МЕДВЖЬЯ ШУБА.
Повсть.
——
Медвежья шуба, Лебедев Константин Алексеевич, Год: 1881
Время на прочтение: 42 минут(ы)
За нсколько верстъ отъ губернскаго города Жездринска однообразныя поля смняются небольшими перелсками и березовою рощею, подступившею къ самымъ домикамъ подгородной слободки, больше чмъ на версту тянутся маленькія, подслповатыя избушки, съ растрепанными соломенными крышами, огороженныя низенькими плетнями, постепенно избушки смняются деревянными и каменными домиками, вмсто плетней тянутся безконечные заборы съ деревянными тротуарами и деревянными тумбами, а за полицейскою каланчею начинается настоящая булыжная мостовая, правда, во многихъ мстахъ проросшая травою, но тмъ не мене мостовая, безъ которой немыслимъ губернскій городъ, также какъ немыслимъ онъ безъ соборной колокольни, присутственныхъ мстъ съ гауптвахтою, гостинаго двора, базарнаго ряда, нсколькихъ блестящихъ магазиновъ и широкой площади въ центр города, на которой учатся иногда мстныя пхотныя войска, а также сановито выступаютъ гуси съ желтыми гусенятами, подъ надзоромъ босоногой двочки, съ длинною хворостинкою въ рукахъ. На окраин города помщается обыкновенно губернская больница, домъ душевнобольныхъ и острогъ. Также было и въ Жездринск.
На вызд изъ города, окруженная густымъ тнистымъ садомъ, стояла больница, съ своими флигелями, пристройками и лтними бараками для больныхъ. Посл городскаго шума и суеты, подъзжая къ больниц, кажется, что сразу попадаешь въ какое-то тихое, сонное царство, такъ мало жизни замтно въ этомъ огромномъ печальномъ зданіи. Сквозь стеклянныя входныя двери виднется суровое лицо швейцара, возл воротъ неподвижно сидитъ сторожъ и свернувшись у его ногъ лежитъ срая собака, изъ окна смотритъ блдное лицо больнаго въ желтомъ халат. На широкомъ больничномъ двор, усаженномъ стрижеными березками, тоже не видно ни души, везд въ окнахъ спущены шторы, затворены двери, даже тнистыя деревья больничнаго сада стоятъ, не шелохнувшись ни однимъ листомъ, и тоже словно дремлютъ подъ палящими лучами солнца.
Но эта неподвижность, это сонное царство кажется только съ перваго взгляда поверхностному наблюдателю, но вглядитесь глубже, пристальне въ эту тихую, скучную, больничную жизнь и вы увидите, что и здсь жизнь съ ея интересами охватываетъ каждаго, даже распростертаго на смертномъ одр обитателя, что и здсь людскія страсти — высокія и низкія волнуютъ и тревожатъ сердце больничныхъ обитателей, что и здсь разыгрываются житейскія комедіи и трагедіи, и жизнь, съ ея смхомъ и плачемъ, съ ея пошлостью и прозою, неустанно идетъ своимъ обычнымъ ходомъ.
Странно и скучно показалось унтеръ-офицеру, Егору Степанову, посл походной боевой жизни у веселыхъ товарищей, очутиться сперва на излеченіи въ больниц, отъ полученныхъ ранъ въ сербской кампаніи, гд онъ участвовалъ добровольцемъ, да, пролечившись полгода, остаться въ той же больниц, въ качеств швейцара и вахтера, такъ какъ смотрителю больницы онъ понравился за представительную наружность, за свой высокій ростъ и огромныя бакенбарды.
— Теперь намъ за швейцара краснть не придется, весело говорилъ смотритель больницы эконому:— лучше Егора Степанова и у самого губернатора въ передней не найдется! Въ медаляхъ, нашивкахъ и ростомъ косая сажень. Этотъ уже на цыпочкахъ не потянется шубу подавать! Нтъ…
— Что и говорить, бравый мужчина, согласился экономъ.
— А бакенбарды-то! Бакенбардищи-то каковы? Цлый лсъ! Ниже пояса. Да ужъ одни баки чего стоятъ!
— И баки хороши, согласился экономъ.
— Еще бы не хороши! говорилъ смотритель, самодовольно потирая руки.
И въ самомъ дл Егоръ Степановъ былъ очень представительный, красивый мущина, хотя ему шелъ пятый десятокъ, но онъ держался всегда прямо, молодцовато, съ грудью на-выкат, увшанный крестами и медалями, съ золотою нашивкою, онъ былъ еще молодцомъ, даромъ что сдина серебрилась и на вискахъ, и въ густыхъ бакенбардахъ. Впрочемъ, Егоръ Степановъ не могъ назваться постояннымъ швейцаромъ, такъ какъ исполнялъ эту должность только по праздничнымъ днямъ, когда къ смотрителю прізжали гости, да еще въ тхъ случаяхъ, когда больницу навщало разное больничное начальство: попечитель, почетные члены и другія важныя особы. Тогда въ передней кром Егора Степанова никого не было, онъ одинъ и снималъ и подавалъ платье постителямъ, да какъ быстро и ловко! Просто хоть бы и въ столиц, а не то что въ провинціи! Стоило только руки откинуть слегка назадъ,— глядь, и пальто ужъ какъ и не бывало — снято! И не услышишь какъ снято! И опять, стоило только слегка руки оттопырить назадъ, и просто глазомъ не мигнешь, и пальто уже надто,— да какъ надто! Просто такъ, таки въ него и въдешь, незамтно въдешь. Только застегнись да и ступай.
Даже одно солидное и съ большимъ всомъ лицо въ больничной іерархіи и то изволило обратить вниманіе на ловкость Егора Степаныча.
— Новый должно быть швейцаръ? изволило оно благосклонно спросить у смотрителя.
— Точно такъ-съ! Новый, ваше превосходительство! залебезилъ смотритель, расшаркиваясь передъ важной особой.
— Гм! Ловокъ! Весьма ловокъ! изволила милостиво замтить важная особа, и благосклонно улыбнувшись смотрителю, прослдовала изъ передней въ свою карету и ухала домой, въ весьма пріятномъ настроеніи духа.
Нечего и говорить, какъ былъ доволенъ смотритель и какъ онъ, посл этого, дорожилъ своимъ новымъ швейцаромъ.
— Да, да-съ, батюшка ты мой, говорилъ онъ, притягивая за пуговицу своего пріятеля эконома и наклоняясь къ его уху,— это не швейцаръ, а находка. Кладъ! Да потребуй онъ отъ меня въ мсяцъ не пятнадцать рублей, а двадцать, даже двадцать пять — дамъ! Ей Богу, дамъ! Потому за него отъ начальства благодарность получилъ! Пойди-ка, поищи другаго такого — и не найдешь! Ей Богу, не найдешь!
— Гд найти! Не найти! ршительно махнувъ рукою, подтвердилъ экономъ.
— А хоть-бы и нашелъ подходящаго — опять-таки снаровки, ловкости такой не будетъ. Да возьмемъ хотя бы васъ. Вдь поди тоже разнымъ наукамъ учились, а заставь-ка васъ ловко подать шубу — и не подадите. Ей Богу, не подадите!
— Гд подать! У всякаго свой талантъ, а у меня никакихъ. Какъ есть — никакихъ! сокрушенно замотавъ головою, отвчалъ экономъ.
— Ну вотъ то тоже и есть, сказалъ смотритель и, лукаво прищуривъ глазъ, еще ближе наклонялся съ своему пріятелю:— да это еще что! Члена городской управы Евстигнева знаете?
— Еще бы такую особу не знать! Поди мальчишка каждый и тотъ знаетъ!
— Ну, однимъ словомъ, особа важная, съ всомъ, богатйшій человкъ! Ну-съ, такъ онъ хоть и состоитъ почетнымъ членомъ нашей больницы, а за цлыя пять лтъ онъ къ намъ никогда и носу не показывалъ, а теперь здитъ къ намъ въ мсяцъ по нсколько разъ! И какъ вы думаете, почему?
Экономъ склонилъ голову на бокъ и развелъ руками.
— Просто ума не приложу! Да ужъ относительно высшихъ соображеній, сами знаете, Иванъ Иванычъ, я туговатъ-съ. Совершенно даже насъ! Отъ размышленій увольте-съ! Просто, ей Богу, ума не приложу!
Смотритель заложилъ руки за спину, лукаво прищурилъ глаза и съ самой тонкой, дипломатической улыбкой посмотрлъ на своего пріятеля.
— А я вамъ доложу-съ, началъ онъ таинственнымъ шопотомъ, медленно, съ разстановкою, длая удареніе на каждомъ слов,— что членъ городской управы Евстигневъ прізжаетъ въ нашу больницу собственно для того-съ, чтобы нашъ швейцаръ, Егоръ Степановъ, съ него бы снялъ и опять подалъ ему шубу!
— Быть не можетъ! изумился экономъ и даже попятился назадъ.
— Не будь я Иванъ Ивановъ, если это неправда! торжественно сказалъ смотритель, и въ подтвержденіе своихъ словъ, указательнымъ пальцемъ, наотмашь, ткнулъ себя въ самую грудь.
И въ самомъ дл, какъ не можетъ это показаться страннымъ, мелочнымъ и не достойнымъ вниманія, но такая пустая вещь, какъ ловкое подаваніе шубы, очень нравилась и больничному начальству, и многимъ постителямъ. Когда какой нибудь почетный поститель, осмотрвъ больницу, отправлялся домой, то не только все больничное начальство провожало его въ переднюю, но даже сторожа и сидлки старались посмотрть, хоть въ дверную щель, какъ Егоръ Степанычъ подастъ почетному гостю шубу, и Егоръ Степанычъ, сознавая, сколько глазъ смотрятъ на него съ упованіемъ и надеждой на его ловкость, никогда бывало въ грязь лицомъ не ударитъ. Когда почетный гость подходилъ къ нему на разстояніе четырехъ шаговъ, онъ, однимъ мановеніемъ своей унтеръ-офицерской руки снималъ шубу съ вшалки, моментально развертывалъ ее однмъ могучимъ встряхиваніемъ, отгибалъ воротникъ назадъ быстро нацливался шубными рукавами въ руки постителя и еще быстре окутывалъ его, съ ногъ до головы, шубою. Только бывало кто нибудь не выдержитъ, да отъ удовольствія крякнетъ, чмокнетъ губами и прошипитъ въ полголоса: ‘молодца’!
Одни только дверные сторожа недоброжелательно относились къ Егору Степанычу и не находили ничего особеннаго въ его умнь снимать и подавать шубы и платья.
— Эка невидаль шубу-то снять! презрительно говорилъ корявый и низенькій сторожъ Андронъ,— безъ Егоръ Степавыча, сколько годовъ шубы эфти самыя сымалъ, одначе никто не приходилъ на меня бельмы пялить, когда, то ись, обувалъ, али расболокалъ гостей.
— Оттого никто и не приходилъ, красота ты лсная, возражали ему,— что ты обувавши, да раздвавши гостей, поди чай руки-то всмъ вывихивалъ, да вертлюги выкручивалъ! Пьянымъ мужикамъ зипуны да сермяги подавать — твое дло, а ужъ такой болотный кикиморъ, какъ ты, до генеральской шубы и прикосновенія имть не достоинъ!
— Прежде небось былъ достоинъ, а тепереча, на поди,— раздостоился! шиплъ оскорбленный Андронъ.
— Мало-ли что прежде, возражали поклонники таланта Егора Степаныча,— на безрыбьи и ракъ — рыба, на безлюдьи и ома дворянинъ. Не самому-же смотрителю было шубы подавать, оттого ты и подавалъ, а вотъ какъ поступилъ Егоръ Степанычъ, такъ руки то и стали коротки шубы подавать. Знай, сверчокъ, свой шестокъ. Вотъ что!
И долго еще переругивались раздраженные противники, пока истощивъ весь запасъ перебранокъ, показывали другъ другу по кукишу и расходились въ разныя стороны.
По справедливости, къ чести Егора Степаныча, нужно сказать, что онъ нисколько не зазнавался и не гордился особеннымъ вниманіемъ къ нему больничнаго начальства, самая должность швейцара была ему далеко не по душ, хотя онъ и старательно исполнялъ ее, не имя въ виду ничего лучшаго, но постоянныя похвалы его умнью и ловкости подавать и снимать платье, приводили его въ искреннее изумленіе, оставаясь наедин, онъ пожималъ плечами, покачивалъ головою и добродушно усмхался.
— Да и чудные-жъ господа! Вдь вотъ поди-жъ ты, что понравилось! А?.. думалось ему. Но нельзя сказать, чтобы въ глубин души, Егоръ Степанычъ не былъ отчасти доволенъ знаками вниманія къ нему начальства, такъ какъ по служб онъ любилъ быть всегда, везд и во всемъ первымъ, а постоянныя, дружескія шутки и похвалы смотрителя и эконома его искуству, въ конц концовъ, таки убдили и самого Егора Степаныча въ томъ, что въ дл подаванія шубъ и платья онъ таки мастеръ не послдней руки.
— Значитъ и въ самомъ дл шубы-то подаю недурно, коли вс хвалятъ! не безъ тайнаго удовольствія раздумывалъ онъ, и это заставляло его не съ такимъ пренебреженіемъ и боле благодушно относиться къ своей временной должности швейцара, такъ какъ помимо этого, онъ былъ еще вахтеромъ въ больниц.
Если присутствіе Егора Степаныча не требовалось въ швейцарской, онъ отправлялся въ больницу исполнять свои вахтерскія обязанности, исполнялъ ихъ спокойно, безъ суеты и крику, но ничто не ускользало отъ его зоркаго глаза, на все было обращено его молчаливое вниманіе, и виновному въ безпорядк длалось внушительное замчаніе, имвшее тмъ боле значенія въ глазахъ виноватаго, что оно длалось безъ крику, гаму и брани, даже безъ возвышенія голоса.
— Ты зачмъ подъ умывальниками воды не вытеръ? строго спрашивалъ, напримръ, Егоръ Степанычъ палатнаго сторожа.
— Да утромъ-то, за уборкой, не удосужилось, оправдывался сторожъ,— а вотъ сейчасъ, Егоръ Степанычъ, вытру.
— То-то братъ, вытри, а то я теб за это другамъ разомъ такъ носъ утру, что потомъ и вытирать не понадобится.
И виновный зналъ, что дйствительно, если Егоръ Степанычъ кому носъ утретъ, такъ надолго эта штука будетъ памятна.
Съ каждымъ вновь прибывшимъ больнымъ Егоръ Степанычъ дружески разговаривалъ, распрашивалъ о болзни, о родныхъ, ободрялъ надеждою на скорую поправку и вообще каждому больному умлъ сказать и сдлать что нибудь пріятное, а безграмотнымъ больнымъ, случалось даже, писалъ на родину и письма, съ неизбжнымъ ‘благословеніемъ на вки нерушимымъ’ и ‘поцлуемъ въ сахарныя уста’. Вообще грамота далась Егору Степанычу, и писать письма онъ былъ таки мастеръ не послдней руки, письма писались обыкновенно засвтло, передъ ужиномъ.
— Ну, ребята, говори ужъ за одно, кому еще письма писать надо? обращался вахтеръ къ окружавшей его толп больныхъ.
— Да вотъ, Егоръ Степанычъ, выступалъ какой нибудь взлохмаченный мужиченко,— домой охота бы отписать, да деньгами совсмъ порастрясся, гроша мднаго, и того нтути.
— Ну ладно, Акимъ простота, отпишемъ и безъ денегъ, утшалъ мужиченку Егоръ Степанычъ,— дома, кажись, есть конвертецъ завалящій, въ немъ письмо твое и пошлемъ. Письмо писалось и отсылалось, хотя у вахтера на квартир никакихъ завалящихъ конвертовъ никогда и не бывало.
При больниц находилось также сиротское отдленіе, гд воспитывалось на общественный счетъ около тридцати маленькихъ двочекъ — сиротъ, съ ними Егоръ Степанычъ былъ въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ.
— Здорово, ‘бабушкина гвардія’! весело говаривалъ онъ, входя къ нимъ въ палату, и ‘бабушкина гвардія’ кидалась на встрчу къ своему баловнику, не безъ тайной надежды на полученіе гостинцевъ, въ чемъ рдко ошибалась, такъ какъ въ неизмримыхъ карманахъ Егора Степаныча всегда находилось нсколько горстей орховъ, сладкихъ рожковъ или медовыхъ пряниковъ.
Обходъ больницы вахтеръ заканчивалъ посщеніемъ, такъ называемой, ‘безпокойной палаты’, гд лежали больные въ блой горячк, въ припадкахъ алкоголизма. Несвязные крики, стоны, иногда дикій смхъ и безумныя псни раздавались въ этомъ скорбномъ мст, въ этомъ земномъ аду, въ горячешныхъ рубашкахъ, съ длинными рукавами, привязанные простынями и полотенцами къ кроватямъ, лежали больные въ блой горячк, мучимые адскими видніями духовъ и другихъ ужасныхъ призраковъ,— подъ надзоромъ дюжихъ сторожей.
— Вотъ онъ!.. Держи его!.. Лови!.. За занавской спрятался, окаянный!.. кричалъ одинъ больной, уставя глаза, въ безумномъ страх на оконныя шторы.
Что за чудный трахтеръ Лонданъ,
Весь шпалерами абитъ!..
весело распвалъ другой связанный больной, въ припадк блой горячки.
— Да, братъ, долгонько еще теб въ энтотъ трахтеръ не доведется ходить! усмхался дежурный сторожъ.
— Водка-то! Водка-то, проклятая, до чего доводитъ! съ соболзнованіемъ говорилъ вахтеръ, проходя по палат въ то отдленіе, гд лежали опамятовавшіеся больные, пришедшіе уже въ себя.
— Теперь, батюшка, скоро и на выписку, а вдь почитай съ недлю безъ памяти пролежали! обращался онъ къ чиновнику, который скромно сидлъ на постел и меланхолически курилъ папироску.
— Да, пора ужъ и по домамъ, отвчалъ обрюзглый, рябоватый чиновникъ, съ лицомъ, напоминавшимъ вафельную форму,— какъ еще живъ, да ноги не переломаны и самъ удивляюся! Пошелъ изъ гостей домой, а очутился за городомъ, въ овраг!
— Да какъ же это, батюшка, васъ такъ угораздило? съ любопытствомъ спрашивалъ вахтеръ, присвъ на койку отдохнуть посл больничнаго обхода.
— Да вотъ, Егоръ Степанычъ, какъ было дло, сообщалъ чиновникъ, подсаживаясь ближе къ вахтеру:— по правд то сказать, такъ и позапрошлый и прошлый мсяцъ совершенно пьяными мсяцами выдались. То крестины, то имянины, то сговоръ, то свадьба, то преферансикъ съ выпивкою, то похороны съ поминальнымъ обдомъ,— отказаться неловко, такъ домой каждый день къ вечеру безъ заднихъ ногъ и попадешь, а какъ попадешь, этого ужъ и не помнишь! Утромъ проснешься — голова трещитъ какъ пивной котелъ, во рту словно эскадронъ ночевалъ, ну, думаешь, шабашъ, капли въ ротъ не возьму. Глядь, товарища какого нибудь нелегкая подвернетъ: пойдемъ, говоритъ, хватимъ только по маленькой, съ завтрашняго, говоритъ, дня тоже думаю бросить, пора за умъ взяться. Ну и пойдешь, а тамъ, рюмочка за рюмочной, да такъ опять нахлебаешься къ вечеру, что снова глаза рогомъ изо лба лзутъ. Такимъ-то манеромъ и шелъ день за днемъ. Только къ концу прошлаго мсяца выдалось два дня совершенно трезвыхъ, и товарищи какъ-то не попадались и не подбивали на выпивку, да и самому какъ-то въ ротъ не лзло, сижу это я себ, подъ вечеръ, самоваръ у меня на стол, чай пью, только безъ ямайскаго, ни-ни,— одну жижицу прихлебываю и книжку читаю, повсть интересная такая попалась, описывается, какъ одинъ бдный молодой человкъ въ одну богатую барышню влюбился, а ейные родители, и всякая тамъ родственная слякоть, браку ихнему препятствуютъ. Весьма чувствительно и занимательно написано. Почитываю я себ книжку, чаишко прихлебываю и просто самъ на себя не нарадуюсь, не налюбуюся. Вотъ, думаю себ, если-бы Господь сподобилъ, вмсто пьянаго безобразія, да каждый день такъ славно проводить! Только я объ этомъ пустился въ размышленіе, шасть подъ окно Антошка Перфильевъ, писарь полицейскаго правленія, малый-то и хорошій, но пьяннца горьчайшая.
— А я, говоритъ, за тобой, идемъ!
— Никуда, говорю, не пойду, буду дома сидть, нездоровится что-то.
— Вздоръ! И думать не смй! закричалъ Перфильевъ:— безъ тебя приходить не велно, да и случай такой необыкновенный. Сашка Прохоровъ наслдство вспрыскиваетъ. Тамъ уже вс наши: Сидоровъ, Акундиновъ, Селезневъ…
Я и глаза вытаращилъ.
— Какое, говорю, наслдство. Отъ кого? Потому знаю, что у этого самаго Прохорова ни отца, ни матери и родныхъ никого не было — голъ, какъ соколъ.
— Отъ бабушки, говоритъ, самъ и письмо читалъ, пріятель Прохорова, пономарь какой-то изъ Рязани, увдомляетъ его, что бабушка лежитъ при смерти. Старушенція богатйшая и родныхъ ни души, хоть шаромъ покати. Одинъ только счастливецъ Прохоровъ. Не сегодня-завтра загробостаетъ деньжищевъ чертову кучу, богатйшимъ человкомъ будетъ, а покуда тамъ что, такъ своего енота, шубу-то, побоку, заложилъ гд-то, и товарищамъ выпивку устроилъ первостатейную. Ну, скорй идемъ!
— Не пойду, говорю, ни за что, потому забастовалъ — пить больше не буду.
— Да кто тебя будетъ неволить? не хочешь, не пей. Слава Богу — не маленькій, говоритъ Перфильевъ,— а только какъ знаешь — пойдемъ. Неловко товарищу уваженія не показать. Неровенъ часъ, человкъ богатый можетъ теб когда и пригодится.
И чертъ меня дернулъ этого каналью Перфильева послушаться! Въ самомъ дл, думаю себ, можетъ Прохоровъ когда нибудь и пригодится, деньженокъ перехватить до жалованья, платьишко тамъ какое нибудь по сходной цн, по-товарищески купить. Мало ли что. Ну, нахлобучилъ шапку, напялилъ пальто, пошли. Приходимъ, а тамъ ужъ идетъ пиръ горой, просто дымъ коромысломъ, вторую полуведерную доканчиваютъ. И наслдникъ и вс гости безъ сюртуковъ на полу сидятъ, чубуками черешневыми гребутъ, лодку изъ себя представляютъ, и во все горло поютъ:
‘Внизъ по матушк по Волг!’
Какъ ни крпился, какъ ни отнкивался, нтъ-таки закатили въ горло стаканъ водки, сунули въ руки чубукъ, усадили на полъ и заставили пть. Всякихъ этихъ твердыхъ ршимостей какъ не бывало. И плъ я, и пилъ, и лъ, и обнимался, и цловался, и ругался и съ кмъ то даже подрался, а на прощань наслдника свиньею обругалъ и пошелъ домой. Ночь была темная, въ голов шумло, иду я, разсуждаю о своей обид, вдругъ слышу кто-то кричитъ: ‘Эй! Вамъ Ванычъ, подожди!’ Остановился я, ноги разставилъ, чтобы не упасть, вглядываюсь — кто бы это такой? Глядь — Перфильевъ.
— Куда, говоритъ, идешь?
— Домой, отвчаю, куда-жъ больше идти.
Антошка засмялся, такъ и заржалъ какъ конь.
— Да вдь ты за городскую заставу вышелъ, гд-жъ тутъ домъ? говоритъ Антошка.
Протеръ я глаза, смотрю,— кругомъ поле. И какъ это меня угораздило заблудиться, и самъ не понимаю.
— Пойдемъ-ка, говоритъ Антошка, я тебя лучше самъ до квартиры доведу.
— Доведи, говорю, будь другъ-пріятель.
Взялъ онъ меня подъ руку и повелъ назадъ. Идемъ дорогою разсуждаемъ: я ему про свою обиду разсказываю, онъ меня утшаетъ, дошли мы такимъ манеромъ до моей квартиры и только я съ нимъ хотлъ попрощаться глядь, а его ужъ нтъ, словно сквозь землю провалился. Я его звать: Перфильевъ! Антошка! Нтъ. Ну, думаю, врно домой ушелъ. Протянулъ руку къ двери, да вмсто двери сунулъ кулакомъ въ воздухъ, потому и мой домъ и Перфильевъ, все это было только одно дьявольское навожденіе. Сунулся я потомъ какъ будто на крыльцо, да вмсто крыльца и полетлъ въ оврагъ! Лечу въ оврагъ кубаремъ, цпляюсь за кусты и каменья, а надъ оврагомъ кто-то хохочетъ и въ ладоши бьетъ. Волоса дыбомъ стали. Караулъ! Спасите! кричу во всю глотку и, оборвавшись съ какого-то куста, грохнулся на самое днище оврага. А что дальше не помню, закончилъ почтенный чиновникъ свой разсказъ и меланхолически затянулся папироской.
— Да, безъ мры, батюшка, пить не слдуетъ, нравоучительно замтилъ Егоръ Степанычъ,— безъ мры что питье, что да, все во вредъ человку. Одначе засидлся я съ вами. Счастливо оставаться, батюшка. Поправляйтесь на доброе здоровье, добавилъ онъ, выходя изъ больничной палаты.
А день, между тмъ, клонился къ вечеру, солнышко закатывалось, освщая больничный дворъ косыми лучами и сонное царство, усыпленное лтнею жарою, пробуждалось, везд было замтно движеніе. Въ лтнихъ баракахъ подымались шторы и больные медленно выходили бродить въ благоухавшемъ саду, по всмъ дорожкамъ виднлись тощія фигуры въ блыхъ колпакахъ и желтыхъ халатахъ, въ кухн горлъ яркій огонь, готовился ужинъ, сидлки снимали блье съ протянутыхъ по двору веревокъ, и даже кучеръ Петровичъ медленно слзалъ съ сновала, гд своимъ богатырскимъ храпомъ спугивалъ воронъ и воробьевъ съ крыши, и не торопясь выводилъ тройку бракованныхъ клячъ на водопой. Приложивъ руку въ глазамъ въ вид козырька, Егоръ Степанычъ внимательно вглядывался, нтъ ли и на двор какого безпорядка и потомъ не спша шелъ на кухню, для раздачи ужина. Помахивая хвостомъ въ нему подбжала его большая черная собака и ласкаясь вертлась около своего хозяина.
— Ужинать будемъ, Корка, а потомъ и на боковую, говорилъ Егоръ Степанычъ, ласково поглаживая собаку.
А странную кличку ‘Корки’ его собака получила за храбрость, выказанную ею, когда она еще была щенкомъ, отнимая брошенную ей корку хлба отъ большой здоровой собаки.
Посл раздачи ужина Егоръ Степанычъ выходилъ посидть за ворота, посмотрть на прохожихъ и поболтать со своимъ пріятелемъ, ночнымъ сторожемъ, человкомъ вообще суровымъ, несообщительнымъ, державшимъ себя отъ всей дворни особнякомъ, да и дворня какъ-то недолюбливала, сторонилась отъ сторожа, потому что онъ считалъ своею непремнною обязанностью ворчать и брюзжать на всхъ съ утра и до вечера, хотя воркотня его и начиналась за какую нибудь оплошность, неряшество или неблаговидный поступокъ, тутъ ужъ онъ не скупился на ядовитыя побранки и безпощадно бранилъ виноватаго до тхъ поръ, пока тотъ отплевывался, махалъ рукою и уходилъ.
— Песъ, а не человкъ!… Какъ есть собака!… Ншто бъ нимъ сговоришь? Хуже дыма въ глаза лзетъ… разсуждали дворовые, побывавшіе съ нимъ въ словесныхъ перепалкахъ, и за это никто изъ всей дворни не звалъ сторожа по имени Иваномъ Трофимовымъ, а величали его вс, и въ глаза и за глаза, не иначе какъ ‘Скипидарычемъ’, да такъ съ этимъ прозвищемъ и остался Трофимовъ, будто у него никогда отъ роду не было другаго имени и фамиліи, но ‘Скипидарычъ’ не смущался и не обращалъ вниманія на общее недовольство и ежедневно, за обдомъ и ужиномъ, къ общему соблазну, устраивалъ словесные турниры, изъ которыхъ и выходилъ всегда побдителемъ, не смотря на всевозможныя сплетни начальство относилось въ нему благосклонно за его правдивость и честность, на сплетни не обращало вниманія и даже держать языкъ покороче не приказывало. А Скипидарычъ, какъ нарочно, никого, бывало, не пропуститъ, каждаго хорошимъ словечкомъ осчастливитъ, замтивъ, напримръ, на крылечк служителя, который обломкомъ гребня расчесываетъ лохматые волосы, онъ и тому скажетъ:
— А люблю за обычай,— хоть въ навоз сидитъ, да черепкомъ оскребается!…
Проходя на кухн мимо вертящейся передъ обломкомъ зеркальца тридцатилтней бабы, онъ и ту не пропуститъ, а перекоситъ ротъ въ ядовитую усмшку и скажетъ ей: здорова старая подошва! И каждому таки съуметъ сказать что нибудь подходящее, посл чего человкъ звремъ на всхъ смотритъ.
Высокій, сутуловатый, съ загорлымъ, бронзовымъ лицомъ, съ нахмуренными бровями, онъ строго всматривался въ каждаго встрчнаго, словно желая и въ лиц замтить какую-либо неисправность и потащить виновнаго на расправу. А выраженіе лица у самого Скипидарыча было странное, даже очень странное: не то онъ собирался заплакать, не то засмяться, въ общемъ, выраженіе его лица напоминало человка, хотвшаго чихнуть, да такъ и застывшаго въ этомъ выраженіи, только у Скипидарыча лицо принимало: то веселое чихающее выраженіе, то выраженіе чихающее, но только печальное.
Посл десяти часовъ вечера, и зимою и лтомъ, Скипидарычъ добросовстно постукивалъ въ чугунную доску, обходя дозоромъ свои сторожевыя владнія, со своимъ срымъ Полкашкой, раздлявшимъ съ нимъ трудности его службы. Весеннею и лтней порою, если Егоръ Степанычъ выходилъ посидть вечеромъ за ворота, къ нему присоединялся и его пріятель Скипидарычъ, и подолгу сидли старые служаки, вспоминая старое время, старую службу и далекую молодость, или Егоръ Степанычъ внимательно слушалъ, а его пріятель въ сотый разъ разсказывалъ про свою крестницу, какая она у него славная двочка, какъ его любитъ, и какъ онъ, накопивши побольше денегъ ей въ приданое, пойдетъ къ ней въ Полтавскую губернію, гд она живетъ на хутор въ работницахъ, и тамъ найдетъ для нея жениха и съиграетъ веселую свадьбу. Вообще разсказы про крестницу были неистощимы у Скипидарыча, и при одномъ имени ‘Насти’ пропадала его молчаливость, суровость и лицо принимало веселое, чихающее выраженіе.
— А ужъ и въ гробъ не лягу, пока на Настюшиной свадьб не попляшу! приговаривалъ обыкновенно Скипидарычъ, заканчивая восторженный разсказъ про свою крестницу.
Часамъ къ одиннадцати вечера огни погасали въ больниц, и опять наступало въ ней сонное царство, Егоръ Степанычъ тоже отправлялся на покой, распрощавшись со своимъ пріятелемъ, онъ уходилъ въ свою маленькую комнатку, возл пріемной, ставилъ маленькій походный самоваръ, и въ ожиданіи чая пропускалъ два или три передовыхъ фельдъегеря изъ походной оловянной фляжки, посл чего фляжка снова пряталась въ деревянный поставецъ, висвшій на стнк. Много Егоръ Степанычъ никогда не пилъ, но передовыхъ фельдъегерей передъ обдомъ и ужиномъ всегда пропускалъ очень акуратно, случалось, конечно, что иногда, кром по штату положенныхъ фельдъегерей, проскакивали и лишніе, да мало-ли чего съ кмъ не случается, тмъ боле что и случалось то очень рдко.
Помщеніе Егора Степаныча было необширно, но для него оно было достаточно, въ углу, возл небольшаго окна, вислъ мдный складной образъ, съ горвшею передъ нимъ лампадкою, возл окна же стоялъ маленькій деревянный столъ со шкафчикомъ и два крашеныхъ простыхъ стула, кровать съ ситцевымъ одяломъ, деревянный сундучекъ и маленькая изразцовая печь дополняли украшеніе комнаты.
Въ зимнее и ненастное время къ Егору Степанычу заходилъ иногда Скипидарычъ и короталъ съ нимъ длинные вечера, если же ему случалось оставаться одному, онъ ставилъ свой походный самоварчикъ, надвалъ большіе круглые очки и принимался за чтеніе старыхъ газетъ, достававшихся ему отъ смотрителя. На политическія дла обращалось имъ особенное вниманіе, также какъ и на производство въ чины по военному вдомству, онъ старательно слдилъ за повышеніемъ въ чины своихъ прежнихъ начальниковъ, и прочитавъ на Рождество или на Пасху о наград кого нибудь изъ нихъ, самодовольно улыбался и подбоченивался, словно самъ лично получалъ награду.
— Каковъ Петра Николаичъ то? А! весело восклицалъ онъ, посмиваясь въ свои густыя бакенбарды,— въ генералы вдь хватилъ! А вдь былъ моимъ взводнымъ офицеромъ! Далеко шагнулъ. Ну давай ему Богъ всего хорошаго! И Егоръ Степанычъ доставалъ записную книжку, гд у него были записаны фамиліи всхъ офицеровъ его полка, по порядку, и противъ фамиліи произведеннаго длалъ отмтку: произведенъ въ такой то чинъ, приказомъ отъ такого-то числа. Записываніе о производств доставляло вахтеру большое удовольствіе, потому что напоминало ему лучшее время его жизни,— его молодость, веселое старое походное время, въ своемъ списк онъ видлъ не простой обыкновенный перечень офицерскихъ фамилій, нтъ, онъ видлъ живыхъ людей, длившихъ съ никъ тягости боевой жизни, спутниковъ минувшей молодости, когда весело жилось на свт, а горе, да бда съ заботой, какъ съ гуся вода скатывались.
— Эхъ, хорошо было бы теперь придти да и поздравить Петра Николаича, дескать: имю счастье поздравить съ монаршей милостью, ваше превосходительство! раздумывалъ Егоръ Степанычъ,— да не увидать яснаго сокола! А вотъ разв выпить за его здоровье! И Егоръ Степанычъ доставалъ оловянную фляжку и наливалъ чарку.— Дай же Богъ сто лтъ здравствовать вашему превосходительству! говорилъ онъ, подымаясь со стула передъ невидимымъ превосходительствомъ и пропускалъ въ горло передоваго фельдъегеря.
А поставленный походный самоварчикъ между тмъ разгорался и начиналъ сердито шумть и пыхтть на лежанк, напвая свою безконечную псенку.
— Что старый дружище? О себ всть подаешь? говорилъ Егоръ Степанычъ и, любовно прислушиваясь въ пнію своего самоварчика, ставилъ его на столъ и заваривалъ чай,— да, да, старый товарищъ, продолжалъ онъ, вглядываясь въ погнутые бока самоварчика,— много мы съ тобою походовъ поломали, и твоимъ и моимъ бокамъ досталось таки порядкомъ, всего перевдали и все живы остались! Сколько народу на своемъ вку перепоилъ и согрлъ, и со мной старикомъ не разстался! А гд тольбо съ тобой не бывали? И Егоръ Степаныть вслушивался въ псенку своего самоварчика, вспоминая, что также весело и шумно напвалъ онъ и въ походной палатк, посл грязной, скучной дороги, подъ холоднымъ втромъ и дождемъ, отражая въ себ усатыя лица веселыхъ товарищей. А теперь, многихъ изъ нихъ уже и на свт нтъ, безъ всти попропадали, а другіе зашагали такъ, что и не догнать! Онъ закурилъ свою трубочку-носогрйку.
— Да, нужно помянуть старыхъ товарищей, доброе старое время! сказалъ Егоръ Степанычъ и пропустилъ еще передоваго фельдъегеря, да неловко должно быть каналья фельдъегерь проскочилъ, такъ какъ у стараго служаки на глазахъ заблестли слезы.
— Не собрать теперь всхъ ясныхъ соколовъ, дорогихъ товарищей за мой самоваръ, печально промолвилъ онъ, покачивая сдою головою и прислушиваясь въ его пнію, и странное дло, тотъ же былъ и трехногій самоваръ, также весело какъ и прежде онъ шумлъ и пыхтлъ, напвая свою безконечную псенку, а хозяинъ его сидлъ понуря голову, позабывъ о своемъ недопитомъ стакан. А вдь этого прежде съ нимъ никогда не бывало, когда, напримръ, на лтней стоянк за этимъ же самоваромъ хлопотала, разливая чай, черноокая Таня. Давно положимъ это было, еще въ то время, когда у Егора Степаныча вмсто сдыхъ волосъ были черныя кудри, а у Тани личико алло какъ зорька и глаза блестли какъ звздочки, а теперь, кто ее знаетъ, кому Таня чай разливаетъ? И также ли блестятъ ея глазки, или можетъ потускнли отъ слезъ? И приходитъ ли ей на умъ лтняя стоянка и трехногій самоваръ и его владлецъ чернокудрый Егоръ Степанычъ! Вдь кудри его посдли и самъ онъ сталъ старикомъ, такъ стоитъ ли о немъ вспоминать?
— Эхъ, Танюша сердечная! Гд то ты, моя голубушка? проговорилъ Егоръ Степанычъ, крпко прижимая къ груди свою трубочку-носогрйку, да какъ тамъ ни прижимай, но вдь это была не сердечная голубушка Танюша, а простая трубочка-носогрйка!
А походный самоварчикъ напвалъ свою псенку все тише и тише, наконецъ въ послдній разъ вспыхнулъ, словно вздохнулъ и замолкъ, свча тоже догорла и потухла, крпко прижатая къ сердцу Егора Степаныча трубочка-носогрйка погасла, а владлецъ ея по-прежнему сидлъ на стул, понуря свою сдую голову, должно быть псенка походнаго самоварчика убаюкала стараго служиваго и онъ незамтно уснулъ, позабывъ и про поющій самоваръ, и про веселыхъ передовыхъ фельдъегерей, и про свою неизмнную спутницу трубочку-носогрйку. Но хотя самъ Егоръ Степанычъ и сидитъ неподвижно въ своей комнатк, освщенной, вмсто погасшей свчи, луннымъ сіяніемъ, хотя даже онъ и облокотился на столъ съ остатками его скромнаго, одинокаго пиршества, но душа его далеко улетла изъ маленькой комнатки и наслаждается видніями соннаго царства. И снится старому служивому что-то должно быть очень хорошее, отрадное, потому что во сн онъ такъ весело улыбается. Можетъ снится ему опять далекая деревушка, кипящій трехногій самоваръ и онъ снова прижимаетъ къ своей груди вмсто деревенской трубочки-носогрйки, свою черноокую, сердечную голубушку Танюшу!
Въ ясный морозный день, въ феврал мсяц, въ жездринской больниц было замтно необыкновенное движеніе, суета и хлопоты, кругомъ больницы производились дятельныя раскопки, въ род раскопокъ при Геркуланум и Помпе, для отысканія подъ снговыми сугробами тротуара, который и былъ наконецъ найденъ, къ общему удовольствію, въ полной сохранности и неприкосновенности, вмст съ деревянными тумбами, и немедленно же посыпанъ желтымъ пескомъ. Въ самой же больниц все мылось, чистилось, вытиралось, обмывалось, убиралось, скреблось и подчищалось, цлый отрядъ бабъ-поломоекъ, съ подтыканными платьями, сновалъ съ ведрами, лоханями и мокрыми тряпками по больничнымъ палатамъ, цлая армія служителей, съ длинными щетками и мочальными швабрами, рыскала по коридорамъ и лстницамъ, обметая пыль и паутину со стнъ и потолковъ, и среди облаковъ пыли быстро мелькали фигуры эконома и смотрителя, распорядителей работъ: такъ, я думаю, во время сраженія, мелькаетъ въ пороховомъ дыму распорядитель боя и громко слышится его голосъ, указывая на слабые непріятельскіе пункты, такъ точно и здсь, изъ облаковъ густой пыли слышались командныя слова эконома и смотрителя, распоряжавшихся уборкою палатъ.
— Паутину захвати, разиня! Такъ, такъ! Пыль съ карниза мети, каналья! Дверные косяки обтереть. Ишь какъ заляпали, губошлепы. Грязныя пятерни такъ и видать. Лапищи, анафемы, никогда не моютъ. Покажи руки, чучело! грозно кричитъ смотритель, на лохматаго, кургузаго служителя.
Тотъ протягиваетъ дв мозолистыхъ чернокрасныхъ пятерни, весьма похожихъ на медвжьи пятки.
Смотритель всплескиваетъ руками и подскакиваетъ къ отороплому служителю.
— Разбойникъ ты эдакій! Безъ ножа зарзать хочешь! Разв это руки? Грабли чище бываютъ. Ну, на что твои лапищи похожи? А? Еретицкая твоя голова!
Служитель усиленно сопитъ и хлопаетъ глазами какъ ставнями.
— Сейчасъ руки вымыть! хорошенько вымыть! Каналья!
— Мылъ, ваше благородіе, выпаливаетъ служитель.
— Съ мыломъ вымыть! Чтобы чистыя были! неистово кричитъ смотритель, топая ногами.
— Теръ и мыломъ, не отмываются, ваше благородіе! оправдывается служитель.
— Хоть дреской ототри, кипяткомъ отшпарь, но чтобы лапищи были чистыя! Слышишь, каналья? оретъ смотритель.
— Слушаю, ваше благородіе! выпаливаетъ служитель, скрываясь со своими чернокрасными пятернями, въ облакахъ густой пыли.
Посл трехдневнаго вавилонскаго столпотворенія, гаму, крику и шуму, чистота и порядокъ были водворены въ жездринской больниц, стны и потолки поражали своей близною и отсутствіемъ пыли и паутины, полы въ коридорахъ и палатахъ сверкали какъ зеркало, простыни, наволочки подушекъ, салфетки, поражали своею свжестью, оловянная посуда сверкала какъ серебро, и даже больные имли видъ совершенно праздничный, въ блоснжныхъ колпакахъ и новыхъ желтыхъ халатахъ.
По коридорамъ носилось благоуханіе смолокъ и курительныхъ порошковъ, и даже человкъ съ самымъ тончайшимъ аристократическимъ верхнимъ чутьемъ не могъ бы ни отъ одного служителя услышать даже самаго легкаго запаха водки, казалось даже, что вмст съ чистотою и порядкомъ, въ больниц воцарилось, между служителями, благородство манеръ и деликатность обращенія, такъ какъ никогда не слышно было ожесточеннаго переругиванія и трехъэтажныхъ фразъ, коробившихъ непривычное ухо. Все въ больниц блестло, сіяло, сверкало и поражало чистотою, порядкомъ и благоустройствомъ, и все это сіяніе, сверканіе и благоустройство явилось вслдствіе извстія о предстоящемъ посщеніи больницы однимъ довольно важнымъ лицомъ, въ чин статскаго совтника, а вдь это чуть-чуть что и не генералъ. Положимъ, что ожидаемый поститель офиціально не принадлежалъ: ни къ членамъ благотворительныхъ обществъ, ни къ числу свтилъ медицинскаго персонала, ни даже къ числу прославленныхъ земскихъ дятелей, это былъ просто особа, въ чин статскаго совтника, изъявившаго желаніе осмотрть проздомъ черезъ городъ мстную больницу, но именно отсутствіе офиціальности, частный характеръ этого посщенія, больше всего смущалъ весь больничный олимпъ съ юпитеромъ смотрителемъ во глав, вс очень опасались любознательнаго путешественника, хотя-бы даже онъ былъ и въ самомъ дл не какое нибудь начальственное инкогнито, а просто-на-просто просвщенная любознательная особа, потому что, весьма основательно разсуждали олимпійцы, пусть-ка, не дай Богъ, придется что нибудь не по вкусу просвщенной любознательной особ такъ эта любознательная особа, такую теб штуку подпуститъ, что долго будешь помнить, стоитъ только просвщенной особ намекнуть высшему начальству, такъ и произведутъ сейчасъ же движеніе по служб, по ше. Съ мста слетишь, такъ что и не услышишь! Съ просвщенными и любознательными особами нужно ухо держать востро, хотя-бы они даже и чина не имли, а тутъ все-таки статскій совтникъ, чуть чуть что и не генералъ! Да, наконецъ, и канальская гласность. Того и гляди ошельмуютъ въ газетахъ, вс будутъ пальцами указывать!
— Пронеси только Господи грозу мимо! думалось осоввшему отъ томительнаго ожиданія начальству.
Наконецъ, давно ожидаемый день наступилъ, всюду носилось благоуханіе смолокъ и курительныхъ порошковъ, все блестло, сверкало, сіяло, въ прихожей толпилось больничное начальство во фракахъ, возл вшалки стоялъ вахтеръ Егоръ Степанычъ, сверкая медалями, золотыми галунами и нашивками, въ длиннополомъ сюртук, съ ярко-вычищенными пуговицами. Да, Егоръ Степанычъ былъ очень и очень представителенъ въ этотъ день въ своемъ новомъ сюртук, съ прекрасно расчесанными, въ вид вера, громадными бакенбардами и усами. Смотритель и экономъ тревожно шмыгали изъ прихожей въ коридоръ и обратно, на ходу обдергивая то жилетъ, то фракъ, то поправляя туго накрахмаленный блый галстукъ. Доктора, какъ лица мене отвтственныя, держали себя боле свободно, старались казаться хладнокровными и равнодушными, и отставляли даже иногда ногу впередъ съ нкоторою самостоятельностью. Наконецъ, около одиннадцати часовъ, изъ-за угла больничной улицы, показалась пара вороныхъ рысаковъ, раздался тревожный шопотъ: ‘детъ! детъ!’ и потомъ вс смолкли, замерли, словно пригвожденные къ мсту. Рысаки лихо подкатили къ крыльцу и словно вкопаные остановились на мст, изъ открытыхъ саней вышла давно ожидаемая особа въ скунцовой шапк и медвжьей шуб, крытой синимъ сукномъ. Двери распахнулись настежь, и весь больничный олимпъ плавно склонился, изящно выгибая спины и наклоняя свои разнокалиберныя головы.
Поститель, привтливо раскланиваясь, прошелъ къ вшалк, и нужно ли говорить, что въ мгновеніе ока, прикрывавшая его медвжья шуба очутилась въ рукахъ богатыря Егора Степанова, и потомъ, однимъ мановеніемъ его унтеръ-офицерской руки, была повшена на вшалку, и передъ почтительно толпившимся собраніемъ остался господинъ среднихъ лтъ, довольно полный, одтый въ статское платье, безъ всякихъ орденовъ и знаковъ отличій, и не заключавшій въ своей особ ровно ничего такого, чмъ заране надлило его услужливое воображеніе ожидавшаго его больничнаго начальства.
Одни воображали его какимъ то юпитеромъ громовержцомъ, который какъ только зайдетъ въ больницу, такъ и начнетъ сейчасъ-же всхъ распекать, и на всхъ кричать, другіе, напротивъ, воображали его сановитою, пожилою особою, съ тонкой дипломатической улыбкой на важномъ лиц, сторожа и больничная прислуга воображали его непремнно военнымъ строгимъ генераломъ, и при вид постителя, самой обыкновенной, заурядной наружности,— вс разочаровались, а про эконома и говорить нечего, такъ какъ, по его понятіямъ, всякая важная особа должна быть непремнно монументальнаго тлосложенія, нчто въ род статуи Минина и Пожарскаго въ Москв.
— Можетъ въ разговор будетъ важность, пыли въ глаза подпуститъ, а на видъ — того, жидконогъ и на особу мало смахиваетъ! ршилъ въ сердечной простот почтенный экономъ.
Но не оправдалась и эта надежда, въ разговор постителя не было ни важности, ни пусканія пыли, говорилъ онъ просто и обыкновенно, какъ говорятъ вообще вс порядочные люди и даже замтно стснялся сопровождавшаго его, въ полномъ состав больничнаго начальства.
— Не одно простое любопытство заставляетъ меня осматривать вашу больницу, говорилъ онъ обращаясь къ смотрителю, а дло въ томъ, что въ здшней губерніи досталось мн недавно по наслдству довольно большое имніе, къ сожалнію очень запущенное, такъ я и хочу привести его въ порядокъ, сдлать кое какія улучшенія, да за одно завести уже въ больницу для крестьянъ. такъ потому осмотръ вашей больницы мн во многомъ, надюсь, пригодится.
— Прекрасное дло изволили затять, почтительно поддакивалъ смотритель, а самъ раздумывалъ: ладно, братъ, разсказывай турусы на колесахъ, напускай туману, знаемъ мы это любопытство, да имнія съ улучшеніями, насъ не проведешь. Не таковскіе! и зорко слдилъ, чтобы поститель остался всмъ доволенъ, обращая его вниманіе на заботливый уходъ за больными, на чистоту и прекрасныя пробныя порціи, а порціи дйствительно въ этотъ день были прекрасныя и поваръ масла на нихъ не пожаллъ.
Поститель все осматривалъ внимательно, не торопясь, входилъ во вс мельчайшія подробности, всмъ интересовался, обо всемъ распрашивалъ, многое записывалъ въ свою карманную записную книжку для памяти, и своимъ осмотромъ вполн остался доволенъ.
Осмотрвъ, наконецъ, больничную аптеку и примыкавшую къ ней ванную, онъ въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ замтилъ смотрителю и старшему доктору, что считалъ бы себя вполн счастливымъ и довольнымъ, если-бы его будущая больница была хотя немного похожа на образцовую больницу, только что имъ осмотрнную и, поблагодаривъ всхъ сопровождавшихъ его за вниманіе къ себ, направился къ выходу.
У всхъ словно гора съ плечъ свалилась, лица просіяли и на душ стало легко посл благополучнаго осмотра и любезныхъ словъ постителя, смотритель и экономъ не могли даже удержать веселой улыбки, и эта улыбка окончательно расплылась и освтила лица обоихъ, когда они увидли богатыря Егора Степанова, съ разчесанными веромъ бакенбардами, недвижно стоявшаго у вшалки, съ сіяющими медалями, галунами, пуговицами и нашивками.
Между тмъ, поститель надлъ шапку, кашне и повернулся къ швейцару, чтобы надть шубу.
Могучимъ встряхиваніемъ богатырскихъ рукъ, Егоръ Степановъ откинулъ воротникъ медвжьей шубы, широко разставилъ свои монументальныя ноги, нацлился шубными рукавами въ руки постителя, высоко приподнялъ носки сапоговъ, и, стоя на однихъ каблукахъ, всмъ корпусомъ подался назадъ, чтобы ловче надть шубу и… и… и вдругъ, потерявъ равновсіе, тяжко грохнулся навзничь, увлекая въ своемъ паденіи и постителя, съ засунутыми въ шубу руками… Только ноги постители, въ резиновыхъ калошахъ, высоко взболтнулись въ воздух передъ остолбеввшимъ отъ ужаса больничнымъ начальствомъ.
Общее осовніе продолжалось не больше полуминуты, и потомъ, вс стремглавъ, толкая другъ друга, кинулись къ барахтавшемуся на полу постителю, помогая ему подняться.
Со всхъ сторонъ градомъ посыпались: ахи, охи, соболзнованія, вопросы участія. Вс были въ глупйшемъ положеніи, общее замшательство достигло крайнихъ предловъ, каждый не зналъ просто что длалъ, что говорилъ. Главный докторъ обдергивалъ капюшонъ шубы постителя, экономъ поднялъ шапку и совалъ ее ему въ руки, письмоводитель, обчищая пыль, слегка шлепалъ его по спин своею трехъуголкою, а самъ поститель какъ-то растерянно улыбался, не зная, сердиться ему или смяться, и, обчищая пыль съ лваго рукава шубы, скороговоркою отвчалъ на вс сыпавшіеся на него вопросы участія и соболзнованія.
— Благодарю, господа!.. Я не ушибся!.. Случай!.. Бываетъ!.. Что-жъ длать!.. Благодарю!.. Не безпокойтесь!..
И вдругъ, какъ бы что-то вспомнивъ, ни съ кмъ не простясь, поспшно кинулся къ дверямъ, выскочилъ на улицу, торопливо слъ въ сани и быстро ухалъ.
— Разбойникъ! Что ты надлалъ? неистово завопилъ смотритель, подскакивая къ швейцару,— безъ ножа, душегубъ, зарзалъ! Опозорилъ, анафема! Погуби-и-илъ!
— Пьянъ ты, али съ ума спятилъ? И нашелъ мсто, гд растянуться? Ахъ каналья! Каналья! кричалъ письмоводитель.
— И какъ все хорошо шло! И вотъ, на-поди, подъ самый конецъ такъ подгадить! И кто могъ ожидать? Эдакій косолапый медвдь! сокрушенно моталъ головою докторъ.
А косолапый медвдь стоялъ, прислонясь къ вшалк, безсильно опустивъ могучія руки и понуря свою сдую голову, онъ словно одеревенлъ, на него точно столбнякъ напалъ и онъ ничего не видлъ и не слышалъ, въ голов его стоялъ какой-то невыразимый сумбуръ, до слуха его, словно издалека, доносились неистовые вопли смотрителя и эконома, въ глазахъ мелькали взъерошенныя физіономіи озлобленнаго начальства, но ни понять, ни сообразить онъ ничего не могъ, только въ груди его кипло горькое чувство безсильной злобы на самого себя, сознаніе непоправимой ошибки, ожиданіе общаго глумленія, вчнаго посмянія, ядовитыхъ насмшекъ и потери общаго уваженія своихъ товарищей и начальства.
Не дожидаясь окончанія бушевавшей надъ его головою грозы, въ вид кричавшихъ во все горло эконома, смотрителя и письмоводителя, онъ, ни слова не отвчая, пошелъ въ свою маленькую комнатку и заперся на задвижку.
Въ его комнатк было по прежнему тихо, уютно, передъ мднымъ складнымъ образомъ теплилась маленькая голубая лампадка, на столик лежалъ коровай хлба, завернутый въ узорное полотенце, рядомъ стояла деревянная рзная солонка, надъ кроватью вислъ ситцевый кисетъ съ табакомъ и трубочка-носогрйка.
Равнодушно, безучастно взглянулъ Егоръ Степанычъ на свое маленькое хозяйство, которое прежде такъ его радовало и утшало, потомъ вынулъ изъ кармана маленькій ключъ и подошелъ къ поставцу, чтобы его отпереть, но дрожащая отъ волненія рука съ ключемъ не попадала въ замокъ.
— Да ну, отпирайся же! злобно крикнулъ онъ, и такъ рванулъ за дверцы поставца, что замокъ съ пробоемъ упалъ на полъ и дверцы распахнулись настежъ.
Онъ поспшно схватилъ оловянную флягу, налилъ чарку и пропустилъ передоваго фельдъегеря, за нимъ, не останавливаясь, другаго, третьяго, четвертаго и только на шестомъ остановился и, не закусывая, слъ на кровать въ тяжкомъ раздумь. Никогда въ жизни не случалось ему прежде пропускать сразу такъ много фельдъегерей и главное одному, безъ дружеской компаніи, безъ хорошей закуски!
Наступило, между тмъ, время раздавать въ больниц обдъ, а Егоръ Степанычъ по прежнему сидлъ на кровати, свсивъ между колнъ могучія руки, понуря сдую голову, да время отъ времени протягивалъ руку къ фляг, пропускалъ фельдъегеря и опять погружался въ мрачное раздумье. Постучался въ нему въ дверь служитель, но отвта не получилъ, принесли ему изъ кухни обдъ, но тоже не достучались. Наступили сумерки, потомъ ночь, а Егоръ Степанычъ, не зажигая огня, по прежнему сидлъ на кровати, и спалъ-ли онъ, раздумывалъ-ли о чемъ, кто его знаетъ, только постель его осталась непомятою, видно было, бдняга цлую ночь не ложился спать.
Только на другой день утромъ вышелъ онъ изъ своей комнатки, но увы! это ужъ былъ не тотъ сановитый, почтенный Егоръ Степанычъ, какимъ вс видли его два дня тому назадъ, куда двалось его важное спокойствіе, увренный видъ, его неторопливая походка, строгость голоса, недопускавшая возраженій! Прежде, бывало, на его сюртук не было ни пылинки, ни пушинки, теперь же платье на немъ было не чищено, спина запачкана мломъ, и пуговицы на сюртук были такія тусклыя, неясныя, и лицо такое пасмурное, печальное. Онъ шелъ торопливо, смущенно поглядывая на всхъ изподлобья, не останавливаясь, какъ бывало прежде, сдлать надлежащее строгое внушеніе за безпорядокъ, а, отвернувшись въ сторону, поспшно проходилъ мимо, словно ничего не замчая, и обращеніе его подчиненныхъ къ нему тоже какъ-то сразу перемнилось, прежде, бывало, завидя вахтера еще издали, они стремительно вскакивали, словно ошпаренные кипяткомъ, теперь же, при его приближеніи, они нехотя, едва-едва приподымались съ мстъ, словно къ мстамъ были крпко пришиты, а служители, встрчавшіеся съ Егоромъ Степанычемъ въ фуражкахъ, медленно стягивали ихъ съ головы, словно и фуражки были у нихъ въ волосамъ приклеены. Зайдя въ швейцарскую, онъ увидлъ стоявшаго на его мст, возл вшалки, кургузаго служителя Андрона, тотъ даже не поклонился, а только искоса взглянулъ на вахтера, словно къ нему подлетла муха, и продолжалъ стоять, отставивъ одну ногу, со сложенными на груди, по-наполеоновски, руками.
— Смотритель не выходилъ? спросилъ вахтеръ.
Андронъ посмотрлъ куда-то въ сторону, потомъ глянулъ въ потолокъ, словно что-то припоминая.
— Смотритель давно прошелъ, не васъ же ему было дожидаться, нехотя процдилъ онъ сквозь зубы,— и мн строго наказалъ опять швейцарскую обязанность сполнять, потому какъ, говоритъ, Егоръ Степанычъ швейцарскую обязанность сполнять не пріобыченъ, шеи, пожалуй, всмъ господамъ посворачиваетъ, а ты, говоритъ, Андронъ, хоть малъ золотникъ, да дорогъ, а Егоръ Степанычъ, хоть и велика едора, да дура. Такъ и сказалъ. Ступайте спросите, воли не врите. Мн врать нечего!
И Андронъ ядовито засмялся.
— Дрянь ты эдакая! Расшибу! вспылилъ вахтеръ и замахнулся на кургузаго Андрона своимъ голіафскимъ кулакомъ.
— Ну, ну, только тронь! Сичасъ смотрителю пожалюся! Ты братъ не очень-то! угрожающимъ голосомъ крикнулъ сторожъ и попятился, искоса поглядывая на здоровенный кулакъ вахтера.
— Что мн твой смотритель! презрительно сказалъ Егоръ Степанычъ,— самъ я объ такую гадину рукъ марать не хочу! и оттолкнувъ сторожа пошелъ въ свою комнатку, надлъ шинель, фуражку и ушелъ куда-то со двора, вернулся онъ только поздно вечеромъ и сильно навесел.
Обойдя дозоромъ кругомъ больницы, Скипидарычъ зашелъ въ комнатку къ своему пріятелю, тотъ сидлъ опустивъ голову на руки, нагорвшая сальная свча тускло освщала маленькую комнату, дверь была отворена настежъ.
— Егоръ Степанычъ? А Егоръ Степанычъ? обратился въ нему его пріятель, въ печальномъ раздумь поглядывая да взъерошенную голову и на лопнувшій подъ мышками мундиръ Егора Степаныча.
Тотъ медленно, съ усиліемъ, поднялъ голову и взглянулъ на Скипидарыча помутившимися глазами.
— Ну, скажи на милость, и съ чего это ты пьешь? съ укоризною началъ онъ, покачивая головою.
— Гм! Такъ теб желательно знать, съ чего это я пью? отвчалъ Егоръ Степанычъ и нахмурилъ брови, стараясь придать своему лицу самое строгое выраженіе,— изволь, такъ и быть… Я теб скажу. Пью я, братецъ ты мой, собственно потому, что мн нельзя не пить… Обидно… Во, какъ обидно! Какъ передъ Истиннымъ! Будь я обнаковенный служитель, рядовой солдатъ, не имй супротивъ другихъ отъ начальства отлички, уваженія — ну, и не пилъ-бы. Не съ чего было бы и пить. Первый бы надъ собой посмялся, а теперь — нтъ… Не то.
— Такъ съ этого раза и пить? удивился Скипидарычъ,— съ кмъ грхъ да бда не бываетъ. Да будь ты записнымъ, заправскимъ лакеемъ, оно точно, какъ будто-бы и было обидно, потому твоя обязанность, а ты толкомъ шубу подать не умешь. Гостя съ ногъ сбилъ. А вдь ты ундеръ — не лакей! Егорья имешь!
— Эхъ, не въ лакейств дло, глубоко вздохнувъ, отвчалъ Егоръ Степанычъ,— а вдь ты только пойми, съ глубокимъ убжденіемъ продолжалъ онъ,— довренность я своего начальства обманулъ, все равно что обокралъ кого, и все теперича пошло кривымъ колесомъ. Подаю намедни лепортичку смотрителю — порціи пропустилъ. Виноватъ, говорю, ваше благородіе, описался! А онъ махнулъ рукою,что, говоритъ, съ тебя ужъ лепортички спрашивать, коли ты и шубы порядкомъ подать не умешь! Понимаешь-ли ты, продолжалъ вахтеръ, возвышая голосъ и приподнявъ указательный палецъ поднесъ его себ къ носу,— самъ смотритель мн говоритъ ‘ты’! Какъ съ послднимъ человкомъ говоритъ! Послдняя дрянь передо мною теперича куражится и топорщится, шапки не ломаетъ, въ глаза зубы скалятъ, чуть прямо дуракомъ не называютъ! И я,— продолжалъ онъ съ отчаяніемъ потрясая кулакомъ въ воздух, и я никому ничего не могу сказать. Ничего не могу сдлать, потому… потому самъ виноватъ. Кругомъ виноватъ!
— Такъ-съ этого-то и пить? укоризненно сказалъ его пріятель, качая головою,— опомнись, дружище! Брось!
— Не брошу! Вотъ здсь змя лютая сосетъ, ее заливать надо! отвчалъ бдняга-вахтеръ, колотя себя кулакомъ въ грудь.
И не смотря на вс дружескія увщанія своего пріятеля, несмотря даже и на распекаціи начальства, грозившаго отказать отъ мста, онъ продолжалъ по прежнему уходить со двора ни свтъ, ни заря, и возвращаться домой поздно ночью и всегда навесел, когда-то любимыя имъ газеты валялись теперь давно нечитанныя въ пыли, онъ давно не слдилъ по нимъ за любимымъ нкогда производствомъ и тетрадь съ офицерскими фамиліями, тоже давно брошенная, валялась вмст съ разбитыми очками на окошк. Скипидарыча онъ избгалъ и при встрч торопился поскоре прошмыгнуть мимо, словно его не замчая. Его собака Корка, которую онъ такъ любилъ, за которою такъ старательно ухаживалъ и кормилъ, длясь съ нею своимъ скромнымъ обдомъ,— зачастую оставалась некормленная, но все-таки ни на шагъ не отставала отъ своего бдняги хозяина и голодная, понуря голову, плелась за нимъ по кабакамъ и харчевнямъ.
Изъ состраданія къ нему и помня его прежнія заслуги, смотритель, не отказывалъ ему отъ мста, хотя не упускалъ случая ядовито выбранить и посмяться надъ нимъ, когда онъ являлся въ нему небритый, съ опухшимъ лицомъ, за полученіемъ жалованья перваго числа.
— На, братецъ, деньги, или скоре въ кабакъ, а то водка простынетъ, говорилъ смотритель, подавая ему деньги раньше другихъ, дожидавшихся полученія жалованья служителей, и онъ опять тащился въ кабаки и харчевни пропускать передовыхъ фельдъегерей, а на улиц, сзади него толпою бжали мальчишки и натравленные больничною дворнею, дергали его за фалды запачканнаго сюртука и кричали во все горло:
— Эй! человкъ! подай шубу.
Однако, какъ ни былъ здоровъ Егоръ Степанычъ, и его желзное здоровье не могло долго выдержать такой разгульной жизни, въ начал весны и оно пошатнулось. Сильно перемнился за это время высокій и могучій какъ дубъ Егоръ Степанычъ, осунулся онъ какъ-то весь, сгорбился, опустился, волоса еще больше засеребрились, расчесанныя когда-то веромъ неизмримыя бакенбарды, висли теперь космами, какъ сбитый войлокъ, голосъ сдлался грубымъ, хриплымъ, вмсто прежней степенной, неторопливой рчи, часто слышалась отъ него непозволительная брань, которую онъ самъ прежде такъ строго осуждалъ, вмсто прежней солидности, спокойствія, важности,— на его лиц былъ замтенъ какой-то страхъ, тревога, смятеніе, и наконецъ онъ началъ заговариваться и не узнавать даже близкихъ людей. Съ нимъ начинались первые припадки блой горячки. Отъ всхъ онъ началъ прятаться, всюду видлъ переодтыхъ шпіоновъ и опасался преслдованія и наказанія отъ той особы, которую уронилъ, подавая ей шубу, поэтому на всхъ онъ смотрлъ подозрительно, непріязненно, а иногда при встрч съ кмъ нибудь стремительно убгалъ, крича отчаяннымъ голосомъ:
— Я не виноватъ, ваше превосходительство! Не я васъ уронилъ! Это сторожъ Андронъ! Онъ подаетъ шубы — а не я! Въ руки отродясь шубы не биралъ!
И кто могъ бы думать, три мсяца тому назадъ, видя, когда бывало вахтеръ Егоръ Степанычъ проходилъ по горячешной ‘безпокойной палат’ и, прислушиваясь къ безумнымъ воплямъ больныхъ, съ соболзнованіемъ говорилъ, покачивая головою: ‘водка-то проклятая до чего доводитъ’! Кто могъ бы подумать, что черезъ три мсяца онъ самъ очутится въ этомъ скорбномъ мст, въ этомъ земномъ аду, и до конца выпьетъ горькую чашу ужаса, отчаянія и страданій, за свои безумные поступки!
Нсколько дюжихъ сторожей и палатныхъ прислужниковъ не могли справиться съ бднымъ безумцемъ, который непремнно хотлъ вырваться и убжать, горячешныя рубахи, простыни и полотенцы онъ рвалъ съ невроятною силою, тогда на него надли ременные поручни съ рукавицами, кожанный нагрудникъ и привязали ремнями къ кровати.
Въ горячешномъ безумномъ бреду ему представлялось, что смотритель съ экономомъ приговорили его къ разстрлянію, за его паденіе съ важнымъ гостемъ, и передъ разстрляніемъ присудили надть на него именно ту самую медвжью шубу, въ которой онъ уронилъ важную особу. И его ведутъ на казнь. Глухо рокочетъ барабанъ, плавно покачиваются на сдлахъ конвойные жандармы, сверкаютъ штыки батальона, экономъ и смотритель, въ мундирахъ и трехъуголкахъ ведутъ его подъ руки на казнь, передъ ними идетъ поваръ Алексичъ и на огромной сковород несетъ его смертный приговоръ, дескать: ‘Разстрлять, надвши медвжью шубу’! А сзади него идетъ кургузый сторожъ Андронъ и несетъ медвжью шубу, а крутомъ, куда ни поглядишь, все идутъ больные изъ жездринской больницы, въ блыхъ колпакахъ и желтыхъ халатахъ, шлепаютъ туфлями и громко смются.
Вотъ уже подходятъ они къ мсту позорной казни, остановились у роковаго столба.
— Андронъ! кричитъ смотритель,— подай вахтеру шубу.
И какъ изъ земли выростаетъ кургузый Андронъ и протягиваетъ вахтеру медвжью шубу.
— Извольте-ка надть, Егоръ Степанычъ, говоритъ Андронъ и громко смется, и вдругъ, накинувъ на него шубу, навзничъ съ нимъ опрокидывается и они кубаремъ летятъ въ какую то преисподнюю адскую пропасть! Кругомъ блещетъ огонь, сверкаютъ молніи, грохочетъ громъ, раздается адскій хохотъ и мелькаютъ страшныя рожи, съ малиновымъ языкомъ и огненными глазами.
— Подавай его скоре сюда! завываютъ они страшнымъ хоромъ, протягиваютъ волосатыя лапы и демонски хохочутъ.
— Не я виноватъ! Не я подавалъ шубу! въ отчаяніи кричитъ бдный безумецъ и силится сорваться со своей кровати, возл которой стоятъ больничные сторожа и его другъ Скипидаричъ, въ безмолвной скорби и отчаяніи.
На третій день припадки уменьшились и ужасныя виднія покинули изголовье кровати бднаго больнаго, но въ себя онъ не приходилъ и недвижно лежалъ на своемъ страдальческомъ лож, подъ неусыпнымъ надзоромъ его пріятеля старика-Скипидарыча, не покидавшаго ни днемъ, ни ночью своего больнаго друга.
Была теплая, ясная, майская ночь, больной по прежнему лежалъ неподвижно, и по прежнему сидлъ у его изголовья Скипидарычъ, то поправляя ему подушки, то подавая лекарство. Въ палат было тихо, особенно безпокойныхъ больныхъ не было и дежурный сторожъ дремалъ на табурет у печки, два ночника тускло мигали у двери, передъ образомъ тихо мерцала лампадка и въ открытыя окна лтняго барака падалъ свтъ молодаго мсяца, иногда среди тишины слышался несвязный лепетъ больнаго, или безумный крикъ горячешнаго:
— Гляди! Гляди! Благодтель въ лампадк сидитъ!
И все опять смолкало, только въ окно спокойно смотрлъ серебряный мсяцъ, да изъ сада, вмст съ благовоніемъ весенней ночи, доносилось тихое челиканье полеваго сверчка и чудная соловьиная псня, вмст съ шорохомъ распустившихся деревьевъ.
Уставшій отъ безсонныхъ ночей Скипидарычъ слегка задремалъ, склонивъ голову на руки, и когда очнулся отъ невольной дремоты, то изумился, увидвъ, что Егоръ Степанычъ сидитъ облокотясь на постел и пристально на него смотритъ, и смотритъ не безумными глазами — нтъ, а какъ то задумчиво и печально, какъ никогда прежде не сматривалъ.
— Слава те Господи! Голубчикъ ты мой! Очнулся! радостно вскрикнулъ Скипидарычъ, простирая руки къ своему другу.
— Да, очнулся, только ненадолго, спокойно сказалъ Егоръ Степенычъ, и тихій голосъ его звучалъ какъ то торжественно среди тишины больничной палаты.
— Что ты? Зачмъ ненадолго? Теперича живымъ духомъ поправишься! заговорилъ встревоженный Скипидарычъ, вглядываясь въ лицо своего друга, а лицо ему хорошо было видно, потому что лунный свтъ падалъ изъ окна прямо на больнаго, и ему видна была каждая морщинка, каждый сдой волосокъ его дорогаго пріятеля.
— Не о поправк дло, Иванъ Трофимовичъ, съ глубокою грустью, задушевнымъ голосомъ продолжалъ Егоръ Степанычъ,— жисть закончить надо и концы свести, вотъ что! Конецъ то, жаль, сплоховалъ! Мыкался по свту, бросало, какъ суденышко, во вс стороны, а пришлось-таки разбиться у кабацкой пристани. Вотъ о чемъ крушусь! Теперича на мертвые якоря стану, изъ могилы никуда не сдвинусь. Такъ хочу напослдокъ съ тобою душевно побесдовать, Иванъ Трофимовичъ. Не обезсудь ты меня, потому при моей жисти былъ ты мн другомъ и пріятелемъ, и очень я это понимаю и чувствую.
И Егоръ Степанычъ протянулъ Скипидарычу свою исхудалую руку, тотъ схватилъ ее обими руками и придвинулся къ кровати умирающаго.
— Полно, Егоръ Степанычъ, сказалъ онъ дрогнувшимъ отъ волненія голосомъ,— еще не пора теб о смерти загадывать. Ну боленъ былъ — поправишься! Теб ли умирать? Словно дубъ еще крпокъ.
— Въ этомъ, братъ, дуб сердцевина прогнила и къ утру дубъ рухнетъ. До свта не доживу, спокойно и увренно сказалъ Егоръ Степанычъ.— Нечего больше и толковать. Торопиться нужно, пока Богъ памяти не отнялъ. Исполни же то, что попрошу тебя, чтобы хоть малость передъ Богомъ и добрыми людьми дла свои скрасить, чтобы хоть не такъ стыдно, не краснючи въ гробъ лечь. Исполнишь ли просьбу мою, Иванъ Трофимовичъ? сказалъ умирающій, сжимая руку своего друга, и въ голос его слышалась невыразимая печаль и мольба.
— Исполню! дрогнувшимъ голосомъ отвчалъ Скипидарычъ и вдругъ лицо его перекосилось, губы задрожали и изъ тихо моргающихъ глазъ неудержимо, градомъ, посыпались слезы, струясь на сдые усы и бакенбарды.
— Не крушись, Трофимычъ, не стою! продолжалъ умирающій,— дурная трава изъ поля вонъ. Теперича заспокоилъ ты меня, общалъ, такъ и сдлай же, не откладыючи, вотъ о чемъ попрошу. Перво-наперво ступай къ смотрителю и эконому. Такъ и такъ, молъ, скажи, Егоръ Степановъ, умираючи, прощенья у васъ просилъ за безпокойства и другія прочія огорченія. Добры они ко мн были, прощали мн, безпутному, много. Такъ вотъ у нихъ и у всхъ, кого когда обидлъ и словомъ, и дломъ, у всхъ слезно прощенія прошу. Не поминали бы лихомъ. Такъ и скажи!
— Скажу! отвчалъ Скипидарычъ, смаргивая слезы.
— Въ моемъ сундук, продолжалъ умирающій,— лежитъ новый парадный мундиръ, въ мундир, подъ егорьевскимъ крестомъ, зашито шестьдесятъ пять рублевъ. Не усплъ пропить! прибавилъ онъ, горько усмхнувшись и качнувъ головою.— Пять рублевъ возьми долги отдать, по мелочамъ у сторожей занималъ. Пятьдесятъ рублевъ раздашь въ сиротскій пріютъ, пусть ‘бабушкина гвардія’ помянетъ старика Егора. Любилъ я дтишекъ! Остальныя деньги возьми себ, не побрезгай. Вдь когда то ты пріятелемъ, другомъ моимъ былъ!
— Не возьму, Егоръ Степанычъ! Какъ передъ Истиннымъ, не возьму! съ ршимостью отвчалъ плачущій Скипидарычъ.— На что мн твои деньги? Ужъ на то пошло, сиротамъ лучше отдай, потому они сироты. А мн незачмъ.
— Какъ хочешь, Трофимычъ. Тогда отдай сиротамъ, согласился умирающій,— авось въ молитвахъ своихъ помянутъ когда меня гршнаго. Дтская молитва всегда до Бога доходитъ.
Онъ остановился и провелъ рукою по лбу, какъ бы что то припоминая.
— Вотъ, чуть было не запамятовалъ… собаку мою, Корку, не оставь, себ возьми. Врный былъ песъ, и холодалъ, и голодалъ со мною, а меня не покинулъ. Не покинь же и ты его. Теперь, кажись, все, съ усиліемъ продолжалъ умирающій.— Смотри же, не забудь чего. Теперь, Трофимычъ, пока я еще въ памяти, попрощаемся. Дай Богъ теб долго пожить, а меня, коли въ чемъ виноватъ передъ тобою, прости, не поминай лихомъ!
И умирающій обнялъ и крпко поцловалъ плакавшаго навзрыдъ Скипидарыча, потомъ слегка отстранилъ его рукою и склонилъ голову, словно прислушиваясь къ чьимъ то приближающимся шагамъ, но по прежнему было тихо, только изъ благовоннаго сада доносилась чудная соловьиная псня, умирающій, продолжая прислушиваться, медленно повернулся и глянулъ въ открытое окно, посеребреное луннымъ сіяніемъ, словно ожидая увидть нчто таинственное, необычайное. Но въ глубин лазурныхъ небесъ тихо догорала чудная майская ночь и ярко сверкали золотыя звзды сквозь серебристыя облака.
Умирающій все смотрлъ въ глубину небесъ, все больше и больше приподымалъ голову и вдругъ лицо его исказилось смертельнымъ страхомъ и смятеніемъ, глаза расширились отъ ужаса, какъ-бы испуганные непостижимымъ, чуднымъ видніемъ, и, какъ пораженный молніею, онъ бездыханный упалъ ничкомъ на свое смертное ложе.
До самаго свта просидлъ Скипидарычъ возл своего умершаго друга и едва проглянуло солнце онъ съ другими служителями обмылъ покойника и перенесъ въ сторожку при часовн, пока поспетъ гробъ, а самъ отправился въ комнатку своего друга, досталъ изъ сундука его мундиръ, выпоролъ изъ-подъ егорьевскаго креста деньги и распорядился ими по желанію покойнаго, шестьдесятъ рублей роздалъ пріютскимъ двочкамъ, а такъ какъ остальныхъ пяти рублей не хватило на покрытіе мелкихъ долговъ, то приплатилъ часть изъ своихъ денегъ, чтобы не было нареканія его покойному другу.
Смотритель и экономъ искренне пожалли, узнавъ о смерти Егора Степаныча, такъ какъ особой злобы къ покойному не питали, тмъ боле, что сальто-мортале съ медвжьею шубою прошло даже безъ малйшей нахлобучки и о просвщенномъ любознательномъ постител не было ни слуху, ни духу.
Совершенно иначе отнеслась ‘бабушкина гвардія’ къ смерти всегда ласковаго и добраго для нихъ дяди Егора, она почтила его преждевременную кончину дтскими и потому вполн искренними слезами, памятуя его ласки и сладкія благодянія, въ вид сахарныхъ пряниковъ и леденцовъ.
Вечеромъ того же дня въ больничной столярной звонко постукивали топоры и долота, обтесывая и обстругивая доски для гроба Егора Степаныча, подъ личнымъ наблюденіемъ Сипидарыча, онъ не поскупился дать плотникамъ на водку и потому они работали охотно и усердно, но порою, среди стука топоровъ и молотковъ, раздавался его суровый голосъ:
— Что зваешь, ворона! Днище глаже стругай, ишь какіе сучки!
И поздно вечеромъ широкій и славный дубовый гробъ былъ готовъ.
День похоронъ выдался ясный, солнечный. Изъ больничной часовни похоронная процессія медленно тронулась на кладбище. Крышку гроба и гробъ на полотенцахъ несли служителя больницы, и отъ мрнаго колыханія гроба Егоръ Степанычъ слегка покачивалъ головою, словно со всми прощался, подвигаясь къ своему вчному жилищу. Смотритель и экономъ тоже почтили похороны своимъ присутствіемъ, пріютскія двочки, ‘бабушкина гвардія’, съ заплаканными глазенками, тоже проводили дядю Егора въ его послднее тсное жилище. Возл гроба шелъ суровый и угрюмый Скипидарычъ, неся на малиновой, обшитой позументомъ, подушк егорьевскій крестъ и медали своего друга, возл него, не отставая ни на шагъ, шла собака покойнаго, Корка, и съ недоумніемъ поглядывала то на суровое лицо Скипидарыча, то на мрно колыхавшійся гробъ, а иногда забгала немного впередъ и, приподнявшись на заднихъ лапахъ, старалась заглянуть на лежащаго въ гроб своего хозяина, и ни у кого не доставало духу отогнать бдное животное.
На кладбищ была отслужена панихида и дубовый гробъ былъ опущенъ въ могилу и засыпанъ землею. Провожавшіе покойнаго постояли возл могилы, поглядли на бугоръ земли, прикрывшій человка, со всею прожитою имъ жизнью, и въ печальномъ раздумь разошлись по домамъ. На кладбищ остался только Скипидарычъ и собака покойнаго. Кругомъ было тихо, безлюдно, въ кустахъ черемухи и сирени беззаботно распвали малиновка и крапивникъ, да въ небесной вышин звонко плъ жаворонокъ надъ зеленвшими новою травою могилами. Постоялъ еще Скипидарычъ, поглядлъ на могилу своего друга, глубоко вздохнулъ, перекрестился и, промолвя: ‘Счастливо оставаться, Егоръ Степанычъ!’, тоже побрелъ домой, но, отойдя немного, вернулся назадъ и сталъ звать собаку, но она не шла и только, тихо взвизгивая, помахивала хвостомъ, улегшись возл могилы.
Съ этого дня, какъ только наступала ночь, она начинала свою горькую псню и ея протяжный, заунывный вой далеко разносился по кладбищу до самаго свта, пытался Скипидарычъ увести ее домой, но она убгала при его приближеніи и, сидя вдалек, дожидала его ухода, чтобы опять улечься на могил своего хозяина. Черезъ нсколько дней она безслдно пропала, околла ли она гд нибудь или просто сбжала — этого не могъ узнать Скипидарычъ, но больше ея не видалъ, хотя часто навщалъ могилу своего друга не только днемъ, но даже иногда и ясной лунной ночью, когда его томила безсонница, покойниковъ онъ не боялся, а на душ его длалось легче посл посщенія могилы своего пріятеля.
И могъ ли онъ предполагать, чтобы его одинокія ночныя прогулки по кладбищу могли возбудить самые оживленные городскіе толки и сплетни и породить даже цлую легенду, съ цлою толпою очевидцевъ, преимущественно женскаго пола.
Давно уже толковали прозорливыя и дальновидныя кумушки, тетушки и богомольныя салопницы и лоскутницы, что быть бд въ ихъ город, либо отъ землетрясенія городъ совсмъ провалится, останутся одни только храмы Божіи, либо къ ихъ городу вс дороги попропадаютъ и не будетъ къ нему ни какого пути, и потому въ ихъ город никто не будетъ ни ходить, ни здить, торги прекратятся и настанетъ великій голодъ. И все это произойдетъ за нечестіе, несоблюденіе постовъ, безбожіе и за другія окаянства.
Но вскор нелпые толки затихли и забылись, какъ и все забывается на этомъ свт.
И опять въ городк воцарились миръ, тишина и покой, и въ благодушной дремот плывутъ по житейскимъ волнамъ добродушные его обитатели.
Я люблю такіе маленькіе, уютные городки, съ ихъ патріархальными обычаями, съ ихъ добродушными и легковрными жителями и съ ихъ неизбжными сплетнями, пересудами, часто замняющими и газеты, и періодическія изданія.
Въ великолпной столиц, среди громадныхъ, величественныхъ зданій, среди всей роскоши и великолпія, чувствуешь себя одинокимъ, сиротливымъ, никому до тебя нтъ дла, для всхъ ты чужой и мимо тебя мелькаютъ равнодушныя, безъучастныя лица, кругомъ высятся громады чудныхъ зданій, глаза разбгаются отъ невиданной роскоши и великолпія, и отуманенный, словно во сн, идешь по мраморной панели чудной улицы, а крутомъ тебя мелькаютъ блестящіе экипажи, стройно проходятъ войска и озабоченно волнуется тысячная народная толпа.
Ничего этого и въ помин нтъ въ маленькомъ, уютномъ городк, но тутъ чувствуешь себя ближе къ людямъ, ближе къ природ, и зачерстввшая въ житейской борьб душа смягчается подъ наплывомъ лучшихъ чувствъ и мыслей.
Въ уютномъ маленькомъ городк, по сторонамъ немощеной улицы, стоятъ скромные деревянные домики, у воротъ сидятъ и старики и молодые, наслаждаясь прохладою лтняго вечера, изъ-за покачнувшагося сраго забора видна подымающаяся доска качелей и слышны веселые дтскіе голоса, идешь неторопливо, видишь въ открытыя окна сидящихъ за самоваромъ знакомыхъ, дружески кланяешься и идешь дальше къ рк, изъ-за заборовъ на улицу выглядываютъ садовыя деревья въ полномъ цвту и осыпаютъ тебя своими молочными душистыми лепестками, въ глубин сада щелкаетъ соловей, останавливаешься, слушаешь чудную псню пернатаго пвца, а солнце, между тмъ, заходитъ и вечерняя заря догораетъ на темнющемъ неб. Выходишь на рку, рка не велика, на ней не увидишь большихъ кораблей, подъ гордо вьющимся иностраннымъ флагомъ, и пароходъ съ изысканною публикою и оркестромъ музыки не бороздитъ и не пнитъ ея волны, но вглядитесь: изъ-за песчанаго островка выплываетъ лодка, и рулевой и гребцы — все молодежь, съ загорлыми славными лицами, лодка скользитъ по теченію и молодежь хоромъ поетъ псню! Что за свжіе, прекрасные голоса! Что за милая, задушевная псня! Стоишь, слушаешь замирающую въ отдаленіи псню, забывъ, что дома тебя ждетъ ужинъ и весело шумящій самоваръ. Да, хорошо живется въ маленькомъ, уютномъ городк!
Между тмъ время шло своимъ чередомъ, миновала весна, прошло красное лто и наступила осень, а бдняга Скипидарычъ по прежнему былъ неутшенъ и грустилъ о потер своего пріятеля, но въ это печальное время невидимка-судьба какъ будто сжалилась надъ нимъ и, сквозь стуманившую его печаль и невзгоду, ярко заблестлъ лучь радости и счастья, и оживилъ бднаго старика радужною надеждою на безмятежное счастье его догоравшихъ старческихъ дней.
Онъ получилъ письмо отъ своей пріемной дочери Насти, его милой, дорогой Насти, отрады и упованія его послднихъ дней, для которой одной билось его одинокое сердце беззавтною любовью! Настя писала въ письм, что за нее сватается хуторянинъ изъ ихъ же хутора Куреневки, человкъ молодой и со средствами, и очень ее любитъ, что отецъ Иванъ одобряетъ ее выборъ и что она проситъ его благословенія на бракъ и умоляетъ быть на свадьб. ‘Безъ васъ, дорогой батюшка, и свадьба будетъ не въ свадьбу, и радость не въ радость!…’ заканчивала Настя свое письмо.
— Приду, моя голубушка! Еще бы на твоей свадьб не быть! раздумывалъ повеселвшій Скипидарычъ и немедленно пошелъ съ смотрителю больницы за разсчетомъ, смотритель, лишаясь въ немъ хорошаго, честнаго сторожа, попробовалъ было уговорить его остаться, общалъ даже прибавку жалованья, но видя его непреклонную ршимость, выдалъ разсчетъ и дружески съ нихъ попрощался.
На другой день, едва забрезжилъ свтъ холоднаго осенняго дня, Скипидарычъ былъ уже далеко отъ Жездринска. Со своею дорожною котомкою за плечами, въ высокой мховой шапк съ кавказскимъ крестомъ, и длинною палкой, онъ бодро шагалъ по пустынной дорог и неизмнный срый Полкашка весело бжалъ и прыгалъ возл своего хозяина.
— Чего прыгаешь Полкашка? усмхался Скипидарычъ,— триста, братъ, верстъ съ хвостикомъ не пропрыгаешь — ноги заболятъ! Путь далекій… За то Настю увидимъ… На свадьб попляшемъ… Выросла поди, похорошла, моя голубушка! и Скипидарычъ, при мысли о близкомъ свиданіи, невольно ускорялъ шаги и бодро подвигался впередъ.
Быстро мелькали на его пути: города, деревушки, поселки, темный лсъ, широкія поля и луга, и рябили въ глазахъ полосатыя версты, онъ бодро подвигался впередъ и только по ночамъ заходилъ на ночлеги, а чуть свтъ опять пускался въ путь-дорогу. Что значило для него: ненастье, проливной дождь и непроходимыя дороги, гололедица, снговая вьюга и мятель, когда за далью этой непогоды была его дорогая, ненаглядная Настя. Но иногда отъ усталости и непогоды старикъ въ изнеможеніи падалъ возл дороги и старческія ноги отказывались ему служить, но тогда, передъ его закрытыми, отъ усталости, глазами, словно въ свтлой дымк, являлась черноокая Настя и съ лучезарною улыбкою манила къ себ. Тогда превозмогая усталость, онъ подымался и снова бодро шагалъ по дорог.
— Впередъ Полкашка! Впередъ пріятель! говорилъ онъ своей уставшей собак,— скоро отдохнемъ и попируемъ на свадьб!
И въ первыхъ числахъ декабря Скипидарычъ приблизился къ желанной цли своей дальней дороги и, въ двадцати верстахъ отъ хутора Куреневки, гд жила его дорогая Настя, остановился ночевать. Въ эту ночь, не смотря на усталость, плохо спалось нашему путнику, долго ворочался онъ съ боку на бокъ, все раздумывая, какъ-то онъ свидится съ Настею, какъ-то она его встртятъ, и старался отгадать, какова-то она: высока или нтъ? Располнла или же такая какъ и прежде, тоненькая, нжная? Но въ томъ, что она была и есть первая въ мір красавица Скипидарычъ никогда и не сомнвался.
На разсвт онъ всталъ и при тускломъ свт коганца {Коганцомъ въ Малороссіи называется плошка съ фитилемъ, наполненна жиромъ.} надлъ чистое блье и новую мундирную пару съ георгіевскимъ крестомъ и медалями, умылся и обчистился, чтобы придти на званый пиръ въ праздничной одежд. На двор только что начинало свтать и дорога чуть срла среди безконечныхъ снговыхъ полей, когда Скипидарычъ пустился въ путь со своимъ врнымъ Полкашкой. Онъ бодро шагалъ по дорог, надвигая поглубже свою мховую шапку съ кавказскимъ крестомъ, такъ какъ было очень холодно, и скрипъ отъ его шаговъ по снгу далеко разносился въ морозномъ утреннемъ воздух. Кругомъ было тихо, не встрчалось ни души, и только когда на восток, сквозь красно-желтыя облака, проглянуло солнце,— изъ далекаго лса, крикливыми, шумными стаями, пролетали вороны и галки, опускаясь на пустынныя снговыя поля.
Около полудня стали попадаться одинокіе прохожіе и парныя воловыя подводы.
— А далеко ли до Куреневки? распрашивалъ Скипидарычъ.
— Пійдешь пошвытче {‘Швытко’ по Малороссійски — скоро, швытче — скоре.} къ вічору будешь! отвчали прохожіе, приподымая въ знакъ поклона срыя смушчатыя шапки, и нашъ путникъ ускорялъ шагъ, нетерпливо поглядывая въ даль, и точно, къ вечеру, при наступающихъ сумеркахъ, онъ замтилъ вдалек, на небольшомъ косогор, хаты давно желаннаго хутора и виднвшійся, въ лучахъ гаснущей вечерней зари, золотой крестъ хуторянской церкви. Онъ остановился, съ замираніемъ сердца вглядываясь въ хуторъ, словно стараясь отгадать, въ какой именно изъ хатъ живетъ его дорогая, ненаглядная Настя, потомъ снялъ свою мховую шапку, перекрестился и снова тронулся въ путь.
Между тмъ совсмъ стемнло, начиналъ порошить снжокъ и вскор блою скатертью покрылъ, чернвшую межъ снговыхъ полей, дорогу, такъ что нашему путнику приходилось иногда палкою нащупывать дорогу, чернвшій въ снжномъ туман хуторъ скрылся изъ его глазъ, словно задернутый пеленою отъ падавшаго большими хлопьями снга, и твердая дорога пропала изъ-подъ ногъ усталаго путника. Снгъ валилъ хлопьями, съ воемъ проносился налетающій втеръ, взметая снжный прахъ и съ жалобнымъ стономъ замиралъ въ отдаленіи. Кругомъ была непроглядная сдая мгла и бушевала мятель.
— Хорошо хоть до хутора недалеко. Не сбиться бы только съ дороги! разсуждалъ Скипидарычъ и чтобы не потерять собаки надлъ ей на шею свой ременный поясъ.
Иногда, гонимые снжнымъ вихремъ, на него налетали стаи воронъ и галокъ, и испуганно ныряя въ сторону, исчезали въ блой мгл. Въ это время, среди стона и завываній бушующей мятели, загудлъ набатный звонъ деревенскаго колокола, такъ какъ въ деревняхъ всегда звонятъ въ колокола во время мятелей, чтобы указать дорогу заблудившимся путникамъ. Набатный звонъ, то слышался иногда словно надъ самымъ ухомъ Скипидарыча, то едва гудлъ въ отдаленіи, относимый втромъ. Онъ уже давно потерялъ дорогу и шелъ цликомъ по снговымъ сугробамъ, прислушиваясь къ колокольному звону. Онъ съ трудомъ передвигалъ ноги, увязая въ глубокомъ снгу и съ усиліемъ тащилъ на ремн выбившагося изъ силъ стараго Полкана.
— Впередъ, Полкашка! Сейчасъ придемъ, пріятель! Отогремся. Попируемъ на свадьб! ободрялъ Скипидарычъ своего врнаго друга, а самъ едва передвигалъ ноги, и пройдя нсколько шаговъ останавливался въ изнеможеніи перевести духъ.
‘Да туда ли я иду? Не сбился-ли съ дороги?’ тревожно думалъ онъ, внимательно прислушиваясь, сквозь стонъ и завываніе бушующей мятели, къ колокольному звону, но какъ онъ ни прислушивался, не могъ хорошенько разобрать, въ какой именно сторон гудитъ набатный колоколъ. То слышался звонъ впереди, то какъ будто близко сзади, то гудлъ гд то въ отдаленіи, поэтому, прислушиваясь къ звону, онъ часто перемнялъ направленіе и шелъ то впередъ, то назадъ и наконецъ пошелъ на удачу.
Отъ холода голова его отяжелла, руки и ноги костенли, и его сильно клонило ко сну, но онъ превозмогалъ свою усталость и съ усиліемъ все шелъ впередъ, ведя на ремн своего стараго Полкашку и вдругъ, въ непроглядной мгл, наткнулся на плетень хутора.
— Ну вотъ и пришли! Отдохнуть только малость, да и въ дорогу, подумалъ онъ, нащупалъ рукою плетень и въ изнеможеніи опустился возл него вмст со своимъ Полкашкой.
Въ это время мятель стихла, снгъ пошелъ рже и Скипидарычъ, отяжелвшими отъ стужи глазами, могъ разглядть, что онъ сидитъ не возл плетня, какъ сперва ему показалось, а на крыльц деревяннаго домика съ раскрашенными ставнями, окруженнаго маленькимъ полисадникомъ. Сквозь морозные узоры стеколъ свтятся огни, слышится веселый, шумный говоръ гостей и звуки скрипки.
— Да вдь это домъ священника! радостно подумалъ онъ, стоя подъ окномъ и глядя на мелькающія въ окнахъ тни гостей,— не подождали меня старика, обвнчались. Ну, такъ за то попирую на свадьб!
Онъ встряхнулъ снгъ со своей мховой шапки, поправилъ георгіевскій крестъ и медали и вдругъ широко распахнулъ дверь въ комнату.
А комната полна гостей, играетъ музыка, звенятъ стаканы и чаши, свадебный пиръ сіяетъ чуднымъ весельемъ, и въ переднемъ углу, подъ золотыми образами, сидятъ женихъ и невста и сладко цлуются. Его ненаглядная Настя, въ блой тафт, въ золотыхъ и кораловыхъ монистахъ, привтно всмъ улыбается. Но когда распахнулась дверь и онъ быстро вошелъ въ комнату, она легче мотылька выпорхнула изъ-за стола и кинулась въ нему на шею.
— Батюшка! Желанный! пролепетала она.
— Настя! Настинька! говоритъ старый воинъ,— дай-же хоть на себя поглядть! и онъ слегка отстранилъ ее отъ себя и жадно вглядывался въ нее.
— Что съ тобой, Настя? Какая ты блдная? тревожно говоритъ онъ и смотритъ на ея блое личико.