МЕДОВЫЯ РКИ.
Очерки.
МЕДОВЫЯ РКИ.
Очерки.
I.
Въ одно мсто, къ одному человку, по одному длу.
I.
Въ одно мсто, къ одному человку, по одному длу.
I.
II.
III.
IV.
V.
II.
Бумажный тигръ.
II.
Бумажный тигръ.
I.
II.
III.
Медовые реки, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1901
Время на прочтение: 121 минут(ы)
Они жили въ Петербург уже недли дв, занимая дв крошечныя комнатки въ пятомъ этаж громаднаго дома на Невскомъ. Три окна этихъ комнатъ выходили на дворъ, который сверху казался громаднымъ колодцемъ. Вадимъ, мальчикъ лтъ пятнадцати, по цлымъ часамъ смотрлъ на дно этого колодца, что возмущало Анну Гавриловну.
— Ты или простудишься у окна, или свалишься,— говорила она сыну.
— Успокойтесь, пожалуйста, Анна Гавриловна,— раздражительно отвчалъ мальчикъ, называвшій мать всегда по имени и отечеству.
— Удивляюсь, что тебя можетъ интересовать въ этой ям…
— А вотъ, попробуйте, догадайтесь, Анна Гавриловна… Даже весьма поучительно.
Анн Гавриловн не нравилось выраженіе лица Вадима, которое у него являлось при разговор съ ней,— въ немъ было столько желчи и какого-то скрытаго озлобленія, особенно въ выраженіи съуженныхъ безцвтныхъ глазъ и въ конвульсивной улыбк безкровныхъ тонкихъ губъ. Про себя Анна Гавриловна называла, припоминая школьные учебники, это выраженіе сардоническимъ. Еще хуже была скверная привычка Вадима смяться отрывистымъ, глуховатымъ смшкомъ, точно у него изъ горла выскакивали какія-то невидимыя пробки. Часто, глядя на сына, Анна Гавриловна никакъ не могла ршить вопроса, на кого онъ походитъ… Она была всегда полной и здоровой женщиной настоящаго русскаго склада — широкая въ кости, мясистая, жирная, съ короткой шеей и добродушнымъ, немного плоскимъ лицомъ.
— Это какой-то выродокъ,— думала она про себя.
Оставалось отыскивать сходство съ отцомъ, но тутъ ужъ окончательно ничего не получалось. Отецъ такой плотный, кряжистый, съ тяжелой походкой откормленнаго животнаго, съ громкимъ, твердымъ голосомъ и раскатистымъ хохотомъ. Однимъ словомъ, полная противоположность пятнадцатилтнему заморышу, у котораго весь видъ былъ какой-то срый, и даже его смхъ ей казался срымъ.
Вадима никогда и ничто въ сущности не волновало, и онъ относился равнодушно ршительно ко всему на свт, а, кажется, ужъ онъ ли не видалъ всякой всячины, главнымъ образомъ въ Европ, гд провелъ лучшіе свои годы. И посл чудесъ европейской культуры заинтересоваться какимъ-то дурацкимъ дворомъ-колодцемъ…
— Мн кажется, Вадимъ, что ты не совсмъ здоровъ,— говорила ему Анна Гавриловна не безъ нкоторой ядовитости.
— Вы думаете, что я начинаю сходить съ ума? Нтъ, пока все обстоитъ благополучно. А нашъ дворъ — одна прелесть… Смотришь съ громадной высоты, а тамъ, гд-то внизу, гд и сыро, и грязно, копошатся малюсенькія человческія личинки, т живыя ничтожества, изъ которыхъ потомъ выростутъ большіе негодяи. Но природа по своему существу аристократична и крайне экономна, какъ настоящій богатый человкъ, а поэтому выбираетъ на разводку — Zchtung’ Ничше — только лучшіе экземпляры. Девяносто процентовъ личинокъ должны погибнуть. Разв это не интересно? Для меня нашъ дворъ является опытной зоологической станціей, гд у меня на глазахъ день за днемъ угасаетъ жизнь маленькихъ личинокъ, потому что нтъ свта, тепла, воздуха… Я съ особеннымъ наслажденіемъ чувствую собственное существованіе, именно наблюдая этотъ процессъ уничтоженія себ подобныхъ. А какъ они борятся за свое существованіе, какъ стараются прожить хоть одинъ лишній день — смшно смотрть съ моей освщенной высоты,
— Что ты говоришь, Вадимъ?!.. Ты начинаешь корчить изъ себя какого-то сверхчеловка, именно, корчить, а это противно, какъ все дланное, неестественное и крикливое.
— А вотъ почему вы такъ волнуетесь, Анна Гавриловна? Кто волнуется, тотъ не правъ… Вы всю жизнь боялись называть вещи ихъ настоящими именами и оправдывали собственное малодушіе разными добрыми чувствами. Разв это добро, если бы я соблаговолилъ спуститься на дно нашего двора-колодца и накормилъ человческихъ личинокъ? Это зло, потому что только продолжало-бы агонію приговоренныхъ къ смерти…
— Теб остается только примнить эту логику къ собственной драгоцнной особ…
— Что-же, я ничего не имю противъ этого и могу только удивляться вашей любезности, Анна Гавриловна, благодаря которой я имлъ удовольствіе появиться на свтъ. Право, не стоило… Впрочемъ, у каждаго своя точка зрнія, и я, кажется, довольно невжливо вмшиваюсь въ ваши дла, хотя немножко и заинтересованъ въ нихъ, какъ потерпвшее лицо. По моему, даже какъ будто невжливо вызывать къ жизни человка, предварительно не спросивъ его, желаетъ-ли еще онъ жить въ этомъ лучшемъ изъ міровъ…
— Вадимъ, ты просто дерзкій мальчишка!
— Ну, вотъ это, по крайней мр, логично, т. е. то что вы сердитесь на собственное неудачное произведеніе.
— Господи, что онъ говоритъ?!.. Что онъ говоритъ?!..
— Чтобы быть на вершин логики, Анна Гавриловна, вамъ остается только уронить слезу…
И такіе разговоры каждый день, утомительные, безсодержательные, съ одними и тми же словами, какъ капли дождя. Анна Гавриловна приходила въ полное отчаяніе и старалась не раздражать сына. Впрочемъ, все это было только днемъ, а вечеромъ мальчикъ длался такимъ задумчивымъ, покорнымъ и даже ласковымъ. Онъ слишкомъ много читалъ, и Анна Гавриловна старалась прятать отъ него книги. Для своихъ лтъ онъ и безъ того былъ слишкомъ развитъ, что начинало пугать мать. Хилая физическая оболочка оказывалась тсной для преждевременно созрвшей мысли. Заграничные врачи давно запретили всякія занятія, объясняя болзненность умственнымъ переутомленіемъ.
— Какъ это остроумно,— иронизировалъ Вадимъ въ качеств благодарнаго паціента.— Переутомленіе человка, который еще и не думалъ работать…
Вадимъ лчился въ Америк, въ Англіи, въ Италіи, въ Германіи у всхъ знаменитостей и по всмъ послднимъ словамъ науки, до гипнотизма включительно. И все было безплодно. Неизвстная болзнь не поддавалась ни какому лченію. Это было что-то таинственное и упорно жестокое.
— Любящая мать и больное дитя,— резюмировалъ Вадимъ свое положеніе.— Картинка недурная…
Онъ говорилъ по русски немного съ акцентомъ и очень неохотно, предпочитая англійскій языкъ. Вообще, къ Россіи онъ относился отрицательно и постоянно дразнилъ мать ‘любезнымъ отечествомъ’.
— Европейцы только еще начинаютъ открывать Россію, Анна Гавриловна, и признаютъ ея существованіе только изъ вжливости. Собственно говоря, это любезное отечество придумано Петромъ Великимъ…
Анна Гавриловна вернулась съ сыномъ въ Россію посл пятнадцатилтняго отсутствія по двумъ основательнымъ причинамъ, именно: одно европейское медицинское свтило, какъ послднее средство, посовтовалъ ‘лчить мальчика родиной’, а потомъ сама Анна Гавриловна посл горькаго опыта различныхъ скитаній ршила, что Вадиму пора сдлаться настоящимъ русскимъ человкомъ. Была еще третья причина, можетъ быть самая главная, но о ней Анна Гавриловна боялась признаться даже самой себ.
По вечерамъ, когда Невскій тонулъ въ синеватой лихорадочной мгл электрическаго освщенія, Анну Гавриловну охватывало какое-то жуткое безпокойство. Вадимъ отлично это видлъ и говорилъ одну и ту же фразу:
— Въ одно мсто, къ одному человку, по одному длу, Анна Гавриловна? Идите, пожалуйста, я васъ не желаю стснять…
Анна Гавриловна почему-то считала нужнымъ конфузиться, даже немного краснла и начинала оправдываться виноватымъ голосомъ.
— Ты ничего не понимаешь, Вадимъ, и для тебя, конечно, смшно, что я немного волнуюсь. Вдь здсь, въ Петербург, прошли мои лучшіе годы, молодость, все, все… А сколько было тогда хорошихъ людей?.. Какъ мн тебя жаль, что ты никогда ничего подобнаго не испыталъ и едва-ли въ состояніи даже испытать… Теб смшно, что я розыскиваю своихъ старыхъ знакомыхъ… и никого не могу найти… Много ихъ умерло, другіе далеко…
— Анна Гавриловна, уроните слезу…
— Негодный мальчишка!— бранилась Анна Гавриловна, отвертываясь къ окну, чтобы скрыть слезы.— У тебя нтъ сердца… и у тебя не будетъ ни одной свтлой минуты въ жизни. Мн даже страшно подумать, несчастный, о твоемъ будущемъ…
Разъ вечеромъ Анна Гавриловна вернулась такая взволнованная, счастливая, съ красными пятнами на лиц.
— Америка открыта во второй разъ?— спросилъ Вадимъ.
— Да, да, злой мальчишка…— улыбаясь и задыхаясь отъ волненія, отвчала Анна Гавриловна.— Я ее, наконецъ, нашла…
— Америку?
— Я теб надеру уши, негодному мальчишк… Помнишь Женю Парвову? То есть, ты, конечно, ее не могъ видть… да… А я постоянно о ней теб говорила. Это удивительная, единственная, рдкая женщина… Боже мой, какъ я счастлива…
Вадимъ только пожалъ своими узкими, худенькими плечами и презрительно фыркнулъ. Но Анна Гавриловна уже ничего не замчала, а, схвативъ его за руку, продолжала, торопливо, неудержимо, точно боялась потерять нить своихъ бурливыхъ мыслей.
— Понимаешь: мы съ ней вмст поступали на курсы. Нашъ былъ первый выпускъ… Она южанка, бойкая, остроумная, рзкая. На курсахъ ее называли Колючкой… Ахъ, какая она уморительная! И добрая, добрая… Мы ужасно любили другъ друга… вмст готовились къ экзаменамъ, спорили, ссорились, мирились… Да вотъ ты самъ увидишь какой это чудный человкъ. Я рада за тебя, что, наконецъ, ты увидишь настоящаго человка… Да, настоящаго. У Жени каждое слово — золото…
Колючка явилась на другой день къ завтраку, и Вадимъ слышалъ, какъ мать съ гостьей цловались въ передней, точно сумашедшія. Онъ впередъ возненавидлъ эту ‘единственную женщину’, которая сейчасъ, прерывая каждое слово поцлуемъ, говорила:
— Я… ангелочикъ… голодна… какъ волкъ…
— Ахъ, мы, Колючка, позавтракаемъ по студенчески… Помнишь, какъ мы завтракали тогда на Бармалеевой улиц, на Петербургской сторон? Колбаса въ бумажк, дв миноги въ бумажк, кусочекъ горькаго дешеваго сыру въ бумажк… Дв миноги въ бумажк, два соленыхъ огурца въ бумажк… ахъ, какъ было все хорошо!..
Опять поцлуи, какой-то восторженный шопотъ, безпричинный смхъ и тотъ неудержимый дамскій разговоръ, когда женщины говорятъ за разъ и не желаютъ слушать другъ друга. Вадимъ замтилъ, что Колючка каждую фразу начинаетъ съ ‘я’, и окончательно ее возненавидлъ.
— А вотъ и мой неудавшійся сверхчеловкъ,— говорила Анна Гавриловна, впячиваясь изъ передней въ комнату спиной.
Колючка была худенькая черноволосая дама съ черными усиками. Длинный носъ и сросшіяся густыя брови придавали ея сохранившемуся лицу жесткое выраженіе, а крупный ротъ и ярко блые зубы усиливали это впечатлніе. Одта она была почти изысканно: черное шелковое платье, черная модная высокая шляпа съ перьями, черныя перчатки и т. д. На рукахъ были браслеты, срый длинный галстухъ застегнуть брилліантовой булавкой, въ темныхъ волнистыхъ волосахъ блестли дв золотыхъ шпильки съ настоящими жемчугами — однимъ словомъ, полная противоположность Анн Гавриловн, которая не особенно обращала на свою особу вниманіе.
— Я очень рада познакомиться съ твоимъ сверхчеловкомъ,— проговорила Колючка, надвая золотое пенснэ и протягивая Вадиму свою руку въ перчатк.
— Онъ у меня порядочный дикарь,— извинялась Анна Гавриловна, когда Вадимъ не отвтилъ гость ни однимъ звукомъ.
Колючка смотрла на Вадима прищуренными глазами и неизвстно чему улыбалась, что было уже совсмъ противно.
Анна Гавриловна еще утромъ сама сбгала въ мелочную лавочку и принесла вс закуски ‘въ бумажк’. Самоваръ тоже былъ заказанъ впередъ. Однимъ словомъ, выполненъ былъ весь репертуаръ студенческаго угощенія, хотя гостья, повидимому, и не раздляла восторговъ хозяйки въ этомъ направленіи. Она какъ-то брезгливо посмотрла на закуски ‘въ бумажк’ и проговорила, снимая медленно перчатки:
— Я, признаться, отвыкла уже отъ такой роскоши… А ты осталась все такая же восторженная…
Анну Гавриловну немножко огорчило, что гостья отнеслась почти брезгливо къ ея стильному завтраку. Колючка замтно важничала, что ее кольнуло. Какъ будто даже и совсмъ не Колючка, а grande dame изъ театра. Впрочемъ, это непріятное впечатлніе скоро сгладилось, потому что начались непрестанныя воспоминанія о старыхъ знакомыхъ, причемъ об замтно волновались. Вадимъ узналъ массу новыхъ, очень странныхъ именъ: Сорокоумъ, Петька Втеръ, Гетманъ, Большакъ, Поденка, Пленира, Ниточка и т. д.
— А Петька Втеръ — да ты его и не узнаешь,— разсказывала Колючка.— Громадный иметъ успхъ… Вдь онъ сдлася моднымъ дамскимъ докторомъ и катается на собственныхъ рысакахъ. Да, да… Ужасно важничаетъ. Какъ-то ду на извозчик, такъ онъ чуть не смялъ меня. Я страшно перепугалась и хотла обругать нахала, а оглянулась — Петька… Кучеръ — какое-то чудовище и на спин у него часы. Послднее меня уже окончательно взорвало, и я даже плюнула. Помилуйте, какая важная персона, подумаешь, каждая минута на счету…
Анна Гавриловна слушала этотъ разсказъ, ощипывая салфетку, и, подавивъ невольный вздохъ, спросила:
— А ты такъ и не вышла замужъ?
— Я? Замужъ?— какъ-то дланно засмялась Колючка.— Нтъ, до этого, слава Богу, не дошло… Пока устраивалась — некогда было, а потомъ ужъ время ушло.
Дамы переглянулись и вынужденно замолчали,— очевидно, присутствіе Вадима стсняло необходимую для воспоминаній свободу. Потомъ об улыбнулись безъ всякой для того побудительной причины.
— Да, я кое-что слышала,— продолжала Анна Гавриловна какую-то недосказанную мысль.— Много воды утекло, а сознаться не хочется, что состарилась и многаго уже не понимаешь… Роли перемнились: изъ дтей мы перешли въ отцы.
— Я не согласна стариться!— энергично протестовала Колючка.— Старость — предразсудокъ… Женщины просто распускаютъ себя. Посмотри на мужчинъ — они ужъ потому умне насъ, бабъ, что всегда считаютъ себя молодыми.
Вульгарное слово ‘бабы’ сорвалось у Колючки нечаянно, какъ дань далекому прошлому, когда Петька Втеръ называлъ всхъ курсистокъ бабами, а женскій вопросъ бабьимъ.
— Эротическая старушка,— резюмировалъ Вадимъ свои впечатлнія, когда Колючка ушла.— А вмст вы типичные экземпляры старушенцій отъ либерализма въ отставк…
Анна Гавриловна терпть не могла, когда Вадимъ употреблялъ слово ‘либерализмъ’ въ ироническомъ смысл и обиженно замолчала, а потомъ, сдлавъ паузу, вызывающе проговорила:
— Для тебя Колючка эротическая старушка, а для другихъ она докторъ медицины…
Анна Гавриловна даже не могла думать, что эта поздка въ Петербургъ для нея будетъ такъ мучительна. Этотъ ‘блестящій’ городъ казался ей сейчасъ громаднымъ кладбищемъ въ которомъ для нея лично было похоронено столько хорошаго, честнаго, святого… А, главное, именно здсь похоронены были золотые сны врующей юности, лучшія мечты и несбывшіяся надежды. Ея собственный сынъ съ ироніей бросаетъ ей прямо въ лицо дорогое для нея слово ‘либерализмъ’, надъ которымъ теперь глумятся вс ренегаты и вся уличная пресса. Какъ, въ самомъ дл, это смшно: либерализмъ… Надъ этимъ словомъ хихикаютъ изъ каждой литературной подворотни. Но всего тяжеле были эти живые покойники, которые продали за чечевичную похлебку успха свое недавнее первородство. Сколько было такихъ знакомыхъ ей именъ въ наук, литератур.и на всхъ ступеняхъ общественной дятельности. Оставалась врной идеаламъ юности очень небольшая кучка людей, забившихся по своимъ угламъ откуда ихъ голоса раздавались все рже и рже. Вдь это ужасно, если разобрать все разумно и вс вещи назвать ихъ собственными именами. Это даже не недородъ хорошихъ людей, а разростающаяся пустыня, по которой бродитъ стая хищниковъ…
Анна Гавриловна не одинъ разъ плакала, до того ее огорчало все окружающее. Даже Колючка, милая, хорошая Колючка и та измнилась настолько, что никакъ не могла понять ея огорченія.
— Я ршительно не понимаю, что тутъ такого, особеннаго?— удивлялась Колючка.— Время идетъ, и все кругомъ измняется. Естественный законъ, по которому и мы съ тобой уже не т фантазерки, какими были двадцать лтъ тому назадъ…
— Нтъ, это ужъ ты оставь, пожалуйста: я все такая же и такой умру.
Колючка загадочно улыбалась и умолкала, не желая спорить. Вдь и время горячихъ молодыхъ споровъ тоже прошло.. Она смотрла на Анну Гавриловну такими глазами, какими смотрятъ на упрямыхъ дтей. Анна Гавриловна безъ словъ понимала это отношеніе къ ней старой подруги, но старалась не думать, что Колючка уже больше не Колючка.
— Нтъ, нтъ, ты такая же осталась, какой была,— увряла она съ трогательной настойчивостью.— Это скверная петербургская привычка непремнно напускать на себя что-то такое… Пожалуйста, брось эту скверную манеру.
— Я говорю только одно, что съ фактами, моя милая, нельзя спорить. Я просто не желаю себя обманывать — и только.
Многое въ поведеніи Колючки для Анны Гавриловны оставалось непонятнымъ, до ея отношенія къ Вадиму включительно. Достаточно сказать, что Колючка сошлась съ Вадимомъ, и этотъ нелюдимъ, избгавшій общества, оживлялся въ ея присутствіи и постоянно о чемъ нибудь спорилъ. Колючка называла его по студенческой привычк къ кличкамъ — ‘мой сверхчеловчикъ’. Они даже сошлись скоро ‘на ты’, и Анна Гавриловна никакъ не могла объяснить себ такого быстраго сближенія. Колючка хохотала до слезъ, когда узнала, что Вадимъ называетъ ихъ ‘старушенціями въ отставк отъ либерализма’.
— Я и сама начинаю то же думать,— говорила она.— Конечно, старушонки… И пресмшныя старушонки, если говорить серьезно.
У Колючки была привычка подшучивать надъ всмъ и, главнымъ образомъ, надъ самой собой, что, повидимому, Вадиму и нравилось больше всего. Впрочемъ, иногда на Колючку нападали минуты какого-то молчаливаго отчаянія, и она объясняла, что ей овладлъ злой духъ.
— Милый сверхчеловчикъ, это очень скверное состояніе… Начинаешь ненавидть самого себя, какъ, вроятно, ненавидитъ себя игрокъ, когда проснется утромъ посл жестокаго проигрыша.
Анн Гавриловн не нравились именно такіе покаянные разговоры, и она боялась, какъ бы Колючка въ порыв откровенности не сказала чего нибудь лишняго, чего Вадимъ не долженъ былъ знать.
А такое обстоятельство было, и Вадимъ, конечно, зналъ, что о немъ можетъ ему сообщить только одна Колючка. Самъ онъ никогда не спрашивалъ мать объ этой семейной тайн, и только разъ она нашла на своемъ письменномъ стол вырзку изъ какой-то газеты, гд приводился текстъ японской дтской псенки, въ которой говорилось, что на свт четыре странныхъ и непонятныхъ вещи: втеръ, огонь, землетрясеніе и отецъ. Ребенкомъ Вадимъ иногда спрашивалъ:
— А гд мой папа? У всхъ дтей есть папа…
— Твой папа далеко,— уклончиво отвчала Анна Гавриловна, стараясь перевести неловкій разговоръ на какую нибудь другую тему.
Иногда Анна Гавриловна чувствовала на себ испытующій, пристальный взглядъ Вадима и понимала, что онъ думаетъ объ отц, который до сихъ поръ для него былъ ‘далеко’. Сверхчеловчикъ по дтскому инстинкту догадывался, что этотъ таинственный отецъ здсь, въ Петербург, и что они какъ нибудь встртятся. Послдняго Анна Гавриловна и боялась, и въ то же время желала. Разъ, когда Колючка что-то разсказывала объ общихъ знакомыхъ и въ томъ числ о Петьк Втр, у Анны Гавриловны захолонуло на душ,— Вадимъ смотрлъ на нее такимъ тяжелымъ и не хорошимъ взглядомъ. Она не выдержала и убжала въ другую комнату, чтобы скрыть ненужныя бабьи слезы.
Все это ужасно волновало Анну Гавриловну, и она тысячу разъ перебирала свое прошлое, точно старалась оправдаться передъ самой собой. Да, она сдлала одну изъ тхъ грустныхъ ошибокъ, которыя отравляютъ всю жизнь. Но вдь она не побоялась послдствій и всю жизнь отдала своему ребенку. Боже мой, какъ она мучилась тоской по родин, живя за границей, но вернуться не могла, пока были живы отецъ и мать. Они ничего не должны были знать, особенно отецъ, суровый и педантичный человкъ, который не умлъ прощать. О, какъ она тосковала о своей милой Тамбовской губерніи, какъ рвалась туда всей душой, и должна была оставаться за границей. А тутъ еще постоянныя письма съ родины, умолявшія вернуться, чтобы провести послдніе годы въ родномъ гнзд. Съ Вадимомъ она не могла пріхать, а бросить его тмъ боле. Это была вчная мука, тянувшаяся изъ года въ годъ, какъ тяжелый кошмаръ. Былъ моментъ, когда въ минуту отчаянія она написала все отцу Вадима, и тотъ предложилъ ей ‘въ интересахъ восходящей линіи’ фиктивный бракъ, но отъ этой милостыни она отказалась съ чисто женскимъ героизмомъ. Достаточно было одной ошибки, за которой оставалась хотя искренность, а покрывать эту ошибку обманомъ было выше ея силъ. Она не могла этого сдлать по своей натур, не выносившей лжи. Для Анны Гавриловны всякая ложь являлась самой ужасной вещью на свт, и она по своей натур никогда не могла лгать.
Какъ, въ самомъ дл, складывается жизнь. Анн Гавриловн часто бывало жаль самой себя до слезъ. Вдь она, такая простая, любящая и хорошая, могла бы прожить совершенно иначе. Но какая-то слпая стихійная сила все изломала, попортила и исковеркала. Положимъ, счастливыхъ людей не особенно много на свт, но они все-таки есть. Она особенно завидовала старикамъ. Идетъ такая сденькая парочка и непремнно подъ ручку. Вотъ эти мудрецы умли пройти бурное море жизни рука объ руку и сохранили до глубокой старости согрвающую теплоту молодого чувства. Она и себя видла такой же сденькой старушкой, видла свое неосуществившееся гнздо гд нибудь тамъ, въ далекой, милой, родной безконечной глуши, видла даже т липы, которыя посадила бы своими руками въ молодости и въ тни которыхъ играли бы ея внуки… Она какъ-то особенно всегда любила двочекъ, и ея старшей дочери было бы уже лтъ тридцать. И ничего, ничего… Какая-то могучая волна оторвала ее отъ родного берега и на всю жизнь унесла въ чужую, непріютную и холодную даль. А тутъ еще сверхчеловчикъ Вадимъ, о будущемъ котораго она боялась даже думать.
Колючка была своимъ человкомъ въ Петербург и ввела Анну Гавриловну въ дома, гд собиралась молодежь. Именно, эта русская молодежь ее интересовала больше всего, и она впередъ волновалась. За границей она жадно слдила по газетамъ о новомъ поколніи, но никакого опредленнаго впечатлнія не получалось. Нападки нкоторой части печати на молодежь даже ее не возмущали, конечно,— и среди молодежи встрчаются типы не симпатичнаго характера, но по исключеніямъ нельзя судить о цломъ. Совсмъ другое дло въ общемъ тон, въ господствующемъ настроеніи и конечныхъ задачахъ, какія создаются извстнымъ временемъ. Побывавъ на нсколькихъ собраніяхъ, Анна Гавриловна вынесла странное впечатлніе, именно, что она совершенно чужая среди этой молодежи. Да, чужая, что и какъ ни говорите. Дло не въ марксизм и не въ ничшеніанств, а въ боле сложныхъ и боле глубокихъ причинахъ.
— Наша съ тобой псенка спта,— резюмировала съ обычной ироніей Колючка.— Раньше были просто отцы и дти, тоже не понимавшіе другъ друга, а теперь отцы, т. е. мы и господа дти… Ты обратила вниманіе съ какой обидной снисходительностью они относятся къ намъ?
— Ну, ты это уже преувеличиваешь… Вещь самая простая: то было наше время, а сейчасъ другое. Очень естественно, что молодежь идетъ своей дорогой впередъ…
— Ты, милая, только оправдываешься передъ самой собой, какъ оправдываются люди, которые не хотятъ признаться въ собственной старости, выморочности и отставк по предльному возрасту.
— Перестань, пожалуйста… Я этого не люблю, т. е. такой болтовни.
— А я такъ давно примирилась съ ролью благородной свидтельницы и ничмъ не огорчаюсь. Что же, намъ тлть, а имъ цвсти — ergo, всякому овощу свое время.
Колючка, вообще, точно наслаждалась, огорчая старую подругу. Вдь время вотъ такихъ восторженныхъ давно прошло, а она все еще ищетъ восторговъ…
Разъ, возвращаясь съ одного изъ ‘идейныхъ’ обдовъ, гд было много горячихъ споровъ и восторженныхъ словъ, Анна Гавриловна была въ особенно грустномъ настроеніи безъ всякой побудительной причины. Ей казалось, что она уже начинаетъ многое понимать — и все-таки было грустно. Погода была въ тонъ этому настроенію. Сялъ назойливый осенній дождь, мелкій, какъ пыль. Электрическіе фонари съ трудомъ боролись съ надвигавшейся сырой мглой. По тротуарамъ въ какомъ-то молчаливомъ отчаяніи торопливо шли пшеходы, съ такимъ выраженіемъ лицъ, точно каждый далъ себ слово покончить жизнь самоубійствомъ. Такихъ же самоубійцъ везли извозчики, иззябшіе, суровые, обмнивавшіеся при встрчахъ и объздахъ непутными словами. Неосвщенныя окна домовъ казались глазными впадинами въ череп какого-то многоглазаго чудовища. Вообще, все было скверно.
На подъзд швейцаръ Павелъ предупредилъ Анну Гавриловну, что ее ‘дожидаетъ’ какой-то господинъ.
— Вроятно, ты что нибудь перепуталъ,— довольно сурово отвтила Анна Гавриловна.
— Никакъ нтъ-съ… Вотъ и собственная ихняя лошадь стоитъ у подъзда. Еще кучеръ съ часами на спин…
У Анны Гавриловны заходили темные круги передъ глазами, и она едва имла силы спросить, давно ли пріхалъ этотъ господинъ.
— Да ужъ близко полчаса будетъ…
Швейцара Анна Павловна не любила, потому что, какъ ей казалось, онъ ея не уважалъ. Про себя она по старинной студенческой терминологіи называла его ‘неразвитымъ субъектомъ’, какъ и хозяйку своихъ меблированныхъ комнатъ.
— Это онъ…— въ ужас думала Анна Гавриловна, поднимаясь на верхъ съ такимъ трудомъ, точно на нее навалили десятипудовую гирю.— Что онъ можетъ длать тамъ цлыхъ полчаса? Могъ-бы предупредить… Вадимъ наговорить, не знаю что… А тутъ еще Колючка хотла завернуть. А можетъ быть, это она и устроила такой дикій сюрпризъ…
Сегодня лстница оказалась вдвое выше обыкновеннаго, и Анна Гавриловна нсколько разъ принуждена была отдыхать.
Петръ Васильичъ Арбузовъ сидлъ за чайнымъ столомъ, прихлебывая изъ стакана остывшій чай съ лимономъ, и, какъ всегда, находился въ самомъ отличномъ настроеніи. Его нескладная, но сильная фигура, неправильное лицо съ мягкимъ носомъ и выпуклыми, близорукими глазами неопредленнаго цвта, его свжій голосъ и раскатистый смхъ — все соотвтствовало веселому настроенію, точно для этого было создано. Одтъ онъ былъ изысканно, но костюмъ, сшитый у лучшаго портного, сидлъ на немъ, точно былъ взятъ съ чужого плеча.
Вадимъ ходилъ по комнат, заложивъ руки за спину, и нсколько разъ проговорилъ:
— Удивительно жизнерадостный характеръ у васъ, Василій Петровичъ.
— Петръ Васильичъ… Что-же, это хорошо. Будьте добры, молодой человкъ, повернитесь въ профиль… такъ, такъ… Ну, а теперь смотрите на меня прямо и старайтесь припомнить что-нибудь самое смшное или самое грустное… Ахъ, не то! Поднимите немного голову и прищурьте лвый глазъ… Вотъ такъ. Отлично… А если бы вы опустили лвый уголъ рта и свели оба глаза къ носу… Не умете? Ну, все равно…
— Послушайте, Василій Петровичъ, это, наконецъ, смшно…
— Петръ Васильичъ… А если вы закроете глаза и поднимете правую ногу?
Раздваясь въ передней, Анна Гавриловна слышала, какъ Арбузовъ совтовалъ Вадиму сдлать языкъ трубочкой и что-то еще такое, а Вадимъ хохоталъ и говорилъ:
— Удивительно веселый у васъ характеръ, докторъ… Вы длаете мн испытаніе, какъ идіоту.
— Быть веселымъ заставляетъ, меня моя профессія, а что касается идіотства…
Онъ въ первую минуту не узналъ Анны Гавриловны, которая показалась ему совсмъ старухой. Она его узнала и удивилась, что онъ почти не измнился и только обросъ большой бородой песочнаго цвта. Онъ подошелъ къ ней и поцловалъ руку,
— Какъ я радъ васъ видть, Анюта… т. е. Анна Гавриловна. Какъ только узналъ вашъ адресъ я сейчасъ-же пріхалъ. Мы тутъ съ вашимъ сыномъ продлали нсколько медицинскихъ упражненій…
Она не знала, что ей говорить, и только смотрла на него испуганными глазами. Вадимъ повернулся и ушелъ въ свою комнату. Арбузовъ продолжалъ что-то говорить и нсколько разъ бралъ ее за руку.
— А вдь я часто вспоминалъ васъ,— говорилъ онъ.— Да… Гд вы? Что вы длаете? Какъ вы живете? Да…
— И я… я тоже… Садитесь, пожалуйста. Не хотите-ли чаю?
Живя за границей, Анна Гавриловна часто думала о возможности этой встрчи и про себя составляла длиннйшіе монологи. О, какъ ей много было нужно сказать этому человку, вылить душу, наконецъ — просто выплакаться по бабьи. Никакихъ нехорошихъ и злыхъ чувствъ по отношенію къ нему она не питала, а обвиняла во всемъ только одну себя. И вотъ онъ стоитъ передъ ней, смотритъ ей въ глаза, держитъ ея руку въ своей, а у нея нтъ ни одного слова для него.
— Садитесь, пожалуйста… Не хотите-ли чаю?— машинально повторила она.
— Да, давненько мы не видались,— повторялъ онъ, поднося ко рту пустой стаканъ.
Наступила неловкая пауза. Оба напрасно подыскивали слова, пока Анна Гавриловна не нашлась.
— Какъ вы нашли Вадима?
Онъ издалъ неопредленный звукъ, вытянувъ губы, поднялъ брови и вполголоса отвтилъ:
— Тутъ все конечно… навязчивыя идеи… Но это еще только начало. Да… У него мозгъ походитъ на кусокъ хорошаго стараго рокфора…
— Никакой надежды?— тихо спросила она.
— Я не хочу васъ обманывать: ни малйшей…
Анна Гавриловна заплакала, тихо и безутшно. Онъ поднялся и началъ шагать по комнат. Какъ вс безхарактерные люди, онъ не выносилъ женскихъ слезъ.
Колючка застала хозяйку и гостя за тмъ-же чайнымъ столомъ. У Анны Гавриловны еще оставались слды слезъ на лиц. Арбузовъ вынужденно улыбался, здороваясь съ гостьей.
— Я вамъ не помшаю?— спрашивала Колючка.
— Нисколько,— совершенно спокойно отвтила Анна Гавриловна.— Мы тутъ болтали о разныхъ пустякахъ.
— Вотъ и отлично,— согласилась гостья.— Я тоже сегодня въ болтливомъ настроеніи…
— Кажется, это у васъ обычное настроеніе?— весело замтилъ Арбузовъ.
— Нельзя-ли безъ дерзостей, милостивый государь? Притомъ, васъ ждетъ вашъ великолпный кучеръ съ часами на спин… Вотъ подите: не могу я видть такихъ кучеровъ. Такъ меня и подмываетъ сказать владльцу такого кучера, что онъ, т. е. владлецъ, а не кучеръ,— напрасно смшитъ публику, чтобы не сказать больше.
— Для начала не дурно…
Колючка и Арбузовъ пикировались постоянно еще во времена студенчества и сразу попали въ этотъ тонъ. Анна Гавриловна слушала ихъ, но ничего не понимала. Ей не нравилось кокетство, съ какимъ держала себя Колючка — раньше этого не было. Потомъ эта безпредметная болтовня уже совсмъ не соотвтствовала ея настроенію. А Колючка играла глазами, заливалась дланнымъ смхомъ и разъ даже ударила Арбузова перчаткой по рук.
— Зачмъ они тутъ сидятъ?— удивлялась Анна, Гавриловна,— у нея въ голов, какъ молотки, стучали слова Арбузова, приговорившаго Вадима къ смерти.
Родной отецъ и такъ безсердечно, съ научнымъ безпристрастіемъ вынесъ смертный приговоръ. Какъ это ужасно… И она когда-то врила вотъ этимъ глазамъ, этому голосу, этой улыбк — врила и была счастлива, т. е. увряла себя, что счастлива. Для полноты этого счастья не доставало только того, чтобы ихъ на вки разлучила роковая волна, забросившая ее на далекій востокъ, а потомъ за границу. Онъ, кажется, не долго горевалъ и скоро утшился въ обществ другихъ женщинъ, которымъ она не завидовала ни на одну минуту. Глядя теперь на Арбузова, она не могла себ представить, что могло ее увлечь. Вдь были и другіе люди, такіе хорошіе, честные и смлые. Да, ей выпалъ неудачный номеръ въ жизни — и больше ничего.
— Какую ты муху проглотила сегодня?— шутила Колючка, обнимая Анну Гавриловну.
— Нтъ, мн ужъ не до мухъ,— съ раздраженіемъ отвтила Анна Гавриловна.— Не всякій можетъ быть веселымъ, какъ ты или Петръ Васильичъ…
— Это значитъ, что мн пора убираться,— перевелъ Арбузовъ.— Мадамъ сердится, мадамъ не въ дух… Ахъ, какъ я хорошо выучилъ эту науку!
Арбузовъ имлъ дурную привычку прощаться по десяти разъ, потомъ разговаривалъ въ передней и даже возвращался съ лстницы, чтобы сказать еще нсколько словъ. Однимъ словомъ, выпроводить такого гостя не легко, и Анна Гавриловна была рада, когда онъ, наконецъ, ушелъ. Она испытывала какую-то смертную истому, какъ человкъ, котораго много и долго били. Кстати, ей было очень непріятно, что Колючка осталась и будетъ продолжать болтовню. Но на этотъ разъ Анна Гавриловна ошиблась,— Колючка сидла и молчала, тоже усталая и какая-то жалкая.
— Что ты такъ нахохлилась?— спросила Анна Гавриловна, начиная ее жалть.
— Я?!.. А такъ… глупости…
Колючка поднялась и, по мужски заложивъ руки за спину, принялась молча шагать по комнат.
— Равноправность — тоже придумали…— бормотала она, думая вслухъ:— А мы врили… Такъ и было…
— Да о чемъ ты бормочешь?
— Я? Очень просто… Природа несправедлива до послдней степени. Посмотри на Петьку, онъ старше насъ съ тобой лтъ на пять и молодецъ молодцемъ, а мы, какъ говоритъ твой Вадимъ, совсмъ старушонки… Онъ еще романы продлываетъ, за нимъ двушки ухаживаютъ — своими глазами видла, а мы — старая, негодная поломанная мебель, которую сваливаютъ на чердакъ. И какія мы дуры съ тобой были тогда, когда были молодыми. Помнишь, какъ мы гордились что цнятъ наши убжденія… Ха-ха!..
— Чему же ты смешься?
— Я? А вотъ этому самому… Вотъ сейчасъ разв интересно кому нибудь знать, какія у насъ съ тобой убжденія. Къ хорошимъ убжденіямъ, моя милая, прежде всего нужно хорошенькую и молоденькую рожицу…
Тутъ ужъ Анна Гавриловна расхохоталась. Колючка умла такъ смшно злиться и въ такіе моменты договаривалась до абсурдовъ.
— Да, всю жизнь совершенствовались,— не унималась Колючка, останавливаясь у окна.— Вырабатывали твердость характера, учились, а когда достигли совершенства — оказались никому не нужными. Взять того же Петьку… Онъ теперь развиваетъ какихъ-то провинціалочекъ, конечно, молоденькихъ, которыя налетаютъ осенью въ столицы, какъ подёнки на огонь. Такія же будутъ дуры, какъ и мы съ тобой…
— Ну, прибавь еще, позлись…
— Я говорю правду, матушка…
— А если-бы теб предложили начать жить снова, какъ бы ты устроилась?
Колючка задумалась и сквозь слезы прошептала:
— Да опять продлала бы то же самое… Ни чужія, ни свои глупости не длаютъ насъ умне. Помнишь, какъ мы двченками мечтали создать совершенно другую породу людей, какъ мечтала объ этомъ великая русская царица Екатерина II? Ахъ, какія глупыя, какія глупыя мы были..
— И нисколько не глупыя… Я и теперь то же самое думаю,— спокойно возражала Анна Гавриловна.— У меня радостно бьется сердце каждый разъ, когда вижу учащуюся двушку. Что можетъ быть лучше? Какія он вс милыя, хорошія…
— Очень милыя… Ты видала, какъ мухи ползаютъ по стеклу? Черезъ стекло-то все видно — и небо, и землю, и вольную волюшку, а он, бдныя мушки, только и могутъ, что ползать по стеклу. Такъ и мы съ тобой всю жизнь проползали, да и посл насъ такъ же будутъ ползать…
— Бываетъ и такъ, конечно, но не всегда. Ты ужъ слишкомъ любишь обобщать…
Колючка разнервничалась до того, что съ ней сдлалась истерика, и Анн Гавриловн пришлось долго ее успокаивать.
— Не буду… не буду…— шептала Колючка, съ трудомъ глотая холодную воду.— Никому это не нужно…
Вадимъ лежалъ на диван въ своей комнат и мучился. Онъ слышалъ все, что говорилъ Арбузовъ, а потомъ Колючка. Его мучила чисто ребячья мысль, что о немъ совсмъ забыли. А съ другой стороны, какіе глупые эти русскіе люди, которые такъ хвастаются своимъ добродушіемъ и широкой натурой. Нечего сказать, хороши, особенно этотъ милйшій докторъ Петръ Васильичъ…
Когда Анна Гавриловна проводила, наконецъ, Колючку и вошла въ комнату Вадима, мальчикъ лежалъ на диван, отвернувшись лицомъ къ стн, и плакалъ. Съ нимъ тоже была истерика. Анна Гавриловна привыкла къ такимъ припадкамъ, спокойно сла на диванъ и положила свою руку на вздрагивавшее отъ подавленныхъ рыданій плечо сына.
— Я, мама, все слышалъ…— шепталъ Вадимъ,— это было въ первый разъ, что онъ такъ назвалъ мать.— Да, слышалъ… и мн сдлалось такъ жаль тебя… и Колючку… и всхъ хорошихъ русскихъ женщинъ… Ахъ, если бы я былъ здоровъ!.. А какъ это хорошо сказала Колючка про мухъ… Помнишь, и тебя дразнилъ: ‘въ одно мсто, къ одному человку, по одному длу’, какъ ты привыкла говорить… Больше не буду, мама…
— Все это прошло, милый мальчикъ,— со вздохомъ отвтила Анна Гавриловна.— Некуда больше идти…
Когда она, успокоивъ сына, хотла выйти на цыпочкахъ изъ комнаты, онъ удержалъ ее за руку, заставилъ нагнуться и, крпко обнявъ за шею, прошепталъ:
— Я знаю, кто это приходилъ… и мн такъ жаль тебя, такую хорошую, любящую, честную…
Передовая статья ‘Пропадинскаго Эхо’ начиналась такъ: ‘Наконецъ, ‘министерство’ Порфирія Уткина пало… Мы уже пятнадцать лтъ предсказывали это событіе. Иначе и быть не могло. Восторжествовала крайняя лвая. Лучшіе элементы нашего городского самоуправленія, наконецъ, пришли къ сознанію, что старый режимъ долженъ былъ пасть. Давно пора намъ освободиться отъ ига капиталистовъ. Довольно! Свта, больше свта, какъ сказалъ умирающій Гете. Мы слишкомъ долго терпли, чтобы имть право радоваться. Мы завоевали свое право быть самими собой, а не прислужниками капиталистическаго феодализма. Еще разъ: довольно!’ и т. д. Статья заканчивалась довольно крикливо, фразой: Le roi est mort — vive le roi! Въ этой французской поговорк скрытъ былъ самымъ деликатнымъ образомъ намекъ на то, что вмсто Порфирія Уткина въ городскіе головы будетъ избранъ Савва Митюрниковъ.
— Интересно, что теперь будетъ длать Порфишка,— думалъ вслухъ Арсеній Павлычъ Хлоповъ, просматривая утромъ только что выпущенный изъ редакціи свжій номеръ газеты, отъ котораго еще пахло непросохшей типографской краской — Да, интересно… очень.
Небольшого роста, худенькій, съ желчнымъ лицомъ и сильной просдью въ окладистой бород, Хлоповъ казался какимъ-то фальшивымъ, врне сказать — поддльнымъ человкомъ. Напримръ, великолпная борода совершенно не шла къ его маленькой фигурк и казалось, что она была повшена на него въ качеств грима. Еще больше не шелъ къ нему его густой, низкій басъ, и когда онъ говорилъ, можно было подумать, что за него говорилъ кто-то другой, какъ за ярмарочнаго манекена. И самая старость — ему было за пятьдесятъ — казалась неестественной, потому что онъ старился какъ-то особенно, не весь сразу, какъ старятся другіе, а частями, причемъ эти части имли различный возрастъ — голосъ сильный и мужественный, походка стариковская, а глаза совсмъ молодые, хотя онъ и носилъ очки съ двадцати лтъ.
— Да, что будетъ теперь длать Порфишка?— продолжалъ думать вслухъ Арсеній Павлычъ, еще разъ пробгая свою передовицу.
Старикъ волновался цлый день и не могъ дождаться вечера, когда по обыкновенію уходилъ въ клубъ. Жилъ онъ старымъ холостякомъ, хотя и былъ когда-то женатъ, но давно развелся съ женой и всего больше дорожилъ своей холостой свободой. У него была всего одна комната, а остальное помщеніе въ двухъ-этажномъ домик было занято — нижній этажъ типографіей, а второй редакціей и конторой. Обыкновенно въ редакціи цлый день толкался народъ, а сегодня никого, исключая секретаря Ивана Ефимыча да глухого старика экспедитора. Правда, забгалъ на минутку хроникеръ Мурашинцевъ, но ничего особеннаго не принесъ.
— Ну, что говорятъ о моей передовиц въ город?— спросилъ Арсеній Павлычъ.
— Ахъ, да…— спохватился Мурашинцевъ.— Произвела громадную сенсацію… Въ общественномъ банк вс такъ и ахнули… въ гостиномъ двор газету такъ и рвутъ… Встртилъ адвоката Миловидова — только улыбается.
Хлоповъ нахмурился, потому что Мурашинцевъ имлъ дурную привычку врать.
Около трехъ часовъ прохалъ мимо редакціи докторъ Селезневъ и, увидвъ въ окн Арсенія Павлыча, ‘сдлалъ ему ручкой’. Отчего этотъ добродушный толстякъ не захалъ? Раньше онъ завертывалъ. Это даже немного смутило Хлопова, хотя докторъ и не принадлежалъ ни къ одной изъ городскихъ партій и ко всему на свт относился исключительно ‘съ медицинской точки зрнія’.
Вообще, Хлоповъ волновался и считалъ себя въ прав волноваться, потому что вдь даже самый дурацкій камень, брошенный въ рку, оставляетъ посл себя рядъ водяныхъ круговъ. А тутъ ршительно ничего, полный нуль… Онъ даже припомнилъ стихи, которые училъ лтъ сорокъ назадъ: ‘Реветъ ли зврь въ лсу глухомъ, поетъ-ли два за холмомъ’, и т. д. Вмсто заключительнаго слова ‘поэтъ’ онъ поставилъ другое: редакторъ провинціальной газеты.
Надъ провинціальнымъ городомъ Пропадинскомъ сумерки спускались какъ-то раньше, чмъ надъ другими россійскими градами и весями. Такъ, по крайней мр, казалось Хлопову, хотя онъ и любилъ именно эти сумерки, нагонявшія какую-то особенную волчью дремоту. Вдь темнота — спеціально волчья стихія, и редакторъ провинціальной газеты находилъ въ этомъ сравненіи нкоторую аналогію. Конечно и онъ тоже волкъ, старый газетный волкъ… Именно въ такія сумерки онъ любилъ выйти на крутой берегъ Волги, по которому раскинулся городъ, и погулять безъ всякой цли. Сейчасъ стояло такъ называемое раззимье, падалъ рыхлый снжокъ и сейчасъ-же таялъ. Могучая рка, скованная аршиннымъ льдомъ, спала глубокимъ, мертвымъ сномъ. На пристаняхъ еще не видно было движенія. Въ сумрачной мгл смутно обрисовывались неясные силуэты зимовавшихъ въ затон пароходовъ, баржъ и разнаго типа барокъ. Этотъ могучій покой нравился Арсенію Павлычу, какъ символъ скованной силы. Она, эта стихійная сила, вотъ тутъ, подъ этимъ льдомъ продолжаетъ свою вчную работу и ждетъ только весенняго яркаго солнца, чтобы проснуться… Чувствовалось какое-то раздумье и неясныя грёзы.
Именно въ такія сумерки Хлоповъ вышелъ на берегъ Волги, чтобы пройти въ общественный клубъ, хотя и приходилось длать значительный крюкъ. Онъ работалъ въ своей редакціи до пяти часовъ утра и поэтому просыпался поздно. Дома у него не было даже кухарки, и поздній завтракъ состоялъ изъ двухъ яицъ. Поздній редакторскій обдъ происходилъ уже въ клуб, гд Хлоповъ обдалъ около двадцати лтъ. Онъ любилъ свой провинціальный клубъ, какъ общественное учрежденіе, гд всегда можно было встртить нужныхъ людей. Кром того, клубъ — учрежденіе до извстной степени иностранное, и это нравилось Арсенію Павлычу. Вс общественные дятели въ Англіи, напримръ, имютъ свой клубъ, и Пропадинскъ въ этомъ отношеніи не отставалъ отъ западно-европейской культуры. Арсеній Павлычъ привыкъ ‘обосновывать’ каждый свой шагъ. Если онъ шелъ въ клубъ, то общественные дятели въ Англіи и Франціи отдыхаютъ тоже въ ‘своихъ клубахъ’. Если посл обда онъ садился поиграть въ карты, то вдь играли въ карты и Блинскій, и Некрасовъ, и Салтыковъ. И т. д.
Клубъ помщался въ старомъ одноэтажномъ барскомъ дом, стоявшемъ на юру. Лтомъ съ террасы клуба видна была Волга верстъ на десять, и пріятно было смотрть, какъ по ней вчно ползли пароходы, расшивы, плоты изъ бревенъ и стояли мелкія лодченки, точно мухи на стекл.
Подходя къ своему клубу, Арсеній Павлычъ еще разъ подумалъ:
— А что теперь будетъ длать Порфишка?
Швейцаръ Акимъ всегда стоялъ въ дверяхъ и встрчалъ обычныхъ клубныхъ гостей. Клубные завсегдатаи появлялись въ свои часы. Первымъ приходилъ членъ суда Коростелевъ и сидлъ въ журнальной, гд привыкъ просматривать новую почту. Потомъ приходилъ отставной старичокъ полковникъ Маліевъ, потомъ старшій нотаріусъ Гавриловъ, потомъ инспекторъ реальнаго училища Гололобовъ, потомъ городской архитекторъ Чебашевъ, потомъ секретарь духовной консисторіи Богоявленскій, потомъ учитель женской гимназіи Крохалевъ и т. д. У каждаго изъ раннихъ гостей былъ свой часъ. Дальше публика набиралась уже случайная. Хлоповъ всегда приходилъ ровно въ девять часовъ, какъ было и сегодня.
Акимъ снялъ съ него мховое польто и проговорилъ:
— Читали-съ, Арсеній Павлычъ, какъ вы Порфира Порфирыча раздлали…
— А тебя это интересуетъ?— удивился Хлоповъ.
— Помилуйте-съ, какъ же-съ…
Оглянувшись, Акимъ прибавилъ шопотомъ:
— Они уже здсь… Сидятъ-съ въ буфет-съ.
— Ну, это мн ршительно все равно, гд они ни сидятъ,— сурово отвтилъ Хлоповъ, вытирая запотвшія очки.
— Можно сказать-съ, Арсеній Павлычъ, изуважали Порфишку вполн-съ…
Хлопову не понравился развязный тонъ швейцара Акима, хотя это и былъ самый аккуратный читатель ‘Пропадинскаго Эхо’.
Арсеній Павлычъ поднялся во второй этажъ и по пути прочиталъ аншлагъ, что сегодня — четвергъ — обычный семейный вечеръ съ танцами. Онъ прошелъ прямо въ столовую, гд его уже ждалъ буфетный человкъ Арсеній, докладывавшій меню ужина:
— Супъ нотафю… антрекотъ… суфле…
Этотъ Арсеній, разбитной ярославецъ съ рябымъ лицомъ, всегда подавалъ Хлопову и зналъ его вкусъ, почему и прибавилъ:
— Есть биштексъ по гамбурски, Арсеній Павлычъ…
Хлоповъ вошелъ въ столовую, какъ къ себ домой, и занялъ свое мсто въ конц стола. Когда онъ поднялъ глаза чтобы заказать что-то, то прежде всего увидлъ сидвшаго на другомъ конц стола сверженнаго городского голову Уткина. Это былъ средняго роста пожилой человкъ съ интеллигентной наружностью и жгучими черными глазами. Онъ смотрлъ на Хлопова въ упоръ и улыбался. Хлоповъ невольно смутился. Человкъ, котораго онъ такъ дко сегодня обругалъ, сидлъ противъ него и имлъ наглость еще улыбаться. Бываютъ такія нелпыя и глупыя положенія даже въ Пропадинск…
Бываютъ такія встрчи, когда одинъ видъ человка вызываетъ цлую вереницу самыхъ бурныхъ воспоминаній. Ну, что такое купецъ Уткинъ, у котораго была хлбная торговля на Волг и собственный пароходъ ‘Коля’? А между тмъ, нужно было затратить цлыхъ пятнадцать лтъ, чтобы его свергнуть съ министерскаго поста… Боже мой, какъ Арсеній Павлычъ ненавидлъ его, не его лично, а какъ представителя народившагося волжскаго капиталистическаго феодализма! Какой-то Уткинъ и вдругъ цлыхъ пятнадцать лтъ занимаетъ постъ представителя городского самоуправленія. Что вы тамъ ни говорите, а городской голова, да особенно въ уздномъ город, persona grata. За нимъ тянулись другіе капиталисты, подслуживающіе купеческой мошн адвокаты, и дло вершилось. Въ собственномъ смысл интеллигенція, ‘безземельная и безлошадная’, конечно, игнорировалась купеческо-адвокатскимъ режимомъ, а дворянскій элементъ въ состав городского самоуправленія являлся какой-то обветшалой декораціей. И вотъ этотъ купецъ Уткинъ, излюбленный городской человкъ, теперь сидлъ передъ Арсеніемъ Павлычемъ и улыбался.
— Прикажете биштексъ по гамбурски?— спрашивалъ клубный человкъ Арсеній.
— Да, по гамбургски.
Арсеній Павлычъ сълъ клубный супъ, потомъ перешелъ на ‘биштексъ’ и все время чувствовалъ на себ пристальный взглядъ свергнутаго Порфишки. Это его волновало, и онъ спросилъ полбутылки какого-то краснаго вина. Когда онъ налилъ стаканъ, Порфишка Уткинъ поднялся съ своего мста и подошелъ къ нему съ своимъ стаканомъ вина.
— Арсеній Павлычъ, позвольте выпить за ваше здоровье,— проговорилъ онъ пріятнымъ мягкимъ баритономъ.— Видите ли, вы меня преслдовали цлыхъ пятнадцать лть, а я васъ уважаю… Да, уважаю! Раньше мы взаимно избгали встрчъ, а сейчасъ, право, можемъ пожелать другъ другу всего лучшаго. Право вдь намъ, Арсеній Павлычъ, сейчасъ ршительно нечего длить…
Хлоповъ нсколько растерялся и чокнулся съ павшимъ городскимъ головой почти машинально. Близко онъ его совсмъ не зналъ и видлъ хорошенько въ первый разъ.
— Я понимаю, Арсеній Павлычъ, что вамъ, можетъ быть, непріятно встртиться со мной…— продолжалъ Уткинъ.— Но это только печальное недоразумніе… Будемте говорить обо мн, какъ о человк конченомъ. Вдь я понимаю немножко и кое-что…
Отхлебнувъ изъ своего стакана, Уткинъ прибавилъ:
— А статейку вашу, дорогой Арсеній Павлычъ, я прочелъ и прочелъ не безъ удовольствія… да.
— Именно? Что вы хотите сказать?
— Что я хочу сказать?.. Да… А сказать можно, охъ! какъ много, Арсеній Павлычъ… Вотъ вы про меня говорили цлыхъ пятнадцать лтъ. Вы-то говорили, а я-то молчалъ… И, какъ видите, ничуть не обижаюсь. И многое правильно говорили, а только одного никакъ не могли понять: что такое есть купецъ Уткинъ?
— Кажется, тутъ и понимать нечего…
— А вотъ и нтъ, Арсеній Павлычъ. И меня даже это весьма удивляетъ съ вашей стороны… Теперь дло прошлое, и я могу поговорить съ вами по душ.
Онъ совсмъ близко придвинулся къ Хлопову, такъ что задлъ его колнкой, и продолжалъ уже другимъ тономъ:
— Нужно сказать, что я васъ всегда любилъ и уважалъ… да. Вы по своей части человкъ вполн правильный, а только… Однимъ словомъ, вы никогда не понимали купца Уткина. Городской голова, городское самоуправленіе… хе-хе!.. Это слова-съ, а по настоящему городская дума это пасть, и у каждаго зуба свое мсто… За моей-то спиной пряталось и купечество, и господа адвокаты, и понимающіе люди изъ дворянства, а я-то изображаю изъ себя персону. Кукла тряпичная, и больше ничего… И вы, Арсеній Павлычъ, цлыхъ пятнадцать лтъ эту самую тряпичную куклу со всего плеча по голов лупите… Со стороны-то, ей Богу, даже смшно выходило.
— Даже, вроятно, очень смшно…
— Ну, не будемъ объ этомъ говорить. Дло прошлое, а кто старое помянетъ — тому глазъ вонъ. Есть и еще одна смшная штучка, Арсеній Павлычъ… Вы думаете, что мы не понимаемъ, куда вы гнете? Очень даже хорошо понимаемъ: вы хотите посадить въ головы Савву Егорыча Митюрникова?
— Да…
— Очень хорошо-съ… Изъ молодыхъ, да ранній! Да-съ… А я вамъ скажу, Арсеній Павлычъ, такъ скажу, любя, именно, какъ бы вы не вспомнили Порфишку… Вдь вы меня такъ называли. Я не обижаюсь… Даже весьма вспомните Порфишку, а почему — не скажу.
Уткинъ посидлъ, выпилъ полбутылки краснаго вина и ушелъ. Хлоповъ остался въ довольно странномъ настроеніи. Его поразило спокойное настроеніе недавняго врага, а главное — его недомолвки и намеки. Что хотлъ сказать этотъ свергнутый человкъ?
Арсенію Павлычу сегодня вся клубная обстановка показалась какъ-то особенно гадкой. Онъ возненавидлъ и буфетчика Ивана Павлыча, и клубнаго лакея Арсенія, и бифштексъ по гамбургски и все, все. Въ столовую приходили и уходили обычные клубные завсегдатаи. Докторъ Селезневъ, разжирвшій преждевременно субъектъ, спросилъ свою неизмнную порцію осетрины ‘по-русски’, потомъ приковылялъ смотритель тюремнаго замка Гагинъ, потомъ птушкомъ забжалъ новенькій присяжный повренный Альскій, мрачно вошелъ учитель греческаго языка Герундіевъ и спросилъ бутылку пива и т. д., и т. д. Набиралась все своя публика, и каждый считалъ своимъ долгомъ сказать нсколько словъ о ‘Пропадинскомъ Эхо’.
— А что, мы повинтимъ сегодня?— спрашивалъ докторъ Селезневъ, вытирая губы салфеткой:
— Я не знаю…— уклончиво отвчалъ Хлоповъ.
Докторъ засмялся, движеніемъ головы поправляя сбившійся воротникъ рубашки. По номенклатур Арсенія Павлыча, это былъ ‘безразличный человкъ’, хотя и игралъ въ винтъ прекрасно.
Клубъ раздлялся на нсколько частей: главная зала была отведена ‘подъ танцы’ и любительскіе спектакли, на-лво въ двухъ комнатахъ играли въ винтъ, на-право была круглая комната — будуаръ, и въ ней по временамъ завязывалась жестокая игра въ штоссъ. Арсеній Павлычъ, по заведенному обычаю, направлялся на-лво, гд и встрчалъ своихъ неизмнныхъ партнеровъ. Сегодня, какъ всегда, онъ нашелъ ихъ на своемъ посту.
— Арсеній Павлычъ, разв можно заставлять себя такъ ждать?— говорилъ тучный и добродушный хохолъ исправникъ.— Та мы-жъ васъ ждали — ждали…
‘Столъ’ Арсенія Павлыча не измнялся, по крайней мр, въ теченіе десяти лтъ: исправникъ Подиско, учитель греческаго языка Герундіевъ и докторъ Селезневъ. Сегодня было, какъ всегда, и Хлопову показалось немного страннымъ, что его постоянные партнеры даже не читали передовой статьи въ ‘Пропадинскомъ Эхо’, или просто длали видъ, что читали. Мимо проходили другіе клубные завсегдатаи и тоже, какъ ему казалось, ничего не читали. Въ результат оказывалось, что сегодняшній номеръ прочли двое: швейцаръ Акимъ и ci-devant городской голова Уткинъ. Конечно, это было обидно, и Арсеній Павлычъ поставилъ сразу ремизъ безъ трехъ червы пятые.
Посл каждаго крупнаго проигрыша Арсеній Павлычъ имлъ благородную привычку оправдываться передъ своими партнерами, но сейчасъ онъ былъ лишенъ этой возможности, потому что подошелъ клубный человкъ Арсеній и шепнулъ:
— Васъ желаетъ видть одна дама… тамъ, въ зал…
— Какая дама?
— Нина Карловна-съ…
— А…
Конечно, партнеры были обижены, но, къ счастью, проходилъ мимо Уткинъ, и его засадили играть за Арсенія Павлыча.
— Что же, я очень радъ,— добродушно согласился онъ.— Я очень уважаю Арсенія Павлыча…
Общій залъ, гд происходили семейные вечера, походилъ немного на казарму, но этого никто не замчалъ. Хлоповъ быстро вышелъ изъ комнаты играющихъ и въ дверяхъ столкнулся съ высокой, толстой и мужественной старухой, которая и была Нина Карловна. Она взяла его довольно фамильярно подъ руку и повела въ дальній, плохо освщенный уголокъ залы.
— Поздравляю, голубчикъ…— говорила она на ходу удивительно свжимъ голосомъ, совсмъ несоотвтствовавшимъ ея мужественному сложеніи.— Да, Порфишка палъ… Поздравляю!..
Она крпко пожала его руку и заставила ссть рядомъ съ собой.
— Порфишка погибъ? Я читала сегодня твою передовицу… Немножко крикливо, но хорошо. Нашу публику всегда нужно бить палкой по голов… На его мсто, конечно, будетъ выбранъ Савва?
— Да, я надюсь…
— Отлично… Это совершенно новый элементъ въ общественной жизни. Купецъ-милліонеръ и съ высшимъ образованіемъ…
— Представь себ, я его училъ, когда служилъ въ гимназіи учителемъ исторіи. Такой пытливый и свтленькій мальчикъ.
— Да, я его хорошо знаю. Во всякомъ случа, не чета этому сиволапому Уткину… Еще разъ: поздравляю.
Глядя на эту пару, никто бы не подумалъ, что это бывшіе мужъ и жена. Нина Карловна была когда-то женой Арсенія Павлыча и дарила его восторгами первой любви. Но потомъ возникли семейныя недоразумнія, дрязги, и въ одно прекрасное утро они ршились разойтись. Черезъ два мсяца посл развода (Арсеній Павлычъ принялъ всю вину на себя) она вышла замужъ за водяного инженера и сейчасъ имла полдюжины дтей. Идеалистъ Хлоповъ во всей этой исторіи былъ обиженъ больше всего тмъ, что она не пригласила его на свою свадьбу, чего не могъ простить и сейчасъ. У нея сохранилось къ нему хорошее и теплое чувство, скрашенное воспоминаніями первой двичьей любви.
Встрчаясь съ глазу на глазъ, они продолжали говорить другъ другу ‘ты’. Нина Карловна продолжала слдить за дятельностью своего бывшаго мужа и время отъ времени считала своимъ долгомъ давать ему материнскіе теплые совты. Арсеній Павлычъ въ ея глазахъ оставался милымъ, но взбалмошнымъ ребенкомъ, котораго нельзя выпускать изъ глазъ. Такъ было и сейчасъ. Поговоривъ о свергнутомъ министерств Порфишки, она спросила:
— А ты слышалъ послднюю новость?
— Какую?
— Савва Митюрниковъ хочетъ издавать свою собственную газету… да. Я это знаю изъ самыхъ врныхъ источниковъ.