Мечта и мысль И. С. Тургенева, Гершензон Михаил Осипович, Год: 1919

Критика
Время на прочтение: 126 минут(ы)
Скачать в PDF

М. О. Гершензонъ

Мечта и мысль И. С. Тургенева

Москва
1919

ОГЛАВЛЕНІЕ

Часть I.

Рожденіе мысли:
1. Стено
2. Параша
3. Разговоръ
4. Помщикъ
5. Андрей

Часть II.

Мечта и мысль:
1. Entbehren sollst du
2. Природа
3. Птицы
4. Любовь
5. Пснь торжествующей любви
6. Томленіе духа
7. Вольная птица
Путь мыслителя, художника, да и всякаго человка — одинъ: сперва созерцаніе, и оно, по своему составу, совершенно лично и совершенно невыразимо.
Но каждый моментъ созерцаемой дйствительности кишитъ миріадами разновидныхъ и противорчивыхъ признаковъ, личное созерцаніе есть отборъ среди нихъ и синтезъ выбраннаго, соотносительный своеобразію личности. Поэтому созерцаніе содержитъ въ себ уже и субъективное истолкованіе міра, пока скрытое и безотчетное.
Когда же истолкованіе открывается сознанію, тогда наступаетъ вторая стадія: объясненіе. Объясненіе міра есть по существу миъ, мірообъяснительная гипотеза въ зрительныхъ образахъ, оно всегда символично и полуизреченно.
И точно такъ же, въ объясненіи (а врне — еще въ созерцаніи) заложено и разумніе должнаго, образъ міра законодательный. Онъ раскрывается въ третьей стадіи — въ законодательств ума, равно присущемъ и философу, и поэту, и заурядному человку. Законодательство выражается въ идеяхъ, уже вполн выразимыхъ, въ словесныхъ формулахъ истиннаго и должнаго.

ЧАСТЬ I
РОЖДЕНІЕ МЫСЛИ

СТЕНО

I

Тургеневу было 16 лтъ, когда онъ писалъ ‘Стено’. Пробывъ годъ въ Московскомъ университет, онъ осенью 1834 года, съ перездомъ семьи въ Петербургъ, перешелъ въ Петербургскій университетъ, здсь, съ сентября по декабрь, и былъ написанъ ‘Стено’. Какъ разъ въ это время заболлъ предсмертной болзнью и умеръ 30-го октября его отецъ въ отсутствіе Варвары Петровны, бывшей за границей.
Мы ничего не знаемъ о томъ, какъ шло развитіе будущаго писателя въ эти ранніе годы, поэтому даже такія мелкія черты, какъ свидтельство объ его знакомств съ поэзіей Байрона и Шекспира и знаніи англійскаго языка, представляютъ извстный интересъ. Еще несравненно важне, конечно, содержаніе и смыслъ самой драмы.
Надо сказать заране: какъ художественное произведеніе она во всхъ отношеніяхъ крайне плоха, какъ говорится, ниже всякой критики. Дйствительно, критику нечего съ ней длать, фабула, психологическое обоснованіе поступковъ, стихи,— все въ ней такъ чудовищно дурно, что разбирать и оцнивать ее невозможно. Она — только документъ, въ которомъ выразились настроенія и мысли юноши-Тургенева, она представляетъ исключительно біографическій интересъ, но зато очень большой.
Съ неопытностью начинающаго Тургеневъ въ первой же сцен пытается раскрыть передъ зрителемъ душу Стено до самаго дна. Дйствіе происходитъ въ Рим. Драма начинается монологомъ Стено, безъ свидтелей, лунной ночью въ Колизе. Онъ размышляетъ о минувшемъ величіи Рима. Куда двалось все? Время стерло слды могучихъ подвиговъ, Римъ- грозный, міродержавный Римъ,— лежитъ во прах. Мысль Стено невольно обращается на него самого, на бренность всего земного. Для чего же дана намъ жизнь? Римъ исчезъ, какъ сонное видніе,— такъ и мы исчезнемъ безъ слда. Взываешь къ небу, что значитъ жизнь? что значитъ смерть? но небо не даетъ отвта. Мечтаешь о слав — но что пользы въ томъ, что теое имя прозвучитъ въ памяти потомковъ, какъ въ бездн звукъ, когда ты самъ, кипящій надеждами и отвагой, обреченъ въ пищу червямъ? А за могилой что? ‘Когда-то, въ молодости,— говоритъ Стено,— я врилъ въ Бога, потомъ, когда на меня обрушились удары судьбы, я утратилъ вру, съ тхъ поръ я тщетно силюсь вернуть молитвой жизнь въ мою холодную, нагую душу,— мое сердце изсохло. За мною точно обрушилась скала, преграждая мн путь назадъ, и и я иду впередъ, во что бы то ни стало’.
Стено становится дурно, онъ теряетъ сознаніе и падаетъ.
Этотъ монологъ — какъ бы основа драмы. Въ немъ авторъ представилъ своего героя зрителямъ, теперь онъ покажетъ его имъ въ дйствіи, гд окончательно должны обнаружиться типичныя черты такой душевной омертвлости. Литературные образцы, можетъ быть, Пушкинъ съ его ‘Кавказскимъ плнникомъ’ и Алеко, подсказали юному поэту избрать, какъ наиболе сильный реактивъ для вящшаго раскрытія мужской души, женскую любовь. Можетъ быть, т же образцы навели его на мысль противопоставить мужской раздвоенности цльную и наивную женскую душу,— во всякомъ случа, онъ ужо здсь употребляетъ этотъ пріемъ, которымъ неизмнно пользуется потомъ и въ поэмахъ 40-хъ годовъ, и въ своей позднйшей проз.
Этотъ контрастъ рзко подчеркнутъ въ первой же сцен. Въ ту самую минуту, когда Стено посл своего манфредовскаго монолога падаетъ безъ чувствъ, за сценою раздается псенка 16-лтней Джуліи, непосредственная и радостная, какъ пнье птички, но вмст звучащая томнымъ ожиданьемъ любви.
Эта встрча и служитъ завязкою драмы. Джуліа и ея братъ, молодой рыбакъ Джакоппо, переносятъ безчувственнаго Стено въ свою хижину, когда, недлю спустя, оправившись, онъ уходитъ отъ нихъ, Джуліа уже навки прикована къ нему беззавтной любовью. Между завязкой и развязкой нтъ никакого дйствія,— все только монологи Стено или діалоги между нимъ и Джуліей или Джакоппо, между Стено и старымъ отшельникомъ Антоніо. И внезапно наступаетъ развязка: Джуліа умираетъ отъ нераздленной любви, Джакоппо, обезумвъ, убиваетъ надъ ея трупомъ врача, потомъ, опомнившись, бжитъ убить Стено, но находитъ его уже бездыханнымъ: Стено за нсколько минутъ до того обрываетъ свою жизнь револьвернымъ выстрломъ не изъ-за Джуліи, а чтобы положить конецъ своимъ душевнымъ терзаніямъ. Такъ что романъ Джуліи собственно ни при чемъ: Онъ не вплетенъ въ душевную драму героя, да и драмы въ обычномъ смысл здсь нтъ, такъ какъ, нтъ столкновенія двухъ или нсколькихъ воль или (по античному представленію) воли съ судьбою: есть только психологическій этюдъ, изложенный въ монологахъ и діалогахъ. Поздне Тургеневъ, разрабатывая туже тему, т.-е. точно такъ же желая нарисовать портретъ, примняетъ боле искусные пріемы: онъ уже не прибгаетъ къ драматической форм и уже не оставляетъ своего героя отршеннымъ отъ вызванныхъ имъ коллизій. Въ ‘Стено’ художественная планомрность есть, и даже очень строгая, но она одностороння, и чмъ строже проводится, тмъ она односторонне. Вс остальныя дйствующія лица, вся дйствительность и вс событія сами по себ нисколько не интересуютъ автора: онъ изображаетъ ихъ лишь въ той мр, въ какой они ему нужны для боле яркаго освщенія личности героя.
Онъ окружилъ Стено самыми заурядными людьми. Джуліа и Джакоппо живутъ, монахъ Антоніо раньше жилъ непосредственными чувствами, не мудрствуя, не споря съ судьбой. Оттого они счастливы, покойны. Въ ихъ непосредственности есть своеобразная красота, красота самой природы, съ которою они еще нераздльны. Такой благоуханный естественный цвтокъ, напримръ,— любовь Джуліи. Въ первую же минуту, когда она увидала безчувственнаго Стено въ Колизе, ей что-то ясно сказало: ‘Вотъ онъ, кого душа твоя искала’, и съ первой же минуты она предается ему безвозвратно: ‘Ты мн — все, въ тебя я врю какъ бы въ Бога’. Поздне, въ своихъ поэмахъ, Тургеневъ возводитъ въ перлъ созданія эту непосредственность чувствъ, эту естественность, теперь, въ 16 лтъ, онъ еще далекъ отъ этого: онъ ясно даетъ понять, что эта естественная красота въ человк — красота низшаго сорта, что есть нчто высшее ея, именно красота собственно-человческая, красота смлаго и гордаго духа, сознавшаго свою самостоятельность предъ лицомъ природы и судьбы и зовущаго ихъ къ отвту. Таковъ, по мысли Тургенева, его Стено. Той, гармоничной, природной красоты въ немъ нтъ и тни, напротивъ, въ немъ все болзненно, все мятежно: онъ — полный контрастъ природы. Поздне, въ поэмахъ, и еще позже, напримръ, въ ‘Поздк въ Полсье’, Тургеневъ будетъ горько скорбть объ этомъ своемъ выпаденіи изъ природнаго строя, сейчасъ онъ только констатируетъ его какъ неизбжный и нормальный фактъ: миръ — природ и душамъ еще не пробужденнымъ, душ же, сознавшей себя,— тревога и страданье.
Стено нсколько разъ по частямъ разсказываетъ свое прошлое. Ему данъ отъ природы могучій умъ. Его мысль проснулась въ ту минуту, когда онъ впервые, глядя на небо, спросилъ себя, кто создалъ этотъ дивный сводъ лазурный. Тогда еще въ немъ душа была ясне неба, и онъ отдался Богу съ горячей врой. Но вскор его постигъ страшный ударъ, онъ полюбилъ двушку, родную ему по духу, двое они составляли міръ,— ‘и онъ былъ чуденъ, какъ все, что на земл не человкъ’. И вотъ эта двушка внезапно умерла или исчезла. Тогда Стено ожесточился противъ Бога, вра въ немъ умерла,— онъ вврился уму, и умъ быстро разоблачилъ предъ нимъ обманы земныхъ успховъ, ничтожество людей. Ему опротивлъ міръ, онъ умеръ для всего’ что любятъ люди, его духъ окаменлъ, но онъ, по крайней мр, не страдалъ, онъ только прозябалъ въ сонной апатіи. И вдругъ онъ ожилъ для новаго, уже неизлечимаго страданія: мысль, подспудно работая, поставила предъ нимъ страшный вопросъ о смысл жизни, т.-е. объ ея безцльности.
Такимъ онъ и предстаетъ, предъ нами въ пьес, уже безвозвратно обреченнымъ смерти. Каждый часъ, каждый мигъ его жизни — пытка. Никакая радость, никакая красота его не радуетъ, онъ презираетъ все земное, и презираетъ людей, привязанныхъ къ земному. Въ этомъ огромномъ мір онъ одинокъ, люди называютъ его злымъ, и самъ себ онъ въ тягость. Демонъ отнялъ у него сердца и оставилъ ему только жалкій умъ. Онъ страстно жаждетъ покоя, забвенья, но едва онъ забудется на мигъ, является его демонъ — мысль — и принимается терзать его. Онъ знаетъ, что его могла бы спасти вра, но онъ не можетъ врить. Онъ проситъ помощи у отшельника:
Я,
Какъ неба, жажду вры… Жажду долго,
А сердце пусто до сихъ поръ. О, если-бъ
Ты мн ее могъ, старецъ, возвратить,
То я готовъ всю жизнь Теб отдать.
Старецъ знаетъ одно стереотипное средство: ‘молись!’ Но оно не годится для Стено:
Слова святыя— я произношу:
Они въ душ отвта не находятъ…
Онъ жаждетъ смерти — и боится ея, его мучитъ вопросъ, что будетъ тамъ и есть ли это тамъ, и еще боле, до ужаса, терзаетъ его мысль о томъ, что вмст съ его жизнью безслдно исчезнутъ вс чувства и думы, волновавшія его духъ,— цлый міръ страданій, стремленій, высокихъ помысловъ. И все же онъ долженъ умереть,— ему нестерпимо жить подъ властью своего демона. Правда, онъ могъ бы смириться и тмъ купить себ покой, такъ обыкновенно поступаетъ человкъ толпы, но онъ съ негодованіемъ отвергаетъ эту мысль.
И онъ уходитъ изъ жизни измученный, но не побжденный. Взявъ въ руки револьверъ, онъ привтствуетъ его, какъ друга: ‘Ты разршишь мн тайную задачу, ты мн откроешь все’. Еще раньше онъ такъ опредлялъ свое назначеніе:
…Если я паду — тогда узнаютъ люди,
Что значитъ воля человка. Низко
Поставили они названье это,
И я хочу его возвысить.
Обыкновенные люди — какъ дти: тшатся погремушками, убаюкиваютъ себя врой, Стено — какъ бы первый человкъ, выросшій изъ дтскихъ одеждъ, онъ одинъ, вооруженный только силой своего духа и мыслью, выступилъ предъ лицомъ природы съ заявленіемъ своихъ человческихъ правъ. Тургеневъ много разъ на протяженіи пьесы характеризуетъ Стено какъ человка исключительной духовной силы. Старецъ говоритъ Стено: ‘Ты могъ бы быть великимъ, дивнымъ’, и самъ Стено, говоря о своемъ презрніи къ людскому мннію, заявляетъ, что въ немъ самомъ есть цлый міръ. ‘Теперь онъ міръ страданья,— онъ могъ быть міромъ силы и любви’.
‘Могъ бы’,— очевидно, описка: Тургеневъ опредленно говоритъ, что для людей, подобныхъ Стено, нтъ другого исхода, кром смерти, Стено, каковъ онъ есть, уже не можетъ быть ни сильнымъ, ни счастливымъ. Счастье — для тхъ, кто еще не проснулся, еще не отдлился отъ природы, еще не сталъ собственно человкомъ, но разъ ты открылъ глаза, теб не найти покоя раньше могилы, ибо передъ тобою встанетъ неразршимая задача жизни, неразршима же она потому, что духъ человка двойственъ Такъ самъ Стено опредляетъ причину своей тоски: какой-то неясный голосъ говоритъ ему, что его родина — не здсь, ему хотлось бы летть къ небу, а онъ прикованъ къ земл.

II

Съ перваго взгляда ясно, что ‘Стено’ — сколокъ съ Байроновскаго ‘Манфреда’. Сходство начинается уже съ заглавія, которымъ въ обоихъ произведеніяхъ служитъ имя героя, и съ общаго обоимъ подзаголовка — ‘драматическая поэма’. Изъ ‘Манфреда’ Тургеневъ заимствовалъ самую идею своей поэмы, идею-образъ человка, утверждающаго свою самочинность предъ лицомъ природы, гибнущаго въ этой борьб, но не смиряющагося. Этимъ основнымъ сходствомъ обоихъ характеровъ обусловлено и сходство ихъ въ главныхъ психологическихъ чертахъ: Стено, какъ Манфредъ, страдаетъ невыразимо, но ни за что въ мір не отрекся бы отъ своего страданія, оба жаждутъ смерти — забвенія, и оба страшатся ея, потому что не знаютъ, чмъ наполнено загробное безсмертіе, оба мертвы для міра, оба осуждены не знать боле — это слова Манфреда — ‘ни трепета надеждъ или желаній, ни радости, ни счастья, ни любви’ {‘Манфредъ* цитируется по переводу И. А. Бунина, изд. ‘Знаніе’ 1904 г.}, и оба, какъ огонь, испепеляютъ все, что къ нимъ приблизится, наконецъ, оба благоговютъ предъ красотою мірозданія, и оба презираютъ человчество. У Байрона взялъ Тургеневъ и многія звенья своей фабулы: обморокъ Стено, спасаемаго Джуліей и Джакоппо (въ 1-ой сцен), списанъ съ той сцены въ ‘Манфред’, гд Манфреда на краю обрыва въ Альпахъ спасаетъ охотникъ, и самый этотъ охотникъ — въ основ, конечно,— прототипъ тургеневскаго Джаконпо, именно человкъ еще не выпавшій изъ природнаго строя, прекрасный своей близостью къ природ, но жалкій своей зависимостью отъ нея. Въ Стено, какъ и въ Манфред, душевный переломъ былъ вызванъ утратою любимой женщины, въ ‘Манфред’, какъ и въ ‘Стено’, фигурируетъ ‘аббатъ’, пытающійся обратить неврующаго на путь вры, Стено, какъ и Манфреду, является воочію ‘духъ’, и вторично этотъ ‘дуй*’ является при Антоніо, какъ въ ‘Манфред’ — при аббат, и т. д. Наконецъ, и въ изложеніи Тургеневъ неоднократно слдовалъ за Байрономъ, подчасъ спускаясь почти до пересказа, если не перевода, цлыхъ отрывковъ изъ ‘Манфреда’. Такъ, первый монологъ Стено — не что иное, какъ перифразъ слдующаго монолога Манфреда.

Манфредъ, одинъ.

Сверкаютъ звзды,— снжныя вершины
Сіяютъ въ лунномъ свт.— Дивный видъ!
Люблю я ночь,— мн образъ ночи ближе,
Чмъ образъ человка, въ созерцаньи
Ея спокойной, грустной красоты
Я постигаю рчь иного міра.
Мн помнится,— когда я молодъ былъ
И странствовалъ,— въ такую ночь однажды
Я былъ среди развалинъ Колизея,
Среди останковъ царственнаго Рима.
Деревья вдоль разрушенныхъ аркадъ,
На синев полуночной темня,
Чуть колыхались по втру, и звзды
Сіяли сквозь руины, изъ-на Тибра
Былъ слышенъ лай собакъ, а изъ дворца —
Протяжный стонъ совы, и, замирая,
Невнятно доносились сътеплымъ втромъ
Далекіе напвы часовыхъ.
Въ проломахъ стнъ, разрушенныхъ вками,
Стояли кипарисы — и казалось,
Что ихъ кайма была на горизонт,
А между тмъ лишь на полетъ стрлы
Я былъ отъ нихъ — Гд Цезарь жилъ когда-то
И гд теперь живутъ ночныя птицы,
Уже не лавръ, а дикій плющъ растетъ
И лсъ встаетъ, корнями укрпляясь
Въ священномъ прах царскихъ очаговъ,
Среди твердынь, сравнявшихся съ землею.
Кровавый циркъ стоитъ еще донын,
Еще хранитъ въ руинахъ величавыхъ
Былую мощь, но Цезаря покои
И Августа чертоги ужъ давно
Поверглись въ прахъ и стали грудой камня.
И ты, луна, на нихъ свой свтъ лила,
Лишь ты одна смягчала нжнымъ свтомъ
Сдую древность, дикость запустнья,
Скрывая всюду тяжкій слдъ временъ!
О двушк, которую онъ любилъ, Манфредъ говоритъ такъ:
И лишь одна, одна изъ всхъ…
Она была похожа на меня…
Насъ
Сближали одинаковыя думы,
Любовь къ уединенію, стремленье
Къ таинственнымъ познаніямъ и жажда
Обнять умомъ вселенную, весь міръ…
Почти тми же словами характеризуетъ свою возлюбленную Стено.
…Я зналъ одно созданье,
Которое мн было равно…
Душами были мы родные
И мы другъ друга понимали…
Манфредъ отвчаетъ охотнику:
Терпніе!— Нтъ, не для хищныхъ птицъ
Придумано терпніе: для муловъ!
Прибереги его себ подобнымъ,—
Я изъ другой породы.
Стено повторяетъ эти слова: ‘Пусть терпитъ рабъ — не Стено’. Въ нижеслдующихъ трехъ отрывкахъ изъ ‘Манфреда’ читатель легко узнаетъ источникъ соотвтственныхъ мстъ въ поэм Тургенева.
Контрастъ между Манфредомъ (Стено) и охотникомъ (Джаконно): ‘Я вижу’, говоритъ охотнику Манфредъ,
Тебя, сынъ горъ, и самого себя,
Твой мирный бытъ и кровъ гостепріимный,
Твой духъ, свободный, набожный и стойкій,
Исполненный достоинства и гордый,
Затмъ, что онъ и чистъ, и непороченъ,
Твой трудъ, облагороженный отвагой,
Твое здоровье, бодрость и надежды
На старость безмятежную, на отдыхъ
И тихую могилу подъ крестомъ,
Въ внк изъ розъ.— Вотъ твой удлъ. А мой —
Но что о немъ,— во мн ужъ все убито.
Презрніе къ людямъ:
Ни въ чемъ съ людьми я сердцемъ не сходился
И не смотрлъ на землю ихъ глазами,
Ихъ цли жизни я не раздлялъ,
Ихъ жажды честолюбія не вдалъ.
Мои печали, радости и страсти
Имъ были непонятны. Я съ презрньемъ
Взиралъ на жалкій обликъ человка…
Аббатъ о Манфред (какъ Антоніо о Стено):
Онъ могъ бы быть возвышеннымъ созданьемъ.
Въ немъ много силъ, которыя могли бы
Создать прекрасный образъ, будь он
Направлены разумне: теперь же
Царитъ въ немъ страшный хаосъ…
Онъ стремится
Къ погибели, онъ долженъ быть спасенъ,
Затмъ, что онъ достоинъ искупленья…
И совершенно такъ же охотникъ говоритъ о Манфред (какъ Джуліа и Джаконно — о Стено):
И съ такою
Душой, высокой, нжной, быть злодемъ!..
Не врю!
Кажется, боле нтъ надобности умножать эти выдержки: ясно, что юный русскій авторъ близко держался своего подлинника, все время имлъ предъ глазами текстъ ‘Манфреда’ и, не стсняясь, бралъ изъ него то, что ему было нужно. Но тмъ разительне выступаютъ на этомъ фон подражательности черты свободнаго Тургеневскаго творчества, тмъ боле личными и сознательными должны быть признаны элементы, внесенные имъ отъ себя въ заимствованную картину. А внесъ онъ многое и многое измнилъ на свой ладъ.
Поэма Байрона — символическое произведеніе. Манфредъ — не человкъ между людьми, не личность, хотя бы исключительная: онъ воплощеніе того мятежнаго начала, которое отъ вка присуще человческому духу, олицетвореніе нкоторой духовной стихіи. Такимъ, въ конкретности, человкъ никогда не бываетъ, но во всякомъ сильномъ человк боле или мене живетъ духъ Манфреда. Сообразно съ этой символической концепціей образа Манфреда все дйствіе Байроновской поэмы символично, дйствующія лица — не реальные образы, а Духи, Парки, Ариманъ, Немезида, Фея Альпъ, Призракъ Астарты,— съ ними борется, ихъ нудитъ или проситъ Манфредъ, и арена дйствія — не міръ, а его собственный духъ, въ которомъ міръ содержится, даже охотникъ и аббатъ — только символы, только воплощенія нкоторыхъ вковчныхъ влеченій человческаго духа, отвергаемыхъ Манфредомъ внутри своего сознанія.
Всю эту символику ‘Манфреда’ Тургеневъ съ удивительной для его возраста планомрностью свелъ на землю, облекъ въ конкретность, хотя, разумется, очень условную, здсь важно не достиженіе, а замыселъ. Его Стено — не воплощеніе мятежа противъ природныхъ опредленій, а человкъ, въ которомъ мятежное сознаніе проснулось,— исключительная, сильная, но личность,— не фантомъ, и потому онъ и живетъ въ пьес какъ человкъ, и въ пьес, вокругъ Стено, развивается вполн реальная фабула. Что Тургеневъ сдлалъ эту перелицовку вполн сознательно, это доказывается послдовательностью, съ какою онъ провелъ ее чрезъ всю пьесу и вс характеры.
Разумется, и Байронъ, во избжаніе аллегоричности, долженъ былъ сдлать Манфреда хоть въ минимальной степени личностью. Какъ личность, Манфредъ абсолютно цленъ, сверхъестественно-цленъ. Онъ родился такимъ, какимъ умеръ, онъ ‘отъ самыхъ юныхъ лтъ’ былъ отчужденъ отъ человчества, его демоническій духъ непреклоненъ, недоступенъ слабостямъ, соблазнамъ, унынію, и съ отвращеніемъ отвергаетъ религію, какъ гнилую подпорку: и любилъ онъ едва ли смертную женщину,— имя его возлюбленной — Астарта, и онъ убилъ ее, потому что не могъ не убить: ея сердце заглянуло въ его сердце и увяло. Напротивъ, Стено — вполн человкъ. Ребенкомъ, юношей онъ врилъ въ Бога и любилъ людей, какъ братьевъ, его душа была, ясне неба, жизненный опытъ, а главное — мысль убили въ немъ эту вру и любовь, но онъ страстно жаждетъ вры, въ полную противоположность символическому Манфреду. Онъ еще и тецерь минутами бываетъ тихъ и веселъ, и отвчаетъ на привтъ людей. Онъ въ замысл автора — конкретное лицо, и окруженъ живыми же людьми: вотъ Джуліа влюбляется въ него, страдаетъ и умираетъ, Джакоппо тревожится за сестру, и дйствуетъ, и впадаетъ въ преступленіе, вотъ отшельникъ Антоніо разсказываетъ о своемъ прошломъ. Они также символизированы, но они — не голые символы, какъ охотникъ и аббатъ въ ‘Манфред’, и дйствіе пьесы — вполн конкретное. Словомъ, Стено — тотъ же Манфредъ, но сведенный изъ сферы умопостигаемой на землю, вплотную-приближенный къ подлинному человку во плоти. ‘Манфредъ’ Байрона — символическая картина, врод Врубелевскаго Демона, ‘Стено’ задуманъ какъ символическій портретъ, т.-е. какъ индивидуальный образъ, въ которомъ художникъ хотлъ выявить нкоторую имманентную идею.

III

Подражательная и слабая драма шестналцатилтняго юноши сама по себ не могла бы привлечь нашего вниманія, но этотъ юноша сталъ поздне Тургеневымъ, и полудтское произведеніе становится вхой, по которой, идя назадъ, отъ позднйшихъ точекъ, мы можемъ до нкоторой степени опредлить раннюю стадію развитія Тургенева. Мы знали уже, что не ‘Записки охотника’ (1847—1851) составляютъ первый этапъ его литературной дятельности, что имъ предшествовалъ періодъ поэмъ и лирики (1841—1846), теперь оказывается, что былъ еще боле ранній періодъ его творчества,— именно тотъ, отъ котораго до насъ дошла писанная въ 1834 году драма ‘Стено’. Это была, повидимому, дйствительно цлая особенная полоса творческой дятельности. ‘Стено’ былъ не единственнымъ продуктомъ тхъ лтъ. Въ письм къ Никитенк отъ 26-го марта 1837 года {‘Рус. Стар.’ 1896, декабрь, стр. 588.} Тургеневъ перечислилъ цлый рядъ произведеній, написанныхъ имъ въ послдніе три года, т.-е. 1834—1836 гг.: ‘Стено’ 1834 года, его ‘первое произведеніе’, неоконченная поэма ‘Повсть старика’ — 1835 года, 1836 годъ, пишетъ объ, былъ посвященъ переводу байрововскаго ‘Манфреда’, ‘Короля Лира’ — съ большими пропусками, и ‘Отелло’ до половины 2-го акта, въ конц того же года начата была драма, которой первый актъ и весь планъ уже кончены,— осенью онъ надется привезти ее изъ деревни готовой. Сейчасъ онъ работаетъ надъ произведеніемъ ‘Нашъ вкъ’, ‘начатымъ въ ныншнемъ году въ половин февраля, въ припадк злобной досады на деспотизмъ и монополію нкоторыхъ людей въ нашей словесности’. Кром того у него есть три маленькихъ оконченныхъ поэмы: ‘Штиль на мор’, ‘фантасмагорія въ лунную ночь’ и ‘Сонъ’, да около 100 мелкихъ стихотвореній. Къ этому изрядному перечню готовыхъ и начатыхъ произведеній 18-лтняго ‘писателя’ надо прибавить еще большую прозаическую статью о книг А. Муравьева. ‘Путешествіе къ святымъ мстамъ русскимъ’, которою Тургеневъ дебютировалъ въ печати въ 1836 году.
По содержанію ‘Стено’ и заглавіямъ остальныхъ опытовъ того времени можно догадываться, что весь этотъ первый періодъ литературной дятельности Тургенева (1834—1837) прошелъ подъ знакомъ юношескимрачнаго пессимизма, можно думать дале, что онъ былъ отмченъ преобладаніемъ драматической формы (‘Стено’, начатая драма, переводы), какъ слдующій за намъ — 1840-хъ годовъ, — преобладаніемъ стихотворнаго повствованія, а послдній, и главный (съ 1847 г. и до конца),— преобладаніемъ художественной прозы. Но ближе опредлить направленіе этого перваго періода, разумется, невозможно за утратой всхъ произведеній, написанныхъ въ т годы, кром ‘Стено’. Зато и ‘Стено’, который теперь отыскался, можно говорить съ полной достоврностью.
Это первое произведеніе Тургенева оказывается во многихъ отношеніяхъ замчательнымъ. Въ немъ поражаетъ прежде всего глубина и сложность вопросовъ, волновавшихъ 16-лтняго отрока, и еще боле, можетъ быть, тождество этихъ вопросовъ по существу съ тми, которые занимали его впослдствіи на протяженіи долгихъ лтъ. ‘Стено’ — не случайное подражаніе байроновскому ‘Манфреду’, онъ не стоитъ особнякомъ въ творчеств Тургенева: чрезъ поэмы)? 1840-хъ годовъ онъ органически примыкаетъ къ его позднйшимъ произведеніямъ* какъ первое звено единой цпи или какъ первый отпечатокъ единаго развивающагося въ опыт, міровоззрнія.!
Извстно, что личныя настроенія могутъ быть очень искренни, вовсе не будучи оригинальными. Въ общемъ и самосозваніе Тургенева, и т два образа, которые оно [породило,— мужчины съ опустошенной душой, раба своей мысли, неспособнаго на порывъ и страсть, и женщины, беззавтно отдающейся своему чувству,— отнюдь не были оригинальны, они являлись излюбленными сюжетами западной и русской литературы въ эпоху разложенія романтизма, т.-е. начиная съ 20-хъ годовъ. Достаточно напомнить о Байрон и о такихъ рускихъ контрастахъ, какъ Онгинъ и Татьяна, Печоринъ и княжна Мери. Нтъ никакого сомннія, что на раннемъ творчеств Тургенева сильно отразились литературныя вліянія, но это нисколько не умаляетъ коренной самостоятельности его настроеній, засвидтельствованной и искренностью тона его поэмъ, и совершенно личнымъ характеромъ обработки темы, трактуемой въ нихъ, и можетъ быть, еще гораздо боле — всмъ его дальнйшимъ творчествомъ, осью котораго является все та же безсмнная мысль и тоска о нераздвоенномъ чувств и цльной вол, и гд въ боле сложной исторической обстановк неизмнно противостоятъ другъ другу т же два типа: рефлектирующій ‘лишній человкъ’ и великая цльностью чувства русская двушка.
Но любопытно слдить путь, которымъ онъ шелъ. ‘Стено’ представляетъ какъ бы первую редакцію поэмы ‘Разговоръ’, написанной десять лтъ спустя. До знакомства со ‘Отёно’ можно было думать, что поэмы Тургенева возникли изъ подражанія Лермонтову, ‘Разговоръ’ кажется даже просто попыткой иллюстрировать въ образахъ ‘Думу’ Лермонтова. Но ‘Стено’ написанъ задолго до ‘Думы’, а въ немъ, хотя и дтской рукой, уже намчены вс черты, которыми Лермонтовъ обрисовалъ свое поколніе и которыя поздне Тургеневъ придаетъ герою своего ‘Разговора’. И вотъ что важно замтить.
Юноша въ ‘Разговор’ боленъ тою же болзнью, что Стено: раздвоенностью духа, гипертрофіей ума, такъ же, какъ Стено, онъ влачитъ праздное существованіе, ни -во что не вря, ничего не любя, презирая людей, сндаемый тоскою и глухой внутренней тревогой. Оба они, несомннно,— одно и то же лицо, но какъ различно отношеніе къ нимъ Тургенева! Въ 1831 году Тургеневъ въ Стено видлъ героя, настоящаго человка, правда. Джуліа прекрасна, но это — красота цвтка, элементарная естественная красота, а не красота человка. Красота человка, т.-е. Стено, на первый взглядъ можетъ показаться уродствомъ, но она безконечно выше, величественне всякой природной красоты. Не то въ ‘Разговор’: здсь то же самое явленіе опредленно характеризуется какъ ненормальное, какъ болзнь, и ему въ качеств нормы противопоставляется душевная цльность, непосредственность чувства. И сообразно съ этой различной оцнкой, тамъ преимущественно выставлены на видъ героическія черты явленія: міровая скорбь, метафизическія сомннія, гордое самоутвержденіе, здсь — пошлыя и трагическія стороны того же явленія. Поразительно, какъ неуклонно мысль Тургенева шла по одному и тому же пути отъ юности до зрлаго возраста, 26-ти лтъ онъ поглощенъ тмъ же вопросомъ, какъ и въ 16 лтъ: отчего происходитъ распаденіе природнаго единства въ человк, и что оно есть — благо или зло? Въ 40-хъ годахъ послдній вопросъ былъ для него уже окончательно ршенъ: вс его поэмы этого времени написаны на эту же тему и вс даютъ тотъ же отвтъ, какой данъ въ ‘Разговор’: распаденіе личности есть уродство и зло, цльность и непосредственность чувства — здоровье и благо. Отсюда въ этихъ поэмахъ противопоставленіе женской цльности мужскому безволію, мужской рефлексіи, — мотивъ, намченный уже, хотя и въ иномъ освщеніи, въ ‘Стено’. Вмст съ тмъ вниманіе Тургенева обращается отъ метафизическихъ причинъ болзни, каковы двойственность человческаго духа и неразршимость вчныхъ вопросовъ, къ бытовымъ условіямъ, которыя ее питаютъ (таковы поэмы ‘Параша’, ‘Андрей’), — и такъ послдовательно, все время на почв того же вопроса, совершается переходъ къ его позднйшимъ повстямъ и романамъ. Раздумье о раздвоеніи личности и о цльномъ человк проходитъ красной нитью черезъ все это творчество: Стено — первый изъ ‘лишнихъ людей’ Тургенева, Джуліа — первая изъ его сильныхъ цльностью духа двушекъ, но только съ обратнымъ знакомъ.
Съ этой точки зрнія подражательность ‘Стено’ теряетъ всякое значеніе. Трагедія Стено, какъ и юноши изъ ‘Разговора’,— трагедія самого Тургенева. Черезъ десять лтъ посл того, какъ былъ написанъ ‘Стено’, Тургеневъ прямо обрисовалъ самого своя тми же чертами, какими обрисованъ Стено. Въ ‘Посвященіи’ къ ‘Разговору’ онъ разсказываетъ, какъ онъ бродилъ вечеромъ среди великой тишины, исполненный раздумья:
…Спящій міръ дышалъ безсмертной красотой…
Но глазъ не поднималъ и проходилъ я мимо,
О жизни думалъ я, объ Истин святой,
О всемъ, что на земл навкъ неразршимо..
Я небо вопрошалъ… и тяжко было мн,—
И вся душа моя пресытилась тоскою…
А звзды вчныя спокойной чередою
Торжественно неслись въ туманной вышин.
Это — раздумье Стено и его же тоска: и здсь — то же противопоставленіе истерзаннаго духа гармоничной красот мірозданія, какъ въ ‘Стено.’
Это ‘Посвященіе’ было написано въ іюл 1844 г., а незадолго передъ тмъ Тургеневъ написалъ другое стихотвореніе — ‘Толпа’ (напечатано въ январской книг ‘Отечественныхъ Записокъ’ за 1844 г.), въ которомъ отъ собственнаго лица излагалъ чувства и мысли, характерныя для Стено или юноши изъ ‘Разговора.’. Совершенно такъ, какъ они, онъ говоритъ о себ
Среди людей, мн близкихъ и чужихъ,
Скитаюсь я безъ цли, безъ желанья.
Онъ страдаетъ, но толпа не признаетъ тхъ страданій,
И что въ душ задумчивой живетъ,
Болзнію считаетъ своенравной.
И толпа права, говоритъ онъ, она велика и сильна.
Гордись, толпа! Ликуй, толпа моя!
Лишь для тебя такъ ярко блещетъ небо.
Но онъ не дастъ ей ни одной слезы, не разскажетъ ей своихъ думъ, онъ останется одинокимъ.
Т же признанія мы слышали изъ устъ Стено, но въ мрачно-героическомъ тон. ‘Я не знаю друга. Въ этомъ огромномъ мір я одинъ’, ‘Меня съ душой обыкновенной люди,— нтъ,— не поймутъ. Я имъ высокъ’, ему ‘ненавистно лицо людей’, ко всему онъ чувствуетъ невольное презрніе. И отсюда выводъ:
Я не нуженъ
Ни одному творенью на земл, и мн
Не нужно ничего. Мн въ тягость жизнь. И я
Хочу, желаю смерти.
Въ ‘Толп’ Тургеневъ изъ тхъ же фактовъ длаетъ для себя уже другой выводъ:
И потому мн жить не суждено.
И я тяну съ усмшкой торопливой
Холодной злости — злости молчаливой
Хоть горькое, но пьяное вино.
Въ этомъ вся разница между его отношеніемъ къ міру въ 1834 и въ 1844 годахъ: тогда Стено былъ для него героемъ, теперь онъ констатируетъ въ себ то же распаденіе личности, какъ неизбжный можетъ быть, но уродливый фактъ. ‘Мн иногда смшны забавы ихъ’,— говоритъ онъ —
Мн самому смшнй мои страданья.

——

Было бы, разумется, любопытно знать, въ силу какихъ причинъ и въ частности подъ какими литературными вліяніями такъ рано овладли Тургеневымъ міровая скорбь и рефлексія. Можетъ быть, это и удастся сдлать со временемъ, когда будетъ хоть сколько-нибудь изучена исторія молодости Тургенева, теперь еще совсмъ неизвстная. Но каковы бы ни были результаты такого изслдованія, они не могутъ поколебать выводовъ, устанавливаемыхъ путемъ сличенія произведеній Тургенева съ его личными признаніями. Путь отъ ‘Стено’ къ поэмамъ 40-хъ годовъ есть путь, пройденный самимъ Тургеневымъ въ его внутреннемъ развитіи за эти годы, идея ‘Стено’ не случайно запала въ душу Тургенева: вся его внутренняя работа въ ближайшія десять лтъ совершается вокругъ этой же идеи. Нетрудно понять, какія важныя указанія вытекаютъ отсюда для изученія дальнйшей, т.-е. главной эпохи его творчества. На первой очереди стоятъ здсь ‘Записки охотника’. До нихъ личная и творческая мысль Тургенева двигалась непрерывно въ одномъ направленіи, ‘Записки охотника’ представляютъ ли продолженіе того пути, или ими Тургеневъ вступилъ на какой-нибудь иной путь? Другими словами: разрабатывалъ ли онъ и здсь’, г хотя бы въ новыхъ формахъ и въ иномъ смысл, ту же идею о раздвоеніи личности, которая такъ сильно занимала его въ первыя дёсять лтъ его! литературной дятельности, или другія мысли и чувства овладли теперь его душою?!

ПАРАША

14 января 1840 года Павелъ Ивановичъ Кривцовъ писалъ брату Николаю изъ Петербурга {Это письмо не издано.}: ‘Je-quitte Pbrg en compagnie de Jean Tourguneif qui vient avec moi jusqu’ Rome pour у passer un mois, ensuite il parcourira un peu l’Italie et retournera ensuite Berlin pour y terminer ses tudes. C’est un garon de science et d’esprit — но настоящій Ленской, студентъ Геттингенской. J’ai t charm de pouvoir lui tre un peu utile et lui rendre ce que,le p&egrave,re avait fait pour moi. Si vous voyez за m&egrave,re Moscou, dites lui nies compliments, mais empchez la de venir en Italie’. Это была уже вторая заграничная поздка Тургенева. На этотъ разъ онъ прожилъ около полугода въ Италіи и полгода въ Берлин, гд занимался философіей, древними языками, исторіей и въ особенности Гегелемъ. Въ Рим онъ близко сошелся со Станкевичемъ, въ Берлин жилъ въ одной квартир съ Бакунинымъ. Черезъ годъ онъ вернулся въ Россію, провелъ зиму 1841 г. и весну въ Москв, сблизился съ Грановскимъ, Кавелинымъ, славянофилами, и когда зимою 1842 г. пріхалъ въ Петербургъ опредляться на службу, былъ уже весьма ‘мало похожъ на того наивнаго романтика и ‘маменькина сынка’, какимъ изображалъ его Кривцовъ. У насъ есть его характеристика того времени — въ. письм Блинскаго къ Боткину отъ 31 марта 1843 г.: ‘Я нсколько сблизился съ Тургеневымъ. Это человкъ необыкновенно умный, да и вообще хорошій человкъ. Бесда и споры съ нимъ отводили мн душу. Тяжело быть среди людей, которые или во всемъ соглашаются съ тобою, или, если противорчатъ, то не доказательствами, а чувствами и инстинктомъ,— и отрадно встртить человка, самобытное и характерное мнніе котораго, сшибаясь съ твоимъ, извлекаетъ искры. У Тургенева много Юмору… Русь онъ понимаетъ. Во всхъ его сужденіяхъ виденъ. характеръ и дйствительность. Онъ врагъ всего неопредленнаго, къ чему я, по слабости характера и неопредленности натуры и дурнаго развитія, довольно падокъ’.
Какъ разъ въ то время, какъ писались эти строки, Тургеневъ печаталъ свою поэму ‘Парашу’.
Тургеневъ какъ-то поздне характеризовалъ свои поэмы въ такихъ словахъ:
Бывало, я писалъ стихи для славы,—
И т стихи, въ невинности моей,
Я въ Божій міръ пускалъ не безъ приправы
‘Глубокихъ и значительныхъ’ идей…
Такая гражданская, публицистическая идея есть и въ ‘Параш’, и самъ Тургеневъ, безъ сомннія, видлъ задачу своей поэмы именно въ томъ, чтобы демонстрировать въ образахъ эту идею. Но, какъ это часто бываетъ, его усилія пропали даромъ: идея ‘спадаетъ ветхой чешуей’ и предъ глазами зрителя стоитъ въ ослпительной* нагот сама жизнь, какъ Фрина передъ судьями. Тургеневъ задался цлью разсуждать, и думалъ, что изображеніе ему нужно только какъ матеріалъ для разсужденія, въ дйствительности же его внутренней потребностью было какъ разъ только изобразить, воспть красоту созерцаемой жизни. Она, а не идея, и стала сюжетомъ его поэмы, вопреки его собственному намренію.
Онъ хотлъ показать, какъ расцвтаетъ въ любви богатая женская душа, и что изъ этого выходитъ въ условіяхъ русской жизни. Соотвтственно этому замыслу поэма распадается на дв части: на картину, и на демонстрацію идеи,— распадается въ точномъ смысл слова, потому что, насколько картина сочна и жизненна, настолько худосочно и вяло разсужденіе.
Эта картина расцвта женской души, столько разъ потомъ повторенная Тургеневымъ, носитъ здсь, въ первой редакціи, нкоторыя черты, поздне исчезающія въ творчеств Тургенева. Его рисунокъ еще неловокъ, пріемы наивны, но отъ всей картины ветъ такою свжестью, она озарена такимъ нжнымъ утреннимъ свтомъ, которые не только сами по себ очаровательны, но, что важне всего, гораздо боле соотвтствуютъ характеру изображаемаго сюжета — первой женской любви, нежели горячія краски и густой, сладкій ароматъ его позднйшихъ повстей.,
Поэма построена точно по хрі: сначала портретъ героини, потомъ — ея душевное состояніе наканун любви, затмъ романъ, и, наконецъ, развязка, но такъ какъ эта послдовательность — естественная, то разсказъ течетъ непринужденно. Узелъ драмы — въ душевномъ склад героини. Параша — дочь степного помщика, выросшая въ деревн. Ей 20 лтъ. Это глубокая, страстная и цломудренная натура,— вмст и бархатъ, и сталь. Ея лицо, дышавшее задумчивой грустью, наводило на мысль, что ей суждено страданіе, въ ея задумчиво-спокойномъ взгляд ‘я видлъ’, говоритъ авторъ,
Возможность страсти горестной и знойной,
Залогъ души, любимой Божествомъ.
Она сама знала, что идетъ на испытанье, но спокойно шла, и была дтски-весела. Разсказъ застаетъ ее въ роковой моментъ, когда избытокъ силъ, еще не найдя исхода, томитъ ее безпричиннымъ волненьемъ,— она плачетъ, сама не зная о чемъ, ей грезится дивная страна, и кто-то милый голосомъ призывнымъ такъ чудно поетъ… она стоитъ, какъ очарованная, и вздыхаетъ, ея сердце полно мучительной и грустной тишиной. Она — вся ожиданіе, вся — напряженіе, ‘какъ вечеръ предъ грозою, какъ майская томительная ночь’.
Въ эту минуту, конечно, и появляется герой. Кто онъ — это безразлично. Онъ недостоинъ ея, да она не его и полюбитъ: какъ сказалъ А. Толстой, ‘лишь тайныхъ думъ, страданій и блаженства онъ для нея отысканный предлогъ’. Они знакомятся въ пол, потомъ онъ длаетъ визитъ ея родителямъ. Это посщеніе — центральная часть поэмы: тутъ ршается судьба Параши. Эти восемнадцать строфъ принадлежатъ къ лучшему, что вообще написано Тургеневымъ, я перечитываю ихъ безъ конца, и не могу насытиться ихъ красотою — столько въ нихъ тонкой психологической наблюдательности, и такъ обвянъ этотъ реализмъ ‘нжнйшей, благоуханнйшей поэзіей. Какое наслажденіе слдить эту смну чувствъ въ стыдливо-замкнутой Параш! Его ждутъ — онъ общалъ пріхать. Отецъ надлъ новый фракъ, няня хлопочетъ за чаемъ, Параша, съ цвткомъ за поясомъ, сидитъ возл матери, блдная, взволнованная. Она тревожится — его все нтъ, потомъ ее понемногу беретъ двическая злость. Мать спрашиваетъ: ‘что ты такъ грустна?’ — Параша вздрагиваетъ, слабо улыбается и идетъ къ пяльцамъ, шьетъ, наклонивъ голову, и думаетъ: ‘Ну, что жъ? онъ не придетъ’… Вдругъ топотъ у крыльца — это онъ. Онъ входить, завязывается обычный разговоръ,— онъ ни слова не говоритъ съ Парашей, даже не смотритъ на нее — ‘но вс его движенья, звукъ голоса, улыбка — дышитъ все сознаніемъ внезапнаго сближенья’. Она тронута, умилена: какъ нжно онъ щадитъ ее! какъ онъ томится тайнымъ ожиданьемъ! Она молча смотритъ на него, не понимая своего сердца. Потомъ онъ заговорилъ съ нею, и смыслъ его словъ ей и страненъ, и понятенъ, она боится его и тайно рада своей робости, ихъ глаза случайно встртились, она не сразу опустила взоръ, потомъ встала, порывисто приласкалась къ отцу и тихо улыбалась и, говоря о немъ, нечаянно обмолвилась: ‘онъ’.
А онъ, сухая, эгоистическая натура, въ комъ дешевый скептицизмъ давно истребилъ поэзію сердца,— онъ неожиданно самъ взволнованъ. Съ удивительной прелестью показываетъ Тургеневъ, какъ подъ лучами ея любви расцвтаетъ любовь въ этой скупой и холодной душ. Онъ страстно наслаждается, чувствуя на себ ея задумчиво-внимательный, ребяческій и вмст женскій взглядъ, онъ самъ въ эту минуту длается чище, проще,— ‘онъ весь пылалъ святымъ и чистымъ жаромъ, онъ покорялся весь душ другой’: ‘Весело должно быть’, поясняетъ Тургеневъ,
Разгаръ любви слдить въ душ прекрасной,
Подслушать вздохъ, задумчивую рчь,
Подмтить взглядъ доврчивый и ясный,
Былое сбросить все, какъ ношу съ плечъ.
Случайности предаться безъ возврата
И чувствовать, что жизнь полна, богата,
И что способность празднаго ума
Смяться надо всмъ — смшна сама.
Потомъ прогулка вдвоемъ — я сожалю, что не могу выписать здсь это восхитительное описаніе лтняго вечера и сада. Параша ясна и проста, въ ней сердце пылаетъ невдомымъ, томительнымъ огнемъ, она вся расцвтаетъ, и онъ, любуясь ею, отдается очарованію любви.
И, можетъ быть, онъ началъ понимать
Всю прелесть первыхъ трепетныхъ движеній
Ея души… и сталъ въ немъ утихать
Крикливый рой смшныхъ предубжденій.
Но ей одной доступна благодать
Любви простой, и дтской, и стыдливой….
Нтъ! о любви не думаетъ она,
Но, какъ листокъ блестящій и счастливый,
Ее несетъ широкая волна…
Онъ цлуетъ ея руку — въ невинномъ разговор они возвращается домой, голосъ бдной двушки звучитъ едва исчезнувшимъ испугомъ, ея горячая рука слегка дрожитъ: она ввряется ему, стыдливо отдается сближенію, — она любитъ.
‘Бдная двушка’ — это слова Тургенева. Ему кажется, что въ эту ночь, когда ей снится онъ — герой ея романа,— надъ нею, спящей, звучитъ чей-то смхъ и насмшливый голосъ говоритъ: какъ въ темный вечеръ раскрываются цвты душистыхъ липъ и на нихъ жадно налетаютъ пчелы, такъ и ты, милое дитя, стоить теперь въ полномъ цвт, и вотъ къ теб прилетлъ ‘женихъ’: раскройся же, цвтокъ! То-есть, ты не вольна въ своемъ чувств — ты покорствуешь общему закону: бдная, счастливая Параша!
Этотъ космическій финалъ, несомннно навянный первой частью гётевскаго ‘Фауста’ (исторіей Гретхенъ), чудесно заканчиваетъ пьесу. Сюжетъ поэмы, какъ элементъ созерцанія, теперь исчерпанъ. Что еще можно прибавить къ нему? Исторія— первой двичьей любви представлена вполн, въ своей внутренней и вншней закономрности, это самодовлющій, замкнутый въ самомъ себ процессъ, въ которомъ никакія послдствія ничего не могутъ измнить, потому что онъ весь — въ данномъ момент, и въ этомъ момент — абсолютенъ. Остановись Тургеневъ здсь, его ‘Параша’ была бы художественнымъ перломъ. Но онъ хотлъ сдлать больше: по его замыслу эта картина расцвта женской любви должна была играть служебную роль по отношенію къ ‘иде’ поэмы. _
Для самой этой картины личныя свойства героя по существу безразличны: тутъ важенъ лишь тотъ минимумъ благопріятныхъ условій, который позволилъ бы Параш влюбиться, все остальное не иметъ значенія. Герой Парашина романа могъ быть и хорошимъ человкомъ, и негодяемъ, могъ самъ влюбиться, могъ и остаться равнодушнымъ: картина расцвта любви въ Параш отъ этого не измнилась бы. Правда, столкнувъ ее именно съ человкомъ холоднымъ, неспособнымъ къ любви, Тургеневъ достигъ особеннаго эффекта: это дало ему возможность обнаружить покоряющее могущество женскаго чувства,— эффектъ восхитительный, но цликомъ принадлежащій къ самому явленію, только еще рельефне обнаруживающій его природу.

——

Но какъ разъ на этихъ личныхъ свойствахъ героя Тургеневъ и построилъ свою идею. Параша стоитъ, такъ сказать, вн времени: ея характеръ и ея романъ одинаково на мст и въ 1820 и въ 1860 году. Другое дло — герой. Онъ человкъ опредленнаго поколнія, именно тургеневскаго, ‘человкъ 30-хъ годовъ’. Какъ историческій типъ, онъ очень хорошо обрисованъ Тургеневымъ. Онъ богатъ, служилъ въ военной служб, потомъ отъ скуки похалъ за границу, тамъ бродилъ съ грустной улыбкою, смотрлъ на все холодно и насмшливо, и вывезъ оттуда запасъ безплодныхъ словъ и пустыхъ сомнній. Онъ всю свою жизнь питался чужимъ умомъ и ни одной мысли не пережилъ въ себ органически. У него самолюбивая, холодная душа, онъ часто веселъ, но его веселость безотрадна, онъ никого не любитъ, но люди его любятъ за свободную безпечность, онъ не очень уменъ, но вполн владетъ всмъ, что ему, дано отъ Бога, его привычное отношеніе къ людямъ и вещамъ — насмшка: онъ мтитъ въ бсы.
Такой человкъ, разумется, не пара Параш. Можетъ ли онъ беззавтно откликнуться на ея цльное чувство? Онъ весь изъденъ рефлексіей, въ немъ не осталось ничего непосредственнаго. Правда, онъ не можетъ устоять противъ чарующей прелести ея глубокаго, стыдливаго волненья, но онъ не хочетъ отдаться чувству, онъ разсуждаетъ съ циническимъ благоразуміемъ: ‘это кстати: до осени мн не будетъ скучно въ деревн’, и позже, узжая: ‘что жъ! она единственная дочь, а отецъ богатый человкъ… притомъ она мила’…— и ‘гонитъ прочь другія неумстныя мечтанья, отзвучія давно минувшихъ дней.’ Того ли заслуживала Параша? и что сулитъ ей союзъ съ такимъ человкомъ?
Въ этомъ и состоитъ идея поэмы. Тургеневъ хотлъ показать, какъ безплодно гибнутъ на русской почв въ современную ему эпоху богатыя возможности, заключенныя въ душ Параши. Въ эту ночь посл прогулки, когда Парата уснула въ кресл и во сн видла его, поэту кажется, что сатана стоитъ, опершись на заборъ, и насмшливо слдитъ за Парашею и ея героемъ, но нтъ! онъ смотритъ не на нихъ —
Россія вся раскинулась, какъ поле,
Передъ его глазами въ этотъ мигъ.
И, какъ блестятъ надъ тучами зарницы.
Сверкаютъ злобно яркія зницы,
И страшная улыбка проползла
Медлительно вдоль губъ владыки зла.
Драма въ томъ, что никакой драмы не произошло. Какой чудесной трагической красотой могла бы расцвсть душа Параши при иныхъ условіяхъ! Еще въ начал поэмы, говоря о лиц Параши, предвщавшемъ страдальческую участь, Тургеневъ замчаетъ: ‘Мн было больно и смшно: вдь въ наши дни спасительно страданье’. Но никакихъ страданій ей не пришлось испытать: едва расцввъ, она отцвтетъ въ мщанскомъ счастіи. Года черезъ полтора они поженились, отецъ построилъ молодымъ обширный и удобный домъ, жизнь Прасковьи Николаевны потекла плавно, и даже мужъ весьма любилъ и уважалъ ее. Правда, она не очень счастлива, ее временами тревожатъ воспоминанія, но и это, конечно, пройдетъ. ‘Но — Боже!— говоритъ Тургеневъ,—
то ли думалъ я, когда,
Исполненный нмаго обожанья,
Ея душ я предрекалъ года
Святого благодатнаго страданья!
Съ надеждами разсыпавшись навсегда,
Свыкался я съ суровымъ отчужденьемъ,
Но въ ней ласкалъ послднюю мечту
И на нее съ таинственнымъ волненьемъ
Глядлъ, какъ на любимую звзду…
И что жъ? я былъ обманутъ такъ невинно,
Такъ просто, такъ естественно, такъ чинно,
Что въ истин своихъ желаній я
Сталъ сомнваться, милые друзья.
И вотъ что ей сулили ночи той,
Той лтней ночи страстныя мгновенья,
Когда съ такой тревожной быстротой
Въ ея душ смнялись вдохновенья…
Мн жаль ее… Быть можетъ, если бъ рокъ
Ее повелъ другой — другой дорогой…
Если переложить эти стихи на прозу, ихъ смыслъ таковъ: я давно потерялъ надежду на мужскую половину моего поколнія, расцвтъ человчности мн казался возможнымъ только въ женщин — она, думалъ я, богатая непосредственнымъ чувствомъ, одна еще можетъ внести жизнь и душу въ наше измельчавшее общество. Но я ошибся: ей мшаетъ въ этомъ ея собственная неразвитость и пошлость мужчины.— Вотъ почему сатана смется не только надъ Парашей и ея героемъ, но надъ всей Россіей, Въ первомъ изданіи ‘Параша’ имла эпиграфъ изъ Лермонтова: ‘И ненавидимъ мы и любимъ мы случайно’. Здсь все удареніе на мы — мы, т.-е. наше поколніе.
Вотъ мысль, которую Тургеневъ хотлъ доказать своей поэмой. Очевидно, мы имемъ дло съ такъ называемой ‘гражданской’ идеей. Я думаю, никто не будетъ оспаривать, что это былъ очень неудачный замыселъ. Изобразить во всей его внутренней закономрности стихійное явленіе, и свести эту героическую пснь на гражданскую ламентацію — почти то же, что захотть привязать веревочку къ хвосту кометы. Тургеневъ и самъ чувствовалъ это несоотвтствіе: формулируя свою ‘идею’ (въ приведенныхъ сейчасъ курсивомъ стихахъ), онъ не ршился говорить ясно,— получился какой-то туманный намекъ. Онъ началъ, тотчасъ въ смущеніи оскся, и поспшилъ вернуться къ тому, что и есть подлинный сюжетъ его поэмы,— къ личности Параши. Въ результат, какъ и слдовало ожидать, его умничанье пропадаетъ даромъ: читатель едва замчаетъ ‘идею’, ради которой онъ такъ старался, но то, чмъ онъ самъ былъ сердечно увлеченъ — именно расцвтъ чувства въ Параш и судьба ея любви,— встаетъ передъ читателемъ съ неотразимой и увлекающей убдительностью живой красоты.
И вотъ что характерно для ‘Параши’. Вліяніе сороковыхъ годовъ, вліяніе Станкевича, Блинскаго и др., наложило неизгладимую печать на Тургенева: по существу чуждый всякимъ гражданскимъ мотивамъ, чистый художникъ, т.-е. созерцатель, онъ на всю жизнь усвоилъ себ сознаніе обязанности вкладывать въ свои произведенія общеполезную мысль. Все, что онъ напишетъ поздне, будетъ, какъ и ‘Параша’,— ‘не безъ приправы глубокихъ и значительныхъ идей’. Въ дйствительности же онъ всю жизнь будетъ любить одно: женщину, расцвтъ женской души навсегда останется главнымъ предметомъ его интереса,— только это онъ и будетъ рисовать съ любовью, въ силу непреодолимой внутренней потребности. Босо временемъ ‘идея’ получитъ большую власть надъ нимъ, въ угоду ей онъ каждый разъ будетъ длать видъ, что картина женской любви нужна ему только какъ матеріалъ для нкоторой идейной демонстраціи, и потому онъ будетъ рисовать эту картину съ видомъ- объективности, которой фактически въ немъ вовсе нтъ. Это вноситъ въ тонъ его позднйшихъ повстей ту нотку художнической неискренности и нечистаго отношенія къ женщин, которая многихъ чуткихъ людей отталкиваетъ отъ Тургенева.— Въ эпоху ‘Параши’ идея еще не поработила его, оттого онъ здсь еще откровененъ: онъ не скрываетъ своей собственной влюбленности въ изображаемую имъ женщину,— напротивъ, онъ подчеркиваетъ эту влюбленность. Это одна изъ самыхъ очаровательныхъ особенностей ‘Параши’. На всемъ протяженіи поэмы Тургеневъ устанавливаетъ какое-то свое отношеніе къ героин, намренно окутывая его дымкой неясности, недоговоренности: Можно представить себ, что онъ самъ былъ сосдомъ Параши и тайно вздыхалъ по ней. Съ первыхъ же словъ онъ говоритъ о Параш:
Она — предметъ и вздоховъ, и заботъ,
Предметъ стиховъ моихъ довольно смлыхъ, и пр.
И дальше: глядя на ея руку, я иногда хотлъ… ея лицо мн нравилось… я больше всего любилъ ея задумчиво-спокойный взглядъ… въ этотъ чудный часъ я хотлъ бы встртить васъ (о, барышня моя)… я на нее глядлъ бы цлый вкъ, и т. д. И потомъ эта загадочная строчка: Параша съ героемъ, вечеромъ, идутъ по саду, и Тургеневъ вспоминаетъ, какъ онъ самъ много лт назадъ ходилъ по такому саду, мечтая о небывалой женщин и о поздней прогулк.— И это все сбылось, о Боже мой!— какъ будто это онъ идетъ съ Парашей по саду. И потомъ, когда Параша отдается любви, поэтъ съ такою нжностью и болью склоняется надъ нею!
Сонъ
Ее застигъ, во сн явился — онъ.
Онъ… грустно мн, туманятся слезой
Мои глаза… Гляжу я: у окошка
Она сидитъ на креслахъ..
Невольный страхъ
Меня томитъ…
Онъ лично влюбленъ въ Парашу, какъ будетъ потомъ влюбленъ во всхъ своихъ героинь — я въ Лизу, и въ Елену, и въ Асю, и въ Марью Павловну. Но сейчасъ его влюбленность еще нжна и романтична. Есть время въ жизни мужчины, когда молодость съ ея чистотою, съ ея теплымъ и доврчивымъ чувствомъ уже прошла, но холодъ еще не совсмъ сковалъ сердце, жаль ушедшей юности, воспоминаніе о ней еще свжо, оно умиляетъ, смягчаетъ душу. Въ такое время писалъ Тургеневъ свою ‘Парашу’. Онъ вспоминаетъ въ ней ‘блаженство прежнихъ дней’, тхъ дней, когда любовь легко, какъ птица, расширяетъ крылья, когда на душ и страстно и свтло. Эти дни для него прошли,
Да, вы прошли и не вернетесь вновь,
Часы молитвъ таинственныхъ и страстныхъ,
Безпечная, свободная любовь,
Порывы думъ, младенчески прекрасныхъ…
Все, все прошло, горитъ упорно кровь
Глухимъ огнемъ…
Этой элегической умиленностью — послднимъ отблескомъ былой чистоты — окрашено его отношеніе къ Параш. Своихъ позднйшихъ двушекъ онъ любитъ иначе: жадно и скрытно, почти жестоко. Любовь 40—50-лтняго мужчины — не та, что въ 23—24 года, тутъ дйствительно ‘горитъ упорно кровь глухимъ огнемъ’…
Но важно замтить, что уже въ ‘Параш’ сказались — и частью откровенне, чмъ въ позднйшихъ повстяхъ — основныя черты тургеневскаго творчества. уже здсь онъ старается подчинить элементъ созерцанія разсудочной иде, уже здсь увлекающій его элементъ созерцанія — тотъ же, что и поздне: двушка и первый расцвтъ ея любви, уже здсь женщин безусловно отдается первенство передъ мужчиной за силу ея нераздльнаго чувства.
Я знаю, что мой взглядъ на Тургенева идетъ вразрзъ съ общепринятымъ мнніемъ. Самымъ существеннымъ въ его творчеств считаютъ именно ‘идею’. Въ свое время его идеи дйствительно входили въ умственный оборотъ и, можетъ быть, сыграли свою роль, теперь отъ нихъ никому не тепло, он выдохлись давнымъ-давно, а живымъ и жгучимъ для всхъ осталось въ его твореніяхъ то, что онъ дйствительно любилъ: женщина и ея любовь. Сказать, что пвцомъ женщины сдлала Тургенева его чувственность, его эротизмъ, котораго, конечно, нельзя отрицать,— значитъ еще не все объяснить. Онъ воспваетъ не женщину, не ея обаяніе, въ спокойномъ состояніи, хотя бы и прекрасная, она оставляетъ его равнодушнымъ: она представляетъ для него поглощающій интересъ только въ ту минуту, когда любовь раскрываетъ въ ея сердц всю полноту напряженнаго, изумительно-богатаго, непочатаго чувства. Отъ этого зрлища онъ не можетъ оторваться, онъ снова и снова въ разныхъ образахъ вызываетъ его передъ собою, чтобы падать ницъ передъ солнцемъ любви, чтобы грть въ его лучахъ свое холодющее сердце. Отчего это? разв ничто другое не гретъ его — идеалъ, мысль, красота природы и искусства? Въ одномъ изъ писемъ къ Віардо Тургеневъ говоритъ о волненіи, которое вызываетъ въ немъ видъ зеленой втки, рисующейся на голубомъ неб: его волнуетъ именно контрастъ между этой маленькой- вткой, въ которой бьется слабая и все же въ данную минуту торжествующая жизнь,— и вчной, пустой безпредльностью неба: ‘Я не выношу неба, но жизнь, ея реальность, ея капризы, ея случайности, ея привычки, ея быстро преходящую красоту,— все это я обожаю’. Этотъ страхъ предъ безконечностью и ея земнымъ обликомъ — смертью — никогда не оставлялъ Тургенева: вотъ почему онъ такъ любилъ любовь, и именно беззавтную женскую любовь, какъ высшее на земл воплощеніе самоутверждающейся жизни. Ему было жутко въ этой безконечности, куда онъ брошенъ, почва ускользала у него изъ-подъ ногъ, люди, вещи — все становилось призрачнымъ въ его глазахъ: какое же счастье было видть это увковченіе мгновенія, эту торжествующую надъ безпредльностью полноту человческаго чувства! Есть жизнь, не все расплывается, какъ дымъ,— вотъ ея неразложимое ядро: полная счастья и грезъ душа впервые полюбившей Параши. У Тургенева были очень сложные счеты съ безконечностью, о чемъ здсь не мсто говорить, напомню только ‘Призраки’, Довольно’и послднія произведенія. Онъ любилъ жизнь неспокойно, неувренно. Этотъ прославленный реалистъ вовсе не имлъ въ себ того врожденнаго и крпкаго, чувства реальности, какое было, напримръ, у Толстого въ первую пол овину его жизни. Онъ потому и сталъ реалистомъ, что долженъ былъ безпрестанно ощупывать дйствительность, чтобы убдиться, что она еще есть, не разсялась. Въ ней были для него элементы боле и мене прочные, и изъ нихъ самымъ прочнымъ, а потому и самымъ успокоительнымъ была женская любовь въ моментъ ея раскрытія.
Но довольно о ‘Параш’. Я ничего не сказалъ о вншнихъ художественныхъ достоинствахъ этой поэмы,— да и что сказать? Характеристика не передастъ всей прелести ея колорита и деталей. Для меня ‘Параша’ полна поэзіи. Лучшее, что было въ Тургенев, полностью сказалось уже здсь, и сказалось такъ легко, по-молодому задушевно и беззавтно! Поздне Тургеневъ сталъ рафинированнымъ художникомъ, знающимъ эффекты и разсчитывающимъ ихъ, здсь этого еще нтъ. Особенно хороши въ ‘Параш’ описанія природы. Вотъ для примра одна строфа:
А между тмъ ночь наступаетъ… Въ рядъ
Вдали ложатся тучи. Ровной мглою
Наполненъ воздухъ… Липы чуть шумятъ,
И яблони надъ темною травою,
Раскинувъ втки, высятся и спятъ.
Лишь изрдка промчится легкій трепетъ
Въ березахъ, тамъ за рчкой соловей
Поетъ себ — и слышенъ долгій лепетъ,
Немолчный шопотъ дремлющихъ степей.
И въ комнату, какъ вздохъ земли безсонной,
Влетаетъ робко втеръ благовонный —
И манитъ въ садъ, и въ поле, и въ лса,
Подъ вчныя, святыя небеса.
Не говоря уже о врности и прелести цлаго, какъ точно подмчены здсь подробности картины! Яблони стоятъ недвижно, липы ровно шумятъ, въ листв березъ точно время отъ времени пронесется вздохъ. И самое лучшее — то, что эта отчетливость деталей не подчеркнута, какъ поздне всюду у Тургенева и какъ теперь обыкновенно у Бунина, а дана на ходу рчи, какъ нчто заурядное.

Разговоръ.

Если ‘Параша’ — уголокъ цвтущей и благоухающей степи, то ‘Разговоръ’ — голый и скучный пустырь. ‘Разговоръ’ написанъ года полтора посл ‘Нараши’. Въ этотъ промежутокъ времени произошло важное событіе въ жизни Тургенева: онъ познакомился и сблизился съ Блинскимъ. Знакомство состоялось еще до выхода въ свтъ ‘Параши’, вроятно въ самомъ начал 1843 г. Въ майской книг Отечести. Записокъ Блинскій напечаталъ восторженную статью объ этой поэм, въ теченіе ближайшей зимы они сблизились, а лтомъ 1844 г., живя по сосдству на дач, сошлись окончательно: здсь Тургеневъ, по его словамъ, до самой осени почти каждый день посщалъ Блинскаго. ‘Я полюбилъ его искренно и глубоко, онъ благоволилъ ко мн’ {Тургеневъ, ‘Соч.’, изд. Маркса, т. XII, стр. 21 и сл. А. Н. Пыпинъ. ‘Блинскій’, 2-ое изд., 1908 г., стр. 443, 451. Тургеневъ постоянно смшиваетъ лто 1843 г., когда Блинскій жилъ въ Москв, съ лтомъ 1844-го, къ которому и относится ихъ сближеніе.}. Въ это время Блинскій, по словамъ Тургенева, былъ снова поглощенъ ‘вчными’ вопросами — о существованіи Бога, о безсмертіи души, о смысл жизни и проч., но ихъ разговоры касались, разумется, и другихъ темъ, преимущественно литературныхъ. ‘Лто стояло чудесное — и мы съ Блинскимъ много гуляли по сосновымъ рощицамъ, окружающимъ Лсной институтъ… Мы садились на сухой и мягкій, усянный тонкими иглами мохъ — и тутъ-то происходили между нами’ — шестичасовыя, какъ говоритъ раньше Тургеневъ, бесды.
Въ это самое лто и былъ написанъ Тургеневымъ ‘Разговоръ’: его ‘Посвященіе’ помчено іюлемъ, вся поэма — 20-мъ августа 1844 г., въ Парголов. Мы не можемъ судить, въ какой мр отразилось на этой поэм содержаніе разговоровъ, которые вели Тургеневъ съ Блинскимъ, но вліяніе этихъ разговоровъ несомннно сказалось въ общемъ характер ея. Ни раньше, ни позже Тургеневъ такъ не писалъ, здсь уже не то, что художественный сюжетъ борется съ идеей,— здсь просто нтъ никакого художественнаго сюжета, а есть одна голая идея, и больше ничего. Не удивительно, что вмсто ‘поэмы’ получилась безвкусная и нудная рацея, которую даже въ первый разъ трудно дочитать. ‘Разговоръ’ писанъ ршительно invita Minerva. Весь рой. маленькихъ подмастерьевъ Музы, обыкновенно съ увлеченіемъ трудящихся надъ отдлкою художественнаго произведенія, надувшись, покинулъ поэта, ему ничего не удается: всякій его образъ тусклъ, описанія безжизненны, эпитеты плоски и странны, стихъ (а это стихъ Лермонтовскаго ‘Мцыри’!) прозаиченъ и сухъ.
Старикъ-отшельникъ посл долгой и горячей молитвы вышелъ изъ своей пещеры, день кончается, красота заката, миръ и нга, разлитые въ природ, умиляютъ старика. Вдругъ изъ-за кустовъ показался нежданный гость — молодой человкъ, когда-то, юношей, приходившій къ отшельнику. Съ тхъ поръ прошло много лтъ, его жизнь ‘завяла’, и вотъ его опять потянуло къ старику. Строфа, въ которой Тургеневъ описываетъ эту встрчу, можетъ служить образцомъ неумлости и безвкусицы, даже мастерство рисовальщика на этотъ разъ измнило ему — его рисунокъ здсь до послдней степени нескладенъ, угловатъ, нелпо-судороженъ. Вотъ эти стихи:
И назвалъ онъ себя… Узналъ
Его пустынникъ, быстро всталъ,
Далъ гостю руку. Та рука
Дрожала… голосъ старика
Погасъ… Но странникъ молодой
Поникъ печально головой,
Пожалъ болзненно плечомъ
И тихо вздрогнулъ… и потомъ
Взглянулъ медлительно кругомъ,
И говорили взоры т
О безотрадной пустот —
Души, погибшей, какъ и вс:
Во всей, какъ водится, крас.
Но почему же они ведутъ себя такъ странно, зачмъ разыгриваютъ эту комическую пантомиму, не произнеся еще и двухъ словъ?— Вотъ почему: они не просто отшельникъ и молодой человкъ, они — типы двухъ поколній, оттого они и ведутъ себя не какъ живые люди, а церемоніально-глубокомысленно, какъ подобаетъ ихъ символическому естеству. Такъ они и на всемъ протяженіи поэмы остаются двумя говорящими абстракціями и ни на минуту не сходятъ съ ходуль.
Идея поэмы, какъ это сразу видно, заимствована изъ ‘Думы’ Лермонтова, но это не важно: Лермонтовъ характеризовалъ новое поколніе только въ общихъ чертахъ, описательно,— Тургеневъ изображаетъ его конкретно, рисуя портретъ его типичнаго представителя, и для наглядности еще сопоставляетъ его со столь же типичнымъ дятелемъ предшествующей эпохи.
Портретъ, нарисованный Тургеневымъ, въ цломъ совершенно соотвтствуетъ общей характеристик, которую далъ Лермонтовъ. Этотъ молодой человкъ 40-хъ годовъ, едва вступивъ въ жизнь, уже инвалидъ. Онъ неизлечимо боленъ. Блинскій, въ стать о ‘Разговор’, опредлилъ его болзнь такъ: ‘болзнь нашего вка,— апатія чувства и воли при пожирающей дятельности мысли’. Это не совсмъ врно, врна только вторая часть опредленія. Чувство и воля въ этомъ человк находятся въ постоянномъ возбужденіи, тмъ боле остромъ, что они никогда не могутъ достигнуть полноты: ихъ парализуетъ неустанная, болзненно-безсонная, мелочная работа разсудка. Онъ говоритъ отшельнику: Богъ зажегъ во мн пытливый духъ, но не далъ мн силы, меня сгубилъ безплодный жаръ упорныхъ, мелочныхъ страстей… Онъ разсказываетъ о своей любви: онъ любилъ и былъ любимъ, но въ лучшія минуты его томила тоска до слезъ, и, въ конц-концовъ, онъ безъ всякой надобности покинулъ любимую двушку. Онъ никогда не жилъ въ данной минут, внутренняя тревога всегда гнала его вдаль. Онъ ни во что не вритъ, презираетъ людей, ничего не можетъ и не хочетъ сдлать, вра, идеализмъ, любовь къ людямъ, способность къ работ — все убито въ немъ рефлексіей.
Полную противоположность ему представляетъ старикъ. Судя по его разсказу, онъ былъ здоровая, цльная натура. Онъ до дна выпивалъ всякое наслажденіе, жилъ всмъ существомъ въ каждой минут, любилъ беззавтно, восторженно врилъ въ добро, зналъ упоеніе борьбы. Ему страшно и больно смотрть на этого хилаго юношу. Онъ думалъ: насъ смнитъ бодрое, сильное племя, и надъ родиной взойдетъ ясный день, и вотъ предъ нимъ жалкій представитель этого новаго поколнія, его надежды жестоко обмануты, міръ покрылся тьмою передъ нимъ,— онъ проклинаетъ молодого человка и гонитъ его отъ себя. А этотъ ему въ отвтъ: твои упреки справедливы, но теперь я спрашиваю васъ, наши предки: что вы сдлали для насъ? Можете ли вы сказать: вотъ насколько выросъ народъ благодаря нашимъ доблестнымъ трудамъ! Нтъ, и вы, какъ ваши внуки, спшили на покой посл суетливой, но пустой работы. Ужъ всходитъ заря надъ родной страною, но когда раздастся первый крикъ молодой жизни,— онъ не долетитъ до насъ:
Не переживъ унылой тьмы,
Съ тобой въ могилу ляжемъ мы —
Замретъ упорная тоска,
Но будетъ намъ земля тяжка…
Этими словами о близости дня Тургеневъ, повидимому, хотлъ указать на оторванность образованныхъ (‘интеллигенціи’) отъ родной почвы: страна оживаетъ несмотря на ихъ безсиліе,— другими словами, они — отломанная втвь цвтущаго дерева.
Этотъ безнадежный прогнозъ — итогъ всей поэмы. Такимъ образомъ, ‘Разговоръ’ оказывается прямымъ продолженіемъ ‘Параши’: мысль, выраженная тамъ лишь частично, здсь раскрыта полностью,— именно, мысль о хилости мужской части современнаго Тургеневу поколнія. Герой ‘Разговора’ — разновидность того же типа, который представленъ героемъ ‘Параши’, или, врне, оба они больны одной и тою же ‘болзнью вка’ но въ геро ‘Разговора’ болзнь показана въ наиболе острой, окончательно выраженной ея форм.
Здсь не мсто изслдовать, въ какой мр Тургеневъ точно воспроизвелъ современную ему дйствительность, т.-е. согласуется ли нарисованный имъ типическій портретъ со всми остальными данными, какія представляютъ исторія и литература для][характеристики психологическаго типа людей 40-хъ-годовъ: это — задача историка. Исторія литературы ставитъ себ иную цль, она разсматриваетъ художественное произведеніе не какъ изображеніе дйствительности, а какъ отраженіе внутренняго міра художника, какъ актъ раскрытія и самопознанія его личности, поэтому она не интересуется тмъ, врно ли поэтъ воспроизвелъ картину дйствительности,— она старается лишь прочитать въ произведеніи художника его вольную или невольную повсть о самомъ себ. Такова и моя задача въ отношеніи поэмъ Тургенева.
Съ этой точки зрнія ‘Разговоръ’ не представляетъ никакихъ трудностей для пониманія: онъ, можно сказать, слишкомъ ясенъ, ясенъ какъ протоколъ. Если бы еще оставалось какое-нибудь сомнніе, оно окончательно устраняется ‘Посвященіемъ’, которое Тургеневъ предпослалъ своей поэм. Всякое художественное произведеніе можно сравнить съ партитурой, которую прочитать можетъ только тотъ, кто суметъ по ней самой опредлить ея ключъ. Этотъ личный ключъ въ ‘Разговор’ ее приходится искать: Тургеневъ самъ добросовстно надписалъ его сверху. Вотъ это ‘Посвященіе’: я уже упоминалъ о немъ выше.
Одинъ передъ нмымъ и сумрачнымъ дворцомъ
Бродилъ я вечеромъ, исполненный раздумья,
Блестящій пиръ утихъ, дремало все кругомъ —
И замеръ громкій смхъ веселаго безумья.
Среди таинственной, великой тишины
Березы гибкія шептались боязливо,
И каменные львы глядлись молчаливо
Въ стальное зеркало темнющей волны.
И спящій міръ дышалъ безсмертной красотой…
Но глазъ не подымалъ и проходилъ я мимо,
О жизни думалъ я, объ Истин святой,
О всемъ, что на земл во вкъ неразршимо.
Я небо вопрошалъ… и тяжко было-мн —
И вся душа моя пресытилась тоскою…
А звзды вчныя спокойной чередою
Торжественно неслись въ туманной вышин.
Это — программа поэмы:, то же противопоставленіе минувшей эпохи съ ея беззавтнымъ и безпечнымъ отношеніемъ къ жизни, и новаго человка, внутренно разорваннаго, и здсь Тургеневъ прямо называетъ себя однимъ изъ такихъ новыхъ людей. Онъ говоритъ о себ, и его исповдь заключаетъ въ себ дв части: во-первыхъ, признаніе нкотораго факта, во-вторыхъ, объясненіе этого факта. Когда человкъ говоритъ: мн тяжко, моя душа пресыщена ‘тоскою, онъ этимъ только констатируетъ свое душевное состояніе, и|тутъ нтъ мста ни критик, ни спору. Другое дло — объясненіе. Чмъ обусловлена тоска Тургенева? Онъ самъ говоритъ — неразршимостью послднихъ вопросовъ. Но такъ ли это? Не было ли, наоборотъ, самое его углубленіе въ эти вопросы — симптомомъ, а вовсе не причиною его болзни? А къ тому же, эти размышленія ‘о жизни, объ Истин святой, о всемъ, что на земл во вкъ неразршимо »могли быть навяны Тургеневу его бесдами съ Блинскимъ, котораго какъ разъ въ это лто, когда писался ‘Разговоръ’, боле всего занимали ‘т вопросы, которые, не получивъ разршенія или получивъ разршеніе одностороннее, не даютъ покоя человку, особенно въ молодости: философическіе вопросы о значеніи жизни, объ отношеніяхъ людей другъ къ другу и къ Божеству, о происхожденіи міра, о безсмертіи души, и т. п.’. (‘Воспоминанія о Блинскомъ’), эти-то вопросы они преимущественно обсуждали въ своихъ долгихъ бесдахъ. Какъ бы то ни было-объясненію Тургенева нельзя придавать большой цны. Въ самой поэм онъ ничего не говоритъ о причинахъ болзни, а даетъ только ея подробную клиническую картину, и по отношенію къ нему самому для насъ важенъ только самый фактъ его болзненнаго состоянія.
Историкъ разскажетъ намъ, что этой ‘болзнью вка’ страдалъ не одинъ Тургеневъ, но большая часть передовыхъ людей его времена, онъ приведетъ цлый рядъ аналогичныхъ свидтельствъ, отъ ‘Думы’ Лермонтова (1838 г.) до ‘По поводу одной драмы’ Герцена (1842 г.), гд эта болзнь описана почти тми же словами, какъ у Тургенева, онъ приведетъ, и самыя эти слова о рефлексіи, кончающіяся признаніемъ: ‘вмсто того, чтобъ наслаждаться жизнью, мы мучимся’. Весь ‘Разговоръ’ есть одна сплошная жалоба, личная жалоба Тургенева, на боль этой внутренней разорванности, въ каждой строк его слышится страстная тоска по непосредственности, по цльности. Онъ чувствуетъ себя отщепенцемъ отъ природы, міръ дышитъ безсмертной красотою, звзды спокойной чредою торжественно несутся въ вышин,— а его ничто не радуетъ, онъ бродитъ праздно, не подымая глазъ. Въ немъ непоправимо нарушено естественное равновсіе душевныхъ силъ. Какъ ракъ истощаетъ человка, такъ въ немъ разсудокъ поглощаетъ вс соки личности, безплодная рефлексія разлагаетъ всякое переживаніе и тмъ обезсиливаетъ его дйствіе на душу: вотъ почему дйствительность призрачна для него — и отсюда же, разумется, утрата вкуса къ жизни. Его изнуряетъ der dialektische Vampyr des inneren Menschen.
Стихотвореніе ‘Толпа’, написанное незадолго до ‘Разговора’ (1843 г.), не оставляетъ сомннія, что въ геро этой поэмы онъ изображалъ самого себя: об характеристики совпадаютъ абсолютно. Достаточно привести нсколько строкъ изъ ‘Толпы’, чтобы это стало ясно.
Среди людей, мн близкихъ… и чужихъ,
Скитаюсь я безъ ц&#1123,ли, безъ желанья.
Мн иногда смшны забавы ихъ,
Мн самому смшнй мои страданья.
Страданій тхъ толпа не признаетъ…
Онъ презираетъ эту тупую, сытую толпу и скрываетъ отъ нея свои мысли и чувства, а мечтать про себя или бесдовать съ, друзьями — это ребячество онъ давно оставилъ,—
А потому… мн жить не суждено.
И я тяну съ усмшкой торопливой
Холодной злости, злости молчаливой,
Хоть горькое, но пьяное вино.
Итакъ, я говорю, что та ‘болзнь вка’, которую Тургеневъ изобразилъ въ характерахъ|героя ‘Параши’ и героя ‘Разговора’, была прежде всего болзнью самого Тургенева. Врно ли онъ обобщилъ ее, распространивъ съ себя на всхъ, этотъ вопросъ насъ здсь не занимаетъ, во всякомъ случа, онъ исходилъ изъ наблюденій надъ самимъ собою. Это подтверждается всми отзывами о Тургенев, какіе дошли до насъ отъ того времени, т.-е. отъ первой половины 40-хъ годовъ. Намъ говорятъ, что онъ отталкивалъ отъ себя людей оригинальничаньемъ, неискренностью, цинической насмшливостью, дланнымъ презрніемъ къ толп, что чрезъ вс проявленія его существа проходилъ какой-то необъяснимый фальшивый тонъ: все это были признаки внутренней неуравновшенности, постояннаго сознанія своей личности. Характеристика молодого Тургенева, которую даетъ Анненковъ (‘Молодость И. С. Тургенева’), мстами точно совпадаетъ съ портретомъ героя ‘Параши’,— напримръ, когда Анненковъ говоритъ: ‘Онъ осмивалъ тихія и искреннія привязанности, къ которымъ иногда самъ приходилъ искать отдыха и успокоенія, глумился надъ простыми сердечными врованіями, начало и развитіе которыхъ, однако же, тщательно разыскивалъ, примривалъ къ себ множество ролей и покидалъ ихъ съ отвращеніемъ, убдясь, что он показались всмъ не дломъ, а геніальничаніемъ, и скоро забывались’, эти строки — почти пересказъ тхъ строфъ ‘Параши’, гд авторъ знакомитъ читателей со своимъ героемъ. Тургеневъ умлъ тонко наблюдать и анализировать свою ‘болзнь’. Въ стать о перевод ‘Фауста’ Вронченко, написанной тотчасъ посл ‘Разговора’ (напечатана въ январьской книг Отечеств. Запис. за’1845 г.), онъ описываетъ ее съ увренностью знатока: ‘Мефистофель — бсъ каждаго человка, въ которомъ родилась рефлексія, онъ воплощеніе того отрицанія, которое появляется въ душ, исключительно занятой своими собственными [сомнніями и недоумніями… Онъ докъ, золъ и насмшливъ, люди, которые, по словамъ Пушкина, встрчаются съ этимъ демономъ, страдаютъ, но ихъ болзненныя страданія не возбуждаютъ нашего глубокаго участія’. И дальше Тургеневъ какъ бы тайно намекаетъ на об свои поэмы: ‘Притомъ, сколько такихъ страдальцевъ, поносившись съ своимъ горемъ, какъ ‘съ писанной торбой’, внезапно превращаются въ добрыхъ и здоровыхъ пошлецовъ’: это герой ‘Параши’, ‘Да и т изъ нихъ, которые до конца дней своихъ вянутъ и сохнутъ, какъ надломанная втка,— признаемся откровенно,— и т возбуждаютъ въ насъ одно лишь преходящее сожалніе’: эта вторая разновидность — герой ‘Разговора’. Самъ Тургеневъ не сталъ ни тмъ, ни другимъ, но онъ былъ и тмъ, и другимъ, соединяя въ себ и пошлыя, и трагическія стороны этого внутренняго разлада.
Установивъ этотъ фактъ, мы пріобртаемъ важное средство къ распознанію закономрности многихъ чертъ въ личности и творчеств Тургенева, которыя до сихъ поръ могли казаться необъяснимыми или разрозненными. Мы понимаемъ теперь зависть и обаяніе, которыя внушалъ ему Станкевичъ, эта благодатно-цльная, гармоническая натура. Какъ извстно, Станкевичъ послужилъ Тургеневу прообразомъ для Покорена го, но, кажется, въ литератур еще не указывалось, что и образъ Станкевича, и даже отчасти его біографія (исторія его разрыва съ Бакуниной) дали Тургеневу матеріалъ для ‘Андрея Колосова’. Эта первая прозаическая повсть Тургенева, написанная въ томъ же году, что и ‘Разговоръ’ (1844 г.), иметъ для насъ особенную цнность, потому что она есть не что иное, какъ иллюстрація къ тогдашнимъ размышленіямъ Тургенева о его душевной болзни. Здсь выведены два молодыхъ человка: Колосовъ и самъ разсказчикъ. Колосовъ — воплощенная гармонія духа: ясный, свободной, счастливый человкъ, безъ тни фальши, каждый его поступокъ и каждое слово легко и свободно, но вмст съ тмъ непреодолимо, вытекаетъ изъ невдомой глубины его духа, и самъ онъ не размышляетъ о своихъ чувствахъ, рефлексія ему совершенно чужда,— онъ просто слдуетъ своему чувству, словно исполняя законъ природы. А самого себя разсказчикъ рекомендуетъ въ слдующихъ словахъ: ‘Я принадлежу къ числу людей, которые любятъ размышлять о собственныхъ ощущеніяхъ, хотя самъ терпть не могу такихъ людей’: точь въ точь какъ Тургеневъ. И вотъ оба выявляютъ свое естество на одномъ и томъ же жизненномъ дд: оба любятъ, и заходятъ далеко въ своей любви, и оба должны порвать. Но какъ безконечно различны ихъ чувства и поступки! Колосовъ любитъ ясно, наслаждается своей любовью, но и остается свободнымъ въ ней, а когда его чувство гаснетъ, онъ такъ же просто порываетъ, безъ угрызеній, безъ крикливой фальши, не поддаваясь ‘мелкому самолюбію — мелкимъ хорошимъ чувствамъ: сожалнію и раскаянію’. Напротивъ, разсказчикъ за все время своего романа не знаетъ ни одной безмятежной минуты, онъ непрерывно роется въ своихъ чувствахъ и предается ‘различнымъ соображеніямъ’: во-первыхъ, его мучитъ мысль, что онъ не любимъ, и т. д., во-вторыхъ, его радуетъ довренность Вари, въ-третьихъ, въ-четвертыхъ, и проч. Онъ любитъ какъ-то рабски, жалко, мизерно,— и, когда наступаетъ время порвать съ двушкой, онъ д даетъ это некрасиво, съ ложью и трусостью, и въ результат онъ самъ резюмируетъ: ‘Я разыгралъ плохую, крикливую и растянутую комедію, а онъ (Колосовъ) такъ просто, такъ хорошо прожилъ это время’. По-истин, въ лиц этого разсказчика Тургеневъ не пощадилъ себя, зато какимъ ореоломъ окруженъ Колосовъ! Онъ прекрасенъ, и обаянію его красоты поддаются вс, самое его присутствіе придаетъ стройность и изящество бесд и веселью. ‘Вы не можете себ представить, какъ охотно вс мы покорялись этому человку. Мы какъ-то невольно любовались имъ’, говоритъ разсказчикъ, въ 1856 году Тургеневъ то же самое скажетъ о Станкевич: ‘Невозможно передать словами, какое онъ внушалъ къ себ уваженіе, почти благоговніе’ {‘Воспоминанія И. С. Тургенева о H. В. Станкевич’, Встн. Европы 1899 г., стр. 14.}: такова власть благодати. Самъ разсказчикъ, конечно, влюбляется въ Колосова, какъ въ женщину,— какъ Тургеневъ въ Станкевича, и въ обоихъ случаяхъ Станкевичъ-Колосовъ, ровно ласковый со всми, сначала равнодушенъ къ своему поклоннику и только позже сближается съ нимъ.
Такъ Тургеневъ, исходя изъ личнаго опыта и изъ размышленій о самомъ себ, пришелъ, путемъ субъективно-заинтересованнаго Наблюденія, къ тому сложному обобщенію, результатомъ котораго явился типъ ‘лишняго человка’. Въ позднйшихъ повстяхъ Тургенева, гд этотъ типъ уже объектированъ и живетъ своей самобытной жизнью, нелегко подмтить т личные элементы, изъ которыхъ онъ образовался. ‘Параша’ и ‘Разговоръ’ чрезвычайно облегчаютъ эту задачу: здсь мы можемъ наблюдать самый процессъ отдленія типа отъ личности его творца. Теперь мы можемъ понять и. ту, странную на первый взглядъ, мысль Тургенева о двойственности образованнаго русскаго общества, которая, какъ мы видли, проведена уже въ ‘Параш’ и которой онъ остается вренъ всю жизнь. Онъ длилъ составъ этого общества именно по признаку внутренней цльности: направо женщина, прекрасная и сильная въ своей непосредственности, налво — дряблый, путающійся въ своихъ чувствахъ, обезволенный рефлексіей мужчина.

ПОМЩИКЪ.

‘Помщикъ’, писанный въ 1845 г., есть сатирико-физіологическая поэма или сатирическій эпосъ: разсказъ о томъ, какъ сытый, самодовольный, живущій одною утробою помщикъ, пользуясь временной отлучкой своей грозной супруги, замыслилъ създить къ веселой вдов по сосдству, врод того, какъ котъ подбирается къ крынк, чтобы лизнуть запретной сметаны, какъ въ дорог ломается ось у тарантаса, какъ неожиданно налетаетъ, возвращаясь, жена, и мгновенно сообразивъ преступный умыселъ супруга, съ грубымъ окрикомъ усаживаетъ его, виновато-покорнаго, въ свой экипажъ и увозитъ обратно домой. Поэма написана легкимъ и мстами красивымъ стихомъ и, какъ жанровая картинка уздныхъ нравовъ, очень не дурна. Но сатира Тургенева поверхостна и прсна, тамъ, гд она впадаетъ въ ироническій тонъ, она сбивается на дешевую карикатуру, напримръ, въ такихъ мстахъ (помщикъ утромъ за чаемъ):
Онъ кушалъ молча, не спша,
Курилъ, поглядывалъ безпечно…
И наслаждалась безконечно
Его дворянская душа
или:
…коротенькія ручки
Сложивъ умильно на брюшк.
Помщикъ подошелъ къ рк…
Тамъ же, гд Тургеневъ хочетъ подняться до высокой сатиры, онъ достигаетъ еще меньшаго эффекта, потому что за его сатирою не чувствуется страстнаго одушевленія, такова, напримръ, строфа, гд, описывая кабинетъ помщика, онъ, по поводу гипсоваго бюста, стоящаго на шкафу, внезапно разражается негодованіемъ:
Увы! безсильно негодуя,
На ликъ задумчивый гляжу я…
Быть можетъ, этотъ истуканъ —
Эсхилъ, Сократъ, Аристофанъ…
И передъ нимъ уже седьмое
Колно тучныхъ добряковъ
Растетъ и множится въ поко
Среди не чуждыхъ имъ клоповъ!
Только [одно, мсто поэмы дйствительно заслуживаетъ вниманія. Среди безотрадныхъ картинъ провинціальной пошлости опять, какъ въ ‘Параш’, встаетъ передъ Тургеневымъ лучезарный образъ двушки, способной на страданье,— его ‘послдняя мечта’: если она не выведетъ русское образованное общество на путь человчности, то все пропало. Во всей поэм только эти дв строфы (въ описаніи узднаго бала) дышатъ истиннымъ одушевленіемъ:
Но вотъ среди толпы густой
Мелькаетъ быстро передъ вами
Ребенокъ робкій и нмой,
Съ большими грустными глазами.
Ребенокъ!.. Ей пятнадцать лтъ.
Но за собой она невольно
Влечетъ васъ… За нее вамъ больно
И страшно… Блдный, томный цвтъ
Лица,— печальный слдъ сомнній
Тревожныхъ, раннихъ размышленій,
Тоски, неопытныхъ страстей,
И взглядъ внимательный,— все въ ней
Вамъ говоритъ о самовластной
Душ… Ребенокъ бдный мой!
Ты будешь женщиной несчастной…
Но я не плачу надъ тобой…
О, нтъ! пускай твои желанья,
Твои стыдливыя мечты
Въ суровомъ холод страданья
Погибнутъ… не погибнешь ты.
Безъ одобренья, безъ участья,
Среди невждъ, осуждена
Ты долго жить… Но ты сильна,
А сильному не нужно счастья…

АНДРЕЙ.

Тертулліанъ сказалъ: Sunt in aniore gradus, — foemina in summo stat. Это убжденіе, въ т годы, о которыхъ идетъ рчь, было у Тургенева больше, чмъ мыслью: оно имло для него острый, поглощающій личный интересъ. Я оставляю въ сторон чувственную основу его тяготнія къ женщин, важно то, что женщина занимала совершенно исключительное мсто въ его міроощущеніи и сознательномъ мышленіи. Въ его сложномъ отношеніи къ ней неразрывно переплелись троякаго рода нити: психологическая, метафизическая и соціальная. Мучительно страдая отъ собственной раздвоенности, онъ обожалъ въ ней красоту и силу непосредственнаго чувства, природной , цльности въ человк, дале, изнуряемый призрачностью всего сущаго (а это чувство было въ немъ слдствіемъ той же раздвоенности), онъ находилъ хотя бы минутную отраду въ зрлищ цльной женской любви, какъ единственной неразложимой реальности, наконецъ, въ своихъ размышленіяхъ о родной стран, признавъ раздвоенность и внутреннюю хилость, которыя ощущалъ въ себ, общимъ признакомъ всей мужской половины своего поколнія, онъ, естественно, долженъ былъ видть въ здоровой цльности женщины единственный залогъ правильнаго общественнаго развитія, единственный ферментъ человчности, рождающейся въ страданіи или, какъ сказали бы теперь, въ ‘душевной драм ‘.
Изъ этого круга идей взяты, какъ мы видли, темы трехъ первыхъ поэмъ Тургенева. Къ нимъ непосредственно примыкаетъ ‘Андрей’, писанный въ 1845 г., вроятно, посл ‘Помщика’, помченнаго мартомъ этого года. Здсь Тургеневъ вернулся къ тому же сюжету, который былъ имъ разработанъ въ ‘Параш’, т.-е. къ своей завтной мысли о превосходств женщины надъ мужчиною, обнаруживающемся всего больше въ любви, но теперь онъ уже счелъ возможнымъ придать этому положенію боле общій смыслъ, удаливъ вс временныя, исключительныя условія. Въ ‘Параш’ и герой и героиня — квалифицированные типы: онъ — человкъ, изъденный рефлексіей, она — глубокая, богатая душевными силами натура, такимъ образомъ, Параша иметъ двойной шансъ превосходства надъ героемъ. Теперь Тургеневъ, произведетъ экспериментъ любви надъ двумя средними и равными натурами, и результатъ будетъ тотъ же, чмъ и обнаружится извстная универсальность закона. Эта перестановка вопроса явилась у Тургенева, очевидно, результатомъ двойного умственнаго процесса: во-первыхъ, большій опытъ позволилъ ему обобщить первоначальную идею, во-вторыхъ, тотъ же опытъ заставилъ его отказаться отъ ложной символизаціи идеи и вступить на путь реализма. Въ этомъ отношеніи Андрей’ представляетъ въ творчеств Тургенева громадный шагъ впередъ. Вс главныя лица его первыхъ трехъ поэмъ — абстрактные символы, носители различныхъ частей идеи: герой и героиня Параши’, старикъ и молодой человкъ въ ‘Разговор’, помщикъ — все это не индивидуальные, а типологическіе образы, индивидуализація выступаетъ въ этихъ поэмахъ только тамъ, гд не замшана идея, т.-е. въ обрисовк второстепенныхъ дйствующихъ лицъ. Напротивъ, въ ‘Андре’ обобщеніе идеи идетъ объ руку съ реализмомъ формы, здсь не только мужъ героини (второстепенное дйствующее лицо), но и она сама, и Андрей — не голые символы, а живые люди, вполн обыкновенные и вполн своебразные, каждый по-своему. Въ этой поэм Тургеневъ впервые нашелъ свою манеру — манеру бытового реализма, такъ что ‘Андрей’ является звеномъ, соединяющимъ его первыя поэмы со всмъ длиннымъ рядомъ его позднйшихъ повстей и романовъ изъ жизни русскаго образованнаго общества.
И здсь я опять долженъ сказать то же, что раньше сказалъ о ‘Параш’: ‘Андрей’ свже, наивне и чище, чмъ эти позднйшія повсти о любви, вмст съ тмъ онъ въ художественномъ отношеніи безконечно выше ‘Параши’, потому что любовь Параши есть схема двичьей любви, тогда какъ Андрей и Дуня влюбляются и любятъ индивидуально. Будь ‘Андрей’ боле сжатъ (въ немъ около 130 восьмистрочныхъ строфъ и очень мало дйствія), его надо было бы признать одною изъ лучшихъ повстей Тургенева но поэтичности колорита, по тонкости психологіи и мткой изобразительности. Я излагаю здсь только мое личное впечатлніе, эстетическій разборъ этой, какъ и остальныхъ поэмъ, не входитъ въ мою задачу: онъ требуетъ особаго изслдованія, параллельнаго тому, которое предлагается здсь.
Фабула ‘Андрея’ такъ же несложна, какъ фабула ‘Параши’. Дйствіе происходитъ въ уздномъ город, Андрей, молодой человкъ изъ дворянъ, влюбляется въ молоденькую жену одного изъ мстныхъ обывателей, ‘неслужащаго дворянина’, и встрчаетъ взаимность, но, не ршаясь итти противъ мнній свта, боясь и ее обречь на позоръ, посл нкотораго колебанія узжаетъ, вотъ и все.
Тургеневъ приложилъ вс усилія къ тому, чтобы сдлать Андрея среднимъ, нормальнымъ типомъ русскаго человка своей эпохи. До сихъ поръ онъ изучалъ реакцію на любовь мужчинъ, заденныхъ рефлексіей, теперь онъ намренно беретъ человка, чуждаго рефлексіи — и это обстоятельство онъ усиленно ставитъ на видъ. Андрей характеризуется не положительно, а въ своихъ отрицательныхъ особенностяхъ — по контрасту съ тми ‘героями времени’, героями ‘Параши’ и ‘Разговора’: онъ — человкъ безъ разочарованія, не влюбленный въ отчаяніе, не лелющій своего страданія, онъ нехотя занимается собою, не важничаетъ, не бранитъ людей и ничего не презираетъ. Это добрый, честный, немного застнчивый, склонный къ мечтательности человкъ, ничмъ не замчательный, но здоровый, съ сердцемъ на надлежащемъ мст. Такой же средній типъ и Дуня. Въ ней нтъ ничего демоническаго, ‘даръ страданія’ ей чуждъ, она безмятежно любитъ мужа, держитъ домъ въ порядк, въ ней много ‘здраваго разсудка’. До встрчи ни она, ни Андрей не помышляли о любви, но они молоды и полны нерастраченныхъ силъ, а мужъ пошлъ и скученъ. Любовь разгорается ровно съ обихъ сторонъ, и наконецъ наступаетъ минута, когда оба сознаютъ свое чувство. Здсь-то сразу и обнаруживается различіе. Дуня разражается сладкими слезами, какъ въ жизни плачутъ только разъ:
Она не вспомнила, что никогда
Съ Андреемъ ей не жить, что не свободна
Она, что страсти слушаться — бда,
И что такая страсть или безплодна,
Или преступна…. Женщина всегда
Въ любви такъ безкорыстно-благородна,
И предаются смло, до конца,
Одни простыя женскія сердца.
Другое дло Андрей, какъ онъ ни простодушенъ, этой цльности въ немъ нтъ:
все предвидлъ онъ: позоръ борьбы,
Позоръ обмана, дни тревогъ и скуки,
Упрямство непреклонное судьбы,
И горькія томленія разлуки,
И страхъ, и все, чмъ прокляты рабы…
И то, что хуже-хуже всякой муки:
Живучесть пошлости.
Конечно, говоритъ Тургеневъ, есть и другой выходъ, есть сильные люди, равнодушные къ тому, ‘чмъ сердцу милы дозволенныя радости людей’: они живутъ на свобод, и въ ‘могуществ спокойнаго сознанья’ просто не чувствуютъ цпей. Но — ‘Андрей героемъ не былъ’: онъ за себя и за нее трусливо отрекается отъ счастія. Тургеневъ показываетъ намъ обоихъ спустя три года. Сломленъ страданьемъ, Андрей безъ цли скитается по Европ: ‘онъ не забылъ… забыть не въ вашей власти!’ Въ Милан онъ неожиданно получаетъ письмо отъ Дуни, и это письмо — его приговоръ. Онъ не любилъ ея! Если бы онъ любилъ, разв онъ могъ бы оставить ее въ жертву двойной мук — разлуки съ нимъ и пошлости ея уздной жизни? Въ то время, какъ она вся вврялась ему, онъ колебался и разсуждалъ, обманывая себя сознаніемъ своего благородства, а ему недоставало не жестокости, не смлости, а просто любви. Такъ, вмсто свободы, и счастія, и просвтляющаго страданія для обоихъ, что могло бы родиться изъ ихъ любви, родилось рабское, мщанское горе, какое-то медленное удушье, безсмысленное, унизительное, и виноватъ въ этомъ — мужчина, точне — русскій мужчина. Тургеневъ первоначально озаглавилъ эту поэму: ‘Любовь’, это — исторія типичной, средней любви на русской почв. Любовь для Тургенева — только реактивъ, дающій ему возможность опредлить сравнительную упругость и силу мужской и женской души, и его выводъ здсь, какъ и въ прежнихъ случаяхъ, всецло въ пользу женщины: это его крпчайшее и субъективно-центральное убжденіе.

——

Я, конечно, далеко не исчерпалъ художественнаго содержанія поэмъ Тургенева, да это и не было моей цлью. Мн нужно было только исполнить по отношенію къ нимъ первую и главнйшую задачу историка литературы, именно найти ихъ личный ключъ, — а такой ключъ, какъ сказано, долженъ и можетъ быть подысканъ для всякаго художественнаго произведенія. Разборъ этихъ поэмъ приводитъ къ заключенію, что основнымъ фактомъ душевной жизни Тургенева въ первой половин 40-хъ годовъ было болзненное чувство своей внутренней разорванности. Это чувство было въ немъ такъ исключительно остро, такъ преобладало надо всми другими, что опредлило его сознательный критерій нормальнаго и ненормальнаго, добра и зла: ненормально всякое существо, лишенное внутренней цльности (я и вся мужская половина моего поколнія), нормаленъ только тотъ, въ комъ есть эта цльность (Станкевичъ и всякая двушка).
Этотъ выводъ кажется на первый взглядъ исторически-невроятнымъ Вдь, идею внутренней цльности, какъ мрила душевнаго здоровья, написало на своемъ знамени славянофильство, и именно въ т самые годы, когда Тургеневъ сочинялъ свои поэмы. Близость Тургенева къ этому кругу идей бросается въ глаза. Что же это: значитъ, Тургеневъ былъ славянофиломъ?— Но историкъ не найдетъ здсь ничего особеннаго. Онъ сопоставитъ тургеневскую тоску по цльности съ цлымъ рядомъ аналогичныхъ явленій той эпохи,— съ жаждою самозабвенія въ поэзіи Огарева, съ завтомъ Станкевича — охватывать жизнь разомъ, изъ живого непосредственнаго чувства, съ грустнымъ раздумьемъ, проходящимъ красною нитью черезъ Дневникъ’ Герцена (1842—1845 гг.) — о томъ, что мы не умемъ жить всмъ существомъ въ каждой данной минут, онъ покажетъ, что это болзненное чувство внутренняго распада было обще всему поколнію, и, можетъ быть, онъ суметъ доказать, о чемъ мы теперь только въ общемъ догадываемся, что славянофильство и западничество психологически были лишь двумя различными, на различныхъ метафизическихъ основаніяхъ, путями къ выходу изъ этой общей всему поколнію муки внутренняго распада.
Какъ бы то ни было, правильность вывода неоспорима, и въ этомъ — главное значеніе поэмъ для исторіи творчества Тургенева: его душевный недугъ и его сознаніе этого недуга выступаютъ здсь ясне, нежели въ его позднйшихъ произведеніяхъ. И понятно почему: во-первыхъ, въ т годы (1843—1845) Тургеневъ какъ разъ переживалъ періодъ осознанія собственной личности, какой неизбежно переживаетъ всякій мыслящій человкъ на рубеж между юностью незрлымъ возрастомъ, и потому чувствовалъ свой недугъ несравненно остре, чмъ въ поздніе годы, когда постепенно, какъ и всякій человкъ, привыкъ къ себ, сжился со своими склонностями и недостатками, во-вторыхъ, и самое его литературное творчество, вначал сравнительно непосредственное, со-временемъ осложнилось множествомъ не-личныхъ мотивовъ: гражданскими и гуманитарными идеями, бытовой фотографичностью (вліяніе физіологической беллетристики 40-хъ годовъ) и пр., и оттого уже мене ясно отражало въ себ личность самого художника. Что состояніе и мысль, о которыхъ идетъ рчь, не могли исчезнуть у Тургенева и поздне, за это порукою самое существо дла. И они дйствительно отразились въ его дальнйшемъ творчеств — не только косвенно: дленіемъ русскаго общества на дв части по признаку внутренней цльности и культомъ влюбленной двушки, — но и непосредственно, чего мы, можетъ[быть, и не подозрвали бы, если бы поэмы не дали намъ въ руки конецъ этой нити — одной изъ главныхъ, какія образовали ‘основу’ тургеневскаго творчества. Впослдствіи эта нить обыкновенно бывала переплетена съ другими или заткана почти до неузнаваемости (хотя пристальный анализъ несомннно обнаружитъ ея присутствіе во всхъ лучшихъ произведеніяхъ Тургенева), по по временамъ она опять выступала наружу, и притомъ на протяженіи всей его литературной дятельности. Въ подтвержденіе моей мысли укажу на ‘Поздку въ Полсье’ (1857 г.) и ‘Живыя мощи’ (напечатаны въ 1874 г.).
Я говорилъ уже. что чувство внутренняго распада сопровождалось у Тургенева чувствомъ своего распада съ жизнью, съ природою. Когда наряду съ естественнымъ чувственно-волевымъ центромъ личности образуется въ человк и другой, незаконный центръ — разсудка, тогда цльность впечатлній исчезаетъ, непосредственное воспріятіе дйствительности становится невозможнымъ, такъ* какъ оно въ самомъ зародыш разбивается разсудочнымъ анализомъ. Оттого такой человкъ теряетъ чувство реальности: въ немъ испорченъ самый механизмъ, которымъ субъектъ непосредственно воспринимаетъ реальность вещей. Отсюда развивается тяжелая метафизическая тоска. Въ то время, какъ здоровый человкъ инстинктивно ошущаетъ законность своего сушествованія и безъ рефлексіи течетъ въ общемъ поток бытія, человкъ, раздвоенный внутренно, силится разумомъ вправить себя въ общее русло, мучится вопросомъ о смысл жизни или сознаніемъ ея безсмысленности и, чувствуя себя не органической частью цлаго, а отщепенцемъ, видитъ это цлое передъ собою и боится его. Именно это состояніе раздвоенной души съ удивительной отчетливостью изображаетъ ‘Поздка въ Полсье’. Тургеневъ выводитъ передъ нами вереницу здоровыхъ, внутренно цльныхъ людей, которые спокойно живутъ въ дремучемъ бору Полсья, эта ‘первобытная, нетронутая сила’ ихъ не пугаетъ: они просто не видятъ ея, потому что они — въ ней, они органически съ нею едины, мы сказали бы: космическая жизнь непосредственно циркулируетъ въ нихъ, какъ воздухъ — въ нашихъ легкихъ. Но вотъ вошелъ въ это нетронутое царство природы онъ, Тургеневъ, человкъ съ раздвоенной душой, выпавшій изъ природнаго строя. Онъ разумомъ — вн ея, и оттого онъ видитъ ея лицо. Оно ужасно, кровь стынетъ-въ его жилахъ, это не лицо матери, а холодное и грозное лицо безстрастнаго владыки. Ему трудно ^вынести этотъ взглядъ ‘вчной Изиды’, въ его сердце неотразимо проникаетъ чувству одиночества, своей слабости и ничтожности, его душа никнетъ и замираетъ въ ощущеніи ‘непрестанной близости смерти’.
Если этотъ страхъ — одинъ изъ симптомовъ болзни, то вотъ и другой, не мене обыкновенный: чувство болзненности прошлаго. Это чувство знаютъ многіе люди. Эта боль воспоминанія чужда здоровому духу, потому что онъ всмъ существомъ жилъ въ каждомъ мгновеніи, но кто * жилъ ущербно,— а такъ живетъ всякій раздвоенный духъ,— тому поздне жестоко мстятъ не до дна изжитыя минуты, мстятъ именно этимъ чувствомъ безплодно-прожитой жизни, незамтно ушедшихъ и неиспользованныхъ дней. Оставшись одинъ въ дремучемъ бору, охваченный вяньемъ смерти, Тургеневъ вдругъ, ‘какъ бы повинуясь таинственному повелнію’, начинаетъ припоминать свою жизнь. ‘Я сидлъ неподвижно и глядлъ, глядлъ съ изумленіемъ и усиліемъ, точно всю жизнь свою я передъ собою видлъ, точно свитокъ развивался у меня передъ глазами. О, что я сдлалъ! невольно шептали горькимъ шопотомъ мои губы. О, жизнь, жизнь, куда, какъ ушла ты такъ безслдно? Какъ выскользнула ты изъ крпко-стиснутыхъ рукъ? Ты ли меня обманула, я ли не усплъ воспользоваться твоими дарами?.. О, неужели нтъ надежды, нтъ возврата?’ — Такъ страхомъ и раскаяніемъ наказывается внутренній распадъ. Цльное существо не знаетъ ни того, ни другого,— ни прошлое, ни будущее не мшаютъ ему жить въ настоящемъ {Такъ у Тютчева:
Не о быломъ вздыхаютъ розы
И соловей въ ночи поетъ,
Благоухающія слезы
Не о быломъ Аврора льетъ,
И страхъ кончины неизбжной
Не светъ съ древа ни листа:
Ихъ жизнь, какъ океанъ безбрежный,
Вся въ настоящемъ разлита.}. Именно такъ живетъ Ефремъ, котораго Тургеневъ можетъ быть съ умысломъ противопоставилъ себ въ этомъ разсказ.
Надо удивляться художественной сил Тургенева, которая позволила ему, какимъ онъ былъ, представить въ ‘Живыхъ мощахъ’ противоположный себ полюсъ абсолютной цльности духа. Картина, изображенная въ этомъ разсказ, иметъ міровое значеніе. Тургеневъ показываетъ намъ человка, который, находясь въ исключительныхъ условіяхъ, сумлъ окончательно истребить въ себ второй центръ душевной жизни — разсудокъ. Это былъ актъ самосохраненія, подобно тому, какъ ящерица отрываетъ свой ущемленный хвостъ. Ось разсудка — личное ‘я’, перебирать обрывки личнаго прошлаго, праздно пересматривать бдныя сокровища настоящаго, предугадывать возможности будущаго — такова повседневная работа ума. Лукерь въ ея положеніи эти картины кинематографа могли доставлять только острое страданье, — и она подавила въ себ разсудокъ: ‘Я такъ себя пріучила: не думать, а пуще того — не вспоминать’. Разсказчикъ прерываетъ ее характернымъ для Тургенева вопросомъ: ‘Какъ ты можешь помшать, чтобы мысли теб въ голову не шли?’ — чего не отдалъ бы онъ за это умнье!— И она отвчаетъ: ‘а такъ, лежу я себ, лежу-полеживаю — и не думаю, чую, что жива, дышу — и вся я тутъ. Смотрю, слушаю’. Удивительныя слова! Откуда Тургеневъ могъ узнать это?— И вотъ, когда умолкло однообразно-тревожное дребезжаніе разсудка, которое дробитъ и заглушаетъ музыку сферъ,— смотрите, какъ преобразилась Лукерья. Ея ужасная жизнь не только сдлалась безвольной,— нтъ, гораздо больше того: ея душа стала какъ сообщающійся сосудъ съ космосомъ. Свободно и легко входятъ въ нее волны міровой жизни — звуки, запахи. ‘Кротъ подъ землею ‘роется — я и то слышу. И запахъ я всякій чувствовать могу, самый какой ни на есть слабый… Пчелы на паск жужжатъ да гудятъ, голубь на крышу сядетъ а заворкуетъ, курочка-насдочка зайдетъ съ цыплятами крошекъ поклевать, а то воробей залетитъ или бабочка — мн очень пріятно’. Она не любитъ жизни, любить можно только то, что вн насъ: она, заглушивъ въ себ разсудокъ, слилась съ жизнью. И эта жизнь, такъ непосредственно циркулирующая чрезъ ея душу,— какими дивными видніями она сказывается въ ней! Я не смю пересказывать ея сновидній (Тургеневъ сообщаетъ ихъ три),— они полны нездшней красоты и нездшняго смысла, во сн ей сообщается и срокъ ея смерти. И не только во. сн, — она и на яву слышитъ неземные голоса: ‘Лежу я иногда такъ-то одна… и словно никого въ цломъ свт кром меня нту. Только одна я — живая! И чудится мн, будто что меня оснитъ… Возьметъ меня размышленіе — даже удивительно!.. Придетъ словно какъ тучка, прольется, свжо такъ, хорошо станетъ, а что такое было — не поймешь!’
Тургеневъ изобразилъ здсь не индивидуальный случай, а классическій образецъ свободнаго духа. Этотъ законъ былъ хорошо извстенъ индійскими мудрецамъ. ‘Это одна изъ важнйшихъ доктринъ gnani,— говоритъ Карпентеръ, — что власть изгонять мысль, а если понадобится, то и убить ее на мст, должна быть достигнута. Разумется, искусство это требуетъ практики, но, разъ достигнутое, оно, какъ и всякое другое искусство, теряетъ все, что въ немъ было таинственнаго и труднаго. И оно достойно усилій. Можно, въ самомъ дл, сказать, что жизнь собственно и начинается только тогда, когда эта способность завоевана… Она не освобождаетъ человка отъ умственныхъ мукъ (составляющихъ по меньшей мр девять десятыхъ всхъ страданій жизни), но она даетъ ему такую концентрированную силу въ умственной работ, которой раньше онъ совершенно и не зналъ’. По окончаніи каждой систематической умственной работы, когда другой пока нтъ, ‘машина должна стать, — стать совершенно. Тогда наступаетъ очередь знанія, которое нисходитъ на насъ уже независимо отъ мысли: когда шумъ работы въ мастерскихъ затихъ, въ раскрытое окно слышны тихіе звуки долины и далекаго морского берега — неясный отзвукъ боле божественнаго знанія, растущаго по мр того, какъ біеніе мысли затихаетъ,— необыкновенныя озаренія, необыкновенныя пониманія и ощущенія… Сперва они кажутся чудесными, но это не такъ. Ничего чудеснаго нтъ въ нихъ, потому что они всегда тутъ, какъ звзды всегда на неб. Если и есть тутъ чудо, то это наше поразительное невниманіе къ нимъ. Въ этомъ… космическомъ сознаніи человка скрыты мельчайшія, самые разнообразныя и широко хватающія озаренія и проникновенія — нкоторыя изъ нихъ своей быстротой и тонкостью превосходятъ все, что есть въ первичномъ индивидуальномъ сознаніи,— но мы не обращаемъ на нихъ вниманія, такъ какъ мысль, какъ клоунъ, всегда поетъ и кувыркается предъ нами и мшаетъ намъ слышать’. {Эдв. Карпентеръ: ‘Я есмь’, перев. съ англ. И. Наживина, стр. 27—30 (глава изъ книги Карпентера From Adam’s Peak to Elephanta).} Эти строки — точно обобщенное истолкованіе образа Лукерьи изъ ‘Живыхъ мощей’.
Было бы величайшей ошибкою выводить изъ моихъ словъ, будто я считаю Тургенева врагомъ мысли. Всякій знаетъ, что онъ преклонялся предъ культурою, предъ наукою, предъ интеллектуальными цнностями. Здсь не мсто разбирать этотъ сложный вопросъ — какъ уживался въ немъ культъ мысли съ тоскою но душевной цльности. Повидимому, онъ длилъ всю сферу мысли чисто-механически на дв группы: на систематическое и цлесообразное мышленіе, которое есть благо, а на безплодную рефлексію, т.-е. праздное и безпорядочное вращеніе мысли вокругъ собственнаго я, что есть зло.

ЧАСТЬ II
МЕЧТА И МЫСЛЬ

I.
Entbehren sollst du.

Въ изображеніи критики творчество писателя-художника обычно уподобляется англійскому парку: чистыя и прямыя дорожки, стрлой убгающія вдаль, ровный газонъ среди тнистыхъ деревъ, прекрасныя клумбы и бесдки. Этотъ удобный и пріятный образъ легко вндряется въ память, и читатель, раскрывая книгу художника въ досужій часъ, уже увренно мнитъ себя празднично-гуляющимъ по чудесному парку. Онъ приводитъ сюда и своихъ домочадцевъ или воспитанниковъ, за чайнымъ столомъ или въ классной комнат онъ приглашаетъ ихъ дивиться изобртательности садовника и наслаждаться красотою пейзажей.— Но ты войди самъ въ твореніе поэта, окунись горячимъ сердцемъ въ его образы и созвучья,— не англійскій паркъ предстанетъ теб, но откроется видъ суроваго и дикаго края, гд ничто не развлечетъ и не успокоитъ тебя, смотри, какъ бы не потерять и послдній остатокъ беззаботности, какой еще есть въ теб. Но такъ долженъ входить сюда лишь тотъ, кто жаждетъ научиться трудному искусству быть самимъ собою.
И вотъ, мн суждено снова рыскать по дебрямъ самобытною духа и разсказывать, что открылось въ немъ моимъ глазамъ.

* * *

Малой стаей высятся надъ моремъ вершины утесовъ: это юность, 16—18 лтъ. Но работа вулканическихъ силъ продолжается неустанно. Снова, спустя годы, плывемъ мимо: уже не скалы — цлый островъ поднялся надъ гладью морской. Теперь можно пройти его изъ конца въ конецъ и разглядть устройство его поверхности, лтъ въ 80 міровоззрніе человка окончательно опредлилось. Причалимъ же и выйдемъ на островъ: Тургеневъ стоитъ изслдованія.
Какъ горная цпь перескаетъ иной островъ отъ края до края, такъ чрезъ все міровоззрніе Тургенева во вторую половину его жизни проходитъ одна важная мысль. Ее-то надо прежде всего прослдить.
Вс помнятъ стихотвореніе въ проз ‘Природа’. Величавая женщина въ волнистой, зеленоцвтной одежд, съ темными, грозными глазами, съ зычнымъ голосомъ, подобнымъ лязгу желза,— она своимъ видомъ вселяетъ въ душу смертнаго благоговйный леденящій страхъ. Ей нтъ дла до личности, и человкъ, съ его разумомъ, съ его стремленіемъ къ добру и справедливости — ей не дороже блохи. ‘Вс твари мои дти’,— говоритъ она человку,— ‘и я одинаково о нихъ забочусь — и одинаково ихъ истребляю… Я не вдаю ни добра, ни зла… Разумъ мн не законъ — и что такое справедливость?— Я теб дала жизнь — я ее отниму и дамъ другимъ, червямъ или людямъ… мн все равно… А ты пока защищайся — и не мшай мн’!
Другое стихотвореніе въ проз — разговоръ двухъ Альпійскихъ вершинъ: тамъ, внизу,— пестро, мелко, синютъ воды, чернютъ лса, среди скученныхъ грудами камней копошатся козявки — люди. Проходятъ тысячи лтъ — минуты: ясне стало внизу, меньше видать козявокъ, еще тысячи лтъ, и все застыло, везд ровный снгъ и ледъ.
А вотъ строки изъ ‘Поздки въ Полсье’. ‘Изъ ндра вковыхъ лсовъ, съ безсмертнаго лона водъ поднимается тотъ же голосъ: ‘Мн нтъ до тебя дла,— говоритъ природа человку:— я царствую, а ты хлопочи о томъ, чтобы не умереть’… Трудно человку, существу единаго дня, вчера рожденному и уже сегодня обреченному смерти, трудно ему выносить холодный, безучастно устремленный на него взглядъ вчной Изиды, не одн дерзостныя надежды и мечтанья молодости смиряются и гаснутъ въ немъ, охваченныя ледянымъ дыханіемъ стихіи, нтъ, вся душа его никнетъ и замираетъ, и чувствуетъ, что послдній изъ его братій можетъ исчезнуть съ лица земли — и ни одна игла не дрогнетъ на этихъ втвяхъ, онъ чувствуетъ свое одиночество, свою слабость, свою случайность’…
Эти строки писаны въ 1853 году, т два стихотворенія въ проз — въ 1878—79 гг., уже незадолго до смерти Тургенева: за столько лтъ его чувство не измнилось.
Личность ничто, лишь брызгъ кипящаго потока. Но человкъ, подъ властью желзнаго закона, упорно хочетъ — не можетъ не хотть — быть именно личностью: онъ чувствуетъ въ себ самозаконную волю и борьбу влеченій. Какъ же быть и какой путь слдуетъ выбирать человку?— Тургеневъ не разъ ставилъ и ршалъ этотъ вопросъ.

* * *

Русскій дворянинъ Ладановъ, живя долго въ Италіи, сошелся тамъ съ простой крестьянкой изъ Альбано, у нихъ родилась дочь, а на другой день посл родовъ молодая женщина была убита своимъ бывшимъ женихомъ, транстеверинцемъ, у котораго Ладановъ ее похитилъ. Эта женщина была олицетворенная чувственность, Тургеневъ такъ рисуетъ ея наружность: ‘…Что за лицо было у итальянки! сладострастное, раскрытое, какъ разцвтшая роза, съ большими влажными глазами на выкат и самодовольно улыбавшимися, румяными губами! Тонкія чувственныя ноздри, казалось, дрожали и расширялись, какъ посл недавнихъ поцлуевъ, отъ смуглыхъ щекъ такъ и вяло зноемъ и здоровьемъ, роскошью молодости и женской силы… Этотъ лобъ не мыслилъ никогда, да и слава Богу!’ Ладановъ вернулся съ двочкой въ Россію и остальные годы прожилъ въ затворничеств, въ одиночеств, отдавшись мистическимъ исканіямъ: онъ занимался химіей, анатоміей, кабалистикой, хотлъ продлить жизнь человческую, врилъ въ возможность сноситься съ духами и вызывать умершихъ, у сосдей онъ прослылъ колдуномъ. Дочь онъ страстно любилъ, самъ училъ ее всему и далъ ей прекрасное образованіе. Но въ ней текла знойная кровь ея матери — итальянки: противъ воли отца она бжала съ офицеромъ значительно моложе ея. Отецъ отрекся отъ нея и умеръ одинъ, а ея семейная жизнь длилась не долго: ея мужа нечаянно застрлилъ на охот товарищъ. Она осталась молодой вдовой съ малюткой-дочерью и всецло посвятила себя ея воспитанію. Она ршила разъ навсегда: чтобы уцлть, человкъ долженъ поставить себя въ неподвижныя рамки. Судьба подстерегаетъ его на каждомъ шагу,— и дйствуетъ она чрезъ темныя силы, кипящія въ немъ самомъ, и такъ надо заглушать въ себ эти голоса, надо заморозить себя. ‘Она боялась жизни,— говоритъ герой у Тургенева,— боялась тхъ тайныхъ силъ, на которыхъ построена жизнь и которыя изрдка, но внезапно пробиваются наружу. Горе тому, надъ кмъ он разыграются! Страшно сказались эти силы Ельцовой: вспомни смерть ея матери, ея мужа, ея отца… Это хотя бы кого запугало. Я не видалъ, чтобъ она когда-нибудь улыбнулась. Она какъ будто заперлась на замокъ и ключъ бросила въ воду’. Чувственность, погубившая ея мать, мрачный мистицизмъ, исказившій жизнь отца, ея собственное беззаконное увлеченіе — все это были явленія одного порядка: дйствія той страшной стихіи, которая царитъ въ душ человка. И она ршила воспитать свою дочь такъ, чтобы первобытный хаосъ въ ней совершенно замеръ и никогда не могъ бы разрушительно вырваться наружу {Одна изъ ея предупредительныхъ мръ заключалась въ томъ, что она строжайше запрещала дочери читать что-либо, способное дйствовать на воображеніе, и Вра Николаевна дйствительно до замужества не прочла ни одной повсти, ни одного стихотворенія, да и позже остерегалась ихъ читать. Эта черта, повидимому, взята Тургеневымъ изъ жизни, въ іюн 1856 г. онъ пишетъ граф. Ламбертъ (говоря о будущемъ свиданіи съ нею): ‘Я надюсь, что тогда мн удастся убдить Васъ не бояться чтенія Пушкина и другихъ. Или вы еще страшитесь тревоги?’ — а ‘Фаустъ’ писанъ именно въ эти дни, лтомъ 1856 г., и къ началу іюля былъ вчерн законченъ.}.
Какъ женщина сильная и настойчивая, она вполн достигла своей цли. Ея дочь, Вра Николаевна, героиня повсти ‘Фаустъ’, выросла ясной, спокойной, немного холодной двушкой. Потомъ матери уже нетрудно было закончить свое дло выдачей дочери замужъ за милаго, но ничтожнаго человка. Теперь она, казалось, могла быть совершенно спокойна: дочь была окончательно застрахована противъ ‘хаоса’. Вскор затмъ мать умерла.
Когда герой встрчается съ Врой Николаевной, ей 28 лтъ, у нея уже трое дтей, но она ни вншне, ни внутренно не измнилась: все такъ же спокойна и ясна, какъ была двочкой. Однимъ изъ главныхъ средствъ, съ помощью которыхъ мать заглушала въ ней т темныя силы души, было устраненіе отъ нея всего, что можетъ дйствовать на воображеніе, и она не только до замужества, но и донын — до этой встрчи — не прочла ни одной повсти, ни одного стихотворенія. Да и вообще она во всемъ слдовала завтамъ матери и оставалась такою, какою ее выработала мать.
Но вотъ къ ней близко подошелъ человкъ совсмъ другого склада, полный — если можно такъ выразиться — одухотворенной чувственности, и вотъ онъ прочелъ ей Гетевскаго ‘Фауста’. Мать недаромъ боялась за нее той двойной наслдственности. Стихія не была изгнана, но лишь усыплена искусственно. Мать знала, что въ дочери дремлетъ необузданная страстность, которая, вспыхнувъ, испепелитъ ее, и недаромъ однажды сказала ей: ‘ты какъ ледъ: пока не растаешь, крпка какъ камень, а растаешь, и »слда отъ тебя не останется’. И тотъ другой потокъ, неразлучный съ чувственностью, тоже лишь глубже зарылся въ глубину души и время отъ времени выбивался наружу: она врила въ привиднія и говорила, что иметъ на то свои причины, ‘сама такая чистая и свтлая… она боялась всего мрачнаго, подземнаго’.
Ледъ оттаялъ, и Вра Николаевна не сумла справиться съ ожившимъ въ ней хаосомъ: она дала ему волю, пала въ объятія героя. Но духъ матери зорко сторожилъ ее: идя ночью на первое свиданіе, она была остановлена призракомъ матери и, потрясенная, вернулась домой, чтобы посл короткой болзни умереть.
Какой выводъ долженъ сдлать читатель изъ этого разсказа? Кажется, двухъ мнній не можетъ быть: хаосъ неодолимъ, и безсмысленно бороться съ нимъ, въ гибели Вры Николаевны виновна ея мать, кощунственно противодйствовавшая верховному закону. Но Тургеневъ ршаетъ вопросъ иначе. Мать Вры Николаевны учила: ‘Надо заране выбрать въ жизни: или полезное, или пріятное, и такъ уже ршиться, разъ навсегда’, стремленіе же соединить то и другое ведетъ къ гибели или пошлости. Гибель Вры Николаевны убждаетъ героя повсти въ томъ, что мать была права, и въ послднихъ строкахъ онъ всецло подтверждаетъ ея ученіе: ‘Кончая, скажу теб: одно убжденіе вынесъ я изъ опыта послднихъ годовъ: жизнь не шутка и не забава, жизнь даже не наслажденіе…жизнь — тяжелый трудъ. Отреченіе, отреченіе постоянное — вотъ ея тайный смыслъ, ея разгадка: не исполненіе любимыхъ мыслей и мечтаній, какъ бы он возвышены ни были,— исполненіе долга, вотъ о чемъ слдуетъ заботиться человку, не наложивъ на себя. цпей, желзныхъ цпей долга, не можетъ онъ дойти, не падая, до конца своего поприща’.
А подъ заглавіемъ повсти Тургеневъ выписалъ стихъ изъ Гетевскаго ‘Фауста’: Entbehren sollst du, sollst entbehren. Этотъ эпиграфъ свидтельствуетъ, что ученіе матери-Ельцовой было убжденіемъ самого Тургенева. Не давай въ себ воли личному началу, не будь личностью! иначе — либо гибель, либо пошлость.

* * *

Вра Николаевна, нарушивъ тотъ законъ, погибла. Лиз Калитиной грозитъ не гибель, а пошлость, и чтобы спастись, она во-время налагаетъ на себя ‘желзныя цпи долга’. Въ нее самой природой вложена чрезвычайно сильная потребность не быть личностью, подавлять въ себ личную волю, уроки Агаши еще глубже укоренили въ ней эту потребность: вотъ почему она ‘вся проникнута чувствомъ долга’ вотъ почему она ‘любила всхъ и никого въ особенности’, а восторженно любила одного Бога, т. е. тотъ образъ, который одинъ способенъ растворять въ себ личность безъ остатка. Она еще до встрча съ Лаврецкимъ твердо знаетъ: счастье на земл зависитъ не отъ насъ,— оно въ рук Бога, поэтому искать счастья — грхъ, и Богъ наказываетъ за это, искать счастья значитъ ставать свою волю выше Божьей и ей слдовать. Полюбивъ Лаврецкаго, она въ первую же минуту знаетъ, что ея любовь — беззаконіе и ея надежды на соединеніе съ Лаврецкимъ — преступны. Что Лаврецкій женатъ — это лишь случайность, Лаза, какова она есть, считала бы свою любовь грхомъ, грховной самостью, при всякихъ обстоятельствахъ, хотя бы Лаврецкій былъ холостой, его несвобода и нарочитый, въ разгаръ Лизиной любви, пріздъ его жены только быстро и наглядно выявляютъ неизбжное во всякомъ случа послдствіе грха, иначе Божья кара совершилась бы нсколько позже,— только всего. Богдана нее палъ ударъ (пріздъ жены Лаврецкаго), ея первая мысль — ‘По дломъ!’, и Лаврецкому она говоритъ: ‘Да, мы скоро были наказаны’, это слово выдаетъ ея тайную мысль: рано или поздно, все-равно мы были бы наказаны, это неизбжно, насъ же кара настигла у самаго входа. Лаврецкій еще не уметъ ее понять, онъ наивно спрашиваетъ: ‘За что-же вы-то наказаны?’ — она даже не находитъ нужнымъ отвтить ему. Какъ ей ни больно — вдь личности въ ней нанесена смертельная рана!— она, кажется, рада тому-что остановлена на первомъ шагу. Видъ она раньше знала законъ, но увлеклась, чуть-было не преступила закона — и Богъ остерегъ ее, представъ ей въ гроз и бур. Слава Богу! теперь ея воля окрпла. Она больше не пойдетъ тмъ путемъ, гд личность ищетъ утверждать себя — и всегда тщетно, она пойдетъ тмъ путемъ, гд личность погашается безслдно. Уходя въ монастырь, она говоритъ тетк: ‘Кончена моя жизнь съ вами. Такой урокъ не даромъ, да я ужъ не въ первый разъ объ этомъ думаю. Счастье ко мн не шло, даже когда у меня была надежды на счастье, сердце у меня все щемило… Чувствую я, что мн не житье здсь… отзываетъ меня что-то’.
И Лаврецкаго она научила правд, ибо то, что она знала уже полуребенкомъ, онъ узнаетъ только теперь, отъ нея. Онъ обжегся разъ, въ той женитьб, но кара не научила его, не сломила въ немъ самости. Вотъ онъ детъ въ Россію съ твердымъ намреніемъ ‘длать дло’, исполнять свой долгъ,— но тутъ снова поманило его счастье въ образ Лизы — и онъ погнался за счастьемъ, забывъ о своемъ ршеніи. И это второе вожделніе кончилось такъ же, какъ первое,— карою, хотя иначе. Лиз довольно было перваго окрика, чтобы опомниться, — ему понадобились два крушенія, да еще строгій послдній завтъ Лизы: надо покоряться, надо исполнять свой долгъ. Теперь и онъ знаетъ истину — и вступаетъ на путь ея вслдъ за Лизою. Лиза ушла въ монастырь, Лаврецкій отдается длу,— ршеніе по существу одинаковое въ обоихъ: Entbehren sollst du. Тургеневъ такъ кончаетъ свой разсказъ: ‘Въ теченіе этихъ восьми лтъ совершился наконецъ переломъ въ его жизни, тотъ переломъ, котораго многіе не испытываютъ, но безъ котораго нельзя остаться порядочнымъ человкомъ до конца: онъ дйствительно пересталъ думать о собственномъ счасть, о своекорыстныхъ цляхъ. Онъ утихъ, и — къ чему таить правду?— постарлъ не однимъ лицомъ и тломъ, постарлъ душею, сохранить до старости сердце молодымъ, какъ говорятъ иные, и трудно, и почти смшно, тотъ уже можетъ быть доволенъ, кто не утратилъ вры, съ добро, постоянства воли, охоты къ дятельности. Лаврецкій имлъ право быть довольнымъ: онъ сдлался дйствительно хорошимъ хозяиномъ, дйствительно выучился пахать землю и трудился не для одного себя, онъ, насколько могъ, обезпечилъ и упрочилъ бытъ своихъ крестьянъ’.
Эти строки писаны въ 1858 году — и въ нихъ Тургеневъ точно обрисовалъ самого себя, какимъ онъ тогда уже сознавалъ себя. Въ январ 1861 г. онъ почти дословно повторяетъ ихъ, говоря о себ въ письм къ гр. Ламбертъ: ‘Я чувствую себя какъ бы давно умершимъ, какъ бы принадлежащимъ къ давно минувшему существомъ, но существомъ сохранившимъ живую любовь къ Добру и Красот. Только въ этой любви уже нтъ ничего личнаго, и я, глядя на какое-нибудь прекрасное молодое лицо, такъ же мало думаю при этомъ о себ, о возможныхъ отношеніяхъ между этимъ лицомъ и много, какъ будто бы я былъ современникомъ Сезостриса, какимъ-то чудомъ еще двигающимся на земл, среди живыхъ’. Именно съ такимъ чувствомъ слушаетъ Лаврецкій въ Эпилог веселые клики и смхъ счастливой молодежи. Это личное признаніе Тургеневъ кончаетъ въ письм такъ: чВозможность перегнить въ самомъ себ смерть самого себя есть, можетъ быть, одно изъ самыхъ несомннныхъ доказательствъ безсмертія души. Вотъ я умеръ, и все таки живъ я даже быть можетъ лучше сталъ и чище. Чего же еще?’
Заканчивая ‘Наканун’, Тургеневъ писалъ: ‘Каждый изъ насъ виноватъ уже тмъ, что живетъ’. Онъ врно не зналъ древняго Анаксимандра и его страшной мысли о Безконечномъ, изъ котораго личность рождается, чтобы въ урочный часъ быть уничтоженной другею личностью за грхъ своего минутнаго отщепленія отъ цлаго, но онъ думалъ такъ же. Быть личностью — уже преступленіе, но еще большее преступленіе — утверждать себя какъ личность — исканіемъ счастья, своевольной любовью,— и за него свыше нисходитъ неумолимое наказаніе. Это знаетъ и Елена въ ‘Наканун’. Она слишкомъ счастлива съ Инсаровымъ — ‘а по какому праву?’ ‘А если этого нельзя? Если это не дается даромъ?’ — и она съ трепетомъ ждетъ, что имъ придется ‘внести полную плату’ за ихъ вину, и въ прощальномъ письм она пишетъ: ‘Я искала счастья — я найду, быть-можетъ, смерть. Видно, такъ слдовало, видно, была вина…’ Вина — быть и хотть быть личностью.

II. Природа.

Натура крпкая и самобытная, Л. Н. Толстой глубоко разнился отъ Тургенева всмъ складомъ своихъ чувствованій и ума, мы безотчетно знаемъ ихъ какъ-бы представителями двухъ противоположныхъ типовъ человка. Но странно: истокъ ихъ мышленія былъ одинъ. Какъ разъ въ ту ршающую пору, когда юноша начинаетъ въ сознаніи, какъ въ зеркал, отчетливо различать свой природный образъ и свое назначеніе, загадка жизни предстала обоимъ въ одномъ и томъ же вид, свелась у обоихъ къ одному и тому же вопросу. Тургеневъ былъ на десять лтъ старше Толстого, но двигался осторожне и дольше медлилъ на перевалахъ, оттого въ десятилтіе 1850— 1860 оба идутъ въ ногу. Одно и то же недоумніе сверлило ихъ мозгъ въ эти годы: человкъ выпалъ изъ природнаго единства и вслдствіе этого отпаданія слабъ, несчастенъ, уродливъ, какъ сдлать, чтобы вернуться въ природу? Все дальнйшее мышленіе Тургенева и Толстого, и разумется также все ихъ позднйшее творчество, лишь послдовательно развертывала этотъ вопросъ по двумъ расходящимся линіямъ. Въ этомъ тождеств ихъ исходной мысли сказывалось ли единство народнаго духа, родившаго обоихъ? или ихъ неодолимо привелъ къ тому вопросу такъ называемый духъ времени, тогдашній переломъ русской жизни, когда властная воля вещей безжалостно разрывала восточную самопогруженность русскаго духа для европейскаго раціонализма и европейской активности? Какъ бы то ни было, самый фактъ несомнненъ: въ 1860—1860 годахъ старшій Тургеневъ и его младшій современникъ Толстой мучились одной и той же думой — оба обожали ‘природу’ и ненавидли въ себ и въ окружающемъ обществ ‘рефлексію’, какъ причину того отщепенства.

* * *

Солнце садилось въ Полсской гари, все кругомъ затихало, готовясь къ усыпленію ночи, Тургеневъ — такъ онъ разсказываетъ — лежалъ у дороги, ожидая, пока запрягутъ лошадей. И тутъ, не съ громомъ и молніей, а въ тихомъ вяньи низошло на него откровеніе, внезапно расцвла въ немъ мысль, назрвавшая долгіе годы,— одно изъ тхъ внутреннихъ откровеній, которыя, разъ оснивъ человка, уже незакатно путеводительствуютъ его всю остальную жизнь.
Онъ разсказываетъ: ‘Я поднялъ грлову и увидалъ на самомъ конц тонкой втки одну изъ тхъ большихъ мухъ съ изумрудной головкой, длиннымъ тломъ и четырьмя прозрачными крыльями, которыхъ кокетливые французы величаютъ ‘двицами’, а нашъ безхитростный народъ прозвалъ ‘коромыслами’. Долго, боле часа не отводилъ я отъ нея глазъ. Насквозь пропеченная солнцемъ, она не шевелилась, только изрдка поворачивая головку со стороны на сторону и трепеща приподнятыми крылышками… вотъ и все. Глядя на нее, мн вдругъ показалось, что я понялъ жизнь природы, понялъ ея несомннный и явный, хотя для многихъ еще таинственный смыслъ. Тихое и медленное одушевленіе, неторопливость и сдержанность ощущеній и силъ, равновсіе здоровья въ каждомъ отдльномъ существ — вотъ самая ея основа, ея неизмнный законъ, вотъ на чемъ она стоитъ и держится. Все, что выходитъ изъ-подъ этого уровня, кверху-ли, книзу-ли, все равно — выбрасывается ею вонъ, какъ негодное’.
Вотъ признаніе, какія рдко приходится слышать. Когда въ расплавленномъ и зыбкомъ юношескомъ дух личность, остывая, начинаетъ твердть,— людская пыль обыкновенно заноситъ ея подымающуюся неровную поверхность, и человкъ похожъ на всхъ, но личный опытъ съ годами вывтриваетъ наносы, — тогда становятся видны острые пики подлиннаго личнаго ‘я’, рельефъ грунта: гранитная почва личности. Такой никъ — это признаніе Тургенева, такимъ же пикомъ была мысль Ницше о сверхчеловк.
Но какъ глубоко — несходны эти два откровенія, дв высокія мысли, которыми обнажились подлинныя основы личности Ницше и личности Тургенева! Кажется: не два человка,— два міра сказались здсь. Тамъ — воля къ безконечному и ненасытному нарастанію воли за предлами мнимо-поставленнаго ей закона, здсь — смиренное признаніе закона и воля, направленная единственно на обузданіе себя до уровня закона, метафизика Запада и Метафизика Востока! Что это: трусость вредъ возможными опасностями, или усталость старыхъ восточныхъ странъ, видвшихъ цвтущія царства и печальныя ихъ развалины,— или наконецъ врожденная неодолимая лнь? Истина, представшая Тургеневу, сра, какъ пыль, кого можно увлечь ею? Въ нашъ вкъ требовалось мужество, чтобы высказать ее. А Тургеневъ высказывалъ ее не однажды, а много разъ начиная съ этой ранней своей ‘Поздки въ Полсье’ и даже много раньше, какъ увидимъ,— до самыхъ послднихъ своихъ дней.
Вотъ Лаврецкій, посл бурныхъ перипетій своей личной жизни, вернувшись изъ-за границы, въ первый день по прізд сидитъ у окна своего деревенскаго дома и слушаетъ тихое теченіе деревенской жизни. ‘Вотъ когда а на дн рки’, думаетъ онъ. ‘И всегда, во всякое время тиха и неспшна здсь жизнь, кто входитъ въ ея кругъ — покоряйся: здсь незачмъ волноваться, нечего мутить, здсь только тому и удача, кто прокладываетъ свою тропинку не торопясь) какъ пахарь борозду плугомъ, и какая сила кругомъ, какое здоровье въ этой бездйственной тиши! Вотъ тутъ, подъ окномъ, коренастый лопухъ лзетъ изъ густой травы, надъ нимъ вытягиваетъ зоря свой сочный стебель, борогодицыны слёзки еще выше выкидываютъ свои розовыя кудри, а тамъ, дальше, въ поляхъ, лоснится рожь и овесъ уже пошелъ въ трубочку, я ширится во всю ширину свою каждый листъ на каждомъ дерев, каждая травка на своемъ стебл’… И онъ снова принимается прислушиваться къ тишин, ничего не ожидая,— и въ то же время какъ будто безпрестанно ожидая чего-то: тишина обнимаетъ его со всхъ сторонъ, солнце катится тихо по спокойному синему небу, и, облака тихо плывутъ по немъ, кажется, они знаютъ, куда и зачмъ они плывутъ. Въ то самое время, въ другихъ мстахъ на земл, кипла, торопилась, грохотала жизнь, здсь та же жизнь текла неслышно, какъ вода не болотнымъ травамъ…’
Двадцать лтъ спустя стихотвореніе въ проз ‘Деревня’ повторило въ существ ту же картину стихійно-текущей жизни, и подъ картиной Тургеневъ подписалъ ту же надпись-мораль: ‘О, довольство, покой, избытокъ русской, вольной деревни! О, тишь, и благодать! И думается мн: къ чему намъ тутъ и крестъ на купол Святой Софіи въ Царь-Град, и все, чего такъ добиваемся мы, городскіе люди?’ — Эти строки писаны въ разгаръ русско-турецкой войны и примнительно къ ней, до въ своемъ прикладномъ смысл он — только перифразъ той общей мысли Лаврецкаго о дурной, суетной жизни современнаго культурнаго человчества — и о превосходств надъ нею жизни природной.
Только послдняя, думалъ Тургеневъ, обезпечиваетъ живому существу объективно — силу, субъективно — чувство благоденствія, счастье, потому что только въ природной жизни сохраняется цльность духовная, сила и счастье — лишь естественныя слдствія этой цльности. Силенъ только тотъ человкъ, который живетъ подобно ‘коромыслу’ изъ ‘Поздки въ Полсье’ или подобно лопухамъ и зорямъ, на которыя смотрлъ изъ своего окна Лаврецкій. Оттого сильно русское крестьянство, силенъ Соломинъ изъ ‘Нови’: ‘Такіе, какъ онъ, они-то вотъ и суть настоящіе… Это не герои… это — крпкіе, срые, одноцвтные, народные люди… Уменъ, какъ день, и здоровъ какъ рыба’. А главное, только такая жизнь, ‘текущая неслышно, какъ вода по болотнымъ травамъ’, — только она даетъ счастіе, и другою счастія нтъ. Эту мысль Тургеневъ повторяетъ неустанно, она — послдній итогъ его житейской мудрости. ‘Петръ Васильевичъ, его жена, вс его домашніе проводятъ время очень однообразно — мирно и тихо, они наслаждаются счастіемъ… потому что на земл другаго счастія втъ’ (‘Два пріятеля’ 1853 г.). ‘Время (дло извстное) летитъ иногда птицей, иногда ползетъ червякомъ, но человку бываетъ особенно хорошо тогда, когда онъ даже не замчаетъ — скоро ли, тихо ли оно проходитъ’ (‘Отцы и дти’ 1861). Графин Ламбертъ Тургеневъ пишетъ въ 1860 г.: ‘А я радъ отдохнуть посл Петербургской тревожной зимы и пожить нормальной жизнью,съ небольшой примсью тихой скуки — этого врнаго признака правильнаго препровожденія времени. Это чувство знакомо животнымъ, даже тмъ животнымъ, которыя живутъ на свобод, стало быть, оно нормально’. Ей-же въ томъ же году: ‘Новаго ничего нтъ, да и слава Богу, что его нтъ’, и въ слдующемъ: ‘Жаль, жаль, что Вы не задете въ Спасское… но если Вамъ хорошо въ маленькомъ Вашемъ дом, оставайтесь тамъ. Безъ нужды нечего переворачиваться на жизненномъ лож’, я въ 1864-мъ: ‘Я здсь живу помаленьку (— самая лучшая и надежная манера жить —)’ и въ 1865-мъ: ‘Поболтаемъ о многомъ, какъ старые друзья, но новаго (да и тмъ лучше!) ничего не будетъ’ {‘Письма И. С. Тургенева къ граф. Е. Е. Ламбертъ’, п. ред. Г. И. Георгіевскаго, М. 1915, стр. 87, 107, 127, 168, 179.}. Такихъ мстъ можно-бы выбрать изъ его произведеній и писемъ десятки.

——

‘Записки Охотника’ до сихъ поръ читаются съ наслажденіемъ. Ихъ тема или ‘идея’ — та же, что въ ‘Казакахъ’ Толстого, но какая разница въ форм! Я не думаю сравнивать достоинства того и другого произведенія, такія сравненія вообще безплодны, я только описываю. Разсказъ Толстого необыкновенно драматиченъ и красоченъ, онъ увлекаетъ и слпитъ яркостью, напряженностью, быстротою,— онъ страстенъ и безпокоенъ. Дло въ томъ, что Толстой именно не разсказываетъ, а проповдуетъ, и проповдуетъ тмъ боле насильственно — ‘упорствуя, волнуясь и спша’,— что самъ далеко не увренъ въ правильности своей мысли. Эта мысль лично для него — вопросъ жизни и смерти, онъ чувствуетъ, что получитъ покой только тогда, когда она достигнетъ въ немъ устойчиваго равновсія, а между тмъ она полна противорчій и оттого бурлитъ, кипитъ, ходитъ волнами. Десять разъ на протяженіи повсти она какъ-будто окончательно утихаетъ: ‘природа’ побдила въ душ Оленина, благоговніе предъ нею стало невозмутимой зеркальной гладью, но тотчасъ же изъ глубины поднимается новая судорога чувства или мысли, и снова сознаніе клокочетъ. Это смятеніе своего духа Толстой непроизвольно облекалъ плотью конкретныхъ явленій, событій вншнихъ и внутреннихъ: отсюда драматизмъ и яркость его повствованія. Потому что таковъ вообще порядокъ художественнаго творчества. Художникъ, съ переполненнымъ сердцемъ, съ терзающей мыслью, выходитъ въ поле, въ лсъ, или смшивается съ толпою,— и смотритъ, онъ радъ бы забыться въ зрлищ. Но на горе свое онъ вовсе не уметъ видть то, что есть, у него нтъ простыхъ глазъ. Вдь для того, чтобы я могъ увидать и разглядть вещь, необходимо ей хоть на одно мгновеніе остановиться, прервать свой бшеный танецъ, но передъ нимъ вещи не смютъ лгать мнимой неподвижностью. Напротивъ, ему дана волшебная власть надъ вещами: внутреннія движенія его чувства или мысли повелваютъ дйствительности, она покорно и точно преображается предъ его взоромъ по образу его минутныхъ чувствъ. Поле мгновенно превращается предъ нимъ въ горный хребетъ, или въ ущелье, благообразное лицо — въ свиное рыло, площадь — въ бсовскій шабашъ, и тамъ, гд простые люди видятъ приблизительно ‘дйствительность’, лишь въ малой мр преображенную ихъ духомъ,— тамъ онъ видитъ глазами, т.-е. совершенно реально, только воплощенія своихъ душевныхъ перипетій. Поэтому безразлично, на что художникъ смотритъ: онъ все равно увидитъ только себя и намъ покажетъ только образы своего духа. Такъ и стремительность, яркость, кипучая фабула ‘Казаковъ’ зеркально воспроизводитъ кипніе той мысли въ ум Толстого,
‘Записки Охотника’ не драматичны, не ярки, он писаны какъ бы пастелью. Въ большинств этихъ очерковъ даже нтъ никакой фабулы: ничего не совершается, не движется, а гд и происходятъ ‘событія’, он не происходятъ на сцен, а намъ о нихъ повствуетъ глашатай, кто-нибудь изъ дйствующихъ лицъ, какъ о совершившихся раньше. Тонъ ‘Записокъ’ оживленный, но спокойный, неспшный и свтлый, въ немъ нтъ ни пламенныхъ вспышекъ, ни черныхъ тней, то — благословляющая, добрая книга, чего никакъ нельзя сказать о ‘Казакахъ’, несмотря на весь моральный паосъ Оленина. ‘Записки Охотника* проповдуютъ туже истину, что и ‘Казаки’, но проповдуютъ увренно: отсюда все различіе формы. Эта истина въ самомъ Тургенев установилась незыблемо, — она и воплощается въ благообразныхъ фигурахъ и мирныхъ явленіяхъ.
Да, любовная книга — потому что Тургеневъ въ ней именно любуется: утихнувъ душою, любовно созерцаетъ ‘природу’. Разумется, его душа творитъ себ эту природу сообразно своему состоянію, т.-е. отбираетъ въ дйствительности и складываетъ въ гармоническое цлое соотвтственныя черты ея — и такъ создался этотъ идиллическій крестьянскій міръ. Какъ позже его Лаврецкій смотритъ въ окно на крпкую, мудрую, счастливую жизнь лопуховъ и зори, богородицыныхъ слезокъ, ржи и овса, такъ здсь самъ Тургеневъ съ любовью и доброй — не злой — завистью, смотритъ на жизнь Хоря и Калиныча, Касьяна и Филоеея, дивится на эту жизнь, ‘текущую какъ вода по болотнымъ травамъ’, и разсказываетъ о ней такъ, чтобы и мы видли, какъ она крпка, мудра и счастлива. Эпиграфомъ къ ‘Запискамъ Охотника’ могли бы послужить слова, написанныя Тургеневымъ въ 1856 г. въ пцсьм къ гр.. Ламбертъ: ‘Должно учиться у природы ея правильному и спокойному ходу, ея смиренію’.
Объективныхъ страданій нтъ, — страданіе — только въ душ человка. Мало-ли натерплся въ свой долгій вкъ ‘Сучокъ’, или посмотрите, какъ онъ въ числ прочихъ костенетъ по горло въ вод, но онъ не страдаетъ и ужъ конечно не штурмуетъ небо мятежнымъ вопросомъ: ‘за что?’ Этотъ ужасный и безплодный вопросъ, возникаетъ только въ раздвоенности духа, а Сучокъ и Хорь и Касьянъ сохранили всю природную цльность. Въ нашей жизни все вызываетъ на вопросъ: ‘къ чему?’ — самъ человкъ томится безцльностью своего существованія, я даже предметы, окружающіе его, эти рукотворныя вещи, навыки, учрежденія, какъ-будто вопрошаютъ о томъ-же. А въ мір Хоря и Калинина — говоря словами мысли Лаврецкаго — даже солнце и облака ‘кажется, знаютъ, куда и зачмъ они плывутъ’. Это ли не сила, это ли не счастіе? Тотъ ‘несомннный и явный, хотя для многихъ еще таинственный смыслъ природы’, который Тургеневъ понялъ поздне, глядя на муху-коромысло, — онъ полностью осуществленъ въ крестьянскомъ мір ‘Записокъ Охотника’ — въ Хор и Овсянников, въ Касьян и въ Бирюк: ‘тихое и медленное одушевленіе, неторопливость и сдержанность ощущеній и силъ, равновсіе здоровья въ каждомъ отдльномъ существ’, и. талъ какъ здсь рчь идетъ не о лопухахъ и коромыслахъ, а о людяхъ, то эту норму можно опредлить однимъ словомъ: цльность духа. На взглядъ Тургенева положительная правильность этой жизни есть лишь закономрный результатъ ея важнйшаго отрицательнаго признаку. отсутствія въ этихъ людяхъ того раздвоенія.’между волей и разумомъ, какое онъ зналъ въ себ и во всхъ людяхъ своего круга.
Повторяю: какъ всякій настоящій художникъ, какъ и Толстой въ: ‘Казакахъ’, Тургеневъ видитъ во-вн не то, что есть, а то, что въ немъ самомъ совершается. Но синтетическимъ умомъ онъ приводитъ въ порядокъ созерцаемые имъ въ себ образы своихъ душевныхъ движеній и складываетъ ихъ массы, выстраиваетъ изъ нихъ новый міръ, по способу соединеній совершенно подобный или (какъ у Гофмана, Э. По и др.) частично подобный реальному міру, тому, который видятъ вс. Міръ ‘Записокъ Охотника’ — ни дать ни взять крестьянство Орловской губерніи 1840-хъ годовъ, но если присмотрться внимательно, легко замтить, что это — маскарадны и міръ: образы душевныхъ состояній Тургенева, одтые въ плоть, въ фигуры, въ бытъ и психологію орловскихъ крестьянъ, и еще — въ пейзажи Орловской губерніи. Этотъ законъ художественнаго творчества можно изложить еще иначе: дйствительность состоитъ изъ несмтныхъ и въ высшей степени противорчивыхъ частей или признаковъ, всякое зрніе есть отборъ и сочетаніе субъективно-выбранныхъ признаковъ дйствительности, а зрніе художника есть наиболе субъективный отборъ и построеніе. Черты быта и психики, изъ которыхъ человкообразно вылпленъ Касьянъ съ Красивой Мечи,— он дйствительно были въ Орловской губерніи 40-хъ годовъ, но лишь среди кишащаго множества другихъ, отличныхъ и противоположныхъ чертъ: Тургеневъ безотчетно выбралъ эти и творческимъ разумомъ, подражая природ, построилъ изъ нихъ цльный образъ. Въ жизненной драм вкраплены комизмъ и йошлость, въ обаятельной улыбк бываетъ подобіе гіены: все ддовъ томъ, какой духъ, какое душевное состояніе отбираетъ зрніемъ, какъ пальцами, изъ разнородной кучи, каковъ онъ есть въ эту минуту, то и отберетъ. Важно, чтобы читатель зналъ этотъ законъ, а дальше ничего и не нужно, пусть всякій читаетъ ‘Записки Охотника’ и разглядываетъ фигуры Хоря, Радилова, Степушки, какъ если бы это были подлинные люди или фотографіи: способъ отбора и построенія, непроизвольно употребленный художникомъ, самъ собою скажется въ душ читателя — сильной реакціей на его собственное созерцаніе.
Ничмъ не подорванная увренность общаго самочувствія — вотъ первый признакъ крестьянъ въ ‘Запискахъ Охотника’. Въ этомъ отношеніи они вс равны: позитивистъ и практикъ Хорь, какъ и романтикъ и мистикъ Касьянъ, сильный духомъ, знающій свое достоинство Овсянниковъ, и жалчайшіе Степушка или Сучокъ. Они живутъ такъ же неоглядно, какъ растетъ лопухъ, какъ день-деньской, птица хлопочетъ. Они безъ мысли чувствуютъ законность и своей жизни въ цломъ, и отдльныхъ формъ и поворотовъ ея, оттого же они увренно знаютъ и законность смерти. Именно эта черта придаетъ такое чудесное благообразіе всему ихъ существованію. Они гармоничны — одинаково, хорошіе и дурные, и гармоничность ихъ существа чрезвычайно приближаетъ ихъ въ изображеніи Тургенева къ животному міру. ‘Записки Охотника’ — словно прекрасный зоологическій садъ: какіе очаровательные зври, каждый въ другомъ род, во вс — особенные, занятные, самобытные, личные — Хорь,Калининъ, бурмистръ Софронъ, Бирюкъ, Чертопхановъ, Радиловъ, и сколько, сколько еще! (потому что здсь есть и не-крестьяне, но введенные сюда по тому же общему признаку самозаконности). Хорошо, что Тургеневъ далъ ихъ вс не въ фабулахъ, какъ зврей въ клткахъ, а показалъ ихъ въ свободномъ состояніи. И между ними, какъ въ большихъ зоологическихъ садахъ, стелятся луга, шумятъ вершинами, рощи, текутъ рчки — та же природа, только тамъ человкообразная,, а здсь растительная, и солнце встаетъ и заходитъ, гроза собирается. Это все — одно, вотъ Степушка, а вотъ ночная птица пугливо нырнула въ сторону, вотъ Дикій Баринъ, а вотъ огромная лиловая туча медленно поднимается изъ-за лса. Всюду великое разнообразіе формъ, но одинаковое бытіе во всхъ и одинъ общій законъ. А чтобы еще ясне показать — какой, Тургеневъ ввелъ въ составъ ‘Записокъ Охотника’, а не оставилъ особнякомъ, какъ прочія свои повсти изъ жизни образованныхъ людей, ‘Гамлета Щигровскаго узда’, какъ яркій контрастъ тому природному міру, какъ образчикъ утраты той увренности, и оттого образчикъ неблагообразія всей фигуры и всей жизни.
Люди (здсь) живутъ, какъ живетъ природа, умираютъ, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьютъ, дятъ, радуются, и опять умираютъ, и никакихъ условій, исключая тхъ неизмнныхъ, которыя положила природа солнцу, трав, зврю, дереву’.
Въ этихъ словахъ исчерпывающе выражена идея ‘Записокъ Охотника’, а эти строки написаны Л. Толстымъ въ 1860 или 1861 году: это — итогъ того сильнаго впечатлнія, которое онъ вынесъ изъ знакомства съ жизнью казаковъ на Кавказ, это слова Оленина въ ‘Казакахъ’, и дальше говорится объ Оленин: ‘К оттого люди эти, въ сравненіи съ нимъ самимъ, казались ему прекрасны, сильны, свободны, и глядя на нихъ, ему становилось стыдно и грустно за себя’. Таково было чувство самого Толстого въ конц 50-хъ годовъ, и совершенно таково-же очевидно было чувство Тургенева въ 1847—51 годахъ, когда онъ писалъ ‘Записки Охотника’. Я считаю несомнннымъ сильное вліяніе какъ-разъ ‘Записокъ Охотника’ на раннее творчество Толстого и въ особенности — на созданіе ‘Казаковъ’. То чувство-мысль, которымъ насквозь пропитаны ‘Записки Охотника’: обожаніе Природы — конечно не было тогда сознательно замчено читателями, но Толстой, самобытно предрасположенный къ этому же чувству и рано начавшій размышлять о немъ, безъ сомннія страстно впиталъ въ себя идею ‘Записокъ Охотника’. Было бы легко сравнить тождественныя черты ‘Канаковъ’ и ‘Записокъ Охотника’ по всему протяженію общей имъ идеи, но я ограничусь одной только парой цитатъ.
Въ самомъ центр той идеи коренится такая черта: раздвоенный духъ лишенъ всякой увренности въ своихъ оцнкахъ, сужденіяхъ и ршеніяхъ, разсудочныя сомннія подрываютъ крпость воли, въ такомъ человк психическій механизмъ какъ-бы весь развинченъ и. расшатанъ въ своихъ частяхъ. Напротивъ, человкъ, не выпавшій изъ природы, дльный, обладаетъ, талъ сказать, даровой увренностью всхъ своихъ сужденій и ршеній. Таковы вс крестьяне въ ‘Запискахъ Охотника’: судятъ аподиктически, ршаютъ просто и твердо, въ противоположность Гамлету Щигровскаго узда, и таковы же въ ‘Казакахъ’ Ерошка, Лукашка, Марьяна въ противоположность Оленину.
Вотъ какъ увренно знаетъ Касьянъ съ Красивой Мечи:
‘(Гусь или курица — ) Та птица Богомъ опредленная для человка, а коростель — птица вольная, лсная. И не онъ одинъ: много ея, всякой лсной твари, и полевой, и рчной твари, и болотной, и луговой, и верховой, и низовой,— и грхъ ее убивать, и пускай она живетъ на земл до своего предла… А человку пища положена другая, пиша ему другая я другое питье: хлбъ — Божья благодать, да вбды небесныя, да тварь ручная отъ древнихъ отцовъ.
— Я съ удивленіемъ поглядлъ на Касьяна. Слова ею лились свободно, онъ не искалъ ихъ, онъ говорилъ съ тихимъ одушевленіемъ и кроткою важностію, изрдка закрывая глаза, — Такъ и рыбу по твоему гршно убивать? спросилъ я.
‘У рыбы кровь холодная, возразилъ онъ съ увренностію, рыба тварь нмая. Она не боится, не веселится: рыба тварь безсловесная. Рыба не чувствуетъ, въ ней и кровь не живая… Кровь продолжалъ онъ, помолчавъ,— святое дло кровь. Кровь солнышка Божія не видитъ, кровь отъ свту прячется… великій грхъ показать свту кровь, великій грхъ и страхъ… Охъ, великій!’
И дальше Тургеневъ опять говоритъ о томъ, что слушалъ онъ рчь Касьяна съ изумленіемъ, это была, говоритъ онъ, не мужичья рчь: ‘этотъ языкъ обдуманно торжественный и странный’.
А Ерошка предлагаетъ доставить Оленину двицу, и на замчаніе Оленина, что вдь это — грхъ:
‘Грхъ? Гд грхъ?— ршительно отвчалъ старикъ.— На хорошую двку поглядть грхъ? Погулять съ ней грхъ? Али любить ее грхъ? Это у васъ такъ?… Нтъ, отецъ мой, это не грхъ, а спасенье! йогъ тебя сдлалъ, Богъ и двку сдлалъ. Все онъ батюшка сдлалъ. Такъ на хорошую двку смотрть не грхъ. На то она сдлана, чтобъ ее любить, да на нее радоваться. Такъ-то я сужу, добрый человкъ’. Или о другомъ его сужденіе: ‘Я бываю со всми кунакъ. Татаринъ-татаринъ, армяшка-армяшка, солдатъ-солдатъ, офицеръ-офицеръ. Мн все равно, только бы пьяница былъ. Ты, говоритъ, чиститься долженъ отъ міра вообщенья: въ солдатомъ не пей, въ татариномъ не шь’.— Кто это говоритъ?— спросилъ Оленинъ.— ‘А уставщики наши… А муллу или кадія татарскаго послушай. Онъ говоритъ: ‘вы неврные гяуры, зачмъ свинью дите?’ Значитъ, всякій свой законъ держитъ. А по-моему все одно. Все Богъ ‘длалъ на радость человку. Ни въ чемъ грха нтъ. Хоть съ звря примръ возьми. Онъ и въ татарскомъ камыш, и въ нашемъ живетъ. Куда придетъ, тамъ и домъ. Что Богъ далъ, то и іюпаетъ. А наши говорятъ, что за это будемъ сковороды лизать. Я такъ думаю, что все одна фальшь’ (т.-е. что уставщики говорятъ).
Можно было-бы указать цлый радъ такихъ совпаденій въ душевномъ стро дйствующихъ лицъ ‘Записокъ Охотника’ и ‘Казаковъ’. Таково, напримръ, интимное общеніе тхъ и другихъ съ низшимъ природнымъ міромъ — съ зврями, съ лсомъ, съ грозою: они въ этомъ мір — свои, свободно входятъ и выходятъ, какъ мальчикъ бгаетъ съ улицы въ родительскій домъ и назадъ, знаютъ здсь все, до тонкости. Эти черты суть не что иное, какъ общія существенныя черты одного и того-же душевнаго строя, о какомъ мечтали тогда и Тургеневъ, и Толстой,— другими словами, существенныя черты не вншней дйствительности, а предстоявшаго имъ обоимъ въ ихъ дух тожественнаго идеала.

ПТИЦА.

Приблизительно въ середин жизненнаго пути трудная задача: какъ жить, томившая Тургенева съ молодыхъ лтъ, сложилась у него въ боле ясное раздумье. Назадъ, въ природу, современному раздвоенному человку нтъ путей, ставъ и сознавъ себя личностью, онъ не можетъ перестать быть ею. Но и раздвоенность — мука, съ утратою природной дльности онъ безсиленъ, уродливъ и несчастенъ, онъ словно развинченъ по всмъ суставамъ. Касьянъ съ Красивой Мечи прекрасенъ, Гамлетъ Щигровскаго узда уродливъ. Какъ же обойти невозможность? нтъ ли способовъ совмстить личное начало съ природнымъ, т.-е. оставаться безпримрно самимъ собою, и вмст быть въ согласіи съ міровой волею? Собственный опытъ и наблюденіе научили Тургенева, что есть такія типическія состоянія духа, когда личная воля пріобртаетъ стихійный характеръ, тогда раздвоенность сгораетъ, человкъ дйствуетъ съ беззавтной непосредственностью и страсть наполняетъ его силою, красотою и счастіемъ. Тургеневъ былъ ненасытенъ въ изученіи такихъ состояній, а изображать ихъ стало главнымъ предметомъ его художественной работы. По необъяснимому капризу чувства и воображенія такая дльность духа представлялась Тургеневу (какъ, повидимому, и нашей современниц Голубкиной) въ образ птицы. Онъ, конечно, много наблюдалъ и любилъ птицъ, какъ охотникъ. Можетъ быть его особеннымъ отношеніемъ къ птицамъ объясняется и то, что изъ всхъ формъ искусства на него сильне всего дйствовало пніе.
Вотъ въ вышин раздался сильный, переливчатый, звонкій крикъ, и тотчасъ повторился немного впереди. ‘ Крупныя, красивыя птицы (ихъ всего было тринадцать) летли треугольникомъ, рзко и рдко махая выпуклыми крыльями. Туго вытянувъ голову и ноги, круто выставивъ грудь, он стремились неудержимо и до того быстро, что воздухъ свисталъ вокругъ. Чудно было видть на такой вышин, въ такомъ удаленіи отъ всего живаго такую горячую, сильную жизнь, такую неуклонную волю. Не переставая побдоносно разскать пространство, журавли изрдка перекликались съ передовымъ товарищемъ, съ вожакомъ, и было что-то гордое, важное, что-то несокрушимо-самоувренное въ этихъ громкихъ возгласахъ, въ этомъ подоблачномъ разговор. ‘Мы долетимъ, небось, хоть и трудно’, казалось, говорили они, ободряя другъ друга. И тутъ мн пришло въ голову, что такихъ людей, каковы были эти птицы,— въ Россіи — гд въ Россіи! въ цломъ свт немного’. Эти строки — изъ ‘Призраковъ’.
Въ ‘Затишь’ Веретьевъ, въ отвтъ Марь Павловн на ея упреки ему за излишнее пристрастіе въ вину, объясняетъ: ‘Знаете ли вы, для чего я пью? Посмотрите-ка, вонъ, на эту ласточку… Видите, какъ она смло распоряжается своимъ маленькимъ тломъ, куда хочетъ, туда его и броситъ! Вотъ взвилась, вошь ударилась книзу, даже взвизгнула отъ радости, слышите? Такъ вотъ я для чего пью, Маша, чтобы испытать т самыя ощущенія, которыя испытываетъ эта Ласточка… Швыряй себя, куда хочешь, несись, куда вздумается…’—Да къ чему же это?— перебила Маша.— ‘Какъ къ чему?— изъ чего же тогда жать?’ — А разв безъ вина этого нельзя?— ‘Нельзя: вс мы попорчены, измяты. Вотъ страсть… та такое же производитъ дйствіе. Оттого-то я васъ люблю’.
Чрезъ десять лтъ посл ‘Затишья’ Тургеневъ писалъ въ отрывк ‘Довольно’: въ сырой и безсолнечный день ранней весны онъ переходилъ рку по льду. ‘Я шелъ, со всхъ сторонъ охваченный первымъ млніемъ и вяніемъ ранней весны… и понемногу, прибавляясь съ каждымъ шагомъ, съ каждымъ движеніемъ впередъ, поднималась и росла во мн какая-то радостная, непонятная тревога… Она увлекала, она торопила меня — и такъ сильны были ея порывы, что я остановился наконецъ въ изумленіи и вопросительно посмотрлъ вокругъ, какъ бы желая отыскать вншнюю причину моего восторженнаго состоянія… Все было тихо, бло, сонно, но я поднялъ глаза: высоко на неб неслись станицей прилетныя птицы… ‘Весна! здравствуй, весна!’ — закричалъ я громкимъ голосомъ:— ‘здравствуй, жизнь и любовь, и счастье!’ — и въ то же мгновенье, съ сладостно потрясающею силой, подобно цвту кактуса, внезапно вспыхнулъ во мн твой образъ — вспыхнулъ и сталъ, очаровательно яркій и прекрасный — и я понялъ, что я люблю тебя, тебя одну* что я весь половъ тобою…’
И снова пятнадцать лтъ спустя посл, Довольно’, въ ‘Стихотвореніяхъ въ проз’ Тургеневъ разсказалъ, какъ однажды, въ уныніи, томимый тяжкими предчувствіями, онъ увидалъ на дорог стайку воробьевъ, прыгавшую бойко и самонадянно. ‘Особенно одинъ изъ нихъ такъ и надсаживалъ бочкомъ, бочкомъ, выпуча зобъ и дерзко чирикая, словно и чертъ ему не братъ! Завоеватель — и полно!’ Ихъ не пугалъ и ястребъ, кружившій высоко надъ ними въ неб, и видъ этихъ маленькихъ смлыхъ птицъ научилъ человка. ‘Я поглядлъ, разсмялся, встряхнулся — и грустныя думы тотчасъ отлетли прочь: отвагу, удаль, охоту къ жизни почувствовалъ я’. Въ ‘Наканун’ Шубинъ разговариваетъ съ Уваръ Ивановичемъ о необычайномъ поступк Елены: вышла замужъ противъ воли родителей, и за кого! бросаетъ родину, семью, детъ въ даль, въ глушь, бороться за свободу Болгаріи! и что ждетъ ее тамъ?— ‘Да,— говоритъ Шубинъ,— молодое, славное, смлое дло. Смерть, жизнь, борьба, паденіе, торжество, любовь, свобода, родина… Хорошо, хорошо. Дай Богъ всякому! Это не то, что сидть по гордо въ болот, да стараться показывать видъ, что теб все равно, когда теб дйствительно въ сущности все равно. А тамъ — натянуты струны, звени на весь міръ или порвись!’
Птица такова отъ природы, когда же уподобляется птиц ‘нашъ братъ, самоломанный’, по выраженію Базарова, человкъ ‘попорченый, измятый’, какъ Веретьевъ?— Есть, есть общее правило исцленія, правда, не всякому доступное, но врное. Тургеневъ его знаетъ и какъ-бы ежеминутно помнитъ, творя художественно, а однажды изложилъ его даже философически, въ вид разсужденія.
Каждый человкъ живетъ сообразно со своимъ идеаломъ, т.-е. своимъ представленіемъ о добр, о должномъ, идеалы же бываютъ двухъ родовъ и человкъ принадлежитъ къ одной изъ двухъ типическихъ категорій, смотря по тому, приближается ли его идеалъ боле къ одному или къ другому полюсу. Именно, идеалъ — смыслъ и цль существованія — находится либо въ самомъ человк, либо вн его, на первомъ мст для него, какъ предметъ его сознательнаго или безсознательнаго рвенія, стоитъ либо его собственная личность и судьба, либо нчто другое, что онъ признаетъ за высшее. Одинъ изъ этихъ типовъ воплощенъ Сервантесомъ въ Донъ-Кихот. Образъ Донъ-Кихота выражаетъ беззавтную вру въ нчто вчное и незыблемое, которое находится вн человка и требуетъ отъ него служенія и жертвъ. Онъ весь — преданность своему идеалу, ему жизнь представляется лишь средствомъ къ осуществленію идеала, онъ совсмъ не живетъ для себя, его самопожертвованіе безгранично. И оттого онъ безстрашенъ, терпливъ и увренъ въ себ, Тургеневъ опредляетъ его тмъ же словомъ, какъ и журавлей: ‘воля его — непреклонная воля’, онъ не разсчитываетъ, не взвшиваетъ послдствій, т.-е. вроятной пользы своего служенія, его ршимости ничто не сломитъ и неудачи не испугаютъ его. Онъ знаетъ мало, но онъ знаетъ самое главное,— онъ знаетъ, зачмъ онъ живетъ на земл. Онъ неспособенъ измнить своему убжденію и переходить отъ одного предмета на другой. Отсюда сила и величавость его сужденій и ореолъ, окружающій его даже въ унизительныхъ и смшныхъ положеніяхъ. Противоположный типъ — Гамлетъ:, его коренные признаки — эгоизмъ, безвріе и неразлучный съ безвріемъ анализъ. Во всемъ мір нтъ ничего, чему-бы онъ былъ преданъ съ самозабвеніемъ, онъ безотчетно занятъ только собою, своимъ положеніемъ, вс его мысли и чувства имютъ центромъ вращенія, его собственную личность. Но врить въ себя нельзя, врить можно только въ то, что вн и выше насъ, поэтому Гамлетъ совершенно лишенъ вры и, значитъ, обреченъ на вчную рефлексію, на анализъ. Онъ сомнвается во всемъ, и потому неспособенъ дйствовать — неспособенъ ни страстно ршиться, ни устоять противъ неудачъ, малйшая неудача повергаетъ его въ уныніе.— И, конечно, онъ сомнвается прежде всего въ самомъ себ, въ своей правот, а главное — въ своихъ силахъ. Донъ-Кихотъ горитъ энтузіазмомъ, обращеннымъ на идеалъ, Гамлетъ, можно сказать, вдохновленъ ироніей, обращенной преимущественно на себя самого, онъ неустанно копается въ собственной душ, наблюдаетъ за собою, до тонкости знаетъ — и преувеличиваетъ свои недостатки, и оттого естественно презираетъ себя безпредльно, упивается, живетъ этимъ презрніемъ. Онъ самъ никого не любитъ и его никто не можетъ полюбить. Донъ-Кихотъ счастливъ своей врою наперекоръ неудачамъ, Гамлетъ глубоко несчастенъ, потому что источникъ его страданій — въ немъ самомъ: его все разлагающая мысль.
Итакъ, два различныхъ начала опредляютъ душевную жизнь, и два психологическихъ ряда развиваются съ роковой неизбжностью изъ того и другого, — вотъ что установилъ для себя Тургеневъ. Научная разработка этой темы нисколько не занимала его: онъ былъ не психологъ-систематикъ, а художникъ и мыслитель. Есть-ли эгоизмъ (теперь говорятъ точне: эгоцентризмъ) коренное врожденное-свойство души Гамлета, а анализъ — непремнное послдствіе эгоизма, или наоборотъ? и почему эгоизмъ и рефлексія вообще нераздльны? Точно такъ-же, есть-ли Донъ-Кихотъ типъ изначально препрасположенный къ вр, а потому и способный дйствовать, или напротивъ, изначально волевой и дйственный, и оттого неизбжно склонный къ вр? объ этомъ Тургеневъ не спрашивалъ себя. Онъ увидалъ въ мір два разнородныхъ и сложныхъ явленія, и описывалъ ихъ въ цломъ. Когда-же ему понадобилось обобщить свое наблюденіе надъ Донъ-Кихотами и Гамлетами, онъ такъ формулировалъ противоположность между ними: тамъ въ человк властвуетъ сердце, здсь голова, но только сердце и мудро, и дйственно* а ‘голова’ во-первыхъ близорука, во-вторыхъ безвольна. Только т, кто чрезъ вс препятствія идетъ неуклонно впередъ, вперивъ взоръ въ имъ однимъ видимую цль,— только т и находятъ,— ‘и по праву, только тотъ и находитъ, кою ведетъ сердце’.
Эти слова изъ статьи о Донъ-Кихот и Гамлет иного разъ повторялись Тургеневымъ, и раньше, и позже. Лаврецкій то же самое говоритъ ‘Лиз: ‘Слушайтесь вашего сердца, оно одно вамъ скажетъ правду. Опытъ, разсудокъ — все это прахъ и суета!’ и Рудинъ писалъ Наталь въ прощальномъ письм: ‘Вы еще молоды, но сколько бы вы ни жили, слдуйте всегда внушеніямъ вашего сердца, не подчиняйтесь ни своему, ни чужому уму’. О Рудин мы читаемъ: ‘Не даромъ про него сказалъ однажды Пигасовъ, что его, какъ китайскаго болванчика, постоянно перевшивала голова. Но съ. одной головой, какъ бы она сильна ни была, человку трудно узнать даже то, что въ немъ самомъ происходитъ’. Дйствительно, умный Рудинъ такъ и не съумлъ разобрать, подлинно ли онъ любитъ Наталью.
Мысль, высказанная Тургеневымъ въ стать о Гамлет и Донъ-Кихот, есть центръ его сознательнаго міровоззрнія, откуда радіусами исходили вс его частныя мннія о человк и обществ, и посколько онъ въ художественныхъ формахъ творилъ сознательно, эта мысль представляетъ идеологическую канву его творчества. Художество есть видніе міра, но какъ сказалъ Мюссэ, tout vrai rgard est un dsir, проникая взоромъ за марево явленій, художникъ видитъ нкій подлинный образъ, и не можетъ не хотть видимаго имъ. А хотніе становится въ творчеств проповдью, либо символической, либо открытой и явной. Тургеневъ сознательно всю жизнь проповдовалъ ту истину о Донъ-Кихот: силу, мудрость, красоту и, счастіе цльнаго духа, непреклонной воли,— проповдовалъ еще и задолго до того, какъ отчетливо созналъ ее для себя и выразилъ въ этой стать. Онъ проповдовалъ ее и положительно, въ своихъ фигурахъ Донъ-Кихогова типа,— въ Инсаров и почти во всхъ своихъ героиняхъ, и отрицательно — во всхъ своихъ ‘лишнихъ’ людяхъ, т.-е. почти во всхъ своихъ мужскихъ персонажахъ. Онъ завидовалъ Донъ-Кихоту, себя самого онъ считалъ Гамлетомъ, и что всего важне, переживалъ вс муки Гамлетовой болзни. Напомню ‘Переписку’, начатую еще въ 1850 году и оконченную въ 1855-мъ. Герой этой повсти описываетъ себя тми-же чертами, почти тми-же словами, какими Тургеневъ описалъ Гамлета. Онъ всю жизнь былъ одинокъ, ни разу не привязался ни къ одному живому существу. ‘Я не виню судьбы, я одинъ виноватъ и подломъ наказанъ. Въ молодости меня занимало одно: мое милое я, я принималъ свое добродушное самолюбіе за стыдливость, я чуждался общества — и вотъ, теперь я самъ себ надолъ страшно. Куда дться? Я никого не люблю, вс мои сближенія съ другими людьми какъ-то натянуты и ложны, да и воспоминаній у меня нтъ, потому что во всей моей прошедшей жизни я ничего не нахожу, кром собственной моей особы…’ — и, предлагая свою дружбу Марь Александровн, онъ проситъ: ‘Дайте мн хоть разъ досмотрть въ лицо другое, въ другую душу,— мое собственное лицо мн опротивло, я похожъ на человка, который былъ бы осужденъ весь свой вкъ жить въ комнат., съ зеркальными стнами…’ Эту горькую чашу отвращенія къ себ испили вс россійскіе Гамлеты Тургенева, пилъ ее и онъ самъ, въ чемъ не разъ признавался, и не только въ частныхъ письмахъ. Самое острое мсто въ ‘Призракахъ’ — эти строки: ‘… вс чувства во мн потонули въ одномъ, которое я назвать едва дерзаю: въ чувств отвращенія, и сильне всего, и боле всего во мн было отвращеніе — къ самому себ’.
Высшая задача жизни — искоренитъ свой эгоизмъ, отдать себя всецло чему-нибудь другому, не личному: такъ думалъ Тургеневъ въ молодости, когда писалъ свой ‘Разговоръ’, и такъ же онъ думалъ въ старости, наканун смерти. Можетъ быть съ наибольшей силой и наибольшей горечью онъ высказалъ эту свою неизмнную мысль въ ‘стихотвореніи въ проз’ ‘Монахъ’, 1879 года: ‘Я знавалъ одного монаха, отшельника, святого. Онъ жилъ одною сладостью молитвы — и, упиваясь ею, такъ долго простаивалъ на холодномъ полу церкви, что ноги его ниже колнъ отекли и уподобились столбамъ. Онъ ихъ не чувствовалъ, стоялъ — и молился. Я его понималъ — и, быть можетъ, завидовалъ ему — но пускай же и онъ пойметъ меня и не осуждаетъ меня — меня, которому недоступны его радости. Онъ добился того, что уничтожилъ себя, свое ненавистное я, но вдь и я — не молюсь — не изъ самолюбія. Мое я мн, можетъ быть, еще тягостне и противне, чмъ его — ему’. Изъ всхъ радостей, доступныхъ человку на земл, — вотъ сладчайшая: быть столпникомъ предъ своимъ божествомъ. Это и есть непреклонная воля въ служеніи высшему.
Такимъ представлялся Тургеневу идеальный типъ человка. Понятно, что непреклонность воли не принадлежитъ къ сущности? этого идеальнаго состоянія: непреклонность воли есть лишь разительный симптомъ, сопутствующій признакъ его — одинъ изъ многихъ равно желанныхъ, какъ увренность въ себ, субъективное чувство удовлетворенности, вншнее благообразіе, и пр. Сущность-же идеальнаго состоянія двойствена, совмщая въ себ отрицательный и положительный элементы. Отрицательный состоитъ въ самозабвеніи, въ погашеніи своего ‘я’, когда личность какъ-бы растворяется въ чемъ-нибудь общемъ и сверхличномъ. Но таковы одинаково и ‘весь животный міръ, т.е. Природа въ собственномъ смысл слова, напримръ т журавли, — и человкъ еще очень близкій къ природ: Калинычъ и Касьянъ съ Красивой Мечи,— и Донъ-Кихотъ: въ отрицательномъ смысл, какъ противоположность ‘эгоисту’ Гамлету, они вс равны. Но самозабвеніе, какъ всякое отрицательное опредленіе, само по себ безсодержательно, оно прекрасно ‘ вообще, но цнность его опредляется его положительнымъ содержаніемъ и характеромъ. Есть разница между родовымъ инстинктомъ журавля и добровольнымъ самопожертвованіемъ Донъ-Кихота: истинное уничтоженіе своего ‘я’ доступно только человку, но и въ человческомъ идеализм, который прекрасенъ во всякомъ случа, есть еще градація, смотря по тому высшему, которое человкъ избралъ себ цлью служенія и жертвъ. Итакъ, въ спеціально человческомъ самозабвеніи существуютъ разновидности, и необходимо узнать, какъ изображалъ ихъ Тургеневъ, и какъ онъ расцнивалъ ихъ.

——

Въ одномъ изъ писемъ къ гр. Ламбертъ, 1856 года, Тургеневъ, говоря о людяхъ своего поколнія, объ ихъ безцльныхъ метаніяхъ отъ предмета къ предмету, замчаетъ: ‘У насъ нтъ идеала, — вотъ отъ чего все это происходитъ: а идеалъ дается только сильнымъ гражданскимъ бытомъ, Искусствомъ (или Наукой) и Религіей’. Въ этомъ обдуманномъ перечн Тургеневъ пропустилъ (вроятно, сообразуясь съ психологіей гр. Ламбертъ, своей корреспондентки) одинъ видъ ‘идеализма’, занимающій въ его систем, какъ увидимъ, очень важное мсто: любовь. Эти четыре познанныя Тургеневымъ формы самозабвенія намъ предстоитъ теперь разсмотрть.
Религія, какъ полное раствореніе личности въ Бог, какъ онмніе воли предъ высшей волею, возбуждала удивленіе Тургенева: мы видли — онъ завидуетъ монаху-столпнику. По онъ цнитъ и понимаетъ въ религіи именно только ея отрицательное дйствіе монахъ дйствительно ‘добился того, что уничтожилъ себя, свое ненавистное я’. Положительнаго содержанія Тургеневъ не зналъ въ религіи. Нижеслдующее мсто въ его письм къ г-ж Віардо отъ 19 декабря 1847 года содержитъ отчетливое изложеніе его мысли объ этомъ предмет, не измнившееся и въ дальнйшіе годы. Оно показываетъ, что въ религіи его поражало грандіозное напряженіе самоотреченія — и отталкивалъ платоническій характеръ этого самоотреченія, его предметная пустота или безчеловчность. Онъ пишетъ о драм Кальдерона ‘Посвященіе-креста’ (я перевожу съ французскаго): ‘Эта непоколебимая и торжествующая вра, безъ тни сомннія и даже малйшаго разсужденія, подавляетъ васъ своимъ величіемъ и силою вопреки всмъ отталкивающимъ и жестокимъ чертамъ этого ученія. Эта ничтожность всего, что составляетъ достоинство человка, предъ волей божественной, это равнодушіе ко всему, что мы называемъ добродтелью или порокомъ, съ какимъ благодать нисходитъ на своего избранника,— суть также одинъ изъ тріумфовъ человческаго духа, потому что существо, провозглашающее съ такой смлостью свое собственное ничтожество, тмъ самымъ поднимается на уровень того самаго призрачнаго божества, игрушкой котораго оно признаетъ себя. И это божество — опять-таки созданіе его рукъ. Однако я предпочитаю Прометея, предпочитаю Сатану, символъ мятежа и индивидуальности. Пусть я — только атомъ, но я самъ себ господинъ, я хочу истины, а не спасенія, и жду его отъ моего разума, а не отъ благодати’.
Такъ думалъ онъ о религіи и позже, только съ возрастающей усталостью научался все больше цнить ея отрицательное, буддійское дйствіе. Вотъ отрывки изъ его писемъ къ гр. Ламбертъ: (о тщет всего житейскаго 1861 г.) ‘Да, земное все прахъ и тлнъ, и блаженъ тотъ, кто броситъ якорь не въ эти бездонныя волны! Имющій вру иметъ все и ничего потерять не можетъ, а кто ея не иметъ, тотъ ничего не иметъ,— и это я чувствую тмъ глубже, что самъ я принадлежу къ неимущимъ! Но я еще не теряю надежды’. О смерти,’въ томъ же году: ‘Одна религія можетъ побдить этотъ страхъ. Но сама религія должна стать естественной потребностью въ человк, а у кого ея нтъ, тому остается только съ легкомысліемъ или съ стоицизмомъ (въ сущности это все равно) отворачивать глаза’. Годъ спустя, о своей дочери: ‘Я не только ‘не отнялъ Бога у нея’, но я самъ съ ней хожу въ церковь. Я бы себ не позволилъ такого посягательства на ея свободу, и если я не христіанинъ, — это мое личное дло, пожалуй, мое личное несчастье’. Вра для Тургенева — какъ-бы гашишъ или наркозъ противъ ужасовъ и роковой безсмысленности жизни. Что онъ понималъ величіе религіознаго самоотреченія, доказываетъ образъ Лизы въ ‘Дворянскомъ гнзд’.
Лично Тургеневу ‘монахъ’ чуждъ, несравненно понятне ему, ближе, симпатичне подвижникъ гражданскаго служенія: Донъ-Кихотъ или Инсаровъ. Образъ Инсарова — уменьшенная копія Донъ-Кихота, какимъ Тургеневъ нарисовалъ послдняго въ той стать. Оба они сходны даже въ мелочахъ, но сходство это, конечно, не предъумышленное: Донъ-Кихотъ и Инсаровъ — люди одного тина, а этотъ типъ въ сознаніи Тургенева характеризовался одними и тми же органическими чертами. Впрочемъ, романъ и статья писаны почти одновременно — въ 1858—59 гг.
‘Наканун’ — романъ философскій, я готовъ даже сказать — нравоучительный: Тургеневъ хотлъ проповдать въ немъ опредленное свое убжденіе и подобралъ свой художественный матеріалъ — фабулу, характеры, ихъ отношенія и пр.— и расположилъ его, и излагалъ повствованіе во всхъ его подробностяхъ такъ, чтобы романъ отчетливо выражалъ заложенную въ немъ мысль. По такому же плану писаны вс произведенія Тургенева, и чтобы не возвращаться къ этому предмету, надо разъ навсегда сказать, что замыселъ Тургенева (въ чемъ онъ сходенъ съ Достоевскимъ и вмст съ нимъ отличенъ отъ Л. Толстого) почти всегда двойственъ: мысль, философская по существу, большей частью излагается въ сознательно-прикладной форм — примнительно къ русскому человку, къ русскому обществу. Тургеневъ, какъ и Достоевскій, не только изображаетъ свой идеалъ образами и красками русской дйствительности, но и поминутно противопоставляетъ свой идеалъ русскимъ людямъ, заодно говоритъ дв вещи: вотъ что хорошо, и вотъ чмъ вы% значитъ, плохи, именно вы, ‘мои милые соотечественники’ (какъ онъ любилъ иронически называть ихъ). Изъ этихъ двухъ вещей меня занимаетъ только первая: существенная мысль Тургенева, поэтому я совершенно оставляю-въ сторон его патріотическую или общественную въ узкомъ смысл слова тенденцію. Русскій сатирическій элементъ занимаетъ въ его творчеств весьма обширное мсто, начиная съ поэмы ‘Параша’ и кончая стихотвореніемъ въ проз ‘Корреспондентъ’. Излишне доказывать, что эта часть Тургеневскаго наслдія наиболе разрушена временемъ: русскій образованный человкъ и русское общество глубоко измнились съ 1850-хъ и 60-хъ годовъ, и многія укоризны Тургенева утратили свою правду и силу. Но и по существу его сатира была, какъ мн кажется, не высокаго разбора. Сатира Достоевскаго пламенна, вся — боль, и гнвъ, и пророческая угроза, Тургеневъ только язвитъ и высмиваетъ, да какъ-то мелко и недобро, какъ нелюбящій. Первыя страницы ‘Дыма’ — изображеніе русскаго общества въ Баденъ-Баден — производятъ отталкивающее впечатлніе. Тургеневъ совершенно лишенъ ‘благочестія’ къ человку, онъ говоритъ объ этихъ людяхъ съ холоднымъ сарказмомъ, который оскорбляетъ. И какъ мелка его иронія, какъ поверхностны его насмшки! Художникъ видитъ всякое душевное движеніе до дна, и потому неспособенъ судить его поверхностно, но или любуется, или ужасается, а Тургеневъ пошло-субъективенъ и оттого придирчивъ. Т оцнки людей, какія наполняютъ первую главу ‘Дыма’, можно услышать въ любомъ обывательскомъ разговор, напримръ — тхъ самыхъ людей, которыхъ онъ здсь высмиваетъ, и онъ ничмъ не выше ихъ. Какой художникъ позволитъ себ съ такимъ издвательствомъ описать дйствующее лицо, какъ Тургеневъ описываетъ Бамбаева при его первомъ появленіи! И если дальше онъ высмиваетъ Суханчикову и весь разговоръ у Губарева, то вдь его первая глава есть именно такое ‘бшенство сплетни’. Какая мелочная
злобность въ 10-й глав — въ описаніи^генеральскаго пикника! какія мизерныя вещи привлекаютъ его вниманіе!— ‘… заплъ, разумется, фальшиво,— не фальшиво поющій русскій дворянинъ досел намъ не попадался’. Какая жалкая игривость въ каламбур: ‘Отецъ его (Ратмирова) былъ естественный… Что вы думаете? Вы не ошибаетесь — но мы не то желали сказать, естественный сынъ знатнаго вельможи Александровскихъ временъ и хорошенькой актрисы француженки’. Достоевскій многое ненавидлъ въ русскихъ образованныхъ людяхъ, но такой сатиры онъ — и это понятно — не могъ простить: она жгла холодомъ его горячее сердце. Я буду разсказывать о большихъ длахъ Тургенева, а не о его мелкихъ грхахъ, да будетъ ихъ удломъ забвеніе.
Первая глава ‘Наканун’ есть увертюра романа. Читатель пробгаетъ эти десять страницъ безъ особеннаго вниманія, между тмъ въ нихъ-то и выражена философская тема романа, или тотъ тезисъ (какъ говорятъ о диссертаціяхъ), который Тургеневъ задался цлью разъяснить и обосновать въ своемъ произведеніи. Шубинъ и Берсеневъ въ жаркій лтній день лежатъ на берегу Москвы-рки и наслаждаются красотою ‘природы.’. Въ первыхъ-же словахъ Шубина звучитъ знакомая намъ Тургеневская нота: зависть къ муравью (о чемъ говоритъ и Базаровъ) или къ мух-коромыслу (о чемъ и въ ‘Поздк въ Полсье’) за ихъ душевную цльность, безоглядность, увренность существованія. Берсеневъ подхватываетъ Leit-Motiv, онъ спрашиваетъ: ‘Замтилъ ли ты, какое странное чувство возбуждаетъ въ насъ природа? Все въ ней такъ полно, такъ ясно, я хочу сказать, такъ удовлетворено собою, и мы это понимаемъ и любуемся этимъ, и въ то же время она, по крайней мр во мн, всегда возбуждаетъ какое-то безпокойство, какую-то тревогу, даже грусть. Что это значитъ? Сильне ли сознаемъ мы передъ нею, передъ ея лицомъ, всю нашу неполноту, нашу неясность, или же намъ мало того удовлетворенія, какимъ она довольствуется, а другаго, то-есть я хочу сказать, того, чего намъ нужно, у нея нтъ’. Вопросъ Берсенева можно пояснить такъ: цльность духа конечно и есть совершенное состояніе твари и человкъ не можетъ не алкать ея, онъ дйствительно тоскуетъ о ней глубоко, но та форма цльности, какая врождена муравью, не пригодна для человка,— онъ и ушелъ отъ нея, ему предназначена своя, иная форма цльности: какая же именно? т.-е. что должно привзойти въ расколотую теперь человческую душу, чтобы человкъ сталь по-человчески цленъ?— Шубинъ, тоскующій по цльности гораздо меньше Берсенева, не задумываясь отвчаетъ: для этого человку нужно личное счастье, а личное счастье — въ любви къ женщин. Но устами Берсенева Тургеаевь опровергаетъ Шубина. Корень современной болзни — эгоизмъ, а личное счастье, любовь-наслажденіе только закрпляютъ эгоизмъ, значитъ, это средство не исцляетъ, а наоборотъ усиливаетъ болзнь. Все назначеніе нашей жизни — поставить себя нумеромъ вторымъ, т.-е. уничтожить въ себ эгоизмъ, какъ причину душевной раздвоенности, слдовательно, къ исцленію ведутъ лишь т средства, которыя не уединяютъ человка отъ людей, а соединяютъ его съ однимъ или многими. Такія средства — искусство, родина, наука, свобода, справедливость — я любовь, но не любовь-наслажденіе, а любовь-жертва.
Вотъ тема ‘Наканун’. Тургеневъ ставить вопросъ: идеалъ человка — быть человкомъ-птицей, Донъ-Кихотомъ, а современный человкъ — Гамлетъ, при какихъ-же условіяхъ человкъ становится Донъ-Кихотомъ? На этотъ вопросъ онъ отвчаетъ образами Инсарова и Елены. Одинъ — Донъ-Кихоть родины, другая — Донъ-Кихотъ любви, любви-жертвы (поэтому Инсаровъ долженъ былъ быть иностранцемъ, еще лучше — любовникомъ маленькой и невзрачной Болгаріи, и долженъ угасать отъ чахотки, чтобы дюоовь Еіены была какъ можно жертвеннй, притомъ-же его болзнь, какъ и еге бдность, усиливаютъ жертвенность его собственнаго служенія). Разумется, не только родина и любовь: Донъ-Кихотъ влюбленъ въ справедливость, и такая-же цлебная сила — въ искусств, не вотъ вамъ два примра, мужской и женскій: родина и любовь.
О Елен я здсь не буду говорить, — она принадлежитъ къ тем: любовь, Инсаровъ же вмст со своимъ прообразомъ Донъ-Кихотомъ входитъ въ тотъ разрядъ идеализма, который Тургеневъ въ цитированномъ выше письм къ гр. Ламбертъ опредлилъ какъ идеализмъ гражданскаго быта, а устами Берсенева очертилъ въ словахъ: родина, свобода, справедливость.
Инсаровъ пріхалъ въ Москву учиться. ‘И знаете ли, съ какою цлью онъ учится? У него одна мысль: освобожденіе его родины’. Стоило ему въ разговор только упомянуть о Болгаріи, онъ весь преображался: ‘не то чтобы лицо его разгоралось, или голосъ возвышался — нтъ, но все существо его какъ будто крпло и стремилось впередъ (птица!), очертаніе губъ обозначалось рзче и неумолиме, а въ глубин глазъ зажигался какой-то глухой, неугасимый огонь’. Лучше своей родины онъ ничего не знаетъ, выше цли не можетъ быть, нежели служить ей: ‘вы сейчасъ спрашивали меня, люблю ли я свою родину? Что же другое можно любить на земл? Что одно неизмнно, что выше всхъ сомнній, чему нельзя не врить посл Бога?’ И сколько онъ ни жертвуетъ ей, ему все? кажется мало: надо умереть за нее, вотъ это будетъ любовь. Личную свою жизнь и все, что въ ней, онъ расцниваетъ одной мркою: какъ средство или какъ помху своему служенію. Для Болгаріи онъ учится, для нея ему никогда ‘не жаль времени’, и если бы съ нимъ случилось несчастіе влюбиться, онъ немедленно бы ухалъ, ‘такъ какъ онъ не желаетъ для удовлетворенія личнаго чувства измнить своему длу и своему долгу’. Онъ, какъ Донъ-Кихотъ по Тургеневу, выражаетъ вру, отсюда вс его положительныя и отрицательныя качества. Донъ-Кихотъ по Тургеневу ‘ограниченъ’ — и объ Инсаров Берсеневъ и Елена говорятъ, что онъ — не умный, и Шубинъ говоритъ, что у него ‘талантовъ никакихъ, поэзіи нема‘ — и изображаетъ его въ вид барана. Онъ мало развитъ, не понимаетъ искусства, упрямъ до крайности. Но зато его воля — ‘непреклонная воля’ (такъ опредляетъ его Берсеневъ завтнымъ Тургеневскимъ словомъ), онъ никогда не мняетъ своихъ ршеній онъ молчаливо настойчивъ и никогда не лжетъ, тогда какъ кругомъ ‘вс лгутъ, все лжетъ’. Это ‘желзный человкъ’, и въ то же время въ немъ есть ‘что-то дтское, искреннее’. И потому, что онъ знаетъ свою цль и ‘идетъ неуклонно впередъ’,— онъ весь гармониченъ, онъ ‘спокоенъ и ясенъ’, его существо — ‘спокойно-твердое и обыденно-простое’, онъ гордъ и смиренъ, пошлость къ нему не пристанетъ, онъ внушаетъ людямъ безотчетное уваженіе. Елена выражаетъ подлинную мысль Тургенева, когда пишетъ въ своемъ дневник объ Инсаров, что у него ‘отъ того такъ ясно на душ, что онъ весь отдался своему длу, своей мечт. Изъ чего ему волноваться? Кто отдался весь… весь… весь… тому горя мало, тотъ ужъ ни за что не отвчаетъ. Не я хочу, то хочетъ’. Словомъ, характеристика Донъ-Кихота въ той стать есть какъ-бы черновая программа, которую Тургеневъ затмъ точно выполнилъ въ фигур Инсарова. Важно не освобожденіе Болгаріи, ради котораго забываетъ о себ Инсаровъ: важно то, что онъ отдался весь… весь.

ЛЮБОВЬ.

Тертулліанъ сказалъ: Sunt in amore gradus, femiua in summо stat. Эту-же истину вынесъ изъ своего опыта Тургеневъ: есть ступени въ любви,— женщина стоитъ на высшей.
‘Такъ ты пойдешь за мною всюду?’ спрашивалъ Инсаровъ Елену.— Всюду, на край земли. Гд ты будешь, тамъ я буду.— ‘И ты себя не обманываешь, ты знаешь, что родители твои никогда не согласятся на нашъ бракъ?’ — Я себя не обманываю, я это знаю.— ‘Ты знаешь, что я бденъ, почти нищій?’ — Знаю.— ‘Что я не русскій, что мн не суждено жить въ Россіи, что теб придется разорвать вс твои связи съ отечествомъ, съ родными?’ — Знаю, знаю.— ‘Ты знаешь также, что я посвятилъ себя длу трудному, неблагодарному, что мн… что намъ придется подвергаться не однмъ опасностямъ, но и лишеніямъ, униженію, быть можетъ?’ — Знаю, все знаю… Я тебя люблю.— ‘Что ты должна будешь отстать отъ всхъ твоихъ привычекъ, что тамъ, одна, между чужими, ты, можетъ быть, принуждена будешь работать…’ — Она положила ему руку на губы.— Я люблю тебя, мой милый’.
Двадцать лтъ спустя Тургеневъ почти дословно повторилъ эту сцену экзамена — въ ‘стихотвореніи въ Проз’ ‘Порогъ’. Здсь предметъ добровольнаго и радостнаго самопожертвованія — не любимый мужчина, а нкій идеалъ, безличный и отвлеченный, и Тургеневъ, конечно, не списывалъ у себя самого, наврное даже не подозрвалъ, что повторяетъ себя, но въ обоихъ случаяхъ, казалось бы, столь различныхъ, ему представлялся одинъ и тотъ же образъ. Русская двушка стоитъ предъ отпертой дверью громаднаго зданія, за дверью непроглядная мгла. Вмст съ леденящей струей выносится изъ глубины медлительный, глухой голосъ. ‘О ты, что желаешь переступить этотъ порогъ, знаешь ли ты, что тебя ожидаетъ?’ — Знаю, отвчаетъ двушка.— ‘Холодъ, голодъ, ненависть, насмшки, презрніе, обида, тюрьма, болзнь, самая смерть?’ — Знаю.— ‘Отчужденіе полное, одиночество?’ — Знаю… Я готова. Я готова перенести вс страданія, вс удары.— ‘Не только отъ враговъ, но и отъ родныхъ, отъ друзей?’ — Да… и отъ нихъ.— ‘Хорошо. Ты готова на жертву?’ — Да.— ‘На безымянную жертву? Ты погибнешь, — и никто… никто не будетъ даже знать, чью память почтить’.— Мн не нужно ни благодарности, ни сожалнія. Мн не нужно имени.— ‘Готова ли ты… на преступленіе?’ — И на преступленіе готова…— ‘Знаешь ли ты, что ты можешь разувриться въ томъ, чему вришь теперь, можешь понять, что обманулась и даромъ погубила свою молодую жизнь?’ — Знаю и это. И все-таки я хочу войти’.
Что заставило Тургенева поставить знакъ равенства между этими двумя разнородными явленіями? Только ихъ отрицательный смыслъ: тамъ и здсь онъ нашелъ одну и ту же полноту самозабвенія. Влюбленная двушка — Елена, и двушка — Инсаровъ или Донъ-Кихотъ: одинъ и тотъ-же образъ, ясно, что отрицательная цнность — самозабвеніе — въ глазахъ Тургенева совершенно затмевала положительное содержаніе человческой дятельности. Не цль служенія, не результатъ жертвы занимали его, вообще не то само по себ, что находится вн человка и является объектомъ его усилій, но внутреннее состояніе человка: эгоизмъ или самопожертвованіе. Въ этомъ смысл любовь по существу безпредметна: важно не то, кого любишь,— важно, какъ любишь, какой любовью., любовью-наслажденіемъ, или любовью жертвенной. Елена полюбила не Шубина, не Берсенева, а родственнаго ей по духу Инсарова, но сколько двушекъ у него любятъ Гамлетовъ, и однако вс равно прекрасны въ цльности своего чувства, въ жертвенномъ самозабвеніи. Рудинъ пишетъ въ своемъ прощальномъ письм: есть любовь сердца, настоящая любовь, и есть любовь воображенія. Такъ думалъ самъ Тургеневъ. Та отдается сразу и вполн, эта вращается вокругъ своего ‘я’, колеблется, дорожится, боится прогадать, и хочетъ вся отдаться, и не можетъ, въ такомъ человк подлинное чувство увядаетъ, не успвъ расцвсть, ‘какъ одинокій колосъ среди негодныхъ травъ’ (‘Переписка’). Подлинная любовь не есть монополія женщины: такъ полюбилъ и Инсаровъ, такъ любилъ Бригадиръ свою Аграфену Ивановну — ‘безграничной, почти безсмертной любовью’. Но въ общемъ женщина все-таки стоитъ по Тургеневу ‘на высшей ступени любви’.
Вотъ образъ любви по Тургеневу (онъ любилъ аллегорическія сцены): любовь налетаетъ на человка, какъ гроза въ ясный день, и въ ошеломляющемъ вихр ея у души внезапно выростаютъ крылья, человкъ превращается въ птицу, со стремительнымъ полетомъ птицъ, съ ихъ ‘неуклонной волею’,— либо крылья не выростаютъ, и человкъ остается тмъ-же, чмъ былъ до грозы.
‘Внезапно, среди глубокой тишины, при совершенно-безоблачномъ неб, налетлъ такой порывъ втра, что сама земля, казалось, затрепетала подъ ногами, тонкій звздный свтъ задрожалъ и заструился, самый воздухъ завертлся клубомъ. Вихрь, не холодный, а теплый, почти знойный, ударилъ по деревьямъ, по крыш дома, по его стнамъ, по улиц, онъ мгновенно сорвалъ шляпу съ головы Санина, взвилъ и разметалъ черныя кудри Джеммы. Голова Санина приходилась въ уровень съ подоконникомъ, онъ невольно прильнулъ къ нему — и Джемма ухватилась обими руками за его плечи, припала грудью къ его голов. Шумъ, звонъ и грохотъ длились около минуты… Какъ стая громадныхъ птицъ промчался прочь взыгравшій вихрь… Настала вновь глубокая тишина. Санинъ приподнялся и увидалъ надъ собою такое чудное, испуганное, возбужденное лицо, такіе огромные, страшные, великолпные глаза — такую красавицу увидалъ онъ, что сердце въ немъ замерло, онъ приникъ губами къ тонкой пряди волосъ, упавшей ему на грудь — и только могъ проговорить: О, Джемма!
— Что это было такое? Молнія?— спросила она, широко поводя глазами и не принимая съ его плечъ своихъ обнаженныхъ рукъ.
— Джемма!— повторилъ Санинъ’.
Съ этой минуты Санинъ — какъ птица. ‘Теперь уже онъ ни о чемъ не разсуждалъ, ничего не соображалъ, не разсчитывалъ и не предвидлъ, онъ отдлился отъ всего прошлаго какъ птица отдляется отъ земли, раскрывая крылья, онъ прыгнулъ впередъ: съ унылаго берега своей одинокой, холостой жизни бухнулся онъ въ тотъ веселый кипучій, могучій потокъ — и горя ему мало, и знать онъ не хочетъ, куда онъ его вынесетъ, и не разобьетъ ли онъ его о скалу!’ Въ этихъ строкахъ каждое слово типично для Тургеневскаго пониманія любви. Елена въ ‘Наканун’ до грозы томится тоскою не птичьей цльности: ‘Отчего у меня такъ тяжело на сердц, такъ томно? Отчего я съ завистью гляжу на пролетающихъ птицъ? Кажется, полетла бы съ ними, полетла — куда, не знаю, только далеко отсюда’. А полюбивъ, она, какъ Санинъ, ничего не соображаетъ, не разсчитываетъ, не предвидитъ, а отдается вся. И Ася говоритъ еще втайн любимому: ‘Если бъ мы съ вами были птицыкакъ бы мы взвились, какъбы полетли… Такъ бы и утонули въ этой синев…’—а потомъ, сознавъ въ себ любовь: ‘Крылья у меня выросли — да летть некуда’. Герой ‘Переписки’ выражаетъ ту же мысль Тургенева саркастически: истинная любовь овладваетъ человкомъ внезапно, противъ его воли, — ‘подцпитъ его, голубчика, какъ коршунъ цыпленка, и понесетъ его куда угодно, какъ онъ тамъ ни бейся и ни упирайся’.
Такъ любятъ вс Тургеневскія двушки. Апоеозъ любви у него — Бригадиръ и Зинаида въ ‘Первой любви’. Видя, какъ отецъ хлыстомъ ударилъ Зинаиду по обнаженной рук и она поцловала заалвшійся рубецъ, мальчикъ понялъ: ‘Вотъ это любовь, это страсть!.. Какъ, кажется, не возмутиться, какъ снести ударъ отъ какой бы то ни было… отъ самой милой руки! А видно, можно, если любишь’ — потому что въ истинной любви все личное сгораетъ, какъ въ огн, здсь предльное самозабвеніе.
Одинъ изъ любимыхъ пріемовъ Тургенева — сопоставлять въ очной ставк любовь истинную съ любовью воображенія, чтобы тмъ рзче очертить природу той и другой. По такому плану написана большая часть его повстей, и обыкновенно первая представлена женщиной, вторая мужчиной, уже съ юношескихъ его поэмъ. Когда приходитъ любовь, герой колеблется, пугается, только наканун онъ жаждалъ счастья, а теперь смущенъ его внезапностью. Онъ размышляетъ: ‘Сама Ася, съ ея огненной головой, съ ея пришедшимъ, съ ея воспитаніемъ, это привлекательное, но странное существо — признаюсь, она меня пугала. Долго боролись во мн чувства’ — и онъ конечно отступаетъ: ‘жениться на семнадцатилтней двочк, съ ея нравомъ, какъ это можно!’ А Ася не колеблется ни минуты, на нее любовь нашла ‘такъ же неожиданно и такъ же неотразимо, какъ гроза’ — и она просто идетъ къ любимому и отдается ему вся. Совершенно такъ же соотвтственно переживаютъ свое чувство Рудинъ и Наталья. И вотъ Тургеневъ, ставитъ лицомъ къ лицу г-на Н. и Асю, Рудина и Наталью.
Ася пришла на свиданіе, чтобы сказать г-ну Н.: ‘ваша’, а онъ — уже его руки скользили вокругъ ея стана, — онъ вдругъ судорожно отодвигается назадъ и начинаетъ говорить явный вздоръ,— что ея братъ обо всемъ знаетъ, что теперь, значитъ, все пропало, что она сама все погубила, разсказавъ брату, и опять: ‘теперь все кончено… Теперь намъ должно разстаться… Вы не дали развиться чувству, которое начинало созрвать, вы сами разорвали нашу связь, вы не имли ко мн доврія, вы усомнились во мн’… и говоря, самъ знаетъ, что лжетъ, что это трусость его предъ безповоротнымъ ршеніемъ. А она вовсе не думала, въ ней ршимость вспыхнула молніей и теперь владла всей ея душой, и потому, слушая его, ‘лицо ея быстро краснло. Ей, я это чувствовалъ, и стыдно становилось, и страшно’, потомъ она вдругъ упала на колни, и зарыдала, а когда онъ попытался поднять и успокоить ее, она ‘къ величайшему моему изумленію, вдругъ вскочила,— съ быстротою молніи бросилась къ двери и исчезла…’
Свиданіе Рудина съ Натальей — точная копія съ описаннаго сейчасъ. Она пришла, чтобы сказать ему, что готова идти за нимъ на край свта, но тутъ же Рудинъ узнаетъ, что ея мать обо всемъ узнала и противится ихъ любви. Это вншнее обстоятельство, конечно, нисколько не способно поколебать ршимость Натальи, на Рудинъ въ своей раздвоенности безсознательно хватается за него, какъ за якорь спасенія: ‘Боже мой! Боже мой!.. это жестоко? Такъ скоро!.. такой внезапный ударъ!.. И ваша матушка пришла въ такое негодованіе?’ и тутъ же, разумется, объявляетъ, что это — непоправимое несчастіе, что теперь все кончено, что необходимо покориться. Наталья, какъ Ася, рыдаетъ, закрывъ лицо, потомъ словами бросаетъ въ лицо Рудину то презрніе, которое Ася выразила своимъ безмолвнымъ исчезновеніемъ. ‘ Вы спрашивали меня, что я отвтила моей матери, когда она объявила мн, что скоре согласится на мою смерть, чмъ на бракъ мой съ вами: я ей отвтила, что скоре умру, чмъ выйду за другаго замужъ… А вы говорите: покориться! Стало-быть, она была права: вы точно отъ нечего длать, отъ скуки, пошутили со мной’. И еще: ‘Вы такъ часто говорили о самопожертвованіи, но знаете-ля, если-бы вы сказали мн сегодня, сейчасъ: ‘я тебя люблю, но я жениться не могу, я не отвчаю за будущее, дай мн руку и ступай за мной’,— знаете ли, что я бы пошла за вами, знаете ли, что я на все ршилась? Но, врно, отъ слова до дла еще далеко, и вы теперь струсили…’
Какъ въ религіи какъ въ служеніи ‘добру’, справедливости, свобод, — такъ и въ любви Тургеневъ видлъ и воспвалъ одно: не результатъ жертвы, а самую жертвенность духа,— самозабвеніе. Въ 1857 году и Толстой писалъ гр. А. А. Толстой: ‘По моей теоріи любовь состоитъ въ желаніи забыться, и поэтому такъ же, какъ сонъ, чаще находитъ на человка, когда недоволенъ собой или несчастливъ’.

——

Въ отрывк ‘Довольно’, перечисливъ ‘великія слова’, народность, право, свобода, человчество, Тургеневъ говоритъ дальше: ‘Но искусство?.. красота?.. Да, это сильныя слова, они, пожалуй: сильне другихъ, мною выше упомянутыхъ словъ. Венера Милосская, пожалуй, несомннне русскаго права или принциповъ 89 -го года… Искусство въ данный мигъ, пожалуй, сильне самой природы, потому ‘что въ ней нтъ ни симфоніи Бетховена, ни картины Рюисдаля, ни поэмы Гёте…’ и дальше онъ говоритъ о томъ, что человку ‘одному дано творить’, ‘каждый изъ этихъ ‘творцовъ’ самъ по себ, именно онъ, не кто другой, именно это я, словно созданъ съ преднамреніемъ, съ предначертаніемъ, каждый боле или мене смутно понимаетъ свое значеніе, чувствуетъ, что онъ родни чему-то высшему, вчному…’
Вотъ ‘гд у Тургенева воскресаетъ личность: въ искусств. Въ ‘монах’ она совсмъ погашена, въ домъ-Кихот и Инсаров сурово порабощена долгу, даже въ любви смиренно служитъ любви, только въ искусств личность, погружаясь въ стихію, остается личностью.
О своемъ искусств Тургеневъ никогда не говоритъ. Только разъ, въ ‘Монах’, онъ намекнулъ на свои вдохновенія, сказавъ о монах: ‘Онъ нашелъ, въ чемъ забыть себя… да вдь и я нахожу, хоть и не такъ постоянно’, но здсь опять указана только отрицательная цнность искусства. Чаще всего Тургеневъ описывалъ дйствіе музыки, таковы пнье Якова въ ‘Пвцахъ’ и игра Лемма въ памятную ночь. Въ стихотвореніи въ проз ‘Стой!’ его мысль выражена наиболе ясно. Едва замеръ послдній звукъ, пвица еще вся охвачена трепетомъ вдохновенія, — ‘Вотъ она — открытая тайна, тайна поэзіи, жизни, любви! Вотъ оно, вотъ оно — безсмертіе! Другаго безсмертія нтъ — и не надо.— Въ это мгновеніе ты безсмертна. Оно пройдетъ — и ты снова щепотка пепла, женщина, дитя… Но что теб за дло!— Въ это мгновенье — ты стала выше, ты стала вн всего преходящаго, временнаго, — Это твое мгновеніе не кончится никогда’. Такъ и о Пергамскихъ мраморахъ онъ сказалъ, что они стоятъ предъ зрителемъ въ своей не тысячелтней только, но ‘безсмертной’ красот.
Религія, добро, любовь и красота — эти четыре цнности зналъ Тургеневъ въ человческой жизни, какъ наивысшія, и объединялъ ихъ съ точки зрнія того исцляющаго дйствія, какое он производятъ въ душ человка. Совершенство онъ видлъ въ самозабвеніи: вотъ четыре дороги къ самозабвенію, т.-е. къ совершенству. Онъ неустанно восхвалялъ эти пути, его положительные образы — исключительно люди, шедшіе этими путями: обрекшіе себя служенію либо вр, какъ Лиза, либо добру, какъ Донъ-Кихотъ и Инсаровъ, либо жертвенной любви, какъ Елена, Наталья въ ‘Рудин’, Марья Павловна въ ‘Затишь’. Тмъ самымъ онъ проповдовалъ, стадо-быть, усиліе къ самопожертвованію, добровольную ршимость искоренить въ себ эгоизмъ, отдаться чему-нибудь всецло, онъ проповдовалъ: Entbehren sollst du. Но эта ршимость есть актъ личной воли, какъ же понять это противорчіе? Идеалъ Тургенева былъ безличность, а путь къ этому идеальному состоянію велъ чрезъ огромное напряженіе какъ-разъ личнаго начала, онъ хотлъ, чтобы человкъ былъ какъ птица, но птицею, думалъ онъ, современный человкъ можетъ стать только въ силу развитого сознанія, совершенно такъ же, какъ Толстой въ 50-хъ годахъ, онъ проповдовалъ одновременно религію природы — и религію долга, между тмъ какъ одна несомннно исключаетъ другую. Въ ‘Запискахъ Охотника’, въ ‘Поздк въ Полсье’ онъ восплъ человка, всецло погруженнаго въ природу, а въ ‘Фауст’, въ ‘Дворянскомъ гнзд’ прославилъ человческую борьбу съ природой, со страстью-стихіей, и вся его патріотическая дятельность (которой онъ, видимо, придавалъ большое значеніе въ своемъ писательств) состояла въ томъ, что онъ безъ устали,— 40 лтъ, проповдовалъ русскому обществу религію долга, язвилъ и корилъ Русскаго мужчину-интеллигента за неумнье отдаться чему-нибудь всей душой и преодолть свою разсудочность, раздвоенность, непостоянство, чтобы стать какъ птица. Но и здсь онъ впадалъ въ то же противорчіе, противопоставляя мужчин — русскую двушку, какъ образецъ. Потому что въ. его изображеніи русская двушка прекрасна именно тмъ, что она всецло слдуетъ природ — непосредственному влеченію своего сердца, а отъ мужчины онъ требуетъ вдь подчиненія разуму, долгу. Наконецъ, и самая эта цльность женщины двоится у него, не поймешь, кто правъ: та ли женщина, которая радостно сгораетъ жертвою любви, какъ Елена и другія, или та, которая подавляетъ въ себ влеченіе своего сердца, какъ Лиза. Т — жрицы природы, эти — жрицы долга, служатъ враждебнымъ богамъ, и однако равно святы для него. Лаврецкій поучаетъ Лизу: ‘Слушайтесь вашего сердца’, но все ‘Дворянское гнздо’ учитъ противоположному: Лаврецкій дважды сломленъ какъ-разъ за то, что слушался дважды своего сердца, и Лиза представлена въ апоеоз, когда умерщвляетъ свое сердце, какъ Пушкинская Татьяна. Итакъ, ежели мы хотимъ учиться у Тургенева, спрашивается, какъ намъ понять его? Должень-ли человкъ покорно отдаваться стихійнымъ влеченіямъ своего духа, что и есть природа въ немъ, или, напротивъ, разумомъ опредлять свой долгъ и уже служить-ему беззавтно, попирая въ себ влеченія страсти? Этотъ вопросъ былъ слишкомъ хорошо знакомъ и Толстому: мучилъ его долгіе годы.
Тургеневъ вроятно никогда не ставилъ его себ отвлеченно, но у него былъ готовый отвтъ, и этотъ отвтъ былъ образъ, образъ птицы, неудержимо летящей впередъ: ‘горячая, сильная жизнь, неуклонная воля, несокрушимая увренность’ — что онъ увидалъ въ полет тринадцати журавлей. Самозабвеніе страсти или самозабвеніе долга — все равно: лишь бы самозабвеніе, цльность, безъ которыхъ невозможны горячая жизнь и неуклонная воля. Таковъ несомннно былъ идеалъ Тургенева. Полюсами его міровоззрнія были — съ одной стороны жизнь безличная до полнаго сліянія съ природою, текущая, какъ вода по болотнымъ тростникамъ,жизнь лопуховъ, мухъ-коромыслъ и Касьяновъ, съ другой стороны — пылъ Промется или Сатаны, высшее напряженіе личнаго начала, тамъ, гд оно само становится стихіей. Самыя рзкія его заявленія въ этомъ смысл — об крайности его противорчія — ‘Пснь торжествующей любви’ и ‘Дымъ’. Въобоихъ произведеніяхъ узломъ дйствія является половое влеченіе, тождествомъ предмета особенно подчеркивается противорчивость двухъ мыслей Тургенева о немъ.
Литвиновъ и Валерія поступаютъ совершенно одинаково — оба повинуются прозвучавшему въ нихъ велнію страсти, въ обоихъ природа торжествуетъ надъ личностью, и въ обоихъ униженная, посрамленная личность жестоко страдаетъ. Но какъ различно оцниваетъ Тургеневъ эту борьбу въ томъ и въ другомъ случа!
На первыхъ страницахъ романа Литвиновъ изображенъ какъ положительный типъ. Тургеневъ одобряетъ его: вотъ какой хорошій человкъ — идетъ путемъ разума, путемъ долга! Четыре года учился за границей, добросовстно трудился, выдержалъ искусъ до конца, пріобрлъ познанія, теперь детъ домой, увренный въ самомъ себ и въ той польз, которую принесетъ, родному краю. Оттого онъ такъ спокоенъ и простъ, его судьба опредлилась, и онъ гордится ею, какъ дломъ своихъ рукъ. И на многихъ страницахъ Тургеневъ противопоставляетъ ему цлый сонмъ праздно-болтающихъ русскихъ, чтобы тмъ ярче выставить нравственную красоту своего героя. Онъ уже и невсту нашелъ ему, какъ нельзя боле достойную и подходящую для его жизненнаго труда. Только радоваться бы за него и имъ — за Россію. Но увы! и этотъ прекрасный человкъ погибаетъ въ самый мигъ расцвта, и погибаетъ такъ жалко и недостойно! Судьба сталкиваетъ его съ красивой и сильной женщиной, жадной до власти и наслажденій, онъ вспыхиваетъ неугасимой чувственной страстью, и въ этомъ огн сгораютъ его надежды, вся его будущность, его благородная преданность долгу и даже самое чувство достоинства, честь, порядочность. Онъ разумется жестоко страдаетъ, и Тургеневъ недвусмысленно становится на сторону его разума противъ его, увлеченія. ‘Какъ человкъ честный и справедливый, онъ понималъ важность обязанностей, святость долга, и почелъ бы за стыдъ хитрить съ самимъ собой, въ своею слабостью, съ своимъ проступкомъ‘. Совсть и разумъ казнятъ его стыдомъ за малодушіе, болью за разрушенную будущность, ужасомъ за низкую измну невст, но онъ уже не въ силахъ владть собою, вс другія чувства затмилъ въ немъ обольстительный образъ той испорченной женщины. И вотъ уже онъ покатился внизъ, ему и страшно, и сладко, онъ точно махнулъ рукою на все, онъ — павшій человкъ, и знаетъ это, его увренность, спокойствіе, уваженіе къ себ исчезли, нтъ уже ни страха, ни стыда, ни раскаянья, ‘таинственный гость забрался въ святилище и овладлъ имъ, и улегся въ немъ, молчкомъ, но во всю ширину, какъ хозяинъ на новосель’. Тургеневъ спрашиваетъ: ‘и что сталось съ его честностью?’ говоритъ объ ‘ужас и безобразіи’ его положенія, объ ‘омут, куда и заглядывать не слдовало’ и куда онъ бросился теперь очертя голову. При свиданіи съ невстой Литвиновъ говоритъ ей: ‘Я пришелъ теб сказать, что другъ твой погибъ, что онъ падаетъ въ бездну и не хочетъ увлекать тебя съ собою… А спасти меня… нтъ! даже ты не можешь спасти меня. Я самъ бы оттолкнулъ тебя… Все прежнее, все дорогое, все, чмъ я досел жилъ, погибло для меня, все разрушено, все порвано, и я не знаю, что меня ожидаетъ впереди… я не разлюбилъ тебя, но другое, страшное, неотразимое чувство налетло, нахлынуло на меня…’ Давно ли Тургеневъ благословлялъ эти грозы, налетающія на людей, и показывалъ, какъ въ вихр грозы у чело вка выростаютъ крылья? Теперь онъ со скорбью смотритъ на Литвинова, не съумвшаго устоять на ногахъ, и горечью звучитъ его свидтельство: ‘природа не справляется съ логикой, съ нашей человческой логикой, у ней есть своя, которую мы не понимаемъ и не признаемъ до тхъ поръ, пока она насъ, какъ колесомъ, но передетъ’. Литвиновъ въ начал былъ самозаконной личностью,— теперь онъ во власти природы, растворенъ и обезличенъ въ ней: вотъ это-то роковое паденіе его Тургеневъ оплакиваетъ. Всмъ содержаніемъ ‘Дыма’, всми его фигурами и, наконецъ, въ отвлеченной форм — рчами Потугина, Тургеневъ проповдуетъ, что сила, счастье и достоинство человка — въ томъ, чтобы быть личностью, т. е. опредлить въ разум свой долгъ — и исполнять его съ ‘неуклонной волею’, страсть же поглощаетъ личность, и вотъ Литвиновъ погибъ: ‘онъ не понималъ своихъ поступковъ, точно онъ свое настоящее ‘я’ утратилъ, да и вообще онъ въ этомъ ‘я’ мало принималъ участія. Иногда ему сдавалось, что онъ собственный трупъ везетъ’. Его непреклонная воля страстью обращена въ дымъ — отсюда и заглавіе романа. Въ размышленіи Литвинова, глядящаго изъ окна вагона на мимо-несущіеся клубы дыма, выражена вся философія романа. ‘Дымъ, дымъ’, повторилъ онъ нсколько разъ, и все вдругъ показалось ему дымомъ, все, собственная жизнь, русская жизнь — все людское, особенно все русское. Все дымъ и паръ, думалъ онъ, все какъ будто безпрестанно мняется, всюду новые образы, явленія бгутъ за явленіями, а въ сущности все то же да то же, все торопится, спшитъ куда-то — и все исчезаетъ безслдно, ничего не достигая, другой втеръ подулъ — и бросилось все въ противоположную сторону, а тамъ опять та же безустанная, тревожная и — ненужная игра’. Завтная и уже знакомая намъ мысль Тургенева! Идеалъ человческой жизни — быть какъ журавли, съ ихъ сильной, горячей жизнью, съ непреклонной волей, но такихъ людей мало, все людское, особенно все русское — подобно дыму: ‘такихъ людей, каковы были эти птицы,— въ Россіи — гд въ Россіи! въ цломъ свт немного’. Эти дв строки изъ ‘Призраковъ’ содержатъ въ себ весь замыселъ ‘Дыма’.
Литвиновъ, выстроивъ свой домъ, неосторожно оставилъ входъ открытымъ — и ‘природа’, какъ нкій хитрый и сильный зврь, забралась въ святилище и овладла имъ. Съ Валеріей въ ‘Псни торжествующей любви,’ ‘природа’ обошлась еще жесточе: грубо кинула ее на земь и растерзала, какъ волкъ ягненка.

‘ПСНЬ ТОРЖЕСТВУЮЩЕЙ ЛЮБВИ’.

I.

Двое юношей, Фабій и Муцій, полюбили одну и ту же двушку, Валерію, она, по совту матери, отдаетъ свою руку Фабію, тогда Муцій ршаетъ отправиться въ путешествіе на Востокъ. Чрезъ пять лтъ Муцій возвращается и по приглашенію Фабія поселяется въ павильон его дома. Онъ привезъ съ Востока странныя вещи и еще боле странныя знанія. Въ первый же вечеръ онъ показываетъ Фабію и Валеріи фокусы, подобные колдовству, угощаетъ ихъ пахучимъ и густымъ ширазскимъ виномъ, погружающимъ тло въ сладкую истоку, и играетъ на индійской скрипк страстную мелодію, горящую такимъ огнемъ, такой торжествующей радостью, что обоимъ становится жутко и слезы выступаютъ у нихъ на глаза, эта пснь, говоритъ онъ, слыветъ на Цейлон пснью торжествующей, т. е. удовлетворенной любви. Въ эту ночь Валеріи, снится сонъ о томъ, что она отдается Муцію, въ ужас она просыпается, будитъ мужа,— и въ то же мгновеніе со стороны павильона раздаются звуки цейлонской мелодіи, а на утро Муцій разсказываетъ имъ сонъ, виднный имъ: тотъ же, какой видла Валерія. Въ слдующую ночь Фабій убждается, что Валерія и Муцій ходили на свиданіе: слды ихъ ногъ ведутъ къ бесдк въ саду, и тотчасъ опять слышится изъ павильон та же пснь удовлетворенной любви. На третью ночь онъ успваетъ предупредить свиданіе въ то время, когда Валерія и Муцій, какъ лунатики, влекомые таинственной силой, идутъ навстрчу другъ другу, онъ вонзаетъ кинжалъ въ бокъ Муцію. И только малаецъ-слуга, бсовскими чарами вдохнувъ въ тло Муція нкое подобіе жизни,— увозитъ его,— тотчасъ Валерія освобождается отъ навожденія.
Таково содержаніе ‘Псни торжествующей любви’, одного изъ послднихъ разсказовъ, написанныхъ Тургеневымъ (іюнь 1881 г.).
Сюжетъ этого разсказа, какъ мн кажется, внушенъ былъ Тургеневу чтеніемъ романа Бульвера ‘Странная исторія’. Я не могу привести никакихъ документальныхъ данныхъ въ подтвержденіе этой догадки, да’ и что въ ней, будь она даже неопровержимо врна? Такой фактъ едва заслуживалъ бы упоминанія въ біографій Тургенева, его разсказъ, какъ видно будетъ дальше, при вншнемъ сходств глубоко отличается отъ ‘Странной исторіи’ по содержанію и смыслу. Но канат разъ такое сходство бываетъ иногда очень цнно. Для насъ безразлично, случайно ли сошлись оба писателя на одномъ пути, идя каждый къ своей цли, или дйствительно Тургеневъ былъ возбужденъ къ творчеству чтеніемъ, обострившимъ въ немъ чувства и мысли, родившіяся въ немъ, конечно, раньше и независимо отъ этого чтенія, важно то, что два ума сходно трактовали одинъ и тотъ же предметъ. Сравнивая оба произведенія, какъ бы наложивъ, по методу, примняемому въ планиметріи, ‘Пснь торжествующей любви’ на ‘Странную исторію’, мы достигаемъ того, что на ровной поверхности Тургеневскаго разсказа съ рзкой отчетливостью выступаютъ черты, составляющія своеобразіе его. идеи и могущія иначе остаться незалченными. Прочитать художественное произведеніе всегда трудно, ибо глубина его глубже, нежели кажется, поэтому надо пользоваться всякимъ средствомъ, облегчающимъ задачу. На этотъ разъ счастливый случай даетъ намъ въ руки транспарантъ,— а этотъ методъ изслдованія такъ же законенъ, какъ всякій другой.

II.

Обширный романъ Бульвера {Рус. перев.— ‘Странная исторія’. Романъ Булвера. 2-е изд. СПБ., типогр. А. А. Краевскаго. 1865. Стр. 408.}, философскій по замыслу, развертываетъ сложную и довольно-запутанную интригу. Намъ нтъ надобности излагать ее цликомъ. Достаточно сказать, что дйствіе происходитъ въ небольшомъ англійскомъ город, что дйствующихъ лицъ, какъ и въ разсказ Тургенева,— трое: любящая пара и третій, и что фабула сводится, коротко говоря, точно такъ же къ колдовскому вторженію этого третьяго лица въ любовную связь тхъ двухъ. Молодой врачъ Алленъ Фенвикъ влюбленъ въ прелестную, чистую, нжную двушку Лиліанъ, она отвчаетъ ему взаимностью, и они объявлены женихомъ и невстой. Въ это время въ городк появляется таинственный молодой человкъ, обаятельный, красавецъ, по имени Маргревъ. Онъ долго жилъ на Восток. Какъ и Муцій, онъ привезъ оттуда странныя вещи, напримръ чудесный жезлъ, дающій власть надъ чужой волей. Привезъ онъ и странныя псни. Однажды онъ заплъ въ присутствіи Фенвика дикую и величественную пснь на незнакомомъ язык. ‘Устремивъ глаза къ солнцу, онъ заплъ, голосомъ полнымъ и звучнымъ, какъ колоколъ. Пснь была дйствительно величественна, слова образовали очень звучное сочетаніе, которое шло къ мелодіи и казалось мн въ одно, и то же время радостнымъ и торжественнымъ’. Онъ пояснилъ, что это — гимнъ солнцу персовъ-огнепоклонниковъ, на язык отличномъ отъ современнаго персидскаго. Въ другой разъ, сообщаетъ Фенвикъ, ‘онъ началъ нжно напвать одну изъ своихъ дикихъ псенъ — но псню эту я никогда еще не слыхалъ, я не знаю отчего, отъ тона его голоса или самого напва, но она была такъ упоительно-нжна, что хотя музыка производитъ на меня очень мало впечатлнія, я совершенно растрогался’. На вопросъ, не пснь ли это любви, онъ отвчалъ: ‘Нтъ, пснью этой заговариваютъ змй’.
И вотъ, этотъ самый Маргревъ, ставъ пріятелемъ Фенвика, задается цлью отнять у него Лиліанъ, не съ любовнымъ умысломъ, какъ въ ‘Псни торжествующей любви’, а съ тмъ, чтобы, подчинивъ себ ея волю, при ея помощи (такъ какъ она превосходный медіумъ) добыть средство, которое обезпечило бы ему безсмертіе и вчную молодость. Тайно отъ всхъ онъ нанимаетъ комнату съ балкономъ въ дом, стоящемъ насупротивъ дома, гд живетъ Лиліанъ съ матерью, и оттуда пускаетъ въ ходъ свои страшныя чары.
Былъ лтній вечеръ, Фенвикъ и Лиліанъ гуляли въ уединенномъ, прохладномъ, душистомъ саду, принадлежавшемъ къ дому,, онъ обвивалъ ея станъ рукою, они говорили о будущемъ, о томъ недалекомъ дн, который соединитъ ихъ навки, обсуждали планъ своей брачной поздки.
‘Покуда мы разговаривали, на безоблачномъ неб взошла полная лупа. Мы остановились, чтобы полюбоваться ея торжественной, таинственной красотой… Городской шумъ долеталъ до насъ, смягчаясь въ чуть слышный, усыпляющій ропотъ. Вдругъ вблизи раздалась дикая, порывистая пснь, пснь эта была мн знакома. Я узналъ голосъ Маргрева. Я вскочилъ и какое-то гнвное восклицаніе невольно сорвалось у меня съ языка.
— То!— пробормотала Лиліанъ, и я почувствовалъ, какъ она затрепетала въ моемъ объятіи.— Тс! Слушайте… Я слышала уже этотъ голосъ въ прошлую ночь…
‘Пснь еще громче прозвучала въ воздух. Ршительно невозможно описать впечатлнія, производимаго этими звуками, носившимися въ ночной тишин надъ засыпавшимъ городомъ. То не была искусственная пснь человка, нтъ, она была слишкомъ неправильна и своенравна, то не была однозвучная пснь птицы, она скоре походила на отрывочные, разнообразные звуки эоловой арфы. Она раздражала нервы, какъ крикъ дрозда въ обширныхъ пустыняхъ Австраліи, этотъ крикъ поражалъ вмст и удивленіемъ, и страхомъ, чудилось, что какой-нибудь демонъ заслъ въ пустын и для своей потхи передразнивалъ человка. Мало-по-малу пснь, казалось, перешла въ дикое торжество, вызывающую угрозу восторга, быть можетъ, это былъ боевой кличъ какого-нибудь древняго, дикаго племени. То были роковые звуки. Дрожь пробжала по моему тлу, Лиліанъ закрыла глаза и тяжело дышала, тогда, посл быстраго перехода въ сладкій лепетъ, которымъ мать убаюкиваетъ дитя, пснь замерла.
— Вонъ, вонъ, смотри!— пробормотала Лиліанъ, прижимаясь ко мн:— тотъ самый, котораго я видла прошлую ночь во сн…
‘Она вперила взглядъ въ одну точку, поднятая рука указывала въ ту же сторону. Я взглянулъ и увидлъ Маргрева. Онъ былъ облитъ луннымъ свтомъ, казалось, что луна сосредоточила на немъ вс свои лучи. Мсто, гд онъ стоялъ (балконъ въ верхнемъ этаж сосдняго дома), возвышалось на значительной высот надъ нашей терассой. Руки его были скрещены на груди, и онъ, казалось, смотрлъ прямо на расъ’.
Эти звуки точно околдовали Лиліанъ: въ слдующее мгновеніе она кажется Фенвику перерожденной. ‘Лиліанъ молчала, глаза ея были устремлены на землю. Я взялъ ее за руку, но она не отвтила на мое пожатіе. Сердце мое сжалось, когда она холодно освободила свою руку изъ моей, я остолбенлъ.
— Лиліанъ, что это значитъ? Вы ко мн охладли. Можетъ ли быть, чтобъ одинъ взглядъ, одинъ звукъ голоса этого человка…
‘Я остановился, я не смлъ докончить фразу.
‘Лиліанъ подняла голову и взглянула на меня, я тотчасъ замтилъ перемну въ ея глазахъ. Взглядъ ея былъ холоденъ, не презрителенъ, но какъ-то неясенъ.
— Я васъ не понимаю,— отвчала она утомленнымъ голосомъ.— Уже поздно: мн пора домой.
‘И, не взявъ моей руки, она пошла рядомъ со мной’.
Въ ней какъ бы мгновенно померкла любовь,— почти исчезло к самое воспоминаніе о ней.
Отнын она живетъ какъ во сн. Ея воля съ каждымъ днемъ все боле порабощается Маргреву. Страданіе Фенвика ее не трогаетъ: ‘Разв я когда-нибудь любила васъ?’ — спрашиваетъ она въ глубокомъ недоумніи. Но на вопросъ Фенвика, не полюбила ли она Маргрева, она категорически отвчаетъ, что онъ внушаетъ ей только страхъ и отвращеніе.
Наконецъ въ одинъ прекрасный день Маргревъ исчезаетъ изъ города, а вскор затмъ ночью, опять въ полнолуніе, тайно выходитъ изъ дому Лиліанъ. Какъ поздне открывается, Маргревъ перехалъ въ сосдній приморскій городокъ и оттуда силою своихъ чаръ позвалъ Лиліанъ. Фенвикъ бросается въ погоню и наводитъ справки о Лиліанъ у попутныхъ жителей. Ее видли многіе, и вс говорятъ, что она шла какъ во сн. Одинъ крестьянинъ разсказалъ, что встртилъ ее вечеромъ на тропинк между полями. ‘Посторонясь, чтобы дать ей дорогу, онъ взглянулъ на нее и ему показалось, что она не замчала его и все время смотрла въ даль Если бы не спокойное и доброе выраженіе ея лица, онъ счелъ бы ее за сумасшедшую: глаза ея глядли какъ-то странно пристально, точно она была въ забытьи или во сн. Походка ея была очень умренная: ни скорая, ни тихая’. И когда Фенвикъ, добравшись до мста, насильственно прервалъ чары Маргрева,— Лиліанъ въ ту же минуту останавливается на пути, Фенвикъ находитъ ее неподвижно стоящей подъ деревомъ, руки ея сложены на груди, лицо ярко освщено луной, онъ беретъ ее за руку, и она съ безсознательной улыбкой покорно слдуетъ за нимъ.
Бульверъ на многихъ страницахъ откровенно и подробно разъясняетъ философскую идею своего романа. Ему хотлось, говоритъ въ, заглянуть за грань раціональнаго опыта, заронить нкоторый свтъ въ т сферы человческаго духа, куда не досягаетъ научное знаніе, которыхъ самое бытіе наука склонна отрицать, мы сказали бы теперь, что его романъ — экскурсъ въ область подсознательнаго. Свою исходную мысль Бульверъ, какъ онъ самъ заявляетъ въ предисловіи, заимствовалъ у Мэнъ де-Бирана. Именно, французскій философъ утверждалъ, что въ человк борятся три противоположныхъ начала: животная чувственность, разсудокъ и духъ. Это общее наблюденіе Бульверъ дополняетъ другимъ: т три начала, говоритъ онъ, рдко находятся въ равновсіи, обыкновенно одно господствуетъ въ человк. И бываютъ случаи, когда низшее начало настолько превозмогаетъ духъ, что уже всецло властвуетъ человкомъ, такой человкъ обладаетъ необычайнымъ могуществомъ, его воля сосредоточена — и ничто не можетъ устоять предъ нею, она можетъ передаваться даже неодушевленнымъ предметамъ, а тмъ боле она властна надъ всякой чужой волею. Дйствіе такой воли на другого человка заключается въ томъ, что она погружаетъ духъ послдняго какъ бы въ летаргическій сонъ, когда бодрствуютъ только чувственное начало, да покорный ему разсудокъ. Это, состояніе одержимости Бульверъ называетъ изступленіемъ. ‘Въ подлинномъ изступленіи развивается особенная дятельность мозга, умственныя способности, отдльныя отъ души, словно расширяются и дйствуютъ вдаль помимо всхъ вещественныхъ препятствій, подобно тому, какъ цвтокъ, при измнившихся атмосферическихъ условіяхъ, распространяетъ свое благоуханіе. Вы не удивляйтесь этому. Ваши мысли могутъ странствовать далеко за горами и морями даже на яву, мысль можетъ странствовать и въ состояніи изступленія, но пріобртаетъ при этомъ особую силу и быстроту‘ Иначе говоря, желаніе и мысль становятся при изступленіи вполн реальными и могучими дятелями.
Итакъ, есть изступленіе самозарождающееся — таковъ Маргревъ съ его бездушной, страшной волею, и есть, какъ результатъ его вліянія на другихъ людей, изступленіе производное, какое овладло Лиліанъ. Ея воля всецло покорна вол Маргрева, она идетъ, изъ города въ городъ какъ лунатикъ, потому что его воля влечетъ ее, ‘какъ магнитъ притягиваетъ сталь’. Бульверъ подробно изображаетъ характеръ такого повиновенія. Однажды въ лунную ночь призракъ Маргрева явился самому разсказчику, Фенвику. ‘Я исполнялъ его приказанія,— пишетъ Фенвикъ,— не только безропотно, но даже безъ желанія противиться, я не питалъ къ нему ни страха, ни любопытства: я чувствовалъ совершенную невозможность противиться и безсильное равнодушіе’. Разумъ, воображеніе въ изступленномъ не только бодрствуютъ, но и необыкновенно обострены, въ такомъ состояніи человкъ знаетъ невдомое ему и воочію видитъ картины будущаго. ‘Отъ двочки-аравитянки, никогда не слыхавшей о немъ на яву, я узналъ, пока она находилась въ изступленіи, что онъ въ Англіи, здсь въ Л*… Она сказала, что я недолго пробуду въ этомъ город, подробно ею описанномъ, прежде чмъ встрчусь съ вами, описала этотъ домъ, ту освщенную залу съ танцорами. Въ изступленіи своемъ она видла, какъ мы тутъ сидимъ съ вами вдвоемъ’. Такія виднія будущаго имла и Лиліанъ. Но подлинно-человческое начало, духъ, усыпленъ въ одержимомъ, и все, что было человчнаго въ чувств и сознаніи, какъ бы погребено, Лиліанъ не помнитъ, что любила Фенвика. И однако въ ея спящемъ дух эта любовь совершенно жива: каждый разъ, когда ея изступленіе на мигъ разсевается, она бросается къ Фенвику въ порыв страстной нжности, а смерть Маргрева уже навсегда возвращаетъ ее жизни и любви.

III.

Бульверъ не вритъ въ магію, вс странныя, явленія, описываемыя имъ, онъ пытается объяснить психологически. Такъ объясняетъ онъ и природу отраженнаго изступленія, здсь, говоритъ онъ, дйствуетъ, можетъ быть, простой законъ, ‘что въ воображеніи, подчиненномъ вол другого лица, должны бытъ какія-нибудь идеи, имющія сродство съ этимъ вліяніемъ и готовыя его принятъ. Это замчаніе, высказанное мимоходомъ, представляетъ ключъ ко всей концепціи романа.
Я долженъ здсь-же указать, что эту самую мысль положилъ и Тургеневъ въ основаніе своего разсказа: ночной зовъ Муція не есть голое насиліе надъ Валеріей, напротивъ, этотъ зовъ находитъ откликъ въ ея вол, она сама, помимо сознанія, жаждетъ объятій Муція, не властна не желать ихъ. Но въ отличіе отъ Бульвера Тургеневъ и Муцію не приписываетъ свободной активности. По его мысли, не самочинное, не сознательное желаніе побуждаетъ Муція къ обладанію Валеріей: онъ, какъ и Валерія, — только медіумъ, чрезъ который дйствуетъ высшая власть, и въ этомъ смысл оба они, какъ личности, равно невинны, обоихъ влечетъ другъ къ другу одна и та же сила, оба невольные единомышленники. Символически это указано тмъ, что ихъ свиданія происходятъ не въ жилищ Муція, а въ бесдк, расположенной на полдорог между домомъ и павильономъ. Правда, починъ каждый разъ принадлежитъ Муцію, но конечно лишь потому, что въ немъ та сила дйствуетъ напряженне. Легко представить себ столкновеніе двухъ другихъ натуръ, гд первый зовъ исходилъ бы отъ женщины.
Узжая, Муцій сказалъ Фабію, что вернется не раньше, чмъ почувствуетъ, что послдніе слды любви къ Валеріи исчезли въ немъ, и въ дальнйшемъ повствованіи нтъ ни одного намека на то, чтобы онъ вернулся съ вроломной мыслью склонить жену друга къ измн. Напротивъ, при первой встрч онъ привтствовалъ Валерію, ‘дружески-весело, но спокойно’. Тургеневъ прибавляетъ: ‘по всему видно было, что онъ сдержалъ слово, данное Фабію’. И во весь первый день по возвращеніи онъ обращался съ нею ‘почтительно-просто, какъ давнишній другъ’. Еще невинне, разумется, мыслила Валерія, она даже обрадовалась возвращенію Муція. Но вечеръ, проведенный вмст, разсказы Муція, вино и пснь любви разбудили въ обоихъ то, что тайно гнздилось въ нихъ. Въ Муці чувство вспыхнуло сразу: онъ волевая натура, уже прощаясь на ночь, онъ обнаруживаетъ вспыхнувшую страсть страннымъ рукопожатіемъ и настойчивымъ заглядываніемъ въ глаза Валеріи. А въ ней страсть только затлла, она не можетъ уснуть, ея кровь волнуется тихо и томно. Валерія — безвольная натура, вспомнимъ, что сказано о ней: блдная, застнчивая, почти боязливая, она рдко улыбалась, ея глаза были всегда опущены, ея голосъ едва-ли кто слышалъ. Вспомнимъ, что, любимая двумя, она сама никого изъ нихъ не полюбила, и выбрала Фабія только по указанію матери. Она изъ тхъ людей, въ комъ голосъ непосредственнаго чувства звучитъ неясно и медленно доходитъ до сознанія.
Ночью Муцію и Валеріи одновременно снится одинъ и тотъ же сонъ, тожественный даже въ мелкихъ подробностяхъ, сонъ о томъ, какъ они соединились въ любовномъ объятіи, и Муцій, проснувшись, хватаетъ скрипку и играетъ ту пснь торжествующей, т. е. удовлетворенной любви. Мн кажется художественной ошибкой, что Тургеневъ придалъ сну обоихъ одни и т же конкретныя черты, напротивъ, они должны были грезить по разному, потому что ихъ опытъ и способы-воспріятія глубоко -различны, ихъ сны, несходные въ деталяхъ, должны были совпасть только въ факт объятія. Зато очень тонко изображена разность ихъ чувствованій во время сна и наутро, именно сообразно различію ихъ натуръ. Валерія во сн не чувствуетъ къ Муцію никакой нжности, онъ скоре кажется ей отталкивающимъ и страшнымъ, его объятіе она испытываетъ какъ насиліе, а онъ, разсказывая о томъ, какъ во сн появилась передъ нимъ женщина, которую онъ любилъ когда-то, говоритъ дальше: ‘И до того она мн показалась прекрасной, что я загорлся весь прежнею любовью’. И проснувшись, она дрожитъ и стонетъ отъ ужаса, ея лицо блдно, какъ у мертвеца, и печальне мертваго лица, а Муцій играетъ пснь любви, и на утро Валерія содрогается при вид его веселаго, довольнаго лица. Муцій понялъ — не только г себя, но и ее, онъ знаетъ, что они оба уже во власти рока, вотъ почему, снова предложивъ ей ширазскаго вина и услыхавъ ея отказъ, онъ бормочетъ про себя: ‘теперь уже не нужно’.
Что въ эту первую ночь, созрвая въ нихъ, сказалось двойнымъ сновидніемъ, то въ слдующую ночь претворяется въ совмстное дйствіе. Высшей волей суждено, чтобы они принадлежали другъ другу. Не только Валерія,— самъ Муцій ужаснулся-бы такого поступка, но ихъ личная, ихъ разумная воля должна покориться тому верховному ршенію, — она должна на время умолкнуть въ обоихъ, уснуть. И вотъ, рокъ, повелвающій въ ихъ крови, подымаетъ ихъ ночью, сонныхъ, и сонныхъ сводитъ въ бесдк на полпути, когда же предназначенное свершилось, Валерія, вернувшись въ спальню, мгновенно засыпаетъ свинцовымъ сномъ, а Муцій въ забытьи оглашаетъ ночь пснью удовлетворенной любви. Эта пснь — не человческая мелодія: то ликуетъ сама Природа, торжествуя побду. И стихи, которые бормочетъ Муцій, говорятъ о жестокой неотвратимости Ея закона:
Мсяцъ сталъ, какъ круглый щитъ….
Какъ змя, рка блеститъ…
Другъ проснулся, недругъ спитъ —
Ястребъ курочку когтитъ…
Помогай!
Въ третью ночь готовится то-же. ‘Луна опять взошла на безоблачное небо, и вмст съ ея лучами, сквозь полупрозрачныя стекла оконъ, со стороны павильона — или это почудилось Фабію?— стало вливаться дуновеніе, подобное легкой, пахучей стру… вотъ слышится назойливое, страстное шептаніе… и въ тотъ же мигъ онъ замтилъ, что Валерія начинаетъ слабо шевелиться. Онъ встрепенулся, смотритъ: она приподнимается, опускаетъ сперва одну ногу, потомъ другую съ постели — и, какъ лунатикъ, безжизненно устремивъ прямо передъ собою потускнвшіе глаза, протянувъ впередъ руки, направляется къ двери сада!’ А на встрчу ей, ‘по дорог, ярко залитой блескомъ мсячныхъ лучей, идетъ, тоже какъ лунатикъ, тоже протянувъ руки впередъ и безжизненно раскрывъ глаза — идетъ Муцій’. Это второе свиданіе не состоялось: Фабій убилъ Муція. Послдній только одинъ разъ, во вторую ночь, обладалъ Валеріей.
До возвращенія Муція Фабій и Валерія были женаты пять лтъ — и дтей у нихъ не было. Муцій вернулся ‘въ одинъ прекрасный лтній вечеръ’ и прожилъ у нихъ три дня, а мсяца четыре спустя ‘въ одинъ прекрасный осенній день’… ‘Валерія сидла передъ органомъ, и пальцы ея бродили по клавишамъ… Внезапно, помимо ея воли, подъ ея руками зазвучала та пснь торжествующей любви, которую нкогда игралъ Муцій — и въ тотъ же мигъ, въ первый разъ посл ея брака, она почувствовала внутри себя трепетъ новой, зарождающейся жизни… Валерія вздрогнула, и остановилась…
‘Что это значило? Неужели же…’
То былъ ребенокъ Муція, зачатый ею въ ту единственную ночь предназначенное свершилось. Но какая боль для человка чувствовать себя безвольнымъ орудіемъ стихіи!

IV.

Можетъ быть независимо отъ Вульвера, но въ полномъ согласіи съ нимъ, Тургеневъ на всемъ протяженіи разсказа проводитъ идею душевнаго раздвоенія. Подобно Лиліанъ, Валерія вс эти дни живетъ двойной жизнью: въ ея человческомъ дух (по терминологіи Бульвера) неисторжимо утверждена любовь къ Фабію, животное же начало въ ней эмансипировалось отъ духа и влечетъ ее къ Муцію. Въ этой низшей вол непосредственно циркулируетъ міровая воля, она безлична, и повинуясь ей. я — никто, личность же во мн, неповторимая и цльная, мое подлинное ‘я’ есть духъ, т. е. моя сознательная воля. Оттого подчиненіе той, животной вол въ себ человкъ воспринимаетъ какъ измну самому себ, а эту измну — какъ преступленіе. Такъ нравственное сознаніе рождается въ человк изъ эгоистическаго страха утратить свою отдльность, смшаться съ космосомъ.
До ночамъ неодолимая сила нудитъ Валерію измнять мужу,— и ты попробуй тогда удержать ее! она убьетъ тебя, или помха се убьетъ. Когда Фабій, съ цлью удержать ее, приперъ снаружи дверь спальни, Валерія изнутри ‘налегаетъ на дверь… еще и еще… потомъ раздались трепетныя стенанья’. Это стонетъ въ ней кровь подъ невыносимымъ давленіемъ міровой воли. И кровь не совсмъ слпа: въ ея распоряженіи тотъ низшій разумъ, какой есть и у животныхъ: дверь заперта — Валерія находитъ окно, распахиваетъ его, и Фабій, обернувшись, видитъ, какъ она уже занесла ногу, черезъ окно, ‘руки ея какъ будто ищутъ Муція… она вся тянется къ нему’.
Но одержимость длится лишь нужный срокъ, а затмъ жестокая власть снова отпускаетъ Валерію на волю, до слдующаго призыва. И тутъ Валерія, вернувшись къ себ, испытываетъ ужасъ и стыдъ, и жмется къ мужу, ища у него защиты. Она глубоко страдаетъ,— ей кажется: отъ своей измны мужу, на самомъ же дл — отъ ея измны самой себ. Она преступна, и невиновна: кто-то дьявольски издвается надъ нею. Тургеневъ не устоялъ, противъ искушенія выразить свою мысль грубоватой аллегоріей. Въ одинъ изъ этихъ дней Фабій нашелъ Валерію въ отдльной части сада.
‘Съ опущенной на грудь годовою, со скрещенными на колняхъ руками, она сидла на скамь — а за ней, выдляясь изъ темной зелени кипариса, мраморный сатиръ, съ искаженнымъ злорадной усмшкой лицомъ, прикладывалъ къ свирли свои заостренныя губы’. Такъ, по Шопенгауэру, Тургеневъ понималъ любовь. Но ему не было надобности читать Шопенгауэра: еще 40 лтъ назадъ, въ первомъ своемъ печатномъ произведеніи — поэм ‘Параша’, онъ совершенно такъ же изобразилъ любовь, и даже нарисовалъ этотъ самый образъ Природы, злорадно смющейся надъ мнимымъ самоопредленіемъ личности.
Проповдовать — не дло художника, но въ самомъ созерцаніи, уже заключено истолкованіе. ‘Пснь торжествующей любви’ раскрываетъ антиномію человческаго духа. Дв силы борятся за власть надъ волею человка: дйствующая въ немъ стихія, и личное нравственное сознаніе. Вопросъ факта Тургеневъ ршаетъ положительно и открыто: весь разсказъ говоритъ о томъ, что стихія неизбжно беретъ верхъ, личное начало обречено на пораженій Но вдь и самый этотъ жестокій законъ, разъ представъ сознанію, подлежитъ его оцнк, подобно тому какъ преступникъ въ ночь передъ казнью не успокаивается-же на мысли, что казнь неотвратима, а ищетъ мучительно — либо примириться съ фактомъ, либо осудить его въ своемъ дух, какъ міровое преступленіе, совершаемое надъ нимъ. Этотъ второй вопросъ — объ оцнк закона — лежитъ вн сферы искусства, и потому Тургеневъ разумется не ставитъ и не ршаетъ его открыто. Но такъ же, какъ Толстой въ ‘Анн Карениной’, онъ и поставилъ, и ршилъ вопросъ нравственной оцнки — эпиграфомъ, подобнымъ краткой надписи на фронтон античнаго храма.
Я не знаю, замчаютъ ли читающіе ‘Пснь торжествующей любви’ нмецкій стихъ изъ Шиллера, который слдуетъ за заглавіемъ разсказа: Wage du au irren und zu trumen. Этой одной строкой Тургеневъ высказалъ свой взглядъ, зато она не оставляетъ ничего желать въ смысл ясности.
Вопросъ стоитъ такъ: изъ двухъ воль, борющихся во мн, одна — именно моя личная, разумная воля — сообразно своей природ диктуетъ свои повелнія внятно и доказательно, другая, стихійная волнуетъ кровь, строитъ воздушные замки обольстительныхъ грезъ обрушивающіеся мгновенно, и населяетъ сонъ грховными сновидніями. То законодательство убждаетъ, это лишь требуетъ и неволитъ, и въ каждомъ отдльномъ случа я долженъ выбирать, кому слдовать. Пусть я даже убжденъ a priori, что стихія всегда побждаетъ, что слдовательно я и въ этомъ случа хотя или нехотя исполню ея приговоръ, — я все-таки буду взвшивать и колебаться, притомъ непремнно въ сторону разумной воли, какъ правильной и должной. Фатализмъ нисколько не избавляетъ отъ выбора, во первыхъ потому, что фатализмъ безличенъ, а человкъ боле всего дорожитъ своей обособленностью въ мір и оттого въ каждомъ конкретномъ случа стремится, даже наперекоръ возможности, утвердить свою личную, разумную волю, которую постигаетъ какъ законъ своего безпримрнаго ‘я’, во-вторыхъ борьба неизбжна и потому, что слабйшій голосъ ясенъ, а сильнйшій нечленераздленъ. Животное безвольно повинуется внушеніямъ своего инстинкта, но ни одинъ фаталистъ не поступаетъ такъ, и не могъ бы, даже! если бы хотлъ, потому что высшіе инстинкт диктуютъ смутно, только грезами и саами. Итакъ, пусть выборъ и предршенъ въ пользу стихіи,— разумъ не можетъ отказаться отъ активности. И я спрашиваю себя: куда же мн направить энергію моей разумной воли? долженъ ли я презирать въ себ эти грезы и сны, какъ грховный соблазнъ, и силиться устоять на пути долга? или, напротивъ, я долженъ признать въ своихъ грезахъ неотвратимое велніе матери-природы?
Эпиграфомъ изъ Шиллера Тургеневъ недвусмысленно отвчаетъ на этотъ вопросъ: познай разъ навсегда, что путь, указуемый разумомъ, ложенъ, правда — только въ грезахъ и снахъ. Имъ доврься, он смутны? такъ дай имъ крпнуть, дай имъ волю въ себ: ‘дерзай и грезитъ и заблуждаться‘. Невольный грхъ Валеріи былъ космически-нуженъ, онъ оправданъ предъ высшимъ судомъ, который не знаетъ добра и зла. А ея субъективное страданіе — что въ немъ? Она страдала потому, что не смла довриться своимъ грезамъ, признала ихъ навожденіемъ, и верховному судь пришлось насильно вести ее на врный путь. Да ему и нтъ дла до личныхъ страданій и до личности вообще. Валерія все твердитъ, содрагаясь: ‘Какіе страшные сны я вижу!’ Тургеневъ учитъ другому: Wage zu trumen!
Таковъ смыслъ вышесказаннаго эпиграфа, и такъ много словъ понадобилось мн для того, чтобы объяснить одинъ коротенькій стихъ. Но многое сказать одной строкою способенъ лишь тотъ, кто уметъ выстроить храмъ, чтобы написать эту строчку на его фронтон.

ТОМЛЕНІЕ ДУХА.

Понять ‘философію’ Тургенева, мн кажется, нельзя иначе, какъ сведя ее всю къ одному вопросу и къ отвту на этотъ вопросъ: долженъ ли человкъ быть ‘природою’ или личностью? отдаваться непосредственный влеченіямъ своего сердца, или обуздывать ихъ и отрекаться во имя разумнаго дла? Мышленіе Толстого сплелось около 1860 года въ узелъ этого-же вопроса. Отсюда ихъ пути разошлись.
Я нахожу, что Толстой отвтилъ, или пытался отвтить, прямо на этотъ вопросъ, т. е. именно хотлъ выбрать одно изъ двухъ, Тургеневъ-же открылъ въ обихъ противоположныхъ нормахъ нкоторый общій элементъ и потому пренебрегъ ихъ противоположностью, а сосредоточилъ все свое вниманіе и любовь на этомъ… главномъ, что имъ обоимъ присуще. Онъ ршилъ: страсть ли одушевляетъ человка, или долгъ — не важно, важно, чтобы онъ былъ цленъ, жилъ сильной и горячей жизнью, дйствовалъ съ непреклонной волею. Оттого для Тургенева равно прекрасны и святы влюбленная двушка, если она, какъ Марья Павловна, ‘не можетъ ни разлюбить, ни пережить разлуку’,— и Донъ-Кихотъ или Инсаровъ. Эту цльность духа и неразлучное съ нею самозабвеніе Тургеневъ обожалъ больше всего на свт, т. е. дорожилъ не содержаніемъ, а формою духовнаго бытія. Онъ восплъ цльность и вовсе безсодержательную съ человческой точки зрнія: жизнь лопуха, муравья, птицы, и мало-содержательную — жизнь мужиковъ орловскихъ и полсскихъ, и глубоко-содержательную жизнь Донъ-Кихота и Инсарова, цльность стихійную любовь, вдохновеніе, и цльность самочинную — подвигъ самопожертвованія. Онъ расцниваетъ людей не по высот идеи или предмета, которому они отдаютъ свой пылъ, а во сил ихъ пыланія. Его философію можно назвать аморальной, какъ мудрость Пушкина съ которою она такъ сходна. Но Тургеневъ, въ отличіе отъ Пушкина, не смлъ быть откровеннымъ,—прикрывалъ свою наготу фиговымъ листомъ, добросовстно заблуждаясь, будто хлопочетъ о гуманности, объ общемъ благ, когда на самомъ дл ему хотлось только силы и красоты въ человк. Нтъ сомннія, что двушку изъ ‘Порога’ онъ ставилъ выше влюбленной Елены, но не потому, что та приноситъ свою жизнь въ жертву, народному благу, а эта — только любимому мужчин, а потому, что завоеванная, преодолвшая эгоизмъ, ршенная сознаніемъ цльность представлялась ему, какъ и понятно, боле прочной и цнной, нежели даровая, т. е. прирожденная или стихійная. Касьянъ хорошъ, но Донъ-Кихотъ еще лучше, другими словами, Тургеневъ нашелъ свой высшій идеалъ въ органическомъ сочетаніи ‘природнаго’ и ‘человческаго’ началъ: ярче всего природа проявляется не въ лопух и журавл, а въ цльномъ и самоправномъ человк. Такъ надо понимать афоризмъ, вложенный имъ въ уста Рудина, что жизнь быстра и ничтожна, но все великое совершается черезъ людей, тотъ же, смыслъ имютъ его слова въ письм къ Віардо, что онъ предпочитаетъ Прометея или Сатану религіознымъ подвижникамъ. Одинъ полюсъ его ученія — будь весь ‘природой’, какъ т журавли отдаются своему инстинкту осенняго перелета: Wage zu trumen. Другой полюсъ — будь весь человкомъ, т. е. человческой формой! природы: Entbehren sollst du. Тамъ цль назначена сверхличной силою, здсь разумомъ и волею самой личности, но это все равно: только бы ты летлъ къ цли неудержимо. Удивительно, что критика не замтила ни коренного противорчія въ міровоззрніи Тургенева, ни той высшей точки, въ которой это противорчіе снимается.
Итакъ, положительный образъ человка, предносившійся Тургеневу, опредлялся цльностью, самозабвеніемъ и непреклонной волею. Современный человкъ, думалъ онъ, обртаетъ такое нормальное состояніе духа только въ служеніи какому-нибудь сверхличному началу — идеалу. Слдовательно идеалъ являлся въ сознаніи Тургенева не самоцлью: цль человка — въ немъ самомъ, въ правильномъ устроеніи его духа, идеалъ — лишь средство внутренняго устроенія. Не благо любимаго человка, не свобода порабощеннаго народа, не Богъ, не красота цнны для него сами по себ: они нужны лишь вотъ этому отдльному ‘я’ — Елен, Инсарову, монаху, пвиц, чтобы ими или въ нихъ окрылиться, подобно тому какъ втеръ нуженъ пловцу, чтобы наполнитъ опавшіе паруса. Въ глазахъ Тургенева подлинной реальностью обладаютъ только индивидуальная душа и ея жизнь, все же остальное содержаніе бытія клубится дымомъ, мерещится маревомъ. Идеалъ въ своемъ существ для Тургенева то-же, что для Елены — далекая и ненужная ей Болгарія, самого Инсарова и даже Донъ-Кихота онъ окружилъ ореолами явно не за то, что тотъ освобождаетъ Болгарію, а этотъ ратуетъ за справедливость, но единственно за совершенство личное и духовное, какого достигли они чрезъ то служеніе. Такимъ образомъ, міровозрніе Тургенева — не что иное, какъ эгоизмъ особаго рода! Совершенно то-же эгоистическое отношеніе къ добру и любви характеризуетъ Толстого на всемъ протяженіи его жизни, они всегда были для него лекарствами для исцленія раздвоеннаго духа или гигіеническими средствами правильной жизни. Однако Толстой рано понялъ, что такое обращеніе съ добромъ и любовью какъ-разъ и лишаетъ ихъ цлебной силы, потому что эгоистически-жадной ухватк они просто не даются: корыстная рука, поймавъ живое добро, держитъ трупъ ея. Поэтому онъ изнурялся въ усиліяхъ хотть добра ради него самого и любить человка ради него самого, т. е. достигнуть истиннаго самозабвенія наперекоръ своей эгоистической природ, и съ отчаяніемъ сознавалъ свою неспособность. Напротивъ, Тургеневъ этой своей ошибки никогда не понялъ и напиталъ свои произведенія исключительно эгоизмомъ добра, любви, самоотверженія, хотя для виду и прикрывалъ его моралью. И я думаю: въ зрлые своя годы Толстой возненавидлъ Тургенева острой ненавистью именно за то, что видлъ въ немъ свой собственный ненавистный ликъ пожирателя любви и добра.
Что сказали бы живой Донъ-Кихотъ и живой Инсаровъ, прочитавъ написанное Тургеневымъ о нихъ? Его панегирикъ кровно оскорбилъ бы ихъ: они-то дйствительно хлопотали не о своемъ душевномъ устройств, а горли, боролись и терпли.— одинъ за Болгарію, другой — за правду. Они какъ-разъ свое ‘я’ ощущали какъ преходящее и ничтожное, а реальностью, и высшей въ мір, почитали — тотъ Болгарію, этотъ — человка, что Тургеневъ умлъ очень хорошо разсказать. Тургеневъ и обожаемый имъ Донъ-Кихотъ — антиподы, и противоположность между ними есть вчная противоположность двухъ духовныхъ началъ. Христіанская любовь по существу двойственна. Чаадаевъ написалъ: ‘Намъ приказано любить ближняго, но для чего? Для того, чтобъ мы любили кого-нибудь кром самихъ себя’. А Францискъ любилъ ближняго конечно не для чего-нибудь, а просто любилъ его самого, и помогалъ ему не ради спасенія своей души,— не ради познанія истины, а для того только, чтобы ему помочь, и та же двойственность въ природ всякаго добра.
Я не призванъ ршать здсь, что изъ двухъ лучше. Моимъ дломъ было разсказать, что Тургеневъ принадлежалъ не къ типу Франциска и Донъ-Кихота и даже не силился, какъ Толстой, не ре во плотиться въ ихъ существо. Но если кто хочетъ видть типическій примръ кары, какую неминуемо несетъ всякій, ищущій въ мір не блага, не истины, а свое спасеніе или исцленіе, для того старость Тургенева — самое поучительное зрлище.
Его старость началась рано, я сказалъ бы даже, что его карою и была эта преждевременная старость. Донъ-Кихотъ не могъ душевно состариться, пока въ мір еще оставалась неотомщенная несправедливость. Маццини-Инсаровъ — пока Италія еще не была свободна. Тургеневъ-же стоялъ органически вн міра, у него въ мір не было никакой работы, онъ былъ одинъ, какъ въ пустын, со своей больной душой и страстнымъ желаніемъ исцлить ее. Трагедія его въ томъ и заключалась, что цльность духа онъ долженъ былъ искать въ полномъ сліяніи хоть съ одной частицей міра, а сліяніе это было для него невозможно. Міръ предстоялъ ему, какъ нчто чуждое, не какъ переживаемое безотчетно, а какъ предметъ созерцанія и оцнки. Такой разрывъ между ‘я’ и міромъ неизбжно влечетъ за собою двойную болзнь: міръ не переживаемый, а только созерцаемый, расплывается въ сонмъ призраковъ, угнетающихъ сознаніе, какъ кошмаръ, но и собсгвенное ‘я’ оказывается пустымъ, безпредметнымъ. Вн себя Тургеневу нечего было длать, а единственное дло, которое занимало его кровно,— устроеніе своего духа,— оказывалось безцльнымъ: для чего выздоравдивать, когда и здоровому міръ не .сулитъ никакой существенной и увлекательной задачи? Отсюда пессимизмъ или ‘міровая скорбь’ Тургенева.
Физически-здоровый мужчина въ сорокъ лтъ обыкновенно полонъ силъ и бодрости, Тургеневъ въ этомъ возраст чувствовалъ себя старикомъ.. Въ 1859 году, по поводу героической борьбы итальянцевъ за освобожденіе, отъ пишетъ гр. Ламбертъ: ‘Если бы я былъ помоложе, я бы бросилъ всякую работу и похалъ бы въ Италію — подышать этимъ теперь вдвойн благодатнымъ воздухомъ. Стало-быть, есть еще на земл энтузіазмъ? Люди умютъ жертвовать собою, могутъ радоваться, безумствовать, надяться? Хоть посмотрлъ бы на это — какъ это длается? Но теперь я уже отяжеллъ, лнь выскакивать изъ проложенной колеи, по которой со скрипомъ и не безъ толчковъ, а все-таки катится ‘Телга жизни’. Всё, что осталось у меня жару, ушло въ сочинительскую способность. Все остальное холодно и неподвижно’. Нсколько позже онъ вспоминаетъ въ письм, ‘какъ мн разъ говорилъ гр. Блудовъ, съ изумленіемъ видвшій, что я на желзной дорог торопился и спшилъ: ‘ Неужели есть на свт вещь, изъ-за которой стоитъ спшить?’ — Такъ и я думаю иногда: не все ли равно, гд сидть? Неужели есть вещь, которой стоитъ желать?’ Свое настроеніе онъ опредляетъ словами: ‘присутствіе постоянной мысли о тщет всего земного’, его жизнь, пишетъ онъ,— ‘нея въ. прошедшемъ, и настоящее только дорого, какъ отблескъ прошедшаго… А между тмъ что же было такого особенно хорошаго въ прошедшемъ? Надежда, возможность надяться, т. е. будущее… Это похоже на игру словъ, но оно дйствительно такъ. Жизнь человческая такъ и проходитъ, entre ces deux cliaises’. Пустымъ и тяжелымъ сномъ кажется ему жизнь и ничего существеннаго онъ не находитъ въ ней, ‘въ сущности, такъ какъ жизнь — болзнь, все, что мы называемъ философіей, наукой, моралью, художествомъ, поэзіей et cet., et cet.,— ничто иное какъ успокаивающія лекарства…’ ‘Земное все давно шло отъ меня,— пишетъ онъ въ 1862 г.,— и я нахожусь въ какой-то пустот, туманной и тяжелой, и уже нисколько не расположенъ отворачиваться отъ картинъ разрушенія, черныхъ покрововъ, горя и т. п…. Я-радъ за Васъ, что въ Васъ опять достало духу встртить жизнь ‘лицомъ къ лицу…’ А отъ меня она бжитъ какъ змя, никакъ ея поймать не могу. Куда поймать! Не могу увидать ея физіономію, узнать, какое наконецъ ея значеніе? Дни бгутъ, бгутъ — легко и вяло’. ‘Подъ старость я начинаю уподобляться мух: солнце свтитъ, ничего не болитъ, такъ и ничего больше не нужно’ (Тургеневу было, когда онъ писалъ эти строки, только 44 года!)
Настроеніе и философія, выраженныя въ этихъ отрывкахъ изъ писемъ 1859-62 гг., не измнились до конца,— напротивъ, съ годами становились глубже и прочне. Въ 1873 г. онъ пишетъ Полонскому: ‘Холодъ старости съ каждымъ днемъ глубже проникаетъ въ мою душу — сильне охватываетъ ее, равнодушіе ко всему, которое я въ себ замчаю, меня самого пугаетъ!— Вотъ ужъ точно могу сказать съ Гамлетомъ:
How stale flat and inprofitable
Seems me that life!’
Въ 1875 г., говоря о занятіяхъ Полонскаго живописью…. ‘А главное, это тебя занимало: стало быть, ты правъ.— Желалъ бы я найти что-нибудь, что бы меня занимало’. Въ апрл 1877 г. онъ пишетъ: ‘Милый другъ Я. П., твое стихотвореніе, въ которомъ есть удивительные стихи, какъ напр.:
‘Въ окно глядитъ и лзетъ въ очи
‘Сырая мгла плаксивой ночи’ —
возбудило во мн глубокую унылость, а для того, чтобы ты понялъ — почему?— выписываю теб нсколько строкъ изъ моего дневника:
’17/5-го марта. Полночь. Сижу я опять за своимъ столомъ… а у меня на душ темне темной ночи… Могила словно торопится проглотить меня, какъ мигъ какой пролетаетъ день, пустой, безцльный, безцвтный. Смотришь: опять вались въ постель.— Ни права жить, ни охоты нтъ, длать больше нечего, нечего ожидать, нечего даже желать’.
И въ дополненіе Тургеневъ поясняетъ Полонскому, что это настроеніе духа существуетъ въ немъ уже очень давно — чуть ли съ самой молодости. Еще годъ спустя онъ пишетъ ему-же: ‘Здоровье мое поправилось, подагра почти покинула меня — но нравственно я хуже чмъ калка — я совсмъ старикъ, ко всему охладлъ — и только воспоминанія о прежнихъ друзьяхъ и временахъ немного шевелятъ меня’.
Изъ приведенныхъ отрывковъ одни изображаютъ неизмнное настроеніе Тургенева, въ другихъ выражена соотвтствующая этому настроенію философія. Я съ умысломъ привелъ ихъ вс въ хронологическомъ порядк, а не раздлилъ на дв группы, поточу что такъ именно, вперемежку, идетъ жизнь человческой? духа. Нтъ никакого сомннія: врожденный складъ души, т. е. физіологическая и чувственная предрасположенность, опредляетъ характеръ сознательнаго разумнія, но вдь и поднимающаяся изъ этихъ глубинъ отвлеченная мысль, крпкая своей органичностью, въ свою очередь несомннно закрпляетъ и освящаетъ самочинную опредленность чувства. Оттого въ живомъ человк міроощущеніе и міровоззрніе, сплетены неразрывно, ихъ можно изобразить порознь только какъ, два разрза одного и того же организма, напримръ какъ разрзъ стебля и разрзъ колоса.
У американскаго поэта Силля есть стихотвореніе ‘Жизнь’, такъ переведенное однимъ изъ нашихъ любителей поэзіи.
Полдень,— вечеръ, ночь,
И снова полдень, и за полднемъ вечеръ,
И ночь опить. Вчера, сегодня, завтра
Все та же псня: полдень, вечеръ, ночь.— И это все?
Да, это, жизнь. Но ты наполни день
Отвагой и усильемъ, обрати
Въ псаломъ твой вечеръ, ночь твою въ молитву —
И вотъ, смотри: теб покорно время
И твой внецъ на голов твоей.
Силль призываетъ къ сознательной активности, но вдь она сама — лишь слдствіе: она обусловливается состояніемъ духа. Сможетъ ли, захочетъ ли человкъ наполнять свои дни ‘отвагой и усильемъ’, если жизнь представляется ему пустой смною дней и ночей или, вереницей нелпыхъ случайностей? Иному море кажется скопленіемъ водяныхъ капель, гора — скопленіемъ песчинокъ и камней. Онъ правъ конечно,— но есть и другая правда, есть душевная полнота, для которой гора — ‘престолъ Аллы’, и море —
Глубокій, вчный хоръ валовъ,
Хвалебный гимнъ отцу міровъ.
Я слыхалъ о старомъ отставномъ генерал,— онъ покончилъ съ собою, оставивъ записку, что ему надоло жить, надоло дважды въ день застегивать и разстегивать пуговицы мундира. Наполеонъ наврное не замчалъ своихъ пуговицъ, онъ чувствовалъ себя свободнымъ и потому былъ свободенъ.
Міровоззрніе Тургенева, съ юности накоплявшееся въ его сознаніи, окончательно сложилось и отвердло къ его 40-му году. Съ тхъ поръ въ теченіе четверти вка онъ много разъ высказывалъ его то цликомъ, какъ въ ‘Довольно’, то по частямъ, напримръ въ ‘Стихотвореніяхъ въ проз’, часто, повторяясь. Я приведу эти выдержки: читатель самъ увидитъ, какъ чувство здсь преображается въ мысль, а мысль субъективно даетъ оправданіе и законность чувству.
Въ 1862 г. онъ пишетъ гр. Ламбертъ: ‘…Не страшно мн смотрть впередъ. Только сознаю я совершеніе какихъ-то вчныхънеизмнныхъ, но глухихъ и нмыхъ законовъ надъ собою,— и маленькій пискъ моего сознанія такъ же мало тутъ значитъ, какъ еслибъ я вздумалъ лепетать: ‘я, я, я…’.на берегу невозвратно текущаго океана. Муха еще жужжитъ, а черезъ мгновенье — тридцать, сорокъ лтъ тоже мгновенье — она уже жужжать не будетъ, а зажжужитъ та же муха, только съ другимъ носомъ,— и такъ во вки вковъ. Брызги и пна рки временъ!’
Въ ‘Призракахъ’ 1863. года онъ разсказываетъ: въ то время, какъ Эллисъ проносила его надъ родными полями и лсами, ему стало грустно и какъ-то равнодушно-скучно. ‘И не потому стало мн грустно и скучно, что пролеталъ я именно надъ Россіей. Нтъ! Сама земля, эта плоская поверхность, которая разстилалась подо мною, весь земной шаръ съ его населеніемъ, мгновеннымъ, немощнымъ, подавленнымъ нуждою, горемъ, болзнями, прикованнымъ къ глыб презрннаго праха, эта хрупкая, шероховатая кора, этотъ наростъ на огненной песчинк нашей планеты, по которому про ступила плсень, величаемая нами органическимъ растительнымъ царствомъ, эти люди-мухи, въ тысячу разъ ничтожне мухъ, ихъ слпленныя изъ грязи жилища, крохотные слды ихъ мелкой, однообразной возни, ихъ забавной борьбы съ неизмняемымъ и неизбжнымъ,— какъ это мн вдругъ все опротивло! Сердце во мн медленно перевернулось, и не захотлось мн боле глазть на эти незначительныя картины, на эту пошлую выставку’.
‘Довольно’, 1864 г. ‘Все извдано — все перечувствовано много разъ… усталъ я.— ‘Что мн въ томъ, что въ это самое мгновенье заря все шире, все ярче разливается по небу, словно распаленная какою-то всепобдною страстію? Что въ томъ, что въ двухъ шагахъ отъ меня, среди тишины и нги и блеска вечера, въ росистой глубин неподвижнаго куста, соловей вдругъ сказался такими волшебными звуками, точно до него на свт не водилось соловьевъ, и въ первый запвъ первую пснь о первой любви? Все это было, было, повторялось, повторяется тысячу разъ — и какъ вспомнишь что все это будетъ продолжаться такъ цлую вчность — словно по указу, по закону — даже досадно станетъ! Да… досадно! О ты, кто бы ни былъ, мой бдный собратъ,— не отразить теб тхъ грозныхъ словъ поэта: ‘Наша жизнь — одна бродячая тнь, жалкій актеръ, который рисуется и кичится какой-нибудь часъ на сцен — а тамъ пропадаетъ безъ всти, сказка, разсказанная безумцемъ, полная звуковъ и ярости — и не имющая никакого смысла’. Я привелъ стихи изъ Макбета, и пришли мн на память т вдьмы, призраки, привднія… Увы! не привиднія, не фантастическія, подземныя силы страшны, не страшна Гофманщина, подъ какимъ бы видомъ она ни являлась… Страшно то, что нтъ ничего страшнаго, что самая суть жизни мелка, неинтересна — и нищенски плоска. Проникнувшись этимъ сознаньемъ, отвдавъ этой полыни, никакой Уже медъ не покажется сладкимъ — и даже то высшее, то сладчайшее счастье, счастье любви, полнаго сближенія, безвозвратной преданности — даже оно теряетъ все свое обаяніе, все его достоинство уничтожается его собственной малостью, его краткостью. Ну, да: человкъ полюбилъ, загорлся, залепеталъ о вчномъ блаженств, о безсмертныхъ наслажденіяхъ — смотришь: давно-давно уже нтъ слда самаго того червя, который вылъ послдній остатокъ его изсохшаго языка. Такъ, поздней осенью, въ морозный день, когда все безжизненно и нмо въ посдлой трав, на окраин обнаженнаго лса — стоитъ солнцу выйти на мигъ изъ тумана, пристально взглянуть на застывшую землю — тотчасъ отовсюду поднимутся мошки: он играютъ въ тепломъ его луч, хлопочутъ, толкутся вверхъ, внизъ, вьются другъ около друга… Солнце скроется — мошки валятся слабымъ дождемъ — и конецъ ихъ мгновенной жизни’.
‘Вешнія воды’ начинаются разсказомъ о настроеніи Санина — о taedium vitae, которое овладю имъ, душило его. Недаромъ Typгеневъ далъ своему герою тотъ самый возрастъ, въ какомъ самъ былъ тогда (1871 г.): онъ вкладываетъ въ него свои мысли. ‘Горечь дкая, жгучая, какъ горечь полыни наполняла всю его душу. Что-то неотвязчиво-постылое, противно-тяжкое, со всхъ сторонъ обступило его, какъ осенняя темная ночь, и онъ не зналъ, какъ отдлаться отъ этой темноты, отъ этой горечи…— Онъ размышлялъ о сует, ненужности, о пошлой фальши всего человческаго. Вс возрасты постоянно проходили передъ его мысленнымъ взоромъ — (ему самому недавно минулъ 52-й годъ) — и ни одинъ не находилъ пощады передъ нимъ. Везд все то же вчное переливаніе изъ пустаго въ порожнее, то же толченіе воды, то же, на половину добросовстное, на половину сознательное самообольщеніе,— чмъ бы дитя ни тшилось, лишь бы не плакало,— а тамъ вдругъ, ужъ точно какъ снгъ на голову, нагрянетъ старость — и вмст съ нею тотъ постоянно-возразстающій, все разъдающій и подтачивающій страхъ смерти… и бухъ въ бездну!’
Такъ чувствовалъ Тургеневъ — и такою онъ видлъ жизнь. Настроеніе и созерцаніе суть дв формы одного и того-же душевнаго состоянія, а изъ обоихъ возникаетъ увнчивающая ихъ отвлеченная мысль. Когда процессъ самосознанія законченъ въ человк, трехъярусная пирамида оказывается субъективно перевернутой на свою вершину: зрлый и развитой человкъ ощущаетъ опредляющей и законодательной инстанціей въ себ свое сознательное убжденіе, которое будто-бы автономно предписываетъ ему и способъ созерцанія, и соотвтствующее послднему настроеніе. Такъ и Тургеневъ любилъ предъявлять свою философію въ качеств оправдательнаго документа. Полне всего онъ изложилъ ее въ отрывк ‘Довольно’ 1864 г. и въ ‘Стихотвореніяхъ въ проз’ 1878 — 1881 г.
Не Богъ-личность, ее Богъ-Міровой Разумъ, вообще никакое нравственное начало не представлялось Тургеневу въ основаніи вещей: творящей силой онъ мыслилъ силу біологическую. Не Deus, даже не Deus sive Natura, но Natura sive Vita: Natura — отъ nascere, рождать, vita — отъ vis, сила. Всемогущая, глухонмая, слпорожденная, она безсознательно и неуклонно осуществляетъ свои законы. Она не знаетъ добра, свободы, любви, у нея одна цль — непрерывное продолженіе жизни. Ея верховный законъ — создавать разрушая, ибо все существующее возникаетъ изъ другого и должно въ свое время уступить мсто другому. Ей все равно, что она создаетъ, что разрушаетъ — лишь бы жизнь продолжалась, и потому она не терпитъ ничего безсмертнаго, ничего неизмннаго: ея способъ дйствія, ея методъ движенія — смерть. Ея воля — желзная необходимость для всего живущаго, и необходимость эта осуществляется въ разумныхъ созданіяхъ черезъ посредство ихъ мнимо-свободной, сознательной воли. Человкъ — такое же дитя Природы, какъ и вся остальная тварь, между человкомъ и собакой или обезьяной нтъ разницы — въ нихъ горитъ и свтится тотъ же трепетный огонекъ — жизнь, и когда жизнь угаснетъ,— кто разберетъ, какой именно огонь горлъ въ каждомъ изъ нихъ? Необходимость равно властвуетъ надъ звремъ и человкомъ, равно направляетъ ихъ волю двумя пружинами — голодомъ и любовью, обезпечивающими непрерывное продолженіе жизни. Человкъ мнитъ себя свободнымъ въ своихъ стремленіяхъ, въ своей любви: это самообманъ, онъ создалъ себ цнности — свободу, добро, истину, красоту,— Природ нтъ дла до нихъ. Все собственно-человческое, искусственное, ей враждебно, потому что оно беззаконно силится быть неизмннымъ, безсмертнымъ. Она лелетъ и терпитъ человка, пока онъ повинуется ея законамъ, но только до урочнаго срока. Пока живъ — смиряйся, не дерзай на личное, безпримрное самоопредленіе и творчество, подъ этимъ условіемъ теб обезпечено временное прозябаніе, но и смиреніе не спасетъ тебя отъ неминуемой смерти. Поэтому все человческое ничтожно и обречено на гибель, а смшное самомнніе человка въ узахъ непреклонной силы накладываетъ на человческія дла печать жалкой и унизительной пошлости. Жизнь человчества — хлопотливое прыганье блки въ неизмнномъ колес, тревожное однообразіе тхъ-же извчныхъ страстей, надеждъ и ошибокъ, тхъ же насилій и обмановъ, легковрія и лжи, не только нтъ и не можетъ быть движенія впередъ: нтъ даже ничего новаго въ этомъ жалкомъ быту. Каждый день пустъ, вялъ и ничтоженъ — и каждый день человкъ вритъ, что завтрашній день не будетъ похожъ на только-что прожитой, но ‘завтра’ проходитъ такъ же безсмысленно-глупо, и пустые дни смняются, обманывая надежду, пока одинъ изъ дней не приноситъ съ собою конца. И такъ какъ все на земл тщетно и бренно, то стоитъ ли желать чего-нибудь, стремиться, творить? Человкъ больше всего дорожитъ личнымъ въ себ, неповторимымъ, и силится увковчить свое личное, — но именно этого, не допускаетъ Природа. И если потому плачевна участь всякаго человка, то стократъ трагичне судьба генія, судьба творца. Боле всхъ людей онъ чувствуетъ себя единственнымъ, какъ бы созданнымъ преднамренно, между тмъ и онъ подлежитъ всеобщему уравнительному закону, и его творчество существуетъ только въ мгновеніи и для мгновенія. Откуда же взять мужество, чтобы стряхнуть это горькое недоумніе и выйти опять на арену — бороться и творить? Въ юности человкъ легко утшается вздоромъ, но лишь только истина глянетъ ему въ глаза, ему больше не за что ухватиться, тогда, чтобы не погрязнуть въ самопрезрніи, ему остается одно: уйти съ толкучаго рынка призраковъ и замкнуться въ себ, ибо только такъ онъ можетъ сохранить послдній остатокъ личности — личное сознаніе своего ничтожества.

——

Мое изложеніе въ конц вернулось къ своему началу. Оно перебрало послдовательно вс звенья круга, въ который замкнулся духъ Тургенева: то былъ заколдованный, безвыходный кругъ. Я о. вижу Тургенева вдвойн обреченнымъ и оттого раздираемымъ противорчіями. Гамлетъ по природ, по рас или по времени, глубоко страдая отъ своего гамлетизма, онъ естественно завидовалъ цльнымъ натурамъ — ихъ душевному покою, ихъ увренной сил и вншнему благообразію. Онъ вдь и самъ, зналъ это счастіе — по тмъ отдльнымъ минутамъ цльности, какія давали ему вдохновеніе, влюбленность, созерцаніе красоты, и онъ долженъ былъ страстно хотть — быть цльнымъ всегда или длительно, поэтому его идеалъ — Донъ-Кихотъ, любящая двушка, природный человкъ. Такова была одна его обреченность: презирать себя, не хотть быть собою, съ волью и умиленіемъ мечтать о невозможномъ перевоплощеніи. Различіе между нимъ и Толстымъ состоитъ, какъ мн кажется, къ томъ, что Толстой въ своихъ образахъ отчасти казнилъ собственное несовершенство, отчасти изслдовалъ пути къ выходу изъ него,— Тургеневъ, напротивъ, этихъ путей не искалъ, но, казня себя въ однихъ, тутъ-же рядомъ рисовалъ лучезарные образы совершенства,— такъ рисовалъ, словно благоговйно молился имъ. Такъ средневковому живописцу-монаху являлась въ видніи его олицетворенная мечта, и возвращенный въ явь, онъ ‘шелъ къ холсту, душой молясь,.
Брался за кисть, и въ умилень
Онъ кистью то изображалъ,
Что отъ небеснаго виднья
Въ воспоминаньи сохранялъ,
А слезы тихія катились
Вдоль, блдныхъ щекъ — и, страхъ тая,
Монахи вкругъ него молились
И плакали…
Если когда-то читатели дйствительно плакали надъ повстями Тургенева и если еще теперь двушка закрываетъ его книгу со сладко-щемящею грустью, то эти слезы и эта грусть — не что иное, какъ соучастіе зрителя въ страстной тоск художника, тоск Тургенева, по совершенству же гамлетизмъ, въ силу своей раздвоенности, есть не только воля, именно воля къ инобытію, онъ — также опредленное знаніе, независимое отъ воли, онъ — разсудочное мышленіе о бытіи вообще, о жизни. Гамлетъ — не въ жизни, а извн глядитъ на нее и, значитъ, оцниваетъ ее, а такъ какъ жизнь ирраціональна, то судя ее судомъ разсудка, онъ неизбжно находитъ ее безсмысленной. Все безсмысленно, все — пустая игра, слдовательно равно безсмысленны и его собственное больное существованіе, и такая полная съ виду жизнь Донъ-Кихота, и его невольное стремленіе быть ДонъКихотомъ. Все — только хлопотливый бгъ блки въ колес, и все неминуемо кончается смертью’. Зачмъ же ему искать цльности? а не искать ея онъ не можетъ,— она влечетъ его, помимо сознанія, какъ магнитъ. Вотъ двойная обреченность Тургенева: онъ былъ обреченъ жадно хотть того, что обреченъ былъ знать безсмысленнымъ. Въ своемъ хотніи онъ славословилъ, въ знаніи проклиналъ, поэтому его творчество звучитъ то гимномъ, то хулой на твореніе. Но оба эти голоса сливаются въ одно De profundis. Въ его храм нтъ видимаго воплощенія Бога, но грандіозный и потрясающій образъ Природы, который построила его мысль, есть подлинно храмъ, и въ этомъ храм его творчество звучитъ музыкой горячей и сокрушенной молитвы.

БОЛЬНАЯ ПТИЦА.

Узнать человка значитъ узнать его образъ совершенства: о чемъ онъ тоскуетъ въ земной юдоли, чмъ недоволенъ, что создалъ бы, если бы ему власть надъ міромъ и собою. Если мы хотимъ вглядться въ духовный обликъ Тургенева, намъ нужно уяснить себ одно, главнйшее: какой образъ совершенства предстоялъ ему.
И прежде всего надо спросить: какая изъ трехъ формъ этого образа преимущественно влекла его? Образъ ли лучшаго міра, побуждающій человка улучшать дйствительность революціей, реформами, филантропіей, или образъ своего лучшаго положенія въ мір, своего ‘счастья’, рождающій эгоистическое стремленіе къ власти, къ богатству, къ удовлетворенію своихъ прихотей, или наконецъ образъ своего лучшаго ‘я’, своего личнаго совершенства? Потому что одно изъ этихъ влеченій непремнно преобладаетъ въ человк.
Тургеневъ не былъ преобразователемъ человческаго общежитія, хотя, безъ сомннія, глубоко скорблъ о его несовершенств. Онъ не былъ также и стяжателемъ, хотя мечталъ о счастіи и тяжело несъ великую неудачу свой бездомной любви. Огненной точкой его существа была мысль о самомъ себ и о томъ, чмъ онъ долженъ былъ бы быть.
Я спрашиваю себя: за что я люблю, за что Россія любитъ Тургенева? Много лтъ назадъ я купилъ у букиниста подъ Сухаревой прекрасную старую литографію — портретъ Тургенева 1862 года, съ тхъ поръ она въ черной рамк виситъ у меня на стн. Тогда я зналъ и любилъ Тургенева только по воспоминаніемъ юности, было весело и уютно видть его подл себя. Но я не снялъ его со стны и позже, когда пришлось перечитать его и когда образовалось смшанное чувство былого очарованія и зрлой критической мысли. Въ его повствованіи есть неуловимая прелесть, въ рчи — пвучесть, которая убаюкиваетъ. Отъ этихъ не сильныхъ, но властныхъ чаръ невозможно уйти. Когда вдали отъ него, среди иныхъ заботъ, случайно вспомнишь о немъ и въ памяти встанутъ ‘Ася’, ‘Дворянское гнздо’, ‘Затишье’,— какимъ уютомъ вдругъ обветъ душу! Правда, его чары не вс принадлежатъ ему: тутъ дйствуетъ и очарованіе стараго быта. Былъ кругъ людей, ходившихъ по мягкой земл,— мы стучимъ каблуками по камню, жили въ усадьбахъ, въ тихихъ губернскихъ городахъ, въ патріархальной Москв, съ свободнымъ выходомъ въ лсъ, въ поле, въ садъ, здили неспшно и мягко по мягкимъ дорогамъ, подолгу сидли на диванахъ и креслахъ: наша жизнь жестка, полна толчковъ и сухого треска, судоржно-тороплива и оглушительно-звонка. Во многомъ такъ дйствительно было,— и еще больше такъ кажется, шумъ той жизни заглушенъ для насъ далью. А люди, жившіе тогда, дйствительно тсне сживались со своимъ бытомъ, двигались медленне? чмъ мы, чувствовали тепле и непосредственне, въ ихъ жизни, даже несчастной, было много тихихъ заводей, были часы раздумья, воспоминаній, задушевныхъ бесдъ и долгаго писанія писемъ. Такихъ писемъ теперь не мчитъ по рельсамъ желзнодорожный вагонъ, мы не сидимъ часы на балкон въ грустной задумчивости, наши ршенія рзки, наши разговоры желчны и отрывисты. И опять — еще больше кажется, нежели было, но воспріятіе вдь и содержитъ только то, что кажется. Тургеневъ проводитъ предъ нами картины той жизни и вереницы тогдашнихъ фигуръ. Мы тронуты и благодарны ему за наше теплое волненіе, за лирическое чувство, навваемое намъ изъ прошлаго.
Но современниковъ, читавшихъ ‘Асю’ или ‘Первую любовь’ въ свжей книг журнала, увлекало вдь не обаяніе старины, а манера и тонъ Тургеневскаго разсказа. И вдь тотъ старый бытъ самъ въ себ, разумется, не содержалъ ничего элегическаго,— во всякомъ случа не больше, чмъ нашъ, элегично только наше воспріятіе его чрезъ Тургенева. Значитъ все дло — въ освщеніи его. исходящемъ отъ Тургенева: И однако нельзя сказать, что обаяніе Тургенева кроется въ его лиризм, напротивъ, оно всего слабе тамъ, гд онъ вдается въ чистую лирику. ‘Призраки’ и ‘Довольно’ — въ общемъ блдныя, а мстами и непріятныя вещи, и поэтомъ-стихотворцемъ Тургеневъ также не могъ стать. Очевидно, его сила въ томъ, что онъ, какъ рдко бываетъ, нашелъ свое призваніе, что тонъ и манера его разсказа какъ нельзя боле соотвтствуютъ предмету его повствованія. ‘Утро помщика’ или ‘Альбертъ’ Л. Толстого изображаютъ тотъ же отжившій бытъ, и однако не обвваютъ насъ грустнымъ и нжнымъ ароматомъ старины, какъ повсти Тургенева. Дло въ томъ, что Толстой былъ духовно-активенъ, въ немъ шла страстная борьба, оттого въ его повстяхъ драматическое движеніе не даетъ намъ вполн почувствовать ту насыщенность и успокоенность, какихъ мы безотчетно ищемъ въ прошломъ. Толстой въ своемъ художественномъ творчеств длалъ нкоторое духовно-практическое дло, онъ рушитъ, ломаетъ, срываетъ стропила, мритъ и высчитываетъ, обтесываетъ, прилаживаетъ, укрпляетъ бревна, такъ что въ его романахъ и повстяхъ слышенъ какъ бы шумъ и трескъ неустанной работы. Въ произведеніяхъ Тургенева — только гармоначеское журчанье струй. Онъ не драматиченъ, онъ не работаетъ жизненно, а только укоряетъ, груститъ и молится. Бурное движеніе ему чуждо: именно потому онъ любитъ созерцать его и прославлять, какъ внположное ему, какъ объективно-прекрасное. Онъ лирикъ, а лирика и есть недйственность и не бездйствіе духа, но умренное движеніе духа, волнуемаго желаніемъ дйствовать. Оттого Тургеневъ не вкладывалъ въ свои образы и картины страстнаго движенія,— они проходятъ передъ нами плавно и медленно, оттого и самый тонъ его повствованія не возбуждаетъ въ насъ активныхъ чувствъ, но элегичностью своей какъ-разъ настраиваетъ насъ къ элегическому воспріятію изображаемаго имъ быта.
Тургеневъ — прирожденный лирикъ-бытописатель. Не ландшафтъ самъ по себ, и не солнечный свтъ въ отдльности дйствуютъ на наше чувство: они совмстно очаровываютъ насъ, и для чуткаго зрителя каждый ландшафтъ иметъ свое, наилучшее освщеніе. Такъ въ картинахъ жизни, нарисованныхъ Тургеневымъ, насъ чаруетъ соотвтствіе особеннаго свта, исходившаго отъ него, съ самой жизнью, которую онъ освщаетъ намъ. Что до меня — я люблю прошлое, такъ сказать, метафизически, потому что прошлое — глубокія воды. Тамъ подъ наружнымъ волненіемъ можно видть вчныя теченія духа, слдить ихъ неудержимый напоръ и ихъ столкновенія, и потому тамъ можно учиться важнйшему искусству жизни — различать подлинныя сущности въ марев ныншняго дня. Но я люблю прошлое и непосредственнымъ чувствомъ. Тургеневъ не умлъ глубоко вскрывать жизнь, онъ видлъ въ свое время не множимъ больше, нежели я вижу сегодня. Зато — и можетъ быть тмъ лучше — онъ съумлъ, какъ никто, цликомъ погрузиться въ художество и передать потомству слитный ароматъ своего духа и своего времени.
И вотъ мы отъ написанныхъ имъ книгъ и отъ изображенной имъ жизни возвращены внутрь его одинокой и замкнутой личности. О художественномъ произведеніи, какъ и о всякомъ другомъ продукт творчества — не повторенія, можно сказать, что оно живетъ только въ своемъ творц, хотя существуетъ вн его. Повсть Тургенева конечно иметъ свою структуру и форму, свою окраску, фабулу, стиль, — словомъ, всевозможныя объективныя качества, такъ же, какъ и всякая вещь въ мір. Эти качества можно опредлить и описать. Но какъ бы подробно ни описать ихъ, человкъ, не читавшій той повсти, не узнаетъ главнаго о ней,— не узнаетъ именно ни ея самой, какъ живого цлаго, ни дйствія, которое она произведетъ на него, потому что сущность художественнаго произведенія — въ одушевляющей его иде-страсти, а не въ его качественныхъ признакахъ, которые вс соподчинены той иде. Какъ всякій живой организмъ есть своеобразный и однократный планъ и неповторимое назначеніе въ мір, такъ въ поэм, которую мы читаемъ, отложился и дйствуетъ полуосвщенный сознаніемъ замыселъ поэта. А замыселъ человка есть плодъ всей его воли, всхъ его предрасположеній, опыта, навыковъ, размышленій. И потому произведеніе искусства можетъ быть правильно понято только въ цлостной живой личности своего творца, и совершенно не можетъ быть понято вн ея, какъ объективно-существующее.
Страницы Тургенева насквозь пропитаны тонкой грустью, и вотъ намъ надо понять, о чемъ онъ лично грустилъ на земл и почему плъ грустныя псни. На этотъ вопросъ я отвчаю: онъ тосковалъ о самомъ себ, какимъ долженъ былъ-бы быть и какимъ не былъ.
Ему было грустно и скучно жить, и свою грусть и скуку онъ возвелъ въ объективную истину, онъ утверждалъ, что жизнь по существу пуста. Но наперекоръ своей мысли, какъ бы противъ воли,— ‘не все онъ въ мір ненавидлъ, не все онъ въ мір презиралъ.’ Если бы спросить его: что же въ итог? ничего нтъ прекраснаго и желаннаго подъ солнцемъ?— онъ отвтилъ-бы: нтъ! есть счастье, есть красота — быть какъ Донъ-Кихотъ, какъ Инсаровъ, какъ Елена, быть какъ одинъ изъ тхъ тринадцати журавлей,— летть неудержимо къ одному себ видимой цли? На земл и въ земной осдлости все ничтожно, прекрасно только летть, летть безъ остановки отъ земли.
Вотъ о чемъ онъ грустилъ на земл. Онъ представляется мн огромной птицей съ больными крыльями, которая съ завистью и тоскою слдитъ глазами вольный полетъ журавлей и мелодическимъ кликомъ шлетъ имъ привтъ. Не чудо-ли? безкрылый, онъ былъ окрыленъ своей страстной тоскою, летлъ сердцемъ туда, къ своей недостижимой цли, и крылатой псней досягалъ ее. Они вс — и Пушкинъ, и Лермонтовъ, и Тютчевъ, и Толстой, и Достоевскій — были какъ плнныя птицы на земл, вс тяжко томились здсь, но въ страстной тоск по небеснымъ просторамъ ихъ духъ обрталъ крылья и дйствительно уносился отъ неподвижной и темной земли. Ихъ томленіе принадлежитъ имъ самимъ и прошлому, оно кончилось съ ихъ жизнью, намъ остались ихъ крылатыя псни.. Слушайте ихъ псни, вслушивайтесь чутко,— вы почувствуете, что и вы въ плну и что и у васъ за спиною шевелятся крылья.
Гершензон Михаил Осипович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Л. Н. Толстой в 1855-1862 гг, Гершензон Михаил Осипович, Год: 1919
  2. Пушкинский уголок, Гроссман Леонид Петрович, Год: 1924
  3. Диллетантизм в Шекспировской критике, Стороженко Николай Ильич, Год: 1889
  4. Карьера д’_Антеса, Гроссман Леонид Петрович, Год: 1935
  5. Некрасов, Евгеньев-Максимов Владислав Евгеньевич, Год: 1956
  6. Шифрованное стихотворение Пушкина, Морозов Петр Осипович, Год: 1910
  7. Производственный роман в эпоху Шекспира, Гроссман Леонид Петрович, Год: 1928
  8. З. Гиппиус, Д. Мережковский, Д. Философов. Маков цвет. Драма в 4-х действиях. 1908, Гершензон Михаил Осипович, Год: 1908
Электронная библиотека