НАШЕ ОБЩЕСТВО
(1820 — 1870)
ВЪ ГЕРОЯХЪ И ГЕРОИНЯХЪ
ЛИТЕРАТУРЫ.
М. В. Авдева.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1874.
ЧАСТЬ II.
IV.
МАША (изъ ‘Затишья’).
IV.
МАША (изъ ‘Затишья’).
——
Маша (из ‘Затишья’), Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1874
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Трудно себ представить впечатлніе боле тяжелое и безотрадное, чмъ то, которое производитъ на насъ первая, выведенная литературой, двушка, относящаяся нсколько строго къ своему чувству и любимому ей человку. Русская литература представляетъ намъ одну исключительную особенность, которой нтъ ни въ какой изъ европейскихъ литературъ. Ршительно, во всхъ лучшихъ ея произведеніяхъ, дйствующія лица, которыя выставляются какъ наиболе замчательныя и честныя личности,— кончаютъ всегда печально. Конечно, такое единодушіе взглядовъ всхъ талантливйшихъ писателей, жившихъ въ разное время и въ разныхъ кружкахъ, нельзя иначе объяснить, какъ дйствительнымъ складомъ нашей общественной жизни, который всмъ указываетъ на одинъ и тотъ же ясный и печальный фактъ. Выводъ весьма безотрадный, тмъ боле, что онъ и досел подтверждается дйствительностью и каждый изъ нашихъ, сходившихъ съ подмостковъ замчательнйшихъ литературныхъ дятелей, не отступая отъ истины, могъ объяснить свой грустный и безовременный конецъ тмъ, чмъ объясняетъ одинъ изъ нихъ:
— ‘Милый другъ, я умираю
Отъ того, что былъ я честенъ… ‘
Конечно, было бы слишкомъ печально и несправедливо заключить, что вс честные русскіе люди гибнутъ вслдствіе своей честности. Но нтъ сомннія, что для передовыхъ изъ нихъ жизнь наша заключаетъ въ себ безпощадно губительныя условія….
Въ мирной деревн, лежащей, не то чтобы въ глухомъ, а въ безпритязательномъ уголк, въ ‘затишь’, гд даже на имянины здятъ другъ къ другу въ сюртукахъ, у одного помщика живетъ сестра его умершей жены, двушка лтъ 20, по имени Марья Павловна. Вотъ какъ описываетъ ее авторъ: ‘Черты лица ея выражали не то, чтобы гордость, а суровость, почти грубость, лобъ ея былъ широкъ и низокъ, носъ коротокъ и прямъ, лнивая и медленная усмшка изрдка кривила ея губы, презрительно хмурились ея прямыя брови. Я знаю, казалось, говорило ея непривтливое молодое лицо,— я знаю, что вс вы на меня смотрите, ну, смотрите, надоли! Когда же она поднимала свои глаза, въ нихъ было что-то дикое, красивое и тупое, напоминавшее взоръ лани. Сложена она была великолпно’. Впервые является намъ эта двушка съ слегка растрепанными густыми русыми волосами, въ которыхъ заплетался зеленый листъ, платье у нея помято, коса выбилась изъ подъ гребня, смуглое Лицо зарумянилось и красныя губы раскрылись: она только что работала въ саду, что доказываетъ и раскрытый ножъ въ рукахъ, — а руки ея были не велики, но широки и довольно красны, какъ и слдуетъ быть у работающей двушки. Говорила она мало, скупо, ‘я не умю говорить’, замчаетъ она въ рдкія минуты, когда ршалась высказывать нсколько словъ любимому человку. Щеки ея вспыхивали безпрестанно ‘отъ самолюбія и стыдливости’ и отъ сознанія своей неразвитости, прибавимъ мы. Перчатокъ она не носила. Вотъ и вся наша героиня.
А нравственное развитіе? Спроситъ читатель. Про ея нравственное развитіе авторъ почти ничего не говоритъ — оно выражается въ дйствіи. Изъ нсколькихъ замчаній мы узнали только, что Маша ничего не читала, стихи ей не нравятся, потому что, какъ простодушно объяснилъ ея зять, ‘она не только стиховъ но и сахару не любитъ и вообще ничего сладкаго’. Но когда нкій практическій человкъ Астаховъ сказалъ ей, что стихи не вс бываютъ сладкіе и въ доказательство прочелъ ей ‘Анчаръ’ Пушкина, это стихотвореніе такъ ей понравилось, что она попросила его повторить и потомъ списать и ночью одна въ саду вслухъ читала его.
Читатель могъ замтить уже только изъ одного портрета, что передъ нимъ является двушка, мало развитая, но не шуточная, что изъ этой дикарки не выйдетъ никогда какъ изъ Пушкинской Татьяны, великосвтской, или просто свтской женщины, и что, полюбивъ неудачно, она не выйдетъ замужъ по выбору родительницы за знатнаго генерала.
Вотъ эта-то красивая, нетронутая никакимъ ученіемъ дикарка, эта молодая ‘цлина’, какъ называютъ пахари еще двственную землю, полюбила нкоего Веретьева. Веретьевъ былъ молодой, красивый и не бдный помщикъ, обладающій многими талантами: онъ плъ и управлялъ хоромъ, какъ знаменитый цыганъ Илья, бойко рисовалъ, былъ отличнымъ актеромъ, умлъ тотчасъ подмтить и врно передразнить вс смшныя стороны, не только человка, но и любаго животнаго, кром того онъ былъ не глупъ, искрененъ и вообще добрыхъ побужденій. Его пріятели смотрли на него, какъ на богатую натуру и ждали очень многаго. Едва-ли не такъ поняла его сначала и Марья Павловна, потому что иначе, едва-ли бы позволила себ полюбить его. Но, какъ справедливо замтилъ авторъ, пріятели и поклонники Веретьева ошибались: изъ такихъ людей всегда ничего не выходитъ. Дйствительно, въ нихъ недостаетъ строгаго и настойчиваго отношенія къ длу, для нихъ все забава и трынь-трава, все ни почемъ и вс ихъ талантики служатъ къ тому, чтобы разнообразить пустоту своей пустой жизни. Кром того Веретьевъ — какъ бы это сказать?— попивалъ, предавался тмъ ‘загуламъ’, которые, одно время, нкоторые умные и честные люди, тяжелой эпохи 40-хъ годовъ да проститъ имъ Богъ, чуть не оправдывали и считали присущими русской широкой натур, а въ безотрадныя минуты даже едва-ли не извинительнымъ выходомъ.
Таковъ былъ молодой человкъ, котораго полюбила своимъ глубокимъ чувствомъ Маша — эта изъ цльнаго и твердаго куска изваянная двушка. Разумется, скоро ея строгій, природный взглядъ открылъ недостатки любимаго человка и она становится имъ постоянно недовольна. Веретьевъ, напримръ, представляетъ, по просьб сестры, при лиц мало знакомомъ, какъ пищитъ муха, когда ловятъ ее на стекл. Вс смются. ‘Вотъ охота длать изъ себя шута’, замчаетъ Маша, сквозь зубы. Въ другой разъ… но лучше мы сдлаемъ выдержки изъ разговора Маши на свидань съ Веретьевымъ, которыя рисуютъ ее вполн, да и самое свиданье это весьма своеобразно и не походитъ уже на т встрчи влюбленныхъ, которыя мы видали досел.
Раннимъ, лтнимъ утромъ, мы застаемъ Веретьева на раскинутомъ плащ посреди лужайки въ молодомъ березник. Онъ сидлъ наклонившись и похлопывая вткой по трав. Марья Павловна стояла подл него прислонясь къ берез и заложивъ назадъ руки. Нтъ въ ней ни боязни, что ее увидятъ ни смущенія любви, йй укоровъ, что вотъ-де на что я для васъ ршилась. Маша стоитъ молчаливая и строгая. Веретьевъ ее спрашиваетъ: сердится ли она на него? Маша молчитъ и только на повторенный вопросъ отвчаетъ: ‘да’. ‘За что?’ спрашиваетъ Веретьевъ, и она снова не отвчаетъ.
‘Впрочемъ, вы точно имете право сердиться на меня, началъ Веретьевъ посл небольшаго молчанія. Вы должны считать меня за человка не только легкомысленнаго, но даже…
— Вы меня не понимаете, перебила Марья Павловна. Я совсмъ не за себя сержусь на васъ.
— За кого-же?
— За васъ самихъ.
— А, понимаю! говоритъ Веретьевъ. Опять! опять васъ начинаетъ тревожить мысль: отчего я ничего изъ себя не сдлаю? Знаете, Маша, вы удивительное существо, ей Богу! Вы такъ много заботитесь о другихъ и такъ мало о себ. Въ васъ эгоизма совсмъ нтъ, право. Другой такой двушки, какъ вы, на свт нтъ. И одно горе: я ршительно не стою вашей привязанности, это я говорю не шутя.
Странно и ново для читателя, ожидающаго въ роман, по прежнимъ примрамъ, разговора о нжныхъ чувствахъ и глубин любви, слышать эти упреки двушки молодому человку за то, что тотъ ничего не длаетъ! Но молодой человкъ держится еще старой системы: вмсто отвта на упрекъ, онъ говоритъ, и мы вримъ, говоритъ искренно, о личныхъ чувствахъ, о томъ, что онъ ее не стоитъ.
Вы думаете, Маша станетъ скромничать и опровергать его, ничуть не бывало.
— Тмъ хуже для васъ. Чувствуете и ничего не длаете, отвчаетъ она.
Веретьевъ хочетъ отдлаться шуткой и проситъ у Маши поцловать руку, а Маша только пожала плечомъ.
— Дайте мн вашу красивую честную руку, мн хочется облобызать ее почтительно и нжно. Такъ, втренный ученикъ лобызаетъ руку своего снисходительнаго наставника, продолжалъ Веретьевъ и потянулся къ Марь Павловн.
— Полноте, отвчала она. Вы все сметесь да шутите и прошутите такъ всю вашу жизнь.
Веретьевъ и эти слова думалъ обратить въ шутку, но Марья Павловна опять остановила его.
— Прошутить жизнь, возражаетътогда Веретьевъ, а вы хуже моего распорядитесь,— вы просерьозничаете всю вашу жизнь. Знаете Маша, вы мн напомнили одну сцену изъ пушкинскаго Донъ-Жуана.
Но Марья Павловна не читала Донъ-Жуана и Веретьевъ пересказываетъ ей извстный отвтъ Лауры Карлосу, когда тотъ напоминаетъ ей о старости {Зачмъ
Объ этомъ думать? Что за разговоръ?
Иль у тебя всегда такія мысли?
Приди, открой балконъ. Какъ небо тихо!
Недвижимъ темный воздухъ, ночь лимономъ
И лавромъ пахнетъ, яркая луна
Блеститъ на синев пустой и темной
И сторожа кричатъ протяжно, ясно!
А тамъ на свер — въ Париж —
Быть можетъ небо тучами покрыто,
Холодный дождь идетъ и втеръ дуетъ,
А намъ какое дло?
‘Каменный гость’, А. Пушкина.} и какъ Лаура у Карлоса — очень краснорчиво проситъ, чтобы Маша ему улыбнулась ‘только доброй, веселой улыбкой, а не вашей обыкновенной усмшкой’.
Въ этомъ сближеніи, какъ мы видимъ роль суроваго Карлоса приходится на долю женщины, а втренную Лауру напоминаетъ мужчина.
Маша это тотчасъ поняла.
— Ахъ, Веретьевъ! отвчала она, вы знаете, я не умю говорить. Вы мн разсказали о Лаур. Но вдь она женщина…. Женщин простительно не думать о будущемъ…
Но Веретьевъ, врный себ, и не оспариваетъ Машу, онъ знаетъ, что она права, но ему и лнь говорить о дл съ ней и вмст, какъ будто не хочется спорить съ женщиной: ‘что дескать толковать съ бабой’? Онъ смотритъ на нее съ точки чисто пластической, и вмсто возраженія, длаетъ уже приведенное нами замчаніе. ‘Когда вы говорите Маша, вы безпрестанно краснете отъ самолюбія и стыдливости, кровь такъ и приливаетъ алымъ потокомъ въ ваши щеки: я ужасно люблю это въ васъ’.
Въ этомъ отвт, взглядъ Веретьева на женщину совершенно опредляется. Та ему говоритъ о его дл, а онъ отвчаетъ, что ему нравится ея вспыхивающій румянецъ!
Но и Маша остается врна себ.
Посл этого обращенія къ ея красот, она просто хочетъ уйти. Но Веретьевъ останавливаетъ ее общаніемъ сдлать все, что ей угодно.
Маша тогда ршается сдлать замчаніе о томъ, что онъ попиваетъ, но Веретьевъ, весьма неудачно объясняетъ это желаніемъ походить на ласточку, которая смло роспоряжается своимъ маленькимъ тломъ: ‘Швыряй себя куда хочешь, несись куда вздумается’.
— Да къ чему же это? перебила Маша.
— Какъ къ чему? Изъ чего же тогда жить?
— А разв безъ вина этого нельзя?
— Нельзя, вс мы попорчены, измяты. Вотъ страсть — та такое же производитъ дйствіе. Оттого-то я васъ и люблю.
— Какъ вино…. Покорно благодарю.
— Нтъ! Маша, я васъ люблю не какъ вино, постойте, я вамъ это докажу когда-нибудь, вотъ когда мы женимся и подемъ за границу. Знаете, я уже заране думаю, какъ я приведу васъ передъ милосскую Венеру. Вотъ кстати будетъ сказать:
Стоитъ ли съ важностью очей
Передъ Милосскою Кипридой,
Ихъ дв, и мраморъ передъ ней
Страдаетъ, кажется, обидой….’
Мы съ умысломъ сдлали это больше извлеченіе, потому что слова Веретьева лучше всего рисуютъ Машу.
Неправда-ли, въ этой степной двушк есть дйствительно нчто, напоминающее Римъ и Грецію. Не ту Грецію или Римъ, которые въ сущности были безобразны, а то что сохранилось отъ явхъ лучшаго въ преданіи и искусств. Портретъ Маши, кажется, срисованъ съ одной изъ статуй ватиканскаго музея! Не даромъ даже одинъ прощалыга совтующій Астахову на ней-жениться, выражается про нее: ‘Вдь это не женщина — это просто монументъ!’ Положительно во всей русской литератур мы не встрчаемъ такой цльной, крупной, такой строгой, хоть нсколько грубой женщины. Да впрочемъ подобная женщина и не можетъ быть нжной, и невольно задаешь себ вопросъ: какимъ образомъ могла явиться Маша въ т времена среди нашихъ мелкихъ, изломанныхъ на вс лады или мягкихъ какъ тсто женщинъ? Но прежде нежели займемся этимъ вопросомъ, скажемъ нсколько словъ о человк, котораго полюбила Маша, тмъ боле, что о немъ писать отдльной статьи, мы не нашли нужнымъ.
Веретьевъ — это измельчавшій и спустившійся на боле практическую точку типъ тхъ ‘художниковъ’, которыми такъ охотно занималась литература кукольниковскихъ временъ, художниковъ, для которыхъ въ жизни только и есть что неистовыя страсти, красоты и безцльное искусство. Правда въ Веретьев нтъ этой бури чувствъ, которыми были одержимы его прототипы, взглядъ его на жизнь и на самыя чувства гораздо легче, въ немъ есть нкоторыя нотки, которыя намекаютъ уже на другой, еще не совсмъ опредлившійся взглядъ на женщину напр. упоминаніе о ‘честной’ рук Маши, или эти слова: ‘за то я люблю васъ, Маша, что вы не свтская барышня, не сметесь безъ нужды, не носите перчатокъ на вашихъ рукахъ, которыя и цловать оттого такъ весело, что он загорли и силу въ нихъ чувствуешь… Я люблю васъ за то, что вы не умничаете, что вы горды, молчаливы, книгъ не читаете, стиховъ не любите’… Не правда-ли, что эти особенности, которыя Веретьевъ полюбилъ въ Маш, выказываютъ въ немъ поворотъ къ иному взгляду и инымъ требованіямъ, и если насъ поражаетъ въ немъ упоминаніе о такомъ достоинств Маши, какъ то, что она книгъ не читаетъ, то, вспомнивъ какимъ чтеніемъ пробавлялось большинство тогдашнихъ женщинъ, особенно живущихъ въ захолусть, и какъ дйствовали на воображеніе женщины пошлые романы, согласился съ Веретьевымъ, что эта нелюбовь къ чтенію была дйствительно въ то время достоинствомъ, которому Маша обязана независимостью и чистотой своего взгляда.
Веретьевъ унаслдовалъ также отъ художниковъ и ихъ ‘загулъ’, и ихъ безхарактерность, но у него мткій природный умъ, его взглядъ на самую красоту не глубокъ, но не лишонъ поэтичности и прелести. Вотъ небольшая конечная сцена свиданія, которую приводимъ для полной характеристики героини, потому что въ ней и у строгой Маши прорвалась ея холодная оболочка., и она является стыдливой, любящей и поэтичной женщиной.
Веретьевъ хочетъ во что бы то ни стало разсмшить Машу, и ему это удалось, передразнивъ пробжавшаго и остановившагося зайца. Маша улыбается,— и Веретьевъ, восторгаясь ею, говоритъ вышеприведенныя слова за что онъ ее любитъ. При упоминаніи о томъ, что она стиховъ не любитъ, Маша замчаетъ ему, что она знаетъ стихи и предлагаетъ прочесть ‘Анчара’. Веретьевъ, разумется, проситъ — Маша исполняетъ его желаніе. При первомъ стих Марья
Павловна мгновенно подняла глаза къ небу, ей не хотлось встрчаться взорами съ Веретьевымъ. Она читала своимъ ровнымъ мягкимъ голосомъ напоминающимъ звуки віолончели, но когда она дошла до стиховъ:
И умеръ бдный рабъ у ногъ
Непобдимаго владыки,
ея голосъ задрожалъ, недвижныя, надмнныя брови приподнялись наивно, какъ у двочки, и глаза съ невольной преданностью остановились на Веретьев.
Онъ вдругъ бросился къ ея ногамъ и обнялъ ея колна.
— Я твой рабъ, воскликнулъ онъ: — я — у ногъ твоихъ, ты мой владыка, моя богиня, моя великая Гера, моя Медея.
‘Марья Павловна хотла оттолкнуть его: но рука ея замерла на густыхъ его кудряхъ, и она съ улыбкой замшательства уронила голову на грудь….’
Какая прелестная сцена, и какъ она дорисовываетъ фигуру этой строгой античной двушки! Мы до сихъ поръ видли только красивую, суровую и разумно-холодную двушку.— Теперь этотъ холодъ разступился, суровая оболочка прорвалась, и какая стыдливая нжность проглянула сквозь нихъ! Какъ неожиданно хороша и удивительно схвачена эта перемна, которую сдлали одни ‘приподнявшіяся, какъ у наивной двочки, ‘недвижныя брови’ и какъ согрлъ всю эту холодную и строгую фигуру взглядъ ея, съ невольной преданностію остановившійся на обнимающемъ ея колни безпутномъ, но миломъ человк!
Вс до сихъ поръ разсмотрнныя нами женскіе типы были типы ‘барышень’. Въ Маш мы впервые видимъ просто двушку. Если мы спросимъ себя, какимъ образомъ сложилась такая строгая и цльная натура среди дряблости, испорченности, везд и всюду встрчаемой кругомъ, то должны сознаться, что этими достоинствами Маша обязана единственно тому, что росла и развивалась въ ‘затишь’ куда еще такъ мало проникли свтскія требованія, что помщики здятъ даже на имянины въ сюртукахъ, тому, что Маша развивалась уединенно, самостоятельно, что она не читала книгъ, не имла никакихъ руководительницъ въ род М-me Розье или старухи Лариной. Отъ этого умственныя способности ея лишены всякой гибкости и наружной отдлки: она, какъ сама сознается, и говорить не уметъ и въ обществ большей частью молчитъ или отвчаетъ двумя — тремя словами, въ свтскомъ кругу она вроятно была неловка, намъ даже странно было вообразить такую двушку на бал. Самъ авторъ очень хорошо это чувствовалъ и съ свойственной ему тонкостью пониманія не говоритъ вовсе о томъ, что Маша длала на этомъ бал и отвлекаетъ отъ нее на это время вниманіе читателя другими лицами.— За то все хорошее, что дала природа этой двушк, развилось въ ней самостоятельно, пустило прямыя и глубокія корни. Въ ней мы замчаемъ вполн то, что отчасти видли въ Татьян, пока она не приняла и не усвоила себ нравственнаго кодекса своей маменьки и московскихъ тетушекъ. Но Татьяна читаетъ романы, она пишетъ къ Онгину письмо по-французски, потому что это было принято, да можетъ и легче ей.— Значитъ, у нея кром няньки была своя madame Розье, о которой авторъ не не упомянулъ, и значитъ, она читала или много говорила по-французски. Это впрочемъ, не только не мшало ей оставаться типической русской барышней, но даже способствовало къ тому, ибо ‘барышня’ безъ французскаго языка и тогда, какъ отчасти и нын, была немыслима.
Маша едва-ли знаетъ по-французски, и если знаетъ, то говоритъ, конечно, плохо, она ршительно лишена тхъ маленькихъ пріятныхъ качествъ и умнья жить, которыя даются дешевымъ свтскимъ воспитаніемъ, практическій и свтскій человкъ Астаховъ при всхъ усиліяхъ не можетъ завести съ ней разговора и она скучаетъ. Mania это сознаетъ сама и, когда она говоритъ даже съ такимъ близкимъ ей человкомъ, какъ Веретьевъ, то безпрестанно красйетъ ‘отъ стыдливости и самолюбія’. Но за то ея природныя свойства развились въ ней тми сторонами, которыя наврное заглушило бы или изказило тогдашнее воспитаніе. Выборъ Машею любимаго человка былъ чрезвычайно несчастливъ, вроятно Веретьевъ поразилъ ее неопытный взглядъ своимъ поэтическимъ складомъ ума, богатствомъ мысли и способностей, но чуть она присмотрлась къ нему, это богатство не помшало ей разглядть подъ нимъ чрезвычайную скудость самостоятельности и глубины. Эти наружныя блестки не обольщаютъ Маши, полюбивъ разъ — она любила Веретьева такъ, какъ его мелкая душа никогда не въ состояніи ей отвчать, но несмотря на всю силу чувства, юна ничуть не поддается любимому человку не гнется передъ нимъ. Во все время свиданія, на которое привелъ насъ авторъ, мы видли, что Маша постоянно господствовала надъ Веретьевымъ, что ни просьбы и моленія ловкаго и красиваго человка, ни ея чувства къ нему не заставили ее на волосъ отступить отъ своей требовательности. Маша еще до многаго не додумалась, потому что до всего ей нужно было додуматься самой, она еще полагаетъ, что женщин извинительно не думать о будущемъ, но что выработалось въ ней, выработалось крпко и здраво. Она уже сознала, что мужчина долженъ длать дло, долженъ строго относиться къ жизни, а не удовлетворяться ласточкинымъ порханіемъ и срываніемъ ‘цвтовъ удовольствія’. И она прежде всего неотступно требуетъ этой дльности отъ любимаго человка.
Но ни сила характера, ни строгость внутренняго закала, не спасли чудную двушку, при ея глубокомъ чувств, отъ послдствій несчастнаго выбора.
Красивый и талантливый Веретьевъ предался, какъ выражаются руссофилы, загулу и ухалъ куда-то съ цыганами, впослдствіи, впрочемъ, мы встрчаемъ его на Невскомъ въ фуражк и съ крашеными усами, горячо и ядовито отзывающагося о безпутности и свтской пустот и удаляющагося въ накуренную бильярдную трактира, гд онъ большею частію и пребываетъ.
Но для Маши онъ пропадаетъ, ея просьбы, требованія, любовь — все забыто, и самъ онъ бросаетъ ее одну съ ея неудовлетвореннымъ чувствомъ въ затишь. Понятно, какъ долженъ былъ отразиться такой поступокъ на двушк съ такой натурою, какъ Маша. Ея непривычка къ свтскимъ удовольствіямъ, чтенію — словомъ къ какому нибудь легкому и пріятному убиванію времени, строгость взгляда, не позволяющаго ей мириться съ мелочами и пошлостью, недостатокъ дла, которое бы замнило ей любовь — все усиливало въ ней ея глубокое чувство и всецло отдавало на жертву ему — и она сдлалась жертвой этого чувства.
Темный, долго тянувшійся осенній вечеръ стоитъ надъ маленькимъ деревенскимъ домикомъ. Втеръ воетъ кругомъ, двое стариковъ отъ скуки играютъ въ шашки, мертвенность, скука, бездятельность царятъ здсь вполн. Этотъ застой нарушаетъ своимъ пріздомъ практическій Астаховъ: посылаютъ за Машею. Маша выходитъ, но уже не та здоровая, самостоятельная и дятельная Маша, которую мы видли вначал: ‘Румянецъ изчезъ съ ея похудвшихъ щекъ широкая черная кайма окружила ея глаза, горько сжались губы, все лицо ея неподвижное и темное казалось окаменлымъ’. Вечеръ прошелъ въ убійственной скук, вспоминали лто, охали. Астаховъ подговаривался было, чтобы Маша спла что нибудь, но Маша и не отвтила ему. Пріздъ Астахова былъ, должно полагать, послдней каплей, которая переполнила чашу накопившейся горечи для бдной двушки. Самъ по себ Астаховъ былъ для нея ничто, но онъ и его разговоръ напомнили ей т короткіе, невозвратно ушедшіе, красные дни, когда разцвтало и зрло ея чувство.
И вотъ, когда вс разошлись спать, блая тнь мелькнула между облетвшихъ деревьевъ сада, глухо плеснула холодная вода въ пруд… еще минута — и все будетъ кончено. Но, когда смерть стала лицомъ къ лицу, молодая, за даромъ погибающая жизнь проснулась. Говорятъ, что когда человкъ погружается въ воду, то передъ нимъ вдругъ, мгновенно какъ-бы проносится вся пережитая жизнь. Необыкновенная возбужденность мозга допускаетъ возможность этого факта. Можетъ быть, въ это послднее мгновеніе, когда Маша, погружалась въ темную воду, съ ней случилось нчто подобное: вспыхнувшее послдней силой сознаніе можетъ быть сказало ей, что человкъ, изъ за котораго она гибнетъ, не стоитъ ея чувства, что самое чувство измняется, что жизнь хороша, и есть на земл нчто, кром любви, столь же великое и глубокое. Какъ-бы то ни было, но она, съумвшая-бы умереть молча — дрогнула. Крикъ о помощи два раза вырывается изъ встрепенувшейся груди, и этотъ крикъ слишкомъ поздно пробудившагося сознанія — черта глубоко трагическая. Но пока его услыхали, пока зажгли фонари и собрался испуганный людъ — смерть сдлала свое дло и холодная вода задушила могучую жизнь, не съумвшую найти инаго выхода…