ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ.
Н. А. ЛЕЙКИНА.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА K. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.
НАШИ ПИТЕРСКІЕ.
III
МАРКЕРЪ.
——
——
Маркер, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Начинается туманное срое петербургское утро, такое утро, въ которое половина Петербурга, обыкновенно, просыпается или съ головною болью, или съ ломотою въ поясниц, или вообще съ хандрою и злобою на все окружающее. Плохо живется въ это утро всякому подначальному человку: начальники распекаютъ чиновниковъ, мужья недовольны женами и мысленно посылаютъ ихъ ко всмъ чертямъ, городовые злобно кричатъ на извощиковъ, извощики съ особымъ остервененіемъ бьютъ клячъ, торговцы-лавочники ‘разначиваютъ’, т. е. ругаютъ прикащиковъ, а т, въ свою очередь, отпускаютъ мальчикамъ лишнюю порцію встрясокъ, выволочекъ, волосянокъ и подзатыльниковъ. Ежели въ училищахъ совершаются ‘порки’, то въ эти дни совершаются всегда съ особеннымъ рвеніемъ и знаніемъ дла. Въ эти дни также хорошо мечтается, ежели человкъ спокоенъ, не озабоченъ и сидитъ въ теплой, хорошей комнат. Живо возстаютъ передъ нимъ картины прошлаго и яркими красками рисуются въ воображеніи.
Въ это срое и туманное утро, маркеръ чистой половины трактира ‘Китай’, Прокофій Прохоровъ, проснулся позже обыкновеннаго и то только посл третьяго оклика и толчка никогда непросыпающаго узаконенный часъ буфетчика.
— Прокофій, что ты словно дурману опился! Вставай? Господи Боже мой! Не воды же подъ тебя подливать… Девять часовъ… гд это видано?.. говорилъ буфетчикъ, стоя передъ ошалвшимъ отъ сна маркеромъ, сидящимъ на бильярд, который по ночамъ замнялъ ему кровать.
— Чтожъ, подлили бы, такъ сами бы за сукно и отвтили, проговорилъ маркеръ, звая и почесываясь, соскочилъ, съ бильярда и сталъ одваться.
— Народецъ, нечего сказать,— слова не скажи… пробормоталъ буфетчикъ и важно пошелъ изъ бильярдной, скрипя новыми сапогами.
Одвшись, убравъ постель, умывшись и помолившись на образъ, маркеръ заварилъ чаю и слъ въ бильярдной въ уголокъ услаждать себя горячею влагою.
Тихо въ комнат, только и слышно, какъ стучитъ маятникъ стнныхъ часовъ, да раздается всхлебываніе съ блюдечка или рзкій звукъ откусыванія сахара. Пьетъ маркеръ чай и думаетъ: ‘что-то у насъ теперь въ деревн длается?’ и при этой мысли родныя картины возстаютъ въ его воображеніи.
Видится ему его родное село въ Ярославской губерніи, Любимовскомъ узд, видится на горк блая церковь съ зелеными куполами. Воскресный день. Вотъ онъ съ матерью у обдни, стоитъ передъ большимъ темнымъ образомъ съ серебрянымъ внчикомъ, поверхъ котораго навшены ленты, и молится, стараясь не глядть на образъ. Образъ ему кажется страшнымъ. Дрожь прохватываетъ его, когда онъ взглянетъ на эти густыя морщины и большіе глаза. Онъ старается глядть или на полъ, или въ спину стоящаго недалеко отъ него мужика. Медленно идетъ служба, гнусливо поютъ дьячки и прихожане любители. Онъ усталъ, переминается съ ноги на ногу и теребитъ въ рукахъ свою шапку съ надорваннымъ козырькомъ.
— Усталъ, голубчикъ… Присядь, ничего… Сядь на полъ-то.. Младенцамъ можно, говоритъ ему мать и гладитъ его по голов…
Онъ садится къ стнк подъ образомъ и начинаетъ разглядывать свои пальцы, сапоги, ситцевую рубашечку съ крапинками, набожно молящуюся мать и ея яркій платокъ съ большими разводами.
Но вотъ обдня кончилась. Народъ выходитъ изъ церкви. Вышелъ и онъ съ матерью. Къ нимъ подходитъ нарумяненная, только что вышедшая замужъ дьяконица, взятая дьякономъ ‘изъ городскихъ’ и замчательная тмъ, что ежели начинала говорить, то посл десятаго слова, сказаннаго ею, наврно попадалось слово ‘гусаръ’ или ‘уланъ’. Страсть ея къ этимъ словамъ и даже самъ дьяконъ никакъ себ не могъ уяснить иначе, какъ солдатскимъ постоемъ въ томъ город, гд она провела свою первую юность. Дьяконица подходитъ къ нему я къ матери, гладитъ его по головк и цлуетъ.
— Ахъ, какой мальчикъ хорошенькій! красавецъ просто! Какъ тебя зовутъ, ангелъ? спрашиваетъ она.
— Прошей, скажи… говоритъ за него мать.
Онъ молчитъ и начинаетъ кутаться въ материну юбку.
— Когда выростешь большой и сдлаешься совсмъ красавцемъ, проси мать и отца, чтобы они отдали тебя въ гусары!— Загляднье будешь! продолжаетъ дьяконица.
Мать обижается…
— Что вы, матушка! Зачмъ въ гусары?! говоритъ она.— Богъ милостивъ… Ежели ужь и на самомъ дл такое несчастіе стрясется — откупимся. Животы продадимъ — да охотника купимъ. Господи, что вы это пророчите!..
— Такъ чмъ же ты будешь? пристаетъ дьяконица.
— Скажи, извстно молъ чмъ: прислужающимъ въ трактир… въ Питеръ поду подъ руку къ тятеньк, такъ какъ онъ у насъ въ буфетчикахъ состоитъ, научаетъ его мать, но ребенокъ молчитъ и кутается въ ея юбку…
— Ай, ай! Что за радость быть лакеемъ! восклицаетъ дьяконица.
— Не лакеемъ, а служителемъ. Ужъ такое у насъ заведеніе, матушка, что вс при трактирахъ или при погребкахъ служатъ. Все село этимъ занимается, говоритъ мать.— Ничего, ему у тятеньки подъ рукой хорошо будетъ…
Но не суждено было маленькому Прош попасть подъ руку къ тятеньк.
И вотъ картина перемняется… Видитъ онъ чисто вымытую избу, устланную половиками, выбленную печь, рыдающую мать, съ выбившимися изъ-подъ платка волосами и распростертую на лавк, пригорюнившихся плачущихъ сосдокъ и сидящаго за столомъ ихъ сосда, пріхавшаго въ деревню на побывку, длиннаго мужчину въ синемъ сертук и желтомъ фуляр на ше. Сосдъ по складамъ читаетъ письмо, въ которомъ хозяинъ трактира увдомляетъ семейство о смерти отца. Самъ Проша тоже плачетъ. Хоть и мало видлъ онъ отца, постоянно жившаго въ Питер и прізжавшаго только года въ два разъ на мсяцъ или на два на побывку, но ему все-таки его жалко… Планы его ‘жить прислужающимъ у тятеньки подъ рукой’ — рушились. Сосдъ по складамъ читаетъ письмо, и каждое слово его камнемъ ложится на сердце Проши.
Въ письм стояло слдующее:
‘Достопочтенной Анн Селиверстовн отъ хозяина трактира сожителя вашего Прохора Иваныча, у котораго оный въ буфетчикахъ жилъ, посылаемъ нашъ нижайшій поклонъ и желаемъ всякаго благополучія въ длахъ вашихъ, съ душевнымъ прискорбіемъ души и тла увдомляя васъ о кончин супруга вашего Прохора Иваныча, послдовавшаго въ субботу, на Фоминой недл, въ скоропостижной смерти, посл пришествія своего изъ бани съ приставленіемъ на затылокъ трехъ банокъ, безъ всякой болзни, такъ какъ оная смерть оказалась за питіемъ чая. Христіанское погребеніе на имущество оставшееся посл оной смерти, а именно енотовой шубы, совершено на Волновомъ кладбищ съ подобающею честію въ дубовомъ гроб съ священнослужителемъ при вынос, а также и приличной его званію поминовеніемъ закуской. При семъ желаемъ вамъ добраго здоровья и утшенія въ скорбяхъ утраты сожителя, а также присовокупляемъ, что посылку съ остальнымъ имуществомъ содержащимъ дв пары сапогъ, испорченные серебрянные часы, образъ и прочее носильное платье вручитъ вамъ податель сего письма Вавило Васильевъ, а также четыре рубля, зажитые до смерти’.
‘Купецъ Николай Степановъ Хатыгинъ руку приложилъ’.
Тяжелая картина извстія о смерти отца смняется не мене для него тяжелой картиной. Прокофію живо представляется первая ночь, проведенная имъ въ трактир, въ который онъ отданъ землякомъ въ прислужающіе.
Трактиръ запертъ. Темно. Слабый свтъ лампады, висящей у образа надъ буфетомъ, тускло озаряетъ спящаго на стойк буфетчика среди разныхъ полуштофовъ и бутылокъ и издающаго горломъ и носомъ какой-то неестественный храпъ, въ сосдней комнат храпятъ комфортабельно развалившіеся на диванахъ половые, сопятъ мальчики, свернувшіеся на составленныхъ стульяхъ. Весь трактиръ спитъ, утомленный осьмнадцатичасовымъ бодрствованіемъ и бганьемъ, но не спится ему, Прокофію. Ему страшно. Страшно отъ этого раскатистаго храпа, отъ мрака, отъ монотоннаго удара маятника стнныхъ часовъ. Съ боку на бокъ ворочается онъ на своемъ войлочк, постланномъ въ углу, творитъ молитву, крестится, но ему все-таки не спится. Слезы подступаютъ ему къ горлу, онъ не удерживаетъ ихъ и плачетъ, плачетъ. Только подъ утро засыпаетъ крпкимъ сномъ.
— Вставай! Полно дрыхнуть! раздается надъ нимъ возгласъ, и онъ ощущаетъ пинокъ, отпущенный ему въ бокъ чьимъ-то сапогомъ. Онъ открываетъ глаза,— передъ нимъ стоитъ буфетчикъ. Сладокъ утренній сонъ, какъ ни жалко разставаться съ постелью, но онъ живо вскакиваетъ съ войлока и таращитъ свои заспанные глазенки.
— Ванюшка! кричитъ буфетчикъ…
Является мальчикъ…
— Покажи ему, какъ подмести комнаты и все эдакое… Да смотри у меня вникать въ дло! обращается он къ Прош.
И вотъ онъ, Прокофій, съ щеткой въ рукахъ подметаетъ комнату. Въ трактиръ то и дло прибываютъ мастеровые и извощики, жаждущіе утренняго чая.
— А, новикъ! какъ васъ тамъ, ярославцевъ, дразнятъ-то? Пятно смывали, что ли? говоритъ какой-то маляръ, съ бородою, забрызганною блой краской, и останавливается передъ нимъ. Вишь гриву-то отпустилъ! остригись, а то хозяинъ трепать будетъ, добавляетъ онъ и запускаетъ въ шелковистые волосы Прокофья свою мощную длань.
Живо возстаетъ въ памяти Прокофія этотъ день, крики ‘кипяточку’, ‘на копйку сахару’ и бганье въ кухню и въ буфетъ за кипяточкомъ и за сахаромъ. Живо помнится ему, какъ его призвалъ къ себ хозяинъ, веллъ перетрясти ему изъ своей старой сибирки сертученко и приказалъ буфетчику перевести его на чистую половину.
И, вотъ Прокофій на чистой половин въ бильярдной, подъ рукой у маркера. Какой-то щедрый баринъ далъ ему пятиалтынный, на этотъ пятиалтынный онъ купилъ себ гребешокъ — первую вещь, заработанную трудомъ. Помнитъ онъ, какъ онъ впервые сразился на бильярд съ какимъ-то пьянымъ гостемъ и обыгралъ его на цлковый, переложивъ себ шары, помнитъ онъ и тотъ день, когда они съ маркеромъ нашли подъ бильярдомъ бумажникъ съ деньгами и подлили между собою, то есть маркеръ взялъ двадцать пять рублей, а ему далъ три рубля. Быстро проносится все это въ его памяти. Вотъ онъ уже получаетъ жалованье, лихо играетъ на бильярд и франтитъ на выигранныя деньги красными галстуками, бронзовой цпочкой черезъ шею и пестрыми брюками. ‘А вдь какимъ соплякомъ былъ! Совсмъ соплякомъ! Ну, похожъ ли я теперь на прежняго Прошку?’ думается ему. Онъ самодовольно улыбается, встаетъ съ мста и подходитъ въ зеркалу. Въ зеркал отражается его статная фигура, красивое лицо съ русыми волосами, мягкимъ усомъ и плутоватыми карими глазами. ‘А вдь хорошъ мальчикъ, не дуренъ’, думаетъ онъ, улыбается, закладываетъ за жилетъ руку, причесывается гребенкой и даже для чего-то высовываетъ языкъ…
Прокофій можетъ быть еще долго бы стоялъ передъ зеркаломъ и наслаждался лицезрніемъ своей физіономіи, но въ бильярдной щелкнула дверь и раздался голосъ: ‘Прокофій, ставь пирамиду! Клевое дло есть!’
— Сію минуту-съ!.. Николаю Иванычу почтеніе! проговорилъ онъ, спрятавъ гребенку въ карманъ, и бросился къ ящику, гд лежали шары.
Николай Иванычъ былъ высокій брюнетъ восточнаго типа, съ, длинными черными усами, во фрак и срыхъ брюкахъ съ лампасами. Въ трактир ‘Китай’ онъ былъ каждодневнымъ постителемъ — завсегдатаемъ.
Прокофій ставилъ на бильярдъ шары. Николай Иванычъ подошелъ къ нему и хлопнулъ его по плечу.
— Клевое дло, говорю, есть… Купецъ одинъ со мной. Деньжищъ куча!.. Такъ вотъ его на лвую ногу обдлать нужно… Помоги, проговорилъ онъ.
— Извольте… За чмъ же дло стало? Только не плошайте, отвчалъ Прокофій, отодвинулъ отъ пирамиды шаръ, нацлился въ него кіемъ и сдлалъ въ уголъ.
— Онъ ужъ и теперь немного хмленъ, да его еще накатить надо, продолжалъ Николай Иванычъ.— Я съ нимъ сначала на рейнвейнъ начну,— такъ ты смотри мою рюмку-то выплескивай! Полоскательную-то чашку не убирай — пригодится…
— Ужъ будьте покойны!
— Да въ случа чего,— шара переложи на мою долю… отъ борта отставь, и все эдакое… А ужъ я тебя не забуду.
— Господи! Не въ первой!-Знаемъ, какъ кобелей-то брютъ!..
— Такъ то-то!
Николай Иванычъ направился къ двери. Маркеръ окликалъ его.
— Что еще?
— Все это такъ-то,— такъ, Николай Иванычъ, только я меньше, какъ изъ третьей доли, и мараться не буду.
— Дура! Да вдь тутъ можетъ сотенной пахнетъ. Красную дамъ. Чего-жъ теб еще?..
— Нтъ, Николай Иванычъ, не стоитъ! Изъ третій доли, да должокъ ежели пять рублей отдадите, тогда такъ… отчеканилъ маркеръ и отвернулся къ окошку…
— Экъ дьяволъ, алчный какой! Ужъ варгань, варгань! Что съ тобой длать! и Николай Иванычъ дружески растрепалъ маркеру волосы.
— Вотъ давно бы такъ, а то еще разговариваете, отвчалъ тотъ. Ведите корову-то попоскорй — выдоимъ, добавилъ онъ и сталъ сравнивать пирамиду.
Черезъ пять минутъ въ бильярдной щелкали шары. Николай Иванычъ игралъ съ купцомъ на дв бутылки рейнвейну, которыя и стояли на стол. Прокофій, опершись на машинку, слдилъ за игрой. Николай Иванычъ видимо дожидался выиграть партію на послднемъ шар. Купецъ игралъ плохо, раза три ‘скиксовалъ’ и хотя былъ уже изрядно выпивши, но посл каждаго сдланнаго шара подходилъ къ бутылкамъ и, какъ онъ выражался, ‘на радостяхъ поддавалъ на каменку’. Играли ‘такъ и такъ’, безъ дачи впередъ. Николай Иванычъ выигралъ на послднемъ шар и предложилъ купцу сыграть на пять рублей, предлагая пять очковъ впередъ. Купецъ началъ отказываться, но къ нему подошелъ маркеръ и въ то время, когда партнеръ отвернулся, таинственно подмигнулъ глазомъ и прошепталъ:
— Играйте,— выиграете, только десять впередъ берите…
— Десять впередъ, продолжалъ купецъ:— тогда такъ…
— Идетъ! ставь пирамиду!
Купецъ проигралъ и потребовалъ еще бутылку рейнвейну. Вино его окончательно разобрало.
Слдующая партія шла пятнадцать впередъ на двадцать пять рублей. Купецъ опять проигралъ, выругался и сталъ играть на три красненькія и двадцать пять впередъ. Прокофій стянулъ съ бильярда тринадцатый шаръ и положилъ Николаю Ивановичу. Купецъ опять проигралъ. Такимъ манеромъ играли они три часа и играли бы можетъ быть и больше, но въ бильярдную начали набираться постители. Маркеръ толкнулъ Николая Ивановича и шепнулъ.
— Кончайте! Народу много! Не вышло бы чего…
Игра кончилась… Купецъ просилъ было ‘реваншику’, но Николай Иванычъ на отрзъ отказался. Купецъ былъ уже окончательно пьянъ, ругалъ себя за проигрышъ и вдругъ, ни съ того ни съ сего, заплъ себ ‘вчную память’. Маркеръ началъ его уговаривать замолчать.
Черезъ четверть часа купецъ съ бутылкой рейнвейну въ рукахъ стоялъ на подъзд трактира и во все горло кричалъ: ‘извощикъ! въ Среднюю Мщанскую!’, а наверху въ трактир Николай Ивановичъ отсчитывалъ маркеру сорокъ рубликовъ ‘долевыхъ’ да пять рублей долгу.
Прошло шесть лтъ со времени прізда Прокофія въ Петербургъ. Въ эти шесть лтъ онъ усплъ совершенно опериться, нашилъ себ платья, купилъ енотовую шубу, часы съ цпочкой, золотой перстень съ печаткой и правдой и неправдой скопилъ триста рублишекъ. Сдлавъ все это, онъ сталъ собираться на побывку въ деревню. Къ тому же и мать прислала письмо и звала его домой. ‘Прізжай сынъ нашъ любезный, и обзаконься, какъ православному подобаетъ’, писала она. ‘Полно теб по Питеру холостымъ-то бгать! Женатый человкъ завсегда къ дому рачительне. У меня для тебя и невста на примт есть. Славная такая, грудастенькая. Напередъ знаю, что по нраву придется. Пава — павой. Такъ козыремъ и ходитъ. Къ тому же и стара я стала и слаба и мн за дономъ не углядть. Невстка есть, да что невстка!.. Та кажинный годъ дтей приноситъ, такъ какъ дядя твой завсегда при ней состоитъ. Она все больше съ ребятишками возится и мн подмога плохая’.
‘А что, вдь и въ самомъ дл мн пора жениться’, подумалъ Прокофій, ‘по крайней мр хоть три мсяца въ сласть проживу’. Отпросился у хозяина, взялъ зажитыя деньги, закупилъ даровъ для родни, сластей для двокъ и передъ Троицынымъ днемъ укатилъ въ деревню, получивъ отъ хозяина общаніе по возвращеніи въ Питеръ быть вновь принятымъ на свое старое маркерское мсто.
‘Надо будетъ нашимъ деревенскимъ форсу задать. Залить маленько’, думалъ маркеръ Прокофій, подъзжая къ родной деревн, и на послдней станціи вычистилъ себ сапоги, надлъ чистую манишку, галстукъ съ красными и зелеными полосами и фильдекосовыя перчатки.
— Такъ ничего, казисто будетъ, проговорилъ онъ, посмотрвшись на себя въ станціонное загаженное мухами зеркальцо, и поверхъ перчатки надлъ перстень съ печаткой…
Былъ вечеръ, когда Прокофій подъхалъ къ околиц деревни. Солнце садилось и золотило верхушки деревьевъ и соломенныя крыши избъ. Блоголовые, босоногіе ребятишки играли у околицы въ бабки…
— Эй вы, толстопузы! Отворяйте ворота! крикнулъ имъ Прокофій.
Ребятишки отворили ворота и затянули: ‘дай, дядинька, пятачокъ на пряники!’ Прокофій кинулъ имъ три пятака, надвинулъ на бекрень свою фуражку, закурилъ папиросу, избоченился фертомъ и веллъ ямщику гнать что есть духу. Тарантасъ въхалъ въ деревню и помчался по пыльной дорог. Нахлыстанныя лошади мчались быстро. Ребятишки бжали за тарантасомъ. Изъ оконъ избъ выглядывали головы и смотрли вслдъ. Какой-то проходящій мужикъ снялъ шапку, схватилъ за вихоръ одного изъ бгущихъ мальчишекъ и остановилъ его на мст. Мальчишка заревлъ. Сидящіе за воротами у избъ старики и бабы вставали и кланялись. Прокофій также кивалъ имъ, но такъ гордо, какъ только киваютъ въ курильной комнат театровъ директоры департаментовъ, случайно встрчаясь тамъ съ своей разной подначальной чиновной мелюзгой.
— Вотъ налво, у той избы, гд свинья-то стоитъ, остановишься, сказалъ Прокофій ямщику и еще больше искобенился, такъ какъ замтилъ, что противъ избы на какихъ-то бревнахъ сидло пять — шесть двушекъ.
Ямщикъ ловко подкатилъ къ воротамъ и осадилъ лошадей. Изъ окна избы выглянула женская голова, повязанная темномъ платкомъ, крикнула: ‘Проша!’ и, заморгавъ глазами, тотчасъ же скрылась. Прокофій вылзъ изъ тарантаса и раскланялся съ видвшими на бревнахъ двушками, но т не отвтили на поклонъ, повскакали съ мстъ, пошептались между собою, при чемъ слышны нсколько разъ повторенныя слова: ‘Иванихинъ сынъ’, и опрометью бросились въ разныя стороны, какъ-будто бы въ нихъ кто-нибудь бросилъ начиненную бомбу. Между тмъ къ тарантасу сбгался народъ и говорилъ: ‘это что ли Иванихинъ-то сыновъ? Экъ его какъ выгнало! ‘Изъ воротъ выбжала мать Прокофія, крикнула: ‘Проша» и, заплакавъ, повисла на ше у сына.
— Тише маменька… Господи! Манишку изомнете, проговорилъ тотъ, отстранилъ ее за плечи и, троекратно поцловавшись съ ней, вошелъ въ ворота.
Ямщикъ и зрители понесли за нимъ чемоданъ и мшки.
Черезъ четверть часа въ изб на стол стоялъ самоваръ. За столомъ на лавк сидлъ Прокофій, его дядя по отц Леонтій и сосдъ Кузьма Данилычъ, отецъ той самой ‘грудастенькой’ двушки, о которой мать писала Прокофію и прочила ему ее въ невсты. Кузьма Данилычъ, благообразный сдой старикъ съ окладистой бородою, былъ также питерскій, лтъ десять тому назадъ вернувшійся въ деревню на покой и прежде бывшій ‘прикащикомъ на отчет’ въ какомъ-то винномъ погреб. Разговоръ свой онъ пересыпалъ словами въ род: ‘формально, мораль и великатно’. Мать Прокофія, жена дяди Леонтія и Леонтьевы ребятишки сидли и стояли поодаль. Тутъ-же толпились и какія-то сосдскія бабы.
Прокофій выпилъ дв чашки чаю и всталъ съ мста.
— Позвольте теперь, Кузьма Данилычъ, домашнимъ презентики отпустить, проговорилъ онъ, распоролъ мшокъ и сталъ одлять присутствующихъ подарками.
Матери далъ на, сарафанъ и платокъ, дяд Леонтью на сибирку, тетк на сарафанъ, ребятишекъ и сосдскихъ бабъ одлилъ по двугривенному, а Кузьм Данилычу подалъ фуляровый платокъ съ портретомъ Наполеона.
— Позвольте и вамъ гостинецъ презентовать! Не побрезгуйте, проговорилъ онъ, подавая ему платокъ.— Съ Наполеономъ… Тутъ и патретъ военный изображенъ….
Послдовало общее цлованіе. Кузьма Данилычъ разсматривалъ платокъ и говорилъ:
— Великатная вещь! Великатно. А что, позвольте спросить, какъ объ немъ, этомъ самомъ Наполеон, теперь слышно? обратился онъ въ Прокофію.
— Присмирлъ, крпко присмирлъ, посл того какъ турецкій султанъ ему манифестъ выпустилъ, отвчалъ Прокофій и слъ снова пить чай…
— Да вдь и какъ не присмирть, вставилъ свое слово дядя Леонтій,— вдь ужъ старъ онъ. Ему, почитай, больше чмъ сто годовъ есть…
— Въ вдомостяхъ-то что нон пишутъ? Какъ?.. спросилъ Кузьма Данилычъ.
— Да разное. Англія тамъ, Франція, Азія и все эдакое…
— Ужъ не знаю, какъ нонче, какія газеты, а въ мою пору, какъ я, значитъ, въ Феникс, что въ Толмазовомъ, служилъ, такъ ‘Сверная Пчела’ въ ходу была, заговорилъ снова дядя Леонтій.— Какъ бывало гость въ трактиръ придетъ,— сейчасъ трубку и ‘Пчелу’ требуетъ…
— Нонче ‘Искра’ и ‘Петербургскій Листокъ’ больше въ ходу, потому тамъ на купечество мораль напускаютъ, такъ оно ими и интересуется, отвчалъ Прокофій и, обратясь къ матери, сказалъ:— маменька, что-жъ вы водочки-то? Изобразите, Бога ради…
Появился полштофъ водки. Бесда пошла еще оживленне.
— А что, скажите, какъ нонче насчетъ кіатру? Въ мою пору все больше ‘Ермака’ играли, проговорилъ Кузьма Данилычъ.
— Играютъ и ‘Ермака,’ только рдко, отвчалъ Прокофій:— а теперь больше мода пошла на ‘Елену прекрасную’, ее только одну и жарятъ. Тутъ какъ-то Блонденъ назжалъ, на канат ходилъ въ триста саженъ вышины…
— Эка махина, Господи! Ужъ тутъ не безъ бса!
— Что еще: хотлъ канатъ протянуть изъ Петербурга въ Кронштадтъ и по немъ ходить. ‘Съ связанными, говоритъ, ногами пройду’, да ужъ оберъ-полиціймейстеръ запретилъ, потому, рыбаки прошеніе подали, что рыба пужается.
Кузьма Данилычъ и дядя Леонтій разводили руками, качали головами и говорили: ‘Господи! Ишь ты до чего человкъ доходитъ! Скоро люди по воздуху летать будутъ!’
— Летаютъ-съ… Недавно двое купцовъ съ Апраксина двора обанкрутились и улетли… на слюдовыхъ крыльяхъ и улетли… Теперича за эти самыя крылья все одно, какъ за фальшивыя бумажки — сейчасъ въ Сибирь.
Въ десять часовъ Кузьма Данилычъ распрощался и ушелъ домой… Прокофій легъ спать. Засыпая, онъ думалъ, какіе ему завтра надть брюки: клтчатые или полосками, и какой галстукъ: черный съ зелеными крапинками, или красный. Ршивъ надть клтчатые брюки и красный галстукъ, онъ заснулъ. Во сн ему снилось, что онъ леталъ по деревн на слюдовыхъ крыльяхъ, а Кузьма Данилычъ бгалъ за нимъ съ навозными вилами и сбирался ему пропороть брюхо.
На другой день поутру Прокофій еще спалъ, а ужъ въ дом все приготовлялось къ его пробужденію. Топили баню, чтобъ онъ выпарился съ дороги, ставили самоваръ, загибали пирогъ съ яйцомъ, варили въ горшк курицу и услали ребятишекъ за сморчками. Проснувшись, онъ сходилъ въ баню, посл чего напился чаю и сталъ обдать.
— Кушай, батюшка, кушай, говорила ему мать:— только вдь, чай наше деревенское стряпанье-то не понравится…
— Ужъ, конечно, мы къ этому непривычны, потому мы въ Питер все больше супъ прянтанъ, бикштесъ съ мадерой, хренъ брюле и все эдакое… отвчалъ сынъ, однако отворотилъ полъ-пирога и сълъ чуть ли не цлую курицу.
Вечеромъ посл работъ двушки по обыкновенію собрались у бревенъ и сли пть псни. Прокофій началъ собираться идти къ нимъ и сталъ одваться.
— Сходи, батюшка, погуляй, позабавься съ двушками-то, суетилась около него мать и поцловала его въ голову.— Вонъ эта чернявинькая-то, что съ краю сидитъ, Кузьмы Данилыча дочька. Паласться къ ней. Не безприданница какая нибудь, невста хорошая…
— Маменька, да неужто ужъ я не знаю, какое нужно обращеніе съ двицами имть! воскликнулъ сынъ, одлся и вышелъ изъ избы.
Хотя погода была хорошая и на двор была пыль, но Прокофій счелъ за нужное присовокупить къ своему наряду калоши съ мдными машинками, дождевой зонтикъ и Въ заднихъ кармановъ выставилъ по кончику фуляровыхъ платковъ, малиноваго и желтаго.
— Я ужъ насчетъ Пашеньки-то, что ты къ ней свататься будешь, намекнула Кузьм Данилычу, крикнула ему вслдъ мать.
— Ужъ насчетъ чего другаго, а насчетъ глупостевъ-то васъ хватитъ, огрызся сынъ и вышелъ за ворота.
Двушки, пвшія псни, завидя Прокофія, замолчали. Онъ подошелъ къ нимъ и раскланялся. Он захихикали, закрылись платками и уткнулись другъ въ друга.
— Дозвольте компанію раздлить. Уступите мстечка на полтину, проговорилъ онъ.
— Что вамъ съ нами сидть: вы питерскій, а мы деревенскія.
— Ничего-съ, мы питерскіе не кусаемся. Дозвольте приссть — политичнымъ разговоромъ займемся…
— Садитесь,— мста не купленныя, проговорила одна изъ бойкихъ.— Только вдь наши разговоры простые.
— Изъ алыхъ губокъ простые разговоры не исходятъ…
— У насъ черныя губы. Мы чернику ли…
— Это все одно, потому скусъ одинъ… Теперича, къ примру, зачмъ чернику? Мы можемъ и насчетъ конфектъ презентъ сдлать… Пожалуйте…
Прокофій вынулъ изъ кармана фуляръ, въ которомъ были завернуты конфекты, и подалъ двушкамъ.
Т сначала было не брали, но потомъ взяли.
— Намъ ужасно совстно, потому вы подумать можете, что мы какія нибудь корыстницы…
— Помилуйте, это намъ плевать! отвчалъ Прокофій, слъ на бревно и сталъ просить двушекъ спть псни.
— Мы вашихъ питерскихъ псенъ не знаемъ, поломались двушки, однако пропли одну псню.
Во время пнія, Прокофій притопывалъ въ тактъ ногой и смотрлъ на Пашу, дочку Кузьмы Данилыча. ‘А вдь въ самомъ дл двка-то хороша! Завтра же буду свататься…’ думалось ему. По окончаніи псни, онъ подошелъ къ ней, досталъ изъ кармана второй фуляръ съ пряниками и высыпалъ ей въ колна. Двушки начали просить, чтобъ онъ въ свою очередь сплъ псню. Онъ откашлялся и началъ:
‘Какъ пошли наши подружки,
Вдоль по Невскому старушки’.
Двушки смялись. Старуха мать, заслыша голосъ Прокофія, вышла изъ избы, тихонько подошла къ нему сзади и, снявъ съ него картузъ, начала его гладить по голов… Сынъ разсердился…
— Ужъ коли путеваго обращенія не понимаете, такъ сидли бы лучше дома, проговорилъ онъ, вынулъ гребенку, причесался и, надвъ картузъ, сталъ прощаться съ двушками.
Бесда кончилась. Мать, какъ наказанная, съ понуренной головой слдовала за сыномъ домой…
На другой день подъ вечеръ Прокофій встртился съ Пашей ‘на задахъ’. Онъ окликалъ ее. Она остановилась.
— Прасковья Кузьминишна! Херувимъ! Я за васъ свататься буду, потому у меня теперь сердце будто прострлено… проговорилъ онъ.
— Чтожъ, сватайтесь… отвчала она, покраснвъ, и вдругъ бросилась отъ него бжать.
— Ангелъ! крикнулъ ей въ слдъ Прокофій и захлопалъ въ ладоши.
Черезъ три дня Прокофій посватался, было ‘рукобитіе и Пашу пропили’, а черезъ дв недли была свадьба… Пиръ былъ велій, вина было выпито много. Дядя Леонтій, возвращаясь домой, наткнулся на уголъ избы и перешибъ себ переносье, другой не мене почтенный гость — дьячокъ очутился за шесть верстъ отъ деревни въ канав, и какъ туда попалъ — не помнитъ. Посл свадьбы Прокофій пожилъ съ молодой женой три мсяца и снова ухалъ въ Питеръ. Узжая, онъ сказалъ жен:
— Ну, Паша, коли рожать будешь,— рожай мальчика и какъ выростимъ — сейчасъ его въ маркеры.