Марево, Клюшников Виктор Петрович, Год: 1864

Проза
Время на прочтение: 275 минут(ы)
Скачать в PDF

МАРЕВО

РОМАНЪ ВЪ ЧЕТЫРЕХЪ ЧАСТЯХЪ.

‘Русскій встникъ’, 1864. Том 49. No 1

Часть первая.

ПЕРВАЯ МОЛОДОСТЬ.

I. Тишь да гладь.

Будто въ панорам стелется волнообразная, зеленая равнина, мстами прорзанная полосами чернозема, со всми пригорками, рощами, водой и освшими по ней хуторками. Приземистыя, блыя хатки съ соломенными крышами выглядываютъ изъ темной зелени вишневыхъ садовъ, желтые скирды пестрютъ за плетнями, яры каймятъ берега прудовъ съ нависшими ветлами и очеретомъ: {Камышъ.} кое-гд за околицей одиноко торчитъ втрякъ, {Втреная мельница.} а тамъ опять пошла разнотнная зелень овса, пшеницы, жита и проса, колыхаясь отъ втра и переливаясь на солнц до слдующаго хутора. И тянется безконечная степь, далеко уходя изъ глазъ, теряя всякую перспективу въ прозрачномъ, струящемся воздух. Ясное, синее небо охватило кругозоръ и такъ низко приникло по краямъ, будто хочетъ закрыть этотъ тихій уголокъ отъ дурнаго глаза…
По степи халъ видный молодой человкъ, любуясь вечернею картавой. Полевая стежка слегка пылилась подъ дробными шажками малорослой лошаденки, и косые лучи солнца бросали длинный до уродливости силуэтъ ихъ по скошенной трав. Путникъ почти не правилъ лошадью, онъ какъ-то лниво протянулъ ноги на рогульки бговыхъ дрожекъ и самъ мшковато согнулся. Втеръ относилъ назадъ изъ-подъ кожаной фуражки русые волосы, на румяномъ лиц такъ и сквозило, что окрестные виды не успли еще приглядться этимъ срымъ глазамъ, весело перебгавшимъ съ одного предмета на другой. Подъхавъ къ хутору, онъ стадъ погонять коня, спустился съ покатаго берега пруда на хворостяную гать, распугавъ и столкнувъ въ воду крикливую семью утокъ, миновалъ два ряда хатъ и плетней, сопровождаемый неистовымъ лаемъ кудлатыхъ псовъ и криками мальчишекъ, засдавшихъ верхомъ на плетн, и остановился у калитки панскаго двора.
Панскій домъ, впрочемъ, лишь съ большою натяжкой могъ удержать за собой такое громкое имя. Правда, это было длинное строеніе съ двумя выступавшими крыльцами по бокамъ и низенькою террасой межъ нихъ, уставленною цвтами въ горшкахъ, но тмъ и ограничивались его претензіи на барство, кругомъ обильно произросталъ клоповникъ, употребляющійся на внички, маленькія окна подслповато глядли на террасу, деревянныя стны каждый праздникъ блилась крейдою {Млъ.}, а высокая, соломенная крыша сообщала ему до того сельскую физіономію, что съ приходской колокольни домъ казался прошлогоднимъ стогомъ сва. На террас сидли вс владльцы хуторка, пользуясь вечернею прохладой. Анна Михайловна Горобець, толстая барынька, лтъ сорока пяти, съ полнымъ безцвтнымъ лицомъ, одляла чаемъ семью. Сынъ ея, Авениръ Николаевичъ, глядлъ англійскимъ юношей хорошаго тона, на его худощавое лицо набгали рденькіе свтлые волосы, пестрый лтній пиджакъ свободно охватывалъ его жиденькую фигурку, комфортабельно развалившуюся у кресла сестры. Подл хорошенькой Юленьки вертлся молодой сосдъ-помщикъ, и что-то съ жаромъ ей разсказывалъ. Юленька, улыбалась всмъ розовенькимъ личикомъ, выставляя два ряда крошечныхъ бленькихъ зубковъ, шумла голубымъ шелковымъ платьемъ, поправляла каштановые волосы. Съ своей стороны, помщикъ, повидимому, имлъ самаго разрушительнаго свойства намренія насчетъ ея сердечка. Не безъ умысла принарядился онъ въ одноцвтную лтнюю пару planche, и такъ лихо закрутилъ усы и эспаньйолку….
— Владиміръ Иванычъ! радостно крикнула хозяйка: — я думаю, что это словно кого-то не достаетъ, а оно вонъ кого… Да, идите скоре! Экой увалень!
Пріхавшій въ самомъ дл шелъ по двору развалистою походкой, и еще издали началъ улыбаться…
— Мусье Русановъ, племянничекъ майора, а это Акиндинъ Павловичъ Ишимовъ, сосдъ вашъ, представила хозяйка другъ другу гостей: — ну, какъ ваше здоровье? Нечего и спрашивать, по лицу видно…
— Что ему длается! Онъ самъ все сломать радъ, засмялась Юленька, когда Русановъ опустился въ кресло, такъ что оно хрустнуло.
— Такъ я не кончилъ, заговорилъ Ишимовъ: — какъ только она долетла до зайца, а это былъ не заяцъ, а зайчиха, такъ об отъ напора… такъ, pardon, и ощенилась….
— Ah, quelle horreur! крикнула Юленька.
— Что жь за horreur, вмшался Авениръ: — все это такъ натурально, въ порядк вещей.
— Такъ что значитъ кровь-то! Щенята-то такъ зайчатъ-то и хватаютъ, такъ и хватаютъ!
— Слпые-то? спросилъ Русановъ.
Ишимовъ холодно отвтилъ ему, что чистокровные не родятся слпыми.
— Что жь Инны Николаевны не видать? обратился Владиміръ къ Юленьк.
— Да когда жь ее видать? Съ самаго обда пропала, таскается гд-нибудь съ своимъ Ларой…
Наступила минута молчанія. Хозяйка замтила, что должно бытъ, тихій ангелъ пролетлъ, а Ишимовъ даже поглядлъ въ небо….
— Ну, что, какъ у васъ идутъ уставныя грамоты? спросилъ Русановъ.
— Э, охота вамъ, ей Богу! сказала хозяйка: — ничего не подлаешь съ этимъ народомъ, а тутъ еще посредникъ въ отставку хочетъ, просто и не глядла бы ни на что!…
— Говорятъ, у васъ саранча появилась?
— Кто ее знаетъ, говорятъ…
— Слышали новость? Въ Ильцы молодой графъ пріхалъ, сказалъ Ишимовъ, закуривая сигару.
— Какже! Вотъ веселье-то пойдетъ! Совсмъ жизнь перемнится? Богатйшій, вдь, аристократъ, балы станетъ давать, пикники, катанья…
— А я слышалъ, Бронскій гордецъ, до сихъ поръ носу ни къ кому не показываетъ, перебилъ Ишимовъ.
— Бронскій? Владиславъ? спросилъ Русановъ. — А я и не звалъ, что у него и въ этихъ краяхъ имнье, мы вмст кончили курсъ въ университет…
— А вы надолго въ ваши палестины?
— Не знаю, право, дядя уговариваетъ остаться съ нимъ… А кстати, Анна Михайловна: онъ поручилъ мн попросить у васъ розановъ для варенья…
— Да кто жь у него варитъ? Неужто самъ? Это вдь надо умючи…
— Вонъ непосда-то идетъ! объявила Юленька.
Изъ саду шла высокая, стройная двушка въ черномъ плать и мускетерк, бравурно надвинутой на задумчивое, немного блдное лицо. Черные глаза смло глядли изъ-подъ рзко очерченныхъ бровей, черные волосы густыми локонами разсыпались по плечамъ. Рядомъ съ ней громадный черный водолазъ, величаво выступая, несъ во рту корзинку съ цвтами….
— Вотъ онъ, Аня! Наконецъ-то нашла! крикнула она, обращаясь къ Авениру и показывая ему какой-то цвтокъ, но вдругъ словно осклась, сухо поклонилась собесдникамъ и прошла въ комнату.
— Кладъ нашла, усмхнулась Анна Михайловна,— только и дда. Словно принцесса какая, и словечка не кинула!
Собесдники продолжали заниматься чаемъ, только Русановъ началъ выказывать признаки безпокойства, повертывался на стул, поправлялъ воротнички, безъ всякой надобности глядлъ въ сторону, и наконецъ всталъ.
— Я тутъ… привезъ книги Инн Николавн, проговорилъ онъ торопливо и, не докончивъ, отворилъ дверь въ домъ. Онъ проворно прошелъ залу съ круглымъ столомъ, фортепіано и плетеными стульями, гостиную съ мягкою мебелью, картинами, кивотомъ до потолка, полнымъ образомъ, и остановился у боковой двери.
— Можно войдти?
— Это что за китайскія церемоніи? отвтили извнутри.
Русановъ вступилъ въ маленькую комнатку, рзко отличавшуюся отъ прочихъ. Обоевъ не было, надъ желзною кроватью висли портреты Жоржа Санда и Женни д’Эрикуръ, надъ ними старинная сабля, отдланная золотомъ и каменьями. Письменный столъ, комодъ, на которомъ стояли книги, два стула и стнные часы составляли все убранство.
— Ну, здравствуйте, сказала Инна, надвая голубую туфлю вмсто промоченныхъ насквозь ботинокъ.— Какъ въ васъ столичныя-то замашки вълись!
— Разв и пуритане сердятся, шутливо спросилъ Русановъ.
— Еще бы! Ужь если докладывать, такъ впередъ извольте такъ: sa majest la reine des fleurs veut-elle recevoir son humble serviteur? Въ городъ здили? Въ библіотек были? Рег привезли?
— И Рег привезъ, и, кром того, два новые романа…
— Ну, вотъ это напрасно! Я не стану читать…
— Отчего?
— Да я никогда ихъ не читаю, зачмъ? Смотрите по сторонамъ, вотъ вамъ и романы!
— И никакихъ?
— Диккенса кое-какъ осиливаю на сонъ грядущій… Да вы, кажется, сибаритничать тутъ располагаетесь? спросила она, замтивъ, что Русановъ, закуривъ папироску, съ наслажденіемъ потянулся на стул.
— А что?
— А что? Хорошъ! Вопервыхъ, я буду переодваться, пожалуй оставайтесь, если вамъ это занятно… Вовторыхъ, что скажетъ княгиня Анна Михайловна? Ну положимъ и это вздоръ. Втретьихъ, втретьихъ.. Неужели надо сказать правду?…
— Валяйте!
— Вдь вы у насъ вовсе не такое рдкое явленіе, чтобы занять меня больше Рег. Я его ждала цлый мсяцъ…
— Покоряюсь, сказалъ Русановъ, смясь и отвшивая ей поклонъ…
Онъ пошелъ въ заду. Тамъ Юленька пла съ аккомпаниментомъ Вартовской рояли, а Ишимовъ, облокотясь на инструментъ, такъ и пожиралъ ее взглядомъ. Она закидывала головку, и еще громче выводила: ‘когда бъ онъ зналъ, что горькою тоскою’ ‘Отравлена младая жизнь моя!’ А тутъ же Авениръ молодъ кофе на ручной машин, нисколько не женируясь пніемъ сестры.
— Вотъ оцните, сказалъ онъ Русанову, а тотчасъ же прибавилъ: — пятьдесятъ рублей далъ.
— Помилуйте, за мельницу-то?
— Да вы посмотрите, James, Manchester настоящій! она муку мелетъ…
И Авениръ принялся высчитывать, сколько она мелетъ и сколько мелетъ втрякъ, что стоитъ ремонтъ его и во сколько обойдутся рабочіе чтобы вертть рукоятку: вышло почти вдвое дешевле.
Озадаченный потокомъ политической экономіи, Русановъ не нашелся возразить.
‘Когда бъ онъ зналъ, какъ пламенно, какъ нжно’, выводила Юленька.
Кончили тмъ, что четверо услись въ ералашъ по пятачку сотня, а политико-экономъ принялся читать Биржевыя Вдомости, посмиваясь надъ ренонсами Русанова. Анна Михайловна спорила и горячилась, когда ей случалось длать ошибку, Ишимовъ отпускалъ доморощенные каламбуры насчетъ керовыхъ и пиковыхъ дамъ.
Въ десять часовъ Грицько съ Горпиной подали настоящій деревенскій ужинъ. Тутъ былъ супъ съ баклажанами, фаршъ изъ гуся, караси въ сметан, чиненыя тыквы, вареные раки, вареники и туземный кавунъ. Московскаго студента сначала покоробило при вид несмтнаго количества ‘стравы’, но, самъ того не замчая, онъ отдалъ вполн заслуженную честь каждому блюду, не отсталъ даже отъ Авенира, который выказалъ вовсе не экономическія способности своего желудка. Инна тоже вышла къ ужину, впрочемъ она боле занималась плодами земными. По окончаніи трапезы, Авениръ и Юленька подходили къ ручк Анны Михайловны, говоря каждый по своему: merci, maman, thank you, my mother.
— Что это за цвтокъ нашла вы, Инна Николаевна? полюбопытствовалъ Ишимовъ.
— Cypripaedium.
— И не слыхивала, отозвалась Анна Михайловна.
— Пустоцвтъ, объяснила Инна.
— Скажите! На что жь онъ годенъ?
— Да на на что…
— А растетъ, удивлялся Ишимовъ.— Подлинно непостижимы цли Творца!
— Да, ужь подлинно, что непостижимы, сказала Инна.— Покойной ночи, господа!— И пошла къ себ.
Что-то сладкое, спокойное охватило Русанова, когда онъ выхалъ въ поле. Наступала свтлая, сыроватая ночь, душистые пары волновались по лугамъ, даль стушевывалась въ темномъ неб, а надъ головой искрились и переливались звздные узоры. Шаги лошади звучно отдавались по полю, перепела били взапуски, кузнечики трещали безъ умолку, съ болота подавали голосъ лягушки, съ улицы неслась псни, скрипка и дружный топотъ башмаковъ. Русановъ придержалъ лошадь, и сталъ прислушиваться, десятка два деревенскихъ пвцовъ сливались въ хор, напоминая звуки органа, задушевно отхватывали припвъ, затихали, и вдругъ, какъ будто изъ середины ихъ, выплывалъ одинокій, чистый голосъ женщины, затягивая новую строфу… Русановъ пустилъ лошадь, хоръ все глуше и глуше подхватывалъ припвы, а соло, казалось, ничуть не теряло силы. ‘Вотъ какъ глохнутъ артисты-то на Руси, подумалъ Русановъ, да впрочемъ имъ и горюшка мало. Легко имъ живется, не то что тамъ… И Анна Михайловна!… Вдь есть же время отъ скуки играть на дв руки въ пьяницы… И совершенно убждена, что правою рукой управляетъ ангелъ-хранитель, а когда лвая начинаетъ забирать взятки, то это сатана одолваетъ… И Ишимовъ — непостижимый… А какъ время летитъ у нихъ! Или ужь это домомъ такъ бываетъ, что и молчать-то у нихъ весело? Не запановать ли ужь и мн?’
Онъ бросилъ вожжи, и лошадь пошла сама по знакомой тропинк межь двухъ полосъ серебрившейся рки.
Дядя Владиміра Ивановича въ 1849 году вышелъ въ отставку майоромъ и поселился въ маленькомъ наслдственномъ хуторк, нераздльномъ съ братомъ, этотъ жилъ постоянно въ Москв, въ качеств вольнопрактикующаго медика. Одна изъ сосднихъ панночекъ не на шутку затронула военное сердце, старый воинъ былъ уже обрученъ, какъ вдругъ его невста простудилась на балу, заболла, захирла и умерла. Майоръ остался старымъ холостякомъ. Нажитая грусть съ природно-веселымъ нравомъ сдлали его душою окольнаго общества. Гд бы ни собрались помщики, чуялось, что чего-то нтъ, если старый майоръ не сидлъ въ углу, съ своимъ черешневымъ чубукомъ и пенковою трубочкой. За то если онъ сидлъ тамъ, все толпилось вокругъ него, старое и малое хохотало, а онъ, пуская мелкими кольцами дымъ, разсказывалъ имъ, какъ онъ выхватилъ разъ своего товарища изъ-подъ коней венгерскихъ гусаръ, взвалилъ на спину и бжалъ, бжалъ до самаго перевязочнаго пункта, задавая ему всю дорогу разные вопросы и удивляясь его молчаливости. Только тутъ открылась причина: у пріятеля была дырочка на груди противъ самаго сердца, докторъ не счелъ нужнымъ и пулю вынимать. Разсказывалъ майоръ, какъ и самъ онъ былъ равенъ въ такую часть тла, за которую, по собственному сознанію его, не подобало бы награждать знаками отличія.
— А нуте, майоръ, какъ вы въ Турка не попали?
Въ сотый разъ принимался майоръ за этотъ необыкновенный случай, и немногихъ анекдотовъ вполн хватало на увеселеніе неприхотливой компаніи. Такъ шли годы за годами, а старый майоръ, казалось, заколдовалъ себя отъ нападокъ времени. На стриженой голов его не убавилось ни одного изъ сдыхъ волосъ, на красивомъ лиц не прибавилось на одной морщины, и сизые усы оттняли ту же самую полугрустную улыбку, какъ вдругъ онъ получилъ письмо изъ Москвы. Племянникъ извщалъ, что отецъ его, а его, майора, братъ, волею Божьею скончался, а самъ онъ кончаетъ курсъ и думаетъ устраиваться въ Москв. Майоръ, прочитавъ письмо, задумался, выкурилъ три трубки залпомъ, и цлый день проходилъ будто самъ не свои. Потомъ съ военною аккуратностью сталъ отвчать на письмо.
‘Конечно, писалъ майоръ, кандидату университета открыты вс пути въ мір и блескъ столицъ, но и наша сторонка не клиномъ сошлась. Найдутся добрые люди, помогутъ просвщенному человку устроить свою судьбу. Нашъ хуторокъ будетъ со временемъ твоею собственностью, и самъ я не прочь имть въ теб утшеніе на старости лтъ.’
Во всякомъ случа, старикъ звалъ племянника погостить лто въ деревн и отдохнуть отъ многотрудныхъ ученыхъ занятій. Онъ запечаталъ письмо старинною печатью съ изображеніемъ глаза въ трехугольник и надписью вокругъ: ‘сія есть моя надежда’, самъ отвезъ его на почту и стадъ поджидать гостя.
Владиміръ Ивановичъ три недли уже проживалъ на хутор. Сперва онъ подтрунивалъ надъ выбленными стнами, къ которымъ нельзя было прислониться, надъ дубовыми съ потрескавшеюся кожей креслами, что обими руками не поднимешь, надъ обденнымъ столомъ, который составлялся изъ двухъ ломберныхъ съ ложбинками для марокъ. Когда они покрывались скатертью, и непосвященный ставилъ стаканъ на ложбинку, тотъ немедленно опрокидывался и обдавалъ профана содержимымъ. Существовало преданіе, что нкогда кирасирскій офицеръ вызывалъ майора на поединокъ, обливъ такимъ образомъ свои лосинные рейтузы краснымъ виномъ, чмъ кончилось сіе достопамятное происшествіе, слухи не доходятъ.
Мало по малу Владиміръ Ивановичъ приглядлся къ домашнему обиходу, потомъ полюбилъ его.
Подъхавъ къ дому, онъ киулъ вожжи Іоськ, и постучался въ свтившееся окно. Іоська принялъ бразды со всею неповоротливостью Малоросса за сорокъ лтъ, и ведя лошадь въ конюшню зафилософствовалъ на свой ладъ.
— Ще сего не було… о півночи до дому не іидуть… Хиба в васъ нема що повечерять,— и, пнувъ не распряженную лошадь въ стойло, завалился на боковую.

II. Туземцы.

— Ну, дяденька, я ршительно остаюсь, говорилъ Русановъ на другой день, кончая съ майоромъ утренній чай.
— Вотъ спасибо, дружочекъ!— И майоръ обнялъ племянника, широко распахнувъ полы бухарскаго халата съ разводами.
— Да, дяденька, и знаете что? очень не дурно бы попасть въ мировые посредники.
Дядя прочилъ племянника во что-то до того высокое, что и самому себ не могъ отдать отчета, во что именно, а потому такъ и обрадовался.
— Какъ, ты длаешь намъ честь быть нашимъ посредникомъ? Ну, молодецъ, Володя! Позволь же выразить теб….
И бухарскій халатъ опять соткровенничалъ.
— Да захочетъ ли дворянство?
— Сосди-то? Помилуй, да они за счастіе почтутъ!…
— Въ такомъ случа надо създить къ нимъ съ визитомъ…
— Что жь! Вотъ посл чаю и позжай! Вели заложитъ пгашку въ дрожки, да и съ Богомъ..
— Вы мн скажите, кто тутъ повліятельнй!…
— Какихъ теб вліятельныхъ? Такъ кругомъ хутора по ранжиру и валяй. Тутъ вс вліятельные..
— Ну, видно я въ самомъ дл попалъ въ Эльдорадо, сказалъ Русановъ, улыбаясь.
— А ты, Володичка, поменьше мудреныхъ словъ то говори, у насъ этого не долюбливаютъ….
И майоръ самъ пошелъ наставлять Іоську. Сей деревенскій философъ занималъ почетную должность возницы и глубоко пропитанъ былъ чувствомъ собственнаго достоинства. ‘Не моі дло’, важно обрзывалъ онъ бабу, когда та просила его принести воды или о чемъ подобномъ: ‘моі дло съ паномъ іиздить, а не зъ жінками возиться.’ На кликъ барина онъ явился въ утреннемъ неглиже съ нечесаною бородой.
— Іоська, дрожки вычищены?
— Эге, чого жъ ихъ чистить? Щобъ упьять у грязь лзти? Се такъ!
— Ну, и шлея не починена?
— Та коли жь и було чинить? Ще тілько недля минула, якъ вона порвалась..
— О, чортъ тебя дери! Запрягай, какъ есть.
— И я жь кажу, запрягти, якъ воно е.
И довольный, что оставилъ за собой послднее слово, Іоська проворно заложилъ пгашку. Владиміръ принарядился въ приличный торжественному вызду костюмъ и явился передъ дядей въ полномъ блеск столичной пары.
— Счастливой удачи! крикнулъ майоръ вслдъ удалявшемуся экипажу.
Свжее утро возбудительно дйствовало на молодаго искателя приключеній, ласточки съ пискомъ, прихотливыми извивами, сновали мимо дрожекъ…
— Чей хуторъ? спросилъ онъ, подъзжая къ воротамъ.
— Якій? отъ сей? Бобырца Игнатъ Васильича…
И Іоська съ шикомъ разогналъ было пгашку къ крыльцу, но къ прискорбію пришлось осадить его на всемъ скаку. Мсто было занято. Самъ Игнатъ Васильичъ красовался въ казацкомъ казакин на какомъ-то чорт въ вид коня, вокругъ него прыгала стая гончихъ и борзыхъ всхъ мастей и голосовъ, человкъ пять дозжачихъ составляли фонъ картины. Сообразивъ, что подъздъ неприступенъ, Іоська взялъ бокомъ и поровнялся со всадниками. Русановъ отрекомендовался.
— А очень радъ, очень радъ! забасилъ Бобырецъ: — я съ вашимъ дядюшкой другъ-пріятель… Эй, Хома, сдлай барину безпардонную! живо!
— Что это, Игнатъ Васильичъ, зачмъ?
— А какже? На охоту-то пшкомъ?
— Въ другой разъ съ удовольствіемъ…
— Полноте кобениться! Вы не Иванъ Иванычъ! Тотъ все отказывается, что жь ты, говорю, за подлецъ, душа моя, вдь я тебя нагайками отлуплю…
— Право, въ другой разъ лучше…
— Да что за церемоніи! Я вдь и не зову васъ въ домъ: у меня тамъ Содомъ и Гоморръ, битва Русскихъ съ Кабардинцами… А я васъ такомъ блякомъ угощу! Нате, Налета вамъ уступаю, продолжалъ неистовый Мелеагръ, суя Русанову свору…
— Да, какже, возразилъ Русановъ, — теперь и поля еще не убраны…
— Мои поля — вдь не ваша забота! Такъ не хотите? Ну чортъ съ вами! Трогай!
Вся ватага, щелкая арапниками, съ визгомъ, лаемъ и топотомъ понеслась по двору и скоро исчезла изъ глазъ изумленнаго Русанова. Онъ опомнился только на другомъ хутор.
— Дома баринъ?
— Ни, отвтила бойкая двка въ красномъ намист, — пожалуйте: пани дома, воны рады будутъ,— и уже отворила дверь и ввела гостя въ переднюю.
— Доложи: Русановъ, сказалъ онъ, оправляясь.
Двка поглядла на него и отворила дверь въ заду.
— Онъ пани, говорила она, тыкая пальцемъ,— у куточку {Въ уголку.} сидять…
На встрчу Русанову поднялась съ дивана дебелая красавица лтъ тридцати и Ртомно пригласила садиться.
— Вамъ вроятно необычайно скучно въ нашемъ захолустьи, начала она посл первыхъ привтствій.
— Я нахожу здсь такой радушный пріемъ…
— Это у Горобцевъ-то? Васъ удивляетъ, что намъ извстны ваши посщенія? Чмъ же заниматься въ деревн, кром комеражей! Такъ вамъ не знакомо это чувство? Счастливецъ! Поживите въ глуши безвыздно, когда сердцу доступны высшія потребности…
— Сударыня… началъ было Русановъ.
— Помните, что говоритъ философъ? ‘И скучно мн, и грустно мн, и некому мн руку подать въ минуту сердечной тревоги…’
— Сударыня, надюсь вашъ супругъ…
— Мой супругъ овецъ стрижетъ, это такой жалкій матеріалистъ! Скажите, что можетъ быть завиднй, сказала она, наклонивъ головку и разбирая кружево мантильи: — qu’est ce qu’il y a de plus beau, que d’tre comprise!
— Сударыня, я желалъ бы….
— Говорите, почти прошептала она, — я стою на сторон чувства… ‘Кто мсто въ неб ей укажетъ…’
— Я желалъ бы переговорить съ вашимъ супругомъ…. я желалъ бы быть посредникомъ…
— О, шалунъ! Вы знаете, какъ это опасно! Вы хотите быть посредникомъ между жертвой и тираномъ?
— Какъ-съ?
— Между замужнею женщиной…
— Нтъ-съ, мировымъ посредникомъ…
— А-а-а-а! Я вдь сказала вамъ, мужа нтъ дома. Это не по моей части…
Послдовала пауза.
— Извините, что обезпокоилъ васъ, проговорилъ Русановъ, отклавиваясь.
‘Плохо’, подумалъ онъ, усаживаясь на дрожки и удерживаясь отъ смха при двк. ‘Эта барынька не проститъ мн…’
— Дома?
Ишимовъ показался у окна въ бархатномъ шлафрок, съ сигарой въ зубахъ.
— Милости просимъ, слышали новость? встртилъ онъ Русанова.— Гарибальди бунтуетъ.— И подалъ ему нумеръ Сына Отечества.
— Да это не новость уже…
— Слава Богу, насилу-то поршили обратить на него вниманіе, то-есть правительство-то, ужь онъ меня такъ безпокоилъ…
— Васъ?
— Да, помилуйте, что это такое. Нельзя, нельзя! Я въ этомъ отношеніи солидаренъ съ Наполеономъ III, говорилъ Ишимовъ, закручивая усики.
— Я къ вамъ съ покорнйшею просьбой…
— Все что угодно!
Эта готовность къ услугамъ замтно охладилась, когда онъ узналъ чего добивался Русановъ.
— Знаете ли? Эта должность требуетъ многихъ условій….
— Напримръ?
— Напримръ, надо имть 500 десятинъ земли. Да впрочемъ вы кандидатъ, вамъ довольно 200…
— Но вдь это улаживается на бумаг.
— Конечно, конечно, но на это мсто мтитъ одно вліятельное лицо.
Онъ стадъ уговаривать Русанова отказаться отъ своего плана, говоря, что у него есть пріятель, товарищъ предсдателя гражданской палаты, который можетъ доставить ему боле выгодный постъ. И тутъ же показывалъ купленный у жида стереоскопъ съ разными картинками чрезвычайно игриваго содержанія.
— Ну, вотъ эту еще посмотрите… А? каково?
— Хорошо, говорилъ Русановъ.
— Вы, безъ сомннія, обдаете у меня?
Русановъ посмотрлъ на часы и согласился. За столомъ хозяинъ былъ необыкновенно любезенъ и за десертомъ, когда вино развязало откровенность, или можетъ забывшись, просилъ Русанова подать голосъ за него на мсто посредника.
— Подемте рысаковъ смотрть, приставалъ онъ къ Русанову за кофе:— отличные рысаки! превосходные рысаки!
Русановъ уже садился на дрожки, а Ишимовъ, провожая его, все трубилъ въ уши: ‘Madame Capelle говоритъ, смотрите Мосье Ишимовъ, не удержите, а я ей: soyez tranquille madame… А она мн’… Часовъ въ 7 вечера добрался Владиміръ Ивановичъ до хутора Конона Терентьича Горобца, деверя Анны Михайловны: онъ объхалъ еще хуторовъ пять. Въ одномъ дом прислуга озабоченно допытывалась, не чиновникъ ли онъ, и только посл усиленныхъ отрицаній впустила въ комнаты, а хозяинъ сообщилъ, что на немъ большія взысканія, и такъ какъ садъ его лежитъ на границ двухъ губерній, то когда становой прідетъ, онъ сейчасъ на другой конецъ сада и пишетъ оттуда: ‘выхалъ въ такую-то губернію’. Очевидно такая личность не могла имть никакого вса. Въ другомъ имніи, отставной генералъ даже, раскричался на Русанова за то, что тотъ непочтительно слъ, не дожидаясь приглашенія. Прочихъ онъ не засталъ дома. Конона Терентьича всегда можно было застать дома, онъ страдалъ ипохондріей, и былъ извстенъ въ околотк подъ именемъ ученаго чудилы-мученика. Онъ принялъ Русанова, сидя въ вольтеровскихъ креслахъ у окна съ двойными рамами, хотя на двор было слишкомъ 20® Реомюра. Лицо его могло бы назваться красивымъ, еслибы глаза не разбгались во вс страны свта, да еще еслибы не было какой-то полусладенькой, полупрезрительной улыбочки.
— И что это за непонятная страсть у ныншней молодежи лзть въ омутъ, говорилъ онъ, слизывая съ ложечки рябиновое варенье.— Что вы за публичныя женщины, господа?
— Вотъ теб разъ! Надобно жь кому-нибудь служить, возражалъ Русановъ.
— Ну пусть кто-нибудь и служитъ, а вы-то что? Да а почему это надобно мшаться въ чужія дда? жили бы сами по себ, благо дураки за воротъ не тянутъ..
‘Начало невмшательства!’ подумалъ Русановъ. — Скажите-ко, Гизо, что это вы домъ-то сами по себ не строите? Который годъ у васъ лсъ подъ окнами лежитъ?
— Да какъ его строитъ ? еще жалобнй занылъ ипохондрикъ:— архитектора надо, рабочихъ! возня! Такіе люди, какъ я, не способны ни къ чему матеріяльному.
— На что жъ вы лсъ покупали?
— Какъ на что? Домъ строить… Право я относительно этого вопроса нахожусь въ переходномъ момент, все не придумаю, какъ бы побезопаснй…
— Отъ пожара что ли? Кройте толемъ…
— Да, да, вотъ хоть и отъ пожара, заговорилъ торопливо ипохондрикъ, и воспаленные глазки его забгали:— теперь въ два этажа не стану строить, случись пожаръ, изъ окна скакать — ноги переломаешь…
— А кто жь вамъ велитъ жить во второмъ этаж?
— А внизу воры заберутся, задушатъ…
— Ну, пока вы будете ршать, въ какомъ этаж жить, вашъ лсъ абсолютно сгніетъ.
Въ комнату вбжалъ гимназистъ лтъ пятнадцати, блые, курчавые волосы его растрепались, онъ едва переводилъ духъ…
— Дяденька, Незамайкины на васъ хотятъ въ судъ жаловаться.
— Что такое? спросилъ тотъ, поблднвъ.
— Я, видите, купилъ шарманку, ну и хотлъ попробовать, взялъ ее съ собой на дрожки и ружье захватилъ. Только поравнялся съ ихъ домомъ, заигралъ. Со двора на меня собакъ девять. Я, бацъ! бацъ! Двухъ на повалъ, одной хвостъ отшибъ. Они говорятъ, что вы подучаете… вдь это ужь подло!
— Ну будетъ по сумашедшимъ домамъ шляться. Пошелъ къ Горобцамъ, крикнулъ Русановъ Іоськ, выйдя отъ чудилы-мученика.
Но Іоськ не безъ пользы прошло пребываніе въ сумашедшихъ домахъ. Онъ свое дло сдлалъ: аккуратно на каждой станціи выпрашивалъ стаканчикъ потереть у лошади ссадину, и теперь, видимо отыскивая центръ тяжести, находился въ неустойчивомъ равновсіи. Прицливался, прицливался въ ворота, и таки нагналъ пгашку на заборъ. Раздосадованный Русановъ самъ слъ къ вожжамъ и скоро подкатилъ къ гостепріимному крылечку. Грицько объявилъ ему, что панны вс ухали въ городъ, а панночка Инна въ сяду.
Во время оно, генералъ-аншефъ Горобецъ разбилъ здсь англійскій паркъ, выстроилъ на пруду бельведеръ, держалъ ялики, роговую музыку и хоръ крестьянокъ въ пунцовыхъ сарафанахъ и соломенныхъ шляпахъ. Ничего не уцлло отъ барскихъ затй при слдующемъ поколніи, за то теперь и растительность одичала. То тамъ, то сямъ, изъ кустовъ блой акаціи поднималась готическая стрлка пирамидальнаго тополя, тутъ, волошскій орхъ блестлъ на солнц пепельнымъ стволомъ, тамъ, раскидистая шелковица пріютила въ тни мелкую листву глода, а дальше за молодыми каштанами сплошная стна вишенъ отгородила поляну съ пчелиными ульями и подсолнечниками. Межь темныхъ дубовъ мелькали березы, груши, яблони, и все сливалось надъ годовой въ прозрачную стку зелени на голубомъ подбо, бросая на траву и на дорожки золотистыя пятна, голубоватыя тни…
Русановъ шелъ по заросшей тропинк мимо плетня, увитаго хмлемъ и отдлявшаго бакшу съ красными и желтыми гарбузами, турецкими огурцами и прочими, насаженными Авениромъ, овощами. ‘Какой ни на есть огурецъ, все жь онъ огурецъ, говорилъ экономъ, хвастаясь передъ сестрами, а вы что?’ Русановъ спускался къ пруду, солнце въ туманно-красномъ разлив, будто комокъ расплавленнаго стекла, пряталось за высокій берегъ, оставляя въ глазахъ зеленоватыя пятна, лиловыя облака разсялись по небу, и отражаемыя въ пруду деревья выступали темне, какъ на старинныхъ картинахъ, крытыхъ зеленымъ лакомъ. Надъ водой сидла Инна, облокотясь на гнилой пень липы и лаская водолаза.
— Лара, Лара! говорила двушка. Собака протянула морду на колни хозяйки и слезливо смотрла ей въ глаза.
— Ты одинъ у меня! продолжала Инна, поглаживая бдую полоску на лбу водолаза. Тотъ завилялъ хвостомъ.— Ты думаешъ онъ придетъ? Ихъ нтъ больше на свт… Ни одного, прибавила она, задумчиво опуская голову.
Русановъ остановился: это было такъ ново для него, такъ непохоже на все что ему удавалось видть. Собака заворчала было, но вглядвшись въ него, махнула раза два волнистымъ хвостомъ и улеглась.
— Кого это вы ждали? спросилъ Русановъ, подойдя.
— Хоть бы и васъ…
— Ну, люди въ здшней сторон! сказалъ онъ, опускаясь возл нея на траву:— А я-то думалъ, что это Аркадія какая-то, да и дяденька хорошъ…— Онъ началъ описывать ей свои странствія.
— Будетъ, перебила она,— вдь это вамъ въ диковинку, а за меня они почти вс сватались…
— Вы это такъ говорите, какъ будто вамъ ни разу не приходила мысль выйдти замужъ…
— Сбейте-ка мн вонъ ту гливу!
Русановъ подалъ ей сплую, сочную грушу.
— Вотъ это хорошая вещь въ вашихъ краяхъ!
— Да, вы правы, за кого тутъ выйдешь? проговорилъ Русановъ.
Она улыбнулась, а потомъ, лниво поднявшись, проговорила:
— Давайте ходить, роса падаетъ.
Они долго гуляли. Она шла впередъ, легко и свободно пробираясь въ чащ, подбирая цвтки для гербарія. Русановъ ходилъ за ней, раздвигая втви, жевалъ листья и все собирался говорить о чемъ-то. Одинъ разъ онъ будто и ршился, кашлянулъ…
— Славный нынче день, сказалъ онъ и опустилъ глаза подъ пристальнымъ взглядомъ Инны.
— Я не люблю такихъ…
— Какіе же вы любите?
— Сренькіе, осенніе, т какъ-то подъ ладъ…
Русанова очень интересовалъ характеръ Инны. Онъ постоннво замчалъ, что она разсянна, задумчива, груститъ, а причины не могъ разгадать. Да и она никогда не заговаровала о себ. Во время его частыхъ посщеній случалосъ имъ говорить и о литератур, и о музык, и о современныхъ вопросахъ, и о домашнихъ длахъ. Она очень бойко разсуждала, но все это, какъ будто, нисколько ее не затрогивало. Она, какъ будто, понимала, что все это есть, что всмъ этимъ люди могутъ заниматься, но у самой не вырывалось ни одного теплаго слова, ни одной задушевной мысли, точно она сама отояла въ сторон и наблюдала жизнь отъ нечего длать. Иногда, посреди горячей тирады Русанова о значеніи современнаго движенія, она перебивала его вопросомъ: ‘А не хотите-ли вы подсолнуховъ: у насъ поспли…’
На юг посл заката солнца, очень скоро смеркается, сумерки почти замтно глазу надвигаются на окрестность. Вмст съ наступавшею темнотою Русановъ становился смле…
— Инна Николаевна, хотдось бы вамъ побывать въ Москв?
— Къ чему это вы такой вопросъ задаете? точно Подколесинъ….
— Вдь вамъ здсь скучно, неправда ли?
— Вотъ что!… Нтъ не хотлось бы… Гд намъ провинціаламъ конфеты сть!
— Нтъ, въ самомъ дл! Тамъ развлеченія, театръ, общество….
— Вотъ этого-то я и не люблю.
— То-есть чего же?
— Да вообще многолюдства, а въ частности того что называется обществомъ.
— И то сказать, приспособишься къ сред, привыкнешь и самъ.
— Ну, эта тема напредки годится, а пока я думаю, что всетаки я такая не отъ того, что здсь, а скоре здсь, потому что такая.
— Ну, еще одинъ нескромный вопросъ, простите… Кто это они?
Инна оставовилась…
— Они, кого ‘нтъ больше на свт’, пояснилъ Владиміръ Ивановичъ.
— Да какъ же вы смете подслушивать? Вотъ я васъ Ларой затравлю.
— Вы такъ громко говорили съ собакой…
— А вы бы сами погромче крикнули и дали мн знать, что я не одна. Вотъ и сконфузились! Какой вы тихоня! Такъ и ждешь, не сказали бы вы, извините, что я родился. Ну, зачмъ вамъ зеать, кто такіе они? Я живу здсь слишкомъ двадцать лтъ, вамъ надо разказывать все сначала, многое я сама забыла, а оно во мн нтъ-нтъ да и скажется, мы не поймемъ другъ друга…
— Я думалъ…. Я разчитывалъ на вашу дружбу….
— Вы врите въ дружбу? Я отъ васъ, впрочемъ, всегда этого ожидала.
— А вы не врите? У васъ есть, однако, родные.
— Кто это? Мачиха? Она меня только что не ненавидитъ, Юля совершенно равнодушна къ моему существованію, Аня — славный малый, но…. вы видите, и тутъ даже но!
— Ну, Богъ съ вашими но!
— Хорошо, извольте. Они т, которые сумли стать выше земли.
— Романтики? Идеалисты?
— Они т, перебила она съ досадой,— чья душа и темна и свтла, какъ эта ночь, они т, что не продадутъ своей совсти ни за какія…. коврижки, ршила она, расхохотавшпсь, а Русанова покоробило отъ этого смха.
— Только то? сказалъ онъ, чтобы что-нибудь сказать.
— Вы думаете это легко? Вотъ могила моего отца, сказала она, указывая на заросшій цвтами холмикъ подъ самымъ домомъ. Онъ цлую жизнь промаялся одинъ и завщалъ похоронить себя въ саду, онъ боялся сосдей даже на кладбищ.
Русановъ не могъ видть ея лица, они стояли въ тни дома, но голосъ сталъ до того грустенъ, до того симпатиченъ, ему было такъ хорошо, что онъ невольно подвинулся къ ней. Золотистыя верхушки деревьевъ давно потемнли, облака задымились, оставляя жемчужныя окраины. Изъ-за большой группы ихъ медленно выдвинулся мсяцъ, темными призраками выступали кусты, по земл ложились черныя тни. Все темнй становилось въ чащ, осыпанной серебристыми блестками тополей, кое-гд ярко бллъ стволъ березы, а тамъ опять черныя тни, темныя массы.
— Прощайте, вдругъ сказала Инна,— я лучше уйду, а то я буду несносна.
— Этому причиной я?
— Вы! Вы! Вамъ удалось вызвать меня на откровенность, а это рдко со мною случается. Я пробовала сходиться со многими… Какъ только они меня узнавали, тотчасъ начинали издваться. Прежде это меня огорчало. Если и вашъ вкрадчивый голосъ — притворство, я васъ возненавижу.
— Инна Николаевна, сказалъ Русановъ, взявъ ее за руку,— не думайте такъ обо мн…. Я тоже круглый сирота…
— Ну, до свиданія, круглый сирота. А кстати, сантиментальный сирота, что это вамъ вздумалось сегодня по сосдямъ шляться?
— Я ищу мироваго посредничества.
— Вы? Ха! ха! ха!— И она порхнула въ дверь.
Русановъ постоялъ еще немного, тряхнулъ головою и прыгнулъ на дрожки. Задремавшій Іоська закричалъ съ испугу не своимъ голосомъ, принявъ его за вивкулаку, и погналъ лошадъ во весь духъ.
— Ну, дружочекъ, съ чмъ поздравить? встртилъ его майоръ на крыльц.
— Да ни съ чмъ.
— Какъ ни съ чмъ? Отказъ?
— Почти, разсянно отвтилъ племянникъ.
— Свиньи эдакія! выругался майоръ.
‘Странная двушка,’ думалъ Русановъ, входя за нимъ въ комнаты.

III. Родникъ замутился.

Инна проснулась, по обыкновенію, очень рано. ‘Горобцы пробудутъ сегодня въ город, я сама себ панна’, подумала она еще въ просонкахъ. Наскоро одвшись, кликнула она Лару и пошла въ садъ. У калитки Грицько остановилъ ее вопросомъ, что ей готовить къ обду?
— Ничего!
Грицька это поразило до такой степени, что онъ только проводилъ ее глазами и пошелъ въ глубокомъ раздумьи сообщить Горпин, что панночка день ото дня чуднй длается.
А панночка пробжала въ садъ и спустилась къ пруду. Тутъ съ досадою замтила она, что въ торопяхъ забыла ключъ отъ купальни. Длать нечего, не ворочаться же назадъ! Она пошла вдоль по берегу.
Прудъ, начинавшійся въ саду, былъ однимъ изъ тхъ прудовъ, которые в,ь маловодныхъ губерніяхъ замняютъ рки, тянутся на, версту, на дв, обросшіе ольшанникомъ, вербою и осокой . Берега то песчаные, то грязно-тинистые на одномъ конц обыкновенно переходятъ въ топкое болото, притонъ всевозможной дичи. Въ сплошномъ очерету постоянно хныкаютъ лыски {Водяная курица.}. Вода съ весны цвтетъ ряской и мелкими зелеными крупинками, за то къ осени, отстоявшись, становится прозрачнй хрусталя. Водолазъ вдругъ повернулъ въ кусты, взобрался на спрятанную тамъ лодку и съ подобающею важностію улегся на дно. Инна сла къ весламъ и задумчиво глядла, какъ втеръ качаетъ черные султаны аира, пошлепываетъ листьями кувшинокъ и вдругъ подернетъ воду серебристою зыбью. Рзвыя камышевки чирикаютъ, стрекозы съ трескомъ путаются въ мелкой листв ольхи. Солнце печетъ, вода дышитъ прохладой на раскаленный берегъ и прянымъ ароматомъ водяныхъ растеній. Это было любимое мсто Инны, часто просиживала она тутъ обдъ, чай, съ книгою въ рукахъ. Съ нею бранились домашніе. Анна Михайловна находила, что гораздо лучше вязать чулокъ чмъ думать Богъ всть о чемъ. Потомъ привыкли и оставили Инну въ поко.
Инна взяла весла, лодка выплыла изъ очерета и, описавъ дугу, пошла къ дубовой рощ, разросшейся на конц пруда вдоль по болоту. Инна разсянно сддила за парою нырковъ, которые, завидвъ ее, заныряли въ запуски къ очерету. Выйдя на берегъ, странники пошли по опушк. Инна собирала красные грибы, а Лара нашелъ ежа и остановился въ недоумніи, вытянувъ морду. Онъ попробовалъ было кинуться на страннаго зврка, но тотчасъ укололся и отступилъ съ негодованіем. Инна увидала эту предлку и поощряла своего друта ко вторичному нападенію, тотъ только звнулъ во всю ширину рта и длину языка. Справились и съ ежомъ. Инна посадила его въ платокъ. У самаго начала болота выдалось песчаное мстечко съ чистою, прозрачною водой. Инна соблазнилась, раздлась въ кустахъ и погрузилась въ хододную утреннюю воду. Лара сталъ порывисто плавать во вс стороны.
По болоту глухо раскатился выстрлъ.
Инна посмотрла въ ту сторону. Шагахъ во ста отъ нея, по кочкамъ, шелъ молодой охотникъ и кричалъ что-то пестрой польской собак. Онъ пробирался прямо къ Инн, и она поспшила приссть по гордо.
— Послушай, милая, сказалъ онъ, подошедъ къ берегу,— чей это хуторъ?
— Мой, отвтила она съ невозмутимымъ хладнокровіемъ.
— Pardon, проговорилъ онъ, приподнимая срую шляпу: — извините, пожалуста.
— Ничего, потрудитесь войдти вонъ въ шалашъ, пока я однусь. Въ вод неудобно вести разговоры.
Тотъ пошелъ, посмиваясь, и сталъ заряжать ружье. Скоро и она присоединилась къ нему. Пока собаки знакомились съ свойственнымъ ихъ роду рачеаіемъ, онъ еще разъ извинился, что обезпокоилъ ее.
— Вашъ сосдъ, Владиславъ Бронскій.
— Очень пріятно, проговорила она, закусивъ губку.
— Заблудился, мста эти мн еще совершенно незнакомы. Далеко ладо Ильцовъ?
— Верстъ пять….
— Экая досада! Я голоденъ какъ волкъ.
Инна не то робла, не то сердилась сама на себя. Она отвыкла отъ незнакомыхъ людей и, не желая выказать этого молодому аристократу, ршилась на отчаянную выходку. Она сообразила, что Бронскій, по своему положевію въ свт, никогда не будетъ знакомъ съ Горобцами, куда ни шло одинъ разъ подурачиться.
— Хотите продолжить оригинальное знакомство? Обдайте со мной.
— Еще бы не хотть!
— Слдуйте за мной, важно проговорила она.
Собаки, окончательно подружившіяся, побжали впередъ, помахивая хвостами. Бронскій, озадаченный ея серіозностію, не заговаривалъ, дожидаясь вызова. Она привела его къ лодк и молча указала на корму. Къ удивленію ея, онъ поплевалъ на руки, взялъ весла и заработалъ ими такъ что лодка полетла стрлой.
‘Такъ вотъ онъ, этотъ салонный левъ,’ думала проказница взглядываясь въ своего гондольера. Лицо его отличалось типическою красотой польской аристократіи, темный загаръ кожи, тонкіе морщины на высокомъ лб, обрисованномъ курчавыми волосами, надменно сдвинутыя брови и длинные усы придавали ему оттнокъ суровости и силы.
— Позвольте узнать, съ кмъ я имю удовольствіе?…
— Я фея здшнихъ водъ.
— Очень пріятно познакомиться. Что жь это у васъ въ платочк?
— Нашъ обдъ.
— Чортъ возьми, зачмъ же вы?… Впрочемъ, виноватъ, это ужь черезчуръ кажется….
— Ничего, будьте какъ дома.
— Такъ сълимте его здсь.
— Какъ, въ этомъ вид?
Она показала ему сырые грибы и живаго ежа, и оба расхохотались. Послдніе остатки натянутости исчезли.
— Въ самомъ дл, чтобы не остаться при этомъ, дайте-ка ваше ружье.
Бронскій съ удивленімъ видлъ, какъ она очень ловко приложилась и ударила въ самую середину кучи беззаботно плескавшихся домашнихъ утокъ. Собаки тотчасъ подали три жертвы. Графъ шелъ по саду рядомъ съ ней, помахивая ружьемъ на плечами и тяжело ступая, будто пробуя, сдержитъ ли его земля. Инна наблюдала его манеры косыми взглядами, ей не понравилось, что онъ прикусилъ шею одной подстрленной утк.
Войдя въ гостиную, она кликнула Грицька, велла ему немедленно содрать шкуру съ ежа, сама принялась щипать утокъ, гостя же, повидимому, ршилась озадачить во что бы то ни стадо.
— Что жь вы ничего не убили?
— А еще бы вы ваше болото все въ торфъ изрзали… Совсмъ плохо охотникамъ на свт жить стало.
— Ну, ступайте въ кухню, велите Горпин зажарить эти грибы.
Онъ взялъ узелъ и понесъ его надъ головой.
— Ясновельможная Горпино! сказалъ онъ изумленной двк, потомокъ графовъ Бронскихъ проситъ васъ зажарить эти грибы въ возможно лучшей сметан.— Вернувшись въ комнаты, Бронскій закурилъ надъ лампадкой сигару и, открывъ фортепіано, попросилъ Инну что-нибудь сыграть.
— Я не играю, а такъ иногда вою.
Она сла, и звучнымъ, богатымъ контральто спла ему застольную псенку Орсино. Спокойно, игриво до самозабвенія, вылилась у нея первая половина: ‘Если весело жить вы хотите’, пла она, и слушателю казалось, что только такъ и можно весело жить, настоящимъ лишь днемъ наслаждаясь. Потомъ стала протягивать окоачаніе псни, будто нехотя разставаясь съ мотивомъ, въ голос послышалось дрожаніе. Она взяла странный, рзкій аккордъ, быстро модулируя, проворными пальцами, перешла въ мольный тонъ, и запла le dsir Бетговена, съ такою неподдльною, страстною грустью, что Бронскій не могъ надивиться, та ли это беззаботная рзвушка, что сейчасъ чуть не на голов ходила.
— Хорошо? опросила она, остановясь.
— Вы поете не дурно….
— Это я и безъ васъ знаю. Я спрашивала, нравятся ли вамъ эти вещи?
— Не люблю я этихъ медоточивыхъ….
— Стоятъ же для васъ нть, сказала она, и хотла захлопнуть крышку, когда Бронскій самъ слъ на табуретъ.
— Вотъ моя музыка, сказалъ онъ, и мастерскя сыгралъ caprice hroique Контскаго: le rveil du lion….
Явилось импровизованное жаркое, простокваша и дыня. Инна услась противъ графа и засадила себ въ ротъ огромный кусокъ ежа. Бронскій поглядывалъ на нее, улыбаясь.
— Послушайте, вы всегда такая?
— Всегда. День прошелъ, и слава Богу, приходи скорй другой….
— И не вадостъ это вамъ?
— Э нтъ, не по той дорог, ваше сіятельство! ‘Все вдомо, и только повторенье грядущее судитъ’…. прододжала она декламировать.
— Вдь это отъ бездлъя….
Она скроила уморительную рожицу, пропла изъ какого-то водевидя: ‘скучно за дломъ, скучно безъ дла, но безъ продлокъ скучнй!’
— Что жь ты не остановишь меня, обратилась она къ Грицьку, безсмысленно на нихъ глядвшему, вдь я за обдомъ пою…. Понимаете? Нтъ, вижу, что не понимаете… Вы вотъ находите, что я не дурно пою, а я и ботанику хорошо знаю. Грицько! хочешь, я прочту теб лекцію, а впрочемъ свари лучше кофе, коль хватитъ способностей….
Бронскій все посмивался, да поглядывалъ на нее умными, проницательными глазами.
— Здшнія барышни выписываютъ собраніе романовъ и повстей, находя, что тутъ никакой критики пропускать не надо, все сподрядъ читается….
Бронскій разсмялся.
— Ну, а я именно то и читаю чего он не разрзываютъ, да къ чему все это?… скучно, графъ, очень скучно, а длать нечего.
— Что жь будетъ лтъ черезъ двадцать?
— Что вы это, почти вокликнула она:— а я еще не въ комплиментъ вамъ, считала васъ паенькой. Разв въ наше время, когда и проч. и проч… люди живутъ по стольку?
— Позвольте, вы напрасно разыгрываете безнадежную, а это что за кольцо у васъ?
— Кольцо, какъ кольцо!
— Нтъ-съ, это намъ знакомо.
Онъ подавилъ шпенекъ, кольцо открылось, въ перстн былъ миніатюрный портретъ мущины съ зачесанными назадъ волосами, бородой и сложенными на груди руками.
— А что?
— Это-то? Памятникъ прошлой вры….
— Будто бы?
— Гласъ вопіющаго въ пустыв.
— И съ этимъ покончили? жаль мн васъ!
— Что вы? Я опять ждала чего-нибудь поумнй….
— Но вотъ что странно: глядя на васъ, никто бы не догадался, какія бури играли въ вашей голов. Лицо такъ спокойно, такъ даже…. не желто….
— Я никогда не загораю, это плохой знакъ.
— Вы думаете это у меня загаръ? сказалъ графъ.— Этотъ загаръ и зимой не сходитъ. Иногда я встаю совершенно зеленый отъ злости.
— Вы стало-быть злитесь?
— А вы?
— Нтъ. Я только… пожалуста не смйтесь, этого нельзя иначе выразить…. я сковчу {Мстное названіе визга щенятъ.}, какъ….— Она вдругъ оборваласъ и выглянула въ окно.
Бронскій увидадъ подъзжавшій тарантасъ….
— Кто это съ Инной? крикнулъ Авениръ, соскакивая съ подножки.
— Человкъ отъ графовъ Бронскихъ, сказала Горпина, по своему понявшая слово потомокъ.
— И она посадила его съ собой? Я его, каналью!
Инна выбжала на крыдьцо, а графъ сталъ кормить ообакъ остатками трапезы. Черезъ нсколько времени ввалились Горобцы. Бронскій представился и, немного погодя, несмотря на усиленныя просьбы остаться, поблагодарилъ за угощеніе, слъ въ предложенный тарантасъ и, общалъ какъ-нибудь завернуть, ухалъ.
‘Это какой-то уродъ,’ думалъ онъ дорогой: ‘я бы на ея мст давно отравился, или замужъ вышелъ par dpit, что ли!’
— Какже онъ? самъ пришелъ? какъ онъ представился? закидала Анна Михайловна падчерицу вопросами:— каковъ онъ?
— Онъ мн понравился, только у него какая-то пленка на мозгу….
— Что ты, Богъ съ тобой, можно ли такъ отзываться! Слышите, онъ ей понравился! Еще бы не понравиться!
— А зачмъ же онъ такія штуки выкидываетъ?
— Что жъ онъ выкинулъ?
— Перелзъ чрезъ заборъ въ саду, и выстрлилъ прямо въ трубу. Пять утокъ сълъ!
— Браво! крикнулъ Авениръ:— откуда жь они взялись?
— Онъ говорятъ, настрлялъ, купилъ должно-быть….
— А ты позволила ему въ вашемъ дом тратить свою провизію?
— А что жь съ нимъ было длать, коли онъ пошелъ на кухню, да еще поругался съ Горпиной.
— То-то ты, я думаю, съ нимъ любезничала, проговорила Юленька, охорашиваясь передъ зеркаломъ.
— Что жь, я разв неумлая!
— Чьи жь это косточки? спрашивалъ Авениръ.
— А это онъ своего ежа сълъ. Ахъ Юля, если бы ты видла, что это за ежъ былъ! Ученый! Графъ игралъ, а ежъ танцовалъ, прелесть!
Послдне извстіе показалось до того невроятвымъ, что Горпина была призвана къ допросу, но показанія ея какъ нельзя боле подтвердиди разказъ. Вслдствіе того, на домашнемъ совщаніи поршено было, что молодой графъ съ придурью.
— Да разв мало такихъ, распространялась Анна Михайловна:— вонъ Ишимовъ который годъ здитъ, а до сихъ поръ не знаетъ, понимаю ли я его французскую брехню, такъ и норовитъ: неспа мадамъ? Се вре? И пошелъ: та-та-та, чи-чи-чи!
— Все жь онъ первый женихъ, кончила Юленька.
— Однако, пора обдать, мы не мши, сказала Анна Михайловна.
— Що жъ обдать? ничого нема, объявила Горпина:— панночка казала ничого не треба….
— Вотъ оно чтооо! такъ вотъ, отчего графъ и велъ себя такъ странно! ршила Анна Михайловна:— осрамила ты насъ на весь уздъ!
Инна отошла и сла къ окну.
— Когда ты будешь сколько-нибудь похожа на людей? продолжала Анна Михайловна патетическимъ тономъ.
Инна молчала.
— Когда ты будешь видть что-нибудь у себя подъ носомъ? Когда ты сумешъ принять гостя? А? когда?
— Никогда, обрзала падчерица.
— Господи, хоть бы васъ-то пожалла! Что теперь графъ скажетъ! Возьмешься-ли ты за разумъ?
— За вашъ? Ни за что!
— Инна, вмшалась Юленька:— можно ли такъ выходить изъ себя?
— Это фраза!
— Ты хочешь быть выше всхъ?
— Опять фраза!
— А глаза-то какіе сдлаетъ, горячилась Анна Михайловна:— вся въ отца, какъ есть, вся въ отца!
— Вчно всмъ недовольна! говорила Юленька:— чего жъ теб хочется?
— Чтобы меня оставили въ поко!
— Безчувственная! безчувственная! стонала Анна Михайловна.
Инна поблднла, и выпрямилась.
— Анна Михайловна! сказала она:— вы одному человку отравили жизнь, удовольствуйтесь! меня вамъ не свалить. И пошла изъ комнаты.
На порог ея кабинета, встртилъ ее Авениръ, забившйся туда отъ сцены.
— Инночка! отъ тебя то ужь я этого не ожидалъ.
— Чего? Что эти бури въ стакан воды меня когда-нибудь взбсятъ?
— Не то, Богъ съ ними! Ты и меня забыла съ этимъ проклятымъ графомъ! сть хочется!
— Пойдемъ, я теб сдлаю вареники….
— Душечка, прикажи Горпин!
— Нтъ, я сама, сама!
— Инночка, вдь…. какже….
— Ну?
— Вдь ихъ въ ротъ нельзя будетъ взять!
— Lara, ici! крикнула Инна, схватила шляпу и выбжала въ садъ.

IV. Товарищи.

На одной изъ лучшихъ улицъ узднаго городка стоялъ домъ дворянскаго предводителя. Выстроилъ онъ его по поводу новой должности и давалъ балъ по случаю своихъ именинъ. Это и было причиной скораго возвращенія Горобцовъ: имъ надо было готовить наряды.
Громадное трехъ-этажное зданіе, въ глубин двора-не-двора, сада-не-сада, глядло на улицу сквозь вызолоченную ршетку. Широкія плитныя дорожки шли полукругомъ отъ подъзда къ двумъ воротамъ. Надъ антре, украшенномъ колоннами и капителями іонійскаго ордена, поднималось нчто въ род индійской пагоды съ чернымъ циферблатомъ, а еще выше шпицъ съ гербовымъ флагомъ. Справа, ни къ селу, ни къ городу, прилпилась хрустальная оранжерея. Кирпичнаго цвта стны пестрли блыми лпными украшеніями. На ступенькахъ крыльца лежали два льва съ черными гривами, а по куртинамъ двора, межь кустовъ сирени, торчали деревянныя статуи тлеснаго цвта съ зелеными листочками. Вечеромъ, подъздъ и дворъ освтились плошками, а деревья разноцвтными фонариками.
— Magnifique! magnifique! восхищалась губернаторша, выпархивая изъ кареты и щурясь передъ фронтономъ.
— Шестьдесятъ тысячъ серебромъ сталъ, ваше превосходительство, сообщалъ хозяинъ, ведя ее подъ руку на крыльцо. Кареты то и дло мелькали свтлыми полосами фонарей.
Дамы спшили черезъ освщенныя, окуренныя залы въ уборную, шумя шелковыми платьями. Небольшая кучка офицеровъ и львовъ губернскаго общества, съхавшаяся на праздникъ, держалась въ сторон отъ прочихъ. Военные горделиво натягивали лайковыя перчатки и прищелкивали шпорами. Но когда вошелъ весь въ золот гродненскій гусаръ, и они посторонились.
— Что, видно прогрессъ прогрессомъ, а гусаръ гусаромъ, острился гимназистъ, племянникъ Конона Терентьича, извстный въ свт, къ крайнему его прискорбію, подъ именемъ нигилиста Коли.
— Ужь вы до чего-нибудь договоритесь, замтилъ ему другой острякъ посолидне.
Въ уборкой происходила конференція о томъ, кому открыть балъ.
— Конечно гусару, съ твердымъ убжденіемъ высказалась одна дама, отряхая пышное глясе.
— Qu’est ce que c’est qu’un гусаръ? возразила другая:— c’est pour ainsi dire метеоръ, мелькнулъ и нтъ его, а графъ здшній…
— Конечно, конечно! живо заговорила третья, отвертываясь отъ зеркала:— изъ графа легко сдлать гусара, а изъ гусара графа не сдлаешь…
— А какой онъ оригиналъ! Вообразите, силою врывается въ дома!
— Э, полноте, отъ кого вы это слышали?
— Мн говорила Дарья Дмитріевна, а ей по секрету сказывала Анна Михайловна…
— Ну, куда жь вы годитеся съ вашею Дарьей Дмитріевной, мн сама Анна Михайловна…
— Уйдемъ, ma chre, ради Бога уйдемъ, говорила одна молоденькая дама другой: — а то пожалуй опоздаемъ…
Мущины тоже находили, что графъ заявилъ себя нсколько страннымъ образомъ. Вс ожидали, что онъ сформируетъ вокругъ себя партію въ чаявіи будущихъ выборовъ.
— Подобно тому, какъ ни одно порядочное свтило не обходится безъ спутниковъ, говорилъ мстный философъ:— я не говорю о сволочи въ род Меркурія. И что же? Вдругъ такое равнодушіе! До сихъ поръ ни у кого не былъ.
Вотъ почему, какъ только появился графъ, во всхъ кружкахъ поднялись толки о его наружности. Въ его костюм не было ничего лишняго, ни одного брилліанта, ни одной брелоки, только блье необыкновенной близны и атласистое сукно бросались въ глаза. Вошелъ онъ какъ будто въ свой кабинетъ, отыскалъ глазами хозяйку, и представясь ей довольно холодно, отошедъ къ окну поставить шляпу. Нсколько минутъ спустя, хозяинъ, съ подобострастною улыбкой, просилъ его открыть балъ.
Сколько сердецъ забилось въ ту роковую минуту, когда Бронскій пристегнулъ на одну пуговицу свой фракъ, медленно пошедъ къ хору, отыскивая достойную жертву.
Русановъ пріхалъ съ дядей. Старика тотчасъ завербовали въ ералашъ, а Русановъ, остановясь у дверей, обвелъ залу взглядомъ, подошелъ къ Юленьк и столкнулся съ Бронскимъ.
— Владиславъ! Здравствуйте! вскрикнулъ онъ.
Бронскій поклонился и протянулъ руку.
Русановъ пошелъ дальше.
— Что жь вы хотли представить меня Доминову, сказалъ онъ, столкнувшись съ Ишимовымъ: — онъ, говорятъ, здсь.
Они пошли въ дальнія комнаты къ зеленому столу, за которымъ предсдательствовалъ молодой человкъ, очень красивой наружности, съ живыми карими глазками, крошечнымъ крестикомъ въ петличк и бакенбардами en ctelettes.
Ишимовъ почему-то ороблъ передъ своимъ пріятелемъ и пробормоталъ что-то о государственной служб.
— Не понимаю, локонически отвтилъ тотъ.
— Я желалъ бы съ вами служить, вмшался Русановъ:— Акиндинъ Павловичъ далъ мн надежду, что вамъ это не будетъ не пріятно…. Кандидатъ Русановъ, поспшилъ онъ прибавить, видя, что Ишимовъ вкатилъ его въ не совсмъ красивое положеніе.
— Charm, сказалъ Доминовъ:— Король самъ другъ и не беретъ!.. У меня есть вакансія… Я запишу за вами три взятки… Прізжайте послзавтра ко мн, очень радъ!
Русановъ подслъ къ дяд и сталъ смотрть на игру.
— Голова онъ у меня, хвастался старикъ,— административная! Въ министры мтитъ, бестія! Нечего на ноги-то ступать, вдь мтишь?
Русановъ сталъ бродить по зал, прислушиваясь къ толкамъ. Вс были въ восторг отъ графа. Губернатору онъ помогъ счесть выигрышъ, въ мужскомъ кружк разсказалъ самый свженькій скандальчикъ, ни одной дамы не оставилъ своимъ вниманіемъ. Наконецъ Русановъ ушелъ отъ нестерпимой духоты въ боскетную. Тамъ, въ глубин трельяжа изъ тропическихъ растеній, стояло маленькое голубое пате, слабо освщенное малиновымъ фоанрикомъ. Онъ помстился на немъ и сталъ отмахиваться платкомъ. Сперва онъ думалъ объ Инн. Потомъ его заинтересовала мысль, что ему какъ будто скучно безъ нея, онъ искалъ, на комъ-бы изъ присутствующихъ остановиться, есть ли тутъ хоть одна сродная ему личность, и все глубже давало себя чувствовать одиночество. Даже Бронскій, старый товарищъ, и тотъ не выказывалъ особенной радости при свиданіи. ‘Иночка помшалась,’ пролетдо въ ушахъ Русанова. Онъ вздрогнулъ и сталъ прислушиваться. Ишимовъ усаживалъ Анну Михайловну такъ близко отъ Русанова, что между ними оставался только трельяжъ.
— Неужели? говорилъ Ишимовъ:— а впрочемъ она ведетъ такую странную, созерцательную жизнь, долго ли до бды…
— Именно. Не говоря ужь объ огорченія видть ее въ такомъ положеніи, съ ней жить опасно! У ней раздражительность какая-то стала показываться.
— О, въ такомъ случа, ее слдуетъ удалить, нельзя же жертвовать своимъ спокойствіемъ!
— Да, какъ же это сдлать? Что скажутъ? имніе это вдь ея, материнское, она скоро выходитъ изъ-подъ опека.
— Надюсь, дружескія отношенія даютъ мн право быть вамъ полезнымъ. Позвольте мн за это взяться. Я приглашу доктора, мы побесдуемъ съ ней, и если окажется серіозное поврежденіе…
— Ну-те?
— Можно представить предводителю о неспособности ея управлять имніемъ, освидтельствовать на законномъ основаніи.
Русановъ торопливо прошелъ залу, сказалъ дяд, чтобы тотъ о немъ не безпокоился и сталъ пробираться сквозь хитрйшій rond, который выдлывали пары подъ предводительствомъ графа.
— Ахъ! крикнула одна дама, замотавшись. Русановъ подхватилъ ее, думая что съ ней обморокъ. Она глядла черезъ плечо, весь задъ платья, оторванный отъ лифа, спустился и открылъ блыя юпки.
— Извините, бормоталъ сконфуженный Коля.
— Медвженокъ!
Тотъ проворчалъ что-то и пошелъ было.
— Что такое? сказала та, поднявъ носикъ.
— Я говорю, вольно жь вамъ такіе шлейфы отращивать, что ходить нельзя…
— Да какъ вы смете? Дерзкій мальчишка!
— А вы синица долгохвостая!
— Г. Горобецъ, извольте отправиться въ гимназію и объявить дежурному надзирателю, что вы мною арестованы въ карцеръ, сказалъ подошедшій инспекторъ губернской гимназіи.
— Позвольте вамъ замтить, господинъ Егоровъ, отвтилъ нисколько не смутившись юноша,— что вы мой начальникъ только въ зданіи гимназіи, а здсь такой же гражданинъ, какъ и я.
Разстроившійся rond собрался вокругъ спорившихъ.
— Что такое? Что такое? раздавались голоса.
— Ну вс на одного, кричалъ разгорячившійся питомецъ гимназіи:— милости просимъ, я давно до васъ добирался.
— А вотъ я теб уши выдеру, не стерплъ инспекторъ.
— Прошу рукамъ воли не давать, отвтилъ тотъ, взявшись за стулъ: сами прозвали нигилистомъ!
— Вотъ они вредоносные-то плоды литературы, вмшался старый чиновникъ.
— Это вы говорите потому что я васъ въ вдомостяхъ обличилъ, да еще въ воровств?
— Il est poli ce petit bonhomme! Нечего сказать, слышались женскіе голоса.
— Это вы говорите оттого что я не хочу съ вами ногъ вывертывать какъ ученая собачка, или оттого что у васъ подъ шляпками вмсто мозговъ цвты на сажень торчатъ?
— Позвольте васъ спросить, милостивый государь, гд вы воспитывались? сказалъ Бронскій подойдя въ свою очередь.
— Оставьте его, шепнулъ Доминовъ:— это забавно.
— Нтъ, онъ можетъ повредить… также полушепотомъ отвчалъ Бронскій.
— Наше поколніе само себя воспитывало, продолжалъ Колли
— И съ перваго раза поретъ дичь, спокойно возразилъ Бронскій.— Что это за ваше поколніе? Разв не каждую минуту люди родятся?
— Браво! Браво! раздалось вокругъ.
— Что тутъ значатъ лта? Тутъ важны одинаковыя убжденія…
— Значитъ, ничего не признавая, признаемъ классификаціи, признаемъ убжденія…
— А да чортъ васъ побралъ бы, крикнулъ гимназистъ и улизнулъ изъ зады.
— Молодецъ, графъ, не ныншнимъ чета! замтилъ солидный господинъ, съ большимъ интересомъ слдившій за этимъ объясненіемъ..
— Знай нашихъ! восхищался Ишимовъ.
Между тмъ хозяинъ подошелъ къ Бронскому и подалъ ему записку.
— Къ вамъ изъ Ильцовъ съ нарочнымъ, сказалъ онъ.
Графъ, болтая съ Юленькой, хотлъ положить ее въ карманъ, взглянулъ на печать, чуть примтно сдвинулъ брови и отошелъ къ карсели. Между тмъ предводительша, велвъ музыкантамъ дать сигналъ мазурки, слдила за своимъ кавалеромъ. Бронскій разсянно подошелъ къ окну, взялъ шляпу, и съ письмомъ въ рук вышелъ изъ залы, какъ человкъ, у котораго одна мысль поглотила вс другія.
Собравшіеся въ кружокъ зрители съ нетерпніемъ дожидались мазурки, всмъ хотлось видть настоящаго мазуриста. Предводительша послала Ишимова узнать, что же наконецъ сдлалось съ графомъ. Тотъ вернулся и объявилъ, что графъ ухалъ.
— Какъ? не извинившись? Должно быть какой-нибудь несчастный случай.
— Да вдь у отца подагра, что жь мудренаго!
На крыльц Бровскому попался разстроенный Русановъ.
— Я ищу, не детъ ли кто домой. Нельзя ли вамъ взять меня?
— Къ себ?
— Нтъ только до Нечуй-Втера, это по дорог.
— Подемте.
Погода стояла сырая, ночь темная, бывшіе товарищи прижались каждый въ свой уголъ и коляска покатилась.
— А вдь эта Юленька очень не дурна, сказалъ графъ
— Да, глупа только больно.
— Это-то и хорошо, залежь, новинка, что посешь, то и выростетъ.
— Пожалуй чертополохъ выростетъ…
— И то добре, нехотя отвтилъ Бронскій.
Русановъ сталъ закуривать папироску и освтилъ лицо графа. Брови сдвинуты, губы стиснуты, глаза глядятъ жестко.
— Вы все такой же, Владиславъ! Вотъ вы опять утонули въ мечтахъ, когда-то вы ихъ приложите!
— А вы свои приложили?
— Да, помните, какъ мы, разставаясь на станціи, пили ваше вступленіе въ жизнь? Съ завтрашняго дня я столоначальникъ гражданской палаты.
— Съ чмъ васъ и поздравляю, сказалъ графъ, отодвигаясь. Русановъ расхохотался.— А дорого вы заплатили за это мстечко? прибавилъ Бронскій.
— Мн его далъ Доминовъ.
— Протекція, понимаю. Ну вамъ не поздоровится съ такимъ начальникомъ!
— Это отчего?
— Да такъ, видна птица по полету. Онъ, должно-быть, изъ нашихъ.
— Нтъ, Бронскій, давайте намъ побольше такихъ нашихъ.
— Да вы разсмотрли чмъ у него шарфъ заколотъ? Какъ вы думаете, что значитъ этотъ золотой топорикъ?
— Ахъ, Бронскій, Бронскій!
— Ахъ, Русановъ! Русановъ!
У околицы хуторка товарищи разстались. Графъ веллъ кучеру не щадить лошадей и скоро остановился у подъзда великолпнаго замка. Онъ проворно выскочилъ изъ экипажа и взбжалъ по чугунной лстниц.
— Если отецъ спроситъ, сказалъ онъ встртившему его лакею:— я легъ спать.
Въ кабинет у затопленнаго камина сидлъ человкъ въ дорожномъ плать. На полу валялись плащъ, войлочная шляпа и сдло. Рдкіе длинные волосы съ серебристыми нитями сдинъ на вискахъ, пыльное, помятое лицо и густая борода странно противорчили блестящимъ чернымъ глазамъ и почти пвучему голосу. Подъ вками рзко выступали отеки, широкія морщины прорзывали лобъ, но все лицо имло въ себ что-то привлекательное. Такъ и хотлось сказать, взглянувъ на него: ‘Ухъ, брать! да какъ же ты здорово покутилъ на своемъ вку! Ну да быль молодцу не укоръ: не дешево оно и досталось теб сердечному.’
Онъ приподнялся было на встрчу графу, но тотчасъ опустился опять и только протянулъ руку.
— Я совсмъ разбить, сказалъ онъ:— такая варварская дорога!
— Какъ вы провезли такую кучу, спрашивалъ Бронскій, разбирая на стол бумаги.
Тотъ указалъ на распоронное сдло, протянулъ ноги на ршетку догоравшаго камина и впалъ въ какую-то истому, тупо глядя на красненькіе и синенькіе огоньки, перебгавшіе по головешкамъ.
Графъ снялъ со стны географическую карту, углубился въ бумаги, чертя карандашемъ, справляясь съ картою и ворочая листы.
— Чудная сторона, Леонъ, сказалъ графъ, отрываясь отъ занятій:— и все это наша земля…
— Пожалуй, что и наша, я по крайней мр знаю здсь каждый кустикъ.
— Вы разв здсь бывали?
— Я здсь родился. Было время весь этотъ край на два дня зды собирался подъ бунчуки моего пращура. Много воды утекло съ тхъ воръ. Пращуръ мой захохоталъ бы и плюнулъ, глядя на щедушнаго потомка. А что въ свт длается?
— Ничего, пока все обстоитъ благополучно. Намъ не мшаютъ. Я теперь у нихъ божкомъ.
— Хорошо у васъ, графъ, говорилъ Леонъ, съ наслажденіемъ потягиваясь въ кресл: — давно я не бывалъ въ такомъ пріют… Вспоминаются дтскіе года. Мн и въ голову не приходило тогда, что зачастую придется ночевать то въ грязной корчм, то въ пустой риг, а то и въ степи подъ дождемъ.
— Однако вы вдаетесь въ элегію, а тутъ вотъ новости поинтереснй: работы предстоитъ порядочно…
— Хорошо вамъ и работать-то!
Часовая стрлка показывала уже четыре по полуночи. Леонъ спалъ, тяжело дыша и вздрагивая во сн, а графъ все сидлъ за бумагами, онъ налилъ себ стаканъ вина, оставшагося отъ ужина, и опять углубился въ свои занятія.

V. Нежданный гость.

Грицько, краснощекій парень, никогда не звалъ что за штука сапоги, ходилъ онъ въ цвтной жилетк съ мдными пуговками поверхъ блыхъ портъ и рубахи. Онъ отличался самымъ невозмутимымъ спокойствіемъ: лицо всегда гладко, какъ только что выстроганная доска, сообразить что-нибудь для него было труднй всякаго дда. Напримръ: у Горобцевъ было заведено, чтобы дрова лежали въ сняхъ, вотъ и говоритъ Анна Михайловна: ‘Принеси дровъ…’ — ‘Дровъ?’ — ‘Да, дровъ…’ — ‘Изъ сней?’ — ‘Изъ сней’— ‘Заразъ’, тянетъ Грицько, точно родитъ свое слово. Ему, какъ и панночк, очень пріятны были т дни, которые Горобцы проводили въ город: онъ могъ спать сколько угодно.
‘Отъ коли-бъ ще и вченья не було,’ думалъ онъ, додая остатки панночкина обда. Однако длать нечего: собралъ онъ свои книги, и вышедъ на крыльцо.
— Эге, се жъ вы и пріихали! сказалъ онъ, увидавъ Русанова.
— А гд панночка? спрашивалъ тотъ.
— У школ, дтей учатъ.
— А у васъ есть школа? Гд жь она?
— А озь де.
Русановъ пошелъ за нимъ въ садъ и невольно залюбовался. На порог старой, полуразвалившейся бесдки сидла Инна съ аспидною доской на колняхъ. Вокругъ нея крестьянскіе ребятишки въ рубашонкахъ, въ плахтахъ, иной въ отцовскихъ чоботахъ, кто стоя, кто сидя на трав, вс съ дешевыми букварями Золотова. Одинъ мальчуганъ, лежа на брюх, старательно выводилъ грифелемъ оники, при чемъ помогалъ себ языкомъ, высовывая его на сторону. Передъ панночкой стояла двочка лтъ десяти, и опершись одною рукою на голову тутъ же засдавшаго Лары, повторяла склады: ‘кри-ни-ця’, ‘кре-са-ло’, ‘ка-га-нець’ писанные на доск.
— Вотъ совершенно своеобразная школа, сказалъ Русановъ, подходя.
— Надюсь не то что ваша воскресныя, гд учителя на вы съ учениками! За то какъ они у меня читаютъ! Ты лнтяй, обратилась Инна къ Грицько,— вчно къ самому началу поспетъ! Ну, армія въ походъ, веселй, сказала она, одляя дтей вишнями:— завтра хорошенько уроки готовить.
Армія не ударила лицомъ въ грязь, и выступила въ разсыпную съ пснями, криками, какъ было приказано. Лара кинулся со всхъ ногъ въ догонки.
— Что жь васъ вчера не было?
— А демократія-то эта съ кмъ бы осталась? Намъ здсь веселй!
— Я вдь къ вамъ по длу…
— А вотъ не хотите ли прежде сдлать со мной обходъ по деревн?
— Куда угодно.
— Ну, и прекрасно.
Она привела его въ свою комнату, достала изъ коммода баночку съ мазью, какую-то стклянку, нсколько тряпокъ.
— Держите, передавала она Русанову все это, потомъ отворила кранъ Либиховскаго аппарата, гд готовился лимонадъ, наполнила графинъ и также передала ему.
— Несите за мной и постарайтесь не пускать въ ходъ извстной вашей ловкости…
— Посщеніе болящихъ?
— Да, чему же улыбаться-то? строго спросила она, накинула шляпку и пошла по улиц.
Вошли они въ грязную, темную хату, нестерпимая духота и вонь, какъ въ хлву, сразу сшибли Русанова, такъ что онъ пріостановился на порог. При всемъ томъ стны были чисто выблены, въ печи виднлось нсколько горшковъ, и даже надъ божницей висло ожерелье изъ маленькихъ красныхъ тыквъ. На полог подъ овчиннымъ тулупомъ охалъ старикъ.
— Що вінъ? спросила Инна у старухи, вроятно жены больнаго.
— Та же нездужае, {Боленъ.} зовсмъ смерзъ…
— Замерзъ, подумалъ Русановъ съ удивленіемъ.
Инна пощупала пульсъ у больнаго, передала старух стклянку и проговорила со вздохомъ: ‘давай, какъ прежде’.
— Ничего нельзя сдлать, грустно говорила она Русанову на улиц,— старику скоро девяносто лтъ, это просто дряхлость, а все не хочется умирать! Удивительно!
— Это ужасно, говорилъ Русановъ, гд жь она хваленая опрятность Малоросса? Надо во что бы то ни стало развить эстетическія наклонности въ народ…
Проговоривъ это, Русановъ засмялся. Инна такъ свистнула, что хоть любому ямщику.
— Каково жь это! Эстетику проповдуетъ… Да у васъ бабки повивальной нтъ во воемъ околотк! Эстетику! Вы бы хоть Ивана Купалу изъ головы ихъ выбили, и то большое спасибо можно сказать, а то вотъ не угодно ли полюбопытствовать, какъ у васъ слушаются запрещенія начальства прыгать черезъ огонь? {Обычай прыгать черезъ костры въ ночь на Ивана Купалу, не смотря на запрещеніе, сохраняется во всей первобытной чистот.} сказала Инна, отворяя дверь въ другую хату.
На солом лежала молодая двушка, лтъ двадцати двухъ, съ блыми, какъ ленъ, волосами, большіе на выкат голубые глаза ея съ безпредльнымъ изумленіемъ окинули вошедшихъ, и остановились на Инн. Странная улыбка скользнула по губамъ, и лицо спряталось въ подушку.
— Не бійсь, Посмитюха, это я, а се братікъ мій, говорила Инна.
Двушка тихо подняла голову и улыбнулась подсвшей къ ней Инн, поглядла ей въ глаза, погладила по голов.
— Я тебе люблю, проговорила она тихимъ протяжнымъ голосомъ, достала изъ-за пазухи два яблока и подала Инн. — Тото кислыя, я знаю, ты любишь кислыя… Что жь ты долго не приходила? Гд была? Тамъ?
Двушка махнула рукой на окно и улыбнулась.
Лтъ пять назадъ, позднею осенью, пошли крестьяне обмолачивать хлбъ и нашли забившуюся въ скирду двочку. Она дрожала въ одномъ поношенномъ сарафанишк и на вс ихъ разспросы только отмахивалась руками, да улыбалась, потомъ вскочила и пропала въ садахъ. На другое утро опять въ скирд. ‘Возьмить іі, тетко Маруся, въ васъ нема дтокъ,’ поршили люди. Вдова взяла ее къ себ, отогрла, накормила и вечеромъ, присвъ къ постели новой питомицы, стала ей шить плахту. На утро постель оказалась пустою, потолковали люди, погоревала тетка Маруся ‘ну, знать така іі доля’. Глядь! къ ночи идетъ бгдяжа къ Марус, сла за столъ, вечеряетъ. Такъ и прижилась на хутор, помщики выхлопотали ей видъ, и люди вс къ ней привыкли. Бывало, мужикъ рубитъ дрова въ лсу, начинаютъ на него сыпаться жолуди, онъ такъ и знаетъ, что это ‘Посмитюхо’ взлзла на дерево, и только крикнетъ: ‘а ну, кажи ліку {Лицо.}, не ховайсь’. Изъ зелени покажется смющееся личико и опять спрячется. Часто мельникъ, неся кули по лстниц, заставалъ ея на самомъ верху. Она выскакивала изъ темнаго угла и съ хохотомъ пробгала мимо его. ‘Бачъ бсівска двчина, якъ злякала {Съ польскаго — испугала.}, говорилъ онъ, выглядывая въ окно, и бсівска двчина съ ловкостью блки проскакивала взадъ и впередъ межь вертвшихся крыльевъ втряка. А тамъ опять пропадетъ дня на два, на три. Такъ и не добились люди, ‘чья вона така, віткіля’. Говорила она какимъ-то смшаннымъ нарчіемъ: и русскія, и малорусскія, и вовсе непонятныя слова. Пытались учить ее хозяйству. Старая Маруся подзоветъ ее бывало, и долго толкуетъ какъ хлбы мсить, та стоитъ, смотритъ, поворачивая голову съ боку на бокъ, улыбаясь,— вдругъ щелкнетъ пальцами, прыгнетъ на порогъ, только ее и видли. А какъ осенью налетаютъ маленькія пичужки, называемыя въ народ ‘посмитюхами’, и бгаютъ по грязи съ маленькимъ пискомъ, кивая на ходу бленькими головками, то хуторъ такъ и прозвалъ ее ‘Посмитюхой’.
— Ну теперь покажи ногу, говорила Инна,— что, небого, небось упрыгалась.
Посмитюха выставила изъ-подъ одяла обернутую въ холстъ ногу. Инна стала ее, разбинтовывать. Русановъ тоже подошелъ, но не могъ удержать конвульсивную гримасу, увидавъ на грязномъ тл красную рану обжога.
— Дайте мазь, да не падайте въ обморокъ, сказала Инна, замтивъ его отвращеніе, и принялась намазывать на тряпки.
— Вотъ это ей питье, передала она Марус графинъ:— да не давайте ей вставать, разбередитъ, такъ и безъ ноги останется… Ну, теперь я къ вашимъ услугамъ, обратилась она къ Русанову, и взявъ его подъ руку, вышла на улицу.
— Однако, сказалъ тотъ,— нужно много смлости, чтобы брать на себя отвтственность въ такихъ важныхъ, случаяхъ, гд и докторъ не всегда успшно дйствуетъ…
— Вопервыхъ народъ докторамъ не вритъ, а я еще и не на такія штуки поднимаюсь. Какъ-то тутъ обварила мальчика кипяткомъ, вся кожа со спины слзла, докторъ приказалъ обложить ватой, стали прикладывать — кричитъ проситъ холодной воды. Я его посадила въ ванну — боль унялась, какъ только вышелъ, опять кричитъ. Такъ я его цлую недлю въ ванн и продержала, а потомъ ceratum simplex, и какъ рукой сняло.
— Какъ вы должны быть счастливы въ такія минуты, восторженно сказалъ Русановъ, пожимая ея руку.
— Вы думаете? задумчиво проговорила она, и вдругъ, что всегда поражало Русанова, голосъ ее зазвучалъ нотой, близкою къ отчаянію.— Все безполезно! Все напрасно! Ни къ чему не ведетъ…
— Ну, сказалъ Русановъ, — такъ вотъ о чемъ я пріхалъ говорить, я вчера подслушалъ заговоръ…
— Вотъ какъ! Я замчаю, это у васъ обращается въ привычку…
— И прекрасно, сказалъ онъ,— это касается васъ…
— Тмъ хуже, я и слушать не хочу, если вы заговорите, я убгу, а вамъ меня не догнать…
— Но, послушайте, сказалъ Русановъ, засмявшись этому тревожному потоку словъ:— если вамъ будетъ бда, или по крайней мр большая непріятность…
— Вамъ-то какое дло?
Онъ потупился было, но тотчасъ же поднялъ глаза.
— Не смотрите на меня такъ пристально, проговорилъ онъ:— я не могу привыкнуть къ вашему взгляду.
— Ага, то-то!
— Да вдь больно, коли ни на что, ни про что не довряютъ…
— Ну, миръ, сказала Инна, подавая ему руку:— это у меня тоже дурная привычка, теперь мн ужь трудно отстать, не обращайте вниманія. Одно только скажите, кто это злоумышляетъ противъ меня?
Русановъ назвалъ мачиху и Ишимову.
— Достойные союзники! желала бы я знать что я имъ сдлала?
Они шли нсколько времени молча.
— Когда-то и я жила въ вашемъ свт, опротивло мн, заперлась дома, и тутъ страхи да ужасти! Куда жь бжать? На какой благодатный островъ? Впрочемъ, чтожъ это я васъ поучаю… Вамъ еще жить хочется.
— Я думаю, возразилъ Русановъ.
— А все хотя изъ любопытства желательно бы знать, это васъ такъ привязываетъ къ жизни?
— Разв у меня не можетъ быть привязанности?
— У васъ? Полноте!
— Вы думаете, я не способенъ?
— Вы? Полноте!
— Инна Николаевна! Вы вотъ смотрите на меня, да только и говорите, что полноте, а есть ли какая-нибудь возможность выдаваться такъ чтобы вы этого не сказали? Чмъ же я виноватъ, что это случается только въ романахъ, да еще въ тхъ что Блинскій велитъ Ваньк по субботамъ читать…
— Не горячитесь, подите! Какое у васъ смшное лицо! вотъ видите!
— Что видть-то? Вовсе не то. И теперь можно, только это труднй чмъ боксомъ дйствовать…
— Мы когда-нибудь поговоримъ объ этомъ, а теперь….
Онъ началъ отвязывать отъ крыльца свою лошадь,— я завтра узжаю въ губернію…
— Что у васъ служба, что ли?
— Служба. Прощайте, сказалъ онъ, взявъ ее руку,— вспоминайте иногда, а я….
Она посмотрла на него серіозно.
— Я все-таки лучше объ васъ думала, тихо проговорила она.
— Какъ такъ? озадачился онъ.
— Я не думала, чтобъ и вы пошли по избитой коле. Неужели нельзя пробить свою тропинку?
— Вотъ что! Ну это точно, какъ вамъ оказать врне, выше или ниже силъ… Помните, Лермонтовъ говоритъ, что живетъ, точно читаетъ дурной переводъ книги, посл оригинала? Да, горько, когда жизнь разбиваетъ во мечты, а намъ и того хуже, мы опытны….
— То-есть?
— То-есть, у насъ и мечты-то никакой нтъ, нечмъ и въ молодости-то было скрасить дйствительность.
— А лазйку нашли, гд можно ничего не длать? Странно!
— Инна Николаевна, да кто жь мн мшалъ жить въ Москв, сложа руки? Тамъ у меня и домъ есть и доходъ порядочный. Нтъ, это мое убжденіе, только такъ и можно что-нибудь сдлать, все остальное безсильно….
— Ну, помогите мн написать въ Искру стихи. Начнемъ такъ:
Не хочу я служить Аполлону,
Навваетъ онъ дикую чушь,
а окончимъ:
И въ объятья слпыя емиды
Отдаюся горячей душой.
— Некогда, некогда, говорилъ Русановъ, усаживаясь на дрожки.
— Пхе! подумала Инна, глядя ему вслдъ.— И у этихъ добровольныхъ бываютъ вспышки! Тоже, поди, чай и любовишка есть, и честишка водится, и проживетъ, не пропадетъ.
Вечеръ былъ душный, солнце садилось въ сухомъ туман, называемомъ у мстныхъ жителей вьюгой. Черное облако мошкары вилось высоко надъ деревьями. Инна подсла къ окну и развернула книгу, но ей не читалось. Мысли, одна другой безотраднй, шли водоворотомъ въ голов. Наканун у ней опять была стычка съ Анной Михайловной. Той почему то хотлось, чтобы падчерица хала на балъ. Стали одваться, то не такъ, другое не такъ, ничего ты не умешь сдлать. Принесли раскаленныя щипцы, и хотли припекать ея волосы. Она вскочила со стула и наотрзъ отказалась отъ поздки. Зачмъ чужой хлбъ отбивать? Безъ меня много найдется тряпичницъ. Анна Михайловна не замедлила принять это на свой счетъ, и пошла потха. Все это было очень смшно, но тмъ не мене невыносимо, цлая жизнь впереди съ періодическими грибными дождями. Продать имніе? Ухать? Но куда же? Будетъ ли она кому-нибудь нужна? А здсь все-таки что-нибудь есть, да и привыкла она…. Утомленная безконечною вереницей предположеній, она задремала и погрузилась въ то полусладкое, полуапатическое забытье, которое всегда слдуетъ за головною бурей. Часы мрно постукивали маятникомъ, сверчокъ уныло покракивалъ въ печк. Лара протяжно храплъ, взлаивая во сн и перебирая лапами по ковру. Вдругъ ей почудилось, кто-то пробжалъ подъ окномъ и что-то упало ей на колни. Она открыла глаза и удивилась, что такъ долго проспала. Въ комнат совсмъ стемнло, на плать у нея лежала записка.
‘Что за нжности въ деревн?’ подумала она, зажигая свчу, и пробгая начерченные карандашемъ строки. Вдругъ она поблднла, схватила свчу, проворно обжала комнаты и опрометью пустилась назадъ. ‘Онъ! Онъ!’ шептала она, прислонясь къ окну и колеблясь, какъ бы собирая силы, потомъ три раза хлопнула въ ладоши.
Въ темныхъ кустахъ послышалась торопливые шаги, человкъ, закутанный въ плащъ, перелзъ подоконникъ и подошелъ къ ней. Она кинулась къ нему на шею, несвязно лепеча: ‘Леня!.. Ты!.. Милый ты мой!’ Онъ поцловалъ ее съ нжностію, по щек его катилась слеза. Водолазъ поднялся съ ковра, съ недоумніемъ поглядлъ на нихъ, и глухо зарычалъ, не зная, на что ршиться.
— Лара! окликнулъ Леонъ.
Собака насторожила уши, скосила голову на бокъ и вглядывалась.
— Лара, Лара! убждалъ тотъ.
Водолазъ обнюхалъ его, кинулся лапами на плеча и лизнулъ его въ лицо, махая хвостомъ. Потомъ, будто дло сдлалъ, улегся у ногъ и сталъ глядть въ глаза.
Леонъ обернулся къ Инн, тихая радость разлилась во его лицу. Она усадила гостя и обвила его шею руками.
— Живъ? Здоровъ? заглядывала она ему въ глаза.
— Какъ видишь….
— Негодный, въ два года ни строчки…. Я даже завираюсь отъ радости, а право я думала, ты умеръ….
— Нтъ, не умеръ, да что толку….
— Леня, ты все также несчастливъ? Надо чего-нибудь? Денегъ?
— Не нужно ли теб….
— Такъ ты разжился? Милый мой, я все не опомнюсь… Какъ много разсказывать!.. Ну, скорй…. Какъ живешь, можешь? Гд? Помирился ли? Ну, хоть немного?
— А совсть?
— Ну, и славно, Леня, славно! И я не мирюсь.
— Все-таки лучше!
— Ластовка ты моя! Какъ же долго я тебя не видала! И она опять поцловала его.
— Какъ ты похудла! Они тебя замучаютъ.
— Какже не такъ! Ахъ, Леня, Леня! Гд жъ они ти люде, д ти добри, що хотлось зъ ними жити, ихъ любити? Какъ это они непримтно закутались?
— Милый ты мой сумасбродъ!
— Нтъ, давай поговоримъ, какъ въ старину, въ счастливые дни, помнишь? Ты теперь одинъ только и поймешь меня…. Его нту….
— Слышалъ, проговорилъ Леонъ опавшимъ голосомъ,— и можетъ-быть…. передъ смертью онъ….
— Нтъ, нтъ, быстро перебила она:— онъ простилъ тебя.
— Простилъ? вскрикнулъ Леонъ, и глаза его засверкали:— онъ простилъ меня и за себя, и за тебя?
— Я рыдала передъ нимъ, я умоляла его, не уносить ненависти, хоть къ теб, я ему говорила, что видно ужь не судьба сбыться вашимъ надеждамъ. Я заклинала его смириться передъ этимъ непостижимымъ, чмъ-то страшнымъ что все по своему ломаетъ. Отецъ…. Нтъ, не могу…
Голосъ ея оборвался, она зарыдала и спрятала голову на груди Леоза.
— Ну, полно, полно, говорилъ онъ съ испугомъ, лаская ее.
— Ничего…. оставь…. улыбалась она сквозь слезы.— Мн хорошо. Ты не знаешь, какъ этого давно не было со мной…. Пройдетъ….
— Спасибо теб, говорилъ Леонъ,— и мн теперь легче, лучше о себ разскажи, ты вдь съ нимъ въ Петербург жила послднее время….
— Онъ не могъ выносить этого чистилища. Я съ нимъ узжала, я и привезла его оттуда въ засмоленомъ гробу. Вотъ онъ тутъ подъ окномъ и похороненъ.
— Ну, будетъ объ этомъ. А твоя комнатка ничуть не измнилась, проговорилъ Леонъ, подходя къ комоду,— только вотъ это что-то новое.
Онъ снялъ полотняный чехолъ, подъ нимъ сказался фантомъ человка изъ папье-маше, съ красными, синими жилками, блыми нервами.
— Да, это новое, усмхнулась она:— это я то же изъ Петербурга вывезла, тутъ вся ихъ и мудрость! Смотри, отойди лучше, того и гляди обругаетъ да еще ударитъ.
Леонъ засмялся.
— Да ты не шути этимъ… Я еще и не тому тамъ, въ Петербург, выучилась… Ты можетъ-быть думаешь, что ты свободное существо, а ты просто физико-химическая машина. Что? Небось языкъ хочешь мн высунуть? Какъ же не такъ. Это вонъ электричество изъ той тучи подйствовало на твой мозгъ, и онъ передалъ языко-глоточному нерву….
— Инна, что у тебя за порывы? Это меня безпокоитъ, право.
— Ничего, мн давно такъ хорошо не было…. Ты думаешь, я вру? Это не ты думаешь, это фосфоръ въ твоемъ мозгу отдляетъ мысль. Что за безобразіе! вскрикнула она, толкнувъ фантомъ.
Тотъ закачался, тяжело стукнулся на комодъ, нсколько кусочковъ свалилось на подъ.
— Зачмъ же ломать? Вдь это, я думаю, дорого?
— Два семейства цлый годъ сыты будутъ этою дрянью. Нтъ, слушай Леня: въ самомъ дл, сть, пить, рости, дряхлть, разсыпаться, тутъ и все?
— Да будетъ теб….
— Нтъ, это трусость, это остатки глупыхъ надеждъ. Стоитъ ршиться, да и кинуться.
— Вотъ я и кинулся! Пока ты тутъ съ книгами, да съ этою дрянью возилась, я перебывалъ и въ раскольничьихъ скитахъ, и въ цыганскихъ таборахъ, корчемничалъ, у контрабандистовъ на Прут годъ прожилъ. Что жь ты думаешь, есть въ этомъ хоть капля поэзіи? Сволочь!
— Нтъ, Леня, люди правы! Съ нами имъ житья не было бы. Вспомни ты, кто въ вашей семь кончилъ путнымъ? То энергія безъ удержу, точно нефть горитъ въ жилахъ то апатія до самоубійства, или до сумашествія….
— Не кощунствуй, смясь говорилъ Леонъ:— ты и меня въ отчаяніе приведешь.
— О, о! Я еще тебя твоимъ любимымъ вареньемъ угощу. Она достала банку и, откупоривая, шутливо продекламировала ему: ‘о, ваша жизнь, гд сладко лишь варенье’, ‘Гд вечеромъ опасно такъ ходить’. Ну, а теперь гд жь ты живешь? ‘Птичка Божія не знаетъ’…
— Нтъ, я почти осдлымъ сталъ.
— По какому виду? Или ты ихъ самъ выдаешь?
— Мало ли насъ безвидныхъ-то! Всхъ не переловишь, кто поумнй и самъ не попадается.
Они стали говорить такъ тихо, что въ комнат стало слышно какъ шелестилъ втеръ въ темной листв сада и тамъ, гд-то въ глуши, перекликались сычи.

VI. Заказъ.

Невесело глядитъ уздный городишка южной полосы,— особенно подальше отъ центра его, гд на двухъ, трехъ улицахъ, да на грязной площади сбились присутственныя мста, давки, дв церкви, а иногда и одна, и каменные дома зажиточныхъ обывателей. Чмъ ближе къ черт города, тмъ кривй и тснй становятся улицы, въ дождливую погоду немощеный черноземъ растворяется въ жидкое мсиво съ заплывшими колеями возовъ. Раздолье цлымъ стадамъ свиней, которыя публично занимаются своими длами, хаты покривились, крыши почернли, людей не видишь. Если невзначай въдешь въ предмстье, такъ и не узнаешь что городъ. Гремитъ столичная печать противъ татарщины и лни провинціаловъ, поучаетъ ихъ дятельности, мощенію мостовыхъ, освщенію газомъ, посыпанію тротуаровъ пескомъ и разнымъ хорошимъ вещамъ. Сидятъ провинціалы по темнымъ угламъ, охотятся по праздникамъ на дикихъ утокъ въ черт роднаго города, въ темныя ночи пробуютъ относительную плотность лбовъ и столбовъ, изрдка утонетъ какой-нибудь пьяница въ невылазной грязи. И нтъ имъ дла до столичной печати, что такъ краснорчиво сулитъ журавля въ неб.
По одному изъ переулковъ, выходившихъ на живописную природную набережную узенькой рчонки, пробиралась старуха, тяжело шлепая по липкой грязи развалившимися башмаками. Крехтя наклонилась она къ земл, подняла чурку и морщинистое лицо просіяло. Она положила находку въ фартукъ, юркнула, сгорбившись, въ калитку и вошла въ небольшую комнату, перегороженную еще пополамъ. Молодой парень прилежно строгалъ доску у единственнаго окна и загораживалъ свтъ. Старуха завозилась въ печк, шаря по холодному полу. Парень взглянулъ на нее, тряхнулъ подстриженными въ скобку волосами и еще проворне заработалъ фуганкомъ.
— Что жь, матушка? не выгораетъ? спросилъ онъ немного погодя, словно нехотя.
— Эко горе, эко горе, зашамшила старуха,— всю улицу избгала…. Просила ужь хоть двугривеннаго всего на два дня до получки. Ни у кого нтъ. Арсениха вчера и курицу свою на базаръ снесла….
— Ну не бда, пока есть лебеда, похлебнемъ и ее, молодцовато сострилъ парень.
— То-то не бда! Изморилась я на тебя глядючи, шутка-ль другая недля, все квасъ да квасъ! Какая тутъ работа на умъ пойдетъ?…
Парень сильно пустилъ фуганокъ, вырвалъ длинную стружку, бросилъ ее на подъ и слъ за столъ подгорюнившись. Худощавый овалъ лица его съ темными глазами носилъ отпечатокъ той думы, которую сплошь и рядомъ встрчаешь у рабочаго люда. Чуялась въ этомъ взгляд живая русская сметка, туманился онъ слегка дйствительнымъ горемъ, нуждой безысходною, да и не безъ гордости глянулъ бы онъ въ глаза вамъ, готовясь отпустить мткое словцо, не то на вашъ счетъ, не то въ пику осиленной судьб. Онъ засучилъ рукава засаленной ситцевой рубахи, утеръ капли пота на лбу, перетянутомъ ремешкомъ, и принялся хлебать приготовленную матерью тюрю съ лукомъ и квасомъ. Старуха покачивала головой, да приговаривала вполголоса.
— Да полножь, матушка! былобъ о чемъ! дастъ Богъ поправимся… Вотъ братишка подростетъ, изъ ученья выйдетъ, вмст захозяйничаемъ, знамо, одному не сподручно….
— Охъ, дитятко! Глядико-сь выйдетъ ли еще твой Алешка-то…. Заколотитъ его этотъ людодъ, прости Господи….
— Этого нынче не велятъ….
— Не велятъ, да бьютъ, родимый….
— Нтъ, нынче строже стало, а безъ этого нельзя. Меня небось не заколотилъ….
— То-то ты и жирный такой!
— Ну, что объ этомъ толковать! Откроемъ тогда по маленьку свое заведеніе. И теб матушка помощница будетъ…. Право, заживемъ….
— Гджь ты ее возьмешь-то? говорила старуха внезапно веселя и лукаво поглядывая на сына.
Тотъ молчалъ, глядя въ чашку.
— Нынче невсты-то больно спсивы стали, продолжала старуха:— разв на сел какую возьмешь.
— Мало ихъ что ли! возразилъ сынъ съ легкимъ оттнкомъ досады въ голос:— вонъ хоть Аленку взять, опять же можно и другую.
— Какую жь такую другую-то?
— Да чмъ же теб Аленка-то не люба? говорилъ парень, наклоняясь къ краюх.
— Люди говорятъ, не пойдетъ она на тебя, Аленка-то, трунила старуха.
— Говорятъ, гд наварятъ, а у насъ съ тобой вонъ какое варево-то!
Видно было, что мать и сынъ совершенно понимали другъ друга, это было своего рода кокетство, заигрыванье.
Подъ окномъ застучали колеса и легкая коляска, пробираясь въ колеяхъ, остановилась у калитки.
— Эва! Неужто къ намъ? удивлялась старуха.
— Эва! Какую ворону занесло! ухмыльнулся сынъ.
Вошелъ Бронскій. Хозяева переглянулись и поклонились.
— На силу, братъ Григорій, нашелъ тебя, заговорилъ графъ, опускаясь на давку.— Хлбъ да соль!
— Нешто вы меня знаете, баринъ?
— А ты говори: ‘хлба кушатъ!’ Я не откажусь….
— Пожалуйте, баринъ, да ужь не судите, да у васъ самая такая, конфузилась старуха.
— Ничего, мы не брезгнемъ, не чиновные….
Онъ хлбнулъ раза два предложенною ложкой, но такой ды видно не ожидалъ, поморщился….
— Что жь ты сталъ, Григорій, садись! А то и я встану вдь…
— Ничего-съ, постоимъ.
— Садись, знай!
Мастеровой прислъ на лавку, какъ-то неловко крякнувъ. Ему почему-то казалось, что баринъ надъ нимъ подтруниваетъ.
— Вотъ что, заговорилъ Бронскій, доставая бумажникъ:— можешь ты мн сдлать станокъ вотъ по этому рисунку?
Онъ вынулъ бумажку съ чертежомъ литографнаго станка.
Рабочій окинулъ взглядомъ чертежъ.
— Можно-съ, отчего не сдлать? былъ бы рисунокъ да размръ….
— Ну такъ вотъ такихъ три станка, хорошаго дубоваго дерева…. Не спши длать, чтобы посл ни чинить. За цной я не постою.
Глаза у рабочаго заискрились.
— Это все можно. Зачмъ же намъ охулку на руку класть. Будетъ въ лучшемъ вид-съ.
— Какой у тебя взглядъ славный!
— Взглядъ-съ? усмхнулся рабочій.
— Ну, такъ длай.
— Это точно-съ, заговорилъ тотъ въ смущеньи: — то-есть теперь матеріялу много пойдетъ, а пора трудная…
— Денегъ нужно? Ты такъ и говори, сказалъ графъ, вынимая красненькую:— вотъ покупай что нужно, посл сочтемся.
— Благодтели вы ваши! Какъ вамъ на васъ Бога молить? заговорила старуха.
И парень повеселлъ.
— Не надо, сказалъ Бронскій.— Мы попросту, мы за васъ стоимъ, а не за сильныхъ, и вы за васъ держитесь…
— Кого жь вамъ и держаться, какъ не давальцевъ, вступился парень:— извстно, кто честно расплатился, тому и мы всею душой….
— Дла-то твои, я вижу, не больно хорошо идутъ, ласково говорилъ графъ.
— Гд хорошо идти! Такъ кое-какъ перебиваемся. Гд большой хозяинъ, да много работниковъ, вс туда и даютъ… Опять же машины эти….
— А я вотъ видишь къ теб, ты только васъ держись, мы друзья народу, мы и отъ богатыхъ васъ избавимъ…. Всмъ будетъ хорошо….
— Такъ-съ, нашелся отвтить мастеровой.— Вотъ этой штуки я не понимаю: въ колес этомъ значитъ ободка не надыть? Одн спицы во втулк?
— Одн, одн, и покрпче ихъ надосдлать, ихъ во вс стороны вертть будутъ….
— Это, примрно, машина такая?
— Да, если кто спроситъ, такъ и скажи: машина, молъ, масло жать. У тебя она скоро поспетъ?
— Да черезъ недльку, не ближе.
— Ну, ладно, я заду. А лучше ты побереги ее отъ чужаго глаза-то, а то сосди переймутъ, она привилегированная….
— Не извольте безпокоиться, никто не увидитъ.
— Вижу, ты малый смышленый. Ты изъ какихъ?
— Господина Ишимова человкъ былъ, въ Москв обучался, теперь извстно…. свобода-съ.
— Мн бы съ тобой покороче хотлось сойдтись! Ты мн жизнь свою разскажешь…
— Жизнь-съ? усмхнулся Григорій:— какая жь наша жизнь….
Послдовало молчаніе. Графъ вертлъ шляпу, взглядывая на Григорья изъ подлобья. Тотъ ломалъ голову, чего баринъ не узжаетъ? Можетъ тутъ что-нибудь сдлать надо… А кто его знаетъ! Извстно, кабы свой братъ, въ трактиръ свести, чайкомъ попоить, хоть и на его жь деньги…
— Да, такъ мы еще поговоримъ, торопливо заговорилъ графъ:— ты такъ и другимъ скажи, коли кому нужда будетъ, пусть ко мн идутъ, у меня работа найдется….
— Зачмъ же-съ? если ужь вашей милости моя работа понравится, такъ не оставьте….
— Ну, все-таки…. Я васъ всхъ люблю…. Вы труженики… А эти что обираютъ васъ, не долго напануютъ….
Хозяева съ низкими поклонами проводили богатаго барина до коляски.
— Не надо, не надо, говорилъ онъ:— не студитесь….
Колядка покатилась.
— Чудной баринъ! проговорилъ Григорій.
— Такъ-то, соколикъ, радовалась старуха:— голенькій охъ, а за голенькимь Богъ….
— Это кто говоритъ! А баринъ чудной! Взглядъ вишь пондравился? Совсмъ на барина не похожъ, равно онъ къ теб подлащивается….
— А-а-ахъ! Свтики! Глянько, это онъ свой бумажникъ забылъ… Какъ же такъ, надо бы добжать, воротить надо, гляди, како дло! всхлопоталась старуха.
— Гд жь его теперь искать? Самъ прідетъ… Какая штучка! Работа, надо быть, нмецкая! Поди рублей двадцать одна стоитъ… А денегъ-то въ ней, я чай…
— Не тронь, Гриша, еще вернется неравно.
— Ничего, поглядть можно, чай онъ имъ счетъ знаетъ! И не сочтешь, все красненькія, да сренькія…. Эхъ, хоть бы четвертушку, сейчасъ бы захозяйничали, и вывску повсили бъ золотыми литерами: столяръ Григорій Орудный! На, матушка, убери подъ божницу, ажь глядть противно. Отъ богатыхъ, говоритъ, избавлю, а самъ-то что!
Онъ слъ за столъ и принялся разсматривать рисунокъ. Вошла двушка въ полугородскомъ наряд, въ шубейк, съ платочкомъ на голов, помолилась и обратилась къ хозяйк.
— Я, тетушка едосьевна, по сосдству зашла… Вамъ денегъ нужво было?
— И что ты, красавица, нтъ!… Такъ я говорила, примрно… У мово сына деньги водятся, онъ не шалопутный какой!
— То-то, а то у меня возьмите.
Парень ужь чертилъ рисунокъ въ большомъ размр, и, будто тутъ только заслышавъ приходъ гостьи, поднялъ голову…
— Ален Тимоеевн наше почтенье! проговорилъ онъ,— садитесь, гости будете…
— Здравствуйте, Григорій Сидорычъ, отвтила та, потупившись и прикрываясь рукавомъ.
Подошла къ столу и заглянула въ бумагу.
— Работу получили? спросила она просто.
— Получилъ, благодареніе Богу. Ваши вс ли здоровы?
— Живутъ помаленьку. Что жь это будетъ?
— Кто ее знаетъ, не женское дло. Матушка, надо бы самоварчикъ поставить…
— Нтъ, заговорила двушка:— коли для меня, не надо, я на минуту…
— Куда, мать моя, сама-то я больно охоча, не могу ужь безъ этого злья теперь, прилыгнула старуха.
— Вотъ, матушка, размняй, сказалъ Григорій, вынимая изъ-за пазухи красненькую. — Кажется чай-то весь у насъ…
Кто бы подумалъ, глядя на степенно-важныя лица молодыхъ людей, что у нихъ все полжено ужь межь собою и ждутъ они только поправки въ ддахъ, чтобы завестись своимъ домкомъ!
Какъ только старуха мелькнула мимо окна, Григорій подвинулся къ стоявшей возл него двушк и обнялъ ея талію. Она глядла въ окно, закраснвшись, чуть замтная усмшка блуждала на губахъ. Онъ сталъ притягивать ее къ себ, она защищалась локтемъ.
— Не трожьте не балуйте, шептала она.
— Любъ я теб, Леня? Любъ что ли?
Она повернула къ нему запылавшее лицо и такъ и впилась въ губы….
Въ ту же минуту дверь сильно распахнулась и вошелъ Бронскій, блдный, съ встревоженнымъ лицомъ. Двушка, какъ испуганная птичка, отскочила въ сторону, Григорій смшался, во графъ ничего не замчалъ.
— Не обронилъ ли я тутъ бумажника? растерянно говорилъ онъ:— тамъ деньги… деньги…
— Здсь-съ, оправился рабочій:— цлы вс…— И вынесъ ему бумажникъ.
Графъ торопливо открылъ его дрожавшими руками, еще проворнй пересмотрлъ вс отдленія, и насилу успокоился…
— Ты честный человкъ, Гриша, проговорилъ онъ:— я не ожидалъ…
— То-есть какъ-съ?
Графъ выложилъ вс деньги изъ бумажника и подалъ ему.
— Это теб на разживу, смотри, никому не сказывай!
Григорій глядлъ на него, выпучивъ глаза.
— Ты тутъ ничего не читалъ? спросилъ графъ, пытливо на него посматривая…
— Зачмъ же-съ? За что же это баринъ?
— Ну, прощай! Прощай! крикнулъ Бронскій, уходя.
Все это произошло такъ скоро, что мастеровой ршительно не могъ придти въ себя. Двушка даже и не поняла ничего съ испугу.
— Матушки, денегъ-то сколько! говорила она, опомнившись: — рублей триста будетъ…
— Рехнулся онъ что ли? засмялся мастеровой:— то деньги подай, то ужь и не надо стало. Ну, матушка, крикнулъ онъ входившей старух, — знать мы съ тобой въ сорочк родились… Спрашивай скорй, пойдетъ ли за меня. Такую заведенію открою! И машины будутъ!
Старуха стала креститься.

VII. Наслдство.

— Богъ съ тобой, говорилъ старый майоръ племяннику:— теб видно скучно со мной, старикомъ…
Русановъ намекнулъ ему, что не хочетъ быть ему въ тягость, особенно въ такое время, когда доходы и безъ того уменьшились.
— А вотъ видишь, вотъ ужь и не хорошо, Володичка! Гордость смертный грхъ! На вашъ вкъ съ тобой хватитъ, дружочекъ.
— Да не въ томъ дло, дяденька…
— А я было какъ привыкъ-то къ теб! Сына роднаго такъ не любилъ! говорилъ майоръ, забывая, что у него такого предмета и въ завод не бывало.
— Дяденька, говорятъ, люди нужны, упрекаютъ, что никто не хочетъ служить.
— Да, послушай, дружочекъ, попробовалъ еще возразить майоръ,— съ какими ты еще людьми сойдешься, оцнятъ ли?
— Точно я красный товаръ! смялся Русановъ.
И майоръ захотлъ похать съ племянникомъ. Увязали въ чемоданы всю движимость Русанова. Толстая Стеха, ключница, сама укладывала на дорогу пироги, цыплятъ. Обывательскія живо помчали родичей. Тряская жидовская бричка скоро укачала майора. Онъ долго кивалъ головой, наконецъ, опустился на подушки и заснулъ, а Русановъ глядлъ на окрестности, медленно уплывавшія за бричку. Напомнили он ему движущуюся картину Миссиссипи, виднную въ Москв почти ребенкомъ, и мало-по-малу, не званое не прошеное, стало ему приходить на память прошлое. Вотъ онъ кудрявый, краснощекій бутузъ бгаетъ по двору въ красной рубашонк, и съ любопытствомъ разглядываетъ старый, обросшій мохомъ заборъ. ‘Это няня, что?’ — ‘Это паукъ-коси-сно, оторвать ему ногу, онъ все будетъ косить.’ И ребенокъ спшитъ оторвать ногу, и долго носитъ ее на ладони, любуясь странными движеніями. Вотъ красный мундиръ гимназиста, шапка на затылк, отважно шлепаетъ по лужамъ съ портфелью подъ мышкой, а уличные ребятишки никакъ не хотятъ призвать мужа науки и выражаютъ плебейское негодованіе громкими криками: ‘красная говядина!’ До нихъ ли ему, когда въ голов ршается Пиагорова теорема! Вотъ университетскій садъ, шумитъ кружокъ синихъ воротниковъ. Господинъ Пшиндишкевичъ, носящій бакенбарды и потому считающійся отчасти передовымъ, становится на дерновую скамью, опирается на суковатую палку, и громко читаетъ адресъ попечителю: ‘Мы нижеподписавшіеся обязываемся заставить начальство дать отчетъ, за что оно погубило будущность Лжемпиковскаго, исключивъ его изъ студентовъ…’ — ‘Господинъ Русановъ, говоритъ Вшисцинскій, вы, конечно, не подпишетесь?’ — ‘Разв медалисты подписываются? Ихъ дло въ передней ректора торчать’, говоритъ Лжемпиковскій.— ‘О, если такъ, господа! чтобъ доказать вамъ, я готовъ’, говоритъ герой, и подписываетъ адресъ. Большинство благоразумныхъ разрываетъ его.— ‘Господа,’ говоритъ Русановъ, ‘вы играли моею фамиліей, моею будущностью, слишкомъ безцеремонно, позвольте же выразить мое презрніе къ этой комедіи!’ — ‘Господинъ Русановъ,’ говоритъ Пшиндишкевичъ, заходя къ нему въ домъ: ‘вы должны мн дать удовлетвореніе!’ Обнажаются студентскія шпаги, господинъ Русановъ получаетъ уколъ въ плечо, господинъ Пшиндишкевичъ въ бокъ, и оба довольны на другой день своими ранами, возбуждающими любопытство товарищей. А милая Зиночка встрчаетъ своего героя кузена чуть не со слезами: ‘не стыдно ли, Вольдемаръ, рисковать дорогою жизнью?’ А тамъ смерть отца, отъздъ… Все это далеко, далеко позади. Теперь надо цпляться за новыя снасти, держаться на шаткой палуб…
— Довезите, просилъ женскій голосъ.
Русановъ выглянулъ изъ брички. На пригорк сидла двушка въ сренькомъ ситцевомъ плать, повязанная платочкомъ, возл нея лежалъ блый узелъ.
— Довезите, баринъ, говорила она,— смерть устала.
Русановъ веллъ остановиться. Двушка взобралась на облучокъ, и опустила глаза.
— Вы куда же идете? спрашивалъ Русановъ.
— Въ городъ-съ, искать работы, не смло отвтила та.
— Много вы прошли?
— Верстъ десять, я сегодня съ зорькой вышла…
— У васъ тамъ знакомые въ город?.
— Нтъ-съ, никого нтъ…
— Какъ же это? Дали ль вамъ, по крайней мр, на дорогу?
Двушка покраснла и пробормотала, что это очень не далеко. Русановъ, спустя нсколько времени, развернудъ пирожки и предложилъ ей закусить вмст. Она поблагодарила, не отказывая. Тутъ только онъ разглядлъ ее. Двушка была очень миловидна. Свженькое румяное личико, съ ямочками и легкимъ пушкомъ на щекахъ, бойкіе, каріе глаза, съ немного опухшими вками, словно недавно пережили какое-то горе: руки бды и нжны, волосы причесаны по-городски.
— Вы что жь на фабрику хотите?
— Нтъ, я бы куда-нибудь въ горничныя, или какъ это, Haushlterin…
— Вы по-нмецки говорите?
— Ддушка былъ нмецъ, я еще маленькая съ нимъ въ Россію пріхала, онъ тутъ у богатаго барина служилъ, въ садовникахъ занимался…
— А теперь?
— Померъ. Никто этимъ нынче не занимается, а ддушка богатыя оранжереи разводилъ, но потомъ все меньше было достатку, вмсто того чтобы накопить денегъ, да хать на родину, сталъ проживать… Потомъ заболлъ, и корову вашу продали… А потомъ и меня не стали держать, теперь въ чужихъ людяхъ надо жить.
— Но зачмъ же въ горничныя? Лучше шить на какой-нибудь магазинъ…
— Я къ этому не пріучена, не умю… Вотъ бы какой-нибудь старой барын книжки читать. Я ддушк все газеты читала!
— Кто это съ тобой разговариваетъ? отозвался майоръ въ подудремот.
— Тутъ, дяденька, двушка одна… Въ городъ идетъ!
— А, ну, ну, ну! Пусть ее…
Ночью въхали они въ заставу губернскаго города. Мостовая задребезжала, каменные дома тихо двигались мимо, по окнамъ свтились огни. Экипажъ остановился у гостиницы.
Майоръ тотчасъ отправился хлопотать о нумер и переноск вещей. Русановъ прислъ съ двушкой на крыльцо. Полный мсяцъ ярко освщалъ блый домъ, обливая голубоватымъ отливомъ выступы и карнизы, бросая тни на земь, золотя крестъ какой-то церкви. Подъ навсомъ храпли кони, по двору расхаживали ямщики, кто-то наигрывалъ на гармоник ‘барыню’.
— Ну, вотъ мы съ вами и дохали, Ниночка. Вы теперь куда думаете идти?
— Куда-нибудь на постоялый дворъ, тамъ не дорого, у меня есть два рубля….
— Живали вы когда въ городахъ?
— Ни разу еще. Какъ не хорошо пахнетъ! что-то страшно: много такъ народу, я совсмъ здсь чужая…
— Еще бы, такая чистая, свжая! Хотите, я вамъ дамъ совтъ?
Двушка простодушно глянула на него.
— Берите первое попавшееся мсто, принимайтесь скорй за работу, а то васъ какъ разъ испортятъ! Ниночка, вдь вы не поддадитесь дурному, неправда ли?
— Ни за что на свт! вскрикнула она съ жаромъ, схвативъ его руку.
— А пока возьмите это на память отъ меня, на случай, пока пріищете себ мсто…
Двушка развернула ассигнацію и не ршалась…..
— Куда ее столько! Какой вы добрый!
— Берите, берите, это отъ друга…
— Какъ васъ звать? Чтобы звать, за кого молиться?
— Вы часто молитесь, Ниночка?
— И утромъ, и вечеромъ…
— Поминайте въ вашихъ молитвахъ… Инну, попросите ей счастья… Иду, иду! крикнулъ онъ дяд, звавшему его съ лстницы.— Будетъ нужда, спросите въ гражданской палат Русанова, упомните?
Онъ пожалъ ей руку и сталъ подниматься по грязнымъ ступенькамъ. Вошедши въ нумеръ, онъ тотчасъ улегся на тюфякъ, и майоръ погасилъ свчку.
‘Бдная’, думалось ему: ‘одна, совершенно одна, безъ родныхъ, безъ знакомыхъ, безъ средствъ, безъ знанья… Въ этомъ омут… Что еслибы та гордая душа была на ея мст? Вынесла ли бы она?’
Глаза стали слипаться, пріятная усталость охватила все тло. Русановъ сталъ забываться. Казалось ему, что онъ детъ по степи на своихъ бговыхъ дрожкахъ и серебристый ковыль волнуется, волнуется, наводя на него усыпленіе… Довезите, довезите, раздаются серебристые голоски… Сколько Нилочекъ! На каждомъ пригорк, у каждаго ручейка, все Ниночки… Онъ беретъ одну на руки, привозитъ въ какой-то мраморный храмъ, портики, колонада, розовый занавсь, и все освщено голубымъ свтомъ… А Ниночка ужь не Ниночка, а гордая красавица въ черномъ плать, съ пышными черными кудрями, и онъ стоитъ передъ ней на колняхъ. Инна Николаевна, говоритъ онъ,— вы извините меня, пожалуста, я никакъ не могу влюбиться въ васъ… Не потому что у меня только тысяча рублей наслдства, да домъ на Пречистенк, я не боюсь смерти, я дрался на шагахъ съ господиномъ Пшиндшикевичемъ… Да отчего же, грустно? говоритъ Инна Николаевна: вдь только за васъ я и могу выйдти, вы одинъ изъ нихъ… Нтъ, нтъ, говоритъ Русановъ,— и слезы подступаютъ къ горлу: Мальвина мн не позволитъ, я долженъ посвятить себя для высшихъ цлей… Ха, ха, ха! раздается смхъ Инны: я и забыла, что вы мировой посредникъ, ха, ха, ха!
— Ха, ха, ха! раздается явственнй.
— Что такое? вскакиваетъ Русановъ.
— Какже, помилуй, говоритъ майоръ,— одиннадцать часовъ ужь, я и къ обдн сходилъ, смотрю, а онъ тутъ цлуетъ подушку…. Что это ты видлъ во сн?
— Мало ли что во сн привидится?
— Я дружочекъ поду, къ губернатору надо, еще кой-куда, ты меня не жди…. Сходи, городъ, осмотри достопамятности.
— Куда спшить? жить буду, все узнаю.
Владиміръ Ивановичъ, проводивъ дядю, одлся и сошелъ въ билліардную, народу набралось порядкомъ. Онъ веллъ дать себ чаю и услся на диванчикъ.
— Сыграть что ли? предлагала одна личность съ багровымъ носомъ и щетинистыми усами въ военномъ пальто.
— Да вдь ты объегоришь, голова, возражала другая въ долгополомъ сюртук, съ небритою физіономіей.
— Ну, наладилъ, на четвертакъ идетъ?
— Что, ай завелся? Гд Богъ послалъ?
— Что я, жуликъ что ли?
— Много ль впередъ-то?
— Впередъ сколько угодно ныньче такъ и такъ.
— Ну ставь, маркелъ, пять шаровъ.
— Съ нашимъ почтеньемъ-съ. На чай будетъ съ кого получать?
— Ладно, заговаривай зубы-то!
— Партія съ того кто выиграетъ, что ли?
— Извстно, съ одного вола двухъ шкуръ не дерутъ.
Пальто прицлилось, поерзало кіемъ и съ трескомъ влпило желтаго въ уголъ.
— Упалъ? крикнуло оно носовымъ акцентомъ.
— На себя! крикнулъ другой.
— Не нашелъ лучше на кого упасть! проворчалъ пьяный горбунъ, облокотившись на бортъ и слдя за игрой.
Особа прекраснаго пола влетла въ заду въ необъятномъ кринолин, напвая сиплымъ голосомъ разудалую псню, за ней купчикъ съ французскою бородкой.
— Люблю, крикнулъ горбунъ,— никто не смй моему ндраву препятствовать.
— Кто это такой? спросилъ купчикъ половаго.
— Это горбатый-то-съ? отвтилъ тотъ, молодцовато тряхнувъ головою и перекинувъ полотенце на другое плечо:— учитель какой-то былъ, на музык что-ли, да больно ужь изъ себя-то не удались, опять же и жена бросила, таперича третій мсяцъ кутятъ. Это они еще въ своемъ вид, а къ вечеру не хороши бываютъ, зачнутъ это все бить, совсмъ не годится!
— Тридцать шесть и очень досадно! покрикивалъ маркеръ. — Не разойдтиться ли вамъ? сказало пальто, положивъ кій.
— Тридцать шесть и никого-то?
— Не разойдтиться ли?
— Катай, катай знай!
— Отходу не даешь? Ну, держись же!
Пальто съ удару кончило партію. Долгополый пустилъ ругательство, разряженная особа взвизгнула, вс хохотали, натягивали носы, стучали ногами, посуда звенла.
— Молодой человкъ, сыграемте, предложилъ побдитель, подсаживаясь къ Русанову:— отставной поручикъ Кондачковъ!
Отставной поручикъ произнесъ все это очень быстро въ носъ и нагло глядя въ лицо Русанову.
— Я не играю, отодвинулся Русановъ.
— Можетъ ли быть? Млодой чэаэкъ не играетъ на бидлліард? Ну, на китайскомъ, по пирожку партія?
— И на китайскомъ не умю, сказалъ Русановъ улыбаясь. Собесдникъ начиналъ интересовать его.
— Ну, кто дальше плюнетъ — по рюмк коньяку плевокъ!
И поручикъ, какъ пулю, влпилъ плевокъ черезъ всю комнату въ аспидную доску.
— Неискусенъ и въ этомъ, расхохотался Русановъ.
— Ну, хорошо! На порцію котлетъ…. Сколько въ комнат шаговъ? Двадцать три — считайте!
— Постойте, я лучше такъ закажу. Не знаете ли, не отдаются ли тутъ квартиры?
— Вамъ велику ли надо? Вонъ у Пудъ Саввча комнаты три есть.— Почтеннйшій, пожалуйте сюда!
Небритый Пудъ Савичъ подошелъ и сталъ описывать Русанову удобства своихъ квартиръ. Потомъ замтилъ, что дло-то вести въ сухомятку какъ-то не приходится, надо бы, по русскому обычаю, чайку испить и малую толику пропустить.
Русановъ веллъ подать чаю, водки, подосплъ завтракъ и новые пріятели услись къ столику.
Отставной поручикъ, почувствовавъ себя окончательно въ своей сфер, развеселился.
— Я вамъ разскажу случай, молодой человкъ, заговорилъ онъ, кладя въ ротъ полъ-соленаго огурца. Игрнемъ разъ въ банкъ! Я, майоръ Бурзюкъ, помщикъ Бобырецъ, еще кто-то. Вдругъ входитъ въ енотовой шуб. Позвольте поставить карту? извольте. Ставитъ — беретъ, другую ставитъ — беретъ, третью — опять беретъ. Я, говорю, господа! шулеръ! Терпть не могу шулеровъ! Взяли его за ноги, окно отворили, до половины высунули…. Хочешь? говоримъ…. Такъ это онъ откровенно и говоритъ: не хочу!
— Скажите, какая странность!
— Ну, взяли мы его дегтемъ вымазали, въ пуху обваляли и съ лстницы въ три шеи! Такъ вдь это недоволенъ остался!
Пудъ Савичъ упрекалъ Русанова неумньемъ усидть графинчикъ.
— Вы не сумлвайтесь, говорилъ онъ,— только первая рюмка коломъ, вторая соколомъ, а тамъ ужь пошли мелкія птушки!
Отдавъ должное русскому обычаю, пріятели отправились въ домъ мщанина Растравилова (онъ же и Пудъ Савичъ), и поршили тамъ три чистенькія комнаты за сто рублей въ годъ. За столъ Русановъ будетъ платить пять съ полтиною въ мсяцъ, ему въ придачу будутъ сапоги чистить.
Потомъ они отправились по мебельнымъ лавкамъ, по магазинамъ, и цлый день прошелъ въ торгахъ и переторжкахъ. Только къ вечеру вернулись домой съ тремя возами, къ великому соблазну сосдей, которые пораскрывали окна и слдили за перетаскиваніемъ мебели съ такимъ участіемъ, какого не у всякаго историка заслуживаетъ великое переселеніе народовъ. Такъ и оставались до тхъ поръ, пока растворенныя на об половинки двери не поглотили послдняго стула. И тутъ все еще чего-то ждали, въ окнахъ двигалась свча, изъ чего они заключили, что мебель разставляютъ, когда же свтъ сталъ неподвиженъ, успокоились на томъ что все въ порядк и имъ тутъ больше нечего длать.
— Такъ вотъ гд ты устроился, дружочекъ, говорилъ дядя, входя къ племяннику.
Старикъ дивилося комфортабельной обстановк, радовался каждой мелочи какъ ребенокъ. Въ кабинет онъ пришедъ въ совершенный восторгъ.
— Вдь это дорого? спрашивалъ онъ.
— Я, дяденька, поршилъ наслдство-то….
— Володя, ты геній!
И майоръ шагнулъ къ третьей комнат, но геній шагнулъ еще проворнй и загородилъ дорогу, заперевъ дверь на ключъ.
— Это что жь за комната?
— Тутъ всякій хламъ….
— Ничего, покажи и хламъ, у тебя и хламъ-то долженъ быть губернаторскій.
— Да это спальня…. Право, дяденька, не интересно.
— Ну, ну, не безпокойся, ты, братъ, не обзавелся ли ужь канареечкой какой, вишь ты какъ прытко!
Русановъ уврилъ дядю, что онъ вообще до пвчихъ птицъ не охотникъ, а до канареекъ въ особенности.
— Ой ли? сказалъ майоръ.
Узжая и прощаясь, майоръ остановился въ раздумьи на крыльц.
— Володя, комнатка-то? а?
— Что же?
— Кавуръ! сказалъ дядя, погрозивъ пальцемъ.— Ну, дай Богъ жать поживать, да добра наживать, пиши же хоть разъ въ недльку.
Въ послдствіи въ сосдств распространился слухъ, что новый жилецъ — чернокнижникъ. Старухи даже подсмотрли съ соседняго чердака, въ чемъ заключается его спеціяльность. Оказывалось, что онъ по ночамъ не спитъ часовъ до двухъ. И все что-то пишетъ, пишетъ, а потомъ погаситъ свчку, и не видать, какъ онъ въ трубу вылетаетъ.
— Не русскій, матушка, человкъ, не русскій, сообщала хозяйка на рывк какой-то старушк-просвирн.— Ни молебна не отслужилъ на новой квартир, ни въ баню не ходитъ, ни что….
— Вотъ они жильцы-то, поди пущай ихъ, соболзновала та.
— А пожаловаться грхъ, за полгода впередъ деньги отдалъ, и такъ простъ, такъ простъ, что ни!… точно и не чиновникъ.
— Кто его знаетъ, родимая? Чужая душа потемки!

VIII. Отсталые.

На другой день, часовъ въ десять поутру, Русановъ снималъ пальто въ пріемной гражданской палаты.
— Тутотка не вшайте, ваше благородіе, флегматически замтилъ ему сторожъ:— это для начальства мсто.
— Такъ куда же?
— Вы къ вамъ на службу, что ли? Вотъ съ чивновниками извольте….
— Не все равно?
— Нтъ-съ, ужь это у насъ порядокъ такой. Съ монаршею милостью честь имю поздравить, прибавилъ онъ, протягивая руку.
Русановъ далъ ему что-то и вошелъ въ канцелярію, поправляя волосы.
— Позвольте спросить, гд тутъ вакантный столъ? обратился онъ къ одному чиновнику, усердно строчившему опредленіе.
— Не знаю, грубо отвтилъ тотъ и уткнулся въ бумаги.
Онъ очень хорошо зналъ, гд былъ этотъ столъ, котораго онъ ждалъ цлыхъ три года, и радъ былъ хоть чмъ-нибудь кольнуть студентика, свшаго ему на шею по протекціи.
— Пожалуйте, Владиміръ Ивановичъ, пожалуйте, подскочилъ къ нему маленькій, худенькій человчекъ въ потертомъ вицъ-мундир въ обтяжку.— Позвольте рекомендоваться, коллежскій регистраторъ Чижиковъ, помощникъ вашъ!
Что-то пришибенное, покорное свтилось въ его прищуренныхъ глазкахъ.
— Очень пріятно, проговорилъ Русановъ, садясь къ столу, покрытому изрзаннымъ, закапаннымъ чернилами, зеленымъ сукномъ.— Присутствіе собралось?
— Нтъ-съ, раньше одиннадцати у васъ рдко кто прізжаетъ, разв когда докладъ. Позвольте, торопливо проговорилъ онъ, замтивъ, что Русановъ положилъ локти на столъ:— тутъ пыльно!
И въ самомъ дд локти и обшлага были вс въ пыли.
— Разв у васъ только одинъ писецъ? спросилъ Русановъ, разсматривая молодаго человка съ безсмысленными, оловянными глазами и желтымъ, гемороидальнымъ лицомъ, навалившагося всею грудью на столъ.
— Нтъ-съ, да т на телеграфъ пошли….
— Это зачмъ же?
— Вы не извольте удивляться, это у васъ погребокъ такъ прозывается, по лстниц-то вмсто перилъ веревочка протянута, ну, они и выражаются такъ, что мордомоченіе, дескать, совершаемъ по телеграфу.
— А-а-а! И часто это бываетъ?
— Какъ случится, наивно отвтилъ Чижиковъ
— Ну-съ, указы сегодня есть?
— Никакъ нтъ-съ.
Русановъ подошелъ къ шкафу.
— Что это? Ревизія была?
— Никакъ нтъ-съ.
— Да что жь это, и аппелляціонныя, и частныя, и доклады, и ршенныя, и мелкія бумаги, все какъ попало?
— Это у васъ всегда такъ, чтобы подъ рукой ближе было.
— Нтъ, ужь сдлайте одолженіе…. Это какой-то хаосъ, тутъ чортъ ногу переломитъ…. Давайте разберемъ.
Стали разбирать. Русанову попалась купчая, помченная вступавшею за два мсяца.
— Почему жь это до сихъ поръ не доложено, спросилъ онъ, уже нахмурясь.
Помощникъ мгновенно струсилъ и съежился.
— Завалилось какъ-нибудь.
— Это ужь и новое не хорошо, сказалъ Русановъ, откладывая ее въ сторону.
Тутъ къ нимъ подошелъ другой столоначальникъ, старичокъ. Стриженые, блые съ желтизной волосы торчали вверхъ, плутоватые глазки такъ и бгали, онъ все помаргивалъ, да подергивалъ губами…
— Занялись горяченько, сказалъ онъ съ сладенькою улыбочкой:— извстно, новая метла чисто мететъ…
— Вы разв находите, что я похожъ на метлу? спросилъ Русановъ, которому эта личность почему-то сразу не понравилась.
— Нтъ-съ, какъ можно! Это такъ пословица…
— Ну тутъ, кажется, никакія пословицы не помогутъ, говорилъ Русановъ, отыскавъ просроченный указъ.
— Горячо вы очень къ сердцу принимаете, не обтерплись еще, не настоящій чиновникъ! увщевалъ старичокъ.
— Съ такимъ, какъ вы говорите, терпніемъ и до взятокъ не далеко, рзко замтилъ Русановъ.
— Хе, хе!.. Молода еще…
— Что?
— Въ Саксоніи не была… Эхъ, молодой человкъ! Кто же беретъ взятки? Это запрещено закономъ, за это лишаютъ чиновъ, дворянства…
— А все-таки берутъ…
— Да не взятки же: благодарность за труды! Если вы, примрно, ночь просидите за какимъ-нибудь дломъ, изготовите къ докладу, какая же это взятка? Разв вы обязаны сидть ночь? Въ Свод Законовъ полагается присутствовать только до двухъ часовъ…
И старичокъ, доставъ красный фуляръ, высморкался съ полнымъ сознаніемъ неотразимаго аргумента…
— Да почтеннйшій collega, перебилъ Русановъ,— если предлагаютъ деньги, такъ врно не на очередное: то и безъ того доложится… Стало-быть взятка!
— Погодите, послужите, попривыкаете къ нашему порядку…
— Ну, ужь это дудки! Это вамъ придется къ нашему порядку-то приглядываться…
— Какъ вы находите новенькаго-то? спрашивалъ пріхавшій между тмъ секретарь, солидный мущина въ золотыхъ очкахъ у отошедшаго старичка.
— Это… это революціонеръ какой-то.
— Экъ вы вдь хватите-то всегда, словно чортъ въ лужу…
— Да, помилуйте, я думалъ, онъ на новоселье позоветъ, а онъ чуть не ругается…
— Ничего, умается! Видали мы слетковъ-то и почище! сказалъ секретарь, и оба засмялись.
Такъ и прошелъ денъ въ переборк бумагъ. На слдующіе пошла спшная работа, и Русановъ пожаллъ, что ухлопалъ на первыхъ порахъ свои капиталы на омеблированіе своей квартиры. Оказывалось, что штатныхъ писцовъ не хватаетъ на переписку докладныхъ записокъ, онъ долженъ быть принанять своего и значительно урзалъ у себя жалованье. Мало-по-малу косо стали посматривать на него сослуживцы.
— Что-жъ это, говорили пожилые:— просителей на домъ не принимаетъ, даже бумагой казенною не пользуется? Чмъ онъ жить будетъ?
— Говорятъ, пишетъ по ночамъ, должно-быть въ Колоколъ…
Съ своей стороны Русановъ сталъ открыто въ разрзъ съ канцелярскою братіей.
Однажды посл присутствія подошелъ къ нему Чижиковъ.
— Позвольте надяться, Владиміръ Иванычъ, что вы не откажете мн въ покорнйшей просьб откушать у меня сегодня….
Проговоривъ эту очевидно приготовленную фразу, помощникъ столоначальника совсмъ сконфузился….
Они пошли, разговаривая, на самый конецъ города. Чижиковъ заботливо обходилъ лужи и рытвины, стараясь при этомъ уступать Русанову лучшую дорогу.
— Вотъ моя обитель, проговорилъ онъ, переходя черезъ улицу къ крошечному деревянному домику съ мезониномъ. Въ открытыя окна свсились втки герани, бальзамина, слышалось разбитое фортепіано, хлопнула низенькая калитка, со двора пахнуло сырыми дровами, фортепіано замолкло…
— Кто жь это у васъ играетъ?
— А вотъ сейчасъ познакомитесь, отвчалъ хозяинъ, вводя Русанова въ низенькую гостиную.
Мебель была обтянута коленкоровыми чехлами, пестрыя занавски по окнамъ, по стнамъ обиліе литографій въ домодльныхъ рамкахъ. На стол лежали разобранные стнные часы и прошлогодній нумеръ Отечественныхъ Записокъ. Каковы были прочіе апартаменты, предоставлялось фантазіи гостя, такъ какъ хозяинъ, вошедши въ нихъ, старательно притворилъ дверь. Русановъ заглядлся на гравюру Татьяны, чертящей завтный вензель на стекл, когда Чижиковъ снова вошелъ, облеченный въ покойное пальто, расправляя спину и потягиваясь, за нимъ вышла молодая особа лтъ двадцати, подстриженная въ скобку, въ черномъ фартук сверхъ шерстянаго платья.
— Прошу любить, да жаловать… Ну-ка угости насъ, чмъ Богъ послалъ…
— Я насъ ждала, Владиміръ Иванычъ, я была уврена…
— Это ваша сестрица? спросилъ Русановъ.
Молодые люди переглянулись, улыбаясь.
— Это жена моя, Катерина Васильевна, урожденная Ишимова. Такъ двчонкой и осталась: стрижка! Вы мн позволите съ вами здсь запросто?
— Какъ вамъ не совстно…
‘ Фууу! Отлегдо! Ну, значитъ ‘громъ побды раздавайся, веселися храбрый Россъ!’ Не хотите ли папиросъ, прибавилъ хозяинъ, развеселившись и подвигая Русанову пачку жиденько набитыхъ патроновъ.— Табакъ не взыщите незавидный, что называется самъ-панъ-тре.
Катерина Васильевна принесла суповую чашку, и горячій варъ борща пріятно защекоталъ обоняніе проголодавшихся служакъ.
— Милости просимъ! Опять таки не взыщите. За моею женой три су, а за мной и тхъ нтъ. Какъ намъ жить съ тобою въ мір, а?
— Ну, ну, какъ нибудь проживемъ… Вчно у него шуточки! обратилась она къ Русанову.
— Нтъ, не врьте, ничто не вчно подъ луною. Небось, какъ хворала-то, досталось ему и отъ меня на орхи…
— Кому это?
— Да вотъ братцу-то любезному…
— Ну, полно, Богъ съ нимъ…
— Вина у насъ не водится, говорилъ Чижиковъ, подвигая графинъ:— а вотъ наливкой я васъ угощу такой, какую только Катенька и уметъ приготовлять.
Обдъ пролетлъ какъ на рельсахъ. Служаки закурили самъ-панъ-тре и расположились на диван. Катенька понесла куда-то хлбныя крошки въ фартук.
— Скажите, какъ это вы въ самомъ дл живете?!..
— Да такъ?
— Сколько, бишь, вы получаете жалованья?
— Четыре рубля въ мсяцъ…. что не дурно? Да вотъ къ слову, посмотрите!
Русановъ выглянулъ въ окно, выходившее на палисадникъ съ клумбами малины, крыжовнику и нсколькими яблонями. Катенька сидла на самомъ припек и бросала крошки тремъ блымъ, какъ снгъ, королькамъ, птушка можно было узнать только по гребешку. Они путались мохнатыми ножками и, кудахтая, подбирали крошки.
— Такъ-то, сказалъ Чижиковъ,— курочка по зернышку…
— Нтъ, серіозно?
Чижиковъ задумался на минуту.
— По правд сказать, Владиміръ Иванычъ, я не безъ задней мысли и пригласилъ васъ поглядть на наше житье-бытье… Я васъ побаивался…
— Меня-то?
— Вы вдь того-съ… изъ ныншнихъ, сказалъ Чижиковъ, посмиваясь:— а я… лучше ужь разомъ покаяться… я беру взятки…. А вы погодите, вы не сразу казните… Я и уроки даю, получаю рублей пятнадцать въ мсяцъ, ну мезонинъ доставляетъ пятьдесятъ ежегодно. Этимъ бы можно и жить, да вы возьмите то: начальство требуетъ, чтобъ являлись въ своемъ вид, не оборвышемъ, ну и сапоги… хотя съ высшей точки зрнія, казалось бы, что такое сапоги! А тутъ благодарятъ двумя, тремя рубликами… Не бралъ-съ, ей-Богу не бралъ, пока оставалось кой-что у жены, все надялся на повышеніе, а вышло вотъ что…
Чижиковъ пустилъ густое, блое кольцо дыму, оно плыло, плыло, расширилось въ темную ленту и пропало въ воздух…
— Скажите пожалуста, началъ Русановъ, желая прекратить тяжелое объясненіе:— неужели Ишимовъ ничего не далъ за сестрой?
— Какже, раззорился! По закону четырнадцатую часть отсыпалъ. Вотъ домикъ этотъ и купили. И то вдь я Катеньку почти похитилъ. И думать у меня, говоритъ, не смй за нищаго выходить. Ну, она, русская душа, и говоритъ ему: думать-то я, братецъ, не намрена,— а выйдти выду. Съ тхъ поръ у васъ онъ ни ногой….
— Такъ она у васъ бой!
— Да, вотъ тутъ и подумай! Конечно въ видахъ современныхъ потребностей, можно на меня смотрть какъ на гадину, пожалуй и раздавить можно, да вотъ какъ у меня на рукахъ этотъ бой, а пожалуй и боята пойдутъ, такъ я и самъ, того-съ, право!
Русановъ засмялся.
— Идетъ! Вы при ней пожалуста…
— Что жь ты, Митя, ничего не сыграешь Владиміру Иаваычу, сказала Катенька, садясь къ нимъ и отряхая фартукъ.
— Если ихъ благородіе прикажутъ, не смю отговариваться. Да что! Все играю-то я такое….
Онъ развязно сдъ за фортепіано и бойко заигралъ польку-foliehon.
‘А, каковъ? Еще и польки на ум!’ думалъ Русановъ.
— Хотите? подошла къ нему Катенька, подставляя руку на плечо.
Русановъ отъ души сдлалъ съ ней тура три.
— Не хорошо, что длать! говорилъ Чижиковъ:— пристрастился къ бальнымъ танцамъ, переписывалъ когда-то ноты, какъ Руссо!.. Вотъ и пристрастился…
— Слушайте вы его, пристрастился къ бальнымъ танцамъ, передразнила Катенька:— у купцовъ иногда вечера бываютъ, понимаете? А ты лучше свое-то сыграй…
Чижиковъ немного смшался.
— Я, Владиміръ Иванычъ, написалъ вальсикъ… Совтовали напечатать, да что! русская фамилія туго идетъ.
Онъ махнулъ рукой и заигралъ свой вальсикъ.
И это былъ вальсъ для танцевъ, но какъ будто въ немъ вертлись и ‘Лучинушка’ и ‘Матушка голубушка’ и ‘Борода ль моя бородушка’. Что-то широкое, русское слышалось въ беглыхъ звукахъ…
‘Откуда эта сила берется?’ думалъ Русановъ, невольно приближаясь къ фортепіано, а Катенька стояла, облокотясь, противъ играющаго, и когда вальсикъ замеръ на послдней пвучей нотк, она взяла его за голову, и притянувъ къ себ, звонко чмокнула.
— О чемъ это вы задумались, Владиміръ Иванычъ?
— Ахъ, еслибы вы звали, какъ я васъ понимаю!
— А что? спросилъ Чижиковъ.
— Нтъ, такъ! спохватился Русановъ.
— Нтъ не такъ!
И Катенька лукаво погрозила ему пальчикомъ.
Отецъ-командиръ покраснлъ и перемнилъ разговоръ.

IX. Передовые.

Наступили два дня табельные. Еще наканун Русановъ въ какомъ-то тревожномъ состояніи ходилъ по своимъ комнатамъ, поглядлъ въ окно: шарманщикъ вертитъ свой органъ — скучно! Снялъ со стны скрипку, сталъ вспоминать недавно слышанный dsir — скучно!
‘А что если похать? Отчего жь и не похать? Что за бда? Мн просто весело тамъ, съ ней пріятно время провести….’
По утру онъ ужь вылзалъ изъ брички у крыльца Конона Терентьевича, владльца перваго знакомаго хутора по пути.
— Покорми тутъ, сказалъ онъ Жиду, входя въ переднюю.
Слышались голоса дяди и племянника въ горячемъ спор.
— Я удивляюсь, говорилъ Кононъ Терентьевичъ,— какъ это тебя можетъ занимать!
— А я вотъ удивляюсь, какъ это васъ занимаетъ, что меня это занимаетъ….
Русановъ увидалъ Конона Терентьевича, умывавшагося въ двухъ тазахъ, сперва съ мыломъ, а потомъ набло въ чистой вод, племянникъ стоялъ на стул и курилъ въ душникъ, такъ-какъ дядя терпть не могъ табачнаго воздуха, увряя, что дышать имъ гораздо вредне чмъ самому курить.
— Хвала Аллаху, насилу-то путное сказалъ…. Ахъ, здравствуйте!…. Извините пожалуста….
— Продолжайте, продолжайте…. Въ чемъ дло?
— Да, вотъ юноша воюетъ….
— Но, послушайте, дяденька, надобно же что-нибудь длать…
— Кто жь теб сказалъ, что есть на свт дло? Никакого дла нтъ, все это фантасмагорія!
Русановъ поглядлъ на оратора, а племянникъ даже и курить пересталъ.
— Ну будешь служить, вотъ спроси у него: изъ чего? жалованье получать! Будешь литераторомъ — гонорарій, купцомъ — барышъ, а результатъ одинъ: пить, сть, наслаждаться жизнію… Дураки хлопочутъ, изъ кожи вонъ лзутъ, а умный человкъ и такъ проживетъ….
— Да какже, по вашему, и цли въ жизни нтъ?
— Да что ты лошакъ что ли испанскій? Тмъ вотъ, когда на гору дутъ, клочокъ сна передъ мордой. вшаютъ, ну они и идутъ, все хотятъ дойдти…. И ты туда же?
— Посл этого и призванія никакого нтъ?
— Отставь, надолъ…. Ничего нтъ.
— Нтъ, дяденька! Вы сами себ противорчите…. На той недл вы читали Искандера и восхищались, вчера перечитывали Переписку Гоголя, и опять восхищались, а нынче опять другое говорите….
— Да ты глупъ! Ну смотришь ты на розу — теб нравится, нюхаешь жасминъ — опять нравится….
— Да? Такъ это все цвточки?
— А ты въ самомъ дл думалъ ягодки?
Русановъ прислушивался къ литературному каруселю не безъ любопытства. Онъ ждалъ какого-нибудь ршительнаго удара, когда вошелъ мужикъ съ глуповатымъ лицомъ и остановился у притолки.
— Что ты Хведько?… Да, я за тобой посылалъ, заговорилъ Кононъ Терентьевичъ.— Подешь въ городъ, купи ты мн сала…
— Чую, протянулъ мужикъ.
— Ну, что чую? Ничего не чуешь! Сало бываетъ двухъ сортовъ: одно блое, другое желтое….
— Се я понимаю….
— Такъ ты мн самаго желтаго привези: это самое лучшее, оно на заграничный рынокъ идетъ…. въ Лондонъ. Когда спросъ увеличился, такъ ваши купцы стали блое подкрашивать орлеаномъ и гуммигутомъ, чтобы показистй было… Понялъ?
— Эге! почесывался мужикъ, оглядывая всхъ изподлобья. Русановъ улыбался.
— Такъ смотри жь самаго желтаго! Да еще вотъ что попробуй, сало вдь состоитъ изъ трехъ кислотъ: олеиновой, маргариновой и стеариновой, да еще органическое основаніе — глицеринъ. Такъ это дурное сало, коли въ немъ много олеину!
Мужикъ переминался съ ноги на ногу и съ ожесточеніемъ глядлъ на сапоги.
— Ты его пожми сквозь тряпку!
— Звольте! согласился мужикъ.
— Коли олеинъ потечетъ — не бери!
— Коли олея пидетъ, не бери! повторилъ мужикъ.
— Ну такъ ступай, да помни, сдлай это не въ службу, а въ дружбу, я вдь не панъ теперь….
— Якъ же не панъ? возражалъ мужикъ.
— Мы теперь сосди, объяснялъ Кононъ Терентьевичъ.
— Спасиби вамъ, кланялся мужикъ,— дозвольте мини вже и сынку взять зъ собой, вони тамъ на стану {На пруду.} карасей ловятъ..
— Карасей ловятъ? Ребятишки? Какъ же они смютъ? Коля, дай-ка мн тубу!
— Помилуйте, дяденька, жара такая!
— Давай, давай, проворно одвался Кононъ Терентьевичъ: — извините на минутку….
— Ничего, и я съ вами, оказалъ Русановъ.
Коля послдовалъ за ними въ сопровожденіи мужика. На пруду ребятишекъ не застали. Пошли по хатамъ.
— Съ чмъ у васъ борщъ? спрашивалъ Кононъ Терентьевичъ, входя въ комнату:— съ карасями?
— Зъ якими карасями? Виткиля? огрызлась бабуся, закрывая заслонкой печь.
— А вотъ я погляжу виткиля….— И Кононъ Терентьевичъ, какъ былъ въ шуб, ползъ въ печь и сталъ вытаскивать ухватомъ горшки….
— Это что, не караси? кричалъ онъ вытаскивая деревянною ложкой рыбу изъ горшка и швыряя въ лохань: — это не караси?
— Та хай вамъ бсъ, панъ, кричала баба,— увись борщъ замутили!
— А изъ панскаго пруда таскать умете! Чтобы впередъ не было! Въ судъ отправлю!
— Съ чмъ борщъ, спрашивалъ онъ въ другой хат.
— Та не ма въ насъ, паночку, весело обрадовалась молодуха: — може каши поснидаете: е и чорна, и била!
— Съ карасями?
— Отъ се такъ! Яка жь така каша съ карасями?
Русановъ взялъ подъ руку Колю и пошелъ съ нимъ по деревн, предоставляя на волю Конону Терентьевичу продолжать свои странствія.
— Это ужасно! горячился гимназистъ: — до какой пошлости можетъ дойдти человкъ! Сколько лтъ владетъ здсь, а ни одного грамотнаго на всемъ хутор нтъ! Это какой-то феодальный баронъ!
— Это Кононъ Терентьичъ-то? усмхнулся Русановъ.— А у васъ славный черноземъ, почти на три четверти аршина, продолжалъ онъ, осматривая оврагъ.
— Да, вдь вся эта полоса была покрыта моремъ….
— Что такое?
— Я говорю про допотопный періодъ: тутъ море было, рыбы громадныя плавали, зври…. А потомъ, вымирая, гнили вмст съ растеніями, образовали черноземъ, море стекало, появились рки, и прорыли эти овраги….
— Куда жь оно стекало?
— Оно стекало…. разумется куда? Съ земли…. Дяденька ничему этому не вритъ…. Онъ даже въ микроскопъ не вритъ! съ грустью говорилъ юноша.
— А! соболзновалъ Русановъ:— нуте?
— Конечно, тутъ много правды! вдь мы съ вами призраки?
— Нтъ, неужели?
— Да какъ же? Что такое всъ? Давленіе на вашу руку — ощущеніе! Цвтъ — раздраженіе вашего глаза — ощущеніе! Кто жь поручится, что ощущенія ваши врны? И что такое мы сами? Призракъ!
— Какъ же вы это мирите геологію и Канта?
— Мирить не надо, воскликнулъ юноша: — это подлецы умренные выдумали! Мы принадлежимъ къ краснымъ, мы должны слдовать Руссо! Еслибы во читали Contrt Social, весь міръ передлался бы самъ собою….
— Ну, весь запасъ свдній выложили? Или еще что есть? Экого сумбура вамъ дяденька въ голову набилъ…
— Какъ дяденька? Я самостоятельныя изслдованія произвожу…. конечно, онъ мн много помогъ въ развитіи…
— Чмъ же вы теперь занимаетесь?
— Акклиматизаціей. Вдь мы съ вами отъ обезьянъ произошли, такъ?
— Такъ, говорилъ Русановъ.
— Ну, точно такимъ же рядомъ постепеннаго совершенствованія, можно довести ворона, сороку до того, что они будутъ свободно выражаться на человчьемъ язык….
Русановъ улыбался, но юноша, замтивъ это, нахмурился.
— Вы не врите? Вы стало-быть принадлежите къ партіи ретроградовъ?
— Я ни къ какой партіи не принадлежу, говорилъ Русановъ.— Ну, что вы будете длать съ вашими сороками?
— Какъ не видть пользы! Дло говоритъ само за себя, тогда можно будетъ замнить ими разсыльныхъ съ эстафетами….
Хведько въ это время поровнялся съ ними, вызжая на околицу.
— Ну что, крикнулъ Русановъ:— понялъ какого сала барину надо?
— Эге, самаго билійшаго, крикнулъ тотъ, снимая шапку.
Русановъ окончательно расхохотался.
— Господа, пойдемте скорй домой, подошелъ къ нимъ Кононъ Терентьевичъ,— со мной несчастье!
— Что такое? тревожно спросилъ Русановъ.
— Да вотъ съ этими проклятыми хамами! Ползъ на лавку, хотлъ осмотрть посуду, да объ полку носомъ и стукнулся…. что-нибудь вскочитъ…. Оподельдоку приложить иди аглицкаго пластыря?
— Нтъ, задумчиво говорилъ Коля,— это невозможно, тутъ нужны радикальныя средства….
— Ты полагаешь?
Кононъ Терентьевичъ уже поблднлъ.
— Да, какже, посудите сами, мы гибнемъ и никому до этого дла нтъ! Лучшіе люди, напримръ графъ, вотъ онъ, и мало ли ихъ, вс они не обращаютъ….
— Что ты за чепуху несешь?
— Я все про Россію, дяденька.
— Тьфу, чортъ побери! Я думалъ про ушибъ….
— Нтъ, это невыносимо! Это возмутительно. На что жь вы учились? На что вамъ вся эта философія?…
— Прощайте-ка, господа, мн пора, сказялъ Русановъ, и оохалъ.
‘Гниль проклятая!’ думалъ онъ, вызжая со двора. ‘Мало того, что самъ до сумашествія зарапортовался, еще и молокососа этого на свою дорожку тянетъ….’
А вечеромъ онъ уже подъзжалъ къ Горобцевскому хутору, несмотря на просьбы дяди остаться у него.
— Вотъ вы какимъ букой сдлались! встртила его Инна на крыльц:— по дв недли глазъ не кажете!
— Неужели это замтно?— И Русановъ просіялъ.
— Нтъ! Qui va la chasse, perd sa place, весело говорила она, таща его въ гостиную.— Теперь насъ веселитъ графъ: повадился каждый день….
Владиміръ Ивановичъ не узналъ было своего товарища. Бронскій сидлъ съ Юленькой на диван въ какой-то красивой, шитой золотомъ венгерк и блестящихъ ботфортахъ.
— Ба! Машина! сказалъ онъ, протягивая руку Русанову.
Вс, и Анна Михайловна, и Авениръ, несказанно обрадовались гостю.
— Нуте, Владиміръ Иванычъ, умильно разспрашивала Анна Михайловна:— вступили въ должность? Дда у васъ есть?
— Есть, отвчалъ Русановъ.
— Идутъ?
— Идутъ.
— Ну, какъ же у васъ тамъ?
Русановъ началъ описывать чиновный міръ. Онъ привыкъ овладвать разговоромъ въ маленькомъ кружк, и пошелъ по своей коле съ свойственнымъ ему добродушнымъ юморомъ.
Бронскій слушалъ съ саркастическою улыбкой, покачивая ногой. Его замтно подмывало….
— Да, да, заговорилъ онъ вдругъ:— я самъ былъ вчера въ суд и видлъ тамъ судью…. Ну такъ и кажется, что быть ему въ раю! Какъ не пожалть въ самомъ дл! жена, дти et caetera, et caetera…. О, благодтели! Неужели это оправданіе? Неужели по этой причин вашъ убленный сдинами, угобзившійся въ Свод секретарь достоинъ снисхожденія? Да чортъ съ нимъ! Дурную траву изъ поля вонъ, и конецъ! А вотъ, пока не переведутся такіе молодцы какъ ваша милость, и того нельзя будетъ сдлать!
— За что меня-то въ опалу?
— А вотъ за то, что вы этимъ самымъ тономъ говорите и съ ними, и со мной, со всякимъ! По моему, ужь лучше быть отъявленнымъ плутомъ, по крайней мр знаешь, съ кмъ дло имешь. Но аще будете ни теплы, ни холодны…. такъ что да это по вашему?… изблюю васъ изъ устъ моихъ.
И Бронскій принялся говорить въ дух такой нетерпимости, что Русановъ ршился уступить поле противнику и удалился въ уголокъ. Бронскій громилъ все сплеча, говорилъ съ жаромъ, въ голос слышалась правда. Онъ далъ полную волю негодованію и накопившейся желчи. Отъ чиновничества перешелъ къ обществу, что такъ равнодушно смотритъ на продлки служилыхъ, досталось и литератур.
— Куда мы идемъ! восклицалъ онъ:— есть ли у насъ просвщенные вожаки? Какая у насъ наука? Понюхаетъ того, другаго, заглянетъ въ дв-три книжонки и пошелъ благовстить съ каедры!
А Владиміръ наблюдалъ издали за впечатлніями слушателей. Анна Михайловна сидла, сложа руки, не спуская глазъ съ сіятельнаго гостя, и только изрдка съ улыбкой поглядывала на другихъ: дескать, вотъ какіе люди къ намъ здятъ! Авениръ копался въ журналахъ и поднималъ голову только при высокихъ нотахъ. Юленька, къ которой Бронскій чаще всхъ обращался, дйствовала мимикой, стараясь выказать сочувствіе красот слога. Инна лежала на козетк, поглаживая усвшагося подл Лару, но глаза ея свтились, вспыхивали при неожиданныхъ оборотахъ рчи, и по этимъ взглядамъ, по неожиданному жесту, Русановъ видлъ, что она не пропускаетъ ни одной сколько-нибудь замчательной мысли. Онъ очень хорошо зналъ привычки Бронскаго, понималъ, что тотъ не даромъ это длаетъ. ‘Которая же изъ двухъ?’ Вотъ въ чемъ вопросъ!
— Ни на чемъ нельзя остановиться, кончилъ Бронскій:— нтъ ни одного отраднаго явленія!
— Въ чемъ же спасенье? сказалъ Русановъ, подходя и облокачиваясь на столъ.
— Спасенье?— Бронскій тоже всталъ и прямо смотрлъ ему въ лицо.— Ага! Вотъ что! Доктрину имъ подавай! Формулы для жизни!
— Да, твердо сказалъ Русановъ,— и хорошую доктрину! Дльныя формулы!
— Дайте срокъ, дадутъ вамъ и доктрину, и дйствовать научатъ, а теперь пока мы можемъ высказаться только такой душ, которая совмстила бы въ себ жаръ расплавленнаго желза съ молчаніемъ гробовой плиты….
— Помилуй Богъ, какіе страхи! съ улыбкою сказалъ Русановъ.— Скажите, графъ, что это за охота….— Онъ чуть не сказалъ: ‘дурачить себя….’ — Что это за охота длать изъ себя какого-то сфинкса?
Бронскій сдвинулъ брови, и, кто знаетъ, чмъ кончился бы споръ, еслибы не вмшалась Инна.
— А я вотъ разгадала этого сфинкса, сказала она поднимаясь.— Что такое значитъ dowca?
Бронскій вспыхнулъ,и обвелъ всхъ безпокойнымъ взглядомъ.
— Мн кажется…. началъ было онъ.
— Мн кажется, перебила Юленька,— завтра все-таки надо устроить кавалькаду, графъ.
Русановъ расхохотался, и разговоръ принялъ другое направленіе.
Посл ужина, вс вышли провожать гостей. Двое дворовыхъ съ трудомъ удерживали графскаго коня, покрытаго тигровымъ вальтрапомъ: блая пна капала съ мундштука: онъ рылъ землю ногой, и, храпя, косился на дрожащее пламя свчи. Графъ, чуть коснувшись чолки, сидлъ уже въ сдл, а конь, почувствовавъ себя на свобод, взвился было на дыбы, но тотчасъ сталъ какъ вкопаный подъ сильнымъ цукомъ. Владиміръ услся на свои дрожки.
— Вы не злитесь на меня? говорилъ графъ, вызжая изъ воротъ.
— Ничуть: вы испортили мн вечеръ, вотъ и все!
— Фу, какъ вы поэтически выражаетесь!
— У васъ научился…. Вамъ налво?
— Да, не по пути. До завтра?
— До завтра.
Владиміръ, пріхавъ домой, тотчасъ кинулся на приготовленное ему ложе, и погасилъ свчу. Мухи озадаченныя внезапною темнотой, подняли неистовое жужжанье, бились въ потолокъ, лзли въ глаза и насилу, насилу успокоились. А онъ все не могъ заснутъ, ворочался съ боку на бокъ и освобождалъ себя вздохомъ какъ изъ бочки. Старый майоръ слушалъ, слушалъ, наконецъ потерялъ терпнье….
— Да что съ тобою?
— Мухи, дяденька, жалобно отвтилъ племянникъ.
— Кавуръ! сказалъ дядя.
— Ну, Юльчикъ, говорила Анна Михайловна, сидя у постели дочери,— поцлуй меня, такихъ успховъ я отъ тебя и не ожидала! Ты просто обворожила графа!
— Что вы, maman! Мн стыдно! Сказала та, потупивъ глазки и позируя въ живописномъ дезабилье, охватывавшемъ ея роскошныя формы.
— Да какъ и не обворожить! Какъ и не обворожитъ этакой красавиц! Только ты ужь больно проста, надо посмлй, да понжнй.
— Какъ это можно, maman! При всхъ-то? Наедин съ нимъ я могу быть понжне, а при другихъ нельзя и виду показать…
— Графинюшка ты моя! Гд мн учить? Ты умнй меня!
— Не правда ли, maman, какое громкое имя: графиня Юлія Бронская? Я непремнно упрошу его провести медовый мсяцъ въ Париж…
— Разв я теб наскучила? Говорила Анна Михайловна:— мн бы только порадоваться на васъ…
— Мы скоро вернемся, maman, право скоро… Какъ вы думаете, можетъ онъ къ внцу сдлать мн головной уборъ изъ золотыхъ розъ съ брилліантами вмсто росы? Недурно вдь?
— Какое-жь въ этомъ сомнніе!
— То-то. Я не хочу его раззорять…
Он распрощались, но на порог Анна Михайловна остановилась въ раздумьи.
— А ты, душечка, вотъ что еще. Ты напрасно Ишимова-то совсмъ отпихнула. Хорошо, какъ Богъ дастъ графа, а то не ровенъ случай. Да и графъ приревнуетъ, и это лучше.
— Fi, maman!… Ишимовъ! сказала дочка, выставивъ губку. Она это переняла у Бронскаго.
На другой день графъ Бронскій и Русановъ опять встртились на хутор Горобцовъ. Только спала жара, графскіе берейторы подвели лошадей къ крылечку. Графъ хлопоталъ около Юленьки, и усаживалъ ее на сдло.
Русановъ подошелъ къ Инн.
— Не трудитесь, beau chevaler, я сама сажусь на лошадь.
Она стала горячить воронаго коня, и поскакала впередъ.
Русановъ за ней, любуясь ловкостью и непринужденностью, съ какою она держалась на сдл: точно она всю жизнь ничего другаго и не длала….
— Васъ узнать нельзя, говорилъ онъ, едва поспвая за ней:— вы сегодня такъ веселы, такъ оживлены!
— Забудьте мою брюзгливость, которая, я думаю, порядкомъ надола вамъ! Вы ея больше не увидите…
— И давно такая перемна?
— Да какъ вамъ сказать? съ того дня какъ мы съ вами распрощались….
— Какъ это понимать?
— Какъ хотите, такъ и понимайте!
И, поднявъ лошадь въ галопъ, она запла:
Полно прясть, о, cara mia,
Брось свое веретено!
Въ San Luigi прозвонили
Ave Maria давно!
— Будемъ жить и веселиться! крикнула она вдругъ, повертывая лошадь къ кавалькад.
Они обогнули прудъ и, остановились у довольно широкой. канавы. Юленька проворно обскакала ее и стала вызывать графа обогнать ее до рощи, рисуясь и шаля, какъ дитя. Голубая амазонка такъ и волновалась въ кокетливыхъ движеніяхъ, раскраснвшееся лицо дышало веселымъ лукавствомъ, расширенныя ноздри и плутовскіе глазки такъ и поддразнивали….
— Усидите ли вы? говорилъ графъ, не спуская съ нея глазъ.
— Ловите жь! крикнула она, и, ударивъ лошадь хлыстомъ, съ хохотомъ понеслась по полю….
Графъ нагнулся, далъ шпоры, и перескочивъ канаву, пустился въ карьеръ за ней.
Инна хотла послдовать его примру, но, обернувшись, увидала Русанова, объзжавшаго канаву съ опущенною головой!..
— Что это вы такою пночкой? сказала она, подъхавъ къ нему.
— Я думалъ объ васъ, встрепенулся онъ.
— Можно узнать эту думу?
— Я боюсь, что вы попадете подъ вліяніе Бронскаго.
— А что? Разв онъ брыкается?
— Вы не знаете что это за человкъ….
— Нтъ это вы не знаете! Разв не правду говорилъ онъ вчера? поправилась она.
— Правду!
Она поглядла на Русанова сбоку.
— Вы, стало-быть, сознаетесь? Все на что онъ нападалъ дурно?
— Стало-быть.
Она подняла брови.
— Да вдь это все одни слова, заговорилъ было Русанов…
— А чего жь вамъ еще? Неужели вы не видите, что пока возможны только слова, слова и слова! можно впрочемъ еще ждать….
— Чего-же?
— Пришествія того времени, когда первые будутъ послдними….
— Вы этому врите?
— О, какой вы глупый! Не пеняйте, сами напросились на дружбу!
— А онъ, я вамъ доложу, бдовый! Онъ ужь не одну молодую голову вскружилъ, онъ на это мастеръ…..
— Да вдь тутъ есть цль!
— Какая жь цль?— Русановъ сорвалъ кленовый листъ, положилъ на ладонь и хлопнулъ.— Вотъ какъ дти забавляются: хлопнулъ одинъ, давай другой, это его тшитъ….
— И вы съ нимъ росли, учились, были пріятелями…. Какъ вы его славно поняли!
— Мы никогда не были задушевными пріятелями: разв вы не знаете, что поляки даже и въ университет отдльнымъ кружкомъ. Онъ, правда, былъ общительнй, любилъ ходить ко мн поспорить… Есть вещи, до которыхъ если дойдетъ, мы съ нимъ хоть на ножи… Что жь онъ по вашему?
— Баричъ, мечтатель! Признаться, я за то и люблю его, что онъ не такъ страшенъ, какъ самъ себя размалевываетъ. Поглядите-ка его въ обществ: тамъ онъ и властямъ угождаетъ, и на вс руки…
— Онъ другое дло!
— Это какъ же?
— Ишь какой любопытный. Ау! крикнула она на опушк.
Изъ рощи не откликались.
— Я его прозвалъ изжогой…
— Что-о-о?
— Изжога посл тридцатилтняго поста.
— Говорите проще, я терпть не могу метафоръ.
— Ну вотъ какъ изъ темной комнаты выйдешь на свтъ, долго еще щуришься, такъ и эти господа воображаютъ, что фронда ихъ современна…
— Хорошо, да вдь до сихъ поръ и вы только отрицаете. Какой же вашъ-то идеалъ? Обрисуйте…
— Что за идеалъ? Хорошее встрчается и въ дйствительности.
— Кто жь это? спросила она насмшливо, ожидая, что онъ или скажетъ ей комплиментъ, или замнется и тонко намекнетъ на себя. Въ послднемъ случа она ршилась взбсить его.
— Вотъ напримръ Доминовъ, сказалъ Владиміръ Ивановичъ.
— Доминовъ? Я и не подозрвала.
— Да, заговорилъ Русановъ съ увлеченіемъ:— вотъ умный-то человкъ. Свтлый взглядъ, знанье дла…
Инна слушала съ улыбкой.
— А его юморъ? Я помню, недавно мы съ нимъ бродили въ городскомъ саду, онъ остановился у штамба георгинъ, наблюдая тлю… Вы никогда не видали? Это прелюбопытно! Кучка этой мелюзги облпитъ стебель и сосетъ соки, и два три муравья суетятся и хлопочутъ около нихъ. Я, профанъ въ зоологіи, думалъ, что они дятъ тлю. Доминовъ обратилъ мое вниманіе на ихъ занятія и разъяснилъ фактъ. Муравей подбжитъ къ букашк, и пощекочетъ ее щупальцами, она поднимется на переднія ножки, выпуститъ каплю переработаннаго, прозрачнаго, сахарнаго сока, а муравей проворно овладетъ ей. Какъ бы славно было, говоритъ Петръ Николаевичъ, кабы и мы такими же лишними соками питались!
— А мн вотъ и не нравится въ немъ именно то, что онъ самымъ разнохарактернымъ людямъ уметъ понравиться. Не врю я въ хамелеоновъ этихъ! Представьте, графъ поетъ ему почти такой же панегирикъ! Мы впрочемъ незамтно удалились отъ начала разговора: вы меня сегодня просто поразили, и потому объявляю вамъ, сэръ, разъ навсегда, что никогда ни подъ чьимъ вліяніемъ состоять не намрена…
Они въхали въ самую чащу рощи. Инна бросила поводья, и пустила лошадь шагомъ по извилистой, перерзанной, корнями лсной тропинк. Вечерло, посвистывали малиновки, гд-то невдалек журчалъ ручеекъ. Инна вдругъ откинула съ лица локоны, и проговорила: ‘бдный, бдный мой Леонъ!’
— Какъ? спросилъ Русановъ измнившимся голосомъ. Ему было такъ хорошо въ эту минуту хать съ ней рядомъ, будто они вмст переживали какую-то тихую мелодію, и вдругъ такой рзкій диссонансъ….
— Хотите я вамъ на ночь разскажу страшную сказку? Вы хорошо знаете дядю Конона Терентьича…
— Кролика-то? Имлъ счастіе познакомиться.
— Это нисколько не мшало ему быть въ свое время волтеріанцемъ, гегелистомъ, байронистомъ, чмъ угодно. Это его послднія реформы такъ ошеломили, что у него все спуталось… Ну-съ, такъ года три тому назадъ, здсь былъ одинъ молодой человкъ, красавецъ, благородный, смлый, умный… Да впрочемъ, благо вамъ знакомъ одинъ изъ нихъ…. Мы жили съ нимъ душа въ душу.
— Вы?
— Да, не перебивайте, если хотите дослушать. Дяденька тогда часто здилъ къ намъ и бесдовалъ все больше о матерьяхъ важныхъ… Ну вотъ онъ и принялся просвщать насъ: училъ ‘на жизнь насмшливо глядть’.
— И вы уцлли?
— Я? Я и не поддавалась. Когда онъ пріхалъ сюда изъ столицы, мн было пятнадцать лтъ. Онъ не догадался, что я почти ребенкомъ покончила съ его проповдями. Чтобъ это васъ не сбило съ толку, смотрите: отъ меня дв тни…
Русановъ въ самомъ дл увидлъ на земл дв тни, одну рзкую черную, другую свтле, туманне…
— Не примите меня за сверхъестественное существо!
Она, смясь, показала ему солнце отраженное въ болотной луж.
— Такъ вотъ эта рзкая тнь — это я, какъ вы меня знаете, а эта я же, если заглянуть въ меня попристальнй. Меня уберегъ отцовскій закалъ, а Леонъ благоговлъ предъ столичнымъ ученымъ и врилъ въ него, какъ Турокъ въ Коранъ. Мн тяжело объ етомъ говорить, хоть и сама вызвалась…
Не легко было и Русанову, но на его лиц, всегда спокойномъ, какъ въ стоячей вод, никогда не было зыби…
— Онъ скоро превзошелъ учителя, собралъ уздную молодежь: пасквили, попойки, развратъ перессорили ихъ со всми сосдями. Это они звали отсутствіемъ предразсудковъ, оппозиціей застою, и еще сколько названій! Онъ похудлъ, пожелтлъ, вошелъ въ долги, а за все это платилась я.
Лошадь Русанова кашлянула, и попробовала укусить его шенкель.
— Сижу, бывало, и плачу цлую ночь напролетъ, чтобы двери ему отворить, чтобъ отецъ не зналъ. Онъ придетъ пьяный, а на другой день рветъ на себ волосы, клянется оставитъ безпорядочную жизнь.
— Чмъ же это кончилось?
— Чмъ кончилось? Да надо еще придумать, вдь это сказка… Продолжаю фантазировать. Онъ увлекъ жену одного изъ сосдей, мужу шепнули, онъ подкараулилъ ихъ съ дворовыми и хотлъ попросту на конюшн отодрать. А у Леона всегда съ собой былъ тульскій ножъ, мой подарокъ. Онъ ударилъ супруга рукояткой въ високъ, и тотъ отправился къ предкамъ.
— Что жь сталось съ тмъ несчастнымъ?
— Онъ бжалъ, и съ тхъ поръ я такъ и не имла объ немъ извстія, только очень недавно….
Невдалек послышались голоса графа и Юленьки, топотъ лошадей…
— Я надюсь, эта дикая фантазія останется между нами, сказала Инна, повертывая лошадь навстрчу имъ.
— Гд вы были милыя дти? Мы васъ цлый часъ ищемъ, кричала Юленька.
— Гд жь часъ? Не можетъ быть, говорилъ графъ. Онъ принялся болтать и выдлывать равныя эволюціи на лошади, пока кавалькада выбиралась изъ лсу.
— Пройдемтесь пшкомъ, сказала Юленька, остановивъ лошадь:— я устала.
Бронскій вспыхнулъ и заботливо снялъ ее съ сдла.
— Возьмите мою руку, если устали.
Онъ повелъ ее, держа въ другой рук поводья.
— Нтъ лучше хать, ршила она,— только не шибко, я отвыкла отъ сдла.
Совсмъ стемнло, когда они подъзжали къ дому. Русановъ взялъ Иннину лошадь подъ уздцы и удержалъ назади.
— Что же, чмъ кончилось?
— Я его недавно видла.
— Но, ради Бога, кто онъ? Что онъ вамъ такое?
— Нтъ, проговорила Инна, взявъ его за руку:— обдумали вы, чего вы добиваетесь? Малйшая промолвка, и вся сказка,— прибавила она смясь,— погибла…
— Не мучьте же меня!
— Что такое?— Она отдернула руку.
— Я привыкъ почти молиться на васъ. Ради вашей дружбы, зачмъ вы бросили на себя тнь?
— А-а-а! Вотъ пусть это и будетъ вашей дружб испытаніемъ!
Она ударила лошадь хлыстомъ и присоединилась къ другой пар. Анна Михайловна дожидалась ихъ на террас, боясь, чтобы не приключилось чего любимой дочк. Юленька, сойдя съ лошади, бросилась въ ея объятья, смясь и плача въ одно и то же время. Бронскій стоялъ, кусая усы.
— Что ты, голубчикъ, что съ тобой? всхлопоталась Анна Михайловна.
— Устала, проговорила Юленька и торопливо, путаясь въ шлейф, побжала въ комнаты.
— Пора гостямъ ко дворамъ, сказалъ графъ.— Вы завтра въ городъ? обратился онъ къ Русанову.
— Да.
— Прізжайте ко мн, вмст отправимся.

XI. Интрига.

Леонъ сидлъ въ кабинет графа за письменнымъ столомъ, освщеннымъ матовымъ свтомъ лампы. Передъ нимъ лежали бумаги, счеты, ландкарты, онъ машинально чертилъ по нимъ перочиннымъ ножомъ, безцльно глядя въ темное окно. Лицо его всегда серіозное, почти мрачное въ людяхъ, имло какое-то страдальческое выраженіе когда онъ оставался съ самимъ собою. Прошло еще нсколько времени, въ дом послышалась бготня прислуги. Бронскій весело вошелъ и бросилъ на столъ хлыстъ.
— Ужинъ! Лучшаго вина! Мы сегодня кутимъ, Леонъ! Проворнй! приказывалъ онъ лакею.
— Позволено ли мн спросить что мы здсь длаешь, графъ? сурово проговорилъ Леонъ.
— Пока тонемъ въ роскоши Капуи, милйшій! говорилъ графъ, трепля его по плечу.
— А наши?
— Что жь? Мы не теряемъ времени, мы вербуемъ хорошенькихъ прозелитокъ.
— Ужъ не женитесь ли вы, чего добраго?
— Я женюсь? У васъ блая горячка?
Леонъ нахмурился.
— Такъ любуюсь. Просто вы озлоблены противъ женщинъ… Скажите-ка лучше какъ идетъ крестьянское дло? Развдали вы?
— Ходилъ, угрюмо отвтилъ Леонъ.
— Ну, и какъ же они приняли наши грамоты?
— Въ Терешковской волости поврили, волнуются….
— За успхъ! крикнулъ Бронскій, поднимая бокалъ.
— Погодите радоваться-то! Въ другихъ стоятъ на своемъ, а изъ одной нашъ посланецъ на силу ноги унесъ.
— Что на вздоръ! сказалъ графъ, стукнувъ бокалъ объ столъ такъ неосторожно, что ножка отскочила и порзала ему руку. — Не умютъ взяться, продолжалъ онъ, слизывая кровь,— нужно добиться во что бы то ни стало. Я и не такимъ народомъ верчу какъ пшками, а тутъ чтобъ не сладить съ этимъ быдломъ!
— Попробуйте, говорилъ Леонъ.
Онъ сталъ опоражнивать стаканъ за стаканомъ, и все угрюмй длалось красивое лицо.
— Вамъ не слдуетъ пить, сказалъ графъ, вставая изъ-за стола:— васъ вино не веселитъ!
— Старая моралъ, замтилъ Леонъ,— и гораздо хуже вашего венгерскаго.
Спустя часъ графъ ужь спалъ, беззаботно раскинувшись на постели, одна рука лежала на груди, будто прислушиваясь къ ровному біенію сердца. Курчавые волосы разметались на подушк, на губахъ бродила улыбка. Леонъ, охмлвъ еще за ужиномъ, стоялъ надъ нимъ въ одной изъ тхъ думъ, которыя обыкновенно развязываетъ вино.
‘Счастливецъ, думалось ему, можетъ-быть его завтра схватятъ, онъ гордо выйдетъ на судъ. Кто вы такой? Званіе, имя, фамилія? Графъ Владиславъ Бронскій. Какого вроисповданія? Никакого. Не дйствовали ли вы противъ правительства? дйствовалъ. Знаете ли вы, чему вы подвргаетесь? Знаетъ, и спитъ покойно. Онъ вритъ, вритъ!’
Леонъ спустился неврною походкой по витой лстниц въ нижній этажъ, и пошелъ черезъ огромную залу, блую подъ мраморъ, увшанную фамильными портретами. Мсяцъ слабо освщалъ ее сквозь стеклянныя двери и окна оранжереи. Шаги его съ трескучимъ эхомъ отдавались въ зал. Онъ безцльно остановился передъ портретомъ какого-то рыцаря въ латахъ.
‘Убійца!’ проговорилъ онъ глухимъ голосомъ: ‘убійца!’ повторилъ онъ передъ другимъ портретомъ, вышелъ въ садъ и зашагалъ по темнымъ аллеямъ. На воздух вино еще больше бросилось ему въ голову, онъ разстегнулъ воротъ рубашки и слонялся по песчанымъ дорожкамъ, шатаясь по сторонам, хватаясь руками за колючую акацію.
Онъ повалился на траву, и тяжело заснулъ.
Спустя два или три часа онъ проснулся и оглядлся съ изумленіемъ. На восток краснли сумерки, будто уходили за сплоченную массу мелкихъ барашковъ, чешуйчатая броня ихъ зарумянилась по краямъ, золотистая полоска прорзала тучу, того и гляди выйдетъ солнце.
Леонъ подошелъ къ берегу рчки, огибавшей садъ. Будто дымъ отъ выстрла въ сырую погоду, стлался туманъ по изливамъ воды. Куличокъ съ громкимъ свистомъ потянулъ изъ подъ ногъ Леона. Онъ сталъ освжать голову холодной водой. Стая утокъ просвистала рзвыми крыльями надъ нимъ, онъ проводилъ ее глазами и пошелъ въ поле разминать тло, утомленное возліяніями, безсонницей и разгоряченнымъ воображеніемъ. Когда онъ вернулся къ дому, солнце ужь было высоко. На двор графъ разговаривалъ съ незнакомымъ ему господиномъ, садясь въ коляску. Леонъ спрятался отъ нихъ за уголъ.
— Экое утро! проговорилъ Русановъ, прищуриваясь отъ блеснувшихъ прямо въ лицо теплыхъ лучей.
— Да, восторженный бюрократъ: свжее какъ огурецъ, покойное какъ лежачія рессоры!
— Такъ, такъ! проговорилъ Русановъ:— вчное глумленье! Человкъ такъ устроенъ, что ему надо чему-нибудь кланяться, генераламъ совстно ужь, такъ давай духу времени.
— Какой слогъ! Какая глубина! посмивался Бронскій.— Не будемъ ругаться, давайте лучше говорить о Фейербах: это нчто нейтральное.
— Не надолъ онъ вамъ еще, пока литографировали? А кстати, графъ, вамъ ничего, а тамъ вдь кое-кто посидлъ на эту продлку.
— Что, небось, жалко стало? Фарисеи всегда заботятся о мят, рут, а лса истребляютъ безъ зазрнія.
— Что это, ваше сіятельство, на церковный гласъ запли? Нтъ, Христосъ не проповдывалъ рзни. Онъ и плевелъ не веллъ дергать, чтобы пшеницы не сгубить.
— За то и привилось его ученье на кострахъ инквизиціи!
— Этакъ мы съ вами и на гордо другъ друга схватимъ, сказалъ Русановъ.
— Доказательство сильное! возразилъ Бронскій, завертываясь въ плащъ.
Часовъ въ двнадцать дохали до города. Русановъ пошелъ прямо на службу, а графъ веллъ остановиться у губернаторскаго дома, проворно взобрался по коврамъ лстницы и вошелъ въ пріемную залу. Нсколько просителей ожидали выхода его превосходительства. Дежурный чиновникъ расхаживалъ изъ угла въ уголъ, считая паркетныя клтки и стараясь попадать ногой въ темныя.
— Потрудитесь доложить его превосходительству: графъ Бронскій по длу не терпящему отлагательства.
— Его превосходительство заняты, не смю взять на себя вашего порученія.
— А возьмете вы на себя отвтственность въ государственномъ преступленіи, если оно совершится, пока я буду ждать?
Чиновникъ поклонился, вошелъ въ кабинетъ и спустя нсколько минутъ попросилъ графа пожаловать.
— А, очень радъ, проговорилъ губернаторъ, протягивая руку.
— Ваше превосходительство, сказалъ Бронскій, раскланиваясь:— я никакъ не осмлился бы отвлекать васъ, еслибы не забота объ общественной безопасности.
— Что такое, графъ? Садитесь пожалуста!
— Мн стало извстно, началъ Бронскій офиціяльнымъ тономъ: — что нкоторые неблагонамренные люди смущаютъ крестьянъ, научаютъ ихъ неповиновенію властямъ и всми силами стараются произвесть смуту въ нашемъ кра.
— Скажите! Стало-быть правда? проговорилъ губернаторъ, блдня.
— Со дня на день должно вспыхнуть возмущеніе въ Терешковской волости. Не смю совтовать….
— Говорите, графъ, говорите!
— Я полагалъ бы немедленно послать туда военную силу, для энергическаго вразумленія непокорныхъ.
— Разумется! большое вамъ спасибо, что вы вовремя пріхали, представьте, въ какое затрудненіе я былъ поставленъ, все это хотли на васъ свалить. Я вчера получилъ на васъ доносъ. Не угодно ли полюбопытствовать?— Онъ указалъ графу листъ почтовой бумага, и тотъ взволнованнымъ голосомъ прочелъ: ‘честь имю увдомить ваше превосходительство, что графъ Бронскій, дйствуя постоянно во вредъ законному правительству, распространяетъ ложные слухи и пагубныя идеи въ народ. Не утруждая васъ изложеніемъ причинъ моего инкогнито, осмливаюсь просить, для блага ввренной вашему управленію губерніи, обратить особенное вниманіе ваше на возмутителя общественнаго спокойствія.’
— И только, оказалъ графъ съ презрительною усмшкой,— но вдь это анонимное письмо, и я надюсь, ваше превосходительство цните его какъ должно. Какая гнусность! Какое холопство!
— Успокойтесь, графъ.
— Да, сказалъ Бронскій, вздохнувъ,— у меня много враговъ.
‘Русановъ, непремнно Русановъ,’ вертлось у него въ голов.
— Много враговъ слдятъ за мною, продолжалъ онъ съ грустью:— они знаютъ, что пока я живъ, ни одинъ бездльникъ….
— Но кто же эти бездльники? перебилъ губернаторъ.
— Настоящіе дятели въ здшнемъ кра неизвстны мн, а эти свднія получилъ отъ преданныхъ людей, но имю сильное подозрніе на нкоторыхъ….
— Здшнихъ?
— Ваше превосходительство, это дло очень щекотливое, пока подозрніе не оправдалось. По мр подтвержденія, я не премину сообщить вамъ имена людей, которыхъ слдуетъ удалять. Пока я могу назвать только чиновника гражданской палаты, Русанова.
— Русановъ? переспросилъ губернаторъ, записывая въ памятную книжку.
— Точно такъ, человкъ очень вреднаго направленія.
— И все молодежь? А?
— Большею частію, ваше превосходительство. Вотъ они надежды нашего бднаго отечества! Безсмысленная болтовня, духъ отрицанія. Таковы ли истинные патріоты? Станутъ ли они попусту разглагольствовать тамъ, гд нужны живыя силы, рабочія способности.
— Но если такъ, это еще не страшно.
— Нтъ, они опаснй чмъ вы изволите полагать, они ршились развращать народъ до послдней степени и произвесть всеобщее возстаніе.
Долго еще бесдовалъ графъ съ губернаторомъ. Генералъ проводилъ его до залы, и остановясь въ дверяхъ, обратился къ нему съ любезною улыбкой.
— Отчего вы не служите, графъ? Я поручилъ бы вамъ почетный постъ.
— Цню выше всего благосклонность вашего превосходительства, во предпочитаю служить интересамъ отечества, не стсняя себя формальными обязанностями.
Губернаторъ подозвалъ дежурнаго чиновника.
— Потрудитесь передать вашимъ товарищамъ секретно: графъ Бронскій входитъ ко мн во всякое время дня и ночи безъ доклада, сказалъ онъ, и началъ обходить просителей.
А графъ, въ сопровожденіи чиновника, спустился въ переднюю, далъ ассигнацію швейцару и слъ въ коляску.
— Имю честь поручить себя вашему сіятельству, неизвстно для чего говорилъ дежурный, откланиваясь графу съ крыльца, безъ шляпы, съ заискивающею улыбкой.
Бронскій торопилъ кучера, развалясь на подушкахъ.
— Buona sera! Buona se-e-e-ra! напвалъ онъ, посмиваясь и покачиваясь въ экипаж. Прохожіе, останавливаясь, съ завистью любовались кровными срыми рысаками.
Въ то же утро, едва Доминовъ увидалъ вошедшаго Русанова, взялъ его подъ руку, и отошелъ въ сторону.
— Я не могу нахвалиться вами, началъ онъ: такой распорядительности, такой дятельности, я право не ожидалъ, ныншніе студенты… охъ!
Русановъ поклонился.
— Это заслуживаетъ особеннаго поощренія, не останавливайтесь на полдорог. Я не доволенъ секретаремъ, это мсто будетъ ваше. Не обращайте вниманія на толки здшнихъ служакъ, это люди съ толкучаго рынка: они дотягиваютъ свою лямку. Найдутся другіе, которые отдадутъ вамъ справедливость… Постойте, есть еще частное дльце, объясните мн, что это значитъ?
Доминовъ показалъ ему какую-то бумагу. Русановъ взглянулъ и покраснлъ.
— Какъ это… я… такъ? могъ онъ только проговорить. Въ конц бумаги вмсто его подписи значилось: Инночка.
— Ничего, ничего. Выскоблить и сандаракомъ потереть, вотъ и все. Не въ томъ дло. Вы ужь не влюбились ли? говорилъ Доминовъ, слегка подтрунивая.— Смотрите Владиміръ Иванычъ, не дайте маху! Передъ вами прекрасная карьера, у васъ отличныя способности… Положимъ, женитьба дло тоже хорошее. если вы возьмете за женой тысячъ пятьдесятъ, шестьдесятъ, это не помшаетъ, даже выдвинетъ васъ. Но вотъ бда: въ ваши лта такъ не женятся.
Русановъ улыбался.
— Вы извините меня пожалуста, я говорю по дружб и по опыту. Это имя напомнило мн одну госпожу, извстную своею эксцентричностью, и я такъ только предостерегаю васъ. Мы, новые люди, должны крпко стоять другъ за друга, прибавилъ онъ, пожимая руку Русанову.

XII. Бродячая труппа.

Въ начал августа уздный городокъ замтно оживился, открылась ярмарка. Вдоль по главной улиц и на всей площади потянулись ряды палатокъ съ краснымъ товаромъ, возы со всевозможными фруктами, рядна съ деревянною и глиняною посудой. За городомъ въ пол пасся табунъ лошадей въ дощатой загороди. Покупатель на свое счастье и на потху зрителей забрасывалъ арканъ, поднималась бготня, ржанье, и пойманнаго степняка выводили при одобрительныхъ крикахъ толпы. Два ремонтера ругались съ барышниками. На перекресткахъ сидли бабы съ мшками вареныхъ раковъ, ихъ тутъ же поглощали мстные гастрономы на мдныя деньги. Губернская и уздная аристократія каталась въ разнообразныхъ экипажахъ, помщики толкались на торгу. Тамъ и сямъ расхаживали продавцы пряниковъ и прочей мелочи. Въ толп любопытныхъ проворный Жидокъ предлагалъ испытать фортуны на попорченной астролябіи, кто поставить сразу алидаду на извстную черту — тому карбованецъ, промахнется — давай гривну, и много гривенъ перешло въ карманъ хитреца. Хотли ужь побить его, но вмшалась полиція. Большой кружокъ народа собрался подл фонарнаго столба съ длинною афишей, на ней было изображено крупными буквами:
‘Съ дозволенія начальства, труппою путешествующихъ артистовъ представлено будетъ, съ участіемъ мстныхъ любителей, подъ дирекціей Шураховскаго….’ Потомъ шло исчисленіе піесъ, изъ которыхъ одна была малороссійская и въ заключеніе общался дивертисементъ съ танцами, пніемъ, чтеніемъ стиховъ и чуть не фейерверкомъ.
— Cousin! кричала Юленька, высовываясь изъ кареты:— venez donc!
Коля подбжалъ къ дверцамъ.
— Что это вы покупаете?..
— Конфедератку, важно отвтилъ онъ, показывая ей четырехугольную шапку, съ мерлушковымъ околышемъ.
— Возьмите намъ ложу, поближе къ сцен. Вы будете, конечно?
— Непремнно, устраивается демонстрація…
— Ну, то-то!
Карета покатилась.
На двор предводительскаго дома, въ просторномъ манеж устроили сцену. Наскоро отгородили полукругомъ рядъ ложъ, поставили стулья, а позади ихъ горкой возвышались скамьи для галерки, какъ называли студенты раекъ. Въ семь часовъ театръ наполнился. Въ ложахъ рисовались дамы декольте. Изъ послдней къ сцен, драпированной красными занавсками, предводительша слдила за Бронскимъ. Онъ стоялъ въ первомъ ряду креселъ и фамиліарно разговаривалъ съ какимъ-то повидимому мщаниномъ, въ срой поддевк, въ очкахъ, съ длинною бородой. Тотъ явно важничалъ, поднималъ красивое лицо къ ложамъ, и отрывисто отвчалъ на вопросы. Цлая компанія молодежи въ блыхъ свиткахъ окружала ихъ.
— Кто это? спросилъ Русановъ у пріхавшаго съ вамъ Доминова.
— Какъ! Вы не знакомы? Это извстный Лукошкинъ, всю Россію обошелъ …
— А, это онъ? Слыхалъ, сказалъ Русановъ и обернулся къ ложамъ, отыскивая Горобцевъ. Онъ увидалъ въ ихъ лож Инну въ черномъ шелковомъ плать съ высокимъ воротомъ. Она смотрла на галерку, откуда раздавались нетерпливыя рукоплесканія.
Плохой оркестръ мдныхъ инструментовъ проигралъ что-то. Занавсъ съ изображеніемъ жертвенника раздвинулся на об стороны. Шураховскій въ казацкомъ костюм расхаживалъ по сцен, представлявшей внутренность хаты, ломаясь и размахивая руками. Жена его въ красномъ казакин съ корабликомъ {Головной уборъ.} на голов, очень смазливенькая, уперла руки въ боки, и притопывая подковами черевиковъ, запла довольно пріятнымъ голосомъ:
И вчора пампушки!
И сегодня пампушки!
Графъ первый началъ хлопать, молодежь подхватила, за ней галерка, и вся зала затряслась отъ аплодисментовъ, Инна наклонилась черезъ барьеръ и бросила къ ногамъ артистки букетъ блыхъ гарденій.
— Неужели это такъ хорошо? спрашивалъ озадаченный Русановъ. Онъ съ самаго начала пробрался въ ложу и стоялъ на стуломъ Инны.
— Это такъ нужно, это льститъ національности, сказала она, обертываясь къ нему.
— Странно что-то! Отчего жь эта жинка измняетъ мужу для москаля. Вотъ и москаль-чаривникъ, и тамъ тоже….
— Ну, вотъ вчно съ серіозными вопросами! говорила Инна, обмахиваясь веромъ:— подите, не портите мн bien-aise….
— Вы ршительно перемнились…
— Да, можетъ-быть оттого что частое удовольствіе не въ удовольствіе! Мн хорошо въ толп нынче… И какъ-то право весело… что-то такое во мн…— И она такъ взглянула на Русанова, что у того все запрыгало въ глазахъ….
Шла нмая игра изумленнаго мужа при вид жены, преобразившейся въ солдата. Въ одной изъ ложъ шумно усаживались новоприбывшіе. Русановъ направилъ свой бинокль, и узналъ Ишимова съ разряженною молоденькою женщиной. Онъ бережно снималъ съ нея бархатную тальму, она кивнула ему хорошенькою головкой съ Васильковымъ внкомъ на взбитыхъ волосахъ.
— Это онъ въ пику мн! сказала Юленька сестр, добродушно улыбаясь.
Въ партер все любовалось красавицей.
— Это возмутительно! Въ три недли! проговорилъ Русановъ какимъ-то болзненнымъ голосомъ, опуская бинокль.
Инна взглянула на него. Владиміръ Ивановичъ былъ блденъ въ первый разъ съ тхъ поръ какъ она его знала.
Піеса кончилась при громкихъ рукоплесканіяхъ. Вызывали Шураховскаго.
— Всхъ! Всхъ! раздавались голоса.
— Что съ вами такое было? спросила Инна, обертываясь къ Русанову.
— Помните, я вамъ разсказывалъ про Ниночку?.. Это она, бдная Ниночка, въ золотыхъ браслетахъ, въ кружевахъ…
— А! Ну, подите, выпейте стаканъ лимонаду…. Посл! Посл!
Опять поднялся занавсъ. Пошла русская піеса: Не мсто краситъ человка. Актеры играли вяло, говорили заученымъ голосомъ съ сильнымъ польскимъ акцентомъ.
— Этого просто слушать нельзя, сказала Инна:— ну не отчаивайтесь же, можетъ-быть это такъ только…
— Что такое? спросилъ Русановъ.
— Да, Ниночка-то ваша…
— Инна Николаевна, мн не слдовало объ этомъ и заговаривать…
— Сдлайте одолженіе, не стсняйтесь, я не изъ московскихъ барышень, хоть можетъ-быть и меньше ихъ знаю. Что онъ перебилъ у васъ любовницу, это вы хотли оказать?
— У меня? Какъ у меня?
— Такъ это не ревность? Что жь это?
— Неужели жь вамъ не жалко бдной, развращенной двушки?
— Это разв развратъ? Вотъ видите, какъ различны бываютъ взгляды! А я ее уважаю, она со крайней мр живетъ…
‘Я становой приставъ и не могу измнить моимъ убжденіямъ’ трагически произнесъ молодой актеръ.
Графъ приподнялся и шикнулъ, въ партер опять подхватили…
— Насилу-то! сказала Инна и подала руку Русанову.— Пройдемтесь, здсь жарко.
Русановъ накинулъ ей бедуинку и повелъ по дорожк, межъ двухъ рядовъ статуй, освщенныхъ красноватымъ свтомъ плошекъ.
— А все-таки она стояла не такой любви, говорилъ Русановъ.— Онъ ее броситъ!
— Вы врите въ неизмнную? насмшливо спросила Инна.
— Мн непріятно это слышать отъ васъ, особенно посл грустныхъ извстій, которыя получены мной изъ Петербурга…
— Что жь такое?
— Тамъ у меня пріятель есть: удивительныя новости сообщаетъ. Что вы скажете, напримръ, о семнадцатилтней двушк, которая вскакиваетъ на столъ съ бокаломъ въ рук и кричитъ: ‘крови! крови!’
— Ну, Петербургъ, это извстно.
— Только извстно?
— Нтъ, пожалуй съ одной стороны этому радоваться надо…
— Вотъ какъ! А мн кажется, что это со всхъ сторонъ безобразіе. Вонъ мой пріятель, пожалуй, восхищается, что выпущенные изъ крпости молодые люди хвастаются тмъ, будто они чему-то научились на предки… люди, значитъ, энергіи и дла!
— Что жь, и этому можно порадоваться!
— Да помилуйте, что жь тутъ хорошаго! Безсмысленными выходками добиться до безпощадной реакціи. Вонъ и воскресныя школы закрыли, потому что тамъ коммунизмъ проповдывался, и читальни закрыли: тамъ то же чортъ знаетъ что творилось… Ну и на здоровье имъ, за что жь народу-то въ чужомъ пиру похмлье? Послднія средства выйдти изъ невжества отнимаются.
Инна сла на скамейку, и прислонясь къ ршетчатой спинк, смотрла на вьющіеся огоньки плошекъ и шкаликовъ.
— Вспомнилось и наше студенчество, продолжалъ Русановъ. Сколько силъ потрачено! сколько времени убито! И для чего? Разграничивали, разграничивали Европу, а потомъ пошли на площадь и тамъ ихъ лавочники похватали! До чего дошло: своими ушами слышалъ въ Англійскомъ клуб господина. На что намъ, говоритъ, образованные люди?..
— Ну-съ, перебила Инна, наговорили вы много, къ какому результату вы пришли?
— Какой же тутъ результатъ?
— Очень простой: не остановить вамъ этого движенія никакими сентенціями. Пойдемте лучше русскую комедію дослушивать!
Между тмъ Бронскій отправился за кулисы. Тамъ Коля ухаживалъ за молоденькою танцовщицей, она сидла у одной изъ плошекъ, освщавшихъ боковыя декораціи и протягивала ножку поклоннику искусства. Окружавшіе молодые люди спорили за право надть ей башмачекъ.
— Мы живемъ ан-сосіетэ, сообщалъ Кол jeune premier:— большая часть выручки идетъ на великое дло, остальное мы длимъ поровну…
— Вотъ жизнь! восхищался тотъ:— право еслибы mademioselle поцловала меня, я бы пошелъ къ вамъ въ труппу.
— Въ поцлу нтъ грха, сострила Терпсихора, протягивая губки.
Начался дивертисементъ. Одинъ любитель плъ малороссійскую псню, въ которой излагались похожденія, нравы и обычаи различныхъ птицъ, начиная съ синицы и кончая журавлемъ. Это особенно нравилось галерк, которая въ простот сердечной и не понимала политическаго смысла псни. Оттуда слышались восклицанія въ род: ‘швидче’, ‘сучій сынку!’
— Голова! сообщалъ Код jeune premier, указывая на любителя:— кандидатомъ курсъ кончилъ въ Кіев, да замотался, запился въ этой затхлой сред, теперь къ намъ хочетъ.
— Ршительно иду въ труппу! восклицалъ Коля.
— Вы все еще сердитесь на меня? подошелъ къ нему Бронскій.
— Полноте, графъ, отвтилъ обрадованный юноша.
— Вспомните, что мы были въ обществ обскурантовъ. Зачмъ открывать игру? Высшая тактика: ‘скачи враже, якъ панъ каже’, надо брать людей, какъ они есть, чтобъ они на что-нибудь годились… А васъ я еще тогда замтилъ, вы одинъ изъ самыхъ замчательныхъ передовыхъ людей.
— Ахъ, графъ! могъ только проговорить юноша, захлебываясь отъ восторга.
Краковякъ прошелъ превосходно къ общему удовольствію публики. Танцовщица не скупилась на позы: видно было многое. Одинъ помщикъ выходилъ изъ себя, высовывался изъ дожи, и отбилъ себ докрасна ладони. Галерка неистовствовала.
Наконецъ выступилъ московскій купецъ Заевъ, пріхавшій на ярмарку съ книгами. Онъ держалъ въ рук томъ Лермонтова, и сталъ читать псню о купц Калашников.
Прошли три, четыре строфы. Съ галерки, раздалось: ‘довольно’. Купчикъ дрогнулъ, по лицу пробжала краска, но онъ все-таки продолжалъ.
Въ креслахъ послышался свистокъ, другой, третій. Заевъ опустилъ книгу и растерялся.
— Го! Га! Втикай! гремли свитки въ партер….
— Чуешь? Отзывались на галерк, може такъ и треба?— Галерка подхватила.
Шураховскій съ Колей выскочили на сцену.
— Кланяйтесь и благодарите! крикнулъ первый. Заевъ до того сконфузился, что кланялся волновавшейся и хохотавшей публик, и улыбался блдный, какъ мертвецъ.
— Надньте шапку, кричалъ Коля, нахлобучивая ему капелюхи.
— Занавсъ! Занавсъ! Кричалъ графъ изъ креселъ, покрывая шумъ своимъ голосомъ.
У выхода поднялась давка. Зрители расходились и разъзжались въ темнот. Графъ и Русановъ усаживали въ карету Горобцевъ.
— Вы завтра у насъ, графъ? спрашивала Юленька, выставляя назадъ ручку.
— Непремнно, сказалъ Бронскій, украдкой прижимая ее къ губамъ.
— Счастливецъ, говорилъ Русановъ Инн:— можетъ располагать своимъ временемъ.
— А вы опять на дв недли, и къ моему рожденію не прідете?..
— Во что бы то ни стало, говорилъ Русановъ, въ восторг.— Я и завтра еще пробуду здсь…
— Ну, такъ до свиданія — въ библіотек!
На сцен тушили плошки, подметали грязь, танцовщица безъ церемоніи облекалась въ обыденное, засаленное платье, сосіетэ перепилось до вращенія земли и подралось при длеж.
— Что жь это? думалъ Русановъ, пробираясь по забору, это просто демонстрація, то-то порадуются противники искусства для искусства.
Графъ выхалъ въ своемъ экипаж на уголъ улицы и дожидался кого-то, завернувшись въ плащъ. Подошелъ мущина въ пальто съ поднятымъ воротникомъ.
— Шураховскій, вы?
— Я.
— Садитесь. пошелъ! Выручка велика?
— Больше тысячи рублей, васъ везд встрчали съ сочувствіемъ, третьяго дня внокъ поднесли.
— Это хорошо, вы подучите отъ меня еще пять тысячъ. Сдайте кому-нибудь дирекцію и отправляйтесь завтра въ Литтихъ, я дамъ дамъ адресъ завода. Смотрите, чтобы вс ружья были съ моимъ клеймомъ: В и Б подъ короной, тамъ ихъ вамъ уложатъ, а провести ужъ ваше дло.
— Лучше всего на границ контрабандистамъ поручить.
— Ужь тамъ какъ знаете. Кстати захватите экземпляровъ двсти Колокола, ну и еще какой-нибудь дряни, это удивительный конфортативъ на здшніе мозги!
— Что оказать отъ васъ варшавскимъ друзьямъ?
— Скоро самъ буду къ нимъ.

XIII. Публичная библіотека.

Проснувшись поздно, Русановъ тотчасъ одлся и отправился въ библіотеку. Она помщалась на площади, въ небольшомъ, чистенькомъ домик. Русановъ отворилъ обитую клеенкой дверь, колокольчикъ задребезжалъ на вс комнаты.
‘Все какъ быть должно’, подумалъ онъ, сбрасывая пальто, и вошелъ въ свтлую залу. По стнамъ висли портреты русскихъ писателей, по средин стоялъ столъ, заваленный ежедневными газетами и окруженный стульями.
‘И тутъ хорошо, ршительно мы цивилизуемся’, думалъ Русановъ, проходя въ слдующую комнату. Тамъ даже мебель была мягкая, на стол въ порядк разложены толстые журналы, сквозь отворенную дверь виднлась спина библіотекаря за конторкою въ третьей комнат. Но все это только мелькнуло въ глазахъ молодаго человка. Облокотясь на одну руку и запустивъ ее въ роскошные волосы, Инна перелистывала журналъ, нсколько времени онъ любовался ею, пока она не подняла головы.
— Ну, васъ кошечка не състъ, сказала она, показывая часы,— скоро и обдать пора.
— Вы одн здсь?
— А что? Васъ это поражаетъ? Не тужите безвременно… Ужо въ библіотек будетъ цлый полкъ, у насъ аккуратно собираются по вечерамъ играть въ карты, недурно?
— Я и объ этомъ не тужу, изъ отчета видно, что карты доставляютъ половину всего дохода.
— Да, вотъ что! Утилитарность!
— А какъ же иначе? Эти господа и копйки бы не пожертвовали, играютъ они въ боковыхъ комнатахъ, заниматься не мшаютъ. А вы что это почитывали?
— Основу.
— Скажите пожалуста, вамъ ближе звать, какая это Основа? чего? Я, признаюсь, думалъ, что это основа небывалаго языка.
— Ну, да ужь вамъ стоитъ только подумать, непремнно парадоксъ выйдетъ.
— Нтъ, въ самомъ дд, для кого пишетъ хоть г. Кулишъ? Если для народа, такъ вдь мало написать ындывыдуальность, цывылызація, надо растолковать въ чемъ дло, а на это понадобятся цлые тома, а если для общества — такъ какъ вамъ это нравится?
— Да ужь что вамъ за дло! Нравится ли, нтъ ли, а вотъ наша молодежь начинаетъ таки говорить на родномъ язык.
— Вы стало-быть раздляете надежды хохломановъ?
— Да, вы не ругайтесь, я вамъ опять окажу, духа времени вамъ по своему не перевернуть.
— Что такое духъ времени? Это ужь для меня и совсмъ непонятно.
— А вотъ оно что! Вы просто оригинальничать изволите… Ну, теперь все понятно!
— Нтъ, не шутя, Инна Николаевна, что такое духъ времени? Вы вотъ, вроятно, представительница его, ну, а я какъ? Не во времени существую?
— А вы тормазъ его….
— И вс, кто также думаетъ?
— Вы хотите сказать, что васъ больше? Тмъ стыднй!
— Да послушайте, еслибъ это было къ лучшему, я первый принялъ бы…. Ну, скажите по совсти, какіе идеалы выработали эти господа? Шевченко, напримръ…. Послднее слово? Максимъ рже, а Ярема, еще лучше — не рже — лютуе на пожарищахъ.
— А нуте-ка, я вамъ э&дамъ такой же вопросъ: поршили вы что лучше, то ли что вамъ кажется такимъ, или что мн? Вамъ вотъ съ дтства говорили, что это зеленое сукно, вы его и называете такъ, и я тоже, а такъ ли глазъ вашъ видитъ его? Очень можетъ-быть, мы называемъ по привычк однимъ именемъ разные цвта.
— Вотъ она, батюшка, вотъ она! еще въ зал кричалъ Коля, таща подъ руку Лукошкина.
Онъ сбросилъ свитку, надтую сверхъ красной рубашки, и подвелъ товарища къ Инн.
— Позвольте вамъ представить русскую женщину: моя кузина!
Русановъ поглядлъ на нихъ съ усмшкою. Сама Инна сконфузилась.
— Я видала monsieur Лукошкина въ Петербург, поспшно проговорила она, протягивая руку.— Вы теперь ваши края посщаете?
— Да, путешествую по великой и обильной земл нашей и все боле и боле убждаюсь, что порядка въ ней нтъ.
— Тутъ чортъ знаетъ что длается! прорвало вдругъ гимназиста:— вотъ полюбуйтесь: Русскіе Встники, Домашнія Бесды, Сыны Отечества… знаете на что все это пригодно?
— А на что? спросилъ Лукошкинъ, видимо ждавшій надлежащаго отвта.
— Запалитъ ихъ, да и подпалитъ вонъ то прекрасное зданіе, отвтилъ гимназистъ, показывая въ окно на стоявшій насупротивъ земскій судъ.
— Ого! Да вы дальше насъ пошли, сказалъ Лукошкинъ, совершенно довольный выходкой.
Русанова это, наконецъ, взорвало.
— А вамъ, значитъ, няня сказала, какъ оно называется?
— Какъ вы смете? Э, да что съ вами изъ пустаго въ порожнее переливать, васъ вс отсталымъ называютъ.
— Господа, сказала Инна,— мы вчера съ графомъ разсуждали, какъ бы заохотить аборигеновъ къ чтенію, и ршили дать литературный вечеръ…. въ пользу бдныхъ студентовъ вашего края, вы, конечно, примете участіе?
— Съ удовольствіемъ, сказалъ Лукошкинъ,— у меня кстати посплъ уже очеркъ здшняго народнаго быта…
— Да что читать-то? возразилъ Коля,— скоро ли мы доживемъ до того времени, когда позволятъ Герцена…
— Да скоро ужь и позволятъ, усмхнулся Русановъ: — больше опошлиться нельзя…
— Ну, а вы принесете свою лепту?..
— Нтъ, увольте, у меня отъ этой литературы ужь голова трещитъ…
— Напрасно! подтрунивала Инна:— Такъ и поршили ничего не читать, чтобы голова всегда свжа была?..
— Такъ и поршилъ, отвтилъ съ неудовольствіемъ Русановъ, подавая ей накидку.
— И такъ до общаго свиданія, проговорила она, кивнувъ имъ головкой.

XIV. Жаръ крови.

Съ удвоеннымъ рвеніемъ принялся Русановъ за дла. ‘Чижиковъ, глядя на него, и самъ сталъ усердствовать и работать на славу. Старые служаки только переглядывались.
— Столичная штучка, а натка поди! говорилъ взъерошенный столоначальникъ.
Поручили Владиміру Ивановичу исправлять должность секретаря, предсдатель сталъ относиться къ нему съ уваженіемъ, молодые писцы въ клтчатыхъ невыразимыхъ, съ бородками и эспаньйолками, души въ немъ не чаяли. А онъ съ каждымъ днемъ становился грустнй, да грустнй. Пока въ присутствіи, не даетъ себ ни минуты свободной, читаетъ указы, провряетъ докладныя записки, если своего дла нтъ, у другихъ возьметъ, а домой придетъ, сидитъ на диван скучный, скрипку возьметъ, фантазируетъ.
— Что вы это, Владиміръ Иванычъ, все такое жалостное поигрываете? Али пора пришла? спросилъ разъ Пудъ Савичъ, внося ему свчи на столъ.
— Какая пора?..
— Извстно-съ, пора молодцу жениться, пора хать со двора…
— Н…да, вотъ какая! проговорилъ Русановъ какъ-то на двое.
Однажды, возвратясь изъ палаты, онъ нашелъ на стол оясьмо, только что пришедшее съ почты. Онъ тотчасъ же узналъ почеркъ.
‘Если вы не прідете къ 30-му августа, я сочту всю вашу дружбу громкою фразой, и побда останется за мной. Побалуйте новорожденную Инну.’
— Которое нынче число? спрашивалъ Русановъ, входя къ хозяину.
— Двадцать седьмое-съ..
— Пожалуста, добрйшій Пудъ Савичъ, распорядитесь, чтобы завтра мн были лошади готовы…. Наймите,— и Русановъ обнялъ изумленнаго хозяина.
— Къ дядюшк отправляетесь погостить?
— Погостить, погостить, весело отвтилъ Русановъ.
Вернувшись въ кабинетъ, онъ для чего-то старательно убралъ на стол бездлушки, потомъ взялъ листъ почтовой бумаги, и сталъ писать.
‘Помнится, я общалъ теб, милый другъ, подробно писать тотчасъ по прізд. И вотъ только теперь собрался. Читай, удивляйся, но не подражай! Я такъ счастливъ въ эту минуту, такъ счастливъ, что не подлиться не могу. Сейчасъ только получилъ очаровательное письмо… отъ нея. Перечитываю въ сотый разъ, и все новый смыслъ, новое значеніе! Испытывала ли ты то чувство, когда, говорятъ, камень сваливается съ плечъ? Но, такъ ты ничего не поймешь. На счастье или на бду, я нашелъ въ черноземной почв Украйны алмазъ чистйшей воды (см. руководство къ минералогіи). Сміся, смйся, я и самъ смюсь, что въ угоду теб пишу такимъ высокимъ слогомъ. Представь себ Грёзовскую головку… Впрочемъ искони извстно, хоть ты и ‘живописица преславна,’ какъ ни представляй, ничего не выйдетъ! Каюсь, veni, vidi, victus sum…
‘Вижу отсюда твое строгое лицо, въ которомъ одни глаза умютъ зло улыбнуться, вижу, какъ ты опускаешь руку съ письмомъ, задавая себ вопросъ: читать ли дальше… Какъ? А международное право? А далеко ли подвинулась ваша магистерская диссертація? Чортъ ихъ дери! Я буду однимъ изъ многихъ — вотъ и все! Ты и представить себ не можешь какъ хорошо быть однимъ изъ многихъ…
‘Бронскій здсь, чудитъ по прежнему. Что это такое? Врожденная ли неспособность понимать дйствительность, или упорное проведеніе въ жизнь доктрины его во что бы то ни стало? Это, вотъ, теб задача!
‘А знаешь что? Не придетъ ли теб фантазія къ осени-то, какъ бывало, эмигрировать изъ Москвы? Несись сюда: край преинтересный по части ландшафта и жанра. Можетъ-быть палящіе лучи юга разогрютъ твое мраморное сердце! Пожелай успха въ предстоящемъ ршительномъ объясненіи твоему преданному другу Владиміру Русанову. 1862 г. 27 августа.’
На конверт Русановъ написалъ адресъ: ‘ея высокоблагородію, Мальвин Францовн Штейнфельсъ. Въ Москву. На Молчановк, въ приход Николы что на Курьихъ Ножкахъ, въ собственномъ дом. Весьма нужное.’
Наконецъ, наступилъ день, котораго такъ томительно ожидалъ молодой человкъ,— день рожденія Инны. Какъ длинна казалась ему дорога! Какъ онъ ухаживалъ на станціяхъ за смотрителями, старостами, боясь, чтобы какъ-нибудь не было задержки! Но вотъ наконецъ и дубовая роща, вотъ и покатый берегъ пруда, и соломенная крыша мелькаетъ въ саду. Какъ все это мило! словно и деревья обрадовались его прізду, киваютъ втвями и перешептываются. И воздухомъ-то этимъ вольне дышится! Онъ остановилъ ямщика у плетня, далъ ему лишній полтинникъ, перелзъ черезъ загородь, и пошелъ садомъ. На поворот аллеи слышались веселые голоса, онъ остановился за кустомъ, чтобы перевести духъ. На встрчу ему шелъ графъ подъ руку съ Юленькой, на ними Инна, довольная, улыбающаяся, въ бдой вышитой шелками сорочк, черной атласной юпк и черевикахъ. Черные волосы падали на спину двумя косами перевитыми лиловою лентой, на ше блестло коралловое ожерелье. У Русанова зарябило въ глазахъ, и онъ, какъ шальной, здоровался съ ними, перевирая имена…
— Ага, испугались! сказала Инна, грозя ему:— ну теперь ршительно не помстимся! Владиміръ Иванычъ непремнно опрокинетъ лодку, позжайте, отважные мореплаватели…
Графъ, поддерживая Юленьку, сталъ опускаться къ пруду.
— А вы извольте занимать новорожденную, сегодня я совершеннолтняя, и потому желаю капризничать….
Русановъ смутно чувствовалъ, что приготовленныя рчи испарились или по крайней мр оказались такими же годными, какъ дловая бумага, которую изорвали на мелкія кусочки.
— Посмотрите что мн графъ подарилъ! Она подала ему уютное, стереотипное изданіе Мицкевича и альбомъ фотографическихъ карточекъ. Русановъ прислонился къ дереву и перелистывалъ портреты, усиливаясь пріобрсть обычный contenance.
— Все запрещенные? опросилъ онъ, улыбаясь.
— Вс до одного, также отвтила она.
— А это чей? Какое славное лицо!
— Еще бы: это другъ моего отца, Кошутъ…
— Другъ вашего отца?
— Да, отецъ мой тамъ былъ въ 1848 году. Здсь есть и портретъ моего отца.
Русановъ глядлъ на нее во вс глаза.
— Да-съ, отецъ подальновиднй вашего дядюшки понималъ блые мундиры… Хотите, я вамъ прочту что-нибудь.
Она начали поэму Dziady. Русановъ слушалъ, а въ голов бродило другое. Солнце такъ и палило, ярко просвчивая въ разноцвтныхъ георгинахъ, красномъ мак, опьяняющій запахъ цвтовъ доносился теплымъ втеркомъ, пчелы жузжали на паск, по трав бжали тни облаковъ… Онъ глядлъ на Инну и сердце въ немъ билось, билось… Какъ она близко сидитъ! Спуститься бы вотъ передъ ней на колни, спрятать голову въ складкахъ платья и ждать приговора! А если все испортишь?… Вдругъ Инна прервала чтеніе.
— Ну что я прочла? сказала она, инквизиторски смотря на него.
Русановъ совсмъ растерялся.
— Похвально! похвально! проговорила она.
— Да, вдь я не понимаю по-польски, силился оправдаться несчастный…
— Что жь вы не скажете?
— Чтобы вы замолчали-то?
— Да что вы такой юродивый нынче?
— Я получилъ мсто секретаря, отвтилъ онъ какъ нельзя боле впопадъ.
— Такъ скоро?
— Должно-быть отличился какъ-нибудь…
Инна расхохоталась.
— Постойте, у меня до васъ большая просьба…
— Приказывайте…
— Вотъ видите, вы у насъ какъ свой, начала Инна,— и лицо ее приняло озабоченное выраженіе,— вы, я думаю, замтили, что графъ не равнодушенъ къ сестр?
— А! удивился Русановъ.
— Возьмите на себя трудъ поговорить съ ней объ этомъ…
— Но почему же вы сама не хотите?
— Въ томъ и дло, что я ужь пробовала намекать, но тутъ поднялся такой гвалтъ, меня заподозрили въ желаніи разстроить свадьбу…
— Что жь я ей долженъ сказать?
— Вы постарайтесь ее уврять, что графъ и не думаетъ на ней жениться, что ей не слдуетъ такъ увлекаться, не узнавъ его намреній… вдь ей же, бдняжк, плохо прядется! Въ этомъ случа прямая обязанность наша остановить ее…
— Но почему жь вы это знаете?
Инна помолчала.
— Послушайте, сказала она съ разстановкой,— замчали вы, чтобъ я когда-нибудь лгала?
— Никогда, съ жаромъ отвтилъ Русановъ.
— Поврьте же мн на слово. Больше я ничего не могу сказать …
— Нтъ, какъ хотите, такого порученья я не беру на себя…
— Не хотите врить?
— Не то, Инна Николаевна. Какъ мн разбивать чужія надежды, когда я самъ…
— Что самъ?
— Когда я самъ врю въ свою звзду…— Русановъ проклялъ свой языкъ.
— Что жь, это хорошо надяться на звзду… На какой лент? На голубой, али хорошо и на красной?
— Эта звздочка даетъ мн силу трудиться… льетъ живительные лучи, говорилъ онъ все боле и боле конфузясь, полушутливымъ, полусеріознымъ тономъ.
— Вотъ какая славная! Только отсталая, слдуетъ теоріи истеченія свта. Гд жь она, въ Москв?
— Инна Николаевна…
— Какъ ее зовутъ?
— Инной, бухнулъ Русановь.
Она вскочила, и смряла его взглядомъ.
— Признаюсь, такого сюрприза и въ день рожденья не ожидала. Что съ вами? говорила она, вглядываясь въ его лицо:— Такъ это правда? правда?
— Ложь?… При васъ? не помня себя, говорилъ Русановъ съ сіяющими глазами.
Инна измнилясь въ лиц и подалась назадъ.
— Что я надлала? проговорила она,— уйдите, оставьте меня на минуту….
— Инна, говорилъ Русановъ, — отдайте мн вашу руку, вашу дорогую руку…— И, не совладавъ съ собой, онъ схватилъ ея руку и прильнулъ горячими губами…
— Владиміръ… Иванычъ, успокойтесь… Въ какое положеніе вы меня ставите!…
— Инна!
— Поймите меня… Я не могу быть ничьей женой. Этого нельзя… нельзя, Владиміръ…
Она потянула руку, Русановъ еще крпче стиснулъ ее, онъ уже не роблъ, онъ чувствовалъ себя въ самой быстрин неодолимаго потока. Дыханіе у него занималось, онъ не могъ говорить…
— Этого нельзя, Владиміръ, говорила она, перерывающимся голосомъ,— вы не должны….
Она сдлала надъ собой страшное усиліе, вся кровь бросилась ей въ лицо, и почти шепотомъ докончила:
— Я не достойна васъ… Я принадлежала другому…
Онъ затрепеталъ, кровь хлынула ему въ голову. Она отвернулась и со слезами на глазахъ глядла въ сторону, грудъ ея такъ и поднимала тонкій батистъ. Наконецъ страсть, бшеная страсть охватила его пожирающимъ пламенемъ. Онъ схватилъ ее за талію и привлекъ къ себ. Она дрогнула, обернула къ нему блдное лицо и прижалась къ плечу… Садъ, мсто, время, все вылетло изъ головы Русанова.
— Владиміръ! Владиміръ! шептала она, вырываясь.— Владиміръ! крикнула она въ испуг.— Ужо! ужо! черезъ силу проговорила она и убжала къ дому.
Русановъ опустился на траву. Долго не могъ онъ придти въ себя. Вокругъ была тишина, только какая-то птичка однообразно чирикала въ спокойной листв. Онъ сталъ обмахиваться платкомъ…
‘Мечты! мечты! гд ваша сладость?’ послышался насмшливый голосъ.
Русановъ увидалъ Юленьку, опиравшуюся на руку Бронскаго.
— Non, mais voyez sa figure, говорила она, смясь,— вдохновенное какое лицо!
Русановъ вспомнилъ, что еще не представлялся Анн Михайловн и послдовалъ за ними.

XV. Посредникъ.

Не успли они взойдти на крыльцо, какъ къ нему подкатила старомодная пролетка парою разношеровыхъ лошадей. Съ нея соскочилъ Кононъ Терентьевичъ безъ шапки, съ блуждающими глазами, едва держась на ногахъ.
— Бда! бда! крикнулъ онъ, завидвъ ихъ, шагнулъ мимо ступенекъ и чуть не клюнулся.
Бронскій прыснулъ со смху.
— Бунтъ!… Лапаки раззорятъ, бормоталъ Кононъ Терентьевичъ,— къ посреднику послалъ, надо пушки!
— Что такое? Владиміръ Иванычъ! Братецъ! кричала Анна Михайловна, выбгая на крыльцо и струсивъ при одномъ взгляд на Горобца.— Какъ меня напугали!
— Вы знаете народъ, говорилъ тотъ таинственно, но озираясь на кучера и на ухо Русанову:— это не возстаніе будетъ, а анатомическое препарированіе!
— Чортъ знаетъ что за чепуха! говорилъ Русановъ.
— Крестьяне взбунтовались, выговорилъ, наконецъ, Горобецъ.
— Пошлите въ городъ за военною силой, сказалъ Бронскій.
— Постойте, я съзжу, поговорю съ ними, предложилъ Русановъ.
— Что вы съ ума сошли? вскрикнулъ Горобецъ:— да и Филька не подетъ, убьютъ!
— Убьють, убьютъ, разбойники! подхватила Анна Михайловна.— Голубчикъ мой, не здите, убьютъ.
— Дайте мн вашу лошадь, сказалъ Русановъ Бронскому.
— Не дамъ, отвтилъ тотъ хмурясь.
— Что жь вамъ жалко, что дли?
— Я самъ сейчасъ ду въ городъ за уланами. Этимъ шутить нельзя…
— Филька, отстегни пристяжную!…
Филька лниво началъ отстегивать постромки.
— Владиміръ, не зди, проговорилъ Бронскій въ полголоса.
Русановъ удивился: такъ рдко случалось ему слышать дружеское ты.
— Я прошу, продолжалъ Бронскій, глядя изъ подлобья.
Ему подведи лошадь.
— Вздоръ! отвтилъ Русановъ, перекидывая потникъ на спину лошади.— Къ чему это улановъ-то?
— Тебя жь спасать придется! отвтилъ Бронскій и птицей вылетлъ на вороты…
‘Надуритъ непремнно’, думалъ Русановъ, изо всхъ силъ погоняя взмыленную пристяжную. Въ нсколько минутъ онъ былъ уже подл хутора Конона Терентьевича. У него начинало захватывать духъ, когда онъ проскакалъ околицу. На конц селенія стояла толпа крестьянъ, размахивая руками и крича во все гордо. Лошадь остановилась передъ народомъ, храпя и пятясь.
— Что у васъ тутъ, крикнулъ Русановъ.
Никто не отвчалъ. Въ громад стоялъ Коля и съ жаромъ толковалъ что-то, не обращая вниманія на подъхавшаго.
— Такъ и есть, везд посплъ! Что у васъ тутъ?
— А вамъ, пане, чого треба? отозвалось нсколько голосовъ.
— Шапки долой! крикнулъ Русановь.
Крестьяне стали переглядываться.
— Что вы тутъ длаете? сурово крикнулъ Русановъ, поймавъ за руку Горобца…
— Революцію, отвчалъ тотъ, нахлобучивая свою конфедератку:— ваше царствіе кончено! Идите-ка, идите своею дорогой!
— А я вамъ вотъ что скажу: если вы сію минуту по добру, да поздорову не уберетесь отсюда, я васъ связать велю…. За военною силой послано! Долой шапки! настойчиво проговорилъ Русановь, снова обращаясь къ толп.
Крестьяне молча стали снимать шапки.
— Не слушайте подлеца, кричалъ гимназистъ,— что жь такое военная сила? Такіе же люди. Вооружайся, кто чмъ можетъ!
— Хлопци, крикнулъ Русановъ,— противъ Государя идете? Кого слушаете?
— Ни, заговорили вс разомъ:— якъ же то можно? Чижь мы дурни, або що!
Коля плюнулъ и пошелъ къ дому. Русановъ подмигнулъ на него старост, тотъ подошелъ держа шапку въ рукахъ.
— Запри его въ комнату какую-нибудь, коли что еще вздумаетъ, а не то такъ покарауль… Не спускай его съ глазъ….
Тотъ пошелъ еще съ однимъ дворовымъ.
— Что жь у васъ тутъ подялось?
Опять вс заговорили разомъ, замахали руками, ничего нельзя понять….
— Стой, говори кто-нибудь одинъ, выходи впередъ. Громада подвинулась.
— Та не вс разомъ. Ну, ты, обратился Русановъ къ одному паробку, который стоялъ въ шапк, руки въ боки, и дерзко на него поглядывалъ.— Выходи со мной говорить!
— Эге, чого жъ я пиду? мин и ось де гарно, говорилъ тотъ, почесываясь и пятясь въ толпу.
— Ну стой тамъ, може тебе, якъ дрюкъ, у землю забили?
По толп пронесся сдержанный хохотъ.
— Ходи, Остапъ, ходи до охвицира, говорили нкоторые, подталкивая худенькаго, щедушнаго мужичонка. Тотъ вышедъ, переминаясь.
— Ну, чего теб надо? говорилъ Русановъ.
— Та ничогисенько, говорилъ тотъ, потупясь и разводя, руками:— хай винъ намъ рибу ловить не заказуе…
— Кто такой?
— Та панъ.
— А этотъ что жь тутъ разсказывалъ?
— Та кто е знае? Катъ зна що. Каже, щобъ панамъ вры не давать, бо паны брешуть….
— А самъ-то онъ не панъ стало-быть? якъ же?
— Та звстно що панъ, слышались голоса.
— Какъ же вы его слушаете? Ще зовсмъ дитина…
— Та хиба мы що знаемо… Тилько бъ намъ отдали тію волю, що царь давъ!
— Какую жь такую?
— Та тутъ чоловкъ, якійсь, приходивъ, то читавъ іі, говорилъ Остапъ.
— Положеніе что ли?
— Ни, та не така, съ золотыми птыцями…
Подъхали дрожки, Ишимовъ, въ роскошномъ пиджак и голубомъ галстук, расшаркался съ Русановымъ и накинулся на мужиковъ.
— Чего вы буяните?а? Бунтовать?а? Непокорство власти? Неповиновеніе законному правительству? а?
Толпа опять собралась и загудла.
— Ащо се за чоловкъ, началъ паробокъ,— якій се чоловкъ?
— Какъ, ты не знаешь меня? меня? Я мировой посредникъ!
— Хай насъ разумній панычъ разсудитъ, волновалась громада.
— Будьте съ ними поласкове. Ну, какіе они бунтовщики, сказалъ Русановъ по-французски Ишимову.
Они оба принялись разспрашивать крестьянъ, и вотъ что открылось. Хуторъ Конона Терентьевича примыкалъ къ пруду, находившемуся въ общемъ владніи съ двумя, тремя смежными владльцами. Скупой и разчетливый Горобецъ хотлъ заставить крестьянъ гатить ему плотину, толкуя имъ съ ‘положеніемъ’ въ рукахъ, что это есть ихъ священная обязанвость. Они отвчали, что мельница его, ему и гатить приходится, а если онъ позволитъ имъ рыбу ловить, такъ примутъ на себя работу.— Рыбы вамъ не видать! крикнулъ Кононъ Терентьевичъ:— А у васъ латаковъ {Лопатки водянаго колеса.} не будетъ, сказалъ Остапъ, разумя, что ихъ водой снесетъ, когда греблю предоставятъ самой себ. Кононъ Терентьевичъ принялъ это за угрозу раззорить ихъ, погрозился высчь виновныхъ, и послалъ за посредникомъ. А панычъ Миколо прибжалъ на хуторъ, собралъ громаду, началъ говорить о полученной имъ грамот съ ‘золотыми птыцями’, совтовалъ настойчиво требовать права на рыбную ловлю, общался не выдавать ихъ, сообщалъ, что помщики возстаютъ на царя за отмну крпостнаго права, а потомъ, явясь къ ничего-нечаявшему дяд, какъ громомъ поразилъ его встью, что на хутор возстаніе, и онъ по вол народной уполномоченъ объявитъ плантатору приговоръ изгнанія. Перепуганный философъ едва могъ велть закладывать лошадей и, прозжая по улиц, не осмлился даже поднять сорванной втромъ шапки.
— Вдь nec plus iltra, говорилъ Русановъ посреднику,— нечего сказать, подвизаются любезные соотечественники!
Ишимовъ почувствовалъ неловкость при вид смиренно стоявшей толпы народа. Ему стало совстно своего дебюта…
— Надюсь, продолжалъ Русановъ,— что вы не допустите ни до какихъ серіозныхъ послдствій.
— Конечно, конечно! А это что жь такое?
Къ селенію на полныхъ рысяхъ, пики въ руку, подъзжалъ эскадронъ уланъ.
— Батько вашъ, взмолились крестьяне,— заступись! и повалились Ишимову въ ноги.
— Ступайте по домамъ, по хатамъ! крикнулъ онъ, весьма довольный исходомъ дла.
Въ нсколько минутъ улица опустла, и потомъ наполнилась вооруженными всадниками.
— Стой, равняйся! скомандовалъ начальникъ, и молодцовато подскакавъ къ слдователямъ, осадилъ коня.
— Здсь возстаніе? спросилъ онъ, осматриваясь.
— Никакого возстанія здсь не было, отвчалъ Ишимовъ,— недоразумніе!
— Позвольте, позвольте, говорилъ Бронскій, вылзая съ исправникомъ изъ тарантаса:— здсь были подсылаемы возмутительныя грамоты….
— Да? сказалъ военный, крутя усы.
— Это ужь мое дло, ротмистръ, обратился къ нему исправникъ, мущина среднихъ лтъ, съ грустнымъ выраженіемъ лица. Густые русые усы намекали, что онъ былъ изъ отставныхъ военныхъ.
— Это изъ рукъ вонъ, ворчалъ графъ:— ряды все покрыть за деньги.
— Не нравится мн этотъ господинъ, говорилъ исправникъ, взявъ подъ руку Русанова и отходя въ сторону:— прискакалъ ко мн такой веселый, точно онъ въ театръ собирался смотрть, какъ мы по народу станемъ стрлять…. Какъ вы думаете, опасности не будетъ отпустить команду?
— Никакой, клянусь честью, говорилъ Русановъ, пожимая ему руку.— Вы-то что же будете длать?
— Я жду судебнаго слдователя, тутъ подметные листы были, грустно усмхнулся исправникъ:— опять придется драть неповинныя спины! А все наши гуманные господчики кутятъ на чужія денежки!
— Слдовало бы угостить ребятушекъ водкой, подошелъ Ишимовъ, указывая на солдать.— Милости просимъ въ домъ, господа, за отсутствіемъ хозяина!
Исправникъ усмхнулся. А Русановъ шепнулъ Ишимову, что слдственная коммисія у истца не останавливается. Тотъ очень сконфузился….
Русановъ вошелъ въ комнаты и нашелъ паныча Миколу, беззаботно лежавшаго на диван съ Pucelle d’Orlans въ рукахъ.
— Ну-съ, юный революціонеръ, пока вы замняете хозяина, распорядитесь дать солдатамъ вина. Слышишь? прибавилъ онъ дворовому. Тотъ побжалъ исполнять приказаніе.
— Какъ вы думаете, важно проговорилъ гимназисть:— что для чего существуетъ: правительство для народа или народъ для правительства?…
— Ршить этого не берусь, посмивался Русановъ,— а нагляднымъ образомъ, такъ и быть, докажу.
— Ваше поведеніе было отвратительно, гадко, подло! кричалъ революціонеръ.
— И еще того хуже будетъ, невозмутимо проговорилъ Русановъ, запирая его на ключъ.
Между тмъ у Горобцевъ шелъ торжественный обдъ. Пріхалъ майоръ, и узнавъ о прибытіи племянника, предвкушалъ радость свиданія.
Кононъ Терентьевичъ, которому Анна Михайловна сообщала о предстоящей свадьб, тоже развеселился и даже покусился на пирогъ съ цыплятами.
— Нтъ, боюсь, тотчасъ прибавилъ ипохондрикъ.— Пирогъ очень хорошъ, только ингредіенты не дожарены….
Инна покатилась со смху, а фразеологъ обидлся и спросилъ о причин веселости.
— Да какъ же, помилуйте, дяденька! цыплятъ ингредіентами звать, на что это похоже?
— Въ тридцатыхъ годахъ мыслили, что они отъ этого вкусне бываютъ, объяснилъ Авениръ.
Докторъ, человкъ почтенныхъ лтъ, съ лысою головкой и солиднымъ брюшкомъ, тоже посмивался. Дв его дочери строили Авениру глазки. Подали кофе, и ухавшіе гости все не возвращались. Наконецъ, часовъ въ шесть, подкатили дрожки Ишимова, за нимъ два всадника.
Вс такъ и бросились имъ на встрчу.
— Извините, говорилъ Ишимовъ,— опоздалъ.
— Опоздали? вскрикнулъ Кононъ Терентьевичъ.
— Да, то-есть поздравить новорожденную, говорилъ Ишимовъ, подходя къ Инн.
— Возвращайтесь безъ боязни, крестьяне, пожалуй, и домъ вамъ выстроятъ, шутилъ Владиміръ Ивановичъ съ старымъ ребенкомъ:— а племянника вашего я въ гимназію отправилъ…
— Ну и спасибо! Да какъ же это?
— Чего какъ же? ученье давно началось! Исправникъ взялся доставить его директору.
— Ну, ужь удружилъ мн сегодня этотъ Русановъ, говорилъ Бронскій, отходя съ Инной къ окну:— какъ долбней по лбу! Все пропало во крайней мр на полгода!
— А народъ-то знаетъ его, кажется, лучше васъ…. Вотъ-бы такого человка подъ наше знамя!
— Да, проговорилъ Бронскій, сдвигая брови:— я прежде васъ оцнилъ его, два года съ нимъ бился. Что прикажете длать? на трехъ сваяхъ, какъ говорится сидитъ, въ четвертую уперся, никакихъ средствъ нтъ….
— Средство-то есть, задумчиво говорила Инна.
— Какое же? живо спросилъ Бронскій.
— Какого я никогда не пущу въ ходъ, потому что онъ… все-таки онъ честенъ….
— Честь понятіе условное, говорилъ Бронскій, пристально глядя ей въ глаза.
— Нтъ, графъ, и тысячу разъ нтъ!
— Maman, говорила Юленька, надувъ губки:— что жь это она съ нимъ шепчется?
— Этого надо было ожидать, ршила Анна Михайловна.

XVI. Тостъ.

Хотя Ишимовъ на практик совершенно утшился Ниночкой, но тутъ почему-то счелъ долгомъ разыграть несчастнаго любовника. Напустивъ себ на лицо какой-то дланной грусти, онъ подперъ голову рукой, и слъ къ сторонк. Въ сущности страдало только самолюбіе, и ему ужасно хотлось сцпиться съ графомъ, на котораго онъ и поглядывалъ травленымъ волкомъ.
— Инночка, подите-ка сюда, говорилъ Кононъ Терентьевичъ:— что вы все съ молодыми людьми! Въ кои-то вка разокъ можно и намъ старичкамъ полюбоваться!
Инна сла подл него на диванъ.
— Какое вы художественное произведеніе! продолжалъ онъ, играя ея локонами.— Психея, не правда ли? обратился онъ къ подошедшему Русанову.
Молодые люди быстро переглянулись. Русановъ вспыхнулъ.
— Помните, продолжалъ Горобецъ и задекламировалъ, ударяя на римы:
О, долго буду я во мрак ночи тайной.
Коварный шепотъ твой, улыбку, взоръ случайный,
Твоихъ волосъ густую прядь….
— Да, будетъ вамъ, дяденька! Вдь знаете, такихъ стиховъ желудокъ мой не варитъ….
— Ахъ, да, по сцпленію идей! На васъ жалоба…. Отъ Спортсмана…
— Ахъ, это Аня!… Онъ хочетъ лсъ продать, слышите, дяденька, нашъ чудный лсъ….
— Что лсъ? заговорилъ Авениръ, подходя къ нимъ:— я хочу, дяденька, сахарный заводъ строить, свекловица у васъ превосходная, торфъ заготовленъ, дло за деньгами….
— А я ему доказываю, что вс заводчики эксплуататоры, перебила Инна.
— И, вы совершенно правы, вмшался Бронскій:— какой порядочный человкъ станетъ этимъ заниматься? Ужь лучше о чинахъ думать….
— Нтъ-съ, рзко замтилъ Авениръ:— по моему идеалы водой разводить и того хуже…
— Не надежны заводы-то у насъ, сказалъ Русановъ.
— То-то и хорошо, говорилъ Авениръ съ разгорвшимися глазами:— большіе упали, обанкрутились, и если я съ толкомъ устрою небольшое хозяйство, такъ общее безденежье мн прямой барышъ! Сообразили?
— Вотъ въ такія минуты онъ мн ршительно противенъ! отвернулась Инна.
— Нтъ, Инночка, онъ дло говоритъ, вмшался Кононъ Терентьевичъ:— только не надо этому придавать такой важности, совтовалъ онъ Авениру:— точно ужь въ этомъ и суть вся, не надо, не надо ограничивать себя ничмъ вншнимъ… Нравственное и умственное развитіе выше всего!
— А вотъ у меня, дядя, совсмъ другой планъ…
— Ну-те, Инночка? любопытствовалъ дядя, продолжая играть ея волосами.
— Я думаю продать все имніе, вдь оно отсюда верстахъ во ста, и мы никогда тамъ не живемъ, только лсъ одинъ оставить, и выстроить подл него большой домъ. У насъ въ город такъ много нищихъ двочекъ… Эта частная благотворительность только плодитъ ихъ. А тутъ у каждой была бы комната, сытный столъ, простое платье….
— Ну? сказалъ Кононъ Терентьевичъ, выпуская изъ рукъ волосы.
— Ну, я стала бы ходить съ ними въ лсъ, учила бы ихъ различать травы, цвты, мы бъ ихъ сушили и сбывали въ аптеку…
— Но разв это окупится? возражалъ Авениръ.
— Что жь за бда! Положимъ въ годъ пятьсотъ рублей убытку: тратимъ же мы и больше на тряпье… По вечерамъ въ общей зал музыка, чтеніе..
— Вдь это соціализмъ! воскликнулъ Кононъ Терентьевичъ.
— Такъ что же? сказалъ Бронскій и нечаянно взглянулъ на Ишимова.
— Конечно, соціализмъ, вскочилъ тотъ сейчасъ же.
— Почему жь это дурно? обратилась къ нему Инна.
— Потому что… потому… parce que c’est du socialisme enfin!
— А вы-то, дяденька, восторженный поклонникъ Гёте, тоже испугались новаго слова? S’klingt so wunderlich? Не мерещится ли вамъ баррикада?
— Да, милый мой ученый, ну на что это женщин ботаника, музыка, чтеніе! Лучше бы выучили ихъ шить, стирать, стряпать…
— Voila, сказалъ Ишимовъ.
— Когда это женщины подрядились вамъ въ чернорабочія, господа? сказала Инна, гордо закидывая голову:— не угодно ли вамъ самимъ попробовать этихъ занятій, мсье Ишимовъ? Стало-быть, вс противъ меня? Никто не скажетъ слова pro.
— Я, вступился Русановъ, улыбаясь.
— Ну, вы тутъ не имете голоса!
— Вотъ вы и разсердились Инночка, вы меня не понимаете, говорилъ Кононъ Терентьевичъ,— я вдь не договариваю послдней мысли.
— Потому что ея нтъ, дяденька!
— Полноте, господа, говорилъ докторъ съ сладенькою улыбочкой:— охота вамъ поднимать такіе жгучіе вопросы. Я всегда стараюсь сглаживать эти оттнки, примирять враждующія партіи…
— Примиренье — застой, сказалъ Бронскій.
У Русанова голова начинала застилаться какимъ-то туманомъ отъ этой болтовни. Точно они пузыри мыльные пускаютъ: чей лучше? думалось ему.
— Вчно спорять, подошла Юленька,— хоть бы потанцовали. Графъ, составимте кадриль!
— Подъ сухую?
— Вонъ, maman, сыграетъ… Maman!
— И! душечка! Я что если играла, все забыла. Разв ужь для графа!
Анна Михайловна сда за фортепіано, и стала разбирать старинную ‘грацію’.
— Надо потшить панночекъ, говорила Инна, подавая руку Русанову, и становясь противъ графа и Юленька. Авениръ ангажировалъ одну изъ дочерей доктора. Ишимовъ сдъ въ уголъ и надулся. Докторъ, посмиваясь надъ нимъ, взялъ другую дочь.
— Молодежь, говорилъ майоръ, подавая Конону Терентьевичу табатерку,— и мы когда-то бывало, въ старину-то, а?
— ‘Съ тобой, владычица, привыкъ я вспоминать И то чмъ былъ, какъ былъ моложе, И то чмъ нын сталъ, подъ холодомъ годовъ’, декламировалъ Кононъ Терентьевичъ.
За ужиномъ шла веселая болтовня, только Ишимовъ злобно мрялъ графа глазами. Много пили. Стали подавать шампанское.
— Спичъ! требовалъ Кононъ Терентьевичъ.
— По всмъ правамъ и талантамъ Владиміру Иванычу, смялась Инна.
— Господа, сказалъ Русановъ, приподнимаясь съ бокаломъ въ рукахъ:— сегодня 30-е августа, и я предлагаю вамъ тостъ, который встртитъ громкій отзывъ въ вашихъ сердцахъ. Здоровье дорогаго именинника! Здоровье общаго примирителя и освободителя, говорилъ Русановъ съ блистающими глазами и, возвысивъ голосъ, крикнулъ:— Здоровье Государя Императора!
— Ура! дружно подхватили вс, вставая съ шумомъ м чокаясь.
Бронскій расхохотался и расплескалъ вино.
— Vive l’adresse! отвтила ему Юленька самымъ искреннимъ смхомъ.
Но Авениръ, доливавшій рюмки дамъ, такъ и остался съ бутылкой въ рук, докторъ засуетился около Конона Терентьевича и принялся что-то шептать ему, тотъ вдругъ поблднлъ и машинально что-то повторилъ за нимъ. Майоръ рванулся было къ Бронскому, но Ишимовъ предупредилъ его.
Больше всхъ растерялся Русановъ, будто оглушенный, онъ смутно видлъ, какъ Анна Михайловна съ улыбкой поднесла графу свой бокалъ, какъ Ишимовъ, почти вырвавъ его у ней изъ рукъ, подошелъ къ Бронскому, и рзко проговорилъ: ‘пейте!’
Бронскій презрительно взглянулъ на него и протянулъ руку, отстраняя бокалъ.
— Пейте, заговорилъ Ишимовъ медленно и отчетливо, наступая на графа и словно выская каждое слово:— пейте, не сходя съ мста, или я отмчу васъ, какъ….
Бронскій, не помня себя, замахнулся на Акиндина Павловича. Докторъ и Русавомъ бросились между ними, Юлія вскрикнула, Анна Михайловна всплеснула руками, противники злобно глядли другъ на друга.
— Сестрица, сестрица, пожалуйте сюда, кричалъ Кононъ Терентьевичъ, какъ-то незамтно очутившійся въ сосдней комнат. Онъ охватилъ за руки Анну Михайловну и Юленьку и поспшилъ увести. Докторскія дочки послдовали за ними. Инна стояла у окна, насмшливо поглядывая то на того, то на другаго, и обрывая зубами кружево плотка.
— Господа, крикнулъ Ишимовъ, оборачиваясь къ прочимъ,— кто будетъ моимъ секундантомъ?
— Я, выступилъ Русановъ.
— Я! Я! крикнули Авениръ и докторъ.
— По праву стараго солдата, проговорилъ майоръ, отстраняя ихъ рукою.
— Такъ до свиданія! сказалъ Бронскій, взявъ шляпу.
— Вонъ! раздались голоса.
— Потише, говорилъ Бронскій, взявши въ углу саблю майора,— иди я не отвчаю за себя.— Онъ быстро ушелъ.
— Господа, началъ Русановъ,— изъ благоговнія передъ тою особой, которая не можетъ быть оскорблена сумашедшимъ, мы должны сохранить происшедшее въ тайн. Если вы будете убиты, обратился онъ къ Ишимову,— я дерусь съ нимъ и, надюсь, мной не кончится.
Вс молча разъхались.
— Ну, поздравьте! озлобленно говорилъ Бронскій, входя въ кабинетъ:— таки влопался въ исторію!..
Леонъ вскочилъ изъ-за стола, взглянулъ въ лицо графу, и самъ измнился въ лиц, а Бронскій ходилъ большими шагами во комнат и разсказывалъ ему исторію.
— Этого нельзя такъ оставить! Драться, такъ драться! заключилъ онъ.
Леонъ презрительно тряхнулъ головой.
— Да, вамъ хорошо! Тряхнулъ, да и въ сторону!
— Онъ чорть знаетъ что здсь распуститъ, скажутъ струсилъ… Тутъ плохія шутки, мн еще на годъ по крайней мр нужно общее поклоненіе…
— А что скажутъ наши, коли вы лобъ подставите?
— Вдь это и бситъ! Чортъ дернулъ пить! Нтъ, холопство-то какое! Пьянехонька была компанія, а тутъ и хмль куда двался!..
— Вдь я говорилъ…
— Ну, что? говорилъ! Чмъ это теперь поможетъ? закричалъ Бронскій вн себя:— вдь мозгля какая! И пистолета чай въ руки взять не уметъ…
— Бросьте все, и демъ завтра въ ночь…
— демъ-то мы завтра во всякомъ случа, проговорилъ Бронскій, внезапно стихая:— такъ или иначе надо вывернуться. Нельзя же въ самомъ дл жертвовать цлою страной какому-нибудь господину Ишимову…
— Помните, графъ, если вы рискнете, вы теряете мое уваженіе!
— А чортъ съ вами и съ уваженіемъ вашимъ, мн и безъ того не легко! Пошлите сейчасъ же за почтовыми, я что-нибудь придумаю.
Леонъ ушелъ, а Бронскій слъ въ кресло, ожесточенно похлестывая хлыстомъ по полу.
— Это непростительно, вскрикивалъ онъ изрдка:— до такой степени забыться! До такой степени потерять тактъ!.. E ben trovato!…— Вдругъ онъ поднялся съ самодовольною улыбкой:— почему жь ему не остаться въ дуракахъ? Застрялъ же Твардовскій между небомъ и землей?

XVII. Ршительный шагъ.

На разсвт Бронскій былъ уже въ губернскомъ город. Остановясь у губернаторскаго дома, онъ послалъ кучера на почтовую станцію перемнить лошадей и вошелъ въ пріемную. Съ нахмуреннымъ лицомъ, не отвчая на поклоны чиновниковъ, прошелъ онъ въ кабинетъ губернатора и засталъ его еще въ утреннемъ дезабилье. Генералъ просматривалъ какой-то сатирическій листокъ.
— А! Вотъ кстати-то! проговорилъ онъ, протягивая руку Бронскому:— поглядите-ка, вдь это на меня! Самъ съ усамъ — собственною персоной.
И генералъ добродушно смялся, показывая графу каррикатуру. Тотъ молчалъ.
— Экіе разбойники! Отца роднаго на показъ выставятъ!… И гд это они мой портретъ откопали? Вдь какъ натурально! И лысину изобразили…. А это вотъ предсдатель говоритъ: ‘эхъ, ваше превосходительство, какъ вы опростоволосились!’ Ха, ха, ха! Простяка какого нашли! Сметъ мн это сказать предсдатель!
— А вотъ же смли! замтилъ Бронскій.
— Свистуны-то? Пускай ихъ? Что жь? какой-нибудь тамъ Пальмерстовъ видитъ себя въ Пунш, смется, а я-то чмъ же хуже его… Оно, если хотите, и полезно. Вотъ я сегодня всталъ что-то не въ дух, а тутъ прочелъ. Ну, и расхохотался.
— Если вы въ такомъ пріятномъ расположеніи духа, такъ я и мшать не стану.
— Что такое? разв опять что вышло?
— О, нтъ, ничего! отвтилъ Бронскій, взявшись за шляпу:— позвольте поблагодарить за лестное вниманіе, которымъ я постоянно у васъ пользовался. Къ величайшему моему прискорбію, я не могу боле сохранить его.
— Что съ вами, графъ? Вы взволнованы? Огорчены чмъ-то?
— Я долженъ ухать отсюда ухать заклейменнымъ, опозореннымъ въ глазахъ общества.
— Вы меня путаете, графъ! Объяснитесь. Вы всегда найдете во мн защиту и… и….
— Противъ общества? Нтъ, ваше превосходительство, трудно вамъ будетъ взять мою сторону противъ цлаго общества. Оно сильнй васъ.
— Ну-ну-ну! извините! Это еще посмотримъ, какъ оно тамъ…. посмотримъ. ‘Я ду-ду не свищу…’
— Нтъ, нтъ, никогда изъ-за личнаго оскорбленія не стану я противъ….
— Да какже я-то позволю, чтобъ у насъ безнаказанно оскорблялись такіе люди? началъ горячиться губернаторъ.
— Едва ли вы въ состояніи помочь тутъ! ихъ цлая партія, они имютъ сильное вліяніе.
— Но кто же? Укажите мн ихъ.
— Это недовольные помщики, самые отсталые, самые закоснлые крпостники. Вамъ будетъ доложено о волненіи въ Терешковк. Это они не допустили привести крестьянъ въ повиновеніе, они хотятъ задобрить народъ. Вчера мы сошлись на ужиномъ, вино развязало имъ языкъ… Еслибы вы слышали, ваше превосходительство, что тамъ говорилось!
— Что жь такое говорилось?
— Ругали правительство, грозили терроромъ. Пили за возвращеніе крпостнаго права. Я отказался отъ тоста. Одинъ меня подлецомъ назвалъ, пьянь до положенія ризъ, и лзетъ съ бокаломъ. Я горячъ, замахнулся на него…. Поднялся гвалтъ. Обвинили меня: въ чемъ бы вы думали? Въ оскорбленіи Величества! Какова наглость? Я, признаюсь, такъ былъ пораженъ, что и оправдываться не сталъ.
— Кто же этотъ господинъ?
— Господинъ Ишимовъ.
— Ишимовъ? Ахъ, онъ…. Постой же, я ему… Салонный подлипало, блюдолизъ…. А? Скажите на милость….
— Я никогда не прощу себ, если вы изъ-за меня потеряете популярность…. ихъ много, тамъ и Русановъ.
— Опять Русановъ? Да что вы толкуете о популярности? На что она мн, эта популярность? Я имъ покажу какъ со мной шутить!
— Мн очень больно, а все приходится хать. Честному человку оставаться здсь невозможно! Борьба слишкомъ неравна…. Я длалъ все что могъ. Но я не донъ-Кихотъ, лзть на проломъ противъ общаго потока невозможно. Только поэтому я и прошу ваше превосходительство не подвергать себя напраснымъ оскорбленіямъ.
— Что жь это, графъ? Шутите вы что ли мною? Кто пойдетъ противъ меня? желалъ бы я поглядть этого молодца.
— Эти люди ни передъ чмъ не останавливаются. Для нихъ нтъ ничего святаго.
— Да они у меня носу не покажутъ въ общество, проходу имъ не будетъ!
— Это мн проходу-то не будетъ. Я отказался отъ вызова. Ишимовъ меня на дуэль вызывалъ.
— На дуэль? Въ моей губерніи? Mais c’est un gredin comme il y en a peu!… Въ такомъ случа, узжайте графъ, узжайте на время, а этого господина я проучу… Вы и не хлопочите объ общественномъ мнніи, я заставлю ихъ думать, какъ я хочу… Я докажу имъ, что честный человкъ мараетъ себя не отказомъ, а принятіемъ вызова отъ бездльника… Онъ его на одну доску съ собой ставитъ въ этомъ раз…
— Ваше превосходительство, трудно выразить, до какой степени я тронутъ истинно отеческою заботливостью вашей о направленіи общественнаго мннія…. Еще разъ благодарю васъ…
Часамъ къ десяти вечера, Бронскій подъхалъ къ саду Горобцовъ и привязалъ лошадь у плетня. Ночь была темная хоть глазъ выколи. Онъ пошелъ къ дому, проливной дождь шумно падалъ въ траву, молнія безпрестанно освщала тропинку, за вспышками гудли отдаленные раскаты. Графъ сталъ стучать въ окно кухни. Немного погодя, оно поднялось, выглянула Горпина.
— Ты, Грицько?
— Это я, моя ластовка, вызови мн панночку. Горпина, не въ первый разъ исправлявшая должность наперсницы, скоро вернулась съ отвтомъ, что панночка боится грозы и просятъ графа пріхать завтра.
— Скажи ей, коли сейчасъ не выйдетъ, такъ можетъ-быть никогда и не увидимся…
— Та воны совсмъ було полягали, треба имъ одягаться, сказала Горпина, захлопнувъ окно.
Графъ отошедъ къ сиреневымъ кустамъ и сталъ глядть въ окно Инны. На стол горла свча, она сама сидла въ ночной кофт, облокотясь на бумагу, задумчиво глядя въ темный садъ, вздрагивая и прислушиваясь къ малйшему шороху. Лара лизалъ ея руку, она не обращала на него вниманія, нсколько разъ она брала перо, бросала его, и начинала ходить по комнат. Наконецъ, отворила окно, подышала воздухомъ, очищеннымъ грозою, полюбовалась нсколькими молніями, и опять сла писать. Бронскій сталъ расхаживать у калитки. Прошло съ четверть часа.
— Что жь она румянится, что ли, для меня?
Не терплось графу, и онъ опять подошелъ къ окну. На этотъ разъ окошко у Инны было заперто и опущена красная занавска, за ней просвчивалъ огонь и дв тни. Сквозь не плотно притворенную раму слышался мужской голосъ.
— Дуэль…, послышалось ему. Затмъ шопотъ, втеръ, ничего не слыхать.
— Онъ здсь, говорилъ мужской голосъ,— онъ ничего не…. Такъ ослпленъ….
‘Что за чортъ!’ подумалъ графъ: ‘это голосъ Леона. Такъ вотъ кто ей сказалъ обо мн! Вотъ онъ куда здилъ-то по ночамъ! Ну да и она молодецъ! Какова сила характера, ни разу не проговориться! Мастеръ же онъ выбирать людей! На такую можно положиться!’
— Мн жаль его, заговорила Иана:— онъ такъ сильно привязанъ…— Опять шопотъ.
— Можетъ, ты и сама его любишь? раздался мужской голосъ. Дождь забарабанилъ въ стекла и заглушилъ его. Яркая молнія, и рзкою дробью прокатился ударъ, отразившись глухимъ гудомъ въ далек.
Хлопнула калитка, и Бронскій пошелъ на встрчу Юліи, и указалъ ей на бесдку. Та проворно пробжала тропинку и бросилась въ раскрытыя объятья Бронскаго.
— демъ, говорилъ онъ, прижимая ее къ груди,— демъ, собирайся.
— Куда? Что съ тобой?
— Туда, туда, гд жизнь, борьба, гроза, шутливо говорилъ онъ, награждая ее съ каждымъ словомъ поцлуемъ, — самая страшная гроза! передъ ней вс грозы небесныя ничто!
— Да, полно же, что съ тобой?
— Со мной? Полно скрываться! Я теб врю, врю, что я теб дороже всего на свт…. не графъ я, это титулъ предковъ, гниль, я его презираю….
Молнія кинула краснымъ свтомъ въ лицо Бронскаго и сверкнула въ черныхъ глазахъ.
— Владя! я боюсь тебя.
— Ничего, это гроза…. Я нервенъ. Слушай, скоро можеть-быть я стану изгнанникомъ, голова моя будетъ оцнена…. Теб вдь это все равно? Теб, я все-таки….
— Я не пущу тебя.
— Вотъ-те на! Мы демъ вмст, сейчасъ же. Мой кабріолетъ тамъ….
— Зачмъ же ты обманулъ меня? Грхъ теб….
— Да, пойми, нельзя же мн оставаться.
Она была такъ поражена, что только проговорила:— Пожалй меня!
— Такъ это-то твоя любовь?
Бронскій толкнулъ ее, рванулъ дверь бесдки, такъ что она слетла съ ржавыхъ петель, и пошелъ.
— Владя, проговорила Юлія со слезами въ голос: — это ужасно! Минуту!
— Поди прочь, гербовая любовница!
— Честь моя! крикнула она въ отчаяніи, закрывая лицо руками.
— Ничего, не краснйте, въ потемкахъ не видать! презрительно сказалъ Бронскій:— а впередъ урокъ, не ловить жениховъ героическими средствами.
Онъ зашагалъ по саду, она ухватилась за его плащъ и бжала рядомъ съ нимъ, повторяя слабымъ голосомъ его имя. Добжавъ до плетня, онъ сбросилъ плащъ, прыгнулъ черезъ плетень и отвязалъ лошадь.
— Владиславъ, крикнула она, едва держась на ногахъ и протягивая къ нему руки:— ради Бога!
Голосъ ея оборвался рыданіями, она опустилась на колна.
Бронскій ударилъ по лошади и ухалъ.
Съ минуту она ничего не понимала, слезы застилали глаза, а она все смотрла въ темноту….
‘За что же? За что?’ ныло у ней въ голов: ‘за что онъ меня бросалъ?’ Горловая спазма стснила ей дыханіе, она опустилась на сырую траву, и громко, истерически хохотала. Испуганная цапля съ пронзительнымъ крикомъ вылетла изъ камышей, галки отозвались въ рощ тревожною перекличкой.
Она оглядлась: кругомъ темно, куда и страхъ двался? Логика отчаянія овладла ею, она вообразила, что Бронскій пошутилъ съ ней, что онъ гд-нибудь притаился въ кустахъ и ждетъ.
— Владя! кричала она,— Владя! Будетъ! Я больше не боюсь!
Мертвая тишина стояла въ воздух, только фосфорическая молнія трепетала въ синей туч….

XVIII. Инна.

Весь этотъ день Русановъ провелъ въ тревог, ожидая встей отъ Ишимова. Ночь ему не спалось, насилу дождавшись утра, онъ веллъ запречь бговыя дрожки и погналъ къ Горобцамъ, версты казались ему десятками верстъ, сомнніе смнялось надеждою, являлось недоброе предчувствіе — онъ спшилъ себя утшить, приписывая его дурно проведенной ночи, рисовались ему пламенныя картины свиданія, и тотчасъ отзывалось пугающее воспоминаніе о странномъ поведеніи Инны наканун. Измученный нравственною пыткой, въхалъ онъ на хуторъ.
Тутъ онъ встртилъ Грицька, несшаго съ пруду ведра и суконный плащъ. Русановъ нагнулъ одно ведро, и жадно напившись холодной воды, вошелъ въ комнаты. Все пусто, въ зал, въ гостиной никого. Въ дальнихъ комнатахъ слышалась какая-то возня, тревожные голоса. Сердце у него сжалось отъ знакомаго чувства: онъ вспомнилъ, что также пришелъ съ лекціи въ тотъ день какъ умеръ его отецъ. Машинально отворилъ онъ дверь въ Иннину комнату и прислонился къ притолк, съ мутнымъ взглядомъ. Все въ комнат перерыто, пораскидано, ящики комода выдвинуты. На несмятой постели сидла Анна Михайловна въ слезахъ. Юлія видимо старалась бодриться. Авениръ и того не длалъ, онъ былъ убитъ на повалъ.
— Ухала, едва выговорилъ онъ, взявъ Русанова за руку.
— Кто ухала? спрашивалъ тотъ дрожащимъ голосомъ.
— Иннушка, жаловалась Анна Михайловна, закрываясь платкомъ:— кинула насъ! Богъ ей судья! Прихожу я сегодня сюда, а ея ужь и слдъ простылъ.
— Какъ вы блдны! сказала Юлія:— Я вамъ сейчасъ чаю сдлаю.
— Да… я…. графъ…. дуэль….— Русановъ самъ не понималъ что говоритъ, и только отдернулъ ногу, почувствовавъ каблучокъ ботинки.
А Грицько хвастался передъ Горпиной находкой, сообщая ей, что ночью вмст съ дождемъ падали свитки. Горпина сказала ему дурня и стала доказывать, что еслибы свитки падали съ хуторской тучи, то и былибъ якъ у людей, а якъ вона паньска, та ще нміцка, то и была занесена издалека втромъ. Спорящіе скоро помирились на томъ, что свитку къ предстоящей свадьб надо передлать, и пошли на зовъ Анны Михайловны.
— А, вотъ вы! Сказывайте: куда панночку дли? напустилась Анна Михайловна.
— Яку панночку? Ось вона! указывала Горпина на Юлію
— Не ту, другую….
— Чижъ іі нема? схватился Грицько.
— Нема, отвчалъ Авениръ.
— Се ново й було, сообщалъ Грицько, глядя на Горпину.
— Что жь такое було? Мурло твое поганое! кричала Анна Михайловна.
— Та тилько полягалъ я спаты, ажъ чую, панночка до комоду пошла, и уже гомонить, гомонить, та щось перебирае… Отъ гадаю, що се таке? Отъ такъ бы и побачивъ що се таке… Та лнь встаты…
— Ну?
— Отъ тилько чую… Скрыпъ, скрыпъ, скрыпь, вже записала… Що вона робитъ, гадаю, чомъ ій не спитца? Отъ такъ бы и вскочивъ, такъ бы и побжавъ, та побачивъ.
— Дуракъ! крикнулъ Авениръ.
— Ажъ чую, челомкаются: ‘Прощавайте панночка, бувайте здоровы!— Прощавай Горпино! прощавай моя ясочка.’
— Такъ это ты собирала ее? вскрикнула Анна Михайловна.
— Та брешетъ винъ, говорила смущенная Горпина, глядя на Грицька.
— А може и поравды пригрезилось, только чую…. Трррр… Похали. Якъ були бъ крылля, такъ и полетвъ бы, побачить, куды похали…. Та лнь встаты, эге, гадаю, воны мини писулечки оставили, може такъ и треба.
— Письма? Вскрикнулъ Русановъ, гд жь они?
— Та я ихъ, якъ сндать ходивъ, то у батьки и забувъ….
— Да иди, чортъ! толкнулъ его Авениръ.
Послали Грицька, а сами сидятъ, какъ потерянные. Вдругъ Авениръ озадачиваетъ всхъ вопросомъ: — А гд жь Инночка?
— Да вдь никогда не придутъ вовремя. Какъ чай, какъ обдъ, такъ и дло…. начала было Анна Михайловна.— Тьфу! Никакъ я очумла!
Юлія ушла къ себ въ комнату. Она не въ силахъ была дольше крпиться. Авениръ слонялся изъ угла въ уголъ, наводя на всхъ еще пущее уныніе. Онъ подошелъ къ фортепіано и сталъ набирать однимъ пальцемъ Шопеновскую мазурку, вышло что-то въ род похороннаго марша. Наконець явился Грицько, подалъ ему два немилосердо замасленныя письма и пояснилъ:— Ось вамъ писулечки.
— Это къ вамъ, сказалъ Авениръ, входя въ залу и отдавая Русанову одно, а это мн….
Русановъ, срывая печать, чувствовалъ возвращавшіяся силы. Съ первыхъ строкъ онъ снова упалъ духомъ.
‘Еслибъ я хотла рисоваться, я бы начала такъ: Въ то время, какъ вы будете читать это письмо и т. д.— форма извстная. Будемъ говорятъ просто: я васъ узнала поздно, вы меня совсмъ не знаете. Я пробовала вылчить васъ, даже безстыдно налгала на себя… Едва вы сказали первое слово любви, едва я поглядла вамъ въ глаза, я узнала одну изъ тхъ страстныхъ, упорныхъ привязанностей, которыя часто длятся цлую жизнь. Вотъ отчего я позавидовала на минуту той женщин, которая могла бы дать вамъ счастье, вполн васъ достойное. Чмъ больше мы съ вами сходились, тмъ больше убждалась я, что вы превосходный человкъ, и,— да, Владиміръ, мн это очень тяжело писать,— что намъ не понять другъ друга. Пожертвовать собою? Обмануть васъ? Я испугалась самой себя и убжала, какъ преступникъ замышлявшій убійство. Да какое еще убійство! — медленнымъ, непримтнымъ ядомъ. Я не способна къ тихой, семейной жизни. Меня тяготитъ всякая забота о насущномъ. Это не остановило бы, еслибъ я могла вамъ отвтить такою же любовью. Знайте же все: тамъ, въ саду, я готова была уступить вамъ, но посл я бросила бы васъ при первой размолвк и можетъ-быть отравила бы вамъ жизнь. А размолвки были бы непремнно. Вы первый человкъ и не изъ нашихъ, и не похожій на другихъ, но все жь мы идемъ разными дорогами! У васъ много связей со старымъ. Мы воздухоплаватели, говорилъ покойный отецъ мой, шаръ вашъ опустился ночью въ темномъ лсу. Мы видимъ, что оставаться тутъ нельзя, а дороги не знаемъ. Вдали брежжетъ огонекъ — это можетъ-бытъ пастухи въ ночномъ, можетъ-быть избушка лсника, а можетъ-быть разбойничій притонъ. Намъ надо идти туда, очертя голову, чтобы не умереть съ голоду и холоду. Кто въ свтлой области, протяни намъ руку, а не издвайся надъ нищими духомъ. Леонъ везетъ меня туда, гд мн видится слабый проблескъ зари. Прощайте, забудьте меня, вамъ еще возможно это. На первыхъ порахъ утшьтесь тмъ, что я связана клятвой и никого не могу любить.*
Русановъ поднялъ голову, странная усмшка скривила ему губы. Горобцы о чемъ-то перешептывались.
— Кто такой Леонъ? спросилъ Русановъ.
— Вотъ, посмотрите, что жь это? Съ ума надо сойдти! говорила Анна Михайловна, подавая ему записочку. Въ ней было всего нсколько строкъ:
‘Любезный братъ! Не безпокойся объ участи Инны. Она будетъ счастлива по своему. Распоряжайся имніемъ, она вышлетъ теб полную довренность. Левъ Горобецъ.’
— Лошадь! говорилъ Русановъ:— велите мн осдлать лошадь!
— Куда вы подете. Поглядите вы на себя, говорила Анна Михайловна.
— Время бжитъ, умолялъ Русановъ:— ее надо спасти…. Это вдь ребячество! это Богъ знаетъ что! Я можетъ-бытъ застану ее на станціи….
— Да вы на дороги свалитесь, убждалъ Авениръ.
— Я совершенно здоровъ, сказалъ Русановъ, и побжалъ въ конюшню.
— Что жь она ему пишетъ? всхлопоталась Анна Михайловн:— отговори ты его, Аничка, нельзя ему хать!..
Они вс пошли за нимъ.
Русановъ съ Грицькомъ въ четыре руки сдлали лучшую лошадь.
— Пожалйте вы хоть себя-то! взмолилась Анна Михайловна.
— Анна Михайловна, намъ за нее придется отвтъ дать, рзко сказалъ Русановъ и поскакалъ.
Лошадь почти вытянулась въ струнку, а онъ все колотилъ ей бока каблуками. Одинъ за другимъ оставались позади его хутора, забллись колокольни города, у лошади начала брякать селезенка, она поминутно опускала голову на грудь, отфыркиваясь изъ всей силы. Застучали подковы по мостовой: лошадь съ разбгу остановилась на двор почтовой станціи.
— Кто у васъ прозжалъ? Есть ли кто-нибудь на станціи? спрашивалъ Русановъ, вбгая къ смотрителю.
— Никого нтъ-съ. Часу во второмъ этакъ ночью, его сіятельство изволили прохать…
— Какой сіятельство?
— Графъ Бронскій съ будущими, пожилой господинъ и дама, говорилъ смотритель,— молоденькая такая.
— Брюнетка? Высокая? Въ черномъ?
— Точно такъ-съ, вотъ извольте подорожную взглянуть, говорилъ смотритель, открывая книгу.
Подорожная была прописана въ Варшаву.
Долго не могъ придумать майоръ, что бы такое приключилось племяннику. Отъ Ишимова тоже не присылали. Чего добраго, не стрляются ли они, да, нтъ, они бы увломили его. Проснувшись поутру, первое чмъ встртилъ онъ Стеху: ‘а что Володя поздно пріхалъ?’ ‘Не ночували,’ отвтила та. Майоръ сталъ безпокоиться, вотъ прідетъ, вотъ прідетъ, думалъ онъ, откладывая розыски съ часу на часъ, такъ и другая ночь пришла. Онъ плотно поужиналъ, ршившись завтра поутру, какъ онъ выражался, сдлать рекогносцировку, и заснулъ, въ самомъ сладкомъ сн почудился ему стукъ въ дверь. ‘Какого тамъ лшаго носитъ!’ подумалъ онъ, поворачиваясь на другой бокъ, стукъ въ дверь усилился, кукушка, на стнныхъ часахъ, крикнула три раза.
— Вишь и спать не даютъ, проговорилъ онъ, звая и отыскивая разбросанныя туфли и накидывая халатъ.
Въ дверь застучали такъ, какъ будто хотли разрушить до основанія жилище мирнаго гражданина.
— Иду, иду, говорилъ онъ, подходя къ двери со свчой въ рук, отворилъ, и тотчасъ попятился въ испуг. Передъ крыльцомъ лежало что-то большое, черное, и страшно храпло. Прикрывъ глаза рукою, онъ разглядлъ палую лошадь и племянника, блднаго, всего въ грязи, онъ трясся всмъ тломъ и не могъ попасть зубъ на зубъ.
— Вотъ-те оказія! проговорилъ майоръ.
— Воды, дайте воды! хрипло говорилъ Русановъ, опускаясь на диванъ.
Майоръ испугался окончательно и побжалъ за водой, а Русановъ, чувствуя нестерпимый жаръ, рвалъ съ себя платье и бросалъ на подъ. Голова у него качалась, будто въ нее налили растопленнаго свинцу, мысли метались какъ испуганный птичникъ, онъ тяжело дышалъ и безсмысленно глядлъ впередъ, вдругъ, вспомнивъ о письм, отыскалъ его въ сюртук: буквы скакали въ какой-то чертовской сарабанд, онъ попалъ глазами въ конецъ письма… ‘Ложъ,’ крикнулъ онъ, ‘отвратительная дожь!’

(До слд. No.)

В. КЛЮШНИКОВЪ.

‘Русскій встникъ’, 1864. Том 49. No 2

МАРЕВО

Часть вторая.

НА РАСПУТЬИ

I. Совтъ педагоговъ.

Замчательно-смшно велъ себя Коля въ слдственной коммиссіи. Онъ самоувренно вошелъ въ присутствіе и свысока поглядлъ на сидвшихъ на столомъ. На приглашеніе одного изъ членовъ снять фуражку, онъ дерзко пожелалъ знать, съ кмъ иметъ честь говоритъ….
— Я — дворянскій засдатель, отвчалъ тотъ.
— Кескесе засдатель? возразилъ агитаторъ: — намъ не нужно чиновниковъ, вамъ нужны выборные люди.
— Вотъ я къ вашимъ. Услугамъ и выбранъ отъ лица всего дворянства.
— Кескесе дворянство? Намъ не нужно этого гнилаго сословія…
— Я давно вяжу, что вамъ собственно ничего не нужно, перебилъ его исправникъ, при общемъ смх:— но такъ какъ вы воображаете, что явились сюда на парламентскія пренія, такъ позвольте вывести васъ изъ заблужденія….
— Ваши парламенты переливаютъ изъ пустаго въ порожнее, не хуже слдователей съ исправниками, горячился Коля.
Судебный слдователь замтилъ ему, что онъ подобными выходками можетъ серіозно компрометтировать себя….
— Вотъ еще компрометтировать! перебилъ неугомонный нигилистъ:— не думаете ли вы, что я васъ боюсь? За меня все общество!
Члены окончательно не могли удержаться отъ смха. Исправникъ отвелъ Горобца къ окну и началъ увщевать.
— Счастье ваше, что формальнаго показанія отъ васъ еще не требовали… Ну что еслибы ваши олова занесли въ протоколъ! Не хотите-ли вотъ заглянуть въ законы?
— Да на что мн ваши законы? теперь не то время… теперь надо разрушать своды, а не опираться на нихъ. Законъ только стсняетъ личность, говорилъ Коля, впрочемъ замтно спадая съ тона.
— Что вы заварили эту кашу во молодости лтъ и глупости, это не подлежитъ сомннію. Но неужели же вы не видите, что вамъ помогаютъ оправдаться? Знаете ли вы что съ вами будетъ, если васъ уличатъ въ подученіи крестьянъ?
Кодя ничего не возражалъ и стоялъ, потупивъ голову, что-то непріятно съеживалось въ немъ….
— Такъ лучше ужь распишитесь въ глупости-то, продолжалъ исправникъ, подводя его къ столу и, подавая листъ бумаги.
Опять что то шевельнулось въ Кол, онъ смутно сознавалъ, будто что-то не хорошее длаетъ, но все-таки далъ подъ диктовку исправника довольно безграмотное показаніе о томъ, что и не думалъ волновать крестьянъ, а такъ себ, шелъ мимо, и просто остановился потолковать…
— Теперь можете идти! сказалъ сллователь.
— Это насиліе, ворчалъ гимназистъ, можно все застявить писать штыками!
— Вы сперва перомъ-то выучитесь, а то вонъ вы написали митежъ, вмсто мятежа, сказалъ засдатель.
дучи съ исправникомъ въ городъ, Коля всю дорогу поглядывалъ на него, словно собираясь вступить въ разговоръ, но тотъ упорно глядлъ на свою сторону, занятый своими мыслями.
Дло въ томъ, что Горобцу очень хотлось попросить исправника не разсказывать его продлки инспектору, а самолюбіе не допускало унизиться до просьбы. Станція миновала за станціей, а онъ нее не могъ ршиться, осталось верстъ десять до города, Коля, скрпя сердце, ршился попробовать…
— Я думаю совершенно измнить образъ жизни, хватилъ онъ ни съ того, ни съ сего.
— Что такъ? возразилъ исправникъ, улыбаясь.
— Да что жъ, помилуйте! желаешь всмъ добра, хочешь просвтить, и ни въ комъ не находишь сочувствія…
— А вы желайте какъ-нибудь иначе, можетъ и похвалятъ.
— Вотъ теперь и отъ инспектора гонка будутъ! Лучше не жить!
Исправникъ окончательно успокоилъ его, сказавъ, что въ надежд на его исправленіе, ни слова не окажетъ инспектору. Въ гимназіи Колю тотчасъ обступили товарищи.
— Новый инспекторъ! раздавались голоса.
— Кто такой? опрашивалъ Горобецъ, едва успвая отвчать на щипки и подзатыльники.
— Разгоняевъ, писатель, башка, прогрессистъ, слышалось вокругъ, — надо сразу его озадачить, проучить! Асаже!
Вс благія намренія Горобца разлетлись прахомъ.
— Полно вамъ съ глупостями, господа, важно говорилъ Горобецъ:— теперь есть дла поважнй, меня чуть не арестовали. Бумаги отобрали…
Отобранныя бумаги заключались въ увольнительномъ билет на вакацію.
— О! о! молодецъ. Герой! шумли гимназисты.
— Ruhig, stehen sie ruhig, кричалъ надзиратель.
Михаилъ Петровичъ Разгоняевъ, будучи еще очень молодымъ человкомъ, писалъ статьи о воспитаніи въ какомъ-то спеціальномъ журнал. Правительственныя лица обратили вниманіе на даровитаго публициста-педагога, дали ему сначала гд-то мсто учителя въ одной изъ столичныхъ гимназій, а затмъ, удовлетворивъ принципу постепенности въ служебной іерархіи, перевели его инспекторомъ въ провинцію. Его старались заманить общаніями скораго повышенія, польстили самолюбію, представивъ умилительную картину самоотверженія на пользу отечественнаго образованія.
Къ удивленію сослуживцевъ, онъ, не колеблясь, согласился хать въ глушь.
Пріхавъ на мсто назначенія, онъ на другой день пригласилъ всхъ учителей и надзирателей собраться къ нему вечеромъ на чашку чаю.
За учителями особыхъ примтъ не водилось, лица носили типическій отпечатокъ школьнаго педантизма, у нкоторыхъ бакенбарды были, по остроумному выраженію учителя русскаго языка, 84-й пробы. Человка два терплись только потому что имъ оставалось нсколько мсяцевъ до полнаго пенсіона. Все это были люди довольно бездарные, самые добросовстные ограничивались небольшими рукописными добавленіями къ учебнику. Тмъ рзче выдлялись изъ нихъ двое молодыхъ людей, недавно кончившихъ курсы, учителя всеобщей исторіи и математики.
Надзиратели отличались боле врожденными склонностями нежели культурой. Одинъ изъ нихъ, очень пожилой человкъ, страстно любилъ гусиные бои, и почти все жалованье тратилъ на свою охоту. Къ должности же относился, какъ къ средству покупать гусаковъ.
Другой изъ Нмцевъ выдавалъ себя за доктора философіи, только по-русски разумлъ весьма плохо, и объяснялся съ воспитанниками посредствомъ ручнаго словаря Ольдекопа.
У француза Сосе были очень хорошіе фуляры.
Былъ еще одинъ надзиратель, который не принималъ почти никакого участія въ длахъ заведенія, вставалъ за два часа до начала классовъ и, какъ онъ выражался, цапалъ стакашку, потомъ шелъ въ гимназію, и, отдежуривъ свое, отправлялся домой. Онъ жилъ очень близко отъ мста служенія, но попадалъ домой только къ шести часамъ вечера: въ город было до пятнадцати увеселительно-питейныхъ заведеній, какъ-то: погребковъ, распивочныхъ, ведерныхъ и проч. Онъ входилъ въ ближайшій по дорог, цапалъ стакашку, и закусивъ огурцомъ, отправлялся къ слдующему. Тамъ та же исторія съ рдечкой на закуску и такъ дале вплоть до квартиры. Пообдавъ, задавалъ храповицкаго до ужина, который состоялъ изъ различныхъ соленій, моченій, сушеній собственнаго приготовленія на цлый годъ. За тмъ по утру, цапнувъ стакашку и закусивъ фіялковымъ корнемъ, гвоздичкой и жженымъ кофе, отправлялся въ гимназію, и такъ дале. Въ воскресенье, онъ съ самаго утра начиналъ свои похожденія и оканчивалъ ихъ въ полпивной полдюжиною бутылокъ пива. Никого къ себ не принималъ и самъ ни у кого не бывалъ. Это былъ тотъ горбунъ, учитель музыки, котораго жена бросила и который къ вечеру обыкновенно не годится. Онъ совершенно запрятался межь прочими и надялся, какъ-нибудь, не попасть на глаза новому начальнику.
Наконецъ вышелъ новый начальникъ, въ сренькомъ сюртучк, съ сигарой въ зубахъ. Начались рукожатія.
— Мн очень совстно, господа, что я надлалъ вамъ такихъ хлопотъ.
Вс улыбались, всякій старался сказать что-нибудь пріятное новому начальнику.
— Милости просимъ, сказалъ Разгоняевъ, указывая на кабинетъ. Вс гурьбой пошли за нимъ. — Пожалуста, господа, безъ церемоніи, размщайтесь, продолжалъ онъ, подвигая кресла. — Я васъ просилъ, господа, собственно для того, чтобъ уговориться насчетъ образа дйствій, торопливо заговорилъ онъ нсколько офиціяльнымъ тономъ, потирая руки: — правительство, господа, находитъ неудовлетворительною систему преподаванія и воспитанія, оно облекло меня довренностью на улучшеніе ввреннаго мн заведенія. Я надюсь, господа, встртить въ васъ ревностныхъ помощниковъ въ такомъ важномъ дл, какъ образованіе будущихъ…
Послышалось разомъ нсколько отвтовъ, инспекторъ могъ разобрать: — Мы готовы… по мр силъ…
— Я, господа, здсь человкъ новый, продолжалъ Разгоняевъ, обращаясь къ старшимъ,— вамъ боле знакомы потребности заведенія, я я желалъ бы слышать мнніе людей опытныхъ… Какихъ принциповъ вы намрены держаться?
Послдовало неловкое молчаніе, кто сморкался, кто кашлялъ. Нмецъ сталъ рыться въ словар.
— Надо усилить дисциплину, коротко сказалъ одинъ изъ учителей.
— Это такъ-съ, вмшался любитель гусей:— мальчишки у насъ до нельзя распущены, и все такой народъ — аховый!
— То-есть какъ же это?
— У насъ вдь всякій сбродъ, кто съ борку, кто съ сосенки.
— Но, хорошо, перебилъ Разгоняевъ, боле и боле приходя въ изумленіе:— какими же мрами поддерживать дисциплину….
Нмецъ что-то пробормоталъ.
— Какъ-съ?
— Нужно… розга, проговорилъ тотъ.
— Да-съ, да-съ, заговорили вс, словно обрадовались, что вотъ наконецъ и до главнаго-то дошло:— мы вс хотли васъ объ этомъ просить…
— Это и ваше мнніе? обратился онъ къ молодому учителю математики, сначала слушавшему со вниманіемъ, а потомъ заглядвшемуся на шкафы съ книгами.
— Я полагаю, началъ молодой человкъ съ уклончивою улыбкой,— что упадокъ дисциплины происходитъ отъ разныхъ причинъ, которыя можно узнать всего лучше на дл…
Прочіе вс переглянулись при такой дерзости, но къ удивленію ихъ, Разгоняевъ еще съ большею любезностью заговорилъ съ невжей.
— Вы стало-быть полагаете, что причина лежитъ не въ самихъ ученикахъ?
— И это я полагаю, отвтилъ тотъ съ тою же улыбкой. Прочіе стали на него коситься.
— Все это можно разсказывать, вмшался учитель русской грамматики,— я знаю только то, что въ класс невозможно объяснять урока, шумъ, гамъ, драки… Это отчего по вашему?
— Можетъ-быть это оттого, возразилъ молодой человкъ,— что у васъ во время класса учительская и надзирательская обязанности соединяются въ одномъ лиц. По невол не знаешь что длать, не то — излагать предметъ, не то — смотрть за порядкомъ, начинаешь замчать шалуновъ, время теряется, отвернулся къ доск — тамъ ужь и въ шашки играютъ, и ухо кому-нибудь откусили, и на голов кто-нибудь стоитъ… Можетъ-быть еслибы въ класс сидлъ надзиратель пошло бы лучше.
— Нишево эта не нужно…. Нужно розга, категорически объяснилъ Нмецъ.
Учитель исторіи ничего не говорилъ и только всматривался въ инспектора.
— Надо, надо усилить дисциплину, раздавалось со всхъ сторонъ.
Разгоняевъ всталъ.
— Я попрошу васъ, господа, составить мн небольшія записочки что кто изъ васъ найдетъ нужнымъ, а пока обходитесь, господа, съ воспитанниками, какъ можно мягче, и обо всякомъ наказаніи представляйте мн немедленно….
Затмъ инспекторъ перешелъ къ распредленію уроковъ и прочимъ мелочамъ, угостилъ сослуживцевъ чаемъ и отпустилъ съ миромъ.
— Господинъ Тонинъ! сказалъ Разгоняевъ, останавливая учителя математики на пару словъ. — Мн очень пріятно познакомиться съ вами, я, признаюсь, просто пораженъ всмъ что слышалъ…. Я прошу васъ указать мн причины….
— Нтъ, если я при всхъ не сказалъ, такъ съ глазу на глазъ увольте…. Да это и совершенно безполезно, вы сами увидите.
— Но по крайней мр вы уврены, что на воспитанниковъ можно дйствовать убжденіемъ?
— Совершенно, отвтилъ Тонинвъ, раскланиваясь.
— Отдлались! говорилъ Бирюлевъ, выходя съ прочими: а каковъ Тонинъ-то, сразу раскусилъ, съ какой стороны подъхать! Знаемъ мы эти кроткія мры. Этакъ и часу спокойнаго не будетъ на дню!
— Что говорить! согласился учитель исторіи:— я совтую вамъ, господа, не давать потачки Тонину. Что за выскочка такая! Очень пріятно имть шпіона въ нашемъ семейномъ кружк!
Никто изъ нихъ не чаялъ того что случилось въ ту же ночь. Новый инспекторъ неслышными шагами пробрался къ дортуарамъ и въ непритворенную дверь увидалъ прелюбопытную сцену. Воспитанники спокойно лежали въ койкахъ, но посреди спящихъ играла табатерка съ музыкой. Надзиратель Нмецъ, въ ночномъ колпак, съ словаремъ подъ мышкой, расхаживалъ по рядамъ коекъ и наклонялъ голову къ той постели, гд чудилась ему музыка, звуки тотчасъ отзывались на другомъ конц спальни. Очевидно, табатерка ходила по рукамъ.
Нмецъ сталъ посреди комнаты, пожалъ плечами и трагически произнесъ:
— Пхе! Ни понимааа-ю!
Воспитанники вскочили съ хохотомъ, плясали на кроватяхъ, высовывали ему языки….
— Шпекъ дубина! раздавались голоса.
Нмецъ подошелъ къ ночнику и порывшись въ словар, произнесъ на распвъ:
— Пхе! Какой прикрасній словъ!
— Вотъ мы тебя выпоремъ!
— Будимъ позмодрилъ, кого прежде!
— Смотри! Смотри!
— Пхе! каки мили дти!
Новый инспекторъ, стоя за дверью, едва самъ удерживался отъ смха. Надо же было узнать достоврно, какъ вывернется Нмецъ, и можетъ ли онъ оставаться надзирателемъ напредки.
Прошло нсколько времени, воспитанники успокоились. Нмецъ задремалъ въ кресл. Вдругъ какая-то шельма кличетъ:
— Карлъ Иванычъ! Карлъ Иванычъ!
— Was ist’s? Спрашиваетъ тотъ въ просонкахъ.
— Ein Teufel! Чортъ! кричитъ гимназистъ.
— И гд онъ? вскакиваетъ Нмецъ.
— Въ шкапу, въ шкапу, раздаются голоса:— мы сами видли, въ шкапъ ползъ.
Нмецъ, въ сопровожденіи гимназистовъ, храбро направляется къ шкафу. Herr Speck вовсе не врилъ въ возможность явленія духа зла въ храм просвщенія, но, какъ нмецкій систематикъ, хотлъ наглядно убдить воспитанниковъ.
— Вонъ онъ! Вонъ онъ! За шинели прячется! Едва Нмецъ вступаетъ въ шкафъ, его запираютъ на ключъ и поднимаются завыванья. Инспекторъ входитъ съ суровымъ лицомъ, все утихаетъ.
— Кто сію минуту не ляжетъ въ постель, тотъ плохо зарекомендуетъ себя на первыхъ порахъ, говоритъ инспекторъ, освобождая заключеннаго. Пристыженные воспитанники окончательно стихаютъ.
— Schwernoth! говоритъ Нмецъ:— ich will keinen einzigen Tag mehr dienen!
— Самое лучшее, лаконически отвчаетъ инспекторъ, отправляясь въ старшее отдленіе. Тамъ все спокойно. На всю комнату храпитъ горбатый, нсколько коекъ пусты.
— Что это значитъ? говоритъ инспекторъ, расталкивая надзирателя.
— Марья Ивановна, душенька, отвчаетъ тотъ,— цапнемъ.
Инспекторъ боле не тревожитъ его. Онъ идетъ тихими шагами по корридору. Поднимать шумъ изъ-за того, что воспитанники уходятъ куда-то по ночамъ, нтъ никакой надобности, ушли — значитъ не въ первый разъ, вернутся — тамъ видно будетъ что длать. Боле серіозныя мысли занимаютъ педагога.
‘Гд же взять людей? Гд ихъ взять? думаетъ онъ, ходя изъ угла въ уголъ по своему кабинету.— Негд взять, ршаетъ онъ къ утру.— А если есть, такъ на это жалованье не пойдутъ.’
Инспекторъ ршился дожидаться возвращенія заблудшихъ питомцевъ и всю ночь просидлъ у окна. Наконецъ, часу въ четвертомъ, показались на двор нсколько гимназистовъ. Онъ накинулъ шинель и встртилъ ихъ на крыльц.
Произошло небольшое смятеніе.
— Гд жь это вы были, господа?
— Мы надемся, господинъ инспекторъ, что вы не станете оспаривать права учениковъ старшаго класса отлучиться безъ спроса изъ заведенія, сказалъ одинъ изъ нихъ.
— Не надйтесь. Позвольте, что это такое? продолжалъ Разгоняевъ, взявъ у одного толстую кипу бумаги.
Смятеніе стало общимъ. Въ кип оказалось листовъ сто литографированнаго журнала съ возмутительными стихотвореніями и пасквилями….
— Такъ какже, господа?
Попавшіеся стояли опустивъ голову.
— Ну-съ, это мы разберемъ! Я никогда не могу допустить мысли, чтобы вы сами, безъ посторонняго вліянія, ршились на такую мерзость. Ступайте!

II. Учебные предметы.

Директоръ гимназіи былъ маленькій, щедушный человчекъ, совершенно поглощенный хлопотами по хозяйственной части. Все вліяніе его на ходъ преподаванія ограничивалось тмъ, что передъ вакаціей и зимними праздниками онъ напутствовалъ своихъ питомцевъ рчами въ род слдующихъ: ‘Ну, вотъ ваканція пришла! На травку! на травку!’ Или: ‘теперь на Рождеств много времени! Тетрадочки приведите въ порядокъ, тетрадочки, поля оставляйте побольше.’ Къ выслушанію сихъ спичей воспитанники собирались въ рекреаціонную залу и строились въ три шеренги. Надъ спичами смялись даже въ первомъ класс.
Только что онъ проснулся, докладываютъ о Разгоняев.
— Ахъ, милйшій Михаилъ Петровичъ, какъ я радъ! Какъ я радъ! говорилъ онъ, встрчая ранняго гостя.
— Я пришелъ сообщить вамъ мои предположенія относительно перемны въ состав лицъ, занимающихъ надзирательскія должности.
— Очень радъ, очень радъ….
— Шпека и Бирюлева я просилъ подать въ отставку…
— Помилуйте, за что же? ужъ совершенно другимъ тономъ вскрикнулъ директоръ.
— Неспособны къ продолженію службы….
— Помилуйте, люди смирные. У Шпека большое семейство….
— Очень жаль, холодно сказалъ Разгоняемъ,— но согласитесь, что лучше господину Шпеку промаяться какъ-нибудь, чмъ позволять ему длать изъ сотенъ вашихъ воспитанниковъ такихъ же, ни къ чему не способныхъ, господъ…
— Да нтъ, какъ хотите…. Какъ же это такъ вдругъ? Какъ хотите, я не могу согласиться….
— А не хотите, такъ ужь извините меня. Дружба дружбой, служба службой. Я буду писать въ Петербургъ…
Директоръ при этомъ совершенно потерялся. ‘Непремнно лвою ногой сегодня всталъ съ постели,’ смутно думалось ему.
— Такъ какъ же? опросилъ Разгоняевъ.
— Длайте, какъ знаете, отвчалъ директоръ, и махнулъ рукой.
— Я велю изготовить имъ прошенія объ увольненіи….
Отъ него Михаилъ Петровичъ пошелъ по классамъ. Онъ началъ съ старшаго и попалъ на урокъ исторіи. При вход онъ услышалъ слдующія слова:
— Нечего робть, господа, мы это дло обдлаемъ, свалить все на него… говорилъ учитель, и вдругъ заикнулся, увидавъ входящаго инспектора.
— Продолжайте, продолжайте, сказалъ Разгоняевъ, усаживаясь.— О чемъ это вы бесдуете?
— Мы проходимъ французскую революцію, отвтилъ учитель, и сталъ говорятъ о янсенистахъ, якобинцахъ, о доктрин Руссо и философіи Вольтера, о жиронд, далъ характеристику Робеспьера, Дантона, Мара, выдвинулъ личность Наполеона, и заключилъ необходимостью подавленія революціи и популярностію людей, на долю которыхъ выпадаетъ этотъ подвигъ. Инспекторъ былъ очаровавъ даромъ слова и начитанностію преподавателя.
— Позвольте познакомиться, вы гд воспитывались? спросилъ онъ.
— Кандидатъ С.-Петербургскаго университета, Езинскій, отвчалъ тотъ.
Какъ только инспекторъ вышелъ, онъ обратился къ ученикамъ съ насмшливою улыбкой. Т захохотали.
— Это я не вамъ читалъ, а начальству, сказалъ онъ:— теперь будемъ продолжать. На чемъ я остановился?
Въ шестомъ класс не было учителя, въ полуотворенную дверь слышался оживленный опоръ.
— Да послушай, Горобецъ, кричалъ одинъ голосъ съ заднихъ давокъ:— ну, положимъ, возстанетъ Венеція, разв Австрія допуститъ? Разв Франція допуститъ?
— Ты не понимаешь, горячился Горобецъ:— одновременное возстаніе! Понимаешь, сразу во всей Европ. Противъ Австріи — Венеція, Галиція, Венгрія, противъ Пруссіи — Познань, противъ Англіи — Ирландія.
— Разв имъ управиться съ солдатами? раздавался другой голосъ.
— Свободный человкъ дерется съ пятью, возражалъ Горобецъ.
— Ну, а этого я все-таки не понимаю, говорилъ третій голосъ:— у всякаго человка собственность, земля, ну, а вдругъ другой захочетъ отнять?
— Что за дичь! При правильномъ соціальномъ устройств не захочетъ, всякій будетъ доволенъ своимъ.
— Ну, положимъ, захочетъ…. Положимъ…. Кто жь будетъ судить когда не будетъ правительства?
— Какой ты глупый! Изъ тебя никогда ничего не выйдетъ! Всякій можетъ судить!
— Какъ? Даже Хома, что за тобой здитъ?
— А! Не по вкусу аристократу!
— Да кто жь его станетъ слушать?
— При ассоціяціи станутъ слушать.
— А если сосди войной пойдутъ?
— При ассосіяціи не будетъ войны….
— Нтъ, я все-таки не понимаю…. Какъ же финансы? Надо же министерство финансовъ.
— Зачмъ? какіе финансы? денегъ не надо, деньги только скопляются въ однхъ рукахъ, надо просто мнять продукты.
— Это какъ мн купили сапоги, и я цлый возъ дровъ долженъ везти къ сапожнику?…
Разгоняевъ вошелъ въ классъ, Горобецъ торопливо сунулъ что-то въ ящикъ.
— Зачмъ же прятать-то? сказалъ инспекторъ, приподнимая крышку парты. Все утихло. У Горобца нашелся первый нумеръ Колокола за 1861 годъ, съ руководящею статьей Огарева, прокламація Михайлова, фотограффческія картинки варшавской работы самаго пикантнаго содержанія.
— Да вдь это придирки, господинъ инспекторъ. Кто жь не читаетъ Колокола? Разв только допотопные? Вы сами прогрессистъ….
— Попросите ко мн дежурнаго надзирателя, обратился инспекторъ къ ученикамъ.
Вошелъ надзиратель.
— Отведите этого господина въ карцеръ. Я даю ему недлю сроку подумать на свобод что ему выгоднй, учиться или быть исключеннымъ….
— Что жь это значитъ? Какой это прогрессистъ? толковали гимназисты по уход инспектора.
— Горобца! воскликнулъ кто-то:— это изъ рукъ вонъ!
По корридору задребезжалъ звонокъ, ученики высыпали изъ классовъ. Разгоняевъ столкнулся съ Тонинымъ, выходившимъ съ урока физики, въ сопровожденіи гурьбы гимназистовъ.
— Александръ Иванычъ! Александръ Иванычъ! Прощайте, Александръ Иванычъ! кричали они, скача вокругъ него и дергая его синій фракъ.
Тонинъ торопливо шелъ по корридору, со спискомъ подъ мышкой, обращаясь то къ тому, то къ другому, и качая головой.
— Александръ Иванычъ, за что же вы мн единицу поставили? Я не обязанъ слдовать именно вашей теоріи! говорилъ одинъ высокій юноша.
— Это вовсе не моя теорія, а научная истина, говорилъ Тонинъ.
— Помилуйте, говорятъ, въ Париж были опыты, совершенно опровергающіе….
— Довольно, сказалъ Разгоняевъ, поднявъ брови, и взявъ подъ руку Тонина, пошелъ съ нимъ въ учительскую.
— Что это такое? говорилъ онъ:— помилуйте, что это такое? Они хотятъ учить, а не учиться! Что тутъ длать?
— Вотъ теперь можно говорить, сказалъ Тонинъ.— Въ этой несчастной страсти перечить учителямъ виноваты сами учителя, поднимающіе мальчишекъ на ходули. Чмъ, напримръ занимаются въ класс исторіи? Читаютъ Бокля, котораго, конечно, не понимаютъ, въ класс естественной исторія разсуждаютъ о теоріяхъ постепеннаго развитія существа отъ простйшихъ формъ и проч.
— Зайдите ко мн сегодня вечеркомъ, надо серіозно поговорить….
— Нтъ, Михаилъ Петровичъ, объ этомъ завтра же узнаютъ вс учителя, противъ меня и безъ того вс вооружены, а вотъ если вы не откажетесь постить меня….
— Съ удовольствіемъ.
Разгоняевъ записалъ его адресъ, вошелъ въ учительскую, потолковалъ съ прочими учителями и началъ просматривать списки.
Вдругъ бжитъ надзиратель.
— Михаилъ Петровичъ, пожалуйте въ столовую! Гимназисты бунтуютъ….
— Что такое вы сказали?
— Ученики бунтуютъ, поправился тотъ.
— Если вы еще разъ позволите себ подобныя выраженія, я и васъ попрошу выйдти въ отставку, несмотря на ваши лта….
— За что же? оправдывался надзиратель.
— Если вы такъ… недальновидны, что не понимаете этого, какъ прикажете вамъ отвчать?
Онъ пошелъ въ столовую. Тамъ въ самомъ дл былъ ужасный гвалтъ, стукъ ножей, вилокъ, крики, воспитанники пускали въ эконома пирогами, кусками хлба, чмъ попало. Увидвъ инспектора, вс затихли.
— Что это такое?
— Помилуйте, сть нельзя, масло тухлое, въ говядин мочалки, раздавались голоса.
— Извольте разобрать, кто первый началъ, отнесся Разгоняевъ къ надзирателю,— наша же обязанность доносить мн немедленно о малйшей небрежности эконома… Я самъ былъ гимназистомъ, и кое-что знаю….
Тонинъ занималъ небольшую квартиру невдалек отъ гимназіи. Разгоняевъ вошелъ въ маленькую переднюю — ни души, сальная свчка нагорла на залавк, въ комнатахъ тишина. Онъ насилу отыскалъ въ стн гвоздь, повсилъ шинель, наткнулся въ темной зал на что-то большое, и пошелъ на свтъ изъ слдующей комнаты. Опять никого нтъ. Экономическая лампочка тускло освщала запыленный, залитой чернилами письменный столъ съ разбросанными книгами, кресло съ торчавшею изъ сиднья мочалой, продавленный диванъ, шкафъ съ книгами и стклянками.
Разгоняевъ постоялъ, постоялъ и хотлъ было идти назадъ…
— Кто тамъ? послышалось гд-то внизу.
Онъ подошелъ ближе, въ углу за диваномъ сидла на корточкахъ молодая двушка, наклонясь надъ корзиной, и разбирая покрытыя пылью старыя книги.
— Извините, началъ Разгоняевъ.
— Это вы извините, отвтила та поднимаясь:— вы врно къ Александру? Садитесь пожалуста!
Она встряхнула свое запыленное платье, бросилась въ кресло и закинула ногу на ногу.
— Его кажется дома нтъ? говорилъ Петръ Николаевичъ, снимая перчатки и выбирая на диван мсто почище….
— Нтъ, онъ домосдъ, сейчасъ придетъ, пошелъ отдать деньга за квартиру…. Онъ нигд не бываетъ, въ обществ смются надъ его застнчивостію, да притомъ онъ такъ много работаетъ.
— Да вдь я отъ уроковъ онъ порядочно устаетъ, говорилъ Разгоняевъ, а самъ думалъ: ‘Кто бы могла быть эта особа: ни сама не рекомендуется, ни мной не интересуется…’
— Онъ никогда не устаетъ, это его жизнь, продолжала та:— совершенно отдался наук. Только, знаете, въ немъ нтъ творческаго импульса, жизненной иниціативы нтъ… Онъ труженикъ….
— Неужели?
— Да, онъ никакъ не можетъ стать въ уровень съ современными требованіями. Я и не ввиню его, онъ остановился въ развитіи, онъ ce qu on appelle un homme fait… Я все прошу его посвятить себя длу, въ которомъ теперь настоятельная необходимость…
— Что жь это такое?
— Я говорю про религію природы. Съ его дарованіями онъ могъ бы очень популярно изложить это, знаете, сперва происхожденіе земли по Лапласу, потомъ произвольное зарожденіе первой клточки изъ неорганическихъ элементовъ: кислорода, водорода и углерода, потомъ какъ она осложнялась въ животныхъ организмахъ и наконецъ достигла высшаго развитія въ человк, этомъ крайнемъ воплощеніи химіи и физіологіи….
— Но вдь это все гипотезы, перебилъ Разгоняевъ.— ‘Неужели это Тонинъ такъ взбудоражилъ ее?’ вертлось у него въ голов.
— Нужды нтъ, согласитесь, что это единственное средство создать новыхъ людей.
Разгоняевъ началъ улыбаться, но ученая двица до того заинтересовала его, что онъ самымъ наивнымъ голосомъ просилъ ее объяснить свою мысль.
— Это такъ легко! Всякій человкъ, проходя эту книгу, оставитъ въ ней вс предразсудки, переродится и будетъ совершенно готовъ начать ломку старья… Я не говорю уже о тхъ, кто прямо съ нея начнетъ свое образованіе… Вотъ теб гость, обратилась она къ вошедшему Тонину,— а я и такъ долго засидлась у тебя, пора!
— Да все равно, сказалъ Тонинъ, здороваясь:— ты бы Врочка насъ чаемъ угостила.
— Нтъ, дло есть, надо терапіей заняться, да и отецъ ждетъ… Впрочемъ пожалуй…
Педагоги услись. Разгоняевъ разсказывалъ про отобранные у гимназистовъ литографированные листки. Тонинъ ничего не зналъ объ этомъ. Врочка слушала съ презрительною усмшкой, разставляя чашки.
— Что же вы сдлали съ этими листками? вдругъ спросила она.
— Что же можно было сдлать? отвтилъ Тонинъ:— конечно Михаилъ Петровичъ веллъ ихъ сжечь, а ребятишекъ….
— Стыдись, Александръ, стыдись! вспыльчиво перебила Врочка:— теб ли это говорить? Ребятишки!? эти ребятишки заслуживаютъ полнаго уваженія, они кладутъ основу свобод печати…
Разгоняевъ поглядлъ на Тонина, тотъ улыбнулся, и просилъ продолжать…
— Горобца въ карцеръ? вторично перебила Врочка:— и ты это одобряешь Александръ?
— А то какъ же?
— Посл этого нечего и говорить!
Она вскочила со стула и, не простясь, убжала въ переднюю.
Разгоняевъ пожалъ плечами.
— Ребенокъ! отвтилъ Тонинъ, смясь:— это ничего, она завтра же придетъ мириться… Я и не догадался познакомить васъ, вы можете Богъ знаетъ что подумать… Она моя невста, дочь нашего доктора, въ голов еще бродитъ, бредитъ медициной, эманципаціей и всесвтною революціей.
— Но, послушайте, все это было бы смшно….
— Знаю, знаю! То-то и дло, что только смшно! Разв это свое? это изъ подражанія! Тутъ была одна госпожа Горобецъ, вотъ та окончательно свихнулась и бжала съ кмъ-то, а Врочка гостила у нихъ часто, вотъ и все…

Ш. Странныя метаморфозы.

Двнадцать дней Русановъ провелъ въ безпамятств, въ горячешномъ жару. Онъ громко бредилъ Инной, Бронскимъ, припоминалъ мелочи прошлаго, такъ что майоръ, не отходившій отъ его постели, узналъ почти всю его тайну. Онъ ничего не щадилъ для спасенія племянника, составлялся консиліумъ. Старый докторъ, отецъ оригинальной Врочки, мало говорилъ и больше прописывалъ рецепты. Другой, изъ недавно кончившихъ курсъ, наговаривалъ обыкновенно цлую кучу премудрости о кристаллизаціи фосфорнокислыхъ солей въ костяхъ, объ измненіи ея отъ простуды, и отсюда необыкновенно хитрымъ путемъ выводилъ болзнь Русанова, а кончалъ тмъ же — прописывалъ рецептъ. Третій, тоже изъ молодыхъ, бралъ два совершенно различные рецепта и подносилъ майору.
— Коллеги мои — люди очень ученые, говорилъ онъ,— и опытные, и добросовстные практики. Что бы вы однако сдлали, еслибъ это прописали вамъ? Какой рецептъ послали бы вы въ аптеку?
— А прахъ ихъ побери! Никакого не послалъ бы! отвтилъ майоръ съ откровенностію солдата.
— Вотъ ужь пять лтъ, какъ я это исполняю, сказалъ докторъ:— такъ и сдлаемъ: никакого не будемъ посылать. Врьте, мы можемъ только предупреждать болзни, излчивать — никогда! Съ тхъ поръ какъ я держусь этого правила, я честно смотрю въ глаза собратьямъ, и не боюсь услыхать хохота римскаго авгура.
Майоръ не понялъ и половины сказаннаго докторомъ, но сдлалъ по его. Когда Русановъ пришелъ въ память и узналъ объ этомъ, онъ тоже поблагодарилъ доктора за предоставленіе исхода болзни самой природ.
— Не стоитъ благодарности, отвчалъ тотъ:— я знаю, что многіе злятся на меня за такой образъ дйствій, особенно не по нутру придется онъ редакторамъ медицинскихъ газетъ… Но — пусть себ злятся!…
Славное чувство испытываетъ человкъ, возвращаясь къ жизни, точно онъ начинаетъ учиться ходить, все его занимаетъ, и лица окружающихъ, и каждая мелочь домашняго быта, все представляется въ розовомъ свт. Едва ли есть такія потери, такія огорченія, которыя не забываются въ первое время выздоровленія. только мало-по-малу началъ Владиміръ Ивановичъ возвращаться къ прошлому. Что-то кольнуло его, когда онъ нашелъ письмо Инны, неокрпшій мозгъ не выдержалъ и половины его, голова закружилась, мысли начали разбгаться. Русановъ насильно заставилъ себя повторять таблицу умноженія, и нсколько дней не прикасался къ книг. Онъ сидлъ у окна, любуясь яркимъ освщеніемъ осенняго солнца, тми особенными тонами зелени, неба, воды, которые пріобртаютъ они въ конц лта, когда еще не наступило полное замираніе природы, но замтно что-то идущее къ тому, что-то отцвтающее, трогательное, какъ чахоточный румянецъ молодой двушки…
Такъ прошли недли дв. Владиміръ Ивановичъ сталъ выходить въ садъ, возвратился аппетитъ, наконецъ, онъ и объ отъзд сталъ поговаривать. Майоръ все еще удерживалъ его.
Пришелъ и день отъзда. Дорогой Владиміръ нсколько разъ принимался перечитывать письмо, но лицо оставалось покойнымъ, отросшія за болзнь бакенбарды еще боле маскировали выраженіе. На одной станціи онъ закурилъ письмомъ сигару.
‘Хуже чмъ у меня въ горячк…. А если это напускъ?’ приходили ему въ голову отрывочныя мысли. ‘Мы? Не нашъ? Что жь такое мы? революціонная партія, что ли?’
Русановъ даже улыбнулся, и самъ сталъ напвать какую-то безсмыслицу:
О Россея, о Россея, о Роосеюшка моя!
Широко ты разыгралась, разудалая земля!
А ямщикъ, слушая его, а себ затянулъ:
Офицерикъ молодой пушку заряжалъ,
Пушку заряжалъ, въ Кострому-городъ стрлялъ….
Такъ и до городу добрались. Пудъ Савичъ обрадовался возвращенію жильца. Сослуживцы обрадовались тому, что явился лихой помощникъ. Доминовъ обрадовался несказанно.
— Дла столько, что и не оберешься: на дняхъ докладъ, говорилъ онъ,— нате-ка вамъ для развлеченія,— и передалъ ему огромную кипу.
Русановъ взялъ ее съ собой на домъ, по дорог, онъ зашелъ въ гимназію, чтобъ исполнить порученіе Конона Терентьевича, который просилъ развдать о племянник у Тонина.
Молодой надзиратель, къ которому обратился Русановъ, поглядлъ на него какъ-то странно.
— Вамъ господина Тонина надо? ихъ нтъ-съ.
— Вышелъ въ отставку?
— Да-съ, то-есть оно не то что вышелъ… Да вамъ зачмъ? таинственно проговорилъ тотъ.
Русановъ сказалъ.
— Пожалуйте къ главному надзирателю, теперь онъ всмъ завдуетъ…
— А кто у васъ главный?
— Езинскій, Іосифъ Казиміровичъ. Онъ теперь правая рука инспектора, въ такое довріе вошелъ, что не надивимся….
— Ну, что каковъ у васъ новый инспекторъ?
— Да какъ вамъ сказать? и ума не приложимъ, что это такое значитъ. На первыхъ-то порахъ такъ на всхъ накинулся, все это по своему вертитъ, такая дружба съ господиномъ Тонинымъ пошла, а тутъ вдругъ меньше, да меньше сталъ заглядывать въ классы, слышимъ-послышимъ, ужь онъ и выговаривать Тонину-то сталъ: отъ васъ, дескать, что ни день то безпокойство, а вотъ Іосифъ Казиміровичъ ничего до меня не доводитъ, и въ классахъ у него тихо, и все такое…. А тутъ въ скоромъ времени Тонину и въ отставку велли подавать….
— А самого инспектора можно видть?
— Пожалуйте къ нимъ на квартиру, они нын рдко бываютъ, кром классовъ…
Русановъ засталъ Разгоняева въ кабинет, за письменнымъ столомъ. Тотъ принялъ гостя и любезно, и немножко натянуто, какъ всегда бываетъ, когда гость помшаетъ интересному занятію.
Онъ сказалъ Русанову, что Горобецъ учится порядочно, что и въ поведеніи сталъ исправляться съ тхъ поръ какъ устранено изъ заведенія одно лицо, имвшее вредное вліяніе на нравственность воспитанниковъ, и разговорился вообще о преподаваніи, особенно когда Русановъ напомнилъ ему о его литературныхъ трудахъ.
Русановъ скоро откланялся….
А между тмъ сослуживцы стали замчать въ немъ перемну. Доврчивый, веселый Владиміръ Ивановичъ стушевался, его замнилъ холодный, сдержанный секретарь Русановъ, подозрительно глядвшій въ глаза каждому, кто съ нимъ заговаривалъ, словно онъ все хотлъ спросить: а не лжете ли, не притворяетесь ли вы, почтеннйшій? Раза два или три у него проявилась раздражительность въ отношеніяхъ къ подчиненнымъ, разъ онъ съ холоднымъ достоинствомъ намекнулъ Доминову, что ему непріятенъ заведенный тмъ разговоръ о ходившихъ сплетняхъ про Горобцовъ. Отъ него стали сторониться…
Дома онъ проводилъ скучные вечера, чувствовалъ потребность въ обществ, а идти — никуда не шелъ. Повадился было къ нему отставной поручикъ Кондачковъ. На первыхъ порахъ Русановъ ему страхъ обрадовался. Ему нравился этотъ, какъ онъ воображалъ, простой человкъ, неиспорченный никакими отвлеченностями, но потомъ дло объяснилось. Поручикъ былъ отвсюду изгнанъ, какъ отъявленный шулеръ, и таскался во чужимъ домамъ, промышляя насчетъ обда.
Русановъ сталъ уже только терпть его присутствіе, да и поручикъ смекнулъ дло и боле не докучалъ ему бесдой. Сидятъ они, курятъ сигары, пьютъ чай, а Русанову рисуются картины, одна другой заманчиве, одна другой пламеннй….
Вотъ онъ приходитъ домой, измученный головною работой, истерзанный столкновеніями со всмъ, что есть грязнаго, тинистаго въ жизни, на встрчу ему выбгаетъ она… Но это ужь не прежняя она…. Какою женственностью ветъ отъ нея! Какъ выразительны эти черные глаза! Какъ плавно опускаются черныя рсницы отъ его страстнаго взгляда! Какъ жгутъ поцлуи этихъ пунцовыхъ губъ!
Русановъ вставалъ и въ волненіи ходилъ по комнат. То ему казалось, что онъ не вынесетъ этихъ порывовъ, этой тоски, что у него голова развалится, то ему хотлось итти и сдлать что-нибудь необыкновенное, изъ ряду вонъ. Онъ бралъ фуражку, шелъ куда-нибудь на бульваръ, или безцльно бродилъ по улицамъ, словно думалъ уйдти отъ самого себя….
Усталый, онъ возвращался домой и начиналъ обсуждать свои поступки, теперь они казались ему смшнымъ, безплоднымъ раздраженіемъ воображенія. Онъ спшилъ ссть за дло, и принимался внимательно читать разные акты и записки, не проходило четверти часа, строки уходили изъ глазъ, и мысли уносились такъ далеко, что онъ пугался себя, отворялъ окна, освжался осеннимъ воздухомъ, и долго смотрлъ на темную улицу….
На другой денъ онъ опять въ присутствіи сдержанъ, холоденъ, и та же исторія дома.
‘Еслибы какое-нибудь живое дло! думалось ему иногда, со всми препятствіями, со всми опасностями, лишь бы живое!’
‘Хоть бы на медвдя създить, медвдей-то здсь нтъ,’ пришло ему разъ въ голову.
Разъ онъ задумчиво шелъ со улиц, глядя себ подъ ноги, какъ вдругъ его окликнулъ веселый женскій голосъ. Онъ поднялъ голову и увидалъ Ниночку. Она хала въ наемной пролетк, шагомъ, равняясь съ нимъ, и громко хохотала.
— Это вы? сказалъ Русановъ.
— Хотите кататься? Садитесь….
Они похали за городъ, Русановъ совершенно ее не узнавалъ, она глядла ему прямо въ глаза, хохотала, у заставы закурила сигару.
— Ахъ Ниночка, Ниночка, говорилъ Владиміръ Ивановичъ: — кто бы могъ подумать, что изъ васъ выйдетъ?
— А вольно жь вамъ было врить? сказала она и опять захохотала.
— Чему же? спросилъ Русановъ въ удивленіи.
— Да тому что я вамъ разсказывала.. Ахъ, погодите! можетъ-быть вамъ жалко тхъ денегъ, что вы мн дали….— И она торопливо вынула дорогой портъ-моне.
— Нтъ, нтъ, это не дорого за урокъ, сказалъ Русановъ, останавливая ее руку, — только ужь вы все разсказывайте… Вы стало-быть давно знали Ишимова?
— Еще бы! вдь онъ меня и взялъ отъ мадамъ Кизель, а потомъ хотлъ жениться на этой егоз, ну, я съ нимъ и разругалась, онъ меня и выгналъ изъ дома, а потомъ опять пришелъ, прощенья просилъ — такой смшной!
— Ну, а теперь?…
— Что теперь? Да вдь онъ умеръ…
— Какъ умеръ? вскрикнулъ Русановъ.
— Разв вы не знали? Давно ужъ, мсяца полтора, кто его знаетъ, что у нихъ вышло! Даже на меня тоску нагналъ, почти какъ помшанный ходилъ, пить сталъ, все говорилъ, что чего-то не переживетъ, совсмъ перемнился… Все жаловался, что его нигд не принимаютъ, никто съ нимъ не водится….
— Вотъ какія дла-то! разсянно говорилъ Русановъ.— Гд жь вы теперь?
— А здсь въ город, на квартир, сказала Ниночка, захохотавъ.
— Куда прикажете ? спрашивалъ кучеръ, придержавъ лошадь.
— Пошелъ домой! крикнула Ниночка.
Русановъ молчалъ всю дорогу.
— Зайдете ко мн? оказала Ниночка, прищуриваясь.
Экипажъ остановился у большаго двухъ-этажнаго дома. Русановъ подалъ руку своей дам и повелъ ее по лстниц. Въ небольшой, со вкусомъ отдланной гостиной, носились цлыя облака табачнаго дыма. На широкой оттоманк сидли развалясь три молодыя женщины, очень красивыя, въ богатыхъ платьяхъ декольте.
— Гд ты пропадаешь? мы у тебя скоро часъ! защебетали они, обступая Ниночку.
— Кого я привела, mesdames! Вы не поврите, что это за диковинка! это невинность! кричала Ниночка, бросаясь на диванъ и хохоча, какъ сумашедшая.
Mesdames окружили Русанова, завторивъ ей съ полнымъ удовольствіемъ. Онъ съ минуту крпился, стараясь сохранять серіозный видъ, попробовалъ было нахмуриться,— вышла гримаса, онъ самъ расхохотался.
— Сегодня у меня праздникъ, говорила Ниночка:— сейчасъ отдается приказъ не пускать моего старика, если вздумаетъ пожаловать…
Русановъ пошелъ за ней и послалъ за шампанскимъ.
Пріхали еще двое молодыхъ людей.
— Нашего полка прибыло! оказалъ одинъ изъ нихъ, протягивая руку Русанову.
— Ну прибыло, такъ прибыло! отвтилъ онъ, наливая имъ стаканы.
— Мы привезли музыкантовъ, можно? обратился другой къ Ниночк…
— Да не ломайтесь! отвтила та, опорожняя стаканъ залпомъ.
Музыкантами управлялъ горбатый Бирюлевъ, онъ сильно огорчился по случаю лишенія надзирательской должности, но на ногахъ еще держался, и довольно бойко помахивалъ смычкомъ.
Русановъ много пилъ, бросалъ деньги музыкантамъ, чтобъ они веселй играли, и все-таки не могъ забыться, у него, какъ у всхъ здоровыхъ людей, вино падало на ноги, оставляя голову совершенно свжею. Пьяныя выходки гостей скоро ему опротивли, онъ попробовалъ встать изъ-за стола и не могъ, пришлось съ досадой покориться судьб.
Прибыли новыя лица.
— Ого, го! Здравствуйте, басилъ Игнатъ Васильевичъ Бобырецъ, вваливаясь подъ руку съ Горобцомъ.
— Ninon, кричалъ Коля, обращаясь къ Ниночк, — глядите сюда, какого я вамъ старикашку привезъ: премилый! А? какова? обращался онъ къ Бобырцу:— князь Нжинъ, въ Париж былъ, избалованный мальчишка, понимаете? и тотъ ножки цловалъ…
— А ужь вы не въ гимназіи? Вышли? спрашивала Ниночка.
— Я отъ уроковъ отлыниваю, возразилъ Коля, захохотавъ.
— Какъ я отъ долговъ, крикнулъ другой помщикъ:— лихой гусаръ будетъ!
— Подите вы съ вашими мдными лбами! Вотъ наше призваніе, говорилъ Коля, вынимая тетрадку.
Вс его обступили.
— Сатирическій журналъ? не печатный? новый? слышалось въ кружк.
— Самородокъ, messieurs, самородокъ! Гд издается и какъ я его подучаю, этого я и самъ не знаю! Слушайте!
Онъ откашлялся и сталъ читать.
‘Неуважаемые читатели! Открывая новую эру въ русской журналистик, мы спшимъ заявить о числ, свойствахъ и качествахъ нашихъ сотрудниковъ. Страницы эти будутъ украшаться легкою поэзіей Madame….’
Невозможно было разслыхать фамиліи въ общемъ хохот.
‘Трансцедентально-казуистическими философскими системами нашего ученаго медвдя Конона Горобца….’
— Го! Го! смотрите! Это не въ бровь, а въ глазъ! гласилъ Игнатъ Васильевичъ.
‘Критико-историческими записками и мемуарами отставнаго майора Русанова….’ Ба! моралистъ, мое почтеніе кивнулъ головой чтецъ, замтивъ движеніе Владиміра Ивановича,— и… Тутъ ужъ про васъ… ‘Трудами его племянника о сумасшествіи вообще и о бюрократахъ въ особенности. По части политической экономіи и штопанья старыхъ чулковъ статьи доставляются лордомъ Авениромъ Горобцомъ. Естественныя науки процвтаютъ при содйствіи почетнаго члена многихъ обществъ толченія воды, Александра Тонина, хотя онъ и принадлежитъ къ тмъ членамъ, которые не показываются въ порядочномъ обществ.’
— Нтъ, будто ужъ такъ и написано? спрашивалъ кто-то.
— Не врите? Ха! ха! ха!
— Ха! ха! ха! раздавалось кругомъ,— продолжай! продолжай!
‘Но я вижу недоврчивыя улыбки на лицахъ читателей, вы сомнваетесь въ томъ, что это наши лучшіе люди. Сомнвайтесь! Плюйте на нихъ! Повергайте никуда не годные авторитеты! Ищите людей новыхъ, людей ищущихъ свободы, составляйте кружки и молчите до времени….’
— Да, вы оперились, крикнулъ Русановъ черезъ столъ, а я думалъ, вы дальше галчатъ не пойдете…
— Я васъ дурачилъ, а вы и поврили, сказалъ Коля, подходя къ нему.
— Такъ вы еще и лжете. Въ ловкія же руки вы попали.
— Я васъ выброшу въ окно! крикнулъ гимназистъ.
— Что у васъ тутъ? Подошли прочіе.
— Вотъ господинъ чиновникъ воображаетъ себя палат и позволяетъ себ дерзости…
— Въ окно! Дльно! Въ окно его! Здсь вс равны, шумела компанія, подступая къ Русанову.
— Вы слыхали ‘Фенеллу’? крикнулъ Русановъ съ усмшкой, поднимая бутылку и замахиваясь,— кто первый подойдетъ, тому не сносить головы…..
— А чортъ съ нимъ! Продолжай Горобецъ! кричали гости.
— Надоло! отвтилъ тотъ, бросая на столъ литографированный листокъ:— нате, пользуйтесь просвщеніемъ! Музыканты! Рашель-канканъ!
Начались танцы, боле или мене всмъ извстные. Особенно отличалась красивая Полька, которую Коля величалъ панной Лисевичь. Ниночка сла возл Русанова, разлегшагося на оттоманк.
— Охота жь вамъ позволять такія гадости! сказалъ онъ, показывая на танцоровъ.
— А что жъ сь ними длать? Не гнать же ихъ… Напрасно я васъ завезла сюда, вы одинъ, противъ васъ вс… Они тутъ все о чемъ-то совщаются… Я и не пойму… Намедни одного чиновника у паны Лисевичъ такъ поколотили….
‘Да эта сторона кукушечьихъ гнздъ ускользала отъ меня,’ думалъ Русановь: ‘par o la politique va-t-elle se nicher!’
Хмль у него совсмъ прошелъ.
— Тонинъ бываетъ съ ними? спросилъ Русановъ, пораженный новою мыслью.
— Кто такой Тонинъ? Ахъ постойте! Да, да! Они злы на какого-то Тонина, хотли подкинуть ему что-то… Какой-то станокъ… Тутъ одинъ надзиратель съ ними ходитъ, Езинскій…
— Ну? говорилъ Русановъ, оживляясь.
— Ну такъ вотъ все имъ толкуетъ, что Тонина надо проучить, что онъ тамъ какіе-то порядки заводитъ, только стсняетъ ихъ… Право не знаю….
— Вы мн какъ-нибудь разскажете это, говорилъ Русановъ, — припомните все до мелочи….
— Да на что жь вамъ? говорила она, взявъ его руку и начала его гладить другою рукой, лукаво на него поглядывая.
Русановъ молчалъ и хотлъ освободить руку.
— Славная ручка, продолжала она, улыбаясь,— маленькая, блеькая, точно женская….
Русановъ нахмурился.
— Какой вы не любезный кавалеръ! сказала она, отвертываясь, потомъ, точно его равнодушіе дразнило начала играть его волосами, наклонилась и обожгла ему поцлуемъ глазъ, другой, и впилась въ губы…..
— Оставьте меня, шепталъ Русановъ, чувствуя, что кровь бросается ему въ лицо….
— На вкъ? смялась она, обвивая его руками:— отчего это щеки-то горятъ? А вдь въ тихомъ омут черти водятся….

IV. Запутанное дло.

На другой день утромъ, Русановъ съ озабоченнымъ лицомъ отправился къ Езинскому.
‘Ну, этотъ баринъ живетъ не по средствамъ учителя и надзирателя,’ подумалъ онъ, осматривая комфортабельную пріемную, въ которую ввелъ его лакей.
Немного спустя вышедъ Езинскій, играя кистями шлафрока и осматривая измятый костюмъ Русанова. Тотъ въ свою очередь уставился на зеленоватое лицо хозяина с выдавшимися скулами и презрительною усмшкой.
— Ну-съ, что же вамъ угодно? проговорилъ Езинскій приглашая гостя садиться легкимъ движеніемъ руки.
— Я желалъ бы видть Тонина, отвтилъ тотъ, пристально взглянувъ въ глаза надзирателю.— Не знаете ли вы его адреса?
— Онъ, кажется, имлъ несчастіе попасть въ острогъ, сказалъ Езинскій, стараясь сохранить равнодушный видъ.
— Неужели? И вамъ неизвстно за что именно? спросилъ Русановъ, возможно спокойнымъ голосомъ.
Мускулы на лиц хозяина задергались было, но онъ тотчасъ вынулъ раздушенный платокъ, и поднеся его къ губамъ, небрежно сказалъ:
— Я ему не нянька!… Слышалъ, что по распоряженію губернатора….
— Ахъ, слышалъ, у него въ сара нашли какую-то литографію, проговорилъ Русановъ иронически.
— Можетъ-быть, отвтилъ Езинскій, поднимаясь.— Виноватъ, если вы за этимъ только….
— Не торопитесь! Я вамъ хочу одлять маленькое предложеніе, вы разъ помнялись съ нимъ мстами, долгъ платежомъ красенъ! Неугодно ли вамъ и теперь помняться?
— Что это значитъ? дерзко спросилъ Езинскій, закидывая голову…
— А то, что это вы литографировали журналъ-то, за который…
— Позвольте…
— Нтъ-съ, не позволю, вы у меня въ рукахъ, я убжденъ, что и золотыя грамоты — ваша же работа…
Езинскій началъ озираться…
— Да, вы не безпокойтесь! если вы только пикните, такъ я васъ, какъ щенка, сломаю! сказалъ поднимаясь Русановъ: хоть и недавно оправившійся отъ болзни, онъ былъ страшенъ такому щедушному противнику.
— Не погубите! я не виноватъ. По неопытности! Тутъ замшаны важныя лица… Не губите! стоналъ онъ.
— Освободите Тонина, а тамъ посмотримъ.
— Но какъ же? заговорилъ Езинскій, успокоиваясь немного:— не могу же я принять этого на себя?
— Это ужъ ваше дло!
— А вы мн возвратите письма? заискивалъ Езинскій, цлуя въ плечо Русанова, и слъ возл него.
— Какія письма? отодвинулся тотъ.
Езинскій опять встревожился. Въ какіе-нибудь четверть часа лицо у него разъ двадцать мнялось.
— Какія жь у васъ доказательства? спросилъ онъ, поднимаясь.
— А вы забыли ту особу, у которой устраивали литературные вечера вмст съ своими учениками?
— Только-то?— Езинскій окончательно успокоился. — Ну, послушайте, нечего поднимать шумъ изъ пустяковъ. Я вамъ дамъ сто карбованцевъ, и мы — квитъ!
— Мы? проговорилъ Русановъ, блдня отъ негодованія:— мы?… ахъ ты гадина!
Онъ схватилъ шляпу, выбжалъ на улицу, и подозвавъ извощика, похалъ къ губернатору.
Генералъ стоялъ въ толп просителей и кого-то за что-то распекалъ, поминутно возвышая голосъ, порывисто жестикулируя.
— Знаете ли вы, что я съ вами сдлаю? горячился онъ:— знаете ли, куда вы у меня полетите? наступалъ онъ на свою жертву.
Распекаемый, очевидно, не зналъ, но радъ былъ не только улетть, а хоть и сквозь землю провалиться, какъ вдругъ подвернулся Русановъ.
— Вамъ что угодно? обратился къ нему губернаторъ тмъ же тономъ.
— Ваше превосходительство…
— Васъ и туда еще мало будетъ! крикнулъ губернаторъ, выходя изъ себя.
— У меня есть дло, говорилъ озадаченный Русановъ.
— По служб?
— Нтъ… Я желалъ бы наедин передать… это…— Русановъ терялося.
— У меня съ подобными вамъ никакихъ длъ быть не можетъ, отрзалъ губернаторъ, поворачиваясь къ нему спиной и принялся за прежнее занятіе.
— Генералъ! сказалъ Русановъ, подходя снова…
— Я вдь сказалъ, перебилъ тотъ,— ступайте, и помните, что ни одно слово, ни одна выходка даромъ вамъ не пройдетъ. …
Совершенно ошеломленный, Русановъ очутился на улиц, лстница, швейцаръ, мостовая какъ-то двигались сами собой у него въ глазахъ, онъ ничего не сознавалъ и только хватался на голову.
— Да что жъ это наконецъ, сплю я что ли? проговорилъ онъ въ воротахъ своей квартиры:— не пьянъ же я до сихъ поръ!
Онъ прошелъ прямо въ комнатку, которая нкогда смутила майора, и равнодушно осматривалъ блыя обои съ золотымъ багетомъ, низенькую мебель, желзную кровать…. Будто цлая вчность отдлила его отъ недавняго прошлаго…
‘Что жь это такое? думалось ему:— что васъ всхъ опутываетъ, давитъ, дышать не даетъ? Почему этого прежде не было? Иди я въ самомъ дд отсталъ? не знаю жизни?’
Онъ сталъ ходить со комнат.
‘Какъ бы то ни было, надо хать къ Тонину, надо же добиться правды!’
‘Талантъ растетъ въ тиши уединенья, характеръ въ шум свтскихъ бурь, пришло ему въ голову дорогой. Хороши бури!’
Эпитетъ мрачнаго никакъ не шелъ бы къ безобразному зданію губернскаго острога, стоявшаго почти за чертой города. Русановъ насилу отыскалъ квартиру смотрителя, и съ полчаса слушалъ, какъ его будили. — Чуточку! раздавался его молящій голосъ. — Да ну, вставай, спрашиваютъ вдь, ворчала жена. — Ты бы сказала, пускай завтра поутру прідетъ… — Да слышишь ты, очень нужно ему. О, чортъ!
Выползъ толстенькій старичокъ, съ заспанною физіономіей, напоминая всею фигурой жука-карапузика. Русановъ объяснилъ просьбу. Смотритель сказалъ ему, что имъ не получено никакого распоряженія о допущеніи постителей къ арестанту, и потому онъ затрудняется…. Русановъ просилъ его присутствовать при свиданіи, наконецъ кое-какъ уломалъ.
Тонинъ лежалъ на нарахъ, въ грязной, сырой каморк, заложивъ руки подъ голову и глядя въ узенькое оконце.
— Извините, я васъ не знаю, слышалъ только вашу исторію. Чмъ я могу вамъ быть полезенъ? спрашивалъ Русановъ.
— Чмъ же вы можете быть мн полезны? возражалъ Тонинъ:— я я самъ не знаю, за что сижу. Я просто съ ума схожу…
— Не удивительно, когда я и не сижу, да тоже схожу съ ума… Скажите, пожалуста, обморочили они, что ли, губернатора?
— Не знаю, отвтилъ Тонинъ:— вотъ что разв, създите вы къ моей невст, отецъ ея домашнимъ докторомъ у губернатора… Пусть похлопочетъ…
Тонинъ далъ адресъ.
— Еще вотъ что… Впрочемъ, нтъ…
— Да не церемоньтесь, убждалъ Русановъ.
— Пришлите мн чаю и сахару, если это не затруднитъ васъ, сказалъ Тонинъ, покраснвъ.— Когда-нибудь возвращу… А то вотъ дв недли…
Разспросивъ его не нужно ли еще чего, Русановъ пожалъ ему руку и похалъ къ доктору. Врочка вышла къ нему такая веселая, что Русановъ подумалъ будто ей ни чего неизвстно и началъ подготовлять ее издалека.
— Что такое за непріятное извстіе? Пожалуста говорите прямо, перебила она, горделиво поднимая голову.
— Вашъ женихъ….
— Кто такой?
— Тонинъ…
— А! Ну, что же?
— Онъ… имлъ несчастіе попасть… въ тюрьму.
— Туда и дорога!
Русановъ вытаращилъ глаза.
— Такимъ господамъ некуда больше и дваться, прибавила она, вставая.
— Какъ же это? Онъ просилъ, онъ былъ такъ увренъ, что вы примете въ немъ участіе…
— Я? За кого жь онъ меня считаетъ? За сообщницу въ его подлостяхъ?
— Извините, сказалъ Русановъ, поклонился и вышедъ.
‘Да это просто арабскія сказки,’ думалось ему всю дорогу.
На другой день Русановъ сообщилъ все это Доминову и просилъ его совта.
— Охота жь вамъ ввязываться въ такія передряги, сказалъ тотъ.— Вотъ такъ-то вы и попадаетесь…. Ну, какъ это васъ угораздило?
— Что такое? спрашивалъ Русановъ.
— Да, вы и въ самомъ дл ничего не знаете, а мн на дняхъ полицеймейстеръ со секрету такую штучку сообщилъ… Сказать разв? Честное слово, что это останется между нами?
— Честное слово.
— Вы подъ присмотромъ полиціи, шепнулъ Доминовъ. У Русанова и руки опустились.
— Это ничего, успокоивалъ Доминовъ,— узнаютъ васъ и все кончится, я и самъ сдлалъ все что могъ, но будьте осторожны впередъ.
Въ голов Русанова царствовалъ полнйшій хаосъ, когда онъ возвратился изъ присутствія, но онъ съ какимъ-то ожесточеніемъ выдумывалъ новыя гипотезы, терялся въ сотняхъ плановъ, и ни на одномъ не могъ остановиться. Задавъ себ задачу, во что бы то ни стало, добиться толку въ очевидной интриг, Русановъ остановился на той мысли, что тутъ не обошлось безъ Бронскаго. Припоминая студенческіе годы, онъ еще боле убждался въ справедливости своего предположенія: графъ всегда длался коноводомъ всякаго безпорядка. Вліяніе Бронскаго на Колю было не безызвстно Русанову, литографія также не была ему новостью, онъ слышалъ лестные отзывы Бронскаго объ Езинскомъ, этотъ намекалъ ему на участіе важныхъ лицъ. Итакъ игра перешла въ серіозную ставку, эти люди раскидываютъ смена смутъ не на словахъ только, а пользуясь всми средствами, какія доставляли имъ образованіе, богатство, положеніе въ обществ, служебныя связи. Но какая цль? Онъ ршительно терялся, высказывать же свои предположенія въ обществ онъ не ршался, не имя никакихъ доказательствъ.
Вечеромъ пріхала Ниночка и вспорхнула къ нему въ комнату, какъ всегда, беззаботная, беззавтная.
— За что жь это вы дуетесь? прощебетала она, опускаясь въ кресло.— Экая важность! разсуждала она:— засадили человка, мало ли ихъ сидитъ по свту-то? Обо всхъ плакать, слезъ не хватитъ!
— Ниночка! Съ кмъ особенно близокъ былъ Езинскій?
— Съ Полькой Лисевичъ…
— Надо сдлать послднюю попытку. Побывай у ней, осмотри ее комнату…. И если найдешь какія-нибудь бумаги, сейчасъ ко мн!
— Эва! Да она вчера еще ухала изъ города, даже никому не сказалась, ее теперь съ собаками не сыщешь….
Русановъ повсилъ голову.
Ниночка положила ему руки на плечи и глядла въ глаза.
— Да что ты и впрямь въ дураки записываться собрался? Прикажете васъ веселить?
Она схватила со стны скрипку, и перебирая по струнамъ, какъ на гитар, запла:
Эхъ, чибирики чокъ чибири,
Комарики, мухи, комары!
Жена мужу бай, говори!
Русановъ поднялъ голову и улыбнулся. Она еще проворнй ударила по струнамъ…
Я не робкаго десятка молода,
Не боюся я лихаго мужика,
А ужь на воды поду завсегда!
Ой ты Лоха, ты Лоха — мужикъ
Примчаешь ли, гд плохо лежитъ?
Вскочила, прыгнула на диванъ, съ дивана на столъ, оттуда на комодъ и залилась звонкимъ смхомъ, надъ своими ли продлками или надъ Русановымъ, неизвстно. Онъ подошелъ и обнялъ ее.
— Спаси меня хоть ты! Спаси меня отъ сумашествія!
— Вотъ давно бы такъ! сказала она, спутывая ему волосы.

V. Еще боле запутанное дло.

А дни все шли на днями. Владиміръ Ивановичъ каждый день ходилъ на службу, обдалъ, занимался длами, и ходъ обычной жизни ничмъ замтно не нарушался. Точно также принимались въ регистратур прошенія, жалобы, цлые томы длъ сдавались въ столы, шли къ докладу. Точно также жаловалась хозяйка Русанову на дороговизну припасовъ, чаще стала зазжать къ нему Ниночка и болтовней отгоняла отъ него невеселыя думы.
Разъ Владиміръ Ивановичъ пришедъ въ присутствіе поздне обыкновеннаго. Чижикова не было. Онъ освдомился у писцовъ, т, усмхаясь, сообщили, что была распеканка отъ начальства. Что между ними произошло, никто не зналъ, только Чижиковъ, не простясь ни съ кмъ, ушелъ домой.
Русановъ довольно вяло услся за работу, какъ вдругъ одно дло обратило все его вниманіе, оно недавно было прислано тмъ присутственнымъ мстомъ, куда посылалось за справками. Въ заголовк значилось: дло о духовномъ завщаніи помщика * губерніи ** узда Акиндина Ишимова. Русановъ сталъ разсматривать это какъ грибъ выросшее дло и все боле приходилъ въ изумленіе. Тутъ было духовное завщаніе на благопріобртенную часть имнія, составленное въ пользу его управляющаго Квитницкаго, представленное при прошеніи о ввод его во владніе. Русановъ взглянулъ на помтки,— оно было составлено недли дв спустя посл дня рожденія Инны. Начиналось оно обычными словами: ‘Находясь въ полной памяти и здравомъ разсудк, и чувствуя приближеніе кончины…’ Эпиграфомъ стояло: quid potui feci, faciant meliora potentes. Свидтелями подписались, между прочимъ, несостоятельный помщикъ, докторъ и отставной поручикъ. Затмъ въ объяснительныхъ рапортахъ нижнихъ инстанцій описывалось слдствіе, изъ коего оказывалось, что смерть Ишимова произошла отъ разрыва въ груди артеріи, медицинское свидтельство было за подписью того же доктора. Русановъ чутьемъ юриста угадывалъ, что дло не совсмъ чистое.
Онъ взялъ его домой, и вечеромъ отправился къ Чижиковымъ. Въ маленькой гостиной было темно, только полный мсяцъ положилъ на полъ свтлые блики оконъ: въ комнат кто-то тихо всхлипывалъ.
— Кто тамъ? послышался голосъ Чижикова.
Русановъ насилу разглядлъ хозяевъ, они сидли рядкомъ на диван, Катенька плакала.
— Что это вы? сказалъ Русановъ.
— Ахъ, Владиміръ Ивановичъ, васъ Богъ послалъ! Вы хороши съ Доминовымъ! Мит велно въ отставку подавать…
— Осерчалъ вдругъ ни съ того, ни съ сего, говорилъ Чижиковъ.— Я, говоритъ, съ кляузниками служить не желаю… Это про Ишимовское дло, изводили слышать?…
— Да, я о немъ-то и пришелъ говорить. дло нечистое…
— Помилуйте! Чистое, святое дло!
— То-есть съ вашей стороны…
— Разумется, духовное завщаніе подложно…
— Какъ же это было?
— Тутъ, изводите видть, такая машина подведена, что и самъ чортъ концовъ не сыщетъ. Въ день его смерти управляющій увдомилъ свидтелей, тутъ они нахали съ докторомъ и, вроятно, тутъ же и состряпали завщаніе-то. Какъ онъ хандрилъ послднее время, такъ управляющій почти что и не отходилъ отъ него… А посл ужъ судебный слдователь съ понятыми…
— Но, послушайте, завщаніе помчено двумя днями раньше смерти…
— Да онъ всю недлю гостилъ у Бобырца, пилъ безъ просыпу, да въ отъзжемъ пол гарцовалъ. едька дозжачій видлъ, какъ онъ и съ лошади-то слетлъ головой въ пень, подбжалъ къ нему, а тотъ только бормочетъ: ату его! ату его! Да тутъ Богу душу и отдалъ… Домой-то ужъ мертваго привезли, а людямъ сказали, что пьяный…
— Да вы почему знаете?
— А у Катеньки тамъ кормилица изъ прежнихъ дворовыхъ, старушка, она къ вамъ и прибжала: едосьевна, а едосьевна!
Чижиковъ зажегъ свчку, въ комнату вошла сгорбленная старуха, мать столяра, теперь она ходила въ чепц и платк, и лицо еще больше сморщилось, она все перебирала губами и моргала желтыми глазками.
— Садись-ка, разскажи барину, какъ тебя тамъ допрашивали?
— Допрашивали, кормилецъ, допрашивали, говорила старуха разбитымъ голосомъ, покачивая головой.— Это генералъ, что ли, молодой, да сердитый такой! Затаскаемъ тебя, говоритъ, совсмъ затаскаемъ…
— Ну, а ты что?
— Что жь я? Куда мн на старости лтъ! Вся ваша воля, говорю, знать не знаю, вдать не вдаю… Ну, такъ и писали все что-то… А это управляющій-то, жидовъ сынъ, посмивается, таково бойко отвчаетъ: еще кой-кого изъ дворовыхъ допрашивали… Гд мн? Не могу говорить, а вотъ передъ истиннымъ свтомъ видла, сама видла, какъ его, соколика-то моего, съ охоты привезли…
Старушка засморкалась и расплакалась.
— Вонъ оно чмъ пахнетъ-то? слышите? говорилъ Чижиковъ.— Ну, полно, едосьевва, есть объ комъ убиваться!
— Родимый ты мой, я его эвотъ какого еще на рукахъ носила, выходила, выкормила соколика вонъ на како дло… Каково мн!
— Такъ-то, говорилъ Чижиковъ,— маленькаго человка не долго обидть, кто за него заступится? Безъ всякаго суда, такъ, здорово живешь, ступай въ отставку!
— Будьте покойны, говоритъ Русановъ,— я все объясню Доминову…
— Вдь что обидно-то, пока нуженъ былъ человкъ, всякій заискивалъ: Митрій Митричъ, любезнйшій Митрій Митричъ, почтеннйшій Митрій Митричъ! А какъ бда надо мной стряслась, вс словно въ воду окунулись…
— Такія-то дла, и безъ того-то подъ старость неможется, и болзнь-то, и силъ-то нтъ, а тутъ еще горе-горюшко, говорила старуха Катеньк.
— Нельзя ли похлопотать, Владиміръ Ивановичъ? Сына у нея въ острогъ взяли.
— Въ острогъ? переспросилъ Русановъ.
— Изволишь видть, ваше благородіе, заговорила старуха,— длалъ онъ каку-то, прости Господи, машину что ли… Извстно молодость, нельзя не прихвастнуть, взялъ да свое имя-то на ней и вырзалъ, а тамъ этими машинами какія-то книги отпечатали, узнали про то, взяли его да въ острогъ….
— Опять станки…! вскрикнулъ Русановъ. — Кто жь ихъ заказывалъ?
— Кто жь его знаетъ, баринокъ прізжалъ какой-то, только два раза и былъ, фамиліи не сказалъ. Хозяйка-то теперь какъ убивается, дло молодое, только бы пожить еще…— Опять заплакала старуха, вытирая глаза концомъ темнаго платка.
Русанову становилось невыносимо. Онъ еще успокоилъ Чижикова и пошелъ домой. Дома, хозяинъ Пудъ Савичъ подалъ ему пригласительный билетъ на сговоръ, имющій быть у купца Полозова, невстой была дочь его, женихомъ — Доминовъ. Русановъ поглядлъ на часы, еще только восемь, ему показалось, что не стоитъ обрекать себя на цлый вечеръ скук, часокъ, другой, можно заняться, онъ снова принялся за Ишимовское дло, и голова заработала. Ему вспомнился Ишимовъ, всегда довольный собой, молодой, здоровый и такъ внезапно скошенный смертью… отъ разрыва артеріи, точно и въ самомъ дл это была жизнь кипучая, съ бурными волненіями, съ симпатіями и ненавистью. Осталась только злостная насмшка, писанная вроятно рукою ученаго доктора: quid potui feci… И вотъ на неприбранный трупъ слетается воронье длить мертвечину, это духовное завщаніе представлялось Русанову чудовищнымъ актомъ святотатства, оскорблявшимъ подложными печатями таинственную печать смерти, а тутъ еще семейство тружениковъ, которое хотятъ ограбить….
‘Въ чемъ же большее оскорбленіе величества, думалось ему, — въ глупой псн недоучившагося мальчишки или въ этомъ самоувренномъ по титул прошеніи?’
Въ дом Полозова еще съ утра поднялась возня. Въ парадныхъ комнатахъ натирали полы, горничныя снимали чехлы съ мебели, кучеръ, стоя на подставной лстниц, обжигалъ свчи въ огромной хрустальной люстр.
— Что это у васъ нон? спрашивали полотеры:— кажись у васъ эвти покои разъ въ годъ отворяются?
— Хозяинъ, чу! дочку выдаетъ, говорили горничныя, развшивая по стнамъ салопы и платья, по столамъ раскладывались блье, подушки, шитыя одяла, словомъ, все приданое невсты. Часовъ съ семи вечера стала съзжаться родня. Купцы входили, крестясь на три стороны и низко кланялись хозяевамъ, многіе крестились двуперстно. Сысой Абрамычъ Полозовъ, съ самодовольною улыбкой на лоснящемся лиц, поглаживалъ бороду и выправлялъ медаль на красной ленточк. Хозяйка, повязанная платочкомъ, чествовала гостей, сложивъ руки подъ дорогою шалью. Мущины садились въ рядъ по одной сторон залы, женщины, осмотрвъ приданое, чинно размщались со другой. Въ ожиданіи жениха, тишина была несказанно….
Офиціантъ во фрак и блыхъ перчаткахъ разносилъ чай, за нимъ ходилъ казачокъ, въ поддевк, съ сухарями.
— Не обезсудьте, говорила хозяйка, кланяясь Авениру, пріхавшему къ Полозову по торговымъ дламъ: — у насъ по старин….
Вышла невста, двушка лтъ двадцати, необыкновенной близны и румянца, вся въ брилліантахъ, въ кольцахъ, въ браслетахъ….
Пріхалъ Русановъ и заговорилъ съ Авениромъ о предполагаемой покупк желза на заводъ. Тому только того и надо было ….
— Славный баринъ! молодъ еще, все больше по ученому говоритъ, а ужь деньгу любитъ, коммерцію понимаетъ, говорилъ Полозовъ, подводя къ Русанову человка среднихъ лтъ, краснощекаго съ длинными усами, тотъ низко кланялся, юлилъ и такъ и напоминалъ поговорку: ‘тише воды, ниже травы….’
— Господина Ишимова бывшій управитель, сказалъ Полозовъ, — дльце у него есть….
— Позвольте имть счастіе познакомиться, говорилъ управляющій, забирая руку Русанова въ об свои и прижимая къ сердцу: — не оставьте вниманіемъ…
— Очень радъ, сказалъ Русановъ, стараясь поймать его взглядъ, но это не удалось, глаза управляющаго, масляные и глядвшіе слегка изподлобья, такъ и бгали, ни на секунду не позволяя себ остановиться…
— Если позволите, я изложу вамъ….
— Нтъ, вы прізжайте въ присутствіе, тамъ и переговоримъ…
Тотъ униженно поклонился и отошелъ.
— Полякъ? обратился Русановъ къ Полозову.
— Да-съ, ласковый человкъ, хорошій…
— А вдь дльце-то нечистое, уклончиво отвтилъ Русановъ.
— Это что-съ! истецъ-то ужъ больно плохъ, почти не стоящій вниманія человкъ… Да оно такъ и надо: деньги къ деньгамъ…
— То-есть какже?
— Да то-есть: имющему дастся, а у неимущаго и послднее отнимется, значительно проговорилъ купецъ, поглаживая бороду.
Русановъ слушалъ его какъ-то разсянно, сквозь свою мысль, которую и проговорилъ почти безсознательно…
— Ужь если вы, человкъ обезпеченный, богатый, такъ дешевите правдой, кто жь ее защищать станетъ?
Подозовъ ухмыльнулся въ бороду.
— А вы спросите, чмъ богатство-то наживается?
Русановъ поглядлъ на купца.
— Что? али мудрено? ну вотъ вамъ попроще загадка: чмъ бабы хлбы въ печь сажаютъ?
— Руками, усмхнулся Русановъ.
— Анъ нтъ-съ! тстомъ-съ, изъ благо-то черное и выходитъ….
— А кто жь виноватъ? Отчего это происходитъ?
— А отчего гуси плаваютъ?
Русанову это показалось не умно, и онъ пошелъ было прочь.
— Отъ берега, батюшка Владиміръ Ивановичъ, отъ берега, услыхалъ онъ въ догонку.
Управляющій, завидвъ подходящаго Русанова, проворно вскочилъ съ кресла и подставилъ ему.
— Скажите, отчего жь Ишимовъ завщалъ имніе вамъ, а не сестр?
— За преданность, отвчалъ тотъ со вздохомъ, — за покорность и неусыпные труды мои….
— Откуда у него благопріобртенное имніе? перебилъ Русановъ, котораго позывало плюнуть ему въ рожу: — неужели онъ былъ на что-нибудь способенъ?
— Въ Севастопольскую кампанію провіантъ ставилъ-съ….
— А! безгршные доходы….
— Именно безгршные, можно сказать даже святые, согласился управляющій съ гаденькимъ хихиканьемъ.
— Женихъ! женихъ! пронеслось по зал торопливымъ шепотомъ.
Доминовъ вошелъ въ мундир, бломъ жилет, съ крестикомъ. Вс напряженно глядли на него, пока онъ здоровался съ хозяевами. Ему стало неловко, онъ взялъ Русанова подъ-руку и прошелъ въ другую комнату.
— Что длать, mon cher, надола холостая жизнь, говорилъ онъ, — а моя Аннушка такое золотое существо….
— Золотое? переспросилъ Русановъ.
— Tu m’a compris, Bayard! отвтилъ тотъ съ лукавою улыбкой…
— Я хотлъ попросить васъ о Чижиков, началъ было Русановъ.
— Вотъ еще сокровище-то откопали… Воображаетъ, что коли служитъ, такъ ужь и всякія гадости длать позволительно…. Такіе люди не могутъ быть терпимы….
— Но, послушайте, Петръ Николаевичъ, это дло…
— О длахъ завтра, сегодня будемъ веселиться…
Двушки затянули свадебную псню, мать подошла къ невст, и об стали плакать.
Доминовъ стоялъ, кусая платокъ….
За ужиномъ говоръ, смхъ, стукъ ножей и вилокъ оживилъ и самыхъ степенныхъ матронъ. Хозяйка ходила вокругъ стола, уговаривая гостей пить.
— Поневольтесь, говорила она, — ну хоть пригубьте только.
Хозяинъ затянулъ: ‘Во лузяхъ, лузяхь….’
‘Убраться по добру, по здорову,’ думалъ Руоявомъ надвая пальто: ‘а то пожалуй и шею намнутъ.’ На двор онъ услыхалъ плачущій голосъ невсты.

VI. Безъ маски.

Петръ Николаевичъ Доминовъ, какъ большая часть молодыхъ людей быстро двигающихся по служебной лстниц, началъ карьеру въ Петербург. Въ провинцію пріхалъ онъ налегк, чемоданъ его былъ до крайности миніатюренъ. Онъ остановился въ нумер гостиницы, и долгое время не принималъ никого, отзываясь неустройствомъ. Старые чиновники не на шутку струхнули передъ новымъ начальникомъ, но скоро попривыкли и поуспокоились. Изгонялись только положительно выжившіе изъ силъ, да еще два, три сорванца имъ молодыхъ, неизвстно въ чемъ провинившіеся.
Однажды, наканун какого-то торжественнаго дня, онъ отдалъ писцамъ у крпостныхъ ддлъ приказъ собраться къ нему. Т пришли, не чуя земли подъ собою.
— Господа, сказалъ Доминовъ, — до меня дошла слухи, что въ *** товарищъ предсдателя получаетъ отъ крпостныхъ писцовъ четыре тысячи въ годъ. Такъ орошу принять это къ свднію. Только-съ! прибавилъ онъ, повернулся, и ушелъ въ кабинетъ.
Писцы остались очень довольны краткимъ нравоученіемъ, и повидимому нашли его достаточно вразумительнымъ, потому что, выйдя за двери, тотчасъ просіяли и воскликнули: — Ну, слава-те Господи! Наконец-то и на вашей улиц праздникъ!
Теперь Петръ Николаевичъ занималъ лучшій нумеръ въ той же гостиниц, огромный письменный столъ, заставленный бронзой, заваленный дловыми бумагами, стоялъ по средин кабинета, изящная мебель не полированнаго орха разбросана въ артистическомъ безпорядк, два, три пейзажа Айвазовскаго наклонились съ французскихъ обоевъ, большіе бронзовые часы, фарфоровыя вазы поднимались на консоляхъ. Доминовъ сидлъ съ управляющимъ Ишимова за партіей шахматъ въ ожиданіи завтрака.
— Секретарь Русановъ, по длу, доложилъ грумъ, пестрый, какъ попугай.
— Проси!… Ага! готово! Когда жь это поумаетесъ-то хоть немножко!
— Дло не шуточное, Петръ Николаевичъ, сказалъ Русановъ, садясь.
— Что же? спросилъ тотъ, небрежно подвигая пшку.
— Дло Ишимова нельзя докладывать въ томъ вид какъ оно изготовлено…
— Отчего же?— Доминовъ взялъ со стола маленькій гребешокъ и сталъ расчесывать свои густыя бакенбарды.
— Оттого что оно подлежитъ, можетъ-быть, не нашему разсмотрнію…
— А чьему же?
— Уголовной палаты.
Управляющаго передернуло, Доминовъ расхохотался.
— Allons! vous divaguez, mon cher! Я читалъ это дло, посмотримъ, какъ вы объясните такую дальновидность.
— Какъ? вы читали? сказалъ Русановъ, пристально поглядвъ на него.
— Точно такъ съ, вжливо отвтилъ Доминовъ, въ свою очередь остановивъ глаза на Русанов, и ожидая.
— А если Ишимовъ и не думалъ составлять духовной? если онъ умеръ не своею смертью? сказалъ Русановъ съ разстановкой.
Управляющій завертлся на стул и сталъ поправлять манишку.
— Откуда вы все это, mon cher, берете? Что говоритъ врачебное свидтельство. Вы посмотрите-ка хорошенько!
Русанова это хладнокровіе задло за живое.
— А если я настою на необходимости переслдованія? Если по вырытіи трупа, въ череп найдется трещина?
Управляющій поблднлъ, какъ мертвецъ.
— Тогда врачъ пойдетъ подъ судъ, сказалъ Доминовъ.
— Если духовное завщаніе окажется подложнымъ?
— Тогда его нельзя утверждать.
— И вы хотите докладывать это дло?
— Непремнно, спокойно отвчалъ Доминовъ:— вдь это все голословныя предположенія ..
— Я подамъ мнніе о переслдованіи, сказалъ Русановъ, вставая.
Доминовъ уже смрилъ его насмшливымъ взглядомъ.
— Какъ вы себя чувствуете, Владиміръ Ивановичъ? Мн ваша недавняя болзнь внушаетъ серіозныя опасенія. Позвольте узнать, на какомъ основаніи вы такъ поступите? Разв вы усмотрли что-нибудь подобное изъ дла? Иди вы нашли въ немъ какую-нибудь неполноту, чтобы послать за справками? Вотъ все что вы можете сдлать какъ докладчикъ…
— Полноте, Петръ Николаевичъ. Мн извстны вс подробности кончины Ишимова…
— Да? Вамъ угодно дйствовать частнымъ лицомъ? Но для этого надо сперва выйдти въ отставку. Чиновникамъ запрещается ходатайствовать со дламъ, въ мстахъ ихъ служенія.
— И выйду, разгорячился Русановъ.
— Извольте, кто же будетъ вашимъ свидтелемъ? Эти сами заинтересованы.
— Дворовые….
— Дворовые? Они дали уже показаніе…
Русановъ былъ уничтоженъ, какъ юристъ, онъ, хотя и поздно, вполн видлъ ошибку человка.
‘Шалишь, брать, теб-то я не опущу,’ подумалъ онъ, и прибавилъ въ слухъ: — Вы правы. Петръ Николаевичъ: формальности вс за васъ, но за то ужь позвольте и полюбоваться вами….
— Вотъ это дло десятое, сказалъ Доминовъ, скрестивъ руки и глядя на Русанова съ злобною усмшкой:— j’aime quand on s’entend demi-mot, скажите вы мн подобную штучку на людяхъ…. онъ кинулъ презрительный взглядъ на управляющаго, я можетъ-быть вызвалъ бы васъ, какъ тотъ межеумокъ, скажите вы мн это въ присутствіи, я веллъ бы записать это въ протоколъ и уничтожилъ бы васъ…. Извольте завтра же подать въ отставку, или я сдлаю представленіе объ увольненіи васъ безъ прошенія за самовольную отлучку на цлый мсяцъ безъ свидтельства о болзни…. Ступайте!… Echec au roi!….
— Постойте, Петръ Николаевичъ, вы этими маневрами можете запугать какого-нибудь Чижикова, хоть онъ, къ слову сказать, далеко лучше васъ. Было бы вамъ извстно, что я службу покидать не намренъ, а такъ какъ одному изъ насъ надо слетть, такъ я покорнйше прошу васъ имть это въ виду….
Русановъ повернулся и вышелъ, а Доминовъ заходилъ изъ угла въ уголъ, нахмурившись. Управляющимъ овладло непріятное чувство, которое всегда сжимаетъ сердце ничтожнаго плута въ виду гнва сильнаго. Онъ проворно убиралъ шахматы въ коробку.
— Вдь вотъ вы не понимаете, изъ чего я бснуюсь! Вы думаете, мн въ самомъ дл досадно, что онъ меня оскорбилъ?
— Помилуйте, стоитъ ли обижаться!
— Нтъ, вы ршительно глупы, а это при нашемъ…. дл, бда!
— Да, вдь онъ помшался на прогресс….
— Эхма! Поймите, любезный, мн-то ловко было его руками жаръ загребать…. Вдь только на него я можно было положиться…. Досадно, мочи нтъ, досадно! Вотъ какъ даже: знай я, что онъ такъ горячо приметъ это, совсмъ другое дло было бы….
— Какъ же, сказалъ управляющій,— вдь надо сегодня доложить непремнно, а то ничего не успемъ сдлать…. Чижиковъ пожалуй нынче подастъ прошеніе, и тогда прощай….
— Доложимъ, нетерпливо отвчалъ Доминовъ:— что вы думаете, ужь безъ Русанова и доложить некому?…. Этого добра довольно!
Русановъ отправился къ губернскому прокурору. Этотъ важный постъ занималъ сухой, желчный старичокъ, съ небольшими глазками, глядвшими изъ-подъ нависнувшихъ бровей такъ бойко, что не было человка во всей губерніи, который могъ бы долго вынести этотъ взглядъ. Во время недавней ломки, охватившей вс вдомства, многіе, чуявшіе у себя пушокъ на рыльц, утшались хоть тмъ, что вотъ и этотъ ядовитый человкъ отправятся почивать на лаврахъ. Онъ только посмивался, и въ самомъ дл, наперекоръ стихіямъ, удержался на мст. Попасть къ нему на язычокъ пуще огня боялись, попасть ему подъ перо, значило быть въ уголовной.
И позволялъ же онъ себ такія вещи, которыя другимъ не легко съ рукъ сходятъ. Была у него, напримръ, любимая поговорка: ‘всякъ человкъ есть ложь, и нсть въ немъ правды ни единыя.’ Прежній губернаторъ вздумалъ однажды позабавиться надъ нимъ въ обществ.
— Какъ же такъ? говоритъ:— что это значитъ?
— А то, что вс люди мошенники ваше превосходительство….
— Но какъ же такъ однако! Стало-бытъ и я съ ними?
— Объ насъ съ вами, ваше превосходительство, и рчи нтъ, вы — генералъ, я прокуроръ, а тутъ про людей говорятъ….
Онъ слушалъ Русанова съ большимъ вниманіемъ и вертлъ табатерку между пальцами.
— Кончили? спросилъ онъ.
— Кончилъ, сказалъ Русановъ.
— Ну, батенька, сказалъ бы я вамъ: поцлуемтесь, да не брился сегодня, вотъ бда-то какая! А впрочемъ съ вами вирши-то разводить нечего, рыбакъ рыбака, а чудакъ чудака насквозь видятъ. Вотъ что я вамъ скажу, отложите попеченіе….
Русановъ этого, по крайней мр по началу, никакъ не ожидалъ.
— Знаете ли вы, съ какимъ лшимъ сцпились? У него, батенька, въ Питер такая рука, что какъ прихлопнетъ насъ съ вами, такъ отъ насъ только мокренько оставется, а изъ меня дымъ пойдетъ….
Русановъ поклонился и вышелъ въ переднюю.
— Ну, вотъ ужъ и разсердился, сказалъ старикъ въ догонку:— ладно, тамъ посмотримъ!
Пріхавъ домой, Русановъ тотчасъ же сдъ писать прошеніе объ отставк, почти машинально написалъ онъ казенную фразу: ‘Не будучи въ состояніи по разстроенному здоровью,’ потомъ замнилъ вторую ея половину словами: ‘по домашнимъ обстоятельствамъ’, зачеркнулъ и это, взялъ листъ гербовой бумаги и прямо на бло написалъ: ‘Не будучи въ состояніи продолжать службу’ и т. д. Окончивъ прошеніе, отвезъ его въ присутствіе и подалъ Доминову самъ.
— Что это? Прошеніе? проговорилъ тотъ не совсмъ покойнымъ голосомъ:— къ чему торопиться? Послушайте, вы не хорошо со мной поступили….
— Что это, Петръ Николаевичъ? Вы меня не поняли…. Сколько мн помнится, личностей между нами не было, вамъ не нравилась моя отлучка, мн не нравился вашъ образъ дйствій, если вамъ что-нибудь оскорбительно показалось, я готовъ удовлетворить васъ, чмъ угодно….
Доминовъ пожалъ плечами, Русановъ сдлалъ легкій поклонъ и вышелъ. На другой день онъ захалъ къ Чижикову, разсказалъ ему свои неудачныя хлопоты, просилъ его взять на коммиссію продажу его движимости съ извстнымъ процентомъ на труды. Чижикомъ объявилъ ему, что духовное завщаніе уже утверждено, и выдано управляющему, но что онъ намренъ не оставлять дла и вести процессъ до послдней инстанціи, и что на завщаніи даже плохо соблюдено сходство руки Ишимова. Дома Русановъ свелъ счеты съ Пудомъ Савичемъ, и отданныя впередъ за два мсяца деньги оставилъ ему въ вознагражденіе за потерю жильца, попросилъ его взятъ почтовыхъ лошадей къ тремъ часамъ утра, самъ уложилъ чемоданы, пообдалъ въ довольно безразличномъ состояніи духа, и отправился къ Ниночк добитъ вечеръ. Послднее время Русановъ жилъ въ какомъ-то лихорадочномъ напряженіи силъ. Отчего собственно происходило это, онъ не только не сознавалъ, но ему и въ голову не приходило задать себ такой вопросъ. Какъ только онъ оставался съ самимъ собою безъ дла, его начинала давить тоска, гнала его куда бы то ни было, заставляла хвататься за что бы то ни было.
— Это очень жаль, говорила Ниночка, сидя съ нимъ на диванчик:— но что жь длать? Ты должно-быть вовсе рехнулся…. Поду я съ нимъ въ деревню, чтобы меня тамъ волки съли…. Это мило!
— Нтъ, не рехнулся, и такъ это говорится, будто бы для успокоенія совсти, говорилъ Русановъ, улыбаясь:— я очень хорошо знаю, что ты своихъ рысаковъ и свою дожу не промняешь ни на какого дурака, такъ?
— Я думаю, что такъ.
— Ну, значитъ, сошлись и разойдемся вновь, а вотъ это хорошо, что горечи у васъ другъ противъ друга нтъ….
— Куда намъ до такихъ премудростей! захохотала Ниночка:— не въ первой!
Какъ же обрадовался майоръ прізду племянника, и какъ удивился онъ, когда внесли его чемоданы!
— Что жъ это, Володя? проговорилъ онъ, разводя руками.
— Посл, дяденька, посл! Все, разскажу, дайте уснутъ: усталъ какъ собака.
Нсколько дней спустя въ губернскихъ вдомостяхъ напечатано было объявленіе о потер духовнаго завщанія проздомъ отъ гражданской палаты до Ишимовскаго хутора.

VII. Осенніе дни.

Въ половин октября на юг Россіи продолжается еще то что у жителей средней полосы называется бабьимъ лтомъ. Русановъ чаще и чаще слышалъ голоса сосднихъ гончихъ. Онъ, по цлымъ днямъ просиживалъ у окна, глядя какъ старый Діодъ робитъ жбаны, бочонки изъ дуба, какъ везутъ на токъ снопы. Вотъ Охримъ съ Остапомъ поволокли бредень на ставъ, по грязной дорожк идетъ откормленная свинья, похрюкивая, да повертывая мордой, а поросята съ визгомъ несутся впередъ неуклюжими скачками: птички-посмитюхи бгаютъ во двору. Все это было съ руки Русанову, эта незатйливая жизнь проходила передъ нимъ, какъ въ райк, не тревожа его, не будя въ немъ никакихъ воспоминаній. Если не на что было смотрть, онъ съ одинаковымъ безучастіемъ слдилъ за дымкомъ своей папиросы, уносившимся въ окно и исчезавшимъ въ воздух.
Толстая Стеха подойдетъ къ нему и стоятъ, разбирая фартукъ, не зная, какъ за него приняться.
— Васъ, панъ, до чаю гукають, скажетъ она вполголоса.
Онъ поглядитъ на нее, будто странно ему, что она тутъ явилась.
— Чай готовъ, скажетъ она погромче.
Русановъ пойдетъ къ майору, и они толкуютъ о предстоявшемъ умолот, о продаж хлба, испивая стаканъ за стаканомъ.
Вечеромъ, Владиміръ Ивановичъ выйдетъ въ садъ и пройдетъ имъ, глядя подъ ноги, на улицу. Толпа двчатъ, паробковъ поютъ псни, грають у скрипицю, пляшутъ. Онъ сядетъ на завалинку, смотритъ.
Сначала эти посщенія смущали деревенскую молодежь, ихъ стсняло присутствіе паныча, который ни съ кмъ не заговариваетъ, не заигрываетъ съ красивыми двчатами, какъ другіе панычи.
— Чи винъ скаженный, чи що? говорили обиженныя красавицы.
— Та ни, такъ щось ёму потрапилось, толковали парни.
Мало-по-малу къ нему привыкли. Иногда онъ бралъ скрипку у мстнаго виртуоза, игралъ имъ какой-нибудь танецъ, гопака или горлицю, начиналъ его варіировать, и толпа приходила въ восторгъ.
Совершенно своеобразная прелесть малороссійскихъ псенъ — дв, три нотки, повторяющіяся въ самомъ плясовомъ ритм. Въ нихъ отзывается подавленная грусть-тоска, такъ ярко выступающая въ заунывной Лучинушк и пропадающая въ разгульныхъ, въ род знаменитаго комаринскаго штукаря и своенравной барыни. Русановъ улавливалъ эти немногія нотки, останавливался на нихъ, и смычокъ почти самъ собой выводилъ мелодію. Сперва звуки только сладко щекотали больную душу, потомъ они сливались въ тихую жалобу, выступали горючими слезами, росли и неслись непрерывнымъ потокомъ скорби, и замирали на сдержанномъ рыданіи…
Пляска прекращалась, слушатели тснились въ кружокъ, робко переглядываясь и боясь проронить нотку, и псня лилась въ тихомъ вечеряемъ воздух, надрывая душу слушателей, сопровождаемая всхлипываньемъ и покачиваньемъ головы какой-нибудь не выдержавшей старушонки, или урывчатымъ поцлуемъ, подаркомъ двчины обнявшему ее сзади паробку. А потомъ, когда Русановъ, замтивъ свою продлку, удалялся, жители Нечуй-втера начинали задирать своего виртуоза, щобъ и винъ зыгралъ якъ панычъ.
Однажды зашелъ къ Русанову Іоська и, увидавъ его сидящимъ у окна, пригласилъ его на чердакъ посмотрть что онъ тамъ приготовилъ ему для развлеченья.
Русановъ пошелъ съ нимъ на чердакъ, тамъ расхаживала молодая, вроятно отставшая отъ своей стаи, дрофа, которую Іоська притащилъ изъ степи. Іоська глупо улыбался, надясь утшить паныча, котораго полюбилъ за то что тотъ не укорялъ его пьянствомъ. Но Русанова заняло совсмъ другое, въ углу, въ огромномъ ящик, на порыжвшемъ мундир и заржавленной сабл, валялось нсколько пыльныхъ книгъ. Онъ сталъ разбирать ихъ… ‘Эмилія или увлеченіе молодой двушки’, ‘Полное практическое руководство къ приготовленію философскаго камня,’ сочиненіе Цицеро Ренато, члена братства Гульденъ- и Розенъ-Крейцеровъ, печатанное въ 1714 году готическими нмецкими буквами, ‘О познаніи себя,’ Михаила Масона и ‘Опытъ о человк господина Попія,’ переведенный съ французскаго языка Академіи Наукъ конректоромъ Николаемъ Поповскимъ. Заглавіе послдней книги было до того дико, что Русановъ расхохотался, и Іоська счелъ долгомъ обрадоваться, въ ней же попалась Владиміру пожелтвшая бумажка, хитро сложенная въ форму старосвтской цидулки.
‘Возлюбленный гвоздикъ, писала женская рука, летите въ покинутый вертоградъ: лилея безъ васъ совсмъ завяла. 1793 г., декабря 5.’
Русановъ забралъ книги, и оставилъ Іоську съ дрофою на чердак.
Нсколько дней спустя съ почты принесли мужики объявленіе о посылк изъ Москвы и денежномъ письм на имя Владиміра Ивановича, онъ самъ похалъ за ними въ городъ на другой же день съ утра. Деньги были присланы управляющимъ домомъ Русанова. Посыдлку онъ взялъ домой, не развертывая. Прозжая мимо Горобцовскаго хутора и увидавъ пожелтвшій садъ, Русановъ отвернулся и ударилъ лошадь плеткой, живо катился онъ по знакомой тропинк, хлбъ давно былъ убранъ, грязно-желтыя жнивья глядли бритымъ затылкомъ негоднаго рекрута, въ сренькомъ неб блесоватымъ пятномъ сквозило солнце, раздавалось унылое курлыканье журавлей, они, чуя холода, тянули въ вирей, втеръ гналъ по степи шаръ перекати-поле…. Въ небольшомъ болотц жалобно укали лягушки. Русанову пришла въ голову народная легенда, разсказанная ему когда-то Инной, онъ придержалъ лошадь, прислушиваясь къ однообразнымъ стонамъ. ‘Де твій кумъ? — на Дону, — а твій? — потонулъ!— Нумъ {Давай} плакати?— Нумъ!— Нумъ!— Нумъ!’
Холодна и непривтлива показалась эта сторона Русанову, онъ еще чаще сталъ погонять лошадь вплоть до самаго хутора. Пріютъ стараго майора глядлъ какою-то калмыцкою юртой,— до того обложили его сверху до низу соломой. Окна выглядывали, какъ мыши изъ норокъ, люди возились около него со снопами.
— Что это дяденька? вскрикнулъ Русановъ.
— А, то-то! значитъ знаешь, да не все еще! Обставляемъ на зиму соломой. Вотъ какъ завалитъ снгомъ подъ самую крышу, поднимется метель, пойдутъ морозы, и мы забьемся сюда, зароемся въ содому, не найдутъ насъ.
И пошли ненастные дни за днями, недли за недлями. Нигд осень не лишена въ такой мр поэзіи, какъ на юг Россія. Тучный черноземъ, выпиравшій богатую растительность, раскисаетъ въ невылазную грязь, и всякое сообщеніе съ сосдними хуторами прерывается, проливные дожди цлый день однообразно барабанятъ въ стекла, переполняютъ пруды, вода съ ревомъ и пною мчится по ярамъ, прорываетъ гребли, промываетъ туннели въ берегахъ. Втеръ, не стсняемый листвой, гуляетъ на простор и поднимаегъ съ земли вихри бурыхъ листьевъ. Немногія зимующія птицы прячутся по дупламъ, одни только черные крюки проносятся въ воздух, шумя тяжелыми крыльями, и отрывистымъ карканьемъ будто радуются общей невзгод.
Что же длалъ Русановъ въ такіе дни? Знаете ли вы, читатель, чмъ топятъ въ Малороссіи даже богатые помщики? Соломой,— и самый процессъ топки довольно занимателенъ для новичка. Вотъ Владиміръ Ивановичъ сидитъ передъ узенькою голландкой, съ зелеными муравленными изразцами, и протискиваетъ въ нее огромный снопъ соломы, по мр того какъ конецъ его сгараетъ, онъ суетъ въ печь выходящій изъ нея конецъ, догорлъ снопъ, другой занимаетъ его мсто. Это продолжается полчаса, часъ, и печи натоплены, въ комнатахъ тепло.
Русановъ ложится на диванъ и начинаетъ рыться въ старыхъ книгахъ, а новые журналы валяются неразрзанными. Иногда онъ просматривалъ Губернскія Вдомости, и съ усмшкой откладывалъ ихъ въ сторону. Когда Стеха приходила просить у него бумажекъ на пирожки и печенье, онъ ихъ отдавалъ ключниц съ замчаніемъ, что это литература.
Хороша была обличительная литература и въ столицахъ,— но до какихъ геркулесовскихъ столбовъ дошла она въ провинціи, этого, не читавъ, и представить себ невозможно. Въ этомъ отношенія Губернскія Вдомости, съ извстной точки зрнія, далеко оставили за собой столичную печать на пути прогресса. Обличали безграмотные мальчики, обличали разучившіеся старики, обличали дамы, все наперегонки обличало другъ друга. Въ чемъ? Въ какихъ общественныхъ язвахъ? Одну женщину, которая надолго оставляла отрадное впечатлніе во всхъ кому удавалось хоть на короткое время сблизиться съ ней, въ самыхъ площадныхъ выраженіяхъ обличили въ выход замужъ за паренька безъ роду и племени, одного актера обличили въ томъ, что онъ сушилъ своя помочи, вязаныя изъ англійской бумаги (фабрика Арчибальда Мерилиза) на забор сосда, какой-то кружокъ мирныхъ гражданъ обличали въ игр въ стуколку, однихъ обличали въ горячности, другихъ въ холодности.
Авторъ очень хорошо помнитъ, какъ однажды, коротая осенній вечеръ съ однимъ изъ юныхъ литераторовъ подобнаго рода, они положительно не знали, чмъ бы дошибить время.
— А знаете что, обличимъ кого-нибудь, хватилъ литераторъ-обыватель.
— Пожалуй, согласился авторъ, заинтересованный такомъ экспромптомъ. Какъ хотите, отъ скуки очень интересно видть процессъ обличенія ex abrupto.
— Только я не разборчиво пишу, а хотлось бы прямо набло, чтобы завтра и отослать въ редакцію… Дебютируйте-ка! сказалъ литераторъ.
— Нтъ, ужь обличайте вы, а я позабочусь о синтаксис и каллиграфіи.
Ну и обличили они дохлую собаку, валявшуюся на городской пощади. Конечно, тутъ главную роль играла химія, собака была на второмъ план, разсуждали о вредномъ вліяніи аммонія и срнистаго водорода на общественное здоровье.
Значительную часть статьи занялъ либерализмъ: обругали будочника, который равнодушно глядя на подобные безпорядки, занимался издліемъ нюхательнаго табаку.
Статья была отправлена и принята редакціей съ благодарностью.

VIII. Портретъ.

Семейство Горобцовъ купно засдало въ гостиной. Анна Михайловна раскладывала гранъ-пасьянсъ, любуясь первымъ снжкомъ, Авениръ передлалъ печку въ каминъ и, развалясь передъ экраномъ, наслаждался плодами трудовъ, у Юліи гостила Врочка, он об сидли у окна, наклонивъ головы надъ огромнымъ узоромъ въ пяльцахъ, изъ подражанія ли или по другой какой причин, об были въ черныхъ платьяхъ, наглухо застегнутыхъ до самаго воротничка шемизетки.
— Юленька! протянула на распвъ Анна Михайловна.
Юлія подняла голову. Она похудла, глаза ея рзче оттнились, губы опустились, на лиц застыло выраженіе какой-то заботы.
— Юленька, я все о теб… Не сходится. Ужь я чего-чего не длала, и плутовала, и карточки подмняла… Не сходится….
— Не трудитесь, маменька, не сойдется… — И она еще ниже наклонила голову къ пяльцамъ.
— Вотъ никмъ же не мучими, сами ся мучяху, вмшался Авениръ: — кто жь картамъ вритъ?
— Да разв это гаданье… Гаданью, пожалуй, не врь, а это пасьянсъ! пасьянсъ!
— Владиміръ Иванычъ пріхалъ, сказала Юлія, выглянувъ въ окно.
— Вотъ теб на! вскочилъ Авениръ:— три мсяца глазъ не казалъ, ни слуху, ни духу, да вдругъ и надумался въ этакую стужу….
Вошелъ Русановъ, лицо румяно, только какъ будто сдало немного въ цвт, глаза немного потускли, волосы отросли почти до плечъ, борода опустилась на грудь, и самъ онъ какъ будто опустился.
Одна Юлія замтила это немногое…
— Что вы съ того свта, что ли?
— Хуже, отвтилъ онъ съ обыкновенною усмшкой.
— Вотъ вы на какихъ нынче прозжаетесь!
— А на какихъ? Все на шершавк.
— Тото я и говорю, вонъ ее какъ снгомъ-то отдлало, сказала Юлія, глядя въ окно.
— Ничего, обсохнетъ, кончилъ онъ.
Анна Михайловна держала себя немного чопорно. Врочка едва отвтила на поклонъ Русанова. Юлія не могла отдлаться отъ мысли, чего онъ пріхалъ, что ему нужно. Авениръ, не долго думая, вывелъ всхъ изъ натянутости. Омъ заговорилъ о своемъ завод, жалуясь на безсовстный обманъ Полозова.
— Желзо никуда не годится, ну да авось какъ-нибудь сойдетъ, я разчелъ силу пара, которую оно можетъ выдержать…— И онъ сталъ излагать теорію котловъ и предохранительныхъ клапановъ.
Русановъ подошелъ къ пяльцамъ, онъ усплъ разглядть только громадныя буквы, шитыя золотомъ по голубому атласу: свобод…. Швеи тотчасъ закрыли холстомъ пяльцы.
— Разв секретъ? спросилъ Русановъ.
— Какъ всякій сюрпризъ, отвтила Врочка.
— Имете вы извстія о Тонин?
— Его, кажется, выпустили, оказала она съ пренебреженіемъ:— какое мн дло до человка совершенно противоположныхъ политическихъ убжденій!
— Конечно, сказалъ Русановъ, отходя къ Юліи.— Что жь это вы въ траур, обратился онъ къ ней.
— Я думаю теперь вс должны видть трауръ, вмшалась Врочка.
— По комъ же?
— По отечеству, убдительно проговорила она.
— А! сказалъ Русановъ, и опять подслъ къ Авениру.
Юлія время отъ времени взглядывала на него, прислушивалась къ его отвтамъ, часто поражавшимъ Авенира: до того они были не впопадъ.
‘Нтъ, думалось ей, не за свекловицей онъ пріхалъ.’ Посл обда Анна Михайловна, слдуя праддовской привычк, удалялась въ опочивальню, Авениръ поливалъ скоросплый салатъ въ маленькой тепличк, пристроенной къ зал. Сквозь стеклянную дверь Русановъ видлъ, что Врочка, сиди на кадушк съ большимъ померанцовымъ деревомъ, что-то съ жаромъ объясняла политико-эконому.
Владиміръ Иванычъ брался за шапку, когда Юлія погрозила ему съ лукавою улыбкой.
— Нуте, чего вы пріхали? говорила она полушутливо, вводя его въ свою комнату.
— А что жь мн длать, когда дядя покою не даетъ, то и дло слышишь отъ него: что ты все сидишь дома, похалъ бы куда-нибудь, поразсялся….
— Спасибо за откровенность, полно такъ ли? Не сами ли вы похали куда-нибудь?
Русановъ вертлъ пуговку на своемъ пальто….
— Дтка, дтка! видно и васъ надо по головк гладить…
Она вынула изъ комода какой-то рисунокъ и провела передъ глазами Русанова, тотъ такъ и дрогнулъ….
— Ну, не буду дразнить, нате, утшайтесь….
Это была большая фотографическая группа заграничной работы. Съ балкона, увшаннаго коврами, уставленнаго тропическими растеніями, открывалась панорама города. Облокотясь на перилы, стояла Инна во весь ростъ въ неизмнномъ черномъ плать съ маленькимъ стилетомъ на золотой цпочк. У ногъ ея сидлъ статный мущина среднихъ лтъ, драпируясь плащомъ и обнямъ за шею Лару.
— Счастливцы, говорила Юленька,— у нихъ тамъ весна, смотрите — померанцы въ цвту….
— Откуда вы это подучили?
— Не знаю, на посылк былъ варшавскій штемпель. Какія чудныя матеріи, кружева прислала….
— А письма есть?
— Въ письм ни слова, гд она, что она….
— Это Венеція. Видите: каналъ вмсто улицы, гондолы, дворцы… Вонъ Piazzetta…. Довольна ли она по крайней мр? задумчиво говорилъ Русановъ, — нтъ! Вглядитесь, та же самая загадочная, скорбная дума въ глазахъ, та же насмшливая улыбка… Она не нашла, чего искала… Смотрите, она даже курить начала, съ папироской въ рук. Кто жь это съ ней?
— Это братъ Леонъ….
— Они должно быть принадлежатъ къ какому-нибудь тайному обществу….
— Это съ чего вы взяли?
— А этотъ крестикъ на шапочк, видите…. И у него на шляп такой же… Такихъ политическихъ сектъ въ Италіи гибель…
Юлія задумалась на минуту.
— Не знаю, къ чему она тамъ принадлежитъ, а что связи у нея должны быть огромныя… Черезъ мсяцъ по отъзд ея, Аня получилъ довренность, а вс ея крестьяне данную на даровой видлъ, и дла въ присутственныхъ мстахъ шли какъ на парахъ, такъ что когда Аня пробовалъ возражать или справки наводить, такъ на него только съ усмшкой посматривали…
Русановъ снова разсматривалъ портретъ. Долго сдерживаемая грусть такъ ярко проступила на лиц, въ опущенной голов, въ разбитой поз чуялось такое живучее горе, оно было такъ близко самой Юліи, что она не выдержала….
— Ну полно жь, полно! говорила она, глотая слезы, приподнимая его голову за подбородокъ:— что жь съ этимъ длать? Мы оба….— Она зарыдала, и Русанову въ свою очередь пришлось утшать ее.
— Зачмъ отчаиваться? говорилъ онъ: — онъ любилъ… Онъ вернется… Она никогда ничего не любила….
— Какой вы, несмысленочекъ! говорила Юленька, улыбаясь сквозь слезы. — Ну позжайте туда, добивайтесь, чтобъ она полюбила… Что-нибудь…
— Скакать на тридевять земель, унижаться? Это любовь?
— А это любовь? Я бы пошла пшкомъ за тридевять земель, потому что онъ стоитъ этого, потому что мать погубила меня животнымъ воспитаньемъ….
— Она горда, перебилъ Русановъ,— она до того горда, что себя унижала, лишь бы показать мн, какъ я недостоинъ ея….
И они сама того не замчая, разсказывали другъ другу прошлыя и настоящія огорченія, имъ было такъ нужно облегчить себя отъ гнета одиноко накипвшихъ чувствъ…
Юленька одлась въ горностаевую шубку, накинула теплую шаль на голову и вышла въ садъ, опираясь на руку Русанова. День стоялъ морозный, ясный, на голыхъ вткахъ искрился иней, застывшая грязъ ломалась подъ ногами, снжокъ только опушилъ землю. Кое-гд скрипли снигири….
— Каковъ плутъ! шутила Юленька: — говори ему нее объ ней, да о ней…. Онъ цлый день радъ слушать….
Они подошли къ пруду, вода затянулась гладкимъ блестящцмъ льдомъ. На берегу стояла двушка, пуская по льду рикошеты. Камень, вырвавшись изъ руки жужжалъ, кружился и мчался далеко, далеко, на другой конецъ пруда, Двушка наклонялась, прислушивалась къ затихавшему шуму, услыхавъ шаги, обернулась, окинула подошедшихъ пугливымъ взглядомъ, улыбнулась, и ловко скользя по льду, укатилась на середину пруда. Это была Посмитюха.
— Бдная, бдная! говорила Юленька, слдя за рзвившеюся Посмитюхой:— можетъ-быть на счастье сошла съ ума… А что если…
Юленька конвульсивно сжала руку Русанова, тотъ взглянулъ на нее съ удивленіемъ.
— Что если?…
— Я говорю, многимъ дтямъ некуда дваться, нечего сть…. Нтъ, прибавила она, заглянувъ ему въ лицо, — вы еще не знали горя…
‘Да что съ ней? она ли это?’ думалось ему.
Авениръ подбжалъ къ нимъ съ коньками.
— Ну-ка, Юдя! Кто лучше свой вензель выржетъ?
— Нтъ, нтъ… Не надо вензелей, заговорила та, вспыхнувъ.
— Ты жь такъ любила!
— Нтъ… Еще поскользнешься.
— Вотъ велика важность!
— Не хочу… Гджь Вра?
— Разсердилась… Вообрази, развивать меня вздумала, говорилъ политико-экономъ.— Такъ, говоритъ, жить нельзя, надо задать себ задачу…
— Ну, что жь вы? спросилъ Русановъ.
— Я спросилъ какую, изъ ариметики, что ли? Она и разсердилась, выходитъ, она разумла задачу жизни, какую-нибудь цль… Я ей сказалъ, что на фокусы не способенъ. Она, говоритъ, надо васъ побороть… Я говорю, ничего изъ этого не выйдетъ. Да и ктожь ей сказалъ, что у меня нтъ дла, настоящаго, своего… Задача жизни, говоритъ несчастная, я ее чуть дурой не назвалъ.
— Зачмъ это? возразила Юленька и пошли домой, Русановъ за ней, Авениръ подвязалъ коньки, пустился за Посмитюхой.
— Разв еще порадовать? говорила Юленька.— Нарочно къ концу приберегла, а то вдь вы опять забьетесь на три мсяца.
— Ну? говорилъ Русановъ, какъ балованое дитя.
— То-то ну! Ключъ вамъ присланъ отъ ея стола, позволено разобрать ея бумаги, прочесть ихъ и опять на мсто положить, не пачкая, не длая изъ нихъ птушковъ, смялась Юленька.
— Когда же?
— Когда прідете, нынче поздно, да за разъ и не прочесть всего…. Тамъ переписка за нсколько лтъ, и дневникъ, сперва надо переписку читать…
— Надо? улыбнулся Русановъ.
— Такова инструкція….
Когда ужь совсмъ стемнло, Юлія вышла провожать Русанова.
— Нечего и думать объ этомъ, говорилъ онъ, пряча въ портъ-сигаръ фотографическую карточку Инны, махнулъ рукой и погналъ лошадь. Юлія тоскливо смотрла вслдъ, пока его фигура не слилась съ темнотой осенняго вечера, втеръ не осилилъ глухаго топота копытъ.
— Вс они эгоисты, подумала Юленька:— я вотъ поняла, что у него на душ… А онъ? Дальше носу ничего не видитъ.
Цлый ураганъ мыслей забушевалъ въ голов Русанова, когда онъ очутился въ пол.
‘Она обо мн вспомнила… Что за нжности? Къ чему это мн ея дневникъ? переписка? Не хочетъ ли она меня тоже развиватъ?’ думалось ему въ первое время. Потомъ онъ вспомнилъ, что она не длала ни шагу безъ крайней надобности, безъ особеннаго смысла: ‘Что-нибудь сознательно дурное въ ней не мыслимо,’ думалось ему.
‘Не мыслимо,’ ршилъ онъ, подъзжая къ дому.

IX. Переписка.

Дня черезъ два Русановъ опять пріхалъ къ Горобцамъ.
— Не терпится? улыбнулась Юленька, когда они остались вдвоемъ.
— Давайте ключъ.
— Я вамъ сама принесу, въ свою комнату, а то тамъ Врочка поселилась, она васъ не долюбливаетъ…
— Прошу покорно, честь какая! сказалъ Русановъ, отправляясь въ комнату Юліи.
Она принесла зеленый сафьянный портфелъ и толстую тетрадку.
— По порядку, сказала она, подавая ему портфелъ:— это переписка отца, она хочетъ, чтобы вы съ нимъ познакомились…
Онъ былъ биткомъ набитъ письмами, безъ всякой послдовательности, безъ сортировки, многія письма были въ клочкахъ, многія безъ чиселъ.
— Мшать не стану, уйду, только вы сидите тише, я васъ запру.
Первое попалось Русанову письмо на голубоватой почтовой бумаг, чернила пожелтли и почти совершенно выцвли….

’18…. года. Lago Como.

‘Пишу теб, великій Магадева, изъ прелестнаго уголка Италіи. Здоровь мое изъ рукъ вонъ плохо, кажется, скоро придется мн погаснуть незамченнымъ въ общей сует, какъ бывало догорали свчи въ жару философскихъ споровъ нашего кружка, вспоминаются мн ваши оживленныя бесды въ Старой Конюшенной, и какъ-то мирно, покойно становится на душ, нтъ у меня даже сожалнія о безплодно потраченныхъ силахъ, и не тяготитъ меня горькая дйствительность. Вспоминается мн, какъ ты еще тогда сравнивалъ наши стремленія съ труднымъ восхожденіемъ на высокую гору. Муки Тантала и Сизифа! Работа Данаидъ!…
‘Помнишь: Als er einst sein Kafte getrunken, kommt ein Jngling in der Noth: Vater, sagt, du hast mich zur Glckseligkeit geschaffen, und ich bin unglcklich. — Geh nach Berlin und studire drei Jahre! Er ging nach Berlin, studirte and kehrte unglcklich zurck… Зачмъ ты меня создалъ, Магадева? Помнишь, чмъ мы утшались: идеализмъ, дескать, относится къ жизни, какъ колоритъ къ гравюр. А теперь, глядя на этихъ дышащихъ здоровьемъ pescatori, contadini, operanti, на всю веселую, когда-то столь презираемую толпу, какъ я завидую имъ порой! Правъ былъ отецъ, когда не соглашаясь на мою женитьбу, желалъ видть меня сперва чмъ-нибудь: хоть чиновникомъ, хоть офицеромъ, хоть откупщикомъ…
‘А я мечталъ тогда объ основаніи училища, въ которомъ мы были бы преподавателями. Чему бы мы научили дтей?
‘Ты отшатнулся отъ вашего кружка, это вчное копанье въ самомъ себ, вчное гамлетство, доискиваніе цди бытія въ Гегелевской феноменологіи опротивло твоей живой натур, ты не захотлъ провести жизни въ головномъ мірк. Честъ и мсто теб, Morituri, Caesar, te salutant!
‘Прости, если я даю теб нсколько горькихъ минутъ. Рано или поздно ты узнаешь о моей смерти. Marie пріхала ко мн, добра, какъ ангелъ, ухаживаетъ за мной, какъ сестра, иногда воскрешаетъ надежду… жить! Все это и грустно, и сладко, сладко… Докторъ запрещаетъ много писать, буду ждать отвта.

‘Твой С.’

Помтка на письм карандашомъ: ‘получено черезъ недлю посл смерти. Цлую жизнь сіялъ намъ свтлымъ ореоломъ науки, искусства, философіи и завидовалъ блудящимъ огонькамъ.’
Записка, писанная на клочк:
‘Неужели же вы не придете постить заключеннаго? Вообразите себ самую мрачную каморку Крутицкихъ казармъ съ часовымъ вмсто маятника, ни одного человческаго лица и очень много солдатъ и таракановъ, состязающихся въ красот усомъ, квартира казенная, но безъ освщенія. Вамъ легко получить доступъ ко мн, вы слывете благонамреннымъ. Посылаю на удачу съ несовратимымъ стражемъ.

‘Г.’

Письмо довольно не разборчиваго почерка:

‘3 октября, С.-Петербургъ.

‘Если я обращаюсь къ теб, любезный Николай Терентьевичъ, значитъ: солоно пришлось. Я тебя люблю и уважаю, какъ бывшаго учителя, но, согласись самъ, бросить оба кружка въ такое тяжелое для насъ время, забиться въ глушь и не подавать живаго голоса — въ высшей степени двусмысленно. Мы думали, что у тебя, по крайней мр, уважительныя причины, какъ вдругъ узнаемъ о твоей свадьб и сибаритской жизни водъ тнью хохлацкихъ садовъ. Я не баронъ, а понимаю, что у бароновъ бываютъ свои фантазіи.
‘Все это очень хорошо, но все это ты могъ продлать въ Петербург не покидая общаго дла и неизмняя современному движенію. Право я иногда такъ золъ на тебя, что пугаюсь мысли объ вашей встрч.
‘Перехожу къ просьб. Каковы мои обстоятельства, можешь заключить изъ того, что я ршаюсь просить у тебя денегъ. Скотина *** эксплуатируетъ меня хуже любаго пропріэтера. Жена осаждаетъ домашними дрязгами. С*** продолжаетъ отпускать своя остроты, встрчаясь со мной на Невскомъ: когда же къ вамъ-то? къ вамъ-то? говорить, приготовилъ ужь и даровую квартиру. Въ довершеніе удовольствій — кровь горломъ.
‘Если ты мн пришлешь рублей двсти, надюсь черезъ мсяцъ кончить статью о Пушкин и возвратить теб долгъ. Если самъ прідешь, прощу и расцлую.

‘Б.’

Приписка карандашомъ: ‘исполнено 4 октября’.
Русановъ пробгалъ отрывками:
‘Другъ мой, сердце мое облилось кровью прочтеніи вашего письма. Итакъ Аделины нтъ боле на свт, нтъ боле тихаго ангела, посланнаго вамъ въ подруги жизни небомъ благодатной Германіи. Потеря велика, но у васъ достанетъ силы перенести ее. Мысль осыпать покойницу розами на смертной постел, не выставлять мертваго тла на позорище праздной толпы, и не допускать постороннихъ лицъ до самаго выноса — показываетъ всю несокрушимость вашего духа и находитъ полное сочувствіе въ поэтическихъ натурахъ…
‘…Помните, что на рукахъ вашихъ остается малютка Инночка, развитіе которой есть ваша священная обязанность…
‘…Посылаю вамъ Emile Rousseau, классическую книгу по вопросу о воспитаніи: tout est bien, tout est grand sortant des mains de l’auteur des choses…
‘….У меня премиленькая квартирка, много уроковъ, надюсь занять мсто въ корпус…
‘…Боже мой! Боже мой! Какъ судьба разбросала нашъ кружокъ!…
‘….Пусть неизмненъ жизни новой,
Приду къ таинственнымъ вратамъ.

‘Горячо жмущій вашу руку, В. К.’

Помтка: ‘на сумасбродныя весьма нечего отвчать’.
Письмо со штемпелемъ Рима:
‘Письмо ваше чрезвычайно огорчило меня и оскорбило вс христіанскія чувства. Разв можно нападать на одно изъ священнйшихъ установленій, потому только, что у васъ дурная жена, вспомните свой первый бракъ….’
Русановъ не дочиталъ письма, и торопливо взглянулъ на окончаніе.
‘Вы сами пишите, что увлеклись простотой Анны Михайловны, вы мущина, заставьте ее, укажите ей истинное значеніе женщины.
‘Поручаю васъ милости Божіей.

‘Соболзнующій о васъ Н. Г.’

Приписка: ‘помшался!’

‘Вна. 1847 г.

‘Я не писалъ бы къ теб, еслибы до меня не доходили олухи, что ты непокоенъ духомъ, боле чмъ когда-нибудь озлобленъ омутомъ жизни, раскаиваешься въ постылой слабоети и страстно желаешь пострадать за правое дло. Vaut mieux tard que jamais! Настала минута искусить прошлое. Народы пробуждаются. Кошутъ и Гергей подняли знамя возстанія въ Венгріи. Франція Ледрю-Роллена, Ламартина, Виктора Гюго готова отозваться грознымъ эхомъ на первый пушечный выстрлъ. Въ Италіи глухое броженіе. Прізжай, ты найдешь меня во глав движенія. Снова твой

‘М. Б.’

‘P. S. Посланецъ передастъ теб вс подробности…’
— А это отъ отца, подумалъ Русановъ, взявъ слдующее письмо:— его рука! Такъ и есть!

‘Москва. 1853,іюля 30.

‘ Любезный другъ,

Николай Терентьевичъ!

‘Письмо твое получилъ и нахожусь въ крайнемъ недоумніи. Если ты меня не морочишь, такъ у тебя сильно разстроена нервная система. Это очень понятно, огорченія, потеря, пятилтняя ссылка и вс испытанія, какія выпали теб на долю, не могли не подйствовать на твою слабую комплекцію. Посылаю теб рецептъ:

R. Tincturae Valeriana. 3 .

Aq. Laurocerae. 3j.

MDS. По 30 капель во время припадка.
‘Очень, очень радъ, старый дружище, что ты наконецъ дома, а что до семьи, такъ плюнь ты на эти дрязги. Извстно не слдъ было жениться въ другой разъ, или ужь въ рукахъ держать бабу, коли вздорная. Радуюсь, что Инночка тебя любитъ, только я боюсь за нее, раннее развитіе губитъ дтей, а ты теперь вроятно поддаешь пару. Все что ты пишешь о воспитаніи на какихъ-то новыхъ началахъ, мн не понятно, это ваше дло, мыслителя. Я изъ своего Володьки ничего не хочу выдлывать, и пусть онъ будетъ честный работникъ и счастливый семьянинъ en dpit de tout.’
Русановъ улыбнулся на эту ошибку добряка, забытые образы прошли передъ нимъ, странное чувство охватило его…
‘Пиши, да пожалуста не подсыпай того… попроще, оно не хуже, а то и до бды недолго. Эхъ, братъ, до сдыхъ волосъ дожилъ, а чего надо не нажилъ! Ну, скажи по совсти, не сумашедшее твое письмо? Скажи брату, чтобы прислалъ сала, да наливокъ.

‘Иванъ Русановъ.’

Владиміръ Ивановичъ сталъ перебирать письма, проглядывая ихъ мелькомъ, всего бы не перечесть въ недлю: письма были и шести европейскихъ языкахъ, встрчалась фамиліи боле или мене извстныя въ то время, боле или мене игравшія роль. Изъ этого онъ заключилъ, что отецъ его, въ простот сердечной, и не понималъ значенія своего стараго дружища, вроятно, и причина ссылки этого дружища, въ 1848 г., оставалась для него необъяснимою загадкой. Ясно было, что отецъ Инны былъ центромъ, около котораго группировалось сначала все мыслящее въ Россіи, а потомъ, когда онъ отшатнулся отъ этого кружка, вокругъ него стали собираться всевозможные элементы революціи 1848 года.
На одномъ изъ писемъ Русановъ нашелъ подпись Льва Горобца, и съ новымъ любопытствомъ принялся за чтеніе:
‘Батюшка, смю ли я хоть разъ еще назвать васъ этимъ именемъ? Я не стою даже гнва вашего, но если я вамъ не сынъ больше, выслушайте человка въ отчаяніи. Я — одинъ, безъ средствъ, безъ имени, преступникъ, убійца. На нсколько дней я присталъ у раскольниковъ: что будетъ дальше — страшно подумать. Я не умю красно говорить, вы меня упрекали въ скрытности, не оттолкните же моей исповди…. можетъ-быть скоро меня не будетъ въ живыхъ.
‘Да, Леонъ былъ скрытенъ, Леонъ былъ негодяемъ, мотомъ, развратникомъ…. Многихъ огорченій, многихъ безсонныхъ ночей стоилъ я вамъ…. Кто же виноватъ? Батюшка, не для оправданія себя пишу, я былъ бы послднимъ изъ подлецовъ, еслибы вздумалъ упрекнуть васъ. Вы не отдали меня въ одинъ изъ тхъ домовъ, гд гибнутъ тысячи подобныхъ мн, вы не бросили меня, какъ лишняго щенка, на произволъ судьбы, вы открыто говорили: это мой сынъ, и я росъ наравн съ меньшими братьями, привыкъ называть домъ вашъ — нашимъ домомъ, садился за свой столъ, разъзжалъ верхомъ по отцовскимъ помстьямъ, и гордо подписывалъ вашу фамилію на запискахъ къ пріятелямъ. А васъ-то какъ любилъ, съ какою жадностію прислушивался къ каждому слову на урокахъ! Я старался отличиться передъ братьями, я хотлъ быть достойнымъ васъ. Что же перевернуло дтскую голову? Одно слово. Кто-то изъ хуторскихъ въ сердцахъ назвалъ меня: байстрюкомъ {Незаконнорожденный.}. Меня поразило новое слово, какъ сейчасъ помню ваше смущеніе при моемъ вопрос! Вы наказали сгоряча неосторожнаго паробка, но слово мн запало и я допытался значенія. Оно стало моею bte noire, я росъ, и оно росло со мною, я развивался, и оно развивалось до полнаго сознанія моей безправности во всхъ отношеніяхъ…. Наступило юношество, идеалистъ и романтикъ по воспитанію, я думалъ найдти чистую женскую душу, которая замнила бы мн все, я отдался со всмъ жаромъ молодости…. Что жь отвтилъ мой идеалъ? Батюшка, еслибы вы слышали, какимъ горькимъ смхомъ смюсь я теперь, вспоминая прошлое…. Она соглашалась выйдти на меня, когда я буду генераломъ….
‘Я сталъ скрытенъ. Каждая улыбка чужаго человка ври моемъ появленіи колода меня, въ каждомъ слов мн чуялось оскорбленіе, я сталъ чуждаться людей, семья, васъ, себя наконецъ. А молодость брала свое, жить хотлось, кровь играла…. Тутъ-то и принесло дядю съ его философіей. Съ какимъ восторгомъ услыхалъ я, что вс люди равны, что незаконное рожденіе — абсурдъ, что ранги и привилегіи — безсмысленные выродки кастъ, что теперь всми силами надо разрушать отжившіе предразсудки…. Все это въ отвлеченіи слышалъ я и отъ васъ, но мн въ голову не приходило примнить это къ себ…. А дядя ударялъ прямо по больному мсту. Какъ мн весело стало врить въ одного себя, въ свою силу! Какъ я гордился передъ товарищами прозвищемъ удалаго паренька безъ роду и племени!… Я все думалъ, что завоюю себ свое право и съ безпощадною послдовательностію жилъ навыворотъ въ отношеніи къ обществу. Оно презирало пьяницъ, я сталъ пить, оно преслдовало развратъ, я связался съ женщиной, о которой теперь не могу вспомнить безъ омерзнія, оно въ лиц мужа хотло наказать меня по тогдашнему обычаю — я сдлался убійцей. Я вижу всю ложь этой жизни, я сознаю, что не по влеченію, не изъ служенія идеи, а изъ гордости, изъ ложнаго самолюбія, жилъ такъ, да ужь поздно. Назадъ нельзя, а между тмъ и привычка беретъ свое, тянетъ меня дальше и дальше, я борюсь, мучусь больше чмъ прежде, и кто знаетъ до чего я дойду…. А отдаться въ руки правосудія,— нтъ, живой я никому въ руки не дамся….
‘Вотъ что хотлъ я сказать вамъ, вотъ на что, къ несчастію, у меня ни разу не хватило духа, пока я жилъ съ вами…. Забудьте же, дорогой мой, если не можете простить вашего сына Льва Горобца.’
— Это живой человкъ писалъ, подумалъ Русановъ, еще разъ перечитывая письмо, это не сфабрикованный взглядъ на жизнь, не теоріи, долбней вбитыя въ голову: это живая мысль, живое слово.
Еще нсколько писемъ перебралъ онъ, пока не добрался до послдняго. Съ первыхъ же строкъ оно совершенно завладло его вниманіемъ.
‘Безцнное дитя мое, единственное утшеніе послднихъ дней надломленной моей жизни, теб пишу я, Инна, чтобы не пропади даромъ труды мои. Мн ужь не долго маяться по свту, не доживу я до полнаго развитія твоихъ физическихъ и нравственныхъ силъ, а это самая страшная эпоха въ жизни человка, тутъ онъ стоитъ у трехъ сказочныхъ дорогъ съ извстными теб надписями, стоитъ межь двухъ потоковъ, которые борются отъ вка, увлекая за собой все что живетъ, къ одному изъ нихъ надо пристать, надо идти направо или налво, на средней тропинк и съ конемъ пропадаютъ. Ты понимаешь эти мысли, но большая разница понимать жизнь, и стать съ ней лицомъ къ лицу, задрожитъ и поблднетъ молодое существо, когда поднимется передъ нимъ занавсъ той обширной сцены, на которую придется ему выступить, вотъ въ эту-то минуту общай мн, дитя мое, перечитать это письмо. И задай себ вопросъ прямо, безъ лживыхъ увертокъ: по какому пути ты пойдешь? И почему ты пойдешь именно по этому пути?
‘Если ты пойдешь по пути, завщанному теб отцомъ, ты будешь его мстителемъ, потому что въ тебя вложены великія силы… если ты пойдешь противъ отца, я не сужу тебя, свобода прежде всего, но неужели моя Инна пойдетъ противъ отца?
‘Николай Горобецъ.’
Приписка рукой Инны: ‘прочтено 27 іюля 1859 г.’.
Юлія нашла Русанова въ глубокомъ раздумьи, онъ не слыхалъ ея прихода, пока она не затормошила его, она было засмялась, но невольно замолкла, пораженная серіознымъ выраженіемъ его лица.
— Это отецъ, говорилъ Русановъ:— это отецъ! Смущаетъ невинную двочку, для чего? Чтобъ она отомстила за его неудачи, за его озлобленіе! Ха, ха, ха! Это какой-то сумашедшій домъ!
— Что жь лучше было бы, еслибъ она осталась на всю жизнь съ завязанными глазами?
— И вы? И вы? сказалъ Русановъ, окончательно пораженный.
— Нате дневникъ, сказала Юленька, подавая тетрадку.
— На что мн его? Разв я не знаю, что она благоговла передъ однимъ именемъ отца….
— Я ничего не знаю, а все-таки она желала, чтобы вы прочли и его.
— Ну, такъ я возьму его съ собой, я и такъ битыхъ три часа читалъ, надо освжиться….
Дверь распахнулась, и вбжала Врочка съ письмомъ въ рук.
— Къ теб, моя милая, отъ Горобца, читай, читай скорй!
— Что жь тутъ особенно интереснаго? говорила Юлія, распечатывая письмо и прочла вслухъ.
‘Милая кузина, увдомьте моего почтеннйшаго дядюшку, что меня исключили изъ гимназіи….’ У Юліи руки опустились.
— Въ самомъ дл, какая радость! усмхнулся Русановъ.
‘Скажите чтобы не заботился обо мн. Ни по примтамъ, ни по паспорту, отыскать меня нельзя, а документы пусть возьметъ на память изъ гимназіи. Мн надоли наши учителя дуботолки, и я отправляюсь за границу доканчивать образованіе. Здсь чортъ знаетъ о чемъ спорятъ, а писать не выучили (,,.!?:’) разставьте по усмотрнію.
— Что жь? сказалъ Русановъ:— присоедините къ фамильной переписк….
— Васъ это такъ радуетъ? язвительно проговорила Врочка.
— Вы извините меня пожалуста, если я не отвчу, мн пора.
Русановъ пожалъ руку Юленьк и ухалъ.

X. Дневникъ.

‘С.-Петербургъ. 3 іюля 1861 г.

‘Я никогда не думала о дневникахъ, а чмъ прикажете заняться, когда нельзя отойдти отъ больнаго? Читать? Но немногіе знакомые наши разъхались на лто, книгъ привезти не кому, а общедоступныхъ я не читаю, шить не умню, а музыки и помину не можетъ быть — до того разстроены нервы отца. Писать дневникъ отъ скуки — это я еще допускаю. Всякій другой — глупость.
‘Выяснимъ себ эту мысль.
‘Полезно ли писать дневникъ въ видахъ образованія слога? Мн нтъ никакого дла до той пользы, которую извлекаетъ пансіонерка изъ своихъ ежедневныхъ упражненій. По моему, слога не должно быть, пришла мысль, ну и напиши ее такъ, чтобы другой могъ разобрать, больше не треба!
‘Можетъ-быть иметъ значеніе записыванье мыслей, наблюденій, тирадъ для памяти? Вздоръ! если мысль, фактъ или сентенція нашли дйствительный отзывъ въ васъ самихъ, такъ времени не изгладить того что вошло въ плоть и кровь, а не вошло, значить не надо.
‘Или интересно записывать свои взгляды, чтобы потомъ черезъ нсколько лтъ оглянуться, какъ дескать я тогда-то, о томъ-то, мыслила? Это ужь напоминаетъ того отца, что каждый годъ взвшивалъ своего сына и утшался тмъ, что выростилъ его повсу…. Лучшее мрило развитія — книга, читайте Евангеліе, иди можетъ-быть это не понравится нкоторымъ прогрессистамъ, ну хоть Фауста, черезъ каждыя пять лтъ — огромная разница въ пониманіи, точно новыя строки растутъ….
‘А вдь пріятно, когда молодой человкъ изящной наружности заглянетъ въ вашъ дневникъ и скажетъ: ого! да какая она!…
‘4 Іюля. Что съ отцомъ? Ясно, что ему день ото дня хуже. Но что съ его головой? Я перестаю понимать его, жила ли она усиленною жизнью на счетъ бездйствія и упадка тла и опередила мою, или это… Я не хочу писать этого слова, что такое сумашествіе? Какъ легко сказать: человкъ, воображающій себя на лун, сумашедшій, но кто жь ихъ уврилъ, что онъ только воображаетъ… Мн скажутъ: да вдь онъ стоитъ посреди васъ, не на лун, а здсь въ гостиной… Продолжайте, господа, продолжайте, ваши возраженія очень солидны.
‘А я пока запишу его послдній припадокъ для доктора. Когда я подошла къ его постели, онъ взялъ мою руку и пристально поглядлъ въ глаза, я не замтила въ немъ обыкновенной нжности.
‘— Инна, мы теперь очень далеко другъ отъ друга, а все-таки можемъ разговаривать….
‘— Да, да, отвтила я,— полно бредить, выпей лучше лимонаду…
‘Онъ отвелъ руку.
‘— Ты все не то говоришь, ты думаешь, что ты моя дочь, что я обязанъ былъ баловать тебя, выдавать замужъ?
‘Я поправила на немъ одяло.
‘— Слушай же, сказалъ онъ съ нетерпливымъ движеніемъ,— ты дочь Сатурна, а онъ пожиралъ дтей…. Но Юпитеръ выросъ, ему ужь двнадцать лтъ…
‘Больше я ничего не могла разобрать. Бдный отецъ!
‘Пульсъ бьетъ 115 въ минуту, жаръ, глаза мутные.
‘6 іюля. цлый день мученій! еслибъ это былъ даже посторонній человкъ, одного сиднья при немъ достаточно чтобы подучить воспаленье въ мозгу, почти на минуту нельзя отлучиться, скоро мн придется задать какую-нибудь механическую работу голов, чтобъ…
’12 ноября. Занесло нашъ домикъ подъ самую стреху снгомъ, стала перебирать бумаги, попался дневникъ, прощай, добрый старичокъ Идеализмъ Романовичъ, куда все это двалось? И какъ скоро прошло время? Nouvelle maxime: время у совершеннолтнихъ проходитъ быстрй.
’15 декабря. Сегодня привезли З. съ товарищами. Бдные молодые люди! Чего они хотли? Кого они хотли разбудить? Будить ничего нельзя.
О юность, юность, гд же ты,
Гд эта пылкая отвага,
И гд высокія мечты!
’28 декабря. Чего бы я желала? Я желала бы, чтобы выросли вокругъ нашего хутора горы, загородили бы его совершенно даже отъ снга, даже отъ втра….
‘3 февраля. Ктожъ имъ сказалъ, что я чего-нибудь жду? ждать? Какая глупость! Что можетъ одлять горсть людей? Что сдлала та горсть? Такъ и приходитъ на память хорошенькая и глупенькая Лиза, какъ она вбжала ко мн въ ложу съ бонбоньеркой въ рукахъ, послушала Тамберлика, полорнировала кого-то, и вдругъ воскликнула:
‘— Ахъ душка! Какъ я рада, что сдлалась нигилисткой!
‘Oh trop heurese enfant!
‘9 февраля. Зазжалъ***, какъ онъ доволенъ своимъ произведеніемъ. Что ты такое писатель? — ты муха, которая у Крылова помогала тащить на гору рыдванъ. Лети же дальше, рзвый мотылекъ, здсь нтъ небесной амврозіи, если ты долго у насъ пробудешь, теб придется вынуть изъ кармана раздушенный платокъ и зажать онымъ свой греческій носъ.
’15 февраля. Стремиться, когда нтъ подъ ногами почвы — безумно. Ваниль растетъ на воздух, во она запускаетъ корни въ стебли другихъ растеній, разумное существо не иметъ права быть чужеяднымъ.
’10 марта. Обратиться къ нему? Здсь? на этомъ свт, гд люди ржутся, грабятъ, лгутъ? это все къ лучшему, не правда ли? Или его нтъ, или онъ слпой, глухой, беззубый старикашка.
’15 іюня. Странный человкъ этотъ Русановъ, съ перваго дня мн показалось, будто онъ второй я, та же спокойная иронія, та же апатія въ движеніяхъ, та же непринужденная свобода, и вдругъ такія дикія понятія… Какъ объ немъ думать?
’17 іюня. И вдругъ такія честныя, славныя понятія… Чтожъ это такое?
’19 іюня. А, онъ хочетъ слузить и насимъ и васимъ!… Я перестаю подавать ему руку.
’29 іюня. Опять не то. Ршительно этотъ человкъ загадка.
’10 іюля. Понятно, служитъ вашимъ для пользы нашихъ.
’24 іюля. Это непостижимо, не дается въ руки, какъ кладъ, я даже готова считать его ребенкомъ, болтающимъ все что ни услышитъ. Что меня удерживаетъ? Надо будетъ поискать цвтка репейника. Какъ жалъ, что Иванъ Купала прошелъ…
’29 іюля. Хоть бы Русановъ пріхалъ! Я бы желала знать его взглядъ на это дло. Только какъ ему поискуснй изложить? Надо будетъ прибгнуть къ аллегоріи. Довриться ему боюсь. Знаю я, какъ люди умютъ прикидываться, есть просто хамелеоны.
’15 августа. Что я сдлала! Впрочемъ, что же я сдлала? Разв порядочный человкъ могъ оскорбиться капризомъ? Да и наконецъ… Да и наконецъ вотъ что, Инна Николаевна, вотъ полтора мсяца, какъ здсь графъ и братъ, а въ дневник только и видится Русановъ, да Русановъ. Ужь не ощущаете ли вы зародыши нжной страсти? Въ такомъ случа проворнй въ ходъ специфическое средство: мткую эпиграмму, да такую, чтобы вамъ посл и взглянутъ на него было смшно!
’31 августа. Они вс трое стоятъ другъ друга, и братъ, и графъ, я… Да, поди-ка напиши на него эпиграмму….
‘1 сентября. Что со мной длается? Что на странное состояніе ума? Отецъ говаривалъ, что чувствуя въ голов сумятицу, надо сейчасъ же поврить ее бумаг, черезъ день, черезъ часъ иногда, мы уже можемъ хладнокровно обсудить ваши мысли.
‘Неужели мн жалъ разстаться съ вашимъ затхлымъ житьемъ? Неужели мн жаль людей, съ которыми у меня ничего нтъ общаго? Неужели такъ велика сила привычки, что передъ ней меркнетъ великое дло, которому я должна служить? Неужели пошленькое себялюбіе перетянетъ общанный сознательно и обдуманно?
‘Только ли этого мн жалъ?
‘12 часовъ ночи. Безсмыслица! оставляю мои бумаги, кому угодно, теперь уже он во всякихъ рукахъ безопасны. Летучія мыши вылетаютъ на свтъ! Viens, Satan, viens mon bien-aim! Такъ говоритъ мой любимый писатель, иначе говорить — нечестно!
Нтъ, она не ребенокъ, думалъ Русановъ, расхаживая изъ угла въ уголъ, дти такъ не пишутъ…. Ясно, что чувство въ ней готово было проснуться, если не проснулось… За что же, за что такъ безжалостно погубить возможное счастье?…
Русановъ опять раскрылъ тетрадку, которую прочелъ далеко не всю, стараясь поскорй добраться до интересовавшихъ его обстоятельствъ. Опять нкоторыя мста остановили на себ его вниманіе.
‘….Бываютъ дни, когда я такъ озлоблена противъ всего, что у меня длается головокруженіе, тоска меня давитъ такъ, какъ не давила даже во дни болзни и смерти отца, въ такія минуты съ особенною силой тянетъ меня въ какое-то неизвстное будущее, въ это время я не сомнваюсь въ его существованіи, и раскройся оно передо мною, я кинулась бы, не оглядываясь, проходитъ припадокъ, разсудокъ беретъ свое, и я пробуждаюсь будто посл пріема опіума’…
‘….Я уврена, что онъ безкорыстно служитъ, но что онъ сдлаетъ одинъ въ подавляющей масс, какую пользу принесетъ одинъ муравей въ гнзд термитовъ? Нтъ, министръ Карла I не шелъ противъ общаго потока, онъ старался даже превзойдти его подвиги, и тмъ только и вызвалъ Кромвеля….
‘….Онъ разсмшилъ меня этимъ выводомъ, Разв потому я не вышла, что женихи были плохи? Какъ можно выходить замужъ, когда все еще отзывается иногда заснувшая надежда? Ну, а если призывъ послдуетъ? Что тогда? Куда я посю моего благоврнаго?….’
Русановъ читалъ вплоть до ужина съ небольшими промежутками, во время которыхъ то разсянно ходилъ по комнат, то прижималъ лобъ къ холоднымъ, разрисованнымъ морозомъ стекламъ окна.
Майоръ сталъ замчать, что племяннику очень не по себ, это безпокоило его до такой степени, что когда, лежа уже въ постели, онъ долго видлъ въ его комнат огонь, хотлъ было пойдти къ нему, почему-то отдумалъ, и заснулъ съ тревожными мыслями. Часа въ два ночи, онъ проснулся, потянулся къ ночному столику за графиномъ, и опять увидалъ свтлую волосу въ щели двери…
— Володя, ты не спишь?
Послышался глухой, сдавленный отвтъ.
Майоръ накинулъ халатъ и вошелъ къ племяннику. Тотъ сидлъ за столомъ, подпирая голову рукой надъ тетрадкой, со щекамъ катились слезы…
— Что ты, голубчикъ? Что у тебя, болитъ, что ли, что?
— Ничего, отвчалъ тотъ, проворно сморкаясь:— скажите, дяденька, случалось вамъ переживать внутреннюю борьбу?

XI. Поколебался.

Дни все тянулись на хуторк стараго майора, одинъ другаго скучнй, одинъ другаго однообразнй. Съ каждымъ днемъ сталъ замчать дядя большія и большія странности въ племянник, ходитъ цлый день изъ угла въ уголъ, слова отъ него не добьешься, опросишь что-нибудь — часто я этого не слышитъ. А по ночамъ огонь въ его комнат дольше и дольше не гаснетъ….
— Да что ты сочиняешь что ли что? спросилъ однажды майоръ, выведенный изъ терпнія разсянностью племянника….
— Сочиняю, дяденька, отвтилъ тотъ, улыбаясь.
— Что жь такое? Ну-ка прочти!
— Да теперь что жь читать, уклончиво отвтилъ Русановъ, еще не кончено, всего листомъ сто написано….
— Всего? А сколько жь коего-то будетъ?
— А кто его знаетъ: сколько напишется…
— Да, что жь это? стихотворенія?
— Нтъ, дяденька, это серіозная статья… ‘Взглядъ на современное состояніе Россіи.’
— Чей же это взглядъ-то?
— Что жь это за вопросъ, дяденька? Кто пишетъ, того и взглядъ…,
— А, ну, пиши, пиши….
Наступили Рождественскіе праздники. Старый майоръ все время хлопоталъ о приготовленіяхъ, лично присутствовалъ при паленіи огромнаго кабана, совщался со Стехой объ окорокахъ и колбасахъ, къ обдни снаряжали она вмст съ Іоськой парадный выздной экипажъ. Это было нчто въ род тарантаса-колымаги на стоячихъ рессорахъ, или, ближе къ истин, на ремняхъ, прикрпленныхъ къ четыремъ столбикамъ, — произведеніе глубокой древности, прочностью превосходившее новйшія издлія, во время позда оно имло обыкновеніе раскланиваться на об стороны — привычка, занятая вроятно у старосвтскихъ сильныхъ міра. Попасть въ сей экипажъ было еще трудне чмъ сломать его, надо было одною рукой ухватиться за верхъ, а другою за козлы, и потомъ, согнувшись въ три погибели, шагнуть въ него лицомъ къ задку, затмъ пассажиръ оборачивался и предпринималъ какое угодно путешествіе. Сначала подвергшись качк, не уступавшей самому сильному морскому волненію, онъ кричалъ: ‘Стой, вывалишь! Ай, батюшки!’ Но потомъ убждался въ невозможности катастрофы и позволялъ кучеру распоряжаться по своему усмотрнію…
Ддъ майора строилъ его съ тмъ чтобъ и дти въ немъ здили, но немного ошибся въ разчет. Тарантасъ преспокойно отвозилъ четыре поколнія и ничуть не просился на покой ….
Вмст съ племянникомъ пріхалъ майоръ въ приходскую церковь на Горобцовскомъ хутор и сталъ на клиросъ въ ожиданіи апостола, онъ очень любилъ читать его въ торжественные дни и славился въ околодк своимъ басомъ, Русановъ остался позади у колонки. Тонкія восковыя свчи въ паникадилахъ освщали бдную внутренность церкви, впереди стояли разодтыя, раздушенныя дамы съ дтьми, за ними помщики и густая толпа народа. Русановъ увидалъ Горобцовъ передъ амвономъ: ихъ было двое, Анна Михайловна и Авениръ. Кононъ Терентьевичъ усердно молился на видномъ мст…
‘Каковъ? подумалъ Русановъ: я этого на нимъ не звалъ еще.’ Онъ отвернулся и увидалъ въ заднемъ уголк пару, поразившую его среди общаго самодовольства. Горпина, стоя на колняхъ, молилась со слезами на глазахъ, рядомъ съ ней стоялъ Грицько и только безсмыслегго глядлъ на нее, утираясь рукавомъ…
Долго шла служба, Русановъ увидалъ дядю и Конона Терегтьевича, пробиравшихся межь народа къ выходу, и тоже подошелъ къ нимъ.
— Ты, дружочекъ, зазжай за мной. Мн къ Конону Тереатьевичу нужно, сказалъ майоръ, и ухалъ съ нимъ въ небольшомъ возк. Іоська совтовалъ переждать небольшую метель, начинавшуюся мелкими хлопьями.
Русановъ хотлъ захать къ выходившимъ на паперть Горобцамъ, но Авениръ почему-то сконфузился, когда Русановъ спросилъ о Юліи, пробормоталъ, что она не совсмъ здорова, и торопливо подсадилъ мать въ карету.
Русановъ, не зная куда дваться, распросилъ про Грицькову хату и пошелъ къ нему. Тамъ за столомъ сидли батько, старик и любимое ихъ дтище Гриць. Они принялись угощать гостя ковбасами, саломъ, горлкой…
— Что жь ты не весело глядишь? спрашивалъ Русановъ у Грицька.
Тотъ объяснилъ, что въ народ прошелъ слухъ о набор, а онъ на очереди….
— Какой же наборъ? зачмъ? спрашивалъ Русановъ.
— Та балакаютъ люди, що Ляхи бунтують… Кто е знае! говорилъ старикъ-отецъ,— извстно, всяке балакаютъ, чого и нема….
Русановъ разговорился съ нимъ и узналъ, что они ищутъ охотника за сына.
— Вдь это дорого, сказалъ онъ.
— Багацько грошей треба, согласился старикъ, почесываясь: — ще милость якъ триста карбованцевъ…
— А столько есть?
Старикъ лукаво поглядлъ на него.
— Може и бильше е у скрыни.
— Откуда жь у тебя такіе гроши?
— Чи по свту и грошей немае?
Русановъ, почуявъ холодный втеръ, наклонился къ окну, оно было въ одну раму.
— Что жь ты, богатырь, другой рамы-то не вставишь?
— Ге, отвчала старуха, — и ддки наши такъ робили, и батьки такъ робили…
Русановъ невесело задумался. Въ молодости еще затронетъ его двчина, онъ ходитъ на досвтки, тянетъ горлку, пожалуй подерется съ другимъ паробкомъ, а тамъ женился и все кончено… благословенная страна родитъ ему хлбъ, безъ унаваживанія, лицо обрюзгло, лнь, нечистота… мертвящая неподвижность… Была бъ ему печка да каша, и не знаетъ, и не хочетъ знать никакихъ нуждъ… Да и куда сбывать этотъ хлбъ, когда нтъ желзныхъ дорогъ, на подводахъ въ годъ не додешь до рынка….
Дверь распахнулась, вошелъ священникъ съ причтомъ, хозяева засуетились…
Прославивъ Христа, священникъ снялъ ризы и прислъ на давку. Совершенно сдой старикъ съ добрымъ лицомъ, онъ держалъ себя очень просто, въ маленькихъ глазахъ его свтился умъ и проницательность, густая, серебристая борода скрывала добрую улыбку…
— Я у тебя посижу тутъ, сказалъ онъ хозяину:— ишь метель-то какъ разыгралась? Надо обождать, неравно заплутаешься…. Чей же это у тебя панычъ такой?
Русановъ назвался.
— Позвольте познакомиться… Много наслышанъ, много наслышанъ, говорилъ священникъ, подвигаясь къ нему.— Много я о васъ слышалъ, продолжалъ онъ посл обыкновенныхъ фразъ,— хоть и не хвалили мн васъ, ну да вдь мы тоже кое-что понимаемъ… И въ порицаніи умй хвалу сыскать, наставительно произнесъ онъ и прибавилъ:— а что же вы, Владиміръ Ивановичъ, ко кресту-то ни подходили?
Русановъ молчалъ.
— Служба долга показалась? не дождались? А знаете ли вы почему нын такая долгая служба?
— Василія Великаго, отвтилъ Русановъ.
— Такъ-съ! А то вотъ одна барышня сегодня посл обдни подходитъ ко мн и проситъ отслужить панихиду… Каково это вамъ покажется, въ первый день великаго праздника-то?
— Можетъ-быть огорчена очень? Забыла?
— Очень ужь видно… И добро бы по родному какому, а то по убіеннымъ въ Польш, я только руками развелъ на такія ея слова….
— Кто жь это? спросилъ Русановъ.
— Да вотъ докторская дочка-то, Вра Павловна…
— Что такое? скажите вы мн, что это такое? говорилъ Русановъ: — я начинаю улавливать нить этого кошмара… Неужели Поляки….
Старикъ понурилъ голову.
— Не вамъ объ этомъ разсуждать, сказалъ онъ,— очень намъ, Владиміръ Ивановичъ, приходится плохо, надемся, что Богъ пронесетъ тучи и исчезнетъ всякъ золъ глаголъ… А теперь боязно и говоритъ, вотъ хоть бы и вы… я давно къ вамъ собирался… что, думаю за человкъ такой? Обуздайте-ка лучше гордыню вашу, блаженъ претерпвый до конца….
— Да гд конецъ то? возражалъ Русановъ, чувствуя внезапный приливъ доврія къ старику.
— Что жь это вы говорите? какой конецъ разумете? Обратитесь къ Евангельскому ученію: вотъ истинное просвтлніе… Мечъ подъявшіе мечомъ и погибнутъ, продолжалъ онъ:— нтъ, Владиміръ Ивановичъ, не такъ проводится благая мысль… Сыны вка пока еще сильне сыновъ свта…
— Да помилуйте, вскрикнулъ Русановъ, — какіе жь это сыны вка? Посл этого и жулики сыны вка. вдь тоже только о своихъ выгодахъ и пекутся. Этихъ сыновъ вка надо на казенные прогоны….
— Не хорошо, не хорошо! что толку по пусту кипятиться?
— Но если все попытки напрасны?
— Да въ чемъ попытки-то, говорилъ священникъ: — мы вотъ терпимъ всевозможныя притсненія отъ ксендзовъ, утвари церковной лишены, книгами бдствуемъ, и чмъ вы насъ порадовали? Сдлали ли хоть одинъ шагъ для утшенія нашего? Вышила ли намъ хоть одна помщица какой ни на есть эпитрахиль?
Метель утихла, священникъ пошелъ дальше по хутору, а Русановъ веллъ себя вести къ Конону Терентьевичу.

XII. Послдній порывъ.

— Что, батенька, не знаю, что мн съ племянникомъ длать, насчетъ этого и захалъ, говорилъ майоръ, сидя у Конона Терентьевича.
— Что съ нимъ?
— Тоскуетъ, ничмъ его не развеселишь. Скажите вы мн, ученый вы человкъ, что за притча такая? Какъ бы помочь? а? Кононъ Терентьевичъ?
— Да, какъ тутъ поможешь, умилостивился Кононъ Терентьевичъ:— въ наше время тоже грустили, такъ вдь наше поколніе было ученое, тосковали, что толпа насъ не понимаетъ, давитъ насъ за то что не хотимъ по-волчьи выть, ну тогда легко было, мы имъ просто сказали: молчи безсмысленный народъ! и отрясли прахъ съ ногъ… А вдь это что жь такое? Сами въ грязь лзутъ, да и стонутъ: ‘ай, батюшки, грязно! ой, отцы, увязъ!’ точно комары въ сад…
— Нтъ, говорилъ майоръ:— тутъ что-то не то! тутъ любовишка замшалась…
— Ну.
— Ну вотъ и сохнетъ… Я было думалъ, дятельный человкъ, въ бездльи скучаетъ, хочешь, говорю въ Петербургъ напишу, тамъ у меня пріятель есть, можетъ многое для тебя сдлать… Чтобы вы думали онъ на это, а можетъ онъ, говоритъ, пиковаго валета сдлать червонною дамой? Нтъ. Ну такъ не пишите, говорятъ… А самъ пишетъ…
— Что жь онъ пишетъ?
— Какой-то взглядъ…
— Да, ‘взглядъ и нчто…’ — Кононъ Терентьевичъ раохохотался.— Просто вашъ племянникъ спятилъ… Что за Тогенбургъ такой!.. Мало ихъ юбочекъ-то, поди да и поживись… Попробуйте ему сказать: погляди, молъ, на Конона Терентьевича. Онъ когда-то и служилъ, и молодъ былъ, не оцнили, онъ наплевалъ на все, и живъ, и здоровъ, и зависти у него никакой нтъ… Да, такъ и скажите: можеть послушаетъ…
— Кто кого послушаетъ? сказалъ Русановъ, входя къ нимъ.
Старики приняли его какъ ни въ чемъ не бывало. Кононъ Терентьичъ подхватилъ со стола газету и заговорилъ о только-что начавшихся демонстраціяхъ въ Варшав…
— Вы въ политику пустились, Кононъ Терентьевичъ, сказалъ Русановъ, взявъ листокъ,— что жь тутъ? все пренія въ нижней палат, да Травсильванскій сеймъ?
Онъ сталъ пробгать газеты, которыхъ мсяца три въ руки не бралъ. Старики занялись было толками о набор, Кононъ Терентьевичъ прочилъ въ ряды отечественнаго войска Хвелька, майоръ — Іоську. Очевидно обычай сдавать въ солдаты за пьянство и буйство держался и на міру, какъ прежде у помщика. Никому въ голову не приходило, что армія, защищающая государство, не есть яма для стока всевозможныхъ нечистотъ.
— Такъ вотъ оно, вскрикнулъ Русановъ,— вотъ что все это значило!
— Что такое? вскочилъ майоръ.
— Что вы такъ волнуетесь? подтрунивалъ Кононъ Терентьевичъ: — провалилась Америка?
— Да вдь это открытый мятежъ! Тутъ вс признаки давнишняго заговора…
— Ну, что жь? Что васъ это такъ поражаетъ? Что тутъ небывалаго? Ante marem et terram, помните, fuit chaos…. Въ тридцатомъ году мы съ Пушкинымъ….
— Да, вы съ Пушкинымъ! передразнилъ Русановъ, выходя изъ границъ приличія:— эти господа развращаютъ молодежь, губятъ ваши сады, наполняютъ вашъ край разлагающими реактивами, плодятся, какъ моль, а вы тутъ, сидя на хутор, философствовать будете….
— А вы въ самомъ дл почитаете Россію чмъ-то цлымъ? возразилъ Кононъ Терентьевичъ.— Протрите стеклышки-то! Окажется всякій сбродъ, связанный гнилыми нмецкими витками, да затянутый сенатскимъ узелкомъ….
— Однакожь, послушайте, сказалъ Русановъ, вставая и откладывая газету:— если революція проберется сюда…. Вы и тогда тоже запоете?
— А мн наплевать….
— Нтъ, вы меня на эту штуку не подднете, горячился Русановъ,— это просто недобросовстно! Это тотъ жидъ, что, на картин Иванова, не знаетъ къ кому пристать, къ Христу или къ фарисеямъ…. Это подлая трусость!
— Да кто жь вамъ сказалъ, что я колеблюсь?
— Ну, такъ къ какой же сторон вы пристанете? Впрочемъ объ этомъ и вопроса не можетъ бытъ….
— Разумется не можетъ быть: какая будетъ сильнй, къ той и пристану….
Русановъ схватилъ дядю за руку такъ быстро, что Кононъ Терентьевичъ, струхнувъ, шарахнулся отъ него въ сторону.
— Пойдемте, говорилъ Русановъ, задыхаясь:— пойдемъ! Вонъ изъ дому предателей….
Старый майоръ безсознательно повиновался ему и далъ себя увести. Кононъ Терентьевичъ съ презрніемъ поглядлъ имъ вслдъ.
— Фанатикъ! процдилъ онъ, опускаясь въ свое вольтеровское кресло.
Нсколько времени майоръ съ племянникомъ хали молча.
— Нтъ, проговорилъ Русановъ:— жить нельзя!
— Что такое?
— Нельзя жить, повторилъ Русановъ:— народъ спитъ, общество тшится бирюльками, лучшіе люди въ разлад…. Спасенья не откуда ждать….
— Богъ съ тобой, что ты говоришь, перебилъ майоръ,— эка важность,что тамъ поляки бунтуютъ…. Не въ первой….
— Прежде того не было….
— Чего?
— Дяденька, вы просмотрли, оно прошло мимо васъ, долго разсказывать….
‘Что съ нимъ такое, думалъ майоръ…. что жь я такое просмотрлъ?’
‘Зачмъ жить, думалъ Русановъ, зачмъ мучиться? Что у меня есть какая-нибудь радость на свт, выкупающая легіоны обидъ, толчковъ, лишеній? Лежитъ на мн какой-нибудь долгъ? Посл того какъ мои дйствія такъ поняты? Идти противъ общаго настроенія умовъ? Сражаться съ втряными мельницами? Ну, прекрасно, я не такъ развитъ, какъ они, не въ ту сторону…. За ними сила, масса, мн какое дло, я хочу оставаться самимъ собой…. Нельзя этого? И объ этомъ не тужимъ, но ужь передлывать себя, мое почтенье! Сумемъ обойдтись безъ этого…. Э, стоитъ ли такъ долго размышлять, когда золотникъ пороху, пять золотниковъ свинцу въ одну секунду ршаютъ дло совершенно удовлетворительно….’
— Володя, почемъ мы свалили Полозову гирку, не помнишь ты? вдругъ спросилъ майоръ.
— Право не помню… По четыре съ полтиной, кажется….
‘Да, его это огорчитъ, думалъ Русановъ: надо устроить такъ чтобъ онъ ничего не зналъ. Я поду въ городъ, напишу ему оттуда, что очень важная телеграмма зоветъ меня въ Москву, что узжаю не на долго…. Да, именно такъ….’
— Что ты сталъ? крикнулъ майор Іоськ….
— Та треба фартукъ опустить…. Бачите, якъ завывае, отвчалъ тотъ, опуская кожаный фартукъ экипажа.
— Пошелъ скорй, помилуй Богъ, пурга будетъ….
— Хай ей лихо! сказалъ Іоська, погоняя лошадей….
‘Тамъ отличная криничка, думалъ Русановъ: привязять къ ногамъ пудовикъ, ухватиться за край, и…. Или даже просто, продолжалъ фантазировать Владиміръ Иванычъ: еще лучше, все будетъ приписано случаю….’
Лошади стали.
Русановъ выскочилъ изъ экипажа, цлый ураганъ блыхъ хлопьевъ охватилъ его, втеръ дулъ ему въ лицо мелкою снжною пылью, около тарантаса, видимо глазу, наметало сугробы, дале двухъ шаговъ ничего не было видно….
— Ой, лишенько, раздавался гд-то по близости голосъ Іоськи,— змерзнемъ….
— Гд ты, Володя, гд ты? слышался съ другой стороны голосъ майора.
Русановъ чувствовалъ, что его съ неодолимою силой несетъ вихремъ въ сторону: онъ повернулся къ нему лицомъ а, нагнувшись, сталъ лзть на прорзь, прислушиваясь къ крикамъ спутниковъ….
— Что тутъ длать? отчаянно говорилъ майоръ, хватая его за рукамъ.
— Экой морозъ! пробормоталъ племянникъ:— вс пальцы отнялись….
— Жинка моя, дтки мои, причиталъ Іоська, вертясь около лошадей, т стояли, какъ вкопаныя, вздрагивая всмъ тломъ ….
— Что жь? сказалъ Русановъ, съ непріятнымъ смхомъ:— такая ужь видно наша доля!
И, завернувшись въ шубу, слъ въ экипажъ….
— Что жь ты это длаешь? кричалъ майоръ:— помилуй, спать нельзя…. Нельзя спать, тормошилъ онъ племянника….
— Тутъ теплй. Что жь за пріятность, когда въ лицо летятъ ледяныя иголки?…
Майоръ сталъ толковать съ Іоськой, хать не было ни какой возможности, дорогу замело окончательно, не много погодя и они присоединились къ Русанову, опустили фартукъ и жались другъ къ другу, стараясь согрться….
Прошло съ четверть часа.
— Экій дьявольскій морозъ, ругался майоръ.
— Непріятный, согласился племянникъ.
Еще прошло нсколько времени.
— Собаки лаютъ, встрепенулся Русановъ.
— Гд? Въ самомъ дл, говорилъ майоръ:— теперь должно быть не далеко до хутора….
— Отпрягай лошадей, крикнулъ Владиміръ,— не мерзнуть же тутъ въ самомъ дл,— и выскочилъ изъ тарантаса.
— Та якъ ихъ отпрягти? Рука мре….
— А, чортъ, давай сюда ножъ….
Русановъ обрзалъ гужи и постромки, спуталъ лошадей вожжами ….
— Двигайся, пошевеливайся, трупъ! толкалъ онъ Іоську.
Во услись верхомъ, и похали на лай, лошади вязли по колна, то та, то другая проваливалась въ снгъ. Владиміръ нещадно хлесталъ ихъ концами вожжей….
Еще нсколько времени, и лошадь Русанова остановилась у какой-то блой горы, онъ слзъ и разглядлъ огонь, свтившійся въ окн, почти ощупью отыскали они дверь, и вошли въ хату, освщенную каганцомъ. Только тутъ, обогрвшись и отдохнувши, сознали они вполн опасность, которой подвергались….
Утомленные здой, холодомъ и волненіями, паны улеглись и проспали виплоть до вечера….
— Что это такое? спрашивалъ Русановъ, протирая глаза:— гд это поютъ….
— То хлопци съ двчатами колядуютъ….
Подъ окномъ раздавались веселые голоса.
Русановъ взглянулъ въ окно, пурга совершенно прошла, на темноголубомъ неб сверкали рои звздъ, на чистомъ, свжемъ снгу гомозилась толпа двчатъ и паробковъ, освщенныя окна хатъ приподнимались, и въ нихъ летли ковбасы, поляницы… Толпа съ криками и хохотомъ подбирала ихъ, и еще веселй подхватывала псню….
Чи дома, дома?
Хома, Ярема?
Ой я знаю що винъ дома
Сидить же винъ на покут
На немъ шуба соболина…..
Весело пробирался Русановъ съ дядей къ дому, и какъ вошелъ, кинулся къ письменному столу, схватилъ въ охапку разбросанныя тетради своего ‘взгляда’ и понесъ ихъ въ залу….
— Кончилъ? оказалъ майоръ,— совсмъ?
— Кончилъ, совсмъ! отвчалъ племянникъ, и станъ отправлять тетрадки одну на другою въ печь….
— Что жь ты это длаешь? кричалъ майоръ.
— Печатаю, отвчалъ Русановъ, заливаясь добродушнымъ смхомъ….
Псня раздалась подъ окнами панскаго дома.
Колядую! Колядууу….ююю!
Ковбасу чу….ю!
Тетрадки запылали, обдавая блыя стны розовымъ свтомъ ….
— Горлка е? спросилъ племянникъ у дяди….
— Е, отвчалъ тотъ, радуясь внезапному веселью племянника. ‘Прахъ ихъ побери, думалъ онъ о погибшихъ тетрадкахъ, можетъ и вправду ледащо!’
— Ведите, дяденька, выкатить бочонокъ хлопцамъ,— я влачу!
— Ге, Стеха! кричалъ майоръ, и самъ сталъ напвать:
Ай, что кому до насъ,
Когда праздникъ у насъ?
Мы зароемся въ соломку,
Не найдутъ насъ!
— Колядую! коляду….ю! раздавалось подъ окнами.
Ой рано, рано
Куры запли,
Да ранй же того
Володя вставъ
Володя вставъ
Три свчки зсукавъ,
Одну запаливъ умываючась,
Другу запаливъ утираючись,
Третью запаливъ,
Лучкомъ позвонивъ,
Братьевъ побудивъ,
Вставайте братья,
Поидемъ на село
Въ зелены дубровы.

XIII. Чего никто не ожидалъ.

На другой день Русановъ похалъ въ городъ, взявъ съ собой свои бумаги, вернулся поздно вечеромъ, привезъ какую-то книжечку, вс слдующіе дни читалъ ее, чертилъ что-то, изучалъ….
Майоръ давно ужь поршилъ про себя, что ученые люди странны, что какъ ты тамъ ни старайся, а у нихъ все какъ-то навыворотъ выходить, и потому боле не тревожилъ племянника….
Съ конца января пошли оттепели, въ воздух потянуло весеннею сыростью, потекли ручьи съ покатостей, запестрли пжины чернозема по грязносинему насту….
Въ Горобцовскомъ хутор и окрестныхъ селеніяхъ стоялъ кавалерійскій полкъ. Чернобровыя красавицы напропалую кохались съ ловкими Москалями, суровые домовладыки куликади съ ними на перепой, хозяйки угощали книшами, товчениками, варениками, всякою сдобой. Общему веселью не мало содйствовало то, что между новобранцами много было своихъ. Почти вс стоявшіе на очереди угодили въ кавалерію. Извстно, что Малороссы искони считаются лучшими наздниками, анекдотъ о хохл, здившемъ на ординарцы, должно-быть не выдумка.
Въ день выступленія, Іоська пріхалъ проститься съ женой. Его тотчасъ окружили бывшіе товарищи съ благими пожеланіями…. жена его разливалась и причитала на всю улицу.
Но каково жь было изумленіе майора, когда племянникъ вошелъ къ нему въ полной походной солдатской форм.
— Что жь это такое, Володичка, что это такое? едва могъ онъ выговорить…
— Я былъ увренъ, дяденька, что это васъ поразитъ, а потому и молчалъ до времени….
— То-есть какъ же это поразитъ?
— Ну да вотъ, что, дескать, кандидатъ университета и хочетъ затереть свою карьеру солдатскою лямкой…
— Нтъ, я не про то… что жь тутъ такого?
— Вы согласны? Хорошо, кабы вс такъ думали! Пора бросить предразсудки, какого бы свойства они ни были.
— Да я не то… Какъ же это такъ?.. Богъ съ тобой!
— Дядееька, въ такое время нельзя удерживать, не слдуетъ, не честно…
— Экой ты какой! Отчего жь не сказать-то? Я бы самъ пошелъ, хлопоталъ бы въ тотъ же полкъ…
— Это и не ушло, дяденька, а теперь проводите меня, демъ…
— Кавуръ! вспомнилъ дядя, развеселившись:— ну, что жь, молодая косточка, потшься, потшься!
Похали, взяли и Іоську съ собой.
— Смотри, Іоська-то молодецъ какой! удивлялся майоръ: — бравый солдатъ будетъ!
— Рады стараться, ваше благородіе! хватилъ тотъ.
— Слышишь? молодцы, право молодцы.
У Горобцовъ вс удивились несказанно, усадили новобранца чай пить, только Юлія не показывалась.
Анна Михайловна принесла маленькій образокъ Св. Александра Невскаго, благословила имъ Русанова, повсила ему на шею, и сама расплакалась.
— Ну, прощай, Володичка, заговорилъ майоръ:— хотли мы съ тобой пожить, да видно не судилъ Богъ…
Русановъ торопливо всталъ, отзываясь, что забылъ кое-что приказать Іоськ, и вышелъ на крыльцо, на самомъ дл онъ хотлъ дохнуть свжимъ воздухомъ, ему было тяжело…
Тамъ его встртила Горпина, веселая, радостная, и сперва объявила, что за Грицько пошелъ охотникъ, а потомъ, что панночка Юлія требуетъ его.
Юлія покоилась въ длинномъ кресл, и съ принужденною улыбкой протянула ему руку.
— Скажите, что это на фантазія? спросила она посл первыхъ объясненій.
— Тоска, отвтилъ тотъ, слегка отворачиваясь.
— Неужели одно только и есть средство?
— Только… На народ умирать веселй.
— И никакой надежды?
— У меня?— Русановъ горько улыбнулся:— нтъ есть, я думаю, что умирать на такомъ народ какъ нашъ — все-таки веселй чмъ жить съ такъ называемымъ обществомъ…. Прощайте, перервалъ онъ вдругъ, — дайте ключъ, надо положить на мсто…
Русановъ досталъ изъ-за пазухи свернутую тетрадку и пошелъ въ комнату Инны, дверь скрипнула, уступивъ его рук, видно давно не отворялась… Все было на мст, какъ будто ничего особеннаго не случилось, какъ будто хозяйка пошла куда-нибудь и скоро вернется. Необыкновенный порядокъ рзко бросился въ глаза Русанову: полъ чисто выметенъ, постель старательно оправлена, разбросанныя на стол вещи подчинились законамъ симметріи. Русановъ грустно оглядывалъ блыя стны, и вдругъ мускулы лица дрогнули, старинная висвшая на стн сабля исчезла, осталась только черная шляпка гвоздя, сиротливо торчавшая на бломъ фон….
И онъ, крпившійся до нельзя, не вынесъ этого мелочнаго намека на свою потерю, глубокое чувство вытснило все условное… Онъ зарыдалъ, грудь конвульсивно сжималась, слезы лились солеными ручьями въ ротъ, въ голов смутно вертлась мысль: ‘Ея правда… Намъ нельзя… сойдтись….’
Подъ окномъ грянули трубы, и полкъ потянулся черезъ улицу ровною стной лошадей и людей… Русановъ сунулъ тетрадку въ столъ, выбжалъ на крыльцо, тамъ вс уже собрались, майоръ, Богъ знаетъ для чего, держалъ въ пол поводья его лошади.
— Прощайте, дяденька, прощайте. Авениръ, прощайте, не держите меня.
Онъ ужь сидлъ въ сдл и разбиралъ поводья, а они глядли на него въ послдній разъ….
— Ну, смотри жь, не давай имъ спуску, заговорилъ майоръ.
У Юліи стукнула форточка, она выставила голову и крикнула:— Берегите себя!
Онъ махнулъ рукой и поскакалъ. Вс словно замерли, глядя ему вслдъ, вотъ онъ примчался къ своей шеренг, примкнулъ къ Іоськ, детъ рядомъ съ нимъ, мрно вторятъ копыта маршу на трубахъ….
Русановъ глядитъ вокругъ себя: все знакомыя мста, вотъ у этой березы они сидли на душистомъ сн и толковали о новой жизни, закипавшей по селамъ, передъ ними или передъ нимъ по крайней мр открывалась свтлая будущность…. Вонъ тамъ, заплетая внокъ изъ полевыхъ цвтовъ, она въ первый разъ пожала ему руку въ отвтъ на мечты о труженичеств въ пользу народа… Вонъ въ той чащ разсказывала ему свою исторію… Все это скоро вернется, и листья зашумятъ, и цвты запестрютъ по лугамъ, и сно будетъ также мягко, также душисто… Стоявшіе на крыльц видли какъ онъ оглядлъ всю окрестность жаднымъ взглядомъ, будто хотлъ унести ее съ собою, и махнулъ имъ фуражкой, они отвчали платками, вотъ передовые повернули за церковь, вотъ и онъ за ними, они все еще смотрли на задніе ряды, точно они составляли часть его, наконецъ и т скрылись… Маршъ все слабе и слабе… Замолкла музыка, а стоявшимъ на крыльц все чудились тихіе, отрывистые звуки.

(До слд. No.)

В. Клюшниковъ.

МАРЕВО

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

ПЕРЕЛОМЪ

‘Русскій встникъ’, 1864. Том 50. No 3

I. Въ мор.

Въ одной изъ каютъ парохода, державшаго на Венецію, мужская компанія шумно ужинала la fourchette. Въ конц стола сидлъ Бронскій съ двумя Поляками въ національныхъ костюмахъ. Подл него развалился Леонъ, лниво помшивая свой грогъ. Молодой гарибальдіецъ, въ красной рубах, съ жаромъ объяснялъ отставному зуаву позицію Аспромонте, разставляя по скатерти стаканы и обдавая собесдника залпами сигарнаго дыму. Французъ разсянно слушалъ, положа локти на столъ и насвистывая марсельезу. Полная беззастнчивость выражалась на лицахъ собутыльникомъ, несмотря на то что, обращаясь къ Бронскому, вс они звали его генераломъ. Какъ только вино пошло въ круговую и разговоръ сталъ общимъ, графъ оставилъ свое мсто и поднялся на палубу.
Темная ночь. Волны хлещутъ о бокъ парохода, блая пна съ глухимъ гудомъ дробится въ колес. Инна стоитъ, облокотясь на бортъ и глядя на воду, въ ушахъ смутно проносятся крики капитана, возня матросовъ. У ней на ум какая-то безпредметная дума.
— Что жь вы ушли отъ насъ? сказалъ графъ, насилу разглядвъ ее при тускломъ свт мсяца въ блесоватыхъ краяхъ черныхъ облаковъ.
— Что жь мн-то? Я тамъ лишняя, только мшала бы.
Графъ оперся на бортъ возл нея, спиной къ морю.
— Право, какъ посмотрю я, какъ имъ весело, какія они вс беззаботныя головы, даже страшно становится…. вдь этимъ шутить нельзя, дло затяно громадное…. Неужели намъ на такихъ только разсчитывать?
— Вотъ ужь и на такихъ! отвтилъ Бронскій:— это такъ, для обстановки, чтобы видли, что наше дло — дло всхъ національностей…. Шли бы вы себ въ каюту, ночью будетъ безпокойно, да надо жь и отдохнуть.
— Немногимъ приходитъ въ голову, что тамъ, на твердой земл, за крпкими затворами, скоро будетъ также ненадежно, какъ здсь, задумчиво проговорила она.
— Нтъ, многимъ, вы что-то ужь слишкомъ свысока на людей нынче глядите.
— Отчего жь этого никто не высказываетъ?
— Я думаю оттого что въ азбук есть.
— Знаете, я сама очень люблю этотъ тонъ, а сегодня онъ мн почему-то непріятенъ.
— Можетъ-быть вы въ мор перераждаетесь?
— Нтъ, ршительно никакой глупости не могу возразить…. Покойной ночи!
— Завтра Пасха, вспомнилъ ей Бронскій.
Она кликнула Лару, прошла въ свою каюту и взлзла въ койку.
Полгода перелетной, заграничной жизни, со всми раздражающими впечатлніями новизны, пролетли для нея какъ одна недля. Она прожила ихъ, какъ во сн, ловя на лету блескъ и роскошь утонченной цивилизаціи городовъ, которыми прозжала, мннія новыхъ людей, съ которыми сталкивалась…. Все это на досуг поднялось въ голов хаотическою массой воспоминаній, разгоряченный мозгъ боролся съ дремотой, рисуя безсвязныя картины.
То входитъ она съ графомъ въ засданіе польскихъ эмигрантовъ, то раздается барабанная дробь, и красноногій батальйонъ, сверкая штыками, идетъ по улицамъ Рима, а тутъ же на площади народъ тшится полетомъ голубей изъ-подъ кринолина восковой иммакулаты…. Вдругъ она вздрагиваетъ и поднимается въ койк, такъ четко ей кинулось въ глаза свирпое лицо голоднаго ладзарона въ Неапол…. И опять сквозитъ въ дремотной истом: Эльба и Капрера! Два воспоминанія, два человка: одинъ задавилъ свободу, и, зажмуря глаза, пошелъ къ тому крайнему абсолютизму, для котораго лошади дороже людей, другой вызвалъ революцію и сталъ орудіемъ чужой мысли. Награда? Одинъ томился на Эльб, другой хромаетъ на Капрер. Результатъ? Гегелевскій нуль? Полипъ, что теперь беззаботно шевелитъ щупальцами у самаго колеса парохода, которое въ пыль его сотретъ?… Она стала забываться въ боле или мене всмъ знакомой галлюцинаціи: какъ будто свтлый шарикъ выдлился изъ колеблющейся массы, то, зеленоватаго, то лиловаго цвта, и все росъ да росъ, охватывая ее, и она качалась въ какомъ-то вихр изъ стороны въ сторону…. Она проснулась…. Шумъ, возня какая-то…. что-то грохнуло наверху…. Она выскочила изъ койки, не удержалась на ногахъ и упала…. Подсвчникъ прозвенлъ въ темнот…. Стулъ съ шумомъ прохалъ мимо…. Лара скользила по паркету, съ воемъ бросаясь именно туда, гд полъ поднимался. Она съ трудомъ добралась до дивана, привинченнаго къ стн, и ухватилась за него.
— Инна! крикнулъ Бронскій, вбгая опрометью и натыкаясь на нее:— вы не боитесь?
Она молчала.
— Вы не испугались, Инна?
Онъ взялъ ея руку.
— Что это, буря? старалась она придать голосу спокойный тонъ.
— Шквалъ…. Я не хотлъ безпокоить васъ. Этого ждали съ утра.
— Вы напрасно не сказали мн…. Неужели вы меня считаете трусихой?
— Простите…. только проснулся и бросился къ вамъ…. Я буду съ вами.
— Нтъ, нтъ, я не трушу, а такъ…. Ну, да, трушу немножко…. Пойдемте на верхъ, вы тамъ нужны…. А я буду бодрить другихъ…. Видите, у меня и страхъ-то особенный, добавила она, улыбнувшись.
Сильный толчокъ кинулъ ее къ Бронскому, онъ схватилъ ее и прижалъ къ груди. Она тотчасъ освободилась и съ неудовольствіемъ проговорила:— Пойдемте же.
Они взялись за руки и взбжали на падубу. Втеръ свистлъ въ снастяхъ, волны изрдка хлестали черезъ бортъ, и разсыпаясь пной и брызгами, обдавали доски, вяли въ лицо мокрою пылью…. Люди копошились въ полутьм, капитанъ отрывисто покрикивалъ въ рупоръ.
— E pericolo? крикнула ему Инна, уцпившись за канатъ.
— No, no cignora, nullo! спокойно отвтилъ онъ.— Венеція передъ вами, только пристать нельзя, будемъ лавировать до утра.
— Братъ! братъ гд? обратилась она къ французу, перебиравшемуся къ ней по снастямъ.
— Спитъ, онъ немножко перехватилъ, усмхнулся тотъ.
‘Спитъ!’ подумала она, ‘нтъ, хватитъ ли силы иначе, а только безсознательно умирать скверно.’
Она простояла у каната все время, пока втеръ замтно не стихъ и не далъ вздохнуть матросамъ. Обрывки тучъ плавно неслись по небу. На сренькомъ фон начинавшагося утра узенькою полоской блла Венеція, по вод чуть слышно гудли колокола.
Бронскій вылзъ изъ трюма на палубу, задыхаясь отъ усталости. Куртка распахнулась, мокрыя кудри спускались на лобъ, покрытый крупными каплями пота, глаза смотрли весело, самодовольно…. Онъ былъ очень красивъ.
— Прошло? обратился онъ къ капитану:— я славно поработалъ помпами, въ трюм маленькая течь.
Инна выпустила канатъ и подошла къ нему.
— Христосъ воскресе! По вашему, по-русски! Поцлуемтесь же! сказалъ графъ, весело глянувъ ей въ лицо.
— Во истину, серіозно проговорила она, вытерла ему лобъ платкомъ и поцловала.
Въ полдень, измученная безсонницей, истомленная ночною тревогой, она вышла изъ гондолы на Рива-ди-Шіавони. Леонъ донесъ ее на рукахъ по мраморной лстниц отеля въ отдльную комнату, гд она и проспала до утра.

II. Революціонная сорока.

— Какая встрча! говорилъ на другой день Бронскій входя съ Леономъ къ Инн:— черезъ нумеръ стоитъ русское семейство, давнишніе мои знакомые, мать съ дочерью…. Он хотятъ съ вами познакомиться.
— Очень нужно, сказала Инна.
— Нтъ, это стоитъ посмотрть, вмшался Леонъ, — отмннаго сорта особы.
— Ну, просите ихъ. Отдлаться, да и конецъ.
Немного спустя Бронскій ввелъ двухъ дамъ, одтыхъ la mode du jour. Старшая такъ и кинулась къ Инн, овладла ея рукой и затараторила:
— Мы объ васъ такъ много слышали въ Париж, что какъ только услыхали о вашемъ прізд, сейчасъ же хотли видться съ вами… Баронесса Штейнфельсъ, рекомендовалась она, причемъ весь корпусъ ея тонко перехваченной таліи и руки такъ и работали, такъ и вертлись во вс стороны… — Ma fille, Мальвина, представила она дочь, остановившуюся поодаль. Та слегка поклонилась Инн.
— Pardon, неизвстно для чего заговорила мать,— она у меня такая неживая, цлый день въ студіяхъ или за мольбертомъ!
И съ этимъ словомъ плюхнула на диванъ, но и тутъ не могла успокоиться, здила на пружинахъ, клала нога на ногу, и затрещала пуще прежняго.
‘Чего ей неймется?’ думала Инна, слдя въ то же время за дочерью. Та медленно перешла комнату ровною походкой и также плавно опустилась въ кресло у окна. Лицо, слегка подернутое загаромъ, оттнявшимъ нжный румянецъ, почти пугало строгою правильностью очертаній. Густые каштановые волосы, зачесанные la reine Margot падали на спину толстымъ шиньйономъ. Инна готова была окрестить ее надутою аристократкой, но глаза новой знакомой смотрли такъ умно, просто и покойно, что она невольно подумала: ‘Задается же такая красота!’
— Какія ужасныя новости изъ Россіи! восклицала матушка:— ужасно! ужасно! Тамъ нисколько не сочувствуютъ національностямъ… Ахъ, Боже мой, что это за люди! У нихъ головы вотъ какъ….— И съ нарочитымъ проворствомъ она вывернула перчатку наизнанку.— Въ Париж никто не хотлъ врить, я говорю: M. Grirardin, да разв много такихъ, какъ мы съ Мальвиной. Вы не врьте! насъ въ Россіи очень небольшая кучка.
— Это вы Эмилю Жирардену говорили? спросилъ Бронскій.
— Да, да, какой славный господинъ! Помните, какъ обругалъ Луи Филиппа?
— Къ чему же вы это говорили-то? Онъ и безъ того противъ насъ….
— Какъ, неужели онъ противъ насъ? Я и не знала… Dites je vous en prie! Какъ это можно! Это вопросъ давно поршенный Европой, что Польша должна быть свободною! Какъ это можно, не сочувствовать такому движенію! — Мы объ этомъ говорили съ Пьеромъ….
— Съ какимъ Пьеромъ? перебилъ Бронскій.
— А въ Бельгіи съ Прудономъ?
— Ну, что же, какъ вы его нашли? спросила Инна, замтно оживлялась.
— О, старетъ! почти сдой! съ необычайною горестью отозвалась та.— Я говорю: M. Proudhon, Россія — это такая колода, что сорока волами не сдвинешь съ мста, а онъ улыбается.
— Я думаю! замтила Инна.
— Какъ подумаешь, что скоро надо возвратиться въ это варварское государство, какая скука! Ну, сами посудите, что тамъ длать? Какое мы найдемъ себ занятіе?
— Ужь и не придумаю, говорила Инна.
— Одно только — распространятъ новое ученіе, но вдь это почти и не дло, это просто долгъ каждаго мыслящаго человка.
— Графъ, заговорила Мальвина, — имете вы извстія о Русанов?
— Вы его знаете? вскрикнула Инна.
— Кого? переспросила та, остановивъ на ней глаза.
Инна смшалась и вспыхнула. Нсколько секундъ об пристально глядли другъ на друга.
— Мы съ нимъ росли, продолжала Мальвина:— гд онъ? обернулась она къ Бронскому.
— Служтъ въ уланахъ, сказала Инна.
Чуть примтное удивленіе блеснуло въ глазахъ M-lle Штейнфельсъ.
— Пойдемте къ Ponte dei Sospiri, подбивала матушка,— взглянемъ на темницы нашихъ мучениковъ.
— Въ самомъ дл, согласилась Инна, которую заинтересовала молодая двушка:— пройдемтесь, погода отличная…
— Да вдь и намъ пора въ путь! сказалъ Бронскій:— Вы, Леонъ, ждите насъ на желзной дорог.
— Я все принесу сейчасъ, maman, поднялась Мальвина, и вышла. А maman пустилась толковать о томъ, что современное общество пришло въ такой упадокъ, какъ въ древнемъ Рам, доказывала необходимость круто повернуть все человчество назадъ къ золотому вку, и при этомъ, для большей наглядности метода, дйствительно поворачивалась всмъ корпусомъ. Бронскому наконецъ надоло слушать. Онъ сталъ упрекать патріотку за то, что она тратитъ время за границей, тогда какъ дома могла бы принесть гораздо большую пользу. Инна пріостановила свои сборы и взглянула на графа: ни въ голос, ни въ лиц ни тни насмшки… Вернулась Мальнина въ соломенной шляпк, закутанная широкою гаваной, и подала такую же своей maman. Бронскій поспшилъ предложить той свою руку, двицы пошли впередъ. У самаго крыльца окружили ихъ нищіе.
‘— La charit! Signore! Piccola moneta!’ кричали разные голоса. Баронесса кидала имъ серебряную мелочь, голоса подхватывали пуще: ‘Eccelenza! Eviva la principessa!’ Полетли скуди, и наконецъ, опорожнивъ кошелекъ, она бросила въ толпу золотую монету. Поднялся гамъ и драка.
— Вамъ должно-быть очень весело съ maman? заговорила Инна, опережая ихъ съ Мальвиной.
Та посмотрла ей въ глаза съ холоднымъ достоинствомъ и ловко дала другое направленіе разговору, спросивъ Инну, не Малороссіянка ли она?
— А что? сказала Инна.
— Такъ, замтно по выговору. Вы не сосдка ли Русанову по имнію?
‘Вотъ заладила сорока Якова’, подумала Инна, чувствуя новый прилимъ смущенія, и едва отвтивъ на вопросъ, сама бросилась въ сторону.
— Что жь вы такъ скоро возвращаетесь въ Россію? Теперь лучшая пора для туристомъ.
— Что жь пріятнаго оставаться тамъ, гд Русскихъ на каждомъ шагу оскорбляютъ. Впрочемъ винить некого, кром себя, прибавила Мальвина, косясь назадъ.
— Вы стало-быть расходитесь съ maman въ политик?
— Въ политик? Нтъ это не при мн писано… равнодушно отвтила та.
Очевидно разговоръ не вязался. Полюбовавшись Мостомъ Вздоховъ съ Понте делла-Палліа, они разстались за Піяцеттой у морской таможни, гд Инна сла съ Бронскимъ въ гондолу.
— Куда вы такъ спшите? говорила баронесса графу, нетерпливо поглядывавшему на часы.
— Куда, къ величайшему моему прискорбію, я не могу доставить вамъ доступа ни за какія деньги, отвтилъ онъ.
— Въ комитетъ? вскрикнула та, сложивъ ладони. Тотъ кивнулъ головой.— Счастливцы! Мы вамъ такъ сочувствуемъ! продолжала она.— Прощайте до лучшихъ дней!
Молодыя двушки холодно простились, оставшись одна для другой полузагадкой.
— Просто опротивли, сказала Инна, когда они отчалили.— Кто жь ей далъ право сыпать трудовыя деньги?.. Свои крестьяне, можетъ-быть, въ пухъ раззорены, а они за границей благодтельствуютъ.
Бронскій усмхнулся.
— Я матушку-то нашпиговалъ, он теперь въ Россію подутъ.
— Bon voyage!
— Нтъ не шутя, она лучше всякой газеты, цлый день станетъ по салонамъ молоть, женщин все простительно, а имяй уши слышать, да слышитъ! Такъ, кажется, по славянски-то.
— Ну, и дочка хороша! Діана какая-то мраморная!
— Только не Діана де-Ли! острилъ графъ.
Баронесса все стояла на берегу, пока гондола не скрылась изъ виду, точно разставалась съ милыми сердцу. Пронзительный пискъ заставилъ ее обернуться. Изъ-за походной ширмочки выскакивали куклы. Pulcinello и сбиръ потшали публику …
— Маріонетки! Маріонетки!закричала она, растаявъ отъ восторга.
— Да, maman, знаешь что…
— Вдь это, Мальвина, вещь революціонная!
— Да, это она! задумчиво проговорила Мальвина.
— Кто она?
— Инна эта, она тотъ алмазъ, что писалъ Voldemar…
— Смотри! Смотри! перебила матушка съ сіяющими глазами.
— Точно ты ихъ подъ Новинскимъ не видывала! замтила дочь.
Потерявъ изъ виду минутныхъ знакомыхъ, Инна глядла на громадныя дворцы, которые, казалось, плыли вмст съ берегами, весеннее солнце обдавало ослпительными блестками мутныя волны, блые мундиры австрійскихъ солдатъ, попадавшихся на каждомъ шагу и мокрыя весла гондольера.
— Эй, Верро! обратился къ гондольеру Бронскій:— ты ненавидишь Австрійцевъ? Хочешь съ ними драться?
— Ohime, signore! я взялъ два билета въ лотере, они непремнно выиграютъ…. Я такъ много проигралъ, что эти наврное выиграютъ….
— А что лучше: выиграть десять тысячъ гульденовъ или освободить Венецію?
— O, signore, какое же сравненіе?
— Венеція? Да? вступилась Инна.
Гондольеръ поглядлъ на нее съ безсмысленною улыбкой простака.
— Какъ Венеція? Что жь я съ ней буду длать? Опять вертть веслами….
— Тогда не запретятъ пть баркаролы, острилъ графъ….
— Che beni! засмялся лодочникъ.
— До такой степени развратить народъ! съ негодованіемъ проговорила Инна.
— Ужь и весь народъ? переспросилъ Бронскій.
Мысли Инны были далеко… Стали ей представляться низенькія хатки, запахъ моченой пеньки, котораго прежде она переносить не могла, звуки очеретяной сопилки, блюдо вареной пшенички, раскинулся старый, заглохшій садъ, заскрипли старинные часы…
‘Скоро ли? скоро ли?’ думала она, безсознательно глядя на катившуюся подъ ногами воду, и казалось ей, что она замерла на мст, а берега быстро мчатся мимо….

III. Самый новый складъ ума.

Глухо стучатъ вагоны, подпрыгивая на связяхъ рельсовъ Венеціянско-Внской желзной дороги, окрестности такъ и мелькаютъ мимо окна, застилаемаго иногда густою струей пара. Инна читаетъ газеты, протянувъ ноги на незанятую скамью. Леонъ смотритъ въ окно, изрдка взглядываетъ на сестру, словно собирается заговорить, лицо ея спокойно, только брови иногда сдвигаются, да глаза начинаютъ смотрть непривтливо, а тамъ опять серіозная сосредоточенность.
— Вотъ мы скоро и кончимъ наши странствія, началъ онъ.
— Да и пора! Надоло ужь….
Леонъ пытливо поглядлъ на нее.
— Теб не хотлось бы остаться гд-нибудь? Ни одинъ городъ не нравится?
— Везд одно и то же, махнула она рукой.
— Да разв можетъ что-нибудь занять меня, кром нашего дла?
— Будто оно одно на свт?
— Одно, безъ него ничто не въ прокъ. Ну, совсмъ теперь?
— Совсмъ, сказалъ Леонъ, отворачиваясь къ окну.
Поздъ сталъ замедлять ходъ и остановился на дебаркадер. Леонъ отошелъ къ локомотиву, глядлъ какъ воду качаютъ, машинально закурилъ сигару, а самъ думалъ: ‘Ничего не сдлаешь…. Ее спасетъ разв чудо какое….’
— Я не знаю, что мн длать съ графомъ, говорила она, вернувшемуся Леону, какъ только поздъ двинулся.
— А что?
— Онъ…. Ты не смйся, онъ не на шутку за мной ухаживаетъ….
— Ну, такъ что же? проговорилъ Леонъ, хмурясь,
— Помилуй! Онъ — влюбленный, это ни на что не похоже.
— Что жь онъ, не человкъ?
— Почти что нтъ, есть ли въ немъ хоть капля эгоизма? Вс его дни, большая часть ночей — безконечный трудъ, малйшую бездлицу онъ уметъ обратить въ пользу дла….
Леонъ нсколько времени колебался, потомъ будто ухватился за какую-то мысль.
— Инночка, если ты его такъ высоко ставишь, почему не отвчать на признаніе? Не вкъ же ты проживешь такъ.
— Я не ручаюсь за это, но видишь, Леня, если мн ужь не уберечься отъ этой бды, такъ я отдамся такому человку, который бы понялъ меня вполн, чтобы мы шли совершенно объ руку…. Я этимъ шутить не намрена….
— Ну, а съ графомъ ты не рука объ руку идешь теперь? сказалъ онъ, наблюдая за выраженіемъ ея лица.
— До извстной черты только, а тамъ мы круто разойдемся, я пока дйствую съ нимъ заодно, потому что такъ нужно.
— Зачмъ?
— Скажи мн твою давешнюю мысль, и я теб скажу…
— Инна! Инна! Что это? Даже между нами недовріе?
— А! Не хочешь? И я не могу… Прости меня, мн горько, я теб не врю…
— Я сомнваюсь въ успх нашего дла… Довольно этого?
— И я тоже…. Но ужь и сомннія нтъ, что мы съ тобою въ разныя стороны глядимъ….
Всю дорогу тянулось принужденное, тяжелое молчаніе, Инна уткнулась въ газеты, Леонъ глядлъ въ окно.
— Что ты длаешь? вскрикнула она вдругъ:— разв можно высовывать голову? Ну, встрчный поздъ?
— Ты ли это говоришь? отвтилъ онъ съ грустною улыбкой:— сама почти на врную смерть идетъ, а за другихъ боится….
— Такъ не изъ любопытства же, что тамъ будетъ… Не изъ ухорства….
На станціи Бронскій былъ пораженъ блдностью и разстроеннымъ видомъ Леона.
— Вы нездоровы? спросилъ онъ.
— Случалось вамъ, графъ, лчить больнаго друга, и только больше вредить ему? можетъ-быть, убивать лкарствомъ?
— Вы ршительно нездоровы, проговорилъ графъ, безпокойно осматривая его.
— Нтъ, значитъ не случалось, проговорилъ Леонъ, отходя къ буфету.
— Что съ нимъ? Онъ бредитъ на яву, говорилъ Бронскій Инн. — Да вы съ нимъ повздорили?
— О, нтъ! во всемъ, что мы ни говорили, удивительное согласіе, проговорила она съ усмшкой, и пошла въ вагонъ, напвая въ полголоса:
Sola, furtiva al tempio….
Пріхали на Внскую станцію. Инна прыгнула на платформу прямо въ объятья Коли, поздоровалась съ нимъ, при чемъ онъ не утерплъ, чтобы не похвастаться подстриженными усами, и протянула руку Езинскому. Стоявшая съ нимъ подъ руку дама въ мантиль сверхъ желтаго платья и голубой шапочк, подошла къ ней.
— Здравствуй, Инна! Узнала?
— Врочка!
— Постой, дай на тебя поглядть! Перемнилась, очень перемнилась! Joseph, поди сюда, посмотри, какъ она перемнилась!
— Я? Чмъ же? говорила Инна, здороваясь съ Езинскимъ.
— Умрьте ваши восторги, сказалъ Бронскій,— тутъ не оберешься соглядатаевъ.
— Напротивъ, сказалъ Езинскій,— пойдемъ по улиц и будемъ говорить по-русски: никто не обратитъ вниманія.
Коля предложилъ руку дамамъ.
— Извините, не нуждаюсь въ поддержк! Будетъ, поводили на помочахъ.
— Ты съ Езинскимъ? спрашивала Инна Врочку.
— Да, egli e il mio amante…. Ахъ, Инна, какое сравненье съ прошлою нашею гнилью! Точно изъ-подъ колокола воздушнаго насоса мы выбрались.
— Продолжаешь свои занятія?
— Нтъ, когда жь теперь! Уморительные Нмцы! Слушала нсколько лекцій…. Joseph вдь на казенный счетъ за границей.,.. Чего они не выдумаютъ…. Вотъ ужь словечка-то въ простот не скажутъ, все съ ужимкой…. Читалъ одинъ астрономію, изображалъ планетную систему: солнце, говоритъ — арбузъ, меркурій — маковое зернышко, венера — горошина и т. д. А другой о фотографіи говорилъ, какъ приготовить коллодій, чтобъ онъ былъ sonnen-klar, и вотъ все такія прелести! Шлейдена видла, онъ къ вамъ собирается…. читала ты его этюды?
— Нтъ еще.
— И прекрасно: такой сумбуръ въ фризовой шинели…. Зафилософствовались до слпоты!
— Ну-съ, въ вашихъ краяхъ какъ идетъ агитація? спрашивалъ Бронскій у Езинскаго.
— Какъ нельзя лучше! Военныя экзекуціи совершенно повернули дло: быдло колеблется, не знаетъ кому врить. Это разъ, а второе — нашъ манифестъ о даровомъ надл уже готовъ.
— Ну, а пожары?
— Потха! Наняли мы въ Тебенькахъ двку, подожгла она хуторъ, поймали ее съ пукомъ соломы, со спичками, ну словомъ — съ поличнымъ. Пріхалъ судебный слдователь, начался допросъ…. Я какъ взглянулъ на него — либералъ. Сажаетъ ее въ кресло. ‘Не бойтесь, говоритъ, не бойтесь,’ а самъ ее яблоками угощаетъ, и та оправилась, смется…. ‘Да разв можно такъ?’ Это другіе-то члены коммиссіи говорятъ, а онъ какъ вскочитъ: ‘Пожалуста, говоритъ, не мшайте, я свое дло знаю. Вамъ бы только запугать ребенка, эти допотопные канцелярскіе порядки пора тброситъ, говоритъ.’ Я и слушать дальше не сталъ, вотъ, думаю, на вашу бдность Богъ олушка послалъ. И дйствительно, такъ ничего и не открыли.
— Ну, и прекрасно, коли зваютъ, перебилъ Бронскій,— такъ мы вотъ какъ распорядимся: вы отправитесь въ Галицію, и тамъ присоединитесь къ корпусу волонтеровъ и мн нужно только человкъ сто самыхъ отчаянныхъ. Они подутъ въ мое имніе какъ выписанные изъ-за границы земледльцы, эта штука теперь въ ходу, стало-быть и тни подозрнія не можетъ быть.
— Осторожнй только выбирайте людей, а то, помните, былъ поручикъ отставной, извстный шулеръ, какъ узнали его, перестали съ нимъ играть, обнищалъ совсмъ, такъ, Христа-ради, проживалъ кое-гд…. Сжалился я валъ нимъ, поручилъ ему прокламаціи раскидывать,— такъ что жь?— чуть деньги въ карман завелись, онъ и носъ поднялъ, кутить сталъ, а тутъ и поговаривать стали, откуда у человка деньги взялись? Такъ ужь надо было пригрозить.
— Да, это очень досадно, что приходится такую шушеру набирать, а безъ нихъ нельзя.
— Нельзя, согласился Бзинскій.
— Ну, молодежь что?
— А что? Большая часть еще не знаетъ въ чемъ дло. А ужь можно голову прозакладывать, что на первый свистокъ сбгутся. Наши работаютъ неутомимо.
— Что жь нашъ Володенька? Не знаешь, прочелъ онъ мои бумаги? спрашивала Инна у Врочки понизивъ голосъ.
— Зачмъ ты это длала? вдь это только профанація, больше ничего, говорила Врочка.— Такія головы хоть въ ступ толки, онъ все свое.
— Ты не поняла меня…. Ну, какъ онъ теперь? Не тоскуетъ?
— Какая тоска! Онъ, кажется, попалъ въ свою колею, повеселлъ даже, а тутъ ему еще медаль дали.
— Медаль? Это за какія провинности?
— За спасеніе погибавшихъ, съ хохотомъ отвтила Врочка:— какъ же! Патріоты подожгли земскій судъ, втеръ былъ сильный, перекинуло на сосдніе дома, въ одномъ крики! шумъ! бготня! Какая картина, ты себ представить не можешь! Цлая масса огня гуляетъ по городу…
— Ну, ну! дальше!
— Ну, онъ вдругъ откуда ни возьмись и къ дому…. Давайте лстницу, кричитъ…. А мы тутъ же стоимъ, дали ему лстницу, ползъ, тащитъ оттуда ребенка, подставили коверъ, спустилъ, ну, думаю, опомнится…. Нтъ, опять въ огонь, совсмъ помшался….
Инна молчала.
— А мн-то что? говорилъ между тмъ Езинскій съ усмшкой, въ отвтъ, на какое-то замчаніе Бронскаго:— я ни копйки не трачу, напротивъ, еще выигрываю. Вонъ меня за границу послали…. Что жь, думаю, посылайте, други милые, посылайте! Кабы въ другое время, я бы преспокойно вернулся просвщать юношество россійское, а теперь — не время! Будемъ писать въ Часъ, прокламаціи, декреты…..
— Ну, это пожалуй назовутъ…. перебилъ Леонъ, и замялся.
— Что назовутъ? Какъ назовутъ?
— Да то, что вы поучаете жалованье отъ русскаго правительства.
— Такъ что жь? Я этимъ наношу ему двойной вредъ и, вмст съ тмъ, получаю полную свободу дйствовать, возразилъ тотъ, глядя прямо въ глаза Леону.
Тотъ не вынесъ взгляда и смшался.
— Нашъ другъ еще не привыкъ къ военнымъ хитростямъ, снисходительно сказалъ графъ:— но гд нуженъ нахрапъ, тамъ съ нимъ не кому тягаться.
— Да что вы такъ удивляетесь, продолжалъ Езинскій,— вы поглядите на русскихъ прогрессистовъ! Я по крайней мр за родину стою, а т-то! Ни гроша за душой у канальи нтъ, только жалованьемъ и дышитъ, а ругаетъ правительство на чмъ свтъ стоитъ, подтруниваетъ валъ всякимъ честнымъ чиновникомъ, а самъ въ глаза-то прямо вамъ взглянуть не сметъ, все куда-то въ сторону смотритъ. Чортъ знаетъ чмъ занимаются, какое-то Никодимово Евангеліе откопали, Герценомъ изъ кармана кукишъ кажутъ. Конечно, мы этому только радоваться можемъ, но говоря безпристрастно, какое это вамъ подспорье въ будущемъ? Можемъ ли мы хоть одного такого господина терпть межь нами?
— Да, послушайте, перебилъ графъ,— кстати о чиновникахъ: чмъ кончились эти глупйшія исторіи что вы писали? Я ничего не разобралъ.
— Этотъ идіотъ, Русановъ, всю бурю поднялъ, а тутъ еще стряпчій вступился, я счелъ долгомъ погасить это дло.
— Ну, и помину нтъ?
Врочка взяла Бронскаго подъ руку и удержала немного позади.
— Собственно васъ касается, проговорила она.
— Вотъ какъ! отвтилъ тотъ, насупясь.
— Вы скоро будете отцомъ.
— Скажите, какая пріятная неожиданность! Вы пожалуста не хватите чего-нибудь при Леон или той, они ничего не знаютъ….
Онъ выпустилъ руку Врочки и, засвиставъ, отошелъ къ прочимъ.
Собрались въ гостиниц, заказали обдъ. Врочка все время была весела, спла какую-то гривуазную псню, пила вино, прислонялась къ плечу Езинскаго, хохотала, разсказывала анекдоты сомнительнаго свойства.
— Какъ ей весело! шепнула Инна Леону:— вотъ теб еще примръ развитія! Хорошо еще, что такъ случилось:
Ходитъ птичка весела
По тропинк бдствій,
Не предвидя отъ сего
Никакихъ послдствій…
Вечеромъ, Врочка показывала превосходно вышитое знамя съ золотыми словами: Свобода, Равенство, Независимость.
— Почему жь не Братство? спросила Инна.
— Такъ Joseph веллъ мн вышить.
— А это ты вышивала?
— Да, съ твоею сестрой.
Инна хотла въ послдній разъ послушать музыки, и стала собираться въ оперу, Бронскій вдругъ объявилъ желаніе ей сопутствовать.
Инна поглядла на него и стала отговаривать, тотъ стоялъ на своемъ, говоря, что ей неловко похать одной ночью.
— Да вдь вы же оставите меня, улыбнулась Инна, — все равно придется хать еще позднй.
— Позвольте мн хать съ вами, сказалъ графъ, съ оттнкомъ настойчивости.
— Извольте, серіозно проговорила Инна.
— Что это теб вздумалось? вступилась Врочка:— въ наше время и философія-то, да и политическая экономія даже отжили свое, а ты вдругъ интересуешься такимъ ребячествомъ, какъ искусство….
— Это роскошь! сказалъ Коля, съ обычною безапелляціонностью.
— Для того, кто въ этомъ дд не смыслитъ на уха, ни рыла, вспыхнула Инна и, подавъ руку Бронскому, вышла изъ комнаты, озадачивъ юнаго реалиста.

I. l Ugonotti.

Ужь начался второй актъ, когда Инна съ Бронскимъ вошли въ дожу. Передъ ними раскинулась огромная зала, вся въ газовомъ свт, дробившемся въ хрустал и позолот, стянутая въ нсколько ярусовъ живыми поясами нарядной, волнующейся толпы. Со сцены звенли пвучія нотки кватуора ‘королевы и фрейлинъ’ съ аккомпанементомъ арфы. Все это сразу хлынуло на впечатлительную натуру Инны. Она прислонилась къ пиластру, и не трогаясь съ мста, не замчая поднинутаго графомъ стула, скрестивъ руки, глядла на сцену. Ея высокая, стройная фигура въ черномъ плать съ серебряными плерезами, строгое, задумчивое лицо, обрамленное густыми локонами безъ всякой наколки, обратили на себя вниманіе всего партера, вс бинокли направились на ея ложу…
— Я бы на вашемъ мст ушелъ въ темную комнату и опустилъ портьеру, сказалъ Бронскій, указывая глазами внизъ.
— Зачмъ? Пусть тшатся… Они мн не мшаютъ, нетерпливо отвтила Инна.
— Знаете ли, какія у нихъ грязныя желанія въ моментъ поклоненія вамъ?
— Тмъ хуже для нихъ! Видитъ око, да зубъ нейметъ… Несноснй этого я ничего не знаю.
— Вы это испытали?
— Да не мшайте же слушать. И такъ цлый актъ прозвали съ вашими переторжками!
Робкое призваніе Валентины передъ королевой въ ея любви къ Радую, ея просьба о посредничеств, смнились кокетливымъ дуэтомъ свахи-королевы и ревнивца-гутенота, игривые звуки натшились переливчатой игрой руладъ и трелей, перешли въ торжественную клятву мира между католическими вельможами и гугенотомъ Радуемъ, разлились ликующимъ привтомъ невст, энергически прогремли въ отказ Рауля, отозвались рыданіемъ оскорбленной Валентины и разрастись въ грозное tutti вызова на поединокъ въ хор раздраженныхъ католиковъ. Вся отдавшись вдохновенной мысли маэстро, Инна жила сценой, сливалась съ каждымъ пвцомъ, и пришла въ себя только тогда, какъ вслдъ за упавшимъ занавсомъ загремла послдняя нота финала.
— Какая законченность! Какая полнота! громко проговорила она, обертываясь къ Бронскому:— тутъ ферматы не прибавишь, послдней речитативной фразы не выкинешь!
— Васъ, кажется, очень занимаютъ Гугеноты? проворчалъ тотъ съ досадой.
— Еще бы! Проводите меня въ фойе.
Бронскій, нехотя, подалъ ей руку. Онъ все время глядлъ на восторженное лицо своей спутницы, проклиная всевозможныхъ гугенотовъ, маэстро, капельмейстера и пвцовъ.
Въ зал они повелъ разговоръ на тему любви, будто по поводу оперы, Инна поспшила заговорить о движеніи въ Галиціи и надеждахъ венгерскихъ патріотовъ….
Весь третій актъ графъ просидлъ нахмурясь въ углу.
— Позжайте, коли скучно, сказала она въ антракт:— васъ ждутъ….
— Вы наконецъ гоните меня? язвительно проговорилъ онъ.
— И не думаю, отвернулась она къ сцен.
Съ самаго поднятія занавса, въ тоскливомъ романс Валентины, насильно обвнчанной съ графомъ де-Неверъ, чуялось что-то тревожное. Безысходная скорбь, страхъ за жизнь любимаго человка вылились дуэтомъ ея и Рауля, тайно пробравшагося въ домъ врага. Едва Валентина, заслышавъ приближеніе отца, мужа и придворныхъ, успла укрытъ его за драпировкой, начался Вароломеевскій заговоръ. Затаенная ненависть къ гугенотамъ росла и крпла въ голос старика отца и отрывистыхъ бравадахъ хора. Словно тучи осенней ночью сгущались мрачные звуки, раза два мелькнула въ нихъ послднею звздочкой грустная пснь Валентины, и покрылась зловщимъ ропотомъ хора. Явились монахи, возбуждая восторженными жестами толпу народа, засверкали ножи въ красноватомъ свт факеловъ и потрясающіе аккорды духовнаго хорала, сливаясь съ ревомъ раздраженной толпы, разрослись въ грозную бурю звуковъ.
Инна безсознательно поднялась съ мста, выпрямилась во весь ростъ, и протянувъ руку на барьеръ ложи, дрожала отъ лихорадочнаго напряженія нервъ. Когда толпа, благословенная на рзню, очистила сцену, она обернула къ Бронскому блдное безъ кровинки лицо, и въ изнеможеніи опустилась на стулъ.
— Я смялась, когда вы въ Рим запасались индульгенціями для нашихъ, только теперь понимаю, что можетъ сдлать религіозный фанатизмъ, проговорила она, глядя на него.
— Вольно жь вамъ было ни разу не сходить въ костелъ… Слушайте, слушайте!
На сцен шелъ дуэтъ Рауля и Валентины. Примадонна, артистка одной изъ русскихъ столицъ, пвшая въ Вн проздомъ, казалось, была рождена для этой роли. Не поражая блестящею вокализаціей первоклассной знаменитости, она дйствовала на публику всмъ ансамблемъ художественной натуры,— и сильнымъ голосомъ, и драматизмомъ игры, и симпатичностью мимики, и необыкновенно пластичною граціей движеній. Въ грозной поз загородила она дверь Раулю, спшившему на помощь къ гугенотамъ, со слезами въ голос умоляла его не подвергаться опасности, эти звуки плакали, тонули въ скорби, жгучею болью ныли въ груди дилеттантовъ, истощили всю силу мольбы, и вдругъ, въ ропот басовой суматохи оркестра, отчаяннымъ порывомъ прозвучало признаніе въ любви…. Бронскій не выдержалъ.
— Смотрите, шепталъ онъ, наклонясь къ Инн:— ни милости двора, ни сила вры, ни страхъ смерти не устояли противъ одного слова любви… Онъ все забылъ, онъ у ногъ ея…
Инна не обращала на него вниманія.
Раздались дальніе удары набата, отчаянная арія Рауля у окна при вид окровавленныхъ труповъ, безумный крикъ и обморокъ Валентины, минута борьбы гугенота съ самимъ собой, прыжокъ съ балкона, два, три выстрла и громъ аплодисментовъ при падающемъ занавс….
— Это музыка! вскрикнула Инна, обращаясь къ Бронскому:— это я понимаю….
— Благо тому, кого еще тшатъ иллюзіи, проворчалъ онъ, взявъ шлляпу.
— Вы думаете нтъ такихъ женщинъ? перебила она.
— Есть, да надо быть чортомъ, чтобы добиться отъ нихъ хоть тни чувства, отвтилъ графъ, и вышелъ, хлопнувъ дверью. Инна улыбнулась этой выходк и стала водить биноклемъ по партеру, какъ вдругъ постучали въ дверь ея ложи.
— Willkommen, сказала она, оборачиваясь.
Вошелъ молодой человкъ съ тревожнымъ выраженіемъ лица.
— А графа нтъ? проговорилъ онъ по-польски, озираясь.
— Онъ къ вамъ похалъ…. Что случилось? отвчала Инна по-французски.
— Вы не пугайтесь, отвтилъ тотъ шепотомъ:— вы что-нибудь неосторожное сказали, за вами слдятъ…. Я долженъ посидть у васъ немного, чтобы не возбудить подозрнія….
— Что же длать? перебила Инна.
— Вы не дожидайтесь конца спектакля, идите смлй и скоре къ подъзду, тамъ помогутъ….
Онъ показалъ ей sortie-du-bal.
— Со мной есть стилетъ, сказала она.
— Дайте его мн. Если васъ съ нимъ арестуютъ,— бда! Смотрите жь, не робть….
— Я такъ наэлектризована сегодня, что, право, почти не врится…. Неужели же? Идите, пора! ршилась она.
Спустя немного посл его ухода, Инна вышла изъ ложи, и собравшись съ духомъ, стала спускаться съ лстницы, сердце у ней сильно забилось когда она замтила двухъ полицейскихъ, слдовавшихъ за ней въ нкоторомъ разстояніи.
Полицейскіе дали ей выйдти на перистиль. Какъ только она сошла съ послдней ступеньки, одинъ изъ нихъ положилъ ей руку на плечо, но тотчасъ вскрикнулъ и упалъ навзничь отъ сильнаго удара въ лицо. Другой потерявшись, бросился его поднимать, а между тмъ Инна пропала въ толп. Произошла суматоха. Полицейскіе, оправясь, погнались за бжавшими т звали ихъ, показывая руками вдоль по улиц….
— Смле, говорили молодые люди, обступая Инну и сажая ее въ карету. Двое помстились съ ней, третій на козлы. Лошади понеслись въ галопъ. Оконный фонарь слабо освщалъ выразительныя лица.

V. Дома.

Тни теплаго, майскаго вечера пропадали въ сумрак, облегавшемъ помстья Бронскихъ, только готическія окна стараго замка, глядя съ высокаго берега рчонки, отливали послднимъ золотомъ заката. Дорожный дормезъ, прогремвъ на деревянномъ мосту, потянулся въ гору по извилинамъ дороги, обсаженной тополями. Ямщикъ весело посвистывалъ на истомленныхъ лошадей, Леонъ, привставъ на козлахъ, указывалъ ему подъздъ, гд ужь толпилась дворня, со дня на день ждавшая молодаго пана. Самъ старикъ Бронскій сидлъ на крыльц, въ длинномъ кресл на колесахъ и еще издали кивалъ головой, высунувшемуся изъ кареты сыну. Владиславъ проворно соскочилъ съ подножки, подбжалъ и нсколько времени молча обнимался съ обрадованнымъ отцомъ, потомъ перешелъ въ объятія своего бывшаго дядьки, Слубня, сдаго. коренастаго человчка, управлявшаго теперь всею вотчиной. Тотъ слезливо моргалъ красными вками и ловилъ руку своего выкормка. Дворня въ свою очередь окружила вернувшагося странника…
Потрепавъ по плечу подошедшаго Леона, старый графъ вопросительно взглянулъ на кудряваго мальчика въ чамарк и лаковыхъ ботфортахъ. Забытый въ общей суматох, онъ вылзъ изъ кареты и остановился въ нершительности на первой ступеньк крыльца, съ дорожнымъ мшкомъ въ рук…
— Это мой новый камеръ-юнкеръ, сказалъ Владиславъ, подводя его къ отцу:— изъ Италіи.
Инна поклонилась графу со всею почтительностью своего новаго званія и пошла за Леономъ на лстницу.
— Вотъ вамъ опочивальня, beau page, шутилъ тотъ, отворяя ей замаскированную шкапомъ дверь изъ кабинета Бронскаго.
— Постой немного, сказала она, остановясь на порог:— такъ это его комната? Здсь онъ обдумывалъ свои планы, на этой жесткой кушетк спалъ… какъ тутъ убрано! Какъ его встртили свои! Намъ-то кто порадуется, Леня?
Онъ молча подалъ ей свчу.
— Обойдемся и такъ, сказала она, тряхнувъ кудрями:— покойной ночи! что-то мн привидится на новомъ мст!
И затворивъ за собой дверь, она защелкнула задвижку. Опочивальня оказалась складочною стараго хлама. Отъ единственнаго окна, завшеннаго лохмотьями знамени барскихъ конфедератистовъ, пахнуло сыростью нежилыхъ покоевъ. Между прочею, какъ попало нагроможденною, мебелью, на двухъ бархатныхъ стульяхъ, съ позолоченными спинками, стояла большая масляная картина изображающая битву при Мацейовиц. Инна поставила подсвчникъ на столъ розоваго дерева, и передвигая его по запыленной перламутровой инкрустаціи, насилу нашла надлежащій пунктъ освщенія. На первомъ план, подл убитой лошади, раненый Костюшко бросалъ саблю передъ солдатами Ферзена. Отчаянное лицо патріота, измученное физическою болью и нравственною пыткой, казалось, говорило историческую фразу: finis Poloniae. Кругомъ, въ батальномъ дыму, бжали остатки польской арміи. Подавивъ непріятное впечатлніе, Инна подошла къ двумъ гравюрамъ на стн. Рядомъ съ Вернетовской смертью Понятовскаго вислъ портретъ Наполеона I, въ рамк съ разбитымъ стекломъ, весь залитый чмъ-то краснымъ. Она вспомнила, разсказъ Бронскаго, какъ отецъ его, получивъ за столомъ всть о паденіи Герцогства Варшавскаго, пустилъ бутылкой въ основателя. Увидавъ въ углу кожаный диванъ, Инна положила себ подъ голову сакъ и раздлась. Въ кабинет отдавались шаги Бронскаго, она задула свчу.
— Хорошо ли вамъ? послышался голосъ графа.
— Могло бъ быть лучше, отвтила она.
— Можно взглянуть?
— Нтъ ужь это лишнее, не извольте безпокоиться…
— Довольны ли вы своимъ сосдомъ? Что же вы не отвчаете? смялся онъ.
— Не довольна, безпокойной націи, спать не даетъ…
— Ah! Crudele!
Поутру, вс еще спали въ замк. Инна осторожно отперла дверь и заглянула въ кабинетъ графа, постель его была пуста. Она вышла на крыльцо, сбжала къ рк, умылась и сла на берегу. Замокъ открылся какъ на ладони. Уцлвшія по угламъ башни съ флюгерами на коническихъ верхушкахъ, съ выбоинами въ кирпичахъ и отверстіями для стрльбы, неуклюже лпились къ выбленному фасаду съ зеленою крышей, громоотводами и опущенными по окнамъ маркизами.
По мосту загрохотали копыта. Инна обернулась, къ ней скакалъ Бронскій въ аломъ кунтуш, сдерживая на ровномъ галоп своего любимца.
— Откуда вы? крикнула она.
— Съ фольварка, поклонъ вамъ отъ Лары, весело отвтилъ онъ, поставивъ почти у ногъ ея отлично вызженнаго коня:— смотрлъ, какъ размстили моихъ сорванцовъ, а вы что подлываете?
— Вотъ, любуюсь набленною старушкой, показала она на замокъ.
— Реставрируемъ! Воскреснетъ, какъ фениксъ изъ пепла!
— А какъ, не спросясь васъ, да съ землей сравняютъ?
— По крайней мр глазъ не будетъ мозолить… Садитесь!
Инна прыгнула на крупъ, уцпилась за кушакъ Бронскаго, и оба съ хохотомъ помчались къ замку.
Посл обда, только что графъ занялся съ Леономъ составленіемъ новой прокламаціи, она потребовала у нихъ крестьянскаго вплатья.
— На что? удивился Бронскій.
— Въ гостяхъ хорошо, а дома лучше…
Леонъ поднялъ брови.
— Я только посмотрть что тамъ длается, виляла она.
— Да вдь ты начудишь тамъ?
— Не начу…дю, пристала она:— мн по нашему говорить не учиться стать, придется же говорить народу, надо попытать силы…
Платье достали. Она прособиралась до вечера, выпачкала себ лицо и руки, надвинула на глаза войлочный колпакъ, накинула свитку. Бронскій веллъ осдлать простенькую лошадь.
Чуть смерклось, она подъзжала къ хутору. Какой-то сладкій трепетъ охватилъ ее, какъ она миновала околицу и засвтллись по об стороны окна низенькихъ хатъ. Съ замирающимъ сердцемъ остановила она лошадь у крыльца своего дома, окно въ гостиную было отворено, на стол горла свча, но лица она не могла разсмотрть, въ глазахъ зарябило, и она чуть не крикнула, когда старый Бровко съ хриплымъ лаемъ кинулся подъ ноги лошади.
‘Иль войдти?’ тянуло ее, но вотъ отворилъ дверь незнакомый паробокъ и тупо глядитъ на нее чужое лицо, вмсто глупо-улыбающейся рожи Грицька. Она тотчасъ вошла въ свою роль.
— Чи панычъ у соб? спросила она горловымъ голосомъ, похлестывая пугой сапогъ.
— У соб, протянулъ хлопецъ, оглядывая ее.
— Кажи ему, що мирожникъ въ Ильцовъ приславъ…
Хлопецъ пошелъ. Инна подъхала къ окну.
У стола дремала Анна Михайловна, наклонясь надъ чулкомъ. Старый майоръ покуривалъ свою пнку. Возл дяди, задомъ къ свчк, сидлъ Русановъ, читая вслухъ газету. Въ орнжере свтился огонь и чуть мелькала фигура Авенира.
— Да кто такой? Пусть войдетъ! сказала Анна Михайловна, обернувшись къ передней.
— Поди позови барина… Вотъ шляются по ночамъ! Ну-те, Владиміръ Ивановичъ, надоли эти Поляки, хоть бы ужь ихъ переловили скорй…
‘Точно таракановъ! Ого, зашевелилась старая партія!’ подумала Инна и у ней уже жолчь начала волноваться, какъ вдругъ Авениръ распахнулъ дверь.
— Что теб? сказалъ онъ недовольнымъ тономъ.
— Чи нема въ васъ жита? Четвертей двадцять? Та батька просивъ, щобъ вы ему писулечку дали, яке воно у васъ, сколько грошей треба….
— Хорошо, сейчасъ, проворчалъ онъ, уходя.
Инна взялась за гриву, не совладавъ съ наплывомъ чувствъ. Такъ бы и кинулась она на шею брата! Давно ли она могла войдти спокойно въ гостиную, ссть за этотъ столъ, потрунить надъ добряками… Хоть какое бы то ни было, все-таки она имла для нихъ значеніе, а теперь?
— Пойдти, поглядть, что Юленька, заботливо проговорила Анна Михайловна, вставая изъ-за стола.
‘Что съ ней?’ подумала Инна, подвигаясь къ окну. Она глядла на Русанова сидвшаго къ ней спиной и продолжавшаго чтеніе ровнымъ голосомъ.
‘Неужели забылъ?’ встрепенулась незваная мысль, и ей захотлось видть его лицо. Она вспомнила парижскіе опыты магнетизма, стала упорно глядть на него, съ твердымъ намреніемъ заставить его обернуться, и сама вздрогнула, когда онъ, вдругъ поднявшись съ мста, направился къ окну.
— Что ты? спросилъ майоръ.
— Затворить, втеръ дуетъ на свчку, глазамъ больно…
— Оставь такъ, будетъ читать, потолкуемъ лучше… Такъ плохо въ Варшав?
— Да, отвтилъ тотъ, облокотясь на столъ, и опуская голову на руки:— длать нечего, бывало, терпишь….
— Ну, а Польки что? Бывало мы съ ними задавали выкрутасовъ…
— Он-то и поджигаютъ…
— Ну, а жиды? То-то, я думаю, вертится, ховай Бозе!
Русановъ не слыхалъ вопроса, и перебирая пальцами, барабанилъ по столу.
‘Неужели?’ заныло у Инны.
— На, вотъ! сказалъ Авениръ, подавая ей записку:— да скажи твоему пану графу, что я ему, ракаль, вс бока переломаю!
Это было такъ неожиданно, что Инна чуть не выдала себя.
— Такъ и скажи! Чуешь?
— Чую, поберегить свои! отвтила она наконецъ и погнала лошадь.
‘Було колись,— минулося!’ подумала она, оглядывая дворъ, на которомъ ужь поднимался хлоповникъ, и темный садъ, еще не совсмъ распустившійся. Мсяцъ такъ и сіялъ, какъ мдный гвоздикъ, ровно и мягко обдавая дымчатымъ отливомъ молодую траву. Гд-то блеяла овца. Звздочка прокатилась по небу…

VI. Травленый волкъ.

Въ покояхъ стараго графа, какъ звала его дворня, шла прежняя, обычная жизнь. Поутру въ спальн раздавался звонокъ, два лакея, въ срыхъ фракахъ съ гербовыми пуговицами, входили въ темную комнату, отворяли рзныя нутряныя ставни, ставили жалузи, откидывали шелковыя занавски кровати, выводили подъ руки тучнаго старика и усаживали въ кресло-самокатъ. Одинъ одвалъ его въ бархатный шлафрокъ, другой обувалъ одну ногу въ желтую туфлю, а другую куталъ фланелью. Старикъ, закинувъ голову на спинку кресла, освдомлялся, какой нынче день, которое число, который часъ, посылалъ поврить свой хронометръ по солнечнымъ часамъ, вытиралъ себ лицо одеколономъ съ водой. Лакей осыпалъ его пудрой, чернилъ кисточкой брови и усы.. Графъ приказывалъ себя катить въ молельню и проводилъ тамъ часъ или полтора. Потомъ приходилъ управитель съ докладомъ, потомъ старикъ катался по саду до обденнаго колокола…
Разъ управитель, переговоривъ все дловое, заложилъ руки за спину, переминаясь на мст.
— Осмлюсь доложить, ясневельможный, на что намъ теперь эти колонисты? началъ онъ:— теперь народъ и безъ того отбился отъ рукъ, чмъ бы намъ ближе къ нему, а мы на сторон…
— Ну, про это ужъ ты съ молодымъ бариномъ толкуй! перебилъ графъ.— Его воля, мы съ тобой, Слубень, въ могилу глядимъ, ему лучше знать, какъ онъ жить будетъ…
— Оно точно, возразилъ тотъ, запинаясь: — только вотъ въ народ ропотъ, толкуютъ, что люди-то эти ничего не смыслятъ, и до земли-то приступиться не умютъ… Опять, зачмъ же ихъ прятать на фольварк!
— Народъ глупъ, нетерпливо сорвалъ графъ.
— Народъ, ясновельможный пане, попусту болтать не станетъ, а ужь на молодаго графа очень недовольны…
— Что такое?
— Боятся, чтобы…— И Слубень понизилъ голосъ:— боятся измны… Говорятъ, видли въ возахъ-то, что намедни привезли… оружіе…
— Какой вздоръ! Машины! Все врешь, старый хрычъ! разгорячился графъ.
— Нтъ, не вру… заговорилъ было управитель,
— Вонъ! крикнулъ почти съ бшенствомъ графъ.
Управитель стушевался. Графъ задумался и сталъ передвигать ручныя колеса кресла, все тревожнй длалось важное лицо, онъ вынулъ платокъ, утеръ себ лобъ, и позвонилъ.
— Попроси ко мн Владислава, приказывалъ онъ вошедшему лакею, взялъ со стола газету, повертлъ въ рукахъ и опять положилъ.
Скоро вошелъ Владиславъ, позвякивая шпорами.
— Запри дверь, да стулъ возьми, сказалъ старикъ.
Бронскій поглядлъ на отца, и притворивъ дверь, слъ противъ него.
— Какое торжественное начало! Въ чемъ дло?
— Вотъ видишь ли… Не хотлось бы говорить, да время такое пришло.. Т-то, читалъ?… На Волыни ужь…
— Т? переспросилъ сынъ.
— Да, наши красные…
— Красные! повторилъ Владиславъ и усмхнулся, старикъ продолжалъ на него серіозно смотрть.
— Что ты думаешь объ этой новой попытк? спросилъ онъ.
— Я думаю, что она послдняя, отвчалъ сынъ.
Что-то въ род презрительной усмшки пробжало по губамъ стараго графа.
— Интересно знать, на что они надются, проговорилъ онъ.
— А на что вы надялись? спросилъ сынъ явно уже смшливымъ тономъ.
Лицо старика побагровло: но онъ сдержалъ себя.
— У насъ, началъ онъ съ разстановкой довольно тихимъ голосомъ:— была армія, мы опирались на Корсиканца, мы….
— А за нихъ народъ, перебилъ молодой Бронскій.
— Народъ толпа барановъ, которая обыкновенно въ ту сторону и бжитъ, въ которую его пугнутъ.
— Шляхта за нихъ, продолжалъ сынъ.
— Шляхта — голодные псы, которые до тхъ поръ не кусаютъ тебя, покуда ты ихъ кормишь. Тутъ нужны люди, готовые всмъ жертвовать…
— Мы всмъ и жертвуемъ, не стерплъ Бронскій:— все на карту, либо панъ, либо пропалъ!
— Мы?… значитъ и ты? спросилъ пораженный старикъ.
— Давно ли Бронскіе перестали откликаться на призывъ отечества? гордо вытянулся Владиславъ, поднимаясь съ мста.
— Да вдь ты губишь его! вскрикнулъ старикъ:— губишь и себя! Пристать къ полдюжин шаекъ!
— Я еще ни за кмъ не ходилъ, ко мн кому угодно, милости просимъ!
— Какъ? Въ моемъ-замк?— И графъ приподнялся съ кресла…
— Батюшка, ваше здоровье… бросился молодой Бронскій къ отцу.
— Такъ эти колонисты?..
— Мои солдаты, а черезъ два дня здсь будетъ двухтысячный корпусъ…. къ услугамъ патріотовъ, помнящихъ 31 годъ, добавилъ онъ, улыбаясь, и хотлъ поцловать руку графа.
Въ лиц старика появились судорожное движеніе, и на глазахъ навернулись слезы.
— Прочь отъ меня! проговорилъ онъ боле грустнымъ голосомъ.
— Батюшка, это послднее слово? спросилъ Владиславъ.
Старикъ, въ припадк одышки, махалъ рукой.
— Графъ, это ваше послднее слово? холодно повторилъ Бронскій.
Старикъ топнулъ ногой, едва переводя духъ.
— Время насъ разсудитъ, сказалъ Владиславъ и вышелъ изъ комнаты.
Старикъ остался съ поникшею головой: въ душ его въ одно и то же время бушевали гнвъ и какая-то темная, непонятная радость, отчаяніе и надежда… Въ старомъ травленомъ волк невольно проснулся бывшій патріотъ.
‘А что если они вс такіе?’ шевельнулось у него въ голов: ‘такъ дйствуетъ только сила…. Я стариковъ наперечетъ знаю…. А молодежь, чортъ ее знаетъ, что въ ней такое сидитъ….’
Часъ спустя Вдалиславъ приказывалъ уже сдлать лошадей, когда лакей передалъ ему просьбу его сіятельства пожаловать въ молельню….
— Гнется, подумалъ Бронскій, отправляясь на зовъ. Отворивъ дверь домашней каплицы, онъ увидалъ отца передъ самою каедрой, откормленный ксендзъ зажигалъ свчи передъ образами.
— Что это, заклинаніе? проговорилъ Владиславъ, подходя къ отцу.
— Забудь нашъ разговоръ, отвтилъ старикъ, протягивая руку:— помолимся вмст…. И…. буль остороженъ…. Вотъ все о чемъ я прошу….
Бронскій поцловалъ руку и сталъ за кресломъ. Они прослушали Te Deim, потомъ ксендзъ окропилъ водой большой ящикъ чернаго дерева, и передалъ его старому графу….
— Дай мн благословитъ тебя, проговорилъ тотъ, взволнованнымъ голосомъ, протягивая къ сыну дрожавшія руки. Бронскій опустился на колно и наклонилъ голову на сложенныя руки.
— Ну, теперь возьми это, они твои по праву спора, сказалъ графъ, открывъ ящикъ съ дорогими пистолетами работы старика Лепажа:— осмотри ихъ хорошенько, тутъ кое-что еще есть. Дай Богъ, чтобъ они теб получше служили!
Бронскій обнялъ отца, и взявъ ящикъ, ждалъ длиннаго напутствія.
— Больше ничего, кончилъ графъ:— распоряжайся всмъ что будетъ нужно, только не забудь, что я остаюсь здсь съ людьми…. Ну, прощай! Мы долго не увидимся….
Еще разъ обнялъ Владиславъ отца и понесъ подарокъ на свою половину.
‘Чудакъ, думалось ему дорогой, ничего-то онъ просто не можетъ сдлать….’
— Смотрите, Леонъ, обратился онъ къ нему въ кабинет, — отецъ снарядилъ въ битву, куда это годится противъ нашихъ револьверовъ?
И онъ сталъ выкладывать пистолеты, пороховницу и прочія принадлежности. Въ ящичк для пуль нашелся толстый пакетъ съ краснорчивою надписью: 500.000 злотыхъ.
— Ай да отецъ! вскрикнулъ графъ:— вотъ что дльно, то дльно!
Вечеромъ, вернувшись съ фольварка, Бронскій хотлъ зайдти къ отцу поблагодарить его. Дежурный лакей объявилъ ему, что графъ чувствуетъ себя не такъ здоровымъ, и не веллъ никого пускать къ себ.
То же самое повторилось на другой день поутру. Владиславъ наконецъ догадался.

VII. Пропаганда.

Послдніе дни въ замк кипла лихорадочная дятельность. То тамъ, то сямъ мелькали озабоченныя лица Леона, Бронскаго, прізжей шляхты. По нскольку разъ на дню прізжали посылались верховые гонцы. Дворня таинственно шепталась по закоулкамъ. Ночью, въ комнат Инны, печаталась прокламація къ народу. Несмотря на протестъ Инны, ршено было печатать ее русскими буквами, такъ какъ вс грамотные крестьяне учились русской азбук. За то ужь никто не могъ отбить у ней охоты самой развезти вышедшіе изъ-подъ станка листки.
Съ самаго утра Бронскій погрузился въ тревожное раздумье, едва отвчалъ своимъ сообщникамъ, и даже чуть взглянулъ на Инну, когда она пришла показаться ему въ костюм чумака. Разсянно назначивъ ей вернуться къ полночи, онъ слъ къ письменному столу.
Цлый вечеръ здила Инна по окрестнымъ хуторамъ, заходя подъ разными предлогами въ хаты, и удаливъ хозяевъ, или будто безъ цли подходя къ пологу, совала подъ изголовье возмутительный листокъ. Совсмъ стемнло, когда она подъхала къ сборному хутору, которымъ, между прочими, владлъ и Кононъ Терентьевичъ. Въ сторон отъ селенія, къ отвсному обрыву надъ прудомъ прилпился шинокъ. Инна задла поводья за плетень и осмотрла револьверъ. Въ освщенное окно неслись шумный говоръ, псни, скрипка, по случаю субботы народу набралось порядочно. Она бойко вошла въ хату и поклонилась шинкарю съ гостями.
— Добры вечеръ, добры люди! А ну, шинкарю, меду! молодцовато крикнула она и сла на край лавки.
— Чій се такій гарный паробокъ? Видкиля! раздались голоса.
— Издалека, чумакую, отвтила Инна.
— А ну горлки.
— Кварту, шинкарю! Хай добры люди гуляютъ, та ушкваримо псню, щобъ лука пійшла, ось якъ! бодрилась она.
— Ось якій паробокъ! отозвались крестьяне: — еще и усъ не закрутивсь, а вже и смакъ знае…
Шинкарь принесъ вино, низенькій человчекъ въ истасканномъ казакин запилилъ на скрипк, и сталъ подпвать, шамкая беззубымъ ртомъ:
Доля моя, доля!
Инна подхватила, да еще парня два. Сдой какъ лунь атаманъ хутора сидлъ за столомъ, понуривъ голову и притопывалъ ногами…
— Ось такъ хлопецъ, якъ спвае! не вытерплъ шинкарь.
— Винъ еще и танцувятиметъ!…. Щобъ мини книша ни сти, тавцуватиметъ….
— Чого жь Петро не пье? замтилъ дюжій молодецъ въ овчинной свитк,— пій Петро! обратился онъ къ старику въ изодранной сермяг.
— Та звстно, отвтилъ тотъ:— що пити, що не пити, усе умирати треба… Тилько й у доли, що горлка, дома вже усе потягали.. жинка плаче, дтки сковчатъ.
— А чомъ такъ? вступилась Инна.
— Отъ ще, сказалъ шинкарь, разливая вино,— абы були живы та здоровы… А то ще а покосимо, погребемо и у копици покладемо! …
— Та вамъ и байдуже, отвтилъ старикъ,— въ васъ паны не таки, а насъ якъ разруйновали…..
— То ще не шкода, якъ одинъ панъ… А якъ оренда, або вправлящій, то вже цей не помилуе…
— Отъ хдопци е панъ що усимъ паномъ панъ…. Чули про графа Броньскаго? перебила Инна.
— Эге, хай ему пранци! отозвался старикъ:— се жъ винъ и е! жидивска собака!
— Якъ же?
— Та тилько слава що графъ! А винъ копйку зостальную тягнетъ, шкуру дере съ человка…
Инна потупилась въ свою кружку, ее и прежде поражала нищета крестьянъ Бронскаго, она нсколько разъ вызывала его на разговоръ, но онъ ссылался на недостатокъ времени заняться ими. Она впрочемъ никакъ не ожидала встртить такого раздраженія въ народ, а надо было готовить его къ будущему, надо быдо говорить за графа…. Она колебалась нсколько времени…
— Чого хлопець сумуе? сказалъ дтина въ свитк, ударивъ ее по плечу.
— То якъ не сумовати, отвтила Инна, родичи стогнуть, нема имъ ни доли, ни воли… Чомъ воны на свтъ породилась?… А за вищо? Хиба се не наська землл? Чули, яке було побоище?
— Эге! вступился одинъ паробокъ:— якъ Бобырецкій бугай та зъ нашимъ бугаемъ бились? Бачивъ! Усмъ хуторомъ ледве, ледве розняли.
— Не, я кажу про казацькое побоище, якъ счъ руиновали! А мы що? Хиба не вольны казаки?
— Ни, хлопци, проговорилъ старикъ, поднимая голову,— вже нема казацкаго рода… Отъ ддъ мій, чтой ще бачилъ якъ воны пановяли… ще я совсмъ малесенькій бувъ, то винъ, було, сидить у пасиц та расказуе, якъ воны Ляхивъ били…
— Ото, хлопци, перебила Инна: — казаки ихъ били, а воны казакамъ волю даютъ…
— Тю на тебе! отозвался другой дтина:— щобъ Ляхи намъ волю дали? Воны бунтують…
— Що жь? воны соб воли шукають… А хотлось бы вамъ въ вольные казаки, хлопци? говорила Инна.
— Що винъ балакае!
— И земля бъ у васъ своя була, и подушны не платити… Е таки люде, що й помогутъ вамъ….
— Та дежь воны? яки таки?
— Гадаю я, пидемъ зъ Ляхами, добудемо соб воли, тады и Ляхи не управятся въ вами..
— Та брешишь ты, перебилъ старикъ:— воны не русски дюде, нехрещены, на царя бунтують, и мы зъ ними?
— Такъ щожь царь? Е таки земли що нема въ нихъ ни царя, ни круля… сами люде! Чуете?
— Хе! Якое жь и царьство, що й царя нема? Якъ хата безъ стрихи! разсмялся одинъ.
— Яки жь таки ледащи люде, що й царя соб не зшукаютъ?
— Геть, хловци! Що се таке? заговорилъ старикъ, указывая на Инну:— то вже мы чули, якъ тіи люде до насъ приходидл, що грамотки дали…. а описля що паны говорили?
— Та звстно, що говорили! Намъ казали, що ти царьски слуги, що его воля така, щобъ у насъ земли не було, а Москадямъ кажутъ, що мы бунтуемъ…. Дежь тутъ правда?
— Та щира правда вже дуба дала, {Умерла.} перебила Инна, робя передъ недовріемъ крестьянъ, и стараясь отшутиться, на этотъ разъ выходка не подйствовала, люди сидли молча и пристально глядли на нее, она поняла, что выйдти изъ такого положенія можно было только ршительнымъ объясненіемъ, и ршилась, разчитавъ на неповоротливость Малороссовъ.
— Чуете, хлопци, держиться за графа Бронского: може винъ замъ и лихо робивъ, та не намъ ёго судити, бо винъ за васъ ратувавъ, та царьскимъ людемъ очи отводилъ…. Не зiукати вамъ такого атамана, якъ винъ, винъ самъ не зъстъ, ни спочиветъ, а усе сумуе та гадае, якъ вамъ волю дать. Вже у ёго и люде подибраны, и ружья у нихъ е, таки якъ у Москалей….
— Не слухайте его, хkопци! вмшался шинкарь, — кто е знае, виткиля воно? Якій се чумакъ? Се ка-зна-що!
— Та и справды…. Бачите, яки у его руки блы…. Ей же Богу, се лядащо! Хай мин Богъ убье!
— Та якій се Богъ? проговорила Инна, вставая изъ-за стола и, засунувъ руку за пазуху, взвела курокъ: — яке воно? Кто ёго бачилъ? чи воно сринькое, чи яке?
— Эге, вражій сынку, держить его хлопци! раздались раздраженные голоса.
Въ одну секунду Инна задула свчу и бросилась къ двери, кто-то схватилъ ее за полу, она рванула съ себя свитку, и выпаливъ кверху, захлопнула дверь. Озадаченные минутнымъ блескомъ и громомъ выстрла, крестьяне такъ и замерли на мст.
— Трясця ёго матерь! проговорилъ кто-то въ потемкахъ, шаря въ печи.
— Ахримъ, чи ты живъ?
— Чортяка! чортяка! басилъ другой, забившись подъ столъ.
Шинкарь засвтилъ свчку, перепуганные крестьяне стали приходить въ себя.
— Де жь воно? выговорилъ одинъ, крестясъ: — се воно й було? Бачите и двирь не витчинялъ!
— Може вдьма? отозвался другой.
— Эге! ото и свитка! вскрикнулъ третій, поднимая съ полу валявшуюся свитку,— ни, се не вдьма!
Стали обыскивать платье, нашли цлый ворохъ прокламацій.
А Инна, сломя голову, прискакала на графскій дворъ, и, бросивъ лошадь, взбжала на лстницу, оттуда въ кабинетъ графа и кинулась, запыхавшись, въ кресло. Леонъ подбжалъ къ ней, она оттолкнула его и, какъ потерянная, проговорила:
— Все пропало! Они намъ не врятъ! они ненавидятъ насъ! они подняли на меня руку!
— Что такое? что такое? спокойно спросилъ Бронскій, вставая изъ-за стола и бросая перо.
— Какая ошибка! Я всегда была противъ этихъ лживыхъ средствъ! Вотъ и добились — озлобили народъ и только! Теперь чиновникамъ скорй поврятъ чмъ намъ, волновалась Инна, и принялась разсказывать….
Бронскій совершенно спокойно выслушалъ ее.
— А вы и упали духомъ? Они хитрй чмъ вы думаете…. Успокойтесь! Какъ только увидятъ нашу силу, сейчасъ и примкнуть…. Они и уставныхъ грамотъ не подписывали до прихода солдатъ.
Ровный и холодный тонъ сразу подйствовалъ на разгоряченный мозгъ Инны. А Бронскій опять слъ къ столу съ озабоченнымъ лицомъ, провелъ рукой по лбу, запечаталъ нсколько писемъ, надписалъ адресы и позвонилъ.
Вошелъ Квитницкій.
— Развезите это по сосднимъ хуторамъ, сказалъ графъ, передавая ему пачку,— и не дожидайтесь, чтобы при васъ распечатывали, какъ въ руки отдалъ, налво кругомъ, въ карьеръ и дальше…. Да велите давать лошадей, крикнулъ онъ вслдъ уходившему, всталъ изъ-за стола, потянулся, прошелся раза два по комнат и подошелъ къ развшенному на стн оружію.
Инна встала съ мста и словно похолодла въ ожиданіи ршительной минуты.
Владиславъ снялъ со стны саблю и опоясался:— Пора! обратился онъ къ Инн, и надвинувъ на бекрень конфедератку, пошелъ изъ комнаты.
Леонъ, блдный какъ мертвецъ, подалъ Инн чамарку и шапочку, онъ не могъ даже заговорить, и только болзненная улыбка скривила ему губы. Инна ничего не замчала, она торопливо накинула верхнее платье, и схвативъ брата за руку, потащила его на крыльцо, перескакивая по нскольку ступенекъ заразъ. Нсколько конюховъ держали засдланныхъ лошадей, она прыгнула въ сдло, отвязала отъ арчака отцовскую саблю и опоясалась. Вокругъ толпилась дворня.
— Панове, сказалъ Бронскій, принявъ поводья:— Кто хочетъ быть вольнымъ, бери моихъ лошадей, ступай въ оружейную, выбирай любое…. Кто меня любитъ, за мной!
Человкъ пять бросились къ конюшнямъ.
— Куда? куда? кричалъ растерянный Слубень, подбгая къ Бронскому:— отца пожалй! отца!
— Пусти, старикъ, перебилъ графъ.
— Не пущу, завылъ дядька, повиснувъ на поводьяхъ:— не пущу! бейте меня, не пущу!
— Возьмите стараго дурака! крикнулъ Бронскій, поднимая лошадь на дыбы:— поди прочь! дорогу… А! когда такъ, тащите его стараго съ собою!
Два-три человка оттащили обезпамятвшаго Слубня и съ хохотомъ подняли на сдло. Графъ далъ шпоры и выхалъ со двора крупною рысью, покачиваясь на сдл, два всадника, пустившіе съ мста вскачь, едва поспвали за нимъ. Примкнули къ нимъ и Леонъ съ Инной, они скакали рядомъ, взявшись за руки. Мрно брякало оружіе, глухо разносился по степи топотъ. Инна вглядывалась въ серебристый блескъ травы, прислушивалась къ ночнымъ звукамъ, пожимала руку брату и взглядывала на него безумно страстными глазами. Бронскій оглянулся на нихъ и заплъ: Jeszcze Polska ne zgina.

VIII. Земля обтованная.

Всадники спустились къ рк, перехали мостъ, и свернувъ съ большой дороги, направились къ уединенному фольварку, когда-то сборному мсту званыхъ охотъ. Не переводя духу проскакали они три версты, отдлявшіе его отъ селенія, и пустили взмыленныхъ лошадей шагомъ у самой фермы. Пять, шесть хатокъ чернлись въ кустахъ, огни погашены, на улиц ни души. За ними раскинулся старый, дремучій лсъ, тянувшійся верстъ на пять, и съ боку нсколькими перелсками примыкавшій къ рощ Горобцевскаго хутора. Богъ всть какими судьбами уцлвъ отъ истребленія свободными винокурами, онъ перешелъ въ руки богатаго магната, который хранилъ его почти такъ какъ хранятъ зубровъ въ Бловжской пущ. Подъзжая къ нему, Инна вспомнила, какъ еще въ дтств заблудилась она здсь въ непроходной чащ, какъ ее отыскивали цлымъ хуторомъ и насилу нашли ужъ ночью подъ столтнимъ дубомъ….
Графъ первый въхалъ на опушку, передъ нимъ посторонился часовой съ двустволкой на плеч, другой, лежа на овчинномъ тулуп, выскалъ огня въ коротенькую люльку. Невдалек трещалъ хворостъ и стелящееся по втру пламя освщало пятнами пеструю кучку вооруженныхъ людей, переливаясь фантастическими колерами въ темной листв. Дюжій повстанецъ, сидя на срубленномъ дерев, точилъ косу, блестящее лезвее съ визгомъ звенло по камню. Дв стреноженныя лошади щипали траву, фыркая и отдуваясь. На проск блли палатки, голубоватыя тни деревьевъ волновались на полотн, кое-гд виднлись наскоро сложенные шалаши. Рои комаровъ вились вокругъ огней съ дымившимися котелками. Подл нихъ кучками копошились люди, тамъ и сямъ сновали разноцвтныя чамарки. Огнистыя блестки мелькали по связкамъ косъ, по стволамъ ружей и пистолетовъ. Смутный говоръ, смхъ, псни, стояли въ толп. Толпа разступалась, пропуская графа со свитой, валила за нимъ, волнуясь и бросая шапки, крики сливались въ непрерывный гудъ виватовъ, испуганные грачи, хлопая крыльями во сучьямъ, тучей поднялись съ деревьевъ.
Графъ слзъ съ лошади, и раскланиваясь на об стороны, прошелъ въ палатку съ трехцвтнымъ знаменемъ у входа.
— Чего ты хмуришься? крикнула Инна брату, снимавшему ее съ сдла:— поди! Видть не могу такого лица! Я живу, живу изо всей силы.
Она пошла по лагерю и наткнулась на Колю, обнимавшагося съ какимъ-то гимназистомъ.
— Какое время переживаемъ мы! Видлъ Горбуна-то? Какимъ сталъ молодцомъ!
— Это, братъ, хоть кого расправитъ! восхищался Коля, обнаживъ саблю.
Въ другой кучк шелъ шумный разговоръ.
— Тащи все что подъ руку попало! училъ отставной поручикъ Кондачковъ: — будетъ, попировали! Пора и намъ! Кабы къ самому старику забраться! Говорятъ въ замк птичьяго молока только нтъ!
— Нтъ, ты вотъ что скажи: сердце-то сорвать! хриплъ горбатый Бирюлевъ:— за всю жизнь расплатиться! Да и наболло жь оно у меня!
— Зальемъ! Утро вечера мудрене, утшалъ поручикъ подавая ему флягу.
— На гибель врагамъ народа! оказала Инна, подойдя къ пьющимъ.
— Amen! торжественно проговорилъ домовый ксендзъ Бронскихъ.
Инна подсла къ ближнему котелку и попросила себ ложку.
— Проголодалась, паненка? улыбнулся Квитницкій, гордо покручивая усъ.
— Цлый денъ съ лошади не сходила, весело отвтила она, принимаясь за кашицу.
— Весело намъ, говорилъ другой шляхтичъ:— мы своего дождались.
— И мн весело, перебили Инна:— я такая же дочь революціи, какъ и вс вы.
— Пей, пани! крикнулъ тотъ, протягивая ей стаканъ водки.
— Горлка? Дай!— Она насильно заставила себя выпить полстакана, и, поперхнувшись, со слезами на глазахъ, опрокинула его въ траву.
— Графъ зоветъ васъ всхъ къ себ, сказалъ подошедшій къ нихъ Леонъ.
Въ палатк Бронскаго собрались назначенные имъ офицеры. У входа стояла простая одноколка въ одну лошадь. Пани Лисевичъ привезла графу письмо инсургентовъ съ извстіемъ о стоянк въ пятидесяти верстахъ дальше, и о предстоящемъ поход болотами и лсомъ на уздный городокъ.
Инна съ удивленіемъ глядла на Бронскаго.
Онъ сидлъ на куч дорогихъ ковровъ въ гордой, повелительной поз, и едва кивнулъ головой вошедшимъ: Ова пошла знакомиться съ Полькой.
— Привтъ вамъ, сказала она, пожавъ ей руку:— женщины вступаютъ въ свои права!
— Что вы длаете, шепнулъ ей Коля:— знаете ли вы кто эта дама? Это…. камелія.
— Здсь вс равны! отвтила Инна:— тмъ хуже для патріотокъ, если падшія женщины подаютъ имъ примръ.
— Панове! заговорилъ Бронскій:— мы должны расчистить мсто товарищамъ, они придутъ съ похода, имъ въ пору будетъ только съ гарнизономъ управиться, наше дло отрзать расквартированный по хуторамъ эскадронъ…. Я думаю….
— Графъ, это военный совтъ? перебила Инна.
Тотъ кивнулъ головой.
— Мннія подаютъ младшіе, замтила она съ удареніемъ.
— Что тамъ такое? вступился Квитницкій:— насъ двсти родовитыхъ Поляковъ. Идти прямо и побить Москалей.
Завязался споръ. Одни предлагали идти двумя отрядами, чтобы заманить Русскихъ въ засаду. Другіе совтовали держаться къ лсу, чтобъ обезпечить отступленіе, третьи хотли ждать прибытія главнаго корпуса повстанцевъ.
— Надо поджечь коновязи, сказалъ Квитвицкій,— и тогда въ сумятиц ихъ легко перерзать.
— Рзатъ сонныхъ? вскрикнула Инна.
— А еслибъ ихъ отрядъ наткнулся на насъ теперь? возразилъ Бронскій:— что бъ это было? Нападеніе въ расплохъ?
— Вс средства хороши, если вредятъ врагу, вступился ксендзъ:— можно расположиться въ виду ихъ бивакомъ, отравитъ котлы и отступить въ разсыпную…. Пресвятая Марія, королева Польши, отпуститъ вамъ по грху за каждую каплю назжей крови!…
— A la guerre comme la guerre! сказалъ графъ:— я принимаю планъ Квитницкаго. Друзья мои, Польша воскресаетъ въ насъ, здсь, подъ открытымъ небомъ собрался нашъ первый сеймъ, какъ предстоитъ ршить судьбу отечества.
Вс единодушно подтвердили ршеніе, обнаживъ сабли, и начавъ шумно подавать голоса.
— А если я крикну: не позвалямъ? обратилась Инна къ Бронскому.
— Вспомните, что это для народа! сказалъ тотъ, подходя къ ней.
— Согласна! твердо проговорила она.
Когда вс разошлись, Бронскій отдалъ Инн инструкцію назавтра и пошелъ проводить ее до палатки. Она немного пошатывалась, водка ее ошеломила.
— Что ни говорите, но этотъ образъ дйствій противенъ мн, сказала Инна.
— А вы все съ своею идеальною честностью! отвтилъ онъ:— знаете ли вы, что я разъ обнесъ Русанова передъ губернаторомъ, какъ вреднаго человка? Да, и правъ: онъ вредилъ намъ въ общественномъ мнніи, будь онъ близокъ старику, и знай хоть половину нашихъ плановъ, разв онъ не сдлалъ бы того же?
— Будетъ, у меня и безъ того голова кружится!
— Надо такъ закружить разъ навсегда, чтобъ ужь больше ни отчего не кружилась.
Ночная темнота стала сдавать, розовые блики ложились по стволамъ березъ, закраснлись пни осинъ и дубовъ. По земл спали повстанцы, кто положивъ сдло подъ голову, кто на рук. Сдые старики лежали въ перемежку съ молодежью…. Бронскій остановился надъ ними.
— Здсь все такъ полно, сказалъ онъ, кладя руку на грудь:— завтная мечта сбылась…. Я веду ихъ въ бой, за святую свободу…. Польша! Польша! Вырвалось у него неподдльнымъ порывомъ:— это все сыны твои, отовсюду сошлись они на мой голосъ, а вотъ иностранка, обернулся онъ къ Инн,— достойная польской короны.
— Короны? перебила Инна.
— Вы не врите? Долго ли же еще колебаться Инна? Что вамъ стоитъ сказать одно слово? вдь вы любите меня? говорилъ онъ, положивъ ей руку на плечо, и заглядывая въ глаза:— я врю въ себя, пусть будетъ что будетъ! Раздлимъ будущность!
— Я не ошиблась давеча, отшатнулась она.
— Что вы?
— И еще спрашиваетъ! Подите! Отъ меня водкой пахнетъ! Я пьяна сегодня…. А вы нтъ, вы не пьяны! захохотала она и оставила озадаченнаго графа у входа своей оддатки.
Она подозвала водолаза и начала дразнить его: кинулась прочь, онъ за ней, она увернулась, и съ хохотомъ бросилась въ сторону, собака съ лаемъ металась за ней и сбивала ее съ ногъ ….
— Ты еще не спишь? вошелъ Леонъ: — что это?
— Не сплю…. Не буду спать…. И ты не пьянъ? Леня, подемъ кататься….
— Въ самомъ дл ты видно хватила!
— Слушай, что это?
По лсу гудлъ дальній благовстъ заутрени.
— Леня, они тамъ ничего не знаютъ, они молятся по привычк, и не чуютъ, что молитва услышана…. Услышана! крикнула она, обнимая брата:— плачъ со мной! Смйся! Пляши! Не хочешь? Лара! Рви его!
— Сумашедшая!
Леонъ поднялъ ее на руки и перенесъ на сваленное въ углу сно.
— Это насиліе! кричала она, вырываясь:— не хочу спать…. Я теб казки казатиму!…
— Ну, хорошо! Хорошо! успокоивалъ тотъ, садясь къ изголовью.
— Завтра, Леня, завтра къ намъ! Вс кому тяжело на свт! Лара долой ошейникъ! Сними съ него, Леня, сними!
Она попробовала приподняться и расхохоталась.
Леонъ положилъ ее голову къ себ на колни и началъ укачивать какъ ребенка. По временамъ она еще лепетала чуть слышно:— Хлопцы…. Не треба ихъ…. Сами…. Сама….
Братъ глядлъ на нее со слезами на глазахъ.

IX. Завялый букетъ.

Проспавъ до полудня, Бронскій почувствовалъ, что его кто-то теребитъ за плечо, потянулся, вздохнулъ.
— Минуточку, пробормоталъ онъ, повертываясь на другой бокъ.
— Вставайте, рзко крикнуло ему въ уши. Онъ вскочилъ, протеръ глаза.
Передъ нимъ стояла Инна, раскраснвшись отъ жара, запыхавшись, словно за ней гнались.
— Русскіе, крикнулъ онъ, хватаясь за саблю.
— Идите, смотрите что у васъ длается! Да, идите же! торопила она, таща его за рукавъ. Онъ побжалъ за ней на опушку. У сухой березы стояли два крестьянскіе воза, толпа окружила ихъ хозяевъ, связанныхъ по рукамъ, съ веревками на ше, въ одномъ изъ нихъ графъ узналъ Грыцька…. Они отбивались и увертывались, толпа осыпала ихъ насмшками и бранью, тутъ же расхаживалъ Квитницкій, поджигая товарищей.
— Пане, кричалъ Грыцько, завидвъ Бронскаго:— що жь се за напасть така? Що воны кажутъ? И шкапу {Лошадь.} имъ треба и возъ? Якъ же такъ?
— Cтой, крикнулъ Бронскій,— что это за люди? Гд вы ихъ взяли?
— Та въ шляху, пане, заговорилъ другой крестьянинъ, кланяясь:— разсудьте, якъ же то можно?
— Это измннки, перебилъ Квитницкій,— они не давали намъ подводъ, намъ нужны лошади.
— Такъ и душить ихъ? вмшалась въ толпу Инна, отталкивая державшихъ крестьянъ:— что они, обязаны раззориться для васъ?
— Та се жь, панночка! закричалъ Грыцко, не помня себя отъ радости: чи не вмерли? и въ шаблюкой? чи вы охвициръ, чи що?
— Вотъ погоди, будетъ теб офицеръ, пся кревъ, какъ запляшешь на веревк! грубо проговорилъ шляхтичъ, отсунувъ Инну:— бери его, вшай!
— Якъ? Мини? Та за війщо?
— А за шею, послышалось въ толп, снова окружившей своихъ плнниковъ. Инна вырвалась изъ рукъ Квитвицкаго и опять кинулась на выручку.
— Кто не съ нами, сказалъ Бронскій, останавливая ея руку, — тотъ противъ насъ.
— А! теперь вотъ какъ! крикнула она, выдергивая руку:— теперь видно не въ гостиныхъ? Зачмъ было проклинать правительства? какая это свобода?
— Инна, говорилъ Бронскій ей на ухо:— опомнитесь? Что вы длаете?
— Прочь! взвизгнула она, обнажая саблю, и бросилась въ толпу съ крикомъ: — назадъ! не трогать ихъ.
— Взмилуйтесь, завопилъ Грыцько, повалился въ ноги Бронскому и ухватился на платье:— возмить усе!… Боже мій милый?… Горпино моя!… Та у мене ще и жито не продано!
Другой мужикъ стоялъ со скрученными назади руками, свирпо потупясь въ землю и глядя изъ подлобья. Онъ попробовалъ рвануться локтями: веревки только кожу ссадили на мускулистыхъ рукахъ. Толпа захохотала.
— Пустить ихъ! сказалъ Бронскій, отвертываясь. Въ толп пронесся ропотъ, вс кричали разомъ, размахивали руками. Квитницкій читалъ имъ какую-то бумагу, слышно было только самыхъ ближайшимъ.
— Какой онъ намъ начальникъ? заговорилъ онъ, выходя изъ кружка и показывая на Бронскаго:— онъ Москалей руку держитъ! Онъ съ ними жилъ…. онъ имъ радетъ.
Толпа заволновалась, ропотъ усилился, лица становились грозне, свирпй.
— Это что? крикнулъ графъ, сдвигая брови, и пошелъ на толпу.
— Не слушайте! кричалъ шляхтичъ.
— Смирно! сказалъ Бронскій, скрестивъ руки:— кто здсь сметъ распоряжаться? Кто бросилъ свои помстья? Кто мерзнетъ съ вами въ лсу? Кто поведетъ васъ въ огонь?
— Панъ графъ! пронеслось общимъ говоромъ.
Бронскій оперся на саблю и кусалъ кончики усовъ, глядя въ упоръ на присмирвшихъ мятежниковъ. Въ судорожномъ подергиваніи стиснутыхъ челюстей, въ жилахъ на лбу сквозила борьба противоположныхъ чувствъ. Лицо то блднло, то вспыхивало и обливалось краской.
— А коли панъ графъ, кого еще вамъ слушать? Почемъ вы знаете, что я не пытаю вашу врность?
— Не врьте ему! И безъ него обойдемся! вопилъ Квитницкій: — сами себ паны, да и все тутъ!— И вынувъ револьверъ, взвелъ курокъ.
— Связать бунтовщика! грозно сказалъ графъ.
Инна инстинктивно стала къ нему съ саблей наголо. Человкъ шесть кинулись на шляхтича, повалили его, несмотря на отчаянное сопротивленіе, одинъ сталъ колномъ на грудь, другіе перевязали ему руки и ноги.
Съ минуту Бронскій молча наслаждался торжествомъ, потомъ лицо стало хмуриться, хмуриться, глаза зловще осматривали толпу.
— Берите ихъ! Длайте что хотите! проговорилъ онъ, и пошелъ въ чащу.
Инна остолбенла.
Грыцько безъ сопротивленія позволилъ себя вести, только дико озирался, пытаясь что-то сказать. Другой крестьянинъ стоялъ, не шевелясь, не выказывая никакой попытки къ бгству, у него стали поправлять веревку на ше, онъ вдругъ опустилъ голову и вцпился зубами въ горло перваго попавшагося, брызнула кровь, захрустли хрящи…. Онъ повалился на опрокинувшагося ворога, и оба покатились по земл съ глухимъ ревомъ…. Остервенившаяся толпа бросилась на нихъ съ ножами.
Инна медленно вложила саблю въ ножны, заткнула уши и пошла къ лагерю.
‘Ну-ка вернись!’ ходило у ней въ голов.— ‘Что? струсила? Нтъ, вернись, смотри до конца, пей до дна.’
Инна въ самомъ дл вернулась было, но тутъ изъ-за гама толпы вылетлъ такой крикъ, что она задрожала всмъ тломъ, зашаталась и едва добжала до палатки…. Какъ потерянная прошла она мимо брата и ткнулась лицомъ въ подушку.
— Инна! крикнулъ тотъ, перепугавшись ея блдности.
— Помнишь ты, какъ дядя кричалъ въ бреду, когда ему жандармы представлялись? сказала онъ какимъ-то бшено-сдержаннымь голосомъ.
— Ну?
— То еще можно было слушать!
Она вскочила, сорвала съ себя саблю, обнажила, дохнула на чистую, свтлую сталь, дождалась неподвижнымъ взглядомъ, пока сошелъ съ нея туманный налетъ, и нажала изо всей силы въ камень: клинокъ треснулъ, и со звономъ отлетлъ въ сторону.
— Лучше бы ей не бывать у меня въ рукахъ…. Отецъ проклялъ бы меня, еслибы зналъ на какое дло она пошла.
— Инна, что у васъ случилось? Гд графъ?
— Не говори мн про него. Поди, ты тамъ все разузнаешь…. Оставь меня.
Она вернулась на постель, заложила руки подъ голову и пролежала такъ до вечера, мучительныя думы не давала ея покою, по лагерю раздавались шумныя приготовленія, она не выходила изъ палатки. Коля принесъ ей букетъ ландышей, она поручила ему вычиститъ ей лошадь, убавила свтъ дампы, подозвала Лару, задумчиво погладила его волнистую шерсть, потомъ подошла къ букету, наклонилась надъ нимъ и принялась втягивать въ себя пряный запахъ пожелтвшихъ цвтовъ.
‘Внчики, внчики!’ думалось ей: ‘гд ваша близна? Гд же та чистая, какъ ландышъ, душа? Или ея нтъ и въ самомъ дл? Или мои мечты внчики? такъ и засохнутъ?’
По лагерю зажглись костры, тнь часоваго заходила по блому полотну палатки. Чувствуя усталость, Инна раздлась, прилегла на сно и покрылась плащомъ, но воздухъ такъ накалился за день, въ ней самой кровь была такъ разгорячена, что она тотчасъ же разметалась, и все еще не могла заснуть, а тнь все двигалась съ правильностью маятника, она стала смотрть на нее, чтобы заставить глаза слипаться…. Вдругъ тнь раздвоилась. Водолазъ сорвался съ мста и кинулся подъ ноги вошедшему, но обнюхавъ, тотчасъ завилялъ хвостомъ.
— Я раздта! съ неудовольствіемъ проговорила Инна, закрываясь плащомъ:— что жь вы вычистили лошадь? Такъ скоро?
— Это я, сказалъ Бронскій.
— Это вы? Что вамъ нужно? холодно проговорила она.
— Инна, выслушайте, я несчастнйшій человкъ, я цлый день протаскался въ лсу.— Онъ опустился возл нея на сно.
— Вы пришли упражняться въ ораторскомъ искусств? Напрасно! Мн давно извстно ваше краснорчіе, презрительно проговорила она.
— Вы хотите оскорблять меня?
— Нтъ, я боюсь васъ…. Зачмъ вы пришли? Что вамъ надо? Или еще не кончено между нами?
Она приподнялась и взглянула ему прямо въ лицо.
— Не отталкивай меня, говорилъ Бронскій, наклоняясь къ ней.— Дай мн поплакать съ тобой, я мучусь, мн тяжело.
— Я! я! мн! говорила Инна, дко усмхаясь:— а тмъ каково было? О нихъ ни слова?
— Инна, могъ ли я поступить иначе? Что я такого сдлалъ, за что меня такъ-то ужь презирать?
— А, у васъ достаетъ еще лицемрія? Отчего жь это вы сперва-то ихъ отпускали? Вы сволочь свою задабриваете!
Графъ молчалъ.
— Вы продали кровь! Вы продали ее за власть! Не отвирайтесь…. Вы злйшій изъ всхъ деспотовъ. Первый опытъ удался…. Идите!
— Какъ ты хороша! Еслибы ты только видть себя могла! заговорилъ Бронскій въ страстномъ порыв.
— Идите же!… вдь я не любовница вамъ, что вы такъ со мной сидите….
— Не пойду, отрзалъ онъ, придвигаясь къ ней.
Она толкнула его въ грудь и отскочила въ уголъ палатки.
— Если вы потеряли даже уваженіе къ женщин, такъ вотъ Лара вамъ напомнить. Онъ также хорошо суметъ схватить за горло, какъ и ваши доблестные воины.
— Понимаю, сказалъ Бронскій вставая,— я слишкомъ низокъ для синьйоры, я недостоинъ…. чего бишь?
Онъ запахнулъ плащъ и вышелъ изъ палатки, напвая что-то себ подъ носъ. Не усплъ онъ отойдти ста шаговъ, какъ лагерь пришелъ въ движеніе.
— Сигналъ! Сигналъ! Зарево! раздавались голоса.
Бронскій обернулся: красная полоса разросталась и трепетала за лсомъ, темныя фигуры пшихъ и всадниковъ неслись мимо него на опушку, знамя колыхалось чернымъ пятномъ на аломъ неб, гуще и гуще валила за нимъ толпа, Коля подскочилъ къ палатк съ осдланною лошадью. Гулъ постепенно стихалъ, раздались голоса командующихъ, всхъ ихъ покрылъ голосъ графа. Онъ объзжалъ своихъ людей и каждому отдавалъ какой-нибудь приказъ, масса тронулась. Пройдя форсированнымъ маршемъ два-три перелска, они остановились въ полуверст отъ задворковъ, освщенныхъ съ одного конца хутора ярко краснымъ свтомъ, огня еще не было видно за деревьями садовъ. Тутъ Бронскій раздлилъ пшихъ на дв банды. Самъ графъ съ конницей долженъ былъ ожидать ршительной минуты для нападенія съ свжими силами, о чемъ его увдомитъ нарочный. Шайки пошли въ разныя стороны, и скоро скрылись въ темнот.
— А вдь это мой хуторъ горитъ, сказала Инна, подъхавъ къ Бронскому:— не слишкомъ ли ужь это безцеремонно?
— Въ самомъ дл? сказалъ онъ, осаживая лошадь:— еслибъ уланы стояли въ моемъ замк, тамъ еще свтле было бы.

X. Что-то тамъ?

А что тамъ? Съ тхъ поръ какъ Русановъ ушелъ въ походъ, на хутор дни пошли еще однообразне. Старый майоръ раза два на недл здилъ къ Горобцамъ, но это мало способствовало оживленію. Онъ сталъ молчаливе, о веселыхъ разсказахъ не было и помину. Юлія по цлымъ днямъ не показывалась.
— Двичье дло, догадывалась Анна Михайловна:— груститъ со миломъ дружк. Богъ ему судья! Ни за что покрылъ чернотой молодость.
— Конечно-съ! поддакивалъ майоръ, со вздохомъ затягиваясь изъ черешневаго:— привычка дло великое! вдь вотъ не было же прежде, жилъ и такъ! А теперь безъ Володи-то и трудно.
— И поспорить-то, побраниться не съ кмъ, чуть не проговорилась Анна Михайловна, вспомнивъ еще что-то.
Не унывалъ одинъ Авениръ, усердно занимаясь механикой, посл несчастнаго опыта надъ заводомъ.
Такъ и шла день за день обычная жизнь, какъ вдругъ случился казусъ, перебурлившій весь домъ. Мсяца два о Конон Терентьевич не было ни слуху, ни духу. Авениръ какъ-то захалъ проведать его. Каково жь было изумленіе заводчика, когда онъ засталъ дядю въ какомъ-то балахон, сидвшаго на полу, окруженнаго цлымъ ворохомъ книгъ! Вс шкафы растворены, вся библіотека разбросана по комнат. Кононъ Терентьевичъ глубокомысленно разглядывалъ переплеты, складывалъ книги на подобіе кирпичей въ пирамиды, башни и прочія архитектурныя созданія. Замтивъ племянника, онъ подошелъ къ нему, и оглядываясь на свои издлія, таинственно прошепталъ: ‘фундаментъ готовъ!’
Авениръ только руками развелъ, кликнулъ мальчика, прислуживавшаго дяд.
— Давно ли это съ нимъ?
— Та кто е знае?
— Что это будетъ, дяденька? обратился Авеннръ къ строителю, поршивъ увезти его къ себ.
— Крпость, сообщилъ тотъ подъ величайшимъ секретомъ,— только не та, понимаешь? Защита! Гд бы мн Армстронга повидать? Не читалъ ли ты въ газетахъ?
— Да онъ теперь у насъ, хотите? Подемте!
— Подемте, повторилъ старикъ.
Авениръ почти на рукахъ донесъ его въ экипажъ. И страшно, и жалко было смотрть на его испитое лицо, блуждающіе глаза и сгорбившееся тло.
— Отчего жь это на него опять нашло? всхлопоталась Анна Михайловна.
— Оттого что у дтей
Посл старости прошедшей
Былъ фундаментъ сумашедшій,
припомнилъ ей Авениръ.
— Ахъ, матушки! Куда жь его помстить? Надо подальше, въ Юленькину спальню, а ужь она пусть въ пустую перейдетъ….
Ужь нсколько мсяцевъ Анна Михайловна употребляла этотъ терминъ.
Пошли къ Юліи. Та выслушала ршеніе, мняясь въ лиц съ каждымъ словомъ, нсколько разъ порывалась заговорить и не могла, губы у ней дрожали.
— Я не могу отдать этой комнаты, выговорила она вдругъ съ храбростію отчаянія:— она мн нужна.
— Для чего же? перебила Анна Михайловна.
— Моему ребенку…. Я….— и Юлія залилась слезами.
— Ахъ! Ахъ! истерически вскрикнула Анна Михайловна и ужь была готова упасть въ обморокъ.
— Маменька, крикомъ горю не поможете, а ее убьете, вступался Авениръ, уводя мать.
Онъ давно звалъ сестрину тайну.
Ипохондра помстили въ пустой комнат. Уныніе охватило весь домъ.
Справивъ два мсяца трудной, полевой службы, уланскій полкъ вернулся на прежнюю стоянку. Майоръ прискакалъ на свиданіе и не узналъ племянника. Вмсто прежняго вахлака, передъ нимъ стоялъ бравый молодецъ, грудью впередъ, съ громкимъ голосомъ, вольными, размашистыми манерами, только въ бойкомъ пошиб рчи, обрывавшейся подъ-часъ грустною шуткой, да еще въ псенк, которую Владиміръ Ивановичъ иногда ни съ того, ни съ сего замурлыкаетъ ходя по комнат, отзывалось прошлое, но не майору было разбирать эти тонкости. Онъ почти не отходилъ отъ своего любимца, по цлымъ часамъ слушалъ его разсказы, и другихъ заставлялъ любоваться племянникомъ. На хутор тоже повеселли.
Наступило воскресенье. Съ полудня разсянныя по небу облака собирались тсне, и къ вечеру сплотнились въ темную тучу. Горобцы по обыкновенію пили чай въ зад, толкуя о польскихъ событіяхъ. вошелъ Авениръ, отвелъ Русанова съ майоромъ въ сторону, и показалъ только что полученный пакетъ.
Русановъ прочелъ прокламацію, въ которой заявлялись притязанія на весь южно-русскій край, и все населеніе призывалось къ оружію.
— Это не шутки, проговорилъ онъ:— обыкновенно вслдъ за такими документами появлялись и гости, надо увдомить эскадроннаго командира.
— Успете еще, перебилъ майоръ,— вотъ есть чего пугаться!
— Ну, нтъ, теперь на авось не время разсчитывать, сказалъ Русановъ:— насъ слишкомъ мало, и притомъ все кавалеристы. Не забудьте, что въ десяти губерніяхъ уже разгуливаютъ шайки!
Онъ взялъ со стола кепи и ушелъ, оставивъ нетронутымъ свой стаканъ.
— Вотъ, въ самомъ дл, какъ пожалуютъ! посмивался Авениръ:— мы съ вами, майоръ, въ авангардъ? Такъ что ли?
— Почему жь нтъ? Погрться можно! Давненько таки не расправлялъ старыхъ косточекъ.
— А мы-то какже? Куда днемся? говорила Анна Михайловна:— не похать ли въ старый хуторъ?
— Да вдь придутъ, такъ ужь и туда придутъ, возражалъ Авениръ:— лучше ужь тутъ укрпиться.
И оба, подмигнувъ другъ другу, стали лукаво потшаться надъ струсившею барыней. Къ ужину вернулся Русановъ съ озабоченнымъ лицомъ, въ боевой форм.
— Вова! Ты ужь и принарядился! крикнулъ майоръ племяннику.
— Дло дрянь, отвтилъ тотъ:— того мельника, что прізжалъ къ намъ, видли въ кабак, онъ насилу ушелъ отъ народа…. Графскіе волнуются, говорятъ, Бронскій куда-то пропалъ со всмъ своимъ штатомъ…. Ну, ужь только попадись онъ мн!
— Да ужь и я спуску не дамъ! отозвался Авениръ.
— Солдатамъ отданъ приказъ спать въ полевой форм.
— Ахъ, страсти какія! говорила Анна Михайловна:— ты, Анюшка, никуда не ходи сегодня, я тутъ одна не останусь.
— Да нтъ, въ самомъ дл разв что? спросилъ майоръ.
Русановъ отвелъ ихъ въ сторону и сообщилъ, что ротмистра увдомили безыменнымъ письмомъ о предполагаемомъ нападеніи на отрядъ сегодня въ ночь.
— Вотъ какъ! сказалъ Авениръ:— надо зарядить ружья на всякій случай…. Вы не пугайте маменьку-то.
— Да что жь это? Уморить что ли вы меня хотите? затараторила Анна Михайловна:— что такое? Истомили вы меня. Ужъ лучше скажите, чмъ ждать-то невсть чего.
— Полноте, Анна Михайловна, я говорю только странно, вс помщики получили такія же посланія. Вотъ и все.
Сли за столъ, но разговоръ не вязался, мущины переглядывались украдкой, майоръ курилъ трубку за трубкой. Авениръ вышелъ въ свою комнату, немного спустя, тамъ что-то брякнуло. Русановъ поспшилъ закашляться.
Но тутъ ужъ явственно донеслись удары молотка и стукъ объ подъ.
— Что жь это Аня тамъ длаетъ? засуетилась Анна Михайловна и пошла къ сыну.
Русановъ съ майоромъ за ней. Она отворили дверь и остановились на порог. Авениръ преспокойно загонялъ другую пулю въ двустволку. Они молча поглядли другъ другу въ глаза.
— Тихонько ты, Аничка, проговорила она совсмъ ужъ другимъ голосомъ:— смотри, чтобы не сорвалось какъ…. Я къ Юленьк пойду….
— Маменька, вы не безпокойтесь.
— Будь Его святая воля, тихо проговорила Анна Михайловна:— будь Его святая водя.
И ровною походкой вышла изъ комнаты.
— Ну, вотъ и отлично! безпечно выразился Авениръ:— а то пойдутъ эти обмороки да истерики, хотъ изъ дому бги.
— А, что это словно свтлетъ на двор-то?
— Гд свтлетъ? Что жь это такое въ самомъ дл? который часъ?
— Да, двнадцатый ужъ, вынулъ часы Авениръ.
Русановъ вышелъ на крыльцо. Два столба пламени поднимались съ конца селенія, гд была полковая конюшня, втеръ доносилъ топотъ и ржанье по стойламъ…. Онъ вбжалъ въ рабочую, схватилъ со стны топоръ, и съ крикомъ: ‘пожаръ! пожаръ! Коновязи горятъ!’ пустился по деревн.
Авениръ за нимъ, майоръ сгоряча было тоже, но, вспомнивъ о женщинахъ, вернулся. На крикъ ихъ одинъ за другимъ изъ хатъ выскакивали солдаты, и наскоро подтянувшись, опрометью бжали къ конюшн Вся деревня высыпала на улицу.

XI. Пожаръ.

— Э, да это, братцы не конюшни горятъ, а заводъ! крикнулъ бжавшій впереди солдатъ.
— Заводъ! мелькнуло въ голов Авенира, и онъ почувствовалъ, будто разомъ навязали ему пудовики на ноги.
— Конюшня-то рядомъ, кричали другіе:— живй, ребята!
Не добжали они шаговъ пятнадцати до пылавшаго зданія, какъ изъ дверей его выскочилъ человкъ съ пукомъ соломы, затопталъ его, и вскочилъ на лошадь.
— Это не нашъ ребята, у насъ такихъ лошадей нтъ.
— Пали! крикнулъ Русивонъ.
Изъ толпы грохнулъ выстрлъ, лошадь дала отчаянный скачокъ и пропала въ темнот.
— Чортъ съ нимъ, крикнулъ Русановъ, врываясь въ конюшню, — спасай лошадей!
Солдаты гурьбой вломились на нимъ. Владиміръ бгалъ по стойламъ, рубя топоромъ поводья, солдаты помогали саблями, но когда пришлось выгонять лошадей, они не шли, выведенныя силой, отбивались и лзли въ конюшню, защелкали арапники, поднялась ожесточенная борьба между людьми и животнымиа. Первый нашелся трубачъ, смекнулъ затрубить сборъ, заслышавъ знакомые звуки, лошади одна за другой перескакивали порогъ, и съ распущенными гривами, хвостъ трубой, цлымъ табуномъ мчались при свт пожара на сборное мсто, дробный топотъ гудлъ по окрестности.
А пламя все разливалось съ ужасающею скоростью, огромные языки ослпительнаго огня поднимались наискось, переходя въ багровый отсвтъ темнаго дыма, тысячи искръ и головней вились въ воздух, на колокольн гудлъ набатъ, заглушаемый гамомъ сбжавшагося народа. Лвый уголъ завода съ громомъ рухнулъ, запылала соломенная кровля сушильни, служившей конюшнею, втеръ потянулъ на деревню.
— Помогите, отчаянно вопилъ Авениръ:— заводъ! ничего не пожалю! воды! воды!
Онъ бгалъ отъ одного къ другому, толкалъ крестьянъ, кинулся въ огонь, и не помня что длаетъ, поотворилъ краны аппаратовъ, схватилъ обгорлое стропило, взвалилъ на плечо и вытащилъ на улицу.
Ротмистръ прискакалъ во весь опоръ и обнялъ закопченаго Русанова, солдаты начали было тушить, какъ вдругъ неподалеку послышались выстрлы, на воздухъ поднялась ракета, другая, третья, казачій пикетъ мчался по улиц, за нимъ валилъ народъ съ криками: ‘Поляки! Поляки!’ Сумятица стала общею.
Солдаты бжали къ лошадямъ и сталкивались съ народомъ, офицеры скакали сломя голову, ободряя растерявшихся, загремли трубы. Съ другаго конца улицы надвигалась темная масса людей.
Ротмистръ послалъ Русанова въ объздъ. Но вдругъ передніе ряды мятежниковъ освтились мгновеннымъ блескомъ и разразися оглушительный залпъ. Кавалеристы отвтили не мене оглушительнымъ: ура! И понеслись на толпу въ пики. Толчокъ разнесся глухимъ гудомъ по деревн.
Мятежники дрогнули, передніе ряды смшались и обратили тылъ, съ фланга посыпались выстрлы штуцерныхъ, по толп пронесся глухой говоръ, ‘пхота! пхота идетъ!’ слышались голоса, банда стала отступать къ лсу, отстрливаясь рдкимъ огнемъ. Кавалеристы, заложивъ пики, рубились саблями, все смшалось въ безпорядк, Коля наскакалъ на одного солдата, и сабля тотчасъ вылетла у него изъ его руки, повиснувъ на темляк, онъ видлъ какъ его товарищъ упалъ головой на шею лошади, приподнялся и опять упалъ подъ саблями, поручикъ выпалилъ ему черезъ плечо надъ самымъ ухомъ, кто-то застоналъ у него подъ ногами, что-то сильно обожгло руку. Паническій страхъ овладлъ имъ, онъ безсознательно пятилъ лошадь назадъ, выхалъ за ряды, и безъ оглядки поскакалъ къ тому мсту, гд стоялъ Бронскій.
Ротмистръ продолжалъ преслдованіе, солдаты видли его хладнокровно разъзжавшаго съ коротенькою трубочкой въ зубахъ, онъ все отрывисто покрикивалъ: ‘впередъ, ребята! впредъ!’ Какъ вдругъ у конюшни раздался новый залпъ: то другая шайка стрляла по народу…. положеніе отряда стало опасно, ротмистръ приказалъ трубить отбой, и построилъ разрозненныя шеренги.
Втеръ, всегда сопровождающій пожары, разогналъ облака, на восток показалась розовая лента, стало примтно свтать. Мятежники могли видть незначительность отряда, ротмистръ сталъ кликать охотниковъ доставить свдніе въ хуторъ Оьшнаницы, гд стояла рота пхоты. Вызвался Русановъ и еще три человка, увязали сабли соломой и пустили лошадей во весь духъ по опушк. Ротмистръ напряженно смотрлъ въ сроватую даль, вотъ они поравнялись съ вражьей цпью, по темному фону лса засверкали выстрлы, передовой на всемъ скаку свернулся съ лошади, средній рухнулъ вмст съ конемъ, вскочилъ на ноги, взвалилъ раненаго или убитаго на остановившуюся лошадь и ужь мчался за прочими, все это такъ быстро прошло одно за другимъ, что солдаты еще крестились, когда посланные уже пропали изъ виду.
Ротмистръ повелъ свой отрядъ изъ селенія, отступая межь двухъ огней. Пули то и дло съ пньемъ жужжали мимо ушей.
— Бачъ, якъ жалибне спвае, острился Іоська,— ма будь сти просить….
— Ишь хохолъ! Братцы, хохолъ заговорилъ, проняло знать! поддразнивалъ вахмистръ.
— Небось не скажешь: холя, а все хволя! или фоля!
Вторая шайка, подойдя съ задворковъ, разсыпалась по домамъ и открыла пальбу изъ оконъ.
Первая, ободрившись, тоже вернулась на хуторъ съ косикерами впереди.
— Побда! кричалъ длинноусый шляхтичъ, подбгая къ ксендзу, — побда! На панскій дворъ, панове! Бери, грабъ, ржь все, что ни попало!
Напрасно ксендзъ пытался удержать толпу, съ гиканьемъ и неистовыми криками понеслась она на усадьбу, цлое море шапокъ и головъ волновалось въ живомъ ураган… Шумно ворвались они въ маленькій домикъ и разбрелись по двору, одни выводили лошадей изъ конюшни, дергая ихъ за арканы, наскоро сдлая чмъ попало, другіе спустились въ погребъ: выкатили боченокъ водки, втащили его въ залу, пили фуражками, руками, припадали губами. Третьи бгали по всему дому, доискиваясь мста гд спрятаны деньги…. Въ гостиной человкъ пять остановились передъ кіотой и дали во ней залпъ…. Пронзительные крики донеслись въ отвтъ на выстрлы изъ дальнихъ комнатъ. Толпа кинулась на голосъ, а между тмъ нсколько человкъ тащили растрепанную посмитюху, сорвали съ нея послднее платье и потшались ея переполохомъ.
— Сюда! Сюда! кричалъ горбунъ, ломясь въ комнату Юліи,— тутъ они вс засли, голубчики! Сюда, панове….
Горбунъ работалъ впереди всхъ, молотя тумбой отъ часовъ въ дубовую дверь, прочіе помогали прикладами. За дверью слышались истерическіе крики женщинъ, дверь трещала, и вдругъ, сорвавшись съ петель, рухнула внутрь комнаты. Въ ту же минуту грохнулъ выстрлъ, горбунъ опрокинулся, не пикнувъ, съ раздробленною головой… Въ дыму стоялъ Авениръ, страшно поводя глазами и грозя поднятымъ прикладомъ, майоръ держалъ на готов ружье….
Толпа попятилась…. Отставной поручикъ бросился на Авенира и ловко уклонился отъ удара, прикладъ разлетлся въ дребезги о притолку, противники схватились бороться…. Майоръ наудачу пустилъ зарядъ въ толпу и тотчасъ же былъ окруженъ….
Вбжалъ Бронскій съ саблей въ рук, блдный отъ ярости.
— По мстамъ! Въ ряды! крикнулъ онъ, замахиваясь.
Толпа бросилась къ двери, тискаясь и давя другъ друга.
— Помогите! хриплъ Авениръ, барахтаясь подъ освирпвшимъ противникомъ, тотъ, не замчая Бронскаго, не слыша ничего, душилъ его, приговаривая шипящямъ голосомъ:
— Деньги! Гд деньги? Подавай деньги!
Бронскій схватилъ его за волосы, оторвалъ отъ задыхавшейся жертвы и отбросилъ головой въ стну.
Тутъ только разглядлъ онъ женщинъ. На постел, возл полумертвой Юленьки, сидла Анна Михайловна, губы у ней посянли, но все еще двигались и шептали что-то, рука нсколько разъ поднималась… Исхудалое, желтое, какъ воскъ, лицо больной рзко бросилось въ глаза графа, онъ отвернулся…. Горпина, стоя на колняхъ у постели, протягивала къ нему краснаго, недвигавшагося ребенка….
— Ось, дивиться! дивиться! кричала она какъ помшанная.
Бронскій стиснулъ зубы и молча опустилъ руку на сердце малютки: оно не билось…..
— Не живій, не живій, бормотала Горпина.
Графъ наклонился къ Юліи, она поглядла на него, не узнала, и повернулась къ стн…. Авениръ ухаживалъ за матерью.
Бронскій кинулъ имъ вызывающій взглядъ. Никто не сказалъ слова. Онъ опустилъ голову и тихо вышелъ на крыльцо.
— Графъ! кричали ему всадники:— пхота идетъ! Со всхъ сторонъ окружаетъ….
Онъ чертилъ саблей по песку.
— Русскіе! Русскіе! кричали возл него.
Онъ поднялъ голову, вздрогнулъ, вскочилъ на лошадь, вырвалъ знамя изъ рукъ одного мятежника и съ крикомъ: ‘до брони!’ помчался впереди конницы.
Страшная, волнующаяся картина зарябила у него въ глазахъ, какъ только онъ выскакалъ за ворота: на улиц шла рзня, однообразные мундиры солдатъ перемшались въ дыму съ пестрымъ платьемъ повстанцевъ, то тамъ, то сямъ мелькали верховые, пальба, крики, стукъ оружія, музыка, стоны…. сливались въ дикій ревъ. Стрлки выбивали штыками засвшихъ по домамъ мятежниковъ, т палили изъ оконъ, бросались въ рукопашную. Эскадронъ гналъ другую шайку, она остановилась, зашумла, передніе ряды пади на колни, протягивая солдатамъ ружья.
— Взмилуйся! Взмилуйся! вопили мятежники.
Бронскій вышибъ изъ сдла древкомъ знамени перваго подвернувшагося кавалериста и пошелъ косить саблей, толпа, просившая пощады, поднялась на ноги и дала залпъ въ упоръ, схватка закипла….
На опушк рощи паслись три осдланныя лошади. На пригорк Коля и Леонъ лежали въ растяжку. Инна, мрачная, убитая, сидла возл.
— Я совсмъ измучился, говорилъ Коля:— рука не держитъ сабли, и вотъ — смотрите! онъ засучилъ рукавъ и гордо показалъ ссадину пулей.
— Что жь вы такъ скоро вернулись-то? подтрунивалъ Леонъ.
— Да вы бы посмотрли, что тамъ длалось! Разв можно было устоять? Лзутъ на продомъ безъ всякихъ правилъ! И свои ряды разстроили, да и васъ только спутали!
— Вотъ какъ! усмхнулась Инна.— Гд жь вашъ товарищъ?
— Конрадъ? Его убили…. Варварски, безчеловчно убили! разгорячился Коля.
— Ну, а сами-то вы шли на ночную рзню въ самомъ гуманномъ расположеніи духа?
— Но, послушайте, кузина… Чу! Это пушечные выстрлы! вскочилъ Коля.
— Пусть ихъ! остановила она его за руку:— не бойтесь! Побойтесь вы себя самого…. Поглядите вы въ какую яму вы попади….
— Поглядите, мы разбиы…
Она вскочила на лошадь и выскакала на опушку, вдоль по полю въ разсыпную бжали мятежники, за ними ровно подвигалась пхота. Бронскій первый прискакалъ съ остатками конницы и поставилъ ихъ около Инны, лицо его было выпачкано въ пороховой копоти, голова повязана платкомъ.
— Намъ измнили! еслибъ я звалъ кто, шкуру содралъ бы съ живаго, говорилъ онъ бшенымъ голосомъ и кинулся въ толпу.
— Трусы! Негодяи! махалъ онъ знаменемъ,— назадъ! Стройся! голосъ его терялся въ сотн другихъ. Онъ съ размаху повалилъ одного сабельнымъ ударомъ, далъ два выстрла по бглецамъ изъ револьвера…. Одинъ только наддалъ, другой вздрогнулъ и упалъ головой впередъ…. Прочіе бросали оружіе и бжали безъ оглядки, вязли въ болот, падали въ изнеможеніи.
— Чортъ ихъ остановитъ! проворчалъ Бронскій, поворачивая лошадь къ хутору.
Пхота, преслдуя шайку по пятамъ, прошла почти мимо небольшой кучки конныхъ, очевидно пренебрегая ими, но два полевыя орудія замтили ихъ изъ хутора, и картечь завизжала, ломая сучья.
Вдругъ раздался крикъ. Инна едва успла отскочить въ сторону и закрыа лицо руками, узнавъ Русанова. На встрчу ему разомъ ударило пять, шесть выстрловъ, съ него слетла шапка, онъ покачнулся назадъ, но ничто не могло удержать бшеной скачки, привставъ на стременахъ, съ поднятою саблей наскакалъ онъ на графа, сталь звякнула, лошади сшиблись, одна повалилась на бокъ, другая, заржавъ, взвилась на дыбы и опрокинулась, об исчезли въ клубахъ пыли.
Русановъ поднялся на ноги, и первый, подбжавшій къ нему, покатился съ разрубленнымъ плечомъ, другой свалилъ его самаго выстрломъ почти въ упоръ, водолазъ кинулся ему на грудь, онъ схватилъ собаку за горло…. Теряя сознаніе Инна бросилась возл него на колна, обвила его одной рукой, и отталкивая другой острыя лезвія косъ, не чувствуя боли кричала въ изступленіи:— Пощадите! меня бейте! меня!

В. Клюшниковъ.

МАРЕВО

РОМАНЪ ВЪ ЧЕТЫРЕХЪ ЧАСТЯХЪ.

‘Русскій встникъ’, 1864. Том 51. No 4

Часть четвертая.

ГОЛАЯ ДЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ.

I. Проблескъ сознанія.

‘Что жь это я въ самомъ дл? Куда это я забжалъ?’ спохватился Коля, приходя понемногу въ себя. Вода холодною лентой обвивала ему грудь, нервная дрожь охватила все тло, зубы частили, вокругъ непроглядною стной поднимался очеретъ, а надъ головой синла чистая, далекая высь. Перепалка стихала, чуть слышно доносились тревожные голоса, глухо задробили по лсу копыта и стали постепенно затихать….
‘Ухали!’ встрепенулся Коля и рванулся было за ними, съ хутора неслась другая волна конскаго топота. Кавалеристы въ разсыпную перекликались на опушк. Человкъ пять спускались къ самому пруду, поили лошадей, переговаривались въ нсколькихъ шагахъ отъ бглеца, а онъ не двигался съ мста, вздрагивая при каждомъ шорох, и ожидая: вотъ-вотъ раздвинутся камыши, увидятъ его солдаты… и тогда прощай! Страхъ отнималъ ноги, а самого что-то тянуло выглянуть изъ убжища. Онъ пробрался на конецъ очерета, осторожно выставилъ голову, и проворно спрятался, ничего не разобравъ, ему померещилась кровавая рзня, истребленіе, бойня… направленное на него дуло!… Однако все было тихо, ободрившись, онъ ршился еще разъ полюбопытствовать: двое уланъ уносили съ поля Русанова, голова его свсилась на бокъ, руки качались будто плети, съ мертвенною уступчивостью… Въ другой кучк солдатъ, прихрамывая, упираясь и бранясь, шелъ отставной поручикъ Кондачковъ. Скоро кони скрылись за садомъ. Въ безразличномъ отупніи простоялъ Коля еще съ полчаса въ вод. Почти подл него, со дна пруда, поднималась высокая ракита, вокругъ ея пня весенніе наносы образовали пловучій островокъ, волна плескала подъ его окраины и разсыпалась мелкою рябью, на свтломъ дн лниво поварачивались караси, мелкіе жучки вертлись по верху, водяные пауки сигали во вс стороны…
‘Пускай ее живетъ,’ разсуждалъ Коля, снимая съ платья прицпившуюся улитку: ‘ступай, наслаждайся жизнью… Никого не надо трогать…’ Меланхолическое настроеніе боле и боле овладвало имъ, онъ вспомнилъ стихи изъ Лермонтова Валерика:
…Жалкій человкъ!
Чего онъ хочетъ? Небо ясно
Подъ небомъ мста много всмъ,
Но непрестанно и напрасно
Одинъ враждуетъ онъ — зачмъ?
И, повторивъ нсколько разъ послдній вопросъ вслухъ, онъ вскарабкался на берегъ островка, снялъ сапоги, вылилъ изъ нихъ воду, хотлъ было повсить ихъ на солнце и остановился…
‘Зачмъ? Куда я теперь пойду? Что мн длать? Гд преклонить голову? Лисы имютъ воры…’
Мысли его не замтно перешли къ житію пустынниковъ, какъ они уходили изъ городовъ, отряхая прахъ отъ ногъ своихъ, питались акридами, дикимъ медомъ, и враны приносили имъ пищу, положимъ, въ этой стран не было ничего подобнаго, а враны могли только глаза выклевать, да вдь ухитряются же бглые солдаты проживать по лсамъ… можно поститься на шелковиц, глод, грибахъ… А зима? ‘Господи, спаси меня, спаси,’ зашепталъ онъ вдругъ, ставъ на колни и крестя себ грудь быстрыми движеніями правой руки, въ род того какъ на балалайк играютъ: ‘я раскаюсь въ прошлыхъ заблужденіяхь.’ Но тутъ стало ему совстно передъ самимъ собой: пришло на память, какъ онъ, ярый атеистъ, давалъ точно такіе же обты, собираясь на экзаменъ и запрятывая въ рукавъ клочокъ ваты отъ святой иконы, чтобъ этою самою рукой вынуть легкій билетъ…. ‘Будь они прокляты!’ вырвалось у него новымъ порывомъ: ‘чему они научили меня? Какое это воспитаніе? Что я умю длать? На что я гожусь? Въ писцы никто не возьметъ…. Ни на что не похоже, какъ сть хочется,’ заключилъ онъ мысленно, подтянулъ кушакъ, и легъ на траву, надясь до ночи подкрпить себя хоть сномъ. Островокъ качался подъ нимъ, онъ старался еще бодрить себя, и съ какою-то безпечностью отчаянья принялся раскачивать подъ собой берегъ….
‘Больше всхъ дяденька виноватъ,’ думалось ему противъ воли: ‘вотъ он фразы-то! Мысли свободно, вдь ты не рабъ, ты свободный человкъ! Хорошо ему тамъ на пуховикахъ-то!’ Онъ обернулся въ ту сторону, гд въ зелени сада виднлась соломенная крыша усадьбы, и прежняя жизнь подъ крыломъ родственниковъ стала развертываться въ воспоминаніи….
‘Тоже хороши!’ желчно шепталъ онъ: ‘радовались не нарадовались бойкимъ мальчикомъ, вотъ теб и бойкость… Посадить бы ихъ въ мою кожу…’
Настроивъ еще цлую кучу плановъ побга, истомленный нравственною пыткой, онъ наконецъ уснулъ, мысли, путаясь и безсвязно мелькая въ разгоряченномъ мозгу, перешли въ образы: чудилось ему, что онъ сидитъ на высокомъ кресл, за столомъ, крытымъ краснымъ сукномъ, подписываетъ проекты реформъ, судитъ, рядитъ и управляетъ длами всей Россіи, а на другой столъ подаютъ ему жареныхъ фазановъ, куропатокъ, всевозможныя блюда, съ такими тонкими, ароматическими приправами, съ такимъ аппетитнымъ запахомъ, что такъ бы и поглоталъ все цликомъ… Но вотъ холодноватая сырость пронизываетъ его насквозь, отлежанный бокъ будто одеревенлъ, голодъ все сильнй да сильнй. Довольно, господа, идемте обдать! Онъ открылъ глаза: темное небо все въ звздахъ, и втеръ заунывно шелеститъ въ камышахъ…..
Безцльно побрелъ онъ берегомъ пруда къ рощ. Налво отъ него двигалась по песку собственная тнь, направо по вод лунный столбъ. Кожаны не слышнымъ полетомъ съ пискомъ кружились вокругъ него, мелькали надъ золотистою рябью воды, вились въ тепломъ воздух, на берегъ слабо плескалъ прибой. На мокромъ песк четко вдавились чьи-то слды и темноватыя пятна. Коля наклонился и разглядлъ кровь.
‘Кто-нибудь изъ нашихъ шелъ этою дорогой,’ подумалъ онъ, направляясь по слдамъ. Они привели его въ чащу оршника, Тамъ, полузадернутый горными тнями, лежалъ навзничь окоченлый трупъ. Блый снгъ мсяца обдавалъ блдное лицо матовою синевой, на губахъ запеклась кровь, открытые глаза остановились на скошенномъ взгляд… что-то маленькое, черное побжало съ лица въ траву… Коля бросился въ сторону и пошелъ въ чащу, озираясь по сторонамъ.
‘Чортъ ихъ побери совсмъ!’ думалъ онъ, все чаще и чаще оглядываясь и ожидая чего-то послдняго, не выносимаго… и вдругъ… подъ ногами звучно топнулъ заяцъ и ровными прыжками зашуршалъ въ кустахъ. У Коли что-то оборвалось внутри, кровь прилила мурашками къ ногамъ, онъ дрогнулъ и пустился бжать безъ оглядки… Втки хлестали ему въ лицо, онъ спотыкался на пни, падалъ, вскакивалъ, и все бжалъ, задыхаясь отъ усталости, волненья и обливаясь потомъ…
Деревья стали рдть, пестрымъ, неровнымъ ковромъ потянулась пашня, жутко и чудно отдавались ему собственные шаги. Онъ задержалъ духъ и пріударилъ еще шибче, самъ не зная куда….
На разсвт, оборванный, взмоклый, голодный, наткнулся онъ на казачій пикетъ. Казаки поднялись было отъ разложеннаго огня, защелкали курками винтовокъ, но вглядвшись въ храбраго воина съ двухаршинною саблей, встртили его дружнымъ хохотомъ. Онъ тотчасъ оправился, закинулъ голову, протянулъ саблю и горделиво проговорилъ: ‘сдаюсь!’

II. Une rfugie.

‘Лондонъ, 15-го августа 1863.

‘Не удивляйся, милый Аня, что я пишу теб почти годъ спустя посл послдняго письма. Ты знаешь по себ, какъ вс мы лнивы безъ крайней надобности… Ну вотъ, по привычк, не обдумывать письма заране, написалось такое слово, что ты пожалуй ужь мысленно отсчитываешь сумму, которою можешь мн пожертвовать, не стсняя себя. Нтъ, милый, не то: писать, просто писать теб хочется, побесдовать съ тобой, оправдаться передъ тобой, Авенпръ. Ты всегда былъ немножко холоденъ и безучастенъ ко всему кром насущныхъ потребностей, а не знаю почему кажется мн, ты лучше другихъ поймешь меня. Я одна, совершенно одна, на чужой сторон, слова живаго не съ кмъ перемолвить, лица симпатичнаго негд встртить. Я знаю, тебя это поражаетъ: она? въ Лондон? и одна? Ты на здшнихъ выходцевъ нашихъ мтишь, они потеряли въ моихъ глазахъ всякое значеніе, хоть собственно мн отъ этого далеко не легче. Эти образы, запутанные тогой таинственности, стоявшіе на высокихъ пьедесталахъ, оказались топорною работой, какъ только я разсмотрла ихъ поближе. Я не чувствую ни малйшей охоты сближаться съ эмигрантами-соотечественниками. Кто меня не знаетъ, пожалуй увидитъ въ этомъ черту сатанинской гордости, а я не желаю и злйшему врагу дойдти до той ужасной мысли, которая теперь не даетъ мн покою. Я почти убдилась, что я ничто. Если и уцлла нравственно, я обязана этимъ тому, что не выходила изъ своего головнаго мірка. Прими я хоть какое-нибудь участіе въ жизни, не поручусь что бъ изъ меня вышло. Вс формы жизни прошли передо мною, вс направленія дятельности сталкивались вокругъ меня, ломая и уничтожая другъ друга, я увлекалась то тмъ, то другимъ, но приступить не могла ни къ одному. Какъ только я осматривалась въ новомъ положеніи на столько, что затаенная ложь, не чуждая ни одной партіи, начинала мн сквозить чрезъ декоративную вншность, я чувствовала себя разбитою, уничтоженною, замирала на время для жизни, замыкаясь въ самой себ Я не проклинала прежнихъ товарищей я молча удалялась отъ нихъ, они честили меня измнницей святому длу и прочими кличками, къ которымъ только теперь я совершенно равнодушна,— только теперь, когда вс стремленія мои разбиты дйствительностью, когда я разочаровалась въ себ и во всемъ, за что жертвовала собою. Годъ тому назадъ, я сошлась съ людьми, которые казались мн поборниками правды, добра, свободы, всего, не потерявшаго для меня и до сихъ поръ своего истиннаго смысла. Теперь я вижу насквозь эту горсть честолюбцевъ, жадно рвущихъ другъ у друга власть, какъ стая коршуновъ тащитъ другъ у друга изъ клева требуху дохлой скотины. Я видла эту знаменитую борьбу, въ которой свобода народовъ — звучный предлогъ для возвышенія однихъ тирановъ насчетъ другихъ, я знаю вс ихъ средства къ достиженію цли самой низкой, прикрытой маскою національности. Я стояла лицомъ къ лицу съ тмъ самымъ народомъ, съ которымъ они заигрывали до поры до времени. Это было послднею гирей на колеблющіеся всы…. Нтъ словъ выразить презрнія, нтъ мрки для ненависти, которыя почувствовала я къ нимъ. Я съ ужасомъ обернулась назадъ…. Тамъ, за мною, осталась Врочка, сперва творившая себ потху изъ науки, а потомъ заигравшая въ революцію, тамъ былъ Коля, сразу принявшійся за разрушеніе троновъ, тамъ, наконецъ, накопилась мелюзга, тля, въ сравненіи съ которою эти дти казались гигантами…. Я осталась одна, на своей призрачной высот, изломанная, искалченная, безъ всякой охоты къ жизни, безъ всякой вры въ будущность.
‘И въ самомъ дл, что мн остается? Писать о Россіи въ вольной русской книгопечатн&#1123,? Во-первыхъ, эта вольная книгопечатня не дастъ хода свободному слову, а во-вторыхъ…. Ты очень удивишься, но я все-таки доскажу мысль: писать правду о Россіи можно только въ Россіи, гд она тотчасъ же всми обсуживается, только такъ можетъ она бытъ плодотворною. Вс такъ-называемыя запрещенныя изданія не выходятъ изъ очень ограниченнаго кружка читателей, да и тамъ они остаются чмъ-то въ род рдкаго попугая или какого-нибудь magot chinois. На глазахъ нашихъ они довели нсколько смльчаковъ до Сибири,— вотъ и весь результатъ. Нашлись еще, впрочемъ, господа, которые переписали рукописныя творенія этой несчастной молодежи красными чернилами, да и любуются по праздникамъ своею коллекціей. Какая себялюбивая, кровавая, отвратительная игра въ сочувствіе! Каковы бы ни были заблужденія писавшихъ, т не лицемрили, т потерпли кару закона, которая должна примирить ихъ съ оставшимися спокойно по домамъ…
‘Я устала въ этой путаниц гадостей, низостей, встрчавшихся на каждомъ шагу. Я шла бодро, пока впереди мелькало что-то неясное, но радужное, переливчатое, какъ марево нашихъ родныхъ степей, вихрь, охватившій ихъ въ послднее время, разогналъ миражъ, за нимъ бурлитъ безсмысленное, вздутое, свирпое море, грозящее всеобщимъ потопомъ…. Я сижу, какъ подстрленная чайка на берегу, и голоса моего не слыхать за общимъ воемъ….
‘Хотлось бы ясне высказаться, да не хватаетъ духу. Вы вс теперь такъ настроены, что даже братъ способенъ возненавидть сестру, если узнаетъ противъ чего и за что она шла. Если ты понялъ меня, успокойся на томъ, что чувства ваши вполн раздляетъ любящая тебя И—а.
‘Р. S. Перечитавъ мое посланіе, я нахожу, что это какая-то импровизація безъ всякой послдовательности: тмъ больше правды, посылаю, чтобы не передумать. Не показывай…’

III. Толки.

— Дальше зачеркнуто, сказалъ Авениръ, откладывая письмо на столъ и, желая скрыть свои ощущенія, торопливо наклонился къ своей тарелк.
— И хорошо, перебила Анна Михайловна, наливъ майору вишневки.— Что за чепуха! Ничего не поймешь…. Какъ была голова безшабашная, такъ и осталась!
Юленька, сидвшая съ краю стола, подняла голову, грустно поглядла на мать и снова потупилась.
— Много зачеркнуто? вмшался Владиміръ Ивановичъ.
Обычный тонъ Анны Михайловны покоробилъ его, какъ визгъ грифеля по аспидной доск.
Авениръ потянулся къ нему съ письмомъ. Русановъ взялъ его лвою рукой и поднесъ къ правому глазу. Майоръ съ улыбкою слдилъ за этимъ, какъ онъ выражался, непроизвольнымъ аллюромъ. Мсяца два уже, какъ племянникъ оправился отъ ранъ, только рука оставалась на шарф, да головная перевязка закрывала глазъ. Юленька подошла къ Владиміру Ивановичу, и облокотясь на стулъ, глядла ему черезъ плечо. Онъ держалъ письмо транспарантомъ почти у самой свчи, сквозь широкія черты чернилъ темнли чуть видно буквы…. Оба чтеца разобрали только: ‘…этого письма Русанову. Онъ долженъ забыть меня. Я долго не могла понять, какъ родилось въ немъ чувство къ женщин, не имвшей съ нимъ ничего общаго въ характер, теперь, когда я видла его на земл, въ крови, безъ движенія,— весь напускной стоицизмъ мой….’ Они переглянулись изумленнымъ взглядомъ.
— Дальше, сказала Юленька вполголоса (съ нкоторыхъ поръ она стала очень тихо говорить, и въ дом ея почти не слыхать).
— Дальше не дописано, отвтилъ Русановъ,— внизу адресъ ея въ Лондон.
— Чудное дло, заговорилъ вдругъ майоръ, выколачивая погасшую трубку:— я вотъ тоже не совсмъ возьму въ толкъ, про что это она пишетъ, а какъ-то оно…. того…. за сердце хватаетъ!… Марши такіе похоронные бываютъ.
— Нтъ, она не вынесетъ этого состоянія, перебилъ Авениръ, обращаясь къ Русанову, и тому показалось, что все лицо говорившаго преобразилось: никогда еще не было оно такъ симпатично.— Это не такая натура! это у ней временно: или она пойдетъ дальше или умретъ…. она не будетъ оставаться въ этомъ…. въ этой…. объективности, что ли? жалко дяденьки нтъ, а то интересно было бъ послушать, что онъ скажетъ.
— Ничего не скажетъ, замтила Юленька:— съ тхъ поръ, какъ его увдомили, что Коля въ острог, онъ и говорить боится ….
— А хандра прошла? спросилъ Русановъ.
— Прошла. Вдь это у него тоже временно бываетъ.
— А я думаю, что она съ ума сойдетъ, начала было Анна Михайловна, задумалась и прибавила:— Будетъ объ этомъ, право! Только тоска одна! Хоть бы она скоре хала сюда, что ли!
Молодежь переглянулась съ улыбкой. Даже Русановъ помирился съ Анной Михайловной за эту фразу, въ которой природная доброта, Богъ всть, изъ какого уголка ея нравственнаго міра, прорвалась сквозь цлый хаосъ всякой всячины. Онъ воспользовался какимъ-то хозяйственнымъ разговоромъ между стариками и вышелъ въ гостиную. Скоро къ нему присоединились Авениръ и Юленька.
— Поняли, гд она могла меня видть? прямо спросилъ ихъ Русановъ.
— Брату я недавно сказала, отвтила Юленька,— я и сама не знала, что это будетъ отъ васъ такъ близко.
— Кто Богу не гршенъ, царю не виноватъ, проговорилъ Авениръ.— Вся ея вина въ томъ, что она была послдовательне насъ всхъ, она свои сумазбродства довела до послдняго конца…. Вотъ хоть бы я…. когда опомнился? когда затями-то въ конецъ раззорилъ имніе…. Теперь позжай въ степь, да принимайся попросту за косулю, и то еще врядъ ли поправимся! Все потеряно, кром чести, насильно улыбнулся онъ.
Юленька поблднла такъ замтно, что Русановъ поспшилъ пожать ей руку и проститься.
— Ну, ужь мамзель, говорилъ майоръ, вызжая съ племянникомъ изъ воротъ и направляя бговыя дрожки къ Нечуй-Втру:— и туда и сюда виляетъ, и изъ воды суха выходитъ…. Нтъ, въ старину, такихъ не бывало, или мы ужь, Богъ милостивъ, на нихъ не натыкались… И вдь вся семья почитай такая безпутная, а лежитъ къ нимъ мое сердце, да и полно…. Русская удаль въ нихъ отзывается….
Русановъ глядлъ въ сторону, въ темной перспектив ночи, по всей степи, покуда глазъ хватитъ, горли огоньки, малъ-мала-меньше, мигая чуть видными точками…. Это крестьяне жгли въ копнахъ обмолоченную гречаную солому.
— Да ты не слушаешь, Володя? сказалъ майоръ, обернувшись назадъ отъ вожжей.
— Какже, слышу! встрепенулся тотъ: — на что жь это ее истребляютъ?
— Солому-то? А куда жь ее беречь? Ты смотришь, что она рослая, да красивая, а ты спроси, на что она годится? Скотъ ее не стъ, для топки мала.
Русановъ опустилъ голову, странная параллель развертывалась передъ нимъ: ‘еслибы тою сильною натурой да умли воспользоваться,’ думалось ему.
— Ну, опять пошелъ задумываться! О чемъ еще? заговорилъ майоръ.
— Да все о томъ же.
— Это чтобы хуторъ-то продать?
— Что жь мн длать, дяденька, не могу съ собой совладать! просто постыли мн эти мста. Легче, кажется, не видать ихъ…. удемте въ Москву.
— Да по мн что жь? Я старикъ, мн вкъ-то доживать, гд хочешь, все едино.
— Ну такъ по рукамъ! Мсяца на два я куда-нибудь уду, поразсюсь…. а тамъ и заживемъ по старому.
— Ну такъ дакъ такъ! поршилъ майоръ, и всю дорогу перебиралъ сосдей, кому бы повыгоднй спустить родимое гнздышко.
Русановъ тоже не заговаривалъ боле, онъ задумывалъ широкій планъ, осматривалъ его со всхъ сторонъ, колебался, соображалъ, и наконецъ, входя въ комнаты, спросилъ дядю, не знаетъ ли онъ, когда детъ Чижиковъ?
— А вотъ създи завтра, самъ узнаешь…. Ты что-то совсмъ забылъ его. Онъ жалуется, что съ тхъ поръ какъ онъ сосдъ нашъ, и въ глаза тебя не видалъ.

IV. Добрыя души.

Поутру Владиміръ Ивановичъ веллъ осдлать свою лошадь и отправился на Ишимовскій хуторъ. Еще дорогой поразила его перемна прежней, барской обстановки. Не вдалек отъ усадьбы, на мст конюшни, заставленной бывало рысаками, блла новая крупорушка, въ отворенную дверь виднлась пара сытыхъ воловъ, ходившихъ по кругу машины, садъ обнесся прочною, живою изгородью, у воротъ лаяла цпная собака, тамъ и сямъ по двору выросли клумбы цвтовъ, въ окнахъ сквозили драпри, на крыльц лежала чистая цыновка. Отовсюду вяло порядкомъ, домовитостью, женщиной.
— Давно васъ ждемъ, дорогой гость! встртила Русанова Катерина Васильевна:— что-й-то какъ заспсивились!
— Да какъ же вы пополнли, похорошли! говорилъ тотъ входя за ней въ уютную гостиную:— по лицу видно, что вы и здоровы, и покойны, и счастливы, на сколько это возможно.
— Даже больше, улыбалась она, полвигая ему мягкое кресло, и сама услась визави, оправляя плотное шелковое платье.
Вошелъ Чижиковъ. Русанову показалось, что онъ не то выросъ, не то побрился, что-то и въ немъ произошло особенное. Онъ бросилъ соломенную шляпу на старое фортепіано и весело поздоровался съ Русановымъ.
— Остатки прежней роскоши, пояснилъ онъ, замтивъ брошенный гостемъ взглядъ на ветхій инструментъ,— должности своей боле не исправляетъ, но пользуется почетнымъ угломъ, какъ товарищъ въ годину испытаній, продекламировалъ онъ, переглянувшись съ женою.
— Я слышалъ, вы изъявили желаніе служить въ Царств Польскомъ, заговорилъ Русановъ,— такъ я хочу предложить вамъ хать вмст до Варшавы.
— А вы тоже…. служить?
— Нтъ, я такъ….— И Русановъ, немного смутившись, обратился къ Катеньк:— вамъ вдь скучно будетъ безъ него?
— Нтъ, отвтила та,— мн такъ пріятно будетъ заняться улучшеніями къ его прізду, а ужь ждать-то, ждать какъ буду.
— Вотъ и достойный представитель семейнаго счастія, вскрикнулъ Чижиковъ, указывая Русанову на вбжавшаго стремглавъ трехлтняго пышку. Весь раскраснвшись, растрепанный, онъ такъ и кинулся съ звонкимъ смхомъ на колни къ матери. За нимъ ковыляла старая едосьевна.
— Мама, няня не пускаетъ гуль-гуль! жаловался мальчуганъ.
— Что такое, едосьевна? улыбалась Катенька, причесывая крошку.
— На голубятню, барыня, какъ есть на самый верхъ залзъ было, шамкала старуха.
— Не надо, упадешь, бо-бо! ласково журила мать.
— Не надо, бо-бо! повторилъ тотъ и занялся деревяннымъ гусаромъ, а потомъ началъ всхъ уврять, что это дядя.
— Какой дядя? спросилъ Русановъ.
— О! отвтилъ тотъ, и уставился на него пальцемъ.
— Какъ его зовутъ?
— Митрій Митричемъ, батюшка, зашамкала няня,— вонъ по дду да по отцу, и у самого дтки будутъ, все первенькаго-то Митрій Митричемъ звать будутъ. Да, легко ли всхъ выходила! Катенька-то давно ли сама такая была, а вотъ привелъ Богъ и внучка носить.
— Ну, завралась старуха, сказалъ Чижиковъ,— а и впрямь она намъ почти что родная. Пойдемте-ка, Владиміръ Иванычъ, до обда я вамъ хозяйство наше покажу.
Онъ повелъ гостя на птичный дворъ, старые знакомцы-корольки терялись въ куч кохинхинокъ, брамапутръ, индекъ, и вся орава съ клохтаньемъ и кудахтаньемъ обсыпала хозяина. Онъ сорилъ имъ хлбъ, подалъ ломоть тирольской коров, флегматически смотрвшей черезъ загородку, та протянула морду, фыркнула, вернула раза два языкомъ и принялась жевать подачку. Потомъ Чижиковъ провелъ Владиміра Ивановича фруктовымъ садомъ, съ завшенными стью деревьями, на крутой обрывъ, подъ нимъ тянулись золотистыя жнивья, пестрвшія скирдами. Чуть слышано звенли псни крестьянъ, развозившихъ снопы.
— Все вдь самъ устроилъ, говорилъ Чижиковъ, потягиваясь на дерновой скамь, — какъ пріхали-то мы сюда, ни кола, ни двора не было.
— Честь и слава! проговорилъ Русановъ, довольно равнодушно.
— Да, великое дло — собственность, обезпеченность, продолжалъ Чижиковъ, съ замтнымъ самодовольствомъ:— говорятъ человкъ тупетъ отъ нея, жиретъ…. Вздоръ! Лучше человкъ становится, дятельнй! Есть что защищать, есть о чемъ хлопотать, средства есть, наконецъ, посвятить себя безкорыстной дятельности, сознать долгъ гражданина.
‘Такими людьми свтъ держится’, подумалъ Русановъ, и прибавилъ вслухъ:
— Смотрите-ка, кто это идетъ къ намъ. Кажется, Юлія Николаевна.
— Да, вдь они съ Катенькой пріятельницы, сосди-то вс оставили ее, не принимаютъ… ну, да вы человкъ близкій, сами знаете. А Катенька съ ней по-прежнему…. Она теперь верхомъ здитъ, нтъ-нтъ, да и завернетъ къ вамъ.
— Здравствуйте, патріоты, какъ статскій, такъ и воинъ, здоровалась Юленька такъ весело, что Русановъ тотчасъ понялъ, какъ ей легко бываетъ въ этомъ дом, понялъ и то, почему она стала узжать изъ своего на прогулки.
— Скоро вы дете, сосдъ? освдомлялась она,
— Хочется поскорй, говорилъ Чижиковъ. Поврите, Владиміръ Ивановичъ, я человкъ смирный, а до какой степени они меня озлобили своими продлками! Даже жалости я къ нимъ никакой не чувствую. Еще денька два и демте.
— И вы тоже? удивилась Юленька.
Русановъ кивнулъ головой.
Весь обдъ Юленьк было какъ-то неловко, она то заставляла себя шутить, то, не доканчивая начатой рчи, задумывалась, такъ что вс наконецъ замтили. Выйдя изъ-за стола, она тотчасъ опустила пажи амазонки и стала прощаться. Русановъ вызвался проводить ее, говоря, что ему нужно переговоритъ съ Авениромъ. Поднимая ее на сдло, онъ почувствовалъ легкую дрожь въ ея рук, и положилъ себ не тревожить ея неумстными разспросами. Но не успли они отъхать полверсты, она пустила лошадь шагомъ и обернулась къ нему.
— Что, небось, завидно? сказала она, указывая хлыстикомъ на скрывавшуюся усадьбу.
— А то незавидно, отвтилъ Русановъ.
— Кто жь вамъ мшаетъ? проговорила она, замтно поддльнымъ голосомъ:— взяли бы себ жену, стали бы такимъ же семьяниномъ.
Русановъ молчалъ.
— Я понимаю васъ, продолжала она:— еще бы мн васъ не понять! Мы оба надломаны. Говорятъ: ‘битая посуда два вка живетъ’, да что толку? Но вотъ что, Владиміръ Иванычъ, какой толкъ и мыкаться-то?
— Никакого, отвтилъ онъ.
— Зачмъ же вы дете, живо перебила она.
— А зачмъ мн оставаться? Полгода еще, по крайней мр, лчиться надо, да наконецъ не вкъ же и воевать.
Она помолчала, поиграла поводьями, потомъ тихо проговорила, глядя всторону:
— Счастливый путь…. Охъ, да еслибъ вы знали, какъ охотно сама я ухала бъ куда-нибудь… только подальше… хоть въ Сибирь, хоть въ Камчатку…
Иной разъ едва слышная рчь разитъ больнй всякихъ возгласовъ любаго трагика, такимъ дйствительнымъ, жизненнымъ отчаяніемъ отдались въ Русанов эти слова…
— Вы думаете легко мн здсь? продолжала она въ порыв откровенности:— мать родная косится, бгаетъ меня словно зачумленной, братъ… Ну, конечно, онъ такъ благороденъ, что не выказываетъ, какъ ему трудно снести пятно семейной чести разв я не чувствую этой обидной снисходительности? А сосди? Т ужь прямо, чуть не въ глаза распутной зовутъ…
Тяжело было Русанову слушать ее, онъ почти обрадовался, когда она завидвъ невдалек околицу хутора, подняла лошадь въ галопъ и не не сдерживала ее вплоть до самаго крыльца.
Они застали Авенира въ его рабочемъ кабинет, онъ давалъ аудіенцію сдому атаману, и въ первый разъ еще, можетъ-быть, боле слушалъ чмъ самъ говорилъ…. Какъ только тотъ отпустилъ старика и спряталъ счетную книгу, Русановъ обратился къ нему съ вопросомъ: не будетъ ли порученій въ Лондонъ.
— Я ду за границу, прибавилъ онъ.
Юлія вздрогнула, Авениръ поднялъ на него изумленный взглядъ, прояснился вдругъ, и вдругъ взявъ об руки Русанова, крпко стиснулъ ихъ…
— Какъ не быть порученій? заговорилъ онъ со со слезами на глазахъ,— давно готовы уже… Вотъ…. Онъ отперъ ящикъ письменнаго стола и досталъ денежный пакетъ.— тутъ все что можно послать, отвезите ей… Любите ее, Русановъ, любите мою бдную, несчастную сестру! Спасите ее! говорилъ онъ, обнимая Русанова. Онъ просидлъ съ ними вечеръ, толкуя о предстоящей поздк, прося ихъ сохранить ее втайн отъ уздныхъ язычковъ. Проходя темную залу, онъ столкнулся съ Юліей, поджидавшей его.
— Возьмите это, проговорила она взволнованнымъ шепотомъ, сунувъ ему въ руку брилліантовое колье: — можно продать… Это его подарокъ… Богъ съ нимъ, я ему зла не желаю…. Прощайте…— И она, едва сдержавъ рыданія, скользнула безъ шуму въ свою комнату.
Грустно выхалъ Русановъ съ маленькаго хуторка, судьба молодой женщины глубоко запала ему въ душу, теперь только понималъ онъ, какъ женщина можетъ любить и что она можетъ простить…

V. Проводы.

У подъзда губернской гостиницы позвякивала бубенчиками почтовая тройка. Ямщикъ, стоя въ перекладной телжк, увязывалъ переплетъ надъ двумя чемоданами. На двор собирался народъ, дня два уже ходилъ по городу слухъ о поздк Чижикова въ Польшу, всмъ хотлось въ послдній разъ взглянуть на земляка…
Онъ самъ хлопоталъ въ буфет объ угощеніи созванныхъ имъ знакомыхъ, ничуть не подозрвая что происходило между ними въ общей зал, гд они нежданно, негаданно, столкнулись носъ съ носомъ.
— Ну, братъ, говорилъ Полозовъ зятю, утираясь пестрымъ платкомъ:— тащилъ я теба, уговаривалъ проститься съ Митричемъ-то, а самъ попалъ, какъ куръ во щи…
— Что такое? отвтилъ Доминовъ, не поднимая глазъ съ полу.
— Вотъ онъ, пріятель-то! подмигивалъ тесть на забившагося въ противоположный уголъ Авенира: — эхъ, кабы зналъ гд упасть, такъ соломки бъ подослалъ! Ажно потъ прошибаетъ, какъ вспомню, какъ я его желзомъ-то погрлъ.
‘Кому первому подойдти?’ думалъ Русавовъ, расхаживая вдоль по зал и поглядывая на бывшаго начальника: ‘кто изъ васъ больше виноватъ другъ передъ другомъ?’
Старичокъ священникъ одиноко сидлъ у окна, и степенно сложивъ руки, избгалъ взгляда другаго купца, раскольника, переминавшаго въ рукахъ картузъ.
Положеніе стало еще затруднительне, когда старый докторъ, отецъ Врочки, влетлъ мелкимъ бсомъ и началъ со всми здороваться…
— Завидный характеръ, шепнулъ Авениръ подсвшему Русанову: — дочь-то гд? А ему и горюшка мало….
— Я уйду, отвтилъ тотъ.— Каково видть эту рознь даже между своими?…
И въ самомъ дл онъ взялся было за кепи, какъ вдругъ вошелъ Чижиковъ, за нимъ половой съ виномъ и бокалами. Вс поднялись на встрчу хозяина….
— Ну, господа, заговорилъ онъ не совсмъ твердымъ голосомъ,— прошу не взыскать на угощеніи… Больно ужь спшно собрались… Коли въ чемъ виноватъ передъ вами, простите… Богъ знаетъ, придется ли когда свидться? Придется если положить за васъ голову, жену мою не забудьте…— голосъ у него дрогнулъ, и онъ торопливо взялъ свой бокалъ.— Не оставьте, Богъ васъ не оставитъ, а я служить готовъ… За матушку Русь! крикнулъ онъ, поднимая бокалъ…
— Ура! отвтили вс, обступивъ его:— качать его! качать!
И подхвативъ на руки, подняли вверхъ…
— Шампанскаго! кричалъ онъ, задыхаясь отъ дружныхъ подхватываній:— наливай проворнй!
— Ваше здоровье! проговорилъ Полозовъ подходя къ Авениру:— прости и ты меня, баринъ, дло коммерческое… сочтемся!
— Не то время теперь, чтобы старыми долгами считаться, отвтилъ тотъ, чокаясь,— а я не сержусь: за ученаго, говорятъ, двухъ даютъ…. А понадобятся деньги, къ теб же приду.
— Это онъ вретъ, шепталъ Русановъ Доминову, пожимая въ общемъ говор его руку,— не легко ему, да и къ тому попробуй приди за деньгами, пожалуй и не дастъ… А вотъ за что люблю Русь — незлопамятна! прибавилъ онъ вслухъ.
— Именно незлопамятна, подхватилъ докторъ,— вотъ вамъ теперь на дл это придется доказать… несчастной этой націи, которая только своего хочетъ,— и онъ взялъ было Русанова за пуговицу.
— Какъ такъ? отшатнулся тотъ.
— Вы вдь тоже въ Польшу….
— Нтъ, за границу, холодно отвтилъ Русановъ.
— А за коимъ шутомъ тебя за границу несетъ, баровъ? вступился, начинавшій хмелть, Полозовъ, уставясь противъ него руки въ боки…
— Да вамъ-то какое дло?
— Не дло ты говоришь, вотъ что! Какого Русака теперь понесетъ за границу? чего онъ тамъ не видалъ? какого добра?
— Опомнись, глаза-то пропилъ что ли? ты погляди на барина-то, въ какомъ онъ убор, перебилъ раскольникъ, указывая на перевязки Русанова.
— Вотъ это такъ, заговорилъ священникъ,— этого барина и я знаю, за дурнымъ не подетъ… а вотъ вамъ докторъ не слдъ такія рчи держать… да еще и не въ первый разъ. .
— Да, нтъ, что же! оправдывался тотъ, оробвъ:— я такъ только насчетъ гуманности вообще… я самъ немножко прогрессистъ… матеріалистъ, путался онъ:— вотъ на молодежь сошлюсь.
— А по вашему, по просту, сказалъ раскольникъ,— ни Богу свча, ни чорту кочерга.
— И ты туда же, разгорячился было докторъ,— самъ-то отщепенецъ, молчалъ бы ужь.
— Отщепенецъ? повторилъ раскольникъ глухимъ тономъ и глаза его засверкали изъ-подъ сдвинутыхъ бровей:— да хоть и отщепенецъ, а все ближе къ нимъ чмъ ты, мы вотъ съ батюшкой-то споримъ о двуперстномъ, да еще кой-какіе счетишки есть, а вдь вы — эва куда махнули! поднялъ онъ руку къ потолку.
— Каковы мы ни на есть, отозвался Полозовъ,— да вотъ вс вмст, а переметчиковъ намъ не надоть… Вотъ теб Богъ, вотъ теб и дверь.
— Посошокъ, господа, посошокъ на дорогу! подосплъ Чижиковъ съ бокалами.
Докторъ не сталъ, однако, дожидаться, и ухалъ безъ посошка, сопровождаемый очень не двусмысленными взглядами.
— Есть ли у тебя деньги-то, а то вотъ за одно ужь, заговорилъ Полозовъ сильно навесел, и доставая бумажникъ изъ дутаго сапога:— Полозовъ двадцать тысячъ солдатушкамъ отсыпалъ, прибавилъ онъ не безъ гордости,— такъ за двадцать первой не постоитъ!
— Ничего, раскошеливайся, поддакнулъ раскольникъ.
— Спасибо на чести, перебилъ Чижиковъ,— а отъ убытка избавимъ, теперь присядемте.
Присли, священникъ помолился, наступила минута того молчанія, что всегда странно сжимаетъ сердце на разставаньи.
— Ну, теперь съ Богомъ! поднялся Чижиковъ, слегка поблднвъ.
Вс поочередно обнимались, и вс гурьбой вышли на крыльцо, въ собравшейся толп пронесся говоръ, десятка два знакомыхъ лицъ мелькнуло передъ взволнованными спутниками. Они торопливо усаживались въ телгу, откланиваясь провожатымъ, затенькали бубеньчики, загудлъ колокольчикъ сначала рдко, и пристяжныя закрутивъ шею, ровною рысцой повезли ихъ по улиц. Громче и громче частилъ колокольчикъ, трясче подпрыгивала телжка, лошади пошли вскачь… Вотъ и почтовая станція пронеслась мимо, потянулось шоссе, городъ плавно уходилъ изъ глаз…. На вс стороны зеленла даль равнины съ блыми точками хатъ, ручными зеркальцами прудовъ, темными полосками яровъ и рощицъ, высоко, высоко ныряя въ безоблачной синев,, замирала трель жаворонка, перехватываемая гудньемъ поддужнаго колокольчика.
— Прощайте степи! заговорилъ Русановъ, обращаясь къ товарищу, задумчиво глядвшему назадъ:— два раза назжалъ я сюда, не рука мн здсь. По крайней мр окрпъ, и лиха за собой не оставиль.
Чижиковъ заглянулъ ему въ лицо съ чуть примтнымъ удивленіемъ.
— Вамъ странно, что я такъ легко покидаю ихъ, говорилъ Русановъ, словно угадавъ его мысль:— у васъ тутъ жена, дти, домъ… Мн нечего жалть, пережитое со мной, а то что недавно проснулось, встртимъ на каждомъ шагу… Да, проснулось оно, русское чувство, заваленное, замусоренное, опрокинуло весь наплывъ, ходу проситъ, говорить хочетъ….
Чижиковъ уже слушалъ его съ жадностью.
— Къ чорту напускную хандру! Бодръ и молодъ я, жить хочу, любить… да только теперь и люблю настоящею, живою любовью… И вотъ она вся…— И Русановъ закрылъ на минуту глаза:— какъ живая стоитъ передъ мной!
— Да, освжило, перебилъ Чижиковъ, не понявъ Русанова:— постоимъ за себя, сила есть, русскимъ духомъ пахнуло.

VI. Немезида.

Нсколько дней спустя Русановъ разстался съ Чижиковымъ на варшавской станціи. дучи городомъ, онъ почти не узнавалъ недавняго поприща террора, тамъ и сямъ по угламъ улицъ стояли дозорцы, дамы смиренно волочили по тротуарамъ цвтныя платья, патріоты словно въ воду канули, чаще стали попадаться русскія лица. На торговой площади собирались жители, войска становились по бокамъ пестрыми шпалерами, въ толп раздавалось сдержанное жужжанье нсколькихъ сотенъ голосовъ.
Русановъ вспомнилъ своего извощика, и завидвъ русскую физіономію, съ бородкой и въ поддевк, обратился съ вопросомъ.
— Мятежника казнятъ, флегматически отвтилъ тотъ:— слышь, почты грабилъ, что народу перевшалъ: а тамъ какъ накрыли ихъ, забралъ казну, да въ чужіе края тягу хотлъ задать, тутъ въ корчм и попался…. Пробраться надо загодя, а то народъ-отъ напретъ и поглядть не достанется….
Русановъ замшался въ толпу. Скоро потянулась процессія: впереди шелъ ксендзъ со крестомъ, сумрачно оглядывая зрителей, на нимъ двое солдатъ веди подъ руки Езинскаго. Онъ былъ блденъ и едва передвигалъ ноги. Взводъ солдатъ съ барабанщикомъ передъ фронтомъ конвоировалъ его до позорнаго столба, на него надли блый балахонъ, скрутили руки назадъ и привязали къ столбу. Ксендзъ подошелъ къ нему, Езинскій глянулъ изъ подлобья и отвернулся.
— Отказывается, сообщилъ ксендзъ офицеру.
Непріятное чувство сдавило Русанова при вид закутанной фигуры преступника, которому подняли на голову капюшонъ. Шесть человкъ вытянулась въ линію, глядя на командующаго. Барабанщикъ ударилъ безостановочную дробь. Зрители замерли въ ожиданіи, почти не слыша рзкаго разската барабана, заглушавшаго взводы курковъ. Офицеръ махнулъ платкомъ, бухнулъ оглушительный залпъ, блая масса дрогнула на столб и ослась, опустивъ голову. Отвязанный трупъ пошелъ къ земл, словно куль муки, солдаты обходили его церемоніальнымъ маршемъ….
— Мученикъ! зарыдала какая-то Полька возл Русанова. Что жь радуйтесь, злобно проговорила она истерически, обращаясь къ Русанову, и колотя себя въ грудь,— кровью вдь пахнетъ….
— Нечему радоваться, не о чемъ и жалть, холодно отвтилъ Русановъ, пробираясь черезъ толпу къ станціи желзной дороги. Невдалек отъ дебаркадера ему попался вооруженный отрядъ, сопровождавшій партію мятежниковъ, выселяемыхъ въ дальнія губерніи Россіи. Вс они шли межь двумя рядами штыковъ въ срыхъ арестантскихъ зипунахъ, съ холстинными мшками на плечахъ. Небольшое число пожилыхъ, непріятно поражавшихъ почти зврскими физіономіями, терялось въ живомъ поток цвтущихъ, румяныхъ лицъ молодежи, которая замтно бодрилась на глазахъ любопытной толпы прохожихъ. За пшими потянулись наемные экипажи боле зажиточныхъ пановъ и семействъ ихъ. Въ одномъ одиноко сидла молодая женщина, показавшаяся знакомою Русанову. Онъ протснился къ ней и узналъ Врочку, та быстро опустила вуаль и понурила голову….
‘Сколько силъ сгублено, сколько жизни убито!’ думалъ Русановъ, грустно глядя на отстававшую толпу: ‘изъ-за чего? изъ-за призрака, изъ-за марева….’
Онъ не хотлъ ни на минуту оставаться въ опальномъ город и взялъ билеты перваго отходившаго позда. На дебаркадер спали въ растяжку, не раздваясь, измученные, истомленные тяжелою службой солдаты, кое-гд сновали жиды-факторы, робко предлагавшіе свои услуги.
Русановъ слъ въ вагонъ, прислонилъ голову къ стн и заснулъ подъ тряскій гулъ позда, безъ всякой мысли, безъ тревожныхъ видній….
Когда рзкій свистъ машины разбудилъ его, вагонъ былъ уже освщенъ. Передъ нимъ стоялъ молодой человкъ съ нмецкою физіономіей, протянувъ ему пачку газетъ. Русановъ прочелъ, между прочимъ, крупныя литеры: Колоколъ….
— Не опасайтесь, заговорилъ Нмецъ, перетолковывая во своему молчаніе Русанова:— русская граница за вами далеко уже….
— Въ самомъ дл? отвтилъ Русановъ, улыбаясь ему въ глаза. — Только на этотъ товаръ едва ли ужь найдутся охотники, кажется попрілось….
Нмецъ отошелъ съ вытянутымъ лицомъ.
‘Въ такое время возбуждать несбыточныя надежды’, думалъ Русановъ: ‘спокойно подускивать юношей на штыки и картечь, да это хуже убійства и грабежа….’
Онъ выглянулъ въ окно, надясь освжить себя впечатлніями чуждой природы, о которой когда-то мечталъ на школьной скамь. Утреннія сумерки понемногу расплывались, машина тихо двигалась по мосту, внизу темнли т же дубы и сосны, какая-то рчонка вилась блою тесемочкой, чуть примтною кучкой мурашекъ паслось стало…. съ шумомъ пронесся встрчный поздъ….

VII. Неизбжное слдствіе.

Ненастный, осенній денъ вечерлъ на улицахъ Лондона, сплошная, ровная, какъ запыленный пологъ, срая туча висла почти надъ крышами кирпичныхъ домовъ. словно сквозь сито моросилъ мелкій дождикъ. По блестящимъ, взмоклымъ плитамъ, сновали пшеходы подъ зонтиками, у крыльца большаго отеля остановился наемный кэбъ, Русановъ проворно соскочилъ на земь и взялся за молотокъ.
Робко спросилъ онъ отворившаго слугу о миссъ Инн, словно со страхомъ ожидая непріятнаго извстія.
Тотъ окинулъ его недоумвающимъ взглядомъ.
— The Russian miss? пояснилъ онъ настойчивй.
— Upstairs, равнодушно отвтилъ слуга, показывая вверхъ по лстниц.
Русановъ проворно миновалъ еще три этажа, отъ усталости или отъ волненія колни его дрожали, когда онъ остановился противъ низенькой клеенчатой двери, съ надписью мломъ: Horobetz. Сильно заколотилось въ немъ сердце, онъ, толкнулъ дверь и очутился въ тсной каморк лицомъ къ лицу съ человкомъ, среднихъ лтъ на видъ, съ раскраснвшимся лицомъ, всклоченною бородой, лежавшимъ на кушетк безъ сюртука. На поду валялась пустая бутылка.
— Дома Инна Николаевна? спросилъ удивленный Русановъ.
— Я за нее, отвтилъ тотъ съ пьяною улыбкой, приподнимаясь на локоть и посмотрвъ пристально на гостя:— стало-быть Русскій? прибавилъ онъ полувопросомъ.
— Гд жь она? перебилъ Русановъ.
— Что дашь? скажу! нагло отвтилъ хозяинъ:— здсь, братъ, ничего даромъ не длаютъ.
— Что хотите скажите ей только, что я пріхалъ.
— Поди самъ сыщи, пробурчалъ хозяинъ и выразительно свиснулъ, махнувъ рукой.— Она меня посяла тутъ…. На что братъ? Братъ — обуза…. Леонъ негодяй.
— Ея нтъ? Вы Леонъ? говорилъ Русановъ, сбитый съ толку, измученный поисками и неудачей, и опустился на желзный стулъ: какъ у васъ тутъ холодно, сыро! Боже мой! Неужели она тутъ жила? Гджь она?
— Поставишь полдюжины портеру? лаконически освдомился хозяинъ.
— Хорошо, идетъ…. Тамъ разскажете…. Пойдемте же, пойдемте, торопилъ Русановъ, вставая.
— Пойдемте, говорилъ Леонъ, надвая сильно поношенное пальто и войлочную шляпу, носящую несомннные слды жизни владльца,— я васъ сведу…. я тутъ вс теплыя мста знаю.
Онъ заперъ на ключъ дверь, написалъ мломъ на клеенк: is now at Bull’s tavern, и сталъ спускаться, придерживаясь за рампу.
‘Въ какомъ положеніи!’ думалъ Русановъ, слдуя за нимъ: ‘что она должна была вытерпть, они ршилась оставить его?’
— Правда, что пьянымъ по колно море, ворчалъ Леонъ, шлепая по лужамъ, и направляясь къ простонародной таверн:— смерть хотлось опохмелиться, вотъ вы и…. того… Да кто жъ вы такой? остановился онъ вдругъ.
— Я…. встрчался съ вашею сестрой за границей, разсудилъ Русановъ сохранить инкогнито.
— Сюда! сюда! радостно сообщилъ путеводитель, схватилъ стеклянную дверь и не безъ достоинства услся къ столику, — two bottles stout, waiter! скомандовалъ онъ: — вы не поврите, какъ скоро учатся чужому языку въ моемъ положеніи, прибавилъ онъ, наполняя стаканы дрожащими руками, съ сіяющимъ взглядомъ.
— Ну, такъ какже? началъ Русановъ, когда Леонъ утолилъ немного жажду.
— Да что, ухала въ *** (онъ назвалъ одинъ изъ приморскихъ городковъ), оставила меня…. презираетъ. Это хорошо, что презираетъ…. дрянь я, и больше ничего! Ну, дрянь такъ дрянь!.. А за что? продолжалъ Леонъ, устремивъ на Русанова туманный взглядъ:— почему я не развязался съ ними? Да очень просто…. Какъ съ голоду умирать приходится, такъ развяжешься.
Русановъ узналъ все, что ему было нужно, и собирался уйдти, размышляя только: дать ли денегъ Леону и какой прокъ отъ того будетъ.
— А отчего это все? заговорилъ Леонъ, ни къ кому уже не обращаясь и повсивъ голову:— вольно жь отцу было жениться на ней, когда мн ужь два года стукнуло…. Мать моя Нмка, онъ съ ней въ Геттинген познакомился, вотъ какъ я здсь съ Lusy….
Совсмъ отуманенный, закинувъ голову на спинку стула, протянувъ ноги и засунувъ руки въ карманы, онъ сталь напвать какую-то псню.
Волей-неволей, Русанову проходилось сидть до расплаты, кром того, исповдь начинала интересовать его.
— Онъ въ Германіи философіей занимался, ворчалъ Леонъ, хвативъ залпомъ рюмку и словно оживъ на минуту,— что на каша это… философія съ революціей… брррр! хуже чмъ виски на портеръ…. Онъ Инну погубилъ…. У ней права были, она законная, посл меня родилась…. Дай-ка мн права тогда! договорилъ онъ, обративъ къ Русанову поблднвшее отъ питья лицо, съ безсмысленнымъ, животнымъ взглядомъ. Русановъ самъ чувствовалъ какую-то истому въ голов, точно ему буравили ее винтомъ….
— А имъ это не удастся, безсвязно лепеталъ Леонъ: я ихъ замыслы выведу.. на свжую воду…. Онъ не сметъ со мною такъ обходиться.
Онъ ударилъ по столу кулакомъ такъ что посуда задребезжала.
— Что жь онъ длаетъ? вторилъ ему въ тонъ Русановъ, не зная о комъ идетъ рчь, но предугадывая что-то серіозное.
— Онъ меня подозрваетъ, что я русскій шпіонъ. А ты думалъ не Русскій? Онъ меня поилъ кормилъ, я ему служилъ…. А своихъ рзать не дамъ…. Я на него два раза доносилъ…. Дошатался я съ ними…. Вотъ каково двумъ господамъ служить.
‘До чего можетъ упасть человкъ!’ думалъ Русановъ, глядя на пьянаго, ужасъ, отвращеніе, жалость кипли въ немъ сложнымъ, подавляющимъ чувствомъ.
— Что мн теперь? Все трынь-трава! Издохну гд-нибудь на улиц, какъ собака, кондрашка хватитъ…. А ему не спущу обиды…. Я ему покажу, бурчалъ Леонъ, вдругъ съ минутною энергіей поднявшись на ноги и направляясь къ двери.
Русановъ бросилъ деньги на столъ и послдовалъ за нимъ.
‘Оставить его, послднее съ него снимутъ,’ думалъ онъ, едва поспвая за порывистыми шагами спутника. Ему самому стало неловко въ этомъ безконечномъ лабиринт улицъ ужасающаго своею громадностью города.
‘Дорогу помнитъ,’ улыбнулся Русановъ, подходя съ нимъ къ отелю.
Взобравшись на крыльцо, Леонъ отворилъ первую дверь въ бельэтаж и сунулся въ нее, но не попавъ, толкнулся въ стну.
— Куда вы? схватилъ его за руку Русановъ.
— Не трогай, здсь! крикнулъ Леонъ и вломился въ просторную переднюю. Русанову едва успла мелькнуть, въ отворенную дверь, комната, освщенная какъ день, полная народа и суетившихся слугъ, какъ двое изъ нихъ, подхвативъ Леона подъ руки, силились вытолкать его, тотъ сталъ упираться и забурчалъ неистовымъ голосомъ, Русановъ не зналъ что длать и окончательно потерялся, видя, что гости толпятся на шумъ у двери, окидывая всю сцену любопытными взглядами, они раздались на об стороны и пропустили хозяина.
— Отведите его на верхъ, крикнулъ тотъ, кивнувъ бровями на Леона, и вдругъ запнулся, увидавъ Вдадшара Ивановича.
— Русановъ!
— Бронскій!

VIII. Столкновеніе.

Трудно было узнать прежняго красавца Бронскаго, въ этомъ, все еще молодомъ, но страшно осунувшемся желтомъ лиц, окаймленномъ синевой небритой бороды.
— Еще разъ неожиданная встрча, нашелся онъ первый, съ принужденною улыбкой.
— Я не искалъ ея, отвтилъ Русановъ оправясь,— я не зналъ.
— Вы ни чутъ не помшали, здсь все свои, проговорилъ Бронскій, приглашая его войдти въ залу. Между присутствующими на разныхъ языкахъ пробжало слово ‘Русскій.’
Не желая казаться смшнымъ, онъ сбросилъ пальто и послдовалъ за графомъ. Около двадцати джентльменовъ спорили въ кружкахъ, курили, читали газеты.
— Господа, сказалъ Бронскій по-французски,— рекомендую вамъ нашего грознаго усмирителя. Онъ можетъ сообщитъ намъ самыя свжія новости.
Неудержимая злоба закипла въ Русанов при этой выходк, онъ понялъ, что отступать поздно и гордо выпрямился.
— Я готовъ удовлетворить любопытство этихъ господъ, отвтилъ онъ холодною ироніей, слегка наклонивъ голову, — если только новости придутся имъ по вкусу.
— Tiens, le drle joue serr, шепнулъ сосду юркій господинъ съ козлиною бородкой.
— Я могу кое-что разсказать, продолжалъ Русановъ, глядя въ упоръ на Бронскаго,— какъ одинъ, положимъ графъ, опозорилъ двушку, которая имла наивность счесть его за честнаго человка….
— Милостивый государь, вспыхнулъ Бронскій, — я ни на кмъ не признаю права судить мои поступки.
— Еще бы, перебилъ Русановъ:— это обыкновенная уловка тхъ господъ, у которыхъ честь только на язык….
— О! о! отозвался господинъ въ сромъ пиджак.
— Il y a l quelque chose comme l’odeur de la poudre, обратился къ прочимъ французъ.
Бронскій поблднлъ какъ бумага.
— Благодарите случай, что вы мой гость, бшено проговорилъ онъ, судорожно сжимая кулаки.
— Ничего, старые счеты всегда можно свести, спокойно отвтилъ Русановъ, и подавъ Бронскому карточку гостиницы, гд стоялъ, поклонился какъ-то всмъ заразъ.
У двери онъ еще разъ окинулъ взглядомъ пестрое сборище, выбирая, кого бы изъ нихъ позвать въ секунданты на случай дуэли,— ни одного доброжелательнаго взгляда… Онъ вспомнилъ о Леон и вышелъ при общемъ говор.
‘Чортъ знаетъ что такое: — запутывается, да и запутывается’, думалъ Русановъ, придя къ себ: ‘съ чмъ я теперь къ ней пріду?!’
Поутру онъ отправилъ деньги и посылку въ *** съ коротенькимъ письмомъ, въ которомъ увдомлялъ Инну о своемъ прізд и выражалъ надежду, что она не откажется повидаться съ нимъ, если позволятъ обстоятельства. Все же, прибавилъ онъ въ конц, старый другъ лучше новыхъ двухъ.
Немного спустя къ нему постучались, и вошелъ господинъ весьма нахальнаго вида со вздернутымъ носикамъ на румяномъ лиц и какою-то дергающеюся улыбкой.
— Господинъ Дздзицкій, если не ошибаюсь, проговорилъ Русановъ, узнавъ въ немъ одного изъ своихъ товарищей по университету.
— Я къ вамъ въ качеств секунданта и привезъ вызовъ, началъ тотъ усвшись.— Вы недостойно обошлись, господинъ Русановъ, съ человкомъ въ совершенномъ отчаяніи…. Какъ старый товарищъ вашъ, я обязанъ употребить вс усилія къ примиренію, заговорилъ Дздзицкій, до приторности смягчая голосъ.
— Что же вамъ угодно?
— Можетъ-быть, вы желаете извиниться?
— Да въ ум ли вы, господинъ Дздзицкій? Угодно Бронскому драться, я готовъ, я не искалъ этого и не навязываюсь….
Ршено было сойдтись на квартир Бронскаго, во избжаніе всякихъ неудобствъ, и стрлять по данному знаку. Русановъ на все согласился.
— Васъ, однако, не очень измнило отчаяніе, вы пользуетесь цвтущимъ здоровьемъ, замтилъ Русановъ, видя, что гость не уходятъ.
— Это Бронскій хандритъ, а мн что? Я космополитъ, отвтилъ тотъ съ самодовольною откровенностью.
— А! скажите! сроду не видывалъ улыбнулся Русановъ.
— Вы, кажется, расположены шутить, обидлся космополитъ, взявъ. шляпу: мы еще потягаемся съ вами, вы еще не знаете, что это за сила…. Это тотъ никто что циклопу глазъ выкололъ, помните, въ Одиссе?
— Какъ не помнить? вмст вдь переводили… Вамъ, кажется, тогда стипендію дали, а отказали въ ней бдному семинаристу, который изъ Симбирска пшкомъ пришелъ, говорилъ Русановъ, затворяя на нимъ дверь.
Зайдя къ Леону, онъ нашелъ его совершенно протрезвившимся, и безъ особеннаго труда уговорилъ присутствовать на дуэли. Пока тотъ собирался, Русановъ нетерпливо ходилъ изъ угла въ уголъ, а в голов толпились одинъ за другимъ образы, одинъ другаго неопредленнй, туманнй: то представлялась ему Инна, только что получившая его письмо, то дядя ждетъ его его Москвp3,, коротая осенніе вечера съ старымъ Псоичемъ. И сквозь нихъ неотступно пробивается мысль: ‘Черезъ полчаса одного изъ насъ не будетъ…. Можетъ быть, меня…. меня не будетъ?’ Это какъ-то странно и дико отдавалось въ немъ.
— Пора, проговорилъ онъ, взглянувъ на часы.
У Бронскаго его встртилъ, Дздзицкій, расхаживавшій по зал въ ожиданіи поединка. Пожелавъ ему добраго дня, Русановъ отошелъ къ овальному столику съ валявшеюся на немъ золотообрзною книгой, и машинально заглянулъ въ нее: Байронъ развернутый на Марино Фальеро. Онъ перелистовалъ нсколько страницъ, все та же мысль: смерть! Умереть у самой цли? Образъ Инны чуть мелькалъ ужь на второмъ план. Портьера въ кабинетъ распахнулась, вышедъ Бронскій съ Дздзицкимъ, и отдавъ поклонъ противнику, отперъ отцовскій ящикъ съ пистолетами. Пока секунданты заряжали ихъ, Русановъ прислъ на окно и глядлъ на вывску сосдняго магазина, прошло нсколько минутъ, онъ видлъ все т же пять буквъ, на которыя сразу упалъ его взглядъ, и все та же мысль, поглотившая вс остальныя. Бронскій, стоя у камина началъ что-то насвистывать.
Разомъ заколотили оба молотка по шомполамъ. Русанову представлено было выбрать пистолетъ, и противники разошлись по угламъ залы.
— Мы готовы, нетерпливо сорвалъ Бронскій.
Дздзицкій отошелъ съ Леономъ и подалъ условный знакъ. В ту же минуту Русавонъ встртилъ взглядъ и прицлъ графа, — бухнулъ глухой ударъ, и что-то съ трескомъ разлетелось по комнат. Онъ видлъ сквозь дымное облако, какъ Бронскій, держась за високъ, выпустилъ ручку разорваннаго пистолета, зашатался и упалъ на руки подбжавшихъ секундантовъ. Ошеломленный Русановъ долго не могъ ничего понять.
— Осколокъ! Осколокъ! бормоталъ Дздзицкій, помогая Леону перенесть раненаго на диванъ: — онъ безъ памяти, проворнй за докторомъ.
— Вдь я спрашивалъ, дошла ли пуля? упрекалъ Леонъ:— а впрочемъ, можетъ-бытъ, оружіе старое.
Русановъ подошелъ и положилъ на столъ пистолетъ.
— Выстрлъ за вами, сказалъ ему Дздзицкій.
— На что онъ мн? отвтилъ Русановъ,— еслибъ я могъ поправить зло, которое онъ надлалъ.
— Бронскій этого такъ не оставитъ, настаивалъ Дздзицкій,— дайте ему только оправиться.
— Я всегда готовъ къ его услугамъ, адресъ мой въ ***, если онъ только нуженъ будетъ вамъ или полиціи.
— Что до полиціи, та вы можете быть покойны, сказалъ тотъ:— слуги отпущены, все выдастся на собственную его неосторожность.
— Тмъ лучше, отвтилъ Русановъ, и поклонясь отправился брать билетъ на пароход.

IX. Старые знакомцы.

На краю ***, въ сторон отъ большаго загороднаго дома, весь въ зелени деревьевъ, словно игрушка, глядитъ уютный коттеджъ, раздленный на дв половины. На одной изъ нихъ раздается голосъ хозяйки мистриссъ Джонсовъ, покрикивающей на старую Дженъ, стучатъ ножи, тарелки, стаканы…. Въ открытомъ окн другой половины слабо звучитъ разбитое дребезжащее фортепіано, кто-то далеко не мастерски, но что называется съ душою наигрываетъ la dernire pense de Weber.
Причудливо ритмованная вальсомъ, предсмертная жалоба превосходно передавалась заунывными vibrato стараго инструмента, точно и самъ онъ, забытый и брошенный, тихо ропталъ на свою долю. Безъ сомннія, чувство покорной грусти, изливавшееся въ слабыхъ звукахъ, только скользило по дтской душ блокураго малютки, катавшагося подъ окномъ на спаленной трав. Нечаянно поднявъ глаза, онъ такъ и дрогнулъ, увидавъ словно изъ земли выросшаго передъ нимъ Русанова въ дорожномъ плать, съ дорожнымъ мшкомъ черезъ плечо.
Неподвижно вытянувшись къ окну, съ каждымъ звукомъ мняясь въ лиц, онъ все прислушивался къ звенящимъ флажолетамъ lusinzando до тхъ поръ, пока тихое гуднье, постепенно расплываясь, незамтно сошло на нтъ.
Малютка пролепеталъ что-то, но Русановъ, не слушая, кинулся къ окну.
— Инна Николаевна! крикнулъ онъ, едва совладавъ съ голосомъ: — Инна Николаевна!
Въ отвтъ ему послышался слабый крикъ, и что-то темное мелькнуло по комнат.
Онъ разомъ очутился въ сняхъ и брался за ручку первой попавшейся двери.
— Куда! куда! какъ варомъ обдалъ его знакомый, съ лишкомъ годъ неслыханный голосъ.
На порог, распахнувъ дверь настежь, стояла Инна въ сренькомъ плать, съ принужденно-насмшливою улыбкой, а глаза такъ и ласкали, такъ и манили. Русановъ взялъ у ней руку, и глядлъ въ лицо дуракъ-дуракомъ.
— На порог не здороваются, оправилась она и привела его въ маленькую комнатку, повторяя взволнованно:— я не хотла врить письму…. Какъ же такъ?… Зачмъ вы здсь?…
— Въ Лондонъ. По дламъ…. запинался Русановъ, и оба покраснли, прочитавъ на глазахъ обоюдную ложь вопроса и отвта…. Они стояли въ замшательств у столика, Инна потупившись, Русановъ глядя на нее.
— Очень рада видть васъ, проговорила она такъ сдержанно, что Русанова покоробило.— Ну, садитесь, гость будете, разсмялась она вдругъ, откидываясь на диванъ:— давно ли пріхали?
— Сейчасъ только, отвтилъ онъ, усвшись.
— Что? И не скажетъ? Все такой же тихоня! захлопотала она, и ужь тащила на столъ кофейникъ, зажгла голубое пламя въ спиртовой комфорк и засновала по комнат съ чашками и посудой. Русанова это не то чтобы шокировало, а какъ-то непріятно было ему видть ее такою, именно въ первое время свиданія, онъ не того совсмъ ожидалъ.
— А это помните? говорила она, гря надъ горячимъ паромъ булку:— нужда научитъ калачи сть.
— Но что жь вы себ не наливаете? спросилъ онъ, не зная что сказать.
— Докторъ запретилъ, говоритъ: сердце и безъ того шалитъ…. Ну да ужь нынче куда не шло!
— Нтъ ужь въ такомъ случа позвольте не позволить, остановилъ онъ ея руку, она загораживала чашку, смясь и наклоняясь къ нему. Русановъ только теперь вглядлся въ матовый цвтъ ея лица, прозрачно восковой, какъ лежалыя церковныя свчи, глаза будто усилили блескъ, щеки то обдавались легкомъ налетомъ румянца, то блднли еще внезапне, нжныя жилки просвчивали на вискахъ, въ кистяхъ и тонкихъ пальцахъ аристократической близны…. Русановымъ овладло что-то щемящее, тоскливое. Онъ началъ говорить безъ умолку, разсказывалъ ей про Горобцовъ, про сосдей, про свою походную жизнь, она положила локти на столъ, оперлась подбородкомъ на руку, и уставилась на него мягкимъ взглядомъ.
— Не скучно вамъ по Украйн? спросилъ онъ вдругъ.
— Ну, что напоминать о потерянномъ ра, грустно улыбнулась она.
— Какъ же вы время проводите? освдомился онъ, когда они кончили полдникъ.
— А по цымъ днямъ гуляю…. Хотите пройдтись, сказала она, взявъ накидку, онъ подалъ ей руку, она оперлась на нее, слегка вспыхнувъ и оправивъ рукава, словно чего-то робя, спустились они съ крыльца. Они шли мимо ршетки парка, живописно распланированнаго по холмистой мстности, влво мелькнула темная аллея, обсаженная высокимъ частоколомъ хвойныхъ деревьевъ, все ниже и ниже, почти у самой земли въ дальней перспектив, тамъ и сямъ стелется плавный извивъ широкой песчаной дорожки, а сбоку, словно прилизанная къ ней, пошла отлогимъ спускомъ лужайка съ тонкоствольнымъ деревцомъ посредин, и такъ до сплошной купы вковыхъ липъ, дальше, зеркало пруда, съ опрокинутыми силуэтами втвей, глубоко вдавленное въ крутые берега газона, за нимъ опять валъ, съ тнистымъ боскетомъ пожелтвшей листвы, по низу, въ чащ отводовъ, почти у самыхъ корней сквозитъ красное солнце и блдно-золотистое небо съ розовымъ отстоемъ и яхонтовыми полосками облаковъ, какъ ирризація старыхъ стеколъ, уходитъ въ прозрачную даль изъ темныхъ вырзокъ зелени…. А тамъ опять разбгаются дорожки, словно маня вглубь и общая неистощимую роскошь новыхъ видовъ. Ни разу еще природа не являлась такою красавицей Русанову, и никогда еще не бывалъ онъ такъ холоденъ къ ней. Странное настроеніе вкрадывалось въ него, онъ какъ-то мллъ отъ прикосновенія любимой женщины, чувствуя съ какою доврчивостью она опиралась на его руку, но лишь только онъ взглядывалъ украдкой на худенькое, блдное личико, и жутко ему становилось…. ‘Нтъ, это что-то не то!’ шевельнулось въ немъ.
— Досада какая, сказала Инна:— видишь, а войдти нельзя, кром хозяина, гостей и садовника никому недоступно…
— Помните, не вытерплъ онъ, точно жалуясь,— вотъ такимъ же вечеромъ вы какъ-то….
— Ничего не помню, живо перебила она,— нечего я помнить…. То не я была, то вотъ что….
Она нагнулась къ земл, такъ что длинныя пряди волосъ охватили запылавшее лицо, сорвала одуванчикъ и дунула въ блую шапку, пухъ полетлъ и разсялся въ тихомъ вечернемъ втерк.
— А если я другое напомню? началъ Русановъ вполголоса и остановился, ему почти не хотлось договаривать.
— Какъ же! вскрикнула она и, выдернувъ руку, бросилась отъ него вдаль по дорог на поляну, но не пробжавъ и половины, остановилась, вся запыхавшись, взялась за бокъ и какъ подкошенная прилегла на верескъ. Въ этомъ простор водянистыхъ бугровъ, усянныхъ купами деревьевъ и живыхъ изгородей, охваченная густвшимъ сумракомъ, она показалась Русанову такою маленькою, слабою, беззащитною.
‘Нтъ, не то,’ бродила неотвязная мысль.
— На что такъ уставать? упрекнулъ онъ уже съ братскимъ участьемъ, присвъ у ногъ ея:— надо беречь здоровье, его не вернешь.
— На что его беречь-то? разсмялась было она, да вдругъ оборвалась и взялась за грудь. — Вотъ опять сердце, почти простонала она.
— Укройтесь, пугливо подалъ онъ ей свое пальто, мысль о возможной потер шевельнулась въ немъ чмъ-то ползущимъ, ядовитымъ.
— Ничего, прошло, улыбалась она, откидывая толстый драпъ.
— Извольте слушаться, настойчиво проговорилъ онъ, набросивъ его на плечи Инны,— сыро, домой пора, прибавилъ онъ такъ безцвтно, что и она замтила.
— Пора и вамъ, а то вы что-то раскомандовались.
— А можетъ-быть мн и не пора, схитрилъ онъ, когда они дошли до дому.
— Вотъ это мило! до завтра! развеселилась она, и бросивъ ему на голову пальто, повернула въ дверь.
‘Что жь это?’ думалъ Русановъ, освобождаясь отъ импровизированнаго покрывала: ‘гд т восторги что я сулилъ себ? Я словно и не радъ…. Чортъ знаетъ что въ голову лзетъ, разозлился онъ самъ на себя, выходя изъ воротъ….
Вернувшись къ себ, Инна зажгла ночную лампочку, посидла немного въ полузабытьи, раздлась и, какъ утомленная, опустилась въ подушки.
‘Пристань!’ улыбнулась она… во вдругъ словно ее кольнула какая-то мысль, она поднялась на локоть, присла на край постели…. лицо приняло строгое выраженіе, потомъ грустное, почти отчаянное…. Она сунула ноги въ туфли, накинула бдую блузу и отворила окно…. Все боле поддаваясь какому-то тяжелому волненію, начала она ходить по комнат неслышными шагами, скрестивъ руки, опустивъ глаза на широкія складки платья, облитыя голубоватымъ свтомъ мсяца…. Попробовала вздохнуть,— грудь поднялась тяжело, какъ порванный мхъ и опустилась будто придавленная плитой.
Не владя собой, бросилась она къ письменному столу, схватила перо, бумагу, и торопливо написала нсколько строкъ.
‘Леонъ, какъ только подучишь письмо, прізжай….’

X. Карусель,

Наступило свтлое, осеннее утро, ни облачка въ чистой синев, солнце ослпительно играетъ въ осеннихъ краскахъ сада, золотя ярко-желтую листву липъ, просвчивая въ совершенно-красномъ клен…. Въ лицо ветъ холодкомъ еще не растворившагося утренника.
Русановъ подходилъ къ знакомому коттеджу неторопливою походкой, точно по долгу: вчерашній вечеръ его напугалъ. Вернувшись къ себ, онъ крпко задумался насчетъ будущихъ отношеній къ Инн, онъ старался дать себ ясный отчетъ въ своемъ чувств, подвергая его безпощадному анализу и заснулъ съ мыслью, что оно далеко не прежнее.
‘Полно, такъ ли она дорога мн, что ужь и жить безъ нея нельзя?’
‘Какъ бы то ни было, ршилъ онъ, собираясь къ ней, дло зашло слишкомъ далеко…. И мн оставить ее здсь одну? Ни за что! Кто знаетъ, можетъ-быть прежнюю страсть замнитъ спокойное, дружеское чувство?… Говорятъ, это и нужно въ семейной жизни…. Будь что будетъ!…’
Прежняго мальчика, глядвшаго въ какую-то розовую даль, готоваго загнать лошадь изъ-за лишней улыбки, какъ не бывало: какъ-то незамтно себ, сталъ онъ человкомъ много видвшимъ, много потертымъ въ общей толок и теперь готовившимся отдохнуть немного на одной изъ жизненныхъ станцій, чтобы снова, уже съ подругой, выйдти на новыя испытанія.
Не усплъ онъ переступить порогъ, какъ вс его разсужденія разлетлись дождевикомъ. Инна, его прежняя Инна, какъ нарочно принарядившись въ давнишнее черное платье, лежала на диван въ усталой поз, протянувъ ноги на шитую подушку, и запустивъ руку въ черную волну волосъ, лицо немного поблекло, вки слегка покраснли, но глаза глядли гордо, свтясь какою-то сдержанною ршимостью. Увидавъ Русанова, она немного привстала, оправила платье, и полулежа протянула ему руку.
— Вы не спали ночь? встревожился онъ, подвинувъ къ ней стулъ.
— Напротивъ, очень покойно.
— Отчего жь глаза-то красны? допрашивалъ онъ, немного смущенный промахомъ.
— Должно-быть плотно поужинала, никакъ не могу отвыкнуть, а тутъ, какъ нарочно, такой сочный ростбифъ, объяснила она какъ нельзя проще.
‘Эго ужъ и того хуже,’ подумалъ Русановъ, окончательно озадаченный. Чтобъ не попасть въ неловкое положеніе, онъ вынулъ сигару, закурилъ и положилъ себ быть на сторож.
— Ахъ, да! вспомнила она вдругъ:— вы такъ и не сказали мн зачмъ пріхали въ Англію?
— Жениться, отвтилъ Русановъ, чувствуя потребность бравады.
— А! поздравляю, насмшливо проговорила она:— только вотъ вамъ совтъ стараго друга: не женитесь на умной женщин.
— Это почему? отозвался онъ, точно его холодною водой окатили.
— Да такъ, не управиться вамъ…. Вс он любятъ помучить васъ, покапризничать, на своемъ поставитъ…. Право возьмите-ка лучше простушку.
— Покорно благодарю за совтъ, перебилъ Русановъ ужь съ досадой.
— Право, ужь на что глупй меня, а присмотритесь-ка… жаль только вотъ, что я никогда не буду замужемъ, а то бы я вамъ показала, какъ ихъ муштруютъ….— И она принялась развивать ему эту тему, невольно вспомнивъ объ отц.
— Что жь тутъ хорошаго? остановилъ Русановъ.
— Тутъ-то? переспросила она съ какимъ-то злорадствомъ:— помилуйте, да это первйшее удовольствіе.
‘Что это такое?’ заныло въ Русанов. Онъ ужь начиналъ бояться этой силы, которую такъ самонадянно хотлъ спасать.
— Боже мой, Боже мой, неужели жь вы никогда не видали людей истинно-любящихъ? заговорилъ онъ тоскливымъ порывомъ:— бдность, униженіе, заботы на каждомъ шагу, а чувство только крпнетъ….
— Ахъ, Владиміръ, вырвалось у ней почти со слезами,— да многимъ ли дается такое счастье?
— Однакожь есть, встрепенулся онъ,— бываетъ это счастье?
— Да…. въ сирени, спохватилась она.
Онъ бросилъ сигару и отошелъ къ окну, не замчая, какъ она улыбалась, проворно махнувъ платкомъ по глазамъ.
— Хорошо, что моя будущая жена не похожа на васъ, проворчалъ онъ сквозь зубы.
— Конечно, отъ такой сохрани васъ…. и помилуй, расхохоталась она:— гд жь ваше сокровище?
— Я за ней пріхалъ, грубо отвтилъ онъ.
— Такъ это вы за невстой въ такую даль перли? Нжное же у васъ сердце!
Онъ схватилъ шляпу.
— Куда же вы? Мы еще позавтракаемъ, спокойно предложила она, между тмъ какъ лицо стало почти одного цвта съ воротничкомъ.— Вотъ я сейчасъ распоряжусь…. виновата, у меня голова что-то закружилась….
Она выбжала въ сни, оттуда въ садъ, упала въ траву и зарыдала истерическимъ смхомъ.
А черезъ полчаса они сидли другъ противъ друга, глядя въ тарелки, изрдка прося передать то или другое блюдо и насильно заставляя себя сть.
Русановъ почти безсознательно простился съ ней. Онъ шелъ, не разбирая дороги, все прямо, какъ птицы летаютъ, до самой гостиницы, обращая на себя вниманіе прохожихъ, и чуть не попавъ подъ колеса.
‘Во что бы то ни стало!’ бродило у него въ голов.
А Инна заперлась въ своей комнатк на цлый день.
Къ ночи пріхалъ Леонъ, она вышла къ нему, едва держась на ногахъ, о прошломъ не было слова помянуто.
— Ну, что жь тутъ у тебя подялось? говорилъ онъ, усаживаясь рядомъ на диванъ.
— Владиміръ здсь…. Бдняжка хитрилъ со мной давеча, разв я не вижу, что чмъ больше озадачишь его, только масла въ огонь…. Научи ты меня, что длать…. Отказаться отъ него силъ нтъ, не могу.
Леонъ конечно только посл многихъ разспросовъ понялъ въ чемъ дло.
— Зачмъ же отказываться? что это, Иночка, ты совсмъ не въ своемъ ум, не вс дома…. ласково журилъ онъ, приглаживая ея волосы.
— Леня, да подумай ты, что я ему принесу, чмъ отплачу? Мн стыдно подумать о себ, да къ тому же видишь какая я надломленная, больная…. вдь я не шутя больна, теперь по крайней мр…. передъ нимъ цлая жизнь еще впереди. Неужели жь изъ него ничего не выйдетъ? Кто жь будетъ сидть у юпки отжившей почти….
— То-есть не жившей, поправилъ онъ,— а ты ужасовъ-то себ не рисуй…
— А я-то, какъ онъ пріхалъ, до того забылась…. Такъ вотъ даромъ, думала, схвачу счастье…. Ну, жизнь! плыветъ въ руки, бжишь ея словно чумы, хватишься…. поздно….
Голосъ у ней оборвался, Леонъ съ испугомъ обнялъ ее и привлекъ къ себ, слезы покатились градомъ ему на шею.
— Иночка, да ты можетъ-бытъ напрасно себя мучишь, ухватился Леонъ за новую мысль,— вдь эти порывы бывали съ тобой, можетъ-бытъ ничего этого нтъ…. И какъ ты могла такъ скоро полюбить его?
— Чего полюбить? прошептала Инна:— я всегда его любила…. Я насиловала себя…. Пойми, чего мн это стоило!…
И вдругъ откинувшись на спинку дивана, почти задыхаясь, она поднесла къ губамъ платокъ…. Красныя пятна проступили въ тонкомъ батист. Леонъ, растерявшись, бросался по комнат, отыскивая чего-то.
— Не надо, но надо, съ усиліемъ проговорила она, махая рукой:— пройдетъ, а не пройдетъ и того лучше…. Хороша невста?

XI. Развязка.

Русановъ, какъ пришелъ къ себ, тотчасъ потребовалъ бумаги, чернилъ и перо. Еще не угомонилось въ немъ разнузданное чувство, еще не остыла взбудораженная кровь, онъ ужь писалъ Инн письмо, присвъ у открытаго окна. Нсколько строкъ, почти сами собою, выросли подъ перомъ, потомъ онъ сталъ перемарывать, сглаживать шероховатости…. бумага покрывалась золотистымъ налетомъ заходившаго солнца, мало-по-малу его смнилъ розовый отсвтъ, голубоватая тнь сумерекъ, все темнй становилось въ комнат, буквы почти слились, когда онъ кончилъ письмо…. Письмо начиналось такъ:
‘Съ тхъ поръ какъ мы случайно встртились на подмосткахъ, мы не переставали предсказывать другъ другу роль, взаимно электризуясь репликами, мы до такой степени слились въ игр, что мн трудно представить разлуку между нами до конца спектакля. Неужели вы сомнваетесь въ моемъ чувств….’
На этой строчк остановился Русановъ, перечитывая письмо. Онъ поколебался, поколебался, и медленно разорвалъ письмо пополамь…. еще и еще…. Мелкіе клочья полетли въ окно, и трепетными извивами разсялись по мостовой…. Онъ взялъ шляпу и пошелъ по улицамъ разгонять тяжелыя думы, бродя безъ цли, онъ незамтно очутился у гавани, дневная возня стихла, сумракъ охватилъ даль, съ моря дулъ втерокъ, хлестко нагоняя водвы на beach, вдали чернли остовы кораблей…. На ровной, пустынной, темной поверхности, гд то далеко, далеко свтился маякъ….
‘Послднее средство!’ проще и лучше, додумался Русановъ, идя назадъ.
На другой день, убирая комнату, Инна, вся вспыхнувъ, отскочила отъ окна и торопливо шепнувъ Леону:— Идетъ!… Займи его на минутку,— скользнула въ спальню.
Леонъ пожалъ руку немного удивленному Русанову, и пригласилъ его ссть.
— Она сейчасъ выйдетъ, предупредилъ онъ вопросительный взглядъ гостя,— будьте осторожнй, она нездорова, ей всякое волненіе вредно…. Вчера ей было очень плохо….
— Я пришелъ проститься, отвтилъ Русановъ.
Леонъ хотлъ еще что-то сказать, но тутъ вошла Инна, и подавъ Русанову руку съ безпечною улыбкой, подсла къ нимъ.
— Онъ собирается, несмло сообщилъ ей Леонъ,— онъ узжаетъ, прибавилъ онъ посл небольшой паузы.
— Такъ скоро? сказала Инна тономъ офиціяльнаго сожалнія:— я думаю, вы ничего не успли посмотрть въ Англіи?
— Не удалось, отвтилъ Русановъ, закусивъ губу,— я думалъ остаться надолго, но что длать….
— Ну, добрый путь, вернетесь домой, поклонитесь нашимъ…. Аня пишетъ, что онъ будетъ каждый годъ высылать мн такую же сумму, передайте ему, что это лишнее…. Если нужно будетъ, я напишу….
Каждое слово, какъ ударъ молотка, отдавалось Русанову, забывъ всякое приличіе, онъ пристально глядлъ ей въ лицо, стараясь уловить хоть малйшее измненіе. Она выдержала взглядъ, потомъ плавно перевела глаза на часы, оправила вязаную салфетку на стол, и затмъ ужь только мелькомъ взглядывала на Русанова.
— Больше ничего не имете сказать мн? сухо спросилъ онъ.
— Кажется нтъ…. Да, если вздумаете писать, не забудьте Аниной теплички, мн очень интересно знать, что у него тамъ посажено, хорошо ли принимается….
— И только? произнесъ онъ съ удареніемъ.
— Да что жь вы на merci напрашиваетесь? улыбнулась она черезъ силу:— ну merci, что не забыли, что такъ любезно взяли на себя братнино порученіе….
Русановъ придрался къ разговору о Малороссіи, и надясь выиграть время, а вмст кольнуть и пробудить ее, сталъ разсказывать про Бобырца, какъ онъ просваталъ дочь за очень порядочнаго человка, какъ сосди подтрунили надъ странною фамиліей жениха и обиженный отецъ отказалъ ему ….
Инна не дослушала, вышла въ спальню, стала передъ зеркаломъ, и начала разчесывать волосы.
Русановъ это все видлъ, внутренно посыпая ко всмъ чертямъ Леона, онъ все изобрталъ, какъ бы его спровадить.
— Мы сегодня собираемся на представленіе типовъ. Пріхала миссъ Терри изъ Лондона… Не хотите ли вы вмст? вышла Инна. — Ахъ, вдь вамъ укладываться надо! будто спохватилась она.
Смутное чувство подсказывало Русанову, что ждать больше нечего.
— Да, пора, поднялся онъ, отыскивая перчатки:— прощайте, Инна Николаевна, дай Богъ вамъ всего лучшаго…
Она подошла къ нему чуть слышно, положила об руки въ его, и посмотрла на него почти съ материнскою нжностью.
— Прощайте, сурово перебилъ Леонъ, стиснувъ ему руку:— Не забудьте, что я вамъ говорилъ, обнялъ онъ Русанова.
Тому словно туманъ застлалъ глаза, онъ что-то пробормоталъ о томъ, какъ тяжелы всегда такія минуты.
— Да, да, послышалось ему, но кто говорилъ, онъ ужь не могъ разобрать, и пошелъ. У воротъ онъ обернулся, взглянулъ на окно: никто не показывался….
‘Ну, нтъ — значитъ нтъ,’ проговорилъ онъ въ отчаяніи.
Ему все мерещилось, что она вернетъ его, или сама выбжитъ….
На другой день утромъ паровое судно вышло изъ гавани ***, и какъ обыденное проявленіе приморской жизни, почти никмъ не было замчено. Въ числ пассажировъ, облпившихъ бортъ, стоялъ Русановъ съ подзорною трубой, направленною на берегъ. Поодаль отъ немногихъ зрителей, бросилась ему въ глаза группа женщины въ сренькомъ плать, опиравшейся на загорлаго бородача, онъ усплъ разглядть вьющіеся по втру черные локоны, но пароходъ шелъ такъ шибко, что фигура тотчасъ замутилась въ стекл, онъ сталъ усиливать увеличеніе, второпяхъ не находя фокуса, наконецъ кое-какъ приноровился: на мгновенье выступило бдное лицо съ такою болзненною улыбкой, съ такимъ страдальческимъ взглядомъ…. Судорожно звякнулъ онъ трубой въ бортъ и разбилъ ее въ дребезги….

XII. Домашній очагъ.

Есть что-то поразительно грустное въ просторныхъ, запущенныхъ покояхъ вашихъ старыхъ, барскихъ домовъ. Штучный полъ покоробило, углы и линіи карнизовъ замтно повело, старинная мебель неуклюже замерла на обычномъ мст, плотныя бархатныя драпри гостиной едва даютъ свтъ на вышедшую изъ моды бронзу и фарфоръ, массивныя картины въ широкихъ рамахъ, десятки лтъ не видавшія губки, пожухли, потемнли…. Тишина изрдка нарушается глухимъ боемъ стнныхъ часовъ въ длинномъ футляр краснаго дерева, а какъ затопятъ печи, да начнется трескотня по угламъ, что-то именно выживаетъ свжаго человка. Таковъ былъ домъ, оставленный Русановымъ на попеченіе стараго дядьки. Самъ Псоичъ, высокій, худощавый старикъ съ окладистыми сдыми бакенами, вчно въ долгополомъ неизносномъ синемъ сюртук и бломъ галстук, какъ будто служилъ необходимымъ дополненіемъ къ дому.
Личность эта не принимала видимаго участія въ ход описываемыхъ происшествій, но если Русановъ въ годы первой молодости имлъ возможность не увязнуть въ тин жизни, такъ этимъ онъ обязавъ былъ почти исключительно этому старику. Вывезенный ддомъ Русанова для обученія портняжному ремеслу, онъ вмст съ нимъ оставилъ Москву въ 1812 году, вернулся камердинеромъ студента Русанова, былъ отпущенъ имъ на волю по окончаніи курса, сталъ дядькой его сына, въ теченіе своей жизни нсколько разъ тонулъ, одинъ разъ буквально горлъ и какъ-то мимоходомъ усплъ жениться и овдовть. Ему-то сначала отчасти, а потомъ и вполн одолжены были Русановы сохраненіемъ громаднаго дома въ то время, какъ имнія ихъ одно за другимъ продавались съ аукціоннаго торга.
Надъ Москвой крпчалъ первый морозъ, солнце искрилось послдними блестками въ разрисованныхъ инеемъ стеклахъ, они слегка дрожали отъ вечерняго благовста. Псоичъ допивалъ шестую чашку чая, когда у подъзда звучно проскрипли сани. Старикъ выглянулъ изъ-за самовара, поднялъ руку щиткомъ надъ глазами, вглядлся въ спрыгнувшаго съ саней мущину, въ дубленк, съ дорожнымъ мшкомъ черезъ плечо, всплеснулъ руками и бросился на крыльцо.
— Батюшка Владиміръ Ивановичъ! лепеталъ онъ, обнимаясь съ прізжимъ.
— Здравствуй, старикъ, здравствуй! говорилъ растроганный Русановъ:— ну, веди меня…. пойдемъ, пойдемъ.
— И не чаялъ, не чаялъ дождаться, говорилъ тотъ, слдуя за молодымъ бариномъ:— что, батюшка, смотрите на покои? Все въ порядк, какъ было…. вонъ и фуражка ваша, синенькая-то…. какъ изводили повсить на канделябру, такъ и виситъ…. Выравнялись-таки, свтикъ, грхъ сказать, подросточкомъ отпустилъ-то васъ.
Мирное чувство овладвало Русановымъ по мр того какъ старикъ изливалъ свою радость. Онъ пошелъ въ кабинетъ и подслъ къ самовару.
— Намаялся, проговорилъ онъ, откладывая на диванъ свой мшокъ:— а дяденька еще не прізжалъ?
— Дяденька-то? дрогнулъ старикъ:— пріхать-то…. кажется, пріхалъ….
— Гд-жь онъ?
— Дяденька-то?… да вотъ онъ…. тутъ…. того….— Старикъ ударилъ руками объ поды сертука, опустился на стулъ, щеки у него задергались, и слезы заблестли по морщинамъ.
— Что ты? что съ тобой? вскочилъ встревоженный Русановъ: — боленъ онъ что ли? умеръ? да не бойся…. очень-то ужь ты меня ничмъ не удивишь.
Старикъ молча показывалъ рукой на завшенное простыней зеркало.
— Мн и не въ домекъ, сказалъ Русановъ опавшимъ голосомъ:— отвыкъ я отъ родного-то, Псоичъ, гд-гд не таскался…. Давно ли же?
— Да вотъ какъ пріхалъ, такъ и захворалъ…. съ дороги что ли, и то сказать старыя кости…. А тутъ сталъ спшить деньгами въ опекунскій, за двадцать тысячъ Нечуй-то пошелъ…. еще пуще разнемогся.— въ бреду все васъ поминалъ: ‘Володя, крикнетъ жалостно такъ, Володя!’ Все на свтъ, на людей жаловался, что все это хуже становится… Вонъ тамъ на Ваганьков рядомъ съ папенькой и…. — голосъ Псоича оборвался.
— Ну, полно, успокойся, проговорилъ Русановъ:— поди-ка отдохни, да и я прилягу съ дороги-то.
— Прилягте, родной, а мн что за отдыхъ, на радостяхъ! Я къ Мальвин Францовн побгу, то-то обрадуется…. Такъ-то оно, и горе и радость и все-то такъ, прибавилъ онъ уходя.
Русановъ отсылалъ его, чтобъ остаться одному, что-то похожее на упрекъ зашевелилось въ немъ, онъ выманилъ дядю изъ роднаго гнзда, онъ былъ, можетъ-быть, невинною причиной его смерти, но это не долго длилось.
‘Такъ ужь все одно къ одному, думалъ онъ, осматривая свое прежнее пепелище, бдный дядя, добрый старикъ, хорошо онъ сдлалъ, что умеръ, съ его простотой и доврчивостью жить въ такое время!’
Старый слуга долго еще стоялъ за дверью, вглядываясь въ грустно-заботливое лицо своего питомца, покачалъ сдою головой, и пошелъ въ раздумьи насчетъ такой перемны въ прежнемъ веселомъ Володеньк…. А Русановъ подошелъ къ окну и глядлъ на новоотстроенные дома, на поновленные старые. На одномъ изъ нихъ пестрла только что намалеванная вывска, по улиц протянулась фура переноснаго газа, прошелъ какой-то чиновникъ въ неизвстной ему форм, пьяный фабричный лежалъ на тротуар въ патріархальной простот и невинности….
И это конецъ? Нтъ…. Что же будетъ дальше? Кто знаетъ? Мы по крайней мр мене всхъ….

В. КЛЮШНИКОВЪ.

Клюшников Виктор Петрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Семья вольнодумцев, Клюшников Виктор Петрович, Год: 1872
  2. История рекрута, Эркман-Шатриан, Год: 1864
  3. Саламбо, Флобер Гюстав, Год: 1862
  4. Ты — любовь, Уэдсли Оливия, Год: 1929
  5. Роб Рой. Часть первая, Скотт Вальтер, Год: 1817
  6. На ущербе, Григорьев Р., Год: 1913
  7. Грядущая раса, Бульвер-Литтон Эдуард-Джордж, Год: 1871
  8. Весна в Крыму, Сергеев-Ценский Сергей Николаевич, Год: 1958
Электронная библиотека