Семья вольнодумцев, Клюшников Виктор Петрович, Год: 1872

Историческая проза
Время на прочтение: 176 минут(ы)
Скачать в PDF

Семья вольнодумцевъ.
Романъ Екатерининскаго времени.
П. П—ва <Петрова, Петра Николаевича> и В. Клюшникова.

I.
Заря новаго дня,

Петербургъ въ первые 59 лтъ своей жизни, какъ дитя-богатырь, росъ не по днямъ, а по часамъ. Трясины исчезли, болота подсохли, рытвины заровнялись, по бывшей пашн проходили слободы и улицы, остатокъ лса стоялъ еще въ двухъ трехъ мстахъ за Фонтанкой. Адмиралтейскій же островъ сталъ принимать уже видъ цльнаго города, съ небольшими только пустырями. Каменный дворецъ основателя, въ которомъ провелъ онъ послдніе дни свои, оказался неподходящимъ даже его племянниц, для нея геніальный Растрелли, явясь на русскую службу, проектировалъ то монументальное зданіе, которое, называясь Зимнимъ дворцомъ, составляетъ теперь красу и гордость Невской столицы. Императрица Анна, начавшая жить на широкую ногу, длала свои куртаги уже въ настоящемъ Зимнемъ дворц, по крайнй мр въ той части, которая выходитъ на уголъ отъ Невы къ Адмиралтейству. Елисавета Петровна, на половин своего царствованія, ршилась застроить весь главный четвероугольникъ зданія Зимняго дворца, какъ оно есть, созванные съ цлаго государства работники напомнили въ послдній разъ московскіе порядки, проявивъ ту неистощимость средствъ, которыхъ въ Россіи какъ бы не подозрвается, но которыя, словно по манію волшебнаго жезла, являются къ услугамъ монарха, когда онъ кликнетъ къ своей Руси. На время, пока пущены были въ ходъ эти громадныя средства, управиться съ которыми все-таки нельзя было иначе какъ года въ четыре, для житья дочери Петра Великаго выросъ въ одно лто деревянный дворецъ.
Если бы потребовали точно обозначить его фигуру словами, то это было бы въ высшей степени затруднительно. Представьте себ такъ-называемый покой изъ славянской азбуки, къ которому съ боковъ прилпились съ лица по два неправильныхъ придатка — одинъ шире, другой уже, — и если вы загнете эти приростки угломъ съ вншнихъ сторонъ, то планъ послдняго жилища Елисаветы Петровны выйдетъ вполн. Что касается фасадовъ, то съ ними описателю представится не мене затрудненій чмъ съ планомъ. Средина дворца съ Прешпективой отличалось особенной изысканностью. Тутъ соединились для произведенія праздничнаго эффекта — и скульптура, и позолота, и яркія краски. Въ цломъ это представляло одну изъ тхъ дорого стоющихъ игрушекъ, въ изобртеніи которыхъ съ полнымъ блескомъ проявлялась неистощимость фантазіи геніальнаго графа Разстрелли. Боковыя крылья были уже попроще — и жилье въ нихъ назначалось для прислуги. На второй годъ по постройк, надобность потребовала прибавить въ средин къ сторон Дворцоваго Луга обширную танцевальную залу. Мы должны прибавить, что отъ Зимняго дворца настоящаго до временнаго деревяннаго, нами описываемаго, проходилъ обширный лугъ, называемый Дворцовымъ и огражденный ршетками, съ проздомъ подл самаго Адмиралтейства, отъ главныхъ воротъ, по линіи Большой Прешпективой и потомъ подл домовъ Нмецкой слободы, начинавшейся отъ Прешпективой по берегу Мойки-рки до Луговой (ныншней Миліонной) улицы.
Раннее утро 28 іюня 1762 года общало Петербургу самый пріятный день, блдно-голубое небо было безоблачно, въ воздух тишь, на улицахъ полное спокойствіе. Солнце пекло уже порядочно, было девятаго половина, какъ вдругъ съ колокольни Рождественской церкви (близь ныншняго Казанскаго собора) звонко прогудлъ ударъ колокола, за нимъ другой еще звонче и напряженне, третій, четвертый, чаще и чаще, словно съ лихорадочною поспшностью, колокола большіе и малые звонили, перекрещивая и сливая свои мдные голоса… Слышались и до этого гд-то звоны, и должно быть въ двухъ церквахъ, но трудно было догадаться гд именно,— а по трезвону во вс колокола Рождественской, обыватели стали понемногу высыпать со всхъ сторонъ, и скоро отдльныя кучки сплотились въ одну громадную.
Люди, тснясь, заняли не только внутренность церкви съ папертью, но и всю необширную ограду. Между тмъ съ конца Прешпективой отъ Фонтанной рчки надвигалась другая сила народа, полускрытая въ облакахъ пыли.
Когда эта лава докатилась до Гостинаго двора, все роста и прибывая, пыль разсялась настолько, что можно было замтить порядокъ чинно и стройно выступавшихъ двухъ гвардейскихъ полковъ, Измайловскаго и Семеновскаго, окружавшихъ дорожную карету. Въ нестройномъ говор, покрываемомъ барабаннымъ боемъ, трудно было что-нибудь услышать или разобрать, но шумъ почти мгновенно смнился мертвою тишью, когда карета остановилась передъ оградою, и изъ дверецъ экипажа, опираясь на плеча фельдмаршала Разумовскаго и одного рослаго офицера,— впослдствіи столь знаменитаго князя Орлова,— вышла молодая женщина въ придворномъ траур. Весьма, немногіе узнали въ ней Государыню Екатерину Алексевну, пока она спшно исходила по ступенямъ паперти.
Здсь уже ожидало ее духовенство, имя во глав преосвященнйшаго Димитрія, архіепископа Новгородскаго, въ облаченіи, съ крестомъ въ рук. Подойдя подъ благословеніе и приложившись ко кресту, Государыня вступила въ храмъ.
Тотчасъ начался молебенъ, вс затихли — и среди общей тишины рзко отразились въ ушахъ присутствующихъ слова возглашенія: ‘помолимся о благочестивйшей, самодержавнйшей, великой Государын Императриц и Самодержиц нашей Екатерин Алексевн и о наслдник ея, благоврномъ государ цесаревич и великомъ княз Павл Петрович…’, но голосъ діакона внезапно заглушили извн, за стнами церкви, громовые раскаты нсколькихъ тысячь голосовъ: ‘ура! да здравствуетъ императрица Екатерина!’
— Православные христіане, еынове государства россійскаго! началъ едва внятно архіепископъ, постепенно возвышая голосъ,— Ея Величество, благоврная Государыня наша, снизойдя на моленія врныхъ своихъ подданныхъ, успокоенія ради церкви и отечества, грядетъ воспріяти скиптръ россійскаго царствованія. Помолимся, братія, да ниспошлетъ ей Всевышній силу и крпость на сей подвигъ!
Ораторъ указалъ глазами въ ту сторону, гд, окруженная немногими прибывшими съ ней, горячо молилась Государыня. При вид этого, взрывъ ‘ура’ и радостные клики уже со стороны бывшихъ въ церкви грянули подъ своды храма и не дали продолжать архипастырю,— такъ что самое молебствіе возобновилось лишь по успокоеніи порывовъ народнаго чувства. Съ окончаніемъ молитвословія, Монархиня вышла изъ собора, и, свъ въ карету, продолжала шествіе къ только-что отстроенному Зимнему Дворцу, самые фасады котораго не вс еще были отштукатурены. Молва о томъ, что было въ церкви, облетала окрестныя улицы — и народъ, всякаго званія, пола и возраста, стремительно бжалъ къ царскому жилищу, не давая себ отчета: зачмъ. У всхъ было одно инстинктивное желаніе — видть новую Самодержицу.
Жара становилась нестерпимою, зелень палисадниковъ, листва липовыхъ аллей, передъ домами по бокамъ Прешпективой, сверкала на солнц, деревянные мостки, замнявшіе тротуаръ, накалились, — но толпа безъ устали слдовала за каретой, въ которой виднлась Государыня, медленно раскланивавшаяся на об стороны, изрдка съ очаровательной улыбкой кивая знакомымъ лицамъ.
Вотъ она показалась въ фонарик дворца, держа на рукахъ осьмилтняго сына и ласково кланяясь народу. При появленіи ея, толпа забушевала какъ море, и волны народныя, сплотись еще тсне, подступили къ самымъ стнамъ царскаго жилища, покрывъ почти весь травяной коверъ Дворцоваго Луга. Сердца бились усиленно, никто не спускалъ глазъ съ средняго этажа дворца, гд вс окна были настежь отворены, смльчаки даже по лсамъ, поставленнымъ для штукатурки фасада, взбирались до самыхъ оконъ и лзли въ нихъ. Но Государыня боле не показывалась.
Между тмъ, всторон, на Луговой улиц (ныншней Миліонной) и подл Дворцовой гавани, противъ Адмиралтейства, полковые священники, разставивъ аналои, приводили народъ къ присяг.
Въ толп у дворца кто-то крикнулъ, что Государын поданъ экипажъ и она узжаетъ. Народъ сплошною стной хлынулъ за Государыней по Невскому и окружилъ со всхъ сторонъ временный деревянный дворецъ у Полицейскаго моста, куда стали уже собираться сановники, съ трудомъ продираясь въ тснот.
Иванъ Ивановичъ Шуваловъ былъ настолько счастливъ, что еще въ собор усплъ перемолвить нсколько словъ съ Государыней.
Посматривая по сторонамъ, идя близь кареты къ деревянному дворцу, онъ вдругъ замтилъ въ толп у самаго дворца Михайлу Илларіоновича Воронцова, оттсняемаго народомъ, раздавшимся предъ каретой Государыни.
Шуваловъ съ Воронцовымъ успли во-время уйдти въ подъздъ. Конечно, ходы и выходы были имъ вс знакомы. По внутреннимъ корридорамъ оба пріятеля, задерживаемые на пути разными лицами, подоспли въ столовую, гд Корфь удостоенъ былъ милостиваго слова Государыни, въ эту минуту затронувшей самую чувствительную струпу добряка генералъ-полицмейстера.
— Вы, какъ видно, не хотли меня видть, а а васъ желала… и вотъ зачмъ…
Съ этими словами Государыня сняла съ себя и надла на просіявшаго Корфа орденскую ленту.
Народныя толпы между тмъ переполнили все пространство вокругъ временнаго дворца, изъ оконъ котораго виднлись, словно громадный муравейникъ, тысячи головъ, гомозившихся на одномъ мст.
Когда государыня подходила къ окну, привтственные клики неумолкаемымъ рокотомъ гремли ей на встрчу, шапки летли вверхъ, женщины махали платками,— толпа сплачивалась еще тсне, такъ что пробраться въ ней не стало почти никакой возможности.
Торжествующій Корфь, выйдя на улицу, не чуялъ ногъ подъ собою, гордо выступая и свысока глядя на на всхъ, какъ вдругъ на него прямехонько наткнулся Николай Александровичъ Головинъ, своимъ разсяннымъ взглядомъ ни на кого собственно не смотрвшій, едвали что видвшій и занятый какими-то пріятными воспоминаніями, которыя, разгладивъ раннія морщины, сообщали мертвенно блдному лицу этого самаго ранняго русскаго мистика торжественное выраженіе, не лишенное надменности…
— Ишь-ты сычи да совы тудажь распорхались, да солнышко-то знать не свой братъ — очи заслпило! сострилъ съ неприличнымъ хохотомъ молодой купецъ, въ синей тонной сибирк, въ которомъ ни одинъ изъ обывателей Невской столицы того времени не затруднился бы признать извстнаго между купеческимъ людомъ весельчака, Ивана Меркулыча Щукина. Подл мостковъ, замнявшихъ тротуаръ, стоялъ щегольской бархатной фаэтонъ — и на немъ возсдала Нимфодора Харитоновна Щукина, разодтая въ пухъ и въ прахъ, словно она завдомо собралась показать себя и заявить всмъ кому вдать надлежитъ, пользуясь настоящимъ торжественнымъ случаемъ, что она, Нимфодора, знакома со всми гвардейскими офицерами, что у нея, по милости мужа, денегъ куры не клюютъ, и что золотистая сытенькая вятка, запряженная въ ея фаэтонъ, снабжена сбруей чистаго серебра. Сожитель-весельчакъ такихъ продлокъ супруги добродушно не замчалъ, ласково отвшивая поклоны офицерамъ, какъ людямъ знакомымъ. Почти всхъ называлъ онъ по именамъ, прибавляя шуточки и прибаутки и собирая вокругъ себя порядочную толпу…
Меркулычъ, польщенный этимъ вниманіемъ, чувствовалъ себя что называется въ удар, и готовъ былъ цлый день потшать честной народъ неистощимымъ остроуміемъ: но въ то время, какъ онъ самъ таялъ, наслаждаясь своей находчивостью и мткостью своихъ словечекъ, чья-то тяжелая рука, сзади опустясь на его плечо, точно однимъ всомъ своимъ повернула его налво кругомъ, и голосъ, хриплый, грубый, хотя и старающійся, смягчить эту грубость, проюворилъ: ‘Ты что это здсь длаешь?’ Меркулычъ, уступая повороту, взглянулъ въ лицо говорившаго, да такъ и замеръ на полуслов, съ разинутымъ ртомъ, въ крайнемъ изумленіи, смшанномъ со страхомъ, словно предсталъ ему выходецъ съ того свта. Предъ нимъ стоялъ рослый, богатырски сложенный, но блдный и худой мужчина, силачъ, какъ видно еще не старый, а уже во вьющихся волосахъ и кудрявой бород не оставалось ни одного темнаго волоса: они были совсмъ блы и на солнц казались даже серебристыми. Крупныя черты мужественнаго лица его поражали странною смсью живости съ какимъ-то неподвижнымъ упорствомъ. Нависшая гущина бровей скрывала въ глубокой тни большіе темные глаза, огонь ихъ казался потухшимъ, хотя по временамъ они метали едва уловимый холодный стальной блескъ. Въ одежд силача также замтно было что-то странное. Бархатная поддевка нараспашь рзко выдляла ветхую холстинную рубаху съ ременнымъ пояскомъ и крашенинные шаровары, запущенные въ высокіе лакированные сапоги. Въ свободной рук держалъ онъ легкую шапочку, татарскаго покроя, отороченную бархатомъ, съ прокладкою узкаго шелка по всмъ швамъ осьми полочекъ и съ пуговицей пряденаго золота въ точк схожденія швовъ.
Косой воротъ его неказистой рубахи тоже заканчивался, запонкой чистаго серебра.
— Да это взаправду ты, Василей Никитичъ, аль тнь твоя? выговорилъ наконецъ Шунинъ въ видимомъ смущеніи, совсмъ не своимъ голосомъ.
— Я самый и есть, коли ты подлинно Иванъ Меркулычъ, а не какая-нибудь прелесть бсовская, какъ вы тамъ называете! неловко стараясь улыбнуться, отвтилъ пришедшій.
— Жена, а жена! кликнулъ Меркулычъ, пожавъ ему руку:— полно теб звать-то по сторонамъ! Право слово: галки въ ротъ влетятъ! входя въ прежнюю роль беззаботнаго говоруна, продолжалъ Меркулычъ: — Вотъ онъ нашъ явленный-то! Смотри, говоритъ, живъ живехонекъ! Рано, говоритъ, слышь, мы его въ поминаніе записали! Гд пропадалъ — говори!
При этихъ словахъ онъ облапилъ силача и чмокнулъ отъ чистаго сердца. Нимфодора Харитоновна, съ высоты своего величія, дружелюбно раскачивалась, что съ ея стороны было знакомъ величайшаго благоволенія. Незнакомецъ, холодно отвчая на привтствія мужа и жены, былъ нмъ какъ рыба — и только на усиленные разспросы Меркулыча бормоталъ: ‘здсь не время… не мсто… успешь… узнаешь все…’
— А ты, братъ, измнился, совсмъ измнился! постарлъ, хрычомъ такимъ смотришь — только молодецкимъ станомъ сдаешься на прежняго Василья Коржанина! Видно, братъ, уходили бурку крутыя горки. Вдь ты къ намъ?— Такъ ступай, мы сейчасъ съ бабой будемъ. Кажется, все уже видли… Харитоновна, пустимся-ка домой…
— Побудемъ еще, Иванъ Меркулычъ, отвтила супруга,— вонъ, гляди-ко: что это?.. Эка, глянь-ка! какого коня ведутъ…
Толпа, разступаясь, давала мсто двумъ придворнымъ конюхамъ, которые вели подъ устцы кровную блую лошадь, покрытую богатымъ чепракомъ. Вскор затмъ отъ дворца тронулся блестящій отрядъ кавалеровъ и дамъ верхами, въ сопровожденіи солдатъ, сотни штыковъ заблестли на солнц, — и все это двинулось по Большой Морской…
Иванъ Меркулычъ слъ на свой фаэтонъ, взялъ возжи и, пользуясь свободнымъ проздомъ посл отхлынувшей толпы, пустилъ свою вятку обратно по Прешпективой къ Зеленому мосту и дале къ мсту своего обиталища. Сытый конёкъ бжалъ усердно, только мелькала между липками блая турецкая шаль, покрывавшая голову Нимфодоры Харитоновны. Они уже были чуть видны, когда Василій Никитичъ Коржавинъ, ступивъ на Зеленый мостъ, услыхалъ дружескій голосъ, называвшій его по имени. Голосъ и приглашеніе ссть послдовали съ изукрашенной линеи, на которой сидлъ, окруженный пятью или шестью нмцами музыкантами въ новыхъ шляпахъ съ перьями и лентами, Никита Акиніевичъ Демидовъ, тотъ самый чьи шутки, нестолько остроумныя, сколько дкія и даже дерзкія, переходили изъ изъ въ уста почти повсемстно въ царствованіе великой Монархини, теперь начинавшееся.
Демидовъ нарядился совсмъ по праздничному, въ бархатъ, кружева и золото, и представлялся радующимся нараспашку. Махая обими руками Коржавину, издали еще завидвъ его, онъ указывалъ ему мсто подл себя на лине,— и по знаку его, музыканты, потснившись въ об стороны, дали возможность приссть Василію Никитичу, еще боле озадаченному праздничною картиною Демидова съ музыкантами. Когда приглашенный помстился какъ можно удобне подл хозяина, чья-то рука передала два серебряные бокала на такомъ-же поднос и бутылку съ золотистою сладкою шипучкою шампанеи, какъ тогда называли. Коржавинъ невольно принялъ налитой ему бокалъ и поцлуй развеселившагося хозяина, который, чокаясь, скороговоркой повторялъ: ‘Святой день! святой день! Заря нашего счастія!’
— Счастья?… протяжно и грустно, вполголоса, словно забывшись отозвался Коржавинъ.
— И ты не вришь? Ахъ ты ома непутный! Да я тебя! Только смй у меня не врить! Да знаешь ли, что ты богохульствуешь! Вотъ-те Христосъ!
И Демидовъ крестился обими руками.
— Ты мн поврь, а я очевидецъ, моими мужицкими лапами взялъ ея ручку, самъ какъ есть,— и не осердилась — узнала и по имени назвала. ‘Я говоритъ тебя, Никита Акиніевичъ, пожалую. Какой, говоритъ, чинъ хочешь? Такъ вотъ, говоритъ, что: будешь ты у меня штатскій совтникъ — довольно ли съ тебя за твою за прежнюю добродтель?’ Вотъ у насъ какъ! А ты, дурашка, такой хмурый еще! Говорятъ теб — это ангелъ во плоти…
— Оно такъ, конечно,— и ангелъ — почему не быть ангеломъ! Да только одно, братецъ, пугаетъ: и ангеловъ земныхъ демоны смущаютъ. Вдь блаженныя памяти… ангельская душа….
— Ты мн этого не говори — я знаю! кричалъ во все горло расходившійся Демидовъ,— ты меня слушай — и не бойсь, ничего не бойсь! Коли я говорю, значитъ знаю, а ты не перечь — радуйся и веселись!
— Да оно такъ, конечно. А какъ въ нашей шкур просидишь гд-нибудь въ недобромъ мст годика три-четыре — такъ радость, знаешь, и не скоро на умъ пойдетъ при новой перемн…
— Да что ты мн разсказываешь, я вдь про тебя всю подноготную зналъ, перебилъ Демидовъ.
— А зналъ — такъ чего-жь не подсобилъ? Небойсь и пальцемъ не пошевельнулъ чтобъ выручить! съ холоднымъ укоромъ проговорилъ Коржавинъ.
— Да нельзя было — ничего не подлать бы, развелъ руками Демидовъ: — за то ужь теперь наше дло только Господа Бога молить, чтобы благополучіе россійскому государствію даровалъ… Музыканты! играй живе, братцы! Хочу веселиться и радоваться въ теперешніе часы… наша значитъ взяла!.. Святой день! Святой день! А ты, хмурый, пей!— знаешь, вино веселитъ сердце, человческое! А вино доброе!
И снова бокалы очутились въ рукахъ Демидова съ Коржавинымъ — и они выпили ихъ подъ веселые звуки духовой музыки, лившейся въ воздух чистой струей при дружномъ усердіи тоже нсколько подгулявшихъ музыкантовъ. Струя шампанеи мало по малу разглаживала и пасмурное чело недоврчиваго Коржавина,— какъ вдругъ на всхъ перекресткахъ словно изъ земли выросли военные патрули и принудили веселившихся прекратить катанье.
Когда линея остановилась въ Хамовой улиц за Симіономъ передъ домомъ Демидова, проворные слуги, вынимая изъ экипажа гостя съ хозяиномъ и бережно поддерживая ихъ при подъем на лстницу, не могли замтить существенной разницы въ выраженіи лица хозяина и гостя. Подъ гостепріимной снью Демидова, въ отведенномъ для него поко, Коржавина оснило полное забвеніе того что съ нимъ было. Напрасно ждали его къ горячимъ штямъ Меркулычъ съ Нимфодорой. Мало того, громкая барабанная дробь подъ самыми окнами проходившихъ полковъ и даже прослдованіе артиллеріи, въ то время несравненно боле дававшей гулу чмъ теперь — не производили никакого впечатлнія на уснувшаго. Даже не разъ посылаемые ретивые слуги Никиты Акиніевича не въ состояніи были растолкать страннаго гостя въ такомъ чудномъ наряд и между тмъ такъ запросто-расположившагося у надменнаго богача, предъ которымъ пресмыкались и очень родовитые люди.

II.
Узникъ.

Паралельно съ Невской Прешпективой, только позади ея, линія, отдлявшая Лабиринтъ отъ городской земли, была гранью образовавшейся уже Итальянской улицы, въ первое время еще очень пустынной, на которой кое-гд выглядывали маленькіе домики. Рукавъ Глухаго протока, еще незакрытый гатью, въ теченіи двухъ третей года перерзывалъ эту такъ-называемую Итальянскую улицу, обыватели конца которой сообщались съ Невскою Прешпективою только по тропинкамъ позади дворцовыхъ садовъ. Впрочемъ съ приближеніемъ къ Каравайной улиц, новенькія строенія можно было назвать даже красивыми. Ихъ конечно было немного. Между этимъ оазисомъ въ пустын и самой уединенной частью Итальянской, на углу оканчивавшейся здсь Садовой улицы, высилось одно мрачное зданіе съ рдкими окнами наружу и съ крпкими желзными воротами съ двухъ сторонъ, съ Италіанской и съ Садовой. Ставни рдкихъ оконницъ въ первомъ этаж были наглухо закрыты, во второмъ же — изъ окошечекъ за желзными ршотками, въ зимнюю пору проглядывало кое-гд блдное мерцаніе огоньковъ, но и то не всегда и на короткое время. Мостки подл этого загадочнаго зданія были совершенно новы и чисты, какъ будто бы пшеходы боялись своими ногами осквернить ихъ. Можетъ быть и проходящихъ бывало немного. Можно было однако замтить, что сами обыватели Итальянской улицы, пробираясь въ грязную нору и утопая въ вязкомъ ил немощеннаго полотна, обходили новые мостки, держась поодаль отъ этой вчно-запертой твердыни. Сосди вообще не любили распространяться или пускаться въ объясненія того, что это было за зданіе,— хотя вс конечно знали, что это было присутственное мсто, въ которомъ заправлялъ длами секретарь и при немъ находилось около десятка подъячихъ. Большая часть ихъ тутъ и жили, но инымъ приходилось и прихаживать. Часто водили сюда арестантовъ съ приличнымъ конвоемъ, большею частью только по одиначк.
Въ одинъ изъ весеннихъ дней 1766 года, часу въ 8 утра, къ воротамъ съ Садовой подкатила тлежка, на которой сидли четверо.
Судя по плащамъ извстнаго покроя и плоскимъ шляпамъ, видно было, что трое изъ пріхавшихъ гренадеры. Остановивъ лошадь, одинъ изъ нихъ, съ сумкой черезъ плечо, сталъ стучаться въ ворота,— между тмъ какъ двое другихъ помогали сойдти съ тлги закованному, въ ручные и ножные кандалы рослому мужчин богатырскаго сложенія.
Закованный былъ въ какомъ-то наряд, словно не русскомъ — не то въ ряс, не то въ узкомъ полукафтань, обрисовывающемъ станъ. Изъ-подъ чорной овечьей шапочки выбивались длинные кудрявые волосы, онъ былъ съ бородой, оказывавшейся гораздо темне волосъ. Очутившись на земл, онъ сдлалъ невольное движеніе, какъ бы разправляя свои закоченлые члены, но и это естественное движеніе заставило спутниковъ взять его подъ руки и поскоре ввести въ ворота. Это былъ Василій Никитичъ Коржавинъ.
Черезъ дворъ, въ самую даль, по узенькой лсенк Коржавинъ и его провожатые поднялись на какую-то площадку, гд довольно низко отъ полу начинались пяты тяжелаго свода. Сержантъ отворилъ маленькую дверь, въ которую высокій Коржавинъ, сгорбившись съ трудомъ прошелъ,— а пока онъ выпрямлялся, замокъ щелкнулъ вслдъ за глухимъ стукомъ захлопнувшейся двери.
Внезапный мракъ, охвативъ его со всхъ сторонъ, стснилъ ему сердце смутнымъ сознаніемъ, что все живущее осталось теперь тамъ, позади этихъ стнъ, быть можетъ навсегда.
По мр того, какъ онъ различалъ въ этомъ полумрак углы своего непріютнаго помщенія,— въ душ водворялся покой, если можно назвать покоемъ такое состояніе, при которомъ уничтожается всякое ощущеніе самосознанія.
Съ теченіемъ времени онъ сжился съ своимъ грустнымъ положеніемъ.
И первые мсяцы онъ конечно не считалъ времени, но впослдствіи сталъ считать и изловчился даже проводить на закопченной стн черенкомъ отъ какой-то кружки видную ему черту въ привычныхъ полупотемкахъ.
Такъ насчиталъ онъ годъ, и другой, и третій, все еще не теряя надежды на освобожденіе.
По разсчету узника, протекло уже пять лтъ его лтосчисленія, была глубокая зима, когда приведенный для допроса въ канцелярію, Коржавинъ видлъ въ первый и послдній разъ особу въ лентахъ, обратившуюся къ нему съ внушеніемъ не дозволять себ впередъ такихъ поступковъ. ‘Нын великій государь императоръ Петръ еодоровичъ, по монаршему своему милосердію, выпустить тебя веллъ на волю и жить теб гд пожелаешь. И на это вотъ теб абшидъ’.
Съ пятилтнимъ узникомъ при этой всти сдлалось дурно. Онъ на минуту потерялъ чувства, но стражи вспрыснули водицей, и дружески поддерживая помогли выйдти изъ воротъ.
Квартирмейстеръ же, отсчитавъ пятьдесятъ рублевиковъ, положилъ ихъ въ кошелекъ, отобранный на первомъ привал гренадерами, везшими изъ Москвы Коржавина. Сидя на улиц на столбик, бывшій узникъ жмурился отъ непривычнаго ему солнечнаго свта и вяло раздумывалъ о томъ, куда преклонить голову. Родина, родня, знакомые — все казалось ему чмъ-то далекимъ, невроятнымъ, какъ сонъ, какъ сказка. Богъ всть, уцлло ли что изъ прошлой жизни да и гд, въ какихъ мстахъ его искать… Не врне ли будетъ вернуться въ тюрьму? Въ тюрьму опять? Коржавинъ, невольно вздрогнувъ отъ этой мысли, сжалъ кулаки — сжалъ и почувствовалъ въ рук скомканную бумагу, развернулъ ее… Читать онъ еще умлъ хорошо, письмо было четкое — онъ могъ безъ труда прочесть свое имя и разршеніе получить за указные прогоны отъ ямской канцеляріи лошадей и подорожную. Тутъ, словно повязка спала съ глазъ его, въ голов просвтлло, Коржавина обуяла внезапная безсознательная радость — и онъ пустился даже бжать куда стоялъ лицомъ, прямо въ лвую сторону. На поворот открылся обширный, деревянный гостиный дворъ и вправо блеснула адмиралтейская игла. Василій Никитичъ совсмъ понялъ гд онъ и какъ и что — и съ увренностью пошелъ шагать по большой Прешпективой въ лвую сторону къ Ямской.
Знакомый постоялый дворъ призналъ онъ безъ труда — и тамъ съ жадностью полъ давно невиданныхъ штей, говядины, каши,— не откладывая уже добыть подорожную и до вечера еще выхалъ въ Москву. Въ Невской столиц вновь явился онъ въ день торжествованія мира съ Пруссіей, но уже по своимъ коммерческимъ дламъ, которыя во время его заключенія, какъ легко можно себ представить, крпко запутались.
Хлопоты въ теченіи недли не дали ему дохнуть — нетолько подумать о посщеніи старыхъ знакомыхъ, считавшихъ его уже мертвымъ. Погруженному по горло въ занятія, Коржавину впрочемъ и въ голову еще не приходили условія общежитія, какова напримръ необходимость поддержки знакомствъ. Утромъ 28 іюня онъ рано отправился въ военную коллегію, но никого тамъ не нашелъ — и возвращаясь попалъ въ самый кипетъ народнаго движенія. Случай привелъ его къ групп, гд стояли Щукины, а потомъ кинулъ его къ Демидову. Къ вечеру, выспавшись, Коржавинъ имлъ бесду съ хозяиномъ, и тотъ, исполняя общаніе, разсказалъ ему о безплодныхъ попыткахъ облегчить его судьбу, дланныхъ при покойной императриц даже такими вліятельными людьми, какъ Михаилъ Иларіоновичъ Воронцовъ и Иванъ Александровичъ Головинъ.
— Иванъ-то Александрычу ты, братецъ мой, можетъ обязанъ и освобожденіемъ, говорилъ Демидовъ,— слыхали мы, кажись доподлинно, что Александра-то Цваныча Шувалова онъ не разъ о теб прашивалъ, да тотъ все отнкивался, — ну а при Петр то едорович, извстно, можетъ и струсилъ, — да и то сказать, чтожь ему тебя — не на солонину же посолить, когда тайную то уничтожили, чтобъ и духу не было.
Коржавинъ, ничего не говоря, перекрестился.
Настало молчаніе. Думы, занявшія каждаго изъ собесдниковъ безъ сомннія были различныя, какъ можно было заключить по выраженію лицъ. Рзкія черты Демидова какъ-то смягчились и округлились подъ впечатлніемъ блистательной будущности, тогда какъ его товарищемъ овладвало тоскливое чувство, оъ котораго онъ не въ силахъ былъ освободиться.
Хозяинъ это замтилъ, и желая развлечь его, или лучше сказать, затронуть его живую струну, родственное чувство къ брату и сестр,— спросилъ: ‘а Марфу-то Никитичину давно видлъ?’
— Да какъ теб сказать?— на вол не до того еще было — и не знаю гд она. Жена говоритъ, будто переселилась къ вамъ поближе, въ вашу сверную сторону, слышь, игуменьей стала у старовровъ, скитомъ заправляетъ…
— Что же я-то не слыхалъ ничего!? отвтилъ Демидовъ,— и гд бы это было въ нашей-то сторон? Близко не можетъ быть — ярославскихъ недавно видлъ — ничего не знаютъ, въ новгородской сторон быть не можетъ, со Пскова всти есть да тамъ ея нтъ,— пересчитывалъ онъ въ раздумь.
— Ужь извстно не тамъ, вставъ и прохаживаясь неровными шагами отвтилъ Коржавинъ,— коли не перепуталъ, такъ на-Вытегр гд-то, въ лсахъ…
— Ужь вдомо не въ город! Что старицамъ — какое спасенье души въ сует мірской!..
— Ну да вдь не то въ разсчет… Жилось бы — гд лучше, тамъ и слава Богу. Сестра моя, самъ знаешь,— штука! Не опростоволосится. Должно быть, золотое дно нашла, коли ршилась въ такую даль.
— Да разв она такая? съ улыбкой протянулъ Демидовъ.
— Ужь тамъ какъ знаешь смкай, а задаромъ не пустится какъ зря. Вдь не худо было и на Втк, а коли пустилась въ лса, такъ было бы за что!..
— Да просто надоло съ людьми жить — захотла въ чувствіе прійдти…
— Держи карманъ, такая двка! Пожалуй при людяхъ она теб турусы подпуститъ, коли увидитъ простяковъ, пожалуй и канунъ прочтетъ нараспвъ, какъ кому требуется, коли бородачи или старухи какія съ тугой мошной,— нужно же разлакомить чмъ ни на есть… Ну, а коли поддадутся — это ужь ихъ дло.
— Гмъ! какъ бы соображая отозвался Демидовъ,— чтожь, скопидомкой сдлалась, али тамъ суета женская обладаетъ и роскошества любитъ? продолжалъ онъ тономъ допросчика.
— Всяко бываетъ, да она вдь не перестарокъ какой — всего тридцать съ хвостикомъ и изъ себя, самъ знаешь, не образина. Такъ бархату, атласу иль парчиц мсто найдетъ — приладитъ куда слдуетъ, вдь только званіе что старица — а извстно въ кель-то своей сердце не камень. Живой человкъ, можетъ и блажь взбредетъ… Да и какъ не взбрести, братецъ ты мой, стъ пьетъ хорошее, а какъ понадутъ мховщики изъ Сибири, такъ и разливанное море!..
— Ой ли? осклабившись и прищелкнувъ пальцами невытерплъ Демидовъ: — э, братъ, да вдь и мы молоды бывали — смняемъ… А я бы ее желалъ повидать…
— Зачмъ же дло стало! Меркулычъ, я думаю, знаетъ. Пошлютъ къ ней. Посули лишь: на общину молъ даю столько-то — сама къ теб явится…
— Эхъ, ты, забулдыжная голова! о сестр какъ отзывается!..
— Да мн что! Правда дороже всего…
Въ это время вошедшій молодецъ почтительно доложилъ, что Иванъ Меркулычъ съ сожительницей прислали освдомиться, не здсь ли Василій Никитичъ Коржавинъ — и коли здсь, такъ къ себ прошаютъ. Тутъ и человкъ ихній съ лошадью.
— Ну, а ты чтожь сказалъ? спросилъ Демидовъ голосомъ, въ которомъ слышалось обычное высокомріе.,
— Я вашей милости докладываю, а мы сами ничего не могимъ.
— Такъ чегожь ты? Разв не знаешь — самого человка подавай.
Молодецъ вышелъ, и вслдъ за нимъ у дверей показался, въ новой поддевк, сытый кучеръ съ окладистой бородой, и сталъ молча отвшивать поклоны въ поясъ богачу, какъ извстно любившему почетъ.
— Зачмъ, бишь, тебя Меркулычъ-то прислалъ? ласково спросилъ его Демидовъ.
— За Коржавинымъ Василіемъ Никитичемъ, отвтилъ тотъ, еще ниже кланяясь.
— А почемъ хозяинъ твой знаеть, что у меня онъ?
— Да наши парни видали, какъ ваша милость изволила кататься съ имъ.
— Такъ я поду, отозвался Коржавинъ.
— Какъ хочешь… Да гджь тебя искать-то будетъ?
— Гд!? Коли не у Щукиныхъ, такъ къ теб ворочусь.
— Смотри же, молодецъ, поди-ка сюда! запустивъ руку въ карманъ широкихъ шароваровъ и гремя серебромъ, заботливо наказывалъ Демидовъ: — вотъ теб крестовикъ на гулянку, а коли доставишь его опять ко мн цла и невредима — еще столько же получишь…
— Не извольте сумнваться, еще разъ откланиваясь и пятясь къ дверямъ говорилъ награжденный кучеръ, а за нимъ, обнявшись по братски и чмокнувшись съ хозяиномъ на прощанье, послдовалъ и нашъ знакомецъ.
Демидовъ смотрлъ въ открытое окно, какъ усадили Коржавина въ извстный намъ фаэтонъ Щукиныхъ, и усердный кучеръ погналъ свою сытую лошадку въ лвую сторону.
Перездъ былъ недологъ. хать впрочемъ приходилось тихо, потому что народъ на улицахъ кишма кишилъ, а на Аничковомь мосту стоялъ патруль. Слдуя по Прешпективой отъ оранжерей Аничковскихъ, лошадка своротила влво на ныншнюю Садовую, гд, за строеніемъ Разумовскаго, возвышалось новое зданіе, домъ канцлера Воронцова, несовсмъ впрочемъ оконченный. Между палатами пышнаго вельможи и Чернышевскимъ, переулкомъ стоялъ пустырь, поросшій мхомъ и кустарникомъ. Завернувъ въ переулокъ, лицомъ къ пустырю, красовались небольшіе новенькіе еще хоромы въ одно жилье съ зелеными ставнями. Ворота, покрашенныя красной краской, носили на себ еще свжіе слды яркаго малеванья въ современномъ вкус, отличавшемся какъ извстно пестрымъ узоромъ раскрашиванья, чистыми колерами, что было верхомъ роскоши. Каждая калевка обведена была особою краской, а все въ цломъ представляло довольно нарядный видъ. Открытыя окна завшены были кисейными занавсками, за ними въ полусвт блой іюньской ночи можно было замтить огни на стол въ главной горниц, изъ которой неслись звуки оживленнаго разговора.
Прибытія Коржавина кажется не замтили — и онъ, никмъ не опрошенный, какъ бы въ расплохъ очутился посреди компаніи. Первая увидала его хозяйка, а на возгласъ ея: ‘Вотъ и Василій Никитичъ!’ кто-то сидвшій къ нему задомъ — быстро обернулся и бросился ему на шею.
Нсколько мгновеній прошли въ этихъ нмыхъ изліяніяхъ чувства. Василій Никитичъ первый пришелъ въ себя — и какъ бы утомившись или просто подъ вяніемъ какого-то холодка, опустилъ лежавшаго у него въ объятіяхъ на стулъ, проговоривъ: ‘Фу, чуть не задушилъ, прости Господи! насилу узналъ тебя!..
Это былъ младшій братъ, который дйствительно настолько перемнился за двнадцать лтъ, протекшихъ отъ ихъ послдняго свиданія, что положительно сталъ на себя не похожъ. Ему было съ небольшимъ тридцать лтъ, но не только высокій лобъ его былъ совершенно обнаженъ, а и на всей голов оставалось лишь нсколько жиденькихъ прядокъ за ушами врод косичекъ. Исхудавшее морщинистое лицо его подернулось старческой мертвенностью. Глаза, совсмъ впалые, глядли нсколько принужденно, точно ихъ безпокоилъ огонь отъ свчей. Одтъ былъ Ерофей Никитичъ чрезвычайно бдно, хотя опрятно. Истертый французскій кафтанъ, давно потерявъ свой первоначальный цвтъ, теперь представлялъ даже знатоку въ матеріяхъ загадку — изъ чего онъ сшитъ. На исхудалой ше мотались остатки кружевного шейнаго платка, сквозь прорванные узоры котораго виднлось изношенное блье, которое впрочемъ нельзя было упрекнуть въ нечистот. Ростомъ Ерофей былъ невысокъ, сложенъ вообще недурно, но такъ исхудалъ, что кафтанъ съ плечь спускался въ безчисленныхъ складкахъ, какъ бы вздернутый на вшалку.
Эготь остовъ человческій, предъ появленіемъ брата такъ растрогавшимъ его, повствовалъ пронзительнымъ надорваннымъ голосомъ что-то повидимому сильно его интересовавшее. Судя по усиленной быстрот размашистыхъ движеній которыми разсказчикъ сопровождалъ свою рчь, онъ уже вошелъ въ паосъ, а объятія и выказанная братомъ холодность до того его ошеломили, что онъ уже боле не произносилъ ни слова, видимо недовольный и собою и едвали не всей компаніей. Онъ былъ страшно самолюбивъ. Начавъ учиться уже взрослымъ и пріобртя по времени довольно обширныя знанія, онъ вообще былъ раздраженъ неудачами при устройств блестящей карьеры, которая видимо ускользала отъ него. Неуспвъ прицпиться къ колесу фортуны заграницею, онъ мечталъ, что любезные соотечественники, при первомъ появленіи его, должны пасть ко прахъ предъ такой знаменитостью, но, благодаря доброт Бехтева, пріхавъ съ этимъ дипломатомъ въ Петербургъ, еще разъ жестоко разочаровался. Ему, какъ оказывалось, не представилось даже возможности получить мсто секретаря въ какой либо коллегіи, когда случалось выписывали на такія должности ничмъ не заявившихъ себя иностранцевъ.
Отказъ слдовалъ за отказомъ. Болзненное самолюбіе при каждомъ такомъ случа естественно порождало въ Ерофе новыя терзанія. Онъ едва не обезумлъ посл мсяца, проведеннаго въ безплодномъ исканіи должности, ршившись даже снизойдти къ скромнымъ кондиціямъ домашняго наставника, что въ барскихъ домахъ составляло среднее, между дядькою и учителемъ. Ученость и знаніе языковъ давали ему надежду быть принятымъ въ лучшій домъ тотчасъ же какъ только бы онъ заикнулся объ. этомъ. Но опять не тутъ-то было — его довольно неучтиво выпроводили, когда онъ заявилъ, что не хочетъ чесать головы своимъ воспитанникамъ, говоря, что это лакейское дло. А одна барыня даже обругала, назвавъ ученаго мужа неучтивцемъ, за то что смлъ онъ съ ней спорить и ей перечить въ такомъ дл, которое безъ слова принимаютъ на себя французы — да еще какіе мастера фризуру модную строить, да и одты-то какъ — одинъ кафтанъ чего стоитъ, да и съ рекомендаціями отъ хорошихъ людей. Притопнувъ ногой, гнвная особа приказала впередъ ни подъ какимъ видомъ не пускать къ себ на глаза учителишку, что вздумалъ такъ умничать. Идя отъ нея, онъ даже, про себя смялся такому невжеству. ‘Не вдаютъ что творятъ — прости ихъ Господи — нсть пророка во отечеств’ и успокоенный глаголомъ вчной истины, онъ даже нашелъ въ себ силы разсказать все добросердечнымъ хозяевамъ и гостямъ ихъ, къ немалой потх присутствующихъ, въ звонкомъ смх которыхъ онъ и не подозрвалъ, что рчи его ихъ забавляютъ. Пріемъ же брата окончательно лишилъ его и той малой доли самоувренности, которая посл всхъ неудачъ въ немъ еще оставалась.
Почему-то ему показалось особенно обидно заявленіе, брата, что насилу узналъ его.
‘Видно кровь теб нисколько не говоритъ!’ прошепталъ онъ, собравъ послднія силы, неслышными почти шипящими звуками: кровь душила его.

III.
Пустынька.

Въ лтнюю пору, неоглядная глушь лсовъ олонецкихъ можетъ возбудить восторгъ самаго равнодушнаго зрителя. Широко, по всему кругозору хватило зеленое море лиственицы и елей, тамъ и самъ пролегаютъ поросшія тростникомъ болота и лужайки травы чуть не въ ростъ человка, да неподвижныя воды громадныхъ озеръ съ пустынными островками. Срый, угрюмый гранитъ горныхъ кряжей, извилистыя, быстробгущія рки съ утесистыми берегами, отмели, множество пороговъ, пнистыя стремнины, мстами водопады, скалы, покрытыя мохомъ и лсомъ, мертвая тишь кругомъ и блистательная лазурь холоднаго неба,— все это могущественно дйствуетъ на душу, въ особенности наклонную къ созерцанію.
Съ незапамятныхъ временъ, такія картинныя мста, сильно поражающія воображеніе съ перваго взгляда, избирались пустынножителями для поселенія. И нетолько старинные пустынники одарены были такимъ ясновидніемъ при выбор мстъ, но и въ описываемую пору окрестность Каменозерской киновіи, какъ ее величали старовры, или Мариной пустыни, извстной тутошнымъ олончанамъ, славилась живописными видами. Въ лощин, межь двухъ чуть не отвсныхъ кряжей, залегло продольное свтлое озерко, по ту сторону кончающееся далекимъ плесомъ, за которымъ неширокой полосой идутъ луга и снокосы на необозримое пространство вдаль — и этотъ оазисъ съ обоихъ боковъ какъ бы врзанъ въ рамку вковаго дремучаго лса. Отъ самаго плеса тянется поемный лугъ, на которомъ начался снокосъ. Вечернее солнышко косыми лучами отбрасываетъ длинныя тни ольховыхъ кустарниковъ, ослпительно сверкая по лезвіямъ косъ. Тамъ и сямъ сгребаютъ накошенную траву не то крестьянки, не то горожанки въ какомъ то хмуромъ одяніи. Холстъ ихъ долгорукавокъ не дерюга, только странно, что цвта-то он не благо, а словно сраго. Да и на головахъ цвтнаго платочка не увидишь, вс косынки и повязки темныя. Это черницы. Марина пустынь десятковъ пять-шесть ихъ прокармливаетъ — и все одна другой краше. Завелась эта община не такъ давно — усердіемъ какихъ-то гостей богатыхъ. Нераскольники поговаривали, что такая мнимая пустынька для купеческихъ ночлеговъ здсь въ глуши заведена. Самое ближнее жилье верстъ сорокъ, а весной да осенью въ водополь и совсмъ прозду нтъ стороной. Поневол завернешь въ пустыньку, гд для своихъ старовровъ готово всякое удовольствіе, а православнымъ и воротъ не отворятъ, хоть кричи раскричись — ужь знаютъ.
Снаружи эта прозываемая киновія бревенчатыми стнами обнесена — и стны высоты порядочной, а ворота здоровые. Ходила молва, будто стны въ два ряда рублены и середина землей забросана. Снаружи пустынька эта точь въ точь, какъ старые остроги. Коли взять бы ее кто задумалъ, пришлось бы осаду вести правильную, да и пересчь сообщенія трудно, потому что съ одной стороны она плотно прислонилась къ дремучему лсу. На густомъ зеленомъ фон его, изъ за высокихъ стнъ торчитъ верхъ колокольницы да одноглавая молельня. Урядъ заведенъ здсь монастырскій, и какой-то бглый попъ состоитъ отцомъ и учителемъ у этихъ невстъ христовыхъ, какъ называютъ ихъ раскольники, а начальствуетъ мать Мара премудрая — книжная, богомольная, смиренная, благодати исполнена, по медоточивымъ разсказамъ мстныхъ книжниковъ съ выбритыми гуменцами. И урядлива и приглядна, и на все урокъ дастъ, ‘да и о длахъ съ ей — хоша и съ бабой — а толковать препользительно’, отзываются купцы, пользовавшіеся гостепріимствомъ киновіи, и оставлявшіе въ каждый проздъ на Марино разумное строительство малую толику серебреца чистаго и отъ мховъ лисьихъ и куньихъ сороковъ нсколько. Благодаря щедрымъ снабженіямъ доброхотныхъ дателей, новосозданная обителька, для кого слдуетъ гостепріимная, не нуждалась въ средствахъ существованія. Очи завистливыя да злые языки невоздержные, на чужое добро привыкшіе невсть какъ зариться и въ чужомъ карман разсчитывать, въ крпкихъ кладовыхъ премудрой матери Мары представляли серебро мшками, а всякаго жита на лта многа,— но не доводя до такихъ можетъ-быть и черезъ чуръ хватавшихъ размровъ, безъ малйшаго нарушенія строгой правды можно было поручиться, что хозяйство Каменозерское велось блистательно и пріумножалось примтно глазу, ростя не по днямъ, а по часамъ, если принять во вниманіе недавность существованія здсь общины. Никакъ всего пятая зима миновала съ заведенія въ здшнихъ палестинахъ пустынножительства гостепріимныхъ сестрицъ, а обитель ихъ, вся еще новенькая какъ съ иголочки, была словно полная чаша. Какія бы выгоды мстныя не представляло тонко-угаданное перепутье, но устроить въ короткое время все съ такимъ порядкомъ, чинностью, подобрать такіе прекрасные голоса у крылошанокъ, благообразныхъ на подборъ, одть ихъ, упитать, завести всему свое мсто и время, такъ чтобы вс посщавшіе могли только ахать да благословлять щедрое небо,— все это было дломъ очень тонкаго изворотливаго и предпріимчиваго ума. Есть русская пословица: спрашивай не у стараго, а у бывалаго — и это изрченіе могло быть примнено во всей сил къ матери Мар, сдинами не убленной и даже нетолько не утратившей двичье благообразіе, но еще умвшей возвышать его сановитостью, поступью, обращеніемъ и голосомъ. На любаго, самаго предубжденнаго противъ нея, Мара производила съ перваго взгляда впечатлніе, положительно выгодное. Келейницы называли ее подъ секретомъ боярыней, возлюбившей житіе пустынное, отрекшися отъ соблазновъ и треволненій суетнаго міра. Такъ важна она была и такое величіе умла сообщить своему вполн-милому личику. Умла сдвигать бровки — и маніемъ блой руки побуждать къ безусловному исполненію самыхъ непокорныхъ, никогда не возвышая своего серебрянаго голоса, даже: не отдавая прямаго рзкаго приказанія. Дружескія слова: ‘изволь, любовь твоя или сердце мое, сдлать такъ и такъ’ исключали всякую возможность уклониться и требовали немедленнаго повиновенія. Незнакомаго человка мать Мара всегда бывало окинетъ однимъ взглядомъ — и если удастся ей заглянуть прямо въ лицо и въ очи осматриваемаго — она уже понимала: кто это и какъ съ нимъ длаться. Начиналась бесда и ведена была съ неподражаемымъ искусствомъ, съ такой заманчивостью для собесдника, что въ конц концовъ онъ оказывался вполн готовымъ сдлать для матери Мары все, чего она желала. Да и могло-ли быть иначе, когда особа настолько одаренная наружными прелестями, въ полномъ цвт развитія, пускаетъ въ ходъ самыя надежныя нити къ сердцу нужнаго человка, между тмъ какъ ея собственные планы и цли ршительно замаскированы и не подозрваются личностью, на которую она дйствуетъ.
Одвалась она великолпно, поражая прежде всего своею вншностью. Никому и въ голову не приходило, что это загадочное существо было дочерью ямщика Никиты Коржавина впослдствіи, мелкаго кулака-торговца,— что росла она среди грубаго и тупаго невжества, гд слова книга и книжное возбуждали нелпый, чуть не суеврный ужасъ и стояли въ понятіи въ уровень съ Антихристомъ и его кабалою, влекущею въ геенну.
Казалось бы, что могла вынести изъ такой обстановки настоятельница двичьей раскольничей общины, кром страсти къ преобладанію, къ услад своимъ властвованіемъ, казалось бы, за удовлетвореніемъ тупаго честолюбія, могли ли ей быть доступны требованія другой, настолько враждебной духу силы какъ наше тло съ его прихотями, — и однако же она была скоре и прежде всего женщина, для которой имло цну все, чмъ можетъ быть красна жизнь въ полномъ цвт силъ и здоровья, когда довольство даетъ просторъ разъ игрываться прихотямъ. Мара не отказывала себ ни въ мяс, ни въ сластяхъ, ни во всякомъ другомъ баловств, хотя бы оно могло привести къ непріятнымъ слдствіямъ. При такомъ образ жизни, она легко могла попасть въ просакъ — и попадалась не разъ, но горькій опытъ научалъ ее лишь быть осторожне, а никакъ не отводилъ отъ повторенія прежнихъ паденій. Ни веселья, ни шутокъ, ни трапезы сладкой она сама не презирала и другимъ не запрещала, признавая, что если живетъ она, то слдуетъ давать жить и другимъ,— что человкъ всегда человкъ и женщина въ извстную пору должна быть женщиной. Только бы эти влеченія держались въ узд приличій и разъ установленнаго обихода, не могли бы никому колоть глазъ или возбуждать ропотъ неудовольствія, если не горечь обвиненій и осужденій. Сама же она, бывая нердко въ столицахъ, разршала себ пользоваться всми благами и приманками міра сего, упивалась ими съ услажденіемъ, но только все это оставалось шито да крыто. У ней составилась бездна довольно-странныхъ знакомствъ, гд выказывалось ей всевозможное угожденіе, хотя люди эти, дружески относившіеся къ ней, нетолько не знали наврное кто она, но даже готовы были голову прозакладывать, что предметъ ихъ сочувствія — особа высшаго круга и отнюдь не раскольница, не самозванка черница, а тмъ боле не глава цлой семьи настолько же загадочныхъ личностей женскаго пола, какъ безусловно ей подчиненныя сестры кто съ борка, кто съ сосенки. Очень естественно, что не разрывая связей съ міромъ, а напротивъ стараясь играть въ немъ посильную роль, окунаясь во всевозможные омуты треволненій, двойственная личность матери Мароы, ведя несовсмъ чистую игру, нуждалась въ полученіи изъ первыхъ рукъ всякаго рода новостей, тмъ паче политическихъ. Какъ дятельниц въ интересахъ своихъ доврителей, столповъ и поддержекъ раскола во всевозможныхъ его видахъ, какіе только удобны были для ея цлей,— Мар нужно было получать срочныя донесенія о томъ, что творится на семъ свт иже во зл лежитъ и идже скимны рыкаютъ, ища ежечасъ поглотити чадъ древняго православія, т. е. раскольниковъ вообще и каждый толкъ въ особенности, посредствомъ слугъ антихриста, администраторовъ, покровительства которыхъ на самомъ дл расколъ во вс вка и времена старательно искалъ и усиленно добивался.
Обыкновенно, въ глушь Олонецкую пшеходная почта доносила всти изъ столицы Невской по субботамъ, но прошелъ даже вторникъ, а ни одного письмеца еще не прибыло, о брат Аврааміи тоже не было ни слуху, ни духу. Этотъ братъ прикидывался слпымъ, хотя былъ зло доброзрячій, и калкой, хотя обладалъ мощными руками и могъ на медвдя ходить. Уже вторую ночь сестра Пелагея, келейница не сходила съ Вратарницы, какъ называли надворотную башню съ теремкомъ каменоозерскія пустынницы. Она все караулила, не явится ли авось хоть въ ночи, если какая бда неминучая мшаетъ придти днемъ, давно желанный посыльщикъ, чтобы по первому знаку отверзти ей одной извстную, а для всхъ сокровенную лазейку. Еще въ понедльникъ посылали сестеръ Матрену и едосью, перерядивъ ихъ сельскими бабами, на Гноеходный Торжокъ къ кружалу, поразвдать, откуда ждать грозы и что бы была за причина — не слыхали ли наряда какого на мирную обитель Марину. Матрена такъ никого въ кружал и не видала, а едосья божилась, будто бы даромъ споила три крючка прохожимъ кавалерамъ, что шли изъ подъ самаго изъ подъ Питера въ чистую, а все не могла ничего добыть: стоятъ проклятые на: одномъ, что нигд на всемъ пути, ни запинки ни притина не видывали и не слыхивали. Мудрая мать Мара: терялась въ догадкахъ.
Была уже среда. Вечеръ. Сестры, придя съ снокоса и собравшись въ бревенчатой трапезной, готовились отойдти ко сну, лампада теплилась передъ иконами стариннаго письма, освщая ручную курильницу подъ кіотою на тябл, святую воду въ бутыли и псалтырь стариннаго изданія. Сама настоятельница слушала гнусавое чтеніе келейнаго правила, какъ вдругъ его заглушилъ спшный кликъ вбжавшей Пелагеи: ‘идутъ, идутъ, Матерь богоданая!’
— Кто тамъ идетъ? протяжно, нсколько взволнованно и тихо спросила встревоженная Мара, даже вздрогнувъ при первомъ звук голоса своей посланницы.
— Цлыхъ трое, мати честная.
— Да кто? допрашивала игуменья.
— Да все наши же посыльные. Двое провожатыхъ — одинъ съ сумкой.
— Сумку-то ты возьми, мать Пелагея, коли дастъ, я ужь сама посмотрю. А любовь твоя, мать Анфиса, обезпокоится пусть угощеніемъ братіи, распорядилась Мара, уходя изъ трапезной къ себ.
Сумка какъ видно бывала не въ первый разъ въ рукахъ нашей пустынницы, хотя запиралась она особымъ механизмомъ, довольно хитро-придуманнымъ, Мара нетолько вынула все содержащееся, но съ испытанною ловкостью объискала и самыя стнки сумки — и въ самомъ дл нашла тонкую голландскую бумажку, исписанную съ двухъ сторонъ и извщавшую въ довольнотемныхъ выраженіяхъ, что ‘царство антихриста близко, зане хранительная десница оскудла и ни во что вмнися’. Прочитавъ эту загадку, Мара принялась за переборъ бумагъ лежавшихъ въ самой сумк,— и дв изъ нихъ да письмо въ куверт съ иноземнымъ прозваніемъ мста посылки оказались слдовавшими въ ея руки. Одна грамотка извщала настоятельницу, что ‘солнышко красное, взошло надъ Петроградомъ наканун Петрова дни, и скиптродержицею состоитъ отнын Екатерина II именемъ’ Другая грамотка заключала только краткій совтъ: ‘о чемъ пожелаете — вся повсть вамъ, братъ Спиридонъ’.
Мара велла позвать Спиридона. На призывъ явилась коржавая, сденькая, приземистая фигурка, съ перваго взгляда поселявшая не то чтобы ужасъ и не то чтобы отвращеніе, а простую осторожность на всякій случай. Искаженные оспой глаза его, безъ бровей, какъ-то плутовски подмигивали, а блдныя узкія губы, силясь осклабиться улыбкой, кривились на одну сторону, причемъ подбородокъ, обросшій рдкими клочьями бородки мочальнаго цвта, автоматической подвижностью возбуждалъ непріятное ощущеніе, переходившее въ смшливое, когда странникъ начиналъ прикидываться злымъ.
Мар, привыкшей къ этому гостю и его оригинальной наружности, тмъ боле въ настоящую пору, было не до выводовъ на его счетъ. Ее пожирало любопытство — и весьма законное. У Мары былъ умъ ловкій и изворотливый, но для того чтобы привести въ дйство пружины этого ума — нужно было хорошо знать statu quo. Насчетъ тонкой хитрости и способности подмчать то, что никому и въ голову не приходитъ, отецъ Спиридонъ былъ золотой человкъ. Онъ какимъ-то чуть не сверхъестественнымъ ясновидніемъ угадывалъ, откуда долженъ подуть втеръ и гд можетъ таиться гроза, хотя бы грянуть ей предстояло и очень не скоро. Не со своими онъ бывалъ вообще немногорчивъ. Въ тхъ же случаяхъ, когда косноязычныя уста его получали большее оживленіе, можно было поручиться, что дло касалось людей, которыхъ онъ цнилъ и отъ которыхъ ожидалъ великія и богатыя милости. Мара принадлежала къ этому послднему разряду. Съ ней не нужно было и торговаться, а положись прямо на ея щедрость, если извстіе само по себ важно и нужно. Поэтому, прежде чмъ сестра Пелагея, для развязанія устъ отцу Спиридону, поднесла дв серебряныя чарочки съ наливкой, онъ уже залепеталъ своимъ шепелявымъ гнусливымъ голоскомъ, даже безъ обычнаго вытягиванія.
— Голицынъ Петръ въ сил, Константиновъ, Волконскій Михайло и Елагина, говорятъ, привезутъ — заподлинно слышали, а Тепловъ Григорій Николаичъ нашихъ обнадеживать — ничево, говоритъ, ребята, небойсь… Грядутъ дніе мирны и блази, безпечальны, несмутны…
Онъ много еще лепеталъ скороговоркой. Мара, погруженная въ думу, не перебивала и не останавливала его. Думы ея носились далеко. Ей представлялись люди знакомые, недавно еще не мечтавшіе о возвышеніи и потому доступные, даже одолжавшіеся порою, ихъ житье-бытье, влеченія, интересы, знакомства, характеры, взгляды на вещи, или лучше смотрніе на предметъ извстными глазами знала она хорошо, точно и положительно. Мысль подсказывала какую у кого затронуть струну и какую ноту взять, и съ чего начать, какъ вести дло — и что изъ этого можетъ выйдти.
По мр хода мыслей, лицо слушательницы принимало большее и большее спокойствіе и выраженіе его подъ конецъ доклада Спиридона, просвтлло совсмъ, улыбающаяся, довольная, она достала изъ сумки послднее письмо, которое повидимому съ намреніемъ было отложено, чтобы сначала сообразить важныя дла, тогда какъ это представлялось ей чмъ-то врод лакомства или отдохновенія отъ трудовъ.
— Добро, батюшка, поди успокойся, сестры тебя ублаготворятъ, ласково кивнула головой Мара, давая знать этимъ, чтобъ Спиридонъ ее оставилъ.
Вотъ что гласило послднее посланіе, кувертъ котораго она сорвала съ особенною живостью.
‘Парижъ, 1/12 апрля 1762 года.

Милостивая государыня тетушка!

Пишетъ къ теб блудный сынъ изъ онаго гальскаго Павилона, гд измышленія врага на прельщеніе рода человческаго, зовомыя рублями, талерами, ливрами и прочею ихъ братьею, зло скоро изъ кармановъ утекаютъ, понеже утхи и соблазны ежемгновенно духъ уловлаютъ, а родъ человкъ искони во зл лежитъ — такъ кажется въ книгахъ вашихъ пишется. Сея вины ради, хотя и въ первый день апрля, когда вс обманываютъ, ей же ей поврь, щедродательница, истинно говорю, не лгу, что ни единаго шелега имю. Враги же мои лютые, въ просторчіи ркомые мерюкіеры, портные, мастера башмаки длающіе, съ лаяніемъ великимъ на всхъ стезяхъ меня окружаютъ — и грозятъ, о пренечестивые! въ оный злоскучный и всякія тсноты исполненъ монастырь, что Сенъ-Лазаромъ прозывается, мою персону упечь,— и спасенія ни единаго чаю, аще твоя щедрость, превышающая всякую доброту, отъ злыя участи извлещи меня не похочетъ. А я, мадамъ ма тантъ, монъ амъ, ма дезсъ (не погнвись, тетушка, такъ здшніе петиметры дражайшихъ своихъ матроновъ называютъ, и это здсь въ большой мод), зная, что твоя пречестность самоновйшіе способы изъясненія вдати желаешь, теб чистйшимъ бонтономъ крайность свою описую. Сжалься, сжалься, сжалься, шре шеръ дезсъ э тантъ, и простерши руку помощи, извлеки твоего вчно признательнаго едьку — прошибся — тонъ пети Теодоръ — изъ абимы всякихъ мерзостей, да благорастворенное небо бреговъ сенскихъ узритъ мя шествующимъ, возсылая къ нему мольбы за мою адораблъ спасительницу. Миль безэ. Коли не прогнваешься, вчно почитающій и до гроба пребывающій въ таковомъ же уваженіи

Племянникъ вашъ, мадамъ,
едоръ Васильевъ сынъ Коржавинъ.

P.S. Идя въ постовую контору, видлъ я на окошк у мошенника торговца, въ лавк всякихъ сладостей, восхитительную шапо де пайлъ. Прельстившись оною вещицею, я непремнно хотлъ ее послать къ вамъ, но опустивъ руку въ ма гюшь, обртохъ кошелекъ тощь, якоже николи. Поэтому съ сокрушеніемъ сердца пишу вамъ сіе, увряя благороднымъ словомъ, что оная шапо де пайлъ отправлена будетъ къ вамъ въ тотъ день, какъ пойду домой отъ банкира по полученіи отъ васъ нкоего билье де шанжъ, которые здсь съ промномъ на вашъ Питеръ теряютъ меньше чмъ въ прошломъ году. Примите впередъ миль ремерсиманъ. А пропо, я живу у нкой бланишсёзъ — и какія же она мн приготовляетъ плойныя манишки — заглядніе! А кстати, не имете-ли извстій о дяд Ерофе, да гд находится виновникъ дней моихъ? Прогляжу вс глаза до полученія милостиваго отвта. Amen.’
Нескладное письмо повсы принято было совершенно такъ, какъ онъ ожидалъ. Честная мать Мара, читая эти каракули, смялась надъ ихъ безсвязностью,— но въ душ находила, что молодость должна имть свои наслажденія, и что для поддержки племянника слдуетъ послать посильную лепту.
‘Ну, какъ плутишку оставить — онъ такой забавный! Знаю, что онъ замотался — да вдь на то говорятъ и Парижъ. А кстати’…
Тутъ глаза ея остановились на послднихъ словахъ письма — и невольный вздохъ приподнялъ красивую грудь, при напоминаніи объ отц ея баловня, нсколько лтъ неподававшемъ о себ всти.
— Живъ-ли онъ, голубчикъ? невольно вырвалось у нея вслухъ.
На утро, когда отецъ Спиридонъ возсталъ отъ сна, ему сказали, что мать Марфа успла въ ночь собраться и ухать въ Ярославль, забравъ съ собой обычную свиту и конечно достаточно рессурсовъ на далекій путь.

IV.
Братья.

Іюль зашелъ за половину. Василій Никитичъ Коржавинъ устроилъ уже дла свои — и, по мр освобожденія отъ заботъ, чаще и чаще подумывая о брат, начиналъ тосковать, что его не видитъ. Мстожительства онъ не могъ узнать, потому-что, разобиженный холодностью, Ерофей почти незамтно исчезъ изъ веселой компаніи Щукиныхъ. Въ первую минуту думали, что онъ ушолъ на другую половину дома или въ садикъ, но когда дло дошло до ужина, отсутствіе Ерофея вс замтили по пустому прибору.
Много было толковъ по этому случаю, но никто изъ присутствующихъ не заподозривалъ теплоты братскаго чувства въ Василіи, а вс ршили, что исчезновеніе Ерофея было однимъ изъ проявленій его болзненнаго настроенія: хозяйка же говорила, что онъ и въ самомъ дл чувствовалъ себя нездоровымъ. Но куда онъ ушелъ?! далеко ли?— эти вопросы оставались открытыми, такъ какъ никому не было извстно, гд онъ пристроился.
Большинство думало, что онъ перебивается съ ночлега на ночлегъ въ копечныхъ пріютахъ гд-нибудь по закраинамъ Петрова города. Одинъ острякъ даже по этому поводу высказалъ мысль, что для людей занятыхъ небомъ какъ Ерофей Никитичъ — самый лучшій способъ витанія на земл — птичій, носится себ изъ края въ край — здсь посидлъ, прикурнулъ, тамъ встряхнулся, водицы испилъ — и опять на ходу. Такая издвка надъ безпріютностью брата тронула Василья за живое — и взглядъ его на пустослова, будучи подмченъ, каждому далъ бы почувствовать какую тяжелую рану тупымъ орудіемъ нанесъ втреный острякъ въ сердце этому суровому человку, какимъ представлялся по наружности богатырь Коржавинъ. Тутъ же за ужиномъ слышались медоточивыя соболзнованія двухъ-трехъ добряковъ, по словамъ ихъ, страждущихъ за меньшую братію. Подъ грубой оболочкой старшаго Коржавина обитала напротивъ искренность, у которой не хватало ни красокъ для описанія, ни блеска въ изложеніи тамъ, гд онъ предавался порыву естественнаго чувства — а порывъ этотъ былъ чистъ и святъ, какъ все что выходитъ изъ сердца не по наитію какихъ либо побужденій и разсчетовъ для достиженія своекорыстной цли.
Мысль, что братъ страдаетъ, а онъ не въ состояніи уничтожить этихъ страданій, потому что самъ находится чуть не въ крайности, щемила Василію сердце — и не разъ впослдствіи онъ пускался на поиски брата, но поиски эти оказывались безплодными. Куда направиться и гд искать — этотъ вопросъ сильно мучилъ Василья, у всхъ знакомыхъ онъ перебывалъ, выспрашивалъ окольными дорогами, подозрвая даже возможность умышленнаго сокрытія настоящаго мстожительства брата. Зналъ онъ, что Ерофей гнвенъ былъ въ послдній вечеръ, только онъ никакъ не отгадывалъ, да и не могъ вообразить себ истинную причину его гнва. Не подвернись счастливый случай — Василій могъ бы находиться цлые мсяцы въ такомъ тяжеломъ положеніи, не имя силъ оставить Невскую столицу не узнавъ ничего о брат, хотя дла въ Москв требовали его скорйшаго прибытія.
Было посл вечерень. Василій Никитичъ Коржавинъ сталъ переходить отъ Канцлерскаго дома (ныншняго Сената) къ мосткамъ деревянной Невской набережной, направляясь къ Исакіевскому мосту, когда отъ поповскихъ домовъ увидлъ всходящаго на мостъ брата Ерофея, погруженнаго въ свою обычную мечтательность.
Пуститься бгомъ за нимъ вслдъ, несмотря ни на лошадей, ни на пшеходовъ, догнать и схватить за руку — было дломъ двухъ-трехъ мгновеній.
— Наконецъ-то я тебя нашелъ!.. едва выговорилъ онъ, запыхавшись.
При звукахъ знакомаго голоса мечтатель поднимаетъ глаза и какъ бы не довряетъ себ, что видитъ брата.
— Что теб отъ меня надобно? спросилъ онъ словно у посторонняго.
— Куда идешь? переспросилъ Василій.
— Къ себ.
— Куда къ себ?
— Ну, къ намъ, если хочешь, извстно, на-островъ, гд я живу.
— Да у кого живешь-то?
— Такъ, кой у кого, тутъ недалеко.
И онъ хотлъ уже прибавить шагу, чтобъ уйдти отъ брата.
— Чтожь, ты? постой! куда бжишь?
— Оставь пожалуйста, я только-что сталъ немного приходить въ себя отъ той закуски, которой ты меня, не видавшись столько лтъ, попотчивалъ…
И съ тяжелымъ вздохомъ, махнувъ рукой, Ерофей пошелъ быстрыми шагами. Василій за нимъ.
— Да ты, Ерофей, никакъ совсмъ съ ума сошелъ? куда бжишь, сумасшедшій?
— Радъ бы сойдти, только бы сердце не страдало, какимъ-то дланно-внушительнымъ и вмст равнодушнымъ голосомъ отвчалъ Ерофей.
— Съ чего страдать-то? что ты сердишься что ли?
— Мн сердиться?— за это, братецъ мой, не сердятся. Приходится терпть, а сердиться что же!.. тмъ же тономъ повторилъ Ерофей.
— Да говори пожалуйста по человчески. Тебя кто обидлъ, чтоль?
— Сердцу нанесена обида, а не мн.
— Кмъ?
— Отъ кого бгу я.
— Да ты бжишь отъ меня.
— Ну должно быть тобой.
— Ты, я вижу, въ какія-то загадки играешь — ребячишься — это ужь наконецъ тягостно.
— Я знаю, что я теб давно въ тягость, много твоихъ денегъ перетратилъ…
— Экъ тебя куда метнуло! Да разв я про то говорю?..
— Ты-то не говоришь, да я знаю, что я теб много задолжалъ, чтожь длать — потерпи!
— Опять ты свое занесъ — какой теб тамъ долгъ мстится?
— Извстно какой. Коштъ твой, что ты истратилъ на мое образованіе въ земл нмецкой.
Такъ перекоряясь и то останавливаясь, то бгая другъ отъ друга, братья, идя по набережной Невы, очутились на углу 3-й линіи. Ерофей остановился. Василій тоже.
— Я тебя не понимаю, сказалъ онъ,— коли гнвенъ, такъ и скажи — разойдемся.
— Нтъ, ужь тутъ я тебя не отпущу, мы пришли, здсь наша лачуга, проходи, коли подлинно не шутишь, что мы съ тобой по старому…
Василій, желая уничтожить въ немъ предубжденіе, не прекословилъ, а напротивъ вошелъ охотно въ пріютъ, предложенный Ерофею Коржавину, до того малознакомымъ имъ обоимъ, бывшимъ купеческимъ сыномъ, теперь придворнымъ артистомъ, славой о которомъ полна была столица и знакомствомъ съ которымъ дорожили люди высокопоставленные.
Глядя на высокіе хоромы, застроенные бывшимъ государственнымъ канцлеромъ Головкинымъ (сыномъ, конечно, нашедшимъ грустный конецъ своей коловратной жизни въ ледяныхъ пустыняхъ свера),— Василій Коржавинъ ломалъ себ голову, надъ вопросомъ: какъ же пристроился здсь его братъ. А дло было такъ просто, что не стоило и трудиться.
Въ одинъ изъ первыхъ дней новаго царствованія, вечеромъ, въ ту пору когда спектакль кончился и постители зрлища почти вс разошлись,— сторожъ сталъ гнать какую-то личность, прислонившуюся къ стн подъ навсомъ у входа въ бревенчатый театръ итальянца Локателли, гд на этотъ разъ было русское представленіе труппы Волкова и онъ самъ выполнялъ свою лучшую роль — Владисана.
— Поди ты, ради Господа Бога, проваливай, говорятъ теб толкомъ! ворчалъ сторожъ, нкогда старый служивый.
— Оставь ты меня… и безъ того тошнехонько! жаловалась подозрительная личность,— говорю, оставь!.. дай вотъ тутъ постою…
— Да чего стоять, ступай, братецъ! ступай и больше ничего къ себ!.. взявъ уже за руку и оттягивая упиравшагося неизвстнаго человка, говорилъ сторожъ.
— А куда я пойду? отчаянно простоналъ тотъ,— оставь!
— Да домой, говорятъ же теб.
Въ это время на заднемъ крылечк показался изящно-сложенный молодой человкъ въ плащ и широкополой шляп. Весело напвая, онъ сбжалъ по ступенькамъ, жадно вдохнулъ теплынь лтней ночи, точно вырвавшись изъ какой-то духоты, снялъ шляпу и помахалъ ею себ въ лицо — поравнялся со спорившими и хотлъ пройдти мимо, какъ вдругъ до него долетли слдующія слова:
— Некуда мн домой, нтъ у меня дома… Вдь я теб не мшаю тутъ…
— У кого это дома нтъ? У тебя, дружокъ? спросилъ онъ, остановясь.
— Да. У меня! съ бшенствомъ отчаянія отвтилъ Ерофей Коржавинъ: — это, кажется, не порокъ — сколько можетъ голышей есть въ город! не я первый, не я послдній.
— То-есть какъ?— негд и переночевать? продолжалъ тотъ, подходя ближе, причемъ сторожъ, разглядвъ его привлекательное, чисто-русское лицо, обложенное короткими, разсыпчатыми кудрями, почтительно поклонился.
— Негд и переночевать! дко передразнилъ Ерофей.
— А у меня есть гд… Коли хотите, пойдемте ко мн. Я — Волковъ, актеръ… У меня не Богъ знаетъ какія палаты, да все лучше чмъ на улиц — авось вы не осудите… Въ этомъ предложеніи было столько искренности, теплоты чувства, дружескаго участія, большіе черные глаза Волкова сіяли такою кротостью и вмст благородствомъ, когда онъ за словомъ протянулъ руку Коржавину, что Ерофей тутъ же раскаялся въ невольной вспышк и раскланявшись съ ловкостью француза, безотчетно послдовалъ за новымъ знакомцемъ.
Вотъ они сравнялись, заговорили, взялись подъ руку и пошли. Черезъ полчаса Волковъ узналъ вс несчастія и неудачи Ерофея, и дружески пожимая ему руку, предложилъ ‘не разставаться вкъ’.
Художникъ по призванію, Федоръ Григорьевичъ Волковъ, независимо другихъ его качествъ, сдлавшихъ неожиданную потерю его предметомъ сожалній его друзей и всхъ его знавшихъ, отличался какъ извстно добротою и безпритязательностью. Кто только имлъ случай сдлаться ему извстнымъ, тотъ могъ располагать его жилищемъ и его кошелькомъ совершенно какъ своимъ — даже не длая различія и въ самомъ носильномъ плать, пока это не надодало слуг, безъ чиновъ отнимавшему барскій кафтанъ или иную часть костюма у беззастнчиваго постояльца. О нашемъ Ерофе конечно нельзя было сдлать такого заключенія. Онъ былъ, какъ говорила прислуга Волкова, бденъ да честенъ — и своему новому знакомцу-хозяину не былъ нисколько въ тягость по своей образцовой истиннофранцузской деликатности. Онъ былъ всмъ доволенъ — и съ того самаго дня, какъ гостепріимный хозяинъ привелъ его отъ театра Локателли, вс настолько сжились съ нимъ, что безъ него самая обстановка была неполна. Самъ хозяинъ и братъ его Григорій привязались всею душой къ новому знакомцу.
Ерофей привелъ старшаго брата въ небольшую гостиную Волкова, еще издали пріятно поразившую слухъ Василія Никитича сочетаніемъ оживленныхъ голосовъ съ веселымъ смхомъ.
Это была очень небольшая комната съ чисто-выструганнымъ поломъ, со стнами обитыми холстомъ также какъ и потолокъ, по загрунтованному холсту, замнявшему ныншнія обои, межь узорнымъ орнаментомъ прямо написаны были пейзажи въ рамкахъ, созданныхъ какъ и все прочее привычною кистью комнатныхъ мастеровъ канцеляріи строеній. Мстами эти художники умли гд слдовало прикрыть и золотомъ, такъ что на разстояніи рамки производили надлежащій эффектъ. Мебели, обитой красной бараканомъ въ этой комнатк наставлено пропасть, даже было тсно. У печки стояли клавикорды, съ живописью и вставками слоновой кости съ чорнымъ деревомъ, и по тому времени, превосходнаго тона. Надъ ними висли три скрипки и очень старыя — одна Амати. Въ уголк у оконъ между листьями плюща выглядывалъ бронзовый бюстъ Буало Депрео, а въ другомъ углу гипсовый Мольера.
Хозяинъ съ братомъ Григорьемъ и его женою да человкъ пять гостей, сидя вразсыпную у диваннаго стола, вели самую безпритязательную бесду. Василій Никитичъ сразу хорошо себя почувствовалъ, глядя на привтливыя лица и глаза устремленные къ нему на встрчу. Самъ онъ былъ одтъ на этотъ разъ хоть куда: плисовое полукафтанье не казалось много-ношеннымъ, сапоги скрипли безукоризненно, не издавая обычнаго у тогдашнихъ купцовъ запаха дегтя. Не видно было при немъ и прежней шапочки, рзавшей глаза. Онъ держалъ въ рукахъ любимый большинствомъ людей положительныхъ неуклюжій картузъ съ околышемъ. Одно обличало въ немъ особу не высшаго круга — это отсутствіе парика — и еслибы не эта маленькая особенность, Василія Никитича можно было бы выдавать за какого угодно иностраннаго негоціанта. Это не укрылось при первомъ взгляд отъ тонкой наблюдательности жены Григорья Григорьевича Волкова, въ то время когда Ерофей знакомилъ Василія съ своимъ гостепріимнымъ хозяиномъ.
— Благодарствую за посщеніе, садитесь, говорилъ Волковъ,— заране врю, что вы человкъ хорошій, когда называетесь братцемъ Ерофея Никитича. Мы сами — мужики простые: рады и иноземцамъ — тмъ паче своимъ роднымъ.
Такой пріемъ естественно помогъ Василью принять участіе въ бесд по душ, тмъ боле что рчь велась о предметахъ ему знакомыхъ. Недавно прибывшій изъ-за границы курьеръ иностранной коллегіи описывалъ житье въ Кенигсберг, плаванье моремъ до Англіи, особенности Лондона поразившія русскую примчательность, очеркъ житья-бытья парижскаго, норовъ Голландцевъ, скучные разъзды по нмецкой сторон — и братья Коржавины, перебывавшіе чуть не во всхъ этихъ мстахъ какъ нельзя боле способны были держать реплику. Трудно было узнать Ерофея, увлеченнаго разговоромъ — казалось онъ, вступивъ въ этотъ кружокъ, сталъ совсмъ другой человкъ. Глаза его загорались необычнымъ огнемъ, мткія замчанія, порой остроты такъ и сыпались у него. Самому Василью, сперва помалчивавшему, въ этой бесд чувствовалось такъ отрадно, что онъ готовъ бы слушать и сидть, говорить и глядть на всхъ цлые часы, дни, не замчая полета времени.
Мало-по малу, въ уютную гостиную набралось обычныхъ постителей съ десятокъ и больше — и вс входили тихонько, присаживались къ боку сосда, погружаясь въ слухъ, завлеченные интересомъ разсказомъ двухъ бывалыхъ въ Европ Коржавиныхъ.
Еслибы Василій, на минуту отвлекшись отъ нити разговора, съ своей обычной проницательностью оглядлся кругомъ, ему представился бы любопытный подборъ личностей весьма даровитыхъ, и впослдствіи украсившихъ своею славою царствованіе молодой монархини, теперь начатое.
На диван, положивъ руку на высокую спинку стула хозяина, и кутаясь въ клтчатой шали, сидла жена Барыкова, года за три боярышня, дочь воеводы изъ Ярославля, а теперь такая же лицедйка какъ и мужъ, еще не пожалованный Императрицею — по сходству съ польскимъ графомъ — въ Дмитревскіе. По ту сторону стола, танцорка Аксинья Ивановна играла въ свои козыри съ повсой Тузовымъ.
Два-три еще неопредлившихся амплуа о чемъ-то шушукали, сидя на окошк. Умное лицо Шумскаго казалось проникнуто было серіознымъ вниманіемъ къ разсказамъ о быт нашихъ образованныхъ сосдей, гд уже на актера не указываютъ пальцами, какъ чернь въ Петровомъ город, и гд актрисы, впрочемъ пвицы скоре, бываютъ даже въ высшемъ обществ.
— То-есть какъ высшемъ? перебилъ господинъ куріеръ иностранной коллегіи, говоря съ убжденіемъ и судя по опыту а не по слухамъ,— въ Париж напримръ, извстно, въ высшемъ обществ, коли аббатовъ да маркизиковъ считать будешь — да вдь это кутилы. По моему мннію втреные французы не дошли еще до истиннаго уваженія къ артисту… Въ Англіи оно конечно — тамъ людей цнятъ по достоинству.
— Да и у насъ тоже будетъ, погодите немного!.. не желая давать развитіе щекотливому вопросу, добродушно помирилъ различіе взглядовъ сановитый хозяинъ,— станутъ больше писать для театра люди порядочные — и русскій народъ полюбитъ театръ, а нашъ братъ конечно готовъ себя превзойдти — давайте только піэсу хорошую…
— А разв у васъ Александръ Петровичъ не въ хорошіе ужь попалъ? вмшался въ разговоръ скромно сидвшій въ уголк человкъ среднихъ лтъ, какъ видно слпой почитатель Сумарокова — и несмотря на природную кротость, ярый врагъ его порицателей, это былъ едоръ Степанычъ Рокотовъ, по профессіи портретный живописецъ, бывавшій при двор и считавшій себя за знатока приличій высшаго свта. Замчательно, что этотъ самый Рокотовъ, бывая часто у Ломоносова, къ великому лирику, по странному противорчію характера, не проявлялъ особеннаго сочувствія, хотя былъ убжденъ въ его высокомъ ум и глубокой учености. Это можно объяснить тмъ, что Ломоносовъ велъ себя очень просто и естественно, не становясь на ходули, не крича о своемъ геніи и не скрывая своихъ слабостей
Съ Рокотовымъ никто не хотлъ вступать въ споръ, зная, что малйшее неосторожное слово можетъ взорвать эту добрую душу.
Дмитревская впрочемъ любила выводить изъ терпнія гнвнаго художника. Разъ подмтивъ слабость во впечатлительномъ живописц, отъ природы одаренная живымъ остроуміемъ и большая охотница посмяться, она никогда не упускала случая поставить отца русской драматургіи въ комическое положеніе — не пропустила и теперь.
— А слыхалъ ли ты, едоръ Степанычъ, очень сдержанно и серіозно спросила она нашего артиста,— что твой Александръ Петровичъ недавно потерплъ сильный афронтъ? Онъ всмъ уши прожужжалъ, что Вольтеръ ему пріятель, а тотъ возьми да и напечатай, что Александра Сумарокова и въ глаза не знаетъ и велитъ схватить какъ самозванца, если только онъ станетъ еще разъ нахально хвалиться своимъ сношеніемъ съ онымъ великимъ философомъ!
— Плюньте, сударыня, тому въ рожу, кто вамъ оную пасквилю осмлился изрыгнуть! загремло въ дверяхъ, такъ что стекла зазвенли — и вслдъ затмъ какая-то растрепаная фигура въ разввающейся хламид, нкогда голубой, подскочила къ гостямъ и хватила по столу кулакомъ,— никогда сего быть не могло — ты подай мн его сюда моего обидчика… такой человчишко не стоитъ облзлаго поросенка! Самъ богатырь Коржавинъ нсколько привсталъ даже, при этомъ неожиданномъ выход, ему показалось, что передъ глазами его началось какое-то представленіе, только никакъ ужь не прологъ. Вс же прочіе просто повскакали съ мстъ, одна половина присутствующихъ впрочемъ хохотала, какъ видно пріученная къ такимъ выходкамъ со стороны пришедшаго.
Побагроввшее лицо его проявляло на этотъ разъ сильнйшее возбужденіе.
Жрица Мельпомены, первая причина этой вспышки, напротивъ не измняя ни тона голоса, ни спокойной осанки, холодно отрзала: ‘а если это не обидчикъ, а обидчица — тогда что?’
— И ее подавай! не отступая и передъ этимъ препятствіемъ, рыкнулъ тотъ, задыхаясь отъ бшенства и протягивая передъ собой костлявыя руки, какъ бы желая задушить въ нихъ неоказавшійся на лицо предметъ его негодованія.
— А если это не живое существо, а газета, аугсбургская вдомость? думая поправиться перебила Дмитревская.
— Давай мн этотъ поганый листокъ! Я знаю что съ нимъ сдлать,— да скажи ты мн, кто его принесъ!
— Ни листка не дамъ и ничего не скажу, съ прежнимъ хладнокровіемъ отвчала артистка, даже къ вящему усиленію гнва особы засмявшись.
— Какъ ты смешь! захлебывался уже не владя собою драматургъ,— въ решпектъ передъ директоромъ твоимъ, коли забылась! Я научу тебя почтительному обхожденію. Будешь ты у меня знать, какъ издваться надъ почтенными людьми!
И онъ рвался ударить тростью шутницу, на этотъ разъ зашедшую гораздо дальше чмъ она сама думала. Всмъ стало тягостно и неловко. Встревоженный хозяинъ бросился въ объятія гнвнаго поэта, стараясь заглушить ожидаемый потокъ крпкихъ словъ, на которыя бывалъ щедръ, приходя въ запальчивость, легко раздражавшійся директоръ. ‘Ваше высокородіе, Алсксандро Петровичъ, кричалъ Волковъ своимъ густымъ баритономъ:— помилуй, умилосердись, переложи гнвъ на милость…’
Артистку между тмъ куда-то спрятали — и только съ величайшимъ трудомъ, усадивъ въ почетныя кресла и поднеся на серебряномъ подносик стопу прохладительнаго, могли усмирить клокотавшій въ груди поэта, праведный гнвъ на забывшуюся ‘шваль’, какъ повторялъ онъ постепенно-утихавшимъ голосомъ, съ начинавшимся уже обычнымъ глухимъ хрипніемъ.
— Да это что за божонъ такой непутный? у кого-то едва слышно спросилъ Василій Коржавинъ, все еще не придя въ себя отъ неожиданности.
— Сумароковъ, послышался отвтъ тонкой фистулой, настолько прорзавшей неугомонившійся еще воздухъ, что поэтъ услыхалъ свое имя, обернулся — и поймавъ устремленный на него взглядъ Коржавина, яростно крикнулъ:
— Ну да, Сумароковъ! Что кому до меня?… Я самый и есть Алексаидро Сумароковъ, добавилъ онъ, стуча себ въ грудь кулакомъ,— что филиномъ-то глаза пялишь?
— Такъ вотъ это гусь какой! пробурчалъ Коржавинъ казалось вполголоса, но и это не укрылось отъ остраго слуха все еще неуспокоившагося писателя.
— Это кто такой у тебя? обратился онъ къ Вол кову,— ты научи этого невжу соображать, что онъ говорить — я ему вовсе не гусь, а россійскій дворянинъ и бригадиръ…
— А я теб разв филинъ достался? вставъ, выпрямился въ весь свой ростъ Коржавинъ — и какъ видно произвелъ до того сильное впечатлніе на поэта, что тотъ, мгновенно сообразивъ невыгоду начинать распрю съ такимъ силачемъ, поспшилъ обратить въ шутку сказанное, и засмявшись нсколько принужденно, примолвилъ: ‘люблю молодца за находчивость — это по нашему’.
Волковъ радъ былъ такому обороту и веллъ подать вина.
Съ подносомъ, на которомъ красовались высокія кубовастыя рюмки, подошла къ успокоившемуся директору сама виновница всей этой кутерьмы — и заливаясь звонкимъ смхомъ, проговорила въ род заученой тирады, ловко сдлавъ реверансъ, какъ бы опускаясь на колни передъ поэтомъ громовержцемъ: — ‘великій, не погнушайся принять достодолжную дань уваженія отъ послдней рабы.’
— Только смотри у меня! величественно протягивая руку за рюмкой и жестикулируя другой рукой, напыщенно произнесъ драматургъ:— не шутить такъ — въ послдній разъ спускаю! А затмъ, согнувъ указательный перстъ и заводя его въ ту сторону, гд сидлъ Коржавинъ, отнесся къ нему въ поощрительномъ тон: ‘ну бери и ты — выпьемъ! Я люблю находчивыхъ людей’.
— Мн что, на всякій чохъ не наздравствуешься! отвтилъ тотъ, и неглядя на Сумарокова, выпилъ рюмку.
Сумароковъ проглотилъ пилюлю, но не смлъ показать, что онъ понимаетъ эти слова, выражавшія антипатію, если только не холодное презрніе къ особ пользовавшейся такою громкою извстностью у любезныхъ соотчичей. Затмъ уже на эту комету сдержанный Коржавинъ не обращалъ ни малйшаго вниманія — и вскор затмъ, мигнувъ Ерофею, вышелъ съ нимъ, не многими замченный изъ подъ гостепріимнаго крова артиста, гд не задолго передъ этимъ съ такимъ наслажденіемъ упивался сладостью дружеской бесды.
— Вотъ нелегкая-то принесла! Не дай Богъ еще разъ гд-нибудь встртиться — тогда уже не стерплю, вырвалось у него.— А дрянной, я теб скажу, человчишко! Видно, что хвастунъ и трусишка! Небось, прикусилъ бы языкъ, какъ бы усудобили посидть гд мн пришлось на размышленіи, хоть бы мсяцъ какой — научился бы тогда полагать храненіе устамъ своимъ!
— Гм! проворчалъ про себя Ерофей: — ты такъ думаешь? Нтъ, братъ, ты этого человка не разумешь…
Онъ схватилъ брата за руку, глаза его засверкали тмъ огнемъ, который поразилъ Василія Коржавина во время бесды у Волкова.
— Возьми ты одно только, что увеселять народъ православный велятъ, а грошей попадаетъ не беремя какое. Посмотрть посмотрятъ, да не очень-то раскошеливаются. А онъ и піэсу поставь, напиши ее, и смотри чтобъ ее разучили. Только-что наладить, назначитъ представленіе, анъ глядишь актеръ подрался аль надебоширилъ, и его надо выручать, а тутъ прижимаютъ… Кому сгоряча согрубилъ, тотъ теб врагъ на всю жизнь и язвитъ изподтишка… А свои-то помстьишка не Богъ знаетъ какія, да и т давно заложены да перезаложены — и росты въ пору выплачивать… А кабы не то, онъ бы душа человкъ — простой препростой — зато и любимъ его… Да и не трусъ онъ: такъ, братецъ, всякаго отпечатаетъ, кого слдуетъ, что хватайся за бока да почесывайся, что твой Кантеміръ — вдь ты читалъ?
— Ну, да это ихъ дла, отвтилъ Василій,— пущай путаются какъ хотятъ, а ты-то въ этой компаніи можетъ и лишній. Подемъ лучше домой. Приходи завтра къ Меркулычу, да и съ Богомъ.
Братья разстались, обнявшись.

V.
Въ Москв.

За вкъ назадъ Сущевская часть съ хранилищами запасовъ была пустынне прочихъ мстностей Москвы, неказистые дома и обширные крпкіе амбары тянулись по сторонамъ длинныхъ недоступныхъ дворовъ ихъ, лай цпныхъ собакъ и постукиванье въ доску сторожей производили впечатлніе какого-то безлюдья, особенно ночью. Тмъ не мене тамошніе домовладльцы были чуть ли не самыми состоятельными обывателями столицы. Зато съ виду они казались нелюдимами, даже и со своей братіей — торговцами — не любили они тратить даромъ слова, что же касается людей не ихъ десятка, то съ этими и подавно не вступали они ни въ какія сношенія. Если попадался человкъ сильный, они отходили молча, выказывая знаки наружнаго почтенія. Встрчаясь же или сталкиваясь съ особями, которыхъ нечего было бояться, надменные скопидомы относились къ нимъ съ презрніемъ, нисколько не скрывая его. Одвались они чисто, но замтное однообразіе костюма сразу давало понять, что дло не спроста. Эти счетомъ положенныя сборы на спин, смазные сапоги съ заворачивающимся острымъ носкомъ, оторочка косыхъ воротовъ одного цвта и формы, или порой высовывающаяся изъ-за рукава лстовка, да подъ шапкой носимая тафейка на подбритомъ гуменц — тотчасъ обличали раскольника всякому видвшему этихъ степенныхъ людей, хотя бы и въ первый разъ отъ роду. Однимъ изъ главныхъ покровителей сущевскаго старообрядчества считался — Сидоръ Дементьичъ Молчановъ-Хмуровъ. Къ нему-то на широкій дворъ какъ въ надежное убжище пріхала изъ Ярославля мать Мара съ своими пташками, въ его помстительныхъ хоромахъ могла бы совсмъ непримтно укрыться цлая киновія такихъ пустынножительницъ, не возбуждая ни чьего подозрнія. Пробираться къ его двору приходилось какъ-то съ чужаго переулка между огородами, съ трехъ сторонъ — пустыри, а съ четвертой — густой запущенный садъ, да все заборы и заборы. Издали обиталище Молчанова походило на богатую усадьбу, такъ было много всего настроено: и клтей и амбаровъ. По мр приближенія, все это скрывалось изъ виду, а передъ самыми воротами путникъ видлъ одну только высокую стну съ желзными шпильками, вбитыми остріемъ вверхъ и не въ одинъ рядъ, а въ нсколько. Гвозди эти торчали безъ всякой правильности, по видимому какъ попало, а на самомъ дл былъ расчетъ громадный: перелзавшій и днемъ заслъ бы на этихъ остріяхъ, нетолько ночью. За этой первой твердыней, нсколько отступя и параллельно, тянулись ряды амбаровъ, изъ-за которыхъ опять не было ничего видно. А пройдя за нихъ, путникъ попадалъ въ цлый лабиринтъ избенокъ, связей, хоромъ и всякаго рода и вида построекъ какъ-будто скученныхъ и лпившихся одни къ другимъ,— но что это такое — за множествомъ всего построеннаго трудно было понять. Какой нибудь правильности, планировки, симметріи, однимъ словомъ: разумнаго отношенія частей къ цлому не было и въ помин. Но если бы это показать художнику — онъ бы пришелъ въ восторгъ, до того эта кутерьма и безобразіе были картинны. Отъ амбара напр. начинались двухъ-этажныя хоромы, сбоку къ нимъ лпилась какая-то разваленная лстница во второе жилье, къ лстниц этой, какъ бы удерживая покосившійся всходъ на нее отъ паденія, приросла напогребица, съ двухъ сторонъ обсыпанная землею — и насыпь заросла не только травой, а даже и порядочными кустиками, очень живописно пестрившими вершину. Прямо передъ дверью въ этотъ уютный надежно-устроенный погребъ торчалъ высокій оцпъ колодца, за нимъ стояла баня, прислоненная къ стн хозяйскаго жилья, изъ котораго надъ крышей этой мовницы прорублены были окошки. А дальше хозяйское жилье снабжено было третьимъ этажемъ въ вид поперечныхъ теремковъ или нсколькихъ нын такъ-называемыхъ мезоннновъ, съ окошками на об противоположныя стороны. Подъ крайнимъ изъ этихъ теремковъ было парадное крыльцо, а за нимъ опять тянулись нсколько избъ одноэтажныхъ и двухэтажныхъ, упиравшихся въ каменный амбаръ. Передъ окнами устлана была тесомъ дорога или лучше сказать эстрада, такъ какъ она была нсколько выше уровня почвы, сажени четыре шириной и снабжена надолбами, прикрытыми широкой доской, въ род грубой ршетки какой или балюстрада.
На всемъ пространств между амбарами и постройкой росъ одинъ старый развсистый кленъ, густыя втви его покрывали широкой лапчатой тнью передъ закатомъ солнца нетолько названное эстрадой, но и большую часть фасада хозяйскаго жилья, выходившаго на этотъ дворъ. Въ такую пору дня на открытую повть выходилъ обыкновенно хозяинъ съ гостями, а проживало у него всегда до десятка гостей обоего пола такого же состоянія, какъ мать Мара. Вечерни давно уже отзвонили въ ближнемъ приход. Молодцы вынесли столъ, покрытый узорной скатертью, приладили лавку къ нему, уставили на столъ разнаго рода лакомства въ разсольникахъ и на тарелочкахъ. Чай какъ зелье, зминымъ жиромъ кропленое, отъ нечистыхъ китайцевъ занесенное, не допускался, а до сластей, разршаемыхъ древнимъ благочестіемъ, Молчановъ былъ большой охотникъ. Съ нимъ вышла и мать Мара, а за нею пичужки олонежской пустыньки, вышедшія подышать свжимъ воздухомъ.
Это былъ одинъ изъ первыхъ теплыхъ дней наступившей осени, которая своей суровостью не давала возможности развернуться празднествамъ коронаціи. Благодаря этому теплому дню, въ тотъ вечеръ назначался въ Головинскомъ дом маскарадъ не для одного дворянства.
Указавъ, чтобъ поднесли почетной гость по ряду лакомства, хозяинъ началъ ее выспрашивать о положеніи длъ, какъ видно сильно чмъ-то заинтересованный или изъ словъ ея желавшій поврить кое-что ему извстное.
— Хозяйство-то ты ведешь, мать преподобная? А старшинъ у васъ нтъ? какъ бы случайно задалъ онъ ей вопросъ.
Мара не вдругъ поняла, на что онъ намренъ пріударить и съ видомъ наивности отозвалась: ‘Какіе старшины въ женской обители! Не зазорно ли мужику мшаться въ наше дло? Сподоблялъ Господь — справлялась нашими бдными доходишками. Пятый годъ пошелъ — скудости не видали сестры — и обстроиваемся хорошохонько по маленьку.’
— Оно такъ, а старшина все нужна! всякъ человкъ есть! продолжалъ Молчановъ, упорно отстаивая высказанное.
— Да какая-жь еще старшина, отецъ мой, кром меня? уже обидчиво перебила Мара,— на то я и заправляю общиной. Чтобъ ничего не передать — сама смотрю, никому не дамся въ обманъ.
— Да ино и за тобой надо присмотрть: человкъ ты молодой, все бы больше побаивалась.
— Чего же, отецъ, мн бояться! сдвигая брови опять перебила настоятельница: — разв лиходйка я моей обители?— стараюсь какъ лучше бы было: себ наровлю, чтобы въ грязь не ударить.
— Да то-то что себ-то бы не слдовало! Всякъ человкъ — ложь. Ты жена благочестіемъ преотмнная, а все значитъ жена — сосудъ скудельный. Чмъ бы Богу угождать, а ты вонъ о чемъ: на прельщеніе оксамитомъ гршную плоть прикрываешь. А тако смиренію не довлетъ. До насъ дошло, что и грамотки посылаешь да и мошной трясешь, говорятъ, кому-то тамъ — за рубежъ. Еще бы на Втку — Господь благословилъ, а то во французскую землю. Кто тамъ у тебя — втрогонъ какой-то? Да Пелагея, вонъ, молвитъ, что и по часту.
— Ну, любовь твоя, какъ изволишь, а въ наши дла мшаться также бы не довлло — тмъ паче мірянину теб, зналъ бы свои счеты купецкіе. Мало ли что Пелагея выбрехаетъ теб, благо сплетенъ охочь слушать. И стыденія нтъ — духовныя дла зазрить! Воспомни Апостола: не будите судіями брата, говоритъ, а ты еще, и вину-то не узналъ, а судить ужь принялся. И за что такая напасть — что твоимъ гостепріимствомъ пользуемся, такъ ты думаешь, что все воленъ!.. коли такъ-то думаешь, да съ такимъ норовомъ насъ къ себ заманилъ, такъ можно тебя успокоить. Городъ не клиномъ сошелся. Держатся нашего благочестія не малые люди. А ты сиди да учитывай про себя своихъ прикащиковъ — какъ ни учитывай, все прахомъ пойдетъ безъ благословенія Божія.
— Ну вотъ ужь и похала. Я такъ сказалъ отъ простоты.
— И я не укоръ молвила, а такъ только замчаю, что совсмъ осуетился — такъ-те и чудится, что все уворовали — а по что? Братская любовь изсякла. Лицемре! исправи пути твои. Врачу, очистися самъ!
— Ну, мать Мара, ужь перестань — будетъ. Прошибся, а ты никакъ меня подъ анаему тянешь.
— Анаем и подлежитъ мірянинъ, что суется въ духовное. Ты какъ же думалъ — самъ себ осужденіе произнесъ! Вотъ какъ, любовь твоя, тяжко ближняго осуждать!— и кто тя поставилъ судію?..
— Да не сужу я, а такъ только къ слову!.. хотлъ на твою пустынь пожертвовать, да сомнніе беретъ…
— Съ сомнніемъ не давай — и во вредъ душ твоей, и обители не въ пользу,— а кто хочетъ, давай рукой чистой, десницей правой, чтобы шуйца не вдала, да не считай, а то лютую гибель Ананія и Санфиры вспомни…
— Ну, ужь и не радъ что молвишь… Ей-ей отъ чистаго сердца хотлъ, чтобы береглась значитъ. Разв я ворогъ теб? Ино кабы что и было — самъ бы постарался укрыть, а не то что выводить…
— И впрямь ты раскаиваешься, и льсти твоей неосталось и крошки? А какъ испытаю, да окажется, что вся твоя злоба въ теб и сидитъ,— тогда какъ съ тобой поступать?
— Никакой злобы во мн нтъ… Ну, каюсь, прости что осудилъ.
— Да этого мало — твоего покаянія, долженъ принести плодъ достойный — тогда только будетъ отпущеніе. А то палъ, совсмъ палъ…
— Искренно говорю.
— Увидимъ. Да вдь соблазнишься, чуть помстится теб не съ той стороны — опять заберется въ тебя всякая чернота въ помыслы. Вочію зрться будетъ, что братъ или сестра согршаетъ. А ты коли хочешь совершенъ быти, понимай, что это прелесть.
Xмуровъ былъ сбитъ съ толку и не зналъ какъ начать вновь. Пользуясь тмъ, что онъ былъ озадаченъ, Мара наступила еще энергичнй.
— Не обольщаешься?
— Нтъ, знаю себя.
— И на искусъ пойдешь?
— Готовъ.
Лицо Мары приняло мгновенно какое-то довольно загадочное выраженіе — и она, оправляя свой черный платокъ одной рукой, другую положила на плечо совсмъ опшеннаго хозяина и что-то сказала ему на ухо.
Они проговорили неслышно нсколько словъ, изъ которыхъ послднія были: ‘съ Григоріемъ Николаевичемъ я сама должна переговорить…’
— Да, и я думаю, что такъ будетъ лучше, подтвердилъ Молчановъ.
— Такъ я буду готова къ девяти часамъ…
И мать Мара отправилась къ себ.
Маскерады, вошедшіе въ моду при Елизавет, начинались, какъ извстно, гораздо раньше ныншняго. Такъ-какъ рдкіе изъ обывателей не ложились спать вмст съ закатомъ солнца, то для тхъ сословій, которыя впервые приглашались ко двору, провести большую часть ночи безъ сна приходилось не подъ силу.
Въ десять часовъ вечера, во всхъ окнахъ яркоосвщеннаго Головинскаго дома уже мелькали тни маскированныхъ въ богатыхъ костюмахъ всевозможныхъ націй. Большинство конечно составляла молодежь, но кое-гд проглядывали (судя по полнот тла и медленности движеній) особы и почтенныхь лтъ, только ихъ конечно сравнительно было немного. Женщинъ было меньше мужчинъ. Боярыни, неохотою введенныя Петромъ въ общество, на маскерады смотрли не безъ примси страха. Въ пестрой толп гуляющихъ весьма многіе вовсе не щеголяли ловкостью манеръ, сплошь и рядомъ выдавая свою непривычность къ костюмировк и большому свту. Между этими новыми постителями, попадались и такіе, что могли бы сдлать честь и не московскому маскераду. Капуциновъ, столь любимыхъ въ прежнія времена, почти не было совсмъ видно, вмсто ихъ встрчались чуть не на каждомъ шагу простые кафтаны нмецкихъ городскихъ сановниковъ, щеголявшихъ алмазными пуговицами и пряжками на башмакахъ, да богатою вышивкою камзоловъ. Къ числу украшеній этого вечера принадлежала между прочимъ одна пара, составлявшая рзкую противоположность иноземнымъ нарядамъ. Это былъ старый бояринъ, въ вишневомъ парчевомъ кафтан и высокой горлатк, объ руку съ статной красавицей, одтой молдаванкою, тоже въ бархат и соболяхъ, ея голубая фата съ серебряными звздочками, приколотая къ распущеннымъ волосамъ драгоцннымъ эсклаважемъ въ вид полумсяца — привлекала на себя общее вниманіе. Публик, слдившей за красавицею, конечно не было извстно, что это Молчановъ съ матерью Марой. Зналъ это одинъ только пожилой худощавый, довольно невзрачный, хотя и съ умнымъ лицомъ, господинъ, въ парик и бархатномъ кафтан гамбургскаго бургомистра, долго ихъ поджидавшій, прислонясь у колонны при вход въ большую залу. Маска его надежно скрывала черты всмъ извстнаго Григорія Николаевича Теплова, на благосклонность котораго московскіе старообрядцы полагали твердую надежду,— да и онъ былъ казалось не прочь войдти въ ихъ виды, когда назначилъ переговоры во время маскерада.
Неловко выступавшій и видимо робвшій бояринъ въ парч замтилъ милостивца издали и тотчасъ шепнулъ своей спутниц, которая, оставивъ его руку, сама подошла къ мнимому бургомистру со словами: ‘торговля у васъ, нмчиновъ, идетъ хорошо!’
Это былъ условленный пароль, удостоврявшій личность особы, съ которой слдовало Григорію Николаевичу войдти въ объясненіе.
Смривъ ее съ ногъ до головы взглядомъ, вмст покровительственнымъ и высокомрнымъ, Тепловъ отвтилъ, протягивая руку: ‘Въ Молдавію къ вамъ дошедшіе слухи справедливы.’
Затмъ, предложивъ руку, онъ повелъ молдаванку въ укромный уголокъ и посадилъ тамъ въ тнь густоразставленныхъ растеній.
— А ваша коммерція какова? какъ идутъ ваши длишки… въ Олонц, кажется, коли не ошибаюсь? обратился Тепловъ въ свою очередь къ дам, когда уединенность не требовала шепота.
— Если вы поможете, то худы быть не могутъ, улыбнулась Мара искательно и мягко.
— Да не во мн вся ста, склоняя голову сказалъ Тепловъ,— я могу быть полезенъ разв совтомъ. Не убдившись, насколько намъ довряютъ, играть прямо было бы неразумно… Говоря такъ, онъ хитрилъ, въ душ онъ думалъ, что мимо его рукъ ни что не пройдетъ и что ему въ ближайшемъ будущемъ предстоитъ играть первую роль.
— Но вдь вамъ-то извстно — отъ кого что и какъ, продолжала Мара, заигрывая съ его честолюбіемъ.
— Покуда ничего особеннаго, ломки стараго еще нтъ, а что будетъ дальше — посмотримъ. Нужно дйствовать на тхъ кто поближе, да имъ внушать что слдуетъ — конечно не даромъ…
— А по скольку кому?
— Опять таки соразмрно изліяннымъ щедротамъ — та же пропорція. Примрно, кто тридцать получилъ — тому слдуетъ прислать вдвое противъ пятнадцати. Ну, такъ и прочимъ… Елагина, знаете? Онъ будетъ далеко шагать. Орламъ свой почетъ — а вдать надлежитъ, что ихъ цлая тройка, коли не четверка…
— А къ нимъ-то, говорятъ, и приступу нтъ, сказала молдаванка, медленно разводя руками подъ фатой.
— То есть, какъ это нтъ? усмхнулся Тепловъ: — конечно, съ какой стати сыпать въ карманъ тмъ, у кого свое золото завелось! Да вдь можно и не деньгами. Одному кони любы хорошіе, другой франтить охочъ, а инаго придется прельстить чмъ-нибудь и живенькимъ…
И подмигнувъ собесдниц, онъ засмялся непріятнымъ смхомъ, въ которомъ звучала крайняя безцеремонность.
— Ну, объ этой стать посл, довольно сухо отозвалась молдаванка,— да и совсмъ не слдъ упоминать…
— Тамъ какъ знаете, а нельзя и этого выбросить изъ виду, настойчиво подтвердилъ Тепловъ: — а то есть еще любители промахнуть всми четырьмя мастями — тхъ извстно чмъ ублаготворить, особенно имйте въ виду вашего-то прокурора — онъ и не богомоленъ, и карты крпко любитъ. Тепловъ помолчалъ, какъ бы соображая и доставъ табакерку, съ разстановкой понюхалъ щепоть…
— Есть еще птичка, пока не велика, а будетъ ширять высоко въ неб, продолжалъ онъ,— можетъ и орловъ перелетитъ, хоть и отъ потемокъ прозывается, а чего добраго будетъ свтиломъ лучезарнымъ — и ловокъ, и молодъ, и готова отмнная… Вахмистръ былъ — и чинъ схватилъ, и благостыня своимъ чередимъ…
— Ну, а Глбовъ какъ… останется? спросила Мара, устремивъ на Теплова особенно внимательный взглядъ.
— Виляетъ, но кажись не свихнется. И паны наши лзутъ теперь въ честь — особенно Никита… Что дальше будетъ…
— Ну и то хорошо, хоть есть надежда на покой, задумчиво произнесла Мара, опуская густыя рсницы и потупившись.
— Да сильнаго-то безпокойства напрасно ждать будете, коли сами не затете какой дури, внушительно произнесъ Тепловъ, потягиваясь возл нея на соф и запустивъ руки въ широкіе карманы своего кафтана.
— Ужь куда намъ! съ улыбкой заговорила Мара, взмахивая на него своимъ свтлымъ взоромъ изъ-подъ соболиныхъ бровей,— мы только присматриваемся какъ что, да боимся — ширококафтанники чтобы верхъ не взяли…
— Ну это, матушка, если они что и задумываютъ — могутъ отложить попеченіе…
— Да… а экономію-то небойсь уничтожили? съ невольною рзкостью перебила Мара — и глаза ея заблистали ненавистью при воспоминаніи объ этой льгот противникамъ раскола.
— Уничтожили да не совсмъ, посмиваясь произнесъ Тепловъ,— погодите вотъ, пройдетъ коронація, все поуляжется. Коллегія-то можетъ и выплыветъ, да захватитъ пошире.
— Ихъ-то захватитъ — а какъ они въ свою очередь до насъ доберутся? недоврчиво отозвалась Мара.
— Не до того будетъ, каждому до себя. Только и вы не плошайте. Надо будетъ вамъ пріискать себ человчка, чтобы въ свт рыскалъ, подозрнія-бъ не подавалъ, а все замчалъ бы… Чай у васъ есть такой на примт?
Внезапная мысль блеснула въ умныхъ глазахъ матери Мары.
— Есть-то есть, пожалуй, заговорила она,— только нужно будетъ пристроить его… ужь вы похлопочите…
— Былъ бы человкъ знающій… разумлъ бы иностранные языки, они теперь въ мод будутъ… да писать былъ бы гораздъ…
Мара утвердительно кивала головой, при каждомъ исчисляемомъ качеств.
Толпа масокъ, въ блистательныхъ, разшитыхъ золотомъ костюмахъ, при звукахъ польскаго, высыпавъ въ залу, прервала бесду. Тепловъ поспшилъ выйдти позадь растеній, а на оставленное имъ мсто къ молдаванк подсли двое молодыхъ людей, повидимому гвардейцы, въ алонжевыхъ парикахъ, безъ масокъ, въ новыхъ, яркаго цвта, шелковыхъ кафтанахъ, золотое шитье такъ и горло по бортамъ ихъ и во весь камзолъ.
— Кого-нибудь дожидаешься, али потеряла, боярышня? спросилъ одинъ изъ нихъ, небрежно развалясь возл Мары на соф.
— Я не здшняя — ждать некого, а пріхала поглядть на свтъ, на людей… возразила Мара, окинувъ ихъ быстрымъ взглядомъ.
— Коли такъ, въ компаніи веселе, мы охотно покажемъ теб этитъ свтъ…
— А сами-то дрогу знаете? Нисколько не теряясь и съ ловкостью первостепенной модницы спросила Мара, жеманясь и усиливаясь придать выговору не русскій характеръ.
— Какъ же не знать, когда сами кружимся по блу свту? подхватилъ другой, черноглазый румяный красавецъ,— теперь и въ Москв всего насмотришься — дальше Кіева не бывалъ, а Молдавія — вотъ она!
— Изъ бывавшихъ въ Кіев я многихъ знаю, а мосць вашу что-то не помню, отвчала Мара, взглядываясь ласкающими глазами въ красиваго юношу,— какъ звать папа-княземъ чтоль?
— Княземъ, княземъ! вступился товарищъ,— да еще изъ князей то какихъ первостатейныхъ!
— А дай руку, поворожу, погадаю, въ правду ли ты князь?
Черноглазый медленно протянулъ ей маленькую аристократическую руку въ кружевной манжет. Молдаванка разгладила ему ладонь своей блой, изящной ручкой и на минуту погрузилась не то въ размышленіе, не то въ соображеніе, разсянно перебирая его тонкіе пальцы.
— А! да ты князь Голицынъ! вдругъ проговорила Мара, ршительно поднимая глаза въ упоръ на своего собесдника.
— А ты княжна, аль графиня скорй? конечно ужь не молдаванка?
— Угадай!
— Мы отгадывать не мастера, прервалъ товарищъ князя Петра, Пассекъ,— только вотъ пригоженькихъ и подъ маской чутьемъ распознаемъ…
— Ну, такъ вы не далеко и въ этомъ ушли, смялась Мара,— коли я, по вашему, только гграфиня и пригоженькая…
Послднія два слова она произнесла съ особенно дкой насмшкой.
— Куда графиня — и княжны мало! подхватилъ Пассекъ,— я тебя въ царевны пожалую…
— Мудрено будетъ! отрзала Мара,— по мн ты самъ не выше капитана.
— Чортъ меня возьми! хлопнувъ себя по колну, воскликнулъ Пассекъ,— вотъ такъ колдунья!
Голицынъ уже не сводилъ глазъ съ красавицы.
— Ты, пожалуй, знаешь и обо мн всю подноготную? заговорилъ онъ, взявъ ее за руку,— знаешь, что я теперь намренъ длать и что меня ожидаетъ?.. Ну, говори, что со мной будетъ сегодня?..
— Коли крпко чего желаешь — будетъ, увернулась Мара,— а не крпко — на себя пняй!
— Крпко, крпко, да еще какъ крпко-ти! съ хохотомъ повторяли молодые повсы.
— А, такъ вы вотъ какъ! зубы скалить!.. мн это надостъ скоро
— Je t’adore!.. шепнулъ Голицынъ, наклоняясь къ Мар и цлуя ея руку.
— Монъ амъ, ма дезсъ?! насмшливо подхватила Мара.
— Что за умница! привскочилъ удивленный Голицынъ,— ну, веселиться такъ веселиться — перестанемъ бить шабалу…
Прежде чмъ Пассекъ усплъ сказать хоть слово, молодой сорванецъ, подставивъ руку, увлекъ маску изъ трельяжа и примкнулъ къ хвосту польскаго. Но не долго торжествовалъ и Голицынъ. Увертливая какъ угорь, выспросивъ что слдовало и распаливъ голову волокиты, Мара исчезла изъ танца, скользнувъ между паръ въ противоположную сторону, когда красавецъ-князь заглядлся на приближавшуюся въ групп замаскированныхъ императрицу.
Молчановъ начиналъ уже сильно скучать, когда надъ ухомъ его прозвучалъ знакомый шопотъ: ‘уловъ хорошъ!’
— Ой-ли! сказалъ онъ, внезапно оживляясь,— а хорошъ, такъ можно и по домамъ.
— Еще не вс, только трое, двухъ недосчитываюсь, многозначительно замтила мать Мара, взявъ его подъ руку и направляясь въ другую залу, гд въ уголк за ломбернымъ столомъ игралъ въ трикъ-тракъ возвращенный изъ деревни Елагинъ съ пріятелями.
— Ну, вотъ видишь, вполголоса говорила Мара своему спутнику, передавъ ему разговоръ съ Тепловымъ,— осуждалъ ты меня — а мой заморскій молодецъ-то и пригодился… Вотъ какъ я выпишу едюшку, такъ посмотри какой хватъ на вс руки будетъ — одно слово: соглядатай.
Голицынъ и Пассекъ терялись въ догадкахъ насчетъ новой знакомой, отъискивая ее по всмъ заламъ, какъ вдругъ увидали ее сидящую рядомъ съ Александрой едотовной Каменскою и занятую разговоромъ повидимому чрезвычайно серіознымъ. Умное лицо Каменской было проникнуто живымъ вниманіемъ и удивленіемъ, казалось она, славившаяся своей ученостью, слушала стараясь не проронить слова своей собесдницы, между тмъ какъ Мара говорила безъ умолку, расточая улыбки и ласкающіе взгляды.
Молодые повсы не ршились подойдти въ эту минуту, а дали другъ другу слово слдить за незнакомкой: и не терять ее изъ виду. Она скоро удалилась подъ руку съ пожилымъ бояриномъ — и пара эта сойдя къ подъзду, сама разъискала свою карету, не окликая кучера. У подъзда стоялъ кружокъ конюховъ съ верховыми лошадьми, приготовленными для свитскихъ офицеровъ. Два всадника, въ однихъ кафтанахъ и шляпахъ, отдлились въ темнот изъ этого кружка вслдъ за каретой.
— Птичка хороша да залетная, не изъ здшнихъ, замтилъ Пассекъ, пуская своего коня вскачь.
— И не Питерская, подхватилъ Голицынъ, пришпоривая свою лошадь,— а вотъ узнаемъ все — лишь бы неускользнули… Ну, пріятель, не отставай — впередъ!
— А что, князь Петръ, ты хорошо Москву знаешь?— смясь проговорилъ Пассекъ.
— Не бойсь, не потеряемся. Смотри-жъ, не звай… Чуть выберемся гд попустыннй, кричи кучеру: ‘стой!’, а тамъ ужь кому какое счастье выпадетъ, кому съ бояриномъ вдаться, кому съ боярышней…
— Стой, да гд-жъ они? выскакавъ на перекрестокъ, осадивъ лошадь и въ темнот не видя удалявшейся кареты, озирался Пассекъ.
— Что-жь стоять! время терять неча! Я направо — ты налво! крикнулъ Голицынъ, приподнимая шляпу:— одинъ на одинъ значитъ. Salut! Dieu vous garde! и кони, круто повернувъ, понеслись въ разныя стороны со всхъ четырехъ ногъ. Свтлый сумракъ осенной ночи, чистый воздухъ, бшеная скачка въ погоню, образъ прелестной женщины, уносившійся въ неизвстную даль — и все это разомъ, очертя голову посл маскарада, почти безъ уговора, безъ цли,— теперь окончательно взволновало пылкаго Голицына.
Онъ безъ милосердія шпорилъ взмыленные бока храпвшей лошади и скоро съ крикомъ восторга нагналъ знакомую карету. Но и кучеръ, чуя погоню, усердно хлесталъ свою пару — и при перезд на Мясницкой снова чуть не ускользнулъ. За Чистымъ Прудомъ Голицынъ совсмъ было настигъ бглецовъ, но чрезъ нсколько минутъ, въ узкомъ переулк, гд изъ за забора высоко поднималась чорная чаща запущеннаго сада, мракъ до того сгустился, что споткнувшаяся лошадь князя, косясь на блый стволъ березы, остановилась видимо робя, и храпя стала пятиться,— а между тмъ карета словно провалилась куда-то.
Голицынъ, ободривъ лошадь, проскакалъ и обогнулъ нсколько заборовъ, но кром торчащихъ гвоздей да густолиственныхъ втокъ, ничего не нашелъ, ни воротъ, ни калитки. Всякій слдъ былъ потерянъ. Князь поздилъ еще по сосднимъ переулкамъ и вернулся домой на разсвт, проклиная судьбу и предметъ своей погони — и даже недовольный встрчею, которая, поманивъ его, бросила въ омутъ безплодныхъ волненій.
Не лучше было и Пассеку — тотъ захалъ наконецъ въ такую глушь, что еслибъ не запоздавшій встовой — не найдти бы молодому капитану гвардіи его пріюта въ Блокаменной, совсмъ ему незвстной.

VI.
Новый Вавилонъ.

При внук Людовика XIV столица Франціи была почти также неопрятна какъ при Людовик XIII. Во сто лтъ немного улучшилась наружность Парижа — т же узкія, извилистыя улицы, освщенія больше, а грязь все та же. Фонари не отличались изящностью. Желзный каркасъ ихъ поддерживавшій вбивался зря въ старые стны домовъ. Тротуары были изломаны, избиты, да и то не какія-либо тесаныя плиты, а въ узоръ кирпичъ, довольно узкими полосками. Rez de chausse не блистали великолпіемъ. Магазины еще не успли развернуть блеска своей обстановки и больше походили на кладовыя или на лавки. Зеркальныя стекла были роскошью даже въ Сентъ-Антуанскомъ предмсть. Окрестности же Лувра, гд пріютились первые русскіе пансіонеры, вовсе ужь не отличались чистотою. То правда, что и плата за квартиры и вообще содержаніе на пансіон стоило довольно недорого, конечно сравнительно съ нашими цнами. Впрочемъ, если принять въ разсчетъ русскій курсъ, русскія деньги и русскіе оклады, отпускавшіеся молодежи при посылк за границу, то соотечественники наши, для образованія въ искусств посланные заграницу, никакъ уже не могли роскошествовать на свои 600 франковъ или потомъ на 800. Золотая молодость вынослива. Чета первыхъ нашихъ художниковъ, отвдавшихъ парижскаго житья-бытья, отличалась и оригинальностью и вмст съ тмъ высокой даровитостью, но богатство духовныхъ даровъ, длавшее для нихъ сносне примиреніе съ лишеніями, на самомъ дл не могло окончательно истребить въ нихъ горькаго сознанія непріятностей, которымъ они подвергались. Неустанно работая, любя съ первымъ пыломъ страсти свою профессію, наши артисты были все-таки юноши. Потребность пожить предъявляла имъ свои права на удовольствія въ возмездіе за неустанный трудъ и каждодневныя лишенія. Порой, при самой рьяной работ, ледяное раздумье невольно останавливало кипучую мысль.
Если одинъ изъ нихъ, Лосенко, по мсту рожденія чадо Малороссіи, былъ отъ природы неразговорчивъ, частію скрытенъ и не заявлялъ жалобъ, повременамъ разв вздыхая какъ бы ненарокомъ,— зато товарищъ его, архитекторъ, красавецъ собой, статный, рослый, пылкій, съ головой полной обширныхъ плановъ, широкихъ предпріятій, крпко стовалъ на недостатокъ средствъ.
Впрочемъ особенно нуждался онъ въ первое время, а къ концу втораго года, горячо стараясь выйдти изъ затруднительнаго положенія, онъ уже справился съ своей несовсмъ привлекательной участью. Свтлая голова и искусная рука выручили его. Теперь его же учителя заваливали его работой, щедро платя за рисунки. Юноша этотъ, освоившійся съ своимъ положеніемъ, Василій Ивановичъ Баженовъ, землякъ Коржавиныхъ, москвичъ, лтъ двадцати перенесенный на берега Невы, а черезъ два года въ Парижъ,— теперь уже былъ правой рукой профессора Дюваля, вставалъ съ разсвтомъ дня и уходилъ на работы, а дома не выпускалъ изъ рукъ циркуля. Онъ былъ искусникъ и не на одно черченіе. Въ начал, съ помощью перочиннаго ножика, онъ изъ лучиночекъ начиналъ длать модели классическихъ зданій съ рисунка — и такъ отчетливо, съ такой математической точностью пропорцій, что первая сдланная имъ модель римскаго храмика Весты (по Витрувію, котораго онъ во французскомъ перевод Леруа зналъ наизусть) изумила наставника. Тотъ не хотлъ врить, чтобы это было дломъ рукъ de son etudiant russe. ‘Sieur Basile изволитъ шутить?’ говорилъ Дюваль, повертывая въ рукахъ модельку. При второмъ же и третьемъ опыт профессоръ: только разсыпался въ похвалахъ, убдившись въ богатств знаній и способностей своего молодаго помощника, — можно бы сказать и друга, еслибы въ обыча французскихъ художниковъ минувшаго вка не существовала какая-то искуственпая сановитость, недопускавшая короткости между наставникомъ и наставляемымъ. Первый всегда считался патрономъ — и эти отношенія во все время курса оставались во всей своей сил.
Была пора обденная. Баженовъ, отправляясь въ ресторанъ, забжалъ на минутку домой.
Наши артисты занимали неслишкомъ-то богатый аппартаментъ въ третьемъ этаж одного изъ старыхъ домовъ, глядвшаго на улицу довольно угрюмо, со двора же казался онъ еще мене привлекательнымъ. Не одна сотня постояльцевъ, проходя по его лстниц, топтала ея истертыя плиты. Штукатурка едва-ли когда поновлялась, и охра получила до того бурый цвтъ, что ее можно было скоре всего назвать муміей. Входы въ жилище съ этой лстницы, были еще мене комфортабельны. Двери, особенно въ углахъ, были крпко расщеплены, пропуская сквозь себя холодъ и сырость. Была впрочемъ пора еще не холодная — и въ первой комнат, служившей и кабинетомъ, и мастерскою, и даже салономъ, работать было сносно, потому что день былъ свтлый и окна выходили на солнопекъ. Въ минувшую зиму и терпливому Лосенк работать здсь было не въ терпежь. Но какъ ни непривлекателенъ былъ самъ по себ этотъ аппартаментъ, онъ отличался однимъ драгоцннымъ качествомъ въ глазахъ художниковъ — громадными окнами. Дурно оштукатуренныя стны этой залы пріукрасились и гипсиками и этюдами. На полочкахъ виднлись книги. Прежде чмъ сдлаться живописцемъ, Лосенко, какъ извстно, былъ пвецъ придворной капеллы — и эта минувшая профессія напоминалась скрипкою, спутницею досуговъ нашего артиста, уже въ продолженіи пятнадцати лтъ.
Но и за развшаньемъ тамъ и сямъ художественныхъ аппаратовъ, стны обиталища жрецовъ музъ все бы удержали свою неуклюжесть, еслибы во всю ширину комнаты пополамъ не длила ее перегородка, надъ которою въ род балкона возвышались антресоли, лстница на нихъ, ничмъ не замаскированная, проходила по одной изъ стнъ. Благодаря подспорью этихъ антресоль и этой перегородки, перспектива комнаты много выигрывала и на первый взглядъ давала ей возможность произвести даже впечатлніе — правда не обыкновеннаго жилища, а скоре декораціи для комической оперы съ переодваньемъ.
Наши артисты жили у художницъ въ своемъ род — прачекъ, живописно развшивавшихъ блье по балюстраду антресоль.
Лосенко, смуглый брюнетъ, съ прямыми чорными волосами, съ небольшимъ тонко-обрисованнымъ носомъ, пухлыми щеками и нсколько отвислыми губами, одтый въ тиковомъ халатик, съ бумажнымъ колпакомъ на голов, сидлъ у окна за мольбертомъ и старательно работалъ надъ своей картиной ‘чудесный ловъ рыбы’, когда вошелъ Баженовъ.
— Да полно, Антоша, опять бульонъ будетъ жидкій!— послднимъ приходить невыгодно. Madame Guillou какъ отпустить порцій 70, такъ для насъ съ тобой, братецъ, останется такая гвага, пожалуй похуже академической.
— Еще минутучку, Василій Иванычъ, ты не можешь себ представить! Я поймалъ наконецъ ту экспрессію, которая должна быть у Петра… И онъ судорожно схвативъ кисти, задыхаясь отъ волненія, съ жаромъ продолжалъ переписывать голову Апостола.
— Ну, этакъ мы никогда не пообдаемъ, вдь ты знаешь, мн надо на работу. Патронъ очень строгъ — если посл него придешь, онъ такимъ волкомъ посмотритъ, да еще подумаетъ, что деньги получилъ, такъ и загулялъ.
— Ну, полно, Вася! Ну что значитъ — минуточку!..
А самъ себ пишетъ да пишетъ, вытягивая губы и отдуваясь — что было характеристической чертой Антона Павловича Лосенки, рдко входившаго въ пассію, но зато, когда накатитъ на него вдохновеніе — хоть колъ на голов теши, не оторвется.
— Э, да ты еще братъ не одвался! Ну! пойдешь, али нтъ? расхаживая большими шагами, съ нескрываемымъ безпокойствомъ настаивалъ Баженовъ.
— Я почти готовъ… ну совсмъ готовъ… отзывается Антонъ Павловичъ, а самъ съ муштабелемъ въ рук отходитъ на надлежащую дистанцію и вглядывается…
— Совсмъ… Совсмъ почти такъ… только бличекъ дать…
Баженовъ улыбнулся.
— Такъ какъ же — готовъ? повторилъ онъ, взявшись за бока,— а бличекъ-то ты въ карманъ положи… Да скорй поворачивайся!.. взглянувъ на свою увсистую семилоровую луковицу на бисерномъ снурк, говорилъ Баженовъ: — э! да три съ четвертью… и обдать не успешь… 20 минутъ на все… Постой, чу! это что такое? оборвалъ онъ, прислушиваясь.
На лстниц мягкимъ и сочнымъ альтомъ раздавался веселый напвъ: tralarira-rira! din don faridondaine!..
— Кажись — нашъ entant prodigue… Да что-то веселъ — должно быть деньги получилъ!
— Это очень кстати — бдняг не хватало ужъ на табакъ, объ одной пряжк пошелъ, отозвался Лосенко, снявъ бумажный колпачокъ, бережно повсивъ тиковый халатикъ на гвоздь и засучивая рукава передъ тазомъ съ водой, но онъ не усплъ приступить къ омовенію. Шумно отворенная дверь стукнула его въ затылокъ — художникъ сунулся впередъ и вытянутыми руками ударилъ въ непросохшее мсто на картин… Мольбертъ пошатнулся и рухнулъ на полъ.
— Ааахъ!.. погибло все!!!.. въ ужас завопилъ несчастный, а виноватый, какъ отворилъ дверь ногою, такъ и остался съ приподнятымъ носкомъ, держа двумя пальцами надъ головой превосходную, миніатюрную художественной работы шапо де пайлъ изъ траганта, на лиц застыло выраженіе внезапнаго испуга, не успвшаго согнать сіяющей улыбки. Баженовъ, схватившись за бока катался по маленькой соф, недавно пріобртенной.
— Ой! ой! не могу!.. вырывалось у него въ хохот:— до колотья!.. ой, умру!..
Впрочемъ это было дло нсколькихъ мгновеній. Лосенко усплъ поднять холстъ и сдувалъ прилипшій къ свжей краск соръ, а едоръ Коржавинъ, придя въ себя, какъ-то тихо опустилъ руку съ своей покупкой и прижавшись къ притолк, затаивъ дыханіе, глядлъ на Лосенку ошаллымъ взглядомъ.
— Слава Богу!.. вздохнувъ облегченной грудью, произнесъ наконецъ художникъ, успокоиваясь.
Коржавинъ бросился передъ нимъ на колна.
— Прости, душа! крикнулъ онъ: — ненарокомъ!.. убей меня Богъ, ненарокомъ!
— Ну ладно! что за счеты! хорошо что смазалъ небо, а то бда бы…
— А это теб за то, что проморилъ меня безъ обда, вставая сказалъ Баженовъ: — идемъ же скоре — тури его, едя!
— Нтъ ужь теперь со мной! перебилъ Коржавинъ, обнимая пострадавшаго,— въ самую лучшую ресторацію поведу… и… зонтикъ теб красный подарю!..
— Ну, на что мн! отдлываясь отъ него говорилъ Лосенко,— идти такъ идти скоре…
Лицо и вся осанка Коржавина, правду сказать очень счастливыя, выражали полное умиленіе. Сознаніе вины своей у него наступало вслдъ за совершеніемъ промаха или проступка — и покуда не слдовало успокоительной развязки въ подобныхъ случаяхъ, онъ бывалъ къ себ неумолимъ и неутшенъ, считая законнымъ принесеніе всякой жертвы съ своей стороны, которая могла бы уравновсить вину или загладить ущербъ. Пока онъ стоялъ у притолки, у него смутно вертлась мысль отдать Лосенк все что получилъ отъ банкира, но теперь онъ только вытащилъ изъ кармана туго-набитый вязаный кошелекъ, между петлями котораго просвчивало золото.
— Протремъ глазки тетушкинымъ луидорчикамъ! Вдь ты, Вася, съ нами? Vive la bonne ch&egrave,re! Такое патэ съдимъ, что пальчики оближешь — сочне чмъ у тебя написано смараное мсто!…
Слово ‘патэ’, ‘bonne chere’ и проч. привлекли вниманіе еще одного лица, съ антресоль перегнулась черезъ балюстрадъ миловидная блокурая головка, въ кокетливомъ чепчик, изъ подъ котораго выбивались пряди пепельно-золотистыхъ волосъ.
— Отъ патэ и я не прочь! крикнула двушка чистой парижской частоговоркой, конецъ фразы она докончила, уже сбжавъ по лстниц и стоя среди трехъ пріятелей.
— Какъ же иначе, Эмили! подхватилъ Коржавинъ, взявъ двицу Эмилію за об руки,— берите же вашу шляпу, шаль, и vogue la glere!
Ручки двицы Ларше были еще влажны, не успвъ просохнуть посл упражненія ея въ крахмаленьи манжетъ постояльцевъ, съ которыми достойная mademoiseille любила длить свои досуги, дружески завдуя ихъ гардеробомъ и чаще всего въ кредитъ.
— Bah! воскликнула она, вдругъ замтивъ новость на стол, которой ни Баженовъ, ни Лосеико даже не видали.— Qu’est qu’ c’est que a? какая миленькая шапо! Это вы мн?
По лицу Коржавина скользнуло что-то въ род совстливой нершимости, но въ тотъ мигъ онъ уже отвчалъ съ самой любезной улыбкой:— безъ сомннія, mon amour!
— Vous etes vraiment bon garon, cher Theodore! и заслуживаете примрной награды!..
Нсколько минутъ спустя, она уже шла съ нимъ подъ руку, принаряженая, въ панье и съ мушками, счастливая какъ рыбка въ вод и щебечущая какъ птичка весной.
Въ ресторанъ M-me Guillou вела стеклянная дверь съ заплатами по стекламъ, пропускавшимъ гораздо мене свта, чмъ бы можно ожидать по величин ихъ,— такъ какъ толстые слои замазки расходились по стеклу въ форм всевозможныхъ фигуръ.
Этотъ непышный входъ запирался съ громомъ по блоку — и въ ту минуту когда грянулъ стремительно упавшій камень, грузило двери, привычнымъ глазамъ товарищей открылась вся необширная зала, пышно-величаемая рестораномъ ‘Золотаго каплуна.’ Впрочемъ, кром облзлаго изображенія на вывск, въ этой таверн ни что не напоминало о благородномъ металл, стны неизвстнаго цвта испещрены были мловыми цифрами и разными изображеніями, которыхъ созерцатели не называли. За прилавкомъ стояла женщина довольно полная, блдная, крпко пристрастившаяся къ рюмочк — и эта привязанность длала ее нечувствительной къ непривлекательности окружающаго. Грубыя дв прислужницы относились къ содержательниц заведенія безъ всякаго решпекта. Впрочемъ, по достоинству кухни, гд дйствовалъ супругъ конторщицы, ресторанъ пользовался славой по всему небогатому сосдству, тмъ боле что можно было здсь имть обдъ въ кредитъ цлые мсяцы, за то уже постители ‘Каплуна’ не жаловались на грязное столовое блье, нечистоту пола, кружево паутинъ по угламъ и закопченую лампу, мерцающій свтъ которой не позволялъ въ двухъ шагахъ узнавать знакомыхъ. Клавикорды съ лопнувшей крышкой были перевязаны веревкой — и стояли въ углу на почетномъ отдых. Противъ этого инструмента лпились четыре столика, да три по угламъ. Къ одному изъ нихъ, ближайшему къ эстрад конторщицы, присли наши знакомцы.
Хозяйка лниво подала засаленную карту, прибавивъ, что майонеза сегодня нтъ, а все прочее къ услугамъ господъ. Коржавинъ съ живостью схватилъ карту и потребовалъ за шесть ливровъ лучшій патэ съ фаршемъ. Лицо хозяйки получило при этомъ заказ самое любезное выраженіе. Она даже сдлала реверансъ, сказавъ, что все будетъ готово dans un moment, нооднакожь моментъ M-me Guillou былъ не изъ обыкновенныхъ — въ ожиданіи патэ наши друзья успли многое переговорить и M-lle Эмили почувствовала даже родъ унынія. Самъ же угощатель нашелъ всего приличне прочесть письмо тетеньки, за здоровье которой сбирались они позавтракать.
Грамотка олонецкой пустынницы была не очень сложна. Листокъ заключалъ въ себ всего строкъ 16, довольно крупнаго письма, четкимъ, смахивающимъ на печатное, почеркомъ.

‘Дорогой едюша!

Будь здоровъ на множество лтъ. Для Бога, другъ мой, употреби во благо триста рубликовъ, расплатися кому задолжалъ — и когда очистишь себя, то поспши въ Питербургъ. Тамо найдешь въ Чернышевскомъ переулк нашего истаго благодтеля, Ивана Меркулыча Щукина. Онъ тебя друга моего отправитъ къ намъ въ Москву не мшкотно. А ты намъ нуженъ. Послужи намъ роднымъ твоимъ и всмъ нашимъ благопріятелямъ. Зло время благопотребно и теб другу моему будетъ сіе въ великую пользу, понеже одна особа зло почтенная надежду подаетъ, что тебе друга моего устроитъ преотмнно на службу, куда ты самъ пожелаешь. Для Бога, едя, послушай и не мшкавъ къ намъ будь. Истинно утшишь всхъ родныхъ, а паче меня, твою тетку, которая самъ знаешь всякаго добра теб желаетъ. Ей, не мшкай. Бги сего града. Не мало уже кошту въ немъ потратилъ. Прочее не поминаю.

Тетка твоя Мара’.

— Нтъ, тетенька, дудки, чтобы бжать сего града!.. Сего никакъ не можно быть. Ноги мои отъ Сенскихъ береговъ оторваться не въ силахъ, сказалъ Коржавинъ,— вы какъ думаете, братцы?
— Ну это ты говоришь напрасно! Слава Богу — что слоняться зря! сказалъ степенный Лосенко.
— Ну да ты то я знаю готовъ меня и въ монастырь упечь, только самъ-то охочь здсь жить, поспшилъ ему отвтить едоръ Коржавинъ.— Вотъ мн Эмилія дастъ добрый совтъ. Chere Emilie, какъ скажете? Слушаться родныхъ и бжать отъ васъ или послушать звону тетушкиныхъ рубликовъ? сказалъ онъ, откупоривая бутылку и замтивъ по сует, что несутъ блюдо.
— Вы насъ хотите оставить? Вы насъ разлюбили? Вы безъ содраганія хотите хать въ варварскую страну и обратиться въ благо медвдя — но я вамъ за это отомщу — вы не успете пріхать, какъ ваши товарищи вамъ напишутъ, что я уже M-me Peluchez. М-r Peluchez, почтенный человкъ, предлагаетъ мн свое ветхое сердце и руку съ кошелькомъ, но я неблагодарная отвергаю его… какъ вы думаете: изъ за чего, мосье Теодоръ?
— Да вроятно изъ за того, что этотъ Peluchez кошелекъ-то показываетъ, да не развязываетъ, сказалъ Баженовъ.
Коржавинъ, наполнивъ стаканы и звонко чокаясь съ товарищами, заплъ въ упоръ Эмиліи:
Si vous pousez un grand p&egrave,re,
Savez vous ce que vous ferez?
Tout le jour vous ferez grande ch&egrave,re,
Toute la nuit vous dormirez.
Эмилія, нисколько не смутясь, чокнулась съ нимъ — и запла въ отвтъ.
А ce beau jour qu’on doit fter
Je vous presente ma personne.
C’est le bouquet que je vous donne,
Le voudriez vous bien porter?
— Bravo!— пью въ честь Эмили!.. закричалъ Коржавинъ, увлекая всхъ своей веселостью. Тосты пошли за тостами.
Подъ конецъ обда все было забыто — и письмо тетушки Мары, и Peluchez, и Дюваль съ его работой, и чудесный ловъ рыбы, покрайней мр на этотъ день.

VII.
Крушеніе надеждъ.

Первый маскерадъ, въ которомъ Мара принимала такое дятельное участіе, вскружилъ голову московскимъ красавицамъ — и сила этого впечатлнія, на первыхъ порахъ несознаннаго, росла въ нихъ въ геометрической прогрессіи по мр того, какъ время, сглаживая подробности, выдвигало въ воображеніи общее обаяніе впервые извданныхъ наслажденій. Если на другой день маскерада мало о немъ говорили, то чрезъ мсяцъ толки шли повсюду, а черезъ два мсяца, спали и видли какъ бы попасть на маскерадъ. Повтореніе такого же праздника къ новому году поддало пару на каменку. Цлые дни проходили въ шить костюмовъ. Справки приходящихъ подругъ, разспросы маменекъ, посылки всей прислуги по знакомымъ — и все это спшно, съ лихорадочнымъ рвеніемъ, съ цлью узнать: какіе наряды имютъ на своей сторон шансы по части новости и вкуса, какихъ больше будетъ, какъ устроится наконецъ эта ‘торжествующая Минерва’, приготовляя которую, разъзжаетъ днемъ и ночью по старой столиц штукарь-ахтеръ, пожалованный во дворяне.
Не одни суетныя горожанки волновались съ приближеніемъ этой маскерадной карусели. И въ мирныхъ обиталищахъ людей древняго благочестія слышались толки объ этой невидальщин.
— Что это за штука кодрель? спрашивалъ одинъ изъ приказчиковъ Молчанова-Хмурова, стоя на двор у амбаровъ.
— Одинъ изъ нашихъ, что въ нмецкихъ земляхъ бывалъ, говоритъ, что это плясовыя, отозвался ключникъ.
— Ну, какія жъ плясовыя, коли на улицахъ! это безперемнно что-нибудь по части штукарства. Какой-нибудь обоёмъ можетъ изъ звря въ птицу обернется, али тамъ въ рыбу чтоль…
— Н-нтъ, совсмъ не такъ! перебивая бесдующихъ, подскочилъ малый, стоявшій за всами: — мы доподлинно слышали. Тутъ значитъ рыцари будутъ и цлой арміей стихи будутъ пть… и вс будутъ слушать…
— Доподлинно стихи будутъ, вспомнилъ приказчикъ,— мн говорилъ служка изъ Заиконоспаскаго — они люди книжные, знаютъ врно… Онъ мн даже сказывалъ, какъ такія представленія чинятся — да вдь всего не вмстишь…
— Поди ты съ своимъ служкой! ворчалъ ключникъ,— онъ те наскажетъ — зналъ бы продавалъ свои свчи…
— Съ колокольнымъ звономъ, слышь, подутъ… Со всхъ сорока сороковъ, продолжалъ малый, поглядывая то на того, то на другого.
— Ну, не врешь ты?! накинулся на него ключникъ,— статочное, ли дло чтобъ на дьявольское игрище — да колокольный звонъ!.. Хоть и совсмъ во тьм ходятъ, ну одначе все жь не ршатся!.. заключилъ онъ, махнувъ рукой.
Наверху въ хоромахъ шли другіе разговоры.
— При прежнихъ царяхъ лучше было, говорилъ Хмуровъ матери Мар, сообщавшей свжую новость, слышанную ею въ одномъ дворянскомъ дом у знакомки,— встарину-то по граду хаживали только крестные ходы, а въ недлю Ваій въ крестномъ-то ходу самъ царь да патріархъ благочестивый — еще не пошатнулась вра-то!.. Самъ царь не что, а за поводь держалъ коня патріаршаго, да такъ по городу и шествовали…тА эти тамъ рыцари чтоль — это все заморская погань, одно слово: сатанино воинство. На что намъ — они хороши въ своей земл! Или тамъ, примрно личина самода или иная образина — и во сн не желалъ бы видть: натерпишься страху и въ смертный часъ, когда къ одру твоему ангелъ одинъ, а эфіоповъ тьма-тьмущая привалитъ — и отступитъ ангелъ-отъ: не въ моготу, говоритъ, мн бороться, коли всю жизнь человче препровождалъ ты въ сладостяхъ грховныхъ.
— А должно быть посл торжествующей-то Минервы, государыня въ Питеръ укатитъ. Тамъ и Григорію Николаевичу будетъ повольне, а тутъ его и не видишь… говорила мать Мара.
— Принеси побольше — и увидишь. Теперь и не ему одному хлопотъ по горло. Суетятся сердечные — а паче всего говорятъ этотъ ахтеръ, лицедй, что каманду иметъ: ‘то, говоритъ, скверно, другое не ладно… Вотъ вы такъ и такъ…’ и начнетъ лицедйствовать. Какъ, его бишь: Медвдевъ, али Лисицынъ… Собакинъ, прахъ его побери.
— Ни такъ ни сякъ, перебила Мара,— это Волковъ.
— Такъ его ворога на погубленіе-то человческое и подмываетъ… Горячій вишь такой — морозъ позавчера, былъ отмнный, а онъ себ въ одной хламид-то своей разъзжаетъ какъ ни въ чемъ ни бывало, видно и холодъ его не беретъ.
— Да вотъ кончатъ эту Минерву, такъ опять міръ и спокой водворится по слободкамъ въ Москв. А то чего добраго и черницъ-то всхъ помутятъ!.. Пройдутъ эти дни, минуются и древнее благочестіе просіяетъ по старин да по чести.
— А ты вотъ что, Мара Никитична, обдлай-ка мн… какъ бы вдругъ вспомнивъ, заговорилъ Молчановъ:— ино нуженъ намъ человкъ врный — зарубежной братіи отъ нашихъ достатковъ носильную жертву переправить. Они душеньки блаженныя за наши грхи молитвы творятъ нелностно, поклоны и начала частые кладутъ… Поговори-ка ты брату, онъ человкъ толковый, въ купецкихъ длахъ извыченъ. Пусть-ка онъ намъ бы эту службу сослужилъ, будто этакъ товары въ караван везетъ. Да чмъ скоре тмъ лучше: ино, бы до весны хорошо. Порадовать бы ихъ на праздникъ не мшало.
— Почему не такъ — поговорить поговорю: онъ у насъ вдь на добрыя дла гораздъ и скоръ.
— Такъ сговори — ему можно довриться. Пущай създитъ — въ наклад, сама знаешь, не останется…
Въ тотъ же вечеръ мать Мара сидла въ пріютной свтелк братнина дома, Замоскворчьемъ въ переулк у св. Климента,— и посвящала Василія во вс тайны предстоящей поздки, отъ которой тотъ все отговаривался необходимостью своего присутствія въ столиц, пока здсь находится дворъ. Василій Никитичъ не терялъ надежды получить за казенныя поставки во время Семилтней войны, прямо ему и не отказывали, а пока Государыня проживала въ Москв, онъ думалъ пасть къ ногамъ ея съ челобитной.
— Не возьму я въ толкъ, что за крайность! говорилъ онъ сестр, сидя въ большихъ креслахъ, съ книгой на колняхъ,— подождутъ,— пропить и прость хватитъ время,— и будто наконецъ кром меня некого? Вонъ здятъ въ извоз хорошіе люди — вонъ Коробовъ Илья. Да и Косцовы молодые изъ Питера здсь — т ваши же, проходимцы извстные. Имъ складне. А я отъ Втковцевъ отвыкъ — да и они разъ ужь подвели меня — такъ въ другорядь носа совать не приходится — душа не лежитъ къ этимъ слово-что старцамъ.
— Какъ это у тебя языкъ-то повертывается честить?— люди божествомъ живутъ…
— Ну да вдь не пустили тогда къ себ, зачмъ же я теперь-то поду?
— Теперь-то подешь съ письмами отъ Молчанова.
— Да и тогда письма-то были. Письма-то взяли, а ворота-то заперли. Закричали, что осуетился. Привередники, лицемры!
— Пожалуйста позжай, ужь я слово дала за тебя, что ты подешь…
— Напрасно, ты бы спросила прежде. Какое тутъ слово! Не близкая дорога, да еще къ завдомымъ ворогамъ…
— Опять же говорю теб. Что нибудь да не такъ! Они не вдая сотворили пакость.
— Какъ не вдая: по имени называли — значитъ знали кто детъ.
— Ну, такъ видно на тебя кто нибудь налгалъ.
— Можетъ быть, конечно, это Гаврило, смутьянъ есть одинъ у нихъ, а я ему не поддамся — не мальчика нашли. Что ему за дло, какой я тамъ лжеумствователь!.. благо до нихъ былъ бы хорошъ. А какое мое кощунство? Что я плута вижу насквозь?
— Ну да коли подлинно узнали, что осуетился, какъ же бы принять — благочестіе бы пошатнулось.
— Ахъ, сестра, досадливо сказалъ Коржавинъ,— хоть бы со мной-то ты этихъ комедій не ломала! Знаю я ваше благочестіе. Гд ни проходи мимо келій — все ‘ува!’ кричатъ.
Мара засмялась и замахала на него обими руками.
— А ты прямо говори: дешь, да?
— Не поду…
— Ну да нельзя же.
— Чего нельзя?— тамъ соври, скажи, что боленъ молъ, рукой не двигается. Да и впрямь вдь не владю. Упирай на Косцовыхъ — скажи: парни славные и древняго благочестія держатся, и никакой сикеры не пьютъ, табачнаго духа не терпятъ, а Василій молъ и это бсовское зелье стъ — потому ему къ святымъ вашимъ и не достоитъ.
— Какъ подешь — и я бы теб свой наказъ дала…
И она стала ему что-то шептать.
Шопотъ этотъ прерванъ былъ голосомъ жены Коржавина, раздавшимся въ сняхъ.
— Милости просимъ! Милости просимъ! говорила Анна Исаевна,— да гд же пропадалъ до сихъ поръ?
Мара и Василій невольно вздрогнули. Настоятельница отпрыгнула отъ брата и стала смотрть въ окошко, обернувшись задомъ къ двери. Василій Никитичъ раскрылъ книгу. Онъ нсколько дней не выходилъ изъ дому, чувствуя себя совсмъ нездоровымъ. Съ наступленіемъ холодовъ ему сказалось пятилтнее житье на раздумьи.
Дверь отворилась — вошелъ Ерофей, съ письмомъ въ рук. Но хозяинъ не могъ встать навстрчу и только сдлалъ усиліе, заставившее его поморщиться отъ боли.
— Ждали ли встей?— прямо изъ Парижа!.. закричалъ Ерофей: — отъ нашего блуднаго сына выходитъ…
При этихъ словахъ на лиц оборотившейся Мары выразился родъ испуга.
— Какъ же ты получилъ? спросила она.
— Да тутъ его товарищъ пріхалъ, живописецъ Лосенко, къ Государын потребовали, у Волкова присталъ, говорилъ Ерофей, подсаживаясь къ брату,— поразсказалъ таки онъ мн про едюшу…
Лицо Мары насупилось, она проворно схватила письмо.
— А самъ-то онъ гд-же? спросила она, распечатывая, и не дождавшись отвта стала читать. Пробжавъ письмо, Мара сверкнула глазами на Ерофея, на Василья, щоки ея вспыхивали яркимъ румянцемъ и въ голос зазвенло раздраженіе…
— Безпутная онъ голова!.. Неблагодаренъ и больше чмъ, глупъ — скотъ — человческаго понятія не иметъ… Писала кажется толкомъ… Нечего кукольную комедію разводить! Вретъ, да глупо вретъ-то какъ! проговорила она, бросая письмо на столъ.
Лицо ея, всегда прекрасное, въ эту минуту приняло очень непріятное выраженіе злобы. Ноздри раздулись и губы нсколько дрожали.
— Вотъ теб за все доброе! Выводи изъ бды любезныхъ племянничковъ! Всякій дурой назоветъ, а въ дурахъ-то быть отъ такого щенка не хотлось бы!
— Такъ это у тебя значитъ можно справиться о едьк? сказалъ Василій Коржавинъ, тоже пробжавъ письмо — такъ ты, значитъ, знаешь его шашни? То-то я ломалъ себ голову, на какіе алтыны онъ живетъ за моремъ…
— Не умирать же парню! съ неудовольствіемъ отозвалась Мара,— ты вспомни-ка, какъ тебя засадили — не дать же ему сгинуть было! Помочь слдовало, не о томъ я жалю.
— Ну, а кабы не баловала такъ, да зналъ бы онъ, что хоть тресни, алтына лишняго не получитъ, такъ больше бы въ дло вникалъ, а то маленько и пошаливалъ, вступился Ерофей.
— То есть и не маленько, перебилъ Василій,— а совсмъ науку то отложилъ — книгу продалъ да карты купилъ. Молви-ка, братецъ, по совсти,— вдь разнегодяй сталъ мой едька? Какъ теб передавалъ твой, живописецъ-то?
— Ну, да онъ можетъ что и прикрываетъ, а впрочемъ негодяемъ его не ставилъ. Голова, говоритъ преотмнная. Переводы ему съ французскаго, слышь, приипосольств поручаютъ — исполняетъ на стать, только лнивъ, говоритъ, балуется крпко…
Если у Ерофея при этихъ словахъ лицо по обыкновенію ничего не выражало, то братъ его Василій былъ даже какъ-будто доволенъ. Въ голос его слышалось скоре добродушіе, нежели горячее негодованіе, ожидавшее случая разразиться. Кипло сердце у одной Мары. Ей представлялся поступокъ племянника верхомъ черной неблагодарности и даже умышленнымъ желаніемъ досадить ей, которая такъ много для него длала. Она сбиралась убить двухъ бобровъ разомъ: и племяннику открыть путь къ возвышенію и средства, и себя выгородить — и все это теперь уничтожила безхарактерность едора, звучавшая въ каждомъ слов письма его, еще боле безалабернаго, чмъ пришедшее лтомъ въ Каменозерскую пустынь.
Гнвному человку бываетъ обидно даже недостаточное сочувствіе со стороны тхъ, кому онъ открывается. Въ женщин это еще боле замтно и дйствуетъ гораздо быстре. Хладнокровіе Василья задло Мару за живое.
— Вотъ какіе родные!— видно сынъ-то по отцу! Хорошъ ты, Василій Никитичъ, видно прекрасныя дянія сынка достойнаго пріятны теб…
— Пріятности тутъ мало, да и бды не вижу, чтобъ изъ себя выходить. Балуется малый на чужой сторон по твоей милости — чтожъ бы по твоему я долженъ-былъ длать-то? съ нкоторой ироніей въ голос обратился Василій къ Мар:— не по пересылк ли требовать едьку изъ Парижа, не палками ли бить?.. или въ солдаты не записать ли, какъ длаютъ иные дворянскіе отцы, не разсуждая: почему все это и для чего все это? Что обязанность отца дтище свое выростить, научить и на ноги поставить — это я понимаю. А заставить трепетать своего взгляда, топотать ногами — и все это чтобъ доказать, что я надъ нимъ властенъ что хочу — человческое ли это дло?.. да и зври-то этого не длаютъ…
— Однакожь надо что нибудь, чтобъ страхъ имлъ, вмшалась Мара.
— Да на тебя, сестра, видно столбнякъ нашелъ,— совсмъ противъ себя говоришь! Страхъ-отъ что?— собственное остерегательство, заботливость не провиниться передъ кмъ, сознаніе что должно длать такъ и такъ — ну это куда ни шло! Добро, когда у самого есть и уздой служитъ. А когда нтъ, этого палкой вдь не вколотишь, ни крикомъ, ни бранью не возбудишь — коли человкъ сознанія мало иметъ, такъ и послднее потеряетъ. А оно можетъ еще придетъ и само собой. Поставь ты человка одинъ на одинъ съ этимъ свтомъ, чтобъ самъ о себ промышлялъ… Поставь его въ крайность — придетъ сперва къ необходимости работать, а тамъ и въ чувствіе…
— Да вдь пропадетъ пожалуй…
— Небойсь, не пропадетъ — найдетъ какую лазейку… Онъ такой же Коржавинъ какъ и мы съ тобой! Вдь мы же не пропали?.. а еще мн было 15 лтъ, какъ отца не стало, да Ерофей по пятому году остался, а ты годовалая чтоль была… И мать прокормилъ, и вы вс выросли, а и не билъ я васъ, и власти не показывалъ… Такъ съ чего же мн звремъ быть до едьки-то? Если же вы ко мн близки, такъ онъ еще ближе. А кто жь не свихивался? Про себя скажу. Самъ затягивалъ себ такую петлю, что кабы опять не самъ — никому бы не вытянуть! Да вдь и ты, прелестная мать Мара, поройся-ко на своей памяти, вдь не я же тебя выручалъ изъ твоихъ-то бдъ…
— Но кабы ты зналъ, сколько мн-то зла длаетъ онъ этимъ своимъ непослушаніемъ!… воскликнула Мара, накидываясь на другую сторону дла.
— Вотъ оно что!— теб зла? Ты бы давно такъ и сказала, а я бы теб отвтилъ, что взыскивать за то, что длается не такъ какъ намъ хочется — ужь самое малое не кстати людямъ сознающимъ, что они человки…
— Да онъ и себ вредитъ…
— Ну и брось!— вредитъ, будетъ наказанъ, а самъ себя наказуя, образумится…
— Но вредя себ, онъ портитъ мое дло, горячо перебила Мара.
— И опять брось — стало быть дло само по себ пропащее, коли зависитъ отъ такого втрогона какъ едька…
— Не пропащее оно, когда бы онъ пріхалъ…
— А ты молебенъ отслужи, что не пріхалъ, коли ужь на первомъ шагу онъ теб свтрогонничалъ, что же было бы, когда бъ понадявшись отдала въ его руки? Благодари Бога, что онъ тебя еще не подвелъ… или не хотлъ подвести… Да можетъ быть онъ еще не способенъ? Ты вдь не писала ему путно: на какое дло ты его наровила?.. А какъ ты испытаешь, да станешь на себ волосы рвать? Чего ты хотла-то отъ него?
— Нуженъ намъ человкъ знающій по иностранному и писать чтобы гораздъ былъ…
— Да вотъ теб человкъ, на что теб лучше, сказалъ Коржавинъ, указывая на брата,— не правда ли Ерофей? Эхъ ты, Мара, печешься о мноземъ, изъ-за тридевять земель выписываешь — а вонъ у тебя подъ носомъ человкъ — да и лучше еще: это пиво перебродило, прочне будетъ!..
Какъ бы повязка спала съ глазъ Мары.
— А ты-то Ерофей пойдешь? готовъ? спросила она.— Коли такъ, надо будетъ кое-кому тебя представить… А ты, голубчикъ Ерофей, покажи ужь себя, порадй!.. тебя сунутъ въ этотъ свтъ большой, будешь съ барами водиться.
— Что же, консуломъ что ли гд быть, или при посольств состоять? оживился Ерофей.
Василій, улыбаясь, припомнилъ тотъ случай петербургскаго житья-бытья, что такъ потшно разыгрался въ гостиной Волкова.
— Вишь онъ какой, откуда прыть взялась!— просто значитъ: камень его же небрегоша зиждущіе, а его можетъ нетолько подъ одинъ уголь, а даже и подъ два угла подкатить можно! смялся Василій.
На томъ и поршили. Мара повеселла и принялась хлопотать изо всхъ силъ. Скромный, степенный Ерофей произвелъ на Молчанова самое выгодное впечатлніе. Не прошло недли, какъ дружныя усилія дятелей раскола и представленіе Ерофея Григорію Николаевичу Теплину возънмли свое дйствіе. Ерофей, преображенный въ чиновника-дипломата, по служб правда исполнялъ весьма скромную должность переводчика при коллегіи, а между тмъ тайно слдилъ за ходомъ политическихъ событій, будучи обязанъ извщать своихъ милостивцевъ о каждомъ шаг, неблагопріятномъ для цлей общества. Для этого въ урочные дни онъ видался съ Молчановымъ и другими старостами и получалъ отъ нихъ наставленія, о чемъ слдовало разузнавать. Раскольникамъ онъ очень полюбился ради своей безотвтности, такъ что они задумывали даже покрпче привязать его къ общин, женивъ на богатой изъ своихъ же, чтобы при помощи достатка создать изъ своего раба вліятельное орудіе. Но Ерофей не слишкомъ-то цнилъ эту закулисную сторону своей службы, а всего ждалъ отъ самой службы — и дйствительно его скоро полюбили начальники, какъ и везд это бывало съ нимъ на первыхъ порахъ. Съ жаромъ принявшись за новыя обязанности, Ерофей по цлымъ днямъ не бывалъ дома, принужденный даже съхать отъ Волкова, да и тому было не до Коржавина. Хлопоты по маскераду не давали дохнуть отцу россійскаго театра, онъ дйствительно не щадилъ ни силъ, ни здоровья.
И вотъ состоялось наконецъ это великолпное шествіе ‘торжествующей Минервы’ по стогнамъ древней столицы. Изъ нмецкой слободы потянулись вереницею маски, наглядно-освщавшія людскіе пороки. Тутъ были и мздоимные судьи, и моты, и пьяницы, хали разныя раззолоченыя колесницы, повозки, сани со множествомъ ряженыхъ, которые пли приличныя случаю и нарочно сочиненныя сатирическія псни. Передъ ними шли хоры музыкантовъ, великаны, карлики. Народъ толпился по улицамъ, въ окнахъ домовъ, на подмосткахъ нарочноустроенныхъ. Пассекъ и Голицынъ, въ блестящихъ латахъ и шлемахъ съ опущеннымъ забраломъ, держа въ рук карусельныя копья, прозжая въ процессіи, вдругъ увидали на подмосткахъ въ числ зрителей и Мару, богато разряженную. Оба они вскрикнули и переглянулись въ глазныя отверстія шлема, но о томъ чтобы выхать изъ рядовъ не могло быть и рчи, да кром того впечатлніе, произведенное Марой на втренаго князя, значительно изгладилось со времени перваго маскерада. Онъ только послалъ ей воздушный поцлуй своей желзной перчаткой.
Не такъ благополучно прошелъ маскерадъ для творца его.
Съ окончаніемъ торжества и наступленіемъ поста, тяжкій недугъ, развивавшійся съ ужасающей быстротой, скоро сломилъ желзный организмъ Волкова. Въ одинъ свободный вечеръ Ерофей, придя случайно къ нему, нашелъ уже его въ постели. Много безсонныхъ ночей провелъ признательный Коржавинъ у болзненнаго одра съ жившимъ въ древней столиц ближайшимъ другомъ Волкова, живописцемъ Лосенко, кисть котораго оставила потомству и симпатическія черты артиста, такъ рано и неожиданно похищеннаго смертью. Волковъ скончался на праздникахъ Пасхи. Съ потерей его, Ерофей какъ бы совсмъ осиротлъ въ Москв, несмотря на то, что она была его родиной и здсь же проживала вся его родня.
По странному противорчію его характера, онъ даже обрадовался, получивъ приказъ о возвращеніи на берега Невы, куда дворъ переселялся на постоянное жительство.
Конечно, въ то время еще никому и въ голову не приходило, каково будетъ это царствованіе и какой громкой славой запечатлна будетъ эпоха Екатерины и ея орловъ.

VIII.
Возвращеніе блуднаго сына.

Система исправительныхъ мръ, предложенныхъ Василіемъ Никитичемъ Коржавинымъ, пошла въ ходъ. Посылка благостынь отъ тетки прекратилась, отецъ тоже не подавалъ о себ ни всточки. Чрезъ полгода, едоръ Васильевичъ попробовалъ писать. Письмо достигло назначенія, но отвтъ послдовалъ вовсе не утшительный — онъ заключался всего въ двухъ строкахъ: ‘одно чадо, да и то чало, живи какъ знаешь’. Возвратившійся Лосенко, на вс разспросы, стоялъ на одномъ, что дядя совтуетъ молодому человку поспшне хать домой, и что самъ онъ, Антонъ Павловичъ, обязывался посадить едора въ почтовую карету, уговорившись съ компаніей дилижансовъ чтобы довести его до Кенигсберга, гд отъ довреннаго отца онъ могъ получить возможность добраться до Москвы или Петербурга. Въ руки же ему положено не давать ни копйки.
едоръ впалъ въ раздумье. Баженову нужно было хать въ Римъ, пришлось потерять, въ лиц его, послднюю надежду на помощь и ссуды. Кремень-Лосенко держать-держалъ, должно быть получивъ на это полномочіе, а кредита не открывалъ. Переводныя работы, перепадавшія чрезъ посольство, и роль чичероне при обозрніи Парижа съ прізжавшими русскими путешественниками — давали время отъ времени небольшую поживу и составили множество знакомствъ, но все это были крошки: о патэ съ ренскимъ и прочихъ сладостяхъ не могло быть и рчи. Эмилія становилась холодно-вжливою, да и самъ едоръ какъ-то поутратилъ прежнюю шаловливость. Платье его окончательно обносилось, онъ сталъ небреженъ въ отношеніи своей вншности, жилъ день за день. Но и при такихъ обстоятельствахъ къ послдней мр онъ прибгнулъ только въ крайности, съ отъздомъ Лосенки и по письму Баженова уже изъ Петербурга, откуда старый пріятель звалъ прізжать прямо, не боясь непріятностей отъ родныхъ, Баженовъ заврялъ, да и едоръ зналъ, что они были незлопамятны и охотно дали бы денегъ, еслибъ надялись на возвращеніе заблудшаго дтища.
Къ этому времени, ровно черезъ два года посл первой поздки Лосенки въ Россію, присланъ былъ въ столицу Франціи курьеръ иностранной коллегіи, а чрезъ недлю долженъ былъ возвращаться назадъ. Лосенко пустилъ въ ходъ вс свои усилія и уговорилъ кого слдуетъ въ посольств — употребить даже маленькое принужденіе для возвращенія родин заблудшей овцы, самъ же долго не ршался сказать прямо. Но, противъ ожиданій, при первыхъ же словахъ его предложенія едоръ выразилъ полную готовность подчиниться. На радостяхъ Лосенко даже угостилъ его въ Палеройял. Къ счастію, сборы были недолги — и на утро, едоръ Васильичъ покинулъ сенскіе берега. Крпко защемило у него сердце, когда неуклюжій рыдванъ-дилижансъ, шестерикомъ дюжихъ норманокъ въ шорахъ, выбрался на дорогу въ Лилль — и возвышенность, поросшая деревьями, скрыла послдніе признаки оставленной столицы, куда Федоръ прибылъ почти ребенкомъ и гд провелъ лучшіе годы молодости. Ровно черезъ десять дней, курьеръ и его спутникъ въхали въ Нарвскую заставу столицы Петра, гд нашъ русскій парижанинъ отъ роду не бывалъ. Не скрывая удивленія, поглядывалъ онъ на эти дома, улицы, мосты и прешпективы, пробираясь къ Васильевскому острову, гд жилъ Баженовъ въ самомъ зданіи Академіи.
Съ послднихъ годовъ царствованія Елисаветы, подъ Шуваловскую Академію отдали вс три дома на Неву, между 3-й и 4-й линіей, застроенные при Петр, при Анн конфискованные у Долгорукихъ и при Елисавет еще разъ перемнившіе владльцевъ. На уголъ 4-й линіи помщалась аптека, ее можно было издали отличить по громадному золоченому орлу, между 3-мъ и 4-мъ этажемъ, посредин фасада. Непосредственно надъ этимъ орломъ, во 2-й этажъ вели громадныя двери съ открытаго крыльца о двухъ сходахъ съ противуположныхъ сторонъ. Пять оконъ въ этомъ этаж и по 6 въ слдующихъ были подъ стать громаднымъ дверямъ и рзко отличали аптеку отъ сосдняго фасада, гд строитель какъ будто бы скупился на просторъ, прорубая частыя окна и узкія и недлинныя, крылечко настолько же скромныхъ размровъ служило входомъ — самымъ бднымъ сравнительно съ сосдними, особенно съ выходившимъ на 3-ю линію, гд — рдкость въ тогдашнемъ Петербург — выступавшая впередъ колоннада поддерживала фронтонъ съ несбитымъ еще гербомъ Головниныхъ, повторявшимся на всхъ замкахъ оконныхъ наличниковъ надъ всми дверями тоже со входного крыльца. Отъ каждаго крылечка къ Нев вели отдльные на сваяхъ высокіе мостки, далеко уходившіе въ Неву, такъ что къ мосткамъ этимъ могли приставать прямо большія суда. Скуплено было еще нсколько сосднихъ домовъ по обимъ линіямъ — и составился уже проектъ созданія цлаго дворца искусствъ на мст этихъ разнокалиберныхъ построекъ. Долго отсрочиваемая закладка громадныхъ зданій должна была послдовать на этихъ дняхъ. Утвержденъ былъ церемоніалъ торжества. Работа кипла надъ орнаментаціей фасадовъ. Невскій берегъ передъ всми тремя фасадами былъ и не широкъ и очень низменный. Поэтому при устройств пышнаго торжества при закладк новаго зданія, предположено было вровень съ высотой мостковъ настлать сплошную эстраду, снявъ отдльныя загородки, и устроить пристань съ тріумфальнымъ входомъ. Сверхъ лежней и по перекладамъ мостили уже эстраду. Мсто работъ заборомъ обнесено не было, а только закинуто рогатками. Подходя къ нимъ, Коржавинъ еще издали призналъ высокорослаго производителя работъ. Баженовъ кинулся къ нему — и подъ впечатлніемъ неожиданной радостной встрчи, соскочилъ съ помоста прямо въ объятія стариннаго друга.
— Что это ты длаешь? спрашивалъ едоръ, сіяя взглядами во вс стороны.
— Строю павильонъ, нужно сегодня поставить. Къ будущей недл надо совсмъ покрасить и позолотить. Да что тутъ разсуждать, пойдемъ ко мн…
— Да дай посмотрть, что у васъ тутъ строится — штука важная, хоть бы и не по Питеру, говорилъ едоръ, проходя по настланному тесовому полу.— А какая жь это лстница къ Нев?
— Государыня должна тутъ подъхать…
— На чемъ?
— На шлюбк.
— Да вонъ и детъ какая-то.
— Гд? э, нтъ… это нашъ президентъ… Да ты его долженъ знать — онъ въ Париж долго жилъ. Слыхалъ конечно про принцессу Ангальтъ-Цербтскую?
— Что умерла-то? У нея еще былъ маркизъ Фолень управляющимъ…
— Она самая. Такъ вотъ и онъ тоже ея знакомецъ — Иванъ Иванычъ Бецкій.
— Высокій, изъ себя худощавъ? говорилъ Коржавинъ, всматриваясь въ подходившую шлюпку,— да я его, братецъ, знаю: у князя Голицына видалъ…
— А знаешь, такъ представляйся скорй — онъ теперь въ сил.
Друзья подбжали къ шлюбк. Сильныя руки молодыхъ людей приняли, приподнявъ, бодраго еще, но уже сильно пожилаго кавалера.
— Votre excellence, permettez moi de vous presenter mes hommages, началъ Коржавинъ, расшаркиваясь,— j’ai eu le bonheur suprme de faire votre connaissance Paris…
— Soyez le bienvenu! подхватилъ Бецкій съ просіявшимъ лицомъ, предвкушая встрчу съ французомъ pur sang и судя по всему хорошаго тона.— Вы конечно интересуетесь нашимъ разсадникомъ искусствъ, продолжалъ онъ чистйшимъ французскимъ языкомъ,— allons voir. Взявъ ласково едора подъ руку, президентъ повелъ его въ Академію, разсказывая и показывая какъ что будетъ. едоръ поддакивалъ, сыпалъ цитаты изъ энциклопедистовъ, изъ ‘Эмиля’, и длалъ видъ, что изумленъ до чрезвычайности глубокими соображеніями Бецкаго.
Баженовъ слдовалъ въ почтительномъ отдаленіи, думая про себя: ‘Экій молодецъ этотъ едька! куда его ни сунь — везд найдется. Что-бъ это было, кабы не такой вертопрахъ!’
Бглой французской скороговоркой, не лишенной блеска, котораго никогда не имла русская рчь Ивана Иваныча, Бецкій началъ прежде всего деклараціей, что ему по неизрченной благосклонности судьбы удалось привести въ исполненіе хоть малую часть великихъ предначертаній Даламберта и особенно Руссо — относительно образованія новой породы людей, свободныхъ отъ преступленій, позорящихъ человчество.
— Благодарю Высочайшее существо, говорилъ президентъ, воспламенившись,— за то что оно сдлало меня слабымъ орудіемъ своихъ велній, дабы показать, какъ удобно, съ неразумнаго младенчества вдохнуть въ этихъ юныхъ питомцевъ зачатки всхъ добродтелей, скрывъ отъ нихъ, такъ что они и представить себ не могутъ, гибельные пороки, которыми заражены грубые необразованные люди, къ несчастію ихъ родителей. Мало того, мой юный другъ, схвативъ и потрясая руку Коржавина, въ патетическомъ волненіи изъяснялъ восторженный президентъ,— вдохнуть добро и предохранить отъ порока — это самое меньшее изъ благъ, ожидаемыхъ нами отъ разумнаго воспитанія, которому я посвятилъ всю свою жизнь. Мы можемъ сдлать изъ этихъ юныхъ существъ кого угодно. Художниковъ? прекрасно! Мы младенцевъ окружимъ, съ самаго вступленія въ разсадникъ нашего образованія, изящными предметами, которые невольно вндряются въ память, и въ смыслъ, и въ сердце ихъ — а привыкнувъ дышать этой атмосферой, нжныя существа, получа въ свои руки орудіе необходимыя для того или другаго искусства, проявляютъ уже счастливую наклонность къ нимъ, такъ что воспитателямъ остается только не мшать имъ, а они выростая будутъ уже тмъ, чмъ судьба имъ быть опредлила…
Этотъ монологъ продолжался во все время перехода изъ помщеній Академіи собственно къ домамъ, гд помщено было воспитательное училище, совсмъ закрытое — по видамъ президента учредителя. 21 апрля истекшаго года, по публикаціямъ въ Петербургскихъ и Московскихъ Вдомостяхъ, стали принимать сюда дтей отъ трехъ до пяти лтъ включительно. Переступивъ за порогъ этого разсадника будущихъ великихъ людей, дти передавались на руки француженкамъ-нянькамъ, все достоинство которыхъ заключалось въ томъ, что он родились въ деревняхъ сосднихъ съ Парижемъ — и согласились, взамнъ занятій портнихъ и прачекъ, розыграть на берегахъ Невы роль наставницъ, конечно за хорошее жалованье. Ихъ одвали на казенный счетъ нетолько чисто, но даже съ претензіями на-моды, чтобы не сказать вычурно.
Все это былъ народъ разбитной и веселый, у котораго на ум были далеко не философскія теоріи преобразованія людей настолько-дешевымъ способомъ.
Сдовласый служака, со скромнымъ выраженіемъ плутовскаго лица, почтительно растворилъ двери святилища передъ президентомъ и любопытнымъ спутникомъ — и глазамъ едора представилась обширная зала, у маленькихъ столиковъ, разставленныхъ безъ всякаго порядка, гд въ рядъ, гд въ два, dans un desordre artistique, щебетали десятка два или три молодыхъ француженокъ, заливаясь своимъ громкимъ смхомъ — и еслибы не дти, блуждающіе тамъ и сямъ, трудно бы было сказать, что это соборъ воспитательницъ.
Съ рзвостью свойственной дтямъ шаловливой Лютеціи, молодыя особы бросились-было къ президенту, но присутствіе посторонняго задержало ихъ на мигъ. Бецкій сообщилъ, что это прізжій изъ Парижа — и это водворило сразу полную безцеремонность. Конечно, посл первыхъ фразъ, едоръ началъ разспросы о мелочахъ воспитанія, чмъ привелъ въ полнйшій восторгъ восхищеннаго Бецкаго. Любезный сановникъ, вмсто воспитательницъ, самъ поспшилъ удовлетворить распросы парижанина изъ русскихъ, какъ ему показалось достойнаго состязаться съ великими философами, посдвшими надъ ршеніемъ великихъ задачъ жизни.
— Гд нашъ несравненный мсье Кювилье?— я васъ представлю этому достойному шевалье, отнесся президентъ къ Коржавину, простирая свою любезность до короткости,— пожалуйста, попросите мсье Кювилье.
Но Кювилье не оказалось дома. Взамнъ его явилась m-me Кювилье, въ отсутствіи супруга разъигрывавшая роль инспектора, по формальному ордеру Бецкаго.
Это была довольно плотная, румяная дама, лтъ тридцати, отъ которой пышало здоровьемъ. Вышла она къ президенту совсмъ по домашнему.
Съ инспекторомъ-дамой Бецкій поспшилъ познакомить Коржавина, заявивъ ей, что такъ какъ мсье Thodore (‘Коржавинъ’ онъ забылъ) имлъ обязательность заявить свое сочувствіе великому учрежденію, то онъ, президентъ, полагаетъ совершенно необходимымъ для обоюдной пользы дла и учрежденія, чтобы онъ пользовался полнымъ расположеніемъ мстной администраціи и при посщеніяхъ своихъ совершенно безпрепятственно могъ бы изучать ходъ дла. Другими словами едоръ получилъ carte blanche для посщенія цлаго роя француженокъ, свженькихъ, молодыхъ и скучающихь.
На прощанье ему протянуто было дюжины дв рукъ, всевозможныхъ формъ и величины.
Нечего прибавлять, что этимъ посщеніемъ были довольны вс — но едва ли не боле всхъ самъ Иванъ Иванычъ.
‘Какъ неожиданно судьба расточаетъ свои благосклонности тамъ гд всего мене ожидаешь!’ записалъ онъ себ въ книжк въ тотъ вечеръ посл некраткаго искуса или испытанія, потому что изъ академіи Бецкій привезъ молодаго друга къ себ на домъ и показалъ ему таинства домашняго обихода: цыплятокъ, выведенныхъ въ искуственной форфоровой печк, собачку пріученную лизать руку, ручныхъ канареекъ, летавшихъ свободно по комнатамъ и садившихся на плечи гостей. Бесда о всхъ системахъ улучшенія человческой расы, какія только были пущены въ ходъ французскими умниками, затянулась такъ долго, что надъ Невою уже разлилась прозрачная полутьма Петербургской ночи, когда довольный собою едоръ вышелъ изъ президентскаго дома, теперь ему всегда открытаго.
— И неужли все это я не во сн видлъ? думалъ онъ, переправляясь чрезъ Исакіевскій мостъ, къ Академіи, чтобы ночевать у Баженова. Онъ полагалъ, что найдти друга будетъ не трудно — и дйствительно, подходя къ эстрад, онъ увидлъ архитектора почти въ томъ же положеніи какъ и въ первый разъ. Павильонъ уже торчалъ силуэтомъ, прорзывая безтнную атмосферу. Работа топоровъ смолкла. Зато струги при псняхъ двигались въ десяткахъ искусныхъ рукъ. Стали уже собирать столярныя части балюстрада.
— Ну, братъ, едя, кабы ты зналъ, какой трезвон ты у насъ кое-кому задалъ!.. да я теб все разскажу.
Черезъ нскольхо мгновеній, нашъ прізжій, уже сбросивъ кафтанъ, сидлъ за обильной трапезой и чокался съ другомъ, сохранившимъ для него всю прелесть прежнихъ отношеній. Вино, поданное на радостяхъ, сдлало передачу ощущеній еще живе, хотя боле искренней она уже не могла быть.
— Такъ разсказывай же, что у васъ было? пересказавъ по порядку вс подробности, началъ Коржавинъ.
— Да вотъ что, братецъ ты мой, ты не видалъ какъ за вами слдовалъ нкто въ новомъ мундир застегнутомъ на вс крючки. Это видишь ты прозывается Александръ Михайловичъ Салтыковъ — теперь онъ пристроился въ секретари въ Академіи, а недавно былъ коммисаромъ по пріему кирпича да бревенъ. Такое преобразованіе совершилось благодаря знанію французскаго языка съ грхомъ пополамъ, да маранью бумаги на переводы съ того же языка печатные — онъ и перелагатель.
— То-есть ты можетъ хотлъ сказать перелыгатель? сострилъ едоръ.
— Прилыгатель, скоре. Онъ, видишь ли ты, при нашемъ президент играетъ роль соглядатая, передавая вс свои выдумки, а тотъ и вритъ всему и набрасывается на кого придется, какъ тамъ его эта птичка на строитъ. А птичка-то эта начинаетъ ужь крпко умничать, но все же понимаетъ, что такія подслуги шатки, и конечно пугается всякой неожиданности. Такой неожиданностью для него было твое появленіе съ президентомъ. Со мной-то, какъ вынимали изъ шлюпки, онъ тебя не видалъ. А видлъ какъ съ тобой баринъ-то нашъ по французски разсыпался и какъ ты ему рзалъ. У страха глаза велики. Ему показалось, что ты заправскій маркизъ, прямо изъ Парижа выписанъ и стало-быть у Ивана Иваныча будешь ближе чмъ онъ. Какъ вы ухали, приходитъ нашъ директоръ, Александръ Филипповичъ Кикориновъ,— вотъ ужь душа, я теб скажу. Непростительно ему только, что онъ эту гадину ввелъ. Чувствую я, что онъ ему отплатитъ за добро скверностью — теперь конечно еще далеко. Вотъ идетъ Кокориновъ, а Салтыковъ къ нему: ‘такъ и такъ говоритъ — какого-то привезъ француза и должно-быть новаго инспектора. Его высокопревосходительство приказалъ Кювильерш самой, чтобы этому французу все разсказывали. Вотъ что у насъ готовится. Мн наказывали распорядиться доставкой этому французу приглашенія на инавгурацію, а какъ его титуловать, говоритъ, спроси у Баженова! Кокориновъ ко мн: ‘кого это говоритъ, привозилъ Иванъ Иванычъ?’ Я смюсь: ‘это, говорю Коржавинъ, мой добрый пріятель’. ‘Какъ, какъ! совсмъ посоловлъ Салтыковъ: — и русскій и такъ прекрасно объясняется, и его высокопревосходительство такъ благосклонны!’, а самъ-то Салтыковъ при этомъ такую скорчилъ рожу, что мы съ Кокориновымь не удержались — въ закаты!
— У васъ, братцы, просто, чудеса тутъ въ Петербург!..

IX.
Самъ себ врагъ.

Для того, кто большую часть жизни одиноко проскитался по чужимъ угламъ, перспектива семейной жизни, съ первыхъ шаговъ, иметъ невыразимое обаяніе. Человкъ въ собственныхъ глазахъ своихъ перерождается. Недоврчивость, робость, несообщителыюсть, застнчивость и пожалуй дикость его, обыкновенное слдствіе замкнутости, въ новомъ положеніи какъ-то незамтно проходятъ. Скупой на слова — длается вдругъ острякомъ, терявшій вру во всхъ, а въ себя прежде всего, обращается въ энтузіаста. Самая наружность при такой ломк утрачиваетъ почти все существенное въ своей характеристик. Въ первое время конечно самому кажется все это страннымъ. Усмхается человкъ своему новому задору или отваг, но скоро начинаетъ считать эти качества себ присущими — и обидлся бы, еслибы кто усомнился въ этой его вр. Обаяніе переходитъ скоро въ существенность, особенно если безоблачное затишье новаго положенія ничмъ не нарушается извн. Таково точно было положеніе Ерофея Коржавина.
Какъ бы за вс прежнія лишенія, проказница судьба начала валить на него всякія блага, почти безъ разбора, создалось служебное положеніе, за нимъ явился достатокъ и значительность, а потомъ въ довершеніе всего и подруга жизни, существо доброе, неспособное огорчать кого бы то ни было, а тмъ боле мужа, съ этимъ понятіемъ въ ум суженой Ерофея Никитича всегда слагалось представленіе суроваго повелителя, которому грхъ не только перечить, но даже и думать, что онъ можетъ быть въ чемъ-нибудь не правъ. Существо съ такимъ пониманіемъ вещей было однакоже отнюдь не лишено привлекательности, а по милости родителей могло обезпечить себ и достатокъ и независимое существованіе. Соничка по крайней мр 15-ю годами оказывалась моложе Ерофея, сосватаннаго при помощи Хмурова. Соединясь неразрывными узами, супруги не вдругъ могли наладить, какъ вести себя относительно противуположной стороны. Соничка въ первые дни новой жизни пристально взглядывалась въ безхитростное лицо своего повелителя, все ожидая что вотъ-вотъ грянетъ буря, такъ какъ по словамъ тетушекъ гроза въ сожител необходима. А Ерофей Никитичъ про себя соображалъ, что коли такую благостыню разомъ ему отвалили, то это не спроста: какой-нибудь тутъ изъянъ да скрывается, недаромъ она на него такъ пристально смотритъ, вроятно подмчаетъ пятнышки на его нравственной природ, а какъ узнаетъ ихъ, тогда неубраться упрековъ — или можетъ она причудлива сильно: какъ тугъ узнать, что она любитъ. Въ этихъ взаимныхъ наблюденіяхъ пролетли недли, мсяцъ, другой,— и каждая недля ослабляла силу тяжелыхъ ожиданій. Вс грозы уже были забыты въ то время, когда понахала родня и женина и Коржавина къ новымъ хозяевамъ въ домик на Хамовой улиц.
едоръ, явясь къ дяд по родственному въ обденное время, засталъ у него Мару и Щукиныхъ и еще человкъ пять гостей. Ерофей Никитичъ искренно ему обрадовался, и тотчасъ познакомилъ съ женой и съ прочими. Ловкій, разговорчивый, красивый, одтый по французской мод, едоръ сразу всмъ понравился, особенно Нимфодор Харитоновн, которая такъ и засыпала его вопросами о парижскомъ жить-быть. Одна Мара на первыхъ порахъ выказывала нкоторое недовольство и намекнула-было ему, что онъ поступилъ съ ней совсмъ не по родственному, но шутница Щукина зажала ей ротъ, жеманно говоря: ‘перестань, перестань, неравно едоръ Васильевичъ подумаетъ, что мы здсь злые-презлые’… и засмялась, выставляя свои ямочки на румяныхъ щекахъ, какъ бы наглядно доказывая молодому человку, что онъ воленъ ожидать чего угодно, только отнюдь ужь не злости. Сама Мара поддалась ея заразительной веселости. ‘Ну, ужь Богъ съ тобой — что старое поминать!’ проговорила она, махнувъ рукой. едоръ перехватилъ эту руку на-лету и поцловалъ ее съ такой почтительной нжностью, что мать Мара окончательно смягчилась и сама стала распрашивать племянника.
едоръ окончательно почувствовалъ себя дома — и даже когда мать Мара, для соблюденія предобденнаго порядка, потребовала, чтобы хозяева стали парой передъ столомъ и произнесли обычное приглашеніе гостямъ сдлать честь трапез, онъ засмялся.
— Какъ это можно? воскликнулъ онъ,— начто это похоже? Ужь теб-то дядя непростительно, въ Германіи бывалъ, насмотрлся порядковъ европейскихъ.
Молодые покраснли отъ этой неожиданной выходки. На лицахъ присутствующихъ тоже выразилось смятеніе — и могло бы принять оттнокъ недовольства, еслибъ замчаніе послдовало не отъ едора, которому въ качеств парижанина и желаннаго гостя нетолько все сходило съ рукъ, но еще и принималось съ особенной благосклонностью. Пока усаживались за столъ, въ комнату вошелъ новый гость, въ форменномъ академическомъ бломъ кафтан, при шпаг, съ распущенной шляпой въ рук и съ пакетомъ на дн тульи. Окинувъ взглядомъ присутствующихъ, онъ прямо подошелъ къ едору и съ поклонами заговорилъ гнусавя на французскій ладъ: ‘его высокопревосходительство, господинъ президентъ Императорской Академіи трехъ знатнйшихъ искусствъ, поручилъ мн засвидтельствовать вамъ, милостивый государь, какъ лучшему украшенію просвщавшагося въ иностранныхъ земляхъ россійскаго юношества, свое высокопочитаніе, и вручить ваш… ваше… ству… сіе приглашеніе на инавгурацію… Его высокопревосходительство льститъ себя надеждою зрть васъ въ оный высокоторжественный день въ стнахъ нашей Академіи… Господинъ Баженовъ указалъ мн найдти васъ здсь… такъ вотъ я и отправился’… Произнеся это, онъ съ поклономъ передалъ пакетъ, прибавивъ скороговоркой: ‘къ услуженію вашему готовый, майоръ и оной Академіи конференцъ-секретарь Александръ Салтыковъ.’
— А, да! Иванъ Иванычъ взялъ уже съ меня слово, чтобы я былъ — наспрасно изволилъ онъ безпокоиться, отвтилъ едоръ.
Впечатлніе этой рчи на присутствующихъ было ошеломляющее. Вс глядли разинувъ ротъ и переводя глаза то на Салтыкова, то на едора. Самъ Ерофей Никитичъ привсталъ, упрашивая гостя откушать хлба соли.
— Мн право недосужно, повторялъ Салтыковъ, откладывая шляпу, будто нехотя присаживаясь, и разсыпаясь въ увреніяхъ, что у него заботъ-заботъ необерешься, всюду онъ одинъ, и надо бы спшить, но желаніе принести дань своего уваженія молодому другу его высокопревосходительства, заставляетъ его пожертвовать нсколькими изъ ограниченнаго числа минутъ…
Но и на этотъ вызовъ, самъ виновникъ всего впечатлнія, едоръ не выказалъ даже приличнаго случаю вниманія, сухо поблагодаривъ Салтыкова и замтивъ только, что ему очень совстно личное выполненіе этой коммиссіи г-номъ секретаремъ, къ удивленію всхъ присутствующихъ, онъ занимался весьма усердно пирогомъ и Нимфодорой Харитоновной, которая теперь окончательно развсила уши на его любезности. Въ жару перекрестнаго разговора онъ даже не замтилъ, какъ удалился Салтыковъ, хотя господинъ секретарь долго натягивалъ перчатки и покашливалъ, раскачиваясь изъ стороны въ сторону. Вс присутствующіе, кром едора привстали съ мстъ, и когда онъ вышелъ, Ерофей Никитичъ замтилъ едору неприличіе такъ относиться къ почтенной особ съ шитьемъ и при шпаг.
— А зачмъ чортъ его принесъ? небрежно отозвался едоръ,— я и видть-то его не желалъ бы, а не только съ нимъ лясы точить! кабы вы знали, что это за язва! И едоръ съ прикрасами разсказалъ свое вчерашнее приключеніе. Это окончательно упрочило успхъ едора. Вс боле или мене почувствовали то, что ощущалъ самъ Салтыковъ, выходя изъ дома. Значитъ, чувствуетъ себя въ сил человкъ, коли и говорить не хочетъ съ чиновными особами средней руки,— значитъ, подымай выше — далеко пойдетъ.
Нимфодора Харитоновна всячески заигрывала съ едоромъ во время стола, бросала въ него мякишемъ хлба, смялась и приговаривала: ‘ишь какой неуязвимый, въ сорочк родился, какъ ни брошу — все мимо’.
— Зато стрлы вашихъ глазъ врне бьютъ — прямо въ цль! сказалъ едоръ, склоняя голову.
— Эй ты, балагуръ, ты смотри у меня, въ нашъ огородъ камней-то не бросай, нельзя ль помимо? подшутилъ Щукинъ, давно уже на нихъ косившійся,— а то жену отобьешь — самъ плакаться будешь.
— Ахъ, Иванъ Меркулычъ, какъ это ты не понимаешь!.. знакомы мы съ тобой съ хорошими господами, а ты все не присмотрлся, какъ теперича гд ни послышь: все махаются да махаются — и никому не въ укоръ… Это ты только у меня такой, что все въ заправь берешь… Поговорятъ да на томъ и съдутъ.
— То-то поговорятъ, сказалъ Щукинъ, принимаясь за гуся съ капустой.
Разъзжаясь посл обда, гости вс любезно прощались съ едоромъ, звали къ себ, поздравляли, предрекая, что онъ далеко пойдетъ съ такимъ покровителемъ какъ Бецкій. Но едоръ, какъ-то разсянно слушалъ ихъ: изъ втреной головы его изчезли безслдно и Салтыковъ, и Бецкій, и француженки въ разсадник великихъ людей, и Баженовъ, и самая инавгурація. Взамнъ всего итого тамъ носился привлекательный образъ Нимфодоры Щукиной, ея привтливость и намекъ на удобство видться въ модной лавк.
Деревянный гостиный дворъ въ т времена служилъ обычнымъ rendez-vous тогдашнихъ щеголихъ — и прозваніе щеголиха принималось однозначущимъ съ понятіемъ о дам имющей поклонника, болванчика, какъ тогда называли, съ которымъ, заходя въ модную лавку, дамы просиживали съ утра до вечера въ разговорахъ. Подобныхъ паръ набиралось десятками — и купцы вообще не жаловались, получая выгодные барыши, успвая сбывать и залежалый и никуда негодный товаръ модницамъ, поставленнымъ въ невозможность торговаться.
— Въ которой же вы будете? шепотомъ спрашивалъ едоръ, провожая на крыльцо Нимфодору и украдкой пожимая ей руку.
Наутро, гораздо раньше условленнаго часа, едоръ, призавившись, раздушеный, похаживалъ уже по линіи, заглядывая то въ ту, то въ другую модную лавку. Четверо не то пятеро молодыхъ людей также готовились къ свиданіямъ и пошли въ лавку.
Ихъ примру послдовалъ и едоръ.
Купцы, выметя лавку, раскладывали узорныя кисеи на видныя мста, не обращая ни малйшаго вниманія на пошедшихъ. Т также совершенно свободно усаживались на поставленныя лавки.
Недолго заставила себя ждать и Нимфодора. Она оказалась одтою пышне всхъ собравшихся въ лавку, запросто разцловалась съ Коржавинымъ и услась возл него. Бесда эта затянулась чуть не до самаго до обда. Нифодора что-то подробно и шопотомъ наказывала едору.
— Насчетъ этого ты, душа моя, не безпокойся… Иди смло и никого не спрашивай… сказала она ему на прощанье, выходя изъ лавки.
— Вели только — готовъ всюду, куда прикажешь! говорилъ восторженно едоръ, наклоняясь къ рук ея.
Оставалось дня два до инавгураціи, а едоръ и думать забылъ объ этомъ торжеств и тхъ выгодахъ, которыя могъ извлечь изъ знакомства съ Бецкимъ. Родня по цлымъ днямъ не видала его.
Иванъ Меркулычъ Щукинъ былъ не послдній сибаритъ въ своемъ род. Въ теплыя лтнія ночи, прохлады ради, онъ предавался сладкому сну въ бесдк, удаленной отъ дома всею глушью тнистаго сада, такъ что ни малйшій звукъ со двора даже не могъ доноситься къ нему и прерывать его грезы, модъ часъ очень причудливыя, которыя онъ былъ великій мастеръ разсказывать. Однажды, воротясь порядкомъ нагруженный съ имянинъ брата и по обыкновенію, прямо пройдя въ свою, какъ онъ называлъ, берлогу, онъ спалъ крпкимъ сномъ, окна были настежь отворены, но Меркулычъ не чувствовалъ на своихъ пуховикахъ свжаго холодка петербургской ночи. Ему грезился теплый солнечный денекъ въ родной деревн, идетъ онъ Меркулычъ лсной чащей, съ кузовкомъ, и думаетъ: гджь это грибы запропастились?— Глядь, а передъ самымъ его носомъ матерой боровикъ сидитъ и словно глядитъ на него. А, тебя-то мн и надо! нагнулся было Меркулычъ, протягиваетъ руку, а грибъ вдругъ начинаетъ раздуваться, рости выше да выше, такъ что ужь и въ руку захватить нельзя, и тоненькимъ такимъ голоскомъ говоритъ: ‘Не тронь меня, Иванъ Меркулычъ!..’ Врешь, ползай въ кузовъ… А куда въ кузовъ, ужь и рука-то не можетъ досягнуть… Грибъ смется и опять тоненькимъ голоскомъ кричитъ ему: ‘Что взялъ, Иванъ Меркулычъ?..’, а самъ все растетъ, до чудовищной высоты и оттуда зоветъ: ‘Иванъ Меркулычъ, а Иванъ Меркулычъ! Сюда! Сюда!..’
— Иванъ Меркулычъ! отдалось подъ самымъ ухомъ, такъ что Щукинъ разомъ вскочилъ, испуганно глядя передъ собою. Стоя въ саду, теребилъ его за руку, черезъ окно, полуюродивый Сенька дворниковъ сынъ.
— Что такое отряслось? Чего горланишь? крикнулъ Щукинъ, протирая глаза.
— Слышь, у насъ не такъ здорово, торопливо говорилъ Сенька,— словно бы воръ къ намъ черезъ заборъ перелзъ, да въ окошко шмыгъ…
— А ты чего-жь ему давалъ лзть?
— Да я, дядюшка, видлъ, какъ онъ ставню отворилъ, а никого изъ нашихъ не случилось…
— Одинъ онъ? говорилъ Меркулычъ,— да постой-ка… на всякій случай…
Онъ пошарилъ рукой на полк, и захвативъ охотничій ножъ, вышелъ изъ бесдки.
— Бги-жь къ тому окну, а самъ я въ избу…
Затаивъ дыханіе, онъ пустился бгомъ но двору.
Тихонько взобравшись на крылечко, Меркулычъ осторожно отворилъ дверь, но едва онъ усплъ переступить порогъ, какъ порывъ сквозного втра быстро захлопнулъ ее со стукомъ на весь домъ.
— Кто тамъ? послышался встревоженный голосъ Нимфодоры.
— Небойсь, это я! отвтилъ Меркулычъ, подаваясь впередъ, и вытянувъ передъ собой руку съ ножомъ.
Въ сосдней комнат раздался быстрый бгъ чьихъ-то ногъ, и за тмъ снадворья грубый голосъ Сеньки: ‘вотъ я-те, назадъ!’. Кто-то шарахнулся отъ окна и въ потемкахъ съ разбга прямо на Меркулыча…
— Ой, что это! застоналъ знакомый голосъ и бжавшій тяжело рухнулся на полъ…
— Что за диковина! вскрикнулъ Щукинъ, наступивъ было на него колномъ и охвата руками, но тутъ же признавъ по голосу: — едоръ Васильевичъ, это ты что ли? Окровянилъ никакъ я тебя? Чтобъ-те пусто было!.. И Щукинъ потеръ рука объ руку, чувствуя, что-то липкое и теплое на ладони.
едоръ живо рванулся изъ-подъ него, кинулся къ двери, съ крыльца, дворомъ — и опомнился только но ту сторону забора у Садовой улицы…
— Плохо дло, торопливо говорилъ онъ вслухъ съ дрожью зубовъ,— глубоко задлъ… А шляпа-то тамъ осталась… догадается… Эхъ, не ладно!..
Вынувъ кружевной платокъ и перетягивая имъ лвую руку по рукаву кафтана, который взмокъ отъ крови, едоръ зубами и правой рукой затянулъ узелъ перевязки — и собравъ вс свои силы, пустился бжать черезъ Каравайную къ Семіоновскому мосту.
До мосту онъ бжалъ быстро, но въ Хамовой улиц силы стали его оставлять, онъ шатаясь взошелъ на крыльцо и забарабанилъ слабющей рукой по стекламъ, призывая на помощь.
Въ дом поднялся переполохъ, засвтились огни, въ сни выбжали Ерофей, жена его, Мара и прислуга — и отворивъ дверь, отступили съ крикомъ ужаса. Вмст со скрипомъ двери, черезъ порогъ перевалился навзничь едоръ, блдный какъ полотно, съ закрытыми глазами, въ луж крови…
— Эка, бдняга! захлопоталъ Ерофей,— а еще сегодня… сегодня же говорилъ ему: ‘не запоздывай, едя!.. шалятъ по ночамъ!’
Общими усиліями, раненаго перенесли въ домъ, уложили въ постель. едоръ не приходилъ въ себя.
Настала и прошла инавгурація, объ едор ни всточки, Бецкій забылъ объ немъ.

X.
Сиротка

Хотя Московская губернія, вокругъ столицы и отличается картинностью видовъ, но живописное далеко не всегда бываетъ благодатнымъ. Перевалившись за Оку, переносишься какъ бы въ другую полосу. Тутъ и колосъ наливается полне и зерно даетъ обильне, ровне стужа и жарче лто. Тамъ гд плоше родится хлбъ, народъ издавна занимался разнымъ досужествомъ, по залежамъ желзной руды выработались толковые кузнецы изъ туляковъ, москвичи и ярославцы пошли по фабрикамъ, а въ самой что ни на есть хлбной сторон народъ уродился черезъ-чуръ ужь простоватый. Смиренные да богомольные домосды составляли себ самое смутное понятіе объ столиц. Москва съ золотыми своими маковками въ ихъ розсказняхъ является чмъ-то врод посада или села богатаго. Всякій мритъ на свой аршинъ, а эти люди едва-ли одинъ изъ сотни читали съ трудомъ церковную печать, письменное же художество для нихъ и совсмъ было диво. Помщики немногимъ чмъ стояли повыше крестьянъ. Любой властитель нсколькихъ сотъ жизней крестьянскихъ, мучась приливомъ крови отъ несваренія желудка, приписывалъ это посщеніямъ домоваго, который будто бы наваливаясь всей тяжестью мохнатой спины душилъ потхи ради. Насчетъ вдьмъ и оборотней, барчатамъ съ дтства набивали въ голову бездну разсказовъ одинъ другаго страшне. Воеводы подъ пыткой домогались у мнимыхъ колдуновъ и колдуній сознанія во всхъ подробностяхъ дьявольской науки, хаживали съ ватагами настолько же суеврныхъ крестьянъ заколачивать клины въ трупы волшебниковъ, вырывая мертвыя тла изъ могилъ. Не только порчу на сватьб, но и обращеніе жениха съ невстой въ волковъ или медвдей — цлыя провинціи считали достоврнй евангелія. Но преслдуя и истязая мнимыхъ колдуновъ, не давали спуску и не колдунамъ, били крпостныхъ чуть не до полусмерти за любой ничтожный проступокъ, сажали на цпь, въ колодку, рзали косы не только дворовымъ двкамъ, а даже и сельскимъ по первому подозрнію въ шалостяхъ. Доставалось и домашнимъ. Самъ чуть не зврь, помщикъ, глаза семейства, одинаково неразборчивый въ средствахъ, творилъ судъ и правду и надъ крпостными и надъ домашними. Привыкнувъ обращаться къ пособію кнута, этимъ орудіемъ исправленія, на конюшн, глава семьи не стснялся подчивать и сожительницу съ дочерьми, не только сыновей.
Немудрено что жена не смла пикнуть при жизни супруга,— но, ставъ вдовой, тотчасъ же вступала въ роль усопшаго сожителя, вымещая на спинахъ его слугъ прежнія свои невзгоды. Бывали и такіе случаи, что утсненная при жизни супруга, вдовица длалась грозой мужскаго населенія, покровительствуя изподтишка въ грабеж своимъ крестьянамъ и чужимъ бглымъ и длая изъ этого укрывательства родъ промысла. Въ сред же мужскаго населенія вооруженный разбой былъ дломъ за урядъ.
Помщики нердко наводили ужасъ на цлый уздъ подобными подвигами, для усмиренія которыхъ правительство отправляло цлыя воинскія команды съ артиллеріей. Что же касается перепахиванія межь и оттягиванія чужихъ пустошей, то это были такія мелочи, о которыхъ не стоило и говорить, да и трудно было найдти управу. Потрава луговъ сосдскихъ нетолько во время охоты, но во всякое время, чаще всего ограничивалась отмсткою, если потерпвшій считалъ себя въ силахъ сквитаться. Слабые только ругались да скли немилосердно своихъ же крестьянъ, отводя на нихъ свое сердце и предпочитая удерживаться отъ тяжбы, тянувшейся десятки лтъ и высасывавшей достатки и у истца и у отвтчика. Полное безправіе, произволъ человка надъ человкомъ, и торжество грубой силы достигли крайняго предла въ дни кроткой Елисаветы.
Екатерин II, съ ея гуманными идеями, приходилось этихъ зврей обратить къ сознанію, что они — люди. Странно, ошеломляя, зазвучали въ ушахъ дворянства слова манифеста 15 декабря 1766 года о сознаніи депутатовъ въ коммиссію уложенія. Среди полнаго затишья или полнаго забвенія со стороны зарвавшихся самоуправцевъ, вдругъ будто громъ съ яснаго неба раздались призывныя слова монархини ко всмъ сословіямъ о добровольномъ выбор изъ среды своей достойныхъ представителей, которые были бы въ состояніи обсуждать пользу и вредъ государственные, выяснять отягощеніе сословій и причины его, могли бы предложить мры къ облегченію своихъ доврителей, не возлагая бремени на другихъ.
Задача была не легкая вообще, по новости же подобнаго запроса, ее и вовсе не понимали. Какъ выбирать? Кого выбирать? Для чего выбирать? На эти вопросы почти никто не могъ отвчать, не выключая и воеводъ по уздамъ, которыхъ губернаторы поспшили вызвать въ свои резиденціи, чтобы настроить ихъ хотя для открытія дйствій.
Пуще всего и грозне всего оказывалась невозможность отложить въ долгій ящикъ. Строго-на-строго приказано было неотложно произвести эти загадочные выборы. Передъ самымъ рождествомъ воеводы разослали посыльныхъ за всми испомщенными въ ихъ уздахъ, чтобы явились непремнно на праздники въ городъ вс огуломъ.
Надъ рчкой Апраней, по обоимъ скатамъ косогора расползлось большое село Глазово, съ сотней слишкомъ дворовъ и потемнлой старинной церковью. За погостомъ кряду начинались обширные луга и пашни, по всхолмленной мстности, между серебряными изгибами рчки, мстами глубокой съ отвсными тнистыми обрывами, поросшими дубнякомъ да липой, то мелкой въ чуть примтныхъ берегахъ, дававшихъ возможность въ половодь весною далеко выступать вод и заливать поемныя луга. Лтомъ, въ ту пору когда рожь начинаетъ колоситься, съ горы отъ барской усадьбы, видъ Глазова съ окрестностями, былъ очарователенъ, но въ описываемую пору, матовый пологъ снга, скрадывая неровности, сокращалъ планы панорамы — и грустно-унылый зимній видъ изъ оконъ барскаго дома какъ нельзя боле подходилъ къ положенію помщицы, которую нивсть откуда и какъ назначенный опекунъ забралъ въ свои руки, не обращая вниманія на ея жалобы. Сила Силычъ Галдилинъ былъ тертый калачъ, знавшій кого и чмъ ублаготворить, чтобы затмъ никого уже не бояться и не встрчать препоны своимъ видамъ и распоряженіямъ, а эти виды и распоряженія клонились къ тому, чтобы обратить достатокъ опекаемыхъ въ собственность приставленнаго опекуна. Законной наслдниицей была Аграфена Александровна Красухина, единственная дочь каширскаго дворянина, рано умершаго въ чин сержанта. Вдова мать не имла близкихъ родныхъ въ этой губерніи, да и покойный мужъ ея оказывался послднимъ въ род. Имньице было хоть куда и, при старинномъ безденежьи и недостатк случаевъ тратиться въ деревн, могло съ избыткомъ покрывать вс житейскія требованія владльцевъ. Но при образцовомъ управленіи опекуна, оно заставляло владлицу съ матерью нуждаться и крпко нуждаться. Видя безполезность жалобъ, оставляемыхъ безъ, движенія мстными властями, мать покорилась судьб, затаивъ на своемъ сердц обиду и относясь къ Галдилину совершенно равнодушно, чтобы не сказать презрительно. Наслдница приближалась уже къ совершеннолтію, тмъ не мене она, какъ и вс въ дом трепетала передъ своимъ опекуномъ, не позволявшимъ ей шагу сдлать безъ его приказа. Онъ думалъ, что, дйствуя такъ, обезпечиваетъ себя вполн отъ всякихъ попытокъ свергнуть его тяжелое иго.
Но пришелъ часъ призадуматься и этому самоуправцу. Галдилинъ, съ трудомъ подписывая свою фамилію, былъ одержимъ суеврнымъ страхомъ ко всему писанному, въ особенности же исходящему отъ предержащей власти. И вотъ, какъ нарочно, передъ самыми праздниками, пришло разомъ дв бумаги, впрочемъ и всякій другой на его мст призадумался бы, такъ какъ предстояло явиться лично и одновременно въ два разные города, по строжайшему вызову воеводъ Веденскаго и Каширскаго.
— Чтобы это значило? Что за напасть? ломалъ себ голову помщикъ, перебирая въ ум вс неблаговидные поступки, за которые ожидалъ онъ возможности быть призваннымъ къ суду.
Ближайшимъ совтникомъ и единственнымъ авторитетомъ, ршенія котораго проливали надлежащій свтъ въ затруднительныхъ случаяхъ, у Галдилина былъ попъ Матвй. Безъ призыва его не обошлось и на этотъ разъ.
— Разбери-ка, отецъ, вотъ эту грамотку, говорилъ Сила Силычъ, сидя противъ священника, за столомъ, уставленнымъ наливками, грибками, рыбой и прочими постными закусками,— какъ ты думаешь: что бы это значило? для какой потребы?
— Ровно бы по требованіямъ высшей власти, пробжавъ глазами и складывая повстку, ршилъ священникъ.
— Ну, а это — отъ Каширскаго-то?
Отецъ Матвй не долго думалъ, прямо замтивъ, что это слово въ слово одно и то же.
— Да ты, Сила Силычъ, не опасайся, прибавилъ онъ, проглатывая рюмку терновки и шаря вилкой въ рыжикахъ,— по всмъ вотчинамъ такія грамотки разосланы.
— А ко мн-то зачмъ дв?
— Да вдь у тебя свое-то въ веневскомъ узд — ты туда и позжай, а въ Каширу-то Красухины създятъ?..
— Да ты, батюшка, отъ себя это говоришь, али научилъ кто? внезапно побагроввъ, закричалъ Галдилинъ,— какъ можно ихъ пускать? Со всхъ вотчинъ съдутся — мало ли какіе озорники. Бабамъ-то въ уши нашепчутъ, что посл и не расхлебаешь…
Попъ Матвй, хотя и хорошо зналъ Галдилина, всякій разъ вздрагивалъ и терялся при раскатахъ его голоса.
— А коли въ два мста хать и разомъ быть нельзя, ты въ одномъ-то хоть запишись что былъ… заговорилъ онъ, усиленно мигая и опустивъ руку, потянувшуюся-было еще за рюмкой: — это конечно не резонъ ихъ пущать, можетъ и по опек что всплыветъ…
— Ну, то-то! а я про что? захохоталъ Сила Силычъ, у котораго переходы изъ одного настроенія въ, другое длались грубо и рзко, точно прыжками.
— А только сумннія не имй, успокоительно проговорилъ отецъ Матвй, крякнувъ и смло наливая себ: — слышалъ я позавчера въ город — тутъ что-то особенное, баяли что на службу станутъ выбирать дворяне другъ друга… Ополченіе надо быть…
— Ну такъ какъ же не самому хать! ужь извстно, коли нашъ уздъ выбирать станетъ — когожь какъ не меня?
— Оно конечно, поддакнулъ попъ,— окромя тебя кого же,— ты у насъ первый человкъ.
Сила Силычъ поршилъ хать въ Каширу. Въ Венев подъячіе знакомые, вслуча чего не выдадутъ, а въ Каширу впервый разъ требуютъ — воевода новый. Галдилинъ тотчасъ же веллъ закладать лошадей, чтобы до обда поспть.
Пока въ дом шли сборы, на покатомъ берегу Апрани хлопотали дв молодыя двушки. Одна — покрытая темнымъ вязанымъ платочкомъ, въ суконной шубейк на заячьемъ мху, въ теплыхъ котахъ и варежкахъ, маленькая, стройная даже въ неуклюжемъ зимнемъ наряд, раскраснвшаяся на холод, другая — въ нагольномъ тулупчик и крестьянскихъ валенкахъ. Утро было ясное, морозное, рзкій холодъ покусывалъ носъ и щеки, захватывая дыханіе. Не смотря на то, об двушки съ коромыслами на плечахъ, дружно схватись за руки, сбгали на рку къ синеватой проруби, зачерпывали ведра, медленно взбирались назадъ въ гору и остановясь на вершин берега, съ звонкимъ смхомъ обдавали водою расчищенную обледенлую полоску ската.
— Нтъ, ужь воля ваша, Аграфена Александровна, это дло надо бросить!.. говорила дворовая, въ послдній разъ окативъ гору и дуя себ въ красныя руки,— шутка ли ведеръ сорокъ опростали ныньче, а толку все нтъ… Это и до втораго пришествія не поспетъ…
— Погоди, Маша, степенно отвчала молодая помщица,— знаешь: курочка по зернышку клюетъ, сыта бываетъ… А на снокос-то вонъ траву по грядк сгребаютъ, глядишь какой стожище выростятъ… Такъ-то и наша гора — помаленьку, помаленьку — а на праздникахъ бери салазки да и катайся на здоровье…
Она остановилась, оправляя выбившіеся изъ-подъ платочка русые волосы на вискахъ, и глядя на Машу такимъ важнымъ, даже строгимъ взглядомъ, между тм какъ маленькій ротъ ея чуть примтно улыбался, что Маша не выдержала…
— Ой, пусто вамъ, и смхъ и грхъ съ вами! засмялась она, хлопнувъ обими руками объ полы тулупа,— гляди, нашъ-то пронюхаетъ, накроетъ насъ тута,— достанется и мн съ вами…
— Ну, небойсь! Богь не выдастъ… съ тою же сдержанностью начала была Груня и вдругъ осклась, посмиваясь мысленному окончанію рчи.
Маша такъ и покатилась со смху, об подруги, снова взявшись за руки, побжали подъ гору, весело переговариваясь въ ладъ качающимся ведрамъ.
— Стой, Маша!.. держи меня! вдругъ вскрикнула барышня, прислушиваясь на бгу и крпче уцпясь за руку подруги,— садись милая на земь!.. хоронись… отъ мосту лицомъ-то! отвернись отъ мосту, говорятъ!.. и Маша, невольно подчиняясь барышн, присла рядомъ съ ней на корточки, тихонько хихикая и пряча голову. По-надъ берегомъ бренчали бубенчики — и скоро на мостъ выкатила знакомая обимъ рогожная кибитка тройкой саврасокъ, съ Титомъ на облучк. Посвистывая, да помахивая кнутомъ, кучеръ Титъ скоро управилъ коней въ гору на тотъ берегъ — и кибитка, нырнувъ раза два въ ухабахъ, исчезла на поворот…
— Слава-те Господи! слава-те, Господи!.. быстро крестясь бормотала Маша,— вотъ было за словомъ-то!.. словно накликали!.. Слава Богу, пронесло стороной!..
— Эка ты!.. укоризненно качая головой, произнесла барышня:— и труслива-жь ты, какъ я погляжу… Ну, теперь къ дому!.. Теперь вольные казаки… Живо! Матушка чай заждалась…
И об, сильно и часто дыша, стали взбираться въ гору, проваливаясь по насту, спотыкаясь кое-гд въ рыхломъ снгу и тяжело ступая въ сугробахъ.
Груня бросила ведра на крыльц и прямо не раздваясь прошла къ матери. Вдова сидла на лежанк, съ начатымъ чулкомъ въ рукахъ, и медленно перебирала спицами, понуривъ голову. Во всей ея осанк, въ раннихъ морщинахъ еще не стараго лица сквозила забитость и тупая покорность судьб. Она ласково глядла на дочь, пока та раскутывалась.
— Ну, что, матушка, отлегло немножко на сердц? обратилась къ ней Груня, сбрасывая платокъ и давая волю длиннымъ русымъ косамъ, которыя словно дв чешуйчатыя зми прилегли къ спин молодой двушки,— Унесло грозу-то? Пояснила она, ласкаясь къ матери,— сама видла, какъ ухалъ…
— Ой, ужь полно теб, двонька! отозвалась та, робко улыбаясь,— что за жизнь!.. кабы не ты — давно бы руки на себя наложила… что за жизнь!..
— И, что ты что, милая, золотая!.. произнесла Груня, нжно прикасаясь обими руками къ вискамъ вдовы и цлуя ее въ лобъ,— потерпимъ, все перемелется!.. Не вкъ же ему вковать — придетъ и наше времячко… Дождемся, ты гляди на меня — живу не тужу!..
Вдова пугливо посмотрла на нее и покачала головой.
— И въ кого ты у меня такая уродилась! вдумчиво проговорила она,— погляжу я на тебя и не разберу: умна ты ужь не вмру или это простота у тебя… Всего семнадцатый годокъ пошолъ съ Покрова, а иногда то скажетъ… то скажетъ, что и старому впору…
— Состаришься въ четырехъ стнахъ да на тебя глядючи, шутливо сказала Груня, прижимаясь къ матери.
— Кажется, посватайся за тебя кто, продолжала мать, не слушая ея,— за перваго встрчнаго отдала бы — только спаси ты ее отъ этого коршуна, прости Господи!..
— Я за перваго-то встрчнаго не пойду, матушка, все также просто и сдержанно говорила Груня,— а отъ коршуна, Богъ дастъ, и сами отсидимся… Что радости за незнамаго-то идти?— Коршуна на коршуна мнять — только и всего… Постой-ка, сейчасъ прибгу къ теб, потолкуемъ ладкомъ…
И засмявшись громкимъ двичьимъ смхомъ, Груня пробжала къ маленькой коморк возл людской, по хорошенькому личику ея скользнуло какое-то болзненное содраганіе, когда она отворяла маленькую дверь этой темной, сырой коморки. Тамъ на полу, на солом, въ рубищ, въ кандалахъ, сидла блдная изможденная женщина, склонясь и дремля надъ какой-то заказной работой. Она такъ и вздрогнула при вход Груни, и торопливо засновала иголкой.
— Ухалъ, Дарьюшка, давай мн шитье-то, а сама ложись-ко спи!.. радостно говорила Груня.— Ну, ну не отговаривайся — знаю, третьи сутки маешься… Давай, давай!
Женщина протянула ей исхудалыя руки съ шитьемъ, и прошептавъ что-то непонятное, въ совершенномъ безсиліи опустилась на солому. Дарья была подъ наказаніемъ у Силы Силыча, за побгъ и попытку къ самоубійству.
Забравъ шитье и вернувшись къ матери, Груня сла у ногъ ея, разложила работу на колнахъ и принялась усердно тачать грубую ткань.
— Скоро праздники, матушка, говорила она, улыбаясь по обыкновенію одними губами,— вотъ и я съ обновкой, провела коршуна-то нашего. Такая гора будетъ на святкахъ, что просто загляденье. Чуть смеркнется, я тебя сейчасъ въ охапку, въ саночки да и на рку…
Мать молча любовалась единственнымъ своимъ дтищемъ, единственнымъ утшеніемъ. Маленькая, тоненькая, блолицая съ нжнымъ румянцемъ, мелкими и вмст характерными чертами лица,— съ большими не по лтамъ серіозными, свтлыми срыми глазами, подъ троекратнымъ изломомъ тонкихъ бровей, Груня, сама того не зная, была очаровательнымъ взрослымъ ребенкомъ. Въ хорошенькомъ личик ея понеремнно просвчивали то дитя, то женщина…
Долго бесдовала еще Груня съ матерью о томъ, какъ будутъ они коротать время на праздникахъ, но предположеніямъ ихъ не суждено было сбыться.
Черезъ нсколько дней торжествующій Галдилинъ возвратился домой и отдалъ приказъ Грун съ матерью собираться къ новому году въ Москву.
Вмсто прежнихъ, въ головахъ ихъ зароились новые, неожиданные планы и соображенія.
Вся дорога до Серпухова, а въ особенности отъ Серпухова кишила рядами обозовъ — и все это тянулось въ Москву. Изъ каждой усадьбы, кром барской повозки и возовъ со състнымъ, на нсколькихъ дровняхъ плелась ирпелуга. На постоялыхъ дворахъ не было мста для ночлеговъ даже помщикамъ. Принуждены были спать въ повозкахъ. Спасибо, что шубъ, да мховыхъ одялъ, вс набрали достаточное количество, а то бы пропадать на дорог, особенно мелкомстнымъ или безчиновнымъ, которые при встрч съ чиновными людьми по неимнію мундира должны были играть роль почти такую какъ челядинцы, а челядь, всякаго лица чувствувавшаго свою силу, была дерзка и нахальна, такъ что хотя бы мсто въ изб и было, но послужившему не приходилось и переступать черезъ порогъ, а не то что равняться съ облеченными въ форменный кафтанъ при шпаг. Неукротимый Галдилинъ изъ опыта вынесъ это горькое убжденіе на первомъ же ночлег, а ихъ пришлось сдлать до Москвы три.
Добрались наконецъ до Блокаменной — и тутъ-то дорожныя неудобства представились цвточками передъ тяжелымъ испытаніемъ, какимъ оказалось отыскиваніе квартиръ въ столиц. Пора зимняя, а домовъ для найма и въ обыкновенное время не отыскивалось десятками.
Наконецъ ужь староста глазовскій надоумилъ барина хать къ хлбному торговцу Молчалину-Хмурову, который издавна скупалъ у нихъ рожь, овесъ и прочія произведенія села Глазова. Но Хмуровъ не пустилъ къ себ на дворъ суетныхъ мірянъ, а переговоривъ съ матерью Марфой, отправилъ ихъ въ глушь Замоскворчья къ Коржавинымъ — и только тамъ, уже къ, вечеру, нашли себ пріютъ прізжіе степняки.

XI.
Женихъ.

едоръ Коржавинъ, посл щукинской передряги, словно въ воду канулъ. Иванъ Меркулычъ, пріхавъ на другой же день въ домикъ на Хамовой улиц, засталъ тамъ одного Ерофея, взволнованнаго, разстроеннаго и объяснявшаго свое смущеніе безпокойствомъ за племянника, который-де не ночевалъ дома и незнамо гд обртается. Щукинъ пристально и подозрительно поглядлъ въ глаза хозяину, но распрашивагь больше не сталъ. Иванъ Меркулычъ и самъ еще порядкомъ не оправился отъ постигшей его семейной невзгоды, онъ замтно осунулся въ эту безсонную ночь, ему было стыдно завести рчь о вчерашнемъ,— и онъ обрадовался возможности того, что Ерофей Никитичъ говоритъ правду: авось оно шито и крыто будетъ, сгинулъ врагъ гд-нибудь на перекрестк, не добжавъ до дому, а мертвые извстно народъ тихій — не выболтаетъ. Охотникъ позубоскалить на чужой счетъ, добрякъ Щукинъ никакъ не ожидалъ, чтобъ ему самому пришлось быть цлью насмшекъ, на словахъ шутникъ и легко относившійся къ жизни, онъ въ глубин сердца былъ истый семьянинъ, души не чаялъ въ своей Нимфодорушк и считалъ ее образцовой женой, смотря сквозь пальцы на ея болтовню съ гвардейскими офицерами. Вдругъ все рухнуло. Щукинъ какъ-то потерялся, и бродилъ по дому словно тнь, нигд не находя себ мста. Вскор затмъ, разузнавъ стороной, что въ ту памятную ночь на улицахъ Петербурга никакого мертваго тла не находили, и что мать Мара на зар выхала изъ столицы,— онъ, припоминая вмст съ тмъ необычный видъ Ерофея при утреннемъ посщеніи, почуялъ тутъ какой-то подвохъ. Боясь огласки и зная Василья Коржавина за человка надежнаго и честнаго, Щукинъ ршился отписать ему, и повдавъ свою домашнюю бду, просилъ его накрпко заказать сыну, буде вдомо его мстопребываніе, чтобъ не выносилъ сору изъ избы, да и Ерофею съ Марой позажать рты. ‘Дома-то у меня ужь совсмъ не житье’, писалъ Иванъ Меркулычъ,— ‘такъ хоть бы на люди выйдти сорому не было. Уйми молву — и за то спасибо скажу, коли не за что больше’.
Въ Москв, ничего не зная, поджидали едора, радовались его успхамъ, о которыхъ усплъ сообщить Ерофей.
— Я говорилъ, самъ выдерется малый, коли голова на плечахъ есть, а въ коржавинскомъ роду никогда еще безмозглыхъ не бывало! похвалялся Василій Никитичъ. Вдругъ словно снгъ на голову пришло письмо Щукина.
Василій Никитичъ, прочитавъ его, закрылъ лицо руками и долго не могъ выговорить слова,— видно было только какъ побагровлъ самый лобъ его и натужились старческія морщины, да грудь тяжело поднималась, словно тсно тамъ стало, воздуху не хватаетъ, испуганная жена кинулась-было къ нему на помощь — Василій сурово толкнулъ ее прочь.
— Зналъ я, что онъ мотъ, лнтяй, втрогонъ, хрипло проговорилъ Коржавинъ,— а такимъ негодяемъ все-гаки не считалъ…
И онъ грозно поглядлъ на жену, точно ее обвиняя въ этомъ.
— Батюшка, Василій Никитичъ, не мучь ты меня!.. взмолилась та,— скажи ты мн: что едюшка?..
— Не смй мн его поминать!.. Воръ твой едюшка — вотъ онъ что! въ бшенств закричалъ Коржавинъ: — каково мн отъ стараго друга попреки нести, что опозорилъ его… кто же?.. сынъ мой — понимаешь ты, мой, мой… его же пригрли, обласкали… Онъ же и отблагодарилъ — обокралъ, воровски отнялъ что ни есть самое дорогое у человка — миръ душевный, семью, добрую славу… Нтъ у меня сына посл этого!..
Анна Исаевна рдко видала мужа въ такомъ гнв — и хотя знала, что сердце его отходчиво, только дай пройдти первой вспышк, но теперь этого то именно и не могла сдлать…
— Ну, нтъ такъ и нтъ, обидчиво и рзко заговорила она,— а я все таки мать… подай письмо, коли толку отъ тебя не добьешься…
Но Коржавина уже кольнуло раскаяніе, какъ только онъ замтилъ, что старуха блдня тряслась всмъ т ломъ и едва стояла на ногахъ. Василій Никитичъ смягчился, и усадивъ ее въ кресло, ходя изъ угла въ уголъ, сдавленымъ горловымъ голосомъ разсказалъ ей все какъ было…
— Убили!.. убили, голубчика мово!.. простонала Мара Исаевна, заливаясь слезами и покачивая головой изъ стороны въ сторону: — ой, горько мн… горько…
— Ну, что врать — полно!.. сорвавшимся голосомъ уговаривалъ Василій Никитичъ: — убили бы — по мн оно туда и дорога, ну а братъ Ерофей все бы отписалъ… Небойсь, не таковъ парень чтобъ шею подставилъ — самъ всякаго наровитъ зарзать.
Ему совстно было признаться, что и самъ онъ мучился прежде всего не за Щукина, не воровской продлкой сына, а неизвстностью объ томъ самомъ едюшк, про котораго только-что запретилъ упоминать себ…
Рана едора, по осмотр Ерофеемъ, оказалась потяжеле, чмъ думалъ самъ едоръ даже въ первую минуту испуга. Ножъ, разрзавъ руку, скользнулъ въ бокъ и чуть не зацпилъ лваго легкаго. У Мары, при вид раненаго, внезапно проснулась вся прежняя родственная привязанность къ плутишк, какъ она его называла. Боясь Щукина, Мара ни свтъ ни заря уложила едора въ повозку и увезла его въ ближайшій раскольничій поселокъ, а потомъ къ себ, въ глушь Олонецкаго воеводства, въ каменозерскую киновію, ходила за нимъ какъ за ребенкомъ, баловала всмъ чмъ только могла. едоръ оправлялся медленно. Благодатный смолистый воздухъ олонецкихъ лсовъ, привольне житье и молодость взяли-было свое — и мсяца черезъ три едоръ началъ выходить, но мстные знахари съ лекарками, обкуривая да заговаривая его, растравили ему рану какимъ-то снадобьемъ и уложили его въ постель еще на полгода. Мара между тмъ изо всхъ силъ хлопотала о примиреніи его съ отцомъ, каждую недлю посылала письма къ Василью Никитичу. Время длало свое дло, заравнивая прошлыя язвины въ родственныхъ чувствахъ — и мало-по-малу все обошлось.
Вторичное выздоровленіе едора шло еще медленне прежняго, такъ что провалявшись всю осень и зиму 1765 года, онъ только къ весн 1767 собрался съ силами, не видя исхода изъ своего положенія. Ни кровинки въ лиц, вчно задумчивый, съ самаго утра онъ уходили въ лсъ и оставался тамъ до вечера. Мать Мара дивилась такой перемн и начинала съ нимъ заговаривать о томъ, какъ хорошо бы ему пристроиться въ обителяхъ древняго благочестія, гд бы онъ могъ сдлаться свтильникомъ между начетчиками и учителями всхъ толковъ, выросшими на одной церковной грамот. едоръ не возражая выслушивалъ долгія разглагольствія о его будущемъ возвышеніи въ сред раскола. Тетка уже принялась шить ему шелковыя ряски, какъ вдругъ, въ великомъ посту, отецъ прислалъ разршеніе вернуться домой, даваемое въ послдній разъ какъ писалъ Василій Никитичъ. Въ этомъ письм онъ сообщалъ, что хочетъ сдлать послдній опытъ возвращенія обществу заблудшей овцы. Имлась въ виду женитьба едора на молодой помщиц, приставшей у нихъ въ дом и желавшей поскоре выйдти за мужъ чтобъ избавиться отъ опекуна.
Прочитавъ письмо, едоръ вдругъ сталъ прежнимъ едоромъ, толки объ раскол и новой дятельности были забыты, совершенно иная сторона жизни показывалась ему въ туман будущаго — та сторона, съ которой онъ ознакомился впервые въ тихомъ семейномъ быту дяди Ерофея. Съ обычнымъ легкомысліемъ, едоръ ухватился за представлявшійся ему случай — и поршилъ хать.
Отправляя письмо къ сыну, Василій Никитичъ длалъ это неохотно, по просьб жены и матери Красухиной, сразмаху поршившихъ заключеніе между собой родства, не спросясь молодежи. Вникнуть въ дло со всхъ сторонъ Василію Никитичу было недосужно. Иная важнйшая задача поглащала все его вниманіе и время. Случайный постоялецъ его, Галдилинъ, найдя въ хозяин человка умнаго, на первыхъ же порахъ сталъ съ нимъ совтоваться какъ бы выполнить въ Москв порученіе вневской воеводской канцеляріи, состоявшее въ томъ, чтобы развдать: что именно отъ выборныхъ потребуется, какъ разумть заявленіе какихъ-то требованій отъ сословій, для чего требованія эти могли быть и проч. въ этомъ род. Коржавинъ занялся разборомъ дла, прочелъ самый манифестъ, потолковалъ кое съ кмъ — и вдругъ ему блеснула возможность дятельности, о которой онъ такъ давно мечталъ и даже пострадалъ за попытку къ ней въ прошлое царствованіе. Прежній вопросъ жизни получалъ теперь полную округленность, явившись въ форм наиболе доступной и пригодной къ длу.
— Что есть у насъ неладнаго — какъ не знать! размышлялъ онъ про себя, посл одной изъ такихъ бесдъ съ Галдилинымъ.— Коли есть заявленія требованій отъ монархини — значитъ надо не потаить передъ трономъ наши немощи и мста больныя, а какъ Богу на исповди открыть все, что на душ спрятано. Робть нечего — гршно…
— Я вотъ, Сила Силычъ, попробую написать, сказалъ онъ Галдилину,— ты можетъ посл и уразумешь, какіе пункты для тебя пригодны будутъ и выборку себ сдлаешь…
И Коржавинъ заслъ за составленіе перечня основныхъ мыслей къ улучшенію быта горожанъ. Увлекаясь дломъ, Коржавинъ представлялъ себь Галдилина гораздо боле смыслящимъ, но когда дошло дло до объясненія, Василій Никитичъ, изъ тупыхъ отвтовъ собесдника сразу понялъ безполезность съ нимъ трактацій. Нуждаясь въ подмог, онъ пошелъ къ старому пріятелю Кряжеву, человку толковому, не разъ выбиравшемуся въ старшины по своему мастерству. Бесда съ нимъ пошла въ огласку и привлекла вниманіе всхъ московскихъ горожанъ на Коржавина, слывшаго всегда за человка очень умнаго и дльнаго. Объ немъ стали поговаривать теперь, что онъ былъ бы лучшимъ защитникомъ интересовъ городскаго сословія древней столицы. Василій Никитичъ словно помолодлъ. Домъ его сталъ наполняться различными постителями, самъ онъ ходилъ по городу, собиралъ нужныя справки, а по вечерамъ писалъ свой перечень. Галдилинъ выпросилъ у него позволеніе списать копію съ перечня и съ торжествомъ похалъ казать ее вневскому воевод, оставивъ опекаемыхъ на рукахъ Василія Никитича.
Честолюбивый и крайне неразборчивый въ средствахъ какъ вс невжды, Галдилинъ расчитывалъ отличиться, выдавъ коржавинскій перечень за свой собственный, и быть выбраннымъ въ депутаты отъ вневскаго дворянства, онъ видимо даже заискивалъ въ Коржавин, чутьемъ признавая его умственное превосходство. Это необыкновенно дйствовало на мать Груни. Простая отъ природы, старушка, вида что ихъ коршунъ длался незлобивымъ голубемъ передъ Коржавинымъ, надумалась прямо обратиться къ Василію Никитичу за разршеніемъ дла, которое давно уже лежало у нея на душ. Воспользовавшись отъздомъ Галдилина, она пришла разъ въ Василію Никитичу съ низкими поклонами, повдала свое горе и напрямки объяснилась относительно непремннаго желанія видть Груню за его сыномъ, прибавивъ притомъ, что Анна Исаевна уже согласна.
Выслушавъ съ неудовольствіемъ это открытіе, Василій Никитичъ не выдержалъ.
— Вы, мать моя, кажись поспшили не къ мсту, сказалъ онъ, откладывая рукопись къ сторонк,— чужой вкъ задать не пристало честнымъ людямъ, прежде всего я теб скажу, что едва ли мой едька твоей Груш пара…
И Василій Никитичъ не потаилъ темныхъ сторонъ своего сына, отнюдь не разсчитывая, насколько это объясненіе можетъ повредить сыну въ заключеніи безспорно выгоднаго союза.
Но старушка не легко отказывалась отъ разъ задуманнаго и стояла на своемъ.
— Э, батюшка, женится — перемнится, такого-то молодца и остепенить.
Слово за слово — Коржавинъ сдался.
— Да будетъ воля Божья, сказалъ онъ,— а я умываю руки.
Онъ написалъ письмо съ вызовомъ едора.
Но такое ршеніе дорого стоило Василію Никитичу, принялъ онъ его посл долгой борьбы какъ послднюю мру, и все-таки недоволенъ быль этой уступкой родственному доброхотству.
Груня легко сживалась со всякой обстановкой, а въ Москв у Коржавиныхъ было и лучше чмъ въ деревн. Галдилинъ, втягиваясь противъ своей воли въ дло, которое онъ меньше всего понималъ, какъ-то привыкъ къ суетливости, замнявшей ему настоящую дятельность,— и по цлымъ днямъ не бывалъ дома, поя подьячихъ по кружаламъ и стараясь вывдать отъ этихъ людей, знавшихъ не боле его, мнимыя тайны, разршавшіяся здравымъ разсудкомъ. Груня, оставаясь дома, полюбила кроткую Анну Исаевну, доврявшую ей хозяйство, и принимала даже въ отсутствіи Василія Никитича его многочисленныхъ постителей, у которыхъ всегда умла толкомъ выспросить, кому что нужно, и врно передать хозяину. Про сватовство свое она не любила говорить ни съ кмъ изъ домашнихъ, даже матери она отвчала короткими ничего не значущими словами, врод: ‘вотъ прідетъ… увидимъ… посмотримъ… какъ будетъ’. Разъ только она разговорилась объ этомъ, случайно и съ человкомъ совершенно постороннимъ.
Было посл Пасхи, стояла такая теплынь, что вс окна небольшаго домика Коржавиныхъ были отворены настежь, съ надворья изъ садика несло свжимъ и крпкимъ запахомъ распускавшихся почекъ, и Груня, сидя подъ окошечкомъ за шитьемъ, съ наслажденіемъ втягивала всею грудью весенній воздухъ, напоминавшій ей деревню. Она такъ отдалась этому чувству и воспоминаніямъ, что и не замтила какъ передъ ней за окномъ выросла фигура рослаго молодаго человка, казалось не ршавшагося нарушить ея думы. Случайно поднявъ глаза, она увидала красиваго офицера въ зеленомъ форменномъ кафтан съ черными отворотами и свтлыми выпуклыми пуговицами. Снявъ шляпу, онъ обнажилъ свой красивый лобъ, обрамленный до бла напудреннымъ парикомъ, дававшимъ еще большую яркость и безъ того румяному лицу и усиливавшимъ блескъ его умныхъ глазъ.
— Прошу прощенія за безпокойство, началъ онъ, улыбаясь,— не здсь ли живутъ Коржавины?..
— Здсь, а что вамъ требуется? по обыкновенію просто отвтила Груня, слегка зардвшись при мысли о томъ, что г-нъ офицеръ долго могъ наблюдать ее, незамтно, и быстрымъ движеніемъ переколола косынку на ше.
— Хотлъ бы повидать едора Васильевича… вы не сестрица его?
Неожиданное сочетаніе этихъ двухъ вопросовъ на мигъ смутило Груню. Она затруднилась отвтомъ и стала еще красиве, въ глазахъ невольно залюбовавшагося офицера.
— Нтъ, я имъ не родственница… и едора Васильевича здсь нтъ, запинаясь проговорила она: — я не могу вамъ точно сказать, когда его ждутъ… Вотъ погодите, придетъ Василій Никитичъ, все вамъ скажетъ… А мы сами прізжіе.
Поститель, подумавъ, наклонилъ голову и прошелъ въ низенькую калитку, а за тмъ на крылечко и въ горенку, гд сидла Груня.
— Мн, право, совстно, я бы ни за что не зашелъ къ вамъ, когда никого дома нтъ, началъ онъ, садясь и откладывая шляпу съ перчатками на столикъ,— да ужь не знаю, удастся ли вдругорядь повидать ихъ… Такая даль, да и спшка теперь у меня съ работами…
— А вы хорошо знаете едора Васильевича? медленно спросила Груня, не поднимая глазъ отъ работы.
— Какъ не знать! жили три года вмст какъ братья родные! отвчалъ тотъ, съ видимымъ удовольствіемъ при этомъ воспоминаніи.
Груня тихо подняла на него внимательный и долгій взглядъ, какъ бы изучая незнакомца. Глаза ихъ въ первый разъ встртились.
— Что я васъ спрошу… начала Груня, снова потупляя глаза и особенно сдержаннымъ голосомъ: — вы скажите мн только по душ… Каковъ онъ? едоръ-то Васильевичъ?
— Молодецъ, красавецъ собой, щеголь, разбитной малый… заговорилъ офицеръ, самъ видимо наслаждаясь той легкостью, съ которой у него вязался разговоръ съ незнакомой двушкой.
— Нтъ, не то! Богъ съ ними со щеголями! я васъ не объ этомъ спрашиваю… Каковъ человкъ?.. не изъ себя, а нравомъ какъ?
Послднія слова Груня такъ примтно и внушительно оттнила, что собесдникъ съ удивленіемъ окинулъ взглядомъ эту молоденькую двушку.
— Такъ вамъ надо съ этой стороны? все еще полушутливо, но уже озабочиваясь, произнесъ онъ и придвинулся ближе къ Грун.— человкъ не худой… не злой… путался онъ, видимо пріискивая какое нибудь достоинство едора.
Груня воткнула иглу въ работу и серіозными глазами ждала отвта, повидимому придавая ему большую важность.
— А еще? выговорила она наконецъ, все съ тмъ же ожиданіемъ и не безъ примси тревоги.
— Еще-то?.. Что же еще!.. терялся офицеръ, какъ бы досадуя къ то же время на свою ненаходчивость,— малый молодой…
— Ну, и будетъ, больше не надо, сказала Груша, круто принимаясь за иглу.
— Чего же не надо? улыбнулся офицеръ,— да вы пожалуй этакъ составите себ какое нибудь понятіе о немъ…
Груня помолчала.
— Конечно, ужь теперь-то я его понимаю, сказала, она, слегка вздохнувъ.
Офицеръ по видимому находилъ все большее и большее удовольствіе въ этой бесд.
— Гд это вы набрались такой премудрости? проговорилъ онъ, придвигаясь еще ближе.
— Что жь за премудрость? Всякаго человка можно разглядть — были бы глаза.
— А вы едора-то еще и не видали, а заключаете.
— Слухомъ земля полнится… подъ часъ довольно двухъ словъ объ человк, чтобы смекнуть…
— Ну, вотъ мы съ вами перекинулись не двумя словами — смекните, каковъ я по вашему?
— Объ васъ рчи не было, да объ себ человкъ правду и не скажетъ, отвтила Груня, бистро и не безъ лукавства взглянувъ на собесдника.
— Отчего же не сказать?.. Шила въ мшк не утаишь…
— Утаить не утаишь,— а прикрасить-то никто не помшаетъ… А вотъ и родитель едора Васильевича! прервала она сама себя, увидавъ входящаго Коржавина.
Офицеръ всталъ и обратился къ хозяину.
— Пріятель вашего сынка, Василій Баженовъ, Ея Величества капитанъ отъ артиллеріи, отрекомендовался онъ съ поклономъ.
— Много наслышены, добро пожаловать! За честь покорнйше благодаримъ, что изволили постить! привтливо говорилъ Коржавинъ, обнимая гостя.
— А здоровъ едоръ?
— Можетъ скоро будетъ теперь… У тетки все еще. Твою добродтель, батюшка, по гробъ не забуду… Вчный должникъ вашей милости… Какъ бы ему безъ васъ прожить въ чужой сторон… Да какъ же это, батюшка?.. едоръ писалъ, вы кажись строительному обучались… недоговорилъ Василій Никитичъ, оглядывая кафтанъ гостя.
— Я строитель и теперь, а служу только по артиллеріи — на то была воля Ея Величества государыни… Дай ей Богъ долго царствовать, взыскала своей милостью! видла, что въ академіи не даютъ мн хода, профессорство-то я заслужилъ, да все не давали, государыня и велла графу Григорію Григорьевичу опредлить меня въ артиллерію капитанскимъ чиномъ.
— На васъ, батюшка… Василій Ивановичъ, кажется?.. оправдалась пословица, что за Богомъ молитва, а за царемъ служба не пропадаетъ. Графъ-отъ Григорій Григорьевичъ слышно здсь будетъ… съ государыней…
— Пока еще нтъ, а меня прислали произвести поправки, чтобы было гд жить государын и свит и всмъ кто понадуть…
— Хорошее дло, батюшка, ну что слышно о созыв депутатовъ-то? А я, батюшка, отъ этой коммисіи жду полнаго умиренія и облегченія нашихъ тягостей, чтобы народу-то простому было повольготне, на крестьянъ бы обратила государыня милостивое вниманіе…
— Ну относительно этого не знаю, сказалъ Баженовъ,— крестьянское дло трогать еще говорятъ рано. Отваженъ Григорій Григорьевичъ, да и тотъ не въ пользу этого, а Сумароковъ, піита, такъ прямо государын писалъ, что крестьянъ въ Россіи освобождать нельзя, понеже дворянинъ останется безъ супа…
— Вишь какой умникъ выискался! всплеснувъ руками сказалъ Коржавинъ,— я разъ его только и видлъ, а ужь тогда сказалъ себ: путнаго не жди…
Коржавинъ принялся развивать свои виды. Бесда затянулась долго, Груня то уходила, то снова входила, хлопоча за самоваромъ, повидимому не обращая вниманія на бесду. Анна Исаевна съ Красухиной вышли къ чаю и тоже остались довольны разсказами Баженова о едор. Прощаясь поздно вечеромъ, Коржавинъ просилъ Баженова заходить безъ церемоніи, авось молъ и едоръ подъдетъ, Грун приказали проводить его до воротъ.
Выпуская гостя въ калитку, Груша остановилась передъ нимъ, какъ бы собираясь сказать что-то.
— Ну, чтожь, сказалъ добродушно улыбаясь Баженовъ,— чай вы и меня теперь ужь пересудили какъ едора?
— А то нтъ?!.. усмхнулась она,— вотъ теперь на прощанье пожалуй скажу: вы вотъ съ едоръ Васильичемъ ровесникъ — а ужь капитанъ, и строитель, и у государыни на хорошемъ щету… а онъ покуда не золъ да не худъ только и всего… А по моему, будь хоть золъ въ правд, да найди себ дорогу, а у кого дороги нтъ — худо…
Баженову вплоть до дому мерещилась эта своеобразная рчь, усмшка и самый образъ не по лтамъ сдержанной, умной и привлекательной двушки.
У Коржавиныхъ тоже весь вечеръ только о Баженов и толковали…
— Счастливы родители, у кого такой славный сынъ! говорилъ Василій Никитичъ, очарованный Баженовымъ,— а хорошемъ не скажешь худа. Вотъ бы женишокъ то!.. обратился онъ къ старух Красухиной,— а то что корысти въ моемъ едьк!..
— Ну, ужь ты, старина!.. заворчала Анна Исаевна,— радъ свое дтище охаять, лишь бы на своемъ поставить!.. Постыдился бы добрыхъ людей… А про молодца и я худа не скажу: всмъ вышелъ — и красивъ, и ловокъ, и уменъ… и рчистъ… Ну, а все супротивъ едюши куда же!.. горделиво закончило Анна Исаевна, въ простот сердечной забывая, что не видала своего едюши лтъ десятокъ.
А Груня стояла въ самой глуши сада, лицомъ къ багровому закату, и держа на ладони что то маленькое, скороговоркой говорила: ‘божья коровка, божья коровка, гд мн жить?..’
Маленькій жучекъ, точно треснувъ по швамъ, расправилъ крылышки, отдлился отъ ладони и плавно поднялся въ вечернемъ сумрак на воздухъ.
Груня задумчиво подняла глаза вслдъ за нимъ, остановила долгій взглядъ на пылавшей зар, слезы выступили ей на глаза, сердце забилось какъ то жутко и сладко, рука безсильно упала вдоль тла. Опустивъ голову, Груня тихо шла къ дому, забывъ и божью коровку, и зарю, и даже гд она сама…
— Такъ вотъ кого мн сватаютъ? стояло у ней въ голов: — не золъ… не худъ… не дуракъ… не уменъ… ничего… ничего… ничего ровнешонько!..

XII.
Екатеринины орлы.

На двор усадьбы Молчанова что-то готовилось. День былъ воскресный, пора обденная, народъ прямо изъ церкви собирался въ застольную, и на всхъ лицахъ сквозило ожиданіе чего-то праздничнаго, не совсмъ зауряднаго.
Ключникъ Молчанова-Хмурова, дюжій мужчина, лтъ сорока пяти, съ блокурыми завитками на красномъ и толстомъ какъ у быка затылк, въ середин обда привсталъ изъ-за стола — и оглядвъ всхъ, точно считая молодцовъ, внушительно отдалъ приказъ: ‘смотри, робя, не расходись, рогожскіе безперемнно придутъ къ намъ-отка и зададутъ намъ отмстку… ихъ ава кака тьма-тмушая, да можетъ и по дорог кого прихватятъ.
— Да ты одинъ, Кузьма Исаичъ, за стнку постоишь, сказалъ малый стоявшій за всами.
— Стоять буду, самодовольно произнесъ ключникъ,— только вы не выдавай, видишь, насъ какая пригоршня…
— Мальчишекъ-то у насъ мало, задиралъ! жалобно и нараспвъ отозвался приказчикъ, большой любитель народной потхи, не смотря на свою худобу и тщедушіе.
— Мы, дяденька, вчетверомъ пойдемъ, визгливо вставилъ вихрастый замарашка, въ синей рубашонк, утираясь рукавомъ,— да вонъ и Сенька съ братомъ дьячковскіе тожь пойдутъ…
— А т можетъ переметчики, сказалъ ключникъ, соблаговоляя отвчать даже этакому бойцу,— ну, да ладно. Держись только робя къ стнк, чтобъ не оторвали. Съ рыла-то пусть подступаютъ, еще посмотримъ…
Въ такихъ переговорахъ шелъ обдъ, вдругъ въ избу ворвался другой мальчуганъ, рыжій, съ глазами на выкат, и едва переводя духъ крикнулъ: ‘идутъ! идутъ!’ Все мужское населеніе Молчановской усадьбы, конечно кром хозяина, высыпало за ворота и размстилось по улиц вдоль наружной каменной стны, длинной, пестрой ниткой, въ которой нарядно перемшивались красныя и ситцевыя узорчатыя рубахи съ синими кафтанами и чуйками. По концамъ ея жались мальчишки-задиры малъ-мала-меньше, а въ средин стоялъ краса кулачныхъ боевъ и вожак Молчановской артели, Кузьма Псаичъ. Бойцамъ не долго пришлось ждать соперниковъ… Столбы пыли съ Каретной равномрно подавались впередъ, показывая, что наступаетъ рать-сила могучая. Рогожскіе забіяки, побитые въ прошлое воскресенье въ своихъ палестинахъ, привели съ собой видимо невидимо народу, наличность ихъ вполтора если не вдвое превосходила молчановцевъ, но въ рядахъ рогожскихъ недоставало единодушія, а молчановскіе стояли вс какъ одинъ человкъ — и на этомъ основывалъ надежду на успхъ Кузьма Исаичъ.
Съ приближеніемъ враговъ, онъ поставилъ своихъ потсне и самъ нсколько выступилъ впередъ…
— Ребята, держись крпче, плечомъ не здавай! говорилъ онъ, бодро оглядываясь и расправляя локтевые суставы.
Рогожцы шли весело, увренные въ себ, и мряя надменными взглядами малочисленную линію противниковъ, переговаривались, отпуская издвки…
— Прохоръ, мшки-то захватилъ-ли — молчановцевъ тащить? размахивая кулачищами, посмивался худощавый громаднаго роста кузнецъ.— Я вотъ съ этимъ толстякомъ перевдаюсь, говорилъ онъ, становясь насупротивъ Кузьмы.
На крыльяхъ боевой линіи раздавался уже задорный визгъ и вой побиваемыхъ мальчугановъ, у молчановцевъ подростки были не особснно сильны, а все мелюзга — и на нихъ-то напали парнищи лтъ по пятнадцати. Два сына Кузьмы Исаича свалились первые, за ними еще нсколько малолтокъ, рогожскіе парни, одолвъ ихъ, въ свою очередь наскочили на народъ здоровый и ихъ самихъ поперли назадъ… Тутъ уже и старшіе сошлись лицомъ къ лицу.
— Ты экаго видалъ ли? проговорилъ кузнецъ, скаля блые зубы и вытягивая кулачище къ самому носу дороднаго ключника,— Фридерикъ амператоръ…
Кузнецъ не договорилъ… Кузьма Исаичъ, улучивъ мигъ похвальбы, развернулся — и вмсто отвта влпивъ ему ударъ между плечь, такъ и срзалъ его съ ногъ. Кузнецъ рухнулъ ничкомъ, перевернулся навзничь, катясь поземи… Изъ носу, изо рту забила кровь ключомъ… Онъ лежалъ неподвижно въ ныли, распластавъ руки.
— Ай-да ударъ! Вотъ такъ молодецъ! прогудлъ громкій басистый голосъ въ тылу рогожцевъ, такъ что ближніе невольно обернулись. За рядами ихъ, стоя въ коляск, широкоплечій великанъ лтъ тридцати, въ зеленомъ мундир съ красной выпушкой, черноволосый, круглолицый, румяный, съ крупными чертами красиваго лица, восторженно любовался боемъ.
Хотя бойцамъ и въ диковинку было появленіе такой особы и первая мысль пришедшая въ голову каждому была о вмшательств власти, но ни рогожцамь, ни молчановцамъ уже не до того было, кузнеца оттащили въ сторону, а на Кузьму рванулись разомъ трое.
— Не по чести! Не честно троимъ на одного! кричалъ офицеръ, но его не слушали, бой шелъ уже по всей линіи — и стна молчановскихъ ни на пядь не подалась. Изловчившись и собравъ вс свои силы, Кузьма свалилъ еще одного, а двое наступаютъ… Отъ ударовъ звенло въ ушахъ ключника, онъ шагъ за шагъ, отражая ихъ, подавался назадъ… Офицеръ не выдержавъ, рванулъ съ себя епанчу, выскочилъ изъ коляски, засучилъ рукава и крикнувъ Кузьм: ‘держись — на выручку иду!’ ринулся на противниковъ молчановскаго предводителя. Могучей рукой ухватилъ онъ за воротъ нападавшаго слва — и тотъ перевернувшись раза три турманомъ, отлетлъ въ сторону и едва удержался на четверенкахъ, опираясь растопыренными пальцами рукъ…
Въто-же время Кузьма сразилъ послдняго противника, что-то хрустнуло вслдъ за пудовымъ ударомъ въ бокъ наотмашь — малый упалъ замертво… Стна Рогожцевь прорвалась… Смятеніе стало общимъ и перешло въ безпорядочное бгство вразсыпную…
Бой пріостановился… Кузьма остался глазъ на глазъ съ прізжимъ великаномъ.
— Ну-ка, со мною теперь!.. становясь передъ Кузьмой, проговорилъ тотъ.
— Ты же ваша милость отвелъ моего ворога — и мн тебя бить?.. Такъ-то не приходится… Ино бороться… нершительно говорилъ ключникъ.
— Берись, берись! поощрительно протягивая руки подбивалъ офицеръ,— только имъ безъ подножекъ, сила на силу…
— Что-жъ, изволь!..
Кузьма подошелъ, осклабляясь во всю ширину лица, противники обнялись крестъ на крестъ, и дружелюбно глядя другъ другу въ глаза, стали понемногу расправляться, пробуя полегоньку другъ друга и мало-по-малу забирая силу, лица ихъ становились серіозне, у Кузьмы оно даже покраснло и жилы на лбу напружились какъ веревки, послышался хрустъ, Кузьма отставилъ ногу и налегъ всмъ тломъ впередь на грудь противника, тотъ подался немного, рванулъ Кузьму на сторону — и оба сцпились еще плотнй, тяжко дыша и обливаясь потомъ. Кузьма натужился и таки перегнулъ могучаго бойца навзничь, но тотъ справился и устоялъ, потомъ въ свою очередь навалился на ключника…
Рогожцы и Молчановцы, не смли дохнуть, наступила такая тишь, что слышалось, какъ упряжная лошадь ворошила копытомъ мягкій грунтъ немощеной дороги, толпа глазъ не спускала съ бойцовъ, остававшихся неподвижными. Вдругъ произошло что-то невиданное-неслыханное… Кузьма почувствовалъ, что ноги его отдлились отъ земли — и въ глазахъ изумленныхъ зрителей, грузное громадное тло его вытянулось на воздухъ и тяжко бухнуло въ землю сапожищами, поднявъ столбъ пыли… Но Кузьма устоялъ на ногахъ — и съ улыбкой въ глазахъ глядлъ въ лицо противнику…
— Молодецъ, перваго борца такого вижу!.. выпуская изъ своихъ тсныхъ объятій, вскрикнулъ офицеръ,— иди, братски поцлуемся… Какъ прозываешься?
Кузьма назвалъ себя, и трижды облобызалъ силача.
— А твою честь какъ величать? весело спросилъ онъ.
— Алексй Григорьевъ, какъ бы нехотя и запинаясь отвтилъ офицеръ.
— А можетъ прозвище еще какое?..
— И прозвище есть: Орловъ.
— Вотъ ужъ истинно въ точку-то попало, доподлинно орломъ и называть слдуетъ!.. степенно проговорилъ Кузьма Исаичъ, оглядываясь на своихъ.
— А мы съ тобой подъ стать другъ другу — еще бы побороться… Приходи ко мн…
— Добро, для че нтъ! да гд я тебя найду?..
— Приходи въ Кремль — знаешь арсеналъ?— спроси только — графа Орлова, вс знаютъ… только назови мое имя, чтобъ не привели къ брату… А это на водку всмъ — и битымъ и чья взяла…
Опроставъ тяжеловсный кошелекъ въ пригоршень, графъ Алексй Григорьевичъ видимо привычнымъ жестомъ пустилъ ее вразсыпную по толп, червонцы, золотымъ дождемъ блеснувъ въ воздух, покатились во вс стороны. Пока толпа съ гикомъ, давя другъ друга, подбирала ихъ, Орловъ слъ въ коляску, вороные дружно подхватили и умчали ее изъ виду.
Въ Кремл у арсенала взмыленные кони остановились.
Зала съ двумя громадными стрльчатыми окнами, на-скоро преображенная въ кабинетъ генералъ-фельдцейхмейстера, казалась такою пустынною, что двое молодыхъ людей, работавшихъ у большаго стола, какъ-то исчезали въ ея простор, а люди эти были не мелкаго десятка,— особенно одинъ, сидвшій на табуретк, которому другой стоя объяснилъ какіе-то большіе чертежи, развернутые вдоль письменнаго стола. Тотъ, кому докладывалось, былъ красавецъ собой, съ правильными изящными чертами лица, дышавшаго смлостью, умомъ и спокойнымъ сознаніемъ силы. Въ губахъ и глазахъ съ поволокою поступало что-то страстное, но общее выраженіе лица было скоре задумчиво, чмъ оживлено. Порою впрочемъ въ глазахъ вспыхивала молнія, и необыкновенная подвижность бровей выказывала могучій характеръ. Высокій лобъ безукоризненной правильности, какъ бы скрывалъ присутствіе думъ, слдъ которыхъ отпечатывался только въ игр складокъ между бровей. Это былъ самъ генералъ фельдцеймейстеръ, графъ Григорій Григорьевичъ Орловъ, а докладывалъ ему строительные проекты капитанъ артиллеріи Баженовъ.
— Такъ смотри же, Василій Ивановичъ, говорилъ Орловъ,— не ударь лицомъ въ грязь передъ академическими-то… Бецкій своего француза не нахвалится.
— А что жь, Ламоттъ мой профессоръ и точно хорошій человкъ, я бы не хотлъ у этого заслуженнаго человка отбивать работу, съ почтительнымъ благородствомъ отвтилъ Боженовъ,— положимъ онъ старой школы, но все же съ большимъ талантомъ.
— Да французъ — ну и Богъ съ нимъ, мн своего подавай…
Дверь съ шумомъ отворилась, и крупными шагами вразвалку вошелъ Алексй Григорьевичъ Орловъ.
— Ну что, стрлецкая голова, каково погуливаешь на Москв? подшутилъ генералъ-фельдцейхмейстеръ.
— А ты все сидишь? сказалъ Алексй, любовно глядя на брата,— ты бы шемелой этихъ дльцовъ отсюда!.. добродушно улыбаясь проговорилъ онъ, подалъ руку Баженову, и не дожидаясь пожатія, нагнулся къ плану.
— Это что у васъ тутъ?
— Да вотъ на случай, если государын угодно будетъ показать Москв благоволеніе, погостить здсь, такъ и дворецъ будетъ готовъ…
— А вдь славно… Гд-жь вы думаете ставить?
— За то его и взялъ, что у молодца нтъ отказа, кивнулъ Григорій на Баженова,— говоритъ: все можно. Вотъ, какъ прикажутъ въ царицынской рощ замокъ построить — ну и пусть его…
— Ну, а мн сооруди всероссійскую усадьбу, сказалъ Алексй, хлопнувъ Баженова по плечу,— молодецъ будешь… Вы совсмъ кончили? обратился онъ къ Григорію,— пойдемъ ко мн, мн до тебя дльце есть.
— Ладно!.. ступай себ, Василій Иванычъ…
Григорій Григорьевичъ всталъ — и братья пошли, взявшись подъ руку. Баженовъ свернулъ чертежи въ трубку — и въ свою очередь, выбравшись на крыльцо, тихо сошелъ со ступенекъ на сенатскую площадь. Яркій свтъ и припекъ весенняго солнца, голубое небо съ блыми пушинками мелкихъ облачковъ, благодатный московскій воздухъ — все это было подъ ладъ настроенію самого Баженова. Не смотря на то, что онъ былъ почти свой человкъ у Орловыхъ, эта блестящая чета двухъ братьевъ красавцевъ — молодыхъ, богатыхъ, знатныхъ, сильныхъ милостью государыни и дарованной имъ властью, трогательно-дружныхъ между собой,— всякій разъ обаятельно дйствовала на Баженова, пробуждая въ собственной душ его смутное стремленіе впередъ, къ чему-то высшему, лучшему… Теперь, только что видвъ ихъ обоихъ вмст, Василій Ивановичъ глубже чмъ когда либо чувствовалъ свое одиночество, свою оторванность, безцльность всего что онъ затвалъ и длалъ. Онъ шелъ тихо, понуривъ голову, съ этой жутко-томительной и пріятно грустной думой, изрдка поглядывая во, кругъ и любуясь окрестностью. Вдругъ потянуло свжестью воды, зеленью далекихъ садовъ — и какое-то сладкое воспоминаніе зашевелилось на сердц. Баженовъ поднялъ голову — передъ нимъ синяя рябь Москвы-рки съ широкой, зеленющей панорамой Замоскворчья, съ его кривыми узкими улицами, верхушками безчисленныхъ церквей и колоколенъ… и… да, и съ маленькимъ домикомъ вонъ у самой у той красной церкви Климента папы римскаго.
— А чтожь?… вдь рано еще!… нершительно нрностановился Василій Иванычъ, взглянувъ на свою семилоровую луковицу,— зайдти, можетъ едоръ пріхалъ…
Эта луковица и мысль о едор напомнили ему парижское житье-бытье, Лосенку, Эмили — но все это какъ-то скользнуло въ ум Баженова. Словно радуясь приличному предлогу ‘зайдти’, онъ проворно пошелъ ца мостъ, а тамъ переулками наискосокъ Полянки, Ордынки и скоро очутился подъ окнами знакомаго сренькаго домика Коржавиныхъ.
Отворяя калитку съ желзнымъ кольцомъ, онъ забылъ и Орловыхъ и свое одиночество, и прошлое, и плаеы будущаго — ему какъ-то просто и хорошо стало на душ. Въ прохладной тни ветхаго, мшистаго забора, у курятинка стояла Груня, жмурясь отъ косыхъ лучей въ щеляхъ ограды и бросая изъ фартуха хлбныя крошки. Куры обступили ее со всхъ сторонъ и, кудахча, зорко выглядывая круглыми мигающими глазками, поворачивая вытянутыя шеи, подбирали остатки хозяйскаго обда.
— Здравствуйте! весело крикнулъ Баженовъ въ свернутый планъ, словно въ говорную трубу.
Груня дрогнула, поднявъ голову, фартукъ выскользнулъ изъ рукъ, крошки высыпались кучей наземь, куры съ кудахтаньемъ кинулись ей подъ ноги… У двушки еще стояли въ глазахъ зеленыя пятна отъ солнечныхъ лучей — и она напрасно присматривалась къ тому мсту, откуда раздался голосъ.
— Не узнали? сказалъ Баженовъ, подходя къ ней.
— Ахъ, нтъ… какъ не узнать! закраснвшись и заслоняя глаза ладонью, отвтила Груня:— милости просимъ, пожалуйте, пройдите въ горницы…
— А едоръ Васильичъ пріхалъ?
— Нтъ, нтъ еще… не бывалъ, съ легкимъ оттнкомъ досады проговорила Груня и побжала впередъ на крылечко, прихвативъ свое простенькое лтнее платьице.
На этотъ разъ Баженовъ просидлъ весь вечеръ. Чай пили въ саду, подъ черемухой. Груня хозяйничала, видимо напустивъ на себя степенную строгость. Старушки все присматривались къ Баженову. Василій Никитичъ заговорилъ было съ тезкой о наказ, о проект новаго дворца, но скоро уловивъ два-три взгляда, брошенные Баженовымъ на Груню, смекнулъ старческой опытностью въ чемъ тутъ сила — и лучисто сощуривъ глаза, обратился къ молодой двушк.
— Скажите-тко вы мн, красавица моя, Аграфена Александровна, началъ онь шутливо,— отчего это у насъ боярышни, пока въ двичеств, умницы-разумницы, а какъ замужъ выскочитъ — либо облнится, либо сварливая станетъ, либо еще что похуже…
— А ужь не знаю, Василій Никитичъ, отвтила Груня, такъ похоже на него сощуривъ свои глазки, что, онъ невольно ухмыльнулся въ бороду,— надо-быть не великъ ихъ умъ-разумъ, коли такъ скоро весь выходитъ… иная обрадуется, что вотъ на свою волю попала… а то можетъ настоящаго лиха не видали, такъ вотъ и выдумываютъ себ небывалое горюшко да заботу…
— Ну, а вы нешто видли? удивленно проговорилъ Коржавинъ, поднимая брови и вдругъ становясь серіознымъ.
— И, батюшка, вступилась Красухина старуха,— въ деревн да въ сиротств-то живучи всего насмотришся… Вдь она у меня всмъ бабамъ на сел — кому кума, кому сваха, кому что…
— Такъ, такъ!.. лукаво приговаривалъ Василій Никитичъ,— Ну, а вы, красавица моя, какъ же собираетесь за мужемъ жить — какъ вс аль на иную стать?.
— Какъ Богъ приведетъ да какъ мужъ захочетъ, сказала Груня,— дло женское покорливое — сама выбрала себ господина, поздно пенять что не хорошъ: только людей смшить!.. Даже старушки разсмялись при этой выходк, а Василій Никитичъ поперхнулся чаемъ и закашлялся….
Одинъ Баженовъ задумчиво и внимательно поглядлъ на двушку — и вдругъ ему что-то стало ясно и несомннно въ душ — словно солнышко выглянувъ освтило туманныя очертанія чего-то большаго, темнаго и загадочнаго
— Стало быть выберете-то сами? подзадоривалъ Василій Никитичъ.
Груня промолчала, перемывая чашки, длая видъ что не слышитъ.
— Ну, то-то же, вы моему едьк въ зубы-то не глядите… началъ было Коржавинъ и вдругъ спохватившись умолкъ. Баженовъ поблднлъ, словно его кольнуло что въ сердце. Остальной вечеръ ему какъ-то не по себ все было
— Что это Василій Никитичъ говорилъ про едора? спросилъ онъ, когда Груня какъ и прошлый разъ вышла проводить его.
— Такъ, отвтила двушка, потупясь и мгновенно понявъ о чемъ именно спрашивалъ Баженовъ.
— Нтъ, по чести, настаивалъ онъ, едва ладя съ волненіемъ въ голос,— ужь не въ мужья-ль вамъ его прочатъ?..
— Прощайте… пора… пролепетала Груня, отворачиваясь.
— Нтъ, и вправду… Аграфена Александровна…
Она подняла къ нему большіе глаза, слегка застланные слезой, хотла что-то сказать — и не могла…
— Ну, прощайте, проговорилъ Баженовъ,— я теперь скорехонько зайду — можно? Груня слабо кивнула головой и захлопнула калитку.

XIII.
Соперники.

На женской половин дома Коржавиныхъ шли между тмъ дятельныя приготовленія къ сватьб. У старухи Красухиной нашлось нсколько десятковъ рублей, Богъ всть какимъ родомъ скопленныхъ и зашитыхъ по старымъ чулкамъ да въ торбочкахъ, но всего этого оказывалось мало. Надо были принарядить дочку на славу къ прізду жениха, показать товаръ лицомъ, а денегъ взять негд было. Дло длалось тайкомъ отъ опекуна. Красухина продала свой приданый жемчугъ, и таки раздобылась всмъ необходимымъ, спша покончить до возвращенія Галдилина. Груня по цлымъ днямъ сиживала у окошечка за шитьемъ, напвая вполголоса деревенскія псенки — ‘да все какія-то несвадбишныя’, какъ замчали старушки, покачивая головой,— ‘тихія да заунывныя…’
— Чтой-то, Грунюшка, говорила ей мать,— прежде бывало въ саду поешь — по всему дому слышно, а нынче у тебя голосъ-то словно внутро ушелъ… Такъ за сердце и хватаетъ, даромъ что тихо…
А свекровь будущая, Анна Исаевна, видала не разъ, какъ у невстушки за работой вдругъ опускались руки вмст съ неоконченной псенкой, глаза останавливались съ неподвижнымъ и томнымъ взглядомъ, голова клонилась,— и коль окликнешь Груню — такъ вся и дрогнетъ, а потомъ улыбнется какъ-то по дтски, жалосливо таково — и опять примется шить…
— И куда его такъ много-то? иногда говорила Груня матери: — что мн все сдается, матушка, будто этого не надо?
— То-то двичій разумъ — скорый а не спорый, укоризненно говорила мать: — все въ одномъ да въ одномъ-то наряд живо приглядишься женишку…
— Ну, чтожь, то и хорошо, а то неравно въ глазахъ зарябитъ пестрота, меня-то самое онъ и не разсмотритъ,— а тамъ повнчаютъ, спохватится — глядь, а я можетъ совсмъ не такая какъ ему надо…
— Э!.. тебя видно не переслушаешь!.. досадливо говорила Красухина, отходя.
И Груня, слегка вздохнувъ, снова подсаживалась къ окошечку, принимаясь за свои шелки да бархаты.
Наканун Петрова, утромъ, Груня, гуляя въ саду, вдругъ увидала мать, бгущую въ радостномъ переполох.
— Пріхалъ!.. кричала Красухина еще издали: — иди-ка, иди!.. можетъ, спроситъ… Ну ка въ добрый часъ, благослови Господь…
Ждали Галдилина со дня на день, но Груня мигомъ поняла, о комъ идетъ рчь, сердце ея внезапно и больно сжалось, такъ что она прихватила грудь рукой, а сама вся похолодла, помертвла и молча глядла на мать…
— Ну, чего? чего ты? Богъ милостивъ, все обойдется, успокоивала мать: — и какая-жъ ты, какъ я погляжу!.. Ай не радостно?.. боязно чтоль?
— Нтъ, нешто… пойдемъ, матушка!.. уже оправясь и равнодушно проговорила Груня, направляясь къ калитк.
едоръ пріхалъ съ Марой прямо къ Хмурову. Тетка съ своей стороны, узнавъ о сватовств, не теряла времени. Крпкія кладовыя каменозерской пустыньки растворились-и поползло на свтъ божій всякое добро, припасенное годами. Малаго обшили заново съ головы до ногъ. Собираясь на смотрины невсты, вырядясь въ блый объяринный кафтанъ, расшитый досужными пичужками въ узоръ шелками на подобіе цвтовъ, въ блднорозовый камзолъ съ серебромъ, горделиво закидывая красивую голову и обмахиваясь раздушенымъ платкомъ, едоръ имлъ видъ побдоносный.
Въ отчій домъ онъ явился какъ ни въ чемъ не бывало, но радостныя слезы матери при свиданіи непривычно растрогали его, она такъ и замерла, повиснувъ на ше сына. едоръ горячо отвчалъ на ея ласки, но удерживая старушку въ крпкихъ объятіяхъ,— и въ то же время не безъ любопытства поглядывалъ на отца, котораго воображалъ себ вовсе не такимъ сдобородымъ старикомъ. Умные проницательные глаза Василія Никитича, подъ навсомъ сдыхъ бровей, внушали ему невольный страхъ и уваженіе — и онъ ждалъ перваго слова со стороны отца, добродушно улыбаясь и готовый принять на свою голову вс грозы родительскаго гнва.
— Ну-ка, ну, покажись!.. заговорилъ Коржавинъ, осматривая сына съ ногъ до головы и видимо сдерживая свои чувства притворной насмшливостью: — хорошъ, неча молвить, хорошъ!.. Эхъ, баловство, баловство — все тетка! прибавилъ онъ, покачавъ головой: — ну, кайся, разбойникъ, что ты это съ Меркулычемъ-то сдлалъ?
— Да нешто я? отвтилъ едоръ, продолжая улыбаться и при этомъ воспоминаніи, и почуявъ что отецъ шутитъ,— вдь она сама всему починъ положила… Ну, а мн чтожь!.. Онъ безпечно тряхнулъ головой и помолчалъ.— Не я, такъ другой бы — все едино. Вдь это только Меркулычу простительно думать…
— Ахъ, ты безстыжая голова! перебилъ Коржавинъ, противъ воли любуясь молодцомъ: — на то ли тебя за море-то посылали? Ну-ка, скажи, чему ты тамъ путному выучился?
— Ужь коли правду говорить, пожалуй что и ничему…
— Вотъ, люблю, что хоть не врешь! засмялся Василій Никитичъ: — ну, иди поцлуемся!
едоръ обнялъ его, нсколько разъ поцловалъ у него руку и отвернулся…
— Батюшка!.. проговорилъ онъ сдавленнымъ голосомъ,— батюшка, спасибо теб, сударь!.. Не ждалъ… не стою, а все-бъ не стерплъ, кабы что… А теперь не стыдно… не стыдно и вотъ какъ…
И внезапно прослезясь, онъ быстрымъ, гибкимъ движеніемъ сталь на колна и припалъ къ ногамъ отца.
— Ну, полно, полно! зачастилъ растроганный Василій Никитичъ, подхватывая сына,— мы вдь не бабы… чего рюмить-то!
И онъ смахнулъ рукавомъ навернувшіяся счастливыя слезы.
— Вотъ такъ-то лучше! обрадовалась Анна Исаевна, до сихъ поръ со страхомъ прислушивавшаяся къ нимъ и готовая какъ насдка вступиться за своего птенца: — кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ… Эна-ка онъ какой, блдный да худой… Чай больнехонекъ еще?
— Ничего, до сватьбы заживетъ, матушка! молодцовато сказалъ едоръ.
— То-то до сватьбы!.. смотри, не прогляди невсту-то!.. подтрунивалъ Василій Никитичъ.
— Да покажите мн ее сперва, самодовольно проговорилъ едоръ, садясь и закладывая ногу на ногу,— а тамъ ужь наше дло будетъ…
— Ну, не хвались — не люблю, перебилъ отецъ: — вотъ къ обду выйдетъ — успешь наглядться… А пока разскажи мн про себя… ну, хоть про Парижъ… Надожь мн сколько-нибудь знать, что ты за человкъ и доподлинно…
Анна Исаевна поспшила въ заднія комнаты — и об он съ Красухиной захлопотали около Груни, то обдергивая ей голубое платье съ кружевомъ, то взбивая ея русые волосы, ниспадавшіе густыми косами на спину, хотли даже ее подрумянить, но Груня не далась — и лишь на усиленныя просьбы матери согласилась налпить себ одну мушку. Она сама вырзала изъ черной тафты крошечную пчелку — и разсянно ставъ передъ стннымъ зеркаломъ, налпила ее надъ лвой бровью. Въ этомъ городскомъ наряд, въ несвойственной прическ, спотыкаясь на высокихъ каблукахъ сафьянныхъ башмачковъ, и уродливо отражаясь въ волнистомъ зеркал, Груня посмотрла на себя какъ на неудавшійся портретъ и съ насмшливой улыбкой пошла къ обду. Но по мр того, какъ она подходила къ той комнат, откуда слышался молодой пріятный голосъ и веселые раскаты смха, сердце ея начинало биться сильне, и въ голов кружился гадательный образъ ея суженаго… Растворивъ дверь, она какъ въ туман увидала его блый кафтанъ — и оробвъ, стала на порог, не смя взглянуть ему въ лицо…
— Ха, ха, ха! басисто хохоталъ Василій Никитичъ!— потшникъ ты эдакій!.. Изъ посольскихъ переводчиковъ да въ учителя къ Бецкому, а потомъ роскольничьимъ попомъ при тетк Мар… Тьфу, пусто теб совсмъ!.. И сердиться-то на вражьяго сына нельзя…
едоръ, сидвшій развалясь въ кресл, проворно и вмст съ лнивой небрежностью всталъ навстрчу Грун, скользя по полу носками врозь, онъ быстро подошелъ къ ней — и не успла Груня отшатнуться отъ его поклона, какъ рука ея почувствовала легкое пожатіе и прикосновеніе горячихъ губъ.
— Вотъ, сударь, прошу любить да жаловать! начала старуха Красухина, входя за дочерью,— заждались мы тебя, касатикъ… Все ли въ добромъ здоровья дохать изволилъ?.. говорила она, старчески любопытно взглядываясь въ нарченнаго затя.
— Всенижайше благодарю васъ, Богъ миловалъ, сударыня, а безъ его воли ни единый власъ не спадетъ съ головы человческой, припомнилъ едоръ изъ недавнихъ бесдъ съ раскольниками, онъ поцловалъ и тещину руку и пододвинулъ кресла обимъ дамамъ.
Груни вдругъ подняла на него свои глаза — и прежняя усмшка шевельнула ея маленькія губы, въ то время, какъ она, оправляя платье, сла поодаль къ окну.
Старуха Красухина, тая отъ любезностей зятька, любовалась имъ въ упоръ.
— Что жь, батюшка Василій Никитичъ, напрасно плакался на сынка-то! говорила она, улыбаясь,— ловокъ, уменъ, обходителенъ, грхъ сказать… соколъ соколомъ…
— Ужь и я дивлюсь, какъ это я маху далъ! добродушно подтрунилъ Коржавинъ: — малый то на вс руки оказывается…
— Милости просимъ, гости дорогіе, хлба соли откушать! пригласила Анна Исаевна, появляясь изъ столовой,— дай Богъ тмъ же порядкомъ да и за княжой бы пиръ…
едоръ подалъ руку старшей Красухиной и церемонію повелъ ее къ столу.
Жениха и невсту посадили другъ противъ дружки, ‘чтобы приглядлись’ шепнула Анна Исаевна на ушко Красухиной матери. Весь обдъ едоръ весело шутилъ, разсказывалъ анекдоты, прислуживалъ дамамъ и окончательно очаровалъ обихъ старушекъ. Василій Никитичъ на этотъ разъ уступалъ ему первенство въ разговор, а Груня, какъ и подобало скромной двиц, сидла молча, прислушиваясь, изрдка взглядывая на будущаго мужа и потомъ, словно съ недоумніемъ, на старика Коржавина.
Василій Никитичъ посл обда тотчасъ пошелъ соснуть, а старушки только этого и ждали, чтобъ оставить молодежь вдвоемъ.
— Грунюшка, ты-бы пошла, касатка, нарвала-бы намъ къ чаю малинки, сказала Анна Исаевна,— вонъ теб едюшка поможетъ,— помнишь ли едя садикъ-то нашъ?.. Забылъ-чай, ась?..
Груня взяла тарелку и вопросительно взглянула на едора.
— Съ превеликою охотой, сказалъ тотъ, подходя къ ней,— коли только не прискучу Аграфен Александровн…
И ловко скругливъ локоть, онъ подставилъ руку молодой двушк…
— Пожалуйте, пройдите впередъ, проговорила Груня,— въ эту дверь тсно…
Эти первыя слова, услышанныя едоромъ отъ невсты, произвели на него странное впечатлніе своей простотой — онъ видимо не такого ждалъ отвта.
едоръ пропустилъ свою нарченную и молча послдовалъ за ней въ знакомый садъ, гд бывало рзвился ребенкомъ.
На двор было жарко, погода съ недлю уже стояла превосходная, ни облачка въ чистой синев, солнце пекло такъ, что земля накалилась чувствительно ног, втерокъ вялъ въ лицо нагртымъ воздухомъ. Тмъ пріятне сталъ переходъ къ прохлад, когда молодые люди, нагнувшись въ маленькой калиточк, вступили подъ зеленый навсъ листвы. едоръ не узнавалъ стариннаго пріюта. Все какъ-то разрослось, перепуталось и сплелось въ густую снь, обдававшую дорожки и золотистую траву крапчатыми тнями листьевъ. Только кусты малины и крыжовника остались тми же, какъ помнилъ ихъ странникъ, да такъ же на высокомъ шест торчала скворечница надъ грядою краснаго мака и чернозобый блоносый жилецъ ея, радостно вздергивая крылышками, перевиралъ по прежнему всякіе птичьи напвы…
Груня ставъ подъ яблонькой, держа въ одной рук тарелку, отбирала крупныя малиновыя ягоды, прятавшіяся въ темной зелени. Золотые зайчики солнца перебгали по хорошенькому личику двушки, подернутому легкимъ янтарнымъ загаромъ. едоръ тоже сорвалъ ягодъ пять — и вдругъ, какъ будто при вид окрестности, напоминавшей ему далекое дтство, разсялась вся неловкость его положенія, онъ въ первый разъ взглянулъ прямо въ глаза Грун и улыбнулся мягко, задушевно…
— Премного благодаренъ сему случаю, что могу объясниться съ вами отъ чистаго сердца, началъ онъ, взявъ у нея изъ рукъ тарелку и отставляя на скамью подъ яблоней,— смю ли просить васъ, пожалуйте, присядьте… Вы можетъ почтете меня за невжу, что я такъ прямо приступлю къ такому предмету… А я такой ужъ человкъ — всякое принужденіе для меня несносно…
Онъ видимо затруднялся.
— Приказывайте, сударь, я за честь почту слушать что изволите, сказала Груня, садясь на скамью и тоже взглянувъ на него изподлобья.
— Я такъ понимаю, началъ едоръ, подсаживаясь къ ней и поворачивая тарелку на скамь указательнымъ пальцемъ,— что у родителей нашихъ дло это поршено… Батюшка отписалъ мн, что вы чрезъ замужество желаете вызволить себя отъ опекуна… А вамъ должно быть извстно, что я тоже еще ни къ чему себя не устроилъ… и пока еще аттестовалъ себя весьма негоднымъ человкомъ…
Онъ вдругъ отодвинулъ тарелку, и поднявъ голову, добродушно усмхнулся Грун, а потомъ досталъ платокъ, и вытеревъ себ лобъ, сталъ обмахиваться отъ жары…
Лицо Груни разомъ просіяло, и она участливо улыбнулась едору.
— Да не робйте, продолжалъ едоръ, не понявъ значенія ея улыбки,— я вдь не таковъ какъ здшніе мужья — останетесь при всей своей вол. Мое дло что? Поладимъ — ладно, а коль не по сердцу я вамъ придусь — во всемъ твое произволеніе. Я въ иностранныхъ земляхъ слава-Богу потерся, видалъ всякіе обычаи, что ни есть лучшіе. Одно слово: галанъ. Конечно, у насъ еще не расшаталась старина, а въ Париж — тамъ жена длаетъ что хочетъ — мужъ ее и не спрашиваетъ, говорилъ едоръ самодовольно, даже нсколько поучительно.
— Какъ же это такъ, едоръ Васильичъ? Мало-ль что жен взбредетъ на умъ? Какой же посл того онъ мужъ? проговорила Груня, съ удивленіемъ поднявъ глаза на едора,— чтожь это вправду за законъ?
— Законъ самъ по себ, а житье мужа съ женой — иная статья. Тамъ зачастую подпишутъ контрактъ и обвнчаютъ ихъ, для того чтобъ ей носить его фамилію, вс знаютъ, что такая-то, живутъ подъ одной кровлей, случается, что и обдаютъ вмст, а въ остальномъ… она себ, а онъ себ. Вотъ, хоть бы дюкъ Роанъ, первый модникъ, детъ съ актрисой, встрчаютъ жену его тоже съ шевалье, другъ другу пожимаютъ руки, ласково освдомляются о здоровь и какъ ни въ чемъ не бывало разстаются… до новой встрчи.
— Зачмъ же имъ понадобилась женитьба? спросила Груня.
— Да вотъ какъ намъ нынече, сказалъ едоръ.
— Вотъ что-о! м-м-м!.. протянула Груня, но вдругъ быстро отодвинулась отъ едора, замтивъ чью-то длинную тнь, близившуюся по дорожк къ самымъ ногамъ ея…
Поднявъ голову Груня, увидала медленно шедшаго на нихъ Баженова, и ее мгновенно поразила рзкая перемна въ его лиц: Василій Иванычъ былъ блденъ, губы его видимо старались улыбнуться, но только странно кривились.
— А, такъ вы вотъ гд… нашелъ наконецъ… Здорово, прізжій! проговорилъ онъ.
Быстро поворотясь, едоръ заключилъ его въ свои объятія, но тотчасъ же почувствовалъ какой-то холодъ въ объятіяхъ друга.
— Какъ можешь? проговорилъ едоръ.
— Нешто, принужденно отвтилъ Баженовъ: — добраго здоровья, Аграфена Александровна…
— Вы уже знакомы? спросилъ едоръ.
— Василій Иванычъ частенько навдывался о васъ, съ весны еще захаживалъ… сказала Груня,— вс его такъ полюбили…
— Значитъ приглянулся, сказалъ едоръ,— да какъ не приглянуться экому молодцу!..
— Шутить изволишь, перебилъ Баженовъ, котораго повело какъ бересту на огн,— потшайся, пожалуй…
Груня взяла тарелку и поспшно пошла къ дому.
— Да что ты какъ будто не въ себ? сказалъ едоръ,— несуражій такой? Нездоровится чтоль?
— Да, можетъ и такъ… А ты такъ больно веселъ — стало поздравить можно? съ лихорадочною пытливостью заглядывая въ глаза едору, спросилъ Баженовъ.
— Пожалуй… да что ты такъ на меня смотришь? положивъ руку на плечо друга, сказалъ едоръ.
— Ужь совсмъ слажено? перебилъ Баженовъ.
— Да коли стариковъ слушать, такъ совсмъ, отвтилъ едоръ.
— А ты-то самъ какъ? спросилъ Баженовъ.
— Просто, братецъ, голова кругомъ, отвчалъ едоръ,— въ ней есть что-то такое… на магнитъ похоже, а въ руки не дается…
— Что-жь, по твоему, какъ Эмили… или какъ ее Щукина чтоль? желчно и язвительно процдилъ сквозь зубы обыкновенно добрый и кроткій Баженовъ.
— То есть какъ теб сказать, до Эмили ей далеко — вдь это сущій ребенокъ, а Щукина… какъ бы ты зналъ, что за душа!
— Да ты, едя, прости меня, ужь о душ-то помолчалъ бы!.. съ сердцемъ сказалъ Баженовъ и круто повернувшись, прошелся но дорожк…
Все это было ново едору въ его пріятел.
— Ну, что-жъ пойдемъ въ избу что-ли? сказалъ онъ Баженову.
— Нтъ, мн ужь домой пора — я тамъ совсмъ простился…
— Такъ-то рано? Да мы съ тобой и поговорить путемъ не успли… Постой же, я хоть провожу тебя немного. Покалякаемъ.
— Да что съ тобий, втреникомъ, калякать-то? говорилъ Баженовъ, уже идя по двору,— все тотъ же втеръ у тебя въ голов, если не хуже… Вздумалъ смнить кого-же съ Аграфеной Александровной!.. Да ты знаешь ли, что за сокровище теб достается?..
— Имъ вразуми, пожалуй, буде не въ тяготу! нсколько насмшливо проговорилъ едоръ, задтый его холодностью.
— Ты смекаешь ли, что будетъ за жена изъ этого ангельскаго созданія? продолжалъ Баженовъ оживляясь,— сердце — золото, умъ — не женскій, по кротости голубица… и ко всему этому невертлявость, искренность… хозяйство любитъ, всегда за дломъ… Да нтъ, что тутъ толковать — ты не поймешь, хоть до утра говорить… Прощай, братецъ!..
— Ну, коли не удостоиваешь больше на-сегодня, такъ хоть другой разъ приходи, а то невольно помстится, что спсь напала въ капитанскомъ-то чин…
— Ахъ, ты шутъ гороховый, туда же! невольно засмялся Баженовъ, протягивая руку:— ладно, зайду… вашъ гость.
И друзья разстались.
— Ну, Аграфена Александровна, въ тотъ же вечеръ говорилъ едоръ своей невст,— спасибо Василію Иванычу, вотъ ужь истинно умный человкъ, открылъ мн глаза на васъ…
— А что? что онъ говорилъ? съ живостью перебила Груня, и большіе срые глаза заискрились не совсмъ обычною живостью.
— Да ужь расхваливалъ-расхваливалъ до небесъ — и оердце-то у васъ золотое… и ангельское-то вы созданіе… и никогда-то я не пойму васъ съ моей простотой беззавтной… Вотъ въ этомъ только и ошибся… Судитъ все по старому, а того и не подумалъ, что для васъ я способенъ преобразиться… просто другимъ человкомъ стать…
— Ой-ли? почти прошептала Груня съ выраженіемъ такого блаженства во всхъ чертахъ кроткаго лица, что едоръ, объяснивъ это въ свою пользу, страстно припалъ губами къ ея рук…
Онъ долго не могъ заснуть въ эту ночь, въ своей дтской свтелк, полная луна двумя широкими снопами врывалась въ окна — и въ голубоватой близн этихъ столбовъ свта, возникалъ прелестный образъ Груни, въ невдомой до сихъ поръ едору чистот и двственности… Сладко и жутко закипало въ немъ что-то новое… неиспытанное… Но вдругъ жгучая мысль словно молнія промелькнувъ въ голов, кольнула его въ сердце съ нестерпимою болью…
— Ба! не его ли ужь она? вскрикнулъ онъ, вскочивъ съ постели:— Ну, да еще увидимъ чья возьметъ! Помряемся, Василій Иванычъ!

XIV.
Опекунъ.

Запасшись двумя копіями съ перечня Коржавина, Сила Силычъ поскакалъ изъ Москвы къ воевод въ Каширу, надясь нетолько удивить весь честной народъ съ приказною челядью, но еще и удостоиться благосклонной улыбки несовсмъ ему знакомаго сановника. Въ свою очередь, воевода съ нетерпніемъ ждалъ возвращенія надежнаго человка, слава котораго какъ дльца гремла по узду,— и вотъ наконецъ прибылъ посланный. Подъхавъ на тройк къ воеводскому правленію, Галдилинъ самоувренно влетлъ въ присутственную камеру и настоятельно потребовалъ свиданія съ градоначальникомъ.
— Ну, что, мой дорогой, что? какъ у васъ? привезъ? встртилъ его самъ воевода, въ дверяхъ, засыпавъ вопросами.
— Привезъ, государь мой, отвтилъ Галдилинъ съ низкимъ поклономъ,— да кабы зналъ и вдалъ, твоя милость, какихъ трудовъ-то стоило!.. забиралъ справки по всей Москв, а приказныхъ что ни есть всхъ вдоль и поперекъ знаю…
— А ты, другъ, не горюй, что поистратился — ино что можно и съ лихвой возвратимъ… Было бы дло…
— А ужь дло первый сортъ — вся суть какъ на ладони выложена, говорилъ Сила Силычъ, подавая толстую тетрадь,— четыре крестовика стоила одна копія.
— Ого-то! Должно-быть покладена разума малая толика! самодовольно сказалъ воевода, взвшивая на ладони рукопись,— да это что же такое?
— Что требуется вашей милости — тутъ все есть, какъ чему быть слдуетъ…
— Ну, давай, прочитаемъ мы сами, а чего не разберемъ, такъ ты пояснишь.
— Когда прикажетъ, твоя милость, навдаться?
— Да такъ недльки черезъ дв понавдайся… къ самымъ къ выборамъ и поспешь…
Галдилину эта отсрочка пришлась какъ нельзя больше съ руки. Наслышась въ Москв о томъ, что депутатамъ будетъ положено жалованье, Сила Силычъ замыслилъ дло не малое: ему хотлось быть выбраннымъ отъ двухъ уздовъ разомъ — и въ Кашир и въ Венев. Оставивъ одну копію съ коржавинскаго перечня воевод, онъ похалъ въ Глазово посовтоваться съ попомъ Матвемъ, а затмъ тотчасъ бы и въ Веневъ, но разныя хозяйственныя упущенія и хлопоты задержали его въ усадьб до самаго назначеннаго дня…
Между тмъ, воевода, получивъ копію, въ тотъ же вечеръ позвалъ подьячаго и веллъ читать.
Долгое время сановникъ слушалъ внимательно, изрдка подхваливая, потомъ и совсмъ замолчалъ…
— Ты пропусти маленько, гляди-ко, подал-то что? сказалъ онъ наконецъ.
Подьячій перевернулъ, наскоро просматривая, листа три, но и дале шло все тоже: говорилось все о посадскихъ, какъ ихъ лучше устроить, да чтобы мужики пошли жить, да самосудъ какой-то завелся бы у нихъ…
— Ишь ты какая ересь!.. Мужикъ мужика судить будетъ… Какой же это порядокъ? Что-то, братъ, не такъ?! совтовался воевода съ дльцомъ: — да этотъ Галдилинъ-то самъ изъ посадскихъ чтоль, что ему ихъ дло такъ близко?..
— Нтъ, изъ приказныхъ…
— Такъ чтожь это они ему дались такъ? съ недоумніемъ говорилъ воевода.
— Да, эна ваше… ство, тутъ эки соколы насажены, вдругъ осклабился подьячій,— говорится, чтобъ воевода въ городскія дла не мшался… Да толь еще!.. вона, говоритъ, что добро бы было, кабы воеводу усчитывали т же самые выборные посадскіе каждое лто! Ишь какіе попечители!..
— Да какое жъ тутъ добро! Просто бредни какія-то! ворчалъ воевода,— да ты, Иванъ Акустичъ, разбираешь ли? О воевод то, о воевод-то гд? Посадскіе прахъ ихъ дери! А ты мн воеводу-то подай! Посадскихъ-то можетъ научаетъ по ихъ длу, а воеводу-то еще ладнй! Коли бы не было мелкой рыбки, такъ и щук бы длать было нечего…
— Да что, ваше-ство, вона смотрю, пробгая глазами говорилъ усердный длецъ,— о воевод-то тутъ и совсмъ нтъ… вонъ и конецъ.
— А коли нтъ, такъ на кой прахъ мн эта грамота! Просто значитъ, коли явится этотъ мошенникъ, пристрасти ты его, чтобъ онъ со мной экихъ игрушекъ не игралъ, и посадскихъ у меня не бунтовалъ, а не то я ему въ очію пропишу притчу о раб неисполнившемъ волю господина своего — понимаешь? Чтожь онъ, вражій сынъ, на посмхъ я ему чтоль достался?! говорилъ воевода, грозно расхаживая по горниц…
Когда Сила Силычъ явился навдаться, подьячій перепугалъ его на смерть, говоря, что воевода веллъ спросить: есть ли у него голова на плечахъ,— и что за такіе наказы бьютъ и плакать не велятъ.
— Ты ужь лучше и не показывайся воевод, а поворотивъ оглобли, скачи тми же пятами въ Москву, коли подлинно тамъ былъ, да наплюй въ глаза тому мошеннику, который тебя уврилъ, что это самое дло и есть…
— Да кто-жь это изъ васъ такъ разсудилъ? вступился за собственное достоинство Галдилинъ, не въ со стояніи еще придти въ себя при такомъ неожиданномъ проявленіи воеводскаго гнва,— самъ, братъ, я, слышалъ, какъ по Москв хвалили это самое писаніе… Этого самаго Коржавина хотли въ депутаты,— стало, понимаютъ получше вашего…
— Прямой ты Галдилинъ — галдишь-галдишь, а въ толкъ не возьмешь… Посылалъ воевода тебя для себя — а тутъ о мужикахъ… Чужую крышу неча крыть, когда своя течетъ, а ты промысли, какъ отселе воеводамъ быть…
Твердо убжденный въ великомъ ум Василія Никитича, Галдилинъ поршилъ, что здшній воевода просто глупъ,— скрпя сердце отказался отъ надежды быть за двухъ депутатовъ и поспшилъ въ Веневъ, чтобы хоть своего узда не упустить. Но тамъ знакомые люди просто на смхъ его подняли, разъяснивъ наконецъ, что горожане съ посадскими одна стать, а помщики съ крестьянами — другая, воеводы же съ приказнымъ людомъ — и совсмъ третья.
Тутъ только понялъ Галдилинъ свой промахъ — и какъ вс невжды, гнвъ свой перенесъ на Коржавина, считая его главнымъ виновникомъ афронта въ Кашир и Венев. Всю дорогу до Глазова онъ проклиналъ Василія Никитича на вс лады, повторяя про себя угрозу, что не оставитъ ни единаго волоска въ сдой бород этого стараго пса. Досада и ярость лишили его сна и ды, онъ метался въ жару на дорожныхъ пуховикахъ кибитки, говорилъ что-то непутевое и въ усадьбу еги привезли безъ памяти, въ жесточайшей горячк.
Сила Силычъ провалялся до самаго Петрова, и едва оправившись, поспшилъ въ Москву. Съ самой заставы онъ не чаялъ, какъ добраться до дому Коржавиныхъ, чтобъ поскорй сорвать сердце.
У кружала на Коровьемъ валу окликнулъ прізжаго одинъ изъ подьячихъ, которыхъ Галдилинъ паивалъ бывало, развдывая о наказ.
— Чего теб? услышавъ знакомый голосъ Антипыча и остановивъ возницу, отозвался Сила Силычъ.
— Никакъ, милостивецъ, на сватьбу спшишь? говорилъ Антипычъ, подойдя къ кибитк.
— И ты, лшій, туда-жь насмхаться! Какая тамъ сватьба? крикнулъ Галдилинъ.
— Какъ какая? Извстно, Коржавинъ сосваталъ твою боярышню за своего сына… Вдь теб приходится посаженымъ быть…
— Что ты врешь-то, приказная строка! да съ тобой-то я расправлюсь! говорилъ Сила Силычъ, высовываясь изъ кибитки, но тутъ ужь разсказовъ подьячаго дло разъяснилось — и Галдилинъ закиплъ пуще прежняго.
— Ты коли что, Сила Силычъ, ищи меня на Балчуг — я тамо-тка буду — знаешь? крикнулъ Антипычъ вдогонку…
Черезъ нсколько минутъ кибитка въхала на дворъ Коржавиныхъ, гд ужь какъ-то привыкли къ отсутствію грознаго опекуна — ждали-ждали, да и ждать перестали.
Галдилинъ засталъ Василія Никитича, прохаживающимся по комнат, очень грустнаго и до того углубленнаго въ свои мысли, что онъ даже не поднялъ головы при появленіи новаго лица. Такое невниманіе Галдилинъ объяснилъ совсмъ другой причиной — явнымъ пренебреженіемъ къ своей персон.
— Чтожь ты, чортовъ сынъ, ломаешься? разразился Сила Силычъ, простоявъ минуты дв и не въ силахъ удерживать накипвшую ярость,— дуракомъ что ли круглымъ считаешь, что и не видишь человка — я-ли-ста не я…
Поднявъ голову и придя въ себя, Василій Никитичъ поглядлъ удивленными глазами на своего ругателя и только рукой махнулъ.— Отстань, пожалуй, нехотя проговорилъ онъ,— не до тебя!
— Теб не до меня, да мн до тебя! рявкнулъ Сила Силычъ, подступая къ нему,— какую ты мн чертовщину намаралъ тамъ… какъ его въ перечн что ли… перечница и есть она чортова… А я поврилъ какъ доброму человку!— Все одно плутовство твое — знаю я для чего…
Лицо Василія Никитича приняло выраженіе обиднаго сожалнія — и покачавъ слегка головой, онъ вполголоса спокойно вымолвилъ только: ‘знаю, знаю, все такіе умники какъ вы. Другой народъ — не то бы было’…
И онъ принялся ходить изъ угла въ уголъ.
— Ты дураками-то ставить гораздъ, а самъ-то дуракъ и есть писаный!.. Дуракъ и я, что теб поврилъ… Да чортъ ли зналъ твои разсчеты!.. Теб, одно слово, нужно было меня-то удалить. Да я вдь не потерплю — еще не ушло время…
— Какіе разсчеты? Что ты мн это ноешь? сказалъ Василій Никитичъ, остановясь.
— Да ты не прикидывайся такимъ праведникомъ…
— А ты, Сила Силычъ, въ себ аль не въ себ? Чего ты ко мн присталъ?
— Я же къ нему присталъ, душегубцу-бездльнику! Онъ же съ меня голову ржетъ, я-жь его и трогаю…
— Да въ чемъ дло? Говори начистоту.
— Вдь ты подбилъ Красухину выдать за своего сынка дочку?
— А, вотъ оно что! усмхнулся Коржавинъ.— Нтъ не подбивалъ, она сама этого хочетъ…
— Іуда! Предатель! Чегожь тутъ-то запираешься! Я ужь все знаю… Но этому не бывать, слышь не бывать… А я тебя еще упеку въ доброе мсто, чтобъ ты бунтовскихъ писаній посадскимъ противъ предержащей власти не сочинялъ… Вотъ ужо, дай срокъ, выбгу на Красную площадь, да и закричу: слово и дло!..
— Ну, тебя же и схватятъ да и посадятъ какъ сумасшедшаго… Не знаешь чтоль, что еще блаженной памяти императоръ Петръ III это повывелъ, такъ что такимъ ябедникомъ какъ ты и вру-то ять не будутъ…
— Добро жъ, постой ты у меня!.. и Галдилинъ въ бшенств бросился на Коржавина, задвъ за скамью, скамья упала, на грохотъ паденія прибжалъ едоръ и сзади схватилъ Галдилина.
— Караулъ! разбой! закричалъ тотъ, вырываясь,— ограбили, убили человка!…
— Оставь его, едя, сказалъ Коржавинъ,— неравно замараешься…
Галдилинъ, схвативъ за воротъ едора, наступалъ уже на него, крича: ‘ты что за человкъ? Вонъ отсюда!’
— Какъ вонъ? сына-то моего? спокойно вступился Коржавинъ,— онъ такой же хозяинъ какъ и я здсь въ дом…
— А такъ это ты-то ворогъ и есть? проревлъ Галдилинъ, и отступивъ на нсколько шаговъ, язвительно засмялся, дрожа отъ бшенства,— дрянь, молокососъ!— вишь какое художество изобрлъ — жениться!.. Да ты бы спросилъ, кто за тебя отдастъ!.. Да что ты за птица?.. и онъ топалъ ногами, заливаясь неестественнымъ хохотомъ…
— Что я за птица? начиная выходить изъ себя, отозвался едоръ,— да на первый разъ такая, что сгребу тебя въ охапку да и выброшу за окошко.
Гвалтъ и разгаръ ссоры собралъ всхъ домашнихъ Коржавина, пришла Анна Исаевна, выглянули Красухины, при вид ихъ неистовство Галдилина усилилось. Онъ съ кулаками подступилъ къ помщиц.
— Ты что, старая вдьма, надумала? Рада что меня выпроводила — и пошла кутить да мутить!— Ладно — уйму! На то я и опекунъ…
— Ну, ужь это шалишь, обыкновеннымъ голосомъ сказалъ Коржавинъ,— еще никакому опекуну такихъ правъ не представлялось — вдь здсь братъ не Веневъ и не Кашира.
Слово ‘Кашира’ подйствовало на Силу Силыча какъ красное сукно на быка.
— Ахъ ты бездльникъ, еще и глумишься, посл того какъ подвелъ у воеводы! заревлъ онъ,— да ужь за одну эту пакость я посулился не оставить ни одного волоса въ твоей бороденк.
И онъ опять рванулся къ Коржавину, но Василій Никитичъ вдругъ выпрямился во весь ростъ и схватилъ его руки какъ желзными клещами.
— Потише, потише! говорилъ онъ, сдерживаясь самъ, хотя глаза его грозно сверкали,— неровенъ часъ двину — не было бы худо…
— А такъ у васъ тутъ шайка! вы душегубствовать, кричалъ Галдилинъ съ пной у рта,— думаете, что на чужой сторон и управы не найду…
Съ этими словами Галдилинъ кинулся къ двери, но съ порога еще разъ обернулся къ Красухинымъ: — а вы… живо… сбирайся въ деревню, чтобъ завтра же выхать… Я васъ въ этомъ вертеп не оставлю…
И Сила Силычъ ушелъ, оставляя за собой на крыльц и по двору словно звуковой слдъ ругани и ворчанья…
По уход его, старуха Красухина залилась слезами. Груня крпилась, но сердце защемило при послдней угроз опекуна и предчувствіе чего-то недобраго охватило ее… Мысль о томъ, чтобы теперь покинуть Москву, надрывала ей душу…
— Что жъ это будетъ, едоръ Васильичъ! спросила она, подойдя къ нарченному. едоръ, растерявшись, несвязно говорилъ: ‘нтъ, какъ можно!.. Нужно что-нибудь изобрсть… Онъ не посметъ…’
— Ну, на это плоха надежда, горько усмхнувшись сказала Груня.
— Какъ же ты думаешь, батюшка? обратился едоръ къ Коржавину, разводя руками.
— Да мн чтожь! вдь не мн жениться-то, сказалъ Василій Никитичъ, смривъ сына насмшливымъ взглядомъ,— небось я вдь у тебя не просилъ заступы, когда онъ грозился вырвать мою бороду…
— Тутъ не шутки! возразилъ едоръ, какъ-то безсильно хорохорясь,— во Франціи это было бы дло нсколькихъ минутъ, а здсь я вашихъ порядковъ не знаю… Вдь этотъ болванъ чай и рапиры въ руку не уметъ взять…
— Ну, да ладно! съ сердцемъ сказалъ Коржавинъ,— тутъ надо дло длать — пугнуть его, а онъ — рапиры…
— Что же, заявить комиссару или въ префектуру подать сертификатъ?..
Василій Никитичъ засмялся.
— Ахъ, ты голова-голова! ишь какъ офранцузился!.. Вотъ бы брякнулъ-то при комъ-нибудь… Нужно, братецъ выждать, что тутъ будетъ,— а тамъ и видно будетъ какъ дйствовать…
— Ну, какъ знаете, говорилъ растерявшійся едоръ,— а я вотъ что… я схожу къ Баженову, словно обрадовавшись вспомнилъ онъ по привычк обращаться къ пріятелю во всхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ.
Сердце у Груни такъ и ёкнуло при этомъ имени. Она сама подала едору шляпу и проводила его на крыльцо.
— Ступай, радость моя, да спшне, говорила она,— онъ поможетъ… хоть совтъ дастъ…
Галдилинъ отъ Коржавина прямо отправился въ кружало на Балчугъ. Подьячій уже былъ что называется на второмъ взвод, но увидвъ входящаго Силу Силыча скомандовалъ еще сткляницу травника.
— Голубчикъ, Антипычъ, не выдай! заговорилъ Галдилинъ,— Коржавинъ-то взаправду мошенникъ первой руки, а сынишка его — истый душегубецъ… Оно и я имъ страху задалъ, да этого мало… Я имъ покажу себя. Пиши челобитную…
Антипычъ проворно вынулъ изъ шапки двухкопечный, листокъ гербовой бумаги, отцпилъ отъ пояса чернильницу, провелъ рукой по губамъ и приготовился писать.
— Бай же, въ чемъ дло.
— Имъ пиши, Антипычъ, что выпроводивъ меня по обманному обычаю изъ столиціи, этотъ мошенникъ Коржавинъ сговорилъ опекаемую мною двицу за своего сына… Вдь и у отца спрашиваются, а безъ опекуна какъ же?
— Ну, нтъ, это братъ стой!.. Такъ ничего не выйдетъ, надъ тобой же засмются, что въ родню лзешь… говорилъ Антипычъ, щелкая перомъ,— ты что-нибудь всклепли — вдь не станутъ поврять.
— Да чтожь всклепать-то?
— Ну, примрно, похалъ я (имярекъ), изъ царствующаго града Москвы, по дламъ своимъ въ Каширу, и оставилъ денегъ своихъ тысячу рублевъ и триста рублевъ на двор у посадскаго московскаго Васильи Коржавина и всякихъ животовъ рублевъ же на тысячу и больше — и въ отсутствіе мое оный Василій Коржавинъ обманнымъ обычаемъ опекаемую мною дворянку Красухину за сына моего насильно выдалъ и достатки мои себ присвоилъ и меня при возвращеніи съ двора своего побоями выбила. и животовъ моихъ лишилъ. А на учтивый спросъ мой…
— Ну, имъ ладно, пиши, пиши!.. потирая руки замтилъ Сила Силычъ.
— На учтивый спросъ мой оный Василіи и сынъ его едька принялись меня бить смертнымъ боемъ и живота бы воистину лишили, да окольные люди отняли меня у оныхъ кровопійцъ.
— Ну это, братъ, Аптипычь, не ладно — ино станутъ смотрть боевые знаки…
— Дохтура можно подкупить, дай ему алтынъ десять — настрочитъ-те такой обыскъ что любо два, это я теб ужо устрою. У насъ есть важный дохтуръ подъ тотъ случай — съ чувствіемъ изобразитъ… Вотъ те и вся недолга, готова! или въ магистратъ и проси управы на озорниковъ не тотчасъ, чтобы оные безобразники изъ града не утекли — и за карауломъ привесть и въ острогъ посадить впредь до ршенія по существу… А тмъ временемъ завтра можешь и увезти своихъ бабъ. По челобитью твоему пошлютъ за оговоренными, а ты своихъ барынекъ-то и увози…
Сила Силычъ кинулся въ магистратъ.
На счастье его, ратманы были еще въ сбор — и нсколько алтынъ, подсунутые кому слдуетъ, возъимли настолько сильное дйствіе, что указъ о захват и привоз мнимыхъ обидчиковъ былъ подписанъ тутъ же и врученъ челобитчику. Галдилинъ снова раскошелился и посыльные изъявили согласіе слдовать за нимъ неотложно для выполненія по указу объ арест Коржавиныхъ.

XV.
Выборъ.

Въ самомъ конц Петровскаго арсенала въ Кремл, окнами къ его вковой оград, отведено было небольшое помщеніе архитектору капитану Баженову, у котораго дла было но горло и все спшное, а сосдство твердыни отпускало свтъ весьма скупо, солнца же и совсмъ не было видно. Полумракъ этотъ, къ которому молодой человкъ привыкъ очень скоро, получилъ даже особенную прелесть въ глазахъ Баженова: онъ шелъ въ ладъ къ его мечтательному настроенію. Полное одиночество и этотъ полусвтъ могли привить расположеніе къ созерцанію человку и боле живому, чмъ во складу своего ума, по наклонностямъ и характеру былъ Баженовъ. Продолжительная работа, соединенная съ трудомъ механическимъ, располагаетъ къ думамъ невеселаго свойства. А у Баженова къ тому же запала новая забота — и съ усиленіемъ ея возрастало недовріе къ самому себ.
Со дня первой встрчи, образъ Груни неизгладимо врзался въ памяти Баженова, представляясь незваный-непрошенный мысли художника и въ то время, когда онъ меньше всего могъ ею заниматься. Даже обдумывая планы не только декоративныхъ фасадовъ, но и самыхъ прозаическихъ сооруженій, Баженовъ припоминалъ ея черты,— нить мыслей задумчиваго композитора внезапно обрывалась — и соображенія размровъ замнялись мелькавшимъ представленіемъ домика у св. Климента, за которымъ зеленлъ травяной коверъ двора, а за нимъ, ршетка сада — и на дорожк къ нему словно изъ земли выростала Груня… Или вдругъ чуткій слухъ влюбленнаго поражался звонкимъ смхомъ двушки — онъ сбирался заговорить съ ней, и сталкивался съ существенностью, полумракомъ своего кабинета и ворохомъ чертежей, снова поднималъ циркуль и принимался за прерванныя служебныя занятія. Иной разъ Баженовъ и самъ гналъ отъ себя эти мысли, которыя считалъ преступными, такъ какъ зазноба его была уже невстой другаго.
— Прощай, Груня! мысленно повторялъ онъ съ болью въ сердц:— какъ мн жаль ея! Не жаллъ-бы, еслибъ не этотъ головорзъ едька!.. Разв такой мужъ нуженъ для Груни?..
Отвлекаясь въ этихъ мечтахъ, художникъ самъ чувствовалъ, что работа его не спорится. Приглашеніе поторопиться получалъ онъ уже два раза — и, наконецъ, встовой принесъ ему записку отъ генералъ-фельдцейхмейстера, съ непремннымъ приглашеніемъ, пожаловать сегодня къ четыремъ часамъ съ чертежами. Баженовъ, сбросивъ кафтанъ отъ нестерпимой жары, въ одномъ камзол, работалъ съ полнымъ рвеніемъ, силясь вознаградить потерянное время, какъ вдругъ за спиной ему послышались торопливые шаги. Онъ быстро обернулся и увидалъ встревоженнаго едора.
— Выручай, Василій Ивановичъ, бда стряслася немалая! говорилъ тотъ запыхавшись, и слъ, утирая платкомъ раскраснвшееся лицо.
— Бда? какая? съ кмъ? чуть не выкрикнулъ послдняго вопроса Баженовъ, котораго кольнуло въ сердце предчувствіе чего-то недобраго.
— Со всми съ нами… и съ отцомъ… и со мною… и…
— Съ Красухиной? перебилъ Василій Иванычъ.
— А ты ужь знаешь?
— Говори, говори! перебилъ Баженовъ.
едоръ несвязно разсказалъ ему все случившееся.
— Ну что-же?.. какъ же ты?..
— Да что же я тутъ подлаю?..
— Какъ что? да разв не жаль потерять?
— Жаль-то — жаль… Да ты подумай, каково съ этакимъ звремъ связываться… За него вишь власти…
— Какія власти? всякаго дурака ты готовъ слушать и врить ему… Да что-жь ты — трусишь что-ли? Въ Париж ты былъ не таковъ.
— Въ Париж, братъ, люди…
— Ну, ты разсуди, что можетъ этотъ Галдилинъ сдлать противъ желанія матери и дочери?
— А просто увезти ихъ, какъ онъ и распорядился…
— Кто распорядился? чмъ? уже вспылилъ Баженовъ,— да что ты думаешь, разв мы въ волшебномъ царств что-ли живемъ? На что же матушка государыня?
— Да кто-жъ ей что повдаетъ? А онъ вдь опекунъ и правительствомъ приставленъ…
— Что ты вздоръ все толкуешь! Я въ жизнь не поврю, чтобы у меня кто вырвалъ, чего я не хочу отдать… Самъ значитъ хочешь отступиться.
— Какое, хочешь! да все какъ-то сомнительно, говорилъ едоръ,— можетъ еще на то ея воли нтъ — вдь посл того, что ты знаешь, отъ нея еще ничего не было. Какъ тутъ дйствовать — я и ума не приложу, чтобы не было суеты изъ ничего…
— Какъ? говори правду — вдь объясненіе было…
— И было, и нтъ — начиналъ…
— Ну, а она… отшучивается что-ль?
— Нтъ, въ шутки-то не пускалась, а и говорить ничего не говоритъ… Да ты меня не спрашивай! Ты лучше скажи, какъ-бы ты самъ на моемъ мст поступилъ…
— Если бы я любилъ? сказалъ Баженовъ, поднимая голову, и едору показалось, что красивое лицо его словно засіяло.
— Ну, положимъ, если бы любилъ… запнулся едоръ.
— Тогда… Ну, да что-жъ тутъ толковать — не выдалъ бы, да и вся недолга…
— А если бы это кому нибудь было противно? задумчиво и нершительно выговорилъ едоръ.
— Э, да ты что-то утаиваешь! воскликнулъ Баженовъ,— она теб видно просто никакой надежды не подала — абшидъ прописала…
— А хоть бы и такъ? ну?
— Я вижу, ты просто потерялъ голову! внезапно повеселвъ сказалъ Баженовъ, и быстро накинувъ кафтанъ, хлопнулъ друга по плечу:— ну, пойдемъ, я теб покажу, что въ этихъ случаяхъ длаютъ…
Пріятели шли спшно, изрдка и отрывисто лишь переговариваясь,— и то больше едоръ, старавшійся уяснить себ мысли пріятеля, длалъ ему вопросы, на которые сосредоточенный Баженовъ отвчалъ одними междомтіями. На плавномъ москворцкомъ мосту, едоръ, долго вглядывавшійся въ шедшаго впереди ихъ дороднаго человка межь двумя солдатами съ ружьями на плечахъ и съ сержантомъ впереди, вдругъ пріостановился — и взявъ за руку Баженова, проговорилъ вполголоса: ‘вотъ онъ и есть, Галдилинъ-то, гляди-ко, солдатъ куда-то ведетъ!.. Ужь не къ намъ-ли?’ растерянно прибавилъ онъ.
— А хорошо, кабы къ вамъ! это было бы на руку! язвительно и не безъ примси злобы отозвался Баженовъ, прибавляя шага.
Пріятели шли позади, держась въ возможно близкомъ разстояніи, но не нагоняя, а какъ только Галдилинъ съ своимъ эскортомъ повернули въ ворота дома Коржавиныхъ, Баженовъ стиснулъ руку едора и б гомъ заставилъ его пробжать остальное разстояніе.
Галдилинъ шелъ по двору, съ сіяющимъ лицомъ, держа въ рукахъ ордера магистрата о захват и представленіи начальству посадскаго Василія Коржавина съ сыномъ вмст, учинившаго воровство и подвохъ въ ущербъ прізжему дворянину Сил Галдилину.
Распахнувъ настежь двери и ни на кого не смотря, вошелъ онъ въ комнату, гд сидли съ перепуганными лицами хозяева и постоялицы Коржавиныхъ. Василій Никитичъ, съ недоумніемъ въ лиц, привсталъ и степенно ждалъ что будетъ.
— Вотъ, господинъ сержантъ, оный и есть Василій Коржавинъ, указывая пальцемъ на него величественно проговорилъ Галдилинъ.
Груня, стоявшая у окна и пугливо глядвшая на вошедшихъ вооруженныхъ солдатъ, вдругъ съ изумленіемъ различила за плечами ихъ знакомые облики едора и Баженова, котораго сначала не узнала, потому что онъ былъ въ полной форм и съ такимъ гнвнымъ выраженіемъ лица, какого никогда не видывала она въ кроткихъ чертахъ Василія Иваныча.
— А что касается сына его едора, продолжалъ Галдилинъ,— то ты, господинъ сержантъ, изволь отца допытаться, куда онъ его скрылъ…
— едоръ Коржавинъ здсь, сказалъ Баженовъ, выступая впередъ.
Солдаты глянули на него и взяли на караулъ, а сержантъ вытянулся передъ капитаномъ.
— Коли на лицо оба, такъ изволь вашество распорядиться! съ низкимъ поклономъ проговорилъ Галдилинъ, принимая его за наличнаго представителя власти и передавая ему въ руки ордеръ.— Спасибо теб, что потрудился пожаловать… Вотъ тутъ все въ грамотк прописано…
Баженовъ взялъ ордеръ и сталъ пробгать глазами. Коржавины и Груня съ матерью, почуявъ защиту, невольно подвинулись и столпились около него. Сержантъ тоже подобострастно глядлъ на капитана, какъ бы ожидая приказаній.
— Да ты-то самъ кто такой? пробгая глазами поданную бумагу, отнесся Баженовъ къ Галдилину.
— Сила Галдилинъ, какъ туто значится, отвтилъ тотъ.
— Какого чина, спрашиваю я…
— Изъ подъячихъ, ваша милость, бывый веневской воеводской канцеляріи.
— А не дворянинъ? строго сдвигая брови, сказалъ Баженовъ.
— Все едино, вашество!.. заминая допросъ, продолжалъ Галдилинъ, у котораго отчего-то прежняя увренность вдругъ смнилась робостью.
— Такъ ты признаешься, что ты самозванецъ и лгунъ, взглянувъ на сержанта проговорилъ Баженовъ,— онъ воромъ называетъ человка почестне себя, котораго вс знаютъ. А правда-ли, что самъ онъ изъ подъячихъ — это должно подтвердиться документомъ — гд у тебя видъ?
— Какой тамъ видъ? пятясь къ дверямъ, проговорилъ Галдилинъ.
— Съ которымъ пріхалъ, коли взаправду веневскій подъячій, сказалъ Баженовъ: — абшидъ отъ воеводы на проздъ до Москвы, коли тебя отпустили.
— Зачмъ отпускать?.. я самъ пріхалъ… лепеталъ вполголоса Галдилинъ.
— Василій Никитичъ, да вы знаете его? обратился Баженовъ къ хозяину.
— Знаю подъ такимъ именемъ, какъ онъ самъ назвался, а онъ мн никакого абшида не предъявлялъ, улыбаясь проговорилъ Коржавинъ.
— Когда нтъ абшида, стало ты бглый… Чего смотрите? Взять его! проговорилъ Баженовъ сержанту: — ведите его въ Кремль на арсенальную гаубвахту и тамъ подождать меня. Я только донесу его сіятельству, какіе по Москв ухари разгуливаютъ,
Сержантъ, услыхавъ слово самозванецъ, давно уже ощупывалъ въ рукахъ веревку — и теперь мгновенно доставъ ее, отчеканилъ: ‘слушаю, ваше высокоблагородіе’. Не усплъ Галдилинъ опомниться отъ испуга, какъ уже руки его были скручены — и по команд сержанта ‘налво кругомъ, маршъ!’, онъ уже шагалъ между двумя гренадерами тою же дорогой, по которой недавно шелъ такимъ павлиномъ.
Съ исчезновеніемъ ихъ, водворилась тишина, вс были озадачены внезапностью розыгравшейся сцены, вначал принимавшей грозный характеръ,— едоръ стоялъ какъ въ столбняк, Груня глядя на него, улыбалась, мать ея тихонько плакала, Василій Никитичъ обнялъ Баженова и съ чувствомъ проговорилъ: ‘спасибо, Василій Иванычъ! другъ узнается въ бд — вотъ ужь истинно выручилъ — и такъ неожиданно’…
При этихъ словахъ старуха Красухина бросилась въ ноги. Баженову, такъ что онъ едва усплъ подхватить ее.
— Спаси, отецъ!.. говорила она, захлебываясь слезами,— докончи свои благодянія, заступись… не выдай нечестивцу… Мы твои по гробъ врные слуги.
— Полноте, матушка, все пойдетъ къ лучшему, успокоивалъ ее Баженовъ, поддерживая старушку,— мн сейчасъ надо спшить къ генералъ-фельдцейхмейстеру, отпустите со мной Аграфену Александровну, я представлю ее графу Григорью Григорьевичу и разскажу все — онъ вступится за ея сиротство…
— Вотъ, что дло, то дло! сказалъ Василій Никитичъ,— слушайтесь его, матушка, все будетъ ладно, я сейчасъ пойду вскричу одноколку заложить… Времени! терять неча…
Старушки принялись обряжать Груню, и скоро молодая двушка, разодтая въ лучшее платье, вышла подъ руку съ Баженовымъ на крыльцо.
Василій Никитичъ самъ усадилъ ихъ въ домодльный экипажъ, запряженный рослымъ воронымъ битюкомъ. Баженовъ взялъ возжи, и едва повернувъ изъ воротъ погналъ что есть духу.
Какъ только одноколка миновала дома два, лица обо(ихъ молодыхъ людей приняли выраженіе напускной сдержанности, Баженовъ старательно правилъ битюкомъ, который бжалъ слегка переваливаясь и насторожа уши, словно чуя себя въ чужихъ рукахъ, Груня старалась глядть всторону отъ Баженова — но мало-по-малу, живописная обстановка тогдашней Москвы съ ея садами, деревянными срубами купеческихъ хоромъ, каменными домами вельможъ, производила свое дйствіе на глаза, молодой двушки, засидвшейся въ четырехъ стнахъ.
Улыбка незамтно тронула ея маленькій ротикъ, когда за Балчугомъ синей лентой развернулась рябь Москвы-рки и съ воды потянуло затхлистой прохладой, глаза весело перебгали по зубчатой стн и башнямъ нагорнаго Кремля, по узорчатой мозаик Василія Блаженнаго, виднвшейся издали вкуп со всми прочими соборами. Груня тихо и набожно перекрестилась на золотыя главы, жарко сіявшія на послполуденномъ солнышк…
— Аграфена Александровна, заговорилъ Баженовъ. медленно поворачивая къ ней голову,— что же мн сказать графу — просто просить заступы отъ опекуна или съ тмъ что вы замужъ идете?
Лицо его было блднй обыкновеннаго, и онъ съ трудомъ выговорилъ послднія слова.
— Это вы объ едор Васильич говорите? чуть слышно переспросила Груня, закраснвшись и потупляя глаза.
— Да, нетерпливо отвтилъ Баженовъ съ выжидажающимъ взглядомъ.
— Вотъ я на васъ пошлюсь, Василій Иванычъ, проговорила Груня,— посовтуете ли вы мн? какъ вы скажете — такъ тому и быть.
И она впервые подняла на него ласковые, молящіе глаза.
— Что мн совтовать?! взволнованно воскликнулъ Баженовъ, передернувъ возжами: — какъ мн совтовать вамъ въ такомъ дл?! Нтъ, пожалуйте, ослобоните, Аграфена Александровна… конечно, едоръ мн пріятель… а все-таки правду таить не приходится… да вы сами видть можете…
— Какъ же вы прежде мн про него не то говорили? Помните, въ первой какъ зашли къ намъ…
— Тогда иное дло было, тяжело вздохнувъ отвтилъ Баженовъ,— тогда еще я… я еще не зналъ васъ…
Онъ отвернулся и усиленно задергалъ возжами.
— Говорятъ, онъ втренникъ большой руки, начала Груня, смле взглядывая на Баженова,— да вдь есть пословица: быль молодцу не укоръ… какъ полагаете?.. Вы сами-то, Василій Ивановичъ, простите мои глупыя слова, имли къ кому склонность аль нтъ?..
— Досел, нтъ еще, почти прошепталъ Баженовъ.— Да что обо мн толковать! не мою судьбу ршить сей минуты… ваша-то какъ?
— А такъ, что просите вашего милостивца, заступился бы онъ за насъ съ матушкой, а покинуть ее моего желанія нтъ…
— Голубушка, Аграфена Александровна, не томите вы меня, умолялъ Баженовъ,— молвите хоть словечко вдомекъ… какая бы тому причина?
— Да гршно было бы повнчаться, когда есть иные кто помиле, застнчиво сказала Груня, понуривъ голову.
— Груня, радость моя, вскрикнулъ Баженовъ,— сколь же счастливо, что едору вспало на мысль кинуться ко мн, а я вдь было положилъ больше къ вамъ ни ногой…
Все какъ-то закружилось у него въ глазахъ, кровь прилила къ голов и сердцу, онъ страстнымъ взглядомъ словно весь такъ и впился въ Груню, забывъ и битюка, и Красную площадь, и все на свт…
— А ну, коли я скажу графу І’ригорью Григорьевичу, что самъ на теб женюсь — пойдешь, Груня, радость моя?
Груня, улыбаясь, подобрала выпущенныя имъ возжи, и ловко управивъ сбившимся битюкомъ, подняла на Баженова кроткій, привтливый взглядъ…
— Коли будетъ на то воля матушки, я согласна, тихо проговорила она.
— Нтъ, ужь теперь и матушк не отдамъ!.. восторженно вскричалъ Баженовъ.
Одноколка съ гуломъ и грохотомъ вкатила въ Никольскія ворота и направилась къ Арсеналу. Останови лошадь у крыльца, Баженовъ передалъ возжи солдату, соскочилъ и подалъ руку Грун.
— Не посылалъ за мной, графъ? спросилъ Баженовъ, входя изъ корридора въ аппартаментъ, занимаемый генералъ-фельдцейхмейстеромъ.
— Два раза уже посылать изволили, отвчалъ адъютантъ.
— А есть кто у него?
— Никого.
— Подождите меня здсь, сказалъ Баженовъ смущенной двушк, усаживая ее въ пріемной зал, а самъ пошелъ въ кабинетъ.
Непривычный глазу просторъ пріемной залы съ громадными окнами и отсвтами ихъ на блестящемъ полу — какою-то робостію сжималъ сердце Груни.
Бесда начальника съ подчиненнымъ тянулась томительно-долго — и ни одинъ звукъ разговора, какъ ни старалась уловить его Груня, не долеталъ до ея слуха.
Она уже начинала тосковать и непрошенныя слезы навертывались на ея рсницы. Но тутъ растворилась дверь и раздался звучный голосъ: ‘ну, ну! показывай же невсту-то!..
Покраснвъ какъ маковъ цвтъ, Груня увидала передъ собой молодаго генералъ-фельдцейхмейстера подъ руку съ Баженовымъ.
— Полюбите его, сударыня, не останетесь въ наклад, привтливо сказалъ графъ Григорій Григорьевичъ,— дорогой человкъ! золотое сердце!.. Я самъ охотно благословлю васъ въ добрый часъ… А о самозванномъ опекун вашемъ перестаньте думать — раздлаться съ нимъ — мое ужь дло…
Счастливый Баженовъ возвращался съ своей невстой, какъ можно боле замедляя обратный путь по московскимъ улицамъ. Онъ гордо и высоко держалъ голову, правя лошадью и покрикивая на прохожихъ, толпившихся на мосту. Изрдка онъ обращалъ лицо къ Грун, любовно взглядывая ей въ глаза и каждый разъ встрчая такой же отвтный взглядъ. Лица ихъ дышали кроткимъ, успокоеннымъ счастіемъ.

XVI.
Что посяно, то пожинается.

Пріздъ Галдилина, вся кутерьма которую онъ надлалъ, чуть было не состоявшійся арестъ, наконецъ вопли и плачъ женщинъ,— ничто повидимому не затронуло Василія Никитича настолько, чтобы онъ вышелъ изъ тягостной апатіи. Новое горе — уже нсколько дней скрываемое отъ домашнихъ и тмъ сильнй угнетавшее его — поразило его внезапно, въ самомъ разгар лелемыхъ имъ надеждъ. Эти надежды, такъ было помолодившія главу дому Коржавиныхъ, общали ему нетолько обширное поле дятельности, но и обильную жатву добра въ будущемъ. Самолюбіе, даже въ самомъ благородномъ значеніи этого слова, до сихъ поръ было послднею струною въ Коржавин — для него въ сущности было все равно: онъ или не онъ будетъ дйствовать въ пользу согражданъ, лишь бы благодтельныя преобразованія коснулись ихъ быта — изъ загнаннаго забитаго посадскаго выработали честнаго гражданина, способнаго понимать законность дйствовать съ сознаніемъ достоинства и съ желаніемъ приносить мощь водворенію общаго благосостоянія. Работая надъ своимъ перечнемъ, онъ не щадилъ ни старыхъ силъ, ни времени, ни денежныхъ тратъ на справки, проводилъ какъ юноша ночи безъ сна, пренебрегалъ даже торговыми своими длами — и все таки ошибся въ разсчет.
Думая о пересозданіи своего сословія, или лучше сказать объ уничтоженіи всего наросшаго въ сред его вками предразсудковъ, невжества, дикаго произвола, своекорыстія и нежеланія отдльныхъ членовъ приступить къ самодятельности, ради тупаго немогузнайства и ограниченныхъ расчетовъ,— онъ забывалъ, что ему придется имть дло съ тми самыми людьми, которые допускали все это.
Когда дошло до дла, равнодушные къ безобразію настоящаго, члены этой клики ршили, что само въ руки дается имъ счастіе,— что слдуетъ только употребить маленькую хитрость, и желанія ихъ увнчаются успхомъ, а желанія ихъ заключались въ вещахъ самыхъ невинныхъ и далеко не затруднительныхъ, какъ имъ казалось. Эти разумные мужи-граждане желали, напримръ, для удовлетворенія своей кичливости, чтобъ имъ позволили покупать крестьянъ и деревни, не на посессіонномъ прав для развитія фабрикъ, а чисто на помщичьемъ.
Хотли они высокизъ ранговъ и золотыхъ мундировъ, съ одной стороны — чтобъ показать свое значеніе предъ чиновниками взаправду, а съ другой — чтобъ эти мундиры были грозой на бдныхъ мщанъ, межь которыхъ первостатейные думали разъигрывать роль князьковъ. Мундиры для удовлетворенія честолюбія этихъ самозванныхъ patres conscripti — Василій Никитичъ въ проэкт своемъ еще допускалъ въ пользу тхъ негоціантовъ, которые заведутъ заграничную торговлю сами ‘и на своихъ корабляхъ,’ вставилъ онъ для большей убдительности, но никакъ не могъ переварить идеи помщичьяго права надъ одногорожанами, вся вина которыхъ заключалась въ томъ, что они еще не разжились. Поэтому, на прав патроната и кліентизма и прозошелъ первый разладъ.
Об стороны не уступали, да признаться-сказать слабйшей сторон т. е. составителю проекта и трудно было вступить въ сдлку, такъ какъ почтенные обладатели толстой мошны, для пущаго усиленія своей значительности, требовали еще права самосуда, понимая его опять по своему. Они напримръ находили очень разумнымъ и вполн естественнымъ, чтобы первостатейнымъ предоставить право сченія и прочихъ наказаній своей прислуги, безъ всякаго контроля и отвтственности, ‘для лучшаго порядка’, какъ они говорили, прямо ссылаясь на права родительскія и на патріархальность отношеній хозяина къ прикащикамъ и ниже. Идеи Василія Никитича объ учрежденіи вспомогательнаго банка, для пособія начинающимъ торговлю, сперва какъ будто и поманили его успхомъ, когда удалось ему довольно наглядно разъяснить непрерывное возрастаніе дохода. Но злой судьб Коржавина угодно было, чтобъ на засданіи въ числ прочихъ очутился и Молчановъ-Хмуровъ. Тотъ ни какъ не могъ забыть отказа Василья Никитича хать на Втку, искалъ всякаго случая придраться — и теперь высказанная имъ посылка, съ точки зрнія его очень логичная, навяла на своекорыстныхъ капиталистовъ страхъ и опасенія за свою будущность.
— Коли эти голыши да на наши денежки расторгуются, такъ мы-то причемъ останемся? говорилъ Хмуровъ купцамъ,— у него теперя-тко нтъ, онъ въ банк займетъ, на мои денежки барышъ возьметъ, барышу-то будетъ бол чмъ росту. Н—тъ, коли бы онъ барышъ за проценты отдалъ — ну это выгодно было бы…
— За что-жь ему проценты платить, коли барышомъ не пользоваться? спрашивалъ Василій Никитичъ.
— Да вдь барышъ-отъ мой, а онъ значитъ торговалъ у меня на отчет…
— Нтъ онъ бралъ на свой страхъ, а не на отчетъ.
— А! на страхъ?! Ну, а коли истранжиритъ ихъ — денежки-то значитъ пропали коли на страхъ, самодовольно поглаживая бороду говорилъ Хмуровъ.
— Да вдь съ порукой… съ тремя поручителями!.. не уступалъ Василій Никитичъ, начиная горячиться.
— Да почемъ я знаю, есть ли у поручителей-то?.. Можетъ вс на кругъ обдуваютъ… Да и то не ладно: вдь онъ нын займетъ пятьсотъ рублевъ, на тотъ годъ тысячу, а тамъ и до двадцати дойдетъ,— тогда ему и чортъ не братъ — станетъ такой же купчина какъ я…
— Да давая ему торговать, вы расширяете коммермерцію. Чтожь деньгамъ-то безъ движенія лежать?— все равно что въ земл закопать!.. Вдь въ займы даете же…
— Эка ты что смнилъ! ядовито засмялся Хмуровъ,— даемъ, да кому?— барамъ — еще бы не давать!— зато подъ какіе росты, да и втянешь въ неоплатные, тутъ ужь все за безцнокъ идетъ… Дло начистоту.
— Какъ на чистоту — самое черное дло: находить выгоду въ томъ, что другой раззоряется!.. вспылилъ Коржавинъ.
— А по твоему какъ же!— вотъ у насъ теперь положимъ десять лавокъ суконныхъ, да и то покупщиками сбивается, а какъ двадцать заведется, такъ въ мою лавку и не заглянутъ… А я себ въ бирюльки играй?.. Неча сказать — уважилъ!.. Да не обидно бы еще было, когда бы у такожь христіанина какъ я торговля шла — ну, свой свояку поневол другъ, а какъ голыши-щепотники станутъ у тебя изъ-подъ носу кусы-то выхватывать, такъ вотъ ужь подлинно обидно, что на свои деньги купилъ себ ворога.
Въ сред купцовъ, большею частью старообрядцевъ, пронесся ободрительный ропотъ.
— Да вдь нмцы же торгуютъ, тоже не вашего толка? чтожь такая страсть на тебя напала, что наши бдняки разживутся?! еще горяче вступился Василій Никитичъ, почуявъ откуда втеръ дуетъ,— давай Богъ всякому!.. Коли бы русскому народу побогаче стало — и всмъ бы лучше было — и государству подати бы взносились исправне, и голода бы уменьшились, иное бы и вздешевло…
Тутъ ужь нсколько человкъ разомъ поднялись и заговорили вс вмст.
— Ишь ты, краснобай! всхъ братъ не напитаешь. А то еще вздешеветъ — намъ-то что за польза! Намъ чмъ дороже тмъ лучше! слышались голоса въ поддержку Молчанову-Хмурову.
Василій Никитичъ махнулъ рукой и, разсерженный до негодованія, вышелъ изъ комнаты. Водворилось молчаніе.
— Чтожь это онъ — и тягу? Причемъ же онъ насъ оставилъ? заговорилъ кто-то.
— Чего оставилъ? говори слава Богу, что впору высказался! отозвался Хмуровъ,— вишь какой ворогъ-то! онъ бы теб посадилъ на шею всю эту гольтепу безпятую — всю бы въ купцы понадлалъ насчетъ нашего кармана…
На слдующія совщанія Коржавина уже не звали. Наступилъ день выборовъ. Василій Никитичъ нарочно пошелъ въ ряды мимо недавнихъ пріятелей — никто ему не кланяется.
— Ну что, какъ у васъ? спросилъ онъ у одного изъ маловліятельныхъ, который казался на видъ попроще.
— Да то-есть насчетъ чего?
— Съ депутатами-то, съ депутатами-то какъ вы?
— Да не знаю, какъ старшіе, отвтилъ тотъ, почесывая въ затылк.— Говорятъ, будто ужь имютъ на примт…
— Обижаться-то тутъ нечего, они бы выслушали, я бы ужь отстаивалъ ихъ интересы.
— Не знаю… какъ сказать… да, конечно… отвчалъ купецъ, и каждое слово его тяжелымъ молотомъ било по сердцу Коржавину.— Да кажется, они ужь выбрали. Прощенья просимъ! отчеканилъ скороговоркой и скрылся.
Совсмъ уничтоженный потащился Коржавинъ по желзному ряду… Тамъ, въ одной изъ лавокъ, рыжеволосый парень, размахивая руками, во все горло вщалъ новость.
— И баринъ-тъ какой преотмнный! Какъ онъ нашихъ принялъ! Все господами да хозяевами величалъ, ты приссть просилъ — чего говоритъ стоите… И я значитъ съ полнымъ удовольствіемъ принимаю… На то, говоритъ, я князь Голицынъ есть — и Москва, говоритъ, моя родимая сторона, чтобы вы, господа посадскіе, безъ сумленія оставались. А ворогамъ говоритъ вашимъ низачто не выдамъ… И нашъ Хмуровъ ему про это самое, про золотые-то кафтаны, челобитье всучилъ… Хорошо, говоритъ, благо что надоумили, будетъ все по вашему: меня государыня знаетъ и не смняетъ на кого-нибудь…
Коржавинъ понялъ, что въ депутаты прочили князя Голицына — и сердце его болзненно сжалось.
— Одначе не совсмъ ладно, вмшался въ рчь одинъ изъ пожилыхъ мужиковъ,— какъ эвона Алексй заговорилъ, чтобы намъ крестьянъ покупать, а князь-отъ какъ свиснетъ да протяжно таково ровно иволга… ‘Эна, говоритъ, васъ куда метнуло — не широко ли, говоритъ, крылья распускаете?— а дворяне-то начто?’.. Ужь на что Алешка рзокъ, а тутъ сроблъ — потому нельзя — князь!..
И Василій Никитичъ, услыхавъ это, благословилъ ту рознь, которую проклиналъ до сихъ поръ — само собою складывалось то, за что онъ боролся. Но тмъ не мене мысль о томъ, что князь легкомысленно будетъ относиться къ насущнымъ потребностямъ общества, отравляла ему душу…
— Господи, кабы не было страданій, не почувствовалъ бы, что человкъ есмь! твердилъ онъ себ въ утшеніе, возвратившись домой. Но ему все-таки было горько-такъ горько, что впослдствіи ни Галдилинъ, ни вся неурядица не производили уже на него впечатлнія.
Проводивъ Груню съ Баженовымъ, Василій Никитичъ не вернулся въ горницы, а прошелъ въ садъ и побродивъ по заросшимъ тропинкамъ, прислъ на ту лавочку, гд такъ недавно еще едоръ объяснялся съ Груней.
Съ лужаекъ вяло живительнымъ запахомъ скошенной травы, солнце пронизывало листву ослпительными лучами и чорныя тни листьевъ вырзывались на освщенной зелени и поперекъ дорожекъ. Скоро пришелъ едоръ, подсвъ къ отцу, онъ пробовалъ нсколько разъ заговаривать о томъ о семъ, но тотъ ему ничего не отвчалъ, и едоръ окончательно-было занялся чтеніемъ ‘Маріанны Бомарше’, изрдка отрывочными выходками выражая свое недовольство топорнымъ переводомъ. Вдругъ, куртины за дв, въ кустахъ раздались голоса Груни, старухи Красухиной и Баженова.
Говорили какъ-то вс разомъ, оживленно и словно торопясь.
— Вотъ я давеча назвалъ васъ матушкой невзначай, а теперь выходитъ вправду, слышался голосъ Баженова,— не препятствуйте нашему счастію… Аграфена Александровна мн сказала, что коли вамъ не противно, такъ она за меня идетъ охотою… Графъ Григорьевичъ вызывается быть посаженымъ…
— Батюшка, отзывалась Красухина,— ужли жь я ворогъ своему дитятк,— спаси тебя Господь, что призрлъ сироту…
И старческій голосъ зазвенлъ какъ-то радостно, шутливо обращаясь къ дочери: ‘Какъ же ты, голубушка моя, говорила, что за перваго встрчнаго не пойдешь?..’
— Да оно и впрямь не такъ, матушка! онъ не встртился, а самъ сюда пришелъ, отыскалъ меня, говорила Груня.
— Ну, дай вамъ Богъ совтъ да любовь!
Что-то больно кольнуло едора, и онъ какъ пригвожденный остался на мст. Всегда втреный, въ эту минуту онъ впервые почувствовалъ, что теряетъ навки невдомое благо, котораго цну вполн не сознавалъ, тутъ было все — и оскорбленное самолюбіе, и досада на самого себя, и обида отъ предпочтенія, чего онъ никогда не хотлъ даже и представлять себ возможнымъ…
— Батюшка, Василій Никитичъ, извини! проговорила Красухина, появляясь первою впереди молодой четы,— и ума не приложу, какъ это Груняша сладила… Безъ воли Божіей и волосъ, говорится въ писаніи, не спадаетъ съ головы человческой — стало судьба, такъ ужь ей видно на роду написано…
— Слава Богу, въ счастливый часъ да въ добрый, отвтилъ Василій Никитичъ,— вдь Аграфен Александровн съ нимъ жить, стало: кого выбрала — тому и внецъ…
Лицо едора приняло при этихъ словахъ выраженіе необычайной ярости, онъ стиснулъ зубы и посмотрлъ на отца. Но сановитый Коржавинъ не замчалъ или не хотлъ замтить этого взгляда, и лицо освтилось доброю улыбкою, когда онъ обратился къ Баженову.
— Поздравляю, Василій Иванычъ, боярышня добрая, и за тобою — чувствую — не пропадетъ…
Еще зле исказилось лицо едора. Баженовъ съ явною неловкостью подошелъ къ нему, какъ-то пошевеливая плечами и глядя въ землю.
— Ну, едя, не гнвись, будемъ друзьями по старому! Уладить-то я уладилъ, да не совсмъ такъ вышло, принужденно сказалъ Баженовъ.
— Коли въ сорочк родился, твое счастье при теб! язвительно процдилъ едоръ сквозь зубы, съ нахальствомъ взглянувъ на Груню,— ну, а дружбу-то побереги про другихъ, впрочемъ, желаю всякаго благополучія, а мн тутъ нечего длать…
И онъ быстрыми шагами пошелъ по тропинк къ дому, на крыльц встртилъ мать и проворчалъ: ‘это чортъ знаетъ что длается!.. прозвали невстку-то?!. На! изъ-подъ носа утащилъ’.
На удивленный взглядъ Анны Исаевны, онъ дико захохоталъ и бросился наверхъ въ свою свтелку.
Анна Исаевна съ перепуга сотворила молитву и поспшила въ садъ.
— Что съ малымъ-отъ сдлалось? не рехнулся ли? повторяла она про себя.
Узнавъ въ чемъ дло, она такъ близко къ сердцу приняла это огорченіе, что жалко было глядть на старуху.
Баженову окончательно стало неловко.
— Прощайте, матушка! прощай, радость моя! говорилъ онъ, откланиваясь,— завтра увидимся, привезу къ теб моего старика со старухой.
Какъ только Баженовъ съ Груней вышли изъ сада, вся принужденность и неловкость жениха исчезли, онъ глядлъ на свою нарченную съ выраженіемъ такого сіяющаго блаженства, словно все тяжелое, гнетущее было покончено и далеко-далеко за нимъ, а впереди открывалось одно свтлое, новое, манящее…
— Точь въ точь во сн, говорилъ онъ Грун, пожимая ея руку,— и понять не могу, какъ у меня хватило смлости давеча открыться теб, моя голубка!.. Такъ это внезапно сдлалось, ровно кто бы подтолкнулъ меня!..
— Теб ужь трудно было… а я-то, Василій Иванычъ!.. застнчиво красня отозвалась Груня,— сколько разъ бывало провожаю тебя вотъ къ этой самой калитк — и какъ захлопнется она за тобой, точно камень какой завалитъ мн сердце, такъ бывало и оторвется все — таково грустно станетъ — и сама бывало не знаю, къ чему оно такъ — анъ оно вонъ къ чему…
— Дорогая моя, желанная! шепталъ Баженовъ, впервые привлекая ее къ своей груди,— никакія силы теперь не оторвутъ тебя отъ моего сердца…
И онъ въ забытьи приклонилъ къ ней зардвшееся лицо… Груня, слабо отстранялась, невольно уступая невдомому ей обаянію близости милаго человка…
— Постой… погоди… увидятъ неравно, боязливо молила она,— скоро я стану твоя навсегда, крпко-накрпко… Буду теб врной рабой, воля твоя мн законъ будетъ… А своей воли у меня и теперь ужь нтъ, съ тихимъ счастливымъ вздохомъ докончила Груня, безсильно опустивъ голову на грудь Баженова…
едоръ видлъ изъ окна своей свтелки молодую чету, недвижно, безмолвно стоявшую у воротъ въ тсномъ объятіи и забвеніи всего окружающаго. Не зная самъ что длаетъ, онъ побжалъ внизъ и на крыльцо, но уже не захватилъ Баженова…
Груня, захлопнувъ калитку и повернувшись, такъ и дрогнула всмъ тломъ: въ нсколькихъ шагахъ передъ нею стоялъ едоръ, скрестивъ руки на груди — и видимо усиливаясь казаться спокойнымъ, въ упоръ глядлъ на нее сверкающимъ взглядомъ.
— За что же ты такъ насмялась надъ мною, Аграфена Александровна? началъ онъ сорвавшимся голосомъ,— ты, кажись, не такъ ршала, когда я пріхалъ.
— Помнится, я ничего не ршала, едоръ Васильичъ, поршилъ ты, отвтила Груня холодно.
— Я? попятился едоръ.
— Ты вонъ на томъ самомъ мст говорилъ, какимъ ты мужемъ будешь, а нын и на дл показалъ, каковъ ты мн защитникъ есть, отвтила она и подошла къ матери, шедшей съ Анной Исаевной къ дому. Старушки шли тихо и об плакали — одна съ горя, другая съ радости. Добравшись до крыльца, об сли на первой приступочк, подгорючившись.
— Не привелъ Богъ намъ породниться съ вами, матушка! начала Анна Исаевна, вздохнувъ.
— Что длать, матушка, на все Божья воля, суженаго конемъ не объдешь — и сама ума не приложу, какъ все свертлось.
А едоръ пошелъ искать отца въ саду.
— Здравствуйте, Василій Никитичъ! проговорилъ онъ, насмшливо раскланиваясь передъ старикомъ,— мы съ вами оба значитъ въ дуракахъ… Славно женилъ сына!.. Ха, ха, ха!
— Ахъ ты, пустозвонъ-мальчишка! отозвался тотъ,— да вдь въ эту дудку мое дло теб проиграть — вдь не кто другой, а ты самъ все это подстроилъ…
— И тутъ опять я же виноватъ? перебилъ едоръ, разставивъ руки.
— Да какъ же не ты? вдь теб жениться-то было — начто-жь ты не понравился?..
— Понравиться?.. Пусть ей чортъ понравится, а Васька Баженовъ еще наплачется съ ней: провела меня — и его проведетъ.
— Ну, не дуракъ ли ты, коли врешь безъ памяти?..
— Подлинно, дуракъ, что поврилъ теб, будто ты и вправду путное дло затялъ…
— Это что? ты никакъ меня корить вздумалъ? сказалъ приподнимаясь Коржавинъ,— только знай, что меня хоть ослы и лягаютъ, а я еще не совсмъ обезсиллъ… Я же теб все простилъ — и ты въ такую горькую минуту мн осмливаешься надо мной издваться…
— Простилъ? да теб другаго ничего и длать не оставалось!— считаться хочешь — давай!..
И онъ сталъ прямо передъ отцомъ въ позу борца, готоваго отбивать удары.
— Съ кмъ считаться, безумецъ?— отцу съ сыномъ?
— Да былъ ли ты мн отцомъ, когда завезъ за границу да тамъ и бросилъ?
— Я старался дать теб образованіе… а ты что длалъ?
— Тоже что и вс молодые люди — кто жъ молодъ не бывалъ?— это твои же слова. Я вдь не уродомъ родился…
— Нтъ, а сталъ уродъ… Изъ тебя думали сдлать человка а вышелъ пустомеля, не годный ни на что путное.
— Да изъ тебя то что вышло? сказалъ едоръ,— ты хвалишься своимъ умомъ — на чтожь его хватило?
Василій Никитичъ поглядлъ на сына въ нмомъ изумленіи, словно не вря ушамъ, и долго не могъ собраться съ надлежащимъ спокойствіемъ, чтобъ отвтить ему.
едоръ стоялъ передъ нимъ выжидая.
— Ты чтожь въ самомъ дл — судить меня чтоли задумалъ? блдня отъ негодованія проговорилъ Коржавинъ.
— Аль не по шерсти! язвительно отвтилъ едоръ,— гд жъ оно хваленое свободомысліе? Какой же ты посл этого послдователь отца нашего, Вольтера?..
Василій Никитичъ плюнулъ и пошелъ изъ сада.
— Правъ ты, Боже, меня наказуя! говорилъ онъ про себя,— во истину я заблуждался, думая, что можно давать свободу неразумнымъ… Я смлъ думать, что неразуміе пройдетъ, а оно только въ гору растетъ, когда нтъ твердаго основанія и нтъ узды, держащей въ границахъ… Зло отягощеніе, но не добро и распущенность.

Эпилогъ.

1771 годъ въ Москв, годъ мороваго повтрія, напомнилъ своими ужасами — сцены едва-ли повторявшіяся въ теченіи предшествовавшихъ 4-хъ вковъ. Русскій человкъ, всегда сосредоточенный подъ наплывомъ обстоятельствъ неблагопріятныхъ, съ развитіемъ бича эпидеміи одичалъ, ожесточился, потерялъ отличительное свойство своей натуры: доврчивость, и взамнъ этой свойственной человку наклонности перешелъ въ противоположную крайность, совсмъ несвойственную: боязнь предательства, подозрительность Если въ обыкновенное время человкъ, одержимый этой несчастной страстью, не бываетъ похожъ на себя, то можно представить себ, до чего доводили людей суеврный страхъ и сознаніе безвыходности положенія въ ту грозную годину, когда смерть мгновенно схватывала свои жертвы — и жертвъ этихъ считать было некому. Жители несчастной столицы походили на дикую толпу безумныхъ, которыхъ выводилъ изъ апатіи на одно мгновеніе ужасъ гибели, леденящій кровь и мутившій разсудокъ. А когда разсявался этотъ припадокъ, несчастные какъ-бы теряли сознаніе и бродили безцльно, не сознавая опасности своего положенія, забывъ, что у нихъ были когда-то милые сердцу, и впадая въ убійственное равнодушіе, останавливающее всякую самодятельность. Такъ по крайней мр было съ большинствомъ.
Люди привязанные къ формальной сторон религіи — конечно удерживали смутное понятіе о необходимости выполнить ея обрядовыя требованія, готовясь къ смерти, затмъ впадали въ малодушіе, длались какъ дти — и въ такомъ состояніи становились жертвой небольшой массы безстрашныхъ или злодйки-беззаботныхъ собратій, даже во дни мора считавшихъ важнйшей цлью своего существованія пріобртеніе. Нужно ли прибавлять, что для этихъ проходимцевъ не было ничего святаго и что политика ихъ, среди общаго потемннія, приводила къ самымъ блистательнымъ результатамъ, выставляя ихъ самихъ какими-то высшими существами, чуть не благодтелями впадавшихъ въ слпое отчаяніе.
Во имя вры и совсти, эти рыцари пріобртенія требовали отъ состоятельныхъ, но слабодушныхъ своихъ паціентовъ жертвованія всего ихъ состоянія на хорошее дло. Пріобртя нравственную власть надъ слабыми, они конечно разв въ рдкихъ только случаяхъ встрчали съ чьей либо стороны признаки явнаго сопротивленія. Но одна возможность такого упорства дйствовала возбудительно на самыхъ сдержанныхъ и потому подбиратели къ рукамъ чужихъ достатковъ — въ случа разсчета на противорчія, съ подобными упрямцами поканчивали втихомолку, благо можно было сослаться на чумную эпидемію при внезапномъ даже переселеніи съ сего свта въ другой міръ.
Извстно, что обладатель достатка бываетъ мене храбрымъ чмъ бднякъ. Въ страшные дни эпидеміи, истина эта подтверждалась тысячами примровъ въ блокаменной Москв. Люди состоятельные оказывались невольными обогащателями своихъ исконныхъ враговъ, вполовину только сознавая, что они теряютъ, и не подозрвая совсмъ, что ихъ обкрадываютъ. Зато поживлявшіеся на ихъ счетъ пріобртали самоувренность, надменность и величаніе передъ своими кліентами, обратившимися въ это скромное состояніе изъ недавнихъ патроновъ.
Говоря проще, люди безсовстные создавали себ капиталы грабительствомъ напуганныхъ заразой. Наживавшимися оказывались величающіе себя людьми древняго благочестія, а жертвами ихъ — простыя души христіанъ господствующей церкви. Здсь не было середины. Испуганное стадо врныхъ, совсмъ потерялось посл пораженія своего пастыря, этого отчаяннаго усилія изувровъ и бездльниковъ, очень опасавшихся замученнаго ими архіерея и потому поспшившихъ съ нимъ кончить.
Мать Мара, неизбжно появлявшаяся всюду, гд вода начинала мутиться и общала мало-мальски прибыльный уловъ рыбки, не измнила себ и въ этотъ разъ. На другой день по убіеніи Амвросія, карета ея медленно двигалась по улицамъ Москвы, то и дло объзжая многочисленныя рогатки, которыми оцплены были зачумленные кварталы. Мара съ любопытствомъ поглядывала на заколоченые ворота и ставни нкоторыхъ домовъ, усугублявшихъ своимъ видомъ общее впечатлніе безлюдья и выморочнаго затишья на улицахъ. Вмст съ свжимъ осеннимъ втеркомъ въ открытыя окна кареты изрдка потягивало горьковато-смолистымъ дымомъ — то горли на перекресткахъ мозжевеловые костры и возл нихъ что-то длали какіе-то люди въ темныхъ смоляныхъ балахонахъ.
— Сворачивай! назадъ! прозду нтъ! кричали они иногда сиплыми голосами, иногда молча пропускали экипажъ, которому чрезъ два три переулка приходилось объзжать новую рогатку…
На Красной площади пришлось и вовсе остановиться. Все пространство отъ самаго Василья блаженнаго до Никольской кишло народомъ. Въ глазахъ рябило это море головъ, гомозившихся словно громадный муравейникъ. Красныя, пьяныя, освирплыя лица проскакивали тамъ и сямъ, чередуясь съ суровыми обликами раскольниковъ, въ толп блдныхъ напуганныхъ горожанъ. Глухой ропотъ нсколькихъ тысячъ голосовъ словно повисъ надъ площадью, тамъ и сямъ слышалась брань, поднимались драки. Высоко выдляясь надъ толпой, облитая яркимъ солнечнымъ свтомъ, виднлась сдая обнаженная голова Еропкина, въ генеральскомъ мундир, верхомъ разъзжавшаго въ общей давк и повидимому уговаривавшаго разъяренную чернь… Массы народа напирали со всхъ сторонъ къ нему, съ угрозами и проклятьями. Старика оттснили въ Спасскія ворота, народъ хлынулъ за нимъ… Вдругъ изъ темной арки ихъ словно молнья мелькнула въ бломъ облак — и непривычный уху москвичей гулъ пушечнаго выстрла шарахнулъ толпу назадъ… Въ разныхъ мстахъ застонали голоса. Сверкнулъ еще огонекъ — и съ ревомъ и визгомъ пронеслось что-то большое тяжелое, хлопнувъ но каменной стн и осыпавъ известью съ обломками кирпича…
Мара, высунувшись изъ дверцы, кричала кучеру, чтобъ онъ гналъ скоре прочь, перепуганный бородачъ задергалъ возжами и направилъ было въ разрженный промежутокъ бгущихъ, какъ вдругъ, вмст съ третьимъ гулкимъ облакомъ изъ воротъ Спасской башни, карета съ трескомъ повалилась на бокъ. Мара, едва выскочивъ, наткнулась на какого то человка, навзничъ лежавшаго съ оторванной рукой, въ луж крови, на раздробленномъ колес, и судорожно вздрагивавшаго ногами…
— Ну чего сталъ? озлобленно крикнула сна своему извозчику — отпрягай живе!.. не ночевать тутъ… всхъ перебьютъ.
И она сама, помогая ему, блыми нжными руками сорвала постромки одной лошади, подобрала возжи, и вскочивъ по-мужски верхомъ, пустилась вскачь на перерзъ бгущихъ. Выстрлъ бухалъ за выстрломъ, ядра жужжали вдоль по Ильинк, гд особенно скучилась волна бглецовъ… Но Мара уже миновала опасную черту и мчалась къ Сущеву. Въ эти дни ужасовъ мора, мятежа, убійствъ и разбоевъ невроятное стало до того обыкновеннымъ, что видъ одиноко-скачущей женщины ни въ комъ не возбуждалъ удивленія — и Мару даже не окликнули ни у одной изъ рогатокъ: вплоть до усадьбы Молчанова-Хмурова…
Широкій дворъ ея, нкогда оживленный, теперь былъ пустъ какъ т улицы, что недавно прозжала Мара, только пятеро или шестеро смоляныхъ балахонниковъ и тутъ бросались въ глаза, точно ихъ по всему городу плодила зараза. Длинными баграми тащили они изъ напогребицы и за тмъ поволокли по земл какое-то громадное черное тло. Лошадь подъ Марой захрапла и попятилась, навостривъ уши, вытянувь морду по направленію къ страшнымъ фигурамъ, въ темныхъ блестящихъ балахонахъ, въ круглыхъ шляпахъ, наподобіе погребальныхъ, изъ подъ которыхъ вмсто человчьяго облика глядла маска съ птичьимъ носомъ, наполненномъ ароматными травами… То были колодники, обязанные убирать трупы зараженныхъ, а покойникъ, которому они отдавали послдній долгъ — Кузьма Исаичъ, краса кулачныхъ боевъ и гроза рогожцевъ…
Увидя страшныхъ людей, влекущихъ свою добычу, мать Мара, у которой помутилось въ глазахъ, поспшно забжала за каменное строеніе, и переведя духъ, прошла заднимъ ходомъ въ домъ. Никого.
Поднялась на лстницу. Пусто.
Ни одинъ звукъ не показывалъ присутствія живаго существа. Сердце у Мары, умвшей владть собой и не легко поддававшейся страху, невольно сжималось. Собравъ вс свои силы, дошла она до крестовой молельной хозяина — и тамъ никого. Только постукивали открытыя окна, захлопываемыя и размахиваемыя втромъ. Мать Мара заперла два изъ нихъ передъ образной, и помолясь иконамъ, нарочно произнесла громко:
‘Господи Іисусе Христе сыне Божій, помилуй насъ’!
— Кто тутъ? безсильнымъ голосомъ отозвался Молчановъ-Хмуровъ гд-то близко.
Мара пошла на голосъ къ пологу и увидла совсмъ перемнившагося, ослабвшаго, не давно еще здороваго и свжаго, Хмурова, лежавшаго въ лихорадк.
— Что съ тобой, Сидоръ Дементьичъ?
— Да вотъ, матушка, какъ перевернуло!.. особенно когда Кузьму у меня — исправный былъ такой ключникъ — подхватилъ это моръ… Людишки, какъ сама это видишь, вс разбрелись — вотъ и лежишь какъ собака… ты-то хоть меня не покинь…
— Какъ можно покинуть!— не только такому благодтелю какъ ты, а и простой душ христіанской не пригоже умереть безъ покаянія. Вонъ Илья-то Алексевичъ Ковылинъ — знаешь?— истинно Божій человкъ, заводитъ страннопріимницы, ужо я съ тобой посижу, кто нибудь придетъ, такъ я на часокъ какой къ нему юркну, пришлютъ сидлицъ, али ты можетъ соблаговолишь чтобы повольготне туда переселиться.
— Всего бы лучше, матушка, кабы ты сама осталась, можетъ и полегчаетъ…
— Да и безперемнно полегчаетъ. Давно ли боленъ-то? участливо спрашивала Мара.
— Да третій день ужь. Глянулъ я, какъ это Кузьму то стало коробить, такъ и сталъ самъ не свой.
— Испугъ, встимо дло, внезапность! утшала Мара.
Бесда съ Марой, ея первыя распоряженія поселили въ больномъ надежду и бодрость — ему видимо стало лучше.
Часъ два спустя Мара увидла двухъ мальчиковъ да еще какого-то старика, прохаживавшихся по двору — и выйдя изъ образной, кликнула чтобы пришли.
На счастье мальчуганы попались толковые, послушные, заобычные, въ дом жили не малое ужь время, именемъ хозяина, мать Мара приказала разыскать по контор бумаги и письменныхъ принадлежностей, настрочила цидулу почтеннйшему Иль Алексевичу, крас и столпу православія и древляго благочестія по всей Москв, призывая его на совтъ и на содйствіе въ настоящихъ обстоятельствахъ по случаю болзни богача Хмурова. Часъ спустя посланіе честной матери получено по назначенію и возбудило не малую радость въ ласковомъ Иль Алексевич. Прислужника онъ веллъ чаемъ напоить, искусно выспросилъ, что и какъ длается, и распорядился присылкою въ усадьбу больнаго своихъ сторожей, сторожихъ и прислужницъ въ распоряженіе матери Мары. Для лучшаго же успха и единства дйствій, самъ явился засвидтельствовать ей свое нижайшее почитаніе.
Въ подозрительномъ Хмуров новый гость произвелъ положительно хорошее впечатлніе. Да и какъ бы могъ онъ произвести иное дйствіе, когда обладалъ самой счастливой наружностью.
Высокій ростъ, черты пріятныя тонкія, длинная русая борода, глаза съ смиренно-кроткимъ выраженіемъ, голосъ пріятный съ интонаціей вкрадчивости, рчь красная, пересыпанная у мста текстами и ссылками на писанія столповъ старообрядства — Денисовыхъ да протопопа Аввакума. При рдкихъ отвтахъ хозяина, Ковылинъ почтительно умолкалъ, кланяясь и слушая съ усерднымъ вниманіемъ, возраженій почти не длалъ — и до того обворожилъ больнаго, что тотъ почувствовалъ себя здоровымъ, принялъ предложеніе постить новаго знакомца на слдующій же день съ матерью Марой и дйствительно сдержалъ слово.
На утро, въ рыдван на подушкахъ, больной привезенъ Марой къ новому благопріятелю. У него уже нсколько такихъ же пріятелей вели бесду — и имъ словоохотливый Илья Алексевичъ пересказалъ, какъ онъ получилъ благодать предъ лицомъ градоначальника, вызвавшись устроить на свой страхъ и коштъ предъ рогожскимъ въздомъ въ городъ родъ подвижнаго карантина и при немъ въ помщеніяхъ, которыя намренъ для того устроить, пріютъ для бгущихъ изъ города и заболвающихъ, отдляя ихъ конечно отъ здоровыхъ.
— Затйка-то моя, государь мой милосливый, такъ генералу значитъ показалась, что тутъ же онъ и разршилъ: ‘длай, длай, говоритъ, хочешь и приказъ дамъ, послужи, братецъ, обчеству!’ Такъ Исусъ сладчайшій и умягчилъ его сердце, истинно по божью смотрнію. Наше дло теперь чисто — никого не боимся, хозяйничай да стройся. Кликнемъ конечно къ благопріятелемъ. Души христіянскія-молъ, поусердствуйте Господу Богу, ради спасенія нашего. Сидоръ Дементьичъ наврно не откажетъ также своей лентой…
— Охотно, други мои, отвчалъ Хмуровъ,— въ вашей бесд христіанской только мн больному да хилому и осталось отводить душеньку… Сколько вамъ примрно требуется?
— Да два ста мужикамъ черкизовскимъ придется взнесть, да сотенки четыре — ужь это самой малой мрой — стройку начать, а тамъ что Господь Богъ дастъ…
И самъ Илья Алексевичъ, смотря умильно на гостя, ждалъ его отвта.
— Инъ быть по вашему — шесть сотенокъ отвалимъ вамъ, коли безперемнно требуется, только вы родимые не передавайте лишняго.
— Не лишняго, отецъ, какое тутъ лишнее! Ужь о препитаніи нашей страннопріимницы печись наше дло, мы на это помощи и не просимъ. Морить христіанъ не пригоже — ужь пріютить, такъ чтобъ и сыты были.
Разщедрившись однако настолько, Сидоръ Дементьичъ чрезъ нсколько минутъ завелъ длинную рацею о дурныхъ временахъ, о малыхъ прибыткахъ, о добываніи потомъ и кровью своихъ капиталовъ съ молодости до старости и о прочемъ. Мара возразила, что на то Господь и даетъ одному изъ рабовъ своихъ много талантовъ, чтобы тотъ удлялъ меньшей братіи.
— Все матушка такъ, да вдь трудно и сгоношить-то! Меньшая-то братія также могла бы поусердствовать — поработать…
— Да коли не дано!
— Раздавай, раздавай, а можетъ и долго проживешь — думать надо, чмъ бы похорониться.
— Не такая пора, Сидоръ Дементьичъ, чтобы о сокровищахъ земныхъ пещись — смерть передъ нами и за нами — кто изъ насъ поручится, что вс мы доживемъ хоть бы до утра — и ты самъ съ разсвтомъ будешь въ состояніи ворочать рукой или ногой…
— Ахъ, какая ты!— вдь живой о живомъ и думаетъ.
— Да вонъ смотри! и она указала на другую сторону улицы, гд изъ заколоченнаго дома сверху сбрасывали на телгу трупы.
— Вдь все жили, можетъ-быть и разсуждали какъ ты, а теперь ничего не надо.
Неожиданность страшнаго зрлища произвела потрясающее дйствіе на стараго капиталиста. Холодъ прошелъ по всему тлу какъ бы ледяной рукой, потемнло въ глазахъ, и силы быстро стали оставлять его. Едва дотащившись до широкой скамьи, онъ опустился на нее въ полу безпамятств.
Чрезъ минуту остались только Мара да Ковылинъ. Призванный докторъ-нмчинъ, несмотря на больнаго, зажавъ себ носъ, у дверей что-то начертилъ на бумажк, и поспшилъ на другой визитъ. Пароксизмы лихорадки между тмъ стали поражать Молчанова чаще и чаще съ усиливающейся жестокостью.
— Теб бы не мшало, Сидоръ Дементьичъ, и распорядиться ино, неровенъ часъ, гд и что у тебя есть, говорила Мара.
— Да разв думаешь ты, мать честная, что и впрямь мн жить не долго? трусливо говорилъ больной, впадая въ еще большее уныніе.
Ему становилось видимо тяжеле. Скоро онъ сталъ жаловаться на стсненіе въ груди и на опухоль какую-то подъ мышкой. Наступилъ жаръ и больной просилъ безпрестанно пить, но жажда все усиливалась, нмецкое лекарство не произвело никакого дйствія. Поенье богородицыной травой изъ рукъ матери Мары настолько же оказывалось пригоднымъ. Молчановъ сталъ метаться. Дыханіе становилось все тягостне. Лицо побагровло, а потомъ стало темнть.
— Ишь ты, Каинъ какой! Вдь ужь смерть на носу, а все ничего не баитъ! вырвалось у Ковылина, и онъ распорядился съ лавкою вмст перенести умирающаго въ сарай.
Въ ту же ночь, какъ только стемнло, Мара съ сладкорчивымъ Ильей Алексевичемъ явилась въ опустломъ жилищ Молчанова-Хмурова. Къ разсвту прибыли телги — и пошло на нихъ нагруженье всего что попадалось. Тяжелые небольшіе боченки съ желзными обручиками, стоявшіе подъ кроватью владльца опустошаемыхъ теперь хоромъ и кладовыхъ, бережно перенесены были въ рыдванъ Ковылина — и когда мать Мара вынесла божье милосердіе въ ризахъ горвшихъ золотомъ и каменьями, рыдванъ уже ухалъ, а ей предложена бричка, причемъ стоявшій подл кучера прикащикъ Ильи Алексевича повдалъ честной матери, что рабъ божій Сидоръ боле въ живыхъ не обртается. Мару передернуло, черты ея миловиднаго лица на мигъ приняли выраженіе какого-то зврства, но совладвъ съ собой, она сла въ экипажъ и похала по направленію къ Рогожской.
Исходя на лстницу съ бременемъ иконъ, она увидла у заднихъ воротъ какой-то черный ящикъ, встаскиваемый баграми на роспуски.,— и только вздохнули, инстинктивно догадавшись, что это должно быть остатки Молчанова, наслдствомъ котораго она торопилась теперь раздлиться.
— А ты, Илья Алексевичъ, боченочки-то вс прибралъ про себя? спросила она, входя.
— Нтъ, матушка, на нужды призрваемыхъ, все меньшей братіи — себ я ничего не оставляю, сказалъ Ковылинъ.
— Но ты, отецъ, не забудь, что у меня есть меньшія сестры, которыя тоже должны имть свою часть.
— Оно конечно, честная мать… ты бы раньше сказала, какъ ты хочешь устроить тамъ — киновію что ль при нашемъ пріют… Ино какъ разсудишь — я такъ и сдлаю.
— И то добро будетъ своей чередой, а Каменозерской-то киновіи выдли.
— Ну и киновіи этой будетъ, коли она — какъ хочешь ее назови — коли устроимъ, твое ужь дло называть будетъ.
— А до того выдли — неотступно.
— Да чего выдлять-то? Не каки несмтны богатства — всего тысчонки три-четыре… Ты думаешь, что у него въ боченкахъ?..
— Да я лучше тебя знаю что… Ты ужь на этотъ счетъ морочь другаго…
— Ну, скажи!.. Серебро, вотъ-те Христосъ — серебро… Сама можешь посмотрть.
— Да гд жь ои и?
— Вонъ, посмотри.
Мара побжала въ уголокъ и схватила одинъ изъ опороженныхъ боченковъ.
— Да тутъ ужь ничего не увидишь — все охолостилъ, грабитель!
— Нтъ, ты мать скоре грабительница, что у сирыхъ отнять хочешь!
— Отдай честью, а не то найду дорогу…
— Чистая теб дорога, мы эту псню-то слыхивали. Сама несетъ беремя иконъ въ золотыхъ окладахъ, а меня грабителемъ называетъ — и божьяго-то милосердія не пощадила!
— Провались ты, извергъ! прохрипла Мара со злобой и ушла не прибавивъ слова.
Благоразуміе не оставило Мары и при настоящемъ случа. Зрло обдумавъ, что Илья Ковылинъ такъ нахально поступаетъ, предварительно угладивъ себ путь передъ кмъ слдуетъ,— она съ одною ношею иконъ да однимъ бочоночкомъ изъ девяти, почему-то имъ неусмотреннымъ во время, сочла за благо убраться къ себ на сверъ какъ можно поспшне изъ зачумленной столицы.
Уже посл нея, присланный императрицею Григорій Григорьевичъ Орловъ уничтожилъ энергическими мрами панику въ народ, изворотливый Ковылинъ усплъ во время забжать къ распорядителю судебъ въ древней столиц и выхлопоталъ себ открытый листъ, развязывавшій ему руки для дальнйшихъ предпріятій, объ успх которыхъ можно судить по быстрот со оруженій на арендованныхъ черкизовскихъ участкахъ, гд къ заморозкамъ успли подняться обширныя усадьбы, чуть не цлая слобода, а къ весн завелась богадльня съ общежитіемъ и обиходною обстановкою монастыря. Собраніе средствъ на все это относилъ смиренный Ковылинъ къ милосердію божію и привиднію, по вол котораго, какъ говорилъ онъ, и создалась рогоская обитель братій и сестеръ древняго благочестія, извстная впослдствіи подъ именемъ рогожскаго кладбища и давшая начала поговорк: ‘на рогож дохнутъ, на Иргиз попа дадутъ’.
На долю начальницы Каменозерской киновіи, изъ наслдства Хмурова перепало вс таки вдосталь, но на бду Мары, Илья Алексевичъ Ковылинъ безцеремоннымъ выдломъ далъ ей урокъ, которымъ она не замедлила воспользоваться на мст въ Олонц. Вслдъ за возвращеніемъ ея, на Вытегр представился подходящій случай разставанья съ симъ свтомъ и его обманчивыми прелестями нкоего мужа честнаго отъ среды исповдниковъ древняго благочесгя. Мать Мара приглашена была утшать болящаго и такъ ловко, распорядилась, овладвъ всмъ его наличнымъ достояніемъ, что возбудила явное порицаніе въ мстныхъ учителяхъ, наставникахъ и такихъ же самозванныхъ настоятельницахъ какъ она, поднявшихъ противъ нея поголовное возстаніе. Не побду торжествовать приходилось ей въ скромной пустыньк, а надо было, заботясь о личной безопастности, выбирать новое мсто жительство. Съ деньгами предпріимчивая мать Мара не долго думала — и перенеслась въ Макарьевскіе предлы на Керженецъ, а оттуда въ еще боле укромныя Палестины лсовъ иргизскихъ. На Иргиз въ то время, уже сложилась сильная община раскольниковъ, привлеченныхъ указомъ императрицы отъ 14 декабря 1764 года. Обнадеженные монаршею милостію, что имъ на мст новаго поселенія простятся вс прежнія преступленія, предоставится полная воля жить въ крестьянств или въ купечеств, дастся земля подъ поселенія и льгота на 6 лтъ съ сохраненіемъ предержащими властями отъ всякихъ обидъ,— старообрядцы сотнями потянулись туда изъ за польскаго рубежа, съ Втки и другихъ укромныхъ мстъ прежняго жительства. Съ одной ватагой переселенцевъ въ Нижнемъ столкнулась случайно мать Мара — и побесдовавъ съ вожаками, поршила примкнуть къ этимъ искателямъ счастія.
Бличкамъ своимъ, неразлучнымъ спутницамъ во вс мста, Мара наказала называть себя матерью Маргаритой,— говорить, что они дутъ изъ за польскаго рубежа, что у нихъ на Руси знакомыхъ нтъ и что он, возвращаясь въ отечество извстное имъ только по имени, не поставлены въ необходимость отъ кого либо зависть, что она сама все отеческое достояніе принесетъ въ жертву будущей общин и намрена на мст новаго водворенія основать обитель для пріюта всмъ, кто будетъ просить о принятія въ братство. Странники охотно позволили присоединиться къ нимъ такой имянитой боярын, очарованные ея умомъ, обхожденіемъ, привтливостью и щедростью. При такихъ условіяхъ, по прибытіи на мсто, на Большой Иргизъ, верстахъ въ 90 отъ Волги, на берегахъ озера Калачъ, насупротивъ Преображенскаго Филаретова, быстро возникъ новый скитъ матери Маргариты, названный Покровскимъ.
Скоро молва о новой обители, сооруженной съ замчательной изысканностью, разнеслась но всему околодку, конечно съ преувеличеніями, можетъ-быть навянными врно-расчитаннымъ положеніемъ, которое сразу приняла Мара. Въ новой сред она порывалась къ широкой, общественной дятельности и распространенію своего вліянія на все сосдство, богатство, котораго она не считала нужнымъ скрывать, знатное происхожденіе, приписываемое ей спутниками,— все давало ей право на такую дятельность. Недоставало только повода выступить, но и этотъ случай не замедлилъ.
Мар очень полюбилось ближайшее село Мечетное (гд нын городъ Николаевскъ). Она частенько назжала туда со своими блицами, принимала участіе въ вечернихъ сходбищахъ поселянъ, большая часть которыхъ были Втковцы и разсуждали на этихъ сходкахъ о длахъ вры, о Никон, о Петр и прочихъ назидательныхъ предметахъ. Разумется, тонкій изворотливый умъ начетчицы Мары не могъ не пріобрсти ей друзей. Разъ подъ вечеръ, въ одну изъ пятницъ, когда въ Мечетномъ совсмъ покончился Торжокъ, торгаши и прасолы убирались во свояси, обыватели или больше обывательницы уже высыпали изъ своихъ домишекъ на завалинки и скамейки у пороть подъ ветлами, чтобъ отвести душу божественной бесдой,— къ одному изъ домовъ, отличавшемуся отъ другихъ и большей обширностью, и лучшей постройкой, и прибитой надъ воротами вербой въ знакъ пріема на упокоеніе нуждающихся въ пріют, подъхала брика на пар взмыленныхъ вороныхъ. Изъ брики вышла, покрытая темнымъ платкомъ, въ темномъ одяніи, сановитая настоятельница Покровскаго монастыря. Навстрчу ей спшно сбжала хозяйка дома, не разъ уже принимавшая мать Маргариту во время ея посщеній Мечетнаго, и въ свою очередь пользовавшаяся широкимъ гостепріимствомъ въ ея обители.
Хозяйка была купчиха, занимавшаяся солевознымъ промысломъ. На этотъ разъ она поразила Мару какою-то суетливою торжественностью, но вмст съ видимымъ стсненіемъ, какъ будто она и хотла что-то сказать и боялась.
— Что новаго, матушка? спросила Мара.
— Новаго-то? Да какъ вамъ сказать? есть и новости — и очень важныя, да только до времена приходится помолчать…
— Чтожъ за тайна?
— Тайна-то не тайна, а какъ сказать: не всмъ вмстить и уразумть самую-то суть. Да что! заговорила она вдругъ съ таинственнымъ видомъ, приближаясь къ Мар,— ужь теб-то я повдаю, ты вдь не кто другой: у меня эвотка царь гоститъ.
— Царь! воскликнула Мара, привскочивъ со скамьи въ крайнемъ изумленіи.
— Онъ самый батюшка и есть.
— Какой такой? допытывалась Мара съ улыбкой явнаго сомннія, но не безъ тревожнаго чувства,— какой тамъ у тебя царь?
— Да онъ-же, самый, говорю теб, батюшка нашъ Петръ-отъ едорычъ.
Мара при этомъ имени пристально поглядла на хозяйку.
— А кого-жь въ Питер то хоронили? проговорила она внушительно и строго.
— Не знаю, мать, робко и доврчиво отозвалась та,— да ужь, надо полагать, не его милость, коли онъ здсь.
И она понизила голосъ до чуть-слышнаго шопота.
— Ты знаешь, малоль что баютъ, всего не переслушаешь… А на счетъ этого ужь не опасайтеся: истинно онъ самый есть. Есть эвотка у насъ отецъ Герасимъ, везд онъ значитъ бывалъ и въ Питер знаемъ, такъ онъ божился, что это самый батюшка и есть… Слышь, идетъ царство свое забирать — понимать?
Лицо Мары выражало полнйшее недовріе и нчто похожее на ужасъ, но она совладла съ собой, заявивъ даже разскачиц желаніе посмотрть, кто таковъ этотъ явившійся батюшка.
— Оно можно, теперятко онъ отдыхаетъ, кажется… На вышк держу, все надежне… А вороговъ-то у него — сама знаешь, кака тьма! Такъ веллъ ‘покамстъ — говоритъ — буду въ рабьемъ зрак… пусть меня ради слабые не блазнятся…’ Да теб-то можно! только я все таки, матушка, его поспрошаю: можно ли когда…
И ступая на цыпочкахъ, хозяйка вышла на повть и поднялась на вышку.
Оставшись одна, Мара не шутя задумалась. Новость была слишкомъ поразительна и заманчива. Свтлый умъ настоятельницы быстро провидлъ и оцнилъ всю вскость подобнаго слуха въ отдаленной мстности съ рдкимъ, разбросаннымъ, разноплеменнымъ населеніемъ, при ничтожности наличныхъ военныхъ силъ на всемъ Заволжьи, да еще посреди раскольниковъ, которые такъ уважали покойнаго императора за первыя дарованныя имъ льготы. И Мар вдругъ вспомнилось далекое прошлое, ея хлопоты у Теплова и его слова: ‘коли сами каши не заварите, безпокоиться нечего’. Да вдь коли объявился — значитъ сподручно, думала она: ‘чему быть, того конемъ не объдешь — мое дло плыть по теченью…’
— Пойдемъ, пойдемъ, голубка, соизволяетъ! шепнула хозяйка, вернувшись и взявъ за руку мать Маргариту, торопливо повела ее къ стремянк, по которой всходили на вышку.
Тамъ была всего одна свтелка съ тремя окошками на югъ, востокъ и западъ, близко отъ дверей стояла широкая скамья, покрытая ковромъ. На ковр сидлъ въ красной рубах мужчина лтъ тридцати шести, смуглый, съ жесткой короткой, окладистой бородой, съ крупными характерными чертами, съ отпечаткомъ силы воли и ршительности въ выраженіи чорныхъ глазъ, впалыхъ подъ нависшими густыми бровями.
Онъ былъ широкъ въ плечахъ, средняго роста и крпкаго сложенія.
— Добро пожаловать, заговорилъ онъ при вход Маргариты и хозяйки.— Любопытство аль усердіе привело тебя къ намъ? молвилъ онъ, устремивъ проницательный взглядъ почти въ упоръ на Мару, но та не потупилась, а съ поклономъ отвтила:
— Слышали мы, что нкая великая персона въ странствіяхъ обртается… и нын временно въ нашихъ краяхъ пребываетъ…
— Да, путь предстоитъ не близкій — одначе доберемся, отвтилъ тотъ,— далъ бы Богъ наслдника только повидать…
— М-м-мъ! многозначительно протянула мать Маргарита.
— А теб-то странствовать приходилось? бывала гд? спросилъ тотъ въ свою очередь.
— Мы изъ Польши — бывали въ Питер и въ Москв.
— Давно?
— Въ Питер лтъ десять назадъ, а въ Москв и въ прошломъ году.
— А слыхала о наслдник Елисаветы Петровны?
— И видывать приходилось…
— М-м-мъ! въ свою очередь протянулъ сидвшій,— а ты, хозяйка, попотчивала бы насъ чмъ нибудь съ гостьей, обратился онъ къ той.
Хозяйка не заставила повторять приглашенія — и вышла.
Оставшись наедин съ Марой, постоялецъ круто повернулся къ ней и прямо спросилъ:
— А узнаешь?
— Кого? возразила Мара, смло глянувъ ему въ глаза.
— Коли припомнишь наслдника при Елисавет Петровн…
— На нмца словно походилъ… а впрочемъ… съ запинкой произнесла Мара,— можетъ и запомнила — давно было.
— То-то давно! произнесъ постоялецъ, выпрямившись въ весь ростъ и грозно сверкнувъ на нее очами,— коли не помнишь — лишняго не ври, а я такой человкъ: коли мн кто дружитъ — и я тому другъ, а кто вредить захочетъ — не легко приходится…
— На кого бы гнваться-то! мы черницы въ дла мірскія не мшаемся — молимъ Бога о благодющихъ и власть держащихъ, въ споры не вступаемъ, препятій не чинимъ, а смлому — города и съ пригородами! коли рука владыка — бери!
— О, да ты вижу баба умная! Коли такія найдутся, такъ еще потягаемся съ ворогами. Неподалеку жительствуешь?
— По сосдству.
— Ино по времени навстимъ. Ты мн совсмъ полюбилась…
— Всякому свой таланъ! отозвалась, отшучиваясь Маргарита, увидя входящую хозяйку съ угощеніемъ.
Въ тотъ же вечеръ Мара разузнала на сел, что новый знакомецъ ея недавно прибылъ на Иргизъ съ Сожи, съ Втки, назвался казакомъ, разъ въ праздничный день вышелъ на улицу подъ ветлы, послушалъ-послушалъ, да и себ повелъ рчи — ‘рчи вольныя, крамольныя, непристойныя’, а объ себ говорилъ намеками да недомолвками, что похуже будутъ и самыхъ рчей его.
Вскор затмъ, уже у себя въ Покровскомъ, до Мары дошелъ слухъ, что новый знакомецъ схваченъ жителями Мечетнаго, связанъ и доставленъ въ Малыковскій округъ, откуда его переслали въ Казань и заключили въ тюрьму. Мара столько видала уже на своемъ вку, что мимолетное знакомство не имло для нея никакого значенія, но образъ удалаго искателя, державы противъ воли вставалъ по временамъ въ ея воспоминаніи — и не разъ безсонною ночью мерещились ей эти чорные, зловщіе глаза.
Прошло нсколько мсяцевъ. Слава матери Маргариты и вліяніе ея упрочивались во всемъ околодк. Множество всякаго люда стекалось въ Покровскій монастырь — послушать краснорчивой настоятельницы, поучиться уму-разуму, доброхотныя приношенія зажиточныхъ старообрядцевъ потекли въ кладовыя новой обители, новыя сестры то и дло прибывали съ просьбой принять ихъ въ общежитіе. Словомъ, все шло какъ не надо лучше, но не такъ думала повидимому сама настоятельница. Сановитую мать Маргариту чаще и чаще видали молчаливою, уединенною отъ сестеръ, замкнутою въ себ, въ самыхъ чертахъ ея все еще моложаваго красиваго лица залегала печать какой-то упорной, сосредоточенной и ничмъ не удержимой думы. Чаще и чаще замчали сестры, что восковая свча не гаснетъ по ночамъ въ покояхъ настоятельницы, слышали тяжелые шаги ея и скрипъ дубовыхъ половицъ въ ея опочивальн. Въ отношеніи къ своимъ черницамъ она день это дня становилась строже и властительне, прежнихъ ласковыхъ словъ ‘любовь твоя’, ‘свтъ мой’, съ которыми бывало обращалась настоятельница къ сестрамъ, не слыхать стало въ обители.
— Знать задумала что, говорили старыя ея блички,— какъ западетъ ей въ голову новое, всегда такая бывало.
Разъ какъ-то, поздней осенней порою, въ темную ночь, когда Мар особенно долго не спалось и она тихими шагами, скрестивъ руки на груди, ходила изъ угла въ уголъ по своей опочивальн,— въ стекл одного изъ оконъ раздался тихій звукъ, словно оно хрустнуло. Мара не обратила вниманія, по звукъ повторился еще и еще разъ. Настоятельница подошла къ окну — кто-то спадворья осторожно бросалъ комочками рыхлаго снгу. Мара вглядлась въ темную фигуру, рисовавшуюся на блой порош — и что-то знакомое показалось ей въ осанк поздняго гостя…
Не говоря ни слова сестрамъ, она накинула тлогрйку и сошла на широкій монастырскій дворъ. Тамъ, въ тускломъ свт мсяц, предстало ей памятное смуглое лицо, съ черной бородой и чорными какъ уголь глазами…
— Никакъ это ваша милость? выговорила Мара, сплеснувъ руками въ радостномъ испуг: — какъ же это Господь помогъ изъ-за крпкихъ стнъ уйдти?..
— На крпкія стны — разрывъ трава да удалая голова, отвтилъ ночной гость не ломая шапки,— а ты меня обогрй да пріюти на время, неровенъ часъ и я теб своей высокой милостью пожалую…
— Ну, теперь вижу, что ваша милость доподлинно молодецъ, проговорила Мара, взявъ гостя за руку,— не даромъ изъ ума не шелъ… Обитель моя ко услугамъ персоны вашей…
И она повела гостя къ себ въ образную, разбудивъ мимоходомъ одну врную сестру Пелагею. Черница съ просонья глазамъ не врила, глядя на овчинный полушубокъ и высокую шапку нежданнаго постителя — и не зная чему дивиться, разбойничему ли его виду или Мариной почтительности передъ нимъ.
Прошла зима — постоялецъ Маринъ далъ себя знать по всему Заволжью. Онъ уже не искалъ ночлеговъ, скитаясь бездомнымъ странникомъ. Глухая молва, неуловимыми струями пробираясь въ народ, всюду несла дивную всть, якобы императоръ Петръ едоровичъ живъ и явился на Яик врному своему казачеству, что у него силы несмтныя и идетъ онъ забирать царство подъ свою руку, а крпости сами отворяютъ ему ворота, царицынымъ же войскамъ неудача за неудачей, да и т передаются батюшк. Заволновались раскольничьи скиты на Иргиз, поднялись киргизы съ башкирами, а крпостная вольница да заводская голь безчинствовали, не видя надъ собой уёма. Извстія объ успхахъ чуть не сказочныхъ какой нибудь ватаги — мутили умы простаго народа въ самой Москв, не только за Окой въ мирныхъ до того тульскихъ краяхъ. Крпостное населеніе отъ этой грозы ожидало себ благодати, возлагая вс надежды свои на приходъ батюшки Петра едоровича, глухо волновалось и поджидало его. Помщики теряли голову и робко заискивали въ зависящихъ отъ нихъ крестьянахъ. Угрозы приближающейся бурей, со стороны подвластнаго народа своимъ повелителямъ, входили даже въ обычай, ни въ комъ не возбуждая сомннія въ законности такого порядка вещей. Конечно, дерзость крестьянъ и дворовыхъ усиливалась, когда, въ барскомъ дом были женщины.
Докатилась молва и до Глазова. Переселясь туда въ чумное время, чета Баженовыхъ, по созженіи московскаго дома разъяренною чернью, должна была провести цлыхъ дв зимы, а на третью дла потребовали Баженова въ Москву, и онъ похалъ оставивъ въ усадьб молодую жену съ тещей. Аграфена Александровна, за три счастливые года супружества, окончательно выровнялась и развилась въ прелестную молодую женщину. До сихъ поръ, ихъ привольная жизнь и тихое семейное счастіе ничмъ не нарушались,— но полное счастье рдко бываетъ продолжительнымъ — и вотъ съ отъздомъ Баженова явилось первая невзгода въ лиц бывшаго опекуна. Буйный Галдилинъ, не показывавшійся при хозяин, неожиданно нахалъ съ угрозами, Баженова не пустила его къ себ на глаза, приказавъ старост выпроводить его съ безчестьемъ — и на угрозы отвчать угрозой. Взбшенный Галдилинъ поклялся, что онъ дастъ себя знать. Прошло недли три, объ немъ почти забыли, какъ вдругъ однажды старуха Красухина, выхавъ на молодьбу, тотчасъ же воротилась домой и не совсмъ спокойно передала слышанное отъ знакомаго мужика, будто-бы Галдинтъ въ самомъ дл направилъ путь къ главному притону возмущенія и даже будто бы передался мятежникамъ, прося у нихъ защиты въ мнимой несправедливости,— что его тамъ, будто бы, произвели въ полковники и дали слово явиться въ Глазово погостить и ввести во владніе чмъ онъ только пожелаетъ.
Такое извстіе, въ справедливости котораго мужикъ божился, не могло не всполошить помщицъ. Подобные примры расправы по жалобамъ — были въ порядк вещей. Новость эта не могла не дйствовать и на простой народъ, въ особенности когда у бывшаго опекуна оказался на сел вліятельный благопріятель. Прослышавъ о похожденіяхъ своего бывшаго покровителя, попъ Матвй сталъ собирать къ себ мужиковъ, и предлагалъ имъ, заране, въ угодность батюшк, какъ онъ называлъ губителя заволжскаго дворянства, раздлаться съ помщицами самимъ, чмъ скоре тмъ лучше. Сперва онъ будто бы шутя попробовалъ почву, а потомъ неоставлялъ при всякомъ случа поучать темную свою паству, къ несчастію производя впечатлніе и поселяя въ отуманенныхъ головахъ — простыхъ, хотя и добрыхъ людей — не одни уже сомннія, а почти увренность.
Положеніе Груши съ матерью стало небезопасно.
Въ одно утро, только что встали въ Глазовскомъ помщичьемъ дом, какъ толпа всхъ сельскихъ обывателей съ чадами привалила къ крыльцу, требуя, чтобъ явилась къ нимъ барынька. Та не долго заставила ихъ ждать — и съ ршительнымъ выраженіемъ лица вышла на крыльцо.
— Что вамъ нужно, голубчики? не безъ внутренняго волненія спросила ихъ Аграфена Александровна Баженова, остановятъ на послдней ступеньк и обводя испытующимъ взглядомъ толпу.
— Да мы къ милости твоей! раздалось нсколько голосовъ.
— Что же вамъ требуется? сдержанно проговорила Баженова.
— Да то-есть примрно сказать, ничего! почесывая въ затылк отвтилъ ома, живавшій обыкновенно въ пастухахъ, мужичина росту громаднаго, недавно еще бывшій тише воды, ниже травы,— мы теперича тебя… осмлюсь доложить… опушшаемъ…
— Что?
— Да чтобы ты, барынька, оставила, значитъ, намъ… на всю нашу волю все какъ есть, а мы-ста тебя длать-неча… опушшаемъ… какъ слдуетъ, можешь хоша сегодня къ сожителю значитъ отъхать… Забирай, ужь что съ тобой длать, и божье милосердіе, а коровушекъ и лошадушекъ намъ ужь предоставь… потому вора ужь и намъ поисправиться.
— Что это онъ баетъ, добрые люди, пьянъ онъ чтоль? все еще съ улыбкой обратилась Аграфена Александровна къ прочимъ, хотя и очень хорошо поняла, куда втеръ дуетъ.
— Никакъ нтути, это онъ значитъ, объявлятъ какъ міръ ршилъ, тряся рыжей бородой счелъ за нужное поддержать ому одинъ изъ бобылей.
— Какой міръ? да насчетъ чего? спрашивала Баженова, сдвигая бровки.
— Да ужь матушка не изволь сумлваться — потому долго ждали, а теперь наше время пришло…
— Разв вы мной недовольны?
— Нтъ, оченно довольны, а потому значитъ опушаемъ съ честью, со славой, загуторили бабы.
— Да съ чего это вы, ребята, и вы, бабы? вы словно помшались? Кто это васъ настроилъ такой вздоръ городить?
— Какой матушка вздоръ, всякому до себя приходитъ! послушь-ко вонъ, какъ въ Саратовской-то сторон расправляются съ господами… Да и батюшка то воритъ… отецъ Матвй, дай ему Богъ здоровья…
— А такъ это онъ!.. А гд староста?.. круто спросила Баженова, возвысивъ голосъ.
— Пётра-то чтоль? Онъ значитъ у васъ былъ старостой, а мы его значитъ ссадили, потому онъ намъ не гожъ… Мы теперь сами на своей вол… И батюшка говоритъ: не плошайте ребята — идетъ царь-государь свое забирать — и вы значитъ свое забирайте…
— Какой это царь-государь — Пугачь-отъ чтоль? Емелька?
— Какъ можно батюшку такъ срамить? Емелькой-то его кто обзываетъ — наши вороги… А люди-то не то говорятъ, послухай-ко! А мы те, Аграфена Александровна, ты у насъ барынька хорошая, мы-те и въ дорог оборонимъ, коли угодно…
— Да нечего оборонять, я никуда не поду, смло перебила Баженова,— а мужу я ужь написала, вотъ ужо приведетъ роту другую солдатъ, такъ и попъ Матвй языкъ прикуситъ… Подумайте объ этомъ, да въ обманъ не давайтесь, а Емельку на выручку не ждите, его ужь тамъ разбили, говорятъ вамъ, онъ воръ и самозванецъ, а не государь…
Сказавъ это, она повернулась и пошла въ домъ. Толпа постояла, погудла какъ обезматоченный улей, и повалила къ попову двору. Матвй долго отсиживался, наконецъ вышелъ недовольный, угрюмый. До него ужь дошли слухи о томъ, что было на барскомъ двор.
— Чего пришли! сердито окликнулъ онъ своихъ прихожанъ.
— Да пришли твоей святости поклониться. Аграфена-тъ Александровна не то говоритъ, а говоритъ намъ всмъ бда будетъ, а теб первому за наученье…
Попъ перетрусился.
— Ахъ вы, разбойники! накинулся онъ на крестьянъ,— да что вы это затяли супротивъ помщицы… бунтовать!.. Да какъ же вы смли къ ней явиться-то?
— Ну вотъ-те и разъ! сказалъ ома,— вишь у тебя батька вечоръ одни рчи, а на утро другіе…
— Ослы, да вдь я говорилъ, когда батюшка придетъ — ну самъ и разсудитъ, а коли нтъ его — неча и говорить! вывернулся отецъ Матвй.
— Экій криводушникъ! раздались голоса въ толп.— Самъ сомутилъ насъ, а теперь и на понятный… иди-иди, добро! безстыжіе глаза!
Толпа, ругаясь, разошлась по домамъ. На счастье благое расположеніе обывателей не имло возможности перемниться. На другой день къ вечеру неожиданно прикатилъ Василій Иванычъ въ сопровожденіи двухъ офицеровъ и капральства какого-то изъ гарнизонныхъ полковъ
Гроза временно миновала, но всти Баженовъ изъ Москвы привезъ неутшительныя. Даже въ отдаленной Невской столиц озабочены были успхами самозванца, передъ которымъ падали, такія большія крпости какъ Озерная и Татищева, взятая и разграбленная посл упорнаго сопротивленія. Государыня еще старалась придать шутливый оттнокъ извстіямъ о маркиз де Пугачев, сообщаемымъ ею за границу чрезъ Вольтера и другихъ корреспондентовъ,— но уже принимала ршительныя мры въ обузданію мятежа.
Бибиковъ, посланный противъ Пугачева съ значительнымъ войскомъ, организовалъ въ Казани еще ополченіе изъ мстнаго дворянства, генералъ-майоръ князь Петръ Михайловичъ Голицынъ стоялъ съ своимъ отрядомъ близь Оренбурга, отовсюду прибывали свжія войска. Но тмъ не мене, успхъ все еще оставался сомнительнымъ, а волненія въ крпостномъ населеніи становились день это дня сильне и необузданне. Помщики гурьбами переселялись въ Москву. Оставаться доле въ Глазов становилось опасно — и Баженовы послдовали примру прочихъ.
Въ Москв Баженовы нашли много перемнъ за послдніе два три года. Коммисія новаго уложенія, которой такъ увлекся на первыхъ порахъ Василій Никитичъ Коржавинъ, съ восторгомъ перечитывавшій наказъ императрицы,— скоро показала, какъ мало подготовлены вс сословія для такихъ коренныхъ преобразованій, отдльныя депутатскія коммиссіи переведены были въ Петербургъ, и работали еще надъ частными вопросами, но древняя столица погрузилась въ обычный застой, а вскор наступили тяжкія годины турецкой войны, моровой язвы, мятежа московской черни и затмъ и Пугачевщины, государын было не до преобразованій. Въ самой внутренней политик чувствовалось наступленіе переворота. Григорій Григорьевичъ Орловъ, до сихъ поръ бывшій душой всхъ начинаній, сталъ терять свое значеніе. Новое свтило, въ лиц Потемкина, всходило надъ Россіей знаменіемъ другой эпохи. Баженовъ, теряя своего покровителя, замкнулся въ скромной домашней жизни въ Москв, и, всегда наклонный къ созерцательности, отдался начинавшему распространиться франкмасонству. У Баженовыхъ постоянно гостилъ неугомонный едоръ, изъ бывшаго соперника ставшій другомъ дома, и почти все время проводилъ въ мистическихъ бесдахъ съ мартинистами.
Василій Никитичъ, лишась доброй Анны Исаевны, во время чумы, тяжеле чувствовалъ это одиночество. Разочарованный неудачею въ коммисіи, отъ которой ждалъ такъ много, онъ видимо старлъ, хиллъ и начиналъ искать утшенія въ религіозности, конечно не впадая въ суевріе, которому такъ способны предаваться люди слабохарактерные и тупющіе. Даже къ мартинистамъ относился онъ скептически. Въ рдкіе прізды къ отцу, заводилъ съ нимъ разговоръ о мартинистахъ едоръ, бросившійся въ эту крайность изъ подражанія Баженову, въ дом котораго нечувствительно всасывалъ онъ модныя врованія, привязываясь къ нимъ далеко не такъ искренно какъ хозяева. Онъ просто игралъ въ мартинизмъ. Отецъ, раза два подмтивъ такую сторону, больше не спорилъ и видимо удалялся, такъ что холодность между ними усилилась. Василій Никитичъ чаще и чаще размышлялъ о ничтожеств человка и всего земнаго. ‘Пока живется, говаривалъ онъ Баженову,— мечтаешь о себ много. А какъ начнутъ пилить со всхъ сторонъ, такъ едва-едва найдется силы, чтобъ выносить все это. А тутъ недуги, старость, раздражительность — и невольно идешь на нерекоръ всему, за что когда либо ратовалъ
При первыхъ слухахъ о самозванц и волненіяхъ въ крпостномъ сословіи, Коржавинъ еще разъ оживился было до чего-то въ род вспышки…
— Вотъ оно! горестно воскликнулъ онъ, придя къ Баженову,— кабы дворяне съ господиномъ Сумароковымъ и другими прочими тогда не возстали противъ освобожденія крестьянъ — ничего бы этого не было… А впрочемъ, судьбы Божіи неисповдимы! прибавилъ онъ, понуривъ сдую голову.
Но неумолимая личная судьба готовила ему новый ударъ, какъ-бы предназначенный для того, чтобы окончательно сломить желзную натуру богатыря, до конца стоявшаго на почв законности въ самомъ своемъ свободомысліи.
Неожиданное горе обрушилось на всю семью Коржавиныхъ и навсегда разъединило ея членовъ — во многомъ, какъ въ добр такъ и въ зл, опережавшихъ свой вкъ. Изъ Петербурга пришло письмо, въ которомъ Ерофей, горько плачась на судьбу, увдомлялъ о потер единственнаго своего счастья — жены, которая умерла отъ ужаса, когда его, самаго Ерофея, схватили и посадили въ укромное мсто для допросовъ — и вся бда эта разразилась надъ бднякомъ, по случаю участія сестры въ пугачевщин. Пока Ерофея, опредленнаго на службу ея ходатайствомъ, выпытывали да выспрашивали, онъ лишился мста, а воротясь домой, не могъ даже найдти могилы жениной.
Читая эти строки, Василій Никитичъ глазамъ не врилъ. Какъ! Мара, его сестра, взята подъ стражу на улицахъ осажденнаго Оренбурга за возмутительные подговоры, и на допрос выдала себя, а черезъ то и брата и всю семью. Потрясенный до глубины души, старикъ заперся въ своей одинокой свтелк, стоналъ, рыдалъ и въ отчаяніи бился головой объ стны, никому не видимый, подъ наплывомъ овладвшаго имъ отчаянія.
— Родные — враги наши! повторялъ онъ. Но плача принимался за укоризны самому себ: ‘Да ты-то что за праведникъ! какъ будто и правъ, что оборвалъ такъ беззащитную! А она теперь, быть можетъ въ нужд, въ гор томится въ сырой тюрьм… Боже, Господи, буди воля Твоя! видно наступила пора разсчетовъ за вольныя и невольныя. И опять тутъ сыръ-боръ загорлся отъ этой же злосчастной Мары!…’ Коржавинъ не имлъ силы лично вступить въ сношенія съ Марой — онъ послалъ къ сыну, зовя его прибыть скоре. Но едоръ не отозвался. По окольнымъ еще слухамъ объ участіи тетки и захват дяд въ Петербург, едоръ забралъ себ въ голову, что и ему грозитъ гибель неминучая.
Обуреваемый противоположными ощущеніями, едоръ наконецъ прибгнулъ къ Баженову и напрямки объявилъ ему ршительное намреніе покинуть Россію и поселиться навсегда въ Париж.
— Ты подумай, говорилъ онъ другу,— что здсь длать людямъ нашего десятка? Вонъ отецъ всю жизнь рвался послужить обществу, вдь его и головой и силой на это Богъ не обидлъ,— ну, на чтожь онъ похожъ теперь? истощился дарма. Скажешь, робокъ, дескать придерживался порядку и власти, ну, такъ вотъ теб тетка Мара — эта ни передъ какой стнкой не задумается, очертя голову кинулась — а что толку?.. Или вонъ, дядя Ерофей, ужь совсмъ мокрая курица — такъ ему въ чужомъ пиру голову свернули… Ншто и мн того-жь дожидаться? слуга нижайшій — тамъ у насъ во Франціи я еще на что и пригожусь…
— Ужь не знаю, куда ты можешь пригодиться! усмхнулся Баженовъ,— да не въ томъ дло — а сердце-то разв теб ничего не говоритъ? Кинуть старика въ такомъ гор — хать невсть куда, невдомо зачмъ?
— Да чмъ же я ему здсь-то помогу? Выпутается, такъ и безъ меня выпутается, а мн вдь не цловаться же съ нимъ! чистосердечно отвтилъ едоръ.
Баженовъ только головой покачалъ, видя это неизлчимое тупое себялюбіе. Онъ понялъ, что втолковать едору естественныхъ чувствъ нельзя — напрасный трудъ.
Онъ далъ ему взаймы денегъ и выпроводилъ изъ Москвы съ знакомымъ евреемъ черезъ польскую границу. Спустя недлю по отъзд едора, Баженовъ навдался къ Василію Никитичу — и со всею свойственною ему бережностью и вниманіемъ къ лтамъ скорбнаго старика передалъ послднюю новость о сын.
Отецъ не вдругъ поврилъ этому неожиданному бгству — но когда Баженовъ представилъ ему самыя убдительныя доказательства этого исчезновенія, старикъ только рукою махнулъ.
— Одинъ народился я на семъ свт, одиноко приходится и закрыть глаза, проговорилъ онъ съ тяжелымъ вздохомъ.
Между тмъ, виновница всхъ бдствій, была далеко не въ такомъ безъисходномъ положеніи, какъ думали ея родственники. На перезд изъ Оренбурга въ Казань, куда отправили закованную Мару подъ небольшимъ конвоемъ,— какъ снгъ на голову налетла шайка Хлопуши, одного изъ главныхъ сподвижниковъ Пугачева. Конвой перерзали, Мара была освобождена — и вновь потерялась въ разлив мятежа.
Изъ начальниковъ арміи Бибикова, всхъ отважне былъ молодой генералъ-майоръ Петръ Михайловичъ Голицынъ. Живой, отважный, красавецъ князь сгоралъ отъ нетерпнія выступить въ дло — и вотъ наконецъ пришло давно желанное порученіе. Ему поручено было заслонить своимъ корпусомъ московскую дорогу, имя операціонную линію отъ Казани до Оренбурга. По еще цлыхъ два мсяца прошло въ переправ черезъ Каму, соединеніяхъ съ полковникомъ Бибиковымъ и Мансуровымъ и переходахъ къ Оренбургу. Солдаты, большею частію старые, были изнеможены и роптали на усталость и лишенія, которымъ подвергались въ жестокую стужу, при степномъ разореньи и безлюдьи, или въ явно-возмущавшихся поселкахъ. А между тмъ до Голицына доходили подзадоривающіе слухи объ успхахъ его товарищей. Майоръ Муфель съ одной полевой командой разбилъ значительную шайку у Самары, гвардіи поручикъ Державинъ, будущій пвецъ Фелицы, съ тремя фузелерными ротами усмирилъ иргизскіе скиты и раскольничьи слободы… Голицынъ проклиналъ степныя дороги, вялость солдатъ — и самъ впереди всхъ подавалъ примръ соратникамъ.
Однажды позднею ночью, сквозь ревъ бурана посыпалась приглушенная снгомъ, частая какъ горохъ, перестрлка въ передовомъ отряд. Голицынъ прискакалъ туда, во весь опоръ, въ одномъ мундир, но нашелъ только трупъ майора Елагина, убитаго въ этой сшибк. Солдаты говорили, что въ нападеніи участвовалъ самъ Пугачевъ и что скопища мятежниковъ отступили по направленію къ Новосергіевсвой крпости. Голицынъ разослалъ нсколько развдочныхъ отрядовъ по окрестности, самъ двинулся къ Переволоцкой и наконецъ соединился съ ними подъ Татищевой, гд по донесеніямъ заслъ самозванецъ съ намреніемъ упорно защищаться.
Утромъ 22 марта, красавецъ князь, на росломъ донскомъ жеребц, выхалъ передъ войска, и долго осматривалъ крпость въ зрительную трубу, не вря глазамъ. Передъ нимъ, вмсто ожидаемаго пожарища, посл созженія Татищевой въ прошломъ году,— возвышались блыя какъ снгъ валы и бастіоны, сверкавшіе на солнц тысячами алмазныхъ искръ, приглядвшись, князь понялъ, что укрпленія эти построены дйствительно изъ снга при содйствіи мороза. Яркая близна ихъ, въ сочетанія съ темной лазурью чистаго неба, слпила глаза.
— Каковъ разбойникъ! обратился Голицынъ къ стоявшему возл него генералу Фрейману:— и гд онъ только нахватался такой мудрости по части фортификаціи?!
Фрейманъ промычалъ что-то, пожимаясь отъ рзкаго холода, во глав своей колонны, а Голицынъ, снова поднявъ трубу къ глазамъ, устремилъ глаза на крпость.
На одномъ изъ возвышеній ея показалась кучка людей, между которыми выдлялся чернобородый молодецъ въ красномъ казакин, верхомъ на срой лошади.
Голицынъ отдалъ приказъ выслать небольшой отрядъ для возможной развдки, что длается въ крпости.
Человкъ триста солдатъ тронулись въ обходъ, пользуясь прикрытіемъ снжныхъ бугровъ и овраговъ.
Между тмъ главныя силы, медленно подвигаясь, подошли на растояніе пушечнаго выстрла.
Голицынъ, время отъ времени подносившій трубку къ глазамъ, вдругъ передалъ ее Фрейману, съ которымъ халъ рядомъ во глав колонны гренадеровъ.
— А что вы скажете, вдь это самъ своей персоной мошенникъ и есть — въ красномъ-то кафтан? Послать разв ему гостинецъ?… Пугнемъ немножко, а?
Фрейманъ флегматически скомандовалъ остановиться — и веллъ выдвинуть одно орудіе.
— Съ передка долой! зазвенлъ дтски-веселый голосъ молодаго офицерика. Степенный усачь озабоченно раздувалъ фитиль, пока юноша спшившись подбжалъ къ орудію и долго-старательно наводилъ его…
Голицынъ опять осмотрлъ въ трубку дальнія укрпленія, гд по прежнему гомозилась кучка верховыхъ и пшихъ мятежниковъ.
— Господинъ офицеръ! закричалъ князь,— наводите лве къ крайнему бастіону…
Онъ продолжалъ еще смотрть, когда вслдъ за звонкимъ: ‘пали!’ словно домъ рухнулъ и подъ Голицинымъ дрогнула лошадь, въ воздух пахнуло порохомъ, легкій крикъ нсколькихъ голосовъ привтствовалъ первый выстрлъ.
Князь, не отрывая глазъ отъ трубы видлъ, какъ всадникъ на срой лошади, поднялъ руку, словно грозя кому-то, и повернувъ назадъ медленной рысцей похалъ вглубь крпости.
— То-то же, по щелямъ, по щелямъ, тараканы запечные! проговорилъ Голицынъ, посмиваясь и оглядывая лица гренадеровъ, которые держали себя какъ-то степенно-строго, почти сурово.
— Жарко имъ будетъ, ваше сіятельство! поддержалъ адъютантъ князя, горячившій свою вороную лошадь, все еще неуспокоенную посл выстрла.
— Je crois bien! а пока — diable!— холодновато!.. И князь, кутаясь въ бурку, опять подскакалъ къ Фрейману.
Кучка на валу крпости тотчасъ же скрылась, какъ только посланный на развдку отрядъ показался изъ-за снжныхъ бугровъ холмистой мстности. Тихо и медленно подавались впередъ солдаты, сверкая на солнц какъ бы живою щетиной штыковъ. Голицынъ напряженно слдилъ за ними въ подзорную трубку, съ минуты на минуты ожидая пальбы съ крпости, но вдругъ изъ-за угла бастіона вихремъ вылетла конная ватага мятежниковъ и казалось смяла подступавшихъ… все смшалось въ одну нестройную кучу.
Князь ахнулъ и обернулся къ полковнику Бибикову, крича ему, чтобъ тотъ отрядилъ въ подмогу своихъ егерей. Но уже два эскадрона конницы, съ саблями наголо, неслись съ другой стороны на перерзъ мятежниковъ, а вдоль пологихъ скатовъ съ возвышенностей, четко выдляясь на близн снговъ, быстро скользили вразсыпную человчки въ зеленыхъ мундирахъ, останавливались и будто ударъ кнута хлопалъ выстрлъ за выстрломъ. То были бибиковскіе егеря, на лыжахъ бжавшіе къ укрпленіямъ.
— Ага! заварилась каша! самодовольно потирая руки, покрикивалъ Голицынъ, разъзжая порядамъ,— вотъ мы ему вору покажемъ, каково имть дло съ настоящимъ-то войскомъ! Съ Богомъ, ребята, не унывай! Артиллерія впередъ!
Вязнувшія въ снгу лошади тяжело тащили лафеты. Князь самъ, выскакавъ впередъ, указывалъ, гд разставлять орудія, съ восторгомъ привтствовалъ первый грохотъ пушечныхъ выстрловъ и захлопалъ въ ладоши, когда блыя стны далекой твердыни стали понемногу, словно тая, осыпаться подъ ударами ядеръ.
Вдругъ послышалось быстрое жужжанье, шлепнуло что-то, стоявшій подл Голицына адъютантъ опрокинулся назадъ вмст съ лошадью, надъ крпостью показались блые дымки и гулъ далекой капонады больно отозвался въ сердце князя… Чаще и чаще бухали свои пушки, гудли вражьи — и князь понялъ, что не такъ легко достанется побда, какъ онъ это представлялъ себ, выскакавъ передъ фронтъ.
Цлыхъ три часа длилась пальба съ обихъ сторонъ, не умолкая ни на минуту. Выведенный изъ терпнія, Голицынъ махнулъ платкомъ Фрейману и въ колонн барабаны треща забили наступленіе. Скоро, въ ту же подзорную трубку, князь увидлъ солдатъ, которые съ ожесточеніемъ лзли, карабкались на обледенлый валъ, скользили, падали, вставали, опять лзли, кололи штыками защищавшихъ стны, отходили, стрляли, снова и гуще толпами взбирались на стну…
Крпость была взята, самъ Пугачевъ едва пробился и ускакалъ съ 60-ю казаками, оставивъ до 3,000 плнныхъ и множество убитыхъ. Это была первая значительная побда.
Къ вечеру морозъ началъ крпчать — и что еще хуже, лицо рзала вьюга. Въ крпости, защищаемый стною обледенлаго вала,— на барабан, покрытомъ буркой, сидлъ утомленный князь Голицынъ, костры только дымились и головни то и дло трещали и тухли съ паденіемъ снга. Приводили толпами, связанныхъ зря, плнныхъ. Комисаръ, лаконически опрашивая, заносилъ имена ихъ въ списокъ. Голицынъ почти не слушалъ, занятый посторонними мыслями, уносившими его далеко отъ боевой кочевки. Вдругъ онъ встрепенулся, услышавъ отвтъ женскаго голоса: ‘Маргарита въ иночеств’. Онъ поднялъ голову — и въ полумрак отсвтовъ костра, его поразила красота, хладнокровіе и какая-то отвага въ лиц женщины, взятой при такихъ обстоятельствахъ. Что-то знакомое припоминалось ему въ ея голос, въ этихъ чертахъ… Но гд онъ и когда видалъ ее — онъ ршительно не могъ припомнить. Приказавъ подвести ее ближе, князь невольно вздрогнулъ.
— Быть не можетъ! невольно проговорилъ онъ вслухъ.
— Отчего не можетъ быть?… тихо отвтила Мара,— вы не признаете меня?— такъ и быть, ужь я помогу вашей памяти. Каковъ вамъ показался маскерадъ въ Головинскомъ дворц на коронаціи государыни?..
— Неужели она? прошепталъ Голицынъ.
— А вдь теперешнее наше свиданіе не могло бы придти въ голову ни мн ни вамъ…
— Какъ вы попали сюда? Давно вы имли несчастіе попасться въ плнъ къ злодю?..
— Да, я имла несчастіе…. и Мара недоговорила.
— Такъ что же вы? обратился Голицынъ къ комисару,— какъ вы не различаете плнныхъ отъ крамольниковъ?.. Вы должны были поспшить къ особ…
— Да какая же это особа, ваше превосходительство? Нашихъ же била… должно хозяйка ихъ… вмшался стоявшій тутъ козакъ.
— Что это онъ говоритъ? обратился пораженный Голицынъ къ Мар.
Она молча потупила голову. Голицынъ поняли ея смущеніе.
— По крайней мр скажите, какъ и что я могу… нетвердо выговорилъ онъ.
Не поднимая глазъ, Мара какъ бы про себя сказала: ‘все можете, отъ васъ зависитъ’…
Голицынъ веллъ отнести ее и содержать подъ особымъ карауломъ.
Впослдствіи, во время казни Пугачева и его сообщниковъ, по ходатайству Голицына Мара была освобождена въ Москв, но уже не застала въ живыхъ ни Василія, ни Ерофея Никитичей. Лишенная всего своего состоянія, безпріютная, одинокая она навсегда погребла себя въ одномъ изъ женскихъ монастырей и только изрдка навдывалась у Баженовыхъ о едор.
Василію Ивановичу тоже не счастливилось въ послдніе годы царствованія Екатерины. Неудачная постройка дворца въ Царицын, который не понравился государын, холодность ея къ художнику за его мартинизмъ, затмъ невзгоды всякаго рода, доводившія талантливаго строителя до послдней крайности — преслдовали Василія Ивановича въ теченіи двухъ почти десятилтій его жизни. Онъ былъ по очередно сельскимъ хозяиномъ, наставникомъ юношества, подрядчикомъ строительныхъ работъ, управляющимъ типографской компаніи, считался опаснйшимъ адептомъ общества франкмасоновъ. Была пора, когда всякая служба была для него закрыта. Въ это тягостное время сказалось въ полной мр и сил то безцнное, благо, которое онъ пріобрлъ въ лиц Груни. Преданная, любящая какъ въ первый годъ замужества, Баженова безропотно длила вс лишенія домашняго очага. Въ ней одной находилъ поддержку Василій Иванычъ въ минуты упадка духа, и почерпали новыя силы на борьбу, которую втайн уже начиналъ считать безплодною. Но вдругъ, за четыре года до кончины Екатерины, судьба его перемнилась къ лучшему. Онъ получилъ неожиданно должность старшаго архитектора Адмиралтейства и затмъ бездну заказовъ и порученій.
Воцарился Павелъ — и разомъ изъ коллежскихъ совтниковъ произвелъ его въ дйствительные статскіе, для него одного учредивъ новую должность вицепрезидента академіи художествъ. Это былъ блистательный закатъ бурнаго дня жизни художника, при другихъ обстоятельствахъ конечно явившагося бы въ иномъ свт, а не въ качеств оффиціальнаго лица и любимца императора, какимъ онъ теперь является для познавшихъ обстоятельствъ его жизни. Игрушка судьбы — онъ получилъ отъ нея одну только подачку — это надежду на безбдную старость и обезпеченіе вдовы, который онъ быль обязанъ лучшими часами своей жизни. Въ тихомъ пристанищ дома Баженовыхъ нашелъ себ пріютъ и нашъ самовольный изгнанникъ, искатель приключеній, едоръ, потерявшійся было въ буряхъ французской революціи, гд онъ бросался изъ крайности въ крайность, мняя постъ чиновника королевскаго на комисарство конвента, и затмъ вступая въ ряды вандейцевъ,— и наконецъ возвращенный родин, которая приняла его устарвшаго и развявшаго свои когда-то богатыя силы. Прежніе идеалы, навянныя въ Россію энциклопедистами и озарявшіе своимъ фальшивымъ блескомъ первые годы царствованія великой императрицы, померкли въ сіяніи новыхъ, чисто русскихъ цлей, къ которымъ устремились усилія матери отечества. Новые люди, воплощавшіе въ себ здравое пониманіе истинныхъ потребностей страны въ данную минуту, стояли вокругъ престола. Послднему представителю отживавшихъ началъ, такъ поздно явившемуся на родину, не было мста на жизненномъ пиру.
едорь остался тмъ же легкомысленнымъ острякомъ и отрицателемъ до самой старости, и только услаждалъ ее подъ часъ сочиненіемъ безсильныхъ пасквилей на новое, непонятное ему время, которое плъ уже Державинъ и разилъ своей безпощадной сатирой даровитый Фонъ-Визинъ.

‘Нива’, NoNo 1—19, 1872

Клюшников Виктор Петрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Две любви, Кроуфорд Фрэнсис Марион, Год: 1903
  2. В борьбе за трон, Питаваль Эрнст, Год: 1910
  3. Севастопольская страда. Том 3, Сергеев-Ценский Сергей Николаевич, Год: 1939
  4. Людовик XIV и его век. Том II, Дюма Александр, Год: 1844
  5. Обручённые, Мандзони Алессандро, Год: 1827
  6. Легенда о Монтрозе, Скотт Вальтер, Год: 1819
  7. Антикварий, Скотт Вальтер, Год: 1816
  8. Ученица Гаррика, Филон Огюстэн, Год: 1892
Электронная библиотека