МАНЯ.
МАНЯ.
(отрывокъ изъ дневника.)
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
Н. Бажинъ.
‘Дло’, No 12, 1870
Маня, Бажин Николай Федотович, Год: 1870
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Разъ, два, три… восемь шаговъ въ длину, разъ, два три… пять шаговъ въ ширину. Восемь и пять,— конечно, это очень немного, но все-таки мн кажется, что эта комнатка достаточно просторна для меня. Было время, когда я почти три года проживалъ въ такой комнатк, которая была, я полагаю, не длинне шести и не шире трехъ шаговъ. Да, не шире… У окна стоялъ маленькій столикъ, а между нимъ и стнами едва-едва можно было втиснуть съ одной стороны стулъ, а съ другой — конецъ кровати. И все-таки мн жилось въ той канурк очень хорошо, мн не было стыдно принимать въ ней моихъ друзей, я любилъ ее, люблю и теперь, и какъ-то грустно, когда вспоминаешь о ней и о той жизни, которою жилось въ то время.
И отчего эта грусть? Жаль мн что-ли того времени? Золотое оно было, а теперь настало темное, грязное? Подумаешь, что любовь, жизнь съ любимой, дорогой, любящей женщиной не только не принесла мн счастья большаго, лучшаго, но даже убила и то небольшое счастье, которое было у меня до свадьбы.
О, Маня, Маня, милая, дорогая!..
А дло все въ томъ,— ни больше, ни меньше,— что шире или уже, ниже или выше моя комната, — мн ршительно все равно, а Ман не нравятся эти тсные, узенькіе чуланчики, какъ она выражается. Дло все въ томъ, что сижу-ли я передъ простымъ, блымъ сосновымъ столомъ на продранномъ стул или передъ столомъ орховаго дерева на вольтеровскомъ кресл, мысли мои отъ этого нисколько ни хуже, ни лучше, настроеніе мое нимало не зависитъ отъ мебели, а Маня не такова. Когда Маня увидитъ, что изъ нашей мебели тамъ и сямъ выглядываетъ мочало,— это мочало наветъ на нее нкоторую хандру. Когда Маня смотритъ на это несчастное окно, продланное зачмъ-то не по середин стны, а чуть не въ углу, такъ-что одинъ простнокъ безобразно узокъ, а другой отвратительно широкъ, — тогда ея милое личико длается почти злымъ. Когда она начнетъ всматриваться въ эти голыя стны, покрытыя этими аляповатыми обоями, я тороплюсь обратить поскоре ея вниманіе на какой-нибудь другой предметъ, не столь для нея непріятный. Недавно она сказала, что сгораетъ отъ стыда всякій разъ, когда ко мн приходитъ кто-нибудь не изъ близкихъ мн, не изъ друзей моихъ, и я принимаю его не въ зал, а здсь, въ этомъ чуланчик.
Сгараетъ отъ стыда! Изъ-за этого! Я помню, мн стало очень, очень грустно, во мн появилось сомнніе, чуть не разочарованіе. Я чуть не съ ужасомъ спрашивалъ самого себя: неужели Маня такъ мелочна? Я нсколько минутъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат, ‘напрягши умъ, наморщивши чело’. Лицо мое было въ это время, должно быть, очень смшно и глупо, потому-что Маня смотрла на меня очень большими, удивленными глазами и наконецъ въ высшей степени озабоченно спросила:
— Александръ! Что съ тобой?..
Я очень мрачно и сухо отвчалъ, что я удивленъ, пораженъ ея словами,— что я никогда не думалъ, чтобы она могла стыдиться, ‘сгарать отъ стыда’, вслдствіе того, что мы живемъ не въ барскихъ палатахъ,— что я считалъ ее не такою… Она покраснла, задумалась и опустила глаза. А я также сухо и отрывисто продолжалъ, что я не свтскій человкъ, что я бднякъ, чернорабочій, что я, по всей вроятности, всегда буду бденъ, да, признаться, и не имю ни малйшаго влеченія къ комфорту и роскоши. Пока я это говорилъ, лицо Мани приняло совсмъ другое выраженіе, она уже нисколько не казалась смущенной.
— Ты считаешь меня слишкомъ мелочной, сказала она почти насмшливо.
Я указалъ, что имю на это основанія.
— Нтъ, ты не имешь никакихъ основаній, не имешь никакого права, возразила она.— Ты всегда проповдовалъ о томъ, что ты работникъ и будешь работать, сколько теб позволятъ твои силы.
— Да, подтвердилъ я сухо.
— Да, желчно продолжала она,— ты учитель и ты полагаешь, что если акуратно ходить въ гимназію и добросовстно читать свои лекціи, то съ тебя больше и требовать нечего. Ты полагаешь, что ты имешь право запираться въ своемъ чулан и отдыхать отъ трудовъ. А я думаю, что ты могъ-бы сдлать больше, гораздо больше, еслибы отказался отъ нкоторыхъ своихъ мелочныхъ взглядовъ, и привычекъ. Ты могъ-бы разширить свой кругъ знакомства, сойтись съ людьми, можетъ быть, и несовсмъ пріятными, но зато вліятельными, сильными. Тогда ты могъ-бы сдлать больше, несравненно больше. А сидя въ своемъ чулан, ты длаешь не то, что можешь, а то, что теб нравится, этого мало…
Она высказала это не мене рзко, чмъ говорилъ я,— встала и ушла въ свою комнату. Я стоялъ совсмъ растерявшись, и лицо мое въ эту минуту было, вроятно, крайне комично. Каковы-бы ни были сами по себ мысли, только-что высказанныя Маней, была-ли она права или заблуждалась, во всякомъ случа мой строгій выговоръ ей за ея мелочность, мое предостереженіе ей, мое разочарованіе — представились мн вдругъ какъ-то очень странными. Господи! Какъ это я могъ заподозрить ее въ мелочности?
Хуже всего то, что она была обижена, не выходила изъ своей комнаты. Я шагалъ изъ угла въ уголъ по своему чулану, садился разъ десять за работу и столько-же разъ бросалъ ее. Знать, что она обижена, сердится,— можетъ быть, плачетъ, — этого я не могу выносить, я вынесу все, что угодно, только не это. Помучившись больше или меньше, я всегда кончаю тмъ, что иду къ ней объясниться или, лучше сказать, просить прощенія.
Да, такъ вотъ въ чемъ дло, вотъ въ чемъ заключается эта кажущаяся мелочность Мани. Оказывается, что скоре я мелоченъ, чмъ она, но какъ-бы тамъ ни было, если ей не нравится эта квартира и эта мебель, я могу и распроститься съ ними. Будетъ ли моя комната въ пять шаговъ длины или въ пятнадцать,— право, я не сдлаюсь отъ этого хуже.
Разъ… два… три… одинадцать шаговъ въ длину, разъ, два, три… восемь шаговъ въ ширину. Одинадцать и восемь,— это недурно, очень недурно, хотя я еще не вижу пока, чтобы посл перемны квартиры мое вліяніе сдлалось обширне хоть на одинъ вершокъ. Но дло въ томъ, что это уже не чуланъ, а кабинетъ, и Маня не хмурится, осматривая эту комнату, а напротивъ, лицо ея такъ и свтлетъ отъ сдерживаемой побдоносной улыбки, какъ-будто мы дйствительно перенеслись изъ мрака въ свтъ. Лично-же этотъ свтъ даже нсколько ржетъ глаза: мн какъ-то неловко и неуютно въ этой новой обстановк, среди этой новой мебели. Не привыкъ еще.
Итакъ, мы вступили на поприще новое, боле обширное… Когда мн случается взглядывать мелькомъ въ зеркало, какой-то внутренній, довольно насмшливый голосъ шепчетъ мн, что я даже вооружился… И дйствительно, я вооружился. Мало найдется людей, которые были-бы такъ равнодушны къ своему костюму, какъ равнодушенъ я. Я не люблю вводить моихъ ближнихъ въ соблазнъ и смущеніе лохмотьями, какъ-бы они живописны ни были, не люблю являться къ моимъ знакомымъ съ продранными локтями, какъ-бы краснорчиво ни говорили эти прорхи о томъ, сколь презираю я общественное мнніе. Однимъ словомъ, если я могу ходить не въ рубищахъ, то я не буду въ нихъ ходить, по что касается до того, модное на мн платье или немодное, новая на мн шляпа или подержанная, есть-ли у меня на рукахъ перчатки или нтъ ихъ,— къ этому я совершенно равнодушенъ. Теперь же, когда у насъ имется въ виду разширять свой кругъ знакомства и сближаться съ людьми вліятельными, дабы самому имть вліяніе, теперь, по мннію Мани, я долженъ по возможности избгать всего поношеннаго и устарлаго, долженъ одваться не хуже другихъ… Итакъ, я дйствительно вооружился.
Я смюсь, я стараюсь смяться, но чмъ громче я смюсь, тмъ громче слышится мн въ моемъ собственномъ смх какая-то грустная нотка.
Вчера былъ у меня Ильинъ. Старый, добрый товарищъ! Онъ очень удивился, когда увидлъ меня въ этой новой обстановк, на этомъ новомъ поприщ, нсколькими квадратными аршинами превосходящемъ старое. Мы столько лтъ знаемъ другъ друга, ему такъ хорошо извстно мое искреннее равнодушіе и даже нсколько аскетическое отношеніе къ комфортабельной жизни, что его не могла не удивить моя новая обстановка. Онъ очень деликатенъ и потому сдлалъ видъ, какъ-будтобы не замчаетъ особенной перемны въ моемъ образ жизни, но я все-таки замтилъ его удивленіе, и признаться, мн стало почему-то неловко.
Я объяснилъ ему причины нашего преобразованія, то-есть передалъ мысли Мани. Онъ молча слушалъ меня, но не смотрлъ на меня, смотрлъ на полъ, правда, паркетный, но непредставляющій ничего особенно интереснаго.
— Чтожъ, говоря вообще,— все это справедливо, сказалъ онъ, когда я кончилъ.
— Да, я тоже думаю, отвчалъ я.— Говоря вообще, и по моему мннію это тоже справедливо, но есть люди, которые почему-то неспособны изъ-за чего-бы то ни было дружески жать руку тмъ, кто имъ не нравится, и сближаться съ тми, съ кмъ они не хотли-бы имть никакого дла.
— Да, для этого тоже надо имть особые таланты, подтвердилъ онъ.
Я очень хорошо видлъ, что онъ не довряетъ, чтобы я имлъ эти таланты, но я нимало не обижался и не обижаюсь этимъ недовріемъ: я самъ сомнваюсь, чтобы я имлъ достаточно.способностей для той роли, которую мы собираемся играть.
Между прочимъ Ильинъ разсказалъ мн объ одномъ молодомъ человк, находящемся въ крайне бдственномъ положеніи. Мн было очень неловко во время этого разсказа, я не зналъ, куда двать глаза и жестоко краснлъ, бродя ими по своему кабинету и по своей новой мебели. Мн было въ эту минуту очень жаль моего скромнаго чуланчика, въ которомъ мн никогда еще не приходилось краснть передъ своими друзьями. Для бднаго молодого человка, о которомъ шла рчь, такіе-же бдняки устроили подписку, чтобы дать ему возможность отправиться на родину. Я очень хорошо понималъ, съ какою цлью Ильинъ передавалъ мн все это, но я упорно молчалъ и ходилъ изъ угла въ уголъ, слдя за движеніями своихъ собственныхъ ногъ, хотя въ этомъ движеніи не было ничего заслуживающаго такого вниманія.
Конечно, этому бдствующему молодому человку до крайности нужны деньги, но и на обзаведеніе этой новой мебелью, этой новой квартирой, этимъ новымъ платьемъ тоже, я полагаю, нужны были деньги, и притомъ порядочныя. Я былъ разстроенъ, печаленъ, золъ. Ильинъ скоро замолчалъ, повелъ рчь о другомъ и уходя, черезъ нсколько минутъ, какъ-то дружески пожалъ мн руку и при этомъ смотрлъ какъ-то тоже особенно задумчивымъ и пасмурнымъ.
Я великолпно понимаю эту ‘особенность’. Онъ и вс его и мои друзья знаютъ меня за человка порядочнаго, искренно меня любятъ, но Маню они нисколько не любятъ и ршительно не хотятъ увидть въ ней тоже порядочнаго человка. Это для меня всего грустне. Они считаютъ ее злой женщиной, пустой, мелочной женщиной, они воображаютъ, что хорошо жить, хорошо одваться, имть хорошихъ знакомыхъ, бывать въ театр, въ клуб,— вотъ вся опись ея лучшихъ мечтаній. Конечно, никто изъ нихъ не высказывалъ мн ничего подобнаго, никто даже не намекалъ на это, вс они въ высшей степени вжливы съ Маней, внимательны къ ней, но я чувствую, что они смотрятъ на нее именно такъ, какъ я говорю, а не иначе… Бдная Маня!..
Можетъ быть, она дйствительно одвается слишкомъ изысканно, но зато мн неразъ случалось подсмотрть, какъ горько рыдаетъ она иногда надъ… книгой, въ которой слишкомъ живо описана смерть какого-нибудь бдняка, участь какой-нибудь безвременно погибшей женщины. Можетъ быть, она дйствительно слишкомъ любитъ конфекты, но зато у меня хранится тетрадка ея стихотвореній, писанныхъ ею въ то время, когда, она была еще чуть не ребенкомъ, когда ей было не больше пятнадцати, шестнадцати лтъ. Какое славное сердце слышится въ этихъ горячихъ вдохновенныхъ фантазіяхъ, какая свтлая, высокая натура проглядываетъ въ ея тогдашнемъ взгляд на жизнь, на положеніе женщины! Можетъ быть, она дйствительно слишкомъ много расходуетъ одеколона, но зато мн приходилось иногда слышать отъ нея, какую жизнь она считаетъ хорошею жизнью, какою жизнью она желала-бы жить. Слова, скажутъ,— одни слова! Да, слова, но нужно слышать какъ говорятся эти слова, нужно слышать, сколько тоски, страсти, волненія въ ея голос, когда она говоритъ объ этомъ, нужно видть, какой огонь загорается въ ея прекраснымъ глазахъ, какъ хорошо ея лицо, когда она говоритъ объ этомъ… Бдная Маня…
Сегодня, когда я пришелъ изъ гимназіи, Маня встртила меня очень холоднымъ взглядомъ.
— Тебя тамъ ждетъ какой-то оборванецъ, сказала она, погружаясь въ вышиванье, за которымъ я ее засталъ.
— Гд? спросилъ я, очень удивленный ея сухостью.
— Тамъ, въ кухн проповдуетъ кухарк о своихъ бдствіяхъ, отвчала она, не поднимая головы.— Товарищъ твой, говоритъ…
Я очень легко раздражаюсь, хотя, нужно прибавить, раздраженіе это большею частью потухаетъ еще легче и скоре, чмъ вспыхиваетъ. Кровь бросилась мн въ лицо.
— Въ такомъ случа, я полагаю, ему удобне было-бы подождать меня въ кабинет, а не въ кухн, рзко сказалъ я.
Она ничего не отвтила, только усмхнулась, не глядя на меня.
Черезъ минуту въ мой кабинетъ вошелъ высокій, худой мужчина, совершенно мн незнакомый. На немъ было длинное драповое пальто, все въ пятнахъ, вытертое, около шеи виднлся воротничокъ ситцевой рубахи, брюки были запрятаны въ довольно грязные сапоги, а въ рукахъ онъ держалъ фуражку съ широкимъ и толстымъ верхомъ, какія обыкновенію носятъ мастеровые. Этотъ-то костюмъ, вроятно, и былъ причиной того, что этого человка не пустили у меня дальше кухни. Къ тому-же ‘проповдуетъ кухарк о своихъ бдствіяхъ’ вспомнилось мн. Мы нсколько мгновеній всматривались другъ въ друга.
— Не узнаете меня, Александръ Петровичъ? спросилъ онъ наконецъ.
Голосъ у него былъ какой-то больной, какъ мн показалось, но довольно пріятный.
— Ршительно не узнаю…
— Гджъ и узнать! Хороводовъ — моя фамилія, сказалъ онъ и опять пытливо взглянулъ на меня.
— Положительно не помню, отвчалъ я, порывшись въ своей памяти, и пожалъ плечами,
— Трудно и помнить, сказалъ онъ.— Мы вдь знакомство вели другъ съ другомъ вотъ какими,— зми вмст пускали…
Мн начало что-то вспоминаться изъ моего далекаго, далекаго дтства.
— Да, подтвердилъ онъ, слегка усмхнувшись.— Въ бабки игрывали, а въ уздномъ училищ долго сидли на одной скамейк… Домикъ нашъ былъ подъ горой, зимой мы съ вами къ самымъ его воротамъ на салазкахъ скатывались.
Я вспомнилъ его. Дйствительно мы съ нимъ были нкогда большими друзьями. Отецъ его былъ маляръ, страстный охотникъ до голубей, къ которымъ и я питалъ тогда нкоторую слабость. Мы на долгое время занялись этими воспоминаніями, говорили о родномъ город, давно мною покинутомъ, вспоминали общихъ знакомыхъ и сосдей, давно мною потерянныхъ изъ виду. Онъ смотрлъ человкомъ, скупымъ на слова, говорилъ коротко, сжато. Изрдка улыбка пробгала по его лицу, по именно пробгала, и сейчасъ-же опять изчезала. Лицо его было блдно, худощаво, правильно и въ чертахъ или въ выраженіи его было что-то странное, привлекавшее мое вниманіе, но совершенно для меня непонятное. Казалось, на этомъ лиц было написано что-то, но написано совершенно незнакомыми для меня знаками, такъ-что я не могъ разобрать ихъ даже въ общихъ чертахъ: хорошій они имютъ смыслъ, или дурной. Я не отличаюсь особеннымъ умньемъ читать т письмена, которыя жизнь чертитъ на нашихъ лицахъ.
Оказалось, что лтъ семь назадъ онъ учился нкоторое время въ технологическомъ институт, не кончилъ курса и скитался потомъ съ мста на мсто, съ фабрики на фабрику, съ желзной дороги на пароходъ, изъ одной губерніи въ другую. Въ послднее время онъ былъ машинистомъ на желзной дорог. Однажды онъ нахалъ локомотивомъ на ломъ, воткнутый рабочимъ среди насыпи и не прибранный вовремя. Ломомъ этимъ сшибло его съ мста, сбросило между рельсами, весь поздъ прошелъ надъ нимъ, и каждый вагонъ находящимися внизу желзными скрпленіями сдиралъ съ него сначала платье, потомъ рубашку, кожу… Шесть мсяцевъ вылежалъ онъ въ больниц, и вотъ теперь очутился безъ мста, безъ денегъ, почти безъ одежды.
Когда онъ заговорилъ о томъ положеніи, въ какомъ находится теперь, голосъ его заволновался, блокурая длинная борода его задрожала. Онъ смотрлъ внизъ и перебиралъ въ рукахъ фуражку. Я взглянулъ на эти руки, довольно грубыя, он тоже тряслись.
— Я очень-бы хотлъ по-товарищески помочь вамъ, заговорилъ я, заражаясь его волненіемъ.— Только много сдлать для васъ я не могу. Знакомыхъ у меня нтъ такихъ, черезъ которыхъ я могъ-бы похлопотать о мст… Все, что я могу предложить вамъ, если позволите, — такъ это денегъ малую толику… И если понадобится вамъ, такъ я полагаю, ничего не будетъ дурного, если вы позаимствуетесь у меня костюмомъ, вы знаете, встрчаютъ вдь по платью…
Онъ былъ очень смущенъ и сдлался еще молчаливе. Я. пригласилъ его пообдать съ нами, но онъ, скользнувъ взглядомъ по своему одянію, ршительно отказался и почти вслдъ затмъ спросилъ что-то о моей жен. Ршительно, Маня производитъ очень скверное впечатлніе.
— Много-ли онъ у тебя выклянчилъ? холодно спросила она, когда мой гость удалился.
Я разсказалъ-ей, кто онъ, въ какомъ положеніи находится и въ заключеніе выразилъ надежду, что еслибы она была на моемъ мст, то, вроятно, поступила бы точно также.
Она покачала головой.
— Еслибы мы были богаты, еслибы у насъ не было долговъ, еслибы я знала, что онъ не пропьетъ эти деньги…
— Ты слишкомъ дурного мннія о людяхъ, замтилъ я.
— Да, слишкомъ, слишкомъ дурного, еслибы вамъ случилось быть въ такомъ положеніи, въ какомъ находится этотъ господинъ, ты думаешь, кто-нибудь помогъ-бы намъ, помогъ-бы? Нтъ, никто. Вс были-бы рады, вс они завидуютъ намъ, что мы живемъ лучше ихъ, вс были-бы рады. Нтъ, я никому не дала-бы ни гроша, ни гроша…
— А у меня никогда не хватаетъ духу отказать человку, когда ему, можетъ быть, сть нечего, отвчалъ я, пораженный этимъ новымъ для меня взглядомъ Мани на нашихъ ближнихъ.— Лучше я буду работать лишній часъ въ день.
— Я знаю, холодно сказала она, кивнувъ головой.— Хотя у насъ самихъ чувствуется кое въ чемъ большой недостатокъ.
По правд сказать, я ршительно ни въ чемъ не вижу недостатка, скоре даже нахожу кое въ чемъ избытокъ. Впрочемъ, быть можетъ, она говорила это, имя въ виду расширеніе круга нашего знакомства и увеличеніе нашего вліянія. Съ этой точки зрнія недостатки наши, можетъ быть, дйствительно очень велики, такъ велики, что я, право, и представить себ не могу, когда мы ихъ пополнимъ и чмъ ихъ можно пополнить. Дйствительно, нужно-ли намъ поставить нашимъ идеаломъ пріобртеніе лошади и пролетки, или-же этого мало и нужно пріобрсти пару лошадей и коляску, или-же и этого мало, а необходимо обзавестись чмъ-нибудь, о чемъ я и понятія теперь не имю?
И откуда у нея появилось это презрніе къ людямъ? Подумаешь, она пережила очень много, безпрестанно встрчала въ своей жизни препятствія, каждый день видла вокругъ себя ложь, обманъ, эгоизмъ, всевозможную грязь,— а на самомъ дл ей всего только двадцать одинъ годъ, въ родномъ своемъ дом она была балованнымъ, любимымъ ребенкомъ, и я еще не слыхалъ отъ нея ни разу, чтобы между людьми, съ которыми ей приходилось встрчаться, было много злодевъ. Я сомнваюсь, видала-ли она даже хоть одного злодя и иметъ-ли какое-нибудь понятіе о житейской грязи. Подумаешь, слушая ее, что сердце ея озлоблено и изранено, что оно полно желчи и презрнія, а на самомъ дл она, должно быть, просто не въ дух сегодня. Проснется завтра — и самой ей смшна покажется ея сегодняшняя ненависть къ людямъ.
Я не знаю, въ какомъ теперь положеніи находится ненависть Мани къ людямъ, уменьшилась или увеличилась эта ненависть, но къ Хороводову Маня нисколько не сдлалась милостиве. Онъ взялъ у меня старый сюртукъ съ принадлежностями и крахмальную рубашку, чтобы сходить поклониться о мст одному вліятельному здшнему барину и вотъ уже недля, какъ глазъ по кажетъ. Я полагаю, что онъ иметъ на это достаточно уважительныя причины, но Маня торжествуетъ и длаетъ самыя обидныя для Хороводова предположенія о судьб моего сюртука, моей рубашки и моихъ денегъ. Иногда я улыбаюсь, потому-что совершенно равнодушенъ къ тому, какая-бы судьба ихъ не постигла, но иногда мн становится скучно, когда я подумаю, что не стоило-бы столько волноваться изъ-за такихъ пустяковъ. Иногда я удивляюсь, какъ можетъ она говорить такъ желчно, зло, серьезно, по поводу такого ничтожнаго случая. Что такое съ ней длается?
Я знаю еще одного человка, который почему-то иметъ несчастіе поднимать въ ней желчь не хуже, чмъ Хороводовъ. Это мой младшій братъ. Правда, у него есть кое-какіе недостатки, слабости и странности, но я желалъ-бы знать, у кого ихъ нтъ и многіе-ли могутъ похвастаться, что за ними нтъ грховъ боле тяжелыхъ, чмъ т, какіе водятся за моимъ братомъ? Главное его несчастіе, это его языкъ. Не то, чтобы этотъ языкъ былъ не въ мру длиненъ или откровененъ, остеръ или золь,— вовсе нтъ, я сомнваюсь даже, чтобы на бломъ свт нашелся человкъ боле кроткій, миролюбивый и незлобивый, чмъ мой братъ. Но дло въ томъ, что если онъ заговоритъ, то будетъ говорить неудержимо, пока его не остановитъ кто-нибудь или что-нибудь. Если онъ заговоритъ о табак, который куритъ, то черезъ минуту перейдетъ уже къ Турціи, изъ которой этотъ табакъ привозится, еще черезъ минуту займется такъ-называемымъ восточнымъ вопросомъ и одинъ Богъ вдаетъ о чемъ онъ будетъ говорись по прошествіи пяти-шести минутъ, если вы его не остановите. Если вы вздумаете сказать что-нибудь о ча, который пьете, и братъ вздумаетъ поддержать этотъ разговоръ, то вы быстро перенесетесь вмст съ нимъ въ Китай, гд этотъ чай выросъ, потомъ въ Америку, куда теперь переселяется много китайцевъ, затмъ выслушаете мнніе брата о результатахъ столкновенія расъ, о значеніи расъ вообще и такъ дале… Онъ очень оригиналенъ и самостоятеленъ въ своихъ мнніяхъ и вовсе не желаетъ хранить ихъ при себ,— но спорить съ нимъ нтъ никакой возможности, потому-что онъ весь поглощенъ своими мыслями и словами, не слушаетъ вашихъ возраженій, не даетъ сказать валъ ни слова и говоритъ, говоритъ, говоритъ… Ко всему этому онъ очень неловокъ въ обществ, часто бываетъ смшонъ, одвается бдно, скверно… Но въ сущности онъ славный юноша: онъ добръ, честенъ, онъ любитъ работать, хотя съ его странностями нетакъ легко найти работу и нетакъ трудно потерять уже найденную.
Бдный Митя! Какъ-то онъ теперь поживаетъ тамъ, въ своемъ Петербург, такъ страстно ненавидимомъ имъ? Въ письмахъ своихъ онъ говоритъ о многомъ, что меня очень мало интересуетъ, но умалчиваетъ о томъ, что иногда лежитъ у меня на душ очень тяжелымъ бременемъ, именно о томъ, сытъ онъ или голоденъ. Мн кажется, что уже по самому этому умалчиванію о такомъ предмет можно заключить, что дла его не очень блестящи. Онъ не изъ тхъ людей, которые умютъ ловко подлаживаться къ своимъ ближнимъ, заслуживать ихъ расположеніе и покровительство, онъ не уметъ вовремя поклониться, вовремя смолчать передъ глупостью или нахальствомъ, вовремя ввернуть льстивое слово. Да и гд тутъ бгать, искать работы, работать, когда нужно на лекціи ходить, учиться?.. Нтъ, онъ недаромъ такъ ненавидитъ Петербургъ!..
А тутъ подходитъ Рождество. Закипитъ столичная жизнь, загремятъ по всмъ направленіямъ кареты, развозя счастливыхъ въ театры, клубы, маскарады, заблестятъ огнями окна всхъ залъ и гостиныхъ, загремитъ везд музыка, даже на улицахъ везд будетъ шумно, весело, пьяно… А онъ будетъ сидть гд-нибудь въ своемъ подвал или на чердак полуголодный, оборваный, и много горечи будетъ въ его сердц. Знакомыхъ у него нтъ: дваться некуда.
Сегодня я сказалъ Ман, что недурно было-бы послать ему рублей двадцать пять.
— Какъ хочешь, сухо отвчала она.
Несмотря на ея сухость, я считалъ этотъ вопросъ поконченнымъ и заговорилъ о другомъ, но, оказалось, что она сердится и почти ненамрена говорить со мной. У меня точно камень легъ на сердце и мн душно стало въ моей квартир: хотлось убжать куда-нибудь. Я знаю, что этотъ камень еще долго будетъ лежать на моемъ сердц, что она еще долго будетъ сторониться отъ меня, долго не скажетъ мн ласковаго слова, не подаритъ хорошаго взгляда, — но я не могу, я все-таки вышлю брату эти деньги. Я думалъ каждый мсяцъ высылать ему рублей по десяти, пока онъ не окончитъ курса, но…
Странное дло, мн иногда кажется, что я не только не пріобрлъ въ послднее время большого вліянія и большей силы, но даже какъ-будтобы съеживаюсь какъ-то, становлюсь какимъ-то маленькимъ и все красню…
Наконецъ Хороводовъ явился. Съ виду онъ былъ на этотъ разъ еще непривлекательне, чмъ въ свое первое посщеніе. Костюмъ его понесъ съ тхъ поръ довольно видныя поврежденія, лицо, руки, шея имли такой видъ, какъ-будтобы онъ только-что вышелъ изъ кузницы или какой-нибудь грязной мастерской. Онъ былъ очень угрюмъ, взволнованъ, смущенъ, и когда я его пригласилъ ссть, онъ молча прислъ и съ минуту не говорилъ ни слова, какъ-будто переводя духъ. Впрочемъ, видя, какъ блдно его грязное лицо, какъ тяжело дышалъ онъ, нельзя было сомнваться, что онъ именно переводитъ духъ и собирается съ силами.
У меня сидлъ въ это время Ильинъ.
— А я думаю, вы меня за мазурика считали, Александръ Петровичъ? заговорилъ наконецъ Хороводовъ, вскинувъ на меня глазами и сейчасъ опять опустилъ ихъ.
Я отвчалъ, что на этотъ счетъ онъ можетъ быть совершенно спокоенъ, что ничего подобнаго у меня и въ помышленіи не было.
— Александръ Петровичъ!.. Каковъ я ни-на-есть, а воромъ никогда не былъ… Виноватъ я передъ вами, — это правда, много виноватъ… А дло вышло вотъ какое, заговорилъ онъ съ большимъ одушевленіемъ и видимо оживившись.
Дло оказалось очень простое. Особенное выраженіе его лица, привлекавшее мое вниманіе и совершенно непонятное для меня въ его первое посщеніе, теперь окончательно разъяснилось. Онъ имлъ несчастіе пить запоемъ. Заручившись тогда, отъ меня платьемъ и деньгами, онъ нсколько дней бгалъ отъ одного вліятельнаго лица къ другому, хлопоча о мст, но счастье, рдко покровительствовавшее ему въ его жизни, нерасположено было и теперь улыбнуться ему. Онъ упалъ духомъ, смалодушествовалъ, прибгнулъ къ рюмк и затмъ ужь и не припомнитъ теперь, какъ провелъ дв недли. Сюртукъ мой съ его принадлежностями онъ заложилъ, деньги вс пропилъ. Идти ко мн было ему совстно, но теперь, когда онъ поступилъ чмъ-то на какой-то заводъ и надется понемногу возвратить мн все, чмъ у меня позаимствовался, теперь онъ почувствовалъ непреодолимую потребность снять съ своей совсти лежавшее на ней бремя и сказать мн, что каковъ онъ ни-на-есть, а все-таки. человкъ честный.
Да, онъ дйствительно былъ честный человкъ. Разсказъ его о своихъ траги-комическихъ похожденіяхъ былъ такъ искрененъ и простъ, въ голос его слышалась такая глубокая грусть по поводу его несчастной слабости, лицо его было такъ смущенно и грустно, что онъ оставилъ въ насъ самыя хорошія чувства къ нему.
Ильинъ пожалъ ему на прощанье руку, далъ свой адресъ и попросилъ быть знакомымъ. А мн подумалось, что для увеличенія своего вліянія на людей совсмъ, кажется, ненужно увеличивать свою квартиру и украшать ее дорогою мебелью.
— А вдь господинъ этотъ очень симпатиченъ, сказалъ Ильинъ.
— Да, симпатичный, отвчалъ я.
Но Маня ршительно не хотла и не могла раздлять этого мннія. Она втеченіе цлаго часа изощряла свое остроуміе надъ этимъ бднымъ малымъ и между прочимъ надъ нами. Она усматривала въ немъ ловкаго и дерзкаго негодяя, отлично знающаго человческое сердце, превосходно умющаго пользоваться людскими слабостями и еще лучше умющаго разыграть роль честнаго, но несчастнаго человка. Она предсказывала, что онъ оберетъ и одурачитъ насъ: она очень интересовалась посмотрть, гд лежитъ мое платье, заложенное этимъ господиномъ, и совтовала мн не надвать этого платья, подарить его кому-нибудь, если только оно возвратится ко мн. Тяжело было ее слушать: ‘деньги, деньги, деньги — вотъ главное въ жизни, берегите ваши карманы, не врьте никому’, такъ и слышалось въ ея желчныхъ рчахъ. Но тяжеле всего мн было то, что при этомъ разговор присутствовалъ Ильинъ. Мы пили чай. Ильинъ не поднималъ глазъ отъ своего стакана, барабанилъ ложечкой по скатерти, не возражалъ Ман ни одного, положительно ни одного слова, и при первомъ удобномъ случа повернулъ разговоръ на другое. Боже мой, неужели онъ считаетъ ее до такой степени безнадежною, что находитъ излишними всякія возраженія ей?
Мн невольно вспомнилось то время, когда мы съ Маней не были еще супругами, а были не больше, какъ влюбленными. Какія хорошія книжки мы тогда читали вмст, какія хорошія рчи мы тогда говорили, какъ горячо мы любили тогда нашихъ меньшихъ, несчастныхъ братій!
— О чемъ ты задумался? спросила она.
Я вздрогнулъ, посмотрлъ на нее и не могъ найти слова въ отвтъ. А она ждала, не сводила съ меня глазъ и улыбалась. Я забылъ все, забылъ мое недовольство ею, мою грусть, мои сомннія, я чувствовалъ только одно,— что люблю ее. Нтъ, Ильинъ ошибается въ ней, глубоко ошибается…
О, деньги, деньги! Когда-то я былъ совершенію равнодушенъ къ презрнному металлу, видъ его не производилъ на меня ни малйшаго впечатлнія, говорить о немъ я могъ съ такимъ-же равнодушіемъ, съ какимъ говорилъ-бы о тхъ камешкахъ, которыми усыпаны берега ркъ. Но теперь, если кто захочетъ разстроить мое хорошее расположеніе духа, онъ можетъ не прибгать ни къ какимъ другимъ средствамъ, какъ только заговорить о деньгахъ. Теперь, какъ только разговоръ коснется до этого презрннаго металла, я чувствую, что на лбу моемъ начинаютъ выступать морщины, лицо мое принимаетъ болзненное и страдальческое выраженіе, я чувствую, что мной начинаетъ овладвать уныніе и тревога.
Недавно ко мн собрались мои друзья — потолковать объ осуществленіи одного предпріятія, о которомъ я давно думалъ и въ которомъ принималъ самое живое участіе. Дло шло объ открытіи безплатной школы для дтей и взрослыхъ. Оно мн казалось такимъ привлекательнымъ, славнымъ, требовало съ нашей стороны такъ немного жертвъ и общало впереди столько хорошаго, что я давно не былъ такъ счастливъ и оживленъ, какъ въ этотъ вечеръ. Но когда мн пришлось случайно взглянуть на Маню, у меня точно голова закружилась: все вокругъ меня потемнло, все показалось мн сквернымъ и горькимъ. Маня не возражала намъ, она не произнесла, кажется, ли одного слова во время нашего разговора, но въ каждой черт ея лица видлся строгій, молчаливый протестъ. Хорошенькое личико ея было зло, брови сдвинуты, глаза опущены внизъ, крошечная ножка нетерпливо постукивала по полу, а губы непреклонно сжаты. Я тяжело вздохнулъ и замолчалъ. Какова-бы ни была судьба задуманнаго нами дла, состоится оно или не состоится, мн лично оно уже ничего не можетъ дать. Буду-ли я въ немъ участвовать или не буду, лично для меня оно уже почти погибло. Оно можетъ состояться, я могу въ немъ участвовать, мои посильные труды могутъ увнчаться такимъ успхомъ, о какомъ я и мечтать теперь не смю, но когда я покончу свою работу и закрою классъ, я побреду домой съ тяжестью на сердц, съ поникшей головой. Это дло уже не дастъ мн счастья, не дастъ мн силы, — оно дастъ мн только сердечную боль… Мечты, мечты!…
— Что ты скажешь объ этомъ дл? спросилъ я Маню, какъ-только мы остались одни.
Она отвчала, что собственно противъ самаго этого дла она ршительно ничего не иметъ, что оно не дурное дло, что оно, безъ сомннія, можетъ принести кое-какую пользу…
— Но… съ этими людьми ты только испортишь свою карьеру, закончила она.
Карьеру? Что она понимаетъ подъ моей карьерой? Я полагалъ до сихъ поръ, что если я, умирая, буду въ состояніи сказать себ, что я былъ честнымъ человкомъ, честнымъ и нелнивымъ работникомъ, сдлалъ все, что могъ сдлать, жилъ не для одного себя, а шелъ на зовъ тхъ, кто во мн нуждался, то моя карьера хорошо шла, хорошо кончена. Кажется, что и Маня раздляла до свадьбы это мнніе. Чтожъ она теперь понимаетъ подъ моей карьерой?
— То-есть? спросилъ я.
— То-есть, очень просто: ты потеряешь свое мсто въ гимназіи, частные уроки, все, отвчала она.
Да, дйствительно, карьера — это спокойное, теплое мсто, за которое человкъ прочно держится, карьера — это перспектива, прочная перспектива получать все больше и больше денегъ, наградъ… Испортить карьеру — это значитъ не имть такой мебели, лишиться этой лисьей шубки, которая виситъ въ прихожей. Вотъ и все! Вотъ смыслъ всей жизни, ея лучшая сторона!…
— Но почему-же, почему? спросилъ я, какъ-то растерянно глядя на нее.
Да потому, очень просто, что мои друзья, съ которыми я столько лтъ прожилъ какъ съ братьями,— лучше, какъ съ братьями, — мои друзья, въ которыхъ я врилъ, какъ въ самого себя,— такіе люди, отъ которыхъ мн слдовало-бы держаться подальше. Очень просто и ясно. Ильинъ слишкомъ мечтатель, слишкомъ горячій и увлекающійся человкъ и потому можетъ компрометировать меня. Гребенщиковъ ко всему этому еще грубъ, рзокъ…
Боже мой, Боже мой! Я никогда не буду въ состояніи выразить того, что со мной длалось. Я сжималъ обими руками голову, мыслей у меня не было, въ сердц была какая-то невыносимая, ржущая боль. Мн хотлось зарыдать, мн хотлось зарыдать и броситься къ ногамъ Мани, обнять ее колни, молить ее, чтобы она убдила меня, что я ошибаюсь въ ней, что она все такая-же, какою я зналъ ее, представлялъ себ.
— Впрочемъ, какъ хочешь, равнодушно сказала она и ушла къ себ.
Да. я могу длать, какъ хочу. Она не будетъ мн мшать, она даже не будетъ говорить о моихъ длахъ, не сдлаетъ мн ли одного возраженія, но когда я кончу свои дла и приду домой, я увижу холодное, строгое лицо моей жены, услышу ея сдержанный, ледяной голосъ, увижу отчужденіе отъ меня той, которую я люблю больше самого себя…
Прошли многіе дни и недли, втеченіи которыхъ я не вписалъ въ эту тетрадь ни одной новой строчки, точно будтобы моя жизнь за это время была такъ-же пуста, какъ эти гладкіе, блые листы безъ пятна, безъ шероховатости. Подумаешь, что такъ, а на самомъ дл положеніе моихъ длъ было далеко не таково, на самомъ дл, въ моей жизни произошли очень знаменательныя событія.
Во-первыхъ, за это время подвинулось далеко впередъ задуманное нами расширеніе круга нашего знакомства. Мы бываемъ въ такихъ семействахъ, въ которыхъ я никогда до сихъ поръ не былъ расположенъ бывать. Я обмниваюсь очень дружескими рукопожатіями съ такими господами, о которыхъ, при всемъ моемъ желаніи, не могу сказать ни одного хорошаго слова. Въ моей зал любезно появляются, весело играютъ въ карты и развязно и громко бесдуютъ со мной о политик такіе люди, которые никогда больше не переступили бы за порогъ моей квартиры, еслибы я хоть на одну минуту разршилъ себ поговорить и поступить съ ними такъ, какъ они того заслуживаютъ.
Во-вторыхъ, вліяніе наше тоже возрастаетъ съ замтнымъ успхомъ. Еслибы намъ вздумалось протежировать какой-нибудь никому неинтересной старух, то, изъ уваженія къ намъ, для нея, вроятно, всегда найдется мсто въ богадльн. Еслибы намъ пришлось похлопотать о какомъ-нибудь бдняжк, противъ котораго никто ничего не иметъ, то очень можетъ, быть, что ему въ самомъ скоромъ времени предоставили-бы мсто писца съ восьмирублевымъ жалованьемъ, выгнавъ предварительно другого такого-же бдняка, за котораго никто не хлопочетъ. Конечно, это очень немного, тмъ боле, что я никого не желалъ бы лишить его насущнаго хлба, но буду врить и надяться, что эти успхи принесутъ богатые плоды въ боле или мене отдаленномъ будущемъ.
Въ третьихъ, мои старые друзья видимо начинаютъ отстраняться отъ меня и въ ихъ отношеніяхъ ко мн начинаетъ проглядывать замтная натянутость. Кабинетъ мой очень хорошъ и приличенъ, но онъ представляется мн какимъ-то нежилымъ и холоднымъ. Знакомыхъ у меня значительно больше, чмъ когда-бы то ни было, но я начинаю ощущать какое-то странное чувство одиночества и отчужденія. Я говорю нынче больше, чмъ говорилъ въ самые многообильные словами годы моего юношества, но мн все кажется, что мн не съ кмъ поговорить по душ, не передъ кмъ излить то, что въ ней накопилось. Странное это дло, я никогда не подозрвалъ за собой такой страсти къ дружескимъ словоизліяніямъ, а между тмъ она, очевидно, сильна во мн: мн горько, тяжело, я начинаю громко смяться надъ тмъ, что совершается со мной и вокругъ меня и чмъ громче смюсь, тмъ громче звучитъ въ моемъ сердц грустная и жалобная нотка. Втеченіи многихъ лтъ своей жизни, я привыкъ идти рука объ руку съ своими старыми друзьями, я привыкъ къ тому, что ихъ дло было всегда моимъ дломъ, точно также, какъ мое дло было постоянно и ихъ дломъ и потому мн теперь нсколько странно и неловко видть ихъ отчужденіе отъ меня. Мое дло перестало быть ихъ дломъ, а я такъ связанъ своими собственными длами, что не могу принять участія въ ихъ дл. Имъ, моимъ старымъ друзьямъ, нтъ никакой охоты улыбаться и пожимать руки моимъ новымъ знакомымъ, которые хотя и часто умываютъ свои блыя, пухлыя руки, но невсегда могутъ похвалиться ихъ чистотою…
Да, это все знаменательныя, даже многознаменательныя событія, но все-таки я не написалъ о нихъ ни одного слова въ своей блой тетради. Я потому не писалъ о нихъ, что я не замчалъ ихъ,— что они совершились какъ-то неуловимо, пришли, какъ тати въ ночи, и, какъ очень ловкіе тати, обдлали свое дло безъ шума, неслышно. Я спалъ, и мн снились сны, очень хорошіе, сладкіе сны, мн снилось: любовь, счастье, спокойствіе. Я былъ немного боленъ и во время этихъ нсколькихъ дней болзни, въ которые Маня была такъ добра, такъ хороша, такъ дорога мн, какъ, кажется, никогда не бывала, произошло что-то странное въ моихъ отношеніяхъ къ ней. Я опять переживалъ то глупое, счастливое время, когда во всемъ мір я видлъ только одну ее, когда во всемъ шум, совершающемся на бломъ свт, я слышалъ только ея голосъ, когда всякая мысль, что-бы ее ни возбуждало, обращалась къ ней одной. У меня слишкомъ глупое, нжное сердце. Когда я счастливъ, я слишкомъ снисходителенъ къ тому, что не заслуживаетъ нималйшаго снисхожденія, я прощаю то, чего нельзя прощать, я закрываю глаза на то, за чмъ слдуетъ зорко слдить. Я спалъ, и мн спились золотые, счастливые сны, меня убаюкивали нжныя, милыя рчи, но я не знаю, звать-ли мн этотъ сонъ, желать ли, чтобы онъ никогда не прерывался. Говорятъ, что спать черезъ мру — не приноситъ особенной пользы.
Мой жизненный путь никогда нельзя было назвать усыпаннымъ розами. Напротивъ, жизнь моя была очень воинственная жизнь, потому-что мн почти каждый шагъ свой приходилось брать съ бою и завоевывать каждый кусокъ хлба. Я хорошо знакомъ съ тмъ состояніемъ, которое называется голодомъ, мое положеніе неразъ было близко къ тому, что называется отчаяннымъ и безвыходнымъ, но никогда, никогда до сихъ поръ мн не приходилось читать самому себ строгихъ выговоровъ и упрекать себя въ безхарактерности и слабости воли. Я неразъ погибалъ, но я всегда врилъ въ себя, я часто ходилъ въ лохмотьяхъ, но я носилъ ихъ гордо и никому не позволялъ наступать себ на ноги, бывали дни, когда я насилу волочилъ ноги отъ голода, но и въ такіе дни я не желалъ сдлаться чьимъ-бы то ни было шутомъ, хотя-бы меня и пустили за это на кухню. Теперь я нсколько измнился и отъ времени до времени задумываюсь надъ этимъ явленіемъ и спрашиваю самого себя: къ лучшему это измненіе или къ худшему? Еслибы я не сомнвался и не колебался, я, конечно, не задавался-бы этими тревожными вопросами, но я иногда очень и очень колеблюсь и сомнваюсь, хотя Маня и увряетъ меня, что я измнился къ лучшему. Но ея мннію, въ сумятиц жизни по необходимости приходится длать уступки, по ея глубокому убжденію, какъ-бы ни былъ крпокъ нашъ лобъ, все-таки не слдуетъ пытаться прошибить имъ каменную стну. Я желалъ-бы, чтобы она была права въ своемъ взгляд на мои дйствія. Я, съ своей стороны, готовъ преклониться и отступить передъ каменной стной, но мн хотлось-бы прежде удостовриться, что эта стна дйствительно каменная. Я ничего не имю противъ необходимыхъ уступокъ, я всегда готовъ посторониться, когда это окажется нужнымъ, но я боюсь, что если буду сторониться и уступать дорогу слишкомъ поспшно, то мн придется идти совсмъ по грязи. Я не привыкъ къ грязи, я боюсь ее, не люблю ее, а иногда мн кажется, что я уже далеко не такъ чистъ, какъ въ прежнее, хорошее время, хотя тогда и не былъ такъ мудръ, какъ нын.
У меня на душ лежитъ тяжелымъ бременемъ одна свжая, недавняя исторія. Я не хотлъ-бы поднимать ее, я отъ всей души желалъ-бы забыть о ней, но это мн плохо удается.
На дняхъ, когда я читалъ воспитанникамъ одну статью, мой классъ былъ удостоенъ посщеніемъ директора. Я не могу сказать, чтобы онъ былъ дурной человкъ: за нимъ, говорятъ, водятся даже капитальныя достоинства, но, къ сожалнію, его взгляды, образъ мыслей и дйствія очень сильно зависятъ отъ того, какою ногою онъ встанетъ утромъ съ своей постели. Тмъ, кто иметъ съ нимъ дло, бываетъ то слишкомъ жарко, то слишкомъ холодно, приходится то таять, то замерзать, быстрыя же перемны температуры, какъ извстно, не совсмъ здоровы. На этотъ разъ было очевидно, что, возставъ отъ сна, онъ ступилъ съ кровати лвою ногою. Онъ остался недоволенъ, что воспитанники при его появленіи встали съ своихъ мстъ недостаточно моментально, его взволновало, что на полу валялось нсколько клочковъ бумаги и, раздражаясь все больше и больше, онъ обратилъ наконецъ свое вниманіе и на меня. Онъ нашелъ, что я не умю обращаться съ воспитанниками, что я слишкомъ мягокъ съ ними и что читать имъ такія статьи, какія я читаю, положительно вредно. Я сдержанно возразилъ ему, онъ вспыхнулъ, различался, даже притопнулъ ногою и, не докончивъ фразы, какъ ураганъ, понесся въ другой классъ. Я не привыкъ еще получать пощечины: я чувствовалъ, что былъ блденъ, какъ полотно, руки у меня дрожали… Пройдясь раза два взадъ и впередъ по классу, я поклонился воспитанникамъ и ушелъ домой.
— Александръ, что съ тобой?! вскричала Маня, когда я вошелъ въ ея комнату.
— Я подаю въ отставку, коротко отвчалъ я.
Она какъ-будто замерла на своемъ мст, притихла, поблднла, губы у нея поблли, а глаза сдлались какіе-то жалкіе, унылые, испуганные. Я широкими шагами ходилъ изъ угла въ уголъ по комнат и разсказывалъ о случившемся. Я, кажется, достаточно краснорчивъ въ т минуты, когда отчего-бы то ни было кровь моя поднимется и закипитъ ключомъ, но на Маню мое краснорчіе почти никогда не дйствуетъ, чувства, меня волнующія, почти никогда не сообщаются ей. Я начинаю думать, что я слишкомъ мелокъ сравнительно съ нею и мои огорченія кажутся ей слишкомъ пустяшными огорченіями. Она можетъ возвышаться надъ всми этими дрязгами, она въ состояніи относиться къ нимъ съ величественнымъ презрніемъ и, не обращая на нихъ вниманія, продолжать преслдовать свои высшія цли. Боже мой! Я желалъ-бы, однако, узнать-что нибудь боле обстоятельное объ этихъ высшихъ цляхъ. Правда, ее можно смутить, какъ, напримръ, я смутилъ ее своимъ объявленіемъ о выход въ отставку, но она скоро оправится, она можетъ иногда потеряться, но никогда больше, чмъ на одну минуту.
— Это дло очень серьезное, скоро возразила она.— Мн кажется, что для твоихъ учениковъ было-бы гораздо полезне, еслибы ты принесъ имъ жертву и остался на своемъ мст, не уступалъ-бы его какому-нибудь…
— А мн кажется, вспыльчиво отвчалъ я, что пусть лучше они не умютъ различить хорея отъ амфибрахія и сонета отъ мадригала, но зато узнаютъ, что порядочный человкъ не позволитъ наносить себ побои…
— Но что выиграешь ты? спросила она.
— То, что у меня не будутъ горть щеки, сухо отвтилъ я.
— Какъ хочешь, я тебя не стсняю, но все-таки я остаюсь при своемъ мнніи, сказала она.
Она развила передо мной боле подробно свои мысли о необходимости личныхъ жертвъ для общей пользы, она, доказывала мн съ большою обстоятельностью, что я не долженъ покидать такое мсто, на которомъ я нуженъ и могу сдлать много хорошаго. Все это были довольно приличные доводы, съ помощью ихъ можно оправдывать себя передъ кмъ угодно, они годятся также и для успокоенія голоса своей собственной совсти, но, къ сожалнію, невсегда. Когда этотъ голосъ заговоритъ во мн слишкомъ громко, я швыряю эти доводы, какъ никуда негодные, и безсильно поникаю головой.
Она говорила очень краснорчиво, и это-то краснорчіе легче всхъ доводовъ находило доступъ къ моему слишкомъ мягкому сердцу и наполняло его глубокой тоской. Я чувствовалъ, что она была сильно взволнована, что ей страшно разстаться съ той жизнью, которою она живетъ теперь, что ее почти ужасаетъ то будущее, которое наступитъ для насъ, если я откажусь отъ своего теплаго мста.
Да, будущее было-бы совсмъ другое. Опять какая-нибудь тсная, уютная канурка въ пять или шесть шаговъ длиной для моего кабинета, опять рабочая, тихая жизнь, невозмущаемая появленіемъ господъ, съ которыми у меня нтъ ни одной мысли общей, опять сближеніе съ моими старыми, добрыми друзьями, которыхъ я все-таки горячо люблю, хотя они и отшатнулись отъ меня. И опять я могъ-бы быть счастливымъ, еслибы… еслибы Маня не имла такой антипатіи къ тснымъ конуркамъ, къ рабочей, мщанской жизни и къ моимъ грубымъ друзьямъ. Но она иметъ эту антипатію, и потому изъ того маленькаго рая, изъ котораго я былъ изгнанъ и о которомъ вспоминаю съ глубокою скорбью, можетъ выйти для меня адъ,— можетъ быть, маленькій адъ, но все-таки со слезами и стонами, со скрежетомъ зубовъ и многими разнообразными муками. А я боюсь слезъ и вздоховъ: у меня слишкомъ мягкое сердце… Дрянное, глупое сердце!
Я слишкомъ мщанинъ сравнительно съ Маней. Когда меня ударятъ, я стараюсь отвтить тмъ-же или, по крайней мр, огрызнуться, но Маня удерживаетъ мою руку и начинаетъ разсуждать и взвшивать, и соображать, и когда она окончитъ свои взвшиванія, я чувствую, что хотя кровь и кипитъ еще у меня, хотя мои щеки и горятъ еще отъ удара, но мои мщанскія руки уже крпко связаны.
Сегодня ко мн завернулъ Ильинъ. Онъ былъ возбужденъ и озабоченъ, и съ особеннымъ интересомъ спросилъ меня о моихъ длахъ. Я подозрваю, что ему не безызвстна эта исторія, что онъ именно затмъ ко мн и пришелъ, чтобы узнать, на что я ршился. Добрый, честный товарищъ! Онъ, можетъ быть, ожидалъ, что эта исторія произведетъ крутой переворотъ во мн и въ моемъ образ жизни и что мы опять заживемъ постарому. Но я предпочелъ ссть въ тни, чтобы свтъ не падалъ на мое лицо, и упорно молчалъ о томъ, что его интересовало больше всего. Я забылъ о его деликатности и дрожалъ, что онъ самъ заговоритъ, объ этомъ предмет. Но онъ пощадилъ меня. Подъ конецъ онъ вздохнулъ и задумался и потомъ всталъ, чтобы идти домой.
О, Маня, Маня!
Бдный братъ! Онъ пріхалъ ко мн отдохнуть и оправиться отъ своей, кажется, довольно серьезной, болзни, но мн сдается, что онъ врядъ-ли найдетъ подъ моимъ кровомъ покой и отдыхъ. Я знаю, ему нужно очень немногое — кусокъ хлба, теплый уголъ и нкоторое душевное спокойствіе, но если дла пойдутъ и дальше такъ, какъ они шли въ эти четыре дня, то каждый кусокъ хлба будетъ для него отравленъ и въ нашемъ тепломъ гнзд будетъ ему холодне, чмъ въ сыромъ петербургскомъ подвал.
У меня сердце сжалось, когда я пришелъ въ пятницу изъ гимназіи и увидлъ Митю, одиноко сидящаго въ моемъ кабинет. Онъ сидлъ, сгорбившись въ уголк, надъ книгой. На немъ было его дорожное пальто. Лицо у него было унылое, грязное, разстроенное. На полу, невдалек отъ него, лежалъ блый холщевый мшокъ, повидимому, съ книгами и тетрадями, а на окн маленькій узелокъ, шляпа и перчатки. Казалось, никто не видалъ, не встртилъ бднягу, и вотъ онъ сидитъ, ждетъ хозяевъ, не зная, пустятъ-ли они его къ себ или выгонятъ на улицу.
— Митя! позвалъ я его.
Онъ торопливо пожалъ мн руку и въ своемъ обыкновенномъ, многословномъ и сбивчивомъ стил заговорилъ что-то въ род того, что если-бы ему можно было обратиться къ кому-нибудь другому, то, конечно, онъ не обезпокоилъ-бы насъ своимъ посщеніемъ.
— Ты говоришь что-то очень странное, грустно сказалъ я.— Неужели вы съ Маней успли уже поспорить и поссориться?
— Чмъ-же я виноватъ? воскликнулъ онъ почти съ отчаяніемъ.
Я думаю, что бдный мальчикъ ршительно ни въ чемъ не виноватъ, кром разв того, что не обуздывалъ своего несчастнаго языка и не скупился подливать масла въ огонь своимъ бурнымъ и дикимъ краснорчіемъ. Но ставить это ему въ вину значило-бы, мн кажется, требовать отъ него того, что превышаетъ его силы. Да по правд сказать, мн думается иногда, что молчаніе въ подобныхъ обстоятельствахъ привышаетъ не только его силы, но и вообще всякія человческія силы. Когда, напримръ, онъ разсказываетъ, какъ бдствовалъ въ Петербург и какъ часто сидлъ безъ работы, Маня замчаетъ, что онъ никогда не найдетъ подходящей себ работы, тмъ боле, что и безъ нея иметъ возможность жить по хуже другихъ, пока у него есть такой богатый братъ, какъ я. Когда онъ говоритъ, что ни за что не похалъ-бы ко мн, еслибы не нездоровье, Маня насмшливо взглядываетъ въ его лицо и ядовито замчаетъ, что, однако, судя по его наружности, онъ пользуется самымъ цвтущимъ здоровьемъ. Дйствительно, организмъ Мити построенъ довольно странно. Грудь у него узка и вдавленна, плечи кажутся плечами ребенка, руки тонки и безобразно костлявы, но судьба точно желала подшутить надъ хилостью этого нелюбимаго человка и дала ему полное, красное лицо, пышущее, повидимому, здоровьемъ. Я почти всегда вижу это странное лицо пылающимъ, какъ зарево, и никогда не видалъ его блднымъ. Но теперь, еслибы Маня только захотла всмотрться въ него попристальне, она могла-бы замтить, что этотъ румянецъ какой-то тусклый и грязный, что по этому полному лицу лежатъ точно тни и борозды, а подъ глазами покоятся синія, почти чорныя пятна. Я говорю ей, что докторъ находитъ у Мити воспаленіе легкихъ, а она отвчаетъ мн такою усмшкою, какъ-будто бы лучше всякаго доктора знаетъ, въ чемъ дло. Я представляю ей, что она не иметъ никакихъ основаній такъ оскорблять брата, какъ она оскорбляетъ его, а она возражаетъ, что видитъ Митю насквозь и съуметъ оцнить его не хуже, чмъ я.
Я начинаю думать, что далеко не такъ счастливъ, какъ обо мн, можетъ быть, думаютъ. Тому, кто научилъ-бы меня, что длать, я, нимало не задумавшись, отдалъ-бы всю эту прекрасную квартиру со всею, наполняющею ее, очень хорошею мебелью, со всми моими знакомствами, сдланными мною, пока я жилъ здсь и со всмъ моимъ вліяніемъ, здсь пріобртеннымъ. Ко всему этому я прибавилъ-бы и мое мсто въ гимназіи, утратившее для меня очень много изъ своей цны. А тому, кто далъ-бы мн еще и силу сдлать то, что слдуетъ мн сдлать, тому я съ готовностью отдалъ-бы нсколько лтъ изъ моей жизни, какъ мн кажется, нсколько испортившейся. Со мной начинаютъ случаться нкоторыя странности, которыхъ я еще никогда не замчалъ за своей мщанской особой. Иногда я внимательно смотрю въ глаза моего собесдника, доказывающаго мн что-нибудь, и любезно ему улыбаюсь, но вдругъ вздрогну и опомнюсь, и сконфужусь, что не слышалъ ни одного слова изъ того, что онъ говорилъ мн. Иногда я выйду на улицу съ какою-нибудь строго опредленною цлью для моего путешествія, но мысли мои начинаютъ понемногу удаляться отъ этой цли, уклоняться совсмъ въ другую сторону, и я иду, иду, иду, пока меня не освтитъ, какъ молнія, вопросъ: гд я? и какъ я сюда попалъ? и зачмъ я вышелъ изъ дому?
Но не должно думать, что меня занимаютъ въ это время какіе-нибудь великіе, міровые вопросы. Нтъ. Хотя я и имю слабость къ этимъ міровымъ вопросамъ и даже очень большую слабость, но бываютъ такія вещи,— напримръ, хоть веревка, туже и туже стягивающая нашу шею, — которыя интересуютъ насъ гораздо сильне, чмъ судьбы, предстоящія человчеству. Не должно думать, что если я сижу уже нсколько минутъ, перебирая рукою растрепанные волосы, глядя неподвижными глазами на стну, ничего не слыша и не видя,— то въ моей голов рождаются великія идеи, моему умственному взору представляются великія событія. Нтъ: мн представляется, можетъ быть, Маня въ моментъ появленія передъ нею моего брата съ его холщевымъ дорожнымъ мшкомъ и въ его неприличномъ, почти нищенскомъ костюм. Мн думается, что еслибы не этотъ холщевый мшокъ и не этотъ нищенскій костюмъ, Маня не столь непримиримо ненавидла-бы бднаго мальчика. Еслибы она видла, что ей не придется пожертвовать для него ни одной копейкой изъ тхъ денегъ, которыя она назначала на предстоящіе расходы къ святой и на пріобртеніе себ новаго платья, то она, можетъ быть, даже примиралась-бы съ Митей. Но теперь, когда она видитъ, что онъ нуждается въ мало-мальски приличномъ костюм, въ необходимомъ бль,— теперь она отъ всей души ненавидитъ его.
Я знаю, что эти мои размышленія — очень мелкія размышленія, но это именно та веревка, которая все туже и туже затягивается вокругъ моей шеи. Когда-же я примню эти размышленія къ прошлому, когда я, вооружившись этимъ новымъ взглядомъ на Маню, вздумаю присмотрться къ ея прежнему образу дйствій и жизни, то я чувствую, что начинаю положительно задыхаться. И однакоже я все-таки люблю ее и завтра съ негодованіемъ отвернусь отъ того, что написалъ о ней сегодня.
Да, Боже мой, еслибы кто-нибудь научилъ меня, что мн длать и далъ мн силу сдлать то, что слдуетъ сдлать, я отдалъ-бы и еще нсколько лтъ своей жизни… Право, она мн неособенно дорога длается.
Я могу опять наслаждаться своимъ семейнымъ счастьемъ, опять могу любоваться веселымъ и прекраснымъ лицомъ моей Мани, потому-что брата моего уже нтъ между нами и никогда, никогда больше онъ не смутитъ своимъ появленіемъ миръ нашего жилища. Онъ обрелъ себ свое собственное жилище, тихое и спокойное. Теперь онъ уже не будетъ знать больше ни голода, ни холода, не будетъ переносить больше ни презрительныхъ насмшекъ, ни незаслуженныхъ оскорбленій. Миръ праху твоему, бдный мальчикъ!
Ты убжалъ отъ меня, не простившись со мною, ты убжалъ отъ тхъ оскорбленій и грязи и дрязгъ, которыми встртили тебя въ этомъ дом родного брата, гд думалъ ты отдохнуть и поправиться, думалъ встртить любовь и сочувствіе. Ты умеръ на чужихъ рукахъ, на рукахъ моихъ старыхъ друзей. Хотя они и не хотятъ больше дотротиваться до моей руки, но я все-таки скажу, что они добрые, славные люди.
Теперь я могу успокоиться. Да, но это только повидимому. Это только повидимому онъ, голодный и грязный, не можетъ больше появиться въ нашемъ приличномъ жилищ. Это только повидимому онъ не можетъ уже теперь встать между мной и Маней. А на самомъ дл, я не знаю такого часа, дня или ночи, когда я могъ-бы быть спокоенъ, что онъ не войдетъ въ эти комнаты, не остановится передъ мной и не станетъ смотрть мн въ глаза своими грустными, добрыми голубыми глазами, подъ которыми чернютъ болзненныя пятна. Для него нтъ дверей и запоровъ, онъ не стыдится своего грязнаго костюма, онъ не боится ненависти Мани, и когда ему вздумается постить меня, онъ приходитъ и смотритъ мн въ глаза… Я не могу вынести этого взгляда, и повременамъ слезы начинаютъ душить меня, грудь моя разрывается…
Но онъ не только смотритъ на меня, иногда онъ даже и говоритъ со мной… Онъ говоритъ со мной иногда кротко и грустно, вспоминая о прошломъ, о старыхъ друзьяхъ, теперь отъ меня отвернувшихся, иногда желчно и горько. Но всегда его голосъ проникаетъ глубоко-глубоко въ мое сердце и будитъ его, будитъ въ немъ былую, заснувшую силу и гордость.