Манфред, Байрон Джордж Гордон, Год: 1817 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 74 минут(ы)

Дж. Г. Байронъ

Манфредъ.

Переводъ кн. Д. Цертелева

Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 2, 1905.

Лто 1816 года Байрону пришлось прожить въ Швейцаріи, почти наканун того ршительнаго момента, когда жизнь свободнаго странника, мыслителя и наблюдателя смнилась для него жизнью добровольнаго политическаго агитатора, сначала въ, рядахъ итальянскихъ радикаловъ, затмъ борцовъ за независимость Греціи. Нельзя сказать, однако, что эта перемна вншней роли сопровождалась какимъ нибудь ршающимъ переломомъ въ міровоззрніи поэта. Она измнила кое что въ его поведеніи и въ образ его жизни, измнила также представленіе, какое о немъ сложилось y лицъ, привыкшихъ каждое слово поэта считать за личное признаніе и потому причислявшихъ Байрона не только къ ‘сатанинской’ школ пвцовъ, но чуть ли не къ послдователямъ самого сатаны, она благотворно отозвалась на его поэзіи, обогативъ ее новыми современными мотивами — но въ общемъ переходъ отъ жизни созерцателя къ жизни дятеля не видоизмнилъ существенно его міросозерцанія. Оно осталось въ своей основ такимъ же печальнымъ, какимъ было раньше, и только одна черта въ немъ, дйствительно, преобразилась: это мрачное міросозерцаніе, всегда оттнявшее въ жизни ея страданія и неразршенныя противорчія, ея конечный исходъ въ небытіе, ея призрачность и ея затерянность среди всевозможныхъ тайнъ природы — сдлало одну весьма важную уступку, a именно — оно значительно смягчило свой мизантропическій взглядъ на человка. Съ момента переселенія Байрона въ Италію, съ тхъ дней, когда онъ попалъ въ кругъ энергичныхъ, смлыхъ, страстныхъ людей — замчается и въ немъ извстный приростъ симпатіи къ людямъ и притомъ не той симпатіи, которая была у него всегда и которая выражалась въ его негодованіи на ходъ міровой жизни, a симпатіи боле нжной, боле сострадательной, замняющей негодованіе сожалніемъ и обличеніе призывомъ къ жалости. По крайней мр въ его послднихъ произведеніяхъ, въ его венеціанскихъ драмахъ, въ ‘Донъ Жуан’, въ ‘Остров’, въ мелкихъ стихахъ, написанныхъ за это время — къ оцнк человка, какъ умственной и нравственной величины, примнена боле разносторонняя и справедливая мрка, чмъ та, которой писатель руководствовался въ своихъ первыхъ сочиненіяхъ. Тогда онъ былъ обвинителемъ по преимуществу, теперь онъ сталъ судьей, который своимъ иногда сентиментальнымъ, иногда ироническимъ, иногда патетическимъ отношеніемъ къ людямъ стремится повліять на смягченіе приговора. Быть можетъ этимъ отливомъ мизантропіи слдуетъ объяснить и готовность Байрона пожертвовать собой ради Греціи готовность, въ которой такъ часто хотли видть все что угодно, но только не искреннюю и безкорыстную симпатію къ угнетеннымъ и страдающимъ. A между тмъ этотъ походъ въ Грецію былъ всего вроятне актомъ искупленія человка, который такъ строго судилъ людей и не принесъ пока самъ никакой жертвы для того, чтобы имть право такъ судить ихъ.

Какъ бы то ни было, но съ 1816 года въ рчахъ этого гордаго духа, въ рчахъ иногда столь оскорбительныхъ, начинаетъ становиться слышной нота боле примиренная и миролюбивая. Настроеніе его по прежнему печально, но оно уже свободно отъ столь характерной для него мизантропіи.

Эта байроническая мизантропія, нердко вызывавшая столько недоумній и осужденій — явленіе весьма сложное, которое должно быть понято и судимо лишь въ совокупности съ цлымъ рядомъ аналогичныхъ психическихъ настроеній, господствовавшихъ въ т годы, когда Байронъ былъ царемъ мысли. Только въ связи съ общимъ настроеніемъ своего вка эта мизантропія становится серьезнымъ, важнымъ свидтельствомъ и исповдью цлаго поколнія: взятая отдльно, какъ выводъ, къ которому пришелъ одинъ человкъ, хотя бы и геніальный, она рискуетъ быть принятой за капризъ, какимъ ее, какъ извстно, одно время и считали. На самомъ дл ничто не иметъ такъ мало сходства съ временнымъ капризомъ или вншней позой, какъ эта выстраданная Байрономъ мизантропія. Она есть проявленіе не только индивидуальной склонности и условіями личной жизни воспитанной гордыни, она — самое типичное выраженіе болзни цлаго поколнія, которое нелюбовью къ людямъ и презрніемъ ко всмъ общественнымъ вопросамъ расплачивалось за слишкомъ легковрное недавнее увлеченіе этими вопросами и за свою пламенную любовь къ человку. Ставить геніальному, обезпеченному, избалованному человку, человку, привыкшему ко всмъ успхамъ и защищенному отъ всхъ невзгодъ житейскихъ,— ставить ему въ вину его презрительное и злобное отношеніе къ людямъ, которые передъ нимъ ни въ чемъ не провинились, значитъ, отнимать y такого выдающагося человка право говорить не только за себя, но и за все свое поколніе, за всхъ тхъ, кто, дйствительно, былъ обиженъ своимъ вкомъ и, дйствительно, много выстрадалъ отъ людей. A поколніе, которое чтило Байрона, какъ пвца своихъ страданій, какъ наиболе сильнаго выразителя своихъ самыхъ завтныхъ чувствъ, принадлежало именно къ числу пострадавшихъ поколній — тхъ, которымъ пришлось быть свидтелемъ одной изъ самыхъ глубокихъ трагедій жизни, отозвавшейся на всемъ ихъ духовномъ состав.

За крайности, какъ извстно, приходится расплачиваться такими же крайностями и глубокое чувство, покидая наше сердце, оставляетъ его столь воспріимчивымъ и обезсиленнымъ, что имъ легко можетъ завладть чувство діаметрально противоположное тому, отъ котораго оно пострадало. Переходъ отъ любви къ ненависти — одна изъ обычныхъ болзней души много страдавшей.

Въ рзкомъ пониженіи симпатичныхъ чувствъ въ человк и въ полномъ охлажденіи его общественныхъ инстинктовъ и заключалась знаменитая ‘болзнь вка’, которая такъ утомляла людей въ начал XIX столтія и въ поэзіи Байрона облеклась въ самое красивое литературное одяніе.

Болзнь эта въ различныхъ формахъ, отъ боле слабыхъ до боле острыхъ, замчается на протяженіи всего такъ называемаго сентиментальнаго и романтическаго періода въ нашемъ недавнемъ культурномъ прошломъ. И понятно, почему именно сентиментальныя и романтическія души были всего больше подвержены сначала легкимъ, a затмъ острымъ пароксизмамъ этой болзни. Люди тхъ годовъ были большими идеалистами и поклонниками всемогущаго человческаго ума и сердца. Любить, врить и мечтать было для нихъ все, и всякое сомнніе, обманъ или просчетъ поражалъ ихъ въ самое сердце, которое сопротивляться не умло, быстро увядало и переполнялось отчаяніемъ. Въ этомъ увядшемъ состояніи находились вс чувствительныя и пылкія сердца, которымъ пришлось вынести тяжесть великаго умственнаго, нравственнаго, религіознаго, общественнаго и политическаго переворота, разразившагося надъ Европой въ конц XVIII вка. Французская революція была въ исторіи этого переворота всего лишь однимъ эпизодомъ, правда самымъ трагическимъ и драматичнымъ. Но еще до того, какъ она развернулась со всей своей силой, показавъ людямъ все разнорчіе между желаемымъ и настоящимъ, воображаемымъ и возможнымъ, болзнь вка давала себя чувствовать. Всякій разъ когда вра человка во всемогущество его разума (а эта вра была въ т годы безгранична) подвергалась испытаніямъ, когда сентиментальная надежда на врожденную доброту человческой души терпла крушеніе, наконецъ всякій разъ, когда чувство человческаго достоинства и справедливости — въ то время также очень чуткое — бывало оскорблено, — избытокъ вры и надежды влекъ за собой такой же избытокъ неврія и отчаянія. Идеалистъ могъ пожелать мстить своему поколнію, своему ближнему, наконецъ и самому себ, за то, что великій предметъ его надежды и любви — человкъ не оказывался на высот своего призванія и вмсто того, чтобы идти ad astra, падалъ все ниже и ниже — такъ по крайней мр могло казаться тмъ, кто предъявлялъ ему все большія и большія требованія.

Когда наконецъ французская революція, столь много общавшая и покупавшая новую жизнь цною такихъ страшныхъ жертвъ, разршилась невиданной бойней и очистила дорогу военному деспотизму сначала, a затмъ старымъ, разбитымъ, но наскоро починеннымъ идоламъ — человкъ, сохранившій свободу чувствъ и мыслей и не пожелавшій стать рабомъ минуты, получалъ право и ненавидть и презирать человка и всю его мудрость, и вс движенія его сердца, и всю его хваленую культуру.

За врой и любовью могла слдовать мизантропія во всхъ ея видахъ, смотря по темпераменту того человка, который былъ ею охваченъ. Намъ, на разстояніи слишкомъ цлаго столтія, многое въ этой мизантропіи и міровой скорби кажется и напускнымъ, и условнымъ, намъ трудно сродниться съ душой тхъ лицъ, которыя были участниками и ближайшими свидтелями отчаянной борьбы, которая стоила имъ столькихъ слезъ и мученій, a намъ дала лишь одн выгоды. Врное живое пониманіе этой широкой полосы мизантропическаго настроенія затруднено для насъ также и тмъ, что истинно художественныхъ памятниковъ, которые сохранили-бы эту старину нетлнной, весьма немного.

Поэзія Байрона, самый цнный въ художественномъ — и потому въ психологическомъ смысл — документъ этой больной эпохи, документъ важнйшій, такъ какъ онъ поясняетъ самый критическій, самый острый моментъ этой болзни. Были современники Байрона, были и поэты за нимъ слдовавшіе, которые не мене, если не боле, чмъ онъ, были печально настроены,— вспомнимъ хотя бы Леопарди,— но никто не съумлъ такъ полно выразить самый характерный для того времени мизантропическій, антиобщественный элементъ въ печальномъ міросозерцаніи идеалиста, какъ именно Байронъ. Онъ пояснилъ намъ, до какихъ рзкихъ степеней печали можетъ доходить въ человк чувство оскорбленной любви — готовой удариться въ противоположность, въ чувство полной отчужденности отъ людей, презрнія къ нимъ или въ лучшемъ случа — индифферентизма.

Наиболе глубокій анализъ этого сложнаго психическаго процесса данъ Байрономъ въ драматической поэм ‘Манфредъ’. ‘Манфредъ’ былъ начатъ лтомъ 1816 г. и законченъ въ слдующемъ году, и время его созданія совпадаетъ такимъ образомъ съ тмъ уже отмченнымъ нами переломомъ въ душ поэта, который стремился стать въ боле миролюбивое отношеніе къ ближнему и къ вопросамъ его личной и соціальной жизни. Въ ‘Манфред’ Байронъ какъ-бы прощался съ пережитымъ уже настроеніемъ, съ болзнью, которая для него отходила въ прошлое, и не только для него, a и для всего его поколнія.

Дйствительно, къ двадцатымъ годамъ XIX вка подмчается весьма замтная убыль столь господствовавшихъ недавно мизантропическихъ взглядовъ, придававшихъ такую мрачную окраску романтической литератур начала столтія. Отршаясь отъ чрезмрно печальнаго взгляда на міръ, взгляда, который срывалъ свою злобу на людяхъ, не оправдавшихъ надеждъ и оказавшихся ниже поставленной вкомъ задачи, человкъ становился въ боле примиренное отношеніе къ своимъ ближнимъ и къ ихъ общественной жизни. Приливъ нкогда безграничной вры въ человка и увлеченіе его добрыми инстинктами теперь вновь сталъ обнаруживаться, хотя и не въ такой безусловной и рзкой форм, какъ прежде. Примиряющій и оптимистическій философскій идеализмъ двадцатыхъ годовъ, расцвтшій въ Германіи и нашедшій себ отголосокъ во Франціи, быстрый ростъ хотя бы фантастическихъ, но опять таки оптимистическихъ въ своемъ вывод соціалистическихъ системъ, начиная съ сенсимонистовъ, возрожденная и нсколько насильственно воспитанная, но христіански мирная религіозность двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ, наконецъ необычайно быстрый подъемъ интереса къ политическимъ и соціальнымъ вопросамъ во всхъ культурныхъ странахъ Европы — все это показываетъ, что недавній до нельзя скорбный и мизантропическій взглядъ на жизнь и человка исчезалъ. Но, конечно, несъ тмъ, чтобы никогда больше не возвращаться.

Поэма ‘Манфредъ’ занимаетъ, такимъ образомъ, совершенно особое мсто въ ряду литературныхъ памятниковъ той необычайно сложной по своему смыслу эпохи.

Въ исторіи развитія міросозерцанія самого Байрона она отражаетъ очень важный моментъ. Мрачное, желчное, враждебно настроенное противъ людей и всего земного порядка, это міровоззрніе въ ‘Манфред’ доходитъ до крайнихъ своихъ выводовъ, и поэтъ въ фантастическихъ образахъ излагаетъ намъ свою житейскую отчаянную философію, которая въ немъ совсмъ созрла. Кто хочетъ имть понятіе врное и исчерпывающее о настоящемъ байронизм, не о томъ, который въ смягченномъ вид былъ долгое время даже посл Байрона ходячей литературной монетой, a o настоящемъ неразбавленномъ байронизм, тотъ найдетъ его именно въ ‘Манфред’ и увидитъ, что новаго внесено Байрономъ въ пессимистическое міропониманіе его эпохи.

Но кром личнаго значенія, ‘Манфредъ’иметъ еще и общеміровое, несравненно боле цнное. Какъ Донъ Жуанъ, какъ Фаустъ, какъ маркизъ Поза, какъ Гамлетъ — Манфредъ есть міровой типъ, одна изъ художественныхъ фигуръ, въ которую вложено цльное, свой кругъ завершившее въ себ замкнутое, искреннее міросозерцаніе, не скомпанованное фантазіей поэта, a дйствительно живое, нкогда достаточно распространенное, имющее за собой все значеніе историческаго факта. Въ этомъ смысл ‘Манфредъ’ великое міровое художественное произведеніе, которое вроятно переживетъ все написанное Байрономъ. Оно останется памятникомъ давно отжившаго времени, единственнаго по своей душевной тревог и страдавшаго тяжелой психической болзнью, которая выразилась въ повышенной до крайнихъ степеней нелюбви къ тому, къ чему раньше пламенлъ человкъ всей душою, и въ полномъ отчужденіи отъ того, съ чмъ раньше считалъ себя тснйшимъ образомъ связаннымъ. Самую послдовательную проповдь отчужденія отъ людей и отъ всего людского — вотъ что поэтъ облекъ въ таинственный образъ своего загадочнаго героя.

Какъ произведеніе большой художественной цнности, ‘Манфредъ’ нердко наводилъ изслдователей на вопросъ объ его связи съ другими предшествующими и современными литературными памятниками, однородными по настроенію и смыслу. Вопросъ самъ по себ не лишенный интереса, но вопросъ второстепенный въ виду признанія самого Байрона, который говорилъ что въ концепціи этого типа, равно какъ и въ литературной разработк самой темы, онъ былъ вполн независимъ и оригиналенъ. И это вполн допустимо.

Трагедія Манфреда была лично пережитымъ эпизодомъ духовной жизни поэта, ему не нужно было никакихъ толчковъ извн, чтобы пройти черезъ эту полосу настроенія и онъ не нуждался ни въ какомъ примр. Если въ поэм и можно уловить кое-какія аналогіи съ другими литературными памятниками, какъ напр. съ ‘Фаустомъ’, то такія совпаденія объясняются общими литературными пріемами той эпохи и нисколько не умаляютъ оригинальности созданія Байрона. Эта оригинальность подтверждается также и тмъ фактомъ, что самъ поэтъ, приступивъ уже къ созданію своей поэмы, никакъ не могъ отдать себ полнаго отчета въ томъ, что онъ пишетъ. Въ своихъ частныхъ письмахъ онъ называлъ ‘Манфреда’ поэмой дикой, метафизической и непонятной, онъ долго работалъ надъ ней и передлывалъ ее — что указываетъ на отсутствіе опредленнаго, закругленнаго плана и свидтельствуетъ о томъ, что авторъ передумывалъ и переживалъ то, чему хотлъ придать окончательную художественную форму. На живость впечатлнія и броженія мысли, при какихъ создавалась эта поэма, указываетъ и ея фантастичность, граничащая часто съ туманностью. Въ ней такъ много недосказаннаго, слегка намченнаго, — и по всему видно, что циклъ идей и чувствъ, въ которомъ вращается писатель, еще не усплъ стать для него предметомъ спокойнаго наблюденія и оцнки. Онъ еще въ полной власти своей мизантропіи и своего пессимизма, хотя этой болзни и не суждено было въ немъ усилиться, и ‘Манфредъ’ былъ ея послднимъ симптомомъ.

Слово ‘мизантропія’, примненное къ міросозерцанію того времени, требуетъ однако какъ комплексъ психическихъ движеній нкотораго поясненія.

Эта мстительная нелюбовь къ людямъ могла выражаться въ активной вражд съ ними, въ войн противъ нихъ, могла выражаться въ злорчіи и издвательств, или, наоборотъ, могла принять видъ сначала постепеннаго, затмъ полнаго отчужденія отъ людей, нежеланія имть съ ними что либо общее, молчаливой жалобы на нихъ и молчаливаго презрнія, или, наконецъ, все боле и боле возростающей гордыни, которая замыкается въ полное одиночество.

Въ конц XVIII вка и въ начал ХІХ-го вс эти формы мизантропическаго отношенія къ людямъ имли своихъ представителей и въ жизни и, соотвтственно съ нею, и въ литератур. Среди излюбленныхъ поэтическихъ образовъ того времени мы находимъ самыхъ разнообразныхъ враговъ человка — отъ гордо мыслящихъ и презрительно на міръ смотрящихъ мрачныхъ отшельниковъ до настоящихъ разбойниковъ и террористовъ, не останавливающихся ни передъ какими насиліями.

Байроническій типъ не любитъ насилія и прибгаетъ къ нему лишь въ случаяхъ самообороны и мести за испытанное страданіе. Онъ предпочитаетъ гордое одиночество и отчужденіе, направляя свою силу больше на возвеличеніе самого себя, чмъ на униженіе ближняго, т. е. проявляя въ своей мизантропіи самую высшую ступень — полное невниманіе къ ближнему и ко всмъ тмъ вопросамъ, какими онъ живетъ.

Давно извстно, что спорить съ чмъ нибудь или отрицать что либо значитъ еще на половину признавать отрицаемое, полная побда надъ чувствомъ есть полное отршеніе отъ него, побда надъ мыслью — упраздненіе ея. Герои Байрона въ ихъ постепенномъ развитіи именно и шли этой дорогой, поднимаясь отъ враждебнаго и боевого отношенія къ людямъ до отношенія безразличнаго, оскорбительно индифферентнаго. Каждый шагъ въ этомъ направленіи повышалъ ихъ гордыню, и самомнніе, самолюбованіе и вмст съ этимъ неоспоримая сила ума, характера и воли возрастали въ нихъ въ той мр, въ какой уменьшался кругъ ихъ людскихъ интересовъ и сфера ихъ вліянія на ближняго. На послдней ступени своего развитія этотъ типъ переходитъ уже за границы человчески возможнаго и превращается въ какой-то туманный фантастическій символъ.

Въ ореол такого символа является намъ и Манфредъ. Какъ символъ онъ достаточно понятенъ, но если стараться понять его, какъ реальное воплощеніе человческаго типа, то многое окажется въ немъ и неправдоподобнымъ, и непонятнымъ, не говоря уже объ общей фантастичности всего разсказа.

‘Манфредъ’ символическое выраженіе двухъ основныхъ чертъ байронической мизантропіи. Изъ всхъ созданныхъ Байрономъ типовъ это образъ самой сильной и могущественной личности, вооруженной умомъ и знаніемъ, страшной силой воли и способностью необычайно глубоко чувствовать, и кром этого, онъ же — самый полный выразитель отчужденности, самый глубокій символъ того одиночества, на которое осудилъ себя человкъ, порвавшій вс связи съ окружающимъ его міромъ.

Въ оттненіи этихъ двухъ главныхъ чертъ антисоціальнаго отношенія къ человку и заключенъ весь смыслъ поэмы Байрона.

Манфредъ, какъ личность, съ самаго начала поставленъ вн сравненія съ обычными людьми, даже людьми сильными. Онъ не человкъ, онъ волшебникъ, обладающій сверхчеловческимъ знаніемъ. Вс тайны науки ему открыты, знаніе міра дано ему, дана ему и сила надъ духами, т. е. надъ всми тайнами природы. Съ этими духами онъ говоритъ не только какъ равный съ равными, a какъ властелинъ, который не знаетъ надъ собой никакого владыки, ни добраго, ни злого. Ему не страшны ни адъ, ни небо: онъ самъ на половину безплотный духъ, такъ какъ обладаетъ временнымъ безсмертіемъ, т. е. не можетъ до поры до времени по своей вол прекратить своего существованія. Если это безсмертіе и не есть преимущество, такъ какъ Манфредъ самъ желаетъ смерти, то все-таки это есть даръ особенный, который показываетъ, что судьба среди всхъ людей избрала его для особой цли. Это знаютъ вс, даже сами злые духи, которые не дерзаютъ къ нему прикоснуться. ‘Этотъ человкъ,— говорятъ они про него,— человкъ необыкновенный, о чемъ свидтельствуетъ его вншній обликъ и его присутствіе здсь, въ аду. Его страданія безсмертны, какъ наши страданія. Его знанія, сила и воля — рдкія въ человк. Его стремленія превышали человческія желанія, они научили его тому, что намъ вдомо, они показали ему, что знаніе не даетъ счастія и что наука есть лишь обмнъ одного невжества на другое. Страсти сожгли его сердце и подъ ихъ властью онъ сталъ существомъ столь несчастнымъ, что злые духи, которые не могутъ испытывать состраданія, все-таки должны простить тмъ, которые съ состраданіемъ къ нему отнесутся… Здсь въ аду нтъ духа, который имлъ-бы душу, сходную съ его душой, или былъ-бы надъ нимъ властенъ’.

Такое признаніе въ устахъ злыхъ духовъ, привыкшихъ презирать человка, лучшее доказательство того могущества, какое пріобрлъ этотъ сверхчеловкъ, и, дйствительно, во всхъ тхъ сценахъ поэмы, гд Манфреду приходится стать лицомъ къ лицу съ существами высшими — везд проявляетъ онъ эту страшную силу, которая даетъ ему право говорить либо дерзкими, либо гордыми словами. Такъ говоритъ онъ со всми духами земли, воздуха, моря. Такъ говоритъ съ двой горъ и съ духами преисподней. Та же гордыня, наконецъ, звучитъ и въ тхъ глубокомысленныхъ словахъ, въ какихъ онъ ведетъ бесду со священникомъ, пришедшимъ напутствовать его въ часъ смерти.

Ни адъ, ни небо не имютъ надъ нимъ власти, съ служителемъ церкви онъ почтителенъ, цня въ немъ его доброе желаніе, но онъ неумолимъ въ своемъ гордомъ самосознаніи, онъ знаетъ, что обращеніе къ Богу въ этотъ послдній моментъ жизни было-бы безполезно и равносильно измн самому себ. Онъ понимаетъ, что спасеніе невозможно и что даже тому, кто въ этотъ моментъ близко подойдетъ къ нему, грозитъ опасность, ‘умирать не трудно’ говоритъ онъ въ отвтъ на вс увщанія священника, и это потому, что онъ Бога не боится, a не боится его потому, что сознаетъ себя сильнымъ помимо Божьей воли.

И, въ самомъ дл, откуда сила Манфреда? Она не отъ Бога, о которомъ этотъ гордый человкъ во всю свою жизнь ни разу не вспомнилъ. Но эта сила и не отъ дьявола, такъ какъ въ отношеніи къ злому началу Манфредъ сохраняетъ то же независимое положеніе, что и въ отношеніи къ началу доброму. Будь онъ дьяволу обязанъ своимъ волшебствомъ, онъ не говорилъ бы съ его служителями какъ равный съ равными. Въ минуту, когда приходится прощаться съ жизнью и когда мрачные духи уже обступили его, онъ кричитъ имъ: ‘я презираю васъ всхъ! Хотя я чувствую, что душа моя меня покидаетъ, я все-таки презираю васъ, я не уйду отсюда, пока во мн есть земное дыханіе, я изолью на васъ мое презрніе, пока во мн есть земная сила, чтобы бороться съ вами, хоть вы и духи, но разв только по частямъ сможете вы извлечь меня отсюда’. ‘Клеветникъ! говоритъ онъ демону, который заподозрилъ въ его словахъ боязнь смерти,— ты лжешь! Для моей жизни наступилъ послдній часъ — это я знаю, но я не пожелалъ бы купить ни одного мгновенія y этого послдняго часа. Не со смертью борюсь я, но съ тобой и съ окружающими тебя духами. Не на договор съ тобой и съ твоей свитой была основана моя сила, она покоилась на высшей наук, на моемъ труд и смлости, на долгихъ безсонныхъ ночахъ, на сил души и на моемъ знакомств съ мудростью нашихъ отцовъ, съ мудростью того времени, когда земля видла, какъ люди и духи жили вмст одной жизнью и когда вы не имли никакого преимущества надъ нами. Я опираюсь на мою собственную силу, вызываю, отрицаю, отвергаю и презираю васъ!’

Сила, на которую опирается Манфредъ, принадлежитъ ему одному, она не дана ему ни Богомъ, ни дьяволомъ, онъ самъ взялъ ее безъ всякаго чужого разршенія или благословенія, взялъ потому, что въ немъ самомъ горитъ искра Прометея, хоть духъ его и заключенъ въ прах. И что такое въ сущности эта сила, какъ не сила знанія, та самая сила разума человческаго, на которую въ XVIII вк возлагали такія надежды и о которой думали, что она можетъ перестроить весь міръ по своему закону, не повинуясь никакимъ до того времени установленнымъ категоріямъ добра и зла, a сама ихъ установляя? Манфредъ — символъ такой силы, основанной на знаніи, пріобртенномъ при независимомъ труд, едиными усиліями человка и — что всего характерне для того времени,— это символъ глубоко горестный, a не торжественный и радостный, какимъ бы онъ долженъ быть. Что принесло Манфреду его знаніе? Не оно ли въ конц концовъ привело его къ афоризму, что древо знанія не есть древо жизни? При всемъ могуществ своего разума онъ глубоко несчастливъ. Это могущество мыслящаго человка, обладателя всхъ недоступныхъ тайнъ, не заставило Манфреда любить жизнь, a наоборотъ, только усилило ту тяготу, какою оно на него ложится. Смыслъ жизни остался для него теменъ, хоть онъ и былъ повидимому лучше другихъ подготовленъ къ тому, чтобы понять его. Какъ объяснить это горе отъ знанія, эту печаль при могуществ разума, когда одно изъ условій счастія человческаго есть именно хорошо вооруженный умъ? Трудно уловить ходъ мысли Байрона по этому вопросу, въ виду неясностей и глухихъ намековъ, которыхъ такъ много въ его поэм, но если мы вспомнимъ какъ въ начал XIX столтія потускнлъ ореолъ разума въ глазахъ всхъ его недавнихъ поклонниковъ, какъ дискредитировано было — на время, конечно — всякое знаніе, почерпнутое человкомъ самостоятельно изъ жизни, какъ, наконецъ, возвеличеніе человка какъ разумнаго существа смнилось жаждой откровенія, умственной опеки и страхомъ передъ трезвостью сужденія — тогда, быть можетъ, часть тумана, который теперь окутываетъ эту тайну души Манфреда, разсется, и таинственный символъ разршится въ очень простое, исторически врное сужденіе поэта объ одномъ изъ основныхъ вопросовъ своего времени. Устами Манфреда поэтъ какъ будто говорилъ отъ лица своего поколнія: великаго всегда ждетъ человкъ отъ знанія и отъ разума, ждетъ прежде всего уменьшенія страданій и прироста счастія, и когда въ этомъ знаніи онъ поднимется до ступеней высокихъ, онъ видитъ, что онъ такъ же далекъ отъ счастія, какъ былъ и раньше, a можетъ быть и еще дальше, потому что онъ такъ врилъ въ чудотворную силу своего ума, и обманулся ‘Древо знанія не есть древо жизни’ — выводъ понятный въ начал XIX столтія въ умахъ людей, которые сами могли убдиться, сколько безумствъ творитъ человкъ во имя разума и какимъ звремъ онъ можетъ быть при всемъ наличномъ богатств его познаній — и выводъ, отъ котораго человкъ, конечно, отступилъ очень скоро, какъ только успокоился посл пережитой страшной трагедіи.

Сила личности человка опредляется не одной лишь силой его разума. Для полноты могущества необходимо желзное напряженіе воли и необычайная повышенность темперамента, обусловленная большой интенсивностью чувства. Чтобы быть сильнымъ, надо быть характеромъ.

Глубина и быстрая воспріимчивость чувствъ — отличительная черта психики всхъ байроническихъ типовъ, вс они сангвиники, съ кипучими страстями, вся жизнь ихъ — кипніе страсти или страстей, которыя вопреки обычному теченію нашей внутренней жизни какъ-то мирно уживаются въ нихъ съ холоднымъ разсудкомъ. Это своего рода психическая аномалія, но она нужна была нашему поэту, да и вообще поэтамъ того поколнія, для созданія истинно сильныхъ во всхъ отношеніяхъ личностей.

Примромъ такой разносторонней силы, — и притомъ поднятой на наивысшую ступень былъ и Манфредъ. Его сердце — вулканъ и его воля — желзо. Поэту было трудно найти подходящія слова и въ особенности подходящія драматическія положенія, чтобы образъ этой личности — единственной въ своемъ род — вполн соотвтствовалъ замыслу. И Байронъ умышленно отнесъ къ прошлому всю исторію страстей и увлеченій своего героя, и объ этомъ прошломъ предпочелъ опять говорить лишь намеками и полусловами. Онъ изобразилъ намъ сердце Манфреда какъ вулканъ уже потухшій и волю его какъ застывшую въ своемъ напряженіи. Мы ничего почти не знаемъ о томъ, какъ жилъ этотъ человкъ раньше, прежде чмъ мы застали его въ такомъ безысходномъ гор. Это отсутствіе всякихъ свдній о жизни Манфреда и составляетъ главную неясность всей поэмы, въ чемъ причина его страшной грусти? и почему онъ такъ несчастливъ?

На этихъ вопросахъ всегда остановится читатель и едва ли онъ разршитъ эту загадку, если въ объясненіи психологіи Манфреда будетъ держаться обычныхъ понятій и если на самого героя будетъ смотрть какъ на простого человка. Тайна можетъ объясниться только, если Манфреда понять какъ символъ всего того поколнія, которое имъ такъ восхищалось. Какъ такой символъ, онъ — олицетвореніе силы чувства и воли, которыя вмсто того, чтобы оказаться благотворными, толкнули людей на путь страшныхъ преступленій и несчастій.

A Манфредъ, насколько можно судить по нкоторымъ вполн яснымъ указаніямъ въ поэм, дйствительно, представленъ какъ великій гршникъ и преступникъ. И преступленіе его не въ томъ, что его разумъ не желаетъ знать надъ собой никакого владыки, преступленіе его не интеллектуальнаго, если такъ можно выразиться, характера, оно — вытекло изъ грховнаго направленія его воли и его чувствъ. Онъ не только думалъ преступно, но онъ и преступно чувствовалъ и дйствовалъ. Какія же преступленія совершилъ онъ? Объ этомъ мы ничего не знаемъ, и только одно намъ извстно, что источникъ ихъ — его пылкое страстное сердце.

‘Я знаю тебя, говоритъ ему два горъ, я знаю тебя за человка разумныхъ помысловъ, за человка добрыхъ и злыхъ дяній, крайняго и въ добр и во зл’. Почти то же говоритъ о немъ и священникъ. ‘Этотъ человкъ, говоритъ онъ, могъ-бы быть благороднымъ созданіемъ, въ немъ есть та сила, которая могла бы создать хорошее сочетаніе изъ сильныхъ элементовъ его духа, будь только они мудро смшаны. Такой, каковъ онъ теперь, онъ представляетъ собой достойный удивленія хаосъ, смшеніе свта и тьмы, духа и праха, страстей и чистыхъ мыслей, которыя вс смшаны, вс безъ конца и безъ порядка другъ съ другомъ спорятъ, и либо бездйствуютъ, либо грозятъ разрушеніемъ’. Если не знать, къ кому эти слова относятся, можно подумать, что священникъ говоритъ вообще о поколніи конца XVIII вка и начала ХІХ-го, когда, дйствительно, душа чувствующаго и мыслящаго человка была похожа на хаосъ, на смшеніе свта и тьмы, изъ котораго могло родиться — и въ дйствительности родилось — разрушеніе. Сколько было совершено преступленій, которыя вытекли изъ чувствъ, могущихъ повести къ добру и къ счастію? Какъ много было людей, которые сознавали себя сильными волей и сильными въ чувствахъ и должны были признать себя преступниками или могли, какъ Манфредъ, сказать, что на нихъ — кровь ближняго. Вроятно, какъ Манфредъ, они отказались-бы принести боле полное покаяніе и, чтобы не растравлять своихъ душевныхъ ранъ, стали-бы говорить полунамеками. И не къ нимъ-ли относились т слова, которыми незримый голосъ проклиналъ Манфреда, когда онъ лежалъ въ обморок? Голосъ этотъ осуждалъ Манфреда на мученія, напоминая ему о всхъ его порокахъ и преступленіяхъ. Онъ говорилъ ему, что его сердце холодно, что его улыбка — улыбка зми, что душа его неизмримая пучина коварства, онъ говорилъ ему объ его двуличіи, о тайныхъ злыхъ умыслахъ его мудрости, о томъ, что онъ находитъ наслажденіе въ страданіи ближняго, о томъ, наконецъ, что онъ по духу братъ Каина.

Если этотъ таинственный голосъ принадлежалъ существу, одаренному всевдніемъ, то онъ говорилъ завдомую ложь, такъ какъ никакой умышленной злобы, умышленнаго коварства или каинской ненависти въ душ Манфреда не было — о чемъ свидтельствуютъ вс люди, которымъ приходилось съ нимъ встрчаться. Въ поэм есть много указаній на его доброе и сострадательное сердце. Но слова таинственнаго голоса не надо понимать буквально: ихъ нужно также истолковать иносказательно. Они станутъ понятны, если мы вспомнимъ — и это нетрудно подтвердить многими ссылками на литературные памятники того времени — какъ часто люди, переживавшіе ту тревожную эпоху, могли упрекнуть себя въ томъ, что дло любви въ ихъ рукахъ обратилось въ дло злобы и вражды, что улыбка счастья стала улыбкой злорадства, что добрые помыслы ихъ получили видъ коварныхъ замысловъ и что они сами, желая быть Авелями, на время превратились въ братоубійцъ Каиновъ. Таинственный голосъ, проклинающій Манфреда, былъ голосомъ не незримаго духа, a голосомъ совсти своего вка.

Въ смысл такой-же самообличающей исповди можетъ быть истолкованъ и знаменитый, совсмъ туманный эпизодъ поэмы Байрона — таинственная любовь Манфреда къ Астарт. Много было подыскано объясненій этому эпизоду, начиная съ чисто личныхъ, взятыхъ изъ области сплетенъ. Вс эти объясненія мало что разъясняютъ въ виду дйствительно непроницаемой тьмы, какой окутанъ этотъ эпизодъ. Его придется либо оставить безъ объясненія какъ эффектный, но совсмъ недосказанный разсказъ о какой-то таинственной любви сильной демонической натуры, любви пагубной для слабой женщины (мотивъ очень распространенный въ т годы), либо этотъ разсказъ придется опять понять какъ символическое выраженіе душевной трагедіи людей того поколнія. Страданія Астарты, ея гибель, участіе Манфредавъ этой гибели, его стремленія добиться свиданія съ ней и наконецъ ея появленіе передъ самой его смертью въ залогъ прощенія, все это — въ лицахъ изображенная трагедія любви, но не только любви между мужчиной и женщиной, a любви въ широкомъ смысл — любви какъ принципа жизни, которому люди измнили не потому, что они злы отъ природы, a потому, что они слишкомъ страстно любили и подъ властью этой страсти незамтно для себя самихъ перешли къ отрицанію любви и во имя любви стали враждовать другъ съ другомъ. Любовь, сгорвшая въ своемъ собственномъ пламени — вотъ какъ можно понять этотъ мрачный эпизодъ поэмы Байрона, если уже все въ ней истолковывать символически. Тогда станутъ понятны и нкоторыя очень туманныя слова Манфреда о своей подруг, т. е. о своей собственной нкогда столь чистой любви далекой отъ всякой вражды и насилія.

‘Она была на меня похожа, говоритъ онъ, ея глаза, ея волосы, ея черты, все, даже звукъ ея голоса напоминалъ меня. Но все это было въ ней боле мягко, все умиротворено красотой. Она любила уединенныя мечты и мысли, въ ней была жажда тайнаго знанія и умъ ея былъ способенъ обнять всю вселенную. И не только одними этими качествами обладала она,— въ ней были иныя, боле нжныя, чмъ мои — состраданіе, улыбка и слезы, которыхъ я не имлъ, нжность, которую я ощущалъ только къ ней, и смиреніе, котораго y меня никогда не было. Она раздляла со мной мои ошибки, но ея добродтели принадлежали ей одной, я любилъ и я погубилъ ее’. ‘Я убилъ ее не рукой своей, а своимъ сердцемъ, которое сломило ея сердце. Глядя на него, это сердце завяло. Я пролилъ кровь, но не ея кровь, но она отъ этого изошла кровью. Я видлъ это все, но былъ не въ силахъ спасти ее’. Какъ похожи эти слова не только на жалобу объ утрат любимаго человка, но и на жалобу объ утраченномъ собственномъ поко, о погибшей чистот души, о гибели непорочнаго любящаго сердца!

Итакъ, если взять поэму Байрона и центральную въ ней фигуру въ той исторической обстановк, когда было написано это произведеніе, то легко убдиться въ его тснйшей связи съ одной изъ основныхъ проблемъ того времени.

Психологія сильной личности — сильной своимъ умомъ и знаніемъ, глубиной своихъ чувствъ и напряженіемъ своей воли — выражена образно и въ своей основной трагической сущности. Эта сильная личность, какихъ тогда было много, обозрвая все богатство своихъ знаній и измряя силу своего ума,— убдилась, насколько поспшны были надежды, на нихъ возлагаемыя, и увидала какъ недостаточна эта умственная сила для достиженія главной цли, на которую была направлена, т. е. счастія человка. Эта же сильная личность, вспоминая, какими глубокими чувствами она жила, какъ пламенно свой идеалъ любила, какъ не жалла себя для его достиженія, должна была съ глубочайшей печалью и отчаяніемъ убдиться, что все то, что она считала своими достоинствами — и ея любовь къ человчеству, и ея желзная воля, поддержанная пламеннымъ чувствомъ — все обернулось на погибель того идеала равенства, свободы и братства, который для всхъ этихъ сильныхъ людей былъ конечной цлью ихъ желаній и стремленій.

Вс люди, отдавшіе себя на служеніе этой высшей иде, должны были прійти къ выводу, что вс они — сила, которая сама себя разрушила, и какъ Манфредъ могли считать за высшее счастіе — забвеніе, которое однако было невозможно. Ихъ мысль должна была ‘перестать смотрть на вншнее и всецло углубиться внутрь’, чтобы начать тотъ процессъ сначала обвиненія, затмъ самообвиненія и самобичеванія, который въ конц концовъ по долгимъ путямъ пессимизма и всяческаго отрицанія долженъ былъ привести ихъ неизбжно къ мизантропіи.

Въ поэм ‘Манфредъ’ отмчена и эта вторая господствующая черта въ міросозерцаніи того времени. Манфредъ такой, какимъ мы застаемъ его,— величайшій мизантропъ, стоящій на самой высшей ступени отчужденія отъ людей и всего міра. Онъ не обличаетъ людей не враждуетъ съ ними, не мститъ имъ, какъ длали его предшественники — другіе, Байрономъ созданные типы. Онъ не замчаетъ людей, онъ для нихъ давно умеръ. У него нтъ ни одной связи съ ними, ни идейной, ни нравственной. Онъ живетъ одинъ въ своемъ уединенномъ замк, въ общеніи съ призраками, или на простор безлюдной дикой альпійской природы. Ни подчиненныхъ нтъ y него, ни друзей, ни даже любимаго существа, которое Байронъ почти всегда оставлялъ въ утшеніе своимъ одинокимъ героямъ. Онъ стоитъ не рядомъ съ людьми, не надъ ними, a вообще вн ихъ круга. Онъ самъ сравниваетъ себя съ кометой и онъ, дйствительно, промелькнулъ среди людей, не оставивъ слда, чтобы никогда боле съ ними не встрчаться. Забвенія и смерти проситъ онъ. Ни борьба, ни волненіе, ни новый наплывъ чувствъ, ни покой, ни движеніе,— ничто человческое не вернетъ его къ жизни, его, въ которомъ столько чувствъ и воли и который вооруженъ такимъ знаніемъ! Онъ стоитъ на рубеж той черты, которая отдляетъ людей отъ безплотныхъ духовъ, не назадъ къ людямъ желалъ-бы онъ вернуться, онъ ‘хотлъ-бы стать незримымъ духомъ какого нибудь нжнаго звука, живымъ голосомъ, дыханіемъ гармоніи, безтлесною радостью, которая рождается и умираетъ вмст со звукомъ, который ее создалъ’.

Глубокая меланхолія и тоска звучитъ въ этомъ пожеланіи, — тоска человка, который ршительно не знаетъ, зачмъ ему данъ человческій образъ. Всегда ли онъ былъ такимъ или эта мизантропія получилась какъ выводъ изъ знанія людей и общенія съ ними?

Отвтъ на этотъ вопросъ нсколько затрудненъ однимъ встрчающимся въ поэм противорчіемъ. Антисоціальная тенденція въ характер Манфреда казалась самому Байрону столь повышенной и столь мало мотивированной, что онъ для облегченія ея пониманія приписалъ ее самой природ героя, a не людямъ, которые ее въ немъ воспитали. ‘Съ юныхъ лтъ, говоритъ онъ устами самого Манфреда, моя душа не жила общей жизнью съ другими людьми, на землю я смотрлъ нечеловческими глазами, я не раздлялъ съ людьми ихъ жажды самолюбивыхъ желаній. Цль ихъ жизни не была моей цлью, мои радости, печали, мои страсти и моя сила длали меня чужимъ среди нихъ, хотя я и носилъ человческій обликъ, во мн не было любви къ человку… Рдки и незначительны были мои столкновенія съ ближними и съ образомъ ихъ мысли’. Въ третьемъ заключительномъ акт своей драмы Байронъ взялъ, однако, назадъ это объясненіе, и на тотъ же вопросъ,— почему онъ сталъ мизантропомъ, Манфредъ отвчалъ вполн ясно и совсмъ въ дух исторической истины. ‘Отецъ,— говорилъ Манфредъ священнику. умирая,— и я имлъ эти земныя обольщенія, эти благородные порывы въ моей молодости, и я хотлъ вмстить въ себ душу другихъ людей, стать просвтителемъ человчества. И я хотлъ летть все выше — куда? я самъ не зналъ. и быть можетъ затмъ, чтобы упасть… Но все это прошло, я обманулся’.

Лучшаго объясненія всей глубоко скорбной мизантропіи Манфреда, чмъ то, которое дано въ этихъ простыхъ словахъ, мы не подыщемъ. Эти слова принадлежатъ не столько поэту, сколько историку. Нужно было выстрадать всю трагедію своего поколнія, чтобы такъ отчетливо представить себ причину, почему люди того времени были такъ печальны и озлоблены.

При торжествующихъ кликахъ, какими встрчены были въ XVIII вк смлые набги человческаго разума на вс предразсудки, при общемъ убжденіи въ доброт человческой природы, въ естественной благожелательности всхъ врожденныхъ склонностей,— какъ было не имть земныхъ обольщеній и благородныхъ порывовъ, направленныхъ къ тому, чтобы всю жизнь построить на новыхъ началахъ добра, справедливости и истины? Всякій идеалистъ того времени хотлъ вмстить въ себ душу другихъ людей, ‘обнять милліоны людей’, какъ въ своемъ гимн говорилъ Шиллеръ, и стать просвтителемъ человчества. Вс хотли летть все выше и выше, куда — сами не знали. И когда посл полета пришлось очнуться опять на земл, среди всхъ ужасовъ проигранной кровавой битвы, могла-же прійти въ голову мысль, что весь полетъ былъ самообманомъ, что люди затмъ и летли выше. чтобы упасть такъ низко. При вр въ Бога можно было смириться или возроптать, a безъ этой вры оставалось только обрушиться всею тяжестью своего негодованія, своей злобы, наконецъ, своего презрнія — на участниковъ этого смлаго полета, сначала на людей, a затмъ и на самого себя. Человкъ своимъ страданіемъ купилъ право на мизантропію…

Поэтическое обоснованіе этого права, представленное въ вид фантастическаго виднія и выполненное съ замчательной художественной техникой, — и составляетъ весь историческій и философскій смыслъ знаменитой поэмы Байрона.

Времена, когда она была написана, давно прошли, вс старыя раны давно зажили или забылись въ виду новыхъ, и сама великая трагедія конца XVIII и начала XIX вка обрисовалась для насъ въ иномъ свт. Мы готовы признать, что трагедія была и неожиданна, и кровава, что много грховъ взяли на свою душу ея участники, что и разумъ человка, и его сердце не оправдали возложенныхъ на нихъ надеждъ, но мы знаемъ теперь, сколь многимъ человчество обязано тмъ годамъ испытанія, какой въ общемъ благотворный итогъ получился изъ всхъ этихъ золъ и несчастій. Мизантропію старыхъ идеалистовъ мы готовы счесть за слабость или малодушіе, но если мы это негуманное чувство поставимъ имъ дйствительно въ вину, мы окажемся плохими психологами, a потому и плохими историками. Впрочемъ, намъ нтъ основанія опасаться этого: современная жизнь поднимаетъ иногда со дна души такія злобныя чувства противъ человка, который привыкъ гордиться своимъ богоподобіемъ, что понять, какъ любовь можетъ обернуться въ ненависть и филантропъ стать мизантропомъ — намъ не трудно, и большихъ усилій стоитъ подчасъ не пойти дальше этого пониманія и не впасть въ искушеніе.

Но помимо нашего личнаго опыта это пониманіе облегчено намъ великими сердцевдами, которымъ данъ особый даръ сохранять прошлое на цлые вка свжимъ и нетлннымъ.

‘Манфредъ’ созданъ однимъ изъ такихъ хранителей истинъ прошлаго и въ этой фантастичной поэм, въ которой вс дйствующія лица какія-то тни и призраки, сохранена живая душа цлаго поколнія, такъ много выстрадавшаго за своихъ отцовъ, за себя самого и за насъ, конечно.

Н. Котляревскій.

МАНФРЕДЪ.

DRAMATIS PERSOMAE.

Манфредъ.

Охотникъ за сернами.

Аббатъ Санъ-Мориса.

Мануилъ.

Германъ.

Альпийская фея.

Ариманъ.

Немезида.

Судьбы.

Духи и т. д.

Мсто дйствія въ верхнихъ Альпахъ — частію въ замк Манфреда, частію въ горахъ.

ДЙСТВІЕ ПЕРВОЕ.

СЦEHA I.

Манфредъ одинъ. Сцена — готическая галлерея.

Время — полпочь.

МАНФРЕДЪ.

Долить пора бы лампу, хоть и полной

Ея не хватитъ мн на бднье,

Дремота, если задремлю, не сонъ,—

Все та же мысль въ ней непрерывно длится,

Я не могу прогнать ее, и въ сердц

Есть вчный стражъ, смыкаются глаза

Чтобъ внутрь глядть, a я дышу

И двигаюсь какъ существо живое.

Печаль должна наставникомъ быть мудрыхъ,

Познанье — скорбь и кто всхъ больше знаетъ,

Тмъ горше плакать долженъ, убдившись,

Что древо знанія — не древо жизни.

Философовъ, науку, волшебство,

Премудрость міра я усплъ извдать,

Умомъ своимъ я все могу усвоить,

Но пользы нтъ: добро я длалъ людямъ

И даже между нихъ съ добромъ встрчался,

Но пользы нтъ: враговъ имлъ я много

И устоялъ, a сколько ихъ погибло!

Но пользы нтъ: добро и зло, и жизнь,

Власть, страсти — все что есть въ другихъ —

Все было для меня какъ дождь въ пустын

Съ той роковой минуты. Нтъ ужъ больше

Боязни. Надо мной лежитъ проклятье:

Въ природ всей не вдать больше страха,

Не трепетать ни отъ надеждъ, ни отъ желаній

И на земл не знать уже любви.

Но къ длу!

— Вы, таинственныя силы!

Вы, духи безграничности вселенной!

Я васъ искалъ во мрак и въ сіянь —

Со всхъ сторонъ вы охватили землю

И носитесь тончайшею стихіей.

Для васъ шатры — вершины снговыя,

Вы движетесь въ моряхъ и подъ землею —

Я васъ зову могучимъ заклинаньемъ,

Которому послушны вы — явитесь!

(Молчаніе).

Ихъ нтъ еще.— Такъ голосомъ того,

Кто первый среди васъ, и этимъ знакомъ,

Предъ коимъ вы трепещете, и правомъ

Безсмертнаго — явитесь! Слушайте — явитесь!

(Молчаніе).

О, если такъ, земли и неба духи,

Вамъ отъ меня не ускользнуть: и силой

Глубокою — всевластнымъ заклинаньемъ,

Рожденнымъ на звзд давно погибшей,

Теперь пылающемъ обломк міра

Разбитаго, блуждающаго ада

И тмъ проклятіемъ, что на душ моей,

Той мыслью, что во мн и надо мной,

Я заклинаю васъ: ко мн!— явитесь!

(Въ темномъ конц галлереи показывается звзда и останавливается, слышится голосъ, который поетъ).

ПЕРВЫЙ ДУХЪ.

Смертный, здсь я. На твой зовъ

Я примчался съ облаковъ,

Изъ чертоговъ золотыхъ,

Яркимъ солнцемъ залитыхъ,

Отразился въ нихъ закатъ —

И синютъ, и горятъ.

Хоть не правъ ты можетъ быть,

Я готовъ теб служить.

Я пришелъ въ лучахъ зари —

Что же надо? Говори.

ГОЛОСЪ ВТОРОГО ДУХА.

Монъ-Бланъ въ корон изъ снговъ

Есть царь сдыхъ вершинъ,

Окутанъ ризой облаковъ

Стоитъ какъ властелинъ.

На немъ повисли льды лавинъ,

Но умолкаетъ громъ

Среди трепещущихъ долинъ

При голос моемъ.

Когда жъ громады ледниковъ

Сползаютъ день за днемъ —

Я путь указываю льдовъ,

Иль задержу на немъ.

Мн внемлетъ снговой просторъ,

И подъ моей стопой

Дрожатъ громады скалъ и горъ —

Что общаго съ тобой?

ГОЛОСЪ ТРЕТЬЯГО ДУХА.

Тамъ, гд втеръ молчитъ

Въ глубин голубой,

Гд морская змя

Улеглась подъ водой,

И гд кудри свои

Чешетъ моря краса,

Какъ степной ураганъ

Твой призывъ ворвался,

Надъ чертогомъ моимъ

Прокатился волной.

Вс желанья свои

Духу моря открой.

ЧЕТВЕРТЫЙ ДУХЪ.

Тамъ, гд долго пламя

Дремлетъ подъ золой,

Гд сверкаетъ лава

Огненной ркой,

Гд проникли Анды

Въ глубину земли,

A короной снжной

Въ небеса ушли,—

Я царю тамъ вчно,

Но услышалъ зовъ —

Жду твоихъ велній,

Сдлать все готовъ.

ПЯТЫЙ ДУХЪ.

Я вчный всадникъ урагана,

Я бури рулевой,

Лечу надъ бездной океана

Я въ туч грозовой.

Я мчался на твое призванье

И видлъ мощный флотъ,

Но утра ранняго сіянье

Обломковъ не найдетъ.

ШЕСТОЙ ДУХЪ.

Живу лишь ночью, мучусь дня сіяньемъ:

Зачмъ меня терзалъ ты заклинаньемъ?

СЕДЬМОЙ ДУХЪ.

Я управляю той звздой,

Что правитъ всей твоей судьбой:

Когда-то чудный, свтлый міръ,

Она стремилась сквозь эиръ,

Неслась впередъ свободно, плавно,

Въ пространств не было ей равной.

Но часъ пробилъ и время наступило

Ей стать блуждающею силой.

Ея кровавое сіянье

Стоитъ угрозой мірозданья,

Небесъ прорзывая сферы,

Стремясь безъ цли и безъ мры,

Несется грозная комета,

Чудовище огня и свта!

Ты подъ лучомъ ея рожденъ

И смешь мн повелвать —

На мигъ теб я подчиненъ,

Но будешь ты мой рабъ опять.

Но говори, умчусь я скоро,

Пусть этихъ духовъ слабый рой

Съ тобой ведетъ переговоры —

Ты только прахъ передо мной.

ВС СЕМЬ ДУХОВЪ.

Земля, моря и ночь, твоя звзда и горы,

Гроза и воздухъ здсь мы — вс къ теб пришли.

Мы духи ихъ и на твой зовъ явились скоро —

Что хочешь ты отъ насъ, ты, смертный сынъ земли?

МАНФРЕДЪ.

Забвенія!

ПЕРВЫЙ ДУХЪ.

Чего? Кого? Зачмъ?

МАНФРЕДЪ.

Того, что здсь въ груди, читайте сами,

Вы знаете, что я сказать не въ силахъ.

ДУХЪ.

Мы можемъ дать лишь то, что мы имемъ:

Проси отъ насъ господства, власти, царства

Надъ всей землей или надъ частью, знака,

Чтобъ надъ стихіями повелвать, которыхъ

Владыки мы — и все отъ насъ получишь.

МАНФРЕДЪ.

Забвенья лишь — самозабвенья

Ужели не добыть въ тхъ тайныхъ царствахъ,

Которыя такъ щедро вы дарите?

ДУХЪ.

Оно не въ нашемъ существ и власти,

Но — y тебя есть смерть.

МАНФРЕДЪ.

Забвенье въ ней?

ДУХЪ.

Безсмертны мы и мы не забываемъ,

Мы вчны и прошедшаго для насъ,

Какъ будущаго, нтъ. Вотъ нашъ отвтъ.

МАНФРЕДЪ.

Вы надо мной сметесь, но та сила,

Что привлекла васъ, сдлала моими,

Тотъ духъ, та прометеевская искра,

Какъ молнія души моей сверкаетъ

И такъ же далеко хватаетъ, какъ и ваша,

И не уступитъ вамъ окованная прахомъ!

Отвтьте мн, иль покажу вамъ, кто я!

ДУХЪ.

Мы нашъ отвтъ теб уже сказали —

Ты самъ отвтилъ.

МАНФРЕДЪ.

Какъ понять мн васъ?

ДУХЪ.

Когда y насъ съ тобою та же сущность,

Такъ мы уже отвтили, сказавъ,

Что смерть для насъ совсмъ не существуетъ.

МАНФРЕДЪ.

Такъ я изъ вашихъ царствъ васъ звалъ напрасно,

И вы не можете иль не хотите мн помочь.

ДУХЪ.

Что есть y насъ мы предлагаемъ все,

Подумай и скажи, пока мы здсь —

Власть, сила, царство, дни безъ счета…

МАНФРЕДЪ.

Проклятіе! Къ чему мн эти дни?

Итакъ ужъ тянутся довольно. Прочь!

ДУХЪ.

Постой, теб помочь хотли бъ мы,

Подумай, не найдешь ли дара ты иного,

Который мы могли бы предложить?

МАНФРЕДЪ.

Ни одного. Но нтъ, нтъ, погодите —

Хотлъ бы я увидть васъ, я слышу

Звукъ голосовъ и сладкій, и печальный,

Какъ музыка воды, я вижу

Звзды прекрасной ровное сіянье

И больше ничего… Приблизьтесь, какъ вы есть,

Одинъ ли, вс ли, но въ обычныхъ формахъ.

ДУХЪ.

У насъ нтъ формъ — он въ стихіяхъ нашихъ,

Мы имъ даемъ начало и значенье.

Самъ форму выбери — мы въ ней предстанемъ.

МАНФРЕДЪ.

Нтъ для меня на всей земл

Ни безобразной формы, ни прекрасной.

Пусть тотъ изъ васъ, кто всхъ сильне,

Мн явится въ какомъ угодно вид.

СЕДЬМОЙ ДУХЪ (являясь въ

образ прекрасной женщины).

Смотри!

МАНФРЕДЪ.

О, Боже! если это такъ

И ты не призракъ лживый, не безумье,

Я могъ бы счастливъ быть, тебя обнять

И будемъ мы опять…

(Образъ исчезаетъ).

Разбито сердце.

(Манфредъ падаетъ безъ чувствъ),

Слышится голосъ, поющій слдующее заклинаніе.

Мсяцъ свтится уныло,

Еле дышитъ втерокъ,

Метеоры надъ могилой,

Надъ болотомъ огонекъ,

Звзды, падая, сверкаютъ,

Совы смхомъ отвчаютъ,

И не шепчутъ съ высоты

Неподвижные листы.

Но парю я надъ тобою,

Вя силой неземною.

Спи же, спи глубокимъ сномъ,—

Духъ не спитъ во сн твоемъ,

Не отгонишь ты видній,

Не забудешь всхъ сомнній,

Дни потянутся чредою,

Буду я везд съ тобою:

Ты какъ саваномъ обвитъ,

И туманъ кругомъ стоитъ.

Такъ отнын до вковъ

Ты отвтишь на мой зовъ.

Предъ тобой пройду незримо,

Но и то, что невидимо

Ты почуешь надъ собой

Неизбжною судьбой.

И когда въ тревог тайной

Обернешься ты случайно —

Не повришь ты глазамъ,

Что меня не видишь тамъ.

Все, чмъ будешь ты страдать,

Въ сердц долженъ ты скрывать.

Ты окованъ волшебствомъ,

Ты проклятіемъ влекомъ,

И въ невидимыя сти

Ты попалъ подъ звуки эти.

Втеръ пснею своей

Сонъ отгонитъ отъ очей,

И среди ночной прохлады

Ты не будешь знать отрады,—

Въ блеск солнечныхъ лучей

Ночь ты будешь звать скорй.

Изъ твоихъ же лживыхъ слезъ

Ядъ смертельный я принесъ,

Сердце я твое видалъ,

Черной крови въ немъ досталъ,

Я улыбку взялъ твою,

Изъ нея извлекъ змю,

Изъ твоихъ же волхованій

Добылъ силу заклинаній,

Яды вс я испыталъ,

Всхъ сильне твой призналъ,

Злобой сердца и улыбки,

Безграничною виной,

Лицемріемъ ошибки

И коварною душой,

Торжествомъ того искусства,

Гд притворство гонитъ чувство,—

Заклинаю всмъ, что зло,

Всмъ что будетъ, что прошло,—

Ты спасенія не жди,

Адъ носи въ своей груди!

Казнь свою ты самъ избралъ,

Надъ тобой пролитъ фіалъ,

Жизнь твоя осуждена:

Ни забвенія, ни сна!

Смерть ты будешь призывать

И предъ нею же дрожать.

Чу! Теперь ты очарованъ,

Цпью словъ моихъ прикованъ:

Заклинанья прозвучали

И на вкъ тебя связали.

СЦЕНА II.

Гора Юнгфрау. Время — утро. Манфредъ одинъ на утесахъ.

МАНФРЕДЪ.

Исчезли мною вызванные духи,

И тайныя науки обманули.

Мое лкарство обратилось въ муку,

Волшебной помощи не жду, y ней

Надъ прошлымъ власти нтъ, a то, что будетъ,

Мн все равно, пока все то, что было,

Во мрак не исчезнетъ. Мать земля!

И ты, разсвтъ румяный, и вы, горы,

Зачмъ прекрасны вы? Мн васъ любить

Нельзя. Ты, око ясное вселенной,

Отверзтое для всхъ и надо всми,

Всмъ милое, ты въ сердце мн не свтишь,

И вы, вы, скалы, съ высоты которыхъ

Тамъ, надъ потокомъ, сосны вковыя

Мн кажутся ничтожными кустами

Въ ужасной глубин, одинъ прыжокъ,

Одно движенье, втра дуновенье

Могло бъ меня на каменной постели

На вки успокоить. Что жъ я жду?

Влеченье есть, a я стою недвижно,

Опасность вижу — и не отступаю.

Кружится голова, a ноги тверды.

Такъ связанный невидимою силой,

Какъ рабъ и не хочу, a долженъ жить,

И это жизнь!— Носить внутри себя

Глухую пустоту, быть для себя

Своей могилой. Я ужъ пересталъ

Въ своихъ глазахъ оправдывать себя —

Послдней слабости не знаю зла.

(Пролетаетъ орелъ).

Крылатый встникъ, ты сквозь облака

Полетъ счастливый направляешь въ небо,

Я радъ бы сдлаться твоей добычей

И накормить твоихъ орлятъ. Исчезъ,

Ужъ я тебя не догоню и взглядомъ,

Но все для твоего доступно взора,

Внизу, вверху, кругомъ. — Какъ все прекрасно!

Какою красотою полонъ міръ!

Въ его явленіяхъ, въ себ самомъ!

A мы зовемъ себя его царями?

Соединенье Божества и праха,

Борьба враждебныхъ вчно элементовъ —

Мы смсь ничтожества съ гордыней,

Желаній низкихъ и высокой воли,

Пока въ насъ смертное не пересилитъ

И мы тогда не превратимся въ то,

Что и самимъ себ назвать намъ страшно,

(Въ отдаленіи слышится пастушья свирль).

Чу, горной музыки простые звуки —

Здсь дни патріархальные не сказка:

Звучатъ здсь въ вольномъ воздух напвы,

Подъ звонъ бубенчиковъ бродящихъ стадъ —

О, если бъ звуками дышать и быть

Незримымъ духомъ тихаго напва,

Лишь голосомъ гармоніи звучащей,

Блаженствуя, родясь и умирая

Въ ея звенящихъ тихо переливахъ.

(Снизу поднимается охотникъ за сернами).

ОХОТНИКЪ.

Такъ, такъ и есть, я здсь обманутъ серной:

Слдовъ ужъ нтъ, едва ли мн сегодня

Оплатится опасный трудъ.— Но кто тамъ?

Онъ, кажется, не нашъ, a здсь достигъ онъ

Такихъ высотъ, которыхъ достигаютъ

Изъ горцевъ и охотники не вс.

Онъ мужественъ и гордый видъ иметъ,

Какъ вольный гражданинъ, но далеко —

Я подойду къ нему поближе.

МАНФРЕДЪ (не замчая его).

Такъ отъ тоски сдть, какъ эти сосны,

Зимы нагіе, жалкіе остатки,

Какъ дерево погибшее, сухое,

Чей корень проклятъ былъ, и сознавать

Паденье — быть лишь этимъ, вчно этимъ,

Когда я былъ инымъ! Состариться

Не отъ годовъ, a отъ однихъ мгновеній,

Переживать часы ползущіе вками!..

Нависшія громады ледяныя,

Сорваться съ горъ готовыя лавины,

Неситесь, чтобъ меня теперь засыпать.

Я слышу васъ вверху и подъ собой,

Везд гремятъ тяжелые раскаты,

Но гибнетъ только то, что хочетъ жить:

Цвтущіе луга и поросли лсныя,

И хижины безвинныхъ поселянъ.

ОХОТНИКЪ.

Туманы подниматься начинаютъ,

Ему пора сойти, не то онъ можетъ

Дорогу потерять, a съ ней и жизнь.

МАНФРЕДЪ.

Туманъ ползетъ, змится ледниками

И подо мною тучи вс горятъ.

То плещетъ океанъ глубокій ада,

О берегъ жизни каждая волна

Въ немъ разбивается съ глухимъ ударомъ.

ОХОТНИКЪ.

Мн подойти къ нему придется осторожно:

Заслышавъ шагъ, онъ оступиться можетъ,

A онъ и такъ дрожитъ.

МАНФРЕДЪ.

Когда-то горы

Обрушившись столкнули и другія,

Обломками засыпали долины,

Потокамъ сразу путь загородили,

Съ землей и съ камнями смшавши воды,

Заставивъ ихъ искать другой дороги.

Ты это сдлалъ въ старину, Монъ-Розъ,

Зачмъ я не былъ тамъ?

ОХОТНИКЪ.

Другъ, берегитесь!

Во имя Господа, что создалъ васъ,

Не подходите къ пропасти такъ близко.

МАНФРЕДЪ (не слыша его).

Да, то была бы славная могила,

Спокойно въ глубин лежало бъ тло,

A не разорванное все на части

По этимъ скаламъ на потху втру.

Прощай же ты, разверзшееся небо,

И не смотри сюда съ такимъ упрекомъ,

Теб я чуждъ. Земля, прими мой прахъ!

(Въ то время, какъ Манфредъ готовъ спрыгнутъ со скалы, охотникъ внезапно схватываетъ и удерживаетъ его).

ОХОТНИКЪ.

Безумецъ, стой! Хоть жизнь теб постыла —

Ты нашихъ горъ не запятнаешь кровью.

Иди со мной, тебя я не пущу.

МАНФРЕДЪ.

Я сердцемъ боленъ тяжело, пусти!

Да, я совсмъ ослабъ. Кружатся горы.

Я больше ничего не вижу. Кто ты?

ОХОТНИКЪ.

Сейчасъ отвчу, a теперь за мной.

Все гуще облака — вотъ такъ, держитесь,

Ногой сюда, возьмите эту палку

И тамъ скоре этотъ кустъ хватайте.

За поясъ мой держитесь. Тише. Такъ.

Мы черезъ часъ уже должны быть дома.

Итти тамъ дальше будетъ много легче.

Потокъ тамъ проложилъ себ дорогу

Зимою. Такъ, вотъ это хорошо —

Изъ васъ охотникъ вышелъ бы хорошій.

(Пока они съ трудомъ сходятъ, занавсъ опускается).

ДЙСТВІЕ ВТОРОЕ.

СЦЕНА I.

Хижина въ Бернскихъ Альпахъ.— Манфредъ и охотникъ за сернами.

ОХОТНИКЪ.

Нтъ, подожди, ты долженъ отдохнуть,—

Въ теб и духъ, и тло не способны

Другъ друга охранять, хоть нсколько часовъ.

Когда оправишься, я провожу…

Куда?

МАНФРЕДЪ.

Не надо, я дорогу знаю,

И мн не нуженъ больше проводникъ.

ОХОТНИКЪ.

Ты рода знатнаго — и это видно

Въ одежд и въ походк, ты изъ тхъ,

Кому въ горахъ принадлежатъ т замки,

Что смотрятъ сверху въ нижнія долины.

Котораго жъ изъ нихъ хозяинъ ты?

Я рдко въ нихъ вхожу, но мн случалось

Въ прихожихъ тамъ погрться или выпить.

И вс пути туда я знаю съ дтства…

Который же теб принадлежитъ?

МАНФРЕДЪ.

Не все ль равно?

ОХОТНИКЪ.

Простите мой вопросъ.

Прошу вина отвдать моего,

Оно старинное и мн не разъ

Согрло кровь средь нашихъ ледниковъ,

Теперь пусть вамъ поможетъ. Выпьемъ, право.

МАНФРЕДЪ.

Прочь, прочь! Тамъ кровь алетъ по краямъ!

Ужели ей во вкъ не скрыться въ землю?

ОХОТНИКЪ.

Что хочешь ты сказать? Ты, видно, бредишь.

МАНФРЕДЪ.

Кровь, кровь моя, горячій, чистый ключъ

Струившійся въ груди отцовъ и въ нашей,

Когда мы были молоды, и сердце

Одно въ насъ билось и любили мы

Другъ друга, какъ нельзя любить,

Кровь пролилась тогда,— теперь она встаетъ

Тамъ въ облакахъ, что между мной и небомъ,

Гд нтъ тебя, я жъ никогда не буду.

ОХОТНИКЪ.

Ты человкъ загадочныхъ рчей,

Какого-то ужаснаго грха.

Каковъ бы ни былъ страхъ твой или мука —

Надйся на небесное терпнье.

МАНФРЕДЪ.

Терпніе, терпніе! вотъ слово

Для вьючнаго скота, a не для хищной птицы.

Предъ смертными такими же, какъ ты,

Хвали его,— я не твоей породы.

ОХОТНИКЪ.

Слава Богу!

Я не взялъ бы и славы Вильгельмъ Телля,

Чтобъ быть такимъ, какъ ты, но свое бремя

Нести ты долженъ,— ропотъ не поможетъ.

МАНФРЕДЪ.

Я и несу его, смотри: я живъ.

ОХОТНИКЪ.

Нтъ, это судороги, a не жизнь.

МАНФРЕДЪ

Скажу теб, я прожилъ много лтъ

И длинныхъ лтъ, но вс они ничто

Въ сравнень съ тмъ, что надо пережить:

Вка, пространство — вчность и сознанье,

И въ немъ одна лишь только жажда смерти.

ОХОТНИКЪ.

Но ты на видъ едва достигъ лишь среднихъ лтъ,

И я тебя должно быть много старше.

МАНФРЕДЪ.

По твоему, жизнь созидаетъ время?

Пожалуй, да, но въ ней дла — эпохи,

Мои жъ дла живутъ и дни, и ночи

Несчетные и какъ песокъ морской

Все т же вчно, вчно безъ конца.

Нагая и холодная пустыня,

Гд разбиваются со злобой волны

И оставляютъ лишь одни обломки,

Каменья, горечь дкую отлива.

ОХОТНИКЪ.

Помшанъ онъ: его нельзя оставить.

МАНфРЕДЪ.

О, если бъ такъ, тогда бы все, что вижу,—

Все было бъ только тяжкимъ бредомъ.

ОХОТНИКЪ.

Что?

Что видишь ты, что чудится теб?

МАНФРЕДЪ.

Я самъ и ты, простой и честный горецъ,

И домъ твой скромный и гостепріимный,

Твой духъ свободный, твердый, терпливый,

Безвинность, уваженіе къ себ,

Здоровье днемъ и сонъ спокойный ночью,

И промыселъ твой честный, хоть опасный,

Надежда старость видть и могилу

Спокойную съ гирляндою цвтовъ

И дорогою памятью внучатъ:

Вотъ что я вижу здсь — a тамъ, внутри,

Не все ль равно?… Душа ужъ сожжена.

ОХОТНИКЪ.

И ты со мной судьбой бы помнялся?

МАНФРЕДЪ.

Нтъ, другъ! Я не хочу тебя обидть,—

Не стану жребіемъ ни съ кмъ мняться,

Хоть и съ трудомъ, но въ жизни я несу,

Что и во сн другіе не снесли бы,—

Погибли бы, не просыпаясь.

ОХОТНИКЪ.

И ты

Съ такими чувствами и состраданьемъ,

Ты зломъ проникнутъ весь? Не говори.

Возможно ль, чтобъ изъ чувства страшной мести

Ты погубилъ враговъ?

МАНФРЕДЪ.

О, нтъ, нтъ, нтъ!

Я погубилъ лишь тхъ, кому былъ дорогъ,

Кого любилъ,— я убивалъ враговъ,

Лишь защищаясь самъ отъ нападеній.

Но были гибельны мои объятья.

ОХОТНИКЪ.

Спаси, тебя Господь! Ты самъ покайся,

A я молиться буду за тебя.

МАНФРЕДЪ.

Не надо,— но снести могу я жалость.

Прощай, пора!… Вотъ золото, возьми,

Спасибо… Благодарности не надо:

Ты заслужилъ его… Теперь прощай,

Не провожай: я здсь дорогу знаю.

(Exit Манфредъ).

СЦЕНА II.

Нижняя долина въ Альпахъ. Водопадъ.

Входитъ Манфредъ.

И полдня нтъ, лучи косые солнца

Блестящей радугой надъ водопадомъ

Стоятъ, a онъ серебряныя воды

Со скалъ, кипя и пнясь, мечетъ въ бездну,

И тамъ, какъ дымъ густой, клубятся брызги,

Колеблясь, будто хвостъ того коня,

На немъ же въ день послдній смерть возсядетъ,

Какъ въ Откровеніи написано.

Одинъ, любуюсь этою картиной,

Но дань сверкающихъ, шумящихъ водъ

Съ ихъ духомъ раздлю… Позвать ее.

(Манфредъ зачерпываетъ горстью воды и бросаетъ ее въ воздухъ, тихо произнося заклинанія, черезъ нкоторое время фея Альпъ появляется подъ радугой водопада).

Прекрасный духъ съ лучистыми кудрями,

Съ очами полными огня, чьи формы

Возводятъ прелести земныхъ красавицъ

До красоты небесной, неземной,

Въ стихіи чистой ты сіяешь,

Вся въ блеск этихъ радужныхъ огней

Зардлась, какъ ребенокъ, мирно спящій

Въ объятіяхъ y матери своей,

Какъ т снга, когда заря мгновенно

Охватитъ неприступныя вершины,

Земли румянецъ при объятьяхъ неба.

Передъ твоею красотой блднетъ

И радуга, что блещетъ надъ тобой,

Прекрасный духъ, въ твоихъ очахъ глубокихъ,

Гд свтится спокойствіе души

И ясно такъ безсмертіе сквозитъ,—

Прощеніе тому ужъ я читаю.

Кому подъ часъ таинственныя силы

Даютъ возможность быть въ общень съ ними.

Да, ты простишь теперь мн этотъ вызовъ,

Чтобъ на тебя взглянуть.

ФЕЯ.

Тебя я знаю,

О, сынъ земли! И знаю тхъ, кто далъ

Теб твое могущество, я знаю —

Ты человкъ и мысли, и ршенья,

Добра и зла — и крайній въ нихъ обоихъ,

Мужъ роковой и рокомъ обреченный.

Да, я тебя ждала, чего жъ ты хочешь?

МАНФРЕДЪ.

Смотрть на красоту твою — и только.

Лицо земли мн стало ненавистно,

И я проникнулъ въ то, что сокровенно,—

Въ жилища тхъ, кто управляетъ ею,

Но и они не могутъ мн помочь,

Не могутъ дать того, чего искалъ я

И пересталъ искать.

ФЕЯ.

Чего же дать

Не могутъ т, кто всхъ сильне въ мір

И управляютъ всмъ незримымъ?

МАНФРЕДЪ.

Дара…

Но для чего мн повторять? Напрасно…

ФЕЯ.

Я ничего не знаю. Говори.

МАНФРЕДЪ.

Что жъ, хорошо — пусть это будетъ мукой,

Но пусть исходъ она найдетъ хоть въ рчи.

И въ юности я не стремился къ людямъ

И не глядлъ на землю ихъ очами,

Ихъ честолюбье не было моимъ,

Ихъ цли жизни мн казались чужды,

Все — радости, и скорбь, и страсть, и сила —

Все длало меня чужимъ для нихъ.

Я образъ смертнаго носилъ, но плоть живая

Сочувствія во мн не вызывала.

Среди существъ тлесныхъ, лишь одна…

Но нтъ, о ней потомъ,— что до людей,

Какъ я сказалъ, я съ ними знался мало.

Отрадно было мн въ пустын дикой

Дышать морознымъ воздухомъ вершинъ,

Гд птицы гнздъ не вьютъ и мотыльки

Надъ голымъ камнемъ не порхаютъ,

Любилъ я плыть одинъ въ водахъ потока

Межъ острыхъ камней и водоворотовъ,

Иль по волнамъ ревущимъ океана,—

Такъ сила юная во мн кипла,

То ночью за движеніемъ луны

Я пристально слдилъ, то ждалъ,

Чтобъ молнія меня вдругъ ослпила,

То чутко слушалъ шелестъ желтыхъ листьевъ,

Когда свистя ихъ втеръ гналъ осенній.

Вотъ чмъ былъ занятъ я,— я былъ одинъ

И, встртивъ тхъ существъ, къ которымъ я

Принадлежалъ,— какъ ни томился этимъ,—

Я чувствовалъ, что самъ я опускаюсь

И прахомъ становлюсь. И я тогда

Все глубже погружался въ царство смерти,

Искалъ ея причинъ, ея послдствій,

Изъ вида череповъ, костей и праха

Запретное я сдлалъ заключенье.

Такъ много лтъ я ночи проводилъ

Надъ позабытой съ древности наукой,

Трудомъ упорнымъ, тяжкимъ испытаньемъ

Я силу пріобрлъ надъ поднебесной,

Надъ духами въ пространств безконечномъ

Что населяютъ все, я пріучилъ

Глаза свои смотрть на вчность,

Какъ это длали когда-то маги,

Что заклинаньями умли вызвать

И Эросъ, и Антэросъ y Гадары,

Какъ я тебя,— и съ каждымъ днемъ росла

И жажда знанія, и власть, и радость

Все глубже понимать, пока…

ФЕЯ.

Ну, что жъ?

МАНФРЕДЪ.

Я рчь свою затягивалъ такъ долго,

Не нужныя подробности упоминая,

Лишь потому, что подходилъ къ моей печали.

Но дальше. Я теб не называлъ

Отца и мать, ни милой, ни друзей

И ни одной привязанности цпи,

Ихъ не было, иль я не видлъ ихъ,

Одна…

ФЕЯ.

Себя ты не щади… Что дальше?

МАНФРЕДЪ.

Она была со мною схожа всмъ:

Ея глаза, и волосы, и обликъ,

И даже голосъ — все такое жъ было

И только красотою смягчено,

Такія жъ одинокія мечтанья

И жажда тайныхъ знаній, умъ способный,

Какъ мой, проникнуть въ глубину вселенной,

И то въ ней было что мн недоступно:

Улыбка, жалость, слезы — я не зналъ ихъ —

И нжность — y меня лишь къ ней одной —

И мн совсмъ невдомая скромность.

Ея грхи моими были — прелесть

Лишь ей одной принадлежала — полюбивъ…

Ее убилъ я!

ФЕЯ.

Какъ, своей рукой?

МАНФРЕДЪ.

Разбилъ я сердцемъ сердце… Въ грудь мою

Оно лишь заглянуло и завяло. Кровь

Я проливалъ, но не ея, a кровь

Ея лилась, и я не могъ помочь.

ФЕЯ.

И ради одного изъ тхъ созданій,

Что презираешь ты, желая самъ

Возвыситься, смшаться съ нами, ты

Дарами знанья высшаго пренебрегаешь?

Къ ничтожеству стремишься вновь? Ступай!

МАНФРЕДЪ.

Дочь воздуха, ужъ я сказалъ: съ тхъ поръ…

Но что слова! Взгляни въ мой сонъ,

Когда я сплю, иль прослди за бдньемъ!

Я въ одиночеств ужъ не одинъ,

Я фурій вижу. Ночи напролетъ

Зубами скрежеталъ и дни потомъ

Я проклиналъ себя и о безумств

Молился какъ о высшей благодати —

Никто мольб моей не внялъ. Я смерти

Искалъ, но среди грозъ, въ борьб стихій

Прочь отъ меня бжали сами волны,

И все смертельное скользило мимо.

И тутъ меня лишь за единый волосъ

Какой-то демонъ держитъ безпощадно,

Но онъ, какъ цпь желзная, не рвется.

Во глубь фантазіи я погрузился,—

Я ею прежде былъ богатъ какъ Крезъ,

Но какъ отливъ она меня назадъ бросаетъ

Въ пучину безысходной мысли.

Съ людьми смшался я — искалъ забвенья

Везд, но лишь не тамъ, гд есть оно,

A только въ немъ одномъ я и нуждался.

Но здсь моя наука и искусство

Кончаются — и нтъ нигд надежды,

A я живу и вчно буду жить.

ФЕЯ.

Быть можетъ я могу теб помочь.

МАНФРЕДЪ.

Чтобъ это сдлать, ты теперь должна бы

Умершихъ снова воскресить иль съ ними

Меня похоронить, о, сдлай это,

Когда, гд хочешь, только бы конецъ!

ФЕЯ.

Я въ этомъ не властна, но если ты

Клянешься мн во всемъ повиноваться —

Исполнить я могу твое желанье.

МАНФРЕДЪ.

Нтъ, никогда! Кому повиноваться?

Рабомъ тхъ духовъ быть, которымъ самъ я

Повелваю. Никогда!

ФЕЯ.

Такъ вотъ

Отвтъ твой и его ты не измнишь?

Подумай лучше.

МАНФРЕДЪ.

Я уже сказалъ.

ФЕЯ.

Довольно! Я могу уйти?

МАНФРЕДЪ.

Иди.

(Фея исчезаетъ).

МАНФРЕДЪ (одинъ).

Мы лишь игрушки времени и страха,

Приходятъ дни — и дни проходятъ мимо,

Мы проклинаемъ жизнь, a смерть страшитъ насъ.

Дни ненавистные идутъ безъ счета,

Какъ иго, жизни бремя давитъ сердце,

Оно то отъ тоски замретъ, то бьется

Отъ радости, чтобъ въ мук изнемочь.

Среди всхъ дней минувшихъ и грядущихъ

(Нтъ въ жизни настоящаго) такъ мало,

Такъ мало можно насчитать такихъ,

Когда душа не жаждала бы смерти.

Но мы, какъ отъ потока ледяного,

Бжимъ отъ ней, хоть дрожь одно мгновенье.

Одно осталось мн въ моей наук:

Умершихъ вызвать и спросить о томъ,

Что насъ страшитъ… Могила? вдь страшне

Отвта нтъ, a это лишь ничто.

A если не дадутъ совсмъ отвта…

Отвтилъ же пророкъ давно умершій

Волшебниц Эндора, царь спартанскій

Узналъ судьбу отъ византійской двы,

Убивъ въ невднь, что было мило.

Онъ умеръ не прощенный, хоть и звалъ

На помощь Зевса и волхвовъ заставилъ

Творить надъ грозной тнью заклинанья,

Чтобъ гнвъ ея смягчить или поставить

Предлъ для мести, и отвтъ

Ея неясный позже оправдался.

Когда бъ я не жилъ, та, кого любилъ я,

Была бъ жива, когда бъ я не любилъ,

Она была бы до сихъ поръ прекрасна,

Счастлива, счастье бы дарила. Что же

Она теперь? Страдаетъ за меня?

Иль то, что страшно мыслить — иль ничто?

Я скоро буду звать и не напрасно,

A самъ теперь страшусь того, что смю.

До сей поры смотрть я не боялся

На духовъ добрыхъ или злыхъ, теперь

Дрожу и холодъ проникаетъ въ сердце,

Но все въ душ я въ силахъ превозмочь,—

Могу бороться съ ужасомъ. Темнетъ.

(Уходитъ).

СЦЕHA III-я.

Вершина горы Юнгфрау.

Входитъ Первая Судьба.

СУДЬБА.

Сверкаетъ мсяцъ, ясный и холодный,

По двственнымъ коврамъ серебрянаго снга

Мы движемся, слдовъ не оставляя,

Скользимъ беззвучно надъ угрюмымъ моремъ —

Надъ этимъ океаномъ горныхъ льдовъ,

Гд кажутся зубчатыя вершины

Валами грозными съ блестящей пной,

Которые замерзли вдругъ. Картина

Безжизненной, окаменлой бури.

Вотъ мрачныхъ скалъ причудливыя стны,

Работа древняго землетрясенья…

Тутъ облака порою отдыхаютъ,

И мы сюда для пира и для бднья

Слетаемся,— здсь буду ждать сестеръ,

Потомъ помчимся вмст къ Ариману:

Тамъ пиръ большой сегодня. Что жъ ихъ нтъ?

Голосъ поющій извн.

Низвергнутъ жестокій

Тиранъ и забытъ,

Въ дремот глубокой

Одинъ онъ лежитъ.

Но цпь я разбила,

Чтобъ власть ему дать.

Въ немъ новая сила —

Царитъ онъ опять.

За трудъ заплатитъ мн ркой кровавой,

И казни будутъ для него забавой.

Второй голосъ извн.

Корабль удалялся знакомымъ путемъ,

Но паруса нтъ ужъ, ни мачты на немъ,

Обломковъ его на волнахъ не видать

И некому будетъ о немъ горевать.

Одинъ уцллъ, я ему помогла,—

Онъ стоилъ того, чтобъ его я спасла:

На суш предатель, a въ мор пиратъ,

Разбоемъ всегда услужить онъ мн радъ.

ПЕРВАЯ СУДЬБА (отвчая).

Пусть утро свтаетъ,

Но городъ во сн

Не грезитъ, не знаетъ

О будущемъ дн.

Чума пролетая

Въ немъ бросила ядъ,

Одни, умирая,

Теперь ужъ лежатъ,

A завтра кто можетъ

Отъ нихъ убжитъ…

Ничто не поможетъ —

Смерть всюду царитъ.

Отчаянья море

Надъ краемъ шумитъ,

Невдомо горе

Лишь тмъ, кто зарытъ.

Брошу въ зловщую ночь

Смя и мчусь уже прочь.

Я страны и царства гублю искони

И буду губить ихъ въ грядущіе дни!

Входятъ Вторая и Третья Судьбы.

ВС ТРИ.

Въ рукахъ y насъ сердца людей,

Слдъ нашихъ ногъ — могилы,

Мы имъ даемъ немного дней,

И служатъ намъ ихъ силы!

ПЕРВАЯ СУДЬБА.

Привтъ теб! Гд Немезида?

ВТОРАЯ СУДЬБА.

Врно.

За дломъ, но не до нея мн было.

ТРЕТЬЯ СУДЬБА.

Смотрите, вотъ она!

(Входитъ Немезида).

ПЕРВАЯ СУДЬБА.

Гд ты была?

И ты, и сестры что-то опоздали.

НЕМЕЗИДА.

Разбитые я утверждала троны,

Безумцевъ сватала и династіи

Возстановляла, мстила за людей

И заставляла каяться въ ихъ мести.

Я доводила мудрыхъ до безумства.

Оракулы другіе извлекала

Изъ мрака,— прежніе ужъ устарли,

И смертные ршались разсуждать,

Судить царей и даже говорить

Про запрещенный плодъ — свободу!

Но намъ пора. Летимъ же въ облакахъ.

(Exeunt).

СЦЕHA І-я.

Чертогъ Аримана. -Ариманъ на своемъ трон.— Огненная сфера, окруженная духами.

ГИМНЪ ДУХОВЪ.

Владыку славьте вс живые!—

Онъ царь земли и водъ, и тучъ, и грозъ,

Покорны скипетру его стихіи:

Онъ можетъ ихъ смшать въ одинъ хаосъ.

Дохнетъ — и въ море мчатся ураганы,

Онъ скажетъ — отвчаетъ въ тучахъ громъ!

Онъ взглянетъ — меркнетъ день, ползутъ туманы,

Онъ двинется — земля дрожитъ кругомъ.

Чума есть тнь его, a подъ ногами

Растутъ вулканы и курятся вслдъ,

И путь его кровавый небесами

Какъ факелъ озаритъ огонь кометъ.

Приноситъ гекатомбы ежечасно

Ему война… смерть платить дань, рядъ мукъ,

Какъ выкупъ, жизнь несетъ ему напрасно,

И держится лишь имъ вселенной кругъ!

Входятъ Судьбы и Немезида.

ПЕРВАЯ СУДЬБА.

Хвала Ариману! Растетъ надъ землей его сила.

Вотъ сестры мои его волю исполнили об,

И я свое дло усердно исполнила тоже!

ВТОРАЯ СУДЬБА.

Хвала Ариману! Предъ нами склоняются люди,

Но вс мы предъ трономъ его преклоняемся сами!

ТРЕТЬЯ СУДЬБА.

Хвала Ариману! Мы знака его ожидаемъ!

НЕМЕЗИДА.

Властитель всхъ властителей! Мы служимъ

Теб — все что живетъ отчасти наше,

A многое вполн,— но умножать

Должны мы нашу власть, a съ ней твою,

Не дремлемъ мы и вс твои велнья

Теперь исполнили вполн.

(Входитъ Ыанфредъ).

ОДИНЪ ИЗЪ ДУХОВЪ.

Что тамъ?

Какъ? смертный! Падай въ прахъ, несчастный!

Скоре поклонись!

ВТОРОЙ ДУХЪ.

Его я знаю,

Волшебникъ онъ и сильный и искусный.

ТРЕТІЙ ДУХЪ.

Дрожи и падай, рабъ! Не знаешь разв

Ты своего и нашего владыки?

ВС ДУХИ.

Ничтожный сынъ земли, скорй склонись,

Не то близка твоя погибель!

МАНФРЕДЪ.

Знаю,

Но передъ нимъ не преклонюсь.

ЧЕТВЕРТЫЙ ДУХЪ.

Научатъ.

МАНФРЕДЪ.

Нтъ, я ужъ наученъ, ужъ много разъ

Я ночи напролетъ лежалъ во прах,

Посыпавъ пепломъ голову свою.

Всю глубину я знаю униженья,

И падалъ ницъ безсильный, побжденный

Передъ отчаяньемъ своимъ.

МАНФРЕДЪ.

Пусть онъ преклонится предъ тмъ, что выше

Его,— предъ Безконечнымъ и Всесильнымъ,

Кмъ созданъ самъ онъ не для обожанья,

И мы тогда поклонимся съ нимъ вмст.

ДУХИ.

Такъ уничтожьте же его и разорвите!

ПЕРВАЯ СУДЬБА.

Прочь! прочь! не смйте трогать — мой онъ.

Внемли мн, силъ незримыхъ повелитель!

Ты видишь предъ собою человка

Необычайнаго, ты видишь, самъ онъ

Сюда дошелъ и вс его страданья

Безсмертны были, такъ же какъ и наши,

Его могущество, познанья, воля,

Насколько это совмстимо съ прахомъ,

Въ которомъ заключенъ огонь безсмертный,—

Все было глубже, чмъ доступно людямъ.

Да, онъ стремился за предлы міра

И онъ постигнулъ, такъ же какъ мы сами,

Что знаніе не счастье, a наука —

Обмнъ невднья, гд лишь одно

Незнаніе смняется другимъ.

Въ немъ даже страсти, всюду разлитыя,

Которымъ все подвластно — все живое,

Пронзивши сердце, сдлали его

Такимъ, что я сама, хоть жалость мн чужда,

Прощаю тхъ кто пожалетъ. Мой онъ

И твой быть можетъ, но надъ нимъ Никто

Изъ этихъ духовъ власти не иметъ

И не сравнится съ нимъ по сил воли.

НЕМЕЗИДА.

Зачмъ же здсь онъ?

ПЕРВАЯ СУДЬБА.

Пусть отвтитъ самъ.

МАНФРЕДЪ.

Извстно вамъ, что я позналъ — и то

Что я безъ силъ не могъ бы быть межъ вами,

ПЯТЫЙ ДУХЪ.

Какъ смешь

Ты здсь, здсь, y престола Аримана,

Упорствовать? Не видишь разв

И ужаса, и славы? Падай ницъ!

Но силы глубже есть и я пришелъ

Для нихъ,— y нихъ хочу просить отвта.

НЕМЕЗИДА.

Чего жъ ты хочешь?

МАНФРЕДЪ.

Ты мн не отвтишь,

Зови умершихъ — ихъ спросить мн надо.

НЕМЕЗИДА.

Великій Ариманъ, ты разршишь ли

Желанье смертнаго исполнить?

AРИМАНЪ.

Да.

НЕМЕЗИДА.

Кого жъ изъ мертвыхъ хочешь ты увидть?

МАНФРЕДЪ.

Могилы нтъ y ней. Зови Астарту.

НЕМЕЗИДА.

Тнь или духъ,

Что бъ ни была ты,

День твой потухъ,

Но здсь должна ты

Снова предстать

Той же какъ прежде.

Выйди опять

Въ той же одежд,

Снова y тлнья

Вырвавши дань,

Безъ измненья

Здсь ты предстань.

Явись!— явись!— явись!

Къ тому, кто отослалъ тебя, вернись!

(Появляется призракъ Астарты и останавливается посредин).

МАНФРЕДЪ.

Такъ это смерть? A на щекахъ ея румянецъ,

Но вижу я: то не живыя краски,

A мертвыя, подобно тмъ, что осень

На листьяхъ облетвшихъ оставляетъ.

Она! О, Боже! И я могъ бояться

Ее увидть… Ты, Астарта!.. Нтъ!

Я говорить съ ней не могу — вы прикажите:

Пускай проститъ меня или осудитъ.

НЕМЕЗИДА.

Властью той же вчной силы,

Что опять тебя на свтъ

Вызываетъ изъ могилы,

Слушай. Дай ему отвтъ.

МАНФРЕДЪ.

Молчитъ… Но въ этомъ больше чмъ отвтъ…

НЕМЕЗИДА.

Нтъ больше y меня надъ нею силы.

Царь воздуха! лишь ты надъ нею властенъ.

АРИМАНЪ.

Духъ, видишь этотъ скипетръ, повинуйся!

НЕМЕЗИДА.

Молчитъ! Она принадлежитъ не намъ —

Другимъ подвластна силамъ. Смертный, здсь

Напрасно ты искалъ, и мы безсильны.

MAНФРЕДЪ.

Услышь, услышь меня, Астарта!

Любимая, отвть мн, говори:

Я столько выстрадалъ, я такъ томился,—

Тебя могила меньше измнила,

Чмъ измнился я. Любила ты

Чрезмрно, какъ и я. Но мы другъ друга

Терзать не созданы. Хотя грхомъ

Смертельнымъ было такъ любить, какъ мы.

Скажи, что ты меня не ненавидишь,

Что я наказанъ за обоихъ, ты жъ,

Избранница, скажи, что я умру.

До сей поры какое-то проклятье,

Какъ цпь, меня приковываетъ къ жизни

И мн весь ужасъ вчности рисуетъ,

Того, что было,— нтъ нигд покоя.

Чего ищу, чего прошу — не знаю,

Я сознаю лишь, кто ты и кто я!

Пока я живъ лишь, одного хочу —

Услышать голосъ твой: о, говори!

И призывалъ тебя въ безмолвной ночи,

Пугая спящихъ птицъ въ втвяхъ недвижныхъ,

Будя волковъ, пещеры оглашая

Завтнымъ именемъ твоимъ,— мн эхо

И не одно лишь эхо отвчало.

Мн говорили духи, люди,— ты молчала.

Но говори!.. Я звзды вопрошалъ

И въ неб я искалъ тебя напрасно,

Я землю исходилъ — и не нашелъ

Подобья твоего. Но говори!

Смотри, кругомъ враги и тмъ я жалокъ,

Ихъ не страшусь — люблю тебя одну.

Но говори!.. Хоть въ гнв говори,

Что хочешь, только бъ голосъ твой услышать,

Лишь разъ, еще лишь разъ!

ПРИЗРАКЪ АСТАРТЫ.

Манфредъ!

МАНФРЕДЪ.

Еще!

То голосъ твой, живу лишь этимъ звукомъ!

ПРИЗРАКЪ.

На утро кончено земное горе.

Манфредъ, прощай!

МАНФРЕДЪ.

Такъ я прощенъ?

ПРИЗРАКЪ.

Прощай!

МАНФРЕДЪ.

Скажи, мы встртимся опять?

ПРИЗРАКЪ.

Прощай!

МАНФРЕДЪ.

Еще скажи: меня ты любишь?

ПРИЗРАКЪ.

Манфредъ!

(Духъ Астарты исчезаетъ).

НЕМЕЗИДА.

Ушла, и вновь ея не вызвать,

Но слово сбудется. Вернись къ земл.

ОДИНЪ ИЗЪ ДУХОВЪ.

Лишился чувствъ. Что значитъ, бывши смертнымъ,

Искать того, что за предломъ смерти.

ДРУГОЙ ДУХЪ.

Смотри, смотри, онъ овладлъ собою

И муку сердца вол покорилъ.

Когда бъ онъ былъ однимъ изъ насъ, онъ былъ бы

Могучій духъ.

НЕМЕЗИДА.

Къ владык нашему

И намъ нтъ y тебя другихъ вопросовъ?

МАНФРЕДЪ.

Нтъ никакихъ.

НЕМЕЗИДА.

Тогда прощай покуда.

МАНФРЕДЪ.

Такъ мы увидимся? Здсь, на земл?

Какъ хочешь, впрочемъ, я же за услугу

Послднюю y васъ въ долгу… прощайте!’

(Exit Манфредъ).

Занавсъ опускается.

ДЙСТВІЕ ТРЕТЬЕ.

СЦЕНА I.

Покой въ замк Манфреда.

(Манфредъ и Германъ).

МАНФРЕДЪ.

Который часъ?

ГЕРМАНЪ.

Не долго до заката,

И сумерки, должно быть, будутъ ясны.

МАНФРЕДЪ.

Скажи: ты въ башн все ли приготовилъ,

Какъ я веллъ?

ГЕРМАНЪ.

Готово все, извольте

Взять ключъ, a вотъ шкатулка.

МАНФРЕДЪ.

Хорошо.

Ты можешь удалиться. Надо мной

Спокойствіе такое, тишина,

Какихъ я никогда не вдалъ въ жизни.

Когда бы я не зналъ, что философья

Пустая самая изъ всхъ суетъ,

Безсодержательное только слово,

Лишь терминъ школьный, я бы могъ подумать

Что я нашелъ искомое ‘калонъ’

И утвердилъ въ душ. Пусть не надолго,

Но хорошо хоть разъ его извдать.

Да, новое во мн открылось чувство

И записать мн слдуетъ на память,

Что это чувство есть, но кто стучится?

ГЕРМАНЪ (снова входя).

Позвольте доложить — изъ Санъ-Мориса

Аббатъ желаетъ видть васъ.

(Входитъ аббатъ Санъ-Мориса)

АББАТЪ.

Миръ вамъ.

МАНФРЕДЪ.

Благодарю, и вамъ привтъ!

Приходъ вашъ освящаетъ эти стны

И тхъ, кто въ нихъ живетъ.

АББАТЪ.

О, если бъ такъ,

Но говорить наедин намъ надо.

МАНФРЕДЪ.

Оставь насъ, Германъ. Что же вамъ угодно?

АББАТЪ.

Скажу безъ предисловій — вотъ въ чемъ дло.

Мои года, намренья и санъ

Даютъ на это право, и сосдство

Отчасти тоже служитъ извиненьемъ…

Везд молва объ имени твоемъ

Недобрые разноситъ слухи, пусть же

Его носитель безъ пятна его оставитъ,

Какъ было въ старину.

МАНФРЕДЪ.

Я слушаю.

АББАТЪ.

Молва идетъ, что ты вступилъ въ сношенья

Съ таинственнымъ и запрещеннымъ міромъ

И съ обитателями темной бездны,

Что съ духами нечистыми и злыми,

Витающими надъ долиной смерти,

Въ общень ты. Я знаю, что съ людьми,

Собратьями твоими по творенью,

Ты рдко говоришь и одиноко

Живешь отшельникомъ. Дай Богъ, чтобъ свято…

МАНФРЕДЪ.

A кто же т, кто говорятъ все это?

АББАТЪ.

Крестьяне набожные, наши братья.

Твои же слуги за тебя боятся,

И жизнь твоя въ опасности теперь.

МАНФРЕДЪ.

Возьми ее!

АББАТЪ.

Спасать, a не губить

Мой долгЪ. Я не хочу проникнуть въ тайну

Твоей души, но если это такъ —

Пора покаявшись теб найти

Миръ съ церковью, a чрезъ нее и съ Богомъ.

МАНФРЕДЪ.

Тебя я понялъ, вотъ отвтъ мой: что бы

Ни сдлалъ я и кто бы самъ я ни былъ,

Посредникъ смертный между мной и небомъ

Не нуженъ мн, a если противъ васъ

Гршилъ — наказывай, но — докажи.

АББАТЪ.

Нтъ, не о наказань рчь идетъ —

О покаянь только, о прощень,

Достигнуть ихъ лишь отъ тебя зависитъ,

Но учрежденья наши, наша вра

Даютъ мн власть помочь при переход

Къ надежд, къ лучшимъ мыслямъ отъ грха.

Наказываетъ небо. ‘Месть моя’,

Сказалъ Господь, a какъ мы слуги, — только

Смиренно повторяемъ это слово.

МАНФРЕДЪ.

Старикъ, ничто не можетъ облегчить страданья

Души, познавшей тяготу грха.

Напрасны святость и молитвы прелесть,

И покаянье, постъ и вс обряды.

Тоска и то, что горше всхъ страданій —

Отчаянья безвыходнаго муки,

Упреки совсти, безъ страха ада,

Которые легко могли бы сами

И небо превратить въ кромшный адъ —

Нтъ муки въ будущемъ, чтобы сравниться

Съ тмъ осужденіемъ, что произноситъ

Онъ надъ самимъ собой.

АББАТЪ.

Пусть будетъ такъ,

Но это все пройдетъ, потомъ наступитъ

Надежда свтлая, и ты увидишь

Въ спокойной вр край благословенный,

Доступный всмъ, кто ищетъ, каковы бы

Ихъ заблужденья ни были земныя.

Все искупается: начало жъ искупленья

Его потребность,— только захоти —

И наша церковь все теб откроетъ

И все что можно отпустить — простится.

МАНФРЕДЪ.

Когда погибъ шестой властитель Рима,

Онъ рану самъ себ нанесъ мечомъ.

Хотлъ онъ избжать позорной казни,

Суда сенаторовъ — рабовъ своихъ недавнихъ,

Изъ жалости къ нему какой-то воинъ

Пытался кровь плащемъ остановить,

Но отстранивъ его, сверкнувши властнымъ взоромъ,

Промолвилъ императоръ, умирая:

‘Ужъ поздно — это-ль значитъ врность?’

АББАТЪ.

Что хочешь ты сказать?

МАНФРЕДЪ.

Отвтить съ нимъ:

Ужъ поздно!

АББАТЪ.

Нтъ! Нтъ, никогда не поздно!

Съ своей душой ты можешь примириться,

A душу съ небомъ примирить. Какъ странно:

Вс т, кто не надются на небо,

Себ мечты земныя создаютъ,

Какъ утопающій за нихъ хватаясь.

МАНФРЕДЪ.

Да, мой отецъ, мечталъ и я когда-то:

Стремился въ юности къ высокимъ цлямъ,

Духъ человчества хотлъ усвоить,

Стать просвтителемъ народовъ, вверхъ

Подняться съ тмъ, чтобъ пасть потомъ быть можетъ,

Но такъ упасть, какъ горный водопадъ,

Который, пнясь съ кручи, мчится въ бездну,

Спускаясь внизъ туманными столбами

И облакомъ взлетая снова къ небу,

И вновь на землю падая дождемъ,

Тамъ успокоится, но все прошло —

Ошибся я въ мечт.

АББАТЪ.

A почему?

МАНФРЕДЪ.

Не могъ я укротить своей природы.

Кто хочетъ власти, тотъ служить и льстить,

Везд быть вчно наготов долженъ.

Ходячей ложью быть, чтобъ стать могучимъ

Среди людей: да, такова толпа.

И я не захотлъ быть въ этомъ стад

И вожакомъ — не захотлъ вести волковъ.

Въ пустын левъ одинъ живетъ — я также.

АББАТЪ.

Но отчего не жить съ людьми другими?

МАНФРЕДЪ.

A потому, что жизнь претитъ моей природ.

Я не жестокъ, я не стремлюсь разрушить,

Но какъ самумъ живу лишь въ разрушень.

Онъ дуетъ лишь въ пустын раскаленной

И носится надъ голыми песками,

Гд не растутъ ни травы, ни кусты.

Безплодныя онъ поднимаетъ волны,

Не ищетъ никого, никто его не ищетъ,

Но встрча съ нимъ смертельна,— такъ и я

Въ моемъ пути земномъ. Но я встрчалъ

Порою то, чего ужъ нтъ.

АББАТЪ.

Увы!

Боюсь, что здсь помочь не буду въ силахъ

Ни самъ я, ни мой санъ, но ты такъ молодъ.

Хотлъ бы я…

МАНФРЕДЪ.

Смотри. Есть родъ людей,

Что въ юности состариться успли

И умираютъ раньше зрлыхъ лтъ

И не въ бою, не отъ кровавой смерти,

Отъ наслажденій, или отъ работы

Усиленной, отъ слабости порой

И отъ болзни или отъ безумства

Въ иныхъ сердца разбиты или чахнутъ,

Отъ этого недуга гибнетъ больше,

Чмъ значится по списку роковому.

Мняетъ онъ и формы, и названья.

Взгляни же на меня — я испыталъ

Ихъ вс, когда и одного довольно.

Не удивляйся же, что я таковъ —

Дивись тому, чмъ я когда то былъ

И, бывъ такимъ,— еще передъ тобою.

АББАТЪ.

Но выслушай…

МАНФРЕДЪ.

Старикъ, я уважаю

Твой санъ, твои года, я врю также

Въ твои намренья, но все напрасно.

Обидть не хочу, но я тебя,

A не себя щажу и потому кончаю

Теперь нашъ разговоръ — итакъ, прощай.

(Exit Манфредъ).

АББАТЪ.

Онъ могъ бы существомъ быть благороднымъ,

Въ немъ сила есть, которая могла бы

Создать прекрасный образъ свтлыхъ элементовъ,

Когда бъ они разумно въ немъ смшались,

Теперь же хаосъ въ немъ и свтъ, и мракъ,

И духъ, и плоть, и свтлый умъ, и страсти,—

Все борется безъ цли и порядка,

То дремлетъ, то бушуетъ. Онъ погибнетъ,

A долженъ бы спастись. Я попытаюсь.

Такой какъ онъ — достоинъ искупленья,

Мой долгъ ни передъ чмъ не отступать,

Пойду за нимъ везд, но осторожно.

(Exit аббатъ).

СЦЕНА II.

Другая комната.

(Манфредъ и Германъ).

ГЕРМАНЪ.

Какъ вы велли, я пришелъ сказать,

Что солнце за горы заходитъ.

МАНФРЕДЪ.

Какъ?

Уже? взгляну.

(Манфредъ подходитъ къ окну залы).

Блестящій шаръ, кумиръ

Природы юной и могучей расы

Людей первичныхъ. Дти великановъ,

Родившихся отъ духовъ и красавицъ,

Привлекшихъ ихъ съ небесъ безповоротно,

Блестящій шаръ,— теб вс поклонялись,

Не зная твоего происхожденья.

Ты Всемогущаго служитель ранній,

Лучами радости свтилъ ты на вершинахъ

И грлъ сердца халдейскихъ пастуховъ

Во время ихъ молитвъ. Богъ вещества,

Непознаваемаго представитель,

Избравшаго тебя своею тнью,

Свтило первое и центръ другихъ свтилъ,

Ты нашу землю сдлалъ выносимой

И только ты всему даешь окраску,—

Всему, что ходитъ при твоихъ лучахъ.

Владыка времени и царь пространства,

Всего того, что въ нихъ живетъ и дышитъ,

И въ насъ самихъ нашъ духъ тобой окрашенъ,

Какъ и наружный видъ. Встаешь и свтишь

Во слав и заходишь. Но прощай,

Тебя я не увижу больше, первый

Къ теб направленъ былъ мой взоръ,

Прими же и послдній, ты не будешь

Свтить тому, кому любовь и свтъ

На гибель были. Но оно зашло.

Иду за нимъ.

(Exit Манфредъ).

СЦЕНА III.

Горы.— Замокъ Манфреда въ отдаленьи.— Терраса предъ башней.— Время — сумерки.— Германъ, Мануилъ и другіе служащіе y Манфреда.

ГЕРМАНЪ.

Какъ странно: ночь за ночью много лтъ

Онъ проводилъ безъ сна вотъ въ этой башн

Совсмъ одинъ. Я самъ туда входилъ.

Мы вс бывали тамъ не разъ, но все

Убранство въ ней еще не позволяетъ

Опредлить того, къ чему стремится

Его работа. Есть, наврно, въ ней

Еще покой, куда никто не входитъ.

Готовъ отдать я плату за три года,

Чтобъ тайну ту узнать.

МАНУИЛЪ.

Оно опасно.

Доволенъ будь и тмъ, что знаешь.

ГЕРМАНЪ.

Ты, Мануилъ, и осторожне, и старше,

Но могъ бы много разсказать про замокъ —

Ты здсь давно.

МАНУИЛЪ.

Его отцу служилъ я

Здсь до рожденья графа. Сходства мало.

ГЕРМАНЪ.

Про многихъ сыновей мы скажемъ то же.

Но въ чемъ же разница?

МАНУИЛЪ.

Я говорю

Не о чертахъ лица и не о формахъ.

Графъ Сигизмундъ былъ гордъ, но прямъ и веселъ,

Любилъ войну, пиры, не окружался

Онъ книгами и одиноко ночи

Не сиживалъ безъ сна, a веселй

Ихъ проводилъ, чмъ день. Онъ не бродилъ

По скаламъ и лсамъ, какъ будто волкъ,

Людей и радости онъ не чуждался.

ГЕРМАНЪ.

Ахъ, чортъ возьми, вотъ это было время!

Когда бъ оно могло вернуться къ намъ!

Его и стны позабыли.

МАНУИЛЪ.

Для этого другой хозяинъ нуженъ…

Я странныя здсь видлъ вещи, Германъ.

ГЕРМАНЪ.

Будь другъ и разскажи, пока дежуримъ…

Ты какъ-то смутно говорилъ о дл,

Случившемся y этой самой башни.

МАНУИЛЪ.

Да, это ночь была такая… Помню,

Смеркалось какъ теперь, такой же вечеръ

И облака багровыя стояли

Надъ Эйгеромъ все такъ же. Такъ же втеръ

Едва дышалъ, и горы снговыя

Сребриться начинали въ лунномъ свт.

Графъ Манфредъ какъ сейчасъ былъ тутъ же въ башн

И занятъ… чмъ? Кто можетъ это знать?

Но бдній всхъ и всхъ его блужданій

Съ нимъ спутница была, ее одну,

Казалось, и любилъ онъ на земл,

Къ чему, по правд, кровью былъ обязанъ.

Съ графинею Астартою его…

Но тише. Кто идетъ?

АББАТЪ.

Гд графъ?

ГЕРМАНЪ.

Тамъ въ башн.

АББАТЪ.

Я говорить съ нимъ долженъ.

МАНУИЛЪ.

Невозможно.

Онъ хочетъ быть одинъ и не позволилъ

Себя тревожить.

АББАТЪ.

На себя беру я

Вину, коль въ этомъ есть вина, но долженъ

Его увидть.

ГЕРМАНЪ.

Ты почти сейчасъ

Его ужъ видлъ.

АББАТЪ.

Германъ, слышишь?

Стучи и доложи, что я пришелъ.

ГЕРМАНЪ.

Но мы не смемъ.

АББАТЪ.

Видно о себ

Самъ доложу.

МАНУИЛЪ.

Святой отецъ, постойте,

Постойте лишь минуту.

АББАТЪ.

Для чего?

МАНУИЛЪ.

Идемте вмст,— я скажу вамъ посл.

(Уходятъ).

СЦЕНА IV.

Внутри башни.

МАНФРЕДЪ (одинъ).

Блеснули звзды, мсяцъ озаряетъ

Вершины снговыя… Какъ прекрасно!

Природа трогаетъ, и образъ ночи

Мн остается ближе, чмъ людскія лица…

Привыкъ я въ этомъ звздномъ полумрак

Среди безмолвія и тишины

Читать одинъ языкъ другого міра.

Мн помнится, что въ юности когда-то

Я странствуя зашелъ въ такую ночь

Въ разрушенныя стны Колизея —

Остатокъ властнаго когда-то Рима.

Росли деревья на разбитыхъ аркахъ,

Черня въ синей полуночи. Звзды

Сквозь трещины руинъ глядли, и порой

Далекій лай былъ слышенъ изъ-за Тибра.

Вблизи, въ жилищ кесарей, смялся

Лишь филинъ, окликъ стражи долеталъ

И замиралъ въ дыхань тихомъ втра…

Стояли кипарисы за проломомъ

И горизонтъ, казалось, замыкали,

Но отъ стны они далеко были…

Въ жилищ кесарей ночныя птицы

Беззвучно ряли среди втвей

Кустарника, ушедшаго корнями

Подъ древнія и царственныя стны.

Бурьянъ растетъ гд лавры расцвтали…

Но гладіаторовъ кровавый циркъ

Стоитъ еще обломкомъ дивнымъ совершенства,

Гд Цезаря и Августа палаты

Неразличимой грудой камня стали…

И ты все озарялъ, блестящій мсяцъ,

Все заливалъ волною нжной свта,

Она смягчала видъ опустошенья,

Вковъ минувшихъ бездну заливала:

Прекрасное такимъ же оставалось,

Прекраснымъ некрасивое казалось,

И все кругомъ — все становилось храмомъ

Для поклоненья древнему величью

Властителей, которые и въ урнахъ

Царятъ надъ мыслями.

Такая жъ ночь!

Какъ странно, что я вспомнилъ это время!

Но я замтилъ: мысли убгаютъ

Всего скорй, когда должны бы стройно

Идти и по порядку другъ за другомъ.

(Входитъ аббатъ).

АББАТЪ.

Прошу простить за мой приходъ вторично,

Но не сердитесь на мое усердье.

Что есть худого въ немъ, пусть на меня

Падетъ, и пусть надъ вашей головой

Пребудетъ благо. Если бъ только могъ я

Сказать надъ сердцемъ, если бъ могъ васъ тронуть

И духъ вернуть заблудшій, но прекрасный,

Пока онъ не погибъ…

МАНФРЕДЪ.

Не знаешь, кто я…

Дни сочтены, записаны дла.

Иди: опасность близко, уходи!

АББАТЪ.

Ты угрожать не хочешь мн, надюсь?

ИАНФРЕДЪ.

Я? нтъ, я только говорю: близка опасность,

Хочу предостеречь.

АББАТЪ.

Какъ такъ?

МАНФРЕДЪ.

Смотри.

Что видишь ты?

АББАТЪ.

Я? ничего.

МАНФРЕДЪ.

Сюда

Смотри внимательно. Ну, что теперь?

АББАТЪ.

Я вижу страшное, но не боюсь.

Неясный, грозный образъ выступаетъ,

Какъ злое божество, изъ-подъ земли,

Лицо плащомъ окутано, и формы

Не видно въ темныхъ облакахъ…

Онъ между нами, но не страшенъ мн.

МАНФРЕДЪ.

Ты правъ: теб не станетъ онъ вредить,

Но можетъ кровь застыть подъ этимъ взглядомъ…

Я говорю теб: уйди.

АББАТЪ.

A мой отвтъ:

Уйду не прежде, чмъ съ врагомъ сразимся.

Зачмъ онъ здсь?

МАНФРЕДЪ.

Какъ? Да, зачмъ онъ здсь?

Я не просилъ его: онъ здсь незванный.

АББАТЪ.

Несчастный смертный, y такихъ гостей

Что общаго съ тобой? Дрожу за душу…

Зачмъ глядите такъ вы другъ на друга?…

Онъ открываетъ ликъ, промежъ бровей

Лежатъ громовыя морщины… очи

Огнемъ безсмертья адскаго горятъ.

Уйди!

МАНФРЕДЪ.

Скажи: зачмъ ты здсь?

ДУХЪ.

Идемъ.

АББАТЪ.

Кто ты, невдомый? Отвть, скажи.

ДУХЪ.

Я геній Манфреда. Пора, идемъ.

МАНФРЕДЪ.

Нтъ, я готовъ на все, но отвергаю

Здсь власть твою. Скажи: кмъ присланъ ты?

ДУХЪ.

Сейчасъ узнаешь, но идемъ.

МАНФРЕДЪ.

Я самъ

Сильнйшими, чмъ ты, повелвалъ,

Съ владыками твоими спорилъ. Прочь!

ДУХЪ.

Твой часъ пробилъ. Идемъ за мною, смертный.

МАНФРЕДЪ.

Мой часъ пробилъ,— я это зналъ и знаю,

Но не отдамъ души такимъ, какъ ты.

Прочь! Умереть хочу, какъ жилъ — одинъ.

ДУХЪ.

Собратій долженъ я- призвать. Явитесь!

(Появляются другіе духи).

АББАТЪ.

Прочь, злые! прочь, я говорю!

Безсильны вы, гд есть еще святыня,

И заклинаю васъ я тмъ…

ДУХЪ.

Старикъ,

Мы знаемъ нашу цль и санъ твой знаемъ.

Священныхъ словъ не трать же понапрасну:

Ты не спасешь его,— онъ осужденъ…

Я говорю въ послдній разъ: идемъ!

МАНФРЕДЪ.

Я вызываю васъ, хотя душа

Ужъ отлетаетъ, я васъ вызываю!

Пока дышу, я не уйду отсюда…

Я презираю васъ, пока есть сила

Бороться съ духами, и что возьмете —

Возьмете по частямъ.

ДУХЪ.

Упорный смертный,

Такъ вотъ волшебникъ, что хотлъ когда-то

Въ незримый міръ проникнуть вмст съ нами,

Какъ равный намъ, и это онъ, тотъ самый,

Что въ жизнь свою влюбился — въ ту жизнь,

Гд бдствовалъ.

МАНФРЕДЪ.

Коварный врагъ, ты лжешь!

Уходитъ жизнь моя — я это знаю

И не хочу продлить ее ни мигомъ.

Сражаюсь не со смертью, a съ тобой

И съ ними. Власть свою я пріобрлъ

Не договоромъ низкимъ съ вашимъ сонмомъ,

A смлостью, наукой, покаяньемъ,

Ночными бдньями и силой духа,

Познаньемъ древности, когда земля

Носила рядомъ духовъ и людей

И не дарила вамъ преобладанья.

Я вызываю васъ и силою моей

Гоню васъ прочь, еще смясь надъ вами.

ДУХЪ.

Но преступленія твои…

МАНФРЕДЪ.

Что значатъ

Они для васъ, и разв наказанье

Другой преступникъ можетъ налагать!

Ступайте въ адъ. Вы надо мной не властны,

Я это чувствую, твоимъ не буду,—

Я это знаю, но что сдлалъ я,

То сдлано,— оно внутри меня,

И мукъ моихъ твоя — не увеличитъ.

Безсмертный духъ самъ носитъ воздаянье

Въ себ за добрыя и злыя мысли,

И въ немъ самомъ начало и конецъ,

Пространство, время. Если чувства въ немъ

Отъ бреннаго свободны, имъ не нужны

Извн цвта измнчивыхъ явленій,

Духъ поглощенъ блаженствомъ или скорбью

Въ сознаніи того, что совершилъ…

Ты не прельстилъ меня, да и не могъ

Ни обмануть меня, ни сдлать жертвой.

Я погубилъ себя, и самъ я создалъ

Свою судьбу на вкъ — враги, долой…

Я руку смерти чую, a не вашу.

(Духи исчезаютъ).

АББАТЪ.

Какъ блденъ ты. Твои блютъ губы,

Въ груди твоей спирается дыханье

И слышенъ хрипъ. Молись, молись же небу

Хоть мысленно, но такъ не умирай.

МАНФРЕДЪ.

Конецъ. Тебя едва-едва я вижу…

Вокругъ меня все вертится. Земля

Какъ будто уплываетъ… Но прощай,

Дай руку.

АББАТЪ.

Холодна. До сердца холодъ

Проникъ. Молись! Молись! Но что съ тобою,

Скажи?

МАНФРЕДЪ-

Старикъ, не трудно умереть.

(Манфредъ умираетъ).

АББАТЪ.

Ушелъ. Душа умчалась въ дальній край…

Куда — подумать страшно, но ушелъ.

Кн. Д. Цертелевъ.

МАНФРЕДЪ.

Байронъ провелъ въ Швейцаріи четыре мсяца и три недли: онъ пріхалъ въ Сешеронъ 25 мая, a ухалъ изъ виллы Діодати въ Италію 6 октября 1816 г. Въ теченіе этого періода имъ была написана значительная часть III-й псни ‘Чайльдъ-Гарольда’, ‘Шильонскій Узникъ‘ съ семью стихотвореніями, которыя были напечатаны вмст съ этой поэмой, и ‘Монодія’ на смерть Шеридана. Въ это же время былъ начатъ и ‘Манфредъ’.

Въ примчаніи къ ‘Заклинанію’ напечатанному впервые вмст съ ‘Шильонскимъ Узникомъ’ (5 декабря 1816), поэтъ упоминаетъ о своей ‘неоконченной волшебной драм’. Въ письм къ Муррею изъ Венеціи, отъ 15 февраля 1817 г., онъ говорятъ: ‘Я забылъ вамъ сказать, что нчто врод драматической поэмы (блыми стихами) или драмы, начатое мною прошлымъ лтомъ въ Швейцаріи, теперь окончено. Это — вещь въ трехъ актахъ, но довольно дикая, метафизическая н непонятная. Почти вс дйствующія лица, кром двухъ или трехъ,— духи земные, воздушные или водяные, дйствіе происходитъ въ Альпахъ, герой — нчто врод волшебника, онъ страдаетъ отъ угрызеній совсти, причина которыхъ остается наполовину невыясненною. Онъ странствуетъ и вызываетъ этихъ духовъ, они являются къ нему, но онъ имя не пользуется, наконецъ, онъ доходитъ до самаго послдняго воплощенія Злого начала, in propria persona, затмъ, чтобы вызвать призракъ, который появляется и даетъ ему двусмысленный и непріятный отвтъ, a въ третьемъ дйствіи слуги находятъ его умирающимъ въ башн, гд онъ изучалъ свое искусство. Изъ этого очерка вы можете видть, что я самъ невысокаго мннія объ этой фантастической пьес, но по крайней мр я постарался сдлать ее совершенно невозможною для сцены, къ которой, посл моихъ сношеній съ Дрюри-Лэномъ, я чувствую величайшее прозрніе. Я еще не переписалъ этой пьесы,— мн лнь за это приниматься,— но когда перепишу, пришлю ее вамъ, a вы можете или бросить ее въ печку, или поступить, какъ угодно’.

Къ этому письму Байронъ, все-таки, приложилъ нсколько ‘извлеченій’ изъ ‘Манфреда’: 28 февраля онъ послалъ Муррою переписанный І-й актъ, a 9 марта — окончаніе своей ‘драматической поэмы’ (такъ названо въ письм это произведеніе), съ тмъ, чтобы Муррей не печаталъ ея, не предувдомивъ объ этомъ автора. ‘Я въ самомъ дл не знаю, хороша она или дурна’, писалъ Байронъ: ‘а такъ какъ подобной неувренности y меня не было относительно прежнихъ главныхъ моихъ сочиненій, то я склоненъ цнить эту вещь не особенно высоко. Покажите ее г. Джиффорду и еще кому-нибудь, кому вздумается. Что касается гонорара (если она будетъ напечатана), то я не знаю, не покажется ли вамъ сумма въ триста гиней слишкомъ большою, въ такомъ случа можете ее уменьшить, я не цню этой пьесы дороже, изъ этого вы можете видть, что я длаю разницу между нею и другими моими сочиненіями’ {Муррей заплатилъ требуемую сумму.}.

Джиффордъ нашелъ І-й актъ ‘удивительно поэтичнымъ’ и ‘заслуживающимъ напечатанія’, но, какъ и предвидлъ Байронъ, III-й актъ ему не понравился. ‘Третій актъ, разумется, чертовски плохъ’, писалъ Байровъ Муррею 15 апрля 1817 г.: въ немъ остались слды лихорадки, мучившей меня въ то время, когда я его писалъ. Его ни въ какомъ случа нельзя печатать въ настоящемъ его вид. Я постараюсь его передлать или по крайней мр переписать, но прежняго вдохновенія уже нтъ, и я не надюсь сдлать что-нибудь лучше. Какъ бы то ни было, въ настоящемъ вид его печатать нельзя. Рчь Манфреда къ солнцу — единственное мсто въ этомъ акт, которое мн нравится, все остальное изъ рукъ вонъ плохо, и я удивляюсь, какой дьяволъ тогда вселился въ меня’…

Лихорадка, которую Байронъ схватилъ въ Венеціи отъ нездороваго климата и жизни въ сыромъ палаццо, опять вернулась къ нему въ Рим, куда онъ перехалъ весной 1817 г. Только 5 мая онъ послалъ Муррею заново передланный III-й актъ. ‘Большую часть я переписалъ заново, а то, что оставлено безъ перемнъ, отмчено на присланной вами корректур. Аббатъ обратился въ добраго человка, духи представлены въ минуту смерти Манфреда. Надюсь, вы найдете въ этомъ новомъ акт нсколько поэтическихъ мстъ, если такъ, то печатайте его, не посылая мн дальнйшихъ корректуръ, но съ поправками г. Джиффорда, если онъ возьметъ на себя трудъ его просмотрть’.

‘Манфредъ’ былъ изданъ отдльной книжкой 16 іюня 1817 г. Главныя критическія статьи о немъ были написаны Джеффри въ ‘Edinburgh Review’ и Вильсономъ въ ‘Edinburgh Monthly Magazine’. О первой изъ этихъ статей Байронъ отозвался, что она ‘очень мила’, а о второй — что въ ея автор ‘виденъ поэтъ’. Приводимъ наиболе существенныя мста изъ этихъ двухъ статей.

‘Въ ‘Манфред’ мы сразу узнаемъ ту мрачную и могучую душу, которая горла, волновалась и мучилась въ ‘Гарольд’, ‘Конрад’ и ‘Лар’ и теперь снова появляется передъ нами въ этой пьес не столько гнвною, сколько печальною, можетъ быть, боле надменною и боле ужасною, чмъ когда-либо, хотя самыя выдающіяся мизантропическія черты ея уже заглушаются глубокимъ отчаяніемъ. Манфредъ не ищетъ, подобно Конраду и Лар, забвенія своихъ сердечныхъ мукъ въ опасностяхъ отчаянной хищнической войны, онъ не старается заглушать свои горькія думы въ шум постоянныхъ битвъ, онъ не носится, подобно Гарольду, по разнымъ странамъ, съ чувствомъ презрнія и отвращенія, наблюдая людскія занятія и удовольствія, какъ предметъ для насмшки и сарказма, какъ развлеченіе въ своей непомрной тоск. Геній поэта переноситъ его въ величественное уединеніе центральныхъ Альповъ, онъ жилъ тамъ съ юныхъ лтъ, въ гордомъ и спокойномъ удаленіи отъ людей, бесдуя только съ окружавшими его величественными формами и явленіями природы и съ стихійными духами, надъ которыми онъ получилъ господство, благодаря своимъ занятіямъ волшебствомъ и магіей. Отворачиваясь отъ людей, онъ презираетъ низшую и суетную человческую натуру, но онъ не чувствуетъ къ слабому человческому племени ни гнва, ни вражды. Людскія треволненія ему не интересны, ихъ заботы не вызываютъ въ немъ сочувствія, ихъ радостямъ онъ не завидуетъ. Ему скучно и досадно встрчаться съ людьми въ своихъ меланхолическихъ блужданіяхъ, но онъ все-таки относится къ людямъ ласково и жалостливо, и, за исключеніемъ случаевъ слишкомъ безцеремоннаго вмшательства въ его личную жизнь, онъ любезно заботится объ удобствахъ всхъ его окружающихъ. Пьеса совершенно правильно названа драматической поэмой, потому что она представляетъ произведеніе, главнымъ образомъ, поэтическое, а вовсе не драму или театральную пьесу въ современномъ значеніи этого слова. Въ ней нтъ ни дйствія, ни интриги, ни характеровъ, отъ начала до конца одинъ только Манфредъ размышляетъ и страдаетъ. Его страданія и въ начал и въ конц совершенно одинаковы, ихъ характеръ все время остается неизмннымъ. Въ числ дйствующихъ лицъ находятся охотникъ, священникъ и нсколько слугъ, но они не имютъ никакого отношенія къ тмъ страстямъ и душевнымъ мукамъ, на которыхъ основывается главный интересъ пьесы, и Манфредъ все время остается совершенно одинокимъ. Вс его личныя отношенія ограничиваются воспоминаніями о любимомъ существ да вызываніемъ безсмертныхъ духовъ, которыхъ онъ упрекаетъ за свое несчастье и за ихъ неспособность ему помочь. Эти неземныя существа ближе подходятъ къ характеру дйствующихъ лицъ драмы, но они служатъ только хоромъ въ общемъ дйствія, и Манфредъ является на самомъ дл единственнымъ въ пьес дйствующимъ лицомъ. Вся цль поэмы только въ томъ и состоитъ, чтобы очертить его характеръ и сдлать его чувства доступными вашему пониманію, въ этомъ отношеніи какъ замыселъ пьесы, такъ и ея исполненіе одинаково превосходны. Это — величественное и страшное зрлище существа, одареннаго сверхчеловческими силами для того только, чтобы выносить сверхчеловческія страданія, сохраняя при этомъ всю мощь и гордость духа. Указывать на невроятность вымысла значило бы — обнаружить непониманіе замысла и цли автора. Мы полагаемъ, что онъ вовсе и не думалъ о правдоподобіи: его цлью было — произвести извстный эффектъ, возвеличить и развить извстный характеръ, которымъ онъ желалъ заинтересовать и поразить насъ и облегчить намъ разумніе этого характера, пользуясь величественными картинами природы и суеврнымъ ужасомъ. Такимъ образомъ вполн достаточно, если мы будемъ въ состояніи представить себ ту обстановку, въ какой поэтъ помстилъ своего героя, и если мысль объ его дйствительномъ существованіи будетъ дйствовать на ваше чувство и воображеніе,— такъ какъ одного только Манфреда мы можемъ страшиться или сожалть, одному только ему можемъ сочувствовать. Если мы будемъ въ состояніи представить себ его лицомъ реально существующимъ, усвоить всю высоту его гордости и всю глубину его страданій, то намъ уже безразлично, какими средствами поэтъ произвелъ на насъ такое впечатлніе и далъ намъ возможность дойти до такого пониманія его героя’. (Джеффри).

‘Въ этой весьма оригинальной поэм Байронъ шелъ тмъ же путемъ и обратилъ свое дарованіе на тотъ же предметъ, какъ и въ третьей псн ‘Чайльдъ-Гарольда’. Дйствіе происходитъ среди Альповъ, вс дйствующія лица боле или мене созданы или обусловлены окружающимъ ихъ великолпнымъ пейзажемъ, каждая страница поэмы проникнута пыломъ воображенія и страсти, хотя въ то же время мысль поэта нердко смщается силою и новизною своихъ собственныхъ представленій, и въ этомъ отношеніи все сочиненіе, въ цломъ, вызываетъ немало довольно сильныхъ возраженій. Но въ этой замчательной драм гораздо боле вниманія заслуживаетъ новое примненіе способностей Байрона. Здсь онъ проникъ въ міръ духовъ, и въ томъ упоеніи, какое дали ему стихіи природы, онъ сдлалъ попытку дать имъ извстное воплощеніе и вызвать передъ нами ихъ дятельныя силы, распоряжаясь этими олицетвореніями съ тою же свободою, съ какою раньше онъ распоряжался человческими чувствами и страстями. Мы не ршимся сказать, что эта смлая попытка вполн удалась ему: мы склонны думать, что замыселъ его драмы и характеръ главнаго дйствующаго лица, имъ обрисованный, требовали бы боле полнаго развитія. Такимъ образомъ, во все время чтенія поэмы чувствуется что-то смутное, незаконченное, какая-то неполнота, происходящая или отъ какой-нибудь ошибки самого поэта, или отъ присущей сюжету поэмы таинственности. Но хотя съ этой точки зрнія и трудно ясно понять цль произведенія, все же нельзя не отмтить въ немъ цлаго ряда прекрасныхъ картинъ горной природы, выразительныхъ и ужасныхъ моментовъ страсти и потрясающихъ видній’. (Проф. Вильсонъ).

Но среди похвалъ критики проскользнуло одно замчаніе, которымъ Байронъ былъ глубоко огорченъ: въ одной изъ посвященныхъ ‘Манфреду’ статей было замчено, что общій планъ пьесы и ея лучшія сцены заимствованы изъ ‘Трагической исторіи доктора Фауста’ Марло. Противъ этого предположенія ршительно возсталъ Джеффри. ‘Манфредъ’, писалъ онъ,— безъ сомннія, произведеніе крупнаго таланта и вполн оригинальное. Самый важный его недостатокъ заключается, можетъ быть, только въ томъ, что онъ слишкомъ утомляетъ и страшитъ насъ торжественнымъ однообразіемъ своего ужаса. Другой недостатокъ состоитъ въ мучительномъ и болзненномъ характер того обстоятельства, на которомъ основаны страданія героя. Лирическія пснопнія духовъ слишкомъ длинны и не вс хороши. Кое-гд въ нихъ замтны черты педантизма, да и самъ Манфредъ слишкомъ часто обращается къ классическимъ намекамъ. Если видть въ этомъ произведеніи настоящую драму или вполн законченную поэму, то пришлось бы сказать, что она слишкомъ неопредленна и потому неудовлетворительна. Но мы должны смотрть на нее съ точки зрнія замысла и цли автора. Онъ имлъ въ виду дать лишь туманный очеркъ сюжета, который по существу своему не допускалъ боле опредленныхъ очертаній и боле яркой окраски. Его неясность обусловлена его величіемъ, прикрывающая его темнота и туманная даль, въ которой онъ теряется,— все это разсчитано на то, чтобы произвести боле сильный эффектъ, возбудить наше любопытство и внушить намъ боле глубокій ужасъ. Въ остроумной стать, напечатанной въ послдней книжк ‘Эдинбургскаго Журнала’, высказывается предположеніе, что общій замыселъ этой пьесы и многія изъ превосходныхъ отдльныхъ ея сценъ заимствованы изъ ‘Фауста’ Марло, въ стать приведенъ рядъ цитатъ, которыя, по мннію автора, сходны съ соотвтствующими мстами лежащей передъ нами поэмы, а въ нкоторыхъ отношеніяхъ даже лучше ихъ. Съ этимъ заключеніемъ вообще мы согласиться не можемъ, но нкоторое сходство, несомннно, замчается какъ въ приведенныхъ отрывкахъ, такъ и въ склад стиха и выраженія.

Такъ, напр., стихійные духи, для того, чтобы побудить Фауста продолжать его безбожныя занятія магіей, говорятъ, что они будутъ служить ему

Какъ женщины, иль иногда какъ двы

Съ челомъ воздушнымъ дивной красоты,

Прекраснй, чмъ сама любви богиня.

Въ другомъ мст, гд влюбленный волшебникъ приказываетъ троянской Елен воскреснутъ и сдлаться его любовницей, онъ при первомъ ея появленіи обращается къ ней съ такими словами:

Вотъ ликъ, сгубившій сотни кораблей,

Разрушившій твердыни Иліона!

О милая Елена! Поцлуемъ

Дай мн безсмертье!

Выпила устами мою ты душу — прочь бжишь — постой!

Приди ко мн, отдай назадъ мн душу!

Здсь, на устахъ твоихъ, позналъ я небо.

Все, что не ты,— все прахъ и суета!

О! Ты прекрасне зари вечерней,

Облекшейся въ свой плащъ тысячезвздный!

Ты для меня любезне, чмъ солнце

Въ объятіяхъ лазурныхъ Аретузы.

Катастрофа также изображена стихами очень изящными, полными классической красоты. Но вс эти прекрасные стихи любопытной старой драмы ни въ какомъ случа не могутъ служить доводомъ противъ оригинальности ‘Манфреда’, такъ-какъ въ нихъ нтъ и слда той гордости, того удаленія отъ всего матеріальнаго и того глубокаго страданія, которымъ отличается произведеніе Байрона. Фаустъ — не больше, какъ заурядный колдунъ, продающій свою душу дьяволу за обычныя чувственныя наслажденія, за земную власть и славу, онъ ужасается и дрожитъ въ агоніи, когда приходитъ часъ расплаты. Самый стиль Марло, несмотря на его изящество и ученость, является дтски-слабымъ въ сравненіи съ глубиною и силою байроновскаго стиля, а непріятное шутовство и низкаго сорта фарсы, изъ которыхъ главнымъ образомъ состоитъ его драма, даютъ поводъ скоре для контраста, чмъ для сравненія съ пьесой его благороднаго преемника. По тону и складу композиціи, а также и по характеру выраженія въ наиболе торжественныхъ частяхъ ‘Манфреда’, эта пьеса скоре напоминаетъ эсхиловскаго ‘Прометея’, чмъ какую-либо современную драму. Ужасающее одиночество главнаго дйствующаго лица, сверхъестественныя существа, съ которыми онъ только и находится въ сношеніяхъ, его виновность, твердость духа, страданія,— все это пункты соприкосновенія, въ которыхъ сила поэтическаго творчества выражается наиболе разительными эффектами. Главное различіе заключается въ томъ, что предметъ греческой трагедіи былъ освященъ традиціонною врою народа и что ея ужасъ нигд не смягчается тою нжностью, какою проникнуты многія мста въ пьес его англійскаго соперника’.

Прочитавъ эту статью, Байронъ, въ письм къ Муррею отъ 12 октября 1817 г., далъ очеркъ происхожденія своей поэмы и вполн опредленно высказался насчетъ ея литературныхъ источниковъ. ‘Я никогда не читалъ и не знаю даже, видлъ ли когда-нибудь ‘Фауста’ Марло’, говоритъ онъ: ‘у меня не было и нтъ съ собой никакихъ драматическихъ сочиненій на англійскомъ язык, кром нсколькихъ новйшихъ пьесъ, вами присланныхъ, но прошлымъ лтомъ я слышалъ, какъ г. Льюисъ переводилъ словесно нсколько сценъ изъ ‘Фауста’ Гете (нкоторыя изъ нихъ хороши, а нкоторыя плохи): вотъ и все, что мн извстно объ исторіи этой магической личности. Что касается зачатковъ ‘Манфреда’, то ихъ можно найти въ Дневник, посланномъ мною г-ж Ли (часть котораго вы видли) въ ту пору, когда я впервые переправился черезъ Dent de Jamant, а затмъ черезъ Венгернъ-Альпъ и Шейдеггъ и сдлалъ туръ вокругъ Юнгфрау, Шрекгорна и пр., незадолгодо моего отъзда изъ Швейцаріи. Вся картина ‘Манфреда’ стоитъ передо мной, словно я ее видлъ только вчера, и я могу точно обозначить въ ней всякое мсто, горы, водопады и пр. Эсхиловскаго ‘Прометея’ я страстно любилъ въ дтств (это была одна изъ греческихъ трагедій, которыя три раза въ годъ декламировались въ Гарроу), эта трагедія, да еще ‘Медея’,да ‘Семеро противъ ивъ’ были единственныя, которыя мн всегда очень нравились. Что касается марловскаго Фауста, то я его никогда не читалъ, никогда не видалъ, никогда даже не слыхивалъ о немъ или, по крайней мр, никогда о немъ не думалъ’…

‘Одинъ американецъ, пріхавшій недавно изъ Германіи (читаемъ въ письм къ Муррею отъ 23 октября 1817 г.), сказалъ Гобгоузу, что ‘Манфредъ’ взятъ изъ ‘Фауста‘ Гете. Чорть бы побралъ обоихъ Фаустовъ, и нмецкаго и англійскаго,— а я не бралъ ни того, ни другого’.

Три года спустя, въ іюн 1820 г., Байронъ прислалъ Муррею письмо ‘со вложеніемъ’, которое должно было его заинтересовать, ‘а именно: съ мнніемъ величайшаго человка въ Германіи, а можетъ быть и во всей Европ, объ одномъ изъ великихъ людей, о которыхъ говорится въ вашихъ объявленіяхъ. Однимъ словомъ, это критика Гете на ‘Манфреда’. Въ посылк находятся: подлинникъ, переводъ англійскій и переводъ итальянскій. Сохраните это все въ своемъ архив, такъ какъ мнніе такого человка, какъ Гете, все равно, справедливо ли оно, или нтъ, всегда интересно, а данное мнніе въ особенности интересно, потому что оно благосклонно. Я никогда не читалъ его ‘Фауста’, ибо не знаю по-нмецки, но въ 1816 г., въ Колиньи, Мэттью Монкъ Льюисъ перевелъ мн изустно большую его часть, и я, разумется, былъ имъ очень пораженъ, хотя написать ‘Манфреда’ заставилъ меня не Фаустъ, а Штейнбахъ и Юнгфрау и еще что-то другое. Впрочемъ, первая сцена ‘Манфреда’ очень сходна съ первою сценою ‘Фауста’. Къ этому письму было приложено слдующее извлеченіе изъ статьи Гете подъ общимъ заглавіемъ: ‘Искусство и Древность’.

‘Трагедія Байрона ‘Манфредъ’ явилась для меня удивительнымъ феноменомъ, который близко меня заинтересовалъ. Этотъ поэтъ, одаренный столь оригинальнымъ умомъ, усвоилъ моего Фауста и нашелъ въ немъ самую подходящую пищу для своего ипохондрическаго настроенія. Онъ своеобразно воспользовался для своей цли руководящими принципами моей трагедіи, такъ что ни одинъ изъ нихъ не сохранилъ первоначальнаго своего значенія, и въ этомъ отношеніи я не могу достаточно надивиться его дарованію. У него все до такой степени переработано наново, что для критика представлялась бы любопытная задача — отмтить не только сдланныя имъ измненія, но и степень ихъ сходства или различія съ оригиналомъ. Мрачныя изліянія безграничнаго и чрезмрнаго отчаянія производятъ, въ конц концовъ, удручающее впечатлніе, но это чувство всегда соединяется съ чувствомъ уваженія и удивленія къ автору.

‘Такимъ образомъ, мы находимъ въ этой трагедіи квинтъ-эссенцію изумительнйшаго таланта, рожденнаго для того, чтобы быть собственнымъ мучителемъ. Общій характеръ жизни и поэзія лорда Байрона едва ли допускаетъ справедливую и безпристрастную оцнку. Онъ самъ очень часто указывалъ на источникъ своихъ страданій и часто изображалъ эти страданія, но едва ли кто-нибудь можетъ сочувствовать этимъ невыносимымъ мукамъ, къ которымъ поэтъ постоянно и упорно возвращается въ своихъ произведеніяхъ. Дло идетъ, собственно говоря, о двухъ женщинахъ, тни которыхъ постоянно его преслдуютъ и которыя въ данной пьес также играютъ главную роль,— одна подъ именемъ Астарты, а другая безъ какой-либо опредленной формы, только въ вид голоса. Объ ужасной судьб, постигшей первую, передаютъ слдующее: будучи смлымъ и предпріимчивымъ юношей, поэтъ вступилъ въ связь съ одной флорентинской дамой. Мужъ послдней, узнавъ объ измн жены, убилъ ее, но и самъ въ ту же ночь былъ найденъ мертвымъ на улиц. Подозрнія въ убійств ни на кого не было заявлено. Лордъ Байронъ тогда же выхалъ изъ Флоренціи, и съ тхъ поръ на всю жизнь осталось у него мрачное воспоминаніе о случившемся {‘Серьезная увренность, съ какою почтенный критикъ превращаетъ фантазіи своего брата-поэта въ реальныя лица и событія, не затрудняясь въ подтвержденіе своей теоріи, ссылаться даже на двойное убійство во Флоренціи, представляетъ забавный примръ очень распространенной въ то время въ европейскомъ обществ склонности изображать Байрона человкомъ чудеснымъ и таинственнымъ какъ въ поэзіи, такъ и въ жизни. Многочисленныя розсказни объ его романическихъ похожденіяхъ и удивительныхъ приключеніяхъ въ мстахъ, гд онъ на самомъ дл никогда не бывалъ, и съ лицами, никогда не существовавшими, безъ сомннія, въ значительной мр способствовали распространенію о немъ подобныхъ преувеличенныхъ и ложныхъ мнній. Ходячія представленія объ его жизни и характер такъ далеки отъ дйствительности, что неудивительно, если настоящій, изъ ‘плоти и крови’ созданный, герой этихъ страницъ, общительный, одаренный практическимъ умомъ и, при всхъ своихъ недостаткахъ и эксцентричностяхъ, все-таки кровный англичанинъ, лордъ Байронъ можетъ представиться чрезмрно возбужденному воображенію большинства его иноземныхъ поклонниковъ личностью слишкомъ заурядною, лишенною всякаго романическаго ореола и совершенно прозаическою’ (Муръ).}.

‘Многочисленные намеки, разсянные въ различныхъ произведеніяхъ Байрона, длаютъ это романическое происшествіе весьма вроятнымъ. Такъ, напримръ, предаваясь грустнымъ размышленіямъ о своей судьб, онъ примняетъ къ себ роковую исторію спартанскаго царя. Исторія эта — слдующая: спартанскій полководецъ Павзаній прославился важною побдою при Плате, но затмъ утратилъ довріе своихъ согражданъ вслдствіе своей заносчивости, упорства и тайныхъ интригъ съ врагами своего отечества, На этого человка падаетъ тяжкая вина въ пролитіи неповинной крови, и сознаніе этой вины мучитъ его до конца жизни. Дло въ томъ, что, начальствуя надъ соединеннымъ греческимъ флотомъ на Черномъ мор, онъ страстно влюбился въ одну византійскую двушку. Посл продолжительныхъ переговоровъ онъ, наконецъ, получилъ согласіе ея родителей на бракъ съ нею. Ее приводятъ къ нему ночью, изъ скромности, она тушитъ свтъ и, пробираясь въ темнот, опрокидываетъ свтильникъ. Проснувшійся Павзаній, думая, что къ нему крадется убійца, схватываетъ мечъ и убиваетъ свою жену. Это ужасное зрлище съ тхъ поръ всегда стоитъ передъ его глазами. Тнь убитой постоянно его преслдуетъ, и онъ тщетно молитъ о помощи боговъ и жрецовъ-заклинателей.

‘Растерзанное сердце поэта усвоило эту древнюю легенду, примнило ее къ себ и еще боле омрачило ею трагическій образъ Манфреда. Это объясненіе длаетъ понятнымъ мрачный, проникнутый тоскою монологъ, который мы рекомендуемъ, какъ упражненіе, всмъ любителямъ декламаціи. Здсь знаменитый монологъ Гамлета является въ улучшенномъ вид’ {Гете иметъ въ виду монологъ Манфреда: ‘Мы вс — игрушки времени и страха’ (стр. 58).}.

Несмотря на то, что Байронъ, по его собственнымъ словамъ, старался сдлать свою драматическую поэму совершенно неудобною для представленія на сцен, ‘Манфредъ’ (трагедія въ трехъ дйствіяхъ, съ хорами), все-таки былъ поставленъ, 29 октября 1848 г., на Ковентъ-Гарденскомъ театр, затмъ, въ 1863—64 гг., на Дрюри-Лэнскомъ и въ теченіе 60-хъ и 70-хъ гг. шелъ нсколько разъ на разныхъ сценахъ въ Лондон и въ провинціи. Шла она и въ Мюнхен и портретъ-картина одной изъ исполнительницъ, кисти знаменитаго Габріэля Макса, приложенъ къ настоящему тому. Музыка къ ‘Манфреду’ (увертюра, хоры и аккомпанементъ) написана Шуманомъ (1850), въ 1897 г. сэръ Александръ Кэмбль Меккензи, по просьб Эрвинга, сочинилъ аккомпанементъ къ нсколькимъ сценамъ драмы. Наконецъ, существуетъ еще симфонія Чайковскаго (четыре картины, 1885).

Стр. 49. Стихъ 6-й напечатанъ ошибочно. Слдуетъ читать:

Есть вчный стражъ, смыкаются глаза…

Стр. 50.

И тмъ проклятіемъ, что на душ моей.

Ср. ‘Чайльдъ-Гарольднъ, п. I, строфа 83 (наст. изд. т. I, стр. 44):

Гарольдъ, скорбя, не вдалъ упоенья:

Проклятье Каина онъ на чел носилъ.

Стр. 51. ‘Заклинаніе’ было впервые напечатано вмст съ ‘Шильонскимъ Узникомъ’, въ 1816 г., съ примчаніемъ: ‘Это стихотвореніе составляло хоръ въ ненапечатанной волшебной драм’ начатой нсколько лтъ тому назадъ’. Высказываемое различными комментаторами предположеніе,что строфы этого заклинанія направлены противъ лэди Байронъ, подтверждается близкимъ сходствомъ нкоторыхъ изъ этихъ строфъ съ заключительною частью ‘Очерка’ (см. наст. изд. т. I, стр. 466—7).

Стр. 53. Звучатъ здсь въ вольномъ воздух напвы

Подъ звонъ бубенчиковъ бродящихъ стадъ.

Первые очерки этой и многихъ другихъ швейцарскихъ картинъ въ ‘Манфред’ находятся, какъ указалъ и самъ Байронъ, въ дневник его путешествія по Швейцаріи, пересланномъ имъ сестр. Вотъ нсколько примровъ:

‘Сент. 19, 1816.— Подъхали къ озеру, находящемуся на самой груди горы, оставили своихъ четвероногихъ на попеченіи пастуха я стали подниматься выше, подошли къ снгу, лежавшему клочками, на которые потъ съ моего лба падалъ росой, оставляя слды точно мелкаго сита. Отъ снжной метели и втра у меня закружилась голова, но я продолжалъ карабкаться все выше и выше. Гобгоузъ добрался до самой верхушки… Весь этотъ горный пейзажъ превосходенъ. На крутомъ и высокомъ утес пастухъ заигралъ на рожк, это совсмъ не похоже на Аркадію, гд я видалъ пастуховъ съ длиннымъ мушкетомъ вмсто посоха и съ пистолетами за поясомъ… Звонъ бубенчиковъ на ше у коровъ (здсь все богатство, какъ у патріарховъ, заключается въ стадахъ) на пастбищахъ, высота которыхъ часто больше любой англійской горы, восклицанія пастуховъ на утесахъ, звуки свирли на скалахъ, казавшихся совершенно неприступными, и вообще вся окружавшая меня картина явились воплощеніемъ всего того, что я когда-либо слышалъ или воображалъ себ о пастушеской жизни,— воплощеніемъ, гораздо боле полнымъ, нежели въ Греціи или Малой Азіи, гд слишкомъ много сабель и мушкетовъ, и если у пастуха въ одной рук палка, то въ другой ужъ наврное ружье, здсь же впечатлніе было свободно отъ всякой посторонней примси — дико и вполн патріархально… Когда мы подошли, они стали играть Ranz des vaches и другія псни, въ вид привтствія. Я напиталъ свой умъ природой…’.

Такъ отъ тоски сдть, какъ эти сосны,

Зимы нагіе, жалкіе остатки…

‘Я проходилъ черезъ цлые лса изсохшихъ, совсмъ изсохшихъ сосенъ: стволы, лишенные коры, безжизненныя втви,— все это дло одной зимы… Ихъ видъ напомнилъ мн меня самого и мою семью…’.

Неситесь, чтобъ меня теперь засыпать…

‘Поднялся на Венгернъ-Альпъ, оставилъ лошадей, снялъ пальто и пошелъ на вершину. Съ одной стороны взорамъ открывалась Юнгфрау со всми своими глетчерами, за нею блисталъ, подобно истин, Зильбергорнъ, дальше — Малый и Большой Шейдеггъ и, наконецъ, Веттергорнъ. Юнгфрау возвышается на 1300 футовъ надъ уровнемъ моря и на 1100 футовъ надъ долиной. Слышалъ паденіе лавинъ почти черезъ каждыя пять минутъ…’.

Стр. 53. То плещетъ океанъ глубокій ада.

‘Облака поднимались изъ противоположной долины, извиваясь перпендикулярно надъ пропастями, словно пна адскаго океана въ пору прилива, они были блые, съ оттнкомъ сры, и на видъ неизмримо глубокіе. Склонъ, по которому мы поднимались, былъ, разумется, не особенно крутъ, но, добравшись до вершины и взглянувъ черезъ кипящее облачное море внизъ, на противоположную сторону, мы увидли, что утесы, на которыхъ мы стояли, съ другой стороны падали совершенно отвсно…’ (Дневникъ Байрона).

Ты это сдлалъ въ старину, Монъ-Розъ.

Ошибка переводчика. Въ подлинник: ‘гора Розенбергъ’, т. е. ‘Россбергъ’, близъ Гольдау, на ю.-в. Цугскаго озера (между тмъ какъ Монъ-Розъ или Монте-Роза находится въ итальянской Швейцаріи). Россбергъ обрушился 2 сентября 1806 г. Огромная масса утеса, въ тысячу футовъ ширины и сто футовъ толщины, оторвалась отъ горы и скатилась въ лежащую у подножія ея долину, на деревни Гольдау, Вузингенъ и Ротенъ, захвативъ также часть Ловерца. При этомъ погибло боле 450 человкъ, и цлыя стада скота были уничтожены въ какія-нибудь пять минутъ.

Стр. 55, ст. 17 напечатанъ ошибочно, слдуетъ читать:

Ты человкъ загадочныхъ рчей.

Стр. 55. … и любили мы

Другъ друга, какъ нельзя было любитъ.

Большинство критиковъ прошло молчаніемъ этотъ намекъ на кровосмсительную связь Манфреда съ Астартой, но многіе напали за это на Байрона. Шелли, въ письм къ г-ж Джисборнъ отъ 16 ноября 1819 г., говоря о трагедіи Кальдерона ‘Волосы Авессалома’, между прочимъ, говоритъ: ‘Кровосмшеніе, подобно многимъ другимъ некорректнымъ поступкамъ, есть обстоятельство весьма поэтическое. Оно можетъ быть или гордымъ вызовомъ всему окружающему и облекаться въ славу высокаго героизма, или циническою похотью, которая, смшивая понятія о добр и зл, пренебрегаетъ ими ради эгоистическихъ побужденій’.

Стр. 56.

Сцена II.

‘Эта сцена — одна изъ самыхъ поэтическихъ и наиболе удачно написанныхъ во всей поэм. Спокойное уединеніе мста дйствія проникнуто тихимъ и чарующимъ волшебствомъ, и съ этой очаровательной картиной вполн гармонируетъ появленіе среди нея существа, одареннаго небесною красотою’. (Джеффри).

Лучи косые солнца

Блестящей радугой надъ водопадомъ

Стоятъ.

‘Эта радуга образуется солнечными лучами въ нижней части альпійскихъ водопадовъ. Она совершенно сходна съ небесной радугой,— какъ будто бы эта послдняя спустилась на землю,— и находится такъ близко, что вы можете пройти подъ нею. Это зрлище длится до полудня’. (Прим. Байрона).

‘Прежде, чмъ подниматься на гору, пошелъ къ водопаду. Солнце, поднявшись надъ нимъ, образовало въ нижней его части радугу всхъ цвтовъ, особенно же — краснаго и золотого, эта радуга движется по мр того, какъ вы сами двигаетесь. Я никогда не видалъ ничего подобнаго’. (Дневникъ Байрона).

Колеблясь будто хвостъ того коня,

На немъ же въ денъ послдній смерть возсядетъ.

‘Дошли до подножія горы Юнгфрау (т. е. Двы), ледники, водопады, видимое паденіе одного изъ этихъ водопадовъ — 900 футовъ вышины… Слышалъ паденіе лавины, подобное грому, видлъ ледникъ — огромный. Началась буря, съ громомъ, молніею и градомъ, все было великолпно. Водопадъ вьется по скал, словно хвостъ бдой лошади, разввающійся по втру, такимъ можно себ представить хвостъ ‘блднаго коня’, на которомъ несется Смерть въ Апокалипсис. Это — и не туманъ, и не вода, а что-то среднее между ними. Высота его огромна… Въ одномъ мст онъ кажется волною, въ другомъ — потокомъ, въ третьемъ — облакомъ, зрлище удивительное и неописуемое’. (Дневникъ Байрона).

Передъ твоею красотою блднетъ

И радуга, что блещетъ надъ тобой.

‘Во всхъ герояхъ Байрона мы узнаемъ, хотя и въ безконечно разнообразныхъ измненіяхъ, черты все одного и того же величественнаго характера: высокое и смлое мнніе объ умственной сил, напряженную чувствительность страсти, почти безграничную способность къ бурнымъ волненіямъ, преклоненіе предъ величіемъ свободной силы и въ особенности — наслажденіе красотой, составляющее кровную, душевную потребность. ‘Паризина’ имъ переполнена, имъ проникнута почти каждая страница ‘Шильонскаго Узника’, но въ ‘Манфред’ это чувство красоты такъ и рвется наружу, и кипитъ среди потоковъ, водопадовъ, утесовъ, горъ и облаковъ. Байронъ вложилъ въ характеръ Манфреда гораздо больше собственной своей личности, нежели въ прочія свои созданія. Здсь онъ съ удивительной мощью съумлъ придать реальныя формы метафизическимъ понятіямъ, и мы не знаемъ другого поэтическаго произведенія, въ которомъ картина вншней природы была бы такъ ярко освщена столь прекраснымъ, торжественнымъ и величественнымъ чувствомъ. Эту поэму, вмст съ ‘Чайльдъ-Гарольдомъ’, мы прежде всего рекомендуемъ прочесть иностранцу, желающему составить себ врное понятіе о Байрон. Шекспиръ умлъ придавать возникающимъ въ нашемъ ум отвлеченнымъ идеямъ формы столь же опредленныя, ясныя и блистательныя, въ какихъ онъ изображалъ идеализированныя явленія вншней природы. Прекрасное существо Аріеля рисуется передъ нами въ собственныхъ его словахъ. Въ ‘Манфред’ мы видимъ превосходныя, хотя еще и не совсмъ зрлыя, проявленія подобной же творческой силы. Здсь поэтъ съ наслажденіемъ воплощаетъ собственныя мысли, чувства и фантазіи въ видимые образы, которые мы можемъ, такъ сказать, осязать и представлять себ живыми существами. Прекрасная фея Альповъ является какъ бы дыханіемъ лучезарнаго водопада,— какъ будто бы очи поэта, не насытившись созерцаніемъ бездушной красоты природы, вызвали передъ собою этотъ милый призракъ для того, чтобы удовлетворить чистое стремленіе души къ прекрасному’. (Вильсонъ).

Смотрть на красоту твою — и только.

‘Во всей этой сцен есть нчто исключительно прекрасное. Какъ появленіе феи, такъ и разговоръ съ нею Манфреда написаны такимъ образомъ, что ихъ невроятность забывается, благодаря ихъ красот, и не вря, конечно, въ существованіе подобныхъ призраковъ, мы все-таки испытываемъ такое чувство, какъ будто бы эти призраки дйствительно стоятъ передъ нами’. (Джеффри).

Изъ вида череповъ, костей и праха

Запретное я сдлалъ заключенье.

Ср. ‘Чайльдъ-Гарольда’, п. II, строфы 5—10 (наст. изд. т. I, стр. 51—52).

Стр. 57.

Что заклинаньями умли вызвать

И Эросъ, и Антэросъ у Гадари.

‘Философъ Ямвлихъ. Исторія о вызываніи Эроса и Антэроса находится въ его жизнеописаніи, составленномъ Эвнаніемъ. Она разсказана хорошо’. (Прим. Байрона).

‘Разсказываютъ о немъ’,— говоритъ Эвнаній,— ‘что когда онъ съ своими учениками купался въ теплыхъ источникахъ Гадары, въ Сиріи, между ними начался разговоръ объ этихъ источинкахъ, и Ямвлихъ, улыбаясь, приказалъ ученикамъ спросить у мстныхъ жителей, какъ называются два меньшихъ ключа, которые были красиве остальныхъ. Т отвчали, что одинъ ключъ зовется ‘Любовью’ (Эросъ), а другой — ‘Противолюбовью’ (Антэросъ), а почему они такъ называются, неизвстно. Тогда Ямвлихъ, сидвшій въ это время на берегу источника, у самой воды, положилъ руку на воду и, произнеся нсколько словъ, вызвалъ изъ глубины источника красиваго мальчика, невысокаго роста, съ золотистыми кудрями, падавшими на грудь и спину, затмъ подойдя къ другому источнику и сдлавъ то же самое, онъ вызвалъ оттуда другого такого же мальчика, у котораго кудри казались то черными то золотистыми. Оба эти Купидона прижались къ Ямвлиху и стали бгать вокругъ него, словно его собственныя дти. Посл этого ученики уже не задавали ему никакихъ вопросовъ’.

Стр. 58. Царь спартанскій

Узналъ судьбу отъ византійской двы.

‘Исторія спартанскаго царя Павзанія (который начальствовалъ надъ греками въ битв при Плате и впослдствіи погибъ за попытку измнить спартанцамъ) и Клеоники разсказана Плутархомъ въ біографіи Кимона и софистомъ Павзаніемъ въ его описаніи Греціи. (Прим. Байрона).

Ср. выше (стр. XII) въ выдержкахъ изъ Гете.

Стр. 59. По двственнымъ коврамъ серебрянаго снга

Мы движемся…

Ср. ‘Чайльдъ-Гарольда’, п. IV, стр. 73 (наст. изд. т. I, стр. 145).

Юнгфрау тамъ царитъ

И вверхъ стремится чистыми снгами.

Байронъ или не зналъ, или не обратилъ вниманія на то, что восхожденіе на Юнгфрау было уже совершено въ 1811 г. братьями Мойеръ изъ Аарау.

Гд кажутся зубчатыя вершины

Валами грозными съ блестящей пной,

Которые замерзли вдругъ.

‘Пріхали въ Гриндельвальдъ, обдали, опять сли на лошадей и похали къ верхнему глетчеру. Въ полусвт онъ виденъ ясно: очень красивый глетчеръ, словно замерзшій ураганъ’. (Дневникъ Байрона).

И казни будутъ для него забавой.

Въ подлинник: ‘За свой побгъ и позоръ онъ заплатитъ разрушеніемъ націи’. Голосъ пророчествуетъ, что св. Елена будетъ для Наполеона второй Эльбой, и что онъ опять появится въ мір, какъ демонъ разрушенія.

На суш предатель, а въ мор пиратъ.

Байронъ, вроятно, имлъ въ виду Томаса лорда Кохрэна (1775—1860), оказавшаго Англіи существенныя услуги, командуя послдовательно разными кораблями и флотиліей брандеровъ въ Бискайскомъ залив въ 1809 г. Въ своемъ дневник онъ называетъ Кохрэна ‘мнялой-обманщикомъ’.

Стр. 59. Разбитые я утверждала троны, и проч.

‘Эта строфа, по нашему мннію, не у мста, или даже вовсе не соотвтствуетъ характеру произведенія. Авторъ хочетъ намъ сказать, что человческія бдствія являются для служителей мести предметомъ посмянія, но мы не убждаемся въ томъ, что его сатирическіе и политическіе намеки вполн согласуются съ тми чувствами и тмъ настроеніемъ, которое онъ желалъ здсь вызвать’. (Джеффри).

Сценарій І-й сцены у переводчика не ясенъ. ‘Слдуетъ Ариманъ на своемъ престол — огненномъ шар, окруженный духами’. Ариманъ (древнеперсидское ‘Ангра-Майніу’ — ‘тотъ, кто весь смерть’) — воплощеніе злого начала, изображается сидящимъ на огненномъ шар. Этотъ образъ Байронъ могъ заимствовать изъ восточной сказки Бекфорда ‘Ватекъ’, которую онъ очень цнилъ (см. наст. изд. т. I, стр. 471): тамъ на огненномъ шар представленъ мусульманскій демонъ Эблисъ.

Стр. 60.

Что знаніе — не счастье, а наука —

Обмнъ невднья…

Ср. ‘Чайльдъ-Гарольда’, п. II, стр. 7 (наст. изд. т. 1, стр. 52):

Ты правъ, Сократъ, сказавъ: ‘Мы только знаемъ,

Что смертнымъ недоступенъ знанья свтъ!’.

Стр. 61. Зови Астарту.

Здсь это имя не иметъ ничего общаго съ миической Астартой (у іудеевъ — Ашторетъ), главной богиней древнихъ семитовъ-язычниковъ, которая почиталась также подъ именемъ царицы неба. Астарта у Байрона — только имя женщины, которую Манфредъ любилъ и погубилъ своей любовью. ‘Нравственное чувство виситъ надъ этой изящной драмой, словно мрачная грозовая туча. Никакая иная вина, кром той, которая является здсь въ столь мрачномъ изображеніи, не могла бы послужить боле ужаснымъ примромъ гнусныхъ извращеній человческой природы, какъ бы ни была она сама по себ благородна и величественна,— въ тхъ случаяхъ, когда она становится добычею собственныхъ желаній, страстей и фантазій. Красота, нкогда столь невинно обожаемая, длается тогда предметомъ оскверненія, профанацій и насилія. Привязанность, любовь, преступленіе, ужасъ, угрызенія совсти и смерть идутъ другъ за другомъ въ ужасной послдовательности, обнаруживая между собою мрачную связь. Мы представляемъ себ Астарту юною, прекрасною, невинною,— виновною, падшею, убитою, похороненною, судимою и прощенною, но когда ей дозволено вновь появиться на земл, она все-таки говоритъ лишь сдержанно, блдно и голосомъ, полнымъ скорби. Мы только на одно мгновеніе видимъ ее въ ея красот и невинности, затмъ она появляется передъ нами въ мертвомъ молчаніи призрака, съ неподвижными, окаменлыми и безстрастными очами, раскрывая тайну смерти, суда и вчности. Нравственною идеею дышитъ каждое ея слово: эта идея выражается въ скорби, въ бдствіи, въ безуміи, отчаяніи, смерти…’ (Вильсонъ).

Стр. 63.

Дйствіе третье.

22 сентября 1816 г. Байронъ похалъ верхомъ изъ Нейгауза, на Тунскомъ озер. къ Штауббаху. По дорог, между Маттеномъ и Мюллиненомъ, недалеко отъ деревни Виддершвиль, онъ прозжалъ мимо баронскаго замка Умшпуннева, бывшаго, по преданію, замкомъ Манфреда, и отмтилъ въ своемъ дневник, что это — ‘не больше, какъ четвероугольная башня, окруженная круглыми башенками и живописно возвышающаяся посреди густого кустарника’. Въ тотъ же день и неподалеку отъ того же мста онъ ‘прозжалъ мимо утеса, надпись: братъ убилъ брата, мсто какъ разъ подходящее’.

Здсь-то, по свидтельству графини Гвиччіоли, и зародилась первая мысль ‘Манфреда’. Вскор посл напечатанія байроновской драмы, въ ‘Эдинбургскомъ Ежемсячномъ Журнал’ 1817 г. появилась статья подъ заглавіемъ: ‘Преданіе, разсказанное однимъ швейцарскимъ монахомъ’. Авторъ этой статьи говоритъ, что онъ слышалъ передаваемое имъ преданіе осенью 1816 г. отъ одного изъ отцовъ капуцинскаго ордена, близъ Альторфа. Это — исторія любви двухъ братьевъ къ одной женщин, подруг ихъ дтства. Она выходитъ замужъ за старшаго брата, а впослдствіи внушаетъ младшему сильную страсть, съ которою тотъ не въ состояніи бороться. Судьба старшаго брата покрыта мракомъ. Женщина куда-то исчезаетъ, а младшаго брата находятъ мертвымъ въ томъ самомъ горномъ проход, гд онъ встрчался съ своей невсткой. Авторъ добавляетъ, что ршился пересказать это преданіе въ виду его поразительнаго сходства’ съ драмой Байрона.

Вотъ ключъ, а вотъ шкатулка.

Эта шкатулка дальше уже не упоминается. О ней была рчь въ первоначальной редакціи III акта, см. ниже.

Что я нашелъ искомое ‘калонъ’.

Байронъ, вроятно, имлъ въ виду слдующее мсто изъ письма Кассія къ Цицерону: ‘Трудно убдить людей въ томъ, что добро желательно ради самаго добра ( ), а между тмъ, вдь, справедливо и можетъ быть доказано, что удовольствіе и спокойствіе пріобртаются добродтелью и правдою, словомъ — путемъ добра’. Аббатъ изъ Сенъ-Мориса.

Сенъ-Морисъ находится въ долин Роны, въ 60-ти миляхъ отъ Вильнева. Аббатство, теперь занимаемое монахами августинскаго ордена, было основано въ IV вк, Сигизмундъ, король бургундскій, надлилъ его имніемъ.

Стр. 64. …если противъ васъ

Гршилъ,— наказывай но докажи.

Въ первоначальной редакціи эта сцена оканчивалась иначе. Именно, посл приведеннаго стиха слдовало:

Аббатъ.

Внимай и трепещи! Упрямой твари,

Облекшейся въ броню отваги дерзкой,

Чтобы сражаться за свои грхи,—

Мученье въ жизни временной и вчной!

Манфредъ.

Отецъ почтенный! Слово милосердья

Устамъ твоимъ приличне угрозъ.

Я къ милости тебя призвать желалъ бы.

Скажи: чего ты хочешь отъ меня?

Аббатъ.

Я воздержусь отъ клятвы невозвратной

И буду ждать до завтра: поразмысли

И покаяньемъ грхъ свой искупи.

Но если ты не покоришься церкви

И не отдашь своихъ владній всхъ

На монастырь…

Манфредъ.

Теперь я понимаю.

Аббатъ.

Не жди пощады. Ты предупрежденъ.

(Хочетъ уйти).

Манфредъ.

Постой,— въ шкатулк есть теб подарокъ.

(Открываетъ шкатулку, выскаетъ огонь и

зажигаетъ благовонную смолу).

Эй, Аштаротъ!

Демонъ Аштаротъ появляется и поетъ:

На вороній камень *)

Воронъ прилетаотъ,

Черными крыламн

Средь костей мелькаетъ.

На скелет бломъ.

По втру качаясь,

Воронъ одинокій

Хлопаетъ крыломъ.

Звенятъ кандалы, и каркаетъ птица:

Вотъ музыка,— вдьмы спшатъ веселиться,

Живй, живй,— быстрй, веселй

Кружатся безстыжія въ пляск своей,

И въ саванахъ трупы, и адскій кагалъ

Слетаются въ тучахъ на дьявольскій балъ!

*) Буквальный переводъ нмецкаго слова Rabenstein, означающаго вислицу, такъ какъ она въ Германіи и Швейцаріи строится изъ камня, на долгое время. (Прим. Байрона).

Аббатъ.

Я не боюсь тебя,— прочь, прочь отсюда!

Сгинь, духъ нечистый! Провалися въ адъ!

Манфредъ.

Снеси его на Шрекгорна вершину,—

На самую высокую, держи

Тамъ до восхода солнца,— пусть увидитъ,

Что никогда онъ ближе не былъ къ небу.

Не обижай его, и пусть съ разсвтомъ

Въ свою вернется келью невредимо. Ступай.

Аштаротъ.

Не надо ль также захватить

И остальную братью — для компаньи?

Манфредъ.

Нтъ,— одного довольно. Убирайтесь.

Аштаротъ.

Ну, отче,— въ путь! Молись и не робй,

И полетимъ съ тобою поскорй.

(Поетъ).

Сынъ съ изъяномъ, невста съ брюшкомъ,

Да вдовушка съ новымъ женишкомъ,

Да распутный монахъ, да черница въ родахъ —

Вотъ что всегда и у всхъ на глазахъ.

(Исчезаетъ съ аббатомъ).

Манфредъ (одинъ).

Зачмъ пришелъ сюда старикъ безумный?

Чтобъ вынудить меня на злую шутку?

Я не искалъ его…

Тоской несносной

Полно все сердце,— камнемъ на душ

Тяжелое предчувствіе ложится…

Но я спокоенъ. Такъ спокойно море,

Когда надъ нимъ пронесся ураганъ

И втеръ стихъ, но, высоко вздымаясь,

Холодныя еще гуляютъ волны,

Грозя бдой. Такая тишина

Покоя не даетъ. Вся жизнь моя

Была сраженьемъ, раной — каждый помыслъ,

И ранами тяжелыми покрыта

Безсмертная душа моя. Что жъ дальше? *)

*) Переведено для настоящаго изданія П. О. Морозовымъ.

Стр. 64. Когда погибъ шестой властитель Рима.

‘Отонъ, потерпвъ пораженіе въ сраженіи при Брикселл, закололся. Плутархъ говоритъ, что хотя онъ жилъ такъ же дурно, какъ и Неронъ, однако, окончилъ свою жизнь какъ философъ. Онъ утшалъ своихъ солдатъ, которые сожалли объ его участи, и выказалъ заботливость объ ихъ безопасности, когда они пожелали остаться при немъ до конца. Марціалъ говоритъ:

Sic Cato, dum vivit, sane vel Caesare major,

Dum moritur, namquid major Othone fuit?’

(Прим. Байрона).

Спускаясь внизъ туманными столбами

И облакомъ взлетая снова къ небу.

Облака мелкихъ водяныхъ брызгъ, окружающія водопадъ Штауббахъ, представляются издали поднимающимися кверху.

Стр. 65. Отъ этого недуга гибнетъ больше,

Чмъ значится по списку роковому.

Эти слова Манфреда часто приводятся въ біографіяхъ Байрона. Гораздо раньше созданія этой поэмы, будучи всего 23-хъ лтъ, поэтъ говорилъ о себ: ‘Мн, кажется, суждено въ юности испытать величайшія огорченія старости. Друзья падаютъ вокругъ меня, и скоро я останусь одинокимъ, сохнущимъ деревомъ. Другіе люди могутъ находить убжище въ семь,— у меня нтъ другого убжища, кром собственныхъ думъ, а въ нихъ нтъ ничего утшительнаго, кром эгоистическаго удовлетворенія тмъ, что я переживаю людей, которые лучше меня. Я поистин очень несчастенъ. Дни мои бездльны, а ночи безсонны. Мн рдко приходится бывать въ обществ, а когда это случается,— я отъ него бгу. Можетъ быть, я кончу сумасшествіемъ…’ (Письмо къ Далласу отъ 11 окт. 1811).

Стр. 65. …кончаю

Теперь нашъ разговоръ, итакъ — прощай.

‘Относительно безсмертія души, мн кажется, не можетъ быть сомнній, если мы обратимъ вниманіе на дятельность нашего ума. Умъ нашъ находится въ постоянно дятельномъ состояніи. Прежде я въ этомъ сомнвался, но опытъ убдилъ меня. Насколько наша будущая жизнь будетъ индивидуальна — или, лучше сказать, насколько она будетъ похожа на настоящее наше существованіе, это вопросъ иной, но что умъ нашъ вченъ,— это представляется мн такъ же врнымъ, какъ и то, что наше тло не вчно’. (Дневникъ Байрона 18211). ‘Я не желаю отвергать христіанство безъ разсужденія, наоборотъ, мн очень хочется врить, такъ какъ мои ныншнія безпорядочныя представленія о религіи вовсе меня не удовлетворяютъ’ (Разговоры Байрона съ Кеннеди, 1823 г.).

Стр. 65. Онъ могъ бы существомъ бытъ благороднымъ.

‘Изъ всхъ великихъ поэтовъ нашего времени только трое изобразили, въ полной мр и сил, т страданія, какія испытываютъ великіе мыслящіе умы, при современномъ состояніи всемірной исторіи, вслдствіе постоянныхъ приливовъ глубокаго скептицизма и неудовлетворенности жизнью. Но только одинъ поэтъ дерзнулъ представить самого себя жертвою этихъ страданій, которыя не поддаются точному опредленію. Гете воплотилъ свои сомннія и невдніе въ страшномъ образ таинственнаго Фауста. Шиллеръ, съ еще большею смлостью, поселилъ то же скорбное чувство въ безпокойномъ, высокомрномъ и геройскомъ сердц Валленштейна. Байронъ не искалъ вншняго образа для воплощенія своего душевнаго безпокойства. Міръ и все въ немъ находящееся служатъ ему сценой и публикой — и онъ обнаруживаетъ себя передъ ними, въ непрестанной и тщетной борьб съ терзающимъ его демономъ. Иногда въ его окептицизм замчается что-то мрачное и подавляющее, но чаще онъ отличается возвышеннымъ и торжественнымъ характеромъ, приближаясь къ искренней вр. Каковы бы ни были собственныя врованія поэта,— мы, его читатели, чувствуемъ себя выше и благородне, раздляя его меланхолическое настроеніе, такъ какъ его сомннія, выражаемыя въ столь величественной форм, укрпляютъ нашу собственную вру. Его скептицизмъ, приближаясь къ вр, въ своемъ величіи заключаетъ собственное опроверженіе. Въ его рзкихъ и горькихъ упрекахъ нтъ ни философіи, ни религіи, но т призраки, которые тревожатъ его воображеніе, нкогда тревожили и насъ самихъ. Мракъ его мысли часто озаряется яркими молніями просвтлнія, и возвышенная скорбь, наполняющая его сердце при созерцаніи таинствъ нашей жизни, соединяется съ стремленіемъ къ безсмертію и выражается такимъ языкомъ, который нельзя не признать божественнымъ’. (Вильсонъ).

Стр. 66. Дти великановъ,

Родившихся отъ духовъ и красавицъ.

‘Видвше же сынове Божіи дщери человчи, яко добры суть, пояша себ жены отъ всхъ, яже избраша… Исполини же бяху на земли во дни оны, и потомъ, егда вхождаху сынове Божіи къ дщеремъ человческимъ, и раждаху себ, тіи бяху исполини, иже отъ вка, человцы именитіи’ (Бытіи гл. VI, 2, 4).

И грлъ сердца халдейскихъ пастуховъ.

Ср. ‘Чайльдъ-Гарольда’, п. III, стр. 14 (наст. изд. I, 90):

Какъ нкогда халдеи, звздъ теченье

Онъ созерцалъ и въ нихъ мечты своей

Онъ поселялъ волшебныя виднья…

Тамъ же, стр. 91 (наст. изд. I, 112):

Персъ древній не напрасно алтарямъ

Избралъ мста на высот нагорной,

Царящей надъ землей…

Стр. 67. И облака багровыя стояли

Надъ Эйхгорномъ все такъ же.

Опечатка,— слдуетъ читать: надъ Эйгеромъ. Большой Эйгеръ находится въ пяти миляхъ къ югу отъ замка Умшпуннена.

Съ графинею Астартою его…

Въ рукописи сохранилось слдующее первоначальное окончаніе III акта Манфреда (переведено для настоящаго изданія П. О. Морозовымъ):

Германъ.

Смотрите, смотрите — башня

Вся въ пламени… О Боже! Что за громъ?

Какой ужасный громъ!

(Ударъ, подобный грому).

Мануилъ.

Скорй, скоре

На помощь графу вмст вс бгите!

(Слуги вассалы и крестьяне подходятъ,

пораженные ужасомъ).

Коль есть межъ вами человкъ, который

Готовъ помочь несчастному въ бд,—

Не медлите, спшите вс за мною,—

Дверь отперта.

(Уходитъ).

Германъ.

Идите,— кто за нимъ?

Что жъ вы? Боитесь? Негодяи! Прочь

Отсюда вс,— одинъ за старикомъ

Пойду, куда зоветъ меня мои долгъ,

Везъ помощи это я не оставлю.

(Уходитъ).

Вассалъ.

Чу! Слышите?.. Нтъ,— ничего не слышно,

Теперь не видно даже и огня.

Что тамъ такое? Ну войдемъ!

Крестьянинъ.

Нтъ, нтъ,

Я не пойду. Ступайте двое-трое,

А я побуду здсь: зачмъ туда

Соваться мн?

Вассалъ.

Ну, что же стали вс?

Идетъ ли кто?

Мануилъ (извнутри).

Теперь ужъ не поможешь:

Онъ умеръ.

Германъ (тоже).

Нтъ, мн кажется,— онъ живъ.

Но здсь темно,— снесемъ его на свтъ.

Тихонько, осторожне спускайся

По лстниц, чтобъ головы ему

Не повредить… Какъ онъ похолодлъ!..

(Мануилъ и Германъ выносятъ Манфреда на рукахъ).

Мануилъ.

Скорй бгите въ замокъ, позовите

На помощь всхъ, да осдлайте лошадь,

Скачите въ городъ за врачемъ! Воды

Сюда мн принесите поскоре!

Германъ.

Какъ поблднлъ! Но сердце все-же бьется…

Подайте-ка воды!

(Опрыскиваютъ Манфреда водой, посл нкоторой паузы онъ подаетъ признаки жизни).

Мануилъ.

Какъ будто хочетъ

Сказать онъ что-то,— двигаетъ губами…

Ты можешь разобрать? Я старъ и глухъ,

Не слышу тихой рчи…

Германъ (наклоняется и прислушивается)

Онъ сказалъ

Всего одно лишь слово или два,

Но я не понялъ. Что жъ теперь намъ длать?

Перенесемъ его тихонько въ замокъ?

(Манфредъ длаетъ рукою движеніе, чтобы его не трогали).

Мануилъ.

Не хочетъ онъ — да это и напрасно:

Онъ умираетъ…

Германъ.

Да, всему конецъ!

Мануилъ.

О, что за смерть! А я еще живу,

Сдую голову свою склоняя

Къ подножію послдняго потомка

Изъ дома Сигизмунда… Что за смерть!

Одинъ безъ покаянья безъ охраны —

При страшномъ взрыв, страшно и помыслить!..

Но отъ него я все жъ не отойду!

Манфредъ (медленно, слабымъ голосомъ).

Старикъ! Совсмъ не трудно умирать!

(Умираетъ).

Германъ.

Все кончено — въ глазахъ его нтъ жизни!

Мануилъ.

Закрой ихъ,— у меня дрожитъ рука…

Ушелъ отъ насъ — куда? Боюсь подумать…

Но онъ отъ насъ ушелъ — и навсегда!

Конецъ III акта и поэмы.

Стр. 67. Сцена IV.

‘Начало этой сцены — можетъ быть, лучшее мсто во всей драм. Его торжественный, спокойный и возвышенный тонъ придаетъ величественный характеръ катастроф, которая при иныхъ условіяхъ могла бы, пожалуй, показаться слишкомъ нелпой и черезчуръ впадающей въ манеру исторіи о дьявол и Фауст’. (Вильсонъ).

Я, странствуя, зашелъ въ такую ночь

Въ разрушенныя стны Колизея.

‘здилъ въ полночь смотрть Колизей при лунномъ свт. Но что могу я сказать о Колизе? Его надо видть, описывать же его я считалъ бы невозможнымъ, если бы я не читалъ ‘Манфреда’. Дйствительно, Колизей надо осматривать ‘при блдномъ сіяніи луны’. Тишина ночи, таинственный шопотъ эха, рзкія тни отъ луннаго свта и жуткое величіе нависшей надъ вами громады развалинъ составляютъ грандіозный романтическій пейзажъ, впечатлніе котораго могъ достойно передать только Байронъ. Его описаніе — сама истина, да и чего не могъ бы онъ сдлать съ такимъ сюжетомъ, владя перомъ, подобнымъ жезлу Моисея, прикосновеніе котораго источаетъ живую воду даже изъ каменной скалы?’ (Мэтьюзъ).

Ср. ‘Чайльдъ-Гарольда’ п. IV, стр. 128—131 (наст. изд. I, 164).

Читайте также: