Макарка, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1904 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 12 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

ИЗДАНЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ : ПЕТРОГРАДЪ

МАКАРКА.
Разсказъ.

Петровъ день для всего Шайтанскаго завода являлся тройнымъ праздникомъ. Во-первыхъ, въ этотъ день, ‘престолъ’ въ мстной заводской церкви, потомъ фабрика закрывалась вплоть до Успенья и, въ-третьихъ, что самое главное — конскй праздникъ. Съ ранней весны, какъ покажется молодая травка и кончится тяжелая, зимняя, конная работа по перевозк руды, дровъ, угля и ‘металла’, сотни лошадей угоняются въ горы, гд и отгуливаются на вольныхъ горныхъ пастбищахъ, главнымъ образомъ на мстахъ большихъ куреней, гд на свжей поруби бросается чудная горная трава. Въ Петровъ день табуны отгулявшихся въ горахъ лошадей пригоняются въ заводъ на показъ хозяевамъ.

Какъ-то всегда случалось такъ, что Петровъ день выдавался солнечный, теплый и радостный. Такъ было и нынче. И праздничный колоколъ на деревянной колокольн гудлъ какъ-то торжественно. Рядомъ съ церковью былъ заводскй базаръ, а за нимъ большой ‘пригонъ’, куда загонялись лошади. Съ утра на базар и церковной площади начали собираться кучки разодтыхъ по-праздничному мастеровыхъ. На уральскихъ горныхъ заводахъ щегольство, благодаря заработкамъ, очень развито. Везд мелькали красныя кумачныя рубахи, праздничные халаты изъ чернаго и синяго сукна, новенькя фуражки. Конечно, щеголяла главнымъ образомъ заводская молодежь, а старики довольствовались старинными кафтанами изъ домашняго сукна и войлочными шляпами. Женщинъ было не видно,— он заняты дома праздничной стряпней. Къ Петрову дню съзжалось изъ сосднихъ селъ и заводовъ много гостей, и всхъ надо было угостить. Только самыя древня старушки плелись въ церковь, подпираясь длинными палками. Имъ дома нечего было длать.

До окончаня церковной службы, на базар вс лавки были заперты, и около нихъ собирались кучки ожидавшихъ выгона лошадей. У большинства въ рукахъ мотались узды и недоуздки. Говорили о лошадяхъ, о дружной весн, выгнавшей раннюю травку, о далекомъ Матюгиномъ курен, гд было устроено на ныншнй годъ ‘писево’.

— На Таломъ было лучше,— толковали старики.

— Лучше-то лучше, да началъ Талый обрастать осинниками и березняками. И медвди теперь тамъ развелись, сказываютъ. Для нихъ осинникъ-то по весн первое дло… Нутро у него не дйствуетъ, когда вылзетъ изъ берлоги, ну, а какъ хватилъ осиновой коры — его и пройметъ сразу. Смышленный зврь…

— Ужъ это что говорить. На то поискать. Сказываютъ, ноншнюю весну четырехъ лошадей задралъ да ободралъ штукъ съ десять.

— Можетъ, пастухи и оправдаются, ежели конскя копыта предоставятъ, а то плати штрахъ…

— А что ты съ него возьмешь, съ пастуха? Съ голаго, что со святого, не пуговицу сорвешь… Прошлогоднимъ снгомъ заплатятъ… Разговоръ извстный.

Тема о медвдяхъ была безконечна. Между лошадью и медвдемъ существовала неразрывная связь. Гд кони въ лсу — тамъ и медвдь, какъ ихъ прямое дополнене. Въ среднемъ Урал во множественномъ числ не говорятъ ‘лошади’, а всегда — кони. Отсюда — конная работа, конный пастухъ, конный дворъ, конская сбруя и т. д. На конномъ праздник, конечно, не могло обойтись безъ разсказовъ о медвд. Сидвше на церковной завалинк старики могли много поразсказать. Многе встрчались съ нимъ въ лсу глазъ-на-глазъ или видали издали. Всего бывало… На завалинк въ числ другихъ сидлъ бывшй конный пастухъ Паренъ, сдой сгорбленный старикъ съ вытекшимъ лвымъ глазомъ и поврежденной лвой рукой. Его два раза въ конномъ пасев подминалъ подъ себя медвдь и чуть въ послднй разъ не отгрызъ на-прочь правую руку. Однимъ словомъ, бывалый человкъ.

— Что же медвдь?— разсуждалъ онъ авторитетно.— Это только со стороны страшно… Вонъ спросите Ефима, сколькихъ онъ залобовалъ {Залобовать — убить.} Мишекъ.

— Что же Ефимъ?— послышалось сразу нсколько голосовъ.— Ефимъ слово такое знаетъ, ну, ему медвдь ни по чемъ… Этакъ-то и всякй бы на медвдя ходилъ, ежели бы слово такое зналъ.

Старикъ Ефимъ сидлъ тутъ же и молчалъ, точно разговоръ шелъ о комъ-то другомъ. Это былъ подслповатый, худенькй старичокъ съ бородкой клинышкомъ. Глядя на него, никому и въ голову бы не пришло, что это — знаменитый медвжатникъ. Онъ былъ не шайтанскй, а изъ глухой лсной деревни Бугай, затерявшейся въ горахъ. Туда не было даже колесной дороги. Бугаевцы промышляли главнымъ образомъ лсомъ, доставляя на фабрику зимой дрова и уголь, ‘сидли’ деготь и смолу, ‘лсовали’, т.-е. вели промысловую охоту на звря.

— Ну, такъ какъ, Ефимъ?— спрашивалъ кто-то.— На которомъ медвд остановился?..

— А на послднемъ…— глухо отвтилъ старикъ, не любившй болтать зря.— Только никакого я слова не знаю… Это вы даже совсмъ напрасно. А что касаемо медвдя, такъ просто — глупый зврь и больше ничего…. Ухватку надо его знать — вотъ и все.

— Ну, ужъ это ты напрасно, Ефимъ,— спорилъ старикъ съ окладистой бородой.— Я своими глазами видлъ, какъ онъ скрадывалъ лошадиный табунъ… Ползетъ въ чапыжник {Чапыжникъ — молодая, густая лсная поросль.}, какъ кошка. А въ другой разъ ду верхомъ, вдругъ моя лошадь какъ храпнетъ — едва усидлъ въ сдл, гляжу, а онъ по сторон лсомъ мчится. Вотъ какъ стнь (тнь) мелькаетъ и ни одного сучка не заднетъ.

— А я видлъ, какъ онъ лошадь дралъ,— разсказывалъ Паренъ.— Онъ высторожилъ ее сбоку, когда она траву щипала… Извстно, трава въ зубахъ-то хруститъ, ну, лошадь-то и не слышитъ, какъ онъ къ ней крадется. Ну, а потомъ какъ кинется на нее, прямо на шею, и сейчасъ горло грызть… Она, милая, безъ ума несется по лсу, а онъ одной лапой за деревья хватается. Березки, которыя въ руку толщиной, вмст съ корнемъ выворачивалъ, пока не уронилъ ее наземь… Ну, я нагналъ ихъ и ничего не разберу: такъ однимъ комомъ по земл и валяются. Онъ реветъ, лошадь тоже реветъ… Я ухватилъ орясину {Орясина — жердь, толстая палка.} и давай ей обхаживать по медвдю. И все норовлю ему по носу изгадать… Однова шибанулъ-таки, ну, онъ тогда на меня кинулся. Разстервенился вотъ какъ, а я ему въ пасть всю руку сую… Едва усплъ ножъ добыть… Ну, какъ всадилъ ему ножъ-то прямо въ пузу — онъ и отшатился маненько, а потомъ какъ будто закряхтлъ… Идетъ, а у самого голова мотается, какъ у пьянаго. Ну, я его тутъ орясиной и прикончилъ.

Благовстъ въ церкви кончился, и старички направились къ служб. На завалинк остался одинъ Паренъ. Богомольный былъ человкъ, а сейчасъ не могъ. Старикъ все присматривалъ изъ-подъ руки на горку, зеленвшую своими покосами сейчасъ за прудомъ. По ней вилась та дорога, по которой погонятъ конскй табунъ. Церковь стояла на этомъ берегу заводскаго пруда, и все будетъ видно, какъ на ладонк. Никто не зналъ, какъ у стараго пастуха замирало сердце отъ ожиданя…

— Что-то позамшкались наши пастухи,— думалъ вслухъ Паренъ.— Пора бы ужъ выгонять… Всегда выгоняли табунъ къ благовсту. Покойный попъ Яковъ вотъ какъ сердился, что мы мшаемъ православнымъ молиться. А разв мы виноваты? Зачмъ коней морить…

Къ Парену съ базара подошла артелька молодыхъ мужиковъ.

— Здравствуй, старикъ.

— Здравствуйте, молодые.

— Что это, сказываютъ, шестерыхъ коней задралъ въ пасев?

— Сказываютъ…

— Прежде этого не было. Ну, задеретъ одну лошадь, много двухъ…

— Прежде?

Паренъ неожиданно разсердился и обругалъ молодежь молокососами.

— А каке нон пастухи у васъ?— угрожающе спрашивалъ онъ, размахивая палкой.— Разв это пастухи?!.. Эхъ, вы… Прежде-то, когда табуны гонялъ Макаръ Иванычъ…

— Макарка?!..

— Для васъ онъ зимой былъ Макарка, когда послднимъ человкомъ въ кабак сидлъ, а когда садился на лошадь — Макаръ Иванычъ былъ. Супротивъ него и пастуховъ не осталось… Самъ въ пастухахъ двадцать лтъ пробылъ. Ничего вы не понимаете… У Макара Иваныча ни одного копыта не пропало, пока онъ пастушничалъ.

II.

Знаменитый конный пастухъ Макарка лежалъ недвижимъ въ своей избушк, которая, какъ гнилой зубъ, засла на главной заводской улиц между новыми домами заводскихъ богачей. Макарка давно уже проживалъ бобылемъ, потому что ‘родная жена’ давно оставила его за озорство и разныя другя ‘качества’. Отъ бывшаго двора и надворныхъ построекъ оставались одн ворота. Въ изб тоже было пусто, и она уныло глядла на улицу своими двумя покосившимися оконцами. Макарка лежалъ на лавк, недалеко отъ двери. Сейчасъ это былъ одинъ скелетъ, обтянутый кожей. Широкъ былъ въ плечахъ Макарка, высокъ ростомъ, съ богатырской грудью,— и куда все двалось? Макарка умиралъ уже лтъ пять и никакъ не могъ умереть. Изрдка заходили провдать его знакомые, качали головами и участливо говорили:

— Давно бы теб пора помереть, Макаръ Иванычъ… Только напрасно маешься.

— И то напрасно…— спокойно соглашался Макарка.— Господь смерти не посылаетъ,— вотъ и маюсь.

Тревожная была жизнь Макарки. Много разъ его пьянаго бивали на-смерть, падалъ онъ съ лошади и вмст съ лошадью, дралъ его медвдь — все сходило съ рукъ. А разболлся онъ отъ самыхъ пустяковъ — бросился останавливать перепуганный медвжьимъ ревомъ лошадиный табунъ, и обезумвшя отъ страха лошади вышибли его изъ сдла и пронеслись ураганомъ по нему. Его подняли пастухи замертво и замертво привезли домой, гд онъ пришелъ въ себя недли черезъ дв. На немъ, какъ говорится, не было живого мста, но богатырская натура взяла свое — Макарка остался живъ, хотя и калкой. Неблагодарность современниковъ выразилась по отношеню къ нему въ самой яркой форм, несмотря на то, что онъ искалчился на общественной служб. Его забыли при жизни… Это было хуже смерти. Вспоминали изрдка благочестивые старики да старушки, да немноге, остававшеся еще въ живыхъ, конные пастухи, какъ Паренъ. Жизнь коннаго пастуха самая отчаянная и отвтственная, и шли на эту работу только таке отптые люди, какимъ въ свое время былъ Макарка. Замчательно, что Макарка полгода пилъ мертвую и занимался разными ‘качествами’, а когда садился весной на лошадь — длался совсмъ другимъ. Въ течене всего лта онъ напивался только одинъ разъ, именно въ Петровъ день, когда выгонялъ табунъ ‘въ гости домой’. Макарка зналъ ‘въ лицо’, каждую лошадь не только на своемъ завод, но и съ сосднихъ селъ и деревень. Онъ былъ и коноваломъ и объзжалъ дикихъ степныхъ лошадей, которыхъ приводили на заводъ съ далекихъ конныхъ ярмарокъ. Лошадь для Макарки была все, и онъ ‘жаллъ’ ее, потому что она была, по глубокому убжденю Макарки, гораздо лучше человка.

— Разв лошадь украдетъ?— разсуждалъ Макарка.— Разв она можетъ обидть? И людей бы на свт не было, кабы не лошадь…

И самыя дикя лошади точно чувствовали любящую Макаркину руку и покорялись съ перваго раза, стоило ему только подойти. Вроятно, это былъ своего рода гипнозъ, а съ другой стороны — Макарка не зналъ страха даже передъ самыми отчаянными степняками, отъ которыхъ отказывались самые опытные наздники.

— Онъ, Макарка, хотя и дуракъ бываетъ по зимамъ, а слово такое знаетъ,— говорили про него, какъ говорили и про стараго медвжатника Ефима.

Да, лежитъ въ своей избушк всми забытый Макарка и мучится. Какой день-то сегодня: вс радуются, всмъ праздникъ, а онъ какъ привязанъ къ своей лавк. И хоть бы одна живая душа вспомнила… Съ трепетомъ слушалъ онъ церковный благовстъ,— вотъ-вотъ погонятъ коней… По улиц проходили толпы народа, кто-то говорилъ, кто-то смялся. Макаркино чуткое ухо ловило малйшй звукъ, доносившйся съ улицы. Онъ даже вздрогнулъ, когда въ протворенную дверь окликнулъ его тонкй дтскй голосокъ:

— Макарка, ты еще живъ?

— Это ты, Матрена Спиридоновна?

— Я-а… Маменька прислала туесокъ {Туесокъ, или буракъ, длается изъ бересты, иметъ форму цилиндра, съ дномъ и крышкой.} съ квасомъ… да шаньгу {Шаньга — хлбная лепешка, покрытая припекой изъ сметаны.}…

Матрена Спиридоновна, двочка лтъ семи, не сразу вошла въ избу, а сначала оглядлась кругомъ. Она жила въ сосдяхъ, и мать посылала ее къ Макарк съ разными домашними постряпеньками, квасомъ и молокомъ. Она приходилась какой-то дальней родней Макарк и по-бабьему жалла его. Двочка забгала охотно въ Макаркину избушку и сообщала больному послдня заводскя новости. Онъ любилъ слушать эту ребячью болтовню и называлъ двочку Матреной Спиридоновной. Переступивъ порогъ, двочка перекрестилась въ переднй уголъ и поставила свой туесокъ и горячую шаньгу на столъ около больного.

— Скажи матери-то спасибо, что не забыла… Коней-то еще не гонятъ?

— Нтъ, ничего еще не видать… Народу около церкви и на базар страсть сколько набралось… Вс до смерти ждутъ коней… У насъ, сказываютъ, буланая-то кобыла захромала… А у Вахрамевыхъ вороного жеребца медвдь хваталъ… у Нетуниныхъ гндой меринъ потерялся, и копытъ, слышь, не нашли.

По условю найма, пастухи при потер лошади отъ несчастнаго случая — медвдь задралъ или сама пала отъ болзни — обязаны доставлять хозяину ея копыта, а иначе платятъ полную стоимость потерянной лошади. Двочка говорила, какъ большая, и личико у нея было серьезное, какъ у большой. Она была черноволосая и смуглая, съ большими круглыми глазами и тоненькой косичкой. Мать по-старинному одвала ее въ сарафанъ. Бгала она, конечно, босая отъ снга до снга.

— Матрена Спиридоновна, а ты бы сбгала на базаръ,— просилъ Макарка.— Погляди, какъ выгонятъ коней на гору, и прибги мн сказать…

— Поди, ужъ выгнали,— тономъ большой отвтила двочка.— Скоро на церкв трезвонить будутъ…

— Ну, такъ ступай, милая… Какъ пыль покажется на дорог — значитъ, коней гонятъ, ну, ты и бги стрлой.

— Ужъ я-то живой рукой обернусь, Макарка. Какъ ящерка прибгу къ теб…

— Вотъ-вотъ… Ступай съ Богомъ.

— И то пойду. Тятька съ уздой ушелъ за кобылой-то…

— Можетъ, встрнешь Парена… знаешь, кривой Паренъ? Ну, такъ скажи ему отъ Макара Иваныча поклончикъ да спроси, будетъ ли сегодня гоняться соловая кобылка кузнеца Сиволобова. Самъ-то онъ померъ, а остался зять… Потомъ узнай отъ Парена, каке друге кони будутъ гоняться.

Когда двочка убжала, Макарка вспомнилъ, что забылъ ей сказать о двухъ лошадяхъ, которыхъ некому было взять изъ табуна въ гости. У одной по весн умерли отъ горячки и хозяинъ и хозяйка, а другой хозяинъ попалъ въ острогъ и дома остались одни ребята.

— Эхъ, сиротами придутъ кони къ празднику-то,— думалъ вслухъ Макарка.— Некому и кормить будетъ… Другихъ-то всхъ разберутъ, а эти въ загон сиротами останутся.

Макарка лежалъ на своей лавк и волновался. Въ его воображени рисовался цлый рядъ самыхъ обидныхъ картинъ. Да, кажется, давно ли онъ все лто проводилъ въ горахъ съ табуномъ… Что могло быть лучше такого кочевья? Цлый день верхомъ на лошади, а вечеркомъ съ другими пастухами у своего балагана. Курится огонекъ, идутъ разговоры, пастушьи собаки изъ киргизскихъ волкодавовъ стерегутъ собранный въ загоны табунъ… Хорошо лтомъ въ горахъ… пахнетъ свжей травой… наноситъ дымкомъ отъ лошадинаго курева, которое раскладывалось для отгона одолвавшихъ коней комаровъ и мошкары… Короткй, но бодрый сонъ. Утромъ еще стелется густой туманъ по трав, а Макарка ужъ въ сдл… Онъ слышитъ, какъ фыркаютъ лошади, какъ играютъ молодые жеребята, какъ зовутъ ржаньемъ кобылки оставшихся въ табун жеребятъ… Хорошо. Весело на душ… А солнце всходитъ надъ горами, такое большое, безъ лучей, и быстро подбираетъ ночную росу…

— Хошь бы однимъ глазомъ Господь привелъ взглянуть,— продолжаетъ думать Макарка.— Поглядлъ бы и померъ… Ей-Богу, сейчасъ бы померъ, а не маячилъ бы напрасно. Прибираетъ же Господь другихъ, а меня, видно, забылъ.

Отзвонили въ церкви, а Матрена Спиридоновна не возвращалась. Макарка ‘услышалъ тишину’ — это табунъ спускался съ горы къ заводской плотин, и вся толпа замерла. Онъ помнилъ этотъ моментъ, когда еще былъ мальчишкой, и потомъ, когда мчался впереди всхъ съ длиннымъ пастушьимъ хлыстомъ. Вотъ слышится надвигающйся гулъ отъ тысячи конскихъ копытъ… перезвонъ боталъ {Богало — большое колокольце, которое надвается на лошадей, отбивающихся изъ табуна.}, окрики пастуховъ… хлопанье пастушьихъ хлыстовъ… Табунъ прогонялся по улиц, гд стояла избушка Макарки. Звуки нарастали, ширились… А онъ, безпомощный, жалкй, забытый всми, дышалъ ими, если такъ можно выразиться… Вотъ уже совсмъ близко… Макарка зналъ, что табунъ ведетъ главный пастухъ Спирька Косой, и слышалъ, какъ онъ ловко орудовалъ своимъ хлыстомъ. Прежде, бывало, впереди табуна скакалъ Макарка, а теперь его смнилъ Спирька Косой…

Табунъ пронесся подъ окнами Макаркиной избушки. Лошади жались одна къ другой, сбивались съ ноги, бросались по сторонамъ… И опять хлопанье пастушьихъ хлыстовъ, веселый топотъ, неясный гулъ уходившей впередъ головки табуна.

— Господи, хоть бы поглядть однимъ глазкомъ!— стоналъ Макарка, напрасно стараясь подняться на локти.

III.

Матрена Спиридоновна вихремъ донеслась до церковной ограды и сейчасъ же забыла о своемъ поручени, потому что именно въ этотъ моментъ на гор показалось облако пыли.

— Гонятъ!.. Гонятъ!..— послышались голоса.

Двочка вмст съ другими бросилась на берегъ пруда и замерла въ ожидани. Табунъ спускался съ горы широкой лептой, оставляя за собой столбы ныли. Вотъ уже голова табуна скрылась за первыми избушками улицы Пеньковки… Слышенъ далекй топотъ и звонъ боталъ… Вотъ показался впереди табуна главный пастухъ Спирька Косой и началъ сдерживать напиравшихъ молодыхъ лошадей,— нужно было провести табунъ по узкой заводской плотин, гд он могли столкнуть другъ друга въ воду.

— Вонъ нашъ — Воронко!— кричалъ кто-то, хотя на такомъ разстояни и трудно было узнать свою лошадь.— Ей-Богу, онъ… А Спирька ловко зажариваетъ, косой чортъ!..

Плотина нсколько задержала движене табуна, и онъ двинулся полнымъ ходомъ только по улиц, которая вела мимо избушки Макарки прямо къ церкви. Толпа замерла… Вотъ вылетлъ изъ-за угла на своемъ гндомъ иноходц Спирька Косой и оглушительнымъ хлопаньемъ своимъ длиннымъ пастушьимъ хлыстомъ принялся загонять молодыхъ лошадей къ изгороди за базаромъ. Въ голов табуна всегда бжали самыя молодыя лошади, въ средин держались матки со своими жеребятами, а въ хвост скромно бжали старыя, опытныя лошади, которыхъ выгоняли съ горныхъ пастбищъ уже не первый разъ.

Конные пастухи были сегодня героями дня и проявляли много совершенно ненужной энерги. Отгулявшяся за два мсяца лошади тоже выказывали излишнюю бодрость и не узнавали своихъ хозяевъ, особенно молодыя, которыя совсмъ одичали.

— Съ праздникомъ, народъ православный!— здоровался Спирька Косой, слзая со своего взмыленнаго иноходца.— Получайте дорогихъ гостей…

Это былъ самый торжественный моментъ. Вс наперебой бросились разбирать своихъ воронковъ, чалокъ, рыжихъ и гндыхъ, чтобы вести домой въ гости. Отдльно стояли хозяева задранныхъ медвдемъ лошадей. Для нихъ не было праздника… Вынуть изъ живого хозяйства лошадь много значитъ, особенно, когда въ большинств случаевъ не на что купить другую. Матрена Спиридоновна разыскала свою буланую кобылу, а когда отецъ надлъ на нее узду, торжественно повела ее домой, гд уже было приготовлено и сно, и овесъ, и ржаные сухари, круто посыпанные солью. Кобыла отгулялась на диво и даже излишне раздула животъ. Дома уже ждали гостью. Вс ласкали ее, совали куски хлба, гладили и не знали, чмъ и какъ проявить свою радость.

— Очень ужъ животъ у нея великъ,— говорила мать.— Тяжело ей потомъ будетъ возы-то возить.

— Ничего, животъ-то на работ въ одну недлю подберетъ,— успокаивалъ ее отецъ.— За зиму-то въ ниточку вытянется…

Съ далекаго перегона лошадь нельзя было поить, и ее поставили къ сухому сну выстояться и подобрать потъ. Матрена Спиридоновна не отходила отъ нея и раза три даже пролзла подъ брюхомъ безъ всякой надобности, а такъ, для озорства. Кобыла была умная и смотрла на нее такими добрыми глазами.

Когда уже сли обдать, Матрена Спиридоновна вспомнила о Макарк. Она всплеснула руками и проговорила въ ужас:

— Мамынька, вдь Макарка-то зачмъ-то послалъ… шибко наказывалъ, а я и забыла…

— Дорогой, видно, потеряла?— шутилъ отецъ.

— Ничего, вотъ понесешь ему чашку горячихъ штецъ, такъ онъ теб въ другой разъ скажетъ,— успокаивала мать.— Охота и ему горяченькаго-то похлебать… Тоже всмъ праздникъ.

Макарка лежалъ одинъ, изнывая отъ тоски. Когда появилась Матрена Спиридоновна съ чашкой дымившихся щей, онъ ничего не сказалъ ей, а только поморщился.

— Макарушка, голубчикъ, прости ты меня ради истиннаго Христа,— слезливо говорила Матрена Спиридоновна, переступая съ ноги на ногу.— Какъ есть все перезабыла, что ты мн наказывалъ… До базара бжала — все помнила, а тутъ и забыла, какъ къ церкви подбжала.

— Ладно, ладно, Богъ тебя проститъ… А ты сбгай еще разъ…

— Какъ ящерка побгу…

— Ну, такъ ты бги къ пригону… да… тамъ дв лошади должны оставаться… ихъ некому взять… Одна-то Савоськи Конюхова, который по весн померъ отъ горячки вмст съ хозяйкой, а другая Ефрема Коврыгина, который въ острог сидитъ… Поняла?

— Все до ниточки поняла, Макарка…

— Ну, такъ ты погляди и прибги сказать… Да не забудь, смотри.

Двочка побжала къ пригону во весь духъ, чтобы быстрй загладить вину. Она вернулась раньше, чмъ Макарка ожидалъ.

— Ишь какая востроногая!— похвалилъ Макарка.

— Стоятъ… об… въ пригон…— разсказывала Матрена Спиридоновна, едва переводя духъ.— Савоськина-то сивая… а коврыгинская гндая… блоглазая… лвое ухо порото… Ребятишки-то прибгали… и по кусочку принесли… коврыгинске-то вотъ какъ ревутъ…

— Такъ, такъ… Ахъ, какъ это нехорошо!— жаллъ Макарка.— Вдь скотина тоже понимаетъ, сердечная… Вс кони по домамъ разобраны, а эти сиротами остались… нехорошо и даже гршно…

Подумавъ немного, Макарка прибавилъ:

— Вотъ что, Матрена Спиридоновна, бги-ка ты живымъ духомъ къ церковному старост Маркелу… Знаешь, гд живетъ?

— Ну вотъ…

— Ну, такъ придешь къ нему и скажи, что, молъ, меня прислалъ къ теб Макарка и слезно просилъ принять въ гости коней-то осиротлыхъ… Такъ и скажи. Лучше, молъ, нищему не подать, а богову скотину накормить… Богатый Маркелъ-то, и душа въ мъ добрая, ежели не пьянъ… Ну, такъ поскоре, Матрена Спиридоновна.

Церковный староста Маркелъ выслушалъ внимательно ‘посла’, тряхнулъ головой и сказалъ:

— Правильно говоришь, птица… Макарка-то поумне насъ себя обо значилъ, что про чужую скотину не забылъ. Настоящй, значитъ, пастухъ, а вотъ другихъ-то такихъ и не осталось. Я-то торопился изъ церкви домой и не доглядлъ, каке копи остались въ пригон. Скажи Макарк-то поклончикъ да еще скажи, что староста Маркелъ позаботится обо всемъ…

Когда Матрена Спиридоновна вернулась, Макарка лежалъ на полу мертвый. Онъ, очевидно, хотлъ переползти со своей лавки къ окну, но по дорог умеръ отъ натуги.

1904.

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ

МАКАРКА.Разсказъ.

Читайте также:

МАКАРКА.
Разсказъ.