Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ СЕДЬМОЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916
ДВА ЗАВЩАНІЯ.
Разсказъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Два завещания, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1897
Время на прочтение: 35 минут(ы)
Павелъ Васильевичъ проснулся очень рано, какъ всегда. Онъ нсколько времени лежалъ на своемъ лоз съ закрытыми глазами, что-то соображая. Это было его привычкой. Во-первыхъ, что было вчера — купилъ живого налима на базар, котораго по ошибк съли сибирскія монашины (Павелъ Васильевичъ по этому поводу немного посердился, но изъ принципа подавилъ накипавшее негодованіе — разв стоитъ сердиться на бабъ?), потомъ встртилъ новаго урядника (назначили какого-то мальчишку!), потомъ заходилъ къ попу за газетами поспорить о политик, по попа увезли куда-то съ требой, и пришлось уйти въ клубъ раньше обыкновеннаго. Позвольте, что было въ клуб? Да, да… Иванъ Митричъ остался въ пяти безъ четырехъ и чуть не подрался съ партнеромъ, хотя самъ кругомъ виноватъ, потому что козырнулъ лишній разъ, а потомъ просчиталъ отыгранную девятку трефъ у Николая Парфеныча. Съ Иваномъ Митричемъ это случается — все играетъ ничего, а тутъ вдругъ точно на пень надетъ. Много смялись. Потомъ въ конц чуть-чуть не вышелъ скандалъ изъ-за соборнаго дьякона, который повадился ходить въ клубъ играть на бильярд. Удивительно, что смотритъ Иванъ Митричъ, а еще исправникъ. Павелъ Васильевичъ, какъ сквозь сонъ, припомнилъ, что онъ громогласно началъ обличать дьякона — не подобаетъ такое упражненіе духовному сану, а дьяконъ замахнулся на него кіемъ. Всего обидне въ этомъ послднемъ было то, что дьяконъ непьющій и былъ трезвый, какъ всегда,— значитъ, онъ совершенно не уважаетъ Павла Васильича Размахнина. Онъ, т.-е. Павелъ Васильичъ, страшно разсердился и безъ шапки бгалъ жаловаться соборному протопопу о. Арсенію, но протопопъ уже спалъ, и Павелъ Васильичъ такъ и вернулся безъ шапки домой.
‘Все-таки надо проклятаго дьякона ущемить,— соображалъ Павелъ Васильичъ дальше.— Онъ не знаетъ, кто я… Ххе-е! Побывалъ бы раньше у меня въ лапахъ, когда я былъ исправникомъ. Разв такіе прежде были исправники, какъ Иванъ Митричъ? дешь — землетрясеніе, вопль… Не сталъ бы дьяконъ кіемъ замахиваться’.
Месть дьякону входила уже въ планъ наступавшаго дня. Нужно будетъ дло обмозговать основательно, чтобы ни сучка ни задоринки. Раздумавшись о духовномъ сан, Павелъ Васильичъ опять вспомнилъ сибирскихъ монашинъ.
‘Что он, въ самомъ-то дл, живутъ у меня? Прідутъ неизвстно откуда и живутъ, какъ дома. Что у меня, двичій монастырь? богадльня? И то Николай Парфенычъ какъ-то игуменомъ назвалъ… Сегодня же прогоню всхъ монашинъ. Довольно, пожили… Пусть идутъ къ протопопу Арсенію и живутъ у него, сколько хотятъ’.
Когда Павелъ Васильичъ что-нибудь думалъ, то всегда сердился. У него такъ ужъ была устроена голова. Да и какъ было не сердиться, когда все кругомъ было устроено точно на зло Павлу Васильичу, и чмъ дальше, тмъ хуже разрасталось это зло. Павелъ Васильичъ слъ на своей кровати, кого-то обругалъ въ пространство и закашлялся. Онъ страшно кашлялъ по утрамъ. Сегодня кашель особенно донялъ Павла Васильича, и онъ со злобой припомнилъ слова пропадинскаго доктора Онтолова:
— У васъ, Павелъ Васильичъ, два кашля — утромъ кашель застарлаго алкоголика, а ночью — чахоточнаго. Вы непремнно умрете, если не бросите пить…
Удивительно глупый человкъ этотъ докторъ. Какой же человкъ не умретъ? И кто этого не знаетъ? Вс умрутъ въ свое время, вмст съ другими и самъ докторъ, со всей своей медициной. Сегодня у Павла Васильича показалась кровь горломъ, на что онъ не обратилъ особеннаго вниманія. Случалось это съ нимъ и раньше, когда онъ еще фельдъегеремъ скакалъ по всей Сибири, какъ хорошій волкъ. Надо напиться горячаго чаю, и все пройдетъ. Монашины ужъ, наврно, сидятъ за самоваромъ.
Павелъ Васильичъ накинулъ старый бухарскій халатъ, на босую ногу надлъ стоптанныя туфли и подошелъ къ зеркалу, что длалъ очень рдко.
— Да, хорошъ…— бормоталъ онъ, разглядывая свою особу.
На него смотрло изъ зеркала испитое, сморщенное, покрытое синеватыми жилками лицо. Глаза были красные и слезились, рыжіе щетинистые усы и совсмъ сдыя баки, по-николаевски проведенныя отъ уха къ усамъ, придавали этому лицу суровое выраженіе. Сдые волосы на голов подстрижены были щеткой, а длинная жилистая шея походила на гусиную. Вообще, хорошаго было немного, и Павелъ Васильичъ самому себ укоризненно покачалъ головой. Эхъ, куда что двалось, подумаешь, а еще и шестидесяти лтъ нтъ. Вонъ купецъ Митюхляевъ, такъ ни одного сдого волоса, только толстетъ да краснетъ. Павелъ Васильичъ опять разсердился — купецъ Митюхляевъ былъ его единственный врагъ во всемъ Пропадинск. А отчего? Очень просто — разбогатлъ, раздулся, какъ клопъ, вотъ и злится.
Домикъ у Павла Васильича былъ небольшой, деревянный, выходившій на улицу пятью окнами и зеленымъ палисадникомъ. Онъ вообще былъ устроенъ уютно, какъ снаружи, такъ и внутри, напоминая то время, когда Павелъ Васильичъ былъ женатъ. Онъ и сейчасъ женатъ, но только жена убжала отъ него уже лтъ пятнадцать, когда онъ состоялъ еще подъ судомъ. Между тмъ Павелъ Васильичъ былъ склоненъ къ семейной жизни и ревниво сохранялъ свое гнздо. Жилъ онъ въ трехъ комнатахъ — спальня, кабинетъ и гостиная, а дв пустовали. Все хозяйство вела старая кухарка Аниса, которая, какъ хозяинъ, тоже была вчно чмъ-то недовольна и относилась къ хозяину, какъ къ своему злйшему врагу. Не проходило дня безъ горячихъ сценъ, причемъ въ выраженіяхъ не стснялись. Кром своей сварливости, Аниса отличалась набожностью и поэтому прикармливала разныхъ подозрительныхъ странниковъ, а въ послднее время напустила въ свободныя дв комнаты монахинь. Павелъ Васильичъ не отличался религіознымъ рвеніемъ и всхъ монашествующихъ называлъ дармодами. А тутъ они развелись въ его собственномъ дом, какъ черные тараканы.
— Аниса!— крикнулъ къ гостиной Павелъ Васильичъ, не разсчитывая на отвтъ.— Аниса!.. Эй, ты, старая корга!.. Аниса!.. Да ты умерла недавно, что ли?.. Аниса!.. анаема!..
Голосъ у Павла Васильича не отличался свжестью, особенно, когда онъ кричалъ и доходилъ до высокихъ нотъ. Въ общемъ этотъ голосъ напоминалъ бой старинныхъ часовъ.
— Вдь слышитъ, анаема,— обозлился окончательно Павелъ Васильичъ, набивая трубку съ длиннымъ чубукомъ.— Вотъ я теб покажу…
Запахнувъ полы халата и размахивая грозно трубкой, Павелъ Васильичъ по коридору отправился въ кухню, но на полдорог остановился — дверь въ комнату монахинь была открыта, и онъ увидлъ ихъ чинно сидвшими около самовара. Одна была старуха, сестра Маргарита, а дв помоложе — сестра Таисія и послушница Антонида. Послднюю можно было назвать даже хорошенькой. Монахини встали и низко поклонились грозному домовладык.
— Что за люди?!— грянулъ Павелъ Васильичъ.— Паспорта есть?
— Чтой-то, Павелъ Васильичъ…— ласково заговорила Маргарита, длая смиренное лицо.— Второй годъ живемъ вмст, слава Богу, а ты выдумалъ паспортъ требовать. Вотъ садись съ нами чайку попить…
— Дармодки вы!— ворчалъ Павелъ Васильичъ, присаживаясь къ столу.— Я бы васъ въ военную службу отдалъ…
— Ужъ тоже и скажешь: какая же военная служба бабамъ.
— А такая… Тамъ бы научили, какъ чужой хлбъ сть.
Послушницы смотрли на хозяина равнодушными глазами, потому что такіе разговоры повторялись каждый день.
— Ты со мной разговаривать?!— грянулъ Павелъ Васильичъ, замахиваясь на Маргариту трубкой.— Сейчасъ вонъ! Слышали, вонъ! вонъ! Убирайтесь къ Митюхляеву или къ о. Арсенію и живите у нихъ… Сейчасъ же!..
— Куда ни пойдемъ, сироты?— плаксиво заговорила Маргарита.
— А мн какое дло? Вонъ!.. Чтобы и духу вашего не было…
— Да ты не сердись, Павелъ Васильичъ… Вредно это бываетъ человку, который ежели…
— Что ежели?
— Побойся хоть смертнаго часа…
Павелъ Васильичъ плюнулъ и убжалъ къ себ. Вотъ проклятый бабій языкъ… Тоже и скажутъ: смертный часъ. Павелъ Васильичъ забылъ только одно, что уже въ теченіе пяти лтъ продолжается эта комедія съ разными варіаціями. Сколько разъ онъ покушался выдворить изъ своего дома ‘черную команду’, какъ онъ называлъ монахинь, и каждый разъ наскакивалъ на этотъ ‘смертный часъ’. Собственно говоря, онъ и смерти не боялся, а все-таки оно непріятно. Теперь онъ вторично подошелъ къ зеркалу и продлалъ разныя манипуляціи, которымъ научился у доктора: стоялъ на одной ног, закрывалъ одинъ глазъ, вытягивалъ руку впередъ, растопыривъ пальцы, высовывалъ языкъ — вс эти опыты были не въ его пользу.
— А что, ежели я и въ самомъ дл умру?— подумалъ невольно Павелъ Васильичъ, и его охватила какая-то холодная дрожь… Смерть… Что такое смерть? Докторъ, конечно, вретъ, и монахини тоже врутъ, а все-таки оно того…
Павелъ Васильичъ даже закрылъ глаза, представляя себя уже лежащимъ въ гробу.
Павелъ Васильичъ долго ходилъ по комнат, неистово посасывая трубку и продолжая кашлять. У него что-то кружилось въ голов, точно онъ опять куда-то халъ, какъ въ молодые годы, когда служилъ сибирскимъ фельдъегеремъ.
— Ахъ, чортъ возьми! Этакъ и въ самомъ дл подохнешь,— вслухъ думалъ онъ, размахивая чубукомъ.— Рразъ — и готово дло.
Нужно было что-то такое предпринять, что-то такое устроить и сдлать совсмъ особенное. Въ голов Павла Васильича, какъ осеннія тучи, быстро понеслись невеселыя мысли. Ну, умретъ — прідетъ жена и заберетъ свою законную седьмую часть, потомъ есть гд-то два племянника — они разберутъ все остальное. Домъ, конечно, продадутъ, и въ немъ будетъ жить кто-то другой. Да, тотъ другой, который не строилъ этого дома, не хлопоталъ, не заботился, а просто пришелъ и слъ на готовое. На своемъ вку Павелъ Васильичъ достаточно насмотрлся на наслдниковъ всякаго рода. Милліонныя состоянія разлетались прахомъ, какъ дымъ. Для чего же и для кого Павелъ Васильичъ наживалъ? Ему вдругъ захотлось что-нибудь оставить посл себя, чтобы его кто-то помнилъ.
— Нтъ, надо составить духовную,— ршилъ Павелъ Васильичъ и обрадовался, что такъ просто разршается вопросъ.— Пусть вс поминаютъ Павла Размахнина. Да, я имъ покажу!.. Наслдники-то, наслдники какъ разлетятся къ наслдству… ха-ха!.. А вотъ вамъ, получи и не потеряй. А вдь я не умру, что заблаговременно составлю духовную. Какъ это я раньше объ этомъ не подумалъ? Именно, вкъ живи — вкъ учись, а дуракомъ умрешь.
Прежде всего, конечно, нужно было привести въ порядокъ вс свои дла. Большихъ денегъ у Павла Васильича не было, но про черный день было кое-что сбережено. Онъ прислъ къ своему письменному столу и долго рылся по всмъ ящикамъ, выбирая всевозможные документы. Правда, ихъ было не особенно много, и все велось въ строгомъ канцелярскомъ порядк. Павелъ Васильичъ долго что-то высчитывалъ, соображалъ, проврялъ себя на счетахъ и хмурился. Да, нужно развязаться со всмъ этимъ хламомъ.
— А наслдники-то, вроятно, ждутъ не дождутся, когда любезный дядюшка подохнетъ… Х-хаа!.. А вотъ вамъ…
Павелъ Васильичъ досталъ листъ чистой бумаги, осмотрлъ съ особеннымъ вниманіемъ перо и вывелъ круглымъ канцелярскимъ почеркомъ:
‘Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Находясь въ здравомъ ум и твердой памяти, я, нижеподписавшійся, надворный совтникъ Павелъ Васильевъ Размахнинъ, завщаю все свое движимое и недвижимое имущество…’
Тутъ перо остановилось. Кому, въ самомъ дл, завщать? Павелъ Васильичъ задумался. Удивительно, какъ это ему раньше ничего подобнаго не приходило въ голову. А вдь это самое главное. И чтобы никто-никто ничего не зналъ, а какъ вскроютъ завщаніе, тогда… Нтъ, позвольте, нужно серьезно подумать. Купцы жертвуютъ на поминъ души въ монастыри, на богоугодныя заведенія, на нищую братію — ну, и пусть жертвуютъ. Наслдники да опекуны все равно растащутъ — вотъ теб и нищая братія. Павелъ Васильичъ разсердился…
— Ахъ, чортъ возьми!.. Не привыкъ я эти кляузы строчить…
Онъ подошелъ къ окну и долго смотрлъ на улицу. Лтній день былъ сренькій. Накрапывалъ мелкій дождь. Нахохлившіяся галки тяжело перелетали по горбившимся крышамъ деревянныхъ рядовъ. Дальше блла соборная колокольня и неуклюже поднималась желтая пожарная каланча. По улиц медленно катились крестьянскія телги. Въ рядахъ уже начиналась торговая суета. Пропадинскіе прасолы отличались большой живостью характера. Въ хорошую погоду Павелъ Васильичъ иногда рано утромъ выходилъ на базаръ въ одномъ халат. Походитъ, посмотритъ, нтъ ли чего новаго, покалякаетъ — глядишь, время и прошло незамтно. Его вс знали, и онъ всхъ зналъ. Это тоже было пріятно, хотя мальчишки и кричали иногда вслдъ:
— Змй выползъ… змй!..
Эта кличка осталась за Павломъ Васильичемъ еще отъ блаженнаго времени, когда онъ былъ исправникомъ. Онъ не обижался, а только останавливался, грозно смотрлъ въ сторону прятавшихся по заугольямъ шалуновъ и, погрозивъ пальцемъ, говорилъ:
— Вотъ я вамъ покажу змя!..
Теперь, благодаря ненастью, нельзя было итти въ одномъ халат, да и дло выходило совсмъ особенное. Павелъ Васильичъ одлъ съ особеннымъ вниманіемъ крахмальную манишку и досталъ изъ гардероба суконную черную пару.
— Да, надо будетъ толкнуться къ нотаріусу,— думалъ онъ вслухъ, встряхивая сюртукъ.— Онъ, хотя и плутъ, а свое дло знаетъ. Да… Значитъ, первымъ дломъ къ нему. Тоже недурно посовтоваться съ протопопомъ… Такъ, будто къ слову.
Онъ надлъ верхнее пальто, суконную фуражку съ бархатнымъ чернымъ околышемъ и вышелъ на крыльцо. Къ чему этотъ дурацкій дождь идетъ? По привычк Павелъ Васильичъ покрестился на соборъ и пошелъ рядами,— ближняя дорога къ нотаріусу. Только перейти соборною площадь — тутъ теб и нотаріусъ. По дорог Павелъ Васильичъ здоровался съ торгашами и по привычк спрашивалъ, какъ дла.
— Ничего, Павелъ Васильичъ, прыгаемъ помаленьку.
У одной мучной лавки Павелъ Васильичъ остановился. У двери на деревянномъ стул сидлъ старикъ съ окладистой сдой бородой и въ серебряныхъ большихъ круглыхъ очкахъ.
— едору Силантичу, здоровался Размахнинъ, соображая, что старикъ, наврно, уже написалъ свою духовную и что съ нимъ недурно посовтоваться.
— Здравствуй, Павелъ Васильичъ. Куды наклался?
— А такъ… вообще… Ну, какъ торговля?
— Ничего, слава Богу. Живемъ, нога за ногу не задваемъ.
Павелъ Васильичъ прислъ на стулъ и закурилъ папиросу. Старикъ поморщился,— онъ придерживался старой вры и не выносилъ табачниковъ.
— Вотъ все что-то нездоровится,— началъ Павелъ Васильичъ.— Старость приходитъ.
— Какіе еще твои года — такъ, середка на половин. А здоровье отъ Бога… Кому ужъ какъ доведется.
— Служба была тяжелая, едоръ Силантичъ. Вотъ и сказывается. Когда былъ фельдъегеремъ, по недл, не спавши, выгонялъ концы. Душу, бывало, всю вытрясешь… Стоя спишь, какъ деревянный.
— На что тяжеле…
Пришелъ какой-то покупатель и отвлекъ старика. Павелъ Васильичъ терпливо дождался, когда они кончатъ. Когда едоръ Силантичъ вышелъ и слъ на свой залощенный стулъ, Павелъ Васильичъ проговорилъ какъ-то неожидаино для самого себя:
— А я иду, едоръ Силантичъ, къ нотаріусу… да… Надо духовное завщаніе составить на всякій случай…
— Что же, доброе дло. Не лишнее… И наслдникамъ безъ сумлнія, значитъ, кому и что.
Старикъ пожевалъ губами, посмотрлъ на Павла Васильича поверхъ очковъ и прибавилъ уже другимъ тономъ:
— Особенное это дло, Павелъ Васильичъ.
— Какъ особенное? Такое же, какъ и всякія другія гражданскія дла.
— Такъ да не такъ, Павелъ Васильичъ… Ну-ка, какъ начинается духовная-то: Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Такъ?!
— Что же изъ этого? Это только форма…
— Ну, не совсмъ… Тутъ дло душевное, прямо на совсть. Тутъ ужъ, братъ, нечего вилять. Живемъ-то мы такъ и этакъ, а духовную-то надо съ чистой совстью писать. Ты вотъ къ нотаріусу собрался, ну, онъ возьметъ съ тебя деньги, и что теб угодно, то и напишетъ.
— За этимъ и иду.
— А вотъ и не за этимъ, Надо подумавши… Живемъ же, такъ все гршимъ, а тутъ надо по совсти, по чистой. Пряменько сказать, можетъ, у тебя врагъ какой есть…
— Всего одинъ: Егоръ Антонычъ Митюхляевъ, то-есть онъ на меня шестой годъ сердится.
— Вотъ, вотъ… Какъ-то ты съ нечистой совстью духовную-то будешь писать?
— Что же я, по-твоему, долженъ сдлать?
— Очень даже просто: итти и помириться съ Егоромъ Антонычемъ.
— Я? къ Егорк?
Павелъ Васильичъ вскочилъ, какъ ужаленный.
— А ты не сердись,— спокойно продолжалъ едоръ Силантичъ, точно онъ читалъ какую-то книгу.— Можетъ, и окромя Митюхляева найдутся люди.
— Вчера въ клуб чуть съ дьякономъ не подрался…
— Ну, это пустое. Ты старое-то, старое пообдумай… Служба-то у тебя, Павелъ Васильичъ, была аховая. Немало, поди, на своемъ-то вку народу изувчилъ.
— Я?! Да вдь это не я, а моя служба… Вотъ живу въ Пропадинск у васъ пятнадцатый годъ — разв тронулъ кого пальцемъ?
— Это ужъ извстно, что не привязанъ и медвдь не пляшетъ.
— Вотъ то-то… А назначь меня опять, да я вверхъ дномъ весь уздъ переверну… Раздавлю, какъ лягушекъ.
— Ахъ, Павелъ Васильичъ, скоръ ты очень на руку, а время-то ужо не то. Пока вотъ ты отдыхалъ отъ своей службы, морду-то и отмнили. Напрочь нын морда отмнена. Значитъ, не моги…
Навелъ Васильичъ поникъ головой. Да, старикъ былъ правъ… Онъ посидлъ еще немного и какимъ-то упавшимъ голосомъ спросилъ, неестественно улыбаясь:
— Такъ, значитъ, ддушка, къ Егору Антонычу на поклонъ итти?
— Не для себя пойдешь, а для своей души.
Размахнинъ показалъ жилистый, костистый кулакъ и вмсто нотаріуса побрелъ домой.
Цлыхъ три дня Павелъ Васильевичъ не показывался изъ дому. Онъ ходилъ изъ угла въ уголъ по комнатамъ, страшно курилъ и все что-то бормоталъ себ подъ носъ, точно съ кмъ спорилъ. Иногда онъ начиналъ хрипло хохотать и швырялъ трубку.
— Матушки, да никакъ нашъ-то змй совсмъ рехнулся?— шептала кухарка Анонса, прячась въ комнат монахинь.— Еще задушитъ, гршнымъ дломъ.
— Ничего, отойдетъ,— успокаивала ее Маргарита.— Онъ только снаружи себя оказываетъ неистовымъ, а середка-то вся добрая. Кто-нибудь обидлъ, надо полагать.
— Да вдь глядть-то на него одна страсть: какъ вытаращитъ глаза, какъ зыкнетъ… Тоже живъ человкъ смерти боится.
Въ теченіе этихъ трехъ дней Павелъ Васильевичъ длалъ себ самый строгій экзаменъ, перебирая всю свою жизнь. Родился онъ далеко въ Сибири, ‘изъ казачьихъ дтей’, какъ значилось у него въ формуляр. Размахнины вс числились въ ‘казачьихъ дтяхъ’,— и отецъ, и ддушка, и праддушка. Двнадцати лтъ онъ уже былъ на служб при какой-то канцеляріи, куда по доброму старому времени являлся босымъ. Такъ онъ дотянулъ до двадцати лтъ, когда опредлился въ фельдъегеря. Пашка Размахнинъ оказался лихимъ фельдъегеремъ, и по всему сибирскому тракту ямщики знали Пашку-головорза. И здоровъ былъ, и удалъ, и не жаллъ ни своихъ боковъ ни чужихъ. Еще посейчасъ по сибирскому тракту доживаютъ старики безъ зубовъ — все это ‘Пашкина работа’. Вспоминая теперь свою каторжную службу, Павелъ Васильичъ въ ужас закрывалъ глаза. А съ другой стороны, онъ чмъ былъ виноватъ: такая ужъ была проклятая собачья служба.
Именно въ этотъ боевой періодъ и произошла встрча Павла Васильича съ ныншнимъ купцомъ первой гильдіи Митюхляевымъ, который тогда ‘гонялъ ямщину’. Въ результат у ямщика Егора оказались выбитыми два переднихъ зуба. Прошло уже много лтъ. За необузданное рвеніе по служб Павелъ Васильичъ началъ получать повышенія и въ значительно короткій срокъ дослужился до исправника. Въ этомъ званіи онъ достигъ громкой извстности, какъ человкъ, который уметъ подтянуть, разнести, забрать въ ежовыя рукавицы. За свою ревность онъ былъ переведенъ на Уралъ, гд и прогремлъ на нсколько губерній своимъ казачьимъ неистовствомъ. Одно имя исправника Размахнина наводило панику. Закончилась эта боевая въ полномъ смысл карьера совершенно неожиданно, когда наступила эпоха реформъ и ‘отмнили морду’, какъ говорилъ едоръ Силантичъ. Павелъ Васильичъ не поврилъ реформамъ и попалъ подъ судъ. Выплыла масса длъ спеціально-сибирскаго характера, съ кулачной расправой, взяточничествомъ и всякимъ насиліемъ. Павлу Васильичу грозила довольно сильная кара, по онъ спасся благодаря тому, что въ его подвигахъ замшана была вся губернія. Дло разсматривалось еще при старыхъ судахъ, и Павла Васильича, отставивъ отъ должности, по тогдашней судебной терминологіи, ‘оставили въ подозрніи’. Никуда на службу со своимъ подозрніемъ поступить онъ не могъ и поселился въ Пропадинск. Самъ Павелъ Васильичъ былъ глубоко убжденъ въ собственной невинности, какъ и въ томъ, что его призовутъ.
— Да-съ, вспомнятъ и призовутъ,— увренно говорилъ онъ.— Тогда я имъ покажу ужъ не то… да-съ. Все равно, сколько ни поживутъ, а безъ меня не обойдутся. Безпорядокъ везд, малодушіе, а я ихъ и подтяну всхъ, всхъ до одного. За что меня судили-то? Судятъ и сами не знаютъ за что… А я все по закону… Такая моя служба. Да-съ… Пусть попробуютъ другіе такъ-то послужить. Себя не жаллъ, никого не щадилъ…
Однако Павла Васильича не призвали, и онъ озлобился. Помилуйте, такого человка забыть!.. Каждую новую реформу онъ встрчалъ съ озлобленіемъ, какъ личное оскорбленіе. Безпорядокъ и неуваженіе начальства. Народное образованіе ведетъ къ пьянству и усиленному приготовленію фальшивой монеты. А всего лучше новые суды, когда судятъ простые мужики и говорятъ простому мужику ‘вы’. Это ужъ прямой развратъ. Да, развратъ-съ!..
— Увидимъ! Посмотримъ!— грозилъ Павелъ Васильичъ неизвстно кому.
‘Состояніе подъ судомъ и слдствіемъ’ стоило Павлу Васильичу очень дорого, и въ это же время отъ него сбжала жена. Сохранились кое-какія крохи, и онъ поселился въ дешевомъ провинціальномъ городк, гд еще не остыла его недавняя громкая слава. По существу дла, многіе могли бы припомнить Павлу Васильичу его прежніе подвиги, но вс понимали, что онъ тутъ былъ ни при чемъ — такая ужъ была служба. Не онъ, такъ другой, да другой-то еще могъ быть и похуже. Только одинъ человкъ припомнилъ ему старое, именно купецъ Митюхляевъ, имвшій салотопенную заимку и винокуренный заводъ. Онъ выбился въ люди изъ простыхъ ямщиковъ и шелъ все въ гору.
Встрча произошла въ мстномъ клуб. И раньше, когда Павелъ Васильичъ былъ исправникомъ, они встрчались десятки разъ, но тогда Митюхляевъ не смлъ пикнуть, а тутъ заявилъ прямо на ‘ты’:
— А помнишь, Палъ Василичъ, какъ ты фельдъегеремъ гонялъ? Да? А меня вотъ и забылъ…
— Гд же всхъ упомнить. Мало ли народа встрчалось…
Купецъ Митюхляевъ вынулъ вставные зубы и, показывая ихъ Павлу Васильичу, проговорилъ:
— А это чья работа?.. Забылъ, какъ Егорк ямщику выставку длалъ по тракту? Онъ самый и есть…
— Да вдь я по служб…— бормоталъ сконфуженный Павелъ Васильичъ.
Свидтелями этой сцены были все новые люди: слдователь, докторъ, нотаріусъ, члены земской управы. Народъ былъ, въ сущности, хорошій, но разв они могли понимать настоящую службу? Павелъ Васильичъ даже растерялся, точно очутился среди иностранцевъ, которые не поймутъ настоящей русской рчи. А Митюхляевъ такъ и наступаетъ, такъ и ‘тыкаетъ’, такъ и задираетъ:
— Кого по всему тракту Пашкой-головорзомъ величали? И это, небось, забылъ… а? Отольется все! Изъ ямщичьихъ-то зубовъ версту можно вымостить!
Расходивщагося Митюхляева едва уняли, главнымъ образомъ, что такой откровенный разговоръ происходилъ въ общественномъ мст, а Павелъ Васильичъ былъ членомъ клуба. Инцидентъ кое-какъ замяли, но съ этого времени Размахнинъ и Митюхляевъ не кланялись и считали себя въ прав за глаза поносить другъ друга.
— Когда вздумалъ обидться человкъ!— удивлялся Павелъ Васильичъ совершенно искренно.— Побольше пятнадцати лтъ прошло, а онъ въ амбицію лзетъ… Гд же мн всхъ ямщиковъ упомнить. И, наврно, еще вретъ, потому какъ и кром меня фельдъегеря здили… Да и не стоило о пустякахъ разговаривать. Экая важность: зубы… А каково мн было лхъ учить, сиволапыхъ? Можетъ, отъ моей-то науки и купцомъ первой гильдіи сдлался. Другой бы спасибо говорилъ, а не то что фордыбачить…
Вражда продолжалась цлыхъ пять лтъ, и перевсъ какъ будто былъ на сторон Митюхляева. Павлу Васильичу казалось, что новые люди какъ-то не могутъ его понять по-настоящему, какъ онъ ни объяснялъ имъ, что такое настоящая служба. Слушаютъ изъ вжливости, а по глазамъ видно, что ничего не понимаютъ. А Митюхляевъ все шелъ въ гору и не довольствовался богатствомъ, а жаждалъ почестей. Онъ уже два трехлтія состоялъ земскимъ гласнымъ и мтилъ въ предсдатели управы.
— Тогда я покажу Пашк-головорзу, какіе бываютъ ямщики,— везд хвастался онъ.— Пусть на меня поглядятъ, когда я въ цпи выйду за всю почтенную публику и съ губернаторомъ буду чай пить. Первымъ дломъ Пашку-головорза оштрафую за что ни на есть… Пустъ чувствуетъ.
И къ такому человку итти съ повинной, какъ совтовалъ едоръ Силантичъ? У Павла Васильича даже духъ захватывало и голова начинала кружиться при одной мысли о такомъ униженіи. Помилуйте, что же это такое? За что? Этакъ Митюхляевъ-то окончательно зазнается. Павелъ Васильичъ, какъ ни перебиралъ всю срою жизнь, никакъ не могъ найти за собой вины.
— Нтъ, не виноватъ!— оправдывался онъ вслухъ предъ самимъ собой.— Начальство ослабло вконецъ — это врно. Меня позабыли — тоже врно. А когда помру, тогда вспомнятъ. Непремнно вспомнятъ… ‘Эхъ, не стало Павла Васильича,— вотъ какъ бы онъ раздлалъ всхъ и везд бы настоящій порядокъ завелъ!’ У Павла Васильича, небось, комаръ носу бы не подточилъ…
Цлыхъ три дня Павелъ Васильичъ не заглядывалъ даже въ клубъ, занятый мыслью о своемъ завщаніи. Какъ ни вертись, а завщаніе надо составлять… И едоръ Силантичъ правъ,— надо на совсть. Но какъ итти къ Митюхляеву, когда онъ, Павелъ Васильичъ, ни въ чемъ не виноватъ? Можетъ-быть, Митюхляевъ самъ себ вышибъ зубъ, а говоритъ на него.
Потомъ у Павла Васильича явилась мысль, что нужно посовтоваться съ новыми людьми, какъ и что. Умъ хорошо, а два лучше того. Въ этихъ видахъ на четвертый день онъ отправился въ клубъ. Въ Пропадинск насчитывалось всего пять тысячъ жителей, и клубъ помщался въ простомъ деревянномъ одноэтажномъ домик, выходившемъ на площадь, которая передъ нимъ была покрыта зеленой травкой. Погода поправилась, хотя вечеръ и былъ томный. Гд-то надвигалась гроза. Въ клуб было душно, а садика не полагалось, поэтому игроки располагались по-домашнему, прямо на площади. Оно даже и пріятне на свжемъ воздух. Павелъ Васильичъ еще черезъ площадь видлъ, какъ мигали огоньки на столикахъ игроковъ.
— Ого, сегодня на четыре стола винтятъ,— сообразилъ Павелъ Васильичъ, сосчитавъ пары свчъ.— Должно полагать, податной инспекторъ пріхалъ или акцизный. Митюхляевъ не въ ладахъ съ новымъ акцизнымъ…
— А, Павелъ Васильичъ!..— послышались голоса игроковъ, когда Размахнинъ подошелъ къ столикамъ.— Гд это запропалъ? Цлыхъ три дня глазъ не и называлъ. А Иванъ Митричъ опять безъ трехъ остался. Заказалъ маленькій шлемъ въ червяхъ и безъ трехъ.
— Умирать собираюсь,— хрипло отвтилъ Павелъ Васильичъ, здороваясь.
Это заявленіе было встрчено дружнымъ смхомъ. Разв можно такія вещи говорить, когда Иванъ Митричъ безъ трехъ? Игроки, какъ и вся вообще провинціальная публика, длились на толстыхъ и тонкихъ. Къ первымъ принадлежали: исправникъ Клоповъ, добродушный хохолъ, не врившій, что земля вертится, докторъ Онтоловъ, нотаріусъ Текутьевъ, а къ тонкимъ остальные — слдователь Гусевъ и акцизный новый — Меридіановъ. Какъ видно изъ этого перечня, численный перевсъ былъ на сторон толстыхъ. Этотъ смхъ покоробилъ Павла Васильича, и онъ, обращаясь къ нотаріусу Текутьеву, проговорилъ разсчитанно-громко,
— А я къ теб все собираюсь, Варсонофій Поликарпычъ. Надо какъ-нибудь духовную написать. Да.
— Духовную?— машинально спрашивалъ Текутьевъ, сдавая карты.— Что же, можно и духовную. Доброе дло.
Остальные молчали, углубившись въ свои партіи. Павелъ Васильичъ отказался, когда ему предложили попробовать счастья по двухсотой, и молча наблюдалъ за игрой. Клубные завсегдатаи приходили каждый вечеръ въ клубъ, какъ на службу, и убивали здсь время съ какимъ-то ожесточеніемъ, какъ своего злйшаго врага. Самыя ревнивыя жены были спокойны за свое семейное счастье — и проиграютъ по двухсотой пустяки, и ничего такого не будетъ. Посл каждаго роббера вс поднимались и уходили въ буфетъ. Душой общества былъ нотаріусъ Текутьевъ, который передъ каждой рюмкой говорилъ:
— И что скажетъ Европа?
Это повторялось уже третій годъ, но вс считали своимъ долгомъ смяться, хлопали Текутьева по плечу и повторяли:
— Ужъ Варсонофій Поликарпычъ тоже скажетъ!
Павелъ Васильичъ сначала наотрзъ отказался пить, а потомъ, чтобы вознаградить себя за твердость характера, сразу хлопнулъ дв рюмки. Новый акцизный немного дулся, потому что считалъ себя тоже остроумнымъ, а тутъ ужъ свой остроумецъ.
— Ну, такъ какъ, милашка, завщаніе?— спрашивалъ Текутьевъ въ третій разъ, обнимая Павла Васильича.— Можемъ… Вотъ и благородные свидтели налицо. Такую духовную составимъ, что наслдники пальчики облизнутъ.
Почему-то вс считали своимъ долгомъ вставить словечко относительно духовнаго завщанія и давали разные совты. Такъ какъ робберы не совпадали, то Павлу Васильичу приходилось пить съ каждымъ столомъ отдльно, и онъ скоро почувствовалъ замтное облегченіе. Послдніе дни его что-то давило, а тутъ онъ сдлался обыкновеннымъ Павломъ Васильичемъ. Мысль о смерти какъ-то не вязалась съ этой буфетной обстановкой и разговорами клубныхъ завсегдатаевъ.
Обыкновенно игроки расходились по домамъ, закончивъ карточные расчеты, а сегодня остались ужинать.
— Мы твое дло разсудимъ сообща,— говорилъ Текутьевъ повеселвшему Павлу Васильичу.
— Что же, я буду радъ. Оно того… И не сообразишь сразу, что и къ чему.
— Ужъ мы обсудимъ, ангелъ мой.
Ужинъ, благодаря все тому же Текутьеву, вышелъ очень веселый. Началось съ того, что Текутьевъ чуть не выпилъ рюмку уксуса вмсто водки, потомъ долго разбиралъ порціонную карточку и кончилъ тмъ, что заявилъ лакею:
— Дай мн что-нибудь посмшне…
— Консоме… антрекотъ… бефъ а-ля-модъ…— бормоталъ, какъ тетеревъ, клубный лакей, улыбаясь. Извстно, что Варсонофій Поликарпычъ принимали только осетрину по-русски, а остальное говорили для разговору словъ.
Передъ ужиномъ, конечно, опять выпили, и докторъ Онтоловъ, прожевывая ломтикъ осетроваго балыка, первый проговорилъ:
— Ну, теперь, господа, надо обсудить завщаніе Павла Васильича… Дло серьезное, во всякомъ случа.
Еще выпили по этому поводу.
— Видите ли, Павелъ Васильичъ,— продолжалъ докторъ:— какъ вы хотите составить свое завщаніе: въ пользу родственниковъ или въ пользу общества? Выясните прежде всего этотъ вопросъ…
— Родственникамъ вотъ…
Павелъ Васильичъ показалъ, что онъ оставляетъ родственникамъ, и вс опять смялись, даже акцизный Меридіановъ.
— Значитъ, въ пользу общества. Хорошо-съ… Завщанія бываютъ разныя. Одинъ англичанинъ, торговавшій пилюлями, оставилъ все свое состояніе на женскій университетъ…
— Что же, это недурно: первый университетъ въ Пропадинск,—поддержалъ доктора Текутьевъ.
Павелъ Васильичъ протестовалъ. Учить, да еще бабъ — благодарю покорно. Нтъ, не согласенъ.
— Одна француженка все свое наслдство завщала кошкамъ,— замтилъ Павелъ Васильичъ.— Самъ читалъ въ газетахъ. Такъ ужъ я лучше кошкамъ…
— Одинъ американецъ завщалъ свои деньги на постройку обсерваторіи, съ тмъ, чтобы его похоронили тамъ,— сообщилъ слдователь Гусевъ.
Тутъ вышло смшное недоразумніе, потому что Павелъ Васильичъ смшивалъ иностранныя слова, и ему долго объясняли разницу между обсерваторіей, лабораторіей и консерваторіей. Но его мннію, въ такихъ мудреныхъ мстахъ везд рзали лягушекъ и производили человка отъ обезьяны, что возмущало его въ одинаковой мр.
— Что же, тогда можно сдлать завщаніе въ пользу мстной пожарной команды,— предложилъ Текутьевъ среднюю мру.— Ты, Павелъ Васильичъ, любилъ ходить на пожары,— ну вотъ, какъ случится пожаръ, тебя и помянутъ добрымъ словомъ.
Опять пили, и опять Текутьевъ говорилъ какія-то непонятныя иностранныя слова, надъ которыми вс смялись. Павлу Васильичу начало казаться, какъ будто смются надъ нимъ, и онъ разсердился.
— Ангелочекъ, пренебреги,— уговаривалъ Текутьевъ.— Стоитъ изъ-за пустяковъ волноваться.
— Какіе пустяки! Я серьезно хотлъ посовтоваться, а вы на смхъ меня поднимаете… А еще образованные люди. Ничего вы не понимаете, вотъ что… Я хотлъ на совсть…
— Не сердись, душечка. Ну, такъ, къ слову пришлось.
Въ заключеніе кто-то посовтовалъ сдлать завщаніе въ пользу ‘Капернаума’, какъ мстные остряки называли свой клубъ. Это уже окончательно взорвало Павла Васильича, онъ плюнулъ и убжалъ.
Всть о завщаніи ‘змя’ разлетлась по всему Пропадинску. Теперь Павлу Васильичу просто нельзя было показаться на улицу. Вотъ вамъ и образованные люди… Павелъ Васильичъ пересталъ выходить на улицу и сидлъ дома. Всхъ интересовало, что могъ онъ длать. Молва уже давно приписывала ему несуществовавшія сокровища, которыя онъ скрывалъ. Говорили о сотняхъ тысячъ, награбленныхъ ‘змемъ’ во время его исправничества. Больше всего этому врили, проживавшія у Павла Васильича сибирскія монахини, а сестра Маргарита видла во сн цлыя груды кредитныхъ бумажекъ.
— И все это останется, подумаешь!— вздыхала она благочестиво.— Разв наслдникамъ угодишь? Только одн ссоры изъ-за наслдства пойдутъ.
А ‘змй’ быстро хирлъ. Онъ уже не обращался больше къ доктору. Сестра Маргарита улучила минуту утромъ, когда, по ея мннію, ‘змй’ долженъ былъ быть добре, и направилась къ нему, крестясь по дорог. Павелъ Васильичъ сидлъ у своего письменнаго стола и что-то писалъ.
— Теб чего?— грубо спросилъ онъ, не оборачиваясь.
— А пришла поговорить, милостивецъ,— храбро заявила сестра Маргарита.
— О чемъ это?— удивился Павелъ Васильичъ, оборачиваясь.— Ну, разговаривай.
Набравшись смлости, сестра Маргарита присла на стулъ, вытерла ротъ блымъ платочкомъ и безъ предисловій начала разговоръ.
— Дло къ тому идетъ, милостивецъ, что скоро ты помрешь…
— Весьма пріятно слышать… Впрочемъ, и безъ тебя знаю. Ну?
— Ну, такъ пора и о душ подумать… Будетъ гршить-то. Сказываютъ, духовную ты пишешь.
— Ахъ, ты, старая крымза… вонъ!
Сестра Маргарита едва уплела ноги и долго отплевывалась отъ тхъ словъ, которыми выпроводилъ ее неистовый ‘змй’.
Вечеромъ Павелъ Васильичъ позвалъ къ себ въ кабинетъ сестру Маргариту и въ упоръ спросилъ строго:
— Вотъ что… какъ ты, напримръ, меня понимаешь? То-есть каковъ я человкъ, по-твоему? Смотри, говори прямо.
— А ругаться не будешь?
— Смотря по даннымъ… ну?
— Какъ тебя понимать-то?— нершительно начала сестра Маргарита, подбирая слова.— Недаромъ ‘змемъ’ тебя вс величаютъ.
— Что-о?
— Змемъ, говорю… Змй и есть. Какія слова-то говоришь женскому полу да еще монашескому? А я не сержусь, потому какъ знаю, что ты это только такъ, какъ прежде на служб привыкъ разговаривать… Въ середк-то ты совсмъ добрый, самъ этого даже не знаешь.
Это признаніе растрогало Павла Васильича. У него даже показались слёзы на глазахъ. Вотъ баба, да еще монашина, а поняла его. Единственный человкъ, который его понялъ.
Непосредственнымъ результатомъ этой бесды съ сестрой Маргаритой было то, что Павелъ Васильичъ ршилъ окончательно примириться съ Митюхляевымъ.
‘Ему же будетъ хуже, если начнетъ артачиться,— соображалъ онъ.— А я его припугну смертнымъ часомъ’.
Сестра Маргарита, ободренная ласковымъ поведеніемъ ‘змя’, ршилась замолвить словечко о пожертвованіи на обитель, но ‘змй’ опять оказался змемъ и прогналъ ее, а сестра Маргарита опять плевалась, точно проглотила муху.
Долго не ршался Павелъ Васильичъ итти къ Митюхляеву. Однется, выйдетъ на улицу, постоитъ на крыльц и вернется. Разъ ужъ почти совсмъ дошелъ, всего оставалось перейти улицу, и вернулся назадъ.
— Это тебя злой духъ не пущаетъ,— объяснялъ едоръ Силантичъ.— Ему это вотъ какъ непріятно… Погляди, какъ люди ссорятся скоро — разъ и вскипло, потому что ему одно удовольствіе. А мириться-то и трудно. Ты идешь, а тебя точно кто за ноги держитъ. Надо укрпиться, Павелъ Васильичъ, преодолть себя.
Эта рчь о зломъ дух подйствовала на Павла Васильича самымъ убдительнымъ образомъ. А, злой духъ — хорошо. Онъ узнаетъ, каковъ есть человкъ Павелъ Васильичъ Размахнинъ. Вотъ теб и злой духъ…
Утромъ на другой день Павелъ Васильичъ подходилъ къ двухъэтажному каменному дому Митюхляева твердой дловой походкой. Одтъ онъ былъ офиціально, какъ во времена оны, когда представлялся разному начальству. Ворота были открыты настежь. Парадное крыльцо по-провинціальному выходило во дворъ, но Павелъ Васильичъ не вошелъ въ него, а отправился въ нижній этажъ черезъ заднее крылечко. Какъ у всхъ богатыхъ купцовъ, верхъ назначался для парадныхъ случаевъ и въ обыкновенное время стоялъ пустымъ, а вся семья жила въ низшемъ этаж, въ низенькихъ комнатахъ, гд пахло жаренымъ лукомъ, геранью и вообще чмъ-то жирнымъ. Несмотря на богатство, семья продолжала сохранять простые ямщичьи нравы и ла изъ одной большой чашки, какъ дятъ на постоялыхъ дворахъ.
Въ темной, крошечной передней, заставленной сундуками, точно посл пожара, Павелъ Васильичъ долженъ былъ нсколько разъ предупредительно кашлянуть — это замняло звонокъ. На кашель послышался голосъ самого хозяина:
— Кто тамъ?
— Это я, Егоръ Антонычъ… Можно войти?
Митюхляеву показалось, что онъ ослышался. На всякій случай онъ застегнулъ суконную ямщичью поддевку, въ какой щеголялъ дома, и вышелъ въ переднюю. Враги нсколько времени стояли молча, разсматривая другъ друга, точно встртились въ первый разъ.
— Я къ вамъ по очень важному длу, Егоръ Антонычъ,— заговорилъ наконецъ первымъ Павелъ Васильичъ, испытывая жуткое чувство новичка.— Очень нужно переговорить…
Митюхляевъ, не подавая руки, молча посторонился, давая дорогу. Павелъ Васильичъ вошелъ въ низенькую комнату, замнявшую кабинетъ и контору. У окна за конторкой стоялъ приказчикъ, сдлавшій видъ, что не замтилъ, какая птица прилетла.
— Ужо, ты бы вышелъ, молодецъ,— кинулъ ему Митюхляевъ, чувствуя, что воротъ кумачной рубахи-косоворотки начинаетъ какъ будто давить ему шею.
Это былъ обыкновенный пріемъ, когда къ Митюхляеву приходили по длу — молодецъ выходилъ на дворъ и цлые часы торчалъ гд-нибудь у калитки. Но Митюхляевъ спохватился и остановилъ его:
— Погоди, ужо мы пройдемъ наверхъ, а у тебя спшка,— объяснилъ онъ молодцу.— Господинъ Размахнинъ, пожалуйте…
Они прошли въ темный коридорчикъ, а изъ него по темной лсенк поднялись въ верхніе покои, гд совсмъ не пахло жилымъ, какъ въ дом, который сдается постояльцамъ года два и не находитъ желающихъ его занять. Митюхляевъ, переваливаясь, провелъ гостя въ парадный кабинетъ, обставленный на господскую руку, и проговорилъ:
— Садитесь, господинъ Размахнинъ…
Павелъ Васильичъ прислъ на кончикъ стула, какъ проситель, машинально оглядлъ комнату и, подбирая слова, заговорилъ:
— Дло въ томъ, Егоръ Антонычъ… да… давно собираюсь къ вамъ… да…
Красное, широкое лицо Митюхляева выразило сосредоточенное вниманіе.
Онъ тряхнулъ намасленными волосами, подстриженными по-ямщичьи на затылк отъ одного уха къ другому, погладилъ тронутую просдью окладистую бородку и крякнулъ, какъ длалъ въ затруднительныхъ случаяхъ, когда приходили къ нему просить денегъ въ долгъ. Павелъ Васильичъ точно поперхнулся какимъ-то мудренымъ словомъ, раскашлялся и сквозь слезы проговорилъ:
— Умирать собираюсь, Егоръ Антонычъ… да… Вотъ и пришелъ…
— Вамъ нужно къ господину дохтуру обратиться, господинъ Рзмахнинъ…— довольно сухо отвтилъ Митюхляевъ, длая жестъ короткой рукой съ заплывшими пальцами.
— Какой ужъ тутъ докторъ… Не къ доктору дло идетъ. Да-съ… Видите ли, началъ я составлять духовное завщаніе…
— Слышали-съ. Все по клубамъ духовныя пишутъ… Самое подходящее мсто.
— Это пустяки. Такъ случилось… Просто посмялись надо мной господа образованные люди, а мн даже совсмъ не до смху. Писалъ, писалъ завщаніе и ничего не выходитъ, ну, а тутъ меня едоръ Силантичъ и вразумилъ.
Размахнинъ подробно разсказалъ свою бесду съ почтеннымъ старикомъ и особенно подчеркнулъ коварныя дйствія злого духа. Голова Митюхляева сдлала нетерпливое движеніе.
— Такъ вотъ я и пришелъ проститься съ вами, Егоръ Антонычъ, потому, какъ вы одинъ злобитесь на меня…
— А ежели бы вы, господинъ Размахнинъ, то-есть совершенно наоборотъ, ежели бы я вамъ, къ примру, вышибъ два зуба? Вы бы сказали мн: покорно васъ благодарю, Егоръ Антонычъ?
— Ахъ, какой вы человкъ…— огорченно проговорилъ Павелъ Васильичъ.— Я о смертномъ час говорю, а вы о зубахъ. Ну что же, допустимъ, было дйствительно…
— Даже очень было-съ, господинъ Размахнинъ. Конечно, темнота тогда стояла, зврство, можно сказать, въ полной форм…
— Вотъ то-то и есть!— точно обрадовался Павелъ Васильичъ.— Я-то о чемъ говорю? Вы вотъ своихъ двухъ зубовъ не можете забыть, а у меня, можетъ, живой косточки не осталось… Ежели бы васъ посадить фельдъегеремъ да заставить пять денъ и пять ночей скакать безъ отдыху, что бы вы тогда сдлали? Вдь не по своей вол я волкомъ-то скакалъ, а притомъ какой отвтъ начальству — каждая минута на счету, чуть что — и самого въ зубы. Ежели бы вотъ васъ такъ-то погонять по Сибири лтъ пять…
— Храни, Господь! Да во сн это увидишь, да и то не обрадуешься…,
Митюхляевъ запустилъ всю пятерню въ затылокъ, долго смотрлъ въ уголъ и проговорилъ уже другимъ тономъ:
— Да, оно конечно… Господи, какъ подумаешь, и для чего все эти зврство было? Вдь вотъ можемъ же жить и безъ него…
— А вы еще то подумайте: ежели бы не я, такъ другой бы фельдъегерь, можетъ-быть, всю скулу вамъ на сторону сдлалъ…
— Бывало и такъ-съ, господинъ Размахнинъ. Только вы, значитъ, первый мн починку сдлали, а другимъ ужъ и нечего было вышибать. А обидно мн то, какъ я состою при собственномъ своемъ капитал, и вс знаютъ, что у меня зубы вышиблены. Знакъ-съ… Разсудите сами по собственному человчеству.
— Опять на это долженъ я вамъ сказать то, Егоръ Антонычъ, что разв вы одинъ безъ зубовъ-то остались? У кого изъ ямщиковъ зубы цлы? Помните, какъ генералъ военный прозжалъ на Амуръ? Что было-то? Только земля-матушка тряслась… А я бы на вашемъ мст такъ еще какъ Господа Бога благодарилъ, что, напримръ, у васъ спина цлой осталась. По тому-то времени, ухъ, какъ это было просто!..
— На что проще. Видывали мы этую самую зеленую улицу… А вдь вотъ теперь нтъ палокъ, и живы вс. Даже удивительно длается, когда вдругъ раздумаешься о старин… Одна битва была, можно сказать, битва и страхъ.
Разговорившись о старин, оба забыли главную тему. Павелъ Васильичъ начиналъ припоминать разные мудреные случаи изъ собственной жизни, а Митюхляевъ въ тактъ разсказа качалъ головой и повторялъ:
— Такъ-съ. Совершенно даже врно-съ…
Потомъ онъ прибавилъ уже другимъ тономъ:
— Ужо вы тутъ посидите малость, а я живой рукой соображу…
Павелъ Васильичъ облегченно вздохнулъ, когда Митюхляевъ вышелъ.
Дло пошло на ладъ. Отъ-нечего-длать онъ осматривалъ убранство митюхляевскаго кабинета и только покачалъ головой.
‘Экъ, чего нагородилъ разбухшій отъ денегъ ямщикъ… И рзной орховый письменный столъ, и мраморная чернильница, и портьеры на дверяхъ, и мебель, крытая тисненой кожей, и даже этажерки съ какими-то книгами. Вотъ ты и поди, а простой былъ ямщикъ, лтъ двадцать на облучк трясся, какъ гршная душа’.
Поговаривали, что Митюхляевъ пошелъ жить не совсмъ чисто, именно, что онъ ‘прикончилъ’ какого-то богатаго иркутскаго купца, который халъ съ большими деньгами на ирбитскую ярмарку. Но сейчасъ онъ объ этомъ не желалъ думать. Мало ли о комъ болтаютъ…
Митюхляевъ, дйствительно, не заставилъ себя ждать и, вернувшись, весело проговорилъ:
— Ну что же, Павелъ Васильичъ, поминать старое: кто старое помянетъ — тому глазъ вонъ. Недаромъ пословица молвится… Ужо, пойдемъ-ка въ столовую, можетъ, что и найдемъ.
А въ столовой уже призывно позванивала столовая посуда, и невидимыя руки разставляли напитки и ду. Это напомнило Павлу Васильичу доброе старое время, когда онъ везд былъ желаннымъ гостемъ, предъ нимъ заискивали и радовались, что осчастливилъ посщеніемъ самъ Павелъ Васильичъ.
— Ну, такъ какъ насчетъ духовной-то?— говорилъ Митюхляевъ, наливая первую рюмку.— Одобряю вполн… А господа напрасно на смхъ подняли.
— Мн-то теперь ужъ все равно,— уныло повторялъ Павелъ Васильичъ.— Все равно, скоро умру.
— Раньше смерти никто не помираетъ…
— Нтъ, у меня ужъ болзнь такая… Ни одинъ докторъ понять не можетъ, а только я понимаю. Да… Да и ты (съ третьей рюмки они незамтно перешли на ты) поймешь. Пыли во мн много, Егоръ Антонычъ. Можетъ, я этой самой пыли пуда три проглотилъ, когда служилъ фельдъегеремъ.
— А вдь ты врно, Палъ Василичъ…
— Да вдь я чувствую ее на язык… Значитъ, все она лежала во мн спокойно, значитъ, пыль, а теперь и начала подниматься. Ночью какъ начнетъ душить… И все какъ будто я мчусь фельдъегеромъ, и все какъ будто колотитъ меня въ таратайк, какъ пробку въ бутылк. Даже во сн кричу на ямщиковъ: ‘Па-ашолъ!’.
— И голосина у тебя былъ,— умилялся Митюхляевъ.— Какъ медвдь рявкнешь, бывало. Оторопь возьметъ.
Примиреніе Размахнина и Митюхляева произвело въ ‘капернаум’ извстную сенсацію. Текутьевъ, въ качеств присяжнаго остроума, покачивая головой, повторялъ:
— Теперь имъ остается только подраться… Впрочемъ, что еще скажетъ Европа…
— Вмст-то они вотъ какую духовную напишутъ.
Почему-то всмъ длалось весело, и вс изощряли свое остроуміе но адресу примирившихся враговъ.
А Павелъ Васильичъ, какъ говорили въ Пропадинск, ‘зачастилъ’ къ Митюхляеву. Какъ вечеръ, такъ и плетется туда. Его начала одолвать одышка, и по дорог онъ нсколько разъ останавливался отдохнуть. Корда Павелъ Васильичъ не могъ прійти, къ нему халъ Митюхляевъ. Дло въ томъ, что у послдняго было такое же сомнніе относительно смертнаго часа, и онъ тоже ршилъ составить духовную.
— Въ самый ты разъ пришелъ ко мн, Павелъ Васильичъ,— признавался Митюхляевъ въ откровенную минуту.— Самъ даже хотлъ итти къ теб прощаться, когда узналъ, что ты составляешь духовную, потому какъ по человческой слабости говорилъ о теб разное неподобное. На самомъ грховъ, какъ на черемух цвту… Тоже на людяхъ жили. Охъ-хо-хо, горе душамъ нашимъ!
Примиренные враги теперь подолгу бесдовали между собой главнымъ образомъ на отвлеченныя темы: о безсмертіи души, о правд, о воздаяніи за грхи и т. д.
— Ты-то везд бывалъ, Палъ Васильичъ, такъ больше знаешь,— говорилъ Митюхляевъ.— А мы только и знаемъ, что посты соблюдаемъ да среду съ пятницей. Попамъ я не совсмъ какъ-то довряю, потому какъ они все норовятъ за деньги. Какая ужъ тутъ душа! У насъ вонъ и на базар говорятъ: всъ не попова душа.
Павлу Васильевичу приходилось разъяснять разныя богословскія тонкости, причемъ базисомъ всхъ этихъ объясненій служило твердое убжденіе, что тамъ царитъ самый строгій порядокъ. Нтъ, братъ, шалишь — не уйдешь. Здсь-то еще и обманулъ и обидлъ, а тамъ все и видно, какъ муху въ молок.
— Ахъ, какъ это трудно, особливо по купечеству, чтобы соблюсти себя,— вздыхалъ Митюхляевъ.— Такая ужъ наша часть… Отъ трудовъ праведныхъ не наживешь палатъ каменныхъ, прямо сказано. Вотъ мужичку, я такъ полагаю, тому куда легче попасть въ царство небесное…
— Пожалуй, и легче, ежели не воръ,— авторитетно соглашался Павелъ Васильичъ.— И мужики тоже разные бываютъ…