* * *
* * *
Корней Чуковский
—————————————————————-
М. О. Меньшиков, Чуковский Корней Иванович, Год: 1905
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Он очень добрый человек, — этот г. Меньшиков.
Возьмите любой номер покойной ‘Недели’, там вы непременно увидите, что ‘М. О. Меньшиковым получено для передачи вдове и пятерым детям погибшего при исполнении своего долга народного учителя В.: от Яши 5 р., от Тани, Люли и Василька 20 коп. Итого 5 руб. 20 коп.’.
Или что-нибудь в этом роде.
А за несколько номеров до этого вы увидите, сколько раз г. Меньшиков должен был склонять слово: любовь, чтобы тронуть холодные сердца Тани, Люли и Василька, сколько нужно было мольбы, требований, проклятий, сколько восклицательных знаков, чтобы это словечко ‘итого’ могло получить права на существование.
А какую бездну любви проявляет этот добряк к детям, — к ‘милым малюткам’, как выражается он.
Детки для него это ‘вечное напоминание о царствии Божием’, это ‘идеал нашей испорченной действительности’ (‘Начала жизни’).
‘Благодарные родители должны стараться быть достостойными высокого общества своих малюток!’ — восклицает он в экстазе добросердечия! — (‘Дети’ стр. 11).
И детский лепет доводит его ‘прямо до слез’.
По ремеслу своему он критик, но посмотрите, с каким добродушием относится к разбираемым авторам, не то что какой-нибудь г. Михайловский, который зверь-зверем кидается на каждого из них.
Г. Меньшиков любит всех писателей, о которых пишет.
— ‘Я имею честь знать и любить их лично’, говорит он (‘Критическ. очерки’ 1901 г.).
Все они в его изображении выходят такими же простодушными добряками, как и он сам, а их писания такими же елейными благоглупостями, как и писания нашего доброжелательного старичка.
Да, и исступленные вопли Гоголя, извывшего в тоске по мистическому идеалу, и мрачная проповедь Достоевского, с ее жестоким апофеозом страдания, и саморазрушительная, титаническая работа суровой совести гр. Толстого, — все это из-под пера г. Меньшикова выходит таким чистеньким, маленьким, а главное таким добреньким, что хочется выдать каждому из них по одному спелому яблоку, как это делает одна добрая немецкая мать с одним благонравным Фрицем.
То, что в их ‘пророчествах’ пугает и даже отталкивает толпу, как нечто невозможное и непосильное, — в произведениях г. Меньшикова приобретает характер невинных советов и правил, которые доступны всякому доброму человеку’ — прекрасно замечает по этому поводу г. Волынский (‘Борьба за идеализм’ стр. 474).
Мало этого. Чуть кто из ‘писателей’ поссорится, поспорит, — даже о правом деле, — наш публицист сейчас же замахает руками и ну урезонивать их теми же елейными благоглупостями…
Ему, видите ли, — хочется, чтобы, всюду была тишь да гладь, Божья благодать! не любит он шума, тревоги, волнения.
Вот взять хотя бы Щедрина. Оно конечно, хороший был писатель, — рассуждает г. Меньшиков, — но слишком уж много у него жуликов в произведениях выведено, слишком уж много он обличает, а это ‘не совсем выгодно отразилось и до сих пор отражается на душевном состоянии русского читателя, дурно влияет на него’ (‘О писательстве’). Тем более — присовокупляет он, — что громадный изобразительный талант нашего сатирика делает его персонажей как бы живыми — и вы, благодаря этому, оказываетесь в обществе негодяев и мошенников.
Что же касается М. Горького, то он, несмотря на все старания г. Меньшикова, добреньким не сделался, яблока не заслужил, и наш автор так и не приобрел ‘чести любить его’…
Но по доброте душевной г. Меньшиков все же делает некоторые слабые попытки усовестить заблуждающегося писателя, направить его на истинный путь:
— ‘Вы вот все зовете к безумию, к борьбе, к подвигу. Это нехорошо, г. Горький. ‘Зачем такие слова’?..’ Как некогда Бог открывался пророку не в громах и бурях, а в тихом дуновении ветра, так и природа открывается истинному таланту в тишине’ и т. д. (‘Красивый цинизм’ — ‘Книжки Нед’. 1900, IX.)
Только вряд ли это подействует на закоренелую душу нашего Ubermensch-а. Он еще посмеяться может в лицо своему учителю, ‘Это как когда’, скажет он. ‘Иной раз в тихом дуновении’, а иной раз ‘в громах и бурях’. Так что никакой морали отсюда не выведешь’.
И, пожалуй, этот грубиян будет прав.
Писатели, которых он так любит, отвечают ему взаимностью.
Вот что писал Лесков одному своему знакомому:
— ‘Я признаю его (г. Меньшикова) за человека очень умного, с большим знанием литературы и с выдающимися способностями к разносторонней критике и анализу’. ‘Таково, насколько мне известно, и мнение Л. Н. Толстого’.
А. И. Фаресов находит, что работы г. Меньшикова при некоторых его заблуждениях — все же ‘направлены к усовершенствованию нравов и, изложенные блестящим языком, читаются, как романы, заставляя читателя самостоятельно думать о вопросах первостепенной важности’ (‘Истор. Вестн.’ май).
Все эти вопросы ‘первостепенной важности’ — наш публицист решает, — как и г. Оболенский, — своим умом, исследованиями домашнего свойства, не выдвигая никакого общего научного принципа, исходя из которого можно было бы заполучить с известной механичностью некоторое подобие объективной истины.
Здравый смысл — вот единственное доступное ему орудие:
Это стихийное бессознательное сознание, близкое к инстинкту, этот арсенал предрассудков и суеверий ума, арсенал, который формирует и создает среднего человека — вот краеугольный камень философии г. Меньшикова.
Этим здравым смыслом живет каждый Иван Иваныч, каждый широковыйный обыватель наш — и вот почему так по сердцу пришелся им этот благодушный старичок — плоть от плоти их, кость от кости их, вот почему пользуются среди них кредитом такие здравые суждения г. Меньшикова:
Народное образование — вещь совершенно ненужная. Ибо грамота мужика не накормит, и таблица умножения не убережет его от всяких напастей (‘Неделя’ 1900 No 45).
Прогресс — ерунда! Ибо, во-первых, свойство Бога — неизменность.
А мы созданы по образу и подобию Божию. Стало быть, и сами должны быть неизменными.
Во-вторых, мир уже давно стоит на месте. Неподвижен. Ни туда, ни сюда. Так что перед нами ультиматум:
Стоять или пятиться. Разумеется, будем стоять. Стоять выгодней. Одевайтесь как все, думайте, как все, живите, как все — вот вам самые вершины мудрости.
А Иванам Иванычам того и надобно.
Присяжные заседатели — очень вредная для правосудия вещь, так как разбираемые на суде преступления — недоступны тем скромным и мирным гражданам, из числа которых выбираются присяжные (‘Новое Вр.’ ноябрь 1901).
Женский вопрос тоже не выдерживает напора его здравого смысла.
Чепуха он — и больше ничего.
Женщинам куда лучше живется, чем нашему брату — мужчине: в солдаты идти им не надобно, касательно службы гражданской тоже поблажка. Будь баба судьей мировым, — на совести грехов больше: сошлешь в каторгу человека безвинного, а потом плачься — совесть заест. Однако мы ничего, — помалкиваем и мужских вопросов не выдумываем (‘Основы жизни’, 1901).
Вот, что такое здравый обывательский смысл!
Сколько дряни может наделать под его руководством самый добрый, самый благожелательный человек.
Пожалуй, здесь доброта даже отрицательное качество.
Самые вопросы у него тоже домашнего свойства, тоже под стать Иванам Иванычам нашим.
Он любит говорить о возрастах человека, о дружбе, о героизме, о счастье, о любви.
Он задает вопрос: ‘Какой возраст человека наилучший?’
И отвечает: ‘Разве не все возрасты хороши, если человек хорош? и разве не все они печальны, если человек дурен?’…
Один за другим он нанизывает в своих сочинениях такие парадоксальные афоризмы:
— ‘Труд честный есть вещь священная’ (‘Основы жизни’, 75 стр.).
— ‘В жизни сердца человеческого самое святое счастье есть дружба’.
— ‘Дети — основной капитал жизни человека’ (‘Осн. жизни’, 136).
— ‘Жизнь человеческую можно сравнить с рекой’ (стр. 167).
— ‘Не есть ли семья — благоуханный венок привязанностей?’
— ‘Какие цветы, какие птицы, какие животные сравнятся с прелестью детей?’
И так дальше.
Вот этакими рассуждениями г. Меньшиков наполняет книги в 400 страниц.
Почему не в четыре тысячи — это для меня тайна.
Ведь не требуется ни ума, ни таланта, ни наблюдательности, чтобы выводить такие, напр., фразы:
— ‘Отец, как бы свиреп он ни был, смягчается неузнаваемо в присутствии малютки. Это жестокое лицо делается, насколько возможно, приветливым, милым, точно изнутри его осветили, точно человек переродился… Сердце варвара полное… (129 — 130 стр.).
И так далее. Строчка за строчкой. Ни знаний, ни мыслей, — ничего тебе не требуется, чтобы угодить на почтенного обывателя нашего. ‘Ты свободен’ от всего.
Называй детей — херувимами, семью — венком, удивляйся высшей мудрости, которая устроила так, что —
‘Ребенку отвечает мать, юноше — сестра, зрелому мужу — супруга, старцу — дочь’…
Карамзинствуй о том, что ‘если девушка имеет братьев, она имеет и обязанности в отношении их’, и что, ‘пока дети — дети, они слишком чисты, чтобы рассуждать об отношениях своих’…
Распространяйся на десятках страниц о том, выходить ли девушке замуж за бедняка или подождать богатой партии и решай этот вопрос так: может случиться, что, отказывая беднякам, ты богатого не дождешься и останешься на бобах, а ежели и дождешься, то богач может иногда оказаться хуже иного бедняка…
Благодаря таким приемам г-ну Меньшикову удается просунуть в сердце читателя самую тухлую мерзость, самое гнилое мировоззрение.
Забросает тебя словами, опутает со всех сторон своими благими намерениями да фимиамами, воспоет тебе десятки гимнов ‘всем великим и святым началам души нашей: Истине, Добру и Красоте’, а потом, когда оболванит тебя хорошенько, — сделает с тобою все, что ему заблагорассудится.
И так тебе в душу влезет, что, когда ты опомнишься да поглядишь, от добра, красоты да истины и в помине нет, даром, что большой буквой написаны были, а стоишь ты в каком-то вязком болоте, и в сознание твое такие ‘тихие дуновения’ вколочены, что встреться с ними г. Буренин, и тот, кажется, покраснел бы.
Но зато он такой добрый, такой добрый!
Впервые: ‘Одесские новости’ / 06.08.1905.