ЛЮБОВЬ ПОСТОРОННЕГО ЧЕЛОВЕКА
ЛЮБОВЬ ПОСТОРОННЕГО ЧЕЛОВЕКА
(Из романа ‘Резиденция свободомыслящих’)
(Из романа ‘Резиденция свободомыслящих’)
Любовь постороннего человека, Новиков Андрей Никитич, Год: 1930
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Андрей Новиков
Источник текста: Перевальцы. Федерация. 1930.
В семье Тыновых не установилось прочного лада: над ‘пустой’ головой Степана Фомича возымели перевес ‘золотые’ руки, и Мавра Семеновна преждевременно решила, будто бы у мужа ‘пустая’ голова наполнилась разумом.
Степан Фомич, постигнув в полной мере мастерство по устройству ходовых лаптей, прекратил работу на второй паре, оказавшись, таким образом, терпеливее царя Петра: вольнодумный царь, превзойдя технику по сооружению утепленных мореходов, завершил вольное ремесло плетением лаптей. Однако, он не сплел и одного лаптя, оставив в подошве воткнутым кочедык.
Степан Фомич, подковыривая крученым моченцем лапоть, подумал о сем случае и решил: ‘Могущ был духом и телом царь, но мало терпелив: кораблями исследил моря и реки, а на подошве лаптя остановился на полследу’.
От неожиданного заключения на голове Степана Фомича приподнялись волосы и его крупный лоб подернулся десятком морщин: он в первый раз усомнился в прочитанном им тексте с исчерпывающим смыслом.
стр. 165
‘Человек, написавший тот текст, проложил большой грунтовой тракт, — подумал Степан Фомич. — А пройдет ли тот самый человек по лесной тропинке, не заплутавшись на полпути?’.
На этот раз Степан Фомич потерял обычное присутствие ровного покоя: он с сердцем отбросил только что законченный лапоть в сторону, — охладев навсегда к этому ремеслу. А ведь два дня тому назад Степан Фомич пришел к поспешному выводу, что устройство лаптей не есть простое ремесло, а высшее художественное творчество, — лапоть не увязывается, но имеет квадратные узлы, не шьется, однако повсеместно преобладают швы, подошва не накладывается и не прибивается, но имеет все же многогранные рубцы.
Теперь Степан Фомич решил, что лапти малоценны, потому, что плетет их каждый мужик, а не специальный мастер:
‘Пускай каждый мужик станет рисовальщиком, и тогда полотно Мадонны было бы простой онучей’, — заключил по-научному Степан Фомич и вышел на улицу, дабы освежиться.
Шел он по улице, весьма оживленной, несмотря на пасмурный день, орошавший улицы чичером, по улице бродили люди, чем-то озабоченные, ехали подводы, груженые хлебом, снастями, утварью и инвентарем, брели неизвестные солдаты, постреливавшие от скуки из ружей. То, что люди куда-то брели, не обеспокоило Степана Фомича, — он знал, что бродить людям полагается, — его озадачило густое скопище, ибо в обычное время весь деревенский народ, собравшись на сход, размещался в тесных стенах становой избы. Степан Фомич не учел того обстоятельства, что в движении участвовало не только малолетнее население, но и скот, выпущенный по какому-то случаю без пастушьего надзора на
стр. 166
волю. Затем Степан Фомич приметил, что люди шли и ехали между скота, но скот был покоен, бродил равномерно, не обращая внимания на людскую суету. И даже, когда на рябого теленка вякнула сука Розка, — самая лихая собака в деревне, — теленок лениво повернул голову, а затем снова зажевал тряпку.
Розка, закрутив хвост, пошла прочь и, усевшись на заваленке, о чем-то задумалась, уткнув в заваленку глубокое выражение сучьих глаз.
Степан Фомич радостно улыбнулся тому, что в деревне всех сук звали Розками, а кобелей — Шариками, и обрадовался, что и лихая Розка, в общем спокойствии животных, приняла размышляющий вид о повсеместном покое. Степан Фомич не предполагал, что наступает сплошное беспокойство для людей и покой для животных. У людей невежество столкнется с благородством, ибо понятие не установило предела и тому и другому наименованию: человек, правда, облагораживает и себя и животных, но породистый конь все равно покрывает и захудалую матку.
Задумчивость Розки вернула Степану Фомичу ‘ровное’ настроение, выразившееся в легком насвистывании малороссийского мотива.
‘Пускай каждого мужика зовут Михайло, а бабу — Агриппина’, приобщал он все мысли к вопросу о ‘ровной’ жизни.
В размышлениях Степан Фомич незаметно прошел сквозную деревенскую улицу, упиравшуюся во в’ездные ворота графской вотчины. Два льва, высеченные из мрамора, возлегли на каменных квадратах, схватив лапами громадные шары и раскрыв пасти, будто готовились вцепиться в горло каждому, нарушившему графский покой. От уступов каменных квадратов шла арка, сооруженная из черного дерева и скрепленная выпуклым графским гербом, с резьбой ласточки,
стр. 167
сидящей на ветке вербы, — символе особого благородства и изощренной нежности.
Арку учредил графский предок — повременник петровской эпохи, получивший графский титул за то, что первым сбрил бороду и укоротил рукава кафтана. Сооружена же арка была дальним предком Степана Фомича — Остапом Подтынниковым — графским холопом по должности и большим человеком по вольности разума. Будто бы царь Петр проездом на корабельные верфи, останавливался в графской вотчине и имел беседу с Остапом, когда тот сидел на вершине арки, закрепляя герб.
— Чем крепишь пуповину, черновой человек? — будто бы спросил тогда царь Остапа.
— Клепом черного дуба, ваше величество, — ответил Остап с вышины.
— Закинь, черновой человек, клеп, — крепи пуповину аглицким гвоздем, — сказал царь, перестраивавший русские порядки на европейский лад.
Остап сошел на землю и испросил дозволения молвить слово по своему разумению.
— Молви, коль разумение твое в угоду нашу, — сказал царь, сверкнувши очами.
Остап без особой надобности оправил кожаный пояс и откашлялся.
— Царь, — сказал он. — Львы, что у подножия сооружения — мастерство аглицкое. Пускай лев — вершина славы короля аглицкого, а в природе яростный зверь, — стоит на рубеже стражи твоей. Но и клепом из черного дуба не гнушайся царь: клеп — сердцевина устройства, вынь его вон, устройство само по себе развалится. Клеп — это ты, царь, раз весь народ в своей голове тебя держит. Народ разбредется, если ты из головы его уйдешь. Вот и разумей, царь: аглицкая сталь ломается, железо — ржавь ест, а клеп прочнее:
стр. 168
он побывает в сыром месте — только крепче от того забухнет.
— Ты не врешь, черновой человек? — спросил царь и о чем-то задумался.
— Врешь, стерва! — крикнул он, заметив кривую усмешку Остапа. Остап поклонился до земли, и, чтобы не гневить царя, продолжал:
— Не вру, царь, и гвоздя аглицкого не поношу: на гвоздях крепится все, что спешно, а на клепе, — что в прок: не забивай, царь, в корабли много гвоздей, а загоняй доски на шпунт, а бревна сади на шип.
Остап был вознагражден шестью ассигнациями и взят царем в мастера по корабельному сооружению. Впоследствии он сбежал с вольной царской службы, долго скрываясь в лесах, а под старость, по восшествии на престол Екатерины, — примкнул к пугачевскому движению, сооружая жилые шалаши для убежища резервного ополчения.
Таким образом, Степан Фомич вторично думал о царе-Петре, к коему питал уважение, как к исторической личности.
Степан Фомич не уважал графской вотчины, но не раз ласкал взором ее плановое устройство и надворный вид, зная при этом, что не все то обаятельно вблизи, что прельщает нас красотой из далека.
Особое неуважение питал он ко львам, вывезенным из ‘аглицкой’ державы, и еще тогда, сооружая штырь на князьке своего крыльца, преднамеренно заставил русского петуха долбить в голову льва — вершину славы ‘аглицкого’ короля. К ‘аглицкой’ же нации он благоволил, ибо вершиной его плотницкого искусства оказались ‘аглицкие карницы’.
Мастерство влекло Степана Фомича разнообразием предметов, творимых людьми из кожи, металла, дерева и
стр. 169
прочих сырьевых веществ не сложного свойства, но полезных в обиходе. Поэтому Степан Фомич был похож сам на себя, когда все деревенские мужики в своем бытие и хозяйственном стремлении походили друг на друга. Степана Фомича называли чудаком за его обособленность и за то, что он стремился разгадать мир, когда интерес каждого мужика граничился собственным двором.
Личное графское бытие, проводимое графом в вотчине в летнее время, не могло быть одобрено Степаном Фомичем: граф разводил породистых лошадей и порода улучшалась из года в год, когда жизнь деревенских людей оскудевала. По жилам породистых коней струилась благородная кровь в полной или половинной мере, и Степан Фомич понимал, что графу невыгодно, если благородными будут все люди, ибо тогда вообще исчезнет благородство. Подходя вплотную к в’езду в графскую вотчину, Степан Фомич не обратил особого внимания на выезжающие, чем-то груженые подводы, а первым делом рассмотрел льва, сброшенного с каменного квадрата: лев лежал на боку, уткнувшись гривой в грязь, отчего его раскрытая пасть перекосилась. Степан Фомич на миг пожалел льва — все же он служил для услады людских взоров, а теперь, сковырнутый лев может стать пугалом для малолетних детей, — но затем как-то по-детски улыбнулся.
— Петруха! — крикнул Степан Фомич парню, везущему воз какой-то клади. — Под’езжай под другую львиную подставку. Кончай вершину славы аглицкого короля!
Петруха обрадовался случаю и завернул на пол оси под каменный устой. Однако, сломалась ось, а лев остался стоять на каменном помосте.
Петруха что-то недовольно проворчал по адресу Степана Фомича, а затем, соскочив с телеги, что-то сообразил:
— Дядя Степан, покарауль-ка воз, я ментом!
стр. 170
Петруха скрылся в полной надежде, что воз будет сохранен, а Степан Фомич, обойдя вокруг лошади, для порядка поправил чересседельник и отдернул книзу хомут, — он любил, чтобы конская сбруя не сдавливала лошадиной глотки. Затем он осмотрел кладь в возу, и не нашел того, что бы особенно могло его заинтересовать: здесь лежали конские попоны, кожа, содранная с графского шарабана, три хомута, однолемешный плуг и стеклянная клизма.
‘Кому что потребно’, — решил Степан Фомич в оправдание Петрухи, останавливаясь взглядом на клизме.
Освидетельствовав кладь и найдя ее в полном порядке, Степан Фомич только теперь стал примечать людское движение, ибо подводы об’езжали, а люди обходили петрухин воз. Люди двигались, как предметы, когда меняется обстановка, и Степан Фомич понял, что в изменившейся обстановке людям присвоено второстепенное значение: людей переставляет время, как Петруха клизму из графской ванной комнаты к себе на телегу.
Когда Степан Фомич опять перекинул свой взгляд на стоявшего льва — вершину славы аглицкого короля, — то как-то ненароком задал себе вопрос, ‘что такое лев?’ Он тут же понял, почему он собственное сочинение озаглавил ‘хищник’: лев — это хищник, и стало быть вершина славы ‘аглицкого’ короля, как и всякая слава, есть хищничество.
В момент наивысшего размышления к Степану Фомичу под’ехал Петруха на графской лошади, впряженной в графскую же телегу. Петруха отсутствовал больше часа, однако, Степану Фомичу показалось, что вернулся он весьма скоро, не дав ему дойти мыслями до конца.
— Дядя Степан, пособи мне переложить кладь в телеге, на этот воз: ой и лошадь я себе достал! — добавил Петруха, но за поспешностью дела, умолк.
стр. 171
Когда кладь была переложена, Петруха выпряг свою лошадь из поломанной телеги.
— Дядя Степан, ты вали туда, а то все разберут, — посоветовал Петруха и хлестнул графскую лошадь кнутом.
Бредя по аллее, ведущей от в’езда в сердцевину графской вотчины, Степан Фомич опять перестал замечать движение, погрузившись в свои мысли о вечном людском покое. В сердцевине графской вотчины он снова заметил движение и густое скопище, но оно не казалось ему беспокойным. Люди торопились, не по принуждению, а по собственному желанию, и стало быть, не от беспокойства, а от удовольствия.
Степана Фомича обрадовало то, что в общем движении нельзя отличить головы Ефима от головы Клима, ибо люди перестали быть индивидуумами, слившись в массу, об’единенную единым устремлением.
Степан Фомич стал посредине общего движения — являясь, таким образом, осью, на которой движется центробежное колесо. Он заметил, что люди, принимавшие участие в общем движении, сами лично не замечают движения, как нельзя заметить движения земли по своей орбите.
‘Не случится ли поломка при остановке?’ — задумался Степан Фомич, решивший, что останавливаться все равно нужно. ‘Трудно остановить ветряную мельницу на холостом ходу’. ‘Когда под жернова течет зерно — ветровая сила имеет нагрузку. Графское добро — это поток зерна под жернова, движимые людским напором. Что может статься, когда графского добра не будет и движение пойдет в холостую?’
По небу двигались тучи и темнел день. Над графской вотчиной высилось пламя и густой черный дым, на что и перекинул свое внимание Степан Фомич. Как человек с пытливым разумом, Степан Фомич и здесь обратил внимание
стр. 172
на происшедшее видоизменение: вотчина горела, но пожара никто не тушил, а поджигатели не прятались, — что и было им одобрено. Степан Фомич приметил подростка, поджегшего пук соломы и перебросившего пламя на коровий двор. Подросток бросил пламя в сено — и не проявив к пожару особого интереса, слился с толпой.
‘Дурень, — заключил Степан Фомич по адресу подростка. — Если ты поджег не крадучи, то стало быть для интереса’.
Степан Фомич припомнил одного старичка, посещающего церковь по воскресным дням и ставившего свечку женам-мироносицам: старичок подбирал падающие капли расплавленного воска, аккуратно кладя их на пылающий фитиль. Наблюдая пожарище, Степан Фомич догадался, что старичок интересовался не тлением свечи, а тем, куда девается испаренный воск. Старичок не постиг того разумом, отчего и не переставал жечь свечи. Подросток, поджегший коровий двор, по мнению Степана Фомича, может оказаться просто хулиганом, раз интерес его не обнаружился к совершенному им поджогу.
К вечеру от графской вотчины остался пепел, черневший на месте прежних сооружений, и Степан Фомич задумался о том, сколько пройдет времени, когда обуглившееся место обвеется дорожной пылью, а затем чем-то порастет.
‘На голой золе и бурьян не растет’ — решил Степан Фомич и обрадовался, что бурьян превозрастет сам по себе.
Домой Степан Фомич возвращался той же дорогой, неся на плече и в карманах малую ношу. В графском саду кто-то протяжно пел: ‘Спите орлы боевые’…
— И пускай спят! Если они орлы, значит — хищники! — крикнул Степан Фомич громко и споткнулся, наскочив на опрокинутого графского льва.
стр. 173
В избе Степан Фомич планомерно опустил с плеч ношу, чтобы не потревожить нежных частей.
Мавра Семеновна встретила мужа недружелюбно, ибо поняла, что он навсегда прекратил плетение лаптей. Но заинтересовавшись принесенными предметами, несколько обмякла и полюбопытствовала, что обозначают принесенные штуки и для какой надобности они пригодны.
— Штуки знаменательные, мать: тут механика разум заменяет, — ответил он без особого удовольствия, решив, что здесь наука дошла до конца, раз простая стрелка определяет точное положение.
Мавра Семеновна вполне удовлетворилась ответом мужа и обрадовалась принесенным предметам, — всякая вещь, имеющаяся в дому, — не лишняя: в ее сундуке и по сей день лежал подвенечный кокошник, который никогда никто не оденет, однако, перечисляя умственно на каждый день имущественное состояние, она вспоминала и кокошник.
Принесенные мужем предметы она готова была бы положить на дно сундука, чтобы были они милее, но увидела, что один из предметов в сундук не уложится.
Степан Фомич пояснил, что длинный предмет будет выставлен на князьке крыши, и Мавра Семеновна была польщена, что изба их будет чем-то отличаться от прочих изб.
Три предмета, принесенные Степаном Фомичем, именовались мудрено, и наименование ни одного из них он правильно не произносил.
Предметы именовались: флюгер с анемометром, глобус и барометр. Степан Фомич, усевшись за стол, первым рассмотрел глобус — предмет, по его мнению, законченный наукой.
‘Вся планета на малом шаре уложена’ — заключил он, почувствовав большое уважение к этой науке.
Тем временем с потолка на стол упал таракан и с легкостью
стр. 174
стал вползать на глобус. Степан Фомич с удовлетворением наблюдал, а таракан, взобравшись на возвышенные точки, в несколько секунд описал круг, чем натолкнул Степана Фомича на мысль о кругосветном путешествии. Степан Фомич пододвинул глобус поближе, принявшись отыскивать земную точку, на которой должна стоять его хата. Но точка обнаруженной не оказалась, ибо на одной шестой части света значилось всего единственное слово — ‘Россия’, и Степан Фомич далеко от себя отставил глобус и приблизил барометр. Стрелка показывала ‘В. сухо’, а на улице, как было известно Степану Фомичу, шел дождь. Разочаровавшись, Степан Фомич предложил жене запрятать эти два предмета на дно сундука, что Мавра Семеновна сделала не без удовольствия.
— Степа, а то что за штука? — спросила она, указывая на флюгер, как бы обдумывая, куда его уложить.
— Измеритель ветровых сил, мать, и указатель стран света: откуда дунет ветер, туда и поворачивается, — ответил он с оживлением, надеясь, что этот предмет окажется более усовершенствованным.
Мавра Семеновна ничего не ответила, хотя и вспомнила, что в ‘пустой’ голове мужа дуют постоянные ветры. Она, как и все, звала мужа ‘чудаком’, ибо зимой он после бани голым валяется на снегу, летом же, в страдную пору, на покосе, ходил тоже голышом, уверяя, что и снег, так же как и солнце, одинаково полезны для упругости тела. Ветровую силу Мавра Семеновна определяла по ветровым мельницам, часто или редко машут крылья, — да и то в тех случаях, когда надо было молоть зерно. Считая обозрение принесенных мужем предметов законченным, она загасила лампу, нарушая установившуюся трехдневную дружбу с мужем.
В темноте Степан Фомич окончательно додумался, что на свете все предметы начаты, но ни один не закончен…
стр. 175
‘Надо заканчивать’ — подумал он и в темноте побрел к печке.
…После разгрома графской вотчины, за текущую неделю ничего особенного не случилось: мужики, не восполнив в полной мере хозяйственного состояния, тосковали, что под рукой не оказалось другой вотчины. Лесные, луговые и прочие бывшие графские угодья, прельщавшие долгие годы мужицкие взоры полнотой и обилием, неожиданно потеряли первостепенное значение, потому что каждый из них в хозяйственном положении мечтал дойти до графского уровня.
Лишь Степан Фомич обрел покой, довольствуясь действием флюгера, установленного, как он и полагал, на крыше избы: наука, пожалуй, была здесь в совершенстве, ибо сила ветра показывалась точно и раздвоенный хвост анемометра стоял по ветру. Однако, долговременно заглядываясь на колеблемый ветром лист-измеритель, Степан Фомич догадался, что и сила природы распределена неравномерно…
…В один из воскресных дней, когда отдыхают мужики и на улице наступает покой, Степан Фомич сидел в избе, раздумывая о текущем времени. В избу вошла откуда-то жена и Степан Фомич не приметил ее взволнованного состояния.
— Степан! — вскрикнула она. — Какой-то посторонний человек сидит на крыше нашей избы и снимает твою бездельную штуку. Поди, Степан, окороти разбродного человека.
Потому, что эта штука стала своей, Мавре Семеновне она показалась дорогой и весьма нужной.
— Беги же, Степа! — добавила она.
Степан Фомич выходить не решался, чтобы не напугать постороннего человека, но затем, порешив, что человек не вор, раз среди дня забрался на самое высокое место, ради интереса к постороннему человеку, — вышел.
стр. 176
Посторонний человек действительно сидел на крыше и курил.
— Не бойся, — крикнул он с крыши, отряхая с цыгарки пальцем пепел.
Платье на постороннем человеке было военного покроя, а на голове одета барашковая шапка громадных размеров.
‘Прочный мозг в голове человека, раз держится такая махина’ — решил Степан Фомич, соображая, сколько может весить тяжесть шапки.
— Я тебе говорю, — крикнул посторонний человек опять. — Курю я вот, а ты не бойся, — крыша не загорится, раз идет снег.
Степан Фомич ощутил сырость на щеке и узрил, что действительно шел легкий лапчатый снег, чего он не заметил, выходя из хаты.
Накурившись, посторонний человек приподнялся и, одев через плечо на ремень винтовку, встал и крикнул:
— Айда ко мне на крышу, — крикнул он. — Лестница там позади.
Голос постороннего человека был повелителен, и Степан Фомич, не возразив, озадачился точным знанием посторонним человеком чужих задворков. Взобравшись на крышу, Степан Фомич разглядел постороннего человека: он без робости стоял на самом князьке, имея устойчивое равновесие.
Лицо постороннего человека было рябое, рябины равномерно распределены и приятны на вид, что придавало русскому лицу постороннего человека смуглый оттенок. Степан Фомич обрадовался случаю, что оспа не принесла постороннему человеку вреда, расписав лицо его точным узором.
Посторонний человек, ощутив на себе чужой взгляд, озлобился от неудовольствия и предчувствия, что смотрят на него
стр. 177
не глаза классового врага, не сочувственного пролетариата, а просто любознательного человека.
— Ты не контра? — спросил посторонний человек для большей убедительности.
— Нет, так сам по себе человек, — ответил Степан Фомич, не поняв в точности, о чем его спрашивают.
— Известно, что ты чортова ни то и ни се! — раздосадовался посторонний человек, пожалевший, что стоит перед ним не классовый враг.
— Ну, снимай-ка проволоки, чтобы повалить эту самую штуковину.
Степан Фомич нагнулся, чтобы развязать скрепки, и беспрекословным повиновением окончательно обидел постороннего человека.
— Слушай, мужик! Отчего ты интереса к своему добру не высказываешь? Ай ты закон непротивления злу почитаешь? — задал вопрос посторонний человек и обрадовался, что и на эту тему у него найдется что сказать.
— Для меня закон — всякое ласковое слово, — ответил Степан Фомич и еще раз украдкой заглянул в лицо постороннего человека.
— А разве я к тебе с ласковым словом пришел?
— Нет, — лицо твое миловидно, — ответил Степан Фомич, не найдя других слов.
Посторонний человек был польщен, слегка улыбнувшись.
— Ну, развязывай, — сказал он и нагнулся сам. Но через несколько секунд снова раздосадовался.
— Слушай! Почему ты, чорт тебя побери, не полюбопытствуешь, для какой надобности я снимаю твою аллегорию?
— Должно быть, ветровые силы измерять, — ответил Степан Фомич.
— Контра ты, вот тебе что. Разве ты не знаешь, что теперь всякая наука должна в массы пойти, а не в пользование
стр. 178
единоличников? — авторитетно об’явил посторонний человек.
Степан Фомич, будучи любознательным, все же не спрашивал постороннего человека о его пути и действиях, ибо был человеком сам по себе и познавал вещи по степени годности лично для себя. Посторонний человек, наоборот, познавал все сразу и в спешном порядке, для того, чтобы передавать другим. Но Степан Фомич не спрашивал его, когда постороннему человеку хотелось раз’яснить все: что гидра двигается, но гады шипят, а мировой пожар разгорается.
Выслушав сообщение постороннего человека, что флюгер он установит на общественном амбаре, Степан Фомич усомнился в полезности этой перестановки.
— Ребята камнями посшибают, — сказал Степан Фомич постороннему человеку, доведя до его сведения случай с механизированным петухом, дравшимся со львом.
— Чудак ты! — рассмеялся посторонний человек. — Ты где-то на отшибе живешь. Али не понимаешь, что мальчики выявляли презрение к индивидуальной собственности?
Степан Фомич не возразил, ибо этого он действительно не знал, а потому и охотно поверил, удивившись большому разуму постороннего человека.
Освобожденный от скреп, флюгер безудержно скатился по крыше и упал на землю. Сошедшие с крыши посторонний человек и Степан Фомич, подойдя к флюгеру, засвидетельствовали его поломку. Степан Фомич, как обычно, не выразил ни печали, ни недоумения: интерес к измерению ветровых сил у него уже пропадал, ибо флюгер только измерял силы, а не причины неравномерности ветровых сил.
Посторонний человек, наоборот, выразил неудовольствие и заметил, что если бы был плавный спуск, тогда бы флюгер миновал катастрофы.
стр. 179
— А впрочем, не тужи, — сказал посторонний человек Степану Фомичу в утешение. — Переменится на планете обстановка, тогда мы тысячи измерителей воздвигнем. А теперь, чего измерять ветры, если со всех сторон поднимается буря. Веди-ка меня, друг, в становую избу, — власть на классовых началах устроим. Хочешь, тебя в главные председатели посадим? Чего же ты молчишь?
Слова постороннего человека подавляли окончательно и без того слабую волю Степана Фомича, и уста его будто навсегда сомкнулись: он понимал, что разговор, исходящий из уст постороннего человека, отличался от разговора других людей чем-то особенным и не верить силе его слов было нельзя.
— Отвечай же, друг, — ставить твою кандидатуру на мотивы голосования? — еще раз спросил посторонний человек, когда они приблизились к становой избе.
Степан Фомич не только понимал постороннего человека, но и постепенно начал овладевать его терминологией.
— Ты, браток, повластвуй над нами сам, — ответил Степан Фомич, собравшись с мыслями. — Человек ты хороший, а главное все — точно знаешь.
Посторонний человек был польщен, но тем не менее предложения Степана Фомича принять не мог.
— Чудак ты, в самом деле, — сказал посторонний человек. Да разве я в теперешние времена на одной точке удержусь? Я мимоходом могу власть учреждать, — это моя обязанность, так как не люблю, если народ без движения живет.
Затем посторонний человек сообщил, что мировые гады шипят и Степан Фомич, повидимому, причислив себя к какому-либо сорту гадов, посмотрел под ноги, чтобы убедиться: идет он или ползет. Оказывается, он шел ровным шагом, как и полагается итти двуногому существу.
— Ты правду сказал, — движение в нашей деревне заглохло.
стр. 180
А скажи мне, мил-человек, зачем людям движение, ежели в тишине покойная жизнь обретается? — задал вдруг Степан Фомич вопрос.
Если бы посторонний человек задумался над вопросом, тогда, быть может, у Степана Фомича поколебалась бы вера в его слова. Но этого не случилось: посторонний человек ответил без раздумья, точно читая безапелляционный письменный ответ вольных запорожцев турецкому султану.
— Вот тебе на! — сказал посторонний человек. — Если каша в общем котле от кипения заклубилась, разве ты свою щепоть пшена живьем проглотишь? Мужики — сырьевой продукт, надо же их в общем котле проварить?
Разговор с посторонним человеком все больше и больше нравился Степану Фомичу, ибо слова постороннего человека имели вполне законченный смысл, и не вызывали на размышления.
‘Вот этот учредит на земле общее просветление, — даром, что сам, видать, малограмотен’ — решил Степан Фомич, понимая, что слова постороннего человека не взяты из научных книг, а идут от самого себя.
‘Уж не он ли написал тот текст с исчерпывающим смыслом?’ — раздумывал Степан Фомич, но вспомнил, что тот человек пишет о самой сердцевине страны и не может сойти с возвышенной точки государственной пуповины.
Посторонний человек, таким образом, походил на Степана Фомича, только не в образах мышления и не в примерах действия, — они были сходны в общей целеустремленности. Как и Степан Фомич, посторонний человек интересовался вещами механического свойства, но интерес к ним у них был весьма различный. Степан Фомич, постигнув свойство того или иного предмета и усовершенствовав его устройство, терял к нему интерес навсегда, посторонний человек, изучив всесторонне предмет, довольствовался не только знанием
стр. 181
устройства предмета, но проникал, главным образом, в сущность его действия.
Будучи ремонтным рабочим при механическо-слесарной и водопроводной мастерской и постигнув в полной мере кустарное производство, посторонний человек по случаю военной службы не мог перейти на усовершенствованное заводское производство, однако, интерес его к вещам не был ослабленным. Устройство простого винта, постигнутое в неделю, интересовало постороннего человека уже не техникой устройства, а действием гайки: оказывается, гайка, имеющая собственную тяжесть, исчисляемую золотниками, производила силовое давление на сотни берковец. Отчего посторонний человек горячо полюбил силу давления гайки и, при расширении ее щели, делал это с особой осторожностью.
На военной службе посторонний человек разгадал, что в действиях окружающих его людей есть некое сходство с организацией механического свойства: люди, словно заведенные механизмы, действовали по точно установленному расписанию, отчего эти люди и казались постороннему человеку смешными.
‘Механическое усовершенствование — это мертвое тело, овладевающее живой силой. В механике отсутствует разум, а сила ее действия поражает иногда самого устроителя механизмов — вот что всего интереснее в технике’ — заключил тогда посторонний человек, чтобы навсегда относиться недоброжелательно к однородному казарменному бытию и солдатскому действию.
‘Человек же не вещество, а вечное целеустремление: он силится постигнуть разумом то, что законы давления мертвых тел совершают произвольно. Этим отличается вращение человеческого разума от движения созданных им же механизмов. В подражании действиям механизмов человек смешон и интереса разума к себе не вызывает’ — убеждал
стр. 182
себя посторонний человек, для того, чтобы замкнуть свое мышление от окружающих его чужих людей.
Посторонний человек ощутил большую любовь к винтовке, как к предмету, служащему прямому назначению не по обязанности, а по существу. Он, разбуженный среди ночи, мог немедленно произнести шестизначную цифру номера винтовки, тогда как на словесности ни за что не хотел правильно произносить титулования и со скрытой иронией называл супругу царя только в августе — августейшей, в декабре же именовал декабрейшей. Наименование частей винтовки он усвоил в один час, ибо каждая часть оправдывала свое действие и в произносимом созвучии гармонировала внешнему виду. Стоило постороннему человеку услышать, что одну из частиц именуют антапкой, он сразу догадался, что имеет она крючковатый вид.
Сама по себе винтовка была предметом и посторонний человек, главным образом, любил ее действие, зависимое и от самой винтовки и от действия стрелки.
Посторонний человек стал отличным стрелком — круг попадания его пуль не имел далеких отклонений от диаметра. Однако, посторонний человек не был успокоен подобным результатом действия, а добивался, чтобы и того малого рассеивания не осталось: он добивался, чтобы полет пули совершался по одной траектории — линии полета пули — и вскоре добился попадания только в черный кружок.
‘Не может быть, что бы пуля шла с отклонением, раз земной шар завершает круг по своей орбите без отклонений’ — решил посторонний человек, проверяя части винтовки на предмет их верности.
Отбывая двухнедельный арест на гарнизонной гауптвахте, посторонний человек тосковал по винтовке, ясно представляя все действие частей затвора. Но возвратясь в казарму, посторонний человек среди других винтовок, выставленных
стр. 183
по гнездам пирамиды, увидел свою винтовку, покрытую густым слоем пыли. Он взялся за штыковой хомутик, но не мог его свернуть до отказа — поставить мулек под основание мушки.
‘Приударь меня мягким местом ладони, да слегка приударь’ — надоумил постороннего человека штыковой хомутик.
В то время была зима и не предвиделось полковой стрельбы, а посторонний человек не мог не проверить действия винтовки. Будучи в карауле и стоя на посту у порохового погреба, он, ради проверки действия, выстрелил по воробью и воробей был поражен в зоб. В караульном помещении поднялась тревога, ибо часовой на посту стреляет только в трех случаях. Унтер составил рапорт о нечаянном выстреле и рапорт ходил по инстанциям до тех пор, пока не был списан в полковой расход патрон.
На войне в продолжение четырех лет, посторонний человек, будучи на позициях, не произвел ни одного выстрела. Не стрелял он по той причине, что не будет видно попадания. В июле месяце после того, как Временным правительством было отдано распоряжение наступать, посторонний человек, дабы испробовать действие винтовки — из-за кусточка произвел выстрел, предварительно нацелившись в кокарду ротного офицера: офицер упал мертвым и посторонний человек удостоверился, что винтовка отклонений не дает.
Тогда началось людское брожение и посторонний человек полюбил людей, ибо они уже не подражали действию технического устройства.
Полюбив вольное людское движение, посторонний человек не охладел и к винтовке: к ней осталась любовь, как к предмету, действие которого не постигнуто окончательно.
Посторонний человек с войны шел пешком, не желая ехать в вагоне, где людское скопище сдавлено четырьмя
стр. 184
стенками: он любил людей рассматривать не в массовом порядке, а по-одиночке и интересовался тем, как будет чувствовать себя одинокая личность на вольном просторе.
‘Не затоскует ли человек по тесноте, очутившись на широком просторе?’ — задавал посторонний человек вопрос и вскоре понял, что человек всегда ищет душевной близости всех.
Посторонний человек подходил к скопищам и не тяготился, а наоборот, растворялся в массе, воспринимая пламенные речи. Пламенные речи произносили лица, обещавшие все и во все веровавшие, как и сам посторонний человек.
В конце ноября посторонний человек прибыл в уездный город, расположенный в средней черноземной полосе, граничащей с поценским полесьем.
— Где тут партия, которая обещает всем все?! — спросил посторонний человек первого встречного.
Город был невелик и встречный человек показал пальцем на белый двухэтажный дом — повидимому, лучший в городе. В партийном комитете на полу лежали люди, обняв ружья австрийского образца, курившие и плевавшие на пол.
— Где у вас самый главный? — спросил посторонний человек у лежащих людей.
— Главный в отлучке, все общественные посты в городе занимает один, а подглавный вот, — указал человек, лежащий близ дверей и попыхивающий от беспокойства трубкой.
— Зоя! Товарищ Зоя Сергеевна! — громко крикнул тот же человек, хотя секретарский стол стоял от него в одном шаге. — К тебе вот военный человек пришел. Прими человека. Подходи, товарищ, — добавил тот же человек, обращаясь к постороннему человеку.
Зоя Сергеевна, восемнадцатилетняя блондинка, с волнистыми волосами, постриженными в кружок, внешностью привлекла внимание постороннего человека, не ощутившего еще
стр. 185
ничьего на себе девичьего взгляда. Лицо Зои Сергеевны не выражало особой радости, как и не носило оттенков социальной грусти, — оно казалось улыбающимся добродушной улыбкой, проникнутой большой осмысленностью. Большие голубые глаза в своей глубине таили что-то благотворное, будто вкладывая в чужую душу огромные сокровенности.
Посторонний человек ощутил взгляд Зои Сергеевны и был подавлен властью его одухотворенности. Он узрил необ’емлемый простым взором мир, улыбающийся улыбкой вечного блаженства.
Посторонний человек понял, что эта девушка — продукт настоящего легендарного времени, когда расплавляются человеческие сердца от близости палящего костра подожженной вселенной: звезды, казалось, заулыбались всем, ибо все растворялись не в том времени, а в широком пространстве — будущего, а девушка и есть прообраз отдаленного будущего.
— Проходящих людей записываете в партию? — спросил посторонний человек у девушки.
— В великом деле всякий малый человек пригож, — ответила девушка без возвышения голоса.
— Документов об моей личности при мне нет, — а полное определение имею: чую, всю жизнь был большевиком, — сказал для большей убедительности посторонний человек.
— Ты в полной мере наш, раз у тебя нет документов: документ пригоден для человека порочного общества, а ты не порочен, раз вступил в преддверие социализма.
Девушка на минуту о чем-то задумалась, уронив голубые глаза в зеленое сукно стола, как бы сама усомнившись в социализме, а постороннему человеку казалось, что он вступил уже в социалистическое преддверие, о котором только-что сказала девушка.
— Мы тебя выдвигаем на пост военного комиссара, —
стр. 186
сказала девушка, взявшись за ручку телефонного аппарата, чтобы позвонить. — В нашем городе военных три калеки и за ружья взялись надежные штатские — рабочие кожевенной промышленности.
— Поста я не уважаю, товарищ Зоя, — ответил посторонний человек, — я в передвижениях живу, а не стою на одной точке.
— Тогда двигайся единоличным порядком, — большевицкую силу представляй: на восточной границе уезда контра будто голову поднимает. Кстати — мимоходом, в проходящих селах советскую власть учреждай. Если по дороге живую силу найдешь, телеграфируй нам, — оружие тебе вышлем. Я сейчас тебе выдам мандат, — сказала девушка, обрадовавшись, что представился случай выдвинуть первую большевистскую боевую единицу.