НА КРАЮ ПРОПАСТИ.
(Дв главы изъ романа: ‘Старая и Юная Россія.’)
НА КРАЮ ПРОПАСТИ.
(Дв главы изъ романа: ‘Старая и Юная Россія.’)
ГЛАВА I.
ГЛАВА I.
——
ГЛАВА II.
ГЛАВА II.
Д. Е. Гирсъ.
‘Дло’, No 1, 1870
На краю пропасти, Гирс Дмитрий Константинович, Год: 1870
Время на прочтение: 19 минут(ы)
Сцена кончилась {Сцена состояла въ свиданіи доктора Маркинсона и Теленьевыхъ — отецъ случайно сюда попалъ — съ Оглобинымъ въ пол. При этомъ старикъ Теленьевъ опять опростоволосился новою неловкостью, а сынъ позволилъ себ опять излишнюю рзкость. Прим. автора.}
Вс разошлись въ глубокомъ молчаніи. Управляющій, его сынъ и докторъ отправились назадъ черезъ садъ.
Старикъ былъ такъ разстроенъ и озадаченъ непріятнымъ пассажемъ, только-что произведшимъ съ нимъ, что отложилъ свою поздку въ поле, отпустилъ атамана съ лошадью и нкоторое время шелъ, понуривъ голову въ тяжеломъ раздумь.
Странности, которыя онъ поминутно замчалъ въ сын, т недоразумнія, какія вотъ ужь который разъ со вчерашняго вечера возникали между ними при всякой встрч и которымъ отцовское сердце, при всей своей любви къ сыну, никакого оправданія подъискать не могло, да и впереди ничего утшительнаго не предвидло, наконецъ, все только-что произведшее съ этимъ Оглобинымъ, гд онъ, старикъ, такъ опростоволосился передъ посторонними,— можетъ быть, невольно заставилъ этимъ покраснть сына и,— вдобавокъ ко всему,— странности самаго этого Оглобина, которыя являлись старику, казалось, столь очевидными и которыхъ только молодежь не замчала,— или не хотла замчать,— все это ршительно мутило, путало мысли старика, совсмъ сбивало его съ толку… Мы сказали, чаша недоразумній его съ сыномъ наполнилась до краевъ.
— Да, сказалъ онъ въ полголоса, какъ-бы разсуждая вслухъ съ самимъ собою,— какъ это странно! какъ все это странно! …Почему все это кажется вамъ, господа, нисколько неудивительнымъ и нестраннымъ, съ замтною досадою въ сердц произнесъ онъ, переходя къ другой мысли: — а насъ и поражаетъ и коробитъ?… Должно быть въ самомъ дл мы слишкомъ разошлись и не понимаемъ другъ друга, объяснилъ онъ, покачивая грустно головою.
Никто изъ спутниковъ ничего не отвтилъ, хотя оба и понимали, что старикъ говорилъ объ Оглобин, о только-что поразившемъ его явленіи при встрч съ этимъ страннымъ человкомъ…
Въ такомъ положеніи они вышли на дорожку, пролегавшую вдоль берега, мимо извстной скамеечки Rverie и нкоторое время подвигались вс опять въ глубокомъ раздумь. Каждый былъ занятъ своими мыслями.
Вдали мелькнуло что-то блое…
Хотя было еще очень далеко, хотя старикъ Теленьевъ былъ занятъ совсмъ другими мыслями, тмъ не мене онъ тотчасъ засуетился и сталъ оправлять свой костюмъ. Онъ опять провелъ рукою по пуговицамъ своего гороховаго пальто и, только убдившись, что все въ порядк, успокоился.
— А вотъ и наши дамы, проговорилъ онъ, понижая тонъ и желая обратить вниманіе спутниковъ на дамъ, сидвшихъ на скамейк, къ которой они теперь подходили.
Сынъ поднялъ голову и, убдившись въ справедливости словъ отца, пріостановился, раздумывая: идти-ли дальше или свернуть куда-нибудь въ боковую аллею.
— Я хотлъ бы пройти прямо къ намъ, сказалъ онъ тихо отцу:— мн нехотлось-бы подходить: это задержитъ насъ.
— Нельзя, Вася, нельзя, сказалъ опять встревоженно отецъ, сдерживая его за руку: — он подумаютъ, что мы ихъ чуждаемся. Ты и то вчера такъ мало у нихъ пробылъ, да и сегодня я только-что сказалъ имъ, что ты потому не пришелъ, что усталъ съ дороги и отдыхаешь, но, какъ только время позволитъ, ты явишься засвидтельствовать генеральш…
Сынъ вообще былъ не въ дух въ эту минуту. Тяжелое впечатлніе, вынесенное изъ сцены съ Оглобинымъ, было еще свжо въ его сердц! Навязчивость старика бсила его. Онъ не выдержалъ и, съ явною досадой на лиц, рзко зачесалъ затылокъ и стиснулъ недовольно зубы.
Отецъ еще безпокойне взглянулъ на него.
— Всегда нужно говорить одну правду, сухо пояснилъ Василій, стараясь не встрчаться глазами съ отцомъ: — вдь я вовсе не хотлъ къ нимъ вскор идти, вдь это неправда. (Это ужь вышло у него очень рзко).
У старика и сердце покатилось, и слезы опять блеснули на глазахъ. Онъ никакъ этого не ожидалъ. Онъ страшно переконфузился и остановился середь дороги съ растопыренными отъ удивленія руками. Въ чашу упала еще одна лишняя капля желчи: сейчасъ все должно было разлиться!
— Ахъ, мой другъ, произнесъ старикъ едва слышно,— это простое приличіе, одно простое приличіе. Пойми ты это. Ты вообще, мой другъ, что-то имешь противъ нихъ, я замтилъ, сказалъ онъ поспшно, стараясь оправиться отъ смущенья:— что ты имешь противъ нихъ) скажи. Он такія добрыя.— Сыну было тоже нелегко и онъ молчалъ.— Нтъ, скажи мн, повторилъ настойчиво отецъ и, не получивъ отвта на свой вопросъ, онъ нагнулся, чтобы съ боку заглянуть въ лицо сыну.— Ты имъ всмъ такъ понравился, он тебя такъ полюбили.
— И это не можетъ быть: он меня видли всего двадцать минутъ.
Отецъ ршительно не зналъ, какъ ступить, что длать.
— Наконецъ, поспшно добавилъ онъ шопотомъ, длая шагъ впередъ и желая этою ршимостью и своимъ замчаніемъ уже окончательно отрзать сыну путь къ отступленію: — он уже замтили насъ и неловко не подойти. Какъ будто мы ихъ трусимъ.
Сынъ сообразилъ, что дйствительно неловко теперь не подойти, послушался и послдовалъ за старикомъ. Видно было, однакожъ, по лицу, что этотъ послдній разговоръ съ отцомъ былъ ему почему-то больно не по душ. (Онъ опомнился, вспышка прошла…. Ужь онъ каялся въ сердц и тысячу разъ проклиналъ себя!)
‘Опять, думалъ онъ, опять… Съ самаго прізда я ему, кажется, не доставилъ еще ни одной вполн счастливой минуты… И какъ все это жестоко, рзко выходитъ, со злостью произнесъ онъ:— какой я злой иногда бываю!… Что изъ того, что я правъ по своему? Нтъ, довольно!’
Онъ вдругъ уменьшилъ шаги и взялъ старика за рукавъ, желая дать понять, что хочетъ ему что-то сказать. Старикъ пріостановился и опять недоумвающе взглянулъ на сына. Василій Алексевичъ отвелъ его въ сторону, можетъ быть, затмъ, чтобы постороннимъ не было видно то, что готовилось сейчасъ произойти. (Маркинсонъ уже давно ушелъ впередъ…)
— Извините миня, съ чувствомъ сказалъ онъ, сжавъ руку старика.
Алексй Осиповичъ еще удивленне взглянулъ на него.
— Въ чемъ, Вася?
— Я опять… Я по временамъ бываю очень желченъ, торопливо сказалъ онъ: — я самъ сознаю. Жизнь, жизнь это длаетъ, помимо нашей воли.
— Что такое?
— Съ самаго прізда сюда я не могъ доставить вамъ ни одной вполн радостной минуты! съ отчаяньемъ произнесъ сынъ: — какъ ни заговоримъ…
Старикъ понялъ теперь, въ чемъ тотъ каялся и, съ выраженіемъ глубокой печали на лиц, опустилъ покорно голову, продолжая однакожъ держать сына за об руки.
— Что ты говоришь, Вася, что ты говоришь? произнесъ онъ черезъ минуту, вспыхивая въ лиц и выходя изъ своего оцпененія.— Разв я тебя укорялъ въ чемъ нибудь? Разв я сказалъ? Грхъ теб! Какъ ты мн ничего не доставилъ, когда ужь одинъ пріздъ твой, одна возможность тебя видть, волнуясь, отрывочно говорилъ старикъ,— удовольствіе, которое ты мн этимъ доставилъ… Ужь за одно это… Если бы ты даже прежде никогда обо мн не думалъ…
Онъ не могъ дале говорить. Силы видимо измняли ему.
— Я не виню тебя, видитъ Богъ, нтъ, чуть слышно пролепеталъ онъ и крупная слеза,— опять скатившись и скользнувъ по щек,— сла на бакенбард… Онъ отвернулся на секунду, чтобы скрыть свое волненье.— Что прикажешь длать! Ты самъ не виноватъ!
Онъ сдвинулъ рукавъ пальто къ локтю и рубашкою вытеръ влажные глаза.
Вся кровь прихлынула къ голов Василія.
— Это несправедливо, это несправедливо, почти закричалъ онъ, задтый за живое послднимъ упрекомъ старика: — я всегда объ васъ думалъ, батюшка, я всегда желалъ бы длать вамъ одно пріятное… Честь моя вамъ въ томъ порукой! Даже вотъ доказательство… (Онъ торопливо, лихорадочно сталъ доставать что-то изъ кармана… Проклятое, какъ нарочно, это ‘что-то’ застряло теперь тамъ и не сразу поддавалось усиліямъ его нетерпнья). Наконецъ, онъ досталъ оттуда пенковую трубку въ замшевомъ чехл, которую мы видли въ его рукахъ на постояломъ двор и съ которой онъ носился, вотъ уже второй день, не зная когда-бы выбрать поудобне минуту, чтобы вручить этотъ подарокъ отцу. Теперь это было очень кстати.— Вотъ, возьми: этотъ подарокъ я теб готовилъ, сколачивая для этого копйки цлый годъ… Это стоитъ боле 40 р. Для меня пока это большія деньги! Тутъ особенно янтарь очень хорошъ: взгляни на величину… Но это пустяки, дло не въ томъ, лихорадочно говорилъ онъ: — пусть теб это только послужитъ доказательствомъ, отецъ, что ты ошибаешься, если думаешь, будто у меня черствое сердце, будто, напримръ, я не думалъ о теб, когда халъ сюда. Врь,— мн самому тяжелы эти недоразумнія и странности, какія ты, можетъ быть, замчаешь за мной съ самого прізда. Я понимаю, какъ это должно быть теб больно… Но, Боже мой! ломая руки, произнесъ онъ:— что же я буду длать?!.. Видишь ли, отецъ, началъ онъ, посл нкотораго колебанія: — ты самъ сейчасъ справедливо замтилъ… Это правда, намъ трудно будетъ иногда понимать другъ друга…
— Мы слишкомъ разошлись, грустно замтилъ опять отецъ, еще ниже опуская голову:— мы слишкомъ разошлись, хочешь ты сказать.
Но сымъ ничего уже не слышалъ и продолжалъ свою мысль съ прежнимъ жаромъ:
— …Но вдь у меня такое же теплое сердце, какъ и было! Мн самому тяжело, врь, мн самому не легко! Мы не понимаемъ другъ друга: въ этомъ вся разгадка… Я пробуду здсь, можетъ быть, два-три мсяца. Постараемся воспользоваться этимъ временемъ, чтобы разъяснить все это и врьте, батюшка, прибавилъ онъ, стискивая крпко руку отца: — врьте, что я пріхалъ сюда именно за тмъ, чтобы научиться уважать васъ, уважать сознательно, именно сознательно, съ усиліемъ на этихъ словахъ, произнесъ онъ: — ибо только при этомъ условіи можетъ существовать прочная, вчная, настоящая любовь… Я такъ это понимаю. Я еще вчера объ этомъ писалъ дяд Савелью.
Онъ сказалъ все это съ такой неудержимой силой, энергіею, съ такимъ неподдльнымъ жаромъ, несомннною искренностію,— словоохотливость его такъ была неожиданна для старика,— и потомъ,— это вниманіе — этотъ дорогой подарокъ — все это было такъ но сердцу бдному, разбитому теперь, расчувстованному Алексю Осиповичу, что старикъ,— пораженный, тронутый до глубины души,— стоялъ какъ ошеломленный нсколько секундъ, даже посл того, какъ сынъ уже давно смолкъ: туловище его и правая рука еще сохраняли то, слегка наклоненное впередъ, вытянутое положеніе, какое они приняли при послднихъ словахъ сына — точно онъ хотлъ броситься тому на встрчу, или схватить его, все лицо, все положеніе головы еще сохраняли выраженіе какого-то нмаго ожиданія еще чего-то — словно онъ только-что слышалъ издали простую, но прекрасную и сладкую его слуху псню — она смолкла — а онъ еще надялся, а онъ еще чаялъ, что она не совсмъ спта, не совсмъ кончена, что она еще будетъ продолжаться и будетъ длиться до безконечности, какъ ему хотлось бы…
Старикъ очнулся, наконецъ. Онъ провелъ рукою по лицу, точно просыпался посл долгаго, но пріятнаго сновиднія.
Онъ стиснулъ еще горяче, еще благодарне руку сына, какъ-то глубоко, признательно улыбнулся ему,— точно благодарилъ его за что-то,— потомъ сдлалъ шагъ впередъ и, весь окончательно сбитый, смущенный и взволнованный — и этою неожиданностію и этимъ наплывомъ вдругъ счастія — кинулся — какъ-то повалился стремительно — на грудь сына… Онъ склонился головою на его плечо и замеръ такъ…
— Благодарю, благодарю… шепталъ онъ весь въ слезахъ: — да, Василій, у тебя еще въ дтств было прекрасное сердце. Я узнаю его въ эту минуту, я узнаю!— Онъ поднялъ голову и, продолжая держать руки на плечахъ у сына, выпрямился и посмотрлъ ему прямо въ глаза.— Да, постараемся, постараемся разъяснить все, радостно и какъ-то торжественно сказалъ онъ, потрясая сына за плечи:— я этого хочу. Для этого, я умоляю, наконецъ, требую отъ тебя высказать мн все, что ты замтишь во мн страннаго и чего не поймешь самъ. Точно также, ты позволишь и мн быть откровеннымъ въ отношеніи тебя?
— Я прошу этого, батюшка, сказалъ сынъ.
Отецъ поцловалъ его три раза въ лобъ, съ какою-то, теперь особенно нжною разстановкою между каждымъ поцлуемъ — мрно и звучно кладя каждый изъ нихъ на лобъ сына. Врно онъ хотлъ продолжительне насладиться своимъ счастіемъ. Такъ знатоки прихлебываютъ первые глотки какого нибудь тонкаго вина.
— Ну вотъ и прекрасно, сказалъ старикъ, счастливый тмъ, что хоть на этотъ разъ они сошлись съ сыномъ вполн.— Однако, пойдемъ къ нимъ. Он на насъ смотрятъ и, кажется, видятъ всю эту сцену.
И стараясь казаться разсянными и спокойными, они направились къ дамамъ… Но едва сдлали они нсколько шаговъ, какъ старикъ опять остановился и положилъ руку на сердце.
— Какъ легко, ахъ, какъ легко теперь тутъ, Вася, произнесъ онъ съ глубокимъ чувствомъ.
Значитъ, горечь желчи,— замтимъ мы отъ себя,— накопившейся въ чаш, излилась благодтельнымъ и сладкимъ медомъ на запекшіяся уста страдальца!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .*) Подобныя точки означаютъ, что тутъ что нибудь выпущено авторомъ въ печатаемыхъ отрывкахъ, неотносящееся собственно къ намъ — и что вставится, когда будетъ печататься цлый романъ въ Отеч. Запискахъ. Прим. автора.
А въ то время, какъ экипажъ, огибая клумбу середь двора, прозжалъ мимо флигеля, гд жилъ управляющій съ сыномъ,— докторъ, завидвъ ихъ обоихъ стоящими у окна, раскланивался имъ прощально, шаловливо махая надъ головой своимъ картузомъ,— сынъ говорилъ Алексю Осиповичу:
— Вотъ ты позволилъ мн сегодня быть откровеннымъ съ тобою, отецъ, мы желали разъяснить многое.
— Да, да, сдлай одолженіе, я далъ теб право, бодро сказалъ Алексй Осиповичъ, хотя и почувствовалъ, что сердце у него слегка дрогнуло при этомъ приступ сына:— Спрашивай.
— А ты не разсердишься? освдомился Василій, взявъ ласково за руку отца и доврчиво ему глядя въ лицо.
— Помилуй. Повторяю, я далъ теб право.
— Ты даешь слово?
— Даю.
— Лучше ты прежде скажи твои замчанія, отецъ.
— Нтъ, ты прежде, Вася.
— Скажи: разв мы такъ ужь зависимъ отъ этихъ Плещеевыхъ, что нужно вкъ ихъ бояться, цловать руки, когда он даже этого и сами иногда не хотятъ, робть передъ ними, въ угоду имъ называть черное блымъ, вчно страшиться, чтобы он не подумали о насъ дурно, не нахмурились, не обидлись,— и все это тогда, когда мы самостоятельные люди, когда мы сами но себ, а они сами цо себ?
Старикъ слушалъ это, тяжело дышо и лихорадочно барабаня пальцами по открытой рам окна.
— Но вдь я служу имъ, Вася, нершительно замтилъ онъ:— я подначальный, подумай. Ты самъ знаешь, можно ли, служа всегда сохранять свою…
— Независимость? живо подсказалъ сынъ.
— Да.
— Можно.
— Ахъ, нтъ, нтъ, Вася!
— А иначе и службу эту къ чорту! горячо сказалъ сынъ.— Если я долженъ приносить ей въ жертву даже мое человческое достоинство, то не нужно мн этой службы!
Старикъ опять тяжело вздохнулъ и чуть слышно произнесъ на послднее замчаніе сына:
— Ты судишь такъ по своей молодости, Вася. Поживи. Въ жизни нельзя не покоряться, не быть зависимымъ.
— Это неврно, отецъ, ибо если бы это признать неизбжнымъ, то тогда лучше не жить, лучше умереть, чмъ вчно быть у кого нибудь рабомъ, также горячо сказалъ Василій.
— Ахъ, какія мысли, какія мысли у тебя — я замчаю, Васинька! Я знаю, вы, молодежь, такъ нынче разсуждаете, да можно ли это осуществить на дл? почти съ упрекомъ замтилъ старикъ.
Сынъ сдержалъ себя, замтивъ опять увлеченіе и неловкость своего приступа къ объясненіямъ.
— Впрочемъ, уже спокойно продолжалъ онъ, желая покончить этотъ разговоръ: — извините, если это замчаніе доставитъ вамъ новое огорченіе. Мы условились быть откровенными. Я высказалъ только то, что каждому бросается въ глаза съ перваго же шагу.
— И что теб непріятно было видть во мн, договорилъ обиженно старикъ, отходя отъ окна: — понимаю, понимаю.
— Ну вотъ, ты, кажется, и разобидлся, отецъ.
— Нтъ, нтъ, ничего… это такъ.
Тмъ не мене, сынъ угадалъ.
Посл этого Алексй Осиповичъ цлый день былъ очень задумчивъ и грустенъ, онъ даже очень мало лъ въ этотъ день за обдомъ, хотя и были его любимыя блюда и Павелъ, какъ нарочно, на славу изжарилъ убитую поутру Васильемъ Алексевичемъ утку и начинилъ ее вкуснымъ фаршемъ изъ булки, миндаля и яблоковъ. Вс попытки сына развеселить старика, разсять, заставить забыть рзкость и жесткость уколовъ ихъ перваго объясненія,— остались безуспшными. Ничто не могло тутъ помочь. Старикъ старался скрыть свой разсерженный видъ, свое смущеніе, пытался быть разговорчивымъ, силился даже шутить, но изнанка виднлась, блыя нитки сквозили, и все какъ-то выходило неловкимъ, натянутымъ, вынужденнымъ… Даже нжность, которую хотлъ теперь высказать сынъ, чтобы загладить неловкость своего давишняго приступа къ объясненіямъ, недостигла своей цли вполн,
Алексй Осиповичъ въ душ даже обрадовался, когда вечеромъ подошелъ часъ, въ который можно было идти къ генеральш за приказаніями. Только за чаемъ, когда Плещеева,— передавая ему высокую фарфоровую чашку, изъ которой онъ всегда у нихъ пилъ чай, расписанную цвтами и позолотой,— сказала ему: ‘намъ пріятно было бы почаще видть вашего сына у насъ въ дом, мы его мало знаемъ, но онъ всмъ намъ очень нравится’,— только теперь лицо старика просвтлло лучомъ непритворнаго удовольствія и грусть какъ бы на минуту отлетла отъ него.
— Николай Федоровичъ Маркинсонъ хвалилъ вашего сына и говорилъ намъ сегодня, что изъ него выйдетъ что-нибудь дльное, прибавили почти въ одинъ голосъ об дочери Плещеевой, желая съ своей стороны порадовать и развеселить грустнаго весь вечеръ старика.
Теленьевъ былъ въ недоумніи. Онъ смотрлъ то на говорившихъ, то на Варвару Михайловну, не хорошо сознавая, какъ слдуетъ ему принимать только-что переданное. Не есть ли это съ ихъ стороны только шутка, можетъ бытъ, даже насмшка надъ нимъ простакомъ?.. Наконецъ, посл долгаго колебанія, онъ понялъ, что нужно поблагодарить дамъ, потому что все-таки он желали сказать ему пріятное. Онъ опять качнулся на стул впередъ, сдлавъ что-то въ род поклона.
— Вы, кажется, не рады? вамъ, кажется, этого еще мало, избалованный отецъ? весело сказала Варвара Михайловна и шутливо трепнула порук смущеннаго старика.— И замтьте, Алексй Осиповичъ, докторъ очень умный человкъ, этого никто отъ него не отниметъ. Какой вы счастливый отецъ! съ завистливымъ вздохомъ прибавила она.— Это я вамъ искренно говорю.
У Алекся Осиповича отлегло отъ сердца. Онъ убдился, что надъ нимъ не смются. У него опять чуть-было не сдлались глаза влажными отъ слезъ — онъ ужасно сталъ нервенъ и плаксивъ за эти сутки, но теперь это были бы уже слезы счастья и благодарности. Зачмъ теперь не было тутъ Васи вблизи, чтобы обнять, облобызать, опять расцловать тысячу разъ отъ всей полноты — теперь съ избыткомъ счастливаго сердца.
‘Нтъ, нтъ, у него хорошее сердце, думается старику,— все это пустяки — эти недоразумнія, эти мелочи — я не хочу ихъ знать. То, что онъ говорилъ мн сегодня въ саду — неспроста и не могло вылиться изъ дурного сердца, изъ нечистаго побужденія… Покажемъ и мы ему, волнуется онъ мысленно:— покажемъ, въ свою очередь, на что способно родительское сердце подъ вліяніемъ любви къ дтямъ: пусть онъ не устоитъ, не выдержитъ, растаетъ передъ тепломъ этой божественной искры человческаго сердца!’
И тяжелое воспоминаніе утрешней сцены у окна забыто на всегда, и старикъ смотритъ въ будущее опять бодро и увренно. Онъ чувствуетъ себя богатыремъ, для котораго нтъ невозможнаго! Прежняя задумчивость, сомннья, колебанья — бгутъ опять отъ его сердца. Человкъ опять воскресаетъ.
Прошла недля, другая….
— Василій! говорилъ Алексй Осиповичъ сыну.
Василій доврчиво поднялъ на него глаза.
— Ты не держишь своего слова, беря его за руку, упрекнулъ старикъ.
— Какого?
— Ты невполн со мною откровененъ, ты вдь не все высказалъ давишній разъ, что замтилъ за мной,— старикомъ, и теперь не договариваешь, а вдь уговоръ, кажется, былъ.
Сынъ долго думалъ.
— Не умю мягко стлать, вотъ бда, полушутливо, полусерьезно сказалъ онъ, вздрогнувъ: — совсмъ не умю говорить. Тогда началъ — и чуть совсмъ не изобидлъ васъ.
— А ты, не смотри на это, дружокъ, ты не смотри, что я тогда, можетъ быть, дйствительно надулся. На стариковъ иногда находятъ свои причуды. Это ужъ не повторится, даю теб слово. Говори откровенно, не бойся.
— Хорошо, сказалъ сынъ.
Онъ сталъ опять что-то припоминать отцу…. Онъ говорилъ также о томъ обстоятельств, которое случилось недавно съ нимъ при встрч съ Оглобинымъ, потомъ упомянулъ насчетъ Семена и Фени…
Отецъ придвинулся съ своимъ стуломъ, слъ прямо противъ него и, казалось, внимательно вслушивался въ каждое его слово, какъ-бы боясь проронить самый незначительный оттнокъ мысли.
— Довольно, сказалъ онъ, останавливая его рукою: — не поговори дальше. Я тебя понимаю. Можетъ быть, и въ самомъ дл, ты правдиве моего смотришь на это. Что мы, старики,— да еще тутъ, въ глуши — знаемъ!… Да, дйствительно,— я отгадалъ тогда въ саду: намъ трудно будетъ иногда понимать другъ друга — учены-то мы, старики, на мдные гроши…. Признаюсь теб, въ раздумь говорилъ онъ: — признаюсь, часто вотъ у генеральши собираются умные люди, часто говорятъ при мн — кажется, и по-русски — а слушаешь и ничего не понимаешь. Плохо насъ учили, плохо! А ужь какъ приходится самому говорить и — и! какъ стсняешься самое простое высказать такъ, чтобы тебя поняли. Только вотъ съ тобою какъ-то легче дышется. Я часто удивляюсь, когда говорю съ тобою — откуда слова находятся? Въ такія минуты говорю хорошо, самъ чувствую. Отчего это?— я думаю оттого, самъ-же объяснилъ онъ: — что это говоритъ за меня чувство, родительское чувство, въ которомъ не отказываетъ Господь Богъ, по своей благости, и послдней птиц пебесной, когда даетъ ей дтей… Но ты на это не смотри, Вася. Все-таки я понимаю теперь, чего теб хочется, чего недостаетъ, чтобы явилось то полное уваженіе ко мн, о которомъ ты говорилъ тогда въ саду.
— Я не требую полной передлки, договорилъ сынъ, видя, что отецъ начинаетъ понимать его: — это невозможно для стараго человка, я знаю, я не хотлъ бы только встрчать въ теб крайностей, тхъ шероховатостей, которыя нынче какъ-то шокируютъ встрчному человку глазъ, ухо, которыя заставляютъ невольно смущаться, страшиться за тебя при другихъ. Извини, что я это говорю.
— Ничего, опять повторяю,— я далъ теб право. Теперь я понимаю тебя.— Онъ выпрямился:— я теб общаю, ты скоро меня не узнаешь. Увидишь, какимъ я буду молодцомъ! улыбаясь, обнадежилъ онъ:— я постараюсь переломить себя на сколько смогу. Только не разомъ, не разомъ, постепенно, дай время, Вася, просилъ онъ.— И потомъ — уступки, уступки и съ твоей стороны, чтобы и мн не такъ жестоко больно было! Только путемъ взаимныхъ уступокъ можно добиться чего нибудь отъ человка.
‘Онъ правду говоритъ, думалось сыну, уступлю и я ему’.
— …Напримръ, продолжалъ старикъ:— сейчасъ было упомянуто о Плещеевой. Отчего ты не хочешь сдлать мн уступку? Отчего ты не ходишь, Вася, къ ней,— опять спрошу тебя. Я выслушалъ твои замчанія, теперь выслушай и ты мои.
— Я вамъ объяснялъ, почему не хожу.
— Да, да, не пара он намъ, не пара! Это ужь гордость, Вася, право гордость!— грхъ. А между тмъ, повторяю теб опять, вс он такія ласковыя, добрыя, гостепріимныя и неглупыя, очень неглупыя.
— Но вдь и только, отецъ?!
Алексй Осиповичъ удивленно двинулъ глазами.
— Разв этого мало? Что же теб еще? Не думаешь ли ты, что, если начнешь говорить имъ что нибудь. дльное, он не оцнятъ, или станутъ отвчать о капуст? Право, он также умны, какъ и вс…
— Какъ и вс?— вотъ то-то и есть, отецъ!
— Чего же теб еще? Чего?
— Человкъ, который трется только между равными себ — самъ останавливается въ развитіи. Нужно ходить туда, гд можно надяться, что научишься чему нибудь еще. Нтъ этого условія — лучше сидть дома, не терять попусту времени и заниматься своимъ дломъ. А ты меня винишь!
Старикъ долго молчалъ посл этого.
— Не понимаю, сказалъ онъ, наконецъ, снова вздохнувъ съ грустью.
— Теперь говори, что ты еще замтилъ за мной, отецъ?
— Потомъ, скажу теб откровенно — мн ненравится твой способъ держанія себя съ людьми, съ прислугой. (Вспомни этого ямщика, который привезъ тебя сюда!) Пустъ всякій этотъ сверчокъ знаетъ свой шестокъ. Вотъ они такъ теб не пара — это врно, вдь это все необразованные люди, можно сказать, простые хамы…
Брови чуть-чуть сдвинулись у сына… Отецъ сейчасъ замтилъ.
— Извини, я не такъ выразился,— это грубые люди, я хотлъ сказать, поправился онъ: — непонимающіе деликатности, готовые всегда забыться…
Теперь сынъ помолчалъ нкоторое время.
— Еще что?
— Потомъ, твои странныя мннія, какъ я усплъ замтить,— вотъ хоть то, которое ты высказалъ въ первое наше объясненіе,— твоя холодность, т. е. не холодность, а твоя сосредоточенность въ себ, которая, откровенно скажу, какъ-то пугаетъ меня, точность, эта строгость правилъ, сухость, это вчное сидніе за книгой, когда отцовскому сердцу хотлось бы, на первыхъ порахъ свиданія, говорить — не наговориться, глядть на тебя — не наглядться. Право, все это… Какъ это объяснить?
— Очень просто, батюшка, особенно послднее: время дорого, и я его высоко цню, простодушно улыбаясь, сказалъ сынъ.
— Такъ, такъ, да все…— Онъ запнулся.
— Потомъ?
— Потомъ, продолжалъ старикъ робко:— потомъ, извини за то, что я сейчасъ скажу. Позавчера мы были на могил твоей матери, мн хотлось исполнить долгъ, отслужить… Припомни, ты не противорчилъ, ты ни слова не сказалъ, сейчасъ согласился, охотно похалъ…
— Ну?
— Но я видлъ, что ты это длалъ только такъ, чтобы не обидть меня.
— Однако, я положилъ ей на могилу букетъ цвтовъ, я первый предложилъ поправить старую плиту общими средствами.
— Врно, врно, скажу боле: я замтилъ слезы у тебя на глазахъ, когда ты стоялъ надъ этою могилой, и мн было очень пріятно это видть, скажу правду.
— Что же вамъ еще?
— Что-о-о?!—Ты самъ знаешь, Василій.
Сынъ тяжело вздохнулъ… и отвернулся, ничего не сказавъ.
Отецъ понялъ.
— Не сердись, что я теб это высказалъ, все это отъ сердца, отъ любящаго сердца говорится, врь… Да, повторяю, уступки, уступки и съ твоей стороны необходимы, заключилъ онъ, возвращаясь снова къ прежней своей мысли.
Тмъ окончилось ихъ второе объясненье.
И все за тмъ идетъ своимъ чередомъ въ Оврусовк. Также летятъ часы за часами, дни за днями, также, какъ прежде, всходитъ надъ нею каждый день солнце, также по-лтнему цвтутъ вокругъ нея лса, луга и сады, ничто, повидимому, не измняется тамъ ни въ природ, ни въ обыденной жизни ея скромныхъ и добрыхъ обитателей, также терпливо высиживаетъ молодой Теленьевъ свои ‘уроки’, высиживаетъ стоически, минута въ минуту, секунда въ секунду, несмотря ни на лтній жаръ, ни на духоту, ни на соблазнъ деревенскаго развлеченья, все, мы видимъ, творится по прежнему тамъ, и только на душ у Алекся Осиповича не то, совсмъ не то, что было еще недавно.
Онъ хорошо помгитъ общанія, данныя сыну.
‘Покажемъ, покажемъ ему, на что способно родительское сердце, подъ вліяніемъ любви къ своему дтищу’, вертится у него въ голов поминутно, и онъ съ жаромъ повторяетъ теперь эти слова про себя. (Ужь больно понравилась ему эта фраза).
И въ самомъ дл, посреди ежедневныхъ заботъ по дому, по хозяйству, посреди какого нибудь строгаго выговариванія лнивой баб или лакею за небрежность и тунеядство, посреди административнаго объясненія съ помщицей о необходимости сокращенья бездльничествующей дворни, своевременности приступленія къ составленію уставной грамоты или чего нибудь подобнаго, всюду одна забота копошится въ глубин его сердца, одно желаніе примшивается къ обыкновенному теченію мыслей старика. Эта забота состоитъ въ томъ, какъ бы лучше угодить и сегодня сыну, какъ бы не обидть его какимъ либо неловкимъ замчаніемъ или поступкомъ, какъ бы неоступиться какою нибудь необдуманною фразой, какимъ нибудь неловкимъ дйствіемъ, чтобы не заставить его покраснть при чужихъ, какъ бы повкусне накормить, развлечь, побаловать, пригрть, сдлать родное гнздо возможно боле ему пріятнымъ и возможно боле уютнымъ, чтобы сердце его нечуждалось родного крова, не сторонилось отъ теплоты родительскаго сердца, родительской ласки. ‘Пусть, пусть онъ не устоитъ, не выдержитъ, растаетъ — именно растаетъ — передъ тепломъ родительской ласки, родительской любви, этой божественной искры человческаго сердца!’ твердитъ про себя старикашка.
И все кипитъ въ немъ самомъ теперь.
По нскольку разъ въ утро успваетъ старикъ забжать на кухню: нужно посмотрть, чтобы разиня-Павелъ не пережарилъ, не пересолилъ или не пересластилъ любимаго кушанья Васи. Каждый вечеръ, кряхтя, лазаетъ старикъ по запыленнымъ полкамъ старой библіотеки Плещеевыхъ, чтобы отыскать какую нибудь интересную книгу — что нибудь въ род романа Р. Зотова или Загоскина, съ нравоучительнымъ концомъ, по возможности, трагираздирающаго свойства, старикъ приходитъ въ истинное сокрушеніе, замчая, что сынъ все только улыбается, когда онъ подноситъ ему эти книги, только откладываетъ ихъ, благодаритъ, да все общается прочесть, а въ сущности занимается совсмъ другими, Паш, фаворитк Варвары Михайловны, онъ ужъ не выговариваетъ такъ строго и серьезно какъ прежде, за втреность и легкомысліе, а нарочно завлекаетъ къ себ во флигель то подъ тмъ, то подъ другимъ предлогомъ, стараясь дать замтить сыну веселое личико хорошенькой вострухи, Алексй Осиповичъ самъ сдлаетъ Василію лошадей, когда тому захочется покататься, находя, что пьяницы-кучера могутъ по небрежности надть гнилую подпругу или худыя удила, чуть ни самъ стелетъ ему постель, даетъ умываться, самъ мшаетъ ложкою и студитъ ему супъ за обдомъ… Иногда эта заботливость, эта любовь довольно комично выходятъ: стъ, напримръ, сынъ рыбу, отецъ почти забудетъ свою тарелку, положитъ ножъ и вилку и со страхомъ глядитъ въ ротъ сыну: ‘косточки, косточки выкидывай, не подавись, Вася’, говоритъ старикъ двадцатипятилтнему здоровяку пренаивно!
И онъ счастливъ, онъ искренно благодаритъ судьбу и тотъ день считается имъ благодатнымъ, когда онъ можетъ хоть что нибудь сдлать пріятное ему. Кажется, онъ и дышитъ теперь этимъ!
И въ самомъ старик замчаются большія перемны. Посл замчанія сына онъ ршительно пересталъ подходить къ ручк не только Ольги, но и другихъ оврусовскихъ дамъ, помня нкоторыя обстоятельства первыхъ дней встрчи съ сыномъ и послдніе его намеки, старикъ прилежне сталъ почитывать газеты и журналы, чтобы ‘хоть начитаться’ того, что нужно было, и быть на чеку всхъ животрепещущихъ новостей тогдашняго времени, два вечера сряду здилъ нарочно къ сосду — посреднику Вальмеру, чтобы добиться отъ него стороною, въ разговор, обстоятельнаго разъясненія значенія ‘какого-то Кавура, какого-то Кобдена’, какого-то виднаго тогда въ нашей литератур лица, о которыхъ часто слышалъ вокругъ себя толки у Плещеевыхъ, но истинное значеніе которыхъ оставалось для него такой-же непонятною буквой, какъ и какая нибудь гвоздеобразная египетская письменность для насъ съ вами, читатель, вторично попросилъ у Плещеевой за Семена и горничную Феню, сталъ мене пугливъ и ворчливъ съ крестьянами, а розги, гостившія много лтъ въ сняхъ конторы и въ которыя съ дтства крпко вровалъ, приказалъ выкинуть, объявивъ во всеуслышаніе, съ нкоторою справедливою гордостью, что надется ‘въ наше время’ обойтись и безъ этого крутого средства. ‘Да, да, мы ему покажемъ, что значитъ родительское сердце’, твердитъ онъ, тряся сдою головою: ‘онъ не будетъ имть права думать, что мы, старики…’ и проч.
Чего же еще недостаетъ для полноты его счастья?
Ну вотъ, онъ видитъ и въ сын большія перемны, онъ убждается, что и тотъ держитъ свое слово теперь и длаетъ уступки. Старикъ видитъ, что его доброту и любовь цнятъ, что ему платятъ или, по крайней мр, стараются платить тмъ же. Сынъ сталъ теперь мягокъ, сговорчивъ, повадливъ, какъ овца. Онъ даже къ генеральш сходилъ какъ-то, правда, опять всего минутъ на десять, на пятнадцать, но все-таки сходилъ. Онъ боле сталъ удлять времени на ихъ общія бесды съ отцомъ, сталъ словоохотливе, болтливе… И отецъ цнитъ и благодарно принимаетъ все это къ сердцу.
Что же ему еще?
Что?.. Но старикъ не можетъ не замчать, что вс эти уступки требуютъ со стороны Васи какого-то усилія, что тотъ старается ломать себя въ этомъ, что это не является въ немъ такъ просто, естественно, какъ то желательно было бы старику. Онъ видитъ т границы, на которыхъ сынъ постоянно старается останавливаться, нейдя дале, а ему хотлось бы, чтобы этихъ границъ вовсе не существовало, чтобы уступка длалась вполн, чтобы Вася, его дорогой Вася, являлся ему въ дйствительности такимъ, какимъ онъ мечтается иногда старику.
— Я вижу т усилія, которыя ты длаешь надъ собой, Василій, въ угоду мн, говоритъ иногда отецъ,— вижу и, видитъ Богъ, цню это. Да наградитъ онъ тебя за доброе сердце! Онъ обнялъ и опять отъ души поцловалъ сына въ лобъ.— Но не твори хорошаго дла въ половину. Зачмъ ты вс эти уступки длаешь, какъ бы оглядываясь постоянно.
— Даю — что могу, говоритъ сынъ.
Старикъ нагибается и заглядываетъ ему прямо въ глаза.
— Но отчего же не все? отчего не уступить вполн, Вася?— Вдь я отецъ, напомнилъ Алексй Осиповичъ.
— Будемте довольствоваться малымъ, не требуйте невозможнаго, батюшка.
— Отчего же это невозможное, Вася?
— Для этого нужно было бы человку отршиться отъ себя, передлать всю свою натуру, весь мозгъ, все сердце.
Старикъ всталъ и раздвинулъ руки крыльями.
— Но вотъ же я готовъ, я же длаю надъ собою эту передлку, а мн трудне: я старикъ.— Сынъ молчалъ.— Оттого, что сильне люблю, улыбаясь, поспшно объяснилъ старикъ.— Оттого, что мы, старики, сильне любимъ вашего… Но ничего, въ самомъ дл, буду довольствоваться малымъ. Современемъ, можетъ, и большаго заслужимъ нашею покорностью, шутливо произнесъ онъ.— Не правда ли, Василій?
— Нтъ, нтъ, будемъ довольствоваться малымъ, сказалъ торопливо сынъ.— Крайность можетъ испортить все дло. Къ чему желать обезличивать человка? Не требуй отъ меня этого. Вдь я отъ тебя этого не требовалъ, замть. Останься, каковъ есть. Понятно желаніе — не встрчать въ дорогомъ намъ человк угловатостей, рзкостей. Но зачмъ гнаться за многимъ? зачмъ желать увидть совсмъ другого человка?
— Зачмъ?
— Да, зачмъ? почему?
Старикъ торопливо къ нему придвинулся, опять схватилъ его за руки и уставился пронзительно на него глазами. Зрачки его какъ-то необыкновенно широко раздвинулись.
— Затмъ,— чтобы убдиться, что онъ насъ въ самомъ дл любитъ. Почему? Потому что онъ дорогой намъ человкъ, самъ же ты сейчасъ сказалъ, Вася, что мы его любимъ, что онъ наше дитя, плоть отъ плоти нашей и кость отъ кости нашей, что кого любимъ — тому желаемъ всевозможнаго совершенства. Вотъ почему, Вася, вотъ зачмъ! И сердце родительское, настоящее родительское сердце,— ревниво любящее свое дтище,— не знаетъ въ этомъ отношеніи уступокъ, не хочетъ знать уступокъ, которыя ему длаются только въ половину, пойми ты это, наконецъ!
— Это страшная вещь, задумчиво произнесъ Василій,— будемъ умренны, отецъ, о, будемъ умренны!
Въ тотъ же день онъ писалъ вечеромъ письмо къ дяд Савелію, изъ котораго выдержка будетъ для насъ не безъинтересна. Вотъ она:
‘…Съ отцомъ мы попрежнему боле на безешкахъ и амурахъ. (А впрочемъ этимъ не шутятъ!) Но есть и новости: начинаемъ привыкать другъ къ другу и сходиться ближе. Теперь я ршилъ не гоняться за многимъ. Хотя еще и очень далеко до того идеала полнаго взаимнаго уваженія, гармоніи и согласія, какой я слегка очертилъ вамъ въ письм, писанномъ тотчасъ по прізд сюда, дядюшка,— и какой хотлось бы осуществить въ нашихъ отношеніяхъ съ отцомъ,— по есть и благіе зачатки: кажется, мы стали на врную дорогу — условились быть откровенными и избрали путь взаимныхъ уступокъ. И онъ, и я — мы оба стараемся добросовстно держать общанья. Въ томъ же письм я намекнулъ вамъ, что мн кое-что бросилось сейчасъ же въ глаза въ старик — и скажу правду — не понравилось сразу. Какъ ни малъ срокъ нашего знакомства съ отцомъ, а я ужъ замчаю теперь нкоторыя перемны къ лучшему. Это пріятно видть. И еще въ его годы, подумайте. Вотъ за это такъ стоитъ уважать!… А все уступки длаетъ, уступки! Я тоже стараюсь уступать что можно.
‘Но есть и черныя тучки, есть опасенья, можетъ быть, пока и напрасныя.
‘Боюсь, чтобы уступчивость не возвысила требованій. Что если кто нибудь изъ насъ не будетъ знать умренности, не остановится на маломъ и захочетъ крайностей? Что тогда? Кто долженъ быть въ отвт? Я, по крайней мр, въ такомъ случа, снимаю впередъ съ себя всякую отвтственность за исходъ. Вдь нельзя же самому себя обокрасть! Всему есть границы.
‘Впрочемъ, можетъ быть, до этого и не дойдетъ. Дай Богъ!…’