Путешествие в землю Офирскую, Щербатов Михаил Михайлович, Год: 1784 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Щербатов М. М.

Путешествие в землю Офирскую.

В сокращении.

Фрагменты романа.

Щербатов Михаил Михайлович ( 1733—1790 гг.) — государственный и общественный деятель, писатель, историк, экономист и публицист.

Записанный еще в раннем детстве в гвардейский Семеновский полк, Щербатов в 1762 году, сразу же по объявлении манифеста ‘О вольности дворянства’, выходит в отставку. Первое его сочинение — ‘О надобности и пользе градских законов’ было опубликовано в 1759 году. В последующих Щербатов начинает развивать основные положения своей будущей социально-политической программы, в которой требование сильной государственной власти сочетается с резкой критикой деспотизма, защитой привилегий дворянства, идеи просветительской философии с утверждением неравенства людей.

Уже В. О. Ключевский в своем ‘Курсе русской истории’ отмечал противоречивость этих взглядов. Щербатов, ‘для которого сословное неравенство было своего рода политическим догматом’, заявлял, что ‘крепостные суть равные нам создания’, но только ‘разность случаев возвела нас на степень властителей над ними’.

В конце 80-х годов Щербатов работает над памфлетом ‘О повреждении нравов в России’, обличающим двор Екатерины II и впервые опубликованным в 1858 году в Лондоне А. И. Герценом.

В 1770 году появляется первый том ‘Истории Российской с древнейших времен’ Щербатова (была доведена до 1610 г.), которой, по словам знаменитого русского историка С. М. Соловьева, ‘принадлежит почетное место в нашей исторической науке’. Разумеется, Щербатов был ярким представителем именно дворянской историографии, будучи откровенным защитником самодержавно-крепостнического строя. Вместе с тем семь томов щербатовской истории насыщены большим количеством разнообразных источников: летописями, актовыми документами, юридическими и дипломатическими памятниками.

Собственно литературное наследие Щербатова невелико, но довольно разнообразно по жанрам: басни, оды, лирические стихи. Ему принадлежат философские, политические трактаты: ‘Размышления о смертном часе’, ‘Умный разговор’. Щербатов оставил след и в истории русской экономической мысли.

Г. В. Плеханов считал, что Щербатов ‘был во второй половине XVIII века едва ли не самым замечательным идеологом русского дворянства’.

Он был хорошо знаком с произведениями европейских писателей и философов, приверженцем идей просвещённой монархии, критиковал крепостничество.

Широкую известность получил его утопический роман ‘Путешествие в землю Офирскую’. Этот роман написан от лица некоего шведского дворянина, который волей судьбы попадает на неведомую ‘Офирскую землю’, лежащую в Антарктике. Герой романа знакомится с политическим устройством страны, её традициями, обычаями и религией. Его первое впечатление — город Перегаб, некогда построенный государем Перегой на берегу моря, в болотистом месте. Этот государь объявил новый город столицей.

Безусловна аналогия со строительством Петербурга и нововведениями Петра I. Однако М. М. Щербатов недаром был убеждённым противником ряда петровских преобразований. Отсюда вытекает и дальнейшая история Офирской империи. Проходит много лет и один из мудрых офирских государей возвращает звание столицы исконному офрискому городу Квамо. Герой романа едет из Перегаба в Квамо. По дороге он наблюдает быт военных поселений, где обнаруживает признаки довольства и благосостояния, посещая город Габановию, знакомится с устройством школ. Всё обучение бесплатно, помимо изучения наук учащиеся занимаются физическими упражнениями, играми и танцами. В школах преподаются основы нравственности.

‘Земля Офирская’ состоит из 15 губерний. От каждой губернии выбирается 5 депутатов в департаменты высшего правительства. Каждый город имеет 2 правительства: ‘государственное’ и ‘гражданское’.

Офирская земля — это идеальное государство, в котором расцветают промышленность и сельское хозяйство, политическая и социальная жизнь рационально устроена, правила поведения и морали устраняют социальные конфликты, все источники ‘повреждения нравов’ исключены.

Роман ‘Путешествие в землю Офирскую’ написан в 1784 г. Опубликован уже после смерти автора в Собрании его сочинений ( см. Сочинения кн. M. M. Щербатова. T. I и II. Статьи историко-политические и философские. Издание кн. Б. С. Щербатова под редакцией И. П. Хрущова и А. Г. Воронова. СПб., 1896—1898 гг.).

В настоящем издании текст романа в сокращении приводится по изданию: ‘Сочинения кн. М. М. Щербатова, т. 1, СПб, 1896 г.

Первая русская литературная утопия — ‘Путешествие в землю Офирскую…’ М. М. Щербатова. Это произведение содержит рассказ об идеальном Офирском государстве, или, точнее, о будущей России и о том благоденствии, которое ее ожидает, если она примет к сведению утопические рекомендации Щербатова.

Топография ‘земли Офирской’ совершенно прозрачна — она составлена из небольших переделок ( анаграмм) русских названий: Квамо — Москва, Переграб — Петербург, Голва — Волга и т. п. Точно соответствует русской и офирская история. Во всяком случае, на том ее этапе, когда, по словам офирского жителя: ‘Было и у нас повреждение нравов…’ Рассказ о нем заключает собственные оценки Щербатова политики русских монархов, и в первую очередь деятельности Петра Великого.

Щербатов признает большие исторические заслуги Петра (в утопии Переги) в просвещении России. Перега ‘первый учредил познание наук и военного искусства’ — рассказывает офирец. Но ‘после победоносной войны с дысвами’ (шведами) офирский император принялся за реформы ‘против чаяния и против естества вещей’, которые нанесли государству огромный вред.

Те обвинения, которые офирцы предъявляли своему императору (в частности, по вопросу о местоположении столицы государства), Щербатов прямо от своего имени высказывал в многочисленных статьях о Петре, в известном ‘Прошении Москвы о забвении ее’, написанном в форме письма к Екатерине II.

В утопической Офирии в отличие от реальной России политический перелом к допетровским формам государственного существования не заставил себя ждать: страна вернулась к самобытным началам, столица переехала обратно в Квамо, общество стало жить по новым, идеальным, с точки зрения Щербатова, законам. Реформы, если они и проводились, строго соответствовали этим законам, были постепенны и разумны. Одна из главных забот офирцев — планомерное созидание собственного благоденствия: в стране развиваются ремесла, торговля, строятся новые города.

‘Здравый утопизм’ Щербатова в экономических вопросах историки давно уже сопоставляют с ‘градостроительной горячкой’, охватившей правительство и внушенной планом создать из русского мещанства ‘третье сословие’ на западноевропейский манер.

Вот, например, отрывок из ‘плана’ Екатеринослава, представленного Потемкиным. В городе должны быть построены: ‘…храм великолепный, судилище наподобие древних базилик, лавки полукружием… Пропилеи с биржею и театром посредине, фабрика суконная и шелковая, губернаторский дом во вкусе прелестных греческих зданий, университет купно с академией музыкальной’…

По мнению автора проекта, ‘жители потекут сюда во множестве с избытками своими… и многие, увидев знаменитость нового города, возжелают учиниться жителями его’. Но на деле происходило иное: города, построенные по потемкинским проектам, должны были заселяться ‘огородниками’, перевезенными административным порядком из других мест обширной России.

Утопия Щербатова в своей ‘идеальной’ части содержит и много других намеков на ‘государственный утопизм’ времен екатерининского правления. Сцена несложных приготовлений офирцев к встрече своего императора — явная параллель к знаменитому крымскому путешествию Екатерины (‘потемкинские’ деревни и т. п.), мирная внешняя политика офирских правителей контрастна многочисленным военным предприятиям ‘славолюбивой’ государыни.

Но в полном соответствии со ‘специфически свирепым’ утопизмом реакционных правителей России Офирское государство — это своего рода диктатура добродетели, которая определяет вес офирское общество, от солдата до императора, носящего титул ‘блистательный в добродетели’.

От эстетики, требующей простоты украшений и ‘весьма прехорошей музыки’, до добродетельных законов, жестоко карающих ослушание. Щербатов — убежденный государственник, сторонник сильной, но справедливой, но его классовому пониманию, власти, устраняющей деспотизм главы государства и подставляющей на его место деспотизм самого государства, ‘идеальность’ которого служит порукой должного развития.

‘Полицейская’ государственность Офирской земли является щербатовским методом ‘каждодневного управления страной’. Он предлагает, например, проект военных поселений для экономического и политического стимула к укреплению государственной власти. Одним словом, консервативный характер утопии безусловен. Показательно в этом смысле, что идея военных поселений найдет свое реальное воплощение именно во времена правления реакционного ‘прожектёра’ и ‘утописта’ Александра I.

В. П. Шестаков, В. М. Гуминский.

Михаил Щербатов

Путешествие в землю Офирскую г-на С., шведского дворянина.

Книга первая.

От поезда из Пондишери ( Пондишери (Путтучери) — город и порт на берегу Бенгальского залива, бывший центр французских колониальных владений в Индии. В XVIII веке Пондишери стал объектом ожесточенной англо-французской борьбы. Очевидно, с одним из ее эпизодов и связана была экспедиция французских войск, о которой рассказывает г-н С. Однако отметим, что еще в 1761 году это селение было захвачено войсками английской Ост-Индской компании, крепость была срыта, хотя сам Пондишери по Парижскому договору 1763 года был оставлен за Францией) до времени, как оказался я в земле Офирской.

Глава I, служащая предисловием.

Наполнены уже все вивлиофики ( т. е библиотеки) множеством путешествий, а сего ради и являлось бы весьма напрасно оные изданием новые книги умножать, чтоб, может статься, быв смешана со столь многими другими, и не удостоена была быть прочитанной. Но я не мог, однако, воздержаться, чтобы не предложить свету того, что я видел и чему научился в такой стране, в которой, колико мне известно, никто не бывал, или, по крайней мере, о которой никто никакого не токмо описания, но ни даже упоминовения не учинил, да до которой и достигнуть трудно, а еще труднее все то познать, что по особливому мне счастию удалось увидать.

При чтении сих первых слов моего сочинения да не подумают здесь найти великие чудеса в рассуждении естественного состояния, чудных зверей, птиц, гадов и прочее — богатства, кои бы могли привлечь европейское корыстолюбие, ибо хотя оно и есть, но тот народ, о котором я описываю, никогда не согласится вступить в торговлю, и сам, не имея нужды в наших произведениях, ни своих [ к нам не посылает], чтобы приучить нас, невзирая на превеликие трудности к ним доезжать, учредить свое плавание в их страну.

Не для того сие, чтобы сей народ не был общителен и человеколюбив, но по неким политическим причинам, о которых в течение сего путешествия помянется, неохотно чужестранных приемлет.

А дабы первое учинить показание о сей стране, она, яко лежащая близ полюса антарктического ( Щербатов поместил землю Офирскую на Антарктическом материке, розыски которого занимали человечество, вероятно, с тех пор, как древнегреческий ученый Птолемей (II в.) поместил на своей карте его изображение, занимающее все внетропические широты южного полушария. Современник Щербатова, знаменитый Джеймс Кук в 1772—1775 годах также искал его, но не нашел, хотя и пробыл южнее 60-й параллели в течение 75 дней. Антарктиду, как известно, открыла только русская экспедиция 1819—1821 годов, возглавляемая Ф. Ф. Беллинсгаузеном и М. П. Лазаревым), есть страна холодная и совсем сходственная на европейские северные страны, даже что те же в ней находятся растении, те же звери и прочее, а есть токмо некоторая разность в водяных птицах, которым уже естествоописатели, яко о живущих близ полюса антарктического, описание учинили. И тако, с сей стороны любопытства не заслуживает. Но если чем она достойна примечания — сие есть: мудрым учрежденным правлением, в коем власть государская соображается с пользою народною, вельможи имеют право со всею приличною смелостию мысли свои монарху представлять, ласкательство прогнано от царского двора, и истина имеет в оный невозбранный вход, в коем законы соделаны общим народным согласием и еще беспрестанным наблюдением и исправлением в лучшее состояние приходит, правительств немного и немногочисленно, но и дел мало, ибо внушенная с детства в каждого добродетель и зачатия их не допускает, в коем вельможи не пышные, не сластолюбивые, искусные, трудолюбивые, похвальное честолюбие имеют соделать счастливыми подчиненных им людей, остаток же народа, трудолюбивый и добродетельный, чтит, во-первых, добродетель, потом закон, а после царя и вельмож. То если желание познать таковое счастливое правление, которому бы желательно, чтоб называющие себя просвещенными европейские народы подражали, возбудит чье любопытство, то льщу себя, что тот будет иметь причину по прочтении сего путешествия довольным остаться. По крайней мере, я приложил мое старание, во время четырехлетней бытности моей в сей стране, елико можно все познать и здесь то предложить.

Глава II. История сего путешественника.

Обыкновенно путешественники начинают свое рассказывание причинами и местами отъезда их в отдаленные страны, а для сего и я необходимым себе почитаю учинить повествование о моей истории.

Я родился в Швеции от господина С…, человека, имеющего многие отличные достоинства и бывшего употребленным во многие знатные дела, мать же моя была рожденная баронесса Р., которой я на десятом году от рождения моего лишился. Родитель мой, от знатной фамилии происходящий, имел знатный достаток, но мать моя была весьма небогата, и все имении их состояли в провинции Скании. С самой юности моей родитель мой весьма старался меня изучить разным наукам, и я от девяти лет до семнадцатилетнего моего возраста препроводил ( проводил время) в Упсальском университете ( одном из старейших в Европе, основанном в 1477 г.), где не щажено было ничего для научения меня всему тому, что может просветить мой разум, и я осмелюсь сказать в мою похвалу, что успехами моего учения никогда ни родителю моему, ни наставникам моим не подавал причин ни к малейшему огорчению.

Меня особливо вела склонность к познанию математики и прав, в чем я довольно и преуспел.

Уже приспевало то время, когда родитель мой намерен был отправить меня путешествовать во Францию, и чтобы там я мог принять службу, ибо сие есть обычай в Швеции, утвержденный на трактатах: что служившие во Франции теми же чинами принимаются в шведскую службу. Во Франции же по политическим причинам охотно шведов в службу принимают и дают им чины превосходные, и уже чрез друзей своих родитель мой предупредительно писал о принятии меня и мне чин капитана артиллерии обещан был.

При таковых обстоятельствах, когда все являлось мне счастливую судьбину предвещать, вдруг разрушилось все мое счастие следующим образом: известно было всей Европе, в каком замешательстве правление шведское находилось от двух партий: ‘шапки и шляпы’ ( г-н С. описывает здесь внутриполитическую ситуацию, сложившуюся в первой половине

XVIII века в Швеции. Этот период знаменуется крайним, до минимума, ограничением королевской власти и введением в стране режима сословного парламентаризма. Две основные дворянские группировки в шведском парламенте — рикстаге получили в 30-е годы иронические прозвания ‘ночных колпаков’, или ‘шапок’ — как знака ‘простонародья’ и ‘шляп’ — как символа аристократического происхождения. ‘Шапки’ были правящей партией и активно выступали за прочный союз с Россией, стремясь восстановить подорванный в Северной войне международный престиж страны. ‘Шляпы’ были агрессивными, и после их прихода к власти в 1741 году России объявляется война, закончившаяся через год полным поражением Швеции). Власть королевская была приведена в ничто, во всех рассуждениях о делах государственных не польза отечества, но внушения тех держав, на которые сии партии опирались, действовали и под видом содержания вольности народа шведского ‘шапки’ в анархию Швецию привели. Родитель же мой был противной партии, не яко однако желающий разрушить вольность своего отечества и ввести деспотичество, но желал, чтобы благоучрежденное правление, сходственно с пользою государственною, было утверждено. Многие наилучшие сыны отечества, наиразумнейшие и наименитейшие в государстве, вошли в умышление исправить форму правления, к коим родитель мой присоединился.

Умышление противной и сильнейшей стороною было узнано, сии умыслители были пойманы, суждены и казнены. Родитель же мой, находящийся тогда для посещения меня в Упсале, уведав о сем и предвидя всю опасность настоящего своего положения, немедленно взяв меня, скрывая свое имя, уехал вон из государства. Он, отсутствовавший, был осужден, собственные его имения конфискованы, а на имение матери моей наложен был секвестр ( секвестр — юридический термин, обозначающий запрещение или ограничение, налагаемое государственной властью на пользование каким-либо имуществом).

Я несколько времени в необыкновенной мне нужде принужден был странствовать с родителем моим в Германии, скрывая повсюду свое имя, а наконец, приехав во Францию, явился родитель мой министру, который и прежде, в бытность его во Франции, был ему знаком. Он был изрядно принят и дан ему был пансион. Я же, как по знакомости родителя моего с министром, так и по прежде бывшим рекомендациям, хотя не мог был вдруг определен в капитаны артиллерии, ради политических видов, но на девятнадцатом году был определен в кадеты, а чрез год пожалован в капитаны артиллерии.

Вскоре после сего, то есть в 1761 году, на двадцать же первом году от рождения моего, я лишился моего родителя, который не толь от старости лет или от болезней, коль от огорчения изгнания его из отечества скончался в Париже. Друзья мои мне советовали тогда писать в Швецию о возвращении мне материнского имения, и сие я учинил по возвращении, сие тянулось два года. Правда, тогда же ко мне писали свойственники и друзья отца моего, что могу я отеческие имения возвратить, ежели приеду в Швецию.

Но я, довольствуясь малым имением, которое получил после матери моей, не хотел туда ехать, где память родителя моего была предана осуждению, и тако, препоручив полученное мною имение в правленье моим ближним родственникам, которые самою своею щедростию и во время самого нашего несчастия нас не оставляли, получая с сего имения доходы, продолжал пребывание свое во Франции в службе артиллерийского корпуса.

Колико не могу я похвалиться учтивством и благосклонностию того народа, среди которого я жил, и благоволениями моих начальников по лишении моего родителя, и изображение, что я есть яко изгнанник из отечества моего, влагало в сердце мое такое огорчение, которое в самой наружности моей являлось. А сего ради, когда в 1765 году определено было послать войска в французские селения в Восточной Индии, тогда я охотно попросился туда быть послан, и в сем удовлетворял я и возгнездившемуся внутри сердца моего огорчению и моему непомерному любопытству.

И тако в сем году, на двадцать пятом [ в оригинале — ‘двадцать первом’] же от моего рождения, я в Индию отправился.

Прибыв туда, как в Пондишери, так и в разных других французских селениях, равным же образом подаваемым мне комиссиям, пребывал одиннадцать лет, и между тем немалое время на Коромандельских брегах, где я имел случай спознаться и подружиться с единым знатным брамином Паднапаба, который, по особливому ко мне благоволению, изучил меня священному их языку, называемому санскрит (один из основных древнеиндийских языков индоевропейской языковой семьи, получивший литературную обработку. В Европе санскрит изучается с конца XVIII века. В Индии же он использовался и используется в основном как язык культа и гуманитарных наук).

В 1774 году, когда я уже был на тридцать четвертом году от моего рождения, получено было приятное для меня известие, что нынешний шведский король Густав III ( годы жизни: 1746 — 1792, король Швеции в 1771 г. Пришел к власти с помощью заговора монархистов из партии ‘шляп’. Созванный вслед за тем парламент согласился на ликвидацию обеих партий: ‘шляп’ и ‘шапок’. Швеция номинально осталась конституционной монархией, но с сильной королевской властью), разрушив все партии, толико лет раздирающие Швецию, приобрел себе пристойную королю власть, без нарушения прав и вольности Швеции, которая, по учению монархического правления, более нежели прежде в Швеции процветает. А понеже само желание таковые перемены было причиною несчастий родителя моего и моих, то я немедленно принял намерение проситься о возвращении в Европу и оттуда намерение взял ехать в Швецию, просить о восстановлении памяти родителя моего и о возвращении мне его имений.

По одиннадцатилетнем пребывании в сих отдаленных от Европы местах, не можно было мне сего отказать.

Я был отпущен, и на фрегате ‘Надежда’, на коем был капитан г-н Б., в исходе ноября месяца сего самого года, из Пондишери отправился в Европу.

Декабря 12 числа, уже по исчислению нашему, считали мы себя быть близ мыса Доброй Надежды, когда сделалась вдруг превеликая и необыкновенная в сих местах буря. Ветер был со стороны северной, которому никакое искусство мореплавателей сопротивляться не могло, и мы были посреди беспрерывно продолжающегося мрака и при сильном дыхании ветра несены на полдень к полюсу антарктическому. По шестидневном беспрестанном страдании, среди сильных валов морских, в которые мы потеряли две свои мачты, когда уже корабль, разбитый и поврежденный, во многих местах впускал в себя воду, и уже мы иного, кроме смерти, не ожидали, вдруг буря утишилась. Декабря

19 числа блистающее солнце оказалось и остался токмо посредственный прохладный ветерок, несущий нас к полудню. Конечно, вдруг такая перемена долженствовала в нас произвести совершенную радость, но мы и при утишении бури зрели себя в такой же опасности, какую и в саму бурю ощущали, то есть что поврежденный от биения вод корабль наш повсюду воду впускал, и все помпы, которыми действовали беспрестанно, не могли не только достигнуть сделать уменьшения влияния воды, но паче она умножалась, и следственно ежеминутно мы должны были ожидать, что корабль наш потопит. Однако капитан, г-н Б., взял высоту и нашел, что мы были в 58 с половиной градусах полуденной широты, то есть в таком месте, куда еще, колико известно, ни один европейский корабль не проникал, ради великих льдов, окружающих антарктический полюс, и считалось невозможным туда проникнуть. Но ко удивлению нашему мы их тогда, кроме малых льдинок, не видали.

В таком мы были состоянии, когда новая опасность нам стала угрожать, то есть, что часть корабельных служителей взбунтовалась и приняла намерение, сколько их поместиться могут на находящемся боте на корабле, уехать. Сие возмущение произвело некоторое ослабление в работе, ибо единые, неповинующиеся своим начальникам, спускали бот, накладывали припасы, другие старались их до сего не допустить, а работа выливки воды ослабевала, и корабль водою наполнялся.

Тогда г-н Б. старался их увещевать к пребыванию на корабле, представляя отдаленность от всех мест знаемых, куда бы им пристать, дальность мореплавания и должность, которой они обязаны друг другу, что отъездом своим в конечную погибель всех сотоварищей своих приведут, напротив того, по видению некоторых морских птиц, которые обыкновенно не в дальнем расстоянии от берега живут, он надеялся найти какую землю. Если же и в сем ошибается, то, конечно, огромные льды, окружающие антарктический полюс, не могут быть далеко, то он может хотя к какой льдине пристать и сделать исправление корабля, а тогда и все спастись могут. В случае же неудачи всего сего, предлагал им взять еще на себя терпение на сутки, ибо он предвидит, что с выливанием воды некое время еще корабль не потонет, и когда в сие время никакой надежды на спасение не получат, то могут, севши на бот и привязав сделанный из досок корабельных плот, все к единой части для спасения своего себя подвергнут. Но он говорил не слушающим его слов, и уже многие стали сходить на бот, а другие им сопротивлялись, и едва еще при сем случае кровопролитие не произошло, когда вдруг один матрос, сидящий на последней нашей мачте, закричал, что он видит несколько лодок, и кажется, что вдали и земля ему видна.

Каждый может себе представить, коликую сие перемену во всех нас произвело, мы зрели себя погибающими, а тут надежда к жизни обновилась, неповиновение престало, и все с усердием кинулись выливать воду, которая в бывший беспорядок в корабль натекла, да капитан и другие побежали на мачту и, смотря в трубу, удовольствие и удивление их паче умножилось, примечая, что не только видят землю, но землю населенную и вид града имеющую. А между тем, к вящему нашему ободрению, ветер немного усилился, и корабль был весьма скоро несен к желаемому пристанищу.

Уже мы с самого корабля начинали видеть землю: чрез трубу усматривали построенный хороший град — тут, где мы только думали льды или по крайней мере пустую землю, или населенную варварскими народами обрести. Мы мало почти давали вероятия очам нашим, когда еще новое обстоятельство нас удивило: сие есть, что узрели мы из-за единого мыса вышедшие два великие гребные судна, которые, как мы после увидали, были строением своим смешение морской архитектуры: индейских народов и европейской, имели мачты и паруса, и снабженные великим числом людей, которые к нам прямо шли. Сие удивление, однако, смешано было с некоторою опасностью., ибо хотя по всему, что мы зрели и могли надеяться найти тут народ изученный и в обществе живущий, который и не мог варварским быть, но состояние наше было такое, что нам возвратиться было не можно, и хоть бы и к каннибалам в руки попались, должны были и на сие решиться.

Однако корабль наш, имея скорый ход по ветру, а и те плыли на парусах навстречу нам, мы вскоре сблизились, но как мы уже спускали бот, чтоб ехать на те суда просить о приятии нас, узрели, что и от них плыла к нам большая лодка, на которой было восемь человек гребцов, и сидел в ней единый человек, держащий нечто густое, зеленое, которое по приближении к ним мы усмотрели, что сие было связанные сосновые и еловые ветви. Лодка сия к нам без всякого страха приближалась, и как мы все прибежали к тому борту, чтобы ее видеть, и уже можно легко было слышать произносимые слова с оные, тогда начальник, встав и простирая к нам руку с сим пуком зелени, зачал говорить санскритским языком. Довольно всем, уповаю, известно, что в Индии сей язык считается священным, и знатные брамины, которые его знают, не обучают тому никого из чужестранных, но я выше сказал, что по особливой дружбе ко мне одного брамина оному научился, и так как я был единый на нашем корабле, который мог его разуметь.

Речь его к нам была следующая: ‘Кто бы вы ни были, но видим по состоянию вашего корабля, что вы имеете нужду в помощи, примите ту, которую от искренности сердца мы вам, яко подобным себе, представляем, и будьте уверены, что никогда наисильнейшие наши попечения не могут сравняться с горячим желанием, каковое мы имеем вам благодеяния наши оказать’.

Я истинно скажу, что радость и удивление на несколько минут привели в онемелость уста наши, однако ответствовано ему было через меня со всеми изъяснениями нашей благодарности и с показанием нужды нашей. А между тем временем он пристал к нашему кораблю и взошел на оный. Сей был человек лет тридцати, взрачный собою, имеющий бороду выбритую, голова его была покровенна серою с малыми полями, но высокою шляпою, одежду имел из белого сукна длинную, подпоясанную ремнем, на котором висел не очень длинный, но широкий тесак, а за поясом был заткнут нож. На груди у него был черной шерстью вышит якорь, наверху которого кедровая шишка — желтым гарусом.

По первых приветствиях, в коих он много учтивства показал, мы хотели его потчевать, но он ничего, кроме воды, пить не стал, говоря, что у них есть запрещение пить все то, что может пьянство произвести, и сам попросил кусок хлеба, [ вместо] которого мы ему подали морских сухарей. Он один разломил, подал нам, говоря, что преломление хлеба и вкушение его у них за клятву доброго согласия и союза почитается.

Мы, можно сказать, о всем, что видели, были яко в изумлении, мы думали, что человечество и учтивость в одной Европе пребывают, но нашли в таком народе, который казался быть отделен от всего обитаемого света, более прямого любомудрия, нежели вообразить себе могли. Однако между тем, как мы чинили такие размышления, сей бывший у нас офицер на корабль свой приехал, и мы узрели вскоре оба корабля, приближающиеся к нам, и немалое число лодок, наполненных людьми, ехавших к нам. Сие паки нас в некоторое сомнение привело, которое однако вскоре кончилось, ибо первая лодка, которая пристала к нашему кораблю, была лодка начальника сих кораблей, который, войдя к нам на корабль, первое сказал нам приветствие, что, не распростирался в напрасных учтивствах на словах, лучше самым действием оказать свое благоволение, а как он чрез посланного прежде от него офицера уведомил о худобе нашего корабля, то повелел немалому числу своих людей ехать на наш корабль, которые бы постарались скорее выливать воду, освободив тем и наших людей от столь тяжкой работы, которую они, конечно, толь немалое время претерпевают и дать им приличное по долговременному путешествию успокоение, и к тому же, чтобы и излишние вещи нам выгрузить на его корабли, дабы наш тем легче был, он же ради унявшегося ветра повелит привязать наш корабль к его судам и буксировать в порт. Мы не смогли иного учинить, как с совершенным признанием приносить ему благодарности, и действие словам его последовало, но с такою точностию, что, хотя и повелено было нашим офицерам смотреть за выливанием воды, но они токмо что смотрели, не имея нужды побуждать, ибо работа с таким усердием и тщанием производилась, что и наши, спасающие себя от потопления, более усердия не показывали, одним словом, мы нашли в последнем из них такие знаки человеколюбия и благоволения, что каждый из нас сему удивлялся, и мы считали, что как бы не к незнаемой земле приближались, но к земле отечества нашего, и не неведомый народ зрим, но братии и родственников.

Между тем временем позван был начальник в каюту нашу, мы его потчевали сколько могли индейскими закусками и винами и при отъезде его хотели его подарить часами и бриллиантовым большим перстнем, но он точно так же с нами поступил, как и прежде посланный от него, однако со всею учтивостию, званы мы были им на его корабль.

Когда мы приехали на его корабль, то с удивлением увидели на оном пушки, которые были поставлены на верхнем деке и покрыты, дабы они невидимы были. Однако мы им были со всею возможною учтивостию, и можно сказать, родственническою ласкою приняты — он потчевал нас разными закусками и родом чаю из разных трав сделанным. Тут в первый раз он спросил нас, какого мы народа и какая была причина нашего путешествия?

Мы, не отстав от обычая европейцев выхвалять силу и могущество своих государей перед народами, которых мы варварами считаем, с великолепными изъяснениями сказывали ему, что мы суть подданные короля французского, наисильнейшего и богатейшей страны государя в свете, что предки его еще учинили завоевание на брегах индийских, весьма отдаленных от его страны, учредили город Пондишери, где производится великая торговля и получаются великие богатства, откуда мы, возвращался во Францию, в сии места ужасною бурею были занесены.

На сие, подумав несколько, начальник офирский нам ответствовал: ‘Простите мне, что я с тою искренностию, которая составляет главнейшее умоначертание народа отечества моего, вам на все ваши слова скажу: мне кажется, видеть [ можно] некоторое противоречие в ваших словах. Вы называете государя своего властителем наибогатейшей страны в свете, но если то так, зачем же делать завоевания в отдаленных местах от своей державы и посылать подвергаться подданных своих к толиким опасностям, чтоб новые богатства получить, когда земля его собою богата есть. По нашему мнению, все богатства суть относительны.

И тако я не могу усомниться в речении вашем, что отечество ваше есть богато само со