Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ЧЕТВЕРТЫЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ.
ПЕТРОГРАДЪ
ЛЁТНЫЕ*).
Изъ разсказовъ о жизни сибирскихъ бглыхъ.
*) Лётными на Урал называютъ бродягъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Лётные, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1886
Время на прочтение: 61 минут(ы)
На Татарскомъ остров они прятались уже четвертый день. Весеннія ночи были свтлыя, теплыя, гд-то въ кустахъ черемухи заливался соловей, рчная струя тихо-тихо сосала берегъ и ласково шепталась съ высокой зеленой осокой. По ночамъ, въ глубокой ямк, выкопанной лётными въ средин острова и обложенной изъ предосторожности со всхъ сторонъ большими камнями и свжимъ дерномъ, курился огонекъ, самый огонь съ берега нельзя было замтить, а виднлся только слабый дымокъ, который тянулся внизъ синеватой пленкой и мшался съ блымъ ночнымъ туманомъ.
Конечно, лётные, изъ страха выдать себя, не разложили бы огня, но ихъ заставила неволя: одинъ изъ троихъ товарищей былъ боленъ и все время лежалъ около огонька, напрасно стараясь согрться. Въ партіи онъ былъ извстенъ подъ именемъ Ивана Несчастной-Жизни, какъ онъ называлъ себя на допросахъ у становыхъ и слдователей. Теперь онъ лежалъ у огонька, завернувшись въ рваную сермяжку, изъ-подъ которой глядло черными округлившимися глазами желтое, больное лицо. Изношенная баранья шапка закрывала лобъ до самыхъ бровей. Широкія губы запеклись, носъ обострился, глаза свтились лихорадочнымъ блескомъ. Иванъ сильно перемогался и отлеживался въ своей ямк около огонька, какъ отлеживается отъ лихихъ болстей по ямамъ, логовамъ и ‘язвинамъ’ разное лсное зврье. Онъ не жаловался, не стоналъ, а только иногда сильно бредилъ по ночамъ — кричалъ, размахивалъ руками и все старался куда-нибудь спрятаться. Въ больномъ мозгу несчастнаго бродяги безъ конца шевелилась мысль о преслдованіи.
— Опомнись, зелена муха, Христосъ съ тобой!— уговаривалъ Ивана товарищъ, длинный и костлявый ‘Іосифъ-Преврасный’.— Ночесь въ воду было совсмъ бросился, ежели бы я тебя за ногу не сохватилъ… Какъ начнетъ блазнить, ты сейчасъ молитву и сотвори. Я такъ-ту въ тайг безъ малаго недли съ три вылежалъ, и все молитвой больше…
Иванъ приходилъ въ себя, трясся всмъ тломъ и какъ-то разомъ весь опускался — это были послднія вспышки сохранившейся въ больномъ тл энергіи, выкупаемыя тяжелымъ разслабленіемъ. Посл такихъ галлюцинацій больной долго лежалъ съ закрытыми глазами, весь облитый холоднымъ потомъ, онъ чувствовалъ, что съ каждымъ днемъ его все боле и боле тянетъ къ земл и онъ теряетъ послднія крохи живой силы. Но, какъ ни было тяжело Ивану, онъ никогда не забывалъ своей пазухи и крпко держался за нее обими руками, за пазухой у него хранилась завернутая въ тряпье завтная ‘машинка’, т.-е. деревянная шкатулочка съ необходимымъ приборомъ для отливки фальшивыхъ двугривенныхъ.
— Иванъ, ты, того гляди, помрешь…—нсколько разъ довольно политично заговаривалъ Іоcифъ-Прекрасный.— Отдай загодя намъ съ Переметомъ машинку-то,— съ собой все одно не возьмешь.
— Поправлюсь, дастъ Богъ…
— Куды поправишься!.. Ей-Богу, Иванъ, помрешь, врно говорю!.. А намъ съ Переметомъ далеко еще брести, веселе бы съ машинкой…
— Не мели!
— Ну, зелена муха, не кочевряжься… говорю, помрешь!
Хохолъ Переметъ не принималъ никакого участія въ этихъ переговорахъ, потому что вообще былъ человкъ крайне сдержанный и не любилъ болтать понапрасну. Въ партіи онъ былъ всхъ старше и въ свои пятьдесятъ лтъ сохранилъ завидное здоровье. Переметъ больше всего любилъ лежать на солнышк, на самомъ припек, закинувъ свою хохлацкую голову и зажмуривъ свои карія казацкія очи. Къ усахъ и въ давно небритой бород у него уже серебрилась сдина. Въ трудныхъ случаяхъ своей жизни Переметъ говорилъ только одно слово: ‘нэхай’, и тяжело принимался насасывать свою трубочку-носогрйку. Рядомъ съ нимъ Іосифъ-Прекрасный казался какимъ-то вихлястымъ и совсмъ несуразнымъ мужикомъ. Его рябое худощавое лицо, съ блобрысыми подслповатыми глазками, отличалось необыкновенной подвижностью, точно Іосифъ-Прекрасный вчно къ чему-нибудь прислушивался, какъ заяцъ на угонкахъ. Въ немъ именно было что-то заячье.
— Бросится ужо въ воду, да и утонетъ вмст съ машинкой, зелена муха…— нсколько разъ поврялъ Іосифъ-Прекрасный свои опасенія Перемету и зорко караулилъ больного товарища.
— Нэхай,— отцживалъ хохолъ.
— А куда мы безъ машинки?..
Не разъ, просыпаясь по ночамъ, Іосифъ-Прекрасный крпко задумывался надъ вопросомъ, какъ завладть машинкой, и ему приходили въ голову страшныя мысли: представлялись размозженная голова, окровавленное мертвое лицо, судорожно сжатыя безсильныя руки… Но эта картина пугала самого Іосифа-Прекраснаго, и онъ начиналъ молиться вслухъ, чтобы отогнать смущавшаго бса. Чтобы разсяться отъ накипавшихъ злыхъ мыслей, Іосифъ-Прекрасный по цлымъ днямъ бродилъ по Татарскому острову и по-своему изучалъ во всхъ тонкостяхъ этотъ клочокъ, а главнымъ образомъ — поселившихся на немъ птицъ. По этой части Іосифъ-Прекрасный былъ великій артистъ и отлично зналъ всякое птичье ‘обнакновеніе’: какая птица какъ живетъ, гд вьетъ гнздо, какими способами обманываетъ своихъ враговъ.
Больной Иванъ подозрвалъ душевное состояніе своего пріятеля, но больше опасался молчаливаго хохла, особенно по ночамъ, когда тотъ, завернувшись въ старый полушубокъ, неподвижно лежалъ въ двухъ шагахъ отъ него. Кто знаетъ, что у такого человка на ум: молчитъ-молчитъ, да какъ хватитъ соннаго камнемъ по башк — только и всего.
Сошлись они вс трое случайно, въ сибирской тайг, и хотя общая бродяжническая жизнь, переполненная общими приключеніями и опасностями, сильно сближаетъ людей, но они все-таки мало знали другъ друга, потому что, по какой-то особенной бродяжнической деликатности, избгали интимныхъ разговоровъ о томъ прошломъ, которое всхъ ихъ загнало въ далекую и холодную Сибирь. Это послднее происходило отчасти потому, что бродяги рдко говорятъ правду о себ даже другъ другу, тмъ боле, что и сходятся они въ маленькія артельки только на пути черезъ Сибирь, а тамъ, какъ перевалятъ благополучно черезъ Уралъ, всякому приходится итти уже въ одиночку.
— Братцы, шли бы вы впередъ… своей дорогой…— нсколько разъ говорилъ слабымъ голосомъ Иванъ.— Я, можетъ, долго залежусь.
— Лежи, знай, зелена муха, а мы отдохнемъ малость,— отвчалъ Іосифъ-Прекрасный за всхъ.— Слышь, по дорогамъ лётныхъ не пропускаютъ… на трахту недавно человкъ двадцать пымали. Обождемъ, до осени далеко.
Разговоръ обыкновенно на этомъ обрывался, и лётные молча раздумывали, каждый про себя, свою думу.
Весеннія ночи были коротки, но для больного, которому приходилось сторожиться отъ своихъ товарищей, он казались безконечными. Стоило закрыть глаза, и начинались самыя мучительныя грезы: представлялся опасный побгъ съ каторги, лица гнавшихся по пятамъ конвойныхъ солдатиковъ, догнанный солдатской пулей товарищъ по побгу, а тамъ дальше слдовало страшное блужданіе по тайг, гд приходилось дней по пяти сидть безъ куска хлба. Страшные таежные овода задаютъ человка на смерть, какъ это и случается съ заблудившимися въ тайг бглыми, рветъ его таежный зврь, но всхъ ихъ хуже таежный дикій человкъ, который охотится за ‘горбачомъ’, какъ называютъ тамъ бглыхъ, съ винтовкой въ рукахъ… Все это представлялось больному бродяг съ мучительной ясностью, и онъ въ сотый разъ переживалъ вс муки и опасенія, перенесенныя имъ въ бгахъ: душилъ его прямо за горло таежный медвдь, выслживалъ бурятъ, верхомъ на лошади, нацлившись винтовкой… Видлъ онъ квадратное желтое лицо с.ъ косыми глазами, и кровь стыла въ жилахъ, потомъ видлъ громадную сибирскую рку, потонувшую въ плоскихъ мертвыхъ берегахъ, видлъ, какъ горами шелъ по ней весенній ледъ, а онъ самъ, съ шестикомъ въ рукахъ, прыгалъ съ одной льдины на другую, перебираясь на другой берегъ. Это была Обь… Иванъ Несчастной-Жизни навки было-скрылся подъ разступившейся обской льдиной, которая проглотила бы его вмст съ машинкой, но близко былъ берегъ, и бродяга выплылъ. Пришлось итти въ мокрыхъ оледянвшихъ лохмотьяхъ: въ холодной Оби и зачерпнулъ Иванъ свою болзнь, которую несъ до самаго Зауралья, куда рвалась его душа. Еще въ тюремномъ каземат видлъ онъ вотъ этотъ самый Татарскій островъ и наконецъ добрался до него, но здсь послднія силы оставили Ивана, и онъ даже не могъ подняться на ноги, чтобы посмотрть на знакомый берегъ родной рки.
Такъ прошло цлыхъ три дня. Запасы кое-какіе были, погода стояла отличная, и лётные пока ничего не предпринимали, наслаждаясь благословеннымъ покоемъ. Да и пора было отдохнуть, потому что вс они бродяжничали ужъ ‘близко полгода’,— даже у здоровеннаго Филиппа Перемета, и у того по временамъ ныла каждая косточка.
На четвертую ночь Ивану пришлось особенно тяжело, и онъ лежалъ около огня въ тяжеломъ полузабыть. Ночь выпала ясная, немножко холодная, съ сильной росой, надъ островомъ и надъ ркой стояла какая-то молочная мгла, чутко вздрагивавшая отъ малйшаго звука. Кусты тальника, смородины и вербы, которыми поросъ весь островъ, казались гораздо выше, чмъ днемъ, и сливались въ большія темныя массы. Гд-то далеко, на берегу Исети, заливались два соловья. Иногда у самаго острова глухо всплескивала вода,— это металась въ заводи крупная рыба, гд-то далеко-далеко, точно подъ землей, глухо лаяла собака. Иванъ иногда глядлъ на небо, усянное звздами, и ему оно казалось громадной синей трубой, опрокинувшейся широкимъ концомъ какъ разъ надъ самымъ Татарскимъ островомъ. Отяжелвшіе глаза слипались сами собой, но ухо чутко сторожило малйшій шорохъ, заставляя бродягу вздрагивать. То казалось ему, что къ острову осторожно подплываетъ лодка, то въ кустахъ слышались крадущіеся шаги и подозрительный трескъ. Больному ‘блазнило’ вдвойн, и онъ смшивалъ галлюцинаціи съ дйствительностью.
Передъ самымъ утромъ, когда небо начало заволакиваться туманомъ, больной началъ совсмъ засыпать, но надъ самой его головой жалобно пискнула маленькая птичка, выпугнутая изъ гнзда совкою. Это былъ скверный знакъ, и Иванъ только-что хотлъ разбудить спавшихъ товарищей, какъ на его плечо легла чья-то тяжелая рука.
— Не трожь…— прошепталъ чей-то голосъ, и изъ темноты надъ Иваномъ наклонилась сгорбленная широкая фигура.— Я съ хорошимъ словомъ къ вамъ пришелъ: миръ на стану!
— Садись, такъ гость будешь.
— Я и то въ гости пришелъ…— засмялся гость и услся къ огню на корточки, по-татарски.— Сколько тутъ васъ: трое? Такъ и есть. Эхъ, вы, и бродяжить-то не умете: раз бродяги по ночамъ огни раскладываютъ, а? Наши парнишки всю деревню переполошили. Въ ночномъ лошадей стерегли, а на острову дымокъ, ну, сейчасъ въ деревню: ‘лётные на Татарскомъ острову…’
— Да вотъ неможется что-то,— около огонька все какъ будто способне…
— Ну, это статья другая!..— согласился гость и, не торопясь, принялся раскуривать свою трубку-носогрйку.
Спавшіе бродяги проснулись, по продолжали лежать съ закрытыми глазами, наблюдая ночного гостя съ волчьей осторожностью.
— Ишь дьявола, хотятъ дядю Листара оммануть!— весело проговорилъ гость и опять засмялся.— У меня такой птушокъ былъ: засунетъ голову въ полнницу и думаетъ, что его не видно… занимательный былъ птушокъ. А вы, братцы, не сумлвайтесь: дядя Листаръ самъ въ лётныхъ-то колотился годовъ съ пять и всю эту музыку произошелъ, какъ же!..
— Ты изъ Тебеньковой будешь?— спросилъ Иванъ,
— Тебеньковскій. Міръ меня, значитъ, послалъ испытать васъ, съ добромъ или съ худомъ вы пришли. Время лтнее, въ деревн только старые да малые, ну, чтобы баловства какого не вышло. А я такъ про себя-то мерекаю: чистые дураки эти наши мірскіе мужики…
Дядя Листаръ однимъ движеніемъ головы молодцовато передвинулъ свою шляпенку съ уха на ухо и опять засмялся хриплымъ смшкомъ, прищуривъ свой единственный глазъ. Лицо у него было сильно изрыто оспой, одинъ глазъ вытекъ и былъ закрытъ ввалившимся вкомъ, жиденькая желтая бороденка глядла старой мочалкой. Одтъ онъ былъ въ изгребную синюю рубаху домашняго дла и такіе же порты. Широкая сгорбленная спина и длинныя руки выдавали деревенскаго силача, видавшаго виды, о чемъ свидтельствовалъ единственный глазъ дяди Листара, который смотрлъ какъ-то особенно воровски.
Іосифъ-Прекрасный и Переметъ поднялись со своихъ мстъ и подсли къ огоньку, разглядывая дядю Листара исподлобья.
— Издалече будете?— спрашивалъ старикъ тономъ своего человка.
— Ничего-таки… здорово отмахнули,— хвастливо отвтилъ Іосифъ-Прскрасный, гря свои длинныя руки надъ огнемъ.— Изъ-подъ Иркутскова бурскимъ, третью тыщу доколачиваемъ.
— Такъ… Мсто знакомое: самъ изъ-подъ Иркутскова уходилъ,
— Нно-о?
— Врно… Я тутъ конокрадствомъ займовался, ну, одного человка и поршили гршнымъ дломъ. По этому самому случаю меня и засудили, старые тогда суды были. Было-таки всячины… охъ-хо-хо!
— А глазъ куда двалъ?— спросилъ Іосифъ-Прекрасный.
— Это, милый другъ, одинъ кыргызь мн замтку оставилъ… ха-ха!.. Въ орд мы коней воровали у нихъ, ну и тово, прямо копьемъ да въ глазъ кыргызь проклятущій и угадалъ. Такъ вотъ, други милые, пришелъ я къ вамъ отъ своихъ: міръ послалъ… опасятся насчетъ баловства. Обыкновенно — дураки, я про мужиковъ-то: лётные, какъ зайцы, чего ихъ бояться… всякому до себя.
— Врное твое слово… Намъ бы только до своихъ мстовъ пройти, а не до баловства. Да вотъ Иванъ что-то больно разнемогся дорогой, да и на трахту, сказываютъ, тово…
— Насчетъ трахту не сумлвайтесь: пустое…— успокоилъ дядя Дистаръ.— Конечно, не прежняя пора, ну, все-таки, ежели съ умомъ, такъ хошь на тройк позжай.
— А какъ въ Шадриномъ нон?— полюбопытствовалъ Переметъ,
— Въ шадринсксмъ острог? Дрянь дло: изгадили мсто совсмъ… Прежде шадринскій-то острогъ вс лётные даже весьма уважали: не острогъ былъ, а угодникъ. Первое — насчетъ харчу не стсняли, а второй — майданъ…
— Слыхивали и мы, какъ же.
— Какъ не слыхать: первое мсто было для лётныхъ… Сами бродяжки туда гли по осени, чтобы перезимовать. Шестьсотъ, семьсотъ душъ набиралось… А нынче шабашъ, строгости везд пошли… начальство тоже новое…
Лётные разговорились съ дядей Листаромъ, какъ со своимъ братомъ, и разсказали, кто и куда пробирается: Іосифъ-Прекрасный шелъ на Волгу, въ свою Нижегородскую губернію, хохолъ Переметъ куда-то въ Черниговскую, Иванъ Несчастной-Жизни за Уралъ, въ Чердынскій уздъ. Собственно, говорилъ одинъ Іосифъ-Прекрасный, вообще большой краснобай по природ.
— Такъ, говоришь, ваши тебеньковскіе сильно испужались насъ, а?— спрашивалъ онъ дядю Листара въ третій разъ.— А ты имъ скажи, своимъ-то мірскимъ, что наше дло смиренное: передохнемъ малость и опять къ своимъ мстамъ поволокемся.
— Скажу, скажу… Дурачье эти наши мужики самые, правду надо говорить,— философски разсуждалъ дядя Листаръ, разставляя руки.— А того не сообразятъ, что вс подъ Богомъ ходимъ: сегодня я справный, самый естевой мужикъ, а завтра заминка вышла, и я самъ въ лётные попалъ… Это какъ? Понимать все это надо, а не то, чтобы бояться. У насъ въ Тебеньковой экъ-ту одинъ брательникъ другого топоромъ зарубилъ, ну, большая неустойка вышла, засудили сердягу, теперь тоже, поди, въ лётныхъ гд-нибудь по Сибири мается.
— А много лётныхъ черезъ ваши мста проходитъ?
— Страсть сколько: день и ночь идутъ… по одному, по два, по три. У насъ насчетъ этого даже очень способно — никто пальцемъ не пошевелитъ бродяжку настоящаго, а еще кусочекъ хлба подастъ. Не какъ въ этой проклятущей Сибири — тамъ, братъ, травятъ горбачей, какъ зайцевъ. Эти желторотые сибиряки — сущіе псы… А у насъ у каждой избы такая полочка къ окну пришита, чтобы на ночь бродяжкамъ хлбъ выставлять. Бабы у насъ жальливыя насчетъ бродяжекъ… Вотъ разбойникамъ да конокрадамъ спуску же дадимъ, это ужъ точно!
Въ этой мирной бесд не принималъ участія только одинъ больной Иванъ: онъ лежалъ съ закрытыми глазами и молча слушалъ болтовню лётныхъ съ дядей Листаромъ. Послдняго онъ узналъ по голосу и теперь старался не попадаться ему на глаза: еще узнаетъ, пожалуй, и разблаговститъ въ Тебеньковой.
— Вы-бы, черти, хоть землянку сдлали, что ли,— говорилъ дядя Листаръ, собравшись уходить.— Мало ли какая причина: дождичкомъ прихватитъ, росой тоже… невпримръ способне землянка-то, а то попросту балаганъ оборудуйте. У насъ жить можно: народъ естевой, не чета сибирскимъ-то челдонамъ. Худого слова не услышите, ежели себя будете соблюдать… Только вотъ съ писаремъ надо будетъ маленько сладиться, и чтобы прижимки какой не вышло. Наши шадринскіе писаря, какъ помщики: приступу къ нимъ нтъ.
— Ужъ какъ-нибудь сладимся, зелена муха…
Татарскій островъ издали походилъ на громадную зеленую піалку. Вка Исеть плыла здсь широкимъ плесомъ, точно въ пеленой бархатной рам изъ вербы, ольхи, смородины и хмеля. Кругомъ, насколько хваталъ глазъ, разстилалась безъ конца-краю панорама полей, сливавшихся на горизонт съ благодатной ишимской степью, два-три кургана едва напоминали о близкомъ Урал, откуда выбгала красивая Исеть, вся усаженная богатыми селами, деревнями и деревушками, точно гигантская нитка бусъ. Мсто было широкое и привольное, какія встрчаются только въ благословенномъ Заураль, гд весело сбгаютъ въ Исеть рки: Теча, Синара и Міясъ, эти настоящія земледльческія артеріи.
Въ полуверст отъ Татарскаго острова, внизъ по теченію Исети, на плоскомъ песчаномъ берегу, плотно услось своими двумя сотнями избъ богатое село Тебеньково. Издали красовалась блая каменная церковь, единственная широкая улица тянулась по берегу версты на дв, какъ это бываетъ въ настоящихъ сибирскихъ селахъ. Съ тебеньковской колокольни можно было разсмотрть нсколько другихъ селеній: верстахъ въ десяти вверхъ но теченію Исети горбились крыши деревни Чазевой, внизъ по теченію, прикрытое зеленымъ холмомъ, пряталось село Мутовкино, въ сторон, гд синлъ старинный башкирскій боръ, какъ свча, блла высокая колокольня села Пятигорь. Эту картину портило отсутствіе лса — отъ прежнихъ вковыхъ лсныхъ дебрей, на пространств сотенъ квадратныхъ верстъ, сохранился только пятигорскій боръ, жиденькіе березовые перелски, гривки и островки изъ смшанной зелени, прятавшіеся по логамъ и оврагамъ. Зато полямъ не было краю — точно на диво развернулась сказочная скатерть-самобранка: ярко зеленли озими, желтли, какъ давно небритая борода, прошлогодніе пары, черными заплатами вырзывались яровыя.
— Эхъ, мста-то, мста сколько…— повторялъ съ какимъ-то сожалніемъ. Іосифъ-Прекрасный, въ которомъ сказывался великорусскій пахарь.— Не то, что въ нашей Нижегородской губерніи… кошку за хвостъ повернуть негд. Тутъ помирать не надо: во какіе луга-то…
Татарскій островъ получилъ свое названіе въ темныя времена башкирскихъ бунтовъ, когда на немъ отсиживались воевавшіе съ русскими насельниками башкиры. Преданіе гласило, что эти защитники своей родины полегли костями на Татарскомъ остров, вс до послдняго. Вообще, цвтущій бассейнъ p. Исети въ теченіе цлаго столтія, начиная съ перваго башкирскаго бунта, вспыхнувшаго въ 1662 г. подъ предводительствомъ башкирскаго старшины Сеита, и кончая пугачовщиной, служилъ кровавой ареной, и весь этотъ благословенный просторъ залитъ рками башкирской крови. Посл окончательнаго замиренія Башкиріи прошло не боле ста лтъ, и эта ‘орда’ превратилась въ настоящее русское приволье: на мст башкирскихъ улусовъ, стойбищъ, тебеневокъ и кошевокъ, выросли русскія деревни и развернулись крестьянскія нивы, какъ на мст скошенной травы вырастаетъ новая… Воспоминаніемъ о поэтическомъ и воинственномъ башкирскомъ племени сохранились въ Заураль только жалкіе островки башкирскаго населенія да башкирскія названія русскихъ селъ, урочищъ, ркъ и озеръ.
Май былъ на исход, и весна разливала кругомъ свои чудеса со сказочною щедростью. А давно ли все кругомъ было мертво, какъ пустыня. Долго хмурится апрльское небо и точно не хочетъ улыбнуться первымъ весеннимъ лучомъ, въ засвжвшемъ упругомъ воздух иногда начинаютъ тихо кружиться пушистыя снжинки, но весна беретъ свое — на бугровыхъ проталинкахъ зеленой щетиной пробивается первая травка, везд блестятъ на солнц лужи вешней полой воды, сердито и весело буравятъ землю безчисленные ручьи, снгъ сползаетъ къ оврагамъ и водороинамъ, пухнетъ, чернетъ, покрывается ржавыми пятнами и ледяными кружевами. Дольше всхъ не сдается скованная толстымъ льдомъ рка, пока набивающаяся въ воздух, томящая весенняя теплынь не выгонитъ поверхъ льда желтыя наледи, промоины и широкія полыньи. Первыми встниками наступающей весны являются грачи, скворцы, жаворонки, за ними прилетаетъ разная водяная птица, какъ только рки и озера дадутъ закраины, за водяной птицей летитъ болотная, позже всхъ прилетаютъ лсныя птицы. Усталыя вереницы пролетаютъ тысячи верстъ, длаютъ короткія становища, кормежки и высыпки, и опять летятъ впередъ, туда, на сверъ, гд хмурится низкое небо и въ синеватой мгл тонетъ безконечная лсная полоса, которая разлеглась широкой зеленой лентой отъ одного океана до другого. Сколько милліоновъ перелетной птицы погибаетъ напрасною смертью въ этотъ длинный путъ черезъ моря, горы, пустыни и лса! Иная, выбившись изъ силъ, попадала въ море, иная погибла отъ голода, иная сдлалась жертвой тхъ хищниковъ, которые зорко стерегутъ перелетныя станицы на каждомъ шагу и провожаютъ почетнымъ конвоемъ. И хищная птица, и снгъ, и зврь, и холодный втеръ, а всхъ больше человкъ — истребляютъ милліоны беззащитной твари, но могучій инстинктъ сильне всхъ этихъ препятствій, и птичья армія каждый годъ съ точностью, которая недоступна даже лучшимъ машинамъ, начинаетъ свое переселеніе, точно двигается впередъ какая-то стихійная сила.
Теперь уральская весна была въ полномъ разгар, и все кругомъ жило какою-то напряженною жизнью. Наперекоръ предсказаніямъ Іосифа-Прекраснаго, Ивану Несчастной-Жизни вдругъ полегчало — это было чудо животворящей весны… Больной могъ сидть, лъ и вообще превращался въ здороваго человка. Онъ каждый день по нскольку разъ обходилъ Татарскій островъ, смотрлъ сквозь кусты на знакомый берегъ Исети, на разстилавшіяся родныя поля, тебеньковскую колокольню, и чувствовалъ, какъ по его желтому лицу катились счастливыя слезы, слезы безыменнаго бродяги, который имлъ такое же значеніе въ общемъ стро жизни, какъ фальшивый двугривенный или письмо, отправленное по почт безъ адреса. Но вдь и онъ, Иванъ Несчастной-Жизни, могъ, сколько душ угодно, слушать, какъ по ночамъ жалобно курлыкали журавли, бродившіе по тебеньковскимъ пашнямъ, какъ на зар кричали на Исети своимъ дикимъ крикомъ лебеди, какъ куковала гд-то далеко-далеко сирота-кукушка, могъ смотрть, какъ надъ деревней, надъ полями, надъ ркой широкимъ винтомъ поднимались злые коршуны, зорко выглядывавшіе свою добычу. На Татарскомъ остров тоже день-деньской копошилась разная птичья мелюзга, заливаясь своими пснями, ласточки, синички, малиновки, черемушники гнздились въ кустахъ, по песчаной отмели проворно бгали черныши-бекасы и срые зуйки, граціозно покачиваясь на своихъ тонкихъ, какъ проволока, ножкахъ, въ прибрежномъ коряжник было два утиныхъ гнзда, въ осок по ночамъ долго скриплъ коростель. У Іосифа-Прекраснаго была вся птица на счету, какъ у хорошаго хозяина, лётные не трогали птицы.
— Это господамъ забава — беззащитную тварь бить,— любилъ разсуждать Іосифъ-Прекрасный, сидя у огонька.— Птица-то проснется и сейчасъ Бога славитъ — вотъ ты на нее и гляди, что она названіемъ-то птица. Зврь — тотъ не уметъ угодить Богу, потому, какая у него псня: либо завоетъ, либо залаетъ, либо захрюкаетъ, а птица на вс голоса выводитъ. Птица, братъ, вольная тварь — первая родня нашему брату, лётному… Ее Господь умудряетъ за ея простоту, потому она и мсто свое знаетъ лучше другого человка — самая махонькая птичка, и та во какъ знаетъ. Нтъ, ее, братъ, не обманешь. Кому, значитъ, что дано: одному такая часть, другому другая, а мсто у каждаго свое должно быть, ну, его къ этому самому мсту и волокетъ, потому какъ божеское произволенье…
Дйствительно, между перелетной птицей и лётнымъ существуетъ роковая аналогія: та же стихійная тяга къ своему мсту, т же становища, высыпки, кормежки, съ тою разницей, что для каждаго лётнаго опасность этого рокового пути удесятеряется тысячью препятствій спеціально-человческаго существованія. Самая хитрая и вороватая птица, по сравненію съ самымъ простымъ и глупымъ человкомъ, является полнйшимъ ничтожествомъ и выкупаетъ свое глупое птичье существованіе только колоссальной плодливостью, параллельно съ этимъ, и опасности птичьяго перелета въ милліонъ кратъ меньше того, что выносятъ лётные. Мы приведемъ только страшную цифру ежегодно ссылаемыхъ въ Сибирь въ каторгу и на поселеніе, именно 15.000 человкъ, и такъ идетъ изъ года въ годъ, а между тмъ, изъ всхъ ссыльныхъ, но вычисленіямъ сибирской статистики, въ Сибири остается всего 5%… Куда же дваются остальные 95%? Мы можемъ сказать утвердительно, что большинство бжитъ… И если первый путь въ Сибирь является специфическимъ русскимъ vіа dolorosa, то этотъ второй, обратный путь является безпримрнымъ явленіемъ, получающимъ, благодаря своей численности, правильности и постоянству, глубокое историческое значеніе. И такъ каждый годъ, точно льется широкая рка…
Въ общемъ, лётные — самый жалкій и забитый народъ, такъ что въ деревняхъ ихъ не боится никто. Встрчаясь на дорог съ прозжающими, бродяги еще издали снимаютъ шапки, кланяются и — самое большое — попросятъ хлба. Среди сельскаго населенія у бродягъ создалась извстная репутація, которою вс они страшно дорожатъ. Мы отмтимъ здсь тотъ знаменательный фактъ, что едва ли гд-нибудь такъ хорошо относятся къ бродягамъ, какъ въ богатомъ Заураль. Въ коренной Сибири бродягъ недолюбливаютъ, называютъ обиднымъ именемъ ‘варнаковъ’ и эксплоатируютъ всякими способами, въ свою очередь, бродяги ненавидятъ желторотыхъ сибиряковъ и называютъ ихъ ‘челдонами’. Зато въ Заураль имъ настоящій отдыхъ, а рка Исеть представляетъ собою настоящій бродяжническій трактъ. Бглыхъ вы здсь встртите на каждомъ шагу, и это самый безвредный народъ, несмотря на т страшныя преступленія, за которыя нкоторые изъ нихъ пошли въ Сибирь. Здсь самъ собой выступаетъ вопросъ о преступленіи и наказаніи, и важно то, какъ онъ разршается людьми образованными и народомъ. Не безнадежная испорченность или неисправимо-злая воля толкаетъ большинство преступниковъ на путь преступленія, а сцпленіе роковыхъ случайностей, которыми такъ богата на каждомъ шагу наша русская жизнь… Только крайнее меньшинство лётныхъ, именно лётные-разбойники, представляются исключеніемъ изъ общаго правила, и къ нимъ примнима тяжелая кара закона. Какая масса никому ненужныхъ страданій устранилась бы сама собой, если бы, съ одной стороны, русская жизнь поменьше создавала роковыхъ случайностей, а съ другой — наши слдователи, судьи, прокуроры и присяжные умли и могли отличить дйствительно несчастнаго преступника отъ закоренлаго злодя. Простой народъ понялъ и разршилъ этотъ вопросъ съ присущимъ ему здравымъ смысломъ: женская рука, которая каждый вечеръ кладетъ на полочку къ окну кусокъ хлба лётному, въ этомъ простомъ человческомъ движеніи неизмримо чище и выше всхъ мудрыхъ и сильныхъ.
Намъ нужно сдлать оговорку, именно, что не слдуетъ смшивать лётныхъ разбойниковъ и лётныхъ бродягъ. Разбойники держатся особнякомъ, какъ своего рода аристократія, и ‘работаютъ’ каждый въ свою голову. Это слишкомъ сильный народъ для стаднаго образа жизни, притомъ разбойники всегда стараются замаскировать себя: купцомъ, писаремъ, солдатомъ, мужикомъ и т. д. Лётные бродяги совсмъ другое дло: они являются подъ своимъ собственнымъ именемъ: бродяга, такъ бродяга…
При помощи дяди Листара, у лётныхъ быстро завязались правильныя сношенія съ деревней. Первымъ отправился въ Тебеньково, конечно, Іосифъ-Прекрасный и первымъ дломъ зашелъ въ кабакъ къ Родьк Безпалому, гд его уже поджидалъ дядя Листаръ. Кабакъ стоялъ на вызд, вывской ему служила прибитая къ коньку и давно порыжвшая елка.
— Добро пожаловать…— здоровался Безпалый, разглядывая Іосифа-Прекраскаго своими быстрыми, совсмъ круглыми глазами.— Сусди, видно, будемъ?
Безпалый засмялся жиденькимъ, тонкимъ смхомъ, который ужъ совсмъ не шелъ къ его толстому брюху и широкому, лоснившемуся бородатому лицу, свое прозвище онъ получилъ за отрзанные на лвой рук два пальца.
— У генерала Кукушкина служитъ въ полку…— поддерживалъ веселый тонъ сидльца дядя Листаръ.— Дай-ка намъ чего потепле, чтобы добрымъ людямъ завидно было.
Кабакъ помщался въ обыкновенной крестьянской изб, а для удобства постителей, дверь была продлана прямо на улицу. Несмотря на то, что, по лтнему времени, дверь стояла настежь, въ кабак было темно, особенно, когда войдетъ человкъ съ улицы. Страшная грязь, вонь, избитый, какъ въ конюшн, полъ, грязная стойка, грязные стаканчики изъ пузыристаго мутнаго стекла и у стны грязная лавка, на которой сидли постители… Чаще другихъ бывалъ здсь, конечно, дядя Листаръ: охотникъ онъ былъ выпить, особенно на чужой счетъ, такъ какъ свои деньги не держались у старика. ‘Не съ деньгами жить-то, а съ добрыми людьми…’ — говорилъ дядя Листаръ, подмигивая своимъ единственнымъ глазомъ.
— Мимо меня лётные-то не проходятъ,— говорилъ Безпалый, когда Іосифъ-Прекрасный спросилъ для куражу цлый полштофъ.— Охъ, много ихъ идетъ изъ Сибири… Ну, съ устатку и завернутъ къ Родьк нутро поправить. Тоже назябнутся да наголодаются, да натерпятся всякой муки-мученицкой, оно живого человка и тянетъ къ теплу… Другому и такъ подашь стаканчикъ.
— Изъ сливокъ {Сливками называютъ въ деревенскихъ кабакахъ недопитые остатки, которые изъ стакановъ и шкаликовъ сливаются въ особую посудину.},— поправилъ дядя Листаръ.
— Всяко бываетъ… другой разъ цльнаго отломишь.
Въ кабак Безпалаго Іосифъ-Прекрасный познакомился съ разными тебеньковскими мірянами, и все оказался народъ самый хорошій: два брательника Гущиныхъ, рыжій и весноватый Миронъ-кузнецъ, обдерганный и забитый мужичонка Сысой, два Гаврилы, степенный и обстоятельный мужикъ Кондратъ и т. д. Сначала мужики немного косились на Іосифа-Прекраснаго, а потомъ разговорились, и только одинъ Кондратъ, засунувъ руку за опояску, какъ-то загадочно улыбался въ свою окладистую русую бороду.
— Какъ съ вами быть-то: живёте пока…— говорилъ кузнецъ Миронъ, а ему поддакивали другіе мужики.— Кругомъ лётные перебиваются по лтамъ: кто на покосахъ по избушкамъ, кто себ балагунку пригородитъ.
— Лётные, какъ комары: до осени…— смялся Родька Безпалый.— Первымъ снжкомъ ихъ, какъ метлой, вымететъ. Вс въ Шадриномъ будутъ… Угодникъ на угодник: Елкинъ, Кустовъ, Кольцовъ — не найти концовъ.
Мужики добродушно смялись надъ лётными, выпили лишній стаканчикъ по такому случаю, и знакомство завязалось.
— Вотъ какъ насчетъ бабъ?..— замтилъ Кондратъ въ самый разгаръ бесды.— Лтняя пора — и за грибами и за ягодами ходятъ… Чтобы неустойки не вышло какой.
Іосифу-Прекрасному ничего не оставалось, какъ божиться и клясться, что они и близко къ бабамъ не подойдутъ, что имъ это самое дло наплевать, а ужъ если такая нужда застигнетъ, такъ и Шадринскъ не за горами — тамъ этого харчу сколько угодно. Дядя Листаръ кусалъ свою бороду и ничего не говорилъ, потому что настоящему мужику не хорошо болтать о такомъ пустомъ предмет — ему даже было немножко совстно за степеннаго Кондрата, которому не слдовало себя срамить. Эка невидаль — бабы!.. Ужъ тутъ что ни говори, а если тебеньковскія бабенки гуляютъ со своими парнями, такъ будутъ и съ лётными гулять: солдатка Степанька, кривая вдова Фимушка, замотавшаяся двка Улита, да мало ли ихъ наберется по деревнямъ?
За Іосифомъ-Прекраснымъ къ Безпалову пришелъ Филиппъ Переметъ и сразу понравился всмъ, потому видно, что обстоятельный человкъ: напрасно слова не молвитъ и компанію поддержать можетъ. Особенно близко Преметъ сошелся съ кузнецомъ Мирономъ, потому что и самъ близко зналъ всякую кузнечную работу.
Одинъ Иванъ Несчастной-Жизни оставался все еще на Татарскомъ остров, потому что едва ходилъ, да и то задыхался черезъ каждые десять шаговъ. Отъ-нечего-длать онъ городилъ вмст съ Іосифомъ-Прекраснымъ лтній балаганъ, въ которомъ можно было скрыться, по крайней мр, отъ дождя.
Первыми на Татарскій островъ явились деревенскіе блоголовые ребятишки, они сначала наблюдали лётныхъ съ берега и только потомъ ршились переправиться на островъ. Это были самые бойкіе изъ всей деревенской дтворы: Семка, сынишка старшаго брательника Гущина, Авдошка Сысойкинъ, Булка Родькинъ, и съ ними же приплелась семилтняя двчурка Сонька. Мальчишки совсмъ не замтили, какъ она перебрела за ними черезъ рку на островъ, и были очень сконфужены ея обществомъ.
— Сонька, подъ домой… прибьемъ!..— кричалъ Булка, первый озорникъ.— Ишь, сопливая, туда же за ребятами…
Онъ схватилъ двочку за тонкое плечо и больно ее толкнулъ. Сонька заревла, но за нее вступился Іосифъ-Прекрасный, умвшій ладить съ ребятишками.
— Не трожь ее, ребята,— говорилъ онъ буянамъ.— Ты чья будешь, двонька, а?.. Ахъ, ты, зелена муха…
— е…ее…кли-и…стина,— всхлипывая и закрывъ лицо руками, отвтила Сонька.— Къ мамк хочу…
Двочка опять расплакалась. Но Іосифу-Прекрасному не стоило особеннаго труда утшить ее: онъ посадилъ Соньку къ себ на колни и принялся выдлывать на губахъ такія трели, что двочка сейчасъ же засмялась чистымъ и доврчивымъ дтскимъ смхомъ. Иванъ лежалъ въ балаган и видлъ всю сцену: имя еклисты заставило его вздрогнуть, но онъ не вышелъ изъ балагана и только издали разглядывалъ блокурую головку двочки съ заплаканными глазами. Сонька была въ одной старой выбойчатой рубашонк, открывавшей до самыхъ колнъ исцарапанныя, желтыя отъ грязи и загара ноги, на спин у нея болталась скатавшаяся косичка, тонкая шея была совсмъ коричневая, лицо запачкано, и только одни глаза, какъ дв звздочки, сіяли тихимъ, яснымъ взглядомъ.
Эта дтвора быстро освоилась на Татарскомъ остров и съ дтскимъ эгоизмомъ одолвала Іосифа-Прекраенаго тысячью просьбъ: наладить удочки, поймать птаху, поиграть на губахъ, вырзать пикульку помудрене, разсказать сказку пострашне. Перемета и Ивана ребята боялись и только съ любопытствомъ поглядывали на нихъ издали. Угощая ребятишкамъ, Іосифъ-Прекрасный черезъ нихъ быстро разузналъ всю подноготную Тебеньковой: какой попъ, кто богатые мужики, какой писарь, когда лётные проходили и т. д.
Изъ мужиковъ раньше другихъ пришли брательники Гущины, здоровые и молчаливые мужики, про которыхъ шла не совсмъ хорошая молва, особенно про большака: знались брательники съ башкирскими конокрадами и съ трактовыми ворами, пошаливавшими на шадринскомъ тракт. Гостей лётные угощали водкой.
— Ничего, славно здсь у васъ,— говорилъ меньшакъ Гущинъ, заглядывая въ, балаганъ къ Ивану.— Лтомъ-то даже очень любопытно… тоже вотъ балагушку приспособили. Ну, Иванъ, какъ ты здоровьемъ-то?
— Да ничего… полегчало будто.
— Чердинскій, говоришь?
— Съ той стороны…
— Та-акъ,— недоврчиво протянулъ меньшакъ и переглянулся съ большакомъ.— Только говорьё-то у тебя не подходитъ маненько…
— Смшались мы говорьёмъ-то…— подхватилъ Іосифъ-Прекрасный, желая выручить товарища.— Въ острог-то всякаго жита по лопат наберется,— ну, какое ужъ тамъ говорье.
Посл Гущиныхъ приходилъ кузнецъ Миронъ, Сысой, и даже заглянулъ степенный Кондратъ, обнюхавшій весь островъ. Лётные принимали всхъ мужиковъ одинаково и всхъ угощали водкой. Водка выпивалась исправно, и мужики повторяли: ‘ничего, живите пока’. Дядя Листаръ, конечно, навдывался чаще другихъ и самъ припрашивалъ водки. Пьяный, онъ разбалтывалъ все, что говорятъ въ деревн мужики относительно лётныхъ.
— Теб бы, Иванъ, показаться въ дерёвн-то…— совтовалъ старикъ.— А то сумлваются мужики-то… Конечно, по глупости по ихней,— не понимаютъ, что хворый человкъ… Заверни, какъ ни на есть, къ Родьк, только и всего. Поглядятъ и отстанутъ… дураки, одно слово.
Иванъ такъ и сдлалъ — сходилъ въ кабакъ показаться тебеньковскимъ мужикамъ, и этимъ устранились вс подозрнія: его никто не узналъ, да онъ и самъ себя, вроятно, не узналъ бы — такъ болзнь его перевернула.
— Обличьемъ-то ровно бы ты на одного нашего мужичка подходишь…— замтилъ одинъ Родька Безпаловъ, вглядываясь въ Ивана.— Брательники тутъ у насъ были, Егоръ да Иванъ, еще неустойка у нихъ тутъ большая вышла: Иванъ-то поршилъ Егора, топоромъ зарубилъ.
— Бываетъ…— глухо соглашался Иванъ, желая сохранить спокойствіе:— мало ли человкъ на человка походитъ. Въ чужую скотину вклепываются.
— Да вдь я такъ, къ слову сказалъ.
Иванъ произвелъ на тебеньковскихъ мірянъ извстное впечатлніе, какъ человкъ особенный и ужъ совсмъ не чета Іосифу-Прекрасному. Мужики умютъ сразу опредлить новаго человка по самымъ ничтожнымъ признакамъ, и въ этомъ случа не ошиблись. Иванъ рзко выдлялся своей спокойной увренностью, извстнымъ мужицкимъ тактомъ, и особенно тмъ, что умлъ быть самимъ собой. Онъ не заискивалъ, не поддлывался подъ чужой тонъ, а держался просто, какъ всякій другой мужикъ. Иванъ отлично понималъ, что, какъ бы хорошо къ нему ни относились тебеньковскіе мужики, для нихъ онъ отрзанный ломоть, чужой человкъ, котораго терпятъ изъ милости, и что при первомъ ‘поперечномъ’ слов его выгонятъ въ шею. Эта мужицкая милость была ему тяжела, какъ медвжья лапа, которая можетъ раздавить каждую минуту. Однимъ словомъ, онъ какъ-то сразу не взлюбилъ этихъ тебеньковскихъ мужиковъ, которые могутъ такъ свободно расхаживать у себя по деревн, заходить къ Безпалову и вообще держать себя совсмъ независимыми людьми. А главное, что имъ отъ него нужно: бродяга, и конецъ длу.
По вечерамъ на Татарскомъ остров часто собиралась цлая компанія, особенно ‘частили’ брательники Гущины, приносившіе съ собой свою водку. Около огонька просиживали до зари и болтали о разныхъ разностяхъ, причемъ лётные разузнавали все, что имъ нужно было знать: какіе и когда лётные прошли черезъ Тебеньково, кто содержится въ шадринскомъ острог, кто изъ лётныхъ перебивается по окрестнымъ деревнямъ, на покосахъ въ избушкахъ, какія партіи прошли въ Сибирь и т. д. Центромъ этихъ извстій служилъ кабакъ Родьки Безпалова, куда захаживали почти вс бглые.
— А сколько знакомыхъ наберется, зелена муха,— умилялся Іосифъ-Прекрасный, перебирая клички лётныхъ.— Только вотъ этихъ Елкиныхъ да Ивановъ-Неномнящихъ больно ужъ много развелось, и не разберешь.
Когда компанія развеселялась, Іосифъ-Прекрасный затягивалъ сибирскую острожную псню, которая обошла, кажется, всю Россію:
Какъ по рчк, по быстрой,
Становой детъ приставъ…
Охъ, горюшко-горе,
Великое горе!..
А съ нимъ письмоводитель —
Страшенный грабитель.
Охъ, горюшко-горе,
Великое горе!..
дутъ по великому длу:
По мертвому тлу…
Голосъ у Іосафа-Прекраснаго былъ высокій, нжный, какъ поютъ одни нижегородцы, и онъ выводилъ заунывныя рулады съ особеннымъ усердіемъ, а остальные подхватывали припвъ, такой же печальный и тяжелый, какъ непривтлива необозримая Сибирь съ ея тайгой, болотами, степями, снгами, пустынными рками и угрюмымъ населеніемъ неизвстнаго происхожденія.
— Охъ, и люблю я эту псню…— какимъ-то слезливымъ голосомъ признавался дядя Листаръ и всякій разъ лзъ цловаться съ Іосифомъ-Прекраснымъ.— Огонь по жиламъ идетъ…
— Отцпись, зелена муха!..— протестовалъ Іосифъ-Прекрасный, защищаясь отъ этихъ ласкъ.— Разв я двка… тьфу!
У дяди Листара своей избы не было, онъ ее давно промоталъ и жилъ теперь у вдовы еклисты, которой помогалъ управляться съ хозяйствомъ. Въ кабак Безпалаго иногда лукаво подмигивали насчетъ отношеній Листара къ еклист, хотя всмъ было хорошо извстно, что еклиста баба строгая и содержитъ себя ‘матерней вдовой’ крпко-накрпко. Это была видная, высокая женщина лтъ подъ сорокъ, съ загорлымъ лицомъ и плоской грудью, какая бываетъ вообще у деревенскихъ бабъ, истомившихся на тяжелой крестьянской работ. Ходила еклиста въ темныхъ ситцевыхъ сарафанахъ или попросту въ изгребномъ синемъ дубас, а голову по-вдовьи прикрывала темнымъ платочкомъ съ блыми горошинами.
еклиста держала за собой мірскую землю и потому вытягивалась на работ, какъ лошадь, чтобы управляться и съ домомъ, и съ пашней, и съ покосомъ. Въ дом не было мужика, и еклиста прихватила дядю Листара, который хотя и пьянствовалъ большую половину года, но все-таки помогалъ въ такую пору, какъ деревенская страда.
— Погоди, вотъ Пимка подрастетъ, тогда не пойду въ люди кланяться,— грозилась еклиста, когда дядя Листаръ очень ужъ надодалъ ей своимъ пьянствомъ.— Чтой-то и за мужикъ: либо лодарничаетъ, либо въ кабак губу мочитъ… Одно божеское наказанье, а не работникъ.
— Ну, ну, размыргалась…— ворчалъ дядя Листаръ, стараясь куда-нибудь уйти съ глазъ отъ еклисты.— На свои пьемъ… а работа отъ насъ не уйдетъ, еще почище другого трезваго-то сробимъ.
Съ работой еклиста кое-какъ справлялась, хотя колотилась, какъ рыба объ ледъ, но ее сокрушало то, что ея вдовьи руки никакъ не доходили до дома — изба и дворъ, все начинало медленно разрушаться, какъ это бываетъ въ захудавшихъ сиротскихъ домахъ. Некому было поправить валившуюся верею, приколотить отставшую ‘досточку’, наладить расползавшіяся на крыш драницы, починить прясло въ огород, а тутъ еще амбарушка покосилась, на сновал обвалились стрхи и т. д. Мало ли въ крестьянскомъ хозяйств такихъ мелочей, за которыми нуженъ хорошій хозяйскій глазъ, а гд же одной баб управиться? Постоянно болло еклистипо сердце отъ этихъ хозяйственныхъ прорхъ по дому, и вс надежды возлагались ею на девятилтняго Пимку — ‘вотъ Пимка подрастетъ, тогда все выправимъ’.
У еклисты посл мужа осталось пять человкъ дтей, но трое умерли: Господь сжалился и прибралъ сиротъ, какъ говорила еклиста. Оставалось всего двое, мальчикъ и двочка, ‘красныя дтки’, какъ говорятъ крестьяне. Маленькую Соньку мы уже знаемъ, братъ Пимка былъ старше сестры всего года на два, но онъ, какъ вс деревенскіе сироты, глядлъ гораздо старше своихъ девяти лтъ и держался настоящимъ мужикомъ. Съ деревенской дтворой онъ почти не связывался совсмъ, а больше промышлялъ около дома, помогая матери своими дтскими руками. Нужно было видть, съ какимъ сердитымъ видомъ онъ ходилъ у себя по двору, когда обряжалъ лошадь, задавалъ скотин корму и вообще хозяйничалъ, какъ настоящій большой мужикъ. Дтскіе срые глаза смотрли серьезно, говорилъ Пимка мало, съ тмъ мужицкимъ тактомъ, чтобы не сказать слова зря, и очень рдко улыбался. Сонька, по глупости, еще бгала но улиц съ другими деревенскими ребятишками, а Пимка только по праздникамъ выходилъ за ворота и то больше смотрлъ, какъ играютъ другіе.
— Работника себ растишь, еклистушка,— говорили тебеньковакіе мужики, и эта мужицкая похвала заставляла ее краснть.— Славный у тебя парнишка выравнивается, не чета нашимъ-то сорванцамъ.
Всего интересне было, какъ Пимка держалъ себя съ дядей Листаромъ. Когда старикъ приходилъ домой пьяный, мальчикъ длалъ такой видъ, что совсмъ не замчаетъ Листара, хотя тотъ изо всхъ силъ старался передъ нимъ выслужиться.
— Ишь, опять шары-то (глаза) какъ налилъ,— говорилъ Пимка, смягченный пьяной угодливостью старика.— Добрыхъ людей не совстно, такъ хоть бы стнъ постыдился, пропащая башка.
— А я, думашь, радъ этому самому вину?— объяснялся дядя Листаръ коснющимъ языкомъ.— Да я не знаю, что отъ себя отдалъ бы, чтобы не видать его, вина-то… отрава это нашему брату… Да…
— Никто не неволитъ отраву-то лопать…
— А-ахъ! Ббожже мой!.. Да я… да мн плевать… Трекнусь (отрекусь) отъ водки — и конецъ длу!.. Вотъ какой дядя-то Листаръ, вотъ ты и гляди.
— Какъ же, сказывай, трекнулся… такой и человкъ,— съ невыразимымъ презрніемъ говорилъ Пимка.
еклиста часто посмивалась про себя, слушая откуда-нибудь изъ-за косяка, какъ Пимка дозжаетъ пьянаго Листара, точно комаръ, который жужжитъ надъ одурвшей отъ лтняго жара скотиной. Но это была одна видимость, а въ сущности Пимка и Листаръ были большіе друзья, и Пимка больше льнулъ къ пьяному мужику, чмъ къ матери, перенимая отъ него всякую мужицкую ухватку. Дядя Листаръ по-своему очень любилъ ‘мальца’ Пимку и училъ его всякому мужицкому длу, какъ по дому, такъ и въ пол. За это пьяниц Листару спускалось еклистой очень многое, хотя она не одну сотню разъ клялась выгнать его изъ избы.
Извстіе о лётныхъ, засвшихъ на Татарскомъ остров, въ избу еклисты принесла блоголовая Сонька, а потомъ дядя Листаръ. еклиста отнеслась къ этому событію совершенно равнодушно, потому что мало ли лётныхъ бредетъ по Исети каждое лто.
— Поживутъ да и уйдутъ…— говорила еклиста съ сосдками, забгавшими подлиться деревенской новостью.
— Двое-то были въ кабак у Безпалова,— тараторили бабенки передъ еклистой.— А третій, баютъ, хворый лежитъ, Гущины пирога съ морковью послали, молодайка-то, которая за Митреемъ.
Но потомъ къ еклист зашла Степанида Обросимовна, жена богатаго мужика Кондрата, и засидлась дольше обыкновеннаго. Правда, старуха закинула какое-то задлье, но еклиста сердцемъ почуяла, что Степанида Обросимовна не спроста раздабариваетъ съ ней о разныхъ пустякахъ. Да и какая у нихъ компанія: семья Кондрата богатая, а еклиста — бдная. Конечно, и раньше Степанида Обросимовна не брезгала еклистиной бднотой, потому какъ еще со стариками дружила сильно, ну, а все-таки недаромъ накинула она на себя простоту. Только когда ‘вжеватая’ и степенная старуха заговорила о лётныхъ, еклиста поняла сразу, куда гнула она, и ее точно что укололо въ самое сердце.
— Это ты насчетъ нашего-то Ивана рчь закидываешь?— предупредила еклиста вопросъ.
— Нтъ, я такъ, къ слову молвила. Можетъ, и вашъ-то Иванъ тоже съ лётными гд-нибудь бродяжитъ.
Этотъ же разговоръ повторился съ Аксиньей, женой кузнеца Мирона, потомъ съ сосдкой Фролихой, у которой двое сыновей было въ солдатахъ, со стряпкой попа Ампадиста, Егоровной, съ полюбовницей волостного писаря Калинина, извстной въ Тебеньковой подъ именемъ Лысанки, потому что она зачесывала свои рыжіе волосы назадъ, по-городскому.
‘Да что он, въ самомъ дл, пристали ко мн, верченыя?— раздумалась еклиста не на шутку и даже всплакнула про себя.— Дался имъ этотъ Иванъ… Можетъ, и бродяжитъ, я почемъ знаю!..’
Но, какъ ни старалась еклиста отогнать безпокоившія ее мысли,— он лзли ей въ голову, какъ лтній оводъ.
Разыгравшаяся въ семь Корневыхъ тяжелая драма была очень несложнаго характера, какъ вс крестьянскія драмы.
еклиста выросла въ сиротств и была единственной дочерью Никитичны, больной старухи, изморившейся на работ по чужимъ людямъ. Эта Никитична всегда на что-нибудь жаловалась, и не проходило дня, чтобы не попрекнула свою дочь, что вотъ другимъ Богъ посылаетъ же парней, а у нея всхъ-на-всхъ одна двка. Ну, куда двку повернешь? Корми и воспитывай, а потомъ, глядишь, двка и улетла. Чужой товаръ эти двки, и больше ничего.
— Вонъ у Корневыхъ двухъ сыновей растятъ, замна будетъ старикамъ-то,— жаловалась Никитична и тяжело вздыхала.
Корневы были сосди. Семья у нихъ была небольшая, но достаточная,— мужъ съ женой, старикъ, ддушка Аоня (по деревенскому прозвищу: Корень) и двое ребятишекъ: Егоръ да Иванъ. Дти маленькими выросли вмст, на одной деревенской улиц, и еклиста часто бывала у Корневыхъ. Когда она сдлалась подросткомъ, меньшакъ Иванъ былъ уже шестнадцати лтъ. Дтское знакомство перешло въ привязанность, а затмъ въ боле сильное чувство. Часто имъ приходилось вмст и работать, и хороводы водить, и на супрядкахъ сидть. еклиста была смирная и работящая двка, а къ шестнадцати годамъ она расцвла тмъ трудовымъ здоровьемъ, какое Богъ посылаетъ иногда сиротамъ. Красива она не была, но деревенскіе парни не обгали ея своимъ вниманіемъ, и еклиста износила много синяковъ отъ деревенскихъ кавалеровъ, какъ и они отъ нея. Иванъ Корневъ былъ все-таки на особомъ счету, и деревенскія свахи въ одинъ голосъ повторяли, что быть еклист за Иваномъ Корневымъ. То же думали и сама еклиста и старая Никитична, хотя послдняя и любила поговорить, что Корневы найдутъ невсту побогаче еклисты.
Корневы, дйствительно, заслали къ Никитичн сватовъ, только присватались за большака Егора, а не за Ивана. Взвыла и забунтовала еклиста на первыхъ порахъ, не хотлось итти за немилаго, но ничего не подлаешь — старики столковались между собой, и еклисту никто не спрашивалъ: хочетъ она итти за Егора или нтъ. Корневымъ нужна была въ домъ хорошая работница, потому что сама старуха начала сильно прихварывать и не успвала справляться съ хозяйствомъ. Такъ и вошла еклиста въ новый домъ, и сейчасъ же была завалена такой кучей новой работы, что ей даже дохнуть некогда было, не то, что раздумывать о своемъ миломъ. Однихъ мужиковъ въ дом было четверо, да еще свои дти пошли, тутъ приходилось вертться колесомъ цлые дни напролетъ, какъ работаютъ одн деревенскія бабы. Мужъ у еклисты былъ хорошій, работящій мужикъ, хотя и крутенекъ, особенно подъ пьяную руку.
Иванъ молчалъ и, видимо, старался избгать еклисты, хотя сдлать это было и трудно, особенно по зимамъ, когда вся семья скучивалась въ одной изб. На счастье или на несчастіе, подвернулась рекрутчина, и Корневымъ приходилось выставлять солдата, а на очереди былъ Егоръ. Вся семья взвыла, у еклисты уже было двое ребятишекъ, и она ходила по дому съ опухшими отъ слезъ глазами. Крпко задумался Иванъ надъ нежданной страшной бдой и поршилъ итти въ солдаты за Егора — все равно, только бы дальше отъ еклисты. Когда онъ объявилъ свое ршеніе семь,— первая, съ воемъ и причитаньемъ, повалилась ему въ ноги еклиста вмст съ ребятишками.
— Не для васъ иду, а для себя…— отвтилъ Иванъ и даже отвернулся.
Крпкій былъ парень этотъ Иванъ, какой-то совсмъ особенный противъ другихъ деревенскихъ парней, но, видно, ужъ такая судьба задалась, чтобы быть ему подъ красной шапкой. Такъ онъ и ушелъ на тяжелую солдатскую службу и цлыхъ пятнадцать лтъ тянулъ свою лямку гд-то въ уздномъ городишк. Даже на побывку онъ не ходилъ въ Тебеньково, чтобы напрасно не тревожить себя и еклисту, а черезъ пятнадцать лтъ вышелъ въ чистую, да еще фельдфебелемъ. Ддъ Корневъ и старики успли къ этому времени умереть, а всмъ хозяйствомъ ‘руководствовалъ’ Егоръ съ еклистой. Жили они исправно, и Иванъ поселился на первое время у нихъ, потому что куда же солдату дваться въ деревн. Дло было какъ разъ зимой, работы никакой не было, и Иванъ отдыхалъ посл солдатчины, да, сказать правду, онъ и отвыкъ за время службы отъ тяжелой крестьянской работы. Сначала все шло хорошо, Егоръ былъ радъ благополучно вернувшемуся брату, пока кто-то не намекнулъ ему на преленія отношенія Ивана къ еклист. Однимъ словомъ, между братьями пробжала черная кошка, хотя оба молчали и старались не подать виду.
Какъ теперь еклиста помнитъ тотъ роковой день, когда корневскій домъ пошатнулся до основанія и она осталась вдовой съ пятью ребятишками на рукахъ. Это было въ воскресенье, сейчасъ посл зимняго Николы. Братья, оба, только-что пришли отъ обдни, и еклиста подала имъ горячій пирогъ съ соленымъ максуномъ. Егоръ что-то былъ не въ дух и все косился на брата.
— Ты что это на меня такъ глядишь?— спросилъ наконецъ Иванъ.
— А то и гляжу, что мастеръ ты, Иванъ, чужой хлбъ сть,— отрзалъ Егоръ, да еще прибавилъ:— работы пока отъ тебя не видали, а за столъ садишься первый…
Это несправедливое слово обожгло Ивана, какъ огнемъ, но онъ сдержался и промолчалъ. Егоръ не унимался и началъ прямо ругаться. Между братьями завязалась тяжелая мужицкая ссора. Слово за слово, а потомъ ссора перешла съ драку. еклиста бросилась-было разнимать братьевъ, но Иванъ усплъ схватить лежавшій подъ лавкой топоръ и раскроилъ имъ черепъ брательнику.
Дальше все было въ какомъ-то туман: слдствіе, судъ, потомъ каторга. Корневскій домъ однимъ ударомъ точно раскололся на-двое: большакъ Егоръ убитъ, меньшакъ Иванъ ушелъ въ Сибирь, а еклиста опять осталась сиротой, и не одна, а съ цлой оравой ребятъ.
— Прости меня, ради Христа, еклиста…— повалился Иванъ въ ноги снох, когда его съ партіей отправляли по этапу.— Бсъ попуталъ…
— Богъ проститъ, Иванушка… глотая слезы, отвтила еклиста. Она не жаловалась, не плакала, а точно вся застыла.
Съ тхъ поръ объ Иван не было ни слуху ни духу.
Разговоры тебеньковскихъ бабъ растревожили еклисту, и она начала чего-то бояться, хотя сама не знала, чего. Даже работа валилась у нея изъ рукъ, а по ночамъ она тяжело стонала.
Дядя Листаръ часто возвращался домой поздно ночью и, чтобы не тревожить еклисты, уходилъ въ старую избу, гд раньше по зимамъ держали телятъ. Разъ, проснувшись ночью, еклиста услыхала, что въ задней изб какъ будто кто-то потихоньку разговариваетъ. Она сначала подумала, что это бормочетъ Листаръ самъ съ собой, но потомъ ее взяло большое сомнніе — пьяный человкъ, приведетъ кого-нибудь съ собой, пожалуй, еще избу подпалятъ съ пьяныхъ-то глазъ.
— Пьянчугу какого-нибудь привелъ, кривой песъ…— ругалась еклиста, направляясь въ сни.
Дйствительно, въ задней изб разговаривали двое — одинъ голосъ былъ Лкстаровъ, а другой… Прислушавшись, еклиста вся вздрогнула и едва устояла на ногахъ: она узнала голосъ Ивана. Да, это былъ онъ, Иванъ… еклиста нсколько разъ уходила изъ сней въ свою избу и пробовала даже уснуть, но тутъ было не до сна, и она ршилась наконецъ войти къ Листару.
— Ты что это полуночничать-то вздумалъ?— сердито заговорила еклиста, отворяя дверь въ заднюю избу.— Нтъ теб, пьяниц, дня-то?..
— Вдь встала-таки, учуяла-таки… а?..— удивился дядя Дистаръ, стараясь загородить локтемъ стоявшую на лавк посудину съ водкой.—Ну, чего ты пришла? чего не видала?.. Думаешь, больно испугались?.. Вотъ сидимъ и водку пьемъ… а?.. Шла бы ты лучше, еклиста, да спала бабьимъ дломъ…
— Не мели, мелево… Здравствуй, родимый,— поздоровалась она съ Иваномъ Несчастной-Жизни, который сидлъ у окна. — Съ острову, видно?
— Съ острову… лётный,— глухо отвтилъ Иванъ и какъ-то весь побллъ, точно его ударило чмъ прямо въ сердце.
— Дружокъ мой! объяснялъ дядя Листаръ, ожидавшій отъ еклисты большаго гоненія.— Я самъ, еклиста, опять бродяжить пойду… врно!.. Да ты это что, Иванъ, помучнлъ весь?..
— Такъ… неможется все… ослаблъ я…
— И то отъ хвори… это бываетъ.
— Дальній будешь?— спрашивала еклиста, чтобы вывести лётнаго изъ неловкаго положенія.
— Не такъ, чтобы очень… а порядочно-таки…— занялся Иванъ.
— Такъ онъ теб и сказалъ, еклиста… какъ же!..— бормоталъ дядя Листаръ, болтая головой.— Хошь стаканчикъ колупнуть бы за компанію?
— Отстань… Не привыкла я зря вино-то изводить, да и какая-такая радость у тебя, Листаръ, чтобы внномъ-то наливаться?
— Вотъ и пошла взъдаться… Ступай спать, еклиста, ей-Богу…
Изба была освщена сальнымъ огаркомъ, и въ первую минуту еклиста не могла узнать Ивана и даже подумала, что ей просто ‘поблазнило’ со сна. Но, вглядвшись въ сидвшаго у окна лётнаго, она больше не сомнвалась — это былъ Иванъ, только такой худой, желтый,— краше въ гробъ кладутъ. На немъ былъ надтъ подержаный чекмень, на лавк лежала войлочная шляпа, какую носятъ мужики. У еклисты весь страхъ какъ рукой сняло, когда она увидла Ивана,— не прежняго молодого Ивана, а вотъ такого больного и жалкаго. Только одни темные глаза у него свтились попрежнему: ‘ндравный’ былъ человкъ, ‘карахтерный’.
— А ты бы, Листаръ, еще полштофчикъ выправилъ…—говорилъ бродяга, приглядывая пустую посудину къ свту.— Вотъ и деньги…
— Но-оо? И то выправлю… Поди, спитъ Безпалый-то, дьяволъ, да я у него изъ горла выну.
Дядя Листаръ полетлъ въ кабакъ, какъ былъ — безъ шапки, на босу ногу и въ одной рубах. Въ изб нсколько времени длилось тяжелое молчаніе.
— Узнала?— первымъ спросилъ Иванъ.
— Узнала, родимый, по голосу узнала и до смертушки устрашилась, а взглянуть на тебя охота. Охъ! Страсть-то какая!.. Да и передъ Листаромъ-то боялась ошибиться, больно ужъ онъ на языкъ-то слабъ… Не узнали тебя наши-то… деревенскіе?
— Нтъ, Безпалый маненько вклепался-было, да потомъ отсталъ… Да и гд узнать: мало ли нашего брата, лётныхъ, въ кабак у него перебываетъ за лто!
— Узнаютъ, родимый, безпремнно узнаютъ…
— Ну, и пусть узнаютъ: все мн едино… Убгъ, и все тутъ.
еклиста продолжала смотрть на него пристальнымъ, упорнымъ взглядомъ и не замчала, какъ по ея загорлому лицу катились крупныя слезы.
— Ну, перестань ревть, еклиста…— сурово оговорилъ ее Иванъ.— Дло надо говорить… Не прогонишь меня-то?
— Чего мн тебя гнать-то, Иванушка: самъ уйдешь… Не таковское твое дло, чтобы разживаться въ деревн-то… Царица небесная, заступница, вотъ какъ довелось свидться-то! То-то у меня все сердечушко истосковалось да исщемилось… бабы все тутъ болтали про лётныхъ, а на меня тоска напала, страхъ, сама не своя стала. Вотъ и теперь… поговорить бы надо, а въ голов-то все измнилось…
— Второй разъ я убгъ съ каторги-то…— говорилъ Иванъ, опустивъ голову.— Въ первый-то разъ смнялся за пять цлковыхъ, ну, да бгать еще не умлъ — скоро пымали и опять въ острогъ. Непомнящимъ сказался… Иванъ Несчастной-Жизни. До осени проживу на острову, а тамъ видно будетъ… Трое насъ.
— Слышала, все слышала…
— Шелъ сюда, думалъ, спокой себ найду, а тутъ другое… Не глянутся мн мужики ваши, еклиста, сейчасъ терпятъ, а чуть что — въ шею… Пожалуй, не зачмъ было бжать такую даль… Ну, а ты какъ тутъ живешь?..
— Охъ, не спрашивай: плохое мое дло, руки не доходятъ, а помощники-то сами до чужого хлба. Видлъ Соньку? Ну, Пимка старше будетъ года на два, а другихъ ребятишекъ прихоронила. Охъ, плохо, Иванушка, къ кому это сиротство привяжется: сиротой выросла, сиротой и помру.
Вернувшійся изъ кабака Листаръ прервалъ этотъ разговоръ. еклиста еще немного посидла въ изб и собралась уходить.
— Засидлась я съ вами, полуночниками,— проговорила еклиста.— Ты, Листаръ, не гони лётнаго-то, пусть переночуетъ въ изб али въ сара, коли глянется…
— И то, Иванъ, заночуй у насъ, ишь еклиста-то какъ размякла для тебя… она вдь баба добрая, только ругаться больно люта.
— Ну, замололъ!..— остановила его еклиста.
— Нтъ, я на островъ уйду,— ршилъ Иванъ.— Еще увидятъ мужики-то, болтать будутъ… Спасибо на добромъ слов, еклистушка.
Дядя Листаръ былъ въ самомъ веселомъ настроеніи, размахивалъ руками и постоянно подмигивалъ своимъ единственнымъ глазомъ. Ивану было не до водки, и Листаръ за разговоромъ пилъ стаканчикъ за стаканчикомъ, облизывался, и наконецъ заявилъ, что онъ самъ уйдетъ въ лётные.
— Ей-Богу, уйду, Иванъ!..— кричалъ онъ и хохоталъ хриплымъ хохотомъ.— Что мн, плевать на все… погуляю еще. У насъ тоже былъ экъ-ту одинъ случай! И смху только… Ха-ха!.. По осени какъ-то на трахту ловило бродяжекъ, ну, для порядку, значитъ. Ну, въ одной деревн и пымали отставного солдата… Каковъ человкъ есть? Ну, обнакновенно: Иванъ-Кругомъ-Шажнадцать… А стали его обыскивать, у его солдатскій пачпортъ, правильный пачпортъ. Оказія!.. ‘Зачмъ ты, служба, лётнымъ сказался?’ Тутъ ужъ онъ и повинился во всемъ: ‘Я, баитъ, въ чистую вышелъ, пошелъ въ свое мсто, ну, дорогой-то обносился! Да и пить-сть надо… А какія у солдата средствія! Помаялся-помаялся и придумалъ: скажусь лётнымъ, потому лётному-то скоре подадутъ’… Такъ и шелъ въ свою сторону… Ха-ха! Вотъ оно, какъ бываетъ, Иванушка… И я тоже бродяжить пойду, плевать!..
еклиста слушала всю эту пьяную болтовню и не могла никакъ заснуть. Очень ужъ тяжело ей стало, даже слезъ не было, а такъ — давитъ всю, точно камнемъ.
‘Убивецъ вдь онъ, Иванъ-то, а я его пожалла…— раздумывала еклиста на тысячу ладовъ, и ей опять длалось страшно.— Мн и глядть-то на него не слдовало, а я пожалла… Владычица небесная, заступница, прости Ты меня, окаянную!.. Измшалась я разумомъ…’
Дальше еклист представлялись лица Соньки и Пимки, которыхъ Иванъ осиротилъ, и ей длалось совстно передъ собственными дтьми, но, вмст съ тмъ, накипало у нея на самомъ сердц мучительное чувство разраставшейся жалости къ несчастному бродяг. Богъ его наказалъ и люди тоже, а какая она ему судья? Второй разъ изъ каторги убгъ, разв легко ему, а что онъ за человкъ: не къ шуб рукавъ. Пришелъ поглядть на свои мста, а вотъ снгъ падетъ, и вс лётные по острогамъ разбредутся, кто куда. еклист мерещилось это больное желтое лицо, темные упрямые глаза, и, сквозь ворохъ безпорядочно шевелившихся въ ней мыслей и чувствъ, начинало просачиваться сознаніе того, что ежели разобрать правильно, такъ она, еклиста, виновата во всемъ. Вдь не выйди тогда она за Егора, жили бы братья какъ слдуетъ, а тутъ родители захотли на бду по-своему сдлать. Не переступила еклиста родительской воли, покорилась да цлую семью и извела. Великій, незамоленый бабій грхъ… Припомнились ей темныя ночи, когда она выходила къ Ивану въ огородъ, цловалась и миловалась съ нимъ, потомъ лтніе хороводы, зимнія посидлки, нечаянныя встрчи на покос, когда ночь казалась короткой, и вотъ чмъ все это кончилось.
Страшное отчаяніе напало на еклисту, и она была на волосокъ отъ сумасшествія. Всю ночь она продумала до зари, и чмъ дольше думала, тмъ тяжеле ей длалось.
Ивану Несчастной-Жизни было не легче еклисты, хотя его горе было нсколько другого характера.
Наученный горькимъ опытомъ неудачнаго побга, онъ въ теченіе шести лтъ прошелъ цлый подготовительный курсъ, какъ бжать, куда, какими дорогами. На каторг были настоящіе профессора по части бродяжничества, которые выходили изъ заключенія десятки разъ. Иванъ терпливо ждалъ своей очереди и наконецъ выждалъ удобнаго случая для бгства.
Мы уже говорили выше, съ какимъ трудомъ и опасностями сопряженъ путь черезъ тайгу, горы, пустыни и сибирскія рки, пока Иванъ добрался до своего мста, добрался больной, разбитый, полуживой.
Но именно здсь, въ своемъ мст, съ Иваномъ случилось нчто такое страшное, что было ужасне самой каторги и чего онъ не разсчиталъ раньше, какъ не разсчитываютъ этого вс тысячи лётныхъ. Онъ почувствовалъ это страшное въ изб еклисты, когда она ему сказала: ‘самъ уйдешь’. Въ самомъ дл, куда и зачмъ шелъ. Иванъ Несчастной-Жизни? Вотъ и свое мсто — родныя нивы, рка, деревня, мужики,— и что же?.. На каторг Ивану было лучше, и онъ даже пожаллъ, что бжалъ. Въ каторг было, конечно, тяжело, но скитаться лётному съ мста на мсто было еще тяжеле, потому что онъ, Иванъ, не былъ ни разбойникомъ ни завзятымъ бродягой. Его тянуло на волю, на просторъ, какъ тянетъ всякое живое существо, и, вмст съ тмъ, эта воля для него заключалась тамъ, въ своей деревн. Теперь деревенскій міръ являлся передъ его глазами во всей своей трудовой-обстановк, какъ онъ строился еще ддами и праддами,— ничего не было здсь лишняго, каждый винтъ длалъ свое дло, а отдльный человкъ являлся только ничтожной частицей громаднаго живого цлаго и только въ этомъ цломъ имлъ смыслъ и значеніе, какъ нитка въ пряж или звено въ цпи. Каждая крестьянская душа выстраивается по этому порядку и только благодаря этому порядку знаетъ, что хорошо, что дурно: радуется, горюетъ, надется, плачетъ, молится и — главное — чувствуетъ себя на своемъ мст. А что же такое онъ теперь? Ивана давила не вншняя обстановка бродяжнической жизни, а сознаніе, что онъ лишній человкъ на бломъ свт, какъ выдернутый зубъ или какъ отвалившійся отъ горы камень, и что у него даже настоящаго горя не можетъ быть, какъ у той же еклисты.
— Ты чего это, Иванъ, какъ будто не въ себ?— спрашивалъ Іосифъ-Прекрасный.— Скучный такой…
— Нездоровится…
— Попользоваться можно… Старушка такая есть въ Пятигорахъ, сказываютъ, въ лучшемъ вид можетъ хворь изъ человка выжить.
— Ну ее къ чорту!
— А то вонъ кузнецъ Миронъ тоже мерекаетъ малость, ежели человкъ съ глазу мается или чмъ испорченъ.
Іосифъ-Прекрасный и Переметъ, кажется, чувствовали себя очень хорошо и совсмъ не торопились уходить съ Татарскаго острова, ссылаясь на равные предлоги, они были счастливы именно тмъ, что впереди у нихъ оставалась надежда дойти до своего мста, и совсмъ не разсуждали о томъ, что ихъ ждетъ въ этомъ своемъ мст, какъ больные, которые живутъ изо дня въ день. Переметъ пристроился къ кузнецу Мирону, у котораго и работалъ въ кузниц, Іосифъ-Прекрасный промышлялъ по-своему около тебеньковскихъ мужиковъ, а больше сидлъ въ кабак у Безпалаго.
Сначала лётные жили на счетъ тебеньковской милостыни, которую обыкновенно Іосифъ-Прекрасный раздобывалъ черезъ сердобольныхъ бабъ. Такъ прошло недли дв, бабы привыкли къ лётнымъ, и милостыня пошла туже. Пришлось пустить въ ходъ завтную машинку, хотя Иванъ прибгалъ къ этому средству только въ самыхъ критическихъ случаяхъ. Производствомъ двугривенныхъ онъ занимался всегда секретно и не любилъ, чтобы за нимъ подглядывали. Заберется, какъ волкъ, куда-нибудь въ чашу, разведетъ огонекъ въ ямк и орудуетъ. Да и фальшивыхъ двугривенныхъ онъ отпускалъ какъ разъ столько, сколько было необходимо, что особенно возмущало Перемета.
— И чего винъ ее берегетъ, тую машинку!— удивлялся хохолъ и ругалъ Ивана ‘пранцеватымъ кацапомъ’.
Фальшивую монету сдавать въ Тебеньковой было очень опасно: какъ разъ узнаютъ, поэтому съ оловянными двугривенными отправлялся обыкновенно Іосифъ-Прекрасный куда-нибудь въ окрестныя деревни, гд были кабаки побойче. Предварительно эти двугривенные вымазывались дегтемъ или вылеживались въ сыромъ мст, и только когда они принимали видъ подержаной монеты, Іосифъ-Прекрасный пускалъ ихъ въ оборотъ, причемъ весь секретъ заключался въ томъ, чтобы какъ можно больше получить сдачи мдными. Про эти операціи какъ-то пронюхалъ Родька Безпалый и сейчасъ же предложилъ свои услуги: онъ бралъ оловянные двугривенные исполу съ большимъ удовольствіемъ.
— Что вы мн раньше-то, дьявола полосатые, не сказали?— ругался Родька, пересыпая на рук фальшивую монету.
— Ишь ты, зелена муха, какой гладкій: тоже всяко бываетъ съ такимъ монетомъ: въ другой разъ и въ шею накладутъ. А намъ что за расчетъ съ острову-то уходить…
— Да разв я стану ихъ въ Тебеньковой мнять-то? Тоже и у насъ не дв головы…
— Ну, ну, зелена муха, смалкивай…
— То-то смалкивай… Вдь это фартъ {Фартъ — прибылъ, фартить — везетъ.}!
Какъ политичный человкъ, Родька Безпалый совсмъ не полюбопытствовалъ, откуда у лётныхъ оловянные двугривенные. Впрочемъ, кто же скажетъ на свою голову, да и Родьк это былъ ‘одинъ чортъ’…
Точно также обойденъ былъ и другой щекотливый вопросъ, о которомъ говорилъ Кондратъ: ни Переметъ ни Іосифъ-Прекрасный даже близко не подходили къ деревенскимъ бабамъ и двкамъ, но зато по ночамъ на Татарскомъ остров появлялись то Улита, то кривая Фимушка. Деревенскіе парни, конечно, знали объ этомъ, но не подавали никакого вида, что подозрваютъ что-нибудь, потому что кому охота вязаться за такихъ пропащихъ бабенокъ и срамить себя. Иванъ обыкновенно уходилъ куда-нибудь, когда на остров появлялись эти пріятельницы лётныхъ.
Съ еклистой Иванъ видлся довольно часто, хотя старался бывать у нея такъ, чтобы не особенно бросалось въ глаза постороннимъ. Обыкновенно онъ отправлялся изъ кабака вмст съ Листаромъ. Придетъ въ избу къ еклист, сядетъ куда-нибудь на лавочку и молчитъ, какъ пень. О прошломъ не было сказано ими ни одного слова, точно это прошлое вовсе не существовало. Только иногда Иванъ замчалъ, что еклиста со стороны слдитъ за нимъ такимъ жалостливымъ взглядомъ и точно немножко опасается его. Когда еклисты не было дома, лётный любилъ заниматься съ ребятами, особенно съ блоголовой Сонькой, которая напоминала ему его собственное дтство, когда еклиста была такой же маленькой двчуркой и бгала по улиц съ голыми ногами, въ такой же выбойчатой рубашонк.
— Дяденька, тебя почто лётнымъ зовутъ?— спрашивала иногда Сонька, забавно вытараща свои свтлые глазенки.
— А хорошо летаю, Сонька, вотъ и сталъ лётный… отшучивался Иванъ.
— А кусочки ты берешь, которы мамка на полочку къ окну кладетъ?
— Нтъ… другіе берутъ.
Иногда Сонька своими дтскими вопросами заставляла бродягу краснть — ей все- нужно было знать. Пимка, наоборотъ, держался съ Иваномъ1= настоящимъ волчонкомъ и все хмурился, въ немъ уже проявлялась скрытая мужицкая хитрость даже тогда, когда онъ смялся своимъ дтскимъ смхомъ. Иванъ понималъ, что сойтись ему ближе съ Пимкой было невозможно: въ этомъ мальчик, какъ въ капл воды, отражалось то органическое недовріе къ лётному, какимъ была пропитана вся деревня, несмотря на видимую доброту и снисходительность. Этотъ маленькій мужикъ въ незамтныхъ мелочахъ умлъ показать свое мужицкое превосходство надъ бездомнымъ бродягой и давилъ его своими дтскими ручонками. Между Иваномъ и Пимкой завязалась глухая, молчаливая борьба, совсмъ незамтная для посторонняго глаза. Мальчикъ умлъ во-время обидно промолчать, иногда сосредоточенно ухмылялся про себя, а при случа отвшивалъ крупную мужицкую грубость.
Разъ, напримръ, Пимка накладывалъ въ телгу навозъ, что было еще совсмъ не подъ силу его дтскимъ рукамъ: Иванъ взялся за лопату и хотлъ ему помочь.
— Не трожь!..— закричалъ Пимка и весь покраснлъ отъ охватившей его злости.
— Теб же хотлъ помочь… какъ знаешь.
— Знаемъ мы вашего брата, помочниковъ! Тоже выпекался!
— Да ты что, Пимка, въ самъ-то дл зря лаешься?
— Уди отъ грха… объ теб давно сибирскіе-то остроги плачутъ. Кольемъ васъ надо попужать, варнаковъ. Хлбъ чужой только задарма дите. Я вотъ и Листара въ три шеи выгоню… Ишь, нашелъ себ дружковъ, одноглазый дьяволъ.
еклиста, понятно, не могла не видть такого поведенія Пимки, и къ ея сердцу подступала самая глухая тоска, Указать сыну она въ этомъ дл не могла, какъ не могла объяснить ему все на чистоту. Кривой Листаръ пробовалъ по-своему уговаривать Пимку, но изъ этого ничего не вышло,— Пимка такъ ‘разстервенился’, что бросился на старика съ палкой и даже ударилъ его.
— Осатанлъ, пострленокъ…— добродушно смялся Листаръ, почесывая спину въ томъ мст, по которому ударилъ Пимка.— Ишь вдь, какое собачье мясо уродилось!.. И что это помшалъ ему Иванъ?.. Оказія, ребята, да и только… Глазенки-то такъ и горятъ, вотъ поди ты съ нимъ.
Однимъ словомъ, съ появленіемъ Ивана въ еклистиной изб началось то ‘неладное’, что отравляло жизнь всмъ.