Лошади не виноваты.
Лошади не виноваты.
Разсказъ М. Коцюбинскаго.
——
Лошади не виноваты, Коцюбинский Михаил Михайлович, Год: 1912
Время на прочтение: 18 минут(ы)
— Савка, гд мой одеколонъ?
Аркадій Петровичъ Малина высунулся въ окно и сердито кричалъ лакею, помотавшему выпрягать изъ фаэтона взмыленныхъ лошадей.
Стоялъ потный, въ одной рубах, разстегнутой на груди, и нетерпливо слдилъ, какъ бжалъ по двору Савка въ своей синей съ галунами ливре.
Одеколонъ былъ здсь, на туалетномъ стол, но Аркадій Петровичъ его не замтилъ.
— Вчно куда-нибудь засунешь!..
О.въ кисло буркнулъ, взялъ изъ рукъ Санки флаконъ, спросилъ рубашку и началъ обтирать одеколономъ блое, желтоватое отъ старости тло.
— Фу-у!.. какъ освжаетъ пріятно!.. Потеръ ладонью грудь, на которой серебрились тонкія волосинки, освжилъ подъ мышками и облилъ холодкомъ лысину и руки, тонкія, старчески дряблыя, съ сухими пальцами на концахъ. Потомъ вынулъ изъ шкапа свжую рубашку.
Онъ былъ въ прекраснйшемъ настроеніи духа, какъ всегда посл разговора съ мужиками своего села. Ему было пріятно, что онъ, старый генералъ, котораго сосди считали ‘краснымъ’ и небезопаснымъ, всегда оставался вренъ себ. Какъ всегда, онъ и теперь, въ это тревожное время, отстаивалъ взглядъ, что земля должна принадлежать тмъ, кто ее воздлываетъ… Пора, намъ уже разстаться съ барствомъ’ — подумалъ Аркадій Петровичъ. Застегнувъ лвую манжету и принимаясь за правую, вдругъ вспомнилъ, какъ радостно загудлъ сходъ, когда онъ объяснилъ ему права народа на землю.
Это всегда его волновало, и посл разговора онъ ощущалъ бодрость и аппетитъ. Заправлялъ рубаху въ штаны, когда вдругъ заскрипли двери, и на него бросилась Мышка, любимая собаченка. породистый фоксъ-терьеръ.
— Гд ты, шельма, была?— нагнулся къ ней Аркадій Петровичъ.
— Говори, гд ты, шельма, была?— Онъ любовно щекоталъ ей шею и уши, а она морщила носикъ, вертла обрубкомъ хвоста и все старалась лизнуть его въ лицо.— Гд ты шлялась, негодница?
Въ окна врывался яркій свтъ полдня, и видно было, какъ цлымъ моремъ плыли куда-то еще зеленыя нивы, девятьсотъ десятинъ панскихъ полей, порой спускавшихся въ балку, а потомъ поднимавшихся вновь, подобно волнамъ.
Аркадій Петровичъ гребнемъ сдлалъ проборъ на рдкихъ волосахъ, расчесалъ усы, пожелтвшіе на концахъ, и долго любовался сухимъ, высокимъ лбомъ и благороднымъ барскимъ лицомъ, отражавшимся въ туалетномъ зеркал.
Срые глаза, немного холодные и уже потускнвшіе, плавали на блкахъ среди кровавыхъ жилокъ, и это его обезпокоило: ‘опять надо класть примочку!.. Сбоку на носу онъ замтилъ прыщикъ. досталъ изъ несессера гольдъ-кремъ, намазалъ и принудрилъ.
сть!
Ему хотлось сть, какъ молодому двадцатилтнему юнош, и это его опять радостно волновало. Какъ все закопошится въ дом, какъ только услышатъ, что онъ голоденъ! Какъ заахаетъ жена, его старая, хлопотливая Соня, забгаетъ Савка и вс будутъ смотрть ему въ ротъ. У него такъ рдко появляется аппетитъ…
Но Савка не являлся съ докладомъ.
Аркадій Петровичъ открылъ ящикъ комода и вынулъ оттуда аккуратно сложенную шерстяную срую блузу la Толстой. Пріятно вздрагивая освженнымъ тломъ, продвая въ рукава руки,— онъ чувствовалъ себя демократомъ, другомъ народа, которому нечего опасаться. За время, какъ онъ бросилъ свое министерство и устроился въ деревн, мужики его полюбили. Какъ-же! Онъ крестилъ и внчалъ, прощалъ потравы, подавалъ совты, его не жгли, какъ другихъ. Не даромъ же его называли ‘отцомъ роднымъ’. Онъ съ пріятностью думалъ объ этомъ и одновременно соображалъ, что на обд будутъ шампиньоны, которые Палаша утромъ несла въ фартук съ огорода.
И какъ разъ въ это время Савка, просунувъ въ двери руки въ блыхъ перчаткахъ, почтительно доложилъ, что — кушать подано.
Аркадій Петровичъ, широкій, какъ колоколъ, въ своей блуз, появился въ столовой.
Сейчасъ-же задвигались кресла, и склонились надъ нимъ, цлуя руки, съ одной стороны Антоша, его лысющій сынъ, а съ другой дочка, блокурая Лида, двадцатипятилтняя вдова. Они еще не видлись сегодня. Антоша недавно пріхалъ съ поля, а Лида до полудня спала.
Софья Петровна — Соня — въ свжемъ лтнемъ капот уже держала въ рукахъ серебряную разливную ложку. Передъ ней стоялъ борщъ.
Столъ былъ накрыть на девять приборовъ,
Аркадій Петровичъ опустился на широкое кресло во глав стола и похлопалъ рукой по сосднему стулу.
— Мышка! сюда!..
Фоксъ-терьеръ взглянулъ на него закисшимъ глазомъ, вскочилъ на стулъ и слъ на свой обрубленный хвостикъ.
— Гд-же Жанъ? Позовите Жана — обратился Аркадій Петровичъ ко всмъ и ни къ кому въ особенности.
Но какъ разъ открылись двери, и слпой Жанъ, братъ женинъ, отставной адмиралъ, вошелъ подъ руку со своимъ ‘миноносцемъ’, какъ называлъ онъ лакея.
Высокій, крпкій, будто гротъ-мачта, скверно побритый Жанъ нащупывалъ палкой полъ и едва сгибалъ колни, застывшій и негибкій въ своей слпот.
Его долго и съ шумомъ усаживали на мсто, а ‘миноносецъ’ сталъ позади за кресломъ.
— Здравствуй, Жанъ!— привтствовалъ его со своего почетнаго мста Аркадій Петровичъ.— Что снилось?
Вс улыбнулись этой ежедневной шутк, а Жанъ охотно, будто ничего не случилось, началъ разсказывать, устремивъ бльма куда-то въ стну — черезъ столъ.
— Приснился! городъ. Не т неэстетическія коробки, что называете домами. Это не была куча грязи и сора, логовище нужды человческой… однимъ словомъ, мн приснилось не то, что вы называете городомъ.
Онъ даже поморщился.
— Я видлъ прекрасный, невиданный городъ. Все, что создано въ архитектур, шедевры прошлаго, настоящаго и будущаго, красота и удобство, храмъ, достойный человка… Только ваши потомки…
— Жанъ, твой борщъ простынетъ…
— Ахъ, прости, Соня… Ну, мой миноносецъ No 17, завязывай салфетку…
— Есть!— встрепенулся ‘миноносецъ No 17’ (по числу лакеевъ, которыхъ Жанъ часто мнялъ). Онъ уже давно держалъ салфетку наготов.
— Я думаю, что-о…— благосклонно отозвалась Лида, склонивъ набокъ блокурую головку Мадонны.
— Начали-ли сно возить, Антоша?— поинтересовался Аркадій Петровичъ.
Антоша не слышалъ. Онъ въ это время накладывалъ своей, лягавой собак — Нептуну, сидвшей на стул, возл него, кости на тарелку, и всмъ была видна только его макушка съ рдкими волосами.
Софь Петровн было непріятно смотрть, какъ Жанъ сть неопрятно, оставляя на. усахъ куски бураковъ, и она обратилась къ сыну.
— Антоша, тебя отецъ спрашиваетъ о сн…
— Ахъ, извини…— поднялъ тотъ загорлое лицо и засюсюкалъ:
— Вмсто двнадцати возятъ только десять возовъ. Артемъ привезъ что-то два раза и бросилъ, говоритъ, что его Ксенька наткнулась ногою на желзныя грабли и надо звать фельдшера. Вреть, конечно. А Бондаришинъ еще зимой взялъ деньги, а теперь отлыниваетъ..
Антоша сталъ мокрый и красный отъ борта и хозяйскихъ заботъ. На его бломъ лбу густо выступилъ потъ, а глаза осоловли…
Онъ зналъ обо всемъ, что происходило въ деревн. У него было не меньше десятка дтей отъ сельскихъ двокъ и не разъ онъ мрялся силой съ деревенскими парнями, несмотря на офицерскій чинъ.
— Вс они таковы,— сердито вздохнула Софья Петровна и погладила таксу, сидвшую возл нея на стул, важно выпятивъ грудь въ рыжемъ жилет.
— Вы придираетесь, дти мои,— благодушно отозвался Аркадій Петровичъ, оканчивая борщъ.— Мужикъ такъ же, какъ и мы гршные, иметъ свои потребности и заботы…
Посл сегодняшняго схода онъ былъ въ прекрасномъ настроеніи.
— Безусловно, мн кажется, что отецъ…
Лида опять благосклонно нагнула головку Матонны и кисло растянула, свои широкія, блдныя губы.
Антошу это разсердило. Вчно эта Лида! Ее напли либеральные студенты, какъ граммофонную пластинку, и она повторяетъ безсознательно вздоръ!
— Мужикъ останется мужикомъ, что бы тамъ ни говорили… Ты его медомъ, а онъ…
Отставной адмиралъ (‘броненосецъ’, какъ онъ себя величалъ) почуялъ опасность того оборота, какой принималъ разговоръ. И, пока Савка, тонко просовывая руки въ блыхъ, перкаткахъ, собиралъ тарелки у господъ и у собакъ, онъ началъ разсказывать свой второй сонъ.
Былъ онъ будто бы на концерт. Это была музыка новыхъ поколній, неслыханныхъ комбинацій звуковъ. Что-то такое, передъ чмъ Бахъ, Гайднъ и Бетховенъ — пигмеи…
Антону стало скучно.
Онъ уже наслушался дядиныхъ сновъ и предпочелъ заняться своимъ Нептуномъ.
Оторвалъ корочку хлба и положилъ ее собак на носъ.
— Тубо!
Нептунъ сидлъ важно и недовольно щурилъ глаза.
На минуту стало тихо въ столовой.
— Пиль!..
Только Лида вытягивала длинную открытую шею и сочувственно наклонялась въ сторону дяди.
Но ея Мильтончикъ. стриженый пудель съ боа на ше, точно у дамы, тронулъ ее лапою по рук, добиваясь ды.
Она обернулась къ нему, поправила на собак бантъ, такой-же голубой, какъ и ея платье, и дала Мильтону тартинку съ масломъ.
Хозяйка ждала, чтобы подали жаркое.
— Теперь дйствительность боле странна, чмъ сны!— повела она плечами и посмотрла на потолокъ.
А Антоша и подхватилъ:
— Что правда, то правда. Такое творится вокругъ, чіо не знаешь, чмъ и окончится. Вчера, говорятъ, земли барона Клейнберга мужики запахали. Вышли въ поле съ плугами всмъ селомъ и прогнали рабочихъ, барона.
— Какъ! уже захватили?
— Фьюю!— свистнулъ Антоша.— Нтъ больше у барона помстья, да и самъ онъ бжалъ… Ужасъ, что творится повсюду, а тутъ еще вы, папа, со своимъ либерализмомъ….
— Ахъ, ахъ!— вздохнула хозяйка дома.
— Ну, намъ убгать не придется.— засмялся Аркадій Петровичъ.
— Насъ вдь не тронутъ. Правда, Мышка, намъ ничего съ тобой не будетъ? Правда, песъ?— Онъ щекоталъ ей мордочку, а, она раскрывала розовую пасть, слегка брала его палецъ въ зубы и вертла обрубкомъ хвоста.— Мн незачмъ скрывать моихъ мыслей… Онъ вынулъ палецъ и держалъ его на отлет.— Ну, вотъ. Мужики имютъ право на землю. Не мы воздлываемъ землю, а они. Ну, вотъ. Я и утверждаю это всегда…
— Аркадій! Laisser donc… le domestique coute!..
Софья Петровна съ испугу заговорила, басомъ.
Однако, это ни мало не помогло.
— А ты, милая, вчно барствовать хотла-бы? Довольно. Побарствовала и будетъ. Надо же и другимъ. Не бойся, всей земли не отберутъ, оставятъ немного и намъ… такъ десятинъ пять… Я на старости огородникомъ стану. Надну широкополую шляпу, отрощу бороду до пояса. Я буду сажать, ты собирать, а Антоша станетъ въ городъ возить… Ха-ха!..
— Онъ еще шутитъ!
Софья Петровна сердито обвела взглядомъ всю семью и четырехъ собакъ, сидвшихъ за столомъ, но сочувствовалъ ей одинъ Антоша, Въ знакъ протеста онъ налилъ себ рюмку водки, выпилъ ее залпомъ и, откинувшись въ кресл, заложилъ руки въ карманы своихъ офицерскихъ штановъ. Жанъ спокойно жевалъ жаркое подъ защитой ‘миноносца’, Савка сдлалъ такую мину, словно его нтъ въ комнат, а Лида растянула губы и перегнулась въ сторону отца.
— Я была уврена, что-о…
Но Антоша не далъ ей окончить.
— Шутить хорошо дома, въ семь, но зачмъ же, отецъ, проповдывать это мужикамъ? Они такъ настроены, что каждую минуту чего-то ждешь…
— Я не шучу. Пора бросить предразсудки. Если хочешь сть, работай, мое сердце. Ну, вотъ.
Онъ былъ веселъ, развивалъ дальше свой планъ и съ увеличеннымъ аппетитомъ набиралъ на тарелку цлую кучу салата, не замчая даже, что бдная забытая Мышка, не спуская съ него взгляда, безпрестанно облизывается и вертитъ хвостомъ.
— Лида въ своемъ прекрасномъ плать, которое кстати ей такъ идетъ, каждое утро будетъ выгонять корову, а вечеромъ доить, подколовши подолъ… Ха-ха!
— Что касается меня, то я…
— Ну, вотъ и отлично…
Подавали сладкое. Савка гремлъ ложечками и протягивалъ руки въ блыхъ перчаткахъ между локтями господъ и собачьими мордами. Жанъ запятналъ сметаной адмиральскую тужурку, и ‘миноносецъ’ старательно вытиралъ салфеткой пятно. Такса Софьи Петровны лизала тарелку, а Мильтончикъ. забывъ приличіе. взвизгивалъ потихоньку, чтобы обратіггь на себя вниманіе:
— Аркадій! Положить теб еще крему?
— Положи, положи, ma chere, я сегодня голоденъ.
Нтъ, таки, дйствительно, онъ ощущаетъ бодрость посл сегодняшняго схода, на которомъ ршительно отстаивалъ право народа на землю.
— Блаженъ, иже и скоты милуетъ… отвтилъ текстомъ на свои мысли молчаливый Жанъ и бльмами освтилъ свое щетинистое лицо.— Миноносецъ! дай папироску…
— Есть!
— Браво. Жанъ, браво!…— разсмялся Аркадій Петровичъ.
— То вдь скоты, а то люди…
— Ну, начались тексты изъ священнаго писанія. Антоша терпть ихъ не могъ. Онъ бросилъ въ уголъ комнаты скомканный платокъ, а Нептунъ соскочилъ и принесъ его. Забавно было смотрть, какъ Нептунъ набгу хлопалъ отвислымъ ухомъ и держалъ блую поноску подъ чернымъ, холоднымъ носомъ.
— Нептунъ! ici!
Онъ осторожно вынулъ изо рта собаки мокрый отъ слюны платокъ. Но Нептунъ вдругъ застылъ. Поднялъ голову вверхъ и громко два раза залаялъ. Обезпокоились и другія собаки, а Мышка бросилась къ дверямъ и, подвернувъ подъ себя короткій хвостикъ, залилась колокольчикомъ.
— Кто тамъ? Посмотри, Савка!
Савка вернулся и сообщилъ, что пришли мужики.
— А! мужики… Зови ихъ сюда.
— Аркадій, можетъ ты кончилъ бы сперва обдъ? Они обождутъ.
Аркадій Петровича, ни за что не соглашался. Онъ уже окончилъ.
Мужики вошли и группой остановились у порога. Былъ среди нихъ и Бондаришинъ, взявшій деньги и не выхавшій сегодня за панскимъ сномъ.
— А что скажете, братцы?
Братцы молча топтались на одномъ мст, блые, какъ овцы, въ своихъ полотняныхъ одеждахъ, и поглядывали на блествшій посудой столъ, за которымъ сидли паны и собаки.
— По какому длу пожаловали?
Рыжій Панасъ моргнулъ глазомъ на сдого Марка, а тотъ толкнулъ локтемъ Ивана. Иванъ же полагалъ, что лучше всхъ дло изложить кумъ Бондаришинъ, и вс согласно заморгали на послдняго. Бондаришинъ не смлъ выйти изъ тсной группы и оттуда поклонился милостивому пану.
— Пришли къ пану поговорить о земл.
— Очень радъ. О какой земл?
Бондаришинъ замолчалъ и оглянулся на кума. Тогда Иванъ помоть:
— О панской, прошу позволенія…
— Что теперь такія, значить, времена пришли… прибавилъ Маркъ.
— Да и панъ сами изволили объяснять…— не стерплъ Панасъ. А Бондаришинъ закончилъ:
— Вотъ общество и присудило… отберемъ землю у пана…
— Что?
Аркадій Петровичъ неожиданно вскрикнулъ. Онъ всталъ изъ-за стола и приблизился къ нимъ съ салфеткой въ рук.
Но люди были такіе спокойные, словно пришли посовтоваться объ обычныхъ хозяйственныхъ длахъ.
Сдой Марка, тоже поклонился низко и зашамкалъ покорно:
— Мы не хотимъ пана обидть… чтобы все мирно, побожьему, было…
— Молчите, пусть говорить! кумъ Брндаришинъ, отвелъ дда рукой рыжій Панасъ.
Теперь уже вся семья — Софья Петровна, Антоша и Лида оставили свои мста и стали за спиной хозяина дома.
Одинъ слпой Жанъ остался сидть, поворачивая бльмами на собакъ, лизавшихъ тарелки.
А Бондаришинъ продолжалъ такъ же покорно и безучастно:
— Сохрани Богъ… оставимъ и пану немного земельки… на грядку лука что-ли… да на крокетъ…
— Ахъ, ахъ!— сдлалось дурно Софь Петровн, и пока Лиза, подавала ей воду. Антоша заложилъ руки въ офицерскіе штаны и процдилъ сквозь зубы:
— Вотъ, негодяи!….
— Мы такъ потому, что панъ былъ добрымъ для насъ, спасибо вамъ,— кланялся Бондаришинъ.
— А какъ же… грхъ слово сказать… вс люди пана ‘отцомъ роднымъ’ величаютъ…— гудли за нимъ.
— Ну, хорошо,— сдержалъ свою обиду Аркадій Петровичъ.— Не отказываюсь отъ своихъ словъ… Если такъ ршило общество…
Въ его голос уже чувствовался ледъ.
— Аркадій! Что ты говоришь!… Какъ вы смете!— волновалась Софья Петровна. Антоша порывался что-го говорить, и синія жилы напряглись у него на бломъ лбу.
— Такъ вотъ такъ-то… черезъ два дня будетъ праздникъ, тогда общество и раздлитъ землю. А тмъ временемъ пусть папъ обдумаетъ, гд оставить на грядки.. у дома, или въ пол…
— Извстно, что возл дома… унавожено лучше… и удобне будетъ…— посовтовалъ рыжій Панасъ.
— За два дня панъ самъ обдумаетъ… Мы по хотимъ, сразу… Вы у насъ добрый, спасибо милостивому пану и барын вашей. Он насъ никогда не забывали…
— А какъ же… порошка тамъ, что-ли, какого, или мази, конечно, наши паны… Оставайтесь здоровы…
И. пока, выходили мужики, вс стояли, какъ заколдованные, только Аркадій Петровичъ теребилъ въ рукахъ салфетку.
Но Софья Петровна опомнилась скоро.
— Аркадій! Ты съ ума сошелъ! Ты не имешь права отдавать земли… у тебя есть дти!…
— Этого нельзя оставить! Тутъ нужны мры… горячился Антоша и такъ толкнулъ Нептуна, что собака взвизгнула у него подъ ногами.
Только Лида все еще сочувственно вытягивала къ отцу открытую шею и растягивала въ улыбку, правда блдную, широкій ротъ.
— Ахъ, дайте мн покой!— разсерженно вскрикнулъ Аркадій Петровичъ. Поймите, наконецъ, что я не могу иначе.
Скомкалъ салфетку, бросилъ на столъ и выбжалъ изъ комнаты.
Среди возни и шума, поднявшагося посл этого, Жанъ вдругъ пробасилъ:
— Ну, миноносецъ, разводи пары. Пора намъ отправляться въ дальнее плаваніе…
— Есть!— встрепенулся миноносецъ.
Но плаваніе не состоялось. Вс ршили, что сейчасъ же необходимо посовтоваться вмст и пригласили Жана на совщаніе.
А чтобы прислуга не слышала, взяли его подъ руки и вышли изъ столовой вмст со всми собаками.
Одна Мышка куда-то исчезла…
Мышка отыскала своего хозяина въ кабинет. Стоялъ у стеклянной двери, ведущей на террасу, и слдилъ, какъ съ докучливымъ жужжаніемъ билась о стекло муха. Мышка тронула носомъ его сапогъ, но онъ ея не замтилъ. Тогда она начала прыгать на дверь, чтобы поймать муху, но не поймала, устала и легла въ углу на подушку.
Сквозь стекло виднлись блыя колонны террасы, а за ними цвтникъ. На клумбахъ горли маки, а ранніе левкои едва начинали распускаться. Аркадій Петровичъ ежедневно смотрлъ на цвтникъ, но только сегодня онъ его заинтересовалъ.
Отворилъ дверь и подставилъ солнцу лысину. Потомъ тяжело сошелъ но ступенькамъ и нагнулся надъ цвтами. Но они уже не занимали его. Ощущали, въ себ что-то тяжелое и не хотли, признаться, что это была, обида. Конечно, они имютъ право на землю, онъ всегда держался этого взгляда и всегда, высказывалъ его, но, чтобы у него… Вотъ теб и добрыя ‘сосдскія’ отношенія! Вспомнили, вс свои совты и оказанную помощь, кумовство и сельскія свадьбы, на которыхъ игралъ роль посаженнаго отца. У этого самаго Бондаришина они, кажется, даже крестилъ. А теперь все это забылось.
— На грядку лука и на крокетъ… ха-ха!
Солнце напекало ему лысину. Тучи его непреодолимо и безпрестанно лились на цвтникъ и на поля, бгущія съ холма на холмъ до горизонта.
Вернулся въ домъ, надлъ картузъ и вмсто того, чтобы лечь, какъ привыкъ, посл обда, на кушетку, отправился во дворъ. Широкій дворъ зеленлъ муравой. Кучеръ возился съ фаэтономъ, а Савка вертлся возл него. Наврное, уже обсуждаютъ новости! Аркадій Петровичъ хотлъ приказать осдлать коня, но какъ-то не ршался, словно очутился въ чужомъ хозяйств. Молча прошелъ онъ мимо нихъ въ ворота и вышелъ въ поле. Рожь уже начинала цвсти. Желтые пыльники тихо колыхались на волосинкахъ вдоль колоса, и цвточная пыль золотилась на солнц. Дтскіе глаза васильковъ улыбались въ хлбахъ. Мышка вдругъ зашелестла во ржи и побжала по тропинк впередъ. Нивы постепенно сбгали въ долину, то вдругъ поднимались на отлогіе холмы, словно земля въ сладкой истом выгибала спину, а Аркадій Петровичъ, отдавшись на волю зеленыхъ волнъ, старался ни о чемъ не думать и только вглядывался въ таинственную глубину густыхъ порослей ржи, только ощущалъ подъ ногами нжную мягкость межи. Правда, съ поля поднимались какіе-то голоса, что-то говорили ему, но онъ не хотлъ того слышать. Хотлъ покоя и одиночества. Но чмъ дальше углублялся онъ въ поле, тмъ ясне становился голосъ земли, мягкій, обманчивый и спорящій съ нимъ. И тугъ онъ впервые ощутилъ всмъ существомъ, что это взывала къ нему его земля, съ которой онъ свыкся такъ же, какъ съ женой, сыномъ, дочерью, что здсь, гд онъ проходить, ступали ноги отца и дда, и надъ полями раздавался ихъ голосъ, голосъ всего рода Малинъ, что все, чмъ онъ гордится и лпить въ себ, его умъ, вкусы, культура, даже его идеи — все вскормили, все взростили вотъ эти поля.
Но Аркадій Петровичъ смялся надъ собою: ха-ха!… заговорила дворянская кровь…
Усиліемъ воли отмахнулся отъ этихъ мыслей и брелъ дальше.
Слва, у сырой долины, кончилась рожь, и начинался лугъ. Здсь паслись коровы и лошади. Пастушокъ Федька, увидвшій пана, снялъ рваный картузъ и стоялъ такъ, босой, съ сумками черезъ плечо.
— Наднь картузъ!— крикнулъ Аркадій Петровичъ.
Пастухъ не разслышалъ и бжалъ къ нему.
— Картузъ, картузъ наднь!…
Коровы разбрелись по лугу, жирныя, сочныя, какъ и трава. Лошади подняли головы навстрчу хозяину и ждали, напрягши жилы на крпкихъ шеяхъ, готовыя вспрыгнуть и помчаться по лугу на тоненькихъ гибкихъ ногахъ.
Подошелъ къ любимому Васьк и началъ почесывать ему шею, а Васька положилъ ему на плечо морду, мечтательно смягчивъ выраженіе пугливыхъ глазъ. И такъ они долго стояли въ какой-то животной пріязни, и обоимъ было хорошо — одному почесывать, а другому принимать эту ласку.
— И это отнимутъ… горько подумалъ Аркадій Петровичъ, отправляясь дальше.
Онъ шелъ по свжей трав, влажной отъ низины, а солнце зажгло зеленымъ огнемъ конскій щавель и стволы бурьяна.
Было сегодня что-то привлекательное, что-то особенное въ его земл, какъ на лиц покойницы, съ которой прожилъ всю жизнь, а теперь долженъ проститься навки. Какіе-то цвты и растенія, невиданные раньше, тихая ласковость контуровъ, ароматы травъ и земли, теплые родные просторы.
Высокія вербы шумли надъ рвомъ, и небо между ними синло, словно эмаль. Перепрыгнулъ канаву, принявъ ванну изъ материнки и полыни, и пошелъ опять по тропинк.
На одной сторон волновалась рожь, на другой желтлъ глиняный обрыва, съ красными маками наверху. Какъ хорошо! Ему казалось, что здсь онъ впервые. Не чужое-ли? Нтъ, онъ шелъ, по своей земл. Удивительно, какъ плохо онъ знаетъ свое помстье. Мухи жужжали въ цвтахъ. Мышка копалась въ глин и обнюхивала ямку. Тропинка постепенно поднималась вверхъ и пропадала въ густыхъ лопухахъ. Теперь поле все шире раскрывало свои объятія, все дальше разстилало свои одежды, и когда онъ взошелъ на холмъ — передъ нимъ открылись во всей крас его нивы, зеленое пятно низкаго луга, далекая полоска лсовъ. И здсь, стоя посредин своей земли, онъ больше почувствовалъ, чмъ подумалъ, что никому ее не отдастъ.
— Стрлять буду, если придутъ…
Это такъ неожиданно сорвалось съ языка, что онъ удивленно оглянулся.
Разв это онъ?
Но вокругъ только нивы катились съ холма на холмъ.
Ему сдлалось стыдно. Фу, свинство какое! Сбросилъ картузъ и отеръ со лба пота, Неужели онъ мота бы дойти до этого? Конечно же, нтъ. Разв онъ въ состояніи пойти противъ себя, противъ всего, во что онъ врилъ, чего не скрывалъ? Такихъ, какъ онъ — кучка — и что они значатъ въ великомъ процесс жизни?
Нсколько засохшихъ листочковъ на зеленомъ праздник весны.
Конечно, грядкой лука и не проживешь, придется служить на старости лтъ.
Дв маленькія комнатки въ предмстьи. Жена сама готовитъ обдъ. Онъ ходитъ съ кошелемъ на базаръ. Ставь самоваръ. Аркадій!… Въ самомъ дл, уметъ-ли онъ поставить самоваръ? Надо научиться. Антоша и Лида заработаютъ на хлбъ, они молоды. А теб, Мышка., придется забыть о кремахъ и вкусныхъ косточкахъ.
Глупая Мышка будто обрадовалась такой перспектив. Прыгала ему на ногу и запачкала землею штаны. Но что тамъ штаны!
Ему даже пріятно было воображать себя бднымъ, забытымъ, стертымъ великимъ процессомъ. Онъ мученикъ, добровольно несущій свой крестъ… Ощущалъ, какъ его тло пріятно покрывается испариной, дыханіе чисто и легко, а сожалніе о себ какъ будто возбуждаетъ. Такой молодой и здоровый аппетитъ, просто на удивленье!
Догадаются ли только приготовить къ ужину молодыхъ шампиньоновъ такъ, какъ онъ любить: цленькіе, политые обильно сметаной, и освжить зеленымъ лучкомъ…
Надо было приказать Мотр. Чортъ возьми! Всегда эти исторіи возбуждаютъ его кровь, заставляютъ ее играть… Но, въ самомъ дл, случилось ли что-нибудь? Какія-то фантастическія похвальбы, глупыя угрозы. Он развются тотчасъ, стоитъ только побесдовать съ селомъ. Все останется попрежнему, тихо и мирно. Чтобы у него кто-нибудь отважился отобрать землю… У него? Ха-ха.!…
— Мышка, впередъ!
Однако, дома и не думали объ ужин.
Софья Петровна ждала его на балкон, и не усплъ онъ даже картузъ сбросить, какъ опанапустилась на него.
— Аркадій, у тебя есть дти!
Подъ ея глазами чернли круги.
— Ну, есть, милая.
— Тутъ не до шутокъ. Ты долженъ хать къ губернатору…
Аркадій Петровичъ вскинулъ плечами и отвернулся.
— Надо просить скоре прислать казаковъ.
— Прости, Соня, ты говоришь глупости.
— А что же, ожидать, чтобы мужики все отобрали?
— Ну, и заберутъ. Земля имъ принадлежитъ.
— Ты помшался на либеральныхъ идеяхъ. Если ты упорствуешь, я сама ихъ позову.
— Я не потерплю у себя казаковъ.
— Безъ нихъ не обойдешься.
— А я сдлаю скандалъ… я не знаю, что сдлаю… въ тюрьму сяду… въ Сибирь пойду…
— Аркадій, голубчикъ…
—… на каторгу пойду, а не допущу…
— Пойми же. Аркадій…
Онъ не хотлъ понимать. Разумется, кричалъ, весь красный и мокрый, топалъ ногами и такъ махалъ руками, словно передъ нимъ была не жена, а ненавистные казаки.
Такъ изъ разговора ничего не вышло, только ужинъ ему попортили. Тмъ больше, что забыли приготовить шампиньоны.
— А гд-же Антоша?
Антоши не было за ужиномъ. И изъ того, какъ смшалась Софья Петровна, сочиняя нчто нелпое, изъ того, какъ Лида сжимала губы, онъ догадался, что отъ него что-то скрываютъ.
Но ничего не сказалъ.
На другое утро Аркадій Петровичъ проснулся въ скверномъ настроеніи духа. Уже въ томъ, какъ Савка внесъ воду и съ грохотомъ поставилъ на умывальникъ, а, выходя, стукнулъ дверьми, онъ почувствовалъ неуваженіе къ себ.
‘Знаетъ, шельма, что мужики завтра отберутъ землю, а съ голышомъ нечего церемониться’…
Безъ аппетита сълъ завтракъ и отправился по хозяйству. Обошелъ садъ, амбары, у который, Мотря теперь кормила гусей, пустые хлвы, откуда изъ глубокихъ черныхъ отверстій шелъ дкій запахъ.
Кучеръ во двор мылъ фаэтонъ.
Потомъ заглянулъ на конюшню. Тамъ лошади топали и жевали овесъ, а у дверей конюшни лежала большая куча стараго навоза. Возл нея, опустивъ оглобли въ траву, дремала мокрая бочка съ водою.
— Ферапонтъ, перебрось-ка навозъ за конюшню! Набросалъ передъ дверьми,— словно на выставку…
Кучеръ разогнулъ спину и стоялъ, держа мокрую тряпку въ красныхъ рукахъ.
— Слушаю-съ!…
‘А вдь ни къ чему это’.— подумалъ Аркадій Петровичъ,— ‘однако, приказано’…
Мимо воротъ проходилъ Бондаришинъ и привтствовалъ пана. ‘Вишь, поклонился, едва приподнялъ шляпу’,— вскиплъ Аркадій Петровичъ,— ‘что я имъ теперь? Я имъ уже не,нуженъ…. Хамъ!’ — бросилъ сквозь зубы, глядя вслдъ Бондаришину.
Опустившись съ крыльца, отправлялся въ ежедневное плаваніе слпой адмиралъ подъ руку со своимъ ‘миноносцемъ’. Они прошли мимо, даже не замтивъ его.
‘И этотъ сегодня выступаетъ иначе’.— подумалъ Аркадій Петровичъ о миноносц.
‘Радуется — поди, бестія, что больше не будетъ пановъ’…
Аркадій Петровичъ отправился въ поле, какъ-то безъ всякой цли… Надвинулась туча…А вдь сно возятъ.’ — вспомнилъ онъ съ тревогою.
Большія капли упали уже на картузъ, на руки и на лицо. Запахло рожью. Думалъ, что надо вернуться, и не возвращался.
И вдругъ теплыя небесныя воды слетли на нивы въ тняхъ сизой тучи, но солнце сейчасъ-же гд-то невдалек зажгло веселую радугу, и дождь прекратился. Тяжелыя капли повисли на конопляхъ, надъ нивами поднялся легкій паръ. И Аркадій Петровичъ задымился отъ испареній. Но онъ не обрадовался: ему уже больше хотлось тучъ и дождя, чмъ солнца. ‘Чортъ возьми сно, пусть пропадаетъ!’…
Также безъ мысли, зачмъ?— вернулся во дворъ. Кучеръ все еще возился съ фаэтономъ. Куча навоза такъ же лежала у дверей конюшни, почернвшая отъ дождя.
Аркадій Петровичъ даже задрожалъ весь отъ злобы.
— Ферапонтъ! я что приказалъ? Десять разъ теб повторять? Маршъ, сейчасъ же къ навозу!…
Онъ поднялъ палку и, потрясая ею, рыкалъ въ направленіи конюшни, пока удивленный кучеръ лниво брался за вилы.
‘Это онъ нарочно’,— думалъ Аркадій Петровичъ.— ‘Что завтра будетъ, увидимъ, а сегодня я еще хозяинъ!’
Въ кабинет онъ немного успокоился. Сбросилъ верхнюю одежду и въ рубах легъ на кушетку.
‘Глупости. Стоитъ-ли такъ волноваться? Не все-ли равно, гд будетъ лежать навозъ?’
Ему немного стыдно стало передъ Ферапонтомъ.
Полежалъ молча, съ закрытыми глазами.
— А теперь что?
Открылъ глаза и посмотрлъ на потолокъ.
Отвта не было.
Широкимъ потокомъ лилось солнце въ венеціанское окно, въ сизой мути его кружились пылинки, въ столовой гремла посуда.
Накрывали на столъ. Аркадій Петровичъ невольно прислушивался. какъ тамъ стучали чьи-то каблуки, передвигались стулья, тонко звенло стекло. Все было, какъ всегда, жизнь шла будничнымъ, обычнымъ темпомъ, и странно было думать, что случится какая-то перемна. Однако, она должна была случиться. Это вливало двойственность въ его настроеніе. Опять собиралъ всякія тревожныя мелочи — нахальный видъ Савки, Ферапонтоно упрямство, неуваженіе къ нему встрчныхъ крестьянъ, и ему хотлось, чтобы неизвстное ‘завтра’ пришло, наконецъ, и поставило игру, острую и небезопасную. Какъ онъ будетъ держать себя завтра? Станетъ-ли стрлять и защищаться, или спокойно отдастъ мужикамъ земли?— Не зналъ. И въ томъ, что омъ этого досел не зналъ, помимо всякихъ теорій, таился интересъ къ неизбжному завтра. Вынулъ часы и посмотрлъ.
— Безъ десяти двнадцать,— сказалъ громко.— Значитъ,— пронеслось въ голов,— осталось меньше сутокъ.
Завтра… Вдругъ представилъ себ завтрашнее утро. Съ крикомъ соберется во дворъ все общество, бабы будутъ топко визжать поднимая ссору изъ-за земли… дти станутъ заглядывать въ окна и лазить по балкону, будто у себя дома…
Еще разъ вынулъ часы. Прошло четыре минуты. Фу-у-у!..
Поднялся съ кушетки, на разбитыхъ старческихъ ногахъ и подошелъ къ окну. Далеко, до самаго горизонта волновались на втр нивы, равнодушныя къ тому, кто будетъ владть ими, споконъ вку привыкшія только къ мужичьимъ рукамъ.
За обдомъ Антоши не было.
И опять кабинетъ. Опятъ отзывалась ‘дворянская кровь’, говорилъ разумъ, возвышала голосъ совсть, каждый по своему, а подъ всмъ этимъ только острое любопытство къ тому, что будетъ, и какъ оно будетъ.
Наполнилъ комнату дымомъ сигары, избороздилъ полъ петлями шаговъ, насытилъ воздухъ мыслями, а все же завтрашній день твердлъ въ немъ, какъ пуля, которую, не разрзавъ тла, никакъ не извлечь.
По двору промчался Антоша, запыленный на взмыленномъ кон, и слышно было, какъ онъ прошелъ прямо въ комнату къ Софь Петровн, а въ столовой стали приготовлять для него обдать.
‘Уже немного осталось… ночь и нсколько часовъ’… поглядывалъ на часы Аркадій Петровичъ.