Лорд Бэкон, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1837

История
Время на прочтение: 136 минут(ы)
Скачать в PDF

Маколей. Полное собраніе сочиненій.

Томъ III. Критическіе и историческіе опыты. 2-е исправленное изданіе.
Подъ общею редакціею Н. Л. Тиблена
Санктпетербургъ и Москва. Изданіе Книгопродавца-Типографа М. О. Вольфа. 1870
Переводъ подъ редакціею г. Бачинскаго

ЛОРДЪ БЭКОНЪ.

(Іюль 1837).

The Works of Fhancis Bacon, Lord Chancellor of England. А new Edition. By Basil Montagu, Esq. 16 vols 8-vo. London. 1825—1834. Сочиненія Франсиса Бэкона, лорда-канцлера Англіи. Новое изданіе, Базиля Монтэгю. 16 т. въ 8 д. Лондонъ, 1825—1834.

Мы приносимъ м-ру Монтегю сердечную благодарность нашу за это истинно-цнное произведеніе. Съ мнніями, которыя онъ заявляетъ, какъ біографъ, мы часто несогласны. Но о заслугахъ его, какъ собирателя матеріаловъ, изъ которыхъ образуются мннія, не можетъ быть никакого спора, и мы охотно сознаемся, что средствами къ опроверженію того, что мы можемъ считать только ошибками м-ра Монтэгю, мы въ значительно)! степени одолжены его подробнымъ и точнымъ изслдованіямъ.
Трудъ, употребленный на этотъ томъ, былъ трудомъ любви. Писатель, очевидно, влюбленъ въ свой предметъ. Этотъ предметъ, наполняющій его сердце, постоянно изливается изъ его устъ и изъ его пера. Кто знакомъ съ судилищами, въ которыхъ м-ръ Монтэгю подвизается съ такимъ искусствомъ и успхомъ, тому хорошо извстно, какъ часто онъ оживлялъ юридическій споръ, приводя какой-нибудь полный значенія афоризмъ или какую-нибудь блестящую иллюстрацію изъ ‘De Аидmentis’ или изъ ‘Novum Organum‘. Находящееся предъ нами ‘Жизнеописаніе‘, безъ сомннія, обязано значительной долей своихъ достоинствъ честному и благородному энтузіазму писателя. Это чувство возбуждало дятельность м-ра Монтэгю, поддерживало его неутомимость, вызвало все его остроуміе и краснорчіе, но, съ другой стороны,— мы должны сказать откровенно,— оно въ значительной степени исказило правильность его сужденія.
Мы никакъ не лишены сочувствія къ м-ру Монтагю, даже и въ томъ, что считаемъ его слабостью. Едва ли какое-либо заблужденіе иметъ боле права на снисходительность, какъ то, подъ вліяніемъ котораго человкъ приписываетъ всякое нравственное превосходство лицамъ, оставившимъ по себ несокрушимые памятники своей геніальности. Причины такого заблужденія лежатъ въ сокровеннйшихъ тайникахъ человческой природы. Вс мы склонны судить о другихъ сообразно производимому ими на насъ впечатлнію. Наша оцнка какого-нибудь характера всегда много зависитъ отъ того, какимъ образомъ характеръ этотъ дйствуетъ на собственные наши интересы и страсти. Мы находимъ труднымъ быть хорошаго мннія о томъ, кто противорчилъ или досаждалъ намъ, и готовы допустить всякое извиненіе порокамъ того, кто намъ полезенъ или пріятенъ. Это, кажется, одно изъ тхъ заблужденій, которымъ подверженъ весь родъ человческій и которыя могутъ быть лишь отчасти устранены опытностью и размышленіемъ. На язык Бэкона, это одно изъ idola tribus. Отсюда происходитъ, что о нравственной сторон человка, знаменитаго въ литератур или изящныхъ искусствахъ, современники часто, а потомство почти всегда, относятся съ необыкновенною благосклонностью. Свтъ извлекаетъ удовольствіе или пользу изъ произведеній такого человка. Даже и между современниками, число людей, страдающихъ отъ его личныхъ пороковъ, ничтожно въ сравненіи съ числомъ людей, для которыхъ таланты его составляютъ источникъ удовольствія. Въ нсколько лтъ исчезаютъ вс, кого онъ оскорбилъ. Но произведенія его остаются и служатъ источникомъ наслажденія для милліоновъ. Геній Саллюстія всегда съ нами. Но оскорбленные имъ нумидійцы и несчастные мужья, которые въ неумстные часы заставали его въ домахъ своихъ, забыты. Мы позволяемъ себ наслаждаться острою наблюдательностью Кларендона и трезвою величавостью его слога, пока въ историк забываемъ притснителя и ханжу. Фальставъ и Томъ Джонсъ пережили лпныхъ сторожей, которыхъ колотилъ Шекспиръ, и содержательницъ тавернъ, которыхъ надувалъ Фильдингъ. Великій писатель становится другомъ и благодтелемъ своихъ читателей, и они не могутъ судить о немъ иначе, какъ подъ обманывающимъ вліяніемъ дружбы и признательности. Всмъ намъ извстно, какъ неохотно допускаемъ мы справедливость какого-нибудь позорнаго разсказа о лиц, милостями котораго мы пользовались и общество котораго намъ понутру, какъ долго, боремся мы съ очевидностью, съ какимъ восторгомъ, когда Факты бываютъ неоспоримы, цпляемся мы за надежду, что есть какія-нибудь возможныя объясненія или смягчающія обстоятельства, которыя намъ неизвстны. Точно такое чувство питаетъ образованный человкъ къ великимъ умамъ прошлыхъ временъ. Долгъ его этимъ умамъ неисчислимъ. Они направили его къ истин. Они наполнили его умъ благородными и изящными образами. Они сопутствовали ему во всхъ превратностяхъ, были утшителями въ гор, помощниками въ болзни, товарищами въ одиночеств. Такого рода дружба не подвержена никакой опасности со стороны случайностей, отъ которыхъ другія привязанности слабютъ или разрываются. Время уходитъ, счастье измняетъ, характеры длаются раздражительными, связи, которыя казались ненарушимыми, ежедневно расторгаются изъ-за выгодъ, соперничества или капризовъ. Но ни одна изъ подобныхъ причинъ не можетъ вліять на тихую бесду нашу съ величайшими изъ умовъ человческихъ. Спокойное общеніе это не нарушается никакими ревнивыми или злобными чувствами. Это старые друзья, у которыхъ лицо никогда не мняется, которые всегда т же — въ богатств и въ бдности, въ слав и въ неизвстности. Съ умершими нтъ соперничества. Умершіе не могутъ для насъ измниться. Платонъ никогда не бываетъ угрюмъ. Сервантесъ никогда не бываетъ блажливъ. Демосенъ никогда не является не во-время. Данте никогда не засиживается у васъ долго. Никакое различіе политическихъ мнній не можетъ отчуждить Цицерона. Никакая ересь не можетъ возбудить отвращенія въ Боссюэт.
Итакъ, ничто не можетъ быть естественне того, что человкъ, одаренный впечатлительностью и воображеніемъ, проникается чувствомъ уваженія и любви къ великимъ людямъ, съ умами которыхъ онъ находится въ ежедневномъ общеніи. Но ничто не можетъ быть достоврне того, что люди эти не всегда заслуживали уваженіе и любовь. Нкоторые писатели, произведенія которыхъ будутъ до самыхъ отдаленныхъ временъ постоянно поучать и восхищать человчество, поставлены были въ такія положенія, что дйствія ихъ и побужденія такъ хорошо намъ извстны, какъ только дйствія и побужденія одного человка могутъ быть извстны другому,— и, къ сожалнію, поведеніе этихъ писателей было не всегда таково, чтобы могло заслужить одобреніе безпристрастнаго судьи. Но фанатизмъ преданнаго генію поклонника устоитъ противъ всякой очевидности ‘ всякихъ доказательствъ. Характеръ идола составляетъ для поклонника предметъ вры, а въ области вры не можетъ бытъ критики разума. Энтузіастъ держится своего предразсудка съ такимъ безграничнымъ легковріемъ и съ такимъ несовстливымъ усердіемъ, какія могутъ встрчаться лишь въ самыхъ пламенныхъ приверженцахъ религіозныхъ и политическихъ фикцій. Самыя ршительныя доказательства отвергаются, простйшія правила нравственности перетолковываются, обширные и важные отдлы исторіи искажаются цликомъ. Энтузіастъ уродуетъ факты со всею наглостью адвоката, смшиваетъ правду съ неправдою со всею ловкостью іезуита,— и все это единственно для того, чтобы человкъ, лежащій уже нсколько столтій въ своей могил, могъ быть представленъ въ лучшемъ свт, нежели заслуживаетъ.
Миддльтоново ‘Жизнеописаніе Цицерона‘ служитъ разительнымъ примромъ вліянія такого рода пристрастія. Никогда не было характера, который было бы легче разгадать, чмъ характеръ Цицерона. Никогда не было ума боле проницательнаго и боле способнаго въ критик, чмъ умъ Миддльтона. Біографъ непремнно создалъ бы превосходнйшую исторію одной изъ самыхъ занимательныхъ эпохъ, если бы внесъ въ оцнку дятельности любимаго имъ государственнаго человка хоть весьма малую долю той проницательности и строгости, которыя выказалъ при разбор высокихъ притязаній Епифанія и Юстина мученика {Conyers Middleton извстенъ какъ одинъ изъ самыхъ свободно-мыслящихъ теологовъ XVII вка. Въ спорахъ своихъ съ Бентли и въ сочиненіяхъ: ‘Eres Jnquiry into the Miraculous Powers of the Church’ и ‘Letter from Rome’, онъ подробно излагаетъ свои сомннія касательно чудотворныхъ свойствъ членовъ первыхъ христіанскихъ общинъ, на что и ссылается здсь Маколей.}. Но этотъ даровитйшій и ученйшій человкъ,
‘So wary held and wise,
That, as’t was said, he scarce received
For gospel what the church believed’, (*)
(*) Столь осторожный и умный,
Что, какъ разсказывали, врядъ ли считалъ
Евангеліемъ то, во что вровала церковь.
имлъ своего рода суевріе., Великій иконоборецъ былъ самъ идолопоклонникомъ. Великій Awocato del Diavolo, оспаривая съ немалымъ искусствомъ притязанія Кипріана и Аанасія на мсто въ календар, самъ сочинялъ лживую легенду въ честь св. Туллія. Онъ выставилъ образцомъ всякой добродтели человка, котораго талантовъ и познаній дйствительно никогда нельзя преувеличить и который отнюдь не былъ лишенъ привлекательныхъ качествъ, но всею душею котораго владли двическое тщеславіе и трусость. Поступки, для которыхъ самъ Цицеронъ, краснорчивйшій и искуснйшій изъ адвокатовъ, не йогъ изобрсти никакихъ оправданій, поступки, о которыхъ онъ съ угрызеніемъ совсти и стыдомъ упоминаетъ въ своей интимной переписк, выставляются его біографомъ какъ мудрые, добродтельные и геройскіе. Вся исторія той великой революціи, которая низвергла римскую аристократію, все положеніе партій, характеръ всякаго общественнаго дятеля — все тщательно изображается въ ложномъ свт, для того, чтобы составить нчто похожее на защиту самаго краснорчиваго и образованнаго триммера.
Лежащая предъ нами книга напоминаетъ намъ по временамъ ‘Жизнеописаніе Цицерона‘. Но между ними слдующее явное различіе. Д-ръ Миддльтонъ, очевидно, имлъ тревожное сознаніе неправоты своего дла и поэтому прибгалъ къ самымъ криводушнымъ уверткамъ, къ непростительнымъ искаженіямъ и утайк Фактовъ. Вра же м-ра Монтэгю искренна и слпа. Онъ не употребляетъ никакихъ хитростей. Онъ ничего не скрываетъ. Онъ представляетъ намъ факты въ полной увренности, что они произведутъ на умы наши то же впечатлніе, какое произвели на его умъ. Пристрастіе м-ра Монтэгю выказывается только тогда, когда на основаніи фактовъ онъ принижается разсуждать о побужденіяхъ, и тутъ, онъ оставляетъ самого Миддльтона далеко позади. Произведеніе его основано на предположеніи, что Бэкон былъ замчательно добродтельный человкъ. По дереву м-ръ Монтэгю судитъ о плод. Онъ вынужденъ разсказывать многіе поступки, которые,— будь они совершены кмъ-нибудь другимъ, кром Бэкона,— никому бы и не свилось защищать, поступки, которые объясняются тотчасъ и вполн, при предположеніи, что Бэконъ былъ человкомъ не особенно-строгихъ правилъ и не особенно-высокой нравственности, поступки, которые инымъ путемъ и не могутъ быть объяснены, если не прибгать къ какой-нибудь странной гипотез, не имющей и тни доказательствъ въ свою пользу. Но, по мннію м-ра Монтэгю, гипотеза вроятне, нежели то, чтобы герой его когда-нибудь совершилъ что-либо весьма дурное.
Этотъ способъ защищать Бэкона кажется намъ вовсе небэконовскимъ. Принять характеръ человка за извстное и потомъ изъ характера заключать о нравственномъ свойств всхъ поступковъ человка — есть образъ дйствій совершенно противоположный тому, который предлагается въ ‘Novum Organum‘. Ничто, мы уврены, не могло бы повести м-ра Монтэгю къ такимъ значительнымъ отступленіямъ отъ наставленій его учителя, кром особенной заботливости о чести послдняго. Мы изберемъ иной путь. Мы попытаемся, пользуясь цннымъ пособіемъ, доставленнымъ намъ м-ромъ Монтэгю, составить такое описаніе жизни Бэкона, которое давало бы читателямъ нашимъ возможность правильно оцнить его характеръ.
Едва ли нужно говорить, что Франсисъ Бэконъ былъ сынъ сэра Николая Бэкона, который, въ теченіе первыхъ 20-ти лтъ царствованія Елисаветы, былъ хранителемъ большой печати Англіи. Слава сына затмила славу отца. Но сэръ Николай былъ вовсе недюжинный человкъ. Онъ принадлежалъ къ тому разряду людей, которыхъ легче характеризовать гуртомъ, чмъ порознь, умы у которыхъ были сформированы одною системою образованія, которые принадлежали къ одному классу общества, къ одному университету, къ одной партіи, къ одной сект, къ одному управленію, и которые, въ дарованіяхъ, мнніяхъ, привычкахъ и судьбахъ своихъ, были до того похожи другъ на друга, что одна характеристика,— мы едва не сказали: одно жизнеописаніе,— можетъ въ значительной мр служить для нихъ всхъ.
Они были первымъ поколніемъ государственныхъ людей по профессіи, которыхъ произвела Англія. До нихъ раздленіе труда было въ этомъ отношеніи весьма несовершенно. Распорядителями общественныхъ длъ были, за малыми исключеніями, воины или духовенство,— воины, которыхъ грубая отвага не была руководима наукою и смягчена гуманностью,— духовенство, котораго знанія и способности посвящены были, по обыкновенію, на защиту тираніи и лжи. Готспуры, Невилли, Клиффорды — грубые, необразованные и неразсудительные, вносили въ совтъ свирпое и повелительное направленіе, которое пріобрли среди смутъ хищнической войны или мрачнаго бездйствія въ замкахъ, снабженныхъ гарнизономъ и обведенныхъ рвами. Съ другой стороны, являлся смиренный и хитрый прелатъ, свдущій во всемъ, что считалось тогда ученостью — пріучившійся въ школахъ владть словомъ и въ конфессіонал владть сердцами, рдко суеврный, но ловко умвшій вліять на суевріе другихъ, лживый, какъ естественно и долженъ быть лживъ человкъ, котораго профессія налагала на всякаго, ‘кто не былъ святымъ, необходимость быть лицемромъ, себялюбивый, какъ естественно и долженъ быть себялюбивъ человкъ, не имющій возможности связать себя семейными узами и не питающій надежды на законное потомство, боле преданный своему ордену, чмъ своему отечеству, и управлявшій государственными длами Англіи, постоянно бросая косвенный взглядъ на Римъ.
По возрастаніе богатства, успхи знанія и реформа религіи произведи великую перемну. Дворяне перестали 6ьдъ военачальниками, духовенство перестало владть монополіею знанія,— и появился новый и замчательный родъ государственныхъ дятелей.
Эти люди не происходили изъ тхъ классовъ, которые до того времени почти исключительно снабжали государство сановниками. Вс они были міряне, но вс были люди науки, люди мира. Они не были членами аристократіи. Они не наслдовали никакихъ титуловъ, никакихъ обширныхъ помстій, никакихъ полчищъ свиты, никакихъ укрпленныхъ замковъ. Однако они не принадлежали и къ нисшему классу, подобно тмъ людямъ, которыхъ завистливые къ власти дворянства государи возводили иногда изъ кузницы или чеботарни до высшихъ должностей въ государств. Вс они были джентльмены по рожденію. Вс они получили всестороннее образованіе. Замчательно, что вс они были членами того же университета. Два великія національныя средоточія науки тогда уже пріобрли тотъ характеръ, который каждый изъ нихъ сохраняетъ до сихъ поръ. По умственной дятельности и по готовности допускать улучшенія, перевсъ былъ тогда, какъ и понын, на сторон мене древняго и блестящаго учрежденія. Кембриджъ имлъ честь воспитывать тхъ знаменитыхъ протестантскихъ епископовъ, которыхъ Оксфордъ имлъ честь сожигать, и въ Кембридж образовались умы тхъ государственныхъ людей, которымъ преимущественно слдуетъ приписать прочное установленіе на свер Европы реформированной религіи.
Государственные люди, о которыхъ мы говоримъ, провели молодость свою среди безпрерывнаго шума теологическихъ споровъ. Мннія находились еще въ состояніи хаотической анархіи, перемшиваясь, раздляясь, подвигаясь, отступая. Иногда упорное изуврство консерваторовъ, казалось, готово было взять верхъ. Потомъ стремительный натискъ реформаторовъ двигалъ на мгновеніе все передъ собою. Тутъ опять сопротивляющаяся масса длала отчаянное усиліе, останавливала движеніе и медленно обращала его вспять. Шаткость, которая выказывалась въ то время въ англійскомъ законодательств и которую принято было приписывать своенравію и сил одной или двухъ личностей, была въ сущности шаткостью націи. Не въ одномъ только ум Генриха новое богословіе брало перевсъ сегодня, а завтра возстановлялось опять вліяніе уроковъ мани и законоучителя. Не въ одномъ только дом Тюдоровъ оппозиція жены раздражала мужа, сынъ расходился во мнніяхъ съ отцомъ, братъ преслдовалъ сестру, одна сестра преслдовала другую.- Принципы консерватизма и реформы вели свою борьбу въ каждой части общества, въ. каждой конгрегаціи, въ каждой школ, у очага каждой семьи, въ тайникахъ каждаго мыслящаго ума.
Среди этого-то броженія развились умы людей, которыхъ мы описываемъ. Они родились реформаторами. Они принадлежала отъ природы къ тому разряду людей, которые всегда образуютъ собою передовые ряды великаго умственнаго движенія. Поэтому, вс они и каждый изъ нихъ были протестантами. Въ дл религіи,— хотя и нтъ вовсе основанія сомнваться въ ихъ искренности,— они, однако, отнюдь не были ревнителями. Ни одинъ изъ нихъ не желалъ подвергать себя ни малйшему риску въ царствованіе Маріи. Ни одинъ изъ нихъ не содйствовалъ неудачной попытк Нортумберланда въ пользу его невстки. Ни одинъ изъ нихъ не участвовалъ въ отчаянныхъ замыслахъ Віатта. Они старались пріискать себ занятіе на материк, если же оставались въ Англіи, то слушали обдню и соблюдали постъ съ большою благопристойностью. Когда прошли эти мрачныя и опасныя времена, и корона перешла къ новому государю, тогда они взялись руководить реформою церкви. Но они дйствовали не съ запальчивостью богослововъ, а съ покойною ршимостью государственныхъ людей. Они дйствовали не такъ, какъ поступили бы люди, считавшіе римское богослуженіе системою, до того оскорбительною для божества и до того гибельною для души, что ее не слдовало допускать ни на одинъ часъ. Нтъ: они дйствовали какъ люди, которые считали спорные пункты между христіанами въ сущности неважными и которыхъ не удерживали никакія угрызенія совсти отъ исповданія — какъ они прежде это длали — католической вры Маріи, протестантской вры Эдуарда, или любой изъ многочисленныхъ посредствующихъ комбинацій, созданныхъ своенравіемъ Генриха или рабскою политикою Кранмира, изъ ученій обихъ враждебныхъ партій. Они разсудительно вглядывались въ положеніе длъ своей страны и континента, убждались въ направленіи общественнаго мннія — и тогда избирали свое мсто. Они становились во глав протестантовъ Европы и подвергали риску всю свою славу и вс свои богатства за успхъ своей партіи.
Нтъ надобности разсказывать, какъ ловко, какъ ршительно, какъ славно управляли они политикою Англіи въ теченіе послдующихъ лтъ, полныхъ событій, какъ они преуспли въ дл соединенія своихъ друзей и разъединенія своихъ враговъ, какъ они унизили гордость Филиппа, какъ они поддерживали непобдимый духъ Колиньи, какъ они освободили Голландію отъ тираніи, какъ они основали морское величіе своего отечества, какъ они перехитрили искусныхъ политиковъ Испаніи и укротили зврскихъ шотландскихъ предводителей. Нельзя отрицать, что они совершили много такихъ длъ, которыя справедливо навлекли бы на государственнаго человка нашего времени порицанія самаго серьезнаго свойства. Но если мы примемъ въ соображеніе состояніе нравственности въ ихъ время и безсовстный характеръ противниковъ, съ которыми приходилось бороться, то мы должны признать, что имена ихъ не безъ причины составляютъ и по настоящее время предметъ благоговнія для соотечественниковъ.
Безъ сомннія, въ ихъ умственныхъ и нравственныхъ свойствахъ было много различія. Но у нихъ было и сильное семейное сходство. Складъ ихъ умовъ былъ замчательно здравый. Ни одна особенная способность не была преимущественно развита, но цлое было равномрно проникнуто мужественнымъ здоровьемъ и крпостью. Они были людьми образованными. Умы ихъ, отъ природы и вслдствіе упражненій, были-хорошо приспособлены къ теоретическимъ изслдованіямъ. Больше обстоятельствами, нежели какимъ-нибудь сильнымъ стремленіемъ наклонностей, были они доведены до принятія значительнаго участія въ практической жизни. Однако никто въ практической жизни не былъ боле ихъ чистъ отъ недостатковъ исключительныхъ теоретиковъ и педантовъ. Никто не слдилъ внимательне за знаменіями времени. Никто не обладалъ большимъ практическимъ знаніемъ человческой природы. Политика ихъ вообще отличалась боле бдительностью, умренностью и стойкостью, нежели изобртательностью или духомъ предпріимчивости.
Складъ ихъ рчи, устной или письменной, соотвтствовалъ ихъ отличному смыслу. Краснорчіе ихъ было мене плодовито и мене замысловато, но гораздо чище и мужественне, нежели краснорчіе слдующаго поколнія. Это было краснорчіе людей, жившихъ съ первыми переводчиками Библіи и съ авторами Общаго Молитвенника. Оно было свтло, величаво, солидно и весьма слабо подернуто той аффектаціей, которая искажала слогъ талантливйшихъ людей послдующаго времени. Если — какъ это иногда случалось — эти государственные дятели были поставлены въ необходимость принимать участіе въ богословскихъ спорахъ, отъ которыхъ зависли тогда драгоцннйшіе интересы государства, то они исполняли это такъ, какъ будто вся жизнь ихъ проведена была въ духовныхъ академіяхъ и на конвокаціяхъ.
Въ нрав этихъ знаменитыхъ мужей было нчто, ограждавшее ихъ противъ обратившагося въ поговорку непостоянства какъ двора, такъ и толпы. Никакая интрига, никакой союзъ соперниковъ не могли лишить ихъ доврія государя. Ни одинъ парламентъ не вооружался противъ ихъ вліянія. Ни одна толпа не связывала ихъ именъ съ какимъ-нибудь ненавистнымъ притсненіемъ. Власть ихъ прекращалась только съ ихъ жизнью. Въ этомъ отношеніи судьба ихъ представляетъ въ высшей степени замчательную противоположность съ судьбою предпріимчивыхъ и блестящихъ политическихъ дятелей предшествовавшаго и слдовавшаго за ними поколнія. Борлей былъ министромъ въ продолженіе 40 лтъ. Сэръ Николай Бэконъ хранилъ большую печать боле 20 лтъ. Сэръ Вальтеръ Мельдмей былъ канцлеромъ казначейства 23 года. Сэръ Томасъ Смитъ былъ государственнымъ секретаремъ 18 лтъ, сэръ Франсисъ Вальсингамъ почти такъ же долго. Вс они умерли, занимая должности и пользуясь какъ общественнымъ уваженіемъ, такъ и королевскою милостью. Совершенно иною была судьба Вольсбя, Кромвелля, Норфолька, Сомерсета и Нортумберлаяда. Далеко иная была также судьба Эссекса, Рале и того, еще боле знаменитаго человка, жизнь котораго мы намрены разсмотрть.
Разъясненіе этого обстоятельства заключается, быть можетъ, въ девиз, который сэръ Николай Бэконъ выставилъ надъ входомъ въ свою залу въ Горгамбери: Mediocria firma. Правило это было постоянно присуще его уму и уму его сотоварищей. Они больше заботились о глубин закладки фундамента своей власти, нежели о возведеніи постройки до замчательной, но непрочной высоты. Ни одинъ изъ. нихъ не добивался быть единственнымъ министромъ. Ни одинъ изъ нихъ не возбуждалъ зависти чваннымъ выказываніемъ богатства и вліянія. Ни одинъ изъ нихъ не пытался затмить старинную аристократію королевства. Они не имли ребяческой любви къ титуламъ, характеризующей придворныхъ счастливцевъ того поколнія, которое предшествовало имъ, и того, которое слдовало за ними. Только одинъ изъ поименованныхъ нами людей сдланъ былъ перомъ, да и то онъ удовольствовался низшею степенью перства {Борлей.}. Что касается денегъ, то ни одинъ изъ нихъ не могъ, въ тотъ вкъ, по справедливости считаться алчнымъ. Нкоторые изъ нихъ даже и въ наше время заслужили бы славу высокаго безкорыстія. Ихъ врность государству была неподкупна. Ихъ частная нравственность была безукоризненна. Ихъ домашній бытъ былъ скроменъ и благоустроенъ.
Между этими государственными людьми сэръ Николай Бэконъ считался обыкновенно занимавшимъ мсто возл Борлея. Камденъ называлъ его: Sacris сопсііт alterum columen, а Джоржъ Бохананъ:
‘diu Britannici
Regni secundum columen’.
Второю женою сэра Николая и матерью Франсиса Бэкона была одна изъ дочерей сэра Антонія Кука, человка замчательной учености, бывшаго наставникомъ Эдуарда VI. Сэръ Антоній обращалъ значительное вниманіе на образованіе своихъ дочерей и дожилъ до поры ихъ блестящаго и счастливаго замужества. Ихъ классическія познанія длали ихъ замчательными даже между славившимися женщинами того вка. Катерина, впослдствіи леди Киллигру, писала латинскіе гекзаметры и пентаметры, которые съ честью могли бы явиться въ ‘Musae Etonenses‘. Мильдредъ, жену лорда Борлея, описываетъ Роджеръ Аскамъ какъ наилучшаго ученаго по части греческой литературы между молодыми женщинами Англіи, за исключеніемъ все-таки леди Дженъ Грей. Анна, мать Франсиса Бэкона, была замчательна, какъ лингвистъ и какъ теологъ. Она вела переписку по-гречески съ епископомъ Джюэлемъ и такъ врно перевела съ латинскаго его ‘Apologia‘, что ни онъ, ни архіепископъ Паркеръ не могли присовтовать ни одного измненія. Она перевела также съ тосканскаго рядъ проповдей Бернарда Окино о судьб и свободной вол. Фактъ этотъ тмъ боле любопытенъ, что Окино былъ однимъ изъ членовъ того маленькаго и неустрашимаго кружка итальянскихъ реформаторовъ, которые были одинаково преданы анаем въ Виттенберг, Женев, Цюрих и Рим и отъ которыхъ сопиніанская секта ведетъ свое начало.
Леди Бэконъ была, по тогдашнему времени, безспорно дамою высокаго образованія. Но мы не должны позволить себ впасть въ заблужденіе, полагая, что она и сестры ея были образованне многихъ изъ современныхъ намъ женщинъ. Касательно этого предмета существуетъ, кажется, много недоразумній. Мы часто слышали, какъ люди, желавшіе,— какъ желаютъ почти вс люди со смысломъ,— чтобы женщины получали высокое образованіе, съ восторгомъ говорили объ англійскихъ дамахъ XVI вка и соболзновали, что не могутъ найти теперь двицы, похожей на тхъ прекрасныхъ ученицъ Аскама и Эльмира, которыя за рукодліемъ своимъ сравнивали слогъ Исократа и Лизія и которыя, въ то время какъ звучали охотничьи рога и собаки заливались лаемъ, сидли въ уединенномъ терем, не сводя глазъ съ безсмертныхъ страницъ, повствующихъ о томъ, какъ кротко и твердо первый великій мученикъ умственной свободы взялъ чашу изъ рукъ своего плачущаго тюремщика. Но сожалнія эти имютъ, безъ сомннія, весьма мало основанія. Мы никакъ не желали бы унизить леди XVI вка или ихъ занятія. Но мы думаемъ, что люди, превозносящіе этихъ женщинъ на счетъ нашего времени, упускаютъ изъ-виду одно весьма замтное и весьма важное обстоятельство. Во времена Генриха VII и Эдуарда VI, человкъ, не читавшій по-гречески или по-латыни, не могъ читать ничего, или почти ничего. Итальянскій языкъ былъ единственнымъ новйшимъ языкомъ, имвшимъ кое-что достойное назваться литературою. Вс цнныя книги, существовавшія тогда на мстныхъ нарчіяхъ Европы, едва-ли заняли бы одну полку. Англія не имла еще драмъ Шекспира и ‘Королевы волшебницъ’, Франція — ‘Опытовъ’ Монтэня, Испанія — ‘Донъ-Кихотах. Осматривая хорошо снабженную библіотеку, много ли можемъ мы найти англійскихъ или французскихъ книгъ, существовавшихъ въ то время, когда воспитывались леди Дженъ Грей и королева Елисавета? Чоусеръ, Гауеръ, Фруассаръ, Коминъ, Рабле составляютъ почти весь каталогъ. Поэтому было безусловно необходимо, чтобы женщина или оставалась вовсе безъ образованія, или получала образованіе классическое. И дйствительно, безъ знанія одного изъ древнихъ языковъ, никто не могъ имть яснаго понятія о томъ, что происходило въ политическомъ, литературномъ и религіозномъ мір. Латинскій языкъ въ XVI ст. былъ всмъ тмъ,— и даже больше,— чмъ былъ французскій въ XVIII. Латинскій былъ языкомъ дворовъ, какъ и языкомъ школъ. Онъ былъ языкомъ дипломатіи, онъ былъ языкомъ богословской и политической полемики. Будучи языкомъ, установившимся въ то время, какъ живые языки постоянно колебались, и будучи извстенъ всему ученому и образованному міру, онъ длался языкомъ почти каждаго писателя, стремившагося къ обширной и прочной слав. Человкъ, не свдущій въ этомъ язык, былъ лишенъ всякаго знакомства не только съ Цицерономъ и Виргиліемъ, не только съ громадными трактатами о каноническомъ прав и богословскихъ ученіяхъ, во и съ самыми занимательными мемуарами, государственными бумагами и памфлетами своего времени, мало того — даже съ самыми любимыми поэтическими произведеніями и самыми популярными сатирическими шутками, которыя были сочиняемы на преходящія, временныя темы: съ поздравительными стихами Боханана, съ ‘діалогами’ Эразма, ‘съ посланіями’ Гуттена.
Теперь уже не то. Вс политическіе и религіозные споры ведутся на новйшихъ языкахъ. Древнія нарчія употребляются только при объясненія древнихъ авторовъ. Великія произведенія геніевъ Аинъ и Рима все еще остаются, правда, тмъ, чмъ и были. Но хотя ихъ безусловная цнность осталась та же, цнность ихъ относительная,— при сравненіи со всею массою умственныхъ богатствъ, которыми обладаетъ человчество,— постоянно понижалась. Они составляли все умственное сокровище нашихъ предковъ. Они составляютъ лишь часть нашихъ сокровищъ. Надъ чьей трагедіей могла бы плакать леди Дженъ Грей, надъ чьей комедіей могла бы она смяться, еслибъ древніе драматическіе писатели не были въ ея библіотек? Новйшій читатель можетъ обойтись безъ ‘Эдипа’ и ‘Медеи‘, когда у него есть ‘Отелло’ и ‘Гамлетъ‘. Если онъ ничего не знаетъ о Пиргополиняс и Трасо, зато онъ коротко знакомъ и съ Бабадилемъ, и съ Бессомъ, и съ Пистолемъ, и съ Пароллесомъ. Если онъ не иметъ возможности наслаждаться прелестною ароніею Платона, зато можетъ найти нкоторое вознагражденіе въ ироніи Паскаля. Если ему недоступно ‘Nephelococcygia’, то онъ можетъ найти убжище въ Лиллипут. Мы надемся, что не будемъ обвинены въ недостатк почтенія къ тмъ великимъ націямъ, которымъ человческій родъ обязанъ искусствомъ, наукою, изящнымъ вкусомъ, гражданскою и умственною свободою,— если скажемъ, что фондъ, завщанный вамъ ими, былъ такъ старательно употребленъ въ дло, что наросшіе проценты превышаютъ теперь капиталъ. Мы полагаемъ, что книги, написанныя на языкахъ западной Европы, въ теченіе послднихъ 250 лтъ,— включая, разумется, переводы съ древнихъ языковъ,— превосходятъ по цнности вс книги, существовавшія на свт въ начал этого періода. Съ новйшими европейскими языками англичанки знакомы, по крайней мр, такъ же хорошо, какъ и англичане. Поэтому, когда мы сравниваемъ познанія леди Джинъ Грей съ познаніями образованной молодой женщины нашего времени, мы не колеблемся признать превосходство за послдней. Мы надемся, что читатели наши простятъ это отступленіе. Оно длинно, но едва ли можетъ быть названо неумстнымъ, если направлено къ убжденію читателей въ ошибочности ихъ мннія, будто бы пра-пра-бабушки ихъ пра-пра-бабушекъ были боле образованными женщинами, нежели ихъ сестры и жены.
Франсисъ Бэконъ, младшій сынъ сэра Николая, родился въ Іоркъ-Гауз, мстопребываніи своего отца, на Странд, 22 января 1561 года. Здоровье Франсиса было весьма слабое, и этому обстоятельству могутъ отчасти быть приписаны ранняя серьезность и любовь къ усидчивымъ занятіямъ, отличавшія Франсиса отъ другихъ мальчиковъ. Всмъ извстно, какъ преждевременное развитіе ума Бэкона и важность его поступи тшили королеву, и какъ она обыкновенно называла его своимъ молодымъ лордомъ-хранителемъ печати. Разсказываютъ, что еще въ дтств онъ украдкою уходилъ отъ свои.р’ товарищей къ одному своду въ St. James’s Fields, для изслдованія причины особеннаго эхо, которое онъ тамъ замтилъ. Достоврно, что на двнадцатомъ году отъ роду онъ занимался уже весьма замысловатыми изслдованіями по части фокусовъ,— вещью, заслуживающею, по справедливому замчанію профессора Дога ль да Стьюарта, гораздо большаго вниманія со стороны философовъ, нежели какимъ она когда-либо пользовалась. Все это мелочи, Но знаменитость, которой впослдствіи достигъ, Бэконъ, длаетъ ихъ интересными.
На тринадцатомъ году онъ поступилъ въ Trinity College въ Кэмбридж. Это знаменитое учебное заведеніе пользовалось особеннымъ расположеніемъ лорда-казначея и лорда-хранителя печати, и въ письм, помченномъ ровно мсяцъ спустя по поступленіи туда Франсиса Бэкона, всенародно признало пользу, пріобртенную отъ покровительства лордовъ. Директоромъ коллегіи былъ Витгифтъ, впослдствіи архіепископъ кентерберійскій, человкъ ограниченнаго ума, низкаго и деспотическаго характера, священникъ, достигшій власти подобострастіемъ и лестью и употреблявшій власть эту на преслдованіе какъ тхъ, которые соглашались съ Кальвиномъ на счетъ церковнаго управленія, такъ и тхъ, которые не соглашались съ Кальвиномъ касательно ученія объ отверженіи. Онъ былъ тогда въ состояніи куколки, превращающейся изъ червячка въ крылатаго дракона, чмъ-то въ род промежуточнаго коротышки между льстецомъ и гонителемъ. Считая необходимымъ расточать лесть предъ министрами, онъ вознаграждалъ себя за то разными мелочными деспотическими распоряженіями въ училищ. Несправедливо однако было бы отказать ему въ похвал за важную услугу, оказанную имъ около этого времени просвщенію. Онъ энергически возсталъ противъ тхъ, которые желали поставить Trinity College въ зависимость отъ Вестминстерскаго училища, и этимъ поступкомъ,— единственнымъ, сколько намъ помнится, хорошимъ поступкомъ въ его долгой общественной жизни,— онъ спасъ лучшее учебное заведеніе въ Англіи отъ постыдной участи King s College и New College.
Утверждали нердко, что Бэконъ еще въ коллегіи задумалъ тотъ великій умственный переворотъ, съ которымъ неразлучно соединено его имя. Свидтельства объ этомъ, однако, едва ли достаточны для доказательства въ сущности столь невроятной вещи, чтобы, даже въ такомъ мощномъ и дятельномъ ум, могъ такъ рано составиться какой-нибудь опредленный планъ подобнаго рода. Достоврно, что посл трехлтняго пребыванія въ Кэмбридж, Бэконъ вышелъ оттуда, унося съ собою глубокое презрніе къ господствовавшему тамъ методу ученія, твердое убжденіе, что система академическаго образованія въ Англіи радикально дурна, справедливое презрніе къ пустякамъ, на которые послдователи Аристотеля тратили свои силы, и не слишкомъ большое уваженіе къ самому Аристотелю.
На шестнадцатомъ году отъ рожденія Бэконъ постилъ Парижъ и пробылъ тамъ нсколько времени, подъ попеченіемъ сэра Аміаса Полета, посланника Елисаветы при французскомъ двор, даровитйшаго и честнйшаго изъ многихъ достойныхъ людей, которыхъ она умла отличить. Франція была тогда въ жалкомъ и тревожномъ состояніи. Гугеноты и католики напрягали вс свои силы для самой жестокой и продолжительной борьбы, между тмъ какъ государь, обязанность котораго была защищать и обуздывать об стороны, до того унизился своими пороками и безразсудствами, что не имлъ вліянія ни на одну изъ нихъ. Бэконъ объхалъ однако, нкоторыя провинціи и, кажется, провелъ нсколько времени въ Поатье. Многое доказываетъ, что во время своего пребыванія на материк онъ не оставлялъ литературныхъ я ученыхъ занятій. Но вниманіе его было, кажется, преимущественно, обращено на статистику и дипломатію. Онъ написалъ въ это время свои ‘Замтки о положеніи Европы’, напечатанныя въ собраніи его сочиненій. Онъ внимательно изучалъ искусство разбирать секретные шифры и изобрлъ одинъ шифръ дотого замысловатый, что нсколько лтъ спустя призналъ его достойнымъ занять мсто въ сочиненіи: ‘De Augmentis’. Получивъ среди этихъ занятій, въ феврал 1580 года, извстіе о внезапной кончин отца, онъ тотчасъ возвратился въ Англію.
Это событіе разрушило надежды Бэкона. Молодому человку желательно было получить обезпеченіе, которое дало бы ему возможность посвятить себя литератур и политик. Онъ обратился съ просьбою о томъ къ правительству, и страннымъ кажется, что просьба его осталась тщетною. Желанія его были умрены. Наслдственныя права его на занятіе мста въ администраціи были значительны. Королева знала его лично и съ благопріятной стороны. Дядя его былъ первымъ министромъ, а самъ Бэконъ обладалъ такими способностями, что всякій министръ охотно бы принялъ его на государственную службу. Не смотря однако на все это, поиски его были безуспшны. Дло въ томъ, что семейство Сесилей не любило Бэкона и длало все, допускаемое приличіемъ, чтобы не давать ему возвыситься. Нтъ никакихъ данныхъ, по которымъ можно было бы судить, что Бэконъ заслужилъ чмъ-нибудь подобную нелюбовь, да а нисколько не вроятно, чтобы человкъ кроткаго отъ природы нрава, вжливый въ обращеніи, всю жизнь свою весьма тщательно заботившійся о своей карьер и въ которомъ опасеніе оскорбить сильнаго доходило даже до предосудительной крайности,— чтобы такой человкъ могъ возбудить справедливое противъ себя неудовольствіе въ родственник, имвшемъ возможность или оказать ему важную услугу, или ршительно повредить. Вотъ, до нашему мннію, настоящее объясненіе этого Факта. Робертъ Сесиль, второй сынъ лорда-казначея, былъ только нсколькими мсяцами моложе Бэкона. Онъ получилъ самое тщательное образованіе, былъ еще въ дтств посвященъ въ тайны дипломатіи и придворныхъ интригъ и теперь готовился выступить на поприще публичной дятельности. Самымъ задушевнымъ желаніемъ Борлея было- передать власть свою преемственно этому любимому сыну. Но даже отеческое пристрастіе Борлея не помшало ему замтить, что Робертъ, при всхъ своихъ познаніяхъ и дарованіяхъ, не могъ выдержать соперничества со своимъ двоюроднымъ братомъ Франсисомъ. Вотъ, по нашему мннію, единственное, раціональное объясненіе поведенія лорда-казначея. М-ръ Монтэгю боле снисходителенъ. Онъ полагаетъ, что Борлей дйствовалъ подъ вліяніемъ лишь привязанности къ своему племяннику и ‘мало былъ расположенъ поощрять въ немъ привычку надяться на другихъ боле, чмъ на самого себя, и пускаться по сыпучимъ веснамъ политики, мсто того, чтобъ набрать врное поприще адвоката.’ Если таковы были убжденія Борлея, то страннымъ покажется, какъ могъ онъ дозволить своему сыну пуститься на сыпучіе пески, отъ которыхъ такъ заботливо предостерегалъ своего племянника. Но дло въ томъ, что, если Борлей былъ такъ расположенъ, то онъ легко бы могъ доставить Бэкону хорошее обезпеченіе, неподверженное никакому риску. Но извстно, что онъ выказалъ такъ же мало расположенія къ доставленію своему племяннику возможности жить изъ профессіи, какъ и къ доставленію ему возможности жить безъ профессіи. Мы нисколько не сомнваемся, что и самъ Бэконъ объяснялъ поведеніе своихъ родныхъ завистью къ его способностямъ. Въ письм въ Вильерсу, писанномъ нсколькими годами позже, находимъ слдующія выраженія: ‘Покровительствуй, поощряй и возвышай людей способныхъ во всхъ родахъ, степеняхъ и званіяхъ. Во времена Сесилей,— какъ отца, такъ и сына,— способныхъ людей умышленно и съ намреніемъ притсняли.’
Каковы бы ни были побужденія Ворлея,— намреніе его было неизмнно. Просьбы, съ которыми Франсисъ обращался къ дяд и тетк, были усердны, покорны и почти подобострастны. Онъ былъ образованнйшимъ и подававшимъ самыя блестящія надежды молодымъ человкомъ своего времени. Отецъ его былъ шуриномъ, полезнйшимъ сотрудникомъ и ближайшимъ другомъ министра. Но вс эти обстоятельства ни къ чему не послужили бдному Франсису. Волею-неволею онъ принужденъ былъ приняться за изученіе законовъ. Онъ поступилъ въ Gray’s Inn, гд и трудился въ неизвстности нсколько лтъ.
Трудно сказать, до чего могли простираться пріобртенныя имъ познанія въ юриспруденціи. Человку съ его дарованіями было, конечно, не трудно пріобрсти ту весьма умренную долю техническаго знанія, которое, въ соединеніи съ быстротою соображенія, тактомъ, находчивостью, остроуміемъ, краснорчіемъ и знаніемъ свта, бываетъ достаточнымъ для доставленія адвокату величайшей извстности по его части. Мнніе, высказанное однажды объ немъ королевою Елисаветою, было, ваяется, всеобщимъ мнніемъ. ‘Бэконъ, сказала она, обладаетъ большимъ умомъ и обширными познаніями, но по части законовднія онъ не глубокій знатокъ’. Мы подозрваемъ, что семейство Сесилей старалось изподтишка всми силами распространять подобное мнніе. Кокъ, съ свойственною ему злопамятностью и наглостью, провозглашалъ его открыто. Люди охотне всего врятъ слухамъ, которые унижаютъ геній и утшаютъ зависть сознающей себя посредственности. Для безтолковаго первокласснаго адвоката, предшественника того, который, сто пятьдесятъ лтъ спустя, ‘качалъ головою, когда заходила рчь объ ум Моррея,’ было, должно быть, невыразимо утшительно знать, что глубочайшій мыслитель и образованнйшій ораторъ вка весьма несовершенно знакомъ былъ съ закономъ касательно bastard eign и mulier puisn и смшивалъ право собственности на рыболовство съ общимъ правомъ рыболовства. (Right of free fischery и right of common of piscary).
Извстно, что ни одинъ человкъ въ томъ вк, или даже полтораста лтъ спустя, не былъ знакомъ лучше, Бэкона, съ Философіею права. Техническихъ его познаній, при его удивительныхъ способностяхъ и вкрадчивой ловкости, было совершенно достаточно для доставленія ему кліентовъ. Онъ поднялся весьма быстро на этомъ поприщ и вскор сталъ надяться быть призваннымъ къ ршетк. По этому случаю онъ обратился къ лорду Борлею, но получилъ грубый отказъ. О причинахъ этого отказа мы можемъ въ нкоторой степени судить по дошедшему до насъ отвту Бэкона. Кажется, что старый лордъ, котораго характеръ отъ лтъ и подагры нисколько не измнился къ лучшему и который любилъ выказывать свое нерасположеніе къ блестящимъ и остроумнымъ молодымъ людямъ возникавшаго поколнія, воспользовался этимъ случаемъ, чтобы сдлать Франсису строгій выговоръ за его тщеславіе и недостатокъ уваженія къ старшимъ. Франсисъ, самымъ почтительнымъ тономъ, благодарилъ лорда-казначея за урокъ и общалъ имъ воспользоваться. Между тмъ посторонніе были мене несправедливы къ молодому юристу, чмъ его ближайшій родственникъ. На двадцать-шестомъ году своей жизни онъ сдлался старшиною своей корпораціи, а чрезъ два года посл того былъ назначенъ докладчикомъ (Leant reader). Наконецъ въ 1590 году онъ впервые получилъ нкоторый признакъ расположенія къ нему двора. Онъ присягнулъ на званіе экстраординарнаго королевскаго адвоката. Но это почетное отличіе не доставляло никакой денежной выгоды. Онъ, поэтому, продолжалъ хлопотать у своихъ сильныхъ родственниковъ о мст, которое дало бы ему возможность жить безъ рабскаго труженничества на своемъ поприщ. Съ терпніемъ и кротостью, доходившими, кажется, до низости, переносилъ онъ угрюмыя выходки дяди я насмшливыя замчанія двоюроднаго брата, направленныя противъ умозрителей, погруженныхъ въ философскія мечты и черезъ-чуръ умныхъ для того, чтобы быть въ состояніи исполнять обязанности государственной службы. Наконецъ Сесили расщедрились и доставили ему кандидатство на должность регистратора въ Звздной палат. Это было мсто доходное, но какъ протекло много лтъ прежде, чмъ оно ему досталось, то онъ все-таки былъ въ необходимости добывать себ насущный хлбъ.
Въ парламент, собранномъ въ 1593 году, Бэконъ засдалъ какъ членъ отъ Миддльсскскаго графства, и вскор пріобрлъ славу дебатера. Изъ немногихъ уцлвшихъ рчей его легко замтить, что он отличались тою же сжатостью выраженія и богатствомъ мыслей, которыя находимъ въ его сочиненіяхъ, и что обширныя познанія его въ литератур и исторіи давали ему возможность занимать своихъ слушателей чрезвычайнымъ разнообразіемъ иллюстрацій и намековъ, которые обыкновенно употреблялись удачно и кстати, но которые, вроятно, не мене пришлись бы по вкусу тому вку, хотя бы были и такими, какіе въ настоящее время считались бы ребяческими или педантскими. Очевидно также, что онъ,— какъ и слдовало ожидать,— былъ совершенно чуждъ недостатковъ, встрчаемыхъ обыкновенно у адвоката, который, достигнувъ извстности на своемъ поприщ, поступаетъ въ палату общинъ, что онъ имлъ привычку разсматривать всякій важный вопросъ не въ отдльныхъ его частяхъ, а въ цломъ, что онъ мало пускался въ утонченности, и что въ разсужденіяхъ его виднъ былъ скоре обширный, чмъ тонкій умъ. Бэнъ Джонсонъ, самый безукоризненный судья, описалъ краснорчіе Бэкона словами, которыя не мшаетъ повторить, хотя они часто уже приводились. ‘Въ мое время случился знаменитый ораторъ, рчь котораго была полна достоинства. Гд онъ могъ обойтись безъ насмшки, языкъ его благородно выражалъ порицаніе. Никогда и никто не говорилъ съ большею ясностью, съ большею сжатостью, съ большимъ всомъ, и не допускалъ въ рчахъ своихъ меньше пустоты и празднословія. Каждая часть его рчи имла своего рода красоту. Слушатели его не могли кашлянуть или отвести отъ него глазъ — безъ потери. Говоря, онъ господствовалъ и длалъ судей, по своему усмотрнію, то сердитыми, то довольными. Никто лучше его не владлъ ихъ страстями. Вс слушавшіе его боялись только того, чтобы онъ не пересталъ говорить’. Такъ какъ здсь упоминается о судьяхъ, то можно бы подумать, что Джонсонъ слышалъ Бэкона только у судейской ршетки. Дйствительно, мы думаемъ, что палата общинъ была въ то время почти недоступна для постороннихъ лицъ.
Невроятно, чтобы человкъ съ такою тонкою наблюдательностью, какъ Бэконъ, сталъ говорятъ въ парламент точно такъ же, какъ говорилъ въ суд королевской скамьи. Но прелесть камеры и языкъ имли, должно быть, иного общаго у королевскаго адвоката и у представителя шира.
Баковъ попытался играть трудную роль въ политик. Онъ желалъ быть въ одно и то же время любимцемъ двора и любимцемъ толпы. Еслибъ кому-либо могла удасться подобная попытка, то, конечно, можно было ожидать, что человкъ съ такими рдкими дарованіями, съ разсудкомъ, такъ рано созрвшимъ, съ такимъ покойнымъ характеромъ и съ такими пріятными манерами успетъ въ этомъ. И дйствительно, онъ не совсмъ потерплъ неудачу. Однажды, впрочемъ, онъ предался порыву патріотизма, за который поплатился долгимъ и горькимъ раскаяніемъ и котораго никогда боле не осмлился повторить. Дворъ требовалъ большихъ денежныхъ субсидій и притомъ со скорою уплатою. Отрывки Бэконовой рчи дышатъ духомъ Долгаго парламента
‘Прежде чмъ все это будетъ уплачено,— сказалъ онъ,— джентльмены должны продать свою серебряную посуду, а фермеры мдную, что же касается до насъ, то мы находимся здсь не для того, чтобы слегка ощупывать раны государства, а для того, чтобы ихъ изслдовать. Опасности заключаются въ слдующемъ. Вопервыхъ, мы возбудимъ неудовольствіе и подвергнемъ риску безопасность ея величества, которая должна основываться боле на любви народа, чмъ на его богатств. Вовторыхъ, допустивъ это въ подобномъ случа, другіе государи станутъ потомъ требовать того же, такъ что мы примемъ дурной прецедентъ для себя и для своихъ потомковъ, исторія же убждаетъ насъ, что англичане мене всхъ другихъ народовъ способны подчиняться, унижаться или быть произвольно облагаемы податьми’. Королева и ея министры въ высшей степени оскорбились подобнымъ выраженіемъ общественнаго мннія. Дйствительно, надменные и вспыльчивые Тюдоры нердко посылали въ Тоуэръ честныхъ членовъ палаты общинъ за гораздо меньшія вещи. Молодой патріотъ унизился до самыхъ подлыхъ извиненій. Онъ заклиналъ лорда-казначея быть сколько-нибудь милостивымъ къ своему бдному слуг и свойственнику. Онъ оплакивалъ свое положеніе передъ лордомъ хранителемъ печати въ письм, которое можетъ стать наряду съ самымъ недостойнымъ изъ посланій Цицерона, писанныхъ имъ во время изгнанія. Урокъ не пропалъ даромъ: Бэконъ никогда боле не провинился подобнымъ образомъ.
Тутъ онъ убдился, что нечего разсчитывать на покровительство тхъ сильныхъ родственниковъ, у которыхъ онъ добивался его съ такой покорной настойчивостью въ продолженіе двнадцати лтъ, и обратилъ свои взоры въ иную сторону. Между царедворцами Елисаветы появился было въ послднее время новый любимецъ, молодой, знатный, богатый, образованный, краснорчивый, храбрый, великодушный, честолюбивый, любимецъ, получавшій отъ сдовласой королевы такіе знаки вниканія, какихъ она врядъ ли удостоивала Лвистира въ пору страстей, любимецъ, бывшій въ одно и то же время украшеніемъ двора и кумиромъ Сити, общимъ покровителемъ литераторовъ и воиновъ и общимъ убжищемъ гонимыхъ католиковъ я гонимыхъ пуританъ. Разсчетливая осторожность, способствовавшая Борлею направлять свой путь среди столькихъ опасностей, и обширная опытность, пріобртенная имъ въ столкновеніяхъ съ двумя поколніями товарищей и соперниковъ, казались едва достаточными для поддержанія его въ этомъ новомъ совмстничеств, — а Робертъ Сесиль изнемогалъ отъ страха и зависти при вид возраставшей славы и вліянія Эссекса.
Хотя исторія партій, раздлявшихъ дворъ и кабинетъ Елисаветы къ концу ея царствованія, весьма назидательна, но отнюдь не пріятна и не занимательна. Об партіи прибгали къ средствамъ, обычнымъ у безсовстныхъ государственныхъ людей, и ни одна изъ нихъ не имла и даже не думала имть въ виду какую-нибудь серьезную цль. Общество отдыхало тогда посл одного большаго напряженія и собиралось съ силами для другаго. Сильный и страшный порывъ, съ которымъ человческій умъ стремился впередъ на поприщ истины и свободы, въ теченіе пятидесяти лтъ, послдовавшихъ за отдленіемъ Лютера отъ римской церкви, уже прошелъ. Между протестантизмомъ и папизмомъ установился почти тотъ же рубежъ, какой существуетъ и понын. Англія, Шотландія и сверныя королевства были на одной сторон, Ирландія, Испанія, Португалія, Италія на другой. Межа проходила, какъ проходитъ и теперь, чрезъ средину Нидерландовъ, Германіи и Швейцаріи, раздляя провинцію отъ провинціи, курфиршество отъ курфиршества, кантонъ отъ кантона. Францію можно было считать страною, въ которой споръ еще не былъ ршенъ. Съ того времени оба вроисповданія могли сдлать немногимъ больше, какъ удержать за собою свои мста. Незначительныя случайныя вторженія, пожалуй, бывали, но общая граница оставалась та же. Въ продолженіе двухсотъ-пятидесяти лтъ ни одно большое общество не возстало какъ одинъ человкъ и не освободилось однимъ могучимъ усиліемъ отъ вковаго суеврія. Это зрлище было обыкновеннымъ въ XVI столтіи. Почему же оно перестало быть такимъ же? Почему за такимъ сильнымъ движеніемъ послдовало такое продолжительное спокойствіе? Реформатское ученіе не мене ладитъ съ разумомъ и откровеніемъ теперь, чмъ прежде. Общественное мнніе, конечно, не мене просвщенно теперь, чмъ прежде. Почему же протестантизмъ, увлекавшій все за собою во времена сравнительно слабйшей цивилизаціи и меньшей свободы, не сдлалъ примтныхъ успховъ въ вкъ умствованія и терпимости, почему Лютеры, Кальвины, Ноксы и Цвингли не оставили вовсе преемниковъ, почему въ теченіе двухъ съ половиною вковъ перешло отъ римской церкви мене прозелитовъ, чмъ сколько ихъ иногда привлекалось въ одинъ годъ во времена Реформаціи? Вотъ вопросъ, всегда казавшійся намъ однимъ изъ любопытнйшихъ и занимательнйшихъ въ исторіи. Быть можетъ, мы попытаемся разршить его при какомъ-нибудь другомъ случа. Теперь же достаточно сказать, что къ концу царствованія Елисаветы протестантская партія,— говоря языкомъ Апокалипсиса,— оставила прежнюю любовь свою и перестала творить прежнія дла свои {Гл. II, 4—5.}.
Великая борьба XVI вка кончилась. Великая борьба XVII еще не начиналась. Исповдниковъ временъ Маріи уже не было въ живыхъ. Члены Долгаго парламента находились еще въ колыбели. Паписты потеряли всякую власть въ государств. Пуритане не достигли еще сколько-нибудь грозныхъ размровъ власти.. Правда, что ученый, близко знакомый съ исторіею слдующаго поколнія, можетъ легко распознать въ дйствіяхъ послднихъ парламентовъ Елисаветы зародышъ великихъ и вчно памятныхъ событій. Но для глазъ современника ничего этого не было замтно. Дв партіи честолюбцевъ, боровшихся за власть, не расходились во мнніяхъ ни по одному важному общественному вопросу. Об он принадлежали къ установленной церкви. Об изъявляли неограниченную преданность королев. Об одобряли войну съ Испаніею. Сколько намъ извстно, нтъ основаніи думать, чтобы он расходились во взглядахъ относительно престолонаслдія. Конечно, ни одна изъ партій не имла въ виду никакой важной, преобразовательной мры. Ни одна изъ нихъ не пыталась облегчить какую-нибудь общественную тягость. Самая ненавистная и гибельная тягость, подъ которою страдала тогда нація, служила источникомъ выгодъ для обихъ партій и отстаивалась обими съ равнымъ усердіемъ. Ралею была предоставлена монополія картъ, Эссексу — монополія сладкихъ винъ. Въ сущности единственнымъ поводомъ къ распр между партіями было то, что он не могли согласиться на счетъ распредленія между собою власти и права раздачи должностей.
Въ политическомъ поведеніи Эссекса ничто не даетъ ему права на уваженіе, а сожалніе, съ которымъ мы взираемъ на его преждевременный и ужасный конецъ, слабетъ при мысли, что онъ рисковалъ жизнью и состояніемъ своихъ преданнйшихъ друзей и старался ввергнуть всю страну въ смятеніе изъ чисто-личныхъ видовъ. Нельзя все-таки не принять глубокаго участія въ столь храбромъ, отважномъ и великодушномъ человк, который велъ себя въ отношенія своей государыни со смлостью, дотол не встрчавшеюся ни въ одномъ изъ подданныхъ, а въ отношеніи своихъ подчиненныхъ — съ деликатностью, какая рдко встрчалась во всякомъ иномъ начальник. Не походя на толпу обыкновенныхъ благодтелей, онъ желалъ внушать не благодарность, а привязанность. Онъ старался, чтобы люди, къ которымъ онъ былъ дружелюбенъ, относились къ нему, какъ къ равному имъ. Его умъ, пылкій, воспріимчивый и отъ природы расположенный восхищаться всмъ великимъ и прекраснымъ, былъ очарованъ геніемъ и знаніями Бэкона. Между ними образовалась вскор тсная дружба, дружба, которой суждено было имть мрачный, грустный и постыдный исходъ.
Въ 1394 году открылась вакансія генералъ-атторнея, и Бэконъ надялся получить это мсто. Эссексъ хлопоталъ за своего друга, какъ за самого себя: онъ просилъ, упрекалъ, общалъ, грозилъ — но все понапрасну. Вроятно, нелюбовь Сесилей къ Бэкону возрасла вслдствіе отношеній, образовавшихся въ послднее время между нимъ и графомъ. Робертъ готовился въ то время на мсто статсъ-секретаря. Однажды случилось ему быть въ одной карет съ Эссексомъ, и между ними завязался слдующій разговоръ. ‘Милордъ, сказалъ сэръ Робертъ, королева ршила, чтобы генералъ-атторней былъ назначенъ безъ дальнйшаго отлагательства. Скажите мн, пожалуйста, милордъ, кому вы станете благоволить?’ — ‘Вашъ вопросъ удивляетъ меня, возразилъ графъ. ‘Вы, конечно, знаете, что я противъ всего свта готовъ стоять за вашего двоюроднаго брата, Франсиса Бэкона.’ — ‘Боже мой! вскричалъ Сесиль, не бывшій въ состояніи удержаться: — и удивлялось, что вы, милордъ, тратите ваши усилія на такое несбыточное дло. Можете ли вы указать примръ, чтобы когда-нибудь столь неопытный молодой человкъ былъ назначенъ на такое важное мсто?’ Подобное возраженіе было весьма неловко со стороны человка, со дня-на-день ожидавшаго мста статсъ-секретаря, не смотря на то, что былъ моложе Бэкона. Промахъ былъ слишкомъ очевиденъ, чтобъ ускользнуть отъ Эссекса, который рдко удерживался высказать свое мнніе. ‘Я не справлялся,— сказалъ онъ:— занимали ли когда-нибудь молодые люди мсто генералъ-атторнея, но я бы могъ назвать вамъ, сэръ Робертъ, человка моложе Франсиса, съ меньшими познаніями и столь же неопытнаго, который домогается и добивается всми силами мста, несравненно боле важнаго.’ На это сэръ Робертъ могъ только сказать, что считаетъ свои способности соотвтственными мсту, которое надется получить, и что долговременная служба его отца заслуживаетъ подобной награды со стороны королевы. Какъ будто его способности могли выдержать сравненіе съ дарованіями его двоюроднаго брата, или какъ будто сэръ Николай Бэконъ не оказалъ никакой услуги государству! Затмъ Сесиль намекнулъ, что если Бэконъ захочетъ довольствоваться мстомъ солиситора, то королев, можетъ быть, легче будетъ это переварить. ‘Не толкуйте мн о перевариваніяхъ, возразилъ благородный и пылкій графъ. Мсто генералъ-атторнея я долженъ получитъ для Франсиса и на это употреблю всю мою власть, силу, вліяніе я связи, я добуду для него это мсто зубами и ногтями отъ кого бы то ни было, и если кто-нибудь вырветъ это мсто изъ моихъ рукъ для другаго, то поплатится кое-чмъ, прежде чмъ его получитъ. Въ этомъ будьте уврены, сэръ Робертъ: я теперь высказываюсь вполн, что же касается до меня лично, то мн кажется страннымъ, сэръ Робертъ, съ вашей стороны и со стороны лорда-казначея, что у васъ обоихъ достаетъ охоты давать чужому человку предпочтеніе передъ вашимъ близкимъ родственникомъ: если вы взвсите на всахъ его достоинства во всхъ отношеніяхъ съ достоинствами его соперника, за исключеніемъ разв какихъ-нибудь пяти лтъ поступленія его на судебное поприще прежде Франсиса, то въ любомъ изъ всхъ другихъ отношеній вы не найдете между ними никакого сравненія’.
Когда вакансія генералъ-атторнея была замщена, графъ убждалъ королеву назначить Бэкона генералъ-солиситоромъ. На этотъ разъ старый лордъ-казначей не противился боле домогательствамъ своего племянника. Но посл спора, продолжавшагося полтора года, спора, въ которомъ Эссексъ, выражаясь его собственными словами, ‘употребилъ всю свою власть, силу, вліяніе и связи’, мсто было отдано другому. Эссексъ сильно чувствовалъ эту неудачу, но нашелъ себ утшеніе въ самой широкой и деликатной щедрости. Онъ подарилъ Бэкону помстье въ Твикенгам, стоившее около двухъ тысячъ фунговъ стерлинговъ, и это онъ сдлалъ, какъ признавался Бэконъ нсколько лтъ спустя, ‘такъ любезно и благородно, что способъ даренія имлъ боле цны, чмъ самый подарокъ’.
Вскор посл этихъ событій, Бэконъ впервые явился предъ публикою вагъ писатель. Въ начал 1597 года онъ издалъ въ свтъ небольшой тонъ своихъ ‘Опытовъ’, который,— бывъ впослдствіи увеличенъ неоднократными прибавленіями,— сдлался въ нсколько разъ больше своего первоначальнаго объема. Это небольшое сочиненіе сдлалось,— какъ оно и заслуживало итого — чрезвычайно популярнымъ. Спустя нсколько мсяцевъ, оно вышло вторымъ изданіемъ, было переведено на латинскій, Французскій и итальянскій языки и, кажется, сразу упрочило литературную славу автора. Не смотря на то, что слава Бэкона росла, положеніе его было все-таки стснительное. Его денежныя обстоятельства были крайне затруднительны. Однажды его остановили на улиц, по иску золотыхъ длъ мастера, за долгъ въ триста фунтовъ стерлинговъ, и препроводили въ долговое отдленіе въ Кольманъ-Стрит.
Между тмъ Эссексъ былъ неутомимъ въ своемъ дружескомъ усердіи. Въ 1596 году онъ отправился моремъ въ достопамятную экспедицію свою къ берегамъ Испаніи. Въ самую минуту, когда приходилось садиться на корабль, онъ писалъ къ нкоторымъ изъ своихъ друзей, поручая имъ заботиться, во время его отсутствія, о судьб Бэкона. Онъ возвратился, ознаменовавъ себя блистательнйшимъ военнымъ подвигомъ, какой только былъ совершенъ англійскимъ оружіемъ на материк въ продолжительный періодъ времени, истекшій между Азенкурсомъ и Бленгеймскимъ сраженіями. Его мужество, дарованія, гуманный и великодушный характеръ сдлали его кумиромъ соотечественниковъ и вызвали похвалы побжденныхъ имъ враговъ {См. Сервантеса: ‘Noela de la Espanola Inglesa.’}. Онъ всегда былъ гордъ и упрямъ, а теперь блистательные успхи его. казалось, сдлали эти недостатки еще боле замтными. Не къ другу своему Франсису онъ остался такимъ, какимъ былъ я прежде. Бэкону пришло въ голову поправить свое состояніе женитьбою, и онъ сталъ ухаживать за вдовою, по имени Гaттонъ. Эксцентричныя манеры и крутой нравъ этой женщины длали ее непріятною и несносною для всхъ, бывшихъ въ какихъ-либо съ нею сношеніяхъ. Но Бэконъ не замчалъ ея недостатковъ, или, можетъ быть, ршился не обращать на нихъ вниманія ради ея огромнаго богатства. Эссексъ предстательствовалъ за друга своего съ обычнымъ своимъ усердіемъ. Письма графа къ лэди Глттонъ и ея матери сохранились до сихъ поръ и длаютъ ему большую честь. ‘Если бы,— писалъ онъ,— она была моею сестрою или моею дочерью, то, поврьте, я такъ же смло ршился бы способствовать этому браку, какъ теперь убждаю къ тому васъ’, и въ другомъ мст: ‘если мое слово иметъ значеніе, то поврьте, что будь мн кто-нибудь такъ близокъ, какъ она вамъ, я скоре бы выдалъ ее замужъ за него, чмъ за всякаго другаго человка съ гораздо большими титулами.’ Къ счастью для Бэкона, сватовство не состоялось. Лэди одолжила его не однимъ только отказомъ. Она приняла предложеніе его врага и, вступивши въ бракъ съ ограниченнымъ и безсердечнымъ педантомъ сэромъ Эдуардомъ Кокомъ, старалась всми силами сдлать его настолько несчастнымъ, насколько онъ того стоилъ.
Въ это время счастье Эссекса, достигшее своего апогея, стало клониться къ упадку. Онъ обладалъ, правда, всми качествами, которыя быстро доводятъ людей до величія. Но онъ не имлъ ни добродтелей, ни пороковъ, дающихъ людямъ возможность долго сохранять величіе. Его откровенность, его сильная чувствительность къ оскорбленіямъ и несправедливости не могли нравиться королев, отъ природы не терпвшей сопротивленія и привыкшей, въ теченіе сорока лтъ, къ самой безразсудной лести и къ самой подлой подчиненности. Дерзкая и полная презрнія манера его въ обращеніи съ врагами возбуждала въ нихъ смертельную ненависть. Его управленіе въ Ирландіи было неудачно и во многихъ отношеніяхъ весьма достойно порицанія. Хотя блистательная храбрость и энергическая дятельность длали его удивительно способнымъ къ предпріятіямъ такого рода, какъ кадикское, зато онъ не обладалъ осторожность, терпніемъ и ршительностью, необходимыми для веденія продолжительной войны, въ которой затрудненія нужно было преодолвать постепенно, въ которой приходилось переносить множество лишеній и въ которой не представлялось возможности совершать много блистательныхъ подвиговъ. Еще мене былъ онъ способенъ въ исполненію гражданскихъ обязанностей своего высокаго поста. Краснорчивый и образованный, онъ не былъ, однако, ни въ какомъ отношеніи государственнымъ человкомъ. Правда, что народъ все-таки продолжалъ смотрть съ любовью даже на его недостатки. Но дворъ пересталъ уважать его даже за достоинства, которыми онъ дйствительно обладалъ. Человкъ, на котораго онъ преимущественно надялся во время упадка своего вліянія, которому доврялъ тайну своихъ затруднительныхъ обстоятельствъ, къ совтамъ котораго прибгалъ, ходатайство котораго употреблялъ въ дло — былъ другъ его Бэконъ. Но приходится высказать грустную истину. Этотъ другъ, котораго онъ такъ любилъ, которому онъ такъ доврялъ, игралъ главную роль въ сверженіи графа, въ пролитіи его крови и въ очерненіи его памяти.
Будемъ однако справедливы въ Бэкону. По нашему мннію, онъ до послдней минуты не имлъ желанія вредить Эссексу и даже искренно старался быть ему полезнымъ, пока считалъ возможнымъ длать это, не вредя самому себ. Совтъ, данный имъ своему благородному покровителю, былъ самый благоразумный. Онъ длалъ все отъ него зависвшее, чтобы отговорить Эссекса отъ принятія на себя управленія Ирландіею, ‘потому что,— говорилъ онъ,— насколько возможно человку судить о будущихъ случайностяхъ, настолько ясно я видлъ, что паденіе графа было какъ-бы связано судьбою съ его поздкой въ Ирландію.’ Предсказаніе сбылось. По возвращеніи оттуда, Эссексъ попалъ въ немилость. Бэконъ пытался быть посредникомъ между своимъ другомъ и королевою и, мы думаемъ, честно употреблялъ для этой.цли все свое искусство. Но предпринятое имъ дло было слишкомъ трудно, деликатно и опасно даже для такого осторожнаго и ловкаго агента. Ему пришлось ладить съ двумя личностями, равно гордыми, злопамятными и необузданными. Ему приходилось въ Эссексъ-гауз усмирять ярость молодаго героя, раздраженнаго неоднократными обидами и униженіями, а потомъ отправляться въ Вайтголль, чтобы смягчать брюзгливость королевы, нравъ которой, никогда не отличавшійся кротостью, сдлался болзненно-раздражительнымъ отъ старости, упадка силъ и долгой привычки слушать лесть и требовать безусловнаго повиновенія. Трудно служить двумъ господамъ. При такой обстановк, едва ли Бэкону было возможно направлять свой путь такъ, чтобы не дать одному, или обоимъ этимъ лицамъ, повода къ неудовольствію. Нкоторое время онъ дйствовалъ такъ честно, какъ только можно было справедливо ожидать при столь запутанныхъ обстоятельствахъ. Наконецъ онъ увидлъ, что, пытаясь поддержать положеніе другаго, онъ рисковалъ поколебать свое собственное. Онъ навлекъ на себя негодованіе обихъ сторонъ, который желалъ примирить. Эссексъ находилъ, что у Бэкона, какъ друга, недостаетъ усердія, а Елисавета находила, что у него, какъ подданнаго, недостаетъ почтительности. Грасъ видлъ въ немъ шпіона королевы, а королева — клеврета графа. Примиреніе, котораго онъ старался достигнуть, оказалось крайне ненадежнымъ. Тысячи признаковъ, видныхъ для глазъ и мене проницательныхъ, свидтельствовали, что паденіе его покровителя близко. Сообразно съ этимъ онъ избралъ свой путь. Когда Эссексъ былъ призванъ въ совтъ для отвта за свое поведеніе въ Ирландіи, Бэконъ, посл слабой попытки устранить себя отъ участія въ процесс противъ друга, покорился вол королевы и явился у ршетки для поддержанія обвиненій. Но зрлище боле мрачное было еще впереди. Несчастный молодой нобльменъ, растерявшійся отъ отчаянія, покусился на безразсудное и преступное дло, подвергавшее его строжайшей отвтственности предъ закономъ. Какой путь слдовало избрать Бэкону? Это былъ одинъ изъ тхъ случаевъ, въ которыхъ сказываются люди. Для человка съ возвышенною душею богатство, власть, благосклонность двора, даже личная безопасность ничего бы не значили въ сравненіи съ дружбой, признательностью и честью. Такой человкъ сталъ бы на сторон Эссекса въ суд, ‘употребилъ бы всю свою власть, силу, вліяніе и связи’, чтобы исходатайствовать смягченіе приговора, посщалъ бы ежедневно тюрьму, принялъ бы послднія распоряженія осужденнаго и его послднее объятіе на эшафот, употребилъ бы вс силы ума, чтобы предохранить отъ оскорбленія имя своего великодушнаго, хотя и заблуждавшагося друга. Обыкновенный человкъ не захотлъ бы подвергаться ни опасности, поддерживая Эссекса, ни безславію, нападая на него. Бэконъ не сохранялъ даже нейтралитета. Онъ явился адвокатомъ противъ подсудимаго. Въ этомъ положеніи онъ не ограничился тмъ, чего было бы слишкомъ достаточно для произнесенія приговора. Онъ употребилъ весь свой умъ, краснорчіе и познанія не для способствованія къ осужденію,— ибо обстоятельства были такого рода, что осужденіе было неизбжно,— во для того, чтобы лишить несчастнаго подсудимаго всхъ оправданій, которыя, не имя силы предъ закономъ, послужили бы однако къ уменьшенію нравственной виновности преступника и которыя, поэтому, хотя я не извинили бы перовъ въ его оправданіи, могли бы склонить королеву къ помилованію. Графъ приводилъ въ защиту своихъ безумныхъ поступковъ то, что онъ былъ окруженъ сильными и закоренлыми врагами, что они его разорили, что они мтили на его жизнь и что ихъ преслдованія довела его до отчаянія. Все это была правда, и Бэконъ хорошо зналъ, что это была правда. Но онъ притворился, будто видитъ въ этомъ одну пустую отговорку. Онъ сравнивалъ Эссекса съ Пизистратомъ, который, подъ предлогомъ угрожавшей ему опасности быть убитымъ и показывая имъ самимъ же нанесенныя себ раны, усплъ ввести въ Аинахъ тираннію. Подсудимый не могъ боле этого вплести. Онъ прервалъ своего неблагодарнаго друга, приглашая его оставить роль адвоката, выступить въ качеств свидтеля и сказать лордамъ, не признавалъ ли прежде и неоднократно Франсисъ Бэконъ справедливость того, что теперь выдаетъ за пустыя отговорка. Больно продолжать этотъ плачевный разсказъ. Бэконъ отвчалъ на вызовъ грача уклончиво и, какъ будто находя сравненіе съ Пивистгатомъ недовольно оскорбительнымъ, сдлалъ другой, еще боле непростительный намекъ. Онъ уподобилъ Эссекса герцогу Генриху Гизу, а безразсудную попытку въ Сити дню парижскихъ баррикадъ. Трудно сказать, почему Бэконъ прибгалъ къ подобнымъ доводамъ. Они были совершенно не нужны для полученія обвинительнаго приговора, а между тмъ должны были непремнно произвести сильное впечатлніе на умъ надменной и ревнивой государыни, отъ водя которой зависла участь графа. Малйшаго намека на унизительную опеку, въ которой лотарингскій домъ держалъ послдняго Валуа, было достаточно, чтобы ожесточить ея сердце противъ человка, который, по своему званію, воинской слав и популярности у гражданъ столицы, имлъ нкоторое сходство съ предводителемъ Лиги.
Эссексъ былъ приговоренъ къ смерти. Бэконъ не сдлалъ ни малйшаго усилія, чтобы спасти его, не смотря на то, что при тогдашнихъ чувствахъ королевы онъ могъ ходатайствовать за своего благодтеля, быть можетъ, съ успхомъ и, конечно, безъ всякой серьезной опасности для самого себя. Несчастный нобльменъ былъ казненъ. Участь его возбудила сильныя и, пожалуй, не совсмъ справедливыя чувства состраданія и негодованія. Граждане Лондона встртили королеву мрачными взорами и слабыми выраженіями радости. Она признала приличнымъ обнародовать оправданіе своихъ послднихъ дйствій. Вроломному другу, способствовавшему въ отнятію жизни у грача, поручено было нанести ударъ доброму имени грача. Королева читала нкоторыя изъ сочиненій Бэкона и они ей очень понравились. Вслдствіе того на него надъ жребій написать: ‘А Declaration of the Pracitces and Treasons attempted and committed by Robert Earl of Essex’. Сочиненіе это было напечатано по распоряженію правительства. Въ слдующее царствованіе Бэконъ не нашелъ ни одного слова въ защиту этого произведенія, изобиловавшаго выраженіями, которыхъ ни одинъ великодушный врагъ не употребилъ бы относительно человка, такъ дорого искупившаго свою вину. Бэконъ оправдывался только тмъ, что онъ писалъ это по приказанію, что онъ считалъ себя не боле, какъ секретаремъ, что онъ имлъ подробныя инструкціи, какъ говорить о каждой сторон предмета, и что въ сущности ему принадлежали только распредленіе и слогъ въ этомъ сочиненіи.
Намъ прискорбно высказать, что все поведеніе Бэкона въ этомъ случа кажется м-ру Монтегю не только извинительнымъ, но даже заслуживающимъ высокаго уваженія. Честность и доброжелательство этого джентльмена до такой степени извстны, что читатели наши станутъ, по всей вроятности, теряться въ догадкахъ, какимъ образомъ онъ могъ дойти до такого необыкновеннаго заключенія, и мы почти опасаемся, что они заподозрятъ нашу правдивость, если мы перескажемъ главнйшіе доводы, приводимые имъ.
Чтобы избавить Бэкона отъ обвиненія въ неблагодарности, м-ръ Монтэгю пытается доказать, что Бэконъ былъ боле связанъ обязательствами къ королев, чмъ къ Эссексу. Не легко открыть, въ чемъ заключались эти обязательства. Мсто королевскаго адвоката и кандидатство на должность были, конечно, милостями далеко низшими противъ личныхъ и наслдственныхъ правъ Бэкона. Милости эти не стоили королев ни гроша и не доставили кошельку Бэкона ни гроша. И такъ, нужно было отыскать какое-нибудь другое основаніе правамъ Елисаветы на признательность. М-ръ Монтэгю сознавалъ это и самъ. ‘Быть можетъ, величайшею милостью съ ея стороны было,— говоритъ онъ,— то, что она не быстро подвигала Бэкона впередъ, и заставляла нести тяжкое бремя въ молодости, не лишая его своего расположенія. Вотъ чмъ онъ былъ обязанъ Елисавет’. Этимъ онъ дйствительно былъ ей обязанъ. Будучи сыномъ одного изъ старйшихъ и врнйшихъ министровъ, будучи самъ способнйшимъ и образованнйшимъ молодымъ человкомъ своего вка, онъ былъ осужденъ ею на трудъ, неизвстность и бдность. Она плохо оцнила его достоинства. Она осадила его самымъ повелительнымъ образомъ, когда онъ въ парламент отважился разыграть самостоятельную роль. Она отказала ему въ повышеніи, на которое онъ имлъ вс права. Ей онъ былъ обязанъ тмъ, что томился въ долговомъ отдленіи по нему въ триста фунтовъ стерлинговъ, тогда какъ люди моложе его, ничуть не выше его по происхожденію и гораздо ниже его по личнымъ достоинствамъ, занимали высшія мста въ государств, пріобртая помстье за помстьемъ и воздвигая дворецъ за дворцомъ. Конечно, если Бэконъ былъ обязанъ благодарностью Елисаветъ, то онъ не былъ вовсе обязанъ Эссексу. Если, дйствительно, королева была лучшимъ его другомъ, въ такомъ случа графъ былъ его злйшимъ врагомъ. Мы удивляемся, что м-ръ Монтэгю не подвинулъ доказательствъ немного дальше. Онъ могъ бы, пожалуй, утверждать, что Бэкону было извинительно мстить человку, который старался избавить его молодость отъ благотворнаго ига, наложеннаго на нее королевою, который желалъ повысить его быстро, и не довольствуясь попыткою навязать ему мсто генералъ-атторнея, былъ до того жестокосерденъ, что подарилъ ему помстье.
Мы едва вримъ, что м-ръ Монтэгю говоритъ серьёзно, когда онъ потомъ увряетъ насъ, что Бэконъ обязанъ былъ, ради общественной пользы, не разрушать своихъ надеждъ ha повышеніе, и что онъ принялъ участіе въ процесс противъ Эссекса изъ желанія достигнуть власти, которая дала бы ему возможность быть полезнымъ для своей страны. Мы, право, не знаемъ другаго способа опровергать подобныя увренія, какъ только повторяя ихъ. Все, что не заключаетъ въ себ противорчія, бываетъ возможно. Возможно, конечно, что причинами, побудившими Бэкона дйствовать такъ, какъ онъ дйствовалъ въ этомъ случа, могли быть: признательность къ королев за то, что она держала его въ бдности, и желаніе принести пользу своимъ ближнимъ, занимая высокій постъ. Также возможно, что Боннеръ могъ быть хорошимъ протестантомъ, когда онъ, проникнувшись убжденіемъ, что кровь мучениковъ есть смя церкви, геройски принялъ на себя вс тягости я весь позоръ гоненій, для того чтобъ внушить англійской нація сильную и продолжительную ненависть къ папизму. Также возможно, что Джеффризъ былъ пламеннымъ поборникомъ свободы, и что онъ обезглавилъ Альджерона Сидни и сжегъ Елисавету Гонтъ для того только, чтобы произвести реакцію, которая повела бы къ ограниченію прерогативы. Возможно и то, что Тортель умертвилъ Вира для того только, чтобъ произвести на англійскую молодежь впечатлніе и тмъ предостеречь ее противъ игры и дурнаго общества. Возможно еще и то, что Фонтльрой поддлался подъ власть атторнея единственно дли того, чтобы своею участью обратить вниманіе публики на недостатки уголовныхъ законовъ. Мы говоримъ, что эти вещи возможны. Но он до такой безумной степени невроятны, что человкъ, который бы сталъ дйствовать и подобнымъ предположеніямъ, годился бы только для Ст.—Лукскаго дома умалишенныхъ. Мы не понимаемъ, какъ можно допускать въ исторію предположенія, по которымъ мы одинъ здравомыслящій человкъ не станетъ дйствовать въ обыкновенной жизни.
Мнніе м-ра Монтегю, будто Бэконъ желалъ власти только для того, чтобы длать чловчеству добро, кажется намъ нсколько страннымъ, когда смотримъ, какимъ образомъ Бэконъ пользовался властью впослдствіи и какъ онъ ея лишился. Конечно, услуга, оказанная имъ человчеству тмъ, что онъ захватилъ золотыя монеты лэди Вартонъ и шкатулку сэра Джона Кеннеди, была не настолько важна, чтобы оправдать вс средства, какія могли бы повести къ этой пли. Если мнніе это пришлось бы выразить откровенно, то оно, кажется, свелось бы на слдующее: Бэконъ былъ подобострастнымъ адвокатомъ для того, чтобы быть впослдствіи подкупнымъ судьею.
М-ръ Монтэгю утверждаетъ, что только невжда и неразсудительный человкъ можетъ осуждать Бэкона за дйствія его но званію королевскаго адвоката, и что нельзя извинять ни одного адвоката, еслибъ онъ вздумалъ совститься при выбор средствъ въ дл стороны, за которую онъ стоитъ. Мы не станемъ теперь разсматривать: согласны ли съ разумомъ и нравственностью начала, которыми руководствуются въ подобныхъ случаяхъ англійскіе адвокаты, правильно ли, чтобы человкъ, съ парикомъ на голов и лентою на ше, могъ бы длать за гинею то, что, безъ этихъ атрибутовъ, онъ считалъ бы дурнымъ и позорнымъ сдлать и за цну царства, правильно ли, чтобы,— не только при предположеніи, но даже при полной увренности въ справедливости какихъ-нибудь показаній,— онъ могъ длать все, что только возможно, посредствомъ софизмовъ, краснорчія, торжественнаго увренія, гнвныхъ восклицаній, тлодвиженій, игры физіономіи, устрашенія одного честнаго свидтеля ‘ смущенія другаго,— для того, чтобы заставить присяжныхъ думать, что показанія эти ложны. Въ настоящемъ случа нтъ надобности ршать эти вопросы. Съ правилами, однажды принятыми въ извстномъ званія,— хороши ли они или дурны,— многіе умные и добродтельные люди сообразовались прежде и сообразуются теперь. Слдовательно, если Бэконъ длалъ не больше, чмъ требовали отъ него эти правила, то мы охотно допустимъ, что онъ былъ безвиненъ, или по крайней мр достоинъ извиненія. Но мы думаемъ, что его поведеніе нельзя оправдать никакими правилами профессіи, теперь принятыми, или когда-либо существовавшими въ Англіи. Въ уголовныхъ длахъ, въ которыхъ подсудимому отказывалось въ содйствіи адвоката, а въ особенности когда дло шло о смертномъ приговор, всегда было принято, что адвокаты короны имли право и обязанность соблюдать добросовстность. Правда, что посл революціи, когда парламентъ сталъ мстить за невинную кровь, пролитую послдними Стюартами, сдлана была слабая попытка защищать законовдовъ, принимавшихъ участіе въ убійств сэра Томаса Армстронга, на томъ основаній, что они дйствовали согласно съ ихъ званіемъ. Этотъ плохой софизмъ былъ однако заглушенъ порицаніями палаты общинъ. ‘Дла никогда не пойдутъ хорошо,— сказалъ м-ръ Фоли,— пока нкоторые изъ этою званія не подвергнутся отвтственности для примра другимъ’. ‘Есть на свт новый родъ чудовищъ,— сказалъ младшій Гампденъ,— которыя прибгаютъ къ краснорчію, чтобы приговорить человка къ смерти, я называю ихъ кровопійцами. Сойеръ преступникъ и совершенно виновенъ въ этомъ убійств.’ ‘Я говорю для очищенія моей совсти,— сказала м-ръ Гарровей,— я не хочу, чтобы кровь этого человка вопіяла противъ меня. Сойеръ требовалъ приговора и казни надъ нимъ. Я считаю его виновникомъ смерти этого человка. Длайте съ нимъ, что хотите.’ ‘Если званіе законовда, при такомъ взгляд на вещи,— говорилъ старшій Гампденъ,— даетъ человку власть убивать, то изъ собственнаго интереса всмъ людямъ слдуетъ возстать противъ этого званія и уничтожить его.’ {Дло Армстронга и участіе въ этомъ дл Сойера изложено въ 5-й части ‘Исторіи Англіи‘ гл. XV.} Да и не одни необразованные деревенскіе джентльмены говорили такимъ образомъ, тотъ же взглядъ на предметъ выражалъ одинъ изъ даровитйшихъ и наимене совстливыхъ юристовъ того вка — сэръ Вилльямъ Вилльямсъ. Онъ говорилъ, что не колебался принять участіе въ процесс епископовъ, потому что имъ было даровано право имть адвокатовъ. Но онъ утверждалъ, что тамъ, гд подсудимому не дозволено имть адвоката, коронный адвокатъ обязанъ былъ вести себя добросовстно, и что всякій юристъ, пренебрегающій этою обязанностью,— предатель закона. Но нтъ надобности приводить авторитеты. Извстно всякому, когда-либо заглядывавшему въ судъ четвертныхъ засданій, что въ уголовныхъ процессахъ адвокаты поступаютъ добросовстно, и для всякаго человка съ здравымъ смысломъ очевидно, что еслибъ они не соблюдали такой добросовстности, то были бы сословіемъ боле ненавистнымъ, чмъ т итальянскіе браво, которые имли обыкновеніе наниматься въ убійцы.
Бэконъ явился обвинителемъ человка, который, конечно, былъ виновенъ въ тяжкомъ преступленіи, но который былъ его благодтелемъ и другомъ. Онъ сдлалъ больше этого. Онъ совершилъ поступокъ, въ которомъ не могъ бы быть оправданъ даже человкъ, никогда не видавшій Эссекса. Онъ употребилъ все искусство адвоката, чтобъ представить поведеніе подсудимаго мене извинительнымъ и боле опаснымъ для государства, нежели оно было на самомъ дл. Во всякомъ случа все, чего только могъ бы требовать отъ него долгъ званія, состояло въ веденіи процесса такимъ образомъ, чтобы осужденіе сдлалось неизбжнымъ. По сущности дла не могло быть ни малйшаго сомннія, что графъ будетъ признанъ виновнымъ. Характеръ преступленія не былъ двусмысленъ. Оно было совершено недавно, среди благо дня, на улицахъ столицы, въ присутствіи многихъ тысячъ народа. Если когда-либо былъ случай, не представлявшій адвокату искушенія прибгать къ постороннимъ доводамъ, для того, чтобъ ослпить разсудокъ и воспламенить страсти судей, то, безъ сомннія, это былъ процессъ Эссекса. Къ чему же было прибгать къ доводамъ, которые, нисколько не увеличивая важности дла, съ легальной точки зрнія, служили къ увеличенію нравственной вины пагубнаго замысла и къ возбужденію опасенія и злобы въ той сторон, откуда единственно графъ могъ ожидать помилованіи? Къ чему было напоминать слушателямъ о козняхъ древнихъ тирановъ? Для чего было отвергать тотъ Фактъ, о которомъ было всмъ извстно, что сильная придворная партія давно старалась погубить подсудимаго? Къ чему, сверхъ всего, проводить параллель между несчастнымъ подсудимымъ и самымъ злобнымъ я самымъ успшнымъ мятежникомъ того вка? Разв было ршительно невозможно сдлать все, чего требовалъ долгъ званія, не напоминая подозрительной государын о лиг, о баррикадахъ и о всхъ униженіяхъ, которымъ подвергъ Генриха III слишкомъ могущественный подданный?
Но допустивъ доводы, приводимые м-ромъ Монтагю въ оправданіе дйствій Бэкона, какъ адвоката, что скажемъ мы о ‘Declaration of the Treasons of Robert Earl of Essex‘? Тутъ по крайней мр долгъ званія не могъ служить отговоркой. Даже т, которые могутъ считать естественнымъ дломъ для адвоката вшать, распинать и четвертовать своихъ благодтелей, врядъ ли поставятъ ему въ обязанность сочинять ругательные памфлеты на этихъ благодтелей тогда, когда они уже покоятся въ могил. Бэконъ приводилъ въ свое оправданіе, что не содержаніе книги, а только слогъ принадлежалъ ему. Но для чего было облекать въ слова подобное содержаніе? Разв нельзя было найти какого-нибудь продажнаго писателя, безъ совсти и стыда, который взялся бы представить въ преувеличенномъ вид заблужденія благородной души, уже искупленныя столь дорогою цною? Каждый вкъ производитъ подобныя звенья между человкомъ и обезьяной. Каждый вкъ изобилуетъ Ольдниксонами, Квириками и Антоніями Паскинани. Но слдовало ли Бэкону тоже безчестить свои дарованія? Разв онъ не могъ чувствовать, что, заботясь объ округленіи и знакахъ препинанія какого-нибудь періода, диктованнаго завистью Сесиля, или облекая въ благовидную Форму какую-нибудь клевету, выдуманную малодушною злобою Кобгама, онъ гршилъ не только противъ чести своего друга, но и противъ своей собственной? Разв онъ не могъ чувствовать, что въ собственномъ его униженіи были унижены литература, краснорчіе и философія?
Настоящее объясненіе всего этого совершенно очевидно, и только лицепріятіе, усилившееся до господствующей страсти, можетъ помшать кому-нибудь видть его. Бэконъ не обладалъ высокими нравственными качествами. Мы не говоримъ, что онъ былъ дурнымъ человкомъ. Онъ не былъ безчеловченъ или жестокосерденъ. Онъ велъ себя со скромностью, не смотря на свои высокія гражданскія почести и еще высшія почести, заслуженныя его умомъ. Ему доводилось весьма рдко — и то врядъ ли — относиться къ кому-нибудь со злобою и дерзостью. Никто охотне не подставлялъ лвой ланиты тому, кто ударялъ его въ правую. Никто искусне не умлъ отклонить гнва кроткимъ отвтомъ. Ни одинъ человкъ, заслуживающій малйшаго доврія, не обвинялъ его въ распутств. Ровность его характера, чрезвычайная вжливость и почтенная вншность производили благопріятное впечатлніе на іюдей, видвшихъ его въ такихъ положеніяхъ, въ которыхъ нравственныя правила не подвергались сильнымъ искушеніямъ. Недостатками его были,— мы пишемъ это съ прискорбіемъ — холодность сердца и низость души. Онъ, кажется, не способенъ былъ чувствовать сильную привязанность, подвергаться большимъ опасностямъ и приносить великія жертвы. Желанія его были устремлены на блага міра сего. Богатство, первенство, титулы, патронатъ, жезлъ, печати, аристократическая корона, обширные дома, прекрасные сады, богатыя помстья, массивные серебряные сервизы, блистательные обои и изысканные кабинеты, имли для него такую же прелесть, какъ и для тхъ царедворцевъ, которые становились въ грязь на колни, когда мимо ихъ проходила Елисавета, и потомъ спшили домой писать королю шотландскому, что Ея Милость, кажется, скоро лопнетъ. Ради этихъ вещей, онъ унижался до всего и переносилъ все. Ради ихъ, онъ доходилъ до самыхъ подобострастныхъ просьбъ, и когда его несправедливо и грубо отталкивали, благодарилъ оттолкнувшихъ его и возобновлялъ свои просьбы. Ради этихъ вещей, чуть замтивъ, что королеву оскорблялъ малйшій признакъ самостоятельности въ парламент, онъ смирился передъ нею въ прахъ и молилъ о прощеніи въ выраженіяхъ, боле свойственныхъ изобличенному вору, чмъ представителю шира. Ряди этихъ вещей, онъ присталъ къ лорду Эссексу и ради ихъ же отсталъ отъ него. Онъ защищалъ предъ королевою дло своего покровителя до тхъ поръ, пока думалъ, что изъ этого можетъ извлечь для себя пользу. Мало того, онъ пошелъ дальше, не обладай теплотою чувствъ, онъ все-таки не лишенъ былъ доброты: онъ защищалъ это дло до тхъ поръ, пока думалъ, что могъ защищать его безъ вреда для себя. Но когда стало ясно, что Эссексъ шелъ стремглавъ къ своей погибели, тогда Бэконъ началъ трепетать за собственную судьбу. То, чего ему приходилось опасаться, конечно, не очень бы потревожило человка съ возвышеннымъ характеромъ. Это не была смерть. Это не было тюремное заключеніе. Это была утрата расположенія двора. Это было положеніе человка, оставленнаго позади другихъ на поприщ честолюбія. Это было пріобртеніе досуга, чтобъ окончить свое сочиненіе: ‘Instauratio Magna’. Королева стала холодно обращаться съ нимъ, а придворные стали видть въ немъ человка обличеннаго. Онъ ршился перемнить свой образъ дйствій и пуститься по новому пути съ такою энергіею, чтобы наверстать потерянное время. А ршившись разъ дйствовать противъ своего друга и зная притомъ, что на него самого смотрятъ съ подозрніемъ, онъ дйствовалъ съ большимъ усердіемъ, чмъ сколько было нужно или извинительно, если бы онъ дйствовалъ противъ посторонняго человка. Онъ употребилъ свои адвокатскіе таланты на пролитіе крови графа, а свои литературные таланты — на очерненіе его памяти.
Не подлежитъ никакому сомннію, что поведеніе Бэкона возбудило въ то время сильное и всеобщее порицаніе. Конечно, пока жива была Елисавета, чувство это, хотя и глубоко сознаваемое, не выражалось громко. Но великая перемна была близка. Здоровье королевы давно уже клонилось къ упадку, а тутъ къ вліянію старости и недуга присоединилось еще сильное душеное страданіе. Несчастная меланхолія, овладвшая ею въ послдніе дни ея жизни, приписывалась обыкновенно ея глубокому сожалнію объ Эссекс. Но, по нашему мннію, уныніе ея слдовало бы приписать отчасти физическимъ причинамъ, а отчасти поведенію ея придворныхъ и министровъ. Они употребляли вс усилія, чтобы скрыть отъ нея интриги, веденныя ими при шотландскомъ двор. Но ея тонкую проницательность нельзя было такъ обмануть. Она, конечно, не знала всего, но знала, что она окружена была людьми, ожидавшими съ нетерпніемъ новаго міра, который долженъ былъ открыться съ ея смертью,— людьми, которые никогда не были привязаны къ ней по чувству, а теперь были весьма слабо привязаны къ ней даже по разсчету. Подобострастіе и лесть не могли скрыть отъ нея торькой истины, что т, кому она довряла и кого возвысила, никогда не любили ея и быстро переставали бояться ея. Не имя возможности отмстить за себя и не жалуясь изъ гордости, она изнывала отъ горя и злобы, и наконецъ, утомленная свтомъ и гнушаясь имъ, умерла, посл долгаго поприща могущества, счастья и славы.
Іаковъ взошелъ на престолъ, и Бэконъ употребилъ все свое искусство для пріобртенія и на свою долю частички благосклонности новаго властелина. Дло было не трудное. Іаковъ, какъ человкъ и какъ государь, имлъ множество недостатковъ, но въ числ ихъ не было неспособности цнить геній и званія. Дйствительно, въ немъ было какъ-бы дв личности: съ одной стороны, остроумный и начитанный ученый человкъ, который писалъ, велъ диспуты и говорилъ рчи, съ другой стороны — нервный, сумасбродный глупецъ, который дйствовалъ. Если бы онъ былъ каноникомъ Christ Church или вестминстерскимъ пребендаріемъ, то, вроятно, оставилъ бы потомству имя, достойное уваженія, заслужилъ бы почетное мсто въ ряду переводчиковъ библіи и богослововъ, участвовавшихъ на Дортрехтскомъ собор, а въ литературномъ мір его не считали бы слабымъ соперникомъ Воссія и Казобона. {Замчательные критики по части классической литературы, современники Бэкона.} Но судьба поставила его въ положеніе, въ которомъ слабости его покрыли его безславіемъ, а достоинства не принесли ни малйшей чести. Въ коллегіи такому ученому человку охотно простили бы много странностей и ребячествъ. Но на престол ученость только выставила его педантомъ и глупцомъ.
Бэконъ былъ благосклонно принятъ при двор, и вскор увидлъ, что, со смертью королевы, шансы къ возвышенію нисколько для него не уменьшились. Онъ сильно желалъ быть пожалованнымъ въ званіе найта, по двумъ довольно забавнымъ причинамъ. Король произвелъ уже въ найты половину Лондона, и Бэконъ былъ единственнымъ человкомъ безъ титула за королевскимъ столомъ въ Gray’s Inn. Это было для него не очень пріятно. При томъ же,— выражаясь его собственными словами,— ‘одна хорошенькая двушка, дочь ольдермана, пришлась ему по-сердцу’. Вслдствіе этихъ двухъ причинъ, Бэконъ обратился къ своему двоюродному брату, Роберту Сесилю, съ просьбою, ‘не будетъ ли милости его лордства употребить свое вліяніе въ его пользу’. Домогательство было успшно, Бэконъ былъ однимъ изъ трехсотъ джентльменовъ, которые въ день коронаціи имли честь,— если это можно назвать честью,— быть возведенными въ кавалеры. Вскор посл того хорошенькая двушка, дочь ольдермана Барнгама, согласилась быть супругою сэра Франсиса.
Хотя, судя по всему, смерть Елисаветы улучшила положеніе Бэкона, но въ одномъ отношеній она была несчастнымъ для него событіемъ. Новый король всегда любилъ лорда Эссекса и, немедленно по восшествіи на престолъ, сталъ оказывать расположеніе къ дому Де вру и къ тмъ, которые не покинули этотъ домъ во время постигшихъ его несчастій. Вс стали тогда свободно говорить о плачевныхъ событіяхъ, въ которыхъ Бэконъ принималъ такое значительное участіе. Едва успло остынуть тло Елисаветы, какъ общественное чувство стало проявляться знаками уваженія къ лорду Соутгамитону. Этотъ образованный нобльменъ, о которомъ отдаленнйшіе потомки будутъ вспоминать, какъ о великодушномъ, просвщенномъ покровител Шекспира, пользовался уваженіемъ современниковъ преимущественно за преданность и любовь, которыя онъ питалъ къ Эссексу. Онъ былъ судимъ и приговоренъ къ смерти вмст съ своимъ другомъ, но королева пощадила его жизнь, и въ день ея кончины онъ все еще томился въ заключеніи. Толпа постителей спшила въ Тоуэръ поздравить его съ близкимъ освобожденіемъ. Бэконъ не смлъ присоединиться къ этой толп. Большинство громко его осуждало, а совсть говорила ему, что общественный голосъ слишкомъ правъ. Онъ извинялся предъ Соутгамитономъ въ письм, выраженія котораго можно бы назвать позорно-рабскими, еслибъ онъ,— какъ полагаетъ м-ръ Монтэгю,— сдлалъ только то, что былъ обязанъ сдлать, какъ подданный и адвокатъ. Онъ сознавался въ опасеніи, что присутствіе его пожегъ показаться оскорбительнымъ и что его увреніямъ въ уваженіи нисколько не будутъ врить. ‘Между тмъ, писалъ онъ, это — какъ Богъ знаетъ что,— справедливо, что эта великая перемна произвела во мн только ту перемну относительно вашего лордства, что я могу съ увренностью быть теперь для васъ тмъ, чмъ, поистин, былъ и прежде.’
Мы не знаемъ, какъ Соутгамптонъ принялъ эти извиненія. Но извстно, что общественное мнніе выразилось противъ Бэкона самымъ яснымъ образомъ. Вскор посл своей женитьбы, онъ напечаталъ оправданіе своего поведенія, въ Форм письма къ графу Девону. Этотъ трактатъ доказываетъ, по нашему мннію, только чрезмрную скверность дла, въ пользу котораго и подобный талантъ могъ такъ мало сказать.
Невроятно, чтобы оправданіе Бэкона произвело большое вліяніе на современниковъ. Но неблагопріятное впечатлніе, произведенное его поведеніемъ, изгладилось, повидимому, постепенно. Дйствительно, нужна какая-нибудь особенная причина, чтобы человкъ, подобный ему, долго оставался непопулярнымъ. Его дарованія спасли его отъ презрнія, его характеръ и обращеніе — отъ ненависти. Нтъ такой грязной исторіи, которую не могъ бы заставить забыть человкъ съ большими способностями, когда способности эти соединены съ осторожностью, веселымъ нравомъ, терпніемъ и ласковымъ обращеніемъ,— человкъ, приносящій ежедневно жертву Немезид, къ тому же пріятный собесдникъ, услужливый, хотя и не пылкій другъ, и опасный, но примиримый врагъ. Воллеръ {Edmund Waller — одинъ изъ замчательнйшихъ поэтовъ царствованій Карла II и Іакова II, онъ пріобрлъ также извстность какъ членъ парламента и сторонникъ обоихъ королей. Маколей часто упоминаетъ о немъ въ 1 ч. ‘Ист. Англіи’ и во 2-мъ т. ‘Опытовъ’.} въ слдующемъ поколніи былъ превосходнымъ образцомъ подобной личности. Дйствительно, у Воллера гораздо больше общаго съ Бэкономъ, нежели это можетъ казаться на первый взглядъ. -На высшія умственныя дарованія великаго англійскаго философа и на геній, произведшій безсмертную эпоху въ* исторіи науки, Воллеръ, правда, не имлъ никакихъ притязаній. Но умъ Воллера, въ своей мр, имлъ сходство съ умомъ Бэкона и былъ, такъ сказать, выкроенъ изъ ума Бэкона. По качествамъ, длающимъ человка предметомъ вниманія и уваженія для потомства, ихъ нельзя сравнивать. Но по качествамъ, которыя преимущественно длаютъ человка извстнымъ для современниковъ, между ними было разительное сходство. Какъ свтскіе люди, какъ придворные, какъ товарищи, какъ союзники, какъ враги, они имли почтя тже достоинства и тже недостатки. Они не были злобны. Они не были тираны. Но у нихъ не доставало душевной теплоты и возвышенныхъ чувствъ. Много было вещей, которыя они любили больше добродтели и которыхъ страшились боле, нежели виновности. Не смотря на то, что они унижались до поступковъ, которыхъ описаніе, даже въ самыхъ пристрастныхъ разсказахъ, невозможно читать безъ сильнаго порицанія и презрнія,— публика однако по прежнему смотрла на нихъ съ чувствомъ, не легко отличавшимся отъ уваженія. Гипербола Юліи, казалось, вполн оправдывалась въ отношеніи къ нимъ. ‘На ихъ чел позоръ стыдился пребывать.’ {‘Ромео и Юлія‘, дйств. III, сц. 3.} Каждый, повидимому, желалъ набросить покрывало на мрачную сторону ихъ поведенія столь же усердно, какъ еслибъ дло шло о его собственномъ поведеніи. Кларендонъ, питавшій и имвшій основаніе питать сильную личную нелюбовь къ Воллеру, отзывается о немъ слдующимъ образомъ. ‘Чтобъ характеризовать превосходство и силу его остроумія и пріятность его бесды, достаточно сказать, что качества эти были такого размра, что могли прикрыть собою цлый міръ весьма большихъ недостатковъ, т. е. прикрыть ихъ на столько, что они не ставились ему въ вину. Недостатки эти были: скаредность самаго низкаго свойства, низость и недостатокъ мужества, чтобъ устоять въ какомъ-нибудь благородномъ предпріятіи, вкрадчивость и подобострастная лживость въ такой степени, что ими удовлетворялась самая тщеславная и самая надменная натура.— Качества эти имли силу примирять его съ тми, кого онъ наиболе оскорблялъ и раздражалъ, и сохранились до самой старости съ такимъ рдкимъ счастьемъ, что общество его оставалось пріятно тамъ, гд былъ ненавистенъ его нравъ, а самъ онъ возбуждалъ по крайней мр сожалніе тамъ, гд его больше всего ненавидли.’ Многое изъ итого, съ нкоторымъ смягченіемъ, можно было примнить къ Бэкону. Вліяніе Воллеровыхъ талантовъ, манеръ и дарованій исчезло вмст съ нимъ, и свтъ произнесъ надъ его личностью справедливый приговоръ. Нсколько плавно написанныхъ строкъ не достаточны для того, чтобъ подкупить приговоръ потомства. Но вліяніе Бэкона чувствуется и будетъ долго чувствоваться во всемъ просвщенномъ мір. Какъ ни снисходительно судили о немъ современники, но потомство судило еще снисходительне. Куда бы мы ни обратили наши взоры, везд встртимъ трофеи этого могучаго ума въ полномъ блеск. Мы судимъ Манлія въ виду Капитолія.
Въ царствованіе Іакова, Бэконъ достигалъ быстро счастья и милостей. Въ 1604 году онъ былъ назначенъ королевскимъ адвокатомъ съ годовымъ гонораріемъ въ сорокъ Фунтовъ стерлинговъ, притомъ ему положена была пенсія въ шестьдесятъ фунтовъ стерлинговъ. Въ 1607 онъ сдланъ былъ генералъ-солиситоромъ, а въ 1612 — генералъ-атторнеемъ. Онъ по прежнему отличался въ парламент, въ особенности своими стараніями въ пользу прекрасной мры, близкой сердцу короля,— въ пользу соединенія Англіи съ Шотландіею Нетрудно было для такого ума найти много неопровержимыхъ доводовъ въ защиту подобнаго плана. Онъ руководилъ въ палат казначейства важнымъ вопросомъ о Post Nati {Въ Оксфорд, она содержитъ теперь до 500,000 томовъ и 30,000 рукописей.}, и ршеніе судей — ршеніе, законность котораго можетъ подлежать сомннію, но благодтельное дйствіе котораго не можетъ быть не признано, приписывалось въ значительной степени его искусству. При своей дятельности въ палат общинъ и въ судахъ, онъ все еще находилъ досугъ для занятій литературою и философіею. Превосходный трактатъ ‘Audvancemet of Learning’ впослдствіи разросшійся въ ‘De Augments’, появился въ 1605 году. Произведеніе, подъ заглавіемъ ‘The Wisdom of the Ancients», которое считалось бы образцовымъ произведеніемъ ума и учености, еслибъ принадлежало какому-либо иному писателю, но которое не много прибавляетъ къ слав Бэкона, было напечатано въ 1609 году. Между тмъ подвигалось впередъ, хотя и медленно, его сочиненіе: ‘Novum Organum’. Нкоторые замчательные ученые удостоились видть очерки или отдльныя части этой необыкновенной книги, и, хотя они не были вообще расположены допустить основательность взглядовъ автора, но отзывались съ величайшимъ удивленіемъ о его геніальности. Сэръ Томасъ Бодли, основатель одной изъ великолпнйшихъ библіотекъ Англіи {Дло о натурализаціи въ Англіи всхъ шотландцевъ, родившихся посл восшествія на англійскій престолъ Іакова I.}, принадлежалъ къ числу тхъ упорныхъ консерваторовъ, которымъ надежды, съ какими Бэконъ взиралъ на будущія судьбы человчества, казались совершенными химерами, и которые смотрли съ недоврчивостью и отвращеніемъ на новое направленіе новыхъ отщепенцевъ философіи. Но прочитавши ‘Cogitata et Visa‘,— одинъ изъ самыхъ драгоцнныхъ отдльныхъ листковъ, изъ которыхъ впослдствіи составился обширный прорицательный томъ,— даже Бодли сознался, что, ‘какъ въ этихъ предметахъ, такъ и во всемъ план и содержаніи книги, Бэконъ выказалъ себя мастеромъ своего дла’, и что ‘нельзя отрицать, что весь трактатъ полонъ отборныхъ мыслей о настоящемъ состояніи наукъ и дльныхъ взглядовъ на средства къ ихъ развитію’. Въ 1612 году вышло новое изданіе ‘Essay’s’ съ прибавленіями, превосходившими первоначальное изданіе какъ объемомъ, такъ и достоинствомъ. Но вс эти занятія не отвлекли вниманія Бэкона отъ самой трудной, самой славной, самой полезной работы, какую могли совершить его могучія дарованія — ‘приведенія въ извстность и собранія въ одно цлое,— выражаясь его собственными словами,— законовъ Англіи’.
Къ несчастію, въ то же самое время онъ старался искажать эти законы для самыхъ низкихъ цлей тираніи. Когда Оливеръ Ст. Джонъ былъ представленъ въ Звздную палату за высказанное мнніе, что король не иметъ права взимать беневоленцій, и былъ за свое мужественное и согласное съ конституціонными правами поведеніе приговоренъ къ тюремному заключенію на срокъ по усмотрнію короля и къ денежному штрафу въ пять тысячъ фунтовъ стерлинговъ, тогда Бэконъ явился адвокатомъ со стороны короны. Около того же времени онъ принималъ сильное участіе въ дл, еще боле гнусномъ. Одинъ пожилой священникъ, по имени Пичамъ, обвинялся въ измн, на основаніи нкоторыхъ выраженій въ проповди, найденной у него въ кабинет. Эта проповдь, была ли она писана имъ, или нтъ, но произнесена имъ никогда не была. Не видно было даже, чтобы онъ имлъ намреніе произнести ее. Самые подобострастные юристы тхъ рабскихъ временъ принуждены были сознаться, что какъ самый фактъ, такъ и смыслъ закона, представляли большія затрудненія къ обвиненію. Бэкону было поручено устранить эти затрудненія. Ему поручили разршить вопросъ о смысл закона посредствомъ совщанія съ судьями, а вопросъ о факт посредствомъ пытки надъ подсудимымъ.
Трое изъ членовъ королевскаго суда были сговорчивы, но четвертый, Кокъ, былъ человкъ не такого рода. При всемъ своемъ педантизм, ханжеств и грубости, онъ обладалъ качествами, имвшими большое, хотя и очень непріятное сходство съ нкоторыми изъ величайшихъ достоинствъ государственнаго человка. Онъ составлялъ исключеніе изъ правила, которое мы вообще считаемъ врнымъ, что люди, попирающіе ногами слабыхъ, всегда готовы пресмыкаться предъ сильными. Онъ обращался чрезвычайно грубо съ младшими сослуживцами въ суд, и весьма жестоко съ подсудимыми въ процессахъ, гд дло шло объ ихъ жизни. Но онъ возставалъ мужественно противъ короля и его любимцевъ. Ни одинъ человкъ того времени не выказалъ себя съ такой неблагопріятной стороны, когда имлъ дло съ низшимъ и когда былъ неправъ. Но съ другой стороны — надобно быть справедливымъ — ни одинъ человкъ того времени не выказалъ себя въ такомъ выгодномъ свт, когда имлъ дло со старшими и когда былъ правъ. Въ подобныхъ случаяхъ его полусдержанная наглость и непреодолимое упрямство давали ему вилъ, внушавшій уваженіе и симпатію, въ сравненіи съ подлымъ раболпствомъ адвокатуры и суда. Въ настоящемъ случа онъ былъ непреклоненъ и суровъ. Онъ объявлялъ, что со стороны судей въ высшей степени предосудительно совщаться съ короннымъ юристомъ объ уголовныхъ преступленіяхъ, которыя они должны были впослдствіи ршать, и нкоторое время твердо держался въ сторон. Но Бэконъ былъ столь же искусенъ, сколько и настойчивъ. ‘Я не совсмъ теряя надежду,— говорилъ онъ въ письм къ королю,— что даже лордъ Кокъ не будетъ стоять особнякомъ, если я только какимъ-нибудь темнымъ образомъ намекну ему, что обойдутся и безъ него’. Черезъ нсколько времени ловкость Бэкона восторжествовала: Кокъ угрюмо и неохотно послдовалъ примру своихъ товарищей. Но для уличенія Пичама нужно было пріискать Факты, равно какъ и законы. Вслдствіе этого, несчастный старикъ, подвергся пытк, и, во время страшвыхъ мученій, былъ допрашиваемъ Бэкономъ,— но тщетно. Никакого признанія не могли исторгнуть у него, и Бэконъ писалъ королю, жалуясь, что Пичамъ одержимъ нмымъ бсомъ. Наконецъ начался судъ. Приговоръ былъ произнесенъ, но улики были до того пусты, что правительству стыдно было привести приговоръ въ исполненіе, и Пичаму дозволено было влачить въ тюрьм остатокъ дней своихъ.
М-ръ Монтэгю разсказываетъ всю эту ужасную исторію правдиво. Онъ не утаиваетъ и не искажаетъ ни одного существеннаго Факта. Но онъ не видитъ однако въ поведеніи Бэкона ничего, заслуживающаго порицанія. Онъ утверждаетъ весьма справедливо, что людей одного вка не слдуетъ мрить мркою другаго: что сэра Матью Гэля нельзя назвать дурнымъ человкомъ, потому что онъ допустилъ казнить женщину, обвиняемую въ колдовств, что потомство будетъ несправедливо, если станетъ упрекать судей нашего вка и продаж мстъ въ судахъ, согласно принятому обычаю, какъ бы ни былъ дуренъ этотъ обычай, и что Бэконъ иметъ право на подобное снисхожденіе. ‘Преслдовать поклонника истины,— говоритъ м-ръ Монтагю,— за его сопротивленіе укоренивщимся обычаямъ, и осуждать его въ послдующіе вка за то, что онъ не сопротивлялся имъ съ большею энергіею, суть заблужденія, которыя не исчезнутъ до тхъ поръ, пока не исчезнетъ желаніе возвышаться на счетъ другихъ’.
Мы не споримъ съ м-ромъ Монтагю на счетъ его общаго положенія. Мы согласны съ каждымъ его словомъ. Но идетъ ли оно къ настоящему случаю? Правда ли, что во времена Іакова I существовалъ такой обычай, что коронные юристы вступали съ судьями въ тайныя совщанія но уголовнымъ дламъ, которыхъ ршеніе предстояло этимъ судьямъ? Конечно, нтъ. На той самой страниц, гд м-ръ Монтэгю утверждаетъ, ‘что въ тогдашнее время едва ли считалось предосудительно дйствовать на судью стороной,’ онъ же съ точностью приводитъ слова сэра Эдуарда Кока объ этомъ предмет: ‘подъ вліяніемъ такихъ тайныхъ исповдей, небывалыхъ, вредныхъ и несогласныхъ съ обычаями королевства,— я не заявлю, каково мое мнніе.’ Возможно ли предположить, что Кокъ, который былъ тринадцать лтъ генералъ-атторнеемъ, велъ гораздо большее число важныхъ государственныхъ процессовъ, чмъ всякій другой юристъ, упоминаемый въ англійской исторіи, и съ того мста перешелъ почти прямо на первое мсто въ первомъ уголовномъ суд королевства,— изумился бы приглашенію вступить въ совщаніе съ короннымъ адвокатомъ и назвалъ бы поступокъ этотъ небывалымъ, если бы онъ дйствительно былъ принятъ обычаемъ? Намъ хорошо извстно, что когда дло шло объ имуществ, у судей было въ то время общепринятое, хотя впрочемъ и весьма неизвинительное обыкновеніе, выслушивать просителей частнымъ образомъ. Но обычай втайн сговариваться съ судьями для постановленія смертнаго приговора, былъ, мы думаемъ, новъ, вопервыхъ потому, что Кокъ, понимавшій въ свое время дла эти лучше всякаго другаго, утверждалъ, что это явленіе небывалое, а вовторыхъ потому, что ни Бэконъ, ни м-ръ Монтэгю не указали ни на одинъ прецедентъ.
Въ чемъ же дло? А вотъ въ чемъ: Бэконъ не слдовалъ какому-нибудь обычаю, который тогда считался приличнымъ. Онъ даже не былъ послднимъ изъ цпкихъ приверженцевъ стариннаго злоупотребленія. Принадлежать къ этой категоріи было бы уже достаточно безчестнымъ для подобнаго человка. Но и это было бы почетнымъ въ сравненіи съ той категоріей, къ которой онъ принадлежалъ. Онъ былъ виновенъ въ попытк ввести въ судилища ненавистное злоупотребленіе, неимвшее прецедента. По своимъ дарованіямъ, онъ былъ способне всякаго другаго англичанина на дло усовершенствованія отечественныхъ законовъ. Но, къ несчастію, мы видимъ, что онъ не совстился употреблять свои громадныя дарованія на то, чтобъ ввести въ эти законы небывалыя и самыя гнусныя учрежденія.
Тоже или почти тоже можно сказать о пытк Пичама. Еслибъ это была правда, что въ царствованіе Іакова I было общепринятымъ и непредосудительнымъ дломъ подвергать подсудимыхъ пытк, то мы поставили бы это обстоятельство въ извиненіе, хотя въ дл такого человка, какъ Бэконъ, мы допускаемъ извиненіе не такъ охотно, какъ въ дл обыкновеннаго юриста или политика. Но дло въ томъ, что юристы тхъ временъ обыкновенно признавали употребленіе пытки дломъ незаконнымъ, а публика гнушалась имъ, какъ варварскимъ. Боле какъ за тридцать лтъ до процесса Пичама, эта мра была такъ сильно порицаема общественнымъ мнніемъ, что лордъ Борлей призналъ нужнымъ печатно оправдываться, что случайно прибгнулъ къ ней. Но, не смотря на то, что опасности, угрожавшія тогда правительству, были совершенно иного рода, чмъ опасности, которыхъ можно было ожидать отъ какой бы то ни было вещи, написанной Пичамомъ, не смотря на то, что жизнь королевы и драгоцннйшіе интересы государства находились въ опасности, не смотря на то, что при подобныхъ обстоятельствахъ можно было бы по-видимому вс обыкновенные законы принести въ жертву высочайшему закону — общественной безопасности,— страна однако не удовлетворилась оправданіемъ Борлея и королева сочла нужнымъ издать повелніе, положительно запрещавшее подвергать, подъ какимъ бы то ни было предлогомъ, государственныхъ преступниковъ пытк. Съ того времени пытка, бывшая всегда ненавистною и незаконною мрою, была окончательно вытснена изъ употребленія. Извстно также положительно, что въ 1628 году,— черезъ четырнадцать лтъ посл того, какъ Бэконъ отправлялся въ Тоуэръ слушать стоны Пичама,— судьи ршили, что Фельтона, преступника, не заслуживающаго и, вроятно, не ожидавшаго никакого особеннаго снисхожденія,— нельзя по закону подвергать пытк. Поэтому мы говоримъ, что Бэконъ находится въ совершенно иномъ положеніи, чмъ то, въ которое старается поставить его м-ръ Монтэгю. Бэконъ былъ здсь явно позади своего вка. Онъ былъ однимъ изъ послднихъ орудій власти, которая упорствовала въ употребленіи мры, самой варварской, самой безсмысленной, какая когда-либо безчестила законодательство, мры, которой въ предшествовавшемъ поколніи стыдилась Елисавета и ея министры, мры, для защиты которой, нсколько лтъ спустя, не хватило духу, ни безстыдства ни у одного изъ сикофантовъ любой юридической корпораціи {Вскор по составленіи настоящей статьи, м-ръ Джардинъ издалъ въ свтъ весьма ученое и умное изслдованіе объ употребленіи пытки въ Англіи. Мы не признали, однако, нужнымъ сдлать какую-либо перемну въ нашихъ замчаніяхъ по длу Пичама.
Предлы подстрочнаго примчанія не дозволяютъ намъ войти въ подробное разсмотрніе обширнаго вопроса, поднятаго м-ромъ Джардиномъ. Достаточно замтить, что вс доводы, которыми онъ старается доказать, что употребленіе пытки было искони законнымъ дйствіемъ королевской прерогативы, можно привести съ равною и, пожалуй, даже съ большею силою въ доказательство законности беневоленцій, корабельной подати. Момикссоновой привилегіи, заточенія Эліота и всхъ безъ исключенія злоупотребленій, осуждаемыхъ ‘Прошеніемъ о Прав’ и ‘Деклараціею Правъ’.}.
Бэконъ, далеко позади своего вка! Бэконъ, далеко позади сэра Эдуарда Кока! Бэконъ, поддерживающій отжившія злоупотребленія! Бэконъ, противодйствующій прогрессу! Бэконъ, силящійся двинуть вспять умъ человческій! Слова эти кажутся странными. Въ нихъ звучитъ какое-то противорчіе. Но на дл было именно такъ. Объясненіе этого обстоятельства не трудно найти всякому человку, не ослпленному предубжденіемъ. М-ръ Монтэгю не вритъ, чтобы такой необыкновенный человкъ, какъ Бэконъ, былъ повиненъ въ дурномъ дл, какъ будто вся исторія не состоитъ изъ дурныхъ длъ необыкновенныхъ людей, какъ будто вс извстнйшіе гонители и враги рода человческаго, вс основатели самовольныхъ правительствъ и ложныхъ религій, не были также необыкновенными людьми, и какъ будто 9/10 несчастій, удручавшихъ родъ человческій, иметъ какой-либо иной источникъ, а не сочетаніе великаго ума съ низкими побужденіями.
Бэкону это хорошо было извстно. Онъ сказалъ намъ, что есть люди iscientia tanquam angelt alati, cupiditatibus vero tanquam serpenets qui humi reptants {‘По знанію — парящіе ангелы, а по похотямъ — пресмыкающіяся въ прах зми.’ — ‘De Augmente.’ Lib V. Cap I.}. Да и не нужно было обладать ни его удивительною проницательностью, ни его глубокимъ знаніемъ человческаго сердца, чтобы сдлать подобное открытіе. Дйствительно, ему слдовало только заглянуть внутрь себя. Различіе между парящимъ ангеломъ и пресмыкающеюся змею было только изображеніемъ различія между Бэкономъ-философомъ и Бэкономъ-генералъ-атторнеемъ, между Бэкономъ, ищущимъ истины, и Бэкономъ, ищущимъ мста хранителя печати. Люди, разсматривающіе только одну половину его личности, будутъ отзываться о немъ или съ безусловнымъ удивленіемъ, или съ безусловнымъ презрніемъ. Правильно же о немъ судятъ только т, которые однимъ взглядомъ обнимаютъ Бэкона-мыслителя и Бэкона-дятеля. Имъ нисколько не будетъ трудно понять, какимъ образомъ одинъ и и тотъ же человкъ могъ далеко опередить свой вкъ и далеко отстать отъ него, быть съ одной стороны смлйшимъ и полезнйшимъ нововводителемъ, а съ другой — упорнйшимъ поборникомъ самыхъ гнусныхъ злоупотребленій. Въ ученомъ кабинет рдкія дарованія его были руководимы благороднымъ честолюбіемъ, широкою филантропіею и неподдльною любовью къ истин. Тамъ не совращало его съ прянаго пути никакое искушеніе. ома Аквинскій не могъ платить жалованья, Дунсъ Скотъ не могъ возвести въ достоинство пера. Magister Sententiarum не могъ дарить правомъ на богатыя преемничества {Дунсъ Скотъ — схоластикъ XIV в., противникъ омы Аквинкаго.— Петръ Ломбардскій,— ученикъ Абеляра авторъ знаменитаго трактата объ изрченіяхъ отцовъ церкви: ‘Senientiarиm libri IV’ извстенъ также подъ именемъ: ‘Magister sententiarum’.}. Совершенно иное было положеніе великаго философа, когда онъ, оставляя ученый кабинетъ и лабораторію, смшивался съ толпой, наполнявшей галлереи Вайтголля. Во всей этой толп не было, конечно, человка, столь способнаго оказать великія и прочныя услуги человчеству, какъ Бэконъ. Но во всей этой толп не было и сердца, боле дорожившаго вещами, которыхъ никто не долженъ ставить необходимыми для своего счастья,— вещами, которыя часто можно пріобрсти, только жертвуя праводушіемъ и честью. Быть путеводителемъ человчества на поприщ прогресса, основать на развалинахъ древнихъ умственныхъ династій боле благоденствующее и боле прочное царство: заслужить у отдаленнйшаго потомства имя знаменитйшаго между благодтелями человческаго рода: всего этого могъ достигнуть Бэконъ. Но все это ни къ чему не служило ему, когда какой-нибудь адвокатъ-крючкотворъ одного изъ спеціальныхъ судовъ становился выше его, когда какому-нибудь полновсному деревенскому джентльмену доставалось передъ нимъ первенство, благодаря купленной дворянской корон, когда какой-нибудь сводникъ, пользовавшійся счастьемъ имть хорошенькую жену, получалъ боле благосклонный привтъ отъ Боккингама, когда какому-нибудь шуту, посвященному во вс новйшіе скандалы двора, удавалось вызвать боле громкій смхъ Іакова.
Недостойное честолюбіе Бэкона внчалось успхомъ въ продолженіе многихъ лтъ. Благодаря своей проницательности, онъ заране замтилъ, кому предстояло сдлаться самымъ сильнымъ человкомъ въ королевств. Предугадывая расположеніе короля, прежде чмъ оно сдлалось извстнымъ самому королю, онъ присталъ къ Вильерсу, тогда какъ толпа царедворцевъ не столь догадливая продолжала еще ласкаться къ Сомерсету. Вліяніе же младшаго фаворита усиливалось со дня на день. Борьба между совмстимыми могла бы однако длиться долго, еслибъ не ужасное преступленіе, которое, вопреки всмъ изслдованіямъ и догадливости историковъ, все еще покрыто мракомъ {Убійство Овербёри.}. Сомерсетъ, впадавшій въ немилость постепенно и почти незамтно, полетлъ стремглавъ, а Вильерсъ, оставшись безъ соперника, быстро поднялся до такой высоты могущества, какой, со времени Вольси, не достигалъ еще ни одинъ подданный.
Между двумя знаменитыми царедворцами, которые въ разныя времена покровительствовали Бэкону, было много общаго. Трудно сказать, кто изъ нихъ, Эссексъ или Вильерсъ, отличался боле тою привлекательностью наружности и манеръ, которая всегда цнилась при дворахъ гораздо выше, чмъ въ сущности того стоила. Оба они были отъ природы храбры и оба, подобно большей части природныхъ храбрецовъ, были откровенны и неосторожны. Оба были опрометчивы и упорны. Оба лишены способностей и знаній, необходимыхъ для государственныхъ людей. Между тмъ оба, полагаясь на достоинства, отличавшія ихъ на турнирахъ и балахъ, добивались управленія государствомъ. Оба были обязаны своимъ возвышеніемъ личной привязанности своихъ властелиновъ, и въ обоихъ случаяхъ эта привязанность была такого страннаго свойства, что приводила въ недоумніе наблюдателей, приводитъ до сихъ поръ въ недоумніе историковъ и подала поводъ къ весьма скандалезнымъ догадкамъ, которыя мы готовы считать неосновательными. Оба фаворита обходились съ государями, расположеніемъ которыхъ пользовались, съ грубостью, доходившею до дерзости. Эта дерзость погубила Эссекса, имвшаго дло съ натурою, столь же гордою, какъ и его собственная, и привыкшею, въ продолженіе почти полувка, къ глубочайшей почтительности. Но между надменною дочерью Генриха и ея преемникомъ была большая разница. Іаковъ былъ робокъ отъ колыбели. Его нервы, слабые отъ природы, не были укрплены ни размышленіемъ, ни навыкомъ. До прибытія въ Англію жизнь его представляла рядъ огорченій и униженій. При всхъ своихъ высокихъ понятіяхъ объ источник и размр своихъ прерогативъ, онъ никогда не умлъ владть собою ни на одинъ день. Вопреки своему королевскому сану и вопреки своимъ деспотическимъ теоріямъ, онъ былъ до послдней минуты рабомъ въ душ. Вильерсъ обращался съ нимъ какъ съ рабомъ, и эта система въ обращеніи, принятая, какъ намъ кажется, только своенравно, удалась такъ же хорошо, какъ если бы она была политической системою, придуманною посл зрлаго размышленія.
По великодушію, чувствительности и способности къ дружб, Эссексъ далеко превосходилъ Боккингама. Дйствительно, о Боккингам врядъ ли можно сказать, что онъ имлъ друга, за исключеніемъ двухъ государей, на которыхъ онъ подъ рядъ имлъ такое удивительное вліяніе. Эссекса народъ обожалъ до послдней минуты его жизни. Боккингамъ всегда былъ самымъ непопулярнымъ человкомъ, за исключеніемъ, быть можетъ, весьма короткаго времени посл его возвращенія изъ ребяческой поздки въ Испанію. Эссексъ палъ жертвою строгости правительства, среди стованій народа. Боккингамъ, проклинаемый народомъ и публично признанный народными представителями за общественнаго врага, палъ отъ руки человка, вышедшаго изъ среды народа, никмъ не оплаканный, кром своего властелина.
Отношенія обоихъ Фаворитовъ къ Бэкону были въ высшей степени характеристичны и могутъ служить нагляднымъ примромъ старой, но врной поговорки, что человкъ обыкновенно больше расположенъ любить тхъ, кого самъ облагодтельствовалъ, чмъ тхъ, отъ кого получилъ благодянія. Эссексъ осыпалъ Бэкона благодяніями, а все-таки полагалъ, что еще недовольно сдлалъ для него. Могущественному и богатому нобльмену, кажется, никогда не приходило въ голову, что бдный адвокатъ, которому онъ оказывалъ такую великодушную дружбу, былъ ему не-ровня. Мы нисколько не сомнваемся, что графъ говорилъ совершенно искренно, объявляя, что охотно бы отдалъ свою сестру или дочь въ замужство своему другу. Вообще, Эссексъ даже черезчуръ сознавалъ свои собственныя достоинства, но, казалось, былъ далекъ отъ мысли, что Бэконъ былъ когда-либо чмъ ему обязанъ. Въ тотъ ужасный день, когда они свидлись въ послдній разъ у ршетки лордовъ, Эссексъ упрекалъ своего вроломнаго друга въ жестокосердіи и неискренности, но нисколько въ неблагодарности. Даже въ подобную минуту, боле горькую, чмъ горечь самой смерти, это благородное сердце было слишкомъ возвышенно, чтобъ излиться подобнымъ упрекомъ.
Вильерсъ, напротивъ, былъ многимъ обязанъ Бэкону. Въ начал ихъ знакомства, сэръ Франсисъ былъ уже человкомъ зрлыхъ лтъ, съ высокимъ положеніемъ въ обществ и съ установившеюся славою государственнаго дятеля, адвоката и писателя. Вильерсъ былъ почти мальчикомъ и младшимъ сыномъ въ семейств, тогда немного извстномъ. Онъ только-что вступалъ на придворное поприще, и лишь проницательнйшіе наблюдатели могли въ то время замтить, что онъ былъ способенъ опередить всхъ своихъ совмстниковъ. Поддержка и совты такого знаменитаго человка, какъ генералъ-атторней, должны были имть величайшую важность для молодаго удальца. Хотя Вильерсъ былъ кліентомъ Бэкона, но онъ былъ далеко не такъ горячо привязанъ къ Бэкону, и далеко не такъ деликатенъ въ своихъ къ нему отношеніяхъ, какъ Эссексъ.
Впрочемъ надобно отдать справедливость новому Фавориту, что онъ не медлилъ употребить свое вліяніе въ пользу своего знаменитаго друга. Въ 1616 году сэръ Франсисъ былъ назначенъ членомъ Тайнаго совта, а въ март 1617 года, по удаленіи лорда Бракли — хранителемъ большой печати.
Седьмаго мая, въ первый день засданія, Бэконъ имлъ торжественный въздъ въ Вестминстерскую залу. По правую его сторону халъ лордъ-казначей, а по лвую — лордъ малой печати, впереди его тянулась длинная процессія студентовъ и экзекуторовъ, а за нимъ слдовали во множеств перы, тайные совтники и судьи. По прибытіи въ палату, онъ обратился къ блистательной аудиторіи съ серьезною и важною рчью, которая доказываетъ, какъ хорошо онъ понималъ т судебныя обязанности, которыя впослдствіи исполнялъ такъ дурно. Даже въ эту минуту,— по понятіямъ толпы и, можетъ быть, по его собственному мннію — наилучшую въ его жизни, онъ бросилъ взглядъ томной привязанности на т благородныя занятія, съ которыми, повидимому, ему предстояло разстаться. ‘Досужее вреда трехъ длинныхъ вакацій,— сказалъ онъ,— я сберегу въ нкоторой степени отъ государственныхъ длъ, для размышленій, веществъ и наукъ, къ которымъ отъ природы я чувствую сильнйшую наклонность’.
Годы, въ продолженіе которыхъ Бэконъ занималъ должность хранителя большой печати, принадлежатъ къ самымъ мрачнымъ и самымъ постыднымъ въ англійской исторіи. Внутри и вн государства вс дла велись дурно. На первомъ план стояла казнь Ради, которая, будь она совершена надлежащимъ образомъ, могла бы еще быть извинительна, но которая, судя по всмъ обстоятельствамъ, ее сопровождавшимъ, должна считаться, малодушнымъ убійствомъ. Но худшее было впереди: рзня въ Богеміи, успхи Тилля и Спинолы, завоеваніе Пфальца, изгнаніе королевскаго зятя, преобладаніе австрійскаго дома на материк, попраніе протестантизма и вольностей германскихъ государствъ. Между тмъ нершительная и трусливая политика Англіи служила предметомъ насмшки для всхъ европейскихъ націй. Любовь въ миру, о которой толковалъ Іаковъ, даже доведенная до безтактной крайности, заслуживала бы уваженія, если бы проистекала изъ привязанности къ народу. Но дло въ томъ, что въ то время, какъ ему слдовало ничего не щадить для защиты естественныхъ союзниковъ Англіи, онъ прибгалъ, безъ зазрнія совсти, къ самымъ незаконнымъ и отяготительнымъ мрамъ для того, чтобъ дать Боккингаму и его родн возможность превзойти блескомъ древнюю аристократію королевства. Беневоленціи вынуждались, патенты на монополіи умножились. Вс средства, которыя могли быть употреблены для пополненія обнищавшей казны къ концу разорительной войны, пускались въ ходъ въ этотъ періодъ позорнаго мира.
Недостатки администраціи слдуетъ преимущественно приписать слабости короля, а также легкомыслію и насильству фаворита. Невозможно однако отвергать, что извстная доля вины лежитъ и на лорд-хранител большой печати. Особенно долженъ онъ нести отвтственность за гнусные патенты, проходившіе чрезъ его руки, когда онъ хранилъ большую печать.Въ рчи, произнесенной имъ при первомъ вступленіи въ палату, онъ обязался исполнять эту важную часть своей должности съ величайшею осторожностью и безпристрастіемъ. Онъ объявилъ, что будетъ ‘дйствовать открыто, дабы люди видли, что онъ руководствуется не особеннымъ какимъ-нибудь направленіемъ или цлью, а общинъ правиломъ’. М-ру Монтэгю хотлось бы убдить насъ, что Бэконъ дйствовалъ согласно съ этими завреніями, я онъ говоритъ, что ‘могущество Фаворита не устрашало лорда-хранителя большой печати отъ отказа въ привилегіяхъ и патентахъ, когда этого требовалъ долгъ общественной его службы’. Разв м-ръ Монтагю считаетъ патенты на монополію хорошимъ дломъ? Или — не хочетъ ли онъ сказать этимъ, что Баковъ отказывалъ во всхъ патентахъ на монополію, которые были ему представлены? Изъ всхъ патентовъ въ исторіи Англіи, самый позорный былъ патентъ, выданный на исключительное производство золотаго и серебрянаго галуна, сэру Джильсу Монпессону, котораго считаютъ оригиналомъ Массинджерова Overreach,— и сэру Франсису Мичиллю, съ котораго, какъ полагаютъ, срисовавъ Justice Greedy. Слдствіемъ этой монополія было, разумется, то, что, къ великому ущербу публики, металлъ, употребляемый для этого производства, былъ съ подмсью. Но это еще бездлица, лица, пользовавшіяся привилегіями, облечены были такою значительною властью, какая едва ли давалась когда-либо откупщикамъ доходовъ въ странахъ нъ ваихудшей администраціей. Они имли право обыскивать дома, задерживать контрабандистовъ, и пользовалась этимъ ужаснымъ правомъ для достиженія гораздо нисшихъ цлей, чмъ даже т, противъ которыхъ власть эта была дана имъ, они употребляли ее для отмщенія застарелой злобы и для обольщенія женскаго цломудрія. Разв въ подобныхъ случаяхъ долгъ общественной службы не требовалъ заступничества со стороны лорда-хранителя большой печати? И разв лордъ-хранитель вступился въ это дло? Да, онъ вступился. Онъ писалъ къ королю, что ‘убдившись въ годности производства золотыхъ и серебряныхъ тканей, находитъ удобнымъ устроить это дло’, что ‘по всей вроятности, оно будетъ очень прибыльно для его величества’ и, что поэтому, ‘хорошо было бы поршить его какъ можно скоре’. Все это значить, что родня Вильерса хотла имть паи съ Overreach и Greedy въ грабеж публики. Вотъ какимъ образомъ вступался въ дло верховный блюститель законовъ, когда королевскій любимецъ домогался патентовъ, прибыльныхъ для своей родни и своихъ клевретовъ, но разорительныхъ и стснительныхъ для массы народа. Помогши привилегированнымъ лицамъ получить эту монополію, Бэконъ помогалъ имъ также и въ мрахъ, которыя они принимали, чтобъ удержать за собою эту монополію. По его распоряженію, нкоторыя лица были подвержены тюремному заключенію за ослушаніе его тираническому повелнію. Нтъ надобности говорить боле. Читатели наши могутъ теперь судить, дйствовалъ ли Бэконъ въ дл о патентахъ согласно съ своими завреніями и заслуживалъ ли онъ похвалы, которою осыпалъ его біографъ.
Судебная дятельность Бэкона не мене достойна порицанія. Во многихъ изъ своихъ ршеній онъ слдовалъ указаніямъ Боккингама. Бэконъ зналъ не хуже всякаго, что судья, руководствующійся посторонними побужденіями, безчеститъ оной постъ. До возвышенія своего на президентское мсто, самъ онъ сильно убждалъ въ томъ Вильерса, который только-что вступалъ тогда на свое поприще. Въ письм своемъ къ молодому царедворцу, наполненномъ совтами, онъ говорятъ, между прочимъ, слдующее: ‘ни въ какомъ случа не давайте уговорить себя къ вмшательству словесному или письменному въ дла, подлежащія какому-нибудь судебному мсту, и не дозволяйте длать это ни одному важному лицу тамъ, гд можете воспрепятствовать. Если посредничество беретъ верхъ, оно вредитъ правосудію, если же судья настолько справедливъ и мужественъ,— какимъ онъ и долженъ быть,— что не поддается, то все-таки ходатайство оставляетъ за собою тнь подозрнія’. Бэконъ не пробылъ однако и мсяца хранителемъ большой печати, какъ Боккингамъ сталъ вмшиваться въ дла канцлерскаго суда, и вмшательство Боккингама, какъ и можно было того ожидать, было успшно.
Разсужденія м-ра Монтэгю о томъ превосходномъ мст, которое мы привели выше, чрезвычайно забавны. ‘Никто, говоритъ онъ, не сознавалъ глубже Бэкона золъ, проистекавшихъ въ то время отъ вмшательства короны и государственныхъ людей въ ршенія судей. Какъ прекрасно увщевалъ онъ Боккингама, не обращавшаго, какъ оказалось, никакого вниманія на всевозможныя увщанія’. Мы бы рады были знать, какимъ образомъ можно ожидать, чтобы увщанія уважались тмъ, кто ихъ получаетъ, когда ими совершенно пренебрегаетъ тотъ, кто даетъ ихъ. Мы не защищаемъ Боккингама: но что значила его вина въ сравненіи съ виной Бэкона? Боккингамъ былъ молодъ, несвдущъ, легкомысленъ, ошеломленъ своимъ быстрымъ возвышеніемъ и высотою своего положенія. Что онъ ревностно желалъ быть полезнымъ своимъ родственникамъ, льстецамъ я любовницамъ, что онъ не вполн сознавалъ огромную важность безукоризненнаго отправленія правосудія, что онъ боле думалъ о тхъ, съ которыми былъ связанъ частными узами, чмъ объ общественномъ благ,— все это было совершенно естественно и не совсмъ непростительно. Т, которые ввряютъ власть блажному, горячему и несвдущему мальчику, больше его заслуживаютъ порицанія за вредъ, который онъ можетъ причинять посредствомъ этой власти. Отъ веселаго пажа, возвысившагося, по странному капризу судьбы, на первое, мсто въ государств, конечно, нельзя было ожидать серьезнаго понятія, о правилахъ, которыя должны руководить судебными ршеніями. Бэконъ же былъ способнйшимъ изъ тогдашнихъ государственныхъ людей въ Европ. Ему было почти шестьдесятъ лтъ. Онъ много, и съ хорошею цлью, размышлялъ объ общихъ началахъ закона. Онъ ежедневно, въ теченіе многихъ лтъ, принималъ участіе въ отправленіи правосудія. Невозможно, чтобы человкъ, обладающій даже десятою долею его проницательности и опытности, не зналъ, что судья, дозволяющій друзьямъ и покровителямъ диктовать себ опредленія, нарушаетъ простйшія основанія своего долга. Дйствительно, какъ мы видли, онъ сознавалъ это хорошо, и выражалъ это превосходно. Его дурные поступки въ этомъ случа, да и въ другихъ, нельзя приписать недостатку ума. Они происходили отъ совершенно иной причины.
Человкъ, унижавшійся до подобныхъ услугъ другимъ, не могъ быть совстливъ въ выбор средствъ къ собственному обогащенію. Онъ и его подчиненные принимали большіе подарки отъ лицъ, имвшихъ дла въ канцлерскомъ суд. Трудно свести итогъ суммамъ, которыя онъ награбилъ такимъ образомъ. Нтъ никакого сомннія, что онъ получилъ гораздо боле, чмъ было доказано въ его процесс, хотя, быть можетъ, и мене, чмъ сколько подозрвала публика. Враги опредляли его незаконныя пріобртенія въ сто тысячъ Фунтовъ стерлинговъ. Но, вроятно, это было преувеличеніе.
Много прошло времени, прежде чмъ насталъ день разсчета. Въ промежутокъ между вторымъ и третьимъ парламентами временъ Іакова, страною неограниченно управляла корона. Лордъ-хранитель большой печати имлъ самые блестящіе виды. Важный постъ, имъ занимаемый, выказывалъ еще ярче блескъ его дарованій и придавалъ еще боле прелести спокойствію его характера, его вжливому обращенію и краснорчивой бесд. Ограбленный истецъ могъ роптать. Строгій патріотъ-пуританинъ могъ, въ своемъ уединеніи, стовать о томъ, что человкъ, котораго Богъ надлилъ безъ мры всми способностями, дающими людямъ право стоять во глав великихъ преобразованій, находился въ числ приверженцевъ самыхъ гнусныхъ злоупотребленій. Но ропотъ истца и стованія патріота врядъ ли имли доступъ до верховной власти. Король и министръ, властвовавшій надъ королемъ, ласкали своего знаменитаго льстеца. Цлая толпа царедворцевъ и нобльменовъ усердно заискивала его расположенія. Люди умные и ученые съ восторгомъ привтствовали возвышеніе.человка, такъ явно доказавшаго, что съ глубокою ученостью и блестящимъ умомъ можно постигать лучше всякаго труженика-неуча искусство преуспянія въ свт.
Разъ, и только одинъ разъ, этотъ путь благоденствія прерванъ былъ на минуту. Казалось, что даже Бэкона мозгъ не былъ достаточно силенъ, чтобы безъ разстройства вынести опьяняющее дйствіе такого благополучія, ибо чрезъ нсколько времени посл своего возвышенія онъ обнаружилъ небольшой недостатокъ той осторожности и самообладаніи, которымъ боле даже, чмъ его превосходнымъ дарованіямъ, слдовало приписать его возвышеніе. Онъ отнюдь не имлъ способности сильно ненавидть. Температура его мстительности, равно какъ и его признательности, врядъ ли была когда-либо боле чмъ тепловата. Но былъ одинъ человкъ, къ которому онъ давно питалъ злобу, хотя тщательно подавляемую, но, быть можетъ, тмъ сильнйшую. Оскорбленія и обиды, какія онъ, будучи еще молодымъ человкомъ, добивавшимся извстности и практики по своему званію, испыталъ отъ сэра Эдуарда Кока, были такого рода, что могли бы озлобить самую миролюбивую натуру.. Около того времени, когда Бэконъ получилъ печати, Кокъ, за свое упорное сопротивленіе королевскому произволу, лишился мста въ суд Королевской скамьи и съ тхъ поръ томился въ удаленіи. Но оппозиція Кока двору была, какъ намъ кажется, не слдствіемъ честныхъ принциповъ, но дурнаго нрава.. При злоб и угрюмости у него недоставало истинной силы и достоинства характера. Упрямство его, неподдержанное благородными побужденіями, не устояло противъ немилости. Онъ хлопоталъ о примиреніи съ временщикомъ, и исканія его были успшны. Сэръ Джонъ Вильерсъ, братъ Боккингама, искалъ богатой жены. У Кока было огромное состояніе и незамужняя дочь. Ударили по рукамъ. Но леди Кокъ, та самая, которую двадцать лтъ передъ тмъ Эссексъ сваталъ Бэкону, не хотла слышать о замужеств. Послдовала сильная и постыдная семейная ссора. Мать увезла двушку украдкой. Отецъ преслдовалъ ихъ и силою возвратилъ назадъ дочь свою. Король былъ тогда Шотландіи, и Боккингамъ сопровождалъ его туда. Во время ихъ отсутствія Бэконъ управлялъ длами въ Англіи. Онъ чувствовалъ къ Коку такую недоброжелательность, какую только по своей натур онъ могъ чувствовать къ кому-либо. Его мудрость убаюкана была счастіемъ. Въ недобрый часъ онъ ршился вмшаться въ распри, волновавшія домъ врага. Онъ принялъ сторону супруги, поддерживалъ генералъ-атторней при представленіи въ Звздную палату жалобы противъ супруга, и писалъ письма къ королю и его любимцу противъ предположеннаго брака. Сильныя выраженія, какія онъ употреблялъ въ этихъ письмахъ, показываютъ, что, при всей своей прозорливости, онъ не совсмъ зналъ свое положеніе и не вполн былъ знакомъ какъ со степенью власти Боккингама, такъ и съ перемною, какую обладаніе этой властью произвело въ характер Боккингама. Ему вскор данъ былъ урокъ, котораго онъ никогда не забывалъ. Временщикъ, получая извстія о вмшательств лорда-хранителя печати, сильно негодовалъ и приводилъ короля въ настроеніе еще боле гнвное. Бэконъ вдругъ увидлъ свою ошибку и всевозможный ея послдствія. Онъ былъ напыщенъ, если не упоенъ, величіемъ. Ударъ протрезвилъ его мгновенно. Онъ вполн очнулся. Онъ смиренно извинялся въ своемъ вмшательств. Онъ приказалъ генералъ-атторнею остановить судебный ходъ дла противъ Кока. Онъ послалъ сказать леди Кокъ, что ничего для нея не можетъ сдлать. Онъ извстилъ оба семейства. что желаетъ способствовать союзу. Посл этихъ доказательствъ раскаянія, онъ ршился Явиться лично предъ Боквингамомъ. Но молодой выскочка не полагалъ, чтобы достаточно уже унизилъ старика, своего бывшаго друга и благодтеля, высочайшаго гражданскаго сановника въ государств и знаменитйшаго ученаго въ мір. Говорятъ, что два дня сряду Бэконъ являлся въ домъ Боккингама, что въ эти дна дня онъ вынужденъ былъ оставаться въ передней, между лакеями, сидя съ большою печатью Англіи у боку, на старомъ деревянномъ лар, и что когда наконецъ онъ былъ допущенъ, то бросился на полъ, цловалъ ноги у временщика, и говорилъ, что до тхъ поръ не встанетъ, пока не будетъ прощенъ. Сэръ Антоній Вэльдонъ, на авторитет котораго основанъ этотъ разсказъ, могъ, пожалуй, преувеличить низость Бэкона и наглость Боккингама. Но трудно вообразить, чтобы столь обстоятельный разсказъ, написанный человкомъ, который утверждаетъ, что присутствовалъ при этомъ случа, могъ быть совершенно безъ основанія, и, въ несчастью, въ характер какъ временщика, такъ и лорда-хранителя печати, немного найдется такого, что длало бы разсказъ невроятнымъ. Достоврно, что примиреніе имло мсто на условіяхъ унизительныхъ для Бэкона, который никогда боле не осмливался перечить ни одному изъ намреній кого-либо, носившаго имя Вильерса. Онъ наложилъ крпкую узду на т гнвныя страсти, которыя первый разъ въ его жизни одержали верхъ надъ его благоразуміемъ. Онъ подчинился формальностямъ примиренія съ Кокомъ, и изыскивая случай выказать вжливость и избгая всего, что могло бы произвести столкновеніе, онъ всми силами старался укротить неукротимую свирпость своего стараго врага.
Вообще, однако, жизнь Бэкона, когда онъ былъ хранителемъ большой печати, была, по наружности, весьма завидная. Въ Лондон онъ жилъ съ большимъ достоинствомъ въ Іоркъ-Гаус, почтенномъ жилищ отца своего. Здсь-то въ январ 1620, среди блестящаго круга друзей, онъ праздновалъ свое вступленіе въ шестидесятый годъ жизни. Онъ промнялъ тогда званіе хранителя печати на высшій титулъ канцлера. Бенъ Джонсонъ былъ въ числ присутствовавшихъ, я написалъ по этому доводу нсколько самыхъ удачныхъ изъ своихъ шероховатыхъ стиховъ. Все, разсказываетъ онъ намъ, казалось улыбавшимся въ старомъ дом, ‘огонь, вино, люди’. Видъ просвщеннаго хозяина, посл жизни, неотмченной никакимъ большимъ злополучіемъ, вступающаго въ свжую старость, среди богатствъ, власти, высокихъ почестей, при полной умственной дятельности и обширной литературной слав, сдлалъ сильное впечатлніе на поэта, если можно судить по слдующимъ хорошо извстнымъ стихамъ:
‘England’s high Chancellor, the destined heir,
In his soft cradle, to his father’s chair,
Whose even thread the Fates spin round and full
Out of their choicest and their whitest wool’ (*).
{* Великій канцлеръ Англіи еще въ нжной колыбели былъ
Предназначенъ занять мсто отца его,
Ровную нить Парки ткутъ кругло и полно изъ
Своей отборнйшей и блйшей шерсти.}
Въ промежутки отдыха между политическими и судебными занятіями, Бэконъ имлъ обыкновеніе удаляться въ Горгдмбёри. Въ этомъ мст занятіемъ его была литература, а его любимою забавою садоводство, которое въ одномъ изъ самыхъ интересныхъ своихъ ‘Опытовъ’ онъ называетъ ‘чистйшимъ изъ человческихъ удовольствій’. На великолпныхъ земляхъ своихъ воздвигъ онъ убжище, стоившее 10 т. ф, и отправлялся туда, когда желалъ избгнуть всякихъ постителей и предаться вполн ученымъ занятіямъ. Въ такихъ случаяхъ, нсколько молодыхъ людей отличныхъ дарованій были иногда товарищами его уединенія, и между ними зоркій глазъ его вскор замтилъ превосходныя способности Томаса Гоббса. Невроятно, однако, чтобы онъ вполн оцнилъ дарованія ученика своего, или предвидлъ обширное, вліяніе, какъ хорошее, такъ и дурное, какое этому сильнйшему и проницательнйшему изъ умовъ человческихъ суждено было произвести на два слдующія поколнія.
Въ январ 1621, Бэконъ достигъ зенита своихъ благополучія. Онъ только-что издалъ ‘Novum Organum‘, и эта необыкновенная книга вызвала самые жаркіе отзывы удивленія со стороны способнйшихъ людей въ Европ. Онъ достигъ почестей далеко иного рода, но, быть можетъ, не мене ему дорогихъ. Онъ былъ сдланъ барономъ Веруламскимъ, а поток достигъ боле высокаго достоинства виконта Сентъ-Альбансъ. Дипломъ его начертанъ былъ въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ, и принцъ Валлійскій подписалъ его, какъ свидтель. Обрядъ инвеституры совершенъ былъ съ великою пышностью въ Теобальдс. и Боккингамъ согласился быть однимъ изъ главныхъ дйствующихъ лицъ. Потомство чувствовало, что величайшій изъ англійскихъ философовъ не могъ извлечь никакого приращенія въ достоинств изъ любаго титула, какой могъ пожаловать Іаковъ, и, вопреки королевской грамот, упорно отказывалось разжаловать Франсиса Бэкона въ виконта Сентъ-Альбансъ.
Въ нсколько недль замчательнымъ образомъ подверглась испытанію цнность тхъ предметовъ, ради которыхъ Бэконъ запятналъ свою честность, уступилъ свою независимость, нарушилъ самыя священныя обязанности дружбы и благодарности, льстилъ посредственности, преслдовалъ невиннаго, сговаривался съ судьями, мучилъ заключенныхъ, грабилъ истцовъ, расточалъ на жалкія интриги вс силы превосходнйшимъ образомъ устроеннаго ума, какимъ когда-либо одаренъ былъ человкъ. Быстрый и страшный переворотъ былъ подъ рукою. Созванъ былъ парламентъ. Посл шестилтняго молчанія приходилось снова услышать голосъ народа. Не боле какъ чрезъ три дня посл параднаго обряда, который совершенъ былъ въ Теобальдс въ честь Бэкона, собрались палаты.
Какъ и всегда, недостатокъ въ деньгахъ заставилъ короля созвать парламентъ. Должно, однако, полагать, что еслибъ онъ или министры были сколько-нибудь знакомы бъ состояніемъ общественнаго настроенія, они попробовали бы любое средство или перенесли бы любое неудобство скоре, чмъ отважиться стать передъ лицомъ депутатовъ справедливо раздраженной націи. Но они не распознавали временъ. Дйствительно, почти вс политическіе промахи Іакова и его боле несчастнаго сына возникли отъ одной большой ошибки. Въ продолженіе пятидесяти лтъ, предшествовавшихъ Долгому парламенту, происходила большая и прогрессивная перемна въ общественномъ мнніи. Свойства и степени этой перемны нисколько не понимали ни первые два короля изъ дома Стюартовъ, ни любой изъ ихъ совтниковъ. Что нація всякій годъ становилась боле и боле недовольною, что каждая палата общинъ была боле неподатлива, чмъ предшествовавшая ей, это были факты, которыхъ невозможно было не замтить. Но дворъ не могъ понять, отчего это было такъ. Дворъ не понималъ, что англійскій народъ и англійское правленіе, хотя нкогда соотвтствовавшіе другъ другу, теперь.не соотвтствовали боле, что нація переросла свои древнія учрежденія, съ каждымъ днемъ чувствовала боле и сильне ихъ неудобства, напирала на нихъ, и вскор должна была сквозь нихъ прорваться. Тревожныя явленія, существованіе которыхъ не могъ отвергать ни одинъ льстецъ, приписывались всякой другой причин, кром истинной. ‘Въ первомъ моемъ парламент, говорилъ Іаковъ, я былъ новичкомъ, а въ слдующемъ завелся родъ зврей, называемыхъ ‘undertakers’. Въ третьемъ парламент врядъ ли можно было назвать его новичкомъ,— и эти зври-предприниматели не существовали. Однако, этотъ третій парламентъ причинилъ ему больше хлопотъ, нежели первый иди второй.
Какъ скоро собрался парламентъ, палата общинъ тотчасъ же приступила умреннымъ и почтительнымъ, но самымъ ршительнымъ образомъ, къ обсужденію общественныхъ тягостей. Первыя ея нападенія направлены были противъ тхъ ненавистныхъ привилегій, подъ прикрытіемъ которыхъ Боккингамъ и его клевреты грабили и угнетали націю. Сила, съ какою эти дла были ведены, распространила страхъ во всемъ двор, Боккингамъ считалъ себя въ опасности и, въ тревог своей, прибгнулъ за совтомъ къ Вестминстерскому декану Вильямсу, имвшему съ недавняго времени значительное на него вліяніе, личность эта была уже очень полезна временщику въ весьма щекотливомъ дл. Боккингамъ сердечно желалъ жениться на леди Катринъ Маннерсъ, дочери и наслдниц графа Ротланда. Но затрудненія были большія. Графъ былъ спсивъ и несговорчивъ, а молодая леди была католичка. Вильямсъ смягчилъ гордость отца, и нашелъ аргументы, которыми, по крайней мр, на время успокоилъ совсть дочери. За эти услуги онъ награжденъ былъ значительною церковною должностью, и тутъ-то сталъ быстро подниматься на то самое мсто относительно Боккингама, которое прежде занималъ Бэконъ.
Вильямсъ былъ однимъ изъ тхъ людей, которые бываютъ умне относительно другихъ, чмъ относительно себя. Его общественная жизнь была несчастна, и сдлалась несчастною вслдствіе страннаго недостатка въ немъ разсудительности и самообладанія въ разныхъ важныхъ обстоятельствахъ. Но данный имъ въ настоящемъ случа совтъ не обнаружилъ вовсе недостатка въ житейской мудрости. Онъ совтовалъ временщику оставить всякую мысль о защит монополій, пріискать какое-нибудь иностранное посольство для своего брата сэра Эдуарда, который сильно былъ замшанъ въ подлостяхъ Момпессона, и предоставить прочихъ виновниковъ правосудію парламента. Боккингамъ принялъ совтъ этотъ съ самыми жаркими выраженіями благодарности и объявилъ, что съ груди его точно бремя скатилось. Тогда онъ отправился съ Вильямсомъ къ королю. Они нашли его занятымъ важными совщаніями съ принцемъ Карломъ. Планъ дйствій, предложенный деканомъ, былъ вполн разсмотрнъ и одобренъ во всхъ частяхъ своихъ.
Первыми жертвами, которыя дворъ предоставилъ мщенію общинъ, были сэръ Джильзъ Момпессонъ и сэръ Франсисъ Мичелль. Это было за нсколько времени прежде, чмъ Бэконъ началъ питать нкоторыя опасенія. Его дарованія и ловкость доставили ему въ палат, которой онъ съ недавняго времени сталъ членомъ, большое вліяніе, что он, естественно, и должны были произвести въ любомъ собраніи. Въ палат общинъ онъ имлъ много личныхъ друзей и много жаркихъ поклонниковъ. Но, наконецъ, спустя около шести недль посл собранія парламента, буря разразилась.
Комитетъ нижней палаты назначенъ былъ для обревизованія судовъ. Пятнадцатаго марта предсдатель этого комитета, сэръ Робертъ Филипсъ, членъ за Батъ, доложилъ, что были открыты большія злоупотребленія. ‘Лицо, сказалъ онъ, противъ котораго эти вещи приводятся, есть никто иной какъ лордъ-канцлеръ, человкъ до того надленный всми дарованіями, какъ природы, такъ и искусства, что я ничего больше объ немъ не скажу, не будучи въ состояніи сказать достаточно’. Сэръ Робертъ приступилъ тогда къ изложенію, самымъ умреннымъ образомъ, сущности обвиненій. Нкто, по имени Обри, имлъ дло, подлежащее суду государственной канцеляріи. Онъ почти разоренъ былъ судебными издержками, и терпніе его истощилось отсрочками суда. Онъ получилъ намекъ отъ кого-то изъ блюдолизовъ канцлера, что подарокъ сотни ф. ст. ускорилъ бы дло. У бдняги не было требуемой суммы. Пріискавъ, однако, ростовщика, снабдившаго его этою суммою за высокій процентъ, онъ понесъ ее въ Іоркъ-Гаусъ. Канцлеръ взялъ деньги, а подчиненные его заврили истца, что все пойдетъ за ладъ. Обри былъ, однако, обманутъ въ ожиданіи: ибо, посл значительной проволочки, ‘убійственное ршеніе’ объявлено было противъ него. Другой истецъ, по имени Иджертонъ, жаловался, что двое изъ канцлерскихъ шакаловъ склонили его привести канцлеру въ подарокъ 400 ф. ст, и что, тмъ не мене, онъ не могъ получить ршенія въ свою пользу. Очевица ость этихъ ‘актовъ была поразительна. Друзья Бэкона могли только упросить палату пріостановить свой приговоръ и отправить дло къ лордамъ, въ форм мене оскорбительной, нежели обвиненіе.
Девятнадцатаго марта король отправилъ къ общинамъ посланіе, выражая свое глубокое сожалніе, что столь высокое лицо, какъ канцлеръ, могло быть заподозрно въ дурномъ поступк. Его величество объявилъ, что вовсе не иметъ желанія прикрывать виновнаго отъ правосудія, и предлагалъ назначить для изслдованія дла новый родъ судилища, составленный изъ 18-тя коммиссаровъ, выбранныхъ изъ членовъ обихъ палатъ. Общины не были расположены отступить отъ обычнаго образа дйствій. Въ тотъ же день он имли совщаніе съ лордами и передали главные пункты обвиненія противъ канцлера. При этомъ совщаніи Бэконъ не присутствовалъ. Удрученный стыдомъ и угрызеніемъ совсти и покинутый всми, на кого онъ по слабости возлагалъ свое упованіе, онъ затворился въ своей комнат отъ глазъ людскихъ. Упадокъ его духа вскор разстроилъ и его тло. Боккингамъ, постившій Бэкона по приказанію короля, ‘нашелъ лорда весьма больнымъ и унылымъ’. Изъ трогательнаго письма, которое несчастный человкъ адресовалъ къ порамъ, видно, что онъ не надялся и не желалъ пережить свой позоръ. Въ продолженіе многихъ дней онъ оставался въ постели, отказываясь видть какое-либо человческое существо. Онъ страстно просилъ окружающихъ — оставить его, позабыть объ немъ, никогда боле не произносить его имени, никогда не вспоминать, что былъ такой человкъ на свт. Между тмъ новые случаи продажности доводились всякій день до свднія его обвинителей. Число обвиненій быстро возрасло отъ двухъ до двадцати трехъ. Лорды входили въ разсмотрніе дла съ похвальною бодростью. Нкоторые свидтели были допрашиваемы у ршетки палаты. Назначенъ былъ избранный комитетъ для отобранія показаній прочихъ, и слдствіе шло быстро, какъ вдругъ, 26 марта, король отсрочилъ парламентъ на три недли.
Мра эта оживила надежды Бэкона. Онъ воспользовался, сколько могъ, этою короткою отсрочкою. Онъ пытался дйствовать на слабый умъ короля. Онъ призывалъ на помощь вс сильнйшія чувства Іакова, его опасенія, его тщеславіе, его высокія понятія о прерогатив. Совершитъ ли Соломонъ своего времени столь грубую ошибку, чтобы ободрять притязательный духъ парламентовъ? Преклонится ли передъ шумною толпою помазанникъ Божій, отвтственный одному только Богу? ‘Т, восклицалъ Бэконъ, которые посягаютъ теперь на канцлера, вскор посягнутъ на корону. Я — первая жертва. Желаю, чтобъ я былъ и послдняя’. Но все его краснорчіе и ловкость были тщетны. Дйствительно, чтобы м-ръ Монтэгю ни говорилъ, мы твердо убждены, что спасти Бэкона, не прибгая къ мрамъ, которыя потрясли бы государство, было не во власти короля. Корона не имла на парламентъ достаточнаго вліянія, чтобъ добиться оправданія въ дл, въ которомъ виновность была такъ ясна. И распустить парламентъ, который признавался всми однимъ изъ лучшихъ парламентовъ, когда-либо засдавшихъ, который дйствовалъ либерально я почтительно по отношенію къ государю и который пользовался въ высочайшей степени благосклонностью народа,— для того только, чтобъ остановить серьезное, умренное и конституціонное изслдованіе личной подкупности перваго судьи въ королевств, было бы мрою боле постыдною и нелпою, чмъ любая изъ навлекшихъ гибель на домъ Стюартовъ. Такая мра была бы столько же пагубною для чести канцлера, какъ и уличеніе, а между тмъ подвергала бы опасности самое существованіе монархіи. Король, дйствуя но совту Вильямса, весьма дльно отказался вступать въ опасную борьбу съ своимъ народомъ для того только, чтобы спасти отъ законнаго приговора министра, котораго невозможно было спасти отъ безчестія. Онъ совтовалъ Бэкону повиниться, и общалъ сдлать все, что было въ его власти, для смягченія наказанія. М-ръ Монтэгю крайне негодуетъ за это на Іакова. Но, хотя мы вообще весьма мало склонны восхищаться поступками этого государя, мы, дйствительно, думаемъ, что совтъ его Бэкону, судя по всмъ обстоятельствамъ, былъ наилучшимъ совтомъ, какой можно было дать.
Семнадцатаго апрля палаты снова собрались, и лорды возобновили свои изслдованія злоупотребленій суда государственной канцеляріи. Двадцать втораго, числа Бэконъ приготовилъ къ порамъ письмо, которое принцъ Валлійскій согласился передать. Въ этомъ искусномъ и трогательномъ сочиненіи, канцлеръ сознавался въ вин своей, въ осторожныхъ и общихъ выраженіяхъ и, сознаваясь въ ней, старался въ то же время смягчить ее. Этого, однако, судьи его не считали достаточнымъ. Они требовали боле точнаго признанія, и послали ему копію съ обвинительныхъ пунктовъ. Тридцатаго числа онъ подалъ записку, въ которой, съ малыми и неважными оговорками, допускалъ истину приведенныхъ противъ него обвиненій, и отдавалъ себя совершенно на произволъ перовъ. ‘Посл обдуманнаго разсмотрнія обвинительныхъ пунктовъ^ говорилъ онъ, углубляясь въ собственную совсть и призывая ‘къ отчету память мою, насколько я въ силахъ, я сознаюсь ясно и откровенно, что виновенъ въ продажности, и отказываюсь отъ всякой защиты’.
Лорды ршили, что признаніе канцлера было, повидимому, полное я откровенное и отправили комитетъ, чтобъ узнать отъ него, было ли оно дйствительно подписано имъ самимъ. Депутаты, между которыми былъ Соутгамптонъ, общій другъ, много лтъ тому назадъ, Бэкона и Эссекса, исполнили обязанность свою съ большою деликатностью. Дйствительно, мученія такого духа и униженіе такого имени могли бы легко смягчить самыя неумолимыя натуры. ‘Милорды, сказалъ Бэконъ, это мое дло, моя рука, мое сердце. Я умоляю васъ, лорды, сжалиться надъ сломаннымъ тростникомъ’. Они удалились, а онъ снова ушелъ въ свою комнату въ глубочайшемъ уныніи.
Въ слдующій день экзекуторъ и помощникъ церемоніймейстера палаты лордовъ пришли провожать его въ Вестминстеръ, гд долженъ былъ быть произнесенъ приговоръ. Но они нашли Бэкона до того нездоровымъ, что онъ не могъ оставить постели, и эта причина его отсутствія была охотно принята. Ни на одной сторон не замтно было ни малйшаго желанія увеличить его униженіе
Приговоръ былъ, однако, строгій, тмъ боле строгій, безъ сомннія, что лорды знали, что онъ не будетъ исполненъ, и имли превосходный случай выказать, дешевымъ образомъ, непреклонность своего правосудія и отвращеніе къ продажности. Бэконъ приговоренъ былъ къ уплат 40 т. ф. ст. пени и къ заключенію въ Тоуэр на время по произволу короля. Онъ объявленъ былъ неспособнымъ занимать какую-либо должность въ государств или засдать въ парламент и удаленъ пожизненно отъ двора. Такимъ бдствіемъ и срамомъ кончилось это длинное поприще житейской мудрости и житейскаго благоденствія.
Даже въ этомъ случа м-ръ Монтэгю не покидаетъ своего героя. Онъ, кажется, дйствительно думаетъ, что привязанность издателя должна быть такою жё преданною, какъ и привязанностъ влюбленныхъ м-ра Мура, и не можетъ понять назначенія біографіи,
‘if’t is not the same
Through joy and through torment, through glory and shame’ (*).
{* Если она не остается неизмнною
Въ радости и въ гор, въ слав и срам.}
Онъ увряетъ насъ, что Бэконъ былъ невиненъ, что отъ имлъ средства представить совершенно удовлетворительную защиту, что когда онъ ‘ясно и откровенно сознался, что былъ виновенъ въ продажности’, и когда потомъ торжественно утверждалъ, что признаніе его было ‘его дломъ, его рукою, его сердцемъ’, онъ говорилъ великую ложь, и удерживала отъ представленія доказательствъ свое! невинности потому, что не смлъ ослушаться короля и его любимца, которые, рад личныхъ своихъ видовъ, понуждали его повиниться.
Но, во-первыхъ, нтъ ни малйшаго повода думать, что, еслибъ Іаковъ и Боккингамъ полагали, что Бэконъ иметъ дльную защиту, они отклоняли бы его отъ представленія та* кой защиты. Что могло бы побудить ихъ къ этому? М-ръ Монтагю безпрестанно повторяетъ, что въ ихъ интересахъ было пожертвовать Бэкономъ. Но онъ упускаетъ изъ виду явное различіе. Въ интересахъ ихъ было пожертвовать Бэкономъ виновнымъ, но не безвиннымъ. Іаковъ весьма естественно не хотлъ подвергаться опасности, защищая своего канцлера противъ парламента. Но еслибъ канцлеръ въ состояніи былъ посредствомъ довода получить оправданіе отъ парламента, ни нисколько не сомнваемся, что какъ король, такъ и Вильнюсъ, душевно этому радовались бы. Они радовались бы не только изъ дружбы къ Бэкону,— которая, впрочемъ, кажется, была такъ же искренна, какъ и многія дружбы этого рода,— но ни личныхъ побужденій. Ничто не могло бы усилить правительство боле, чмъ такая побда. Король и его любимецъ отступились отъ канцлера потому, что они не въ состояніи были отклонить его позора, и не хотли раздлять его. М-ръ Монтэгю ошибочно принимаетъ дйствіе за причину. Онъ думаетъ, что Бэконъ не доказывалъ своей безвинности оттого, что не былъ поддержанъ дворомъ. Истина, очевидно, состоитъ въ томъ, что дворъ не посмлъ поддерживать Бэкона потому, что тотъ не могъ доказать своей безвинности.
Дале, страннымъ кажется, что м-ръ Монтэгю не замтилъ, что, стараясь защищать честь Бэкона, онъ въ дйствительности бросаетъ на нее гнуснйшее пятно. Онъ приписываетъ своему кумиру степень низости и испорченности, боле отвратительную, чмъ сама судейская продажность. Продажный судья можетъ имть многія хорошія качества. Но человкъ, который, чтобъ понравиться сильному покровителю, торжественно объявляетъ себя виновнымъ въ продажности’ когда онъ увренъ въ своей невинности, долженъ быть чудовищемъ раболпія и безстыдства. Бэконъ, не говоря ничего о его высочайшихъ правахъ на уваженіе, былъ джентльменъ, нобльменъ, ученый, государственный дятель, человкъ, высоко уважаемый въ обществ, человкъ весьма пожилой. Возможно ли поврить, чтобы такой человкъ, въ угоду кому бы то ни было, самъ безвозвратно погубилъ свое доброе имя? Вообразите сдовласаго судью, обремененнаго годами и покрытаго почестями, который со слезами и трогательными завреніями сознается въ своемъ раскаяніи и чистосердечіи, сознается, что онъ виновенъ въ безстыдныхъ беззаконныхъ дйствіяхъ, неоднократно и торжественно утверждаетъ истину своего признанія, подписываетъ его своей собственной рукою, покоряется уличенію, подвергается унизительному приговору и прознаетъ его справедливость,— и все это тогда, когда можетъ доказать, что поступки его безукоризненны! Этому нельзя врить. Но, даже допуская справедливость этого, что должны мы думать о такомъ человк,— если онъ только заслуживаетъ носить имя человка,— который, все, чмъ короли и ихъ любимцы могутъ награждать, считаетъ дороже чести, или все, чмъ они могутъ наказывать,— страшне безчестія?
Отъ этого позорнйшаго обвиненія мы вполн очищаемъ Бэкона. Онъ не имлъ никакой защиты, и усердное стараніе м-ра Монтэгю составить для него защиту совсмъ не удалось.
Есть два основанія, на которыхъ м-ръ Монтэгю опираетъ дло: первое, что приниманіе подарковъ было въ употребленіи, и,— что, по видимому, для него то же,— не было безчестнымъ, второе, что подарки эти не брались какъ взятки.
М-ръ Монтэгю приводитъ многіе факты для поддержанія перваго своего положеніе. Онъ не довольствуется показаніемъ, что многіе англійскіе судьи прежде принимали подарки отъ истцовъ, но собираетъ подобные примры у иностранныхъ народовъ и въ древнія времена. Онъ идетъ назадъ, къ греческихъ республикамъ, и старается насильно воспользоваться строкою Гомера и выраженіемъ Плутарха, которыя, мы думаемъ, врядъ-ли могутъ служить его цли. Золото, о которомъ говоритъ Гомеръ, не было назначено для подкупа судей, но платилось въ судъ въ пользу выигравшей тяжбу стороны, а награды, которыя Периклъ, по словамъ Плутарха, распредлялъ между членами аинскихъ судилищъ, были законнымъ жалованьемъ, выплачиваемымъ изъ общественнаго дохода. Мы можемъ снабдить м-ра Монтэгю мстами гораздо боле рзкими. Гезіодъ, подвергшійся, подобно бдному Обри, ‘убійственному ршенію’ суда г. Аскры, до того забылъ приличіе, что назвалъ ученыя лица, предсдательствовавшія въ этомъ судилищ, {‘Властители, пожирающіе подарки.’}. Плутархъ и Діодоръ передали позднйшимъ временамъ почтенное имя Анита {Глава демократической партіи въ Аинахъ, свергнувшій владычество тридцати, впослдствіи онъ былъ изгнанъ изъ Аинъ.}, Антеміонова сына, перваго отвтчика, который, помимо всхъ предосторожностей, какія проницательность Солона могла придумать, усплъ подкупить аинскихъ судей. Мы дйствительно такъ далеки отъ того, чтобъ завидовать м-ру Монтэгю въ пособіи Греціи, что отдадимъ ему и Римъ въ придачу. Мы признаемъ, что почтенные сенаторы, судившіе Верра {Кай Корнелій Верръ 7б г. до P. X.) былъ обвиненъ въ разореніи провинціи Сициліи во время управленія его. Обвиненіе было защищаемо Цицерономъ.}, получали подарки боле цнные, чмъ были помстья Іоркъ-Гаусъ и Горгамбёри, вмст взятыя, и что не мене почтенные сенаторы и члены народнаго собранія, показавшіе вру въ alibi Клодія {Публій Клодій Пульхеръ (62 г. до P. X.) былъ обвиненъ въ оскорбленіи богини Bona Dea тмъ, что переодтый въ женское платье прокрался на празднество этой богини. Онъ оправдался бытностью во время торжества въ другомъ мст (alibi).}, получали еще боле необыкновенныя доказательства уваженія и благодарности со стороны отвтчика. Однимъ словомъ, мы охотно допускаемъ, что до бэконовскаго времени и въ бэконовское время судьи имли обыкновеніе получать подарки отъ истцовъ.
Но защита ли это? Мы не думаемъ. Грабительства Кака и Вараввы {Какъ — пастухъ, укравшій быка у Геркулеса и умерщвленный имъ (Лив. I, 7).— Варавва — разбойникъ, прощенный вмсто Іисуса. (Ев. Мат. 27, 17 и слд.)} нисколько не оправдываютъ грабежей Турпина. Поступокъ двухъ негодяевъ, клятвенно свидтельствовавшихъ, противъ жизни Набота {Кн. Царствъ, гл. 21.}, никогда не проводится въ оправданіе клятвопреступленій Отса и Данджерфильда. М-ръ Монтэгю смшиваетъ дв вещи, которыя тщательно слдуетъ отличать другъ отъ друга, если желаемъ составить правильное мнніе о характерахъ людей иныхъ странъ и иныхъ временъ. То обстоятельство, что безнравственный поступокъ, въ извстномъ обществ, считается обыкновенно невиннымъ, составляетъ достаточное оправданіе для отдльнаго лица, которое, будучи членомъ этого общества и усвоивши себ понятія его, совершаетъ этотъ поступокъ. Но обстоятельство, что множество людей имютъ обыкновеніе совершать безнравственные поступки, вовсе не оправданіе. Мы бы сочли несправедливымъ называть св. Людовика гнуснымъ человкомъ оттого, что въ тотъ вкъ, когда на вротерпимость смотрли какъ на грхъ, онъ преслдовалъ еретиковъ. Мы сочли бы несправедливымъ назвать друга Коупера, Джона Ньютона, лицемромъ и извергомъ потому, что во времена когда на торгъ невольниками самые почтенные люди смотрли обыкновенно какъ на невинную и выгодную торговлю, онъ отправился въ Гвинею съ большимъ запасомъ молитвенниковъ и ручныхъ оковъ. Но то обстоятельство, что въ Лондон 20 т. воровъ, не есть оправданіе для негодяя, который схваченъ при взлом лавки. Никого нельзя хулить за то, что онъ не длаетъ открытій по части морали, что не находитъ дйствительно дурнымъ того, что всякій иной считаетъ хорошимъ. Но если человкъ совершаетъ поступокъ, который и онъ и окружающіе признаютъ дурнымъ, въ такомъ случа для него не служитъ оправданіемъ, что многіе другіе совершали тотъ же поступокъ. Намъ бы стыдно было терять такъ много времени на указаніе столь яснаго различія, еслибъ м-ръ Монтагю, какъ кажется, не упустилъ его изъ виду.
Но приложимъ эти начала къ настоящему длу, пусть м-ръ Монтагю докажетъ, что, въ бэконовское время, продлки, за которыя Бэконъ былъ наказанъ, считались обыкновенно невинными, и тогда мы согласимся, что онъ ршилъ свою задачу. Но это трудная задача, что эти продлки были обыкновенны — мы согласны. Но он были обыкновенны какъ были и всегда будутъ обыкновенны всякія злодянія, къ которымъ побуждаютъ сильныя искушенія. Он были обыкновенны точно такъ же, какъ всегда были обыкновенны воровство, обманъ, клятвопреступленіе, прелюбодяніе. Он были обыкновенны не потому, чтобы люди не знали, что было правымъ дломъ, но потому, что люди: любили длать то, что было неправымъ дломъ. Он были обыкновенны, хотя запрещены закономъ. Он были обыкновенны, хотя осуждены общественнымъ мнніемъ. Он были обыкновенны оттого, что въ тотъ вкъ законъ и общественное мнніе въ совокупности не имли достаточной силы для обузданія алчности могущественныхъ и безнравственныхъ блюстителей правосудія. Он были обыкновенны, какъ обыкновеннымъ будетъ всякое преступленіе, когда прибыль, къ которой оно ведетъ, велика, а вроятность наказанія мала. Но будучи обыкновенными, он повсемстно признавались нисколько неизвинительными, он были въ высшей степени ненавистны, и, хотя многіе были въ нихъ виновны, но никто не смлъ публично въ нихъ сознаваться и оправдывать ихъ.
Мы могли бы представить тысячу доказательствъ, что мнніе, господствовавшее тогда относительно этихъ продлокъ, было такое, какимъ мы его описали. Но для насъ будетъ довольно сослаться на одного лишь свидтеля, честнато Гутъ Латимера. Его проповди, сказанныя боле чмъ за 70 лтъ до изслдованія бэконовскихъ поступковъ, изобилуютъ рзкими нападеніями на т самые поступки, въ которыхъ Бэконъ былъ виновенъ и которыхъ, какъ м-ръ Монтэгю по-видимому думаетъ, никто не считалъ достойными порицанія, пока Бэконъ не былъ за нихъ наказанъ. Мы могли бы легко наполнить двадцать страницъ простымъ, но справедливымъ и рзкимъ краснорчіемъ славнаго стараго епископа. Мы изберемъ немногія мста, только какъ врные образчики остальнаго. ‘Omnes diligunt munera.’ Они вс любятъ взятки. Взяточничество есть княжескій способъ воровать. Они хотятъ платы отъ богатаго, или за ршеніе противъ бднаго, или за то, чтобъ отложить дло бдняка. Это благородное воровство властителей и блюстителей правосудія. Они взяточники. Въ настоящее время они называютъ это приличными благодарностями. Сбросьте прикрасы съ 9foft благодарности, и называйте ее по имени — взятками.’ Или: ‘Камбизъ былъ великій императоръ, неуступавшій нашему властелину. Онъ имлъ подъ собою многихъ лордовъ-депутатовъ, лордовъ-предсдателей и намстниковъ. Давно уже читалъ я исторію. Случилось, что онъ имлъ во власти, въ одномъ изъ своихъ владній, человка продажнаго, взяточника, угодника богачей, онъ бросался на подарки такъ же быстро, какъ бросаются на пуддингъ, это былъ мастеръ въ своей мастерской, готовившій изъ своего сына великаго человка, какъ гласитъ старая поговорка: счастливо дитя, котораго отецъ знается съ дьяволомъ. Вопль бдной вдовы дошелъ до ушей императора, велвшаго вслдствіе того содрать кожу съ живаго судьи, и разложить ее на судейскомъ стул, чтобы вс судьи, которымъ впослдствіи придется судить, садились на той же кож. Конечно, это была красивая вывска, красивый монументъ,— вывска судейской кожи. Я молю Бога, чтобы мы когда-нибудь увидла такую кожу въ Англіи.’ — ‘Я увренъ,— говоритъ онъ ‘ъ другой проповди,— что это scala inferni, прямой путь въ адъ — быть алчнымъ, брать взятки и извращать правосудіе. Еслибъ судья спрашивалъ меня о дорог въ адъ, я бы показалъ ему эту дорогу. Вопервыхъ, пусть онъ будетъ алчнымъ человкомъ, пусть, сердце его заразится алчностью. Потомъ, пускай онъ идетъ немного дальше и беретъ взятки, и, наконецъ, извращаетъ правосудіе. Тутъ мать, и дочь и дочерина дочь. Корыстолюбіе есть мать: она пораждаетъ взяточничество, а взяточничество — извращеніе судейскаго ршенія. Здсь для составленія полной компаніи не достаетъ четвертой вещи, которою, клянусь Богомъ, долженъ быть hangum tuum, тиборнскій галстукъ, и еслибъ дло шло о судь королевской скамьи, верховномъ судь Англіи, пусть — о самомъ лорд-канцлер: на Тиборнъ его.’ Мы приведемъ еще одно только мсто. ‘Тотъ, кто бралъ взятки серебряными чашками и кружками, думаетъ, что это никогда не обнаружится. Но пусть же ему будетъ извстно, что я объ этомъ знаю, и я знаю объ этомъ не одинъ, кром меня многіе знаютъ объ этомъ. О, взяточникъ и взяточничество! Тотъ никогда не былъ хорошимъ человкомъ, который будетъ такъ брать взятки. И не могу я поврить, что взяточникъ будетъ хорошимъ судьей. Мн никогда не будетъ весело въ Англіи, пока у насъ не будутъ кожи такихъ господъ. Ибо къ чему подкупы тамъ, гд люди длаютъ свое дло честно?’
Это былъ языкъ не великаго философа, сдлавшаго новыя открытія въ нравственной и политической наук. Это была простая рчь простаго человка, который вышелъ изъ массы народа, сильно симпатизировалъ его нуждамъ и чувствамъ, и смло высказывалъ его мннія. За безстрашный способъ, какимъ смлый старикъ Гугъ обнаруживалъ злодянія людей въ горностаевыхъ пелеринкахъ и золотыхъ воротникахъ, лондонцы рукоплескали ему, когда онъ проходилъ вдоль по Странду, чтобъ сказать проповдь въ Вайтголл, добивались прикоснуться къ его одежд, и восклицали: ‘хорошенько ихъ, отецъ Латимеръ!’ Ясно изъ мстъ, приведенныхъ нами и изъ пятидесяти другихъ, которыя мы могли бы привести, что, за долго еще до рожденія Бэкона, приниманіе судьею подарковъ считалось дурнымъ и постыднымъ дломъ, что красивыя слова, подъ которыми было въ мод скрывать столь гнусныя продлки, даже тогда видны были насквозь простому народу, что разница, на которую напираетъ м-ръ Монтэгю, между вжливостями и взятками даже тогда осмивалась какъ чистая прикраса. Есть, пожалуй, нкоторое ораторское преувеличеніе въ томъ, что говоритъ Латимеръ о тиборнскомъ галстух и вывск судейской кожи, но Фактъ, что онъ смлъ употреблять такія выраженія, весьма достаточенъ для доказательства, что судьи, получающіе подарки, приниматели серебряныхъ чашъ и кружекъ, считались такими язвами общества, что почтенный богословъ могъ, безъ малйшаго нарушенія христіанскаго милосердія, публично молить Бога объ открытіи ихъ и соразмрномъ наказаніи.
М-ръ Монтэгю говоритъ намъ весьма справедливо, что мы не должны переносить мннія нашего вка въ прежній вкъ. Но онъ самъ сдлалъ большую ошибку, чмъ та, противъ которой онъ предостерегъ своихъ читателей. Безъ всякаго доказательства,— мало того, въ виду сильнйшаго противъ него доказательства, онъ приписываетъ людямъ прежняго вка рядъ мнній, которыхъ ни одинъ народъ никогда не держался. Но любая гипотеза боле вроятна въ глазахъ его, нежели то, чтобы Бэконъ могъ быть безчестнымъ человкомъ. Мы твердо уврены, что, найдись документы, которые бы неоспоримо доказали, что Бэконъ замшанъ былъ въ отравленіи сэра Томаса Овврбери, м-ръ Монтэгю и тогда сказалъ бы намъ, что въ начал XVII столтія не считалось предосудительнымъ со стороны человка класть мышьякъ въ супъ своихъ друзей, и что мы должны винить не Бэкона, но вкъ, въ которомъ онъ жилъ.
Но зачмъ намъ прибгать къ какому-либо иному доказательству, когда само длопроизводство противъ лорда Бэкона есть наилучшее въ этомъ случа доказательство? Когда м-ръ Монтэгю говоритъ намъ, что мы не должны переносить мнній нашего вка на бэконовское время, онъ, кажется, совсмъ забываетъ, что Бэконъ былъ обвиненъ, судимъ, уличенъ и приговоренъ людьми бэконовскаго же времени. Разв они не знали, каковы были ихъ собственныя мннія? Неужели имъ неизвстно было, считали ли они приниманіе судьями подарковъ преступленіемъ, или нтъ? М-ръ Монтэгю горько жалуется на то, что Бэкона склонили удержаться отъ представленія защиты. Но еслибъ защита Бэкона походила на защиту, составленную дли него въ лежащемъ передъ нами том, то на нужно было бы и безпокоить ею палаты. Лорды и общины не нуждалась въ Бэкон для указанія ихъ внутреннихъ убжденій, для объясненія, что они не считаютъ совсмъ преступными такого рода продлки, въ какихъ они его обличили. Положеніе м-ра Монтэгю можетъ по справедливости быть такъ выражено: это было весьма жестоко, что современники Бэкона полагали неправымъ съ его стороны дломъ то, что они не считали неправымъ дломъ. Дйствительно жестоко, и притомъ нсколько невроятно. Скажетъ ли кто-либо, что общины, обвинявшія Бэкона за приниманіе подарковъ, и лорды, присуждавшіе его къ пени, заключенію и лишенію правъ за приниманіе подарковъ, не знали, что приниманіе подарковъ было преступленіемъ? Или, скажетъ-ли кто-либо, что Бэконъ не зналъ о томъ, что извстно было всей палат общинъ и всей палат лордовъ? Кто не готовъ поддерживать одно изъ этихъ нелпыхъ положеній, тотъ не можетъ отвергать, что Бэконъ совершилъ то, что онъ считалъ преступленіемъ.
Нельзя утверждать, что палаты искали случая погубить Бэкона, и что он поэтому подвели его подъ наказаніе по обвиненіямъ, которыя он сами полагали маловажными. Нигд не было ни малйшаго признака расположенія поступать съ нимъ жестоко. Во всемъ судопроизводств не было никакого слда личной злобы или ожесточенія партій въ которой-нибудь изъ палатъ. Дйствительно, мы смло скажемъ, что ни одинъ государственный процессъ въ нашей исторіи не длаетъ больше чести всмъ, принимавшимъ въ немъ участіе, какъ слдователямъ, такъ и судьямъ. Приличіе, достоинство, духъ общественной пользы, правосудіе, смягченное, но неослабленное состраданіемъ, которыя видны были во всхъ частяхъ длопроизводства, сдлали бы честь самымъ почтеннымъ общественнымъ дятелямъ нашихъ временъ. Обвинители, исполняя свою обязанность относительно своихъ доврителей обнаруженіемъ злодяній канцлера, говорили съ удивленіемъ о многихъ его высокихъ качествахъ. Лорды, осуждая его, восхваляли его за откровенность признанія, и избавили его отъ униженія явиться публично у ихъ ршетки. Такъ сильно сообщалось хорошее расположеніе, что даже сэръ Эдуардъ Кокъ, первый разъ въ своей жизни, велъ себя какъ джентльмен. Ни одинъ преступникъ никогда не имлъ, боле умренныхъ слдователей, какъ Бэконъ. Никакой преступникъ никогда не имлъ боле благосклонныхъ судей. Если онъ былъ уличенъ, такъ это потому, что невозможно было оправдать его, не нанося грубйшаго оскорбленія правосудію и здравому смыслу.
Другой аргументъ м-ра Монтэгю, именно, что Бэконъ, хотя бралъ подарки, но не бралъ взятокъ, кажется намъ столь же ничтожнымъ, какъ и тотъ, который мы разсматривали. Дйствительно, мы могли бы довольствоваться тмъ, что предоставили бы отвчать на это доказательство самому простому человку изъ числа нашихъ читателей. Демосенъ съ презрніемъ упоминалъ объ этомъ лжемудріи боле нежели 2000 лтъ тому назадъ. Латимеръ отзывался о томъ же съ такимъ пренебреженіемъ: ‘Сбросьте прикрасы, говорилъ онъ, и называйте эти вещи ихъ именемъ — взятками.л Надобно замтить, что м-ръ Монтагю старается, нсколько неврно, уподобить подарки, какіе получалъ Бэконъ, возмездіямъ, которыя истцы платили членамъ французскихъ парламентовъ. Французскій блюститель правосудія имлъ законное право на это вознагражденіе, и величина награды была установлена закономъ. Вопросъ не въ томъ, хорошъ ли этотъ способъ вознаграждать судей. Но какое сходство между платами этого рода и подарками, какіе получалъ Бэконъ, подарками, которые не были утверждены закономъ, которые не длались въ глазахъ всхъ и которыхъ размръ установлялся только частной сдлкой между судьею и истцомъ?
Наконецъ, это чистая насмшка говорить, что Бэконъ не думалъ поступать подкупно, такъ какъ онъ пользовался содйствіемъ значительныхъ людей, епископовъ, тайныхъ совтниковъ и членовъ парламента, какъ будто вся исторія этого поколнія не наполнена низкими поступками высокихъ лицъ, какъ будто это неизвстно’.что люди, столь же высоко стоявшіе, какъ и любая изъ чучелъ, которыхъ Бэконъ употреблялъ въ дло, сводничали Сомерсету, и отправили Овербери.
‘Но, говоритъ м-ръ Монтэгю, подарки эти длались открыто и всенародно.’ Это было бы дйствительно сильнымъ аргументомъ въ пользу Бэкона. Но мы отвергаемъ этотъ фактъ. Въ одномъ, и лишь въ одномъ изъ случаевъ, гд Бэконъ обвинялся въ полученіи подарковъ подкупно, оказывается, что онъ получилъ подарокъ публично. Это было въ дл, возникшемъ между обществомъ аптекарей и обществомъ москотельщиковъ. Бэконъ, въ признаніи своемъ, сильно напиралъ на то, что въ этомъ случа онъ взялъ подарокъ публично, какъ на доказательство, что не взялъ его подкупно. Но ясно ли, что, еслибъ онъ бралъ подарки, упомянутые при другихъ обвиненіяхъ, такимъ же публичнымъ образомъ, онъ опирался бы на это обстоятельство въ отвт на обвиненія? Фактъ, что онъ настаиваетъ такъ сильно на публичности одного особеннаго подарка, есть самъ-по-себ достаточное доказательство, что другіе подарки взяты были не публично. Ясно, отчего онъ этотъ подарокъ взялъ публично, остальные тайно. Онъ въ этомъ случа дйствовалъ открыто, потому что дйствовалъ честно. Онъ въ этомъ случа не засдалъ судебнымъ образомъ. Онъ приглашенъ былъ для того, чтобы произвести между двумя сторонами дружелюбную сдлку. Об были довольны его ршеніемъ. Об соединились сдлать ему подарокъ въ вознагражденіе за его хлопоты. Было ли совсмъ деликатно со стороны человка въ его положеніи принимать подарокъ при такихъ обстоятельствахъ, можетъ подлежать вопросу. Но нтъ никакого основанія въ этомъ случа обвинить его въ продажности.
Къ несчастью, т самыя обстоятельства, которыя доказываютъ его безвинность въ этомъ случа, доказываютъ, что онъ виновенъ былъ въ прочихъ. Одинъ разъ, и только одинъ разъ, онъ показываетъ, что получилъ подарокъ публично. Изъ этого естественно слдуетъ, что во всхъ прочихъ случаяхъ, упомянутыхъ въ приведенныхъ противъ него пунктахъ, онъ получалъ подарки тайно. Разсматривая единственный случай, въ которомъ онъ показываетъ, что получилъ подарокъ публично, мы находимъ, что это также и единственный случай, гд не было грубой предосудительности въ полученіи подарка. Возможно ли тогда сомнваться, что причина къ неприниманію имъ прочихъ подарковъ такимъ же публичнымъ образомъ была та, что приниманіе ихъ онъ считалъ дломъ неправымъ? Остается еще одинъ аргументъ, съ-виду правдоподобный, но легко допускающій полное опроверженіе. Два главные просителя, Обри и Иджертонъ, оба сдлали канцлеру подарки. Но онъ ршилъ противъ нихъ обоихъ. Поэтому, онъ не получилъ этихъ подарковъ въ вид подкуповъ. ‘Жалобы его обвинителей заключались, говорятъ м-ръ Монтагю, на въ томъ, что подарки имли, но въ томъ, что они не имли вліянія на приговоръ Бекона,— такъ какъ онъ ршилъ противъ дарителей.’
Дло въ томъ, что этимъ именно путемъ и открывается обыкновенно обширная система подкуповъ. Нисколько не вроятно, чтобы человкъ, получившій посредствомъ подкупа ршеніе въ свою пользу, выступалъ произвольно обвинителемъ’. Онъ доволенъ. Онъ иметъ свое quid pro quo. Его не заставляютъ ни корыстныя, ни мстительныя побужденія выводить эту сдлку передъ публику. Напротивъ, у него такіе же сильные поводы къ сдерживанію своего языка, какіе можетъ имть и самъ судья. Но когда судья беретъ взятки, какъ, мы думаемъ, бралъ ихъ Бэконъ, въ обширномъ размр, и иметъ многихъ агентовъ, высматривающихъ всюду добычу, то случается иногда, что онъ получаетъ взятку съ обихъ сторонъ. Случается иногда, что онъ получаетъ деньги отъ истцовъ, которые столь явно не правы, что онъ не можетъ, съ соблюденіемъ приличія, сдлать что-либо въ ихъ пользу. Такимъ образомъ онъ кое-когда принужденъ будетъ произвести ршеніе противъ лица, отъ котораго получалъ подарокъ, и длаетъ это лицо своимъ смертельнымъ врагомъ. Цлыя сотня людей, получавшихъ то, за что они заплатили, остаются покойны. Шумятъ лишь двое или трое, которые заплатили и не могутъ похвастаться покупкой.
Извстный случай Гоэзмановъ служитъ тому примромъ, Бомарше имлъ важный процессъ, поступившій на разсмотрніе парижскаго парламента. Г-нъ Гоэзманъ былъ судьей, отъ котораго главнымъ образомъ зависло ршеніе. Сдланъ былъ намекъ Бомарше, что г-жу Гоэзманъ можно бы умилостивить подаркомъ. Бомарше предложилъ кошелекъ съ золотомъ барын, которая приняла это весьма любезно. Не можетъ быть никакого сомннія, что эти вещи никогда не были бъ извстны свту, еслибъ ршеніе суда было-въ пользу Бомарше. Но онъ проигралъ свое дло. Почти вся сумма, которую онъ истратилъ на подкупы, была немедленно возвращена, и т, которые провели его, вроятно, думали, что онъ не захочетъ, ради одного угожденія своей злоб, разглашать сдлку, которая была бесчестна какъ съ его, такъ и съ ихъ стороны. Они его мало знали. Онъ вскор научилъ ихъ проклинать день, въ который они посмли шутить съ человкомъ столь мстительнаго и бурнаго характера, такого неустрашимаго безстыдства и такихъ превосходныхъ способностей къ полемик и сатир. Онъ заставилъ парламентъ наложить на Гоэзмана унизительное клеймо. Онъ засадилъ г-жу Гоэзманъ въ монастырь. И до той минуты, когда уже было слишкомъ поздно остановиться, его возбужденныя страсти не дали ему вспомнить, что онъ могъ погубить ихъ только разглашеніями гибельными для него самого. Мы могли бы представить другіе примры. Но этого не нужно. Каждый, хорошо знакомый съ человческою натурою, непремнно увидитъ, что, еслибъ ученіе, за которое ратуетъ м-ръ Монтэгю, было допущено, общество лишалось бы почтя единственной возможности, какую оно иметъ, открывать сдлки продажныхъ судей.
Возвращаемся къ нашему разсказу. Приговоръ Бэкона едва только былъ произнесенъ, какъ тутъ же былъ и смягченъ. Онъ, правда, отправленъ былъ въ Тоуэръ. Но это была только формальность. Чрезъ два дня онъ былъ освобожденъ и вскор потомъ. удалился въ Гогамбёри. Корона скоро избавила его отъ пени. Затмъ ему дозволено было являться ко двору, и наконецъ, въ 1624 году, и остальное его наказаніе было сложено. Онъ могъ снова занять мсто въ палат лордовъ и былъ дйствительно призванъ въ слдующій парламентъ. Но лта, немощь и, пожалуй, стыдъ, воспрепятствовали ему присутствовать. Правительство назначило ему пенсіонъ въ 1200 ф. ст. въ годъ, а весь его годичный доходъ считаетъ м-ръ Монтэгю въ 2500 ф. ст.,— сумма, которая была, вроятно, выше средней цифры дохода нобльмена того поколнія, и была, конечно, достаточна для комфорта и даже для блеска. Къ несчастію, Бэконъ любилъ наружный блескъ и не привыкъ входятъ въ подробности домашняго хозяйства. Его не легко можно было уговорить отказаться отъ какой-либо части великолпія, съ которымъ онъ свыкся во время своего могущества и благоденствія. Никакой гнетъ нужды не могъ заставить его разстаться съ лсами Горгамбери. ‘Я не хочу, говорилъ онъ, быть ощипану.’ Онъ путешествовалъ съ такимъ пышнымъ парадомъ и съ такою, многочисленною свитою, что принцъ Карлъ, встртившійся съ нимъ однажды на дорог, воскликнулъ съ удивленіемъ: ‘Что мы ни длай, намъ не сбить спеси съ этого человка.’ Эта безпечность и чванство часто доводили Бэкона до стснительнаго положенія. Онъ принужденъ былъ разстаться съ Іоркъ-Гаусомъ, и, на время своихъ посщеній Лондона, поселяться въ прежней своей квартир въ Gray’s Inn. У него были другія огорченія, сущность которыхъ въ точности неизвстна. Изъ его духовнаго завщанія видно, что нкоторые поступки жены много его разстраивали и раздражали.
Но при всхъ его денежныхъ затрудненіяхъ или супружескихъ непріятностяхъ, умственныя силы его все-таки не ослабвали. Т благородныя ученыя занятія, для которыхъ онъ находилъ досугъ среди трудовъ по своему званію и придворныхъ интригъ, придали послднему грустному періоду его жизни достоинство выше того, какимъ могли бы надлить власть или титулы. Обвиненный, уличенный, осужденный, удаленный съ позоромъ отъ лица своего государя, исключенный изъ совщаній своихъ благородныхъ товарищей, обремененный долгами, заклейменный безчестіемъ, изнемогающій водъ бременемъ лтъ, горестей и недуговъ, Бэконъ все-таки былъ Бэкономъ. ‘Мое мнніе объ его личности,— прекрасно говоритъ Бенъ Джонсонъ,— никогда не возвышалось его мстомъ или титулами, по я уважалъ и уважаю его за величіе, которое было свойственно ему самому, въ этомъ онъ всегда казался мн однимъ изъ величайшихъ и достойнйшихъ удивленія людей. Въ его злополучіи я всегда молилъ, чтобы Ботъ надлилъ его крпостью, ибо въ величіи онъ не могъ нуждаться.’
Услуги, какія Бэконъ оказывалъ литератур въ теченіе послднихъ пяти лтъ своей жизни, среди десяти тысячъ помхъ и огорченій, увеличиваютъ сожалніе, съ какими мы размышляемъ о многихъ годахъ, потраченныхъ имъ, говоря словами словами Томаса Бодли, ‘на изученіе того, что было недостойно такого учащагося.’ Онъ началъ сборникъ англійскихъ законовъ, исторію Англіи при государяхъ изъ дома Тюдоровъ, руководство къ естественной исторіи, философскій романъ. Онъ длалъ обширныя и драгоцнныя прибавленія къ своимъ ‘Опытамъ’. Онъ издалъ безцнный трактатъ ‘Dе Augmenta Scientiarum’. Самыя бездлицы, какими онъ забавлялся въ часы горя и разслабленія, носятъ отпечатокъ его ума. Лучшее въ мір собраніе остротъ есть то, которое онъ диктовалъ на память, не прибгая ни къ какой книг, въ то время, когда болзнь сдлала его неспособнымъ къ серьезному занятію.
Великому апостолу опытной философіи суждено было сдлаться ея мученикомъ. Ему пришло въ голову, что снгъ можно бы употребить съ пользою для предохраненія животныхъ веществъ отъ гніенія. Въ весьма холодный день, въ начал весны 1626 года, онъ вышелъ изъ своей кареты близъ Гайгета, для того, чтобъ сдлать опытъ. Онъ зашелъ не мызу, купилъ птицу и собственными руками набивалъ ее снгомъ. Во время этого занятія онъ вдругъ почувствовалъ ознобъ и вскор до того сдлался нездоровъ, что не могъ возвратиться въ Gray’s Inn. Графъ Арондель, съ которымъ онъ былъ хорошо знакомъ, имлъ домъ у Гайгета. Бэконъ былъ отправленъ въ этотъ домъ. Графъ былъ въ отсутствіи, но прислуга, которой порученъ былъ домъ, обнаружила большое уваженіе и вниманіе къ знаменитому гостю. Здсь, посл болзни, продолжавшейся около недли, онъ скончался рано утромъ въ день Пасхи 1626 года. Его умъ сохранилъ, повидимому, до конца свою силу и живость. Онъ не позабылъ птицы, которая причинила его смерть. Въ послднемъ письм, писанномъ пальцами, де бывшими въ состояніи, какъ онъ говорилъ, твердо держать пера, онъ не забылъ упомянуть о томъ, что опытъ со снгомъ ‘удался отлично хорошо.’
Наше мнніе о нравственномъ характер этого великаго человка было уже достаточно высказано. Еслибъ жизнь его проведена была въ литературномъ уединеніи, то, по всей вроятности, онъ удостоился бы считаться не только великимъ философомъ, но почтеннымъ и добродушнымъ членомъ общества. Но ни принципы его, ни нравъ его не были такого рода, чтобъ имъ можно было довряться, когда приходилось бороться съ сильными искушеніями и презирать серьезныя опасности.
Въ своемъ духовномъ завщаніи онъ съ особенною краткостью, энергіею, достоинствомъ и паосомъ выражалъ грустное сознаніе, что дйствія его были не таковы, чтобъ датъ ему право на уваженіе тхъ, на пазахъ которыхъ прошла его жизнь, и, въ то же время, высказывалъ гордую увренность въ томъ, что его сочиненія упрочили за нимъ высокое и всегдашнее мсто между благодтелями человчества. Такъ, по крайней мр, мы понимаемъ т разительныя слова, которыя часто приводилась, но которыя мы должны привести еще разъ: ‘Что касается имени моего и памяти, то я предоставляю это благосклонному обсужденію людей, чужеземнымъ народамъ и слдующему вку.’
Его увренность была основательна. Со дня его смерти, слава его постоянно возрастала, и мы нисколько не сомнваемся, что имя его будетъ передаваться съ благоговніемъ позднйшимъ вкамъ и отдаленнйшимъ краямъ образованнаго міра.
Главная особенность Бэконовой философіи, кажется намъ, та, что она имла своею цлью вещи совсмъ различныя отъ тхъ, которыя были задачею его предшественниковъ. Это была его собственное мнніе. ‘Finis seientiaram, говорилъ онъ, а nemine adhuc bene positus esta’ {‘Цль наукъ никмъ еще не установлена.— ‘Novum Organum’, Lib I Aph. 81.} ‘Omnium gravissimue error in deviatione ad ultimo doctrinarum fine consistit’ {‘Наиболе тяжкое общее заблужденіе состоитъ въ непониманіи конечной цли наукъ.— De Augmenties,’ Lib. 1.}. ‘Nec ipsa ineta, говоритъ онъ въ другомъ мст, adhuc ulli, quod sciam, mortaiium posita est et defixa {‘Да и самая цль эта,— сколько знаю,— ни для кого и въ смертныхъ не открыта еще и не установлена.’ — ‘Cogitala el visa.’}. Чмъ тщательне разсматриваются его произведенія, тмъ ясне’ мы думаемъ, окажется, что въ этомъ былъ истинный ключъ къ цлой его систем, и что онъ употреблялъ не т способы, какіе употреблялись другими философами, потому что желалъ достигнуть цли совсмъ иной.
Что же это была за цль, которую предположилъ себ Бэконъ? Это былъ, употребляя его собственное выразительное слово, ‘плодъ’. Это было умноженіе человческихъ наслажденій и облегченіе человческихъ страданій. Это было ‘Облегченіе людской доли’ {Advancement of Learnings, Book 1.}. Это было ‘commodis humanis inservire’ {‘Способствовать удобствамъ жизни человческой’.— ‘De Augmentis’ Lib. 7 Cap. 1.}. Это было ‘efficaciter operari ad sublevanda vitae humanae incommoda’ {‘Дйствительно споспшествовать устраненію тягостей жизни человческой’ — ‘De Augmentist Lib. 2. Cap. 2.}. Это было cdoiare vitam hamanam no vis invends et copiis’ {‘Одарить человческую жизнь новыми изобртеніями и благами’.— ‘Novum Organum‘ Lib. I Aph. 81.}. Это было ‘genus humanum novis ореribus et potestatibus continuo dotare’ {‘Непрерывно одарять родъ человческій новыми твореніями и силами’.— ‘Cogitala et visa’.}. Это былъ предметъ всхъ его умозрній во всякой области науки, въ естествознаніи, въ законовдніи, въ политик, въ этик.
Два слова образуютъ ключъ ученія Бэкона: польза и прогрессъ. Древняя философія презирала быть полезною, довольствовалась быть неподвижною. Она усердно занималась теоріями нравственнаго совершенства, которыя до того были возвышенны, что никогда не могли быть ничмъ боле, какъ теоріями, попытками разршить неразршимыя загадки, увщаніями достигать недостижимыхъ состояній духа. Она не могла понизиться до скромной роли — служить благосостоянію людей. Вс философскія школы презирали эту роль, какъ унизительную, нкоторыя порицали ее, какъ безнравственную. Однажды, правда, Поссидоній, замчательный писатель временъ Цицерона и Цезаря, до того забылся, что къ нисшимъ благодяніямъ, какими человчество одолжено философіи, причислялъ открытіе теоріи арки и введеніе употребленія металловъ. Эта похвала была признана оскорбленіемъ и подверглась живымъ нападкамъ. Сенека съ жаромъ отвергаетъ эти оскорбительные комплименты {Seneca, Epist. 90.}. Вовсе не дло философіи, по его мннію, учить людей воздвигать надъ собою крыши со сводомъ. Истинный философъ не заботится о томъ, иметъ ли онъ крышу со сводами, или какую бы то ни было крышу. Вовсе не дло философіи учить людей употребленію металловъ. Она учитъ насъ быть независимыми отъ всякаго матеріальнаго вещества, отъ всякаго механическаго изобртенія. Мудрый человкъ ‘живетъ согласно съ природою. Вмсто того, чтобъ стараться объ умноженіи физическихъ удобствъ жизни, онъ жалетъ о томъ, что жребій его не выпалъ въ тотъ золотой вкъ, когда родъ человческій не имлъ другой защиты отъ холода, кром кожъ дикихъ зврей, и иной охраны отъ солнца, кром пещеры. Приписывать такому человку какое-либо участье въ изобртеніи или усовершенствованіи плуга, корабля или мельницы — есть оскорбленіе. ‘Въ мое время, говоритъ Сенека, были изобртенія этого рода: прозрачныя окна, трубы для распространенія теплоты равномрно во всхъ частяхъ строенія, скоропись, которая доведена была до такого совершенства* что пишущій можетъ идти наравн съ самымъ быстрымъ ораторомъ. Но изобртать такія вещи составляетъ трудъ самыхъ низкихъ рабовъ, философія лежитъ глубже. Не ея дло учить людей употребленію рукъ. Предметомъ ея ученій есть образованіе души. ‘Non est, inquam, instrumentorum ad usus necessarios opifex’ {‘Она не есть приготовительница необходимыхъ для общаго употребленія орудій’.}. Еслибъ non было выпущено, то послдняя Фраза была бы не дурнымъ изображеніемъ Бэконовой философіи, и дйствительно, походила бы весьма много на нкоторыя выраженія въ ‘Novum Organum‘. ‘Намъ, пожалуй, еще скажутъ, восклицаетъ Сенека, что первый башмачникъ былъ философъ’. Съ нашей стороны, если бы мы были принуждены сдлать выборъ между первымъ башмачникомъ и авторомъ трехъ книгъ о гнв, мы объявили бы себя въ пользу башмачника. Пожалуй, сердиться хуже, чмъ промокнуть. Но башмаки предохранили милліоны людей отъ сырости, а мы сомнваемся, удержалъ ли Сенека кого-либо отъ гнва.
Весьма лишь неохотно можетъ быть доведенъ Сенека до признанія, что какой-либо философъ обращалъ малйшее вниманіе на вещь, которая могла бы сколько-нибудь способствовать тому, что простой народъ считалъ бы благосостояніемъ человчества. онъ трудится надъ тмъ, чтобъ оправдать Демокрита отъ постыднаго обвиненія въ построеніи первой арки, и Анахарсиса отъ обвиненія въ изобртеніи гончарнаго станка. Онъ принужденъ сознаться, что такого рода вещь могла случиться, и можетъ тоже случиться, говоритъ онъ намъ, что философъ будетъ скороходъ. Но не лежитъ въ его характер, какъ философа, чтобы онъ или выигрывалъ пари при бганьи въ запуски, или изобрталъ машину. Конечно, нтъ. Дломъ философа было: съ двумя милліонами стерлинговъ, отданными въ ростъ, декламировать похвалы бдности, обдумывать эпиграмматическія фантазіи о зл роскоши, въ садахъ, возбуждавшихъ зависть государей, говорить высокопарно о свобод, льстя наглымъ и разнженнымъ отпущенникамъ тирана, прославлять божественную красоту добродтели тмъ самымъ перомъ, которое только-что предъ тмъ писало въ защиту смертоубійства, совершеннаго сыномъ надъ матерью.
Отъ фразерства этой философіи, гордящейся своею безполезностью, пріятно возвратиться гь урокамъ великаго англійскаго учителя. Мы почти можемъ простить вс недостатки Бэкояовой жизни, читая это особенно прелестное и достойное мсто. ‘Ego eerie, ut de me ipso, quod res est, loquar, et in iis quae nunc edo, et in iis quae in posterum meditor, dignitatem ingenii et nominis mei, si qua sit, saepius et volens projicio, dum commodis inserviam, quique architectus fortasse in philoeophia et scieentiis esse debeam, etiam operarius, et bajulus, et quidris demum fio, cum baud pauca quae omnino fieri necesse Bit, alii autem ob innatam superbiam, subterfugiant, ipse sustineam et exsequar.’ {Я по крайней мр,— чтобы говорить о себ дло,— въ томъ, что теперь издаю, и въ томъ, что готовлю въ будущемъ, сознательно я охотно жертвую достоинствомъ своего ума я имени — если таковое у меня есть. Тамъ, гд въ наукахъ и философія мн слдовало бы, можетъ быть, быть архитекторомъ, я буду вмст съ тмъ работникомъ, носильщикомъ и чмъ угодно, такъ какъ я возьму на себя я исполню многое изъ того, что непремнно должно быть сдлано и чего бгутъ другіе, вслдствіе врожденное имъ гордости.’ — ‘De Angmentis’ Lib. 7. Cap. I.} Эта филантропія, которая, какъ онъ говорилъ въ одномъ изъ замчательнйшихъ первыхъ писемъ своихъ, ‘до того укрплялась въ его дух, что ее нельзя было удалять’,— это величественное смиреніе, эта увренность, что въ глазахъ мудреца ничто недостаточно важное, чтобы доставить удовольствіе или страданіе послднему изъ Людей, не можетъ быть слишкомъ незначительнымъ,— есть великая характеристическая черта, существенное свойство философіи Бэкона. Мы находимъ эту мысль во всемъ, что Бэконъ писалъ о естествовдніи, законахъ, морали. И думаемъ, что изъ этой особенности проистекли прямо и почти необходимо вс прочія особенности его системы.
Духъ, которымъ проникнуто то мсто Свивки, на которое мы ссылались, заражалъ всю древнюю философію, со времени Сократа и овладлъ умами, съ которыми умъ Сенеки не можетъ и на мгновеніе сравниваться. Имъ проникнуты діалоги Платона. Его слды можно видть ясно во всхъ частяхъ произведеній Аристотеля. Бэконъ длаетъ намеки, изъ которыхъ можно заключить, что, по его мннію, преобладаніе этого чувства слдовало въ значительной степени приписать вліянію Сократа. Нашъ великій соотечественникъ, очевидно, не смотрлъ на переворотъ, произведенный въ философіи Сократомъ, какъ на счастливое событіе, я постоянно утверждалъ, что прежніе греческіе мыслители, въ особенности Демокритъ, были, судя по всему, выше своихъ боле прославленныхъ преемниковъ {‘Novum Organum’, Lib. 1. Aph. 71. 79 — ‘De Augmenties’, Lib. 3. Cap. 4.— De principles alque originibus.’ — ‘Cogitata et visa’, Redargotiophilosophiarum.}.
Конечно, если судить о дерев, которое садилъ Сократъ и поливалъ Платонъ, по его цвтамъ и листьямъ, то оно красивйшее изъ деревьевъ. Но если мы примняемъ къ длу простую пробу Бэкона, если судимъ о дерев по его плодамъ, то мнніе наше объ этомъ дерев можетъ, пожалуй, быть мене выгоднымъ. Если сложить вс полезныя истины, которыми мы обязаны этой философіи, то до чего дойдетъ ихъ итогъ? Мы находимъ, дйствительно, обильныя доказательства, что нкоторые изъ занимавшихся этою философіею были люди первокласснаго ума. Мы находимъ въ ихъ произведеніяхъ безподобные образчики какъ діалектическаго, такъ и риторическаго искусства. Мы нисколько не сомнваемся, что полемика древнихъ была настолько полезна, насколько она служила къ упражненію способностей спорящихъ, ибо нтъ столь пустой полемики, которая бы не была полезною въ этомъ отношенія. Но когда мы ищемъ чего-нибудь большаго, чего-нибудь умножающаго удобства человческаго рода или облегчающаго его бдствіи, тогда мы принуждены признаться разочарованными. Мы принуждены сказать вмст съ Бэкономъ, что эта прославленная философія не привела ни къ чему, кром словопренія, что она не была ни виноградникомъ, ни оливковой плантаціею, а запутаннымъ лсомъ изъ шиповника и волчца, блуждавшіе въ этомъ лсу выносили много царапинъ, но никакой пищи {‘Novum Organum’, lib. 1. Aph. 73.}.
Мы охотно признаемъ, что нкоторые изъ учителей этой безплодной мудрости были изъ числа величайшихъ людей, какихъ свтъ когда-либо видлъ. Если мы допускаемъ справедливость Бэконова порицанія, то допускаемъ это съ сожалніемъ, похожимъ на то, какое чувствовалъ Дангъ, когда узналъ о судьб тхъ знаменитыхъ язычниковъ, которые обречены были на пребываніе въ первомъ круг адас
‘Gran duel mi prese al cuor quando lo’ntesi,
Perocch genie di molto valore
Conobbi che’n quel limbo eran sospesi’ (*).
{* ‘Отъ этихъ словъ, глубокая скорбь сжала мое сердце: здсь страдали мужи высокаго достоинства въ неизвстности о будущей участи.’ Данте: ‘Адъ’, IV, 43—46.}
Но въ сущности само удивленіе, которое мы чувствуемъ къ великимъ философамъ древности, заставляетъ насъ принять то мнніе, что ихъ умственныя силы были систематически дурно направлены. Ибо какъ же иначе могло бы случиться, чтобъ подобныя способности столь мало сдлали для человчества? Пшеходъ можетъ обнаружить столько же мускульной силы на ступальной мельниц, сколько и на большой дорог. Но на дорог сила его наврное унесетъ его впередъ, а на ступальной мельниц онъ не подвинется и ни дюймъ. Древняя философія была такою мельницею, а не дорогой. Она составлена была изъ коловратныхъ вопросовъ, изъ споровъ, всегда начинавшихся съизнова. Это было изобртеніе для того, чтобы съ большими усиліями не двигаться впередъ. Мы должны признаться, что, разсматривая ученія Академіи и Портика,— даже такъ,— какъ они являются въ свтломъ блеск безподобнаго Цицероновскаго слога,— намъ не разъ хотлось проворчать съ угрюмымъ центуріономъ у Персія: ‘Cur quis non prandeat hoc est?’ {‘Такъ вотъ изъ-за чего ивой забываетъ обдать.’} Что есть высочайшее благо? боль есть ли зло? вс ли вещи предопредлены судьбою? можемъ ли мы быть уврены въ чемъ-либо? можемъ ли мы быть уврены, что мы не уврены ни въ чемъ? можетъ ли мудрецъ быть несчастенъ? вс ли отступленія отъ правды равномрно достойны порицанія?— такіе вопросы и подобные имъ занимали умы, языки и перья способнйшихъ людей образованнаго міра въ теченіе многихъ столтій. Этотъ родъ философіи, очевидно, не могъ быть, прогрессивнымъ. Она могла, правда, изощрять и усиливать умы тхъ, которые посвящали себя ей, но то же могли сдлать и пренія правоврныхъ лиллипутіанцевъ и еретическихъ блефускудіанцевъ о толстыхъ и тонкихъ концахъ яицъ. Но такія пренія ничего не могли прибавить къ сумм знанія. Человческій умъ, поэтому, вмсто того, чтобъ идти, отмчалъ только время. Онъ принималъ на себя такой трудъ, какого было бы достаточно, чтобъ двинутъ его впередъ, а между тмъ оставался на томъ же мст. Не было никакого накопленія истины, никакого наслдія истины, пріобртеннаго трудомъ одного поколнія и завшаннаго другому, чтобы опять передать его съ огромными прибавленіями третьему. Гд философія эта была во времена Цицеро на, тамъ она оставалась и во времена Сенеки, и тамъ же оставалась во времена Фаворина. Т же школы все еще боролись, при помощи тхъ же неудовлетворительныхъ аргументовъ, по поводу тхъ же безконечныхъ вопросовъ. Не было недостатка въ остроуміи, усердіи, трудолюбіи. Были вс признаки умственной обработки, за исключеніемъ жатвы. Было въ изобиліи паханіе, бороньба, собираніе, молотьба. Но житницы содержали въ себ лишь головню и жниво.
Древніе философы не пренебрегали естественными науками, но они не занимались ими съ цлью увеличить власть человка и улучшить его бытъ. Пятно безплодія распространилось отъ этическихъ умозрній къ физическимъ. Сенека писалъ много о естествовдніи и прославлялъ важность его изученія. Но почему? Не потому, что оно, стремилось смягчить страданія, умножить удобства жизни, расширить владычество человка надъ вещественнымъ міромъ, но единственно потому, что оно стремилось возвысить духъ надъ низкими заботами, отдлить его отъ тла, изощрять его утонченность въ ршеніи самыхъ темныхъ вопросовъ {Seneca, Nat. Quaest. praef. Lib. 8.}. Такимъ образомъ на естествовдніе смотрли только со стороны умственнаго упражненія. Оно сдлалось вспомогательнымъ средствомъ къ искусству диспутированія и оказалось поэтому совсмъ безплоднымъ въ дл полезныхъ открытій.
Была одна школа, которая, какъ бы нелпы и пагубны ни были нкоторыя изъ ея ученій, должна была, казалось бы, удостоиться исключенія изъ общаго приговора, какой Бэконъ произнесъ надъ древними школами мудрости. Отъ послдователей Эпикура, который относилъ все счастье къ тлесному удовольствію, а все бдствіе къ тлесному страданію, можно было ожидать, что они станутъ стремиться къ улучшенію собственнаго матеріальнаго быта и быта своихъ ближнихъ. Но мысль эта никогда, кажется, не приходила въ голову ни одному члену этой школы. Дйствительно, ихъ мнніе, по разсказамъ ихъ великаго поэта, состояло въ томъ, что не слдуетъ ожидать боле никакихъ улучшеній въ искусствахъ, которыя способствуютъ къ удобству жизни.
‘Ad victum quae flagilal usas
Omnia jam ferme morlalibua esse pa rata’ (*).
{* …Чего требуетъ жизнь, почти все уже приготовлено смертному.— Лукрецій.}
Это довольствующееся уныніе, это расположеніе восторгаться тмъ, что было сдлано, и имть въ виду, что ничего боле не будетъ сдлано, есть рзвая характеристическая черта всхъ школъ, предшествовавшихъ школ плода и прогреса. Какъ далеко эпикуреецъ и стоикъ ни расходились во многихъ пунктахъ, но они, кажется, совершенно были согласны въ своемъ презрніи къ стремленіямъ столь вульгарнымъ, чтобъ цлью ихъ была польза. Философія обоихъ была болтливая, декламирующая, фразерствующая, спорливая философія. Вкъ за вкомъ они продолжали повторять сбои враждебные ратные крики: ‘добродтель’ и ‘наслажденіе’, и въ конц оказалось, что эпикуреецъ прибавилъ столь же мало къ количеству наслажденій, сколько и стоякъ къ количеству добродтели. На пьедестал Бэкона, а не Эпикура, должны быть надписаны эти благородныя строки:
‘О tenebris tantis tam darum extollere lumen
Qui primus potuisti, illustrans commoda vitae’ (*).
{* ‘Въ такомъ мрак столь яркій свтъ разлить кто первый могъ, освщая наслажденія жизни.’}
Въ пятомъ столтіи христіанство побдило язычество, а язычество заразило христіанство. Церковь была теперь побдоносною и испорченною. Обряды Пантеона перешли Въ ея богослуженіе, хитросплетенія Академіи — въ ея врованіе. Въ злой день, хотя съ большою пышностью и торжественностью,— мы говоримъ словами Бэкона,— былъ заключенъ злополучный союзъ между старою философіею и новою врою {‘Cogitata et visa.’}. Вопросы далеко отличные отъ тхъ, которые занимали остроуміе Пиррона и Карибада, но точно такъ же утонченные, точно такъ же безконечные, и точно такъ же безполезные, приводили въ движеніе умы живыхъ и говорливыхъ грековъ. Когда ученость стала оживать на Запад, подобные пустяки занимали проницательные и сильные умы схоластиковъ. Были новое сяніе втра и новая жатва вихря. Великое дло улучшенія быта человческаго рода все-таки считалось недостойнымъ ученаго. Т, которые предпринимали этотъ трудъ, если совершаемое, имя могло быть удобопонятно, презирались какъ ремесленники, если же нтъ, то находились въ опасности, что ихъ сожгутъ, какъ колдуновъ.
Не можетъ быть сильнйшаго доказательства, въ какой степени человческій умъ былъ дурно направленъ, какъ исторія двухъ величайшихъ событій, которыя имли мсто въ теченіе среднихъ вковъ. Мы говоримъ объ изобртеніи пороха и книгопечатанія. Время обоихъ неизвстно. Виновники обоихъ неизвстны. Да и не отъ того это произошло, что люди были слишкомъ грубы и невжественны, чтобъ оцнить умственное превосходство. Изобртатель пороха былъ, какъ видно, современникомъ Петрарки и Боккачіо. Изобртатель книгопечатанія былъ, вроятно, современникомъ Николая V, Козьмы Медичи и множества знаменитыхъ ученыхъ. Но умъ человческій все-еще хранилъ то гибельное направленіе, какое онъ получилъ за 2000 лтъ. Георга Трапезундскаго и Марсильо Фичино {Георгъ Трапезундскій — секретарь папы Евгенія IV и знаменитый въ свое время учитель философіи (ум. 1182).— Марсильо Фичино — учитель философіи въ Платоновой академіи, основанной во Флоренціи Козьмою Медичи (ум. 1499).} не легко было убдить, что типографскій станокъ больше сдлалъ для человчества, чмъ они сами, или чмъ т древніе писатели, которыхъ они были восторженными приверженцами.
Наконецъ наступало время, когда суждено было пасть той безплодной философіи, которая въ теченіе столькихъ вковъ занимала способности даровитйшихъ людей. Она являлась въ разныхъ покрояхъ. Она смшалась со многими врованіями* Она пережила перевороты, во время которыхъ погибли государства, религіи, языки, племена. Гонимая изъ древнихъ своихъ притоновъ, она нашла убжище въ той церкви, которую преслдовала, и, подобно дерзновеннымъ демонамъ поэта, заняла свое мсто.
‘next the seat of God,
And with its darkness dared affront his light’ (*).
(*) ‘Близъ престола Господа и со своимъ мракомъ дерзала выступать противъ его свта’.
Слова, и еще слова, и одни лишь слова составлялй весь плодъ всего труда всхъ знаменитйшихъ мудрецовъ 60-ти поколній. Но дни этого безплоднаго избытка были сочтены.
Многія причины Приготовили общественный духъ къ перемн. Изученіе разнообразнйшихъ древнихъ писателей, хотя я не давало правильнаго направленія философскимъ изслдованіямъ, но иного способствовало къ разрушенію того слпаго поклоненія авторитету, которое преобладало, когда господствовалъ одинъ только Аристотель. Появленіе Флорентинской секты платониковъ, къ которой принадлежали, нкоторые изъ лучшихъ умовъ XV столтія,— было немаловажнымъ событіемъ. Простое замненіе перипатетической философіи академическою принесло бы, дйствительно, мало добра. Но любая вещь была лучше, чмъ старая привычка неразсуждающаго раболпія. Что-нибудь да значило имть возможность выбора тирановъ. ‘Искра свободы, какъ правильно замтилъ Гиббонъ, произошла отъ этого столкновенія противоположнаго рабства.’
Можно было бы упомянуть и о другихъ причинахъ. Но мы главнымъ образомъ одолжены великимъ переворотомъ въ философіи великому перевороту въ религіи. Связь между школами и Ватиканомъ была искони столь тсная, что т, которые отбросили владычество Ватикана, не могли доле признавать авторитетъ школъ. Большая часть вождей раскола относилась къ перипатетической философіи съ презрніемъ, и отзывалась объ Аристотел, какъ будто бы Аристотель былъ отвтственъ, за вс догматы омы Аквинскаго. ‘Nullo apud Lutheranos philosophiam esse in pretіо’ {‘У лютеранъ философія не иметъ никакого значенія.’} былъ упрекъ, который громогласно повторяли защитники Римской церкви, и который многіе изъ протестантскихъ коноводовъ считали комплиментомъ. Врядъ ли какой-либо текстъ приводился реформатами чаще, чмъ тотъ, въ которомъ св. Павелъ остерегаетъ колоссянъ не допускать, чтобы кто-нибудь прельстилъ ихъ философіею. Лютеръ, почти въ начал своего поприща, доходилъ до того, что объявлялъ, будто бы никто не могъ въ одно время подвизаться съ успхомъ въ школ Аристотеля и въ школ Христа. Цвингли, Буцеръ, Петръ Мученикъ, Кальвинъ говорили подобнымъ же языкомъ. Въ нкоторыхъ изъ шотландскихъ университетовъ, Аристотелева система была вытснена системою Рамуса {Petrus Ramus (Pierre de la Rame) — математикъ и гуманистъ XVI вка, профессоръ парижскаго университета. Будучи однимъ изъ самыхъ жаркихъ противниковъ схоластико-перипатетической философіи, онъ положилъ основаніе цлой школ (Рамисты).}. Такимъ образомъ, прежде нмъ родился Бэконъ, господство схоластической философіи потрясено было до своихъ основаній. Въ умственномъ мір была анархія, подобная той, какая въ политическомъ мір часто слдуетъ за низверженіемъ стараго и глубоко вкоренившагося правленія. Древность, давность, звукъ великихъ именъ, перестали устрашать человчество. Династія, владычествовавшая издревле, прекратилась, и опустившій тронъ предоставленъ былъ борьб соискателей.
Первое дйствіе этого великаго переворота, какъ весьма правильно замтилъ Бэконъ {‘De Augmentes,’ Lib. 1.}, состояло въ присвоеніи на нкоторое время ненадлежащей важности однимъ прелестямъ слога. Новый родъ ученыхъ, Аскамы и Бохананы, напитанные лучшими произведеніями Августова вка, смотрли съ отвращеніемъ на сухой, шероховатый и варварскій слогъ респондентовъ и оппонентовъ. Они гораздо мене заботились о содержаніи своего произведенія, чмъ объ его форм. Имъ удалось преобразовать латынь, но они никогда даже и не добивались произвести реформу въ философіи.
Въ это время явился Бэконъ. Вовсе неправильно утверждать, какъ это часто длалось, что онъ первый возсталъ противъ Аристотелевой философіи, когда она была на высот своего могущества. Авторитетъ этой философіи, какъ мы показали, получилъ гибельный ударъ задолго до рожденія Бэкона. Многіе мыслители, между которыми боле всхъ извстенъ Рамусъ, пытались съ недавняго времени образовать новыя школы. Бэконовы собственныя выраженія о состояніи общественнаго мннія во время Лютера ясны и сильны: ‘Accedebat, говорятъ онъ, odium et contemptus, illis ipsis teraporibus ortus erga Scholasticos.’ И въ другомъ мст: ‘Scholasticorum doctrina despectui prorsus baberi coepit tanquam aspera et barbara’ {‘Присоединились ненависть и презрніе, которыя именно въ то время возникла противъ схоластиковъ.’ — ‘Ученіе схоластиковъ начинало, какъ грубое и варварское, вызывать презрніе.’ — Оба эти мста находятся въ первой книг ‘De Augmentis.’}. Роль, какую Бэконъ игралъ въ этой великой перемн, была роль не Робеспьера, но Бонапарта. Старый порядокъ вещей былъ разрушенъ. Нкоторые слпые приверженцы леляли съ преданнымъ врноподданничествомъ воспоминаніе о падшей монархіи, и старались всми силами произвести реставрацію. Но большинство отнюдь не было въ такомъ настроеніи. Освободившись, но не зная, какъ пользоваться своею свободою, оно не приняло никакого опредленнаго направленія и не нашло ни одного вождя, способнаго руководить имъ.
Этотъ вождь наконецъ явился. Философія, которой онъ научилъ, была существенно новою. 0на отличалась отъ философія прославленныхъ древнихъ учителей не только по методу, но я по предмету. Предметомъ ея было благо человчества, въ томъ смысл, въ какомъ масса человчества всегда понимала и всегда будетъ понимать слово благо. ‘Meditor, говорилъ Басонъ, iustaurationem philosophise ejusmodi qu nihil inanis aut abstracti habeat, quque vit humau couditiones in melius provehat’ {‘Я намреваюсь ввести философію, которая не содержала бы ничего пустаго или отвлеченнаго и улучшала бы условія человческой жизни.’ — ‘Redargulio Philosophiarum.’}.
Различіе между Философіею Бэкона и философіею его предшественниковъ ничмъ, кажется, не можетъ быть лучше выяснено, данъ сравненіемъ его взглядовъ на нкоторые важные предметы со взглядами Платона. Мы избираемъ Платона потому, что онъ, мы думаемъ, боле, чмъ кто-либо другой, способствовалъ тому, чтобъ дать умамъ теоретиковъ направленіе, которое они сохранили, пока не получили отъ Бэкона новаго толчка въ діаметрально противоположномъ направленіи.
Любопытно посмотрть, какъ различно эти великіе люди оцнивали стоимость каждаго рода знанія. Возьмите напримръ ариметику. Платонъ, сказавъ слегка объ удобств умть считать я вычислять въ обыкновенныхъ сдлкахъ жизни, переходитъ къ тому, что онъ считаетъ гораздо боле важною выгодою. Изученіе свойствъ чиселъ, говоритъ онъ намъ, пріучаетъ умъ къ созерцанію чистой истины и возвышаетъ насъ надъ матеріальной вселенной. Онъ желалъ бы, чтобы ученики его предавались этому изученію, не для того, чтобъ умть купить или продать, равно не для того, чтобъ сдлаться способными быть лавочниками или странствующими торговцами, но для того, чтобъ научиться отвлекать умы свои отъ вчно измняющагося зрлища этого видимаго и осязаемаго міра и устремлять ихъ на неизмнную сущность вещей {‘Республика‘ Платона, кн. 7.}.
Бэконъ, съ другой стороны, цнилъ эту отрасль знанія только по ея употребленію относительно того видимаго и осязаемаго міра, который Платонъ такъ презиралъ. Бэконъ говоритъ съ пренебреженіемъ о мистической ариметик позднйшихъ послдователей Платона и стуетъ о наклонности человчества употреблять на предметы чистаго любопытства способности, все напряженіе которыхъ требуется для цлей прочной пользы. Онъ совтуетъ ариметикамъ оставить эти пустяки и заняться составленіемъ удобныхъ выраженій, которыя могли бы быть пригодными при физическихъ изслдованіяхъ {‘Da Augmentis‘ Lib. 3. Cap. 6.}.
Т же причины, которыя побуждали Платона рекомендовать изученіе ариметики, побуждали его рекомендовать также изученіе математики. Обыкновенная толпа геометровъ, говоритъ онъ, не пойметъ его. Они всегда имютъ въ виду практическую цль. Они не знаютъ, что дйствительная польза науки состоитъ въ томъ, чтобъ вести людей къ званію отвлеченной существенной, вчной истины {‘Республика’ Платона, кн. 7.}. Дйствительно, если мы должны врить Плутарху, то Платонъ мнніе это простиралъ до того, что считалъ униженіемъ геометріи Приложеніе ея къ какой-либо общеполезной цли. Архитъ, кажется, устроилъ на математическихъ началахъ машины чрезвычайной силы {Плутархъ, Sympos, VIII, и жизнеописаніе Марцелла. О машинахъ Архита упоминаетъ также Авлъ Геллій и Діогенъ Лаэрцiй.}. Платонъ говорилъ противъ этого съ своимъ другомъ и объявилъ, что это значило унижать благородную умственную дятельность до низкаго ремесла, приличнаго лишь плотникамъ И колесникамъ. Дло геометріи, говорилъ онъ, обучать умъ, а не служить низкимъ потребностямъ тла, Его вмшательство было удачно, и съ того времени, по словамъ Плутарха, наука механиковъ считалась недостойною вниманія философа.
Архимедъ въ позднйшее время подражалъ Архиту и превзошелъ его. Но даже Архимедъ не былъ свободенъ отъ господствовавшаго мннія, будто геометрія унижала себя, будучи употребляема къ произведенію чего-либо полезнаго. Съ трудомъ лишь онъ склонился снизойти отъ теоріи къ практик. Онъ почти стыдился тхъ изобртеній, которыя были удивленіемъ враждебныхъ націй, и всегда говорилъ о нихъ презрительно, какъ о сущихъ развлеченіяхъ, какъ о пустякахъ, которые могли быть дозволены математик въ: вид отдыха для его ума, посл напряженнаго занятія высшими отраслями его науки.
Мнніе Бэкона объ этомъ предмет было діаметрально противоположно мннію древнихъ философовъ. Онъ цнилъ геометрію преимущественно, если не единственно, вслдствіе той пользы, которая Платону казалась столь низкою. И замчательно, что чмъ дольше Бэконъ жилъ, тмъ чувство это становилось сильне. Когда въ 1605 г. онъ писалъ дв книги объ успх знанія, то напиралъ на выгоды, какія человчество извлекало изъ прикладной математики, но въ то же время допускалъ, что благодтельное дйствіе, производимое на умъ изученіемъ математики,— хотя и побочная польза,— было ‘не мене важно, чмъ то, которое составляло главную и предположенную цль.’ Но очевидно, что взглядъ его подвергся перемн. Когда, почти 20 лтъ спустя, онъ издалъ сочиненіе, подъ заглавіемъ ‘De Augumentis’, составляющее трактатъ объ успх науки, значительно умноженный и тщательно исправленный, то сдлалъ важныя измненія въ части, относящейся къ математик. Онъ строго порицалъ высокія притязанія математиковъ, ‘delicias et faslum mathematicorum {‘Самовосхищеніе и гордость математиковъ’.}.’ Принимая благосостояніе человческаго рода за цль знанія {Usui et commodis hominum consulimus.}, онъ объявилъ, что математическія науки не могли имть права на боле высокое мсто, какъ только придаточныхъ и вспомогательныхъ наукъ. Математика, говоритъ онъ, есть прислужница естествовднія, она должна поступать сообразно съ этимъ, и онъ объявляетъ, что не можетъ постигнуть, какимъ это несчастнымъ случаемъ приключилось, что она дерзаетъ заявлять права свои на первенство предъ своею повелительницею. Онъ предсказываетъ,— и это предсказаніе заставило бы вздрогнуть Платона,— что чмъ боле и боле длается открытій въ естественныхъ наукахъ, тмъ боле и боле будетъ отраслей прикладной математики. Объ этой побочной польз, важность которой онъ за двадцать лтъ прежде такъ высоко цнилъ, не говорится ни одного слова. Этотъ пропускъ не могъ быть слдствіемъ одной лишь оплошности. Его собственный трактатъ былъ передъ нимъ. Изъ этого трактата онъ умышленно вычеркивалъ все, что только было въ пользу изученія чистой математики, вставлялъ многія рзкія сужденія о ревностныхъ поклонникахъ этого изученія. Этотъ фактъ, по нашему мннію, допускаетъ только одно объясненіе. Любовь Бэкона къ тмъ занятіямъ, которыя прямо стремятся къ улучшенію быта человчества, и его недовріе ко всмъ занятіямъ чисто любознательнымъ, сильно разрослись въ немъ и превзошли, быть можетъ, мру. Онъ боялся употребить какое-либо выраженіе, которое могло бы имть слдствіемъ склонить иного даровитаго человка къ употребленію для умозрній, полезныхъ лишь уму теоретиковъ, хоть одного часа, который могъ бы быть употребленъ на распространеніе владычества человка надъ веществомъ {Сравн. мсто, относящееся къ математик во второй книг объ успх знанія, съ ‘De Аugmentis’, Lib 3. Cap. 6.}. Если Бэконъ здсь ошибался, то мы должны признаться, что ошибку его мы вполн предпочитаемъ противоположной ошибк Платона. Мы не имемъ ни малйшаго снисхожденія къ философіи, которая, подобно римскимъ матронамъ, глотавшимъ абортивныя средства для сохраненія своихъ талій, старается быть безплодною изъ опасенія унизиться.
Перейдемъ къ астрономіи. Это была одна изъ наукъ, къ занятіямъ которой Платонъ побуждалъ своихъ учениковъ, но по причинамъ, весьма далекимъ отъ обыкновеннаго образа мыслей. ‘Слдуетъ ли намъ помстить астрономію, говоритъ Сократъ, между предметами изученія?’ {‘Республика‘ Платона, кн. 7.} ‘Я думаю, что слдуетъ, отвчаетъ его молодой другъ Главконъ: для военныхъ цлей, равно какъ для земледлія и для мореплаванія, полезно имть нкоторыя свднія о временахъ года, мсяцахъ и годахъ.’ ‘Для меня забавно, говорить Сократъ, видть, какъ вы боитесь, чтобы обыкновенная толпа народа не обвинила васъ въ рекомендаціи безполезныхъ знаній.’ Затмъ чистымъ и великолпнымъ слогомъ, какой,— какъ говорилъ Цицеронъ,— употребилъ бы Юпитеръ, если бъ Юпитеръ говорилъ по-гречески, онъ пускается объяснять, что польза астрономіи состоитъ не въ увеличеніи обыкновенныхъ удобствъ жизни, но въ способствованіи къ возвышенію духа до созерцанія вещей, которыя могутъ быть постигнуты однимъ только чистымъ разумомъ. Знаніе дйствительнаго движенія небесныхъ тлъ Сократъ считаетъ маловажнымъ. Явленія, которыя украшаютъ небо во время ночи, подобны, говоритъ онъ, Фигурамъ, которыя геометръ чертитъ на песк, они лишь примры, лишь вспомогательныя средства для слабыхъ умовъ. Мы должны идти за предлы ихъ, мы должны оставить ихъ безъ вниманія, мы должны достигнуть до астрономіи, которая такъ же независима отъ дйствительныхъ небесныхъ свтилъ, какъ и геометрическая истина независима отъ линій дурно начерченнаго чертежа. Кажется, это сходно, если не тожественно съ астрономіей, которую Бэконъ сравнивалъ съ быкомъ Прометея {‘De Augmentis’. Lib. Ill Cap. 4.}, гладкошерстою, крутобокою шкурою, набитою мусоромъ, красивою на взглядъ, но не содержащею ничего для ды. Онъ жаловался на то, что астрономія, къ своему великому вреду, отдлена была отъ естествовднія, котораго она была одною изъ благороднйшихъ областей, и присоединена была къ области математики. Свтъ нуждался, говорилъ онъ, въ совсмъ иной астрономіи, въ живой астрономіи {Astronomia viva.}, въ астрономіи, которая представила бы природу, движеніе и вліянія небесныхъ тлъ такими, какими они являются въ дйствительности {(а) Qu substantiam et motum et influxum coelestium. prout re vera sunt, proponat. Сравн. этотъ языкъ съ языкомъ Платона: ‘ ‘ ‘.}.
На величайшее и полезнйшее изъ всхъ человческихъ изобртеній, на изобртеніе азбучныхъ письменъ, Платонъ не смотрлъ съ большимъ удовольствіемъ. Онъ, кажется, думалъ, что употребленіе буквъ подйствовало на человческій духъ точно такъ же, какъ дйствуетъ, говорятъ, на человческое тло употребленіе станка при ученіи ходить, или пробокъ при ученіи плавать. Это была опора, которая, по его мннію, вскор сдлалась необходимою для того, кто ею пользовался, которая сильное напряженіе длала сперва ненужнымъ, а потомъ невозможнымъ. Умственныя способности, по его понятіямъ, развились бы полне безъ этого обманчиваго пособія. Люди были бы принуждены упражнять разсудокъ и память, и, глубокимъ, прилежнымъ размышленіемъ, усвоивать себ вполн истину. Теперь, напротивъ, много знанія начертано на бумаг, но мало врзалось въ душу. Человкъ увренъ, что онъ можетъ найти мгновенно знаніе, когда въ немъ нуждается. Онъ поэтому не заботится удержать его въ своемъ ум. О такомъ человк нельзя сказать въ строгомъ смысл, что онъ знаетъ что-нибудь. Онъ иметъ видъ мудрости безъ ея сущности. Эти мннія Платонъ вложилъ въ уста древняго египетскаго короля {Платоново соч. ‘едръ.’}. Но изъ контекста явствуетъ, что они были его собственныя, и таковы они были по разумнію Квинтиліана {Quintillian, XI.}. Дйствительно, они, совершенно согласуются съ цлою системою Платона.,
Бэконовы взгляды, какъ легко можно предполагать, были далеко иные {‘De Augmenlis’. Lib. V. Cap. 5.}. Силы памяти, замчаетъ онъ, безъ помощи письма, мало могутъ способствовать успхамъ какой-либо полезной науки. Онъ признаетъ, что память посредствомъ упражненія можетъ быть доведена до такой степени, что будетъ въ состояніи совершать самые необыкновенные подвиги. Но подвигамъ этимъ онъ придаетъ мало цны. Привычки ума его, говоритъ онъ намъ, таковы, что онъ не расположенъ высоко цнить любое дарованіе, какъ бы рдко оно ни было, если только оно не приноситъ человчеству никакой практической пользы. Что касается до этихъ чудесныхъ подвиговъ памяти, то онъ ставитъ ихъ на ряду съ представленіями плясуновъ на канатъ и скомороховъ. ‘Оба дйствія, говоритъ онъ, во многомъ между собою сходны. Одно есть злоупотребленіе тлесныхъ силъ, другое — злоупотребленіе умственныхъ силъ. Оба могутъ, пожалуй, возбуждать наше удивленіе, но ни одно изъ нихъ не иметъ права на наше уваженіе.’
Польза медицинской науки казалась Платону весьма спорнымъ вопросомъ {‘Республика‘ Платона, кн. 3.}. Онъ, правда, не возражалъ противъ быстрыхъ лченій отъ острыхъ болзней, ил^отъ поврежденій, произведенныхъ приключеніями. Но искусство, которое оказываетъ сопротивленіе медленному подкапыванію, хроническаго недуга, которое исправляетъ организмы, изнуренные распутствомъ, раздутые обжорствомъ, или воспаленные виномъ, которое поощряетъ сластолюбіе, смягчая естественное наказаніе сластолюбца, и продолжаетъ существованіе, когда умъ пересталъ сохранять всю свою энергію,— нисколько не пользуется его уваженіемъ. Жизнь, продолжаемую медицинскимъ искусствомъ, онъ называлъ долгою смертью. Практика медицинскаго искусства должна, говорилъ онъ, быть терпима настолько, Насколько искусство это можетъ служить къ врачеванію случайныхъ болзней людей, которыхъ тлосложеніе хорошо. Что касается тхъ, у кого тлосложеніе плохо, то пускай они умираютъ, и чмъ скоре, тмъ лучше. Такіе люди не годятся для войны, для гражданской службы, для управленія своими домашними длами, для серьезныхъ ученыхъ занятій и для умозрнія. Если они пускаются въ какое-либо сильное умственное занятіе, то имъ мшаетъ головокруженіе и тяжесть головы, и все это они взваливаютъ на счетъ философіи. Лучшею вещью могло бы быть для такихъ несчастныхъ — покончить заразъ съ жизнью. Онъ приводитъ миическій авторитетъ для поддержанія этого ученія, и припоминаетъ своимъ ученикамъ, что практика сыновей Эскулапа, по описанію Гомера, простиралась только до врачеванія наружныхъ поврежденій.
Далеко иная была философія Бэкона. Изъ всхъ наукъ та, которая возбуждала въ немъ, Кажется, самый большой интересъ, была наука, которая, по мннію Платона, не должна быть терпима въ благоустроенномъ обществ. Длать людей совершенными не входило вовсе въ составъ Бэконова плана. Его скромною цлью было доставленіе удобствъ несовершеннымъ людямъ. Благость его философіи походила на благость общаго отца, котораго солнце восходитъ надъ злымъ и надъ добрымъ, котораго дождь нисходитъ для праведнаго и неправеднаго. По мннію Платона, человкъ созданъ былъ для философіи, по мннію Бэкона, философія создана была для человка, она была средствомъ для цли, а этою цлью было, умноженіе удовольствій и смягченіе страданій цлыхъ милліоновъ людей, которые не философы и не могутъ быть философами. Что съ больнымъ, который находилъ большое удовольствіе въ томъ, что его катали вдоль террасы, который лакомился своимъ варенымъ цыпленкомъ и своимъ слабымъ виномъ съ водою, и который наслаждался сердечнымъ смхомъ при разсказахъ о королев Наваррской, слдовало обходиться какъ съ caput lupinum, оттого что онъ не могъ читать Тимея безъ головной боли,— было понятіе, которое гумманность англійской философской школы вполн отвергала. Бэконъ не считалъ бы дломъ недостойнымъ философа, выдумать для такого больнаго усовершенствованный стулъ въ саду, придумать какой-либо способъ, чтобъ лекарства его сдлать боле вкусными, изобрсти кушанья, которыми онъ могъ бы наслаждаться, и подушки, на которыхъ онъ могъ бы покоиться крпкимъ сномъ, и все это — даже тогда, еслибъ не было ни малйшей надежды, что умъ бднаго страдальца возвысится когда-либо до созерцанія идеальной красоты и идеальнаго блага. Какъ Платонъ приводилъ религіозныя легенды Греціи для оправданія своего презрнія къ боле сокровеннымъ сторонамъ врачебнаго искусства, такъ Бэконъ защищалъ достоинство этого искусства, обращаясь къ примру Христа, и напоминалъ людямъ, что великій лекарь души не пренебрегалъ быть также лекаремъ тла {‘De Augmentis’. Lib IV, Cap. 2.}.
Когда мы переходимъ отъ науки медицинской къ наук законодательной, то находимъ одинакое различіе между системами этихъ двухъ великихъ людей. Платонъ, въ начал разговора о законахъ, ставитъ основнымъ принципомъ, что цль законодательства — длать людей добродтельными. Не нужно указывать на странныя заключенія, къ какимъ приводитъ такое положеніе. Бэконъ хорошо зналъ, до какой степени счастье всякаго общества должно зависть отъ добродтели его членовъ, и онъ также зналъ, что законодатели могутъ и чего не могутъ сдлать для того, чтобъ вызывать добродтели. Взглядъ, какой онъ высказалъ на цль законодательства и на главныя средства къ достиженію этой цли, всегда казался намъ отмнно удачнымъ, даже среди многихъ удачныхъ мстъ въ томъ же род, которыми изобилуютъ его произведенія. ‘Finis et scopus quem leges intueri atque ad quem jussiones et sanctiones suas dirigere debent, non alius est quam ut cives feliciter degant. Id fiet si piptate et religione recte instituti, morbus honesti, armis adversus hosles externos tuti, legum auxilio adversus seditiones et privatas iujurias muniti, imperio et magistratibus obscqnentes, copiis et opibus locupletes et florentes fuerint’ {‘De Augmentis‘, Lib. VIII. Cap. 8, Aph. 5 — Цль, которую имютъ въ виду законы, и къ которой должны быть направлены имъ предписанія и велнія,— есть ничто иное, какъ счастье гражданъ. А оно достигается, когда граждане будутъ основательно наставлены въ религіи и благочестіи, чисты въ нравахъ, защищены оружіемъ отъ вншнихъ враговъ, ограждены закономъ отъ возмущеній и частныхъ оскорбленій, послушны правительству и властямъ, богаты.’}. Цль — благосостояніе народа. Средства: распространеніе нравственнаго и религіознаго воспитанія, радніе о всякой вещи, служащей для защиты противъ вншнихъ враговъ, поддержаніе внутренняго порядка, установленіе судебной, Финансовой и коммерческой системы, при которой возможно было 6й быстро накоплять богатства и безопасно ими пользоваться.
Даже относительно формы, въ какой законы должны быть начертаны, существуетъ замчательное различіе во взглядахъ между грекомъ и англичаниномъ. Платонъ считалъ предисловіе существеннымъ, Бэконъ считалъ его вреднымъ. Каждый былъ вренъ себ. Платонъ, смотря на нравственное улучшеніе народа, какъ на цль законодательства, правильно заключалъ, что законъ, который повелваетъ и угрожаетъ, но который не убждаетъ разума и не трогаетъ сердца, долженъ быть весьма несовершеннымъ закономъ. Для него недостаточно было отклонить страхомъ отъ воровства человка, который въ душ все-таки продолжалъ быть воромъ, удержать сына, ненавидвшаго мать свою, отъ нанесенія ей побоевъ. Единственное повиновеніе, которому онъ придавалъ много цны, было повиновеніе, которое просвщенное сознаніе оказываетъ разуму, и которое добродтельное настроеніе оказываетъ правиламъ нравственности. Онъ, кажется, дйствительно думалъ,- что, предпославъ каждому закону краснорчивое и трогательное увщаніе, онъ устранилъ бы нужду въ карательныхъ мрахъ. Бэконъ не питалъ вовсе такихъ романическихъ надеждъ, и ему хорошо было извстно практическое неудобство рекомендуемаго Платономъ пути. ‘Neque nobis, говоритъ онъ, prologi legum, qui inepti о lira habiti sunt, el leges introducunl disputantes nou jubentes, utique placeront, si priscos mores ferre posscinus… Quantum fieri potest prologi evitentur, et lex incipiat а jussione’ {‘De Augmentis’, Lib. VIII. Cap. 3 Aph. 69.} Каждый изъ великихъ людей, которыхъ мы между собою сравнили, намревался пояснить свою систему философскимъ романомъ, и каждый оставилъ свой романъ недоконченнымъ. Успй Платонъ кончить ‘Критіаса’, тогда сравненіе между этимъ благороднымъ вымысломъ и ‘Новою Атлантидою’ доставило бы. намъ, вроятно, примры еще боле разительные, чмъ любой изъ тхъ, которые мы представили. Забавно подумать, съ какимъ ужасомъ онъ смотрлъ бы на такое заведеніе, какъ Соломоновъ Домъ, воздвигающееся въ его республик, съ какимъ ожесточеніемъ приказалъ, бы сломать лабораторій для приготовленія винъ, благовоній и лекарствъ, и съ какою неумолимою жестокостью прогналъ бы за предлы республики всхъ сотоварищей этого общества, продавцевъ свта и хищниковъ, лампады и рудокоповъ.
Сложивъ все вмст, мы должны сказать, что цлью Платоновой философіи было возвысить человка въ собственномъ сознаніи до божества. Цлью Бэконовой философіи было снабдить человка тмъ, чего онъ требуетъ, оставаясь человкомъ. Цлью Платоновой философіи было возвысить насъ далеко надъ обыкновенными потребностями. Цлью Бэконовой философіи было удовлетворить нашимъ обыкновеннымъ потребностямъ. Первая цль была благородная, но послдняя была достижимая. Платонъ стрлялъ изъ хорошаго лука, но, подобно Виргиліеву Ацесту, онъ мтилъ въ звзды, и поэтому, хотя вовсе не было недостатка ни въ сил, ни въ искусств, выстрлъ былъ потерянъ. Стрла его, правда, оставила за собою ослпительно лучезарный слдъ, но не попала ни во что.
‘Volans liquidis in nubihus arsit aruftdo
Signavitque viam flamrois, tenuisque recesаit
Consumla in ventes’ (*).
{* ‘Летя въ влажныхъ облакахъ, стрла заблистала, обозначила свои путь пламенемъ и умаляясь исчезла, разсыпавшись въ воздух.’ Виргилій: ‘Энеида‘ V. 525—527.}
Бэконъ устремилъ глазъ свой на цль, находившуюся на земл, въ разстояніи выстрла, и попалъ какъ разъ въ мту. Философія Платона начиналась словами и кончалась словами, благородными, правда, словами, такими словами, какихъ слдовало ожидать отъ изящнйшаго изъ человческихъ умовъ, имвшаго безграничную власть надъ изящнйшимъ изъ человческихъ языковъ. Философія Бэкона начиналась наблюденіями я кончалась искусствами.
Древніе философы хвастались, что ихъ ученіе образовало умы людей къ высокой степени мудрости и добродтели. Это было, правда, единственное практическое благо, какое наиболе прославленные изъ этихъ учителей даже только думали совершить, и несомннно, еслибъ они совершили это, то заслужили бы далеко высшую похвалу, чмъ еслибъ открыли самыя цлебныя лекарства или соорудили могущественнйшія машины. Но дло въ томъ, что въ тхъ самыхъ предметахъ, въ которыхъ единственно они публично заявляли, что длаютъ что-нибудь хорошее для человчества, въ тхъ самыхъ предметахъ, ради которыхъ они пренебрегали всми обыкновенными интересами человчества, они не сдлали ничего или хуже, чмъ ничего. Они общали то, что было неисполнимо, они пренебрегали тмъ, что было исполнимо, они наполняли свтъ длинными словами и длинными бородами, и оставили его такимъ же испорченнымъ и такимъ же невжественнымъ, какимъ и нашли его.
Акръ земли въ Миддльсэкс лучше, чмъ княжество въ Утопіи. Малйшее дйствительное благо лучше, чмъ великолпнйшія общанія невозможностей. Мудрецъ стоиковъ былъ бы, безъ всякаго сомннія, высшимъ предметомъ, чмъ паровая машина. Но паровыя машины существуютъ, а мудрецъ стоиковъ еще не родился. Философія, которая бы длала человка способнымъ чувствовать себя совершенно счастливымъ во время мученій боли, была бы лучше, чмъ философія, которая утишаетъ боль. Но мы знаемъ, что есть средства, которыя могутъ утишить боль, и знаемъ, что древнимъ мудрецамъ зубная боль была точно такъ же непонутру, какъ и ихъ ближнимъ. Философія, которая искореняла бы любостяжаніе, была бы лучше, чмъ философія, которая придумала бы законы для обезпеченія собственности. Но возможно составить законы, которые въ весьма значительной степени будутъ охранять собственность. А мы не понимаемъ, какъ которая-либо изъ побудительныхъ причинъ, предлагаемыхъ древними философами, могла бы искоренить любостяжаніе? Мы знаемъ, что философы нисколько не были лучше прочихъ людей. Изъ свидтельства друзей, равво какъ и враговъ, изъ признаній Эпиктита и Сенеки, равно какъ и изъ насмшекъ Лукіана и жестокой брани Ювенала, явствуетъ, что эти учителя добродтели имли вс пороки своихъ ближнихъ, съ придаточнымъ порокомъ лицемріи. Нкоторые люди могутъ считать, предметъ Бэконовой философіи низкимъ предметомъ, по они не могутъ отрицать, что,— высокъ ли, низокъ ли,— онъ былъ достигнутъ. Они не могутъ отрицать, что каждый годъ длаетъ прибавленіе къ тому, что Бэконъ называлъ а плодомъ’. Они не могутъ отрицать, что человчество сдлало и длаетъ большіе и постоянные успхи на пути, указанномъ ему Бэкономъ. Было ли какое-либо подобное прогрессивное движеніе у древнихъ философовъ? Проораторствовавъ 800 лтъ, сдлали ли они свтъ лучшимъ, чмъ онъ былъ до того? Мы думаемъ, что между самими философями, вмсто прогрессивнаго улучшенія, была прогрессивная порча. Низкое суевріе, которое Демокритъ иди Анаксагоръ отвергнулъ бы съ презрніемъ, прибавляло окончательный позоръ къ длиннымъ бреднямъ стоической и платонической школъ. Т неудачныя попытки произносить внятно, которыя столь милы и интересны въ ребенк, непріятны и противны для насъ въ взросломъ паралитик, и точно такъ же, т дикіе миологическіе вымыслы, которые прельщаютъ насъ, когда мы слышимъ ихъ въ лепет греческой поэзіи во время ея дтства, возбуждаютъ въ насъ смшанное, чувство жалости и отвращенія, когда ихъ бормочетъ греческая философія въ ея пожиломъ возраст. Мы знаемъ, что ружья, ножевой товаръ, зрительныя трубки, часы — лучше въ ваше время, чмъ они были во время нашихъ отцовъ, и были лучше во время нашихъ отцовъ, нежели во время нашихъ ддовъ. Философія, которая хвасталась, что предметомъ ея было возвышеніе и очищеніе духа, и которая ради этого предмета пренебрегла низкою должностью споспшествовать тлеснымъ удобствамъ,— процвтала среди высочайшихъ почестей въ теченіе многихъ столтій. Мы поэтому могли бы клониться къ предположенію, что въ это время должно было произойти въ людяхъ огромное нравственное улучшеніе. Такъ ли это было? Взгляните на школы этой мудрости за 4 вка до христіанской эры и 4 вка посл этой эры. Сравните людей, которыхъ эти шкоды образовали въ эти два періода. Сравните Платона и Албанія. Сравните Перикла и Юліана. Эта философія разглашала.— мало того, хвасталась, что она была безполезна для всякой цли, кром одной. Достигла ли она этой одной цли?
Предположите, что Юстиніанъ, когда закрылъ шкоды Аинъ, обратился къ послднимъ немногимъ мудрецамъ.— все еще посщавшимъ Портикъ и бродившимъ около старинныхъ чинаръ,— съ тмъ, чтобы они доказали свое право на общественное уваженіе, предположите, что онъ сказалъ: ‘Тысячелтіе протекло въ тхъ поръ, какъ къ этомъ знаменитомъ город Сократъ приводилъ въ тупикъ Протагора и Гиппія, въ теченіе этой тысячи лтъ огромное число способнйшихъ людей каждаго поколнія употребляло постоянныя усилія, чтобъ довести до совершенства философію, которой вы научаете, этой философіи оказывали щедрое покровительство могущественные люди, послдователи ея были въ высочайшемъ уваженіи у общества, она привлекала къ себ почти весь сокъ и силу человческаго ума. И что она сдлала? Какой полезной истин, которой бы мы равномрно не узнали и безъ нея, научила она насъ? Къ какому длу сдлала она насъ способными, котораго бы мы не были въ состояніи совершать равнымъ образомъ и безъ нея?’ Такіе вопросы, мы думаемъ, привели бы въ замшательство Симплиція и Исидора. Спросите послдователя Бэкона, что новая философія, какъ она называлась во время Карла II, сдлала для человчества,— и отвтъ его готовъ: ‘Она продлила жизнь, она смягчила страданіе, она искоренила недуги, она увеличила плодородіе почвы, она доставила мореходу новыя средства безопасности, она снабдила воина новымъ оружіемъ, она связала большія рки и лиманы мостами невдомой отцамъ нашимъ формы, она безвредно направила молнію съ неба къ земл, она освтила ночь дневнымъ блескомъ, она расширила предлы человческаго зрнія, она увеличила силу человческихъ мускуловъ, она ускорила движеніе, она уничтожила разстояніе, она облегчила сообщеніе, переписку, вс дружественныя услуги, вс дловыя сообщенія, она дала человку возможность спускаться до глубины моря, парятъ въ воздух, проникать безопасно въ зловредныя углубленія земли, прозжать сушу въ колесницахъ, которыя быстро несутся безъ лошадей, и океанъ на корабляхъ, которые длаютъ въ часъ десять узловъ противъ втра. Все это составляетъ лишь часть ея плодовъ, я притонъ ея первыхъ плодовъ. Ибо это такая философія, которая никогда не остается въ поко, которая никогда не достигала цли, которая никогда не бываетъ совершенною. Законъ ея — прогрессъ. Точка, которая вчера была невидимою, становится ныньче мстомъ ея отдыха, и будетъ завтра мстомъ ея отправленія.’
Какъ ни велики и разнообразны были способности Бэкона, но своею обширною и прочною славою онъ главнымъ образомъ обязавъ тому, что вс эти способности получали свое направленіе отъ здраваго смысла. Его любовь къ обыкновенной польз, его симпатія къ популярнымъ понятіямъ добра и зла, и откровенность, съ какою онъ признавался въ этой симпатіи, составляютъ тайну его вліянія. Въ его систем не было никакого фразерства, никакой мечты. У него не было никакой мази или сломанныхъ костей, никакихъ изящныхъ теорій de finibus, никакихъ аргументовъ, чтобъ сбивать людей съ толку. Онъ зналъ, что люди и философы, подобно прочимъ людямъ, любятъ дйствительно жизнь, здоровье, удобство, честь, безопасность, общество друзей, и не любятъ дйствительно смерти, болзни, страданія, бдности, позора, опасности, разлуки съ тми, къ кому они привязаны. Онъ зналъ, что религія рдко искореняетъ эти чувства, хотя она часто регулируетъ и умряетъ ихъ, да и не считалъ онъ желательнымъ для человчества, чтобы они были искоренены. Планъ искорененія ихъ посредствомъ такихъ причудъ, какъ причуды Сенкки, или посредствомъ такихъ силлогизмовъ, какъ силлогизмы Хризиппа, былъ слишкомъ преврати ный, чтобъ хоть на мгновеніе могъ удержаться въ такомъ ум, какъ Бэконовъ. Онъ не понималъ, что за мудрость могла быть въ измненія названій тамъ, гд невозможно было измнять вещей, въ отрицаніи, что слпота, голодъ, подагра, пытка были зломъ, и обозначеніи ихъ между тмъ (непредпочтительное), въ непризнаваніи, что здоровье, безопасность, изобиліе были хорошія вещи, и обозначенія ихъ между тмъ именемъ (безразличное). Въ своихъ мнніяхъ объ этихъ предметахъ онъ не былъ ни стоикомъ, ни эпикурейцемъ, ни академикомъ, но былъ тмъ, что стоики, эпикурейцы и академики назвали бы чистымъ обыкновеннымъ лишь человкомъ. И оттого то именно, что онъ былъ таковымъ, имя его составляетъ столь великую эпоху въ исторіи міра. Оттого, что онъ копалъ глубоко, онъ былъ въ состояніи воздвигать высока. Оттого, что для закладки своихъ основаній онъ спускался въ т части человческой натуры, которыя лежатъ низко, но неподвержены перемн,— зданіе, которое онъ воздвигалъ, поднялось до такой величественной высоты и стоитъ съ такою непоколебимою крпостью.
Намъ иногда приходило въ голову, что можно бы написать забавный вымыселъ, въ которомъ бы ученикъ Эпиктита и ученикъ Бэкона введены были какъ спутники. Они приходятъ въ деревню, гд только что начала свирпствовать оспа, и находятъ дома запертыми, сообщеніе прерваннымъ, больныхъ покинутыми, матерей плачущими въ ужас надъ своими дтьми. Стоикъ завряетъ смущенное народонаселеніе, что въ осп нтъ ничего худаго и что для мудреца болзнь, безобразіе, смерть, потеря друзей не суть бдствія. Бэконіанецъ вынимаетъ ланцетъ и начинаетъ прививать оспу.— Они находятъ рудокоповъ жъ большомъ смущенія. Взрывомъ зловредныхъ газовъ только кто были убиты многіе изъ тхъ, которые находились въ работ, оставшіеся въ живыхъ боятся рискнуть войти въ пещеру. Стоикъ увряетъ ихъ, что такое приключеніе есть ничто иное, какъ чистое (недостойное предпочтенія). Бэконіанецъ, который не обладаетъ такимъ изящнымъ словомъ, довольствуется придуманіемъ предохранительнаго фонаря.— Они находятъ купца, потерпвшаго кораблекрушеніе, ломающимъ себ руки на берегу. Его судно съ драгоцннымъ грузомъ только что пошло ко дну, и онъ мгновенно доведенъ отъ богатства до нищеты. Стоикъ увщеваетъ его не искать счастья въ вещахъ, которыя лежатъ вн его, и повторяетъ всю главу Эпиктета (къ боящимся бдности). Бэконіянецъ устраиваетъ водолазный колоколъ, спускается въ немъ ко дну и возвращается оттуда съ драгоцннйшими изъ потонувшихъ предметовъ. Легко было бы умножить число иллюстрацій разницы между философіею шиповъ и философіею плода, философіею слова и философіею дла.
Бэконъ обвинялся въ преувеличеніи важности тхъ наукъ, которыя способствуютъ къ физическому благосостоянію человка, и въ пониженіи важности нравственной философіи, и нельзя отрицать, что лица, читающія ‘Novum Organum’ и ‘De Augmentes‘, не обращая вниманія на обстоятельства, при которыхъ произведенія эти были написаны, найдутъ многое, что повидимому можетъ поддержать обвиненіе. Между тмъ врно, что хотя въ практик онъ часто весьма ошибался и хотя, какъ доказываютъ его историческое произведеніе и его ‘Опыты’, онъ даже въ теоріи не имлъ весьма точныхъ взглядовъ на предметы политической нравственности, однако онъ былъ до такой степени умнымъ человкомъ, что не могъ не знать, какъ много наше благосостояніе зависитъ отъ правильности отправленія нашихъ умовъ. Міръ, къ которому стремились его желанія, не былъ, какъ нкоторые люди, кажется, воображаютъ себ, міромъ водяныхъ колесъ, механическихъ ткацкихъ станковъ, паровозовъ, сластолюбцевъ и плутовъ. Онъ былъ бы такъ же готовъ, какъ и самъ Зенонъ, утверждать, что никакія тлесныя удобства, которыя могли быть изобртены искусствомъ и трудомъ сотни поколній, не доставили бы счастья человку, котораго духъ находится подъ тираніею распутной похоти, зависти, ненависти или страха. Если онъ иногда, повидимому, приписывалъ важность слишкомъ исключительно искусствамъ, которыя умножаютъ наружныя удобства вашего рода, то причина этому очевидна. Искусства эти были весьма несвойственно унижены. Они были представлены недостойными вниманія человка съ изящнымъ воспитаніемъ. ‘Cogitavit, говоритъ Бэконъ о самомъ себ, eam esse opinionem sive aestimationem humidam et damnosam, minui nempe majestetem mentis human, si in experimentis et rebus particuiaribus, sensui subjectis, et in materia terminatis, diu ac multum versetur: praesertim cum hujusmodi res ad inquirendum labo — rios, ad meditandum iguobiles, ad disceudum asper, ad practicara illiberales, numero infinit, et subtilitate pu sill videri soleant, et ob hujusmodi conditioner, glori artium minus sint accommodat’ {‘Cogitata et visa’. Выраженіе opinio humida (мокрое мнніе) можетъ показаться страннымъ читателю, непривыкшему къ Бэконовскому слоту. Это намекъ на изрченіе темнаго Гераклита: ‘Сухой свтъ есть лучшій.’ Подъ сухимъ свтомъ Бэконъ понималъ свтъ ума, непомраченнаго туманами страсти, корысти или предразсудка.}. Это мнніе казалось ему ‘omnia in familia humana turbasse’ {‘Размышлялъ, что мокро и достойно осужденія мнніе — будто бы умаляется величіе человческаго ума, если онъ долго и много вращался среди опытовъ и частностей, подверженныхъ чувству и ограниченныхъ во веществу: въ особенности потому, что эти вещи обыкновенно являются трудными для изслдованіи, неблагородными для размышленій, негладкими для изученія, низкими въ практик, безконечными по числу и ничтожными по милости, и вслдствіе такихъ условій мало идущими къ достоинству наукъ.’
‘Все рушитъ въ семь человчества’.}. Оно несомннно было причиною того, что многія искусства, которыя были весьма полезны и которыя способны были быть въ высшей степени усовершенствованы, заброшены были мыслителями и предоставлены столярамъ, каменьщикамъ, кузнецамъ, ткачамъ, аптекарямъ. Нужно было отстоять достоинство этихъ искусствъ, выдвинуть ихъ рельефно впередъ, провозгласить, что такъ какъ, они имютъ весьма серьезное вліяніе на человческое счастье, то и не могутъ быть недостойными вниманія величайшихъ человческихъ умовъ. При томъ, лишь иллюстраціями, почерпнутыми изъ этихъ искусствъ, Бэконъ могъ весьма легко пояснятъ свои принципы. Лишь посредствомъ усовершенствованій, произведенныхъ въ этихъ искусствахъ, основательность его принциповъ могла весьма скоро и ршительно быть подвержена испытанію и сдлаться очевидною для обыкновенныхъ умовъ. Онъ дйствовалъ подобно мудрому военачальнику, который ослабляетъ всякую другую часть своей линіи, чтобы усилить пунктъ, на который непріятель нападаетъ съ особеннымъ ожесточеніемъ, и отъ участи котораго можетъ по всей вроятности, зависть исходъ сраженія. Въ ‘Novum Organum‘, однако, онъ ясно и весьма правдиво объявляетъ, что его философія есть столько же нравственная философія, сколько и натуральная философія, что, хотя его иллюстраціи почерпнуты изъ естественныхъ наукъ, принципы, которые онъ намренъ пояснить этими иллюстраціями, приложимы точно такъ же къ этическимъ и политическимъ изысканіямъ, какъ и къ изысканіямъ о природ теплоты и прозябанія {‘Novum Organum‘, Lib. 1, Aph. 127.}.
Онъ часто разсуждалъ о предметахъ нравственныхъ, и прилагалъ къ этимъ предметамъ тотъ взглядъ, который составлялъ сущность всей его системы. Онъ оставилъ намъ многія удивительныя практическія замчанія о томъ, что онъ, нсколько натянуто, называлъ георгинами ума,— объ умственной обработк, которая стремится къ произведенію хорошихъ наклонностей. Нкоторыя лица, говорилъ онъ, могли бы обвинять его въ томъ, что онъ тратитъ трудъ на предметъ до того простой, что предшественники его съ презрніемъ оставили, его въ сторон. Онъ желалъ напомнить такимъ лицамъ, что онъ объявилъ въ самомъ начал, что предметъ его изысканій неблестящее и поразительное, но полезное, и истинное, не обольстительныя сновиднія, которыя выступаютъ чрезъ блистательныя вороти изъ слоновой кости, но боле скромныя дйствительности воротъ изъ рога {‘Dе Augmentis’, Lib. 7. Cap. 8.}.
Врный этому принципу, онъ ее пускался ни въ какія высокопарныя рчи о сообразности вещей, вседостаточности добродтели и достоинств человческой природы. Онъ вовсе не вдавался въ такіе звучные пустяки, которыми Болинброкъ, по собственнымъ его словамъ, утшалъ себя въ изгнаніи, и въ которыхъ Цицеронъ напрасно искалъ утшенія посл потери Тулліи {Дочь Цицерона.}. Казуистическія тонкости, занимавшія вниманіе проницательнйшихъ умовъ его времени, не имли, повидимому, никакой для него привлекательности. Отъ докторовъ, которыхъ Эскобаръ сравнивалъ впослдствіи съ четырьмя зврями и двадцатью четырьмя старйшинами въ Апокалипсис, Бэконъ отдлывался съ весьма презрительною краткостью. ‘Juanes plerumque eradunt et futiles’ {‘Большею частью они оказываются пусты и ничтожны.— ‘Dе Augmentis’, Lib. VII. Cap. 2.}. Да и никогда не касался онъ тхъ загадокъ, которыя приводили въ тупикъ сотни поколній, и будутъ озадачивать еще сотни другихъ. Онъ не говорилъ ни чего объ основаніяхъ нравственной обязанности, или о свобод человческой воли. Онъ не имлъ нималйшей наклонности заниматься работами, похожими на работы осужденныхъ на вчныя муки въ греческомъ Тартар — вчно прясть на той же прялк у того же веретена, вчно глазть съ жадностью на т же обольстительныя виноградныя кисти, вчно вливать воду въ т же бездонныя бочки, вчно ходить взадъ и впередъ по той же скучной тропинк за тмъ же скатывающимся камнемъ. Онъ увщевалъ своихъ учениковъ продолжать изысканія совсмъ иного рода, смотрть на нравственную науку, какъ на науку практическую, науку, которой задачею было врачевать недуги и волненіе духа, и которая могла совершенствоваться лишь посредствомъ метода, похожаго ни тотъ, какой усовершенствовалъ медицину и хирургію. Нравоучители, говорилъ онъ, должны взяться сильно за дло для того, чтобы открыть, какія суть настоящія дйствія, производимыя ни человческій характеръ особенными родами воспитанія, потворствомъ особеннымъ привычномъ, чтеніемъ особенныхъ книгъ, обществомъ, соревнованіемъ, подражаніемъ. Тогда мы могли бы надяться открыть, какой способъ воспитанія представляетъ наиболе вроятности, чтобъ сохранить и возстановитъ нравственное здоровье {Ib. lib. 7. Cap. 3.}.
Какимъ онъ былъ, какъ натуралистъ и психологъ, такимъ онъ былъ тоже и какъ теологъ. Мы убждены, что онъ искренно вровалъ въ божественный авторитетъ христіанскаго откровенія. Ни въ его произведеніяхъ, ни въ какихъ-либо другихъ произведеніяхъ нельзя найти ничего боле краснорчиваго и трогательнаго, чмъ нкоторый мста, писанныя повидимому подъ вліяніемъ сильнаго набожнаго чувства. Онъ любилъ распространяться о способности христіанской религіи совершать многія такія вещи, которыя древняя философія могла только общать. Онъ любилъ считать эту религію залогомъ любви, уздою дурныхъ страстей, утшеніемъ несчастнаго, подпорою робкаго, надеждою умирающаго. Но споры объ отвлеченныхъ предметахъ теологіи врядъ ли, кажется, сколько-нибудь привлекали на себя его вниманіе. Въ томъ, что онъ писалъ о церковномъ управленіи, онъ обнаружилъ, настолько, насколько смлъ, духъ вротерпимости и милосердія. Онъ вовсе не заботился о Гомоусіанахъ и Гомоюссіанахъ Монотелитахъ и Несторіанахъ. Онъ жилъ въ томъ вк, когда диспуты о самыхъ тонкостяхъ богословія возбуждали сильный интересъ во всей Европ, и нигд столько, какъ въ Англіи. Онъ находился въ самомъ центр борьбы. Онъ былъ въ сил во время Дортрехтскаго синода, и должно быть, по цлымъ мсяцамъ былъ ежедневно оглушаемъ толками о предъизбраніи, отверженіи и неизмнной благодати. Однако мы не помнимъ ни одной строки изъ его произведеній, но которой можно было бы заключать, чтобы онъ былъ кальвинистъ или арминіанянъ. Въ то время, какъ свтъ былъ наполненъ шумомъ спорливой философіи и спорливой теологіи, Бэконова школа, подобно Альворти, сидящему между Скверомъ и Твакомомъ {Дйствующія лица въ роман ‘Tom Jones’.}, хранила спокойный нейтралитетъ, полунасмшливый, полудобродушный, и, довольствуясь прибавкою къ сумм практическаго блага, оставляла словопреніе тмъ, кому оно приходилось посердцу.
Мы долго задержались надъ цлью Бэконовой философіи, оттого что изъ особенности 9tцft цли по необходимости проистекали вс прочія особенности этой философіи. Дйствительно, врядъ ли кто-либо, предложившій себ туже задачу, что и Баковъ, не попадетъ на т же средства.
Мы полагаемъ, что вульгарное понятіе о Бэкон состоитъ въ томъ, будто бы онъ изобрлъ новый методъ доходить до истины, который называется наведеніемъ, и будто бы онъ открылъ нкоторый обманъ въ силлогистическомъ умствованіи, которое было въ ходу до его времени. Это понятіе почти столь же основательно, сколько и понятіе людей, которые, въ средніе вка, воображали себ, что Виргилій былъ большой колдунъ. Многіе однако, которые до такой значительной степени хорошо знакомы съ дломъ, что не могутъ разсказывать подобной безсмыслицы, имютъ, мы думаемъ, неврныя понятія о томъ, что именно Бэконъ сдлалъ по этому предмету.
Методъ наведенія употреблялся съ самаго начала міра каждымъ человческимъ существомъ. Онъ постоянно прилагается къ длу самымъ невжественнымъ мужикомъ, самымъ безсмысленнымъ школьникомъ, всякимъ груднымъ ребенкомъ. Этотъ методъ приводитъ мужика къ заключенію, что если онъ сетъ ячмень, то не будетъ пожинать пшеницы. Посредствомъ этого метода школьникъ увянетъ, что пасмурный день лучшій для ловли форелей. Самъ младенецъ, мы думаемъ, руководствуется наведеніемъ, ожидая молока отъ своей матери или кормилицы, и нисколько не отъ отца.
Не только несправедливо, что Бэконъ изобрлъ методъ на — веденія, но несправедливо также и то, что онъ первый подвергъ этотъ методъ правильному анализу и объяснилъ его употребленіе. Аристотель задолго еще до него указалъ нелпость того предположенія, будто бы силлогистическое умствованіе могло когда-либо привести людей къ открытію какого-нибудь новаго принципа, доказалъ, что такія открытія должны длаться посредствомъ наведенія, и одного лишь наведенія, и изложилъ исторію индуктивнаго процеса, правда, сжато, но съ большою ясностью и точностью.
Притомъ же, мы не думаемъ придавать много практической важности тому анализу индуктивнаго метода, какой Бэконъ представилъ во второй книг ‘Novum Organum’. Правда, это обработанный и точный анализъ. Но это анализъ того, что мы вс длаемъ съ утра до ночи, и что мы продолжаемъ длать даже во время нашихъ сновидній. Простой человкъ находитъ свой желудокъ не въ порядк. Онъ никогда не слыхалъ имени лорда Бэкона. Но онъ поступаетъ совершенно согласно съ правилами, изложенными во второй книг ‘Novum Organum’ и убждается, что пироги съ мясомъ надлали эту бду. ‘Я лъ пироги съ мясомъ въ понедльникъ и въ среду, и не спалъ всю ночь отъ дурнаго пищеваренія’. Это есть comparentadia intellectum instanliarum convenientium. ‘Я не лъ ихъ вовсе во вторникъ и въ пятницу, и чувствовалъ себя совершенно хорошо.’ Это есть comparentia instanltarum in proximo quae, natura data privantur. ‘Я лъ ихъ весьма мало въ воскресеніе, и мн вечеромъ слегка не здоровилось. Но въ день Рождества я лъ за обдомъ почти одни пироги, и былъ до того боленъ, что находился въ большой опасности.’ Это есть сотраrentia instanliarum secundum maпis et minus. ‘Водка, которую я пилъ, не могла быть тому причиною. Ибо я пилъ водку ежедневно съ давнихъ поръ, и мн отъ этого не было хуже.’ Это, есть rejectio naturarum. Нашъ больной доходитъ, слдовательно, до того, что Бэконъ называетъ Vindemialio, и объявляетъ, что пироги съ мясомъ ему не понатур.
Повторяемъ, что мы не оспариваемъ ни остроумія, ни точности теоріи, содержащейся во второй книг ‘Novum Organum’, но мы думаемъ, что Бэконъ весьма преувеличилъ ея полезность. Мы полагаемъ, что процесъ наведенія, подобно многимъ другимъ процесамъ, не можетъ совершаться лучше оттого только, что люди знаютъ, какимъ образомъ они его совершаютъ. Вильгельмъ Телль не былъ бы отъ этого ни на волосъ способне расколоть яблоко, если бъ зналъ, что его стрла должна описать параболу подъ вліяніемъ земнаго притяженія. Капиталъ Барклей не былъ бы отъ этого способне проходить тысячу миль въ тысячу часовъ, еслибъ зналъ мсто и названіе каждой мышцы своихъ ногъ. Господинъ Журдинъ, вроятно, не произносилъ правильне буквы Д и Ф, посл того какъ узналъ, что Д произносится чрезъ прикосновеніе зубовъ къ концу языка, а Ф — когда верхніе зубы ставятся на нижнюю губу. Мы не замчаемъ, чтобъ изученіе грамматики длало хотъ малйшую разницу въ образ рчи людей, которые всегда жили въ хорошемъ обществ. Ни одинъ лондонецъ изъ десяти тысячъ не скажетъ правилъ для надлежащаго употребленія will и shall. Однако ни одинъ лондонецъ изъ милліона никогда не ставитъ не-кстати свое will и shall. Докторъ Робертсонъ могъ бы, несомннно, написать блестящую диссертацію объ употребленіи этихъ словъ. Однако, даже въ послднемъ своемъ произведеніи, онъ иногда ставитъ ихъ смшно неумстно. Никто не употребляетъ фигуръ рчи боле кстати оттого, что знаетъ, что одна фигура называется метонимія, а другая синекдоха. Ломовой извощикъ въ сердцахъ восклицаетъ: ‘Красивъ парень,’ не подозрвая того, что онъ произноситъ иронію и что ироніи есть одинъ изъ четырехъ главныхъ троповъ. Самые опытные и разборчивые знатоки дла никогда не считали древнихъ омотемъ риторики сколько-нибудь полезными для образованія оратора. ‘Ego hanc vim intelligo, говорилъ Цицеронъ, esse іа preceptis omnibus, non ut ea secuti oratores eloquenti laudem sint adepli, sed qu sua spoute homines eloquentes faocrent, ea quoedam observasse, atque id egisse, sic esse non eloquentiam ex artificio, sed ariificium ex eloqueutia naturn’ {‘Я признаю во всхъ правилахъ не то значеніе, что, слдуя имъ, ораторы достигли славы краснорчія, нтъ, краснорчивые люди, употребляли самобытно извстные пріемы, которые другими были замчаемы и исполняемы. Такъ что не краснорчіе порождено искусствомъ, а искусство краснорчіемъ.— ‘De Oratore’ 1, 32.}. Мы должны признаться, что питаемъ то же мнніе, касательно изученія логики, какое Цицкронъ питалъ касательно изученія риторики. Здравомыслящій человкъ составлаетъ цлый день силлогизмы по celarent и cesare, не подозрвая этого, и, хотя онъ можетъ не знать, что такое ignoraito elenchi, не затруднится однако открыть его, коль скоро оно ему попадается, что можетъ случаться всякій разъ, какъ только онъ встрчается съ почтеннымъ магистромъ, пропитавшимся образцами и фигурами силлогизмовъ въ оксфордскихъ корридорахъ. Нельзя слишкомъ надивиться на ‘Organum‘ Аpистотеля, разсматривая его только какъ умственный подвигъ. Но чмъ боле мы сравниваемъ отдльныя лица другъ съ другомъ, школу со школою, націю съ націею, поколніе съ поколніемъ, тмъ боле примыкаемъ къ мннію, что знаніе теоріи логики нисколько не стремится къ тому, чтобы сдлать людей хорошими мыслителями.
То, что Аристотель сдлалъ для силлогистическаго процеса, Бэконъ, во второй книг ‘Novum Organum‘, сдлалъ для индуктивнаго процесса, то есть, онъ сдлалъ хорошій анализъ его. Правила его совершенно приличны, но мы не нуждаемся въ нихъ, оттого что они извлечены изъ нашей собственной постоянной практики.
Но, хотя всякій постоянно совершаетъ процесъ, описанный во второй книг ‘Novum Organum‘, нкоторые люди совершаютъ его хорошо, а нкоторые совершаютъ его дурно, нкоторые посредствомъ его приводятся къ истин, а нкоторые къ заблужденію. Онъ велъ Франклина гь открытію свойствъ молніи. Онъ велъ цлыя тысячи людей, у которыхъ мозгъ былъ хуже, чмъ у Франклина, къ врованію въ животный магнетизмъ. Но это происходило не отъ того, что во Франклин совершился процесъ мышленія, описанный Бекономъ, а въ одураченныхъ Месмеромъ иной процесъ. Comparenti и rejectiones, которыхъ мы представили примры, найдутся въ самыхъ ошибочныхъ наведеніяхъ. Мы слыхали, что одинъ знаменитый судья прошедшаго поколнія имлъ привычку шутя излагать посл обда теорію того, что обыкновеніе носить тройное имя было причиною преобладанія якобинизма. Онъ приводилъ съ одной стороны Чарльза Джимса Фокса, Ричарда Бринсли Шеридана, Джона Горна Тука, Джона Фильнота Коррана, Самюэля Тайлора Кольриджа, Теобальда Вольфа Тона. Это были instanti conventientes. Потомъ онъ начиналъ приводить, какъ случаи absentioe in proximo, Вилліама Питта, Джона Скотта, Вилліама Виндгама, Самюэла Горсхя, Генри Дондаса, Эдмунда Борка. Онъ могъ бы перейти къ случаямъ secundum magie et minus. Обыкновеніе даяать дтямъ тройныя имена нкоторое время весьма распространялось, и якобинизмъ тоже распространялся. Обыкновеніе давать дтямъ тройныя имена боле въ-ходу въ Америк, чмъ въ Англія. Въ Англіи мы все-таки имемъ короля и палату лордовъ, но американцы — республиканцы. Rejectiones тутъ очевидны. Боркъ и Теобальдъ Вольфъ Тонъ — оба ирландцы, поэтому быть ирландцемъ не составляетъ причины якобинизма. Горслы и Горнъ Тукъ — оба священнослужители, поэтому бытьсвященнослужителемъ не составляетъ причины якобинизма. Фоксъ и Виндгамъ — оба воспитывались въ Оксфорд, поэтому быть воспитаннымъ въ Оксфорд не составляетъ причины якобинизма. Питтъ и Горнъ Тукъ оба воспитывались въ Кембридж, поэтому быть воспитаннымъ въ Кембридж не составляетъ причины якобинизма. Этимъ путемъ нашъ индуктивный философъ доходитъ до того, что Бэконъ называетъ the Vintage, уборкою винограда, и объявляетъ, что ношеніе тройныхъ именъ есть причина якобинизма.
Вотъ наведеніе, согласующееся съ анализомъ Бэкона и оканчивающееся уродливою нелпостью. Въ чемъ же состоитъ разница этого наведенія отъ наведенія, которое приводитъ насъ къ заключенію, что присутствіе солнца есть причина того, что мы имемъ боле свта днемъ, чмъ ночью? Разница, очевидно’ состоитъ не въ качеств случаевъ, но въ количеств ихъ, то есть, разница состоитъ не въ той части процесса, для которой Бэконъ представилъ точныя правила, но въ томъ обстоятельств, для котораго не возможно представить никакого точнаго правила. Еслибъ ученый виновникъ теоріи о якобинизм расширилъ немного который-нибудь изъ своихъ списковъ, то система его рушилась бы. Именъ Тома Пена и Вилліама Виндгама Гренвилля было бы достаточно, чтобъ покончить дло.
Намъ кажется, поэтому, что разница между правильнымъ я неправильнымъ наведеніемъ не заключается въ томъ, что виновникъ правильнаго наведенія совершаетъ процессъ, разобранный во второй книг ‘Novum Organum‘, а виновникъ неправильнаго наведенія иной процессъ. Они оба совершаютъ тотъ же процессъ. Но одинъ совершаетъ его безъ толку или небрежно, другой совершаетъ его терпливо, внимательно, проницательно а разсудительно. Правила же мало могутъ способствовать къ тому, чтобы сдлать людей терпливыми и внимательными, а еще мене къ тому, чтобы сдлать ихъ проницательными и разсудительными. Хорошо говорить людямъ, чтобы они остерегались отъ предразсудковъ, не врили фактамъ слабо доказаннымъ, не довольствовались скуднымъ собраніемъ фактовъ, выбили себ изъ головы idola, которые такъ прекрасно описалъ Бэконъ. Но правила эти до такой степени общи, что не могутъ принести большой практической пользы. Вопросъ въ томъ, по есть предразсудокъ? До какихъ лоръ недоврчивость, съ какою я слушаю проповдованіе новой теоріи, продолжаетъ быть осторожною и спасительною недоврчивостью? Когда она становится idolum specus, неразумнымъ упорствомъ слишкомъ скептическаго духа? Что есть слабое доказательство? Какое собраніе Фактовъ скудно? Достаточно ли будетъ десяти случаевъ, или пятидесяти, или сотня? Во сколько мсяцевъ первыя человческія существа, поселившіяся ея берегахъ океана, были бы въ прав думать, что луна иметъ вліяніе на приливы и отливы? Посл сколькихъ опытовъ Джиннеръ имлъ бы право думать, что открылъ предохранительное средство отъ оспы? Вотъ вопросы, на которые было бы весьма желательно имть точный отвтъ, но, къ счастью, это такіе вопросы, на которые нельзя представить никакого точнаго отвта.
Мы думаемъ, поэтому что возможно* составить точныя правила, какъ это сдлалъ Бэконъ, для совершенія той части индуктивнаго процесса, которую вс люди совершаютъ одинаково, во что эти правила, хотя и точны, ненужны, потому что въ дйствительности они только говорятъ нимъ длать то, что мы длаемъ. Мы думаемъ, что невозможно составить какое-либо точное правило для совершенія той части индуктивнаго процесса, которую великій естествоиспытатель совершаетъ однимъ путемъ, а суеврная старуха другимъ.
Въ этомъ, мы думаемъ, Бэконъ ошибался. Онъ, конечно, приписывалъ своимъ правиламъ важность, которой они не имли. Онъ доходилъ до положенія, что еслибъ его методъ дланія открытій былъ усвоенъ, тогда немногое зависло бы отъ степени силы и проницательности какого-либо ума, что вс умы были бы доведены до одного уровня, что его философія походила на циркуль или на линейку, которые уравниваютъ вс руки и длаютъ способнымъ самаго неопытнаго человка чертить боле правильный кругъ или линію, чмъ могутъ произвести лучшіе чертежники безъ такого пособія {‘Novum Organum’ Prf. and Lib. 1. Aph. 122.}. Это, въ самомъ дл, кажется намъ столь же безумнымъ, какъ было бы безумно со стороны Линдли Moppея провозглашать, что всякій, кто выучилъ бы его грамматику, будетъ писать такимъ же хорошимъ англійскимъ языкомъ, какъ Драйденъ, или со стороны весьма даровитаго писателя, архіепископа дублинскаго, общать, что вс читатели его логики будутъ мыслить подобно Чиллингворту, и что вс читатели его риторики будутъ говорить подобно Борку. Что Бэконъ въ этомъ пункт совершенно ошибался — врядъ ли можетъ теперь подлежать спору. Его философія процвтала въ теченіе 200 лтъ, и не произвела вовсе этой нивеллировки. Разстояніе между человкомъ талантливымъ и человкомъ бездарнымъ такъ же велико, какъ и всегда, и никогда не бываетъ замтне, чмъ въ то время, когда они пускаются въ изысканія, который требуютъ постояннаго употребленія наведенія.
Ясно, что мы не смотримъ на остроумный Бэконовскій анализъ индуктивнаго метода какъ на весьма полезное дло. Боковъ не былъ, какъ мы уже сказали, изобртатель индуктивнаго метода. Онъ даже не былъ человкомъ, который впервые разбиралъ индуктивный методъ правильно,— хотя онъ несомннно разбиралъ его подробне, чмъ кто-либо изъ его предшественниковъ. Онъ не былъ человкомъ, который впервые повязалъ, что лишь посредствомъ индуктивнаго метода новая истина могла быть открыта. Но онъ былъ человкъ, который впервые направилъ умы мыслящихъ людей, долгое время занимавшихся словопреніемъ, на открытіе новой и полезной истины, и, поступая такимъ образомъ, онъ вдругъ далъ индуктивному методу ту важность и достоинство, которыя никогда прежде не принадлежали ему. Дороги этой онъ не созидалъ, дороги этой онъ не открылъ, онъ не былъ даже человкомъ, который впервые измрилъ ее и составилъ ея карту. Но онъ былъ человкъ, первые обратившій общественное вниманіе на неистощимый рудникъ богатства, который былъ совершенно заброшенъ и который былъ доступенъ лишь по этой дорог’ Поступая такимъ образомъ, онъ заставилъ высшій классъ путешественниковъ посщать ту дорогу, которую прежде топтали лишь поселяне и разнощики.
То, что въ его систем принадлежало по преимуществу ему,— есть цль, которую онъ предложилъ себ. Когда цль была дана, въ выбор средствъ, какъ намъ кажется, нелегко можно было ошибаться. Еслибъ другіе стремились къ тому же предмету, какъ и Бековъ, то мы полагаемъ наврное, что они употребили бы тотъ же методъ. Трудно было бы убдить Свивку, что изобртеніе предохранительнаго Фонаря было занятіемъ достойнымъ Философа. Было бы трудно также уговорить ому Аквинскаго низойти отъ составленія силлогизмовъ до составленія пороха. Но Сенека никогда и на минуту не усумнялся бы въ томъ, что предохранительный Фонарь могъ быть изобртенъ лишь посредствомъ цлаго ряда опытовъ. ома Аквинскій никогда бы не воду малъ, чтобы его силлогизмы barbara и baralipton могли сдлать его способнымъ опредлить отношеніе, въ какомъ древесный уголь долженъ быть въ селитр въ Фунт пороха. Ни здравый смыслъ, ни Аристотель не дозволили бы ему впасть въ такую нелпость.
Побуждая людей къ открытію новой истины, Бэконъ чрезъ это побуждалъ ихъ употреблять индуктивный методъ, единственный методъ,— даже и о ршенію древнихъ философовъ и самихъ схоластиковъ,— посредствомъ котораго можетъ быть открыта новая истина. Побуждая людей къ открытію полезной истины, онъ чрезъ это влагалъ въ нихъ стремленіе къ совершенію индуктивнаго процесса хорошо и тщательно. Его предшественники, по собственному его выраженію, не толковали, во предполагали природу. Они довольствовались первыми принципами, до которыхъ доходили посредствомъ самаго скуднаго и нерадиваго наведенія. И отчего это происходило? Это происходило, мы думаемъ, оттого, что ихъ философія не предлагала себ никакой практической цли, что она была только упражненіемъ ума. Человкъ, которому нужно придумать новую машину или новое лекарство, иметъ сильную побудительную причину наблюдать точно и терпливо, и длать опытъ за опытомъ. Но человкъ, которому только нужна темя для словопренія или витійствованія, не иметъ отнюдь такой побудительной причины. Онъ поэтому довольствуется посылками, основанными на предположеніи, или на самомъ скудномъ и поспшномъ наведеніи. Такъ, мы думаемъ, поступали схоластики. Изъ своихъ нелпыхъ посылокъ они чисто выводили заключенія съ большимъ искусствомъ, и какъ цлью ихъ было cassensnm sobjugare, non res’ {‘Novum Organum’, Lib. 1. Aph. 29.} — одержать верхъ въ спор, а не одержать верхъ надъ природою, то они были послдовательны. Ибо какъ-разъ столько же логическаго искусства можно было выказать въ умствованіи при ложныхъ посылкахъ, сколько и при истинныхъ. Но послдователи новой философіи, поставивъ да себя цлью открытіе полезной истины, должны были бы потерпть совершенную неудачу въ достиженіи этой цли, еслибъ довольствовались построеніемъ теоріи на поверхностномъ наведеніи.
Бэконъ замтилъ {‘De Augumentis’, Lib. 1.}, что въ т вка, когда философія была въ засто, механическія искусства совершенствовались. Отчего это было? Очевидно, оттого, что механикъ не довольствовался такимъ небрежнымъ родомъ наведенія, какимъ удовлетворялся философъ. Отчего же философъ легче удовлетворялся, чмъ механикъ? Очевидно, оттого, что предметомъ механика было претворять вещи, въ то время какъ предметомъ философа было только претворять слова. Тщательнаго наведенія вовсе не нужно для составленія хорошаго силлогизма. Но оно необходимо нужно для того, чтобы сдлать хорошій башмакъ. Механики, поэтому, всегда были,— насколько простиралась область ихъ скромнаго, но полезнаго ремесла,— не предполагателями, а толкователями природы. И когда возникла философія, предметомъ которой было сдлать въ большомъ размр то, что механикъ длаетъ въ маломъ размр,— расширить власть и пособить нуждамъ человка,— тогда врность посылокъ, которая въ логическомъ смысл дло совсмъ неважное, стала дломъ величайшей важности, и небрежное наведеніе, которымъ удовлетворялись прежде люди науки, по необходимости уступило мсто боле точному и удовлетворительному наведенію.
То, что Бэконъ сдлалъ для индуктивной философіи, можетъ, мы думаемъ, по справедливости быть выражено такъ. Предметы предшествовавшихъ мыслителей были такого рода предметы, которыхъ можно было достигнуть безъ тщательнаго наведенія, Эти мыслители, слдовательно, не совершали индуктивнаго процеса тщательно. Бэконъ двинулъ людей къ преслдованію цли, которая могла быть достигнута только помощью наведенія, и притомъ помощью наведенія, тщательно совершеннаго, и вслдствіе того поведеніе совершалось тщательне. Мы не думаемъ, чтобы важность того, что Бэконъ сдлалъ для индуктивной философіи, могла быть когда-либо преувеличена. Но мы думаемъ, что свойство оказанныхъ ямъ услугъ часто понимается ошибочно, я не было вполн понято даже имъ самимъ. Не чрезъ то, что онъ снабдилъ философовъ правилами для удовлетворительнаго совершенія индуктивнаго процеса,— но чрезъ то именно, что онъ снабдилъ ихъ побудительною причиною для совершенія не иначе какъ удовлетворительно,— оказалъ онъ обществу столь великое благодяніе.
Дать человческому уму направленіе, которое бы онъ сохранялъ цлыя столтія, есть рдкая прерогатива немногихъ могущественныхъ геніевъ. Не можетъ, поэтому, быть неинтересно разузнавать, какой нравственный и умственный складъ длалъ Бэкона способнымъ производить на міръ столь обширное вліяніе.
Въ природ Бэкона,— мы говоримъ о Бэкон-философ, а не о Бэкон-законовд и политик,— было особенное соединеніе смлости и трезвости. Общанія, которыя, онъ длалъ человчеству, могли бы поверхностному читателю казаться похожими на изступленныя рчи, какія великій драматическій писатель вложилъ въ уста одного восточнаго завоевателя, полусумасшедшаго отъ счастья и сильныхъ страстей:
‘He shall have chariots easier than air,
Which I will have invented, and thyself
That art the messenger shall ride before him,
On а horse cut out of an entire diamond,
That shall be made to go with golden wheels,
I know not how yet’. (*).
{* ‘У него будутъ колесницы легче чмъ воздух,
Которыя у меня будутъ изобртены, а ты самъ,
Будучи посланнымъ, подешь передъ нимъ
На кон, высченномъ изъ цльнаго алмаза.
Который будетъ идти на золотыхъ колесахъ,
Я не знаю еще, какимъ образомъ’.}
Но Бэконъ совершалъ, что общалъ. Въ самомъ дл, Флетчеръ не посмлъ бы заставить своего Арбака общать, въ самихъ дикихъ припадкахъ его изступленія, и десятую долю того, что совершила Бэконовская философія.
Истинная Философская натура можетъ, мы думаемъ, быть описана въ четырехъ словахъ, много надежды, мало вры, расположеніе думать, что любая вещь, какъ бы она ни била необыкновенна, можетъ быть сдлана, нерасположеніе думать, что что-либо необыковенное было сдлано. Въ этихъ пунктахъ, вяжется намъ, что складъ Баконова ума былъ безусловно совершененъ. Онъ былъ вмст и Маммонъ и Сорли своего друга Бэна Джонсона. Сэръ Эпикуръ не предавался дяніямъ боле великолпнымъ и гигантскимъ. Сорли не разбиралъ доказательства съ боле строгою и боле проницательною недоврчивостью.
Въ тсной связи съ этой особенностью Бэконовой природы, была рзкая особенность его разума. Съ большою подробностью наблюдательности онъ соединялъ такую обширность пониманія, какою никогда еще не было надлено ни одно человческое существо. Узкій, изящный умъ Лабрюера не обладалъ боле тонкимъ чутьемъ, чмъ широкій умъ Бэкона. Его ‘Опыты’ содержатъ обильныя доказательства тому, что ни одна тонкая черта характера, ни одна особенность при устраиваніи дома, сада, или придворнаго маскарада, не могли ускользнуть отъ взора человка, котораго умъ способенъ былъ вмщать въ себ весь міръ знанія. Умъ его походилъ на наметъ, который Фея Парибану дала принцу Ахмеду. Сверните его — и онъ казался игрушкою для ручки какой-нибудь леди. Разверните его — и цлыя полчища могущественныхъ султановъ могли бы отдыхать подъ его тнью.
Въ острот наблюдательности онъ имлъ равныхъ себ, хотя, быть можетъ, никогда не былъ превзойденъ. Но широта ума принадлежала ему одному. Взглядъ, съ какимъ онъ обозрвалъ умственную вселенную, походилъ на взглядъ, который архангелъ, съ золотаго порога небесъ, бросилъ внизъ на новое твореніе.
‘Round he surveyed,— and well might, where he stood
So high above the circling canopy
Of night’s extended shade,— from eastern point
Of Libra, to the fleecy star which bears
Andromeda far off Atlantic seas
Beyond the horizon.’ (*).
‘Кругомъ онъ обозрвалъ,— и могъ это длать оттуда, гд стоялъ
Такъ высоко надъ кружащимся балдахиномъ
Распростертой ночной тни,— отъ восточной точки
Всовъ до рунистой звзды, которая уноситъ
Андромеду далеко за атлантическія воды,
За предлы горизонта.’
Его знаніе отличалось отъ знанія другихъ людей, какъ земной глобусъ отличается отъ атласа, который на каждомъ лист содержитъ иную страну. Города и дороги Англіи, Франціи и Германіи лучше изображены на атлас, чмъ на глобус. Но въ то время, какъ мы смотримъ на Францію, мы нисколько не видимъ Германіи. Мы можемъ прибгнуть къ атласу, чтобъ узнать взаимныя положенія и разстоянія Іорка и Бристоля, или Дрездена и Праги. Но онъ безполезенъ, если намъ нужно знать взаимныя положенія и разстояніи Франціи и Мартиники, или Англіи и Канады. На глобус мы не найдемъ всхъ торговыхъ городовъ въ нашихъ окрестностяхъ, но мы изъ него узнаемъ сравнительное протяженіе и относительное положеніе всхъ государствъ земли. ‘Я избралъ,— говорилъ Бэконъ въ письм, писаномъ, когда ему было только 31 годъ, къ своему дяд, лорду Борлею,— я избралъ своимъ занятіемъ всезнаніе.’ Со стороны всякаго другаго молодаго человка, даже со стороны лобаго другаго человка, это была бы смшная выходка высокомрія. Были тысячи лучшихъ математиковъ, астрономовъ, химиковъ, физиковъ, ботаниковъ, минераловъ, чмъ Бэконъ. Никто не обратился бы къ произведеніямъ Бэкона для изученія какой-нибудь особенной науки или искусства, точно такъ какъ никто не обратился бы къ двнадцати-дюймовому глобусу, для того чтобы найти свою дорогу отъ Кеннингтонской заставы до Клапгамъ-Коммонъ. Искусство, которому научалъ Бэконъ, было искусство изобртать искусства. Знаніе, въ которомъ Бэконъ превосходилъ всхъ людей, было знаніе взаимныхъ отношеній всхъ областей знанія.
Способъ, какимъ онъ сообщалъ свои мысли, былъ свойственъ лишь ему одному. У него не было и слда того спорливаго настроенія, которое онъ часто порицалъ въ своихъ предшественникахъ. Онъ совершалъ огромную умственную революцію наперекоръ огромной масс предразсудковъ, а между тмъ никогда не вдавался ни въ какую полемику. Мало того, во всхъ его философскихъ произведеніяхъ, мы не можемъ въ настоящую минуту припомнить ни одного мста, которое имло бы полемическій характеръ. Вс эти произведенія могли бы весьма хорошо быть изложены въ Форм, которую онъ усвоилъ себ въ произведеніи подъ заглавіемъ ‘Cogitata et visa’: Francisais Baconus sic cogitavit.’ Вотъ мысли, которыя пришли мн въ голову: взвсьте ихъ хорошо, и примите ихъ или оставьте ихъ въ сторон.
Борджіа говорилъ о знаменитой экспедиціи Карла VIII, что французы завоевали Италію не сталью, а мломъ, потому что единственный подвигъ, какой они считали нужнымъ для занятія войскомъ какого-либо мста, состоялъ въ томъ, чтобъ помтить двери домовъ, гд они думали стоять на квартирахъ. Бэконъ часто приводилъ это сказаніе, и любилъ примнять его къ побдамъ ума своего {‘Novum Organum’, Lib. I. Aph. 85. и въ иныхъ мстахъ.}. Его философія, говорилъ онъ, приходила какъ гость, а не какъ врагъ. Она не встрчала никакого затрудненія въ безспорномъ доступ ко всякому уму, годному, по своему устройству и по своей способности, къ принятію ея. Мы думаемъ, что во всемъ этомъ онъ поступалъ весьма разсудительно, вопервыхъ, оттого что, какъ онъ самъ замтилъ, разница между его школою и другими школами была до такой степени существенна, что едва ли былъ какой-нибудь общій пунктъ, на которомъ могла бы происходить полемическая битва, а вовторыхъ, оттого что умъ его, въ высшей степени наблюдательный, по преимуществу способный къ заключеніямъ и ёмкій, не былъ, мы думаемъ, ни образованъ природою, ни вышколенъ привычкою для діалектическаго боя.
Хотя Бэконъ не вооружалъ своей философіи оружіемъ логики, зато онъ расточительно украшалъ ее всми богатйшими декораціями риторики. Его краснорчіе, хотя не лишенное испорченности вкуса его времени, могло бы одно дать ему право на высокое мсто въ литератур. Онъ имлъ удивительный талантъ укладывать мысли плотно, и длать ихъ удобоносимыми. Въ остроуміи,— если подъ остроуміемъ разумется способность подмчать аналогіи между предметами, не имющими по-видимому ничего между собою общаго,— онъ никогда не имлъ равнаго себ, неисключая даже Коули, ни даже автора ‘Гудибраса’. Дйствительно, онъ обладалъ этою способностью, или скоре эта способность обладала имъ, до болзненной степени. Когда онъ предавался этому не въ мру, какъ онъ длалъ это въ ‘Sapientia Veterum‘ и въ конц второй книги ‘De Augmente’, тогда подвиги, которые онъ совершалъ, были не только удивительны, но ужасающи, и почти оскорбительны. Въ этихъ случаяхъ мы дивимся ему, какъ поселяне въ ярмарочный день дивятся фокуснику, и едва можемъ удержаться отъ мысли, что въ немъ, должно быть, сидитъ дьяволъ.
Это, однако, были лишь причуды, въ которыхъ кое-когда разыгрывалось его остроуміе, и врядъ ли съ иною цлью какъ только для того, чтобы удивить и позабавить. Но иногда случалось, что, во время его занятій серьезными и глубокими изслдованіями, остроуміе его одерживало верхъ надъ всми другими его способностями, и приводило его къ такимъ нелпостямъ, въ какія невозможно было впасть ни одному тупоумному человку. Мы представимъ самый рзкій случай, какой въ настоящую минуту приходитъ намъ въ голову. Въ третьей книг ‘De Augmentis’ онъ говоритъ намъ, что есть нкоторые принципы, которые свойственны не только одной наук, но и многимъ. Та часть философіи, которая занимается этими принципами, означена въ его номенклатур какъ philosophia prima. Онъ потомъ начинаетъ приводить нкоторые изъ принциповъ, съ которыми эта philosophia prima иметъ дло. Одинъ изъ нихъ такой: заразительная болзнь можетъ вроятне сообщаться, когда находится въ своемъ развитіи, нежели когда достигла своей высшей точки. Это, говоритъ онъ, врно въ медицин. Оно также врно и въ нравственныхъ наукахъ: ибо мы видимъ, что примръ весьма распутныхъ людей мене оскорбляетъ нравственное чувство публики, чмъ примръ людей, въ которыхъ порокъ не уничтожилъ еще всхъ хорошихъ качествъ. Дальше онъ говоритъ намъ, что въ музык диссонансъ, оканчивающійся созвучіемъ, пріятенъ, и что то же можетъ быть замчено въ душевныхъ движеніяхъ. Потомъ еще говоритъ онъ намъ, что въ физик энергія, съ которою дйствуетъ принципъ, часто усиливается отъ сопротивленія противодйствующаго принципа, и что то же происходитъ въ борьбахъ партій. Еслибъ и въ составленіе такихъ замысловатыхъ и блестящихъ уподобленій, дйствительно заключалась philosophia prima, то мы совершенно уврены, что величайшимъ философскимъ произведеніемъ XIX столтія было бы произведеніе м-ра Мура ‘Lalla Rookh’. Приведенныя нами уподобленія весьма удачны. Но чтобы такой человкъ, какъ Бэконъ, принималъ ихъ за боле чмъ удачныя, чтобъ считалъ открытіе такихъ уподобленій важною частью философіи — это всегда казалось надъ однимъ изъ самыхъ странныхъ фактовъ въ исторіи литературы.
Дло въ томъ, что умъ его удивительно быстро подмчалъ всякаго рода аналогіи. Но, подобно многимъ знаменитымъ людямъ, какъ живущимъ, такъ и умершимъ, которыхъ мы могли бы назвать, у него иногда оказывался странный недостатокъ въ способности различать раціональныя аналогіи отъ фантастическихъ, аналогіи, которыя служатъ доказательствами, отъ аналогій, которыя суть только иллюстраціи, аналогіи, которыя епископъ Ботлиръ столь искусно обнаружилъ между религіею естественною и религіею основанною на откровеніи, отъ аналогій, которыя Аддисонъ открылъ между рядомъ греческихъ боговъ, изваянныхъ Фидіасомъ, и рядомъ англійскихъ королей, писанныхъ Кнеллеромъ. Этотъ недостатокъ въ умніи длать различія приводилъ людей ко многимъ страннымъ политическимъ умозрніямъ. Сэръ Вилліамъ Темпль выводилъ теорію правленія изъ свойствъ пирамиды. Вся финансовая система м-ра Соути основана на явленіяхъ испаренія и дождя. Въ теологіи это превратное остроуміе произвело еще большій сумбуръ. Начиная со временъ Иринея и Оригена вплоть до настоящаго времени, не было ни единаго поколнія, въ которомъ бы великіе богословы не доходили до самыхъ нелпыхъ толкованій св. Писанія, вслдствіе лишь одной неспособности различать аналогіи непереносныя,— употребляя схоластическую фразу,— отъ аналогій метафорическихъ {См. нкоторыя любопытныя замчанія по этому предмету въ Bishop Berkeley’s Minute philosopher, Dialogue IV.}. Странно, что Бэконъ самъ зачислилъ этотъ родъ заблужденія между idola specus, и говоритъ объ немъ такимъ языкомъ, который, кажется, обнаруживаетъ, что онъ чувствовалъ и себя подверженнымъ этому заблужденію. Онъ говоритъ, что это порокъ мелкихъ умовъ придавать слишкомъ много важности слабымъ различіямъ, это порокъ, съ другой стороны, высокихъ несосредоточенныхъ умовъ давать слишкомъ много значенія слабымъ сходствамъ, и онъ прибавляетъ, что, когда послдней наклонности черезчуръ потворствовать, она доводитъ людей до того, что они хватаются за тнь вмсто дйствительности {‘Novum Organum’, lib 1. Aph. 65.}.
Однако, мы не пожелали бы, чтобы остроуміе Бэкона было мене плодовито. Ибо, не говори уже ничего объ удовольствіи, какое оно доставляетъ, оно въ огромномъ большинств случаевъ употреблялось за то, чтобы сдлать темную истину ясною, чтобы сдлать отталкивающую истину привлекательною, чтобы навсегда запечатлть въ ум истину, которая иначе могла бы оставить лишь временное впечатлніе.
Поэтическая способность Бэконова духа была сильна, но не въ такой степени, какъ его остроуміе, чтобъ иногда захватывать мсто его разума, и длаться тираномъ всего человка. Ни одно воображеніе никогда не было столь, сильно и вмст столь подчинено. Оно никогда не шевелилось иначе, какъ по сигналу со стороны здраваго смысла. Оно останавливалось при первой задержк со стороны здраваго смысла. Однако, хотя пріученное къ такому повиновенію, оно представило благородныя доказательства своей силы. Дйствительно, значительная доля Бэконовой жизни проведена была въ призрачномъ мір, среди вещей столь же странныхъ, какъ любая изъ описанныхъ въ арабскихъ сказкахъ или въ тхъ романахъ, надъ которыми священникъ и цирульникъ Донъ-Кихотовой деревни совершали столь жестокое auto-da-fe, среди зданій боле пышныхъ, нежели дворецъ Алладина, фонтановъ боле дивныхъ, нежели золотая вода Паризады, зды боле быстрой, нежели крылатый конь Руджіеро, оружій боле страшныхъ, нежели копье Астольфо, лекарствъ боле цлебныхъ, нежели бальзамъ Фіерабраса. Однако, въ его великолпныхъ грёзахъ не было ничего дикаго, а было лишь то, что одобрялъ трезвый умъ. Онъ зналъ, что вс тайны,— которыя, по вымысламъ поэтовъ, находились въ книгахъ волшебниковъ,— ничтожны въ сравненіи съ могущественными тайнами, которыя дйствительно написаны въ книг природы, и которыя со временемъ и при терпніи прочтутся въ ней. Онъ зналъ, что чудеса, производимыя всякими талисманами въ басн, суть бездлицы въ сравненіи съ чудесами, которыхъ можно раціонально ожидать отъ философіи силода’, и что, еслибъ слова его запали глубоко въ умы людей, то произвели бы такія дла, какихъ суевріе никогда не приписывало волшебствамъ Мерлина и Майкеля Скота. Здсь-то онъ любилъ давать полную волю своему воображенію. Онъ любилъ рисовать предъ собою свтъ такимъ, каковъ бы онъ былъ, еслибъ его философія, по собственному его благородному выраженію, а расширила предлы человческой власти’ {‘New Atlantis’.}. Мы могли бы сослаться на многіе примры. Но будемъ довольствоваться самымъ сальнымъ,— описаніемъ дома Соломона въ Новой Атлантид. Большая часть Бэконовыхъ современниковъ и нкоторые люди нашего времени могли бы, безъ сомннія, считать это замчательное мсто остроумнымъ хвастовствомъ, дополненіемъ къ страннымъ приключеніямъ Синбада или барона Мюнхгаузена. По правд же, нельзя найти ни въ одномъ человческомъ сочиненіи мста, которое бы рзче отличалось глубокою и свтлою мудростью. Смлость и оригинальность этого вымысла гораздо мене удивительна, чмъ тонкая разборчивость, тщательно выключавшая изъ этого длиннаго перечня чудесъ всякую вещь, которая могла быть объявлена невозможною, всякую вещь, о которой можно было доказать, что она лежитъ за предлами могущественнаго волшебства наведенія я времени. Уже нкоторыя части, и не наимене поразительныя,— этого знаменитаго пророчества исполнялись даже буквально, цлое же пророчество, толкуемое согласно его духу, ежедневно исполняется всюду вокругъ насъ.
Однимъ изъ самыхъ замчательныхъ обстоятельствъ въ исторіи Бэконова ума есть порядокъ, въ которомъ развивались его способности. У него плодъ являлся первымъ и оставался до конца, цвты же появлялись лишь впослдствіи. Вообще, развитіе воображенія относится къ развитію разсудка, какъ возрастъ двушки къ возрасту мальчика. Воображеніе достигаетъ, въ боле ранній періодъ, полнаго развитія своей красоты, своей силы и своей плодовитости, а такъ какъ оно прежде созрваетъ, то прежде и увидаетъ. Оно вообще теряетъ нсколько въ своемъ цвт я свжести, прежде чмъ боле серьёзныя способности достигаютъ зрлости, и обыкновенно засыхаетъ и длается безплоднымъ, въ то время какъ эти способности все еще сохраняютъ всю свою силу. Рдко случается, чтобы воображеніе и разсудокъ развивались вмст. Еще рже случается, чтобы разсудокъ развивался быстре, чмъ воображеніе. Это однако, кажется, случилось съ Бекономъ. Его отрочество и молодость были, кажется, особенно степенны. Его гигантскій планъ философской реформы былъ задуманъ, по словамъ нкоторыхъ писателей, прежде чмъ ему было 15 лтъ, и безъ сомннія, составленъ былъ еще въ молодости. Онъ наблюдалъ такъ же неусыпно, обдумывалъ такъ же глубоко и судилъ такъ же трезво, когда представилъ свту свое первое произведеніе, какъ и въ юнц своего длиннаго поприща. Но по краснорчію, прелести, разнообразію выраженія и богатству образности, позднйшіе его сочиненія гораздо выше произведеній его молодости. Въ этомъ отношеніи исторія его ума иметъ нкоторое сходство съ исторіею ума Борка. Трактатъ о высокомъ и прекрасномъ — хотя писанный о такомъ предмет, о которомъ самый холодный метафизикъ врядъ ли могъ бы трактовать, не пускаясь иногда въ цвтущій слогъ,— есть наимене украшенный изъ всхъ произведеній Борка. Онъ вышелъ въ свтъ, когда Борку было 25 или 26 лтъ. Когда Боркъ на своемъ сороковомъ году писалъ мысли о причинахъ существующихъ неудовольствій, тогда умъ его и разсудокъ достигли полной своей зрлости, но краснорчіе его было еще въ своемъ блестящемъ разсвт. На пятидесятомъ году, краснорчіе его было уже за столько богато, насколько это допускалось хорошимъ вкусомъ, а когда онъ умиралъ, почти на семидесятомъ году, тогда оно сдлалось до непріятности роскошнымъ. О душевныхъ движеніяхъ, производимыхъ горами и водопадами, образцовыми произведеніями живописи и ваянія, зимами и шеями красивыхъ женщинъ’ онъ писалъ въ своей юности слогомъ парламентскаго доклада. Въ своей староста онъ разбиралъ договоры и тарной самымъ пламеннымъ и блестящимъ языкомъ романа. Страннымъ кажется, чтобы ‘Eccау о the Sublime and Beautiful‘ и ‘Letter to а Noble Lord‘ могли быть произведеніями одного и того же человка. Но еще странне, что первый могъ быть произведеніемъ его молодости, а второе произведеніемъ его старости.
Мы представимъ весьма краткіе образцы двухъ слоговъ Бэкона. Въ 1597 году онъ писалъ такъ: ‘Хитрые люди презираютъ ученостью, простые люди удивляются ей, а мудрые люди пользуются ею, ибо она не научаетъ употребленію ея: эта мудрость вн ея, и пріобртается наблюденіемъ. Читай не для того, чтобъ противорчить, и не для того чтобъ врить, но для того чтобы взвшивать и разсуждать. Нкоторыя книги слдуетъ отвдать, другія проглотить, а немногіе разжевать и переварить. Чтеніе длаетъ человка обильнымъ, бесда находчивымъ, а писаніе точнымъ. И, поэтому, если человкъ пишетъ мало, то ему нужно имть большую память, если онъ бесдуетъ мало, то ему надобно имть присутствіе остроумія, а если онъ читаетъ мало, то надо имть много искусства, чтобъ казаться знающимъ то, чего онъ не знаетъ. Историческіе сочиненія длаютъ людей мудрыми, поэтическія произведенія остроумными, математика тонкими, естествовдніе глубокими, нравственныя науки серьёзными, логика и риторика способными къ диспуту. Врядъ-ли будетъ подлежать спору, что это такое мсто, которое должно быть ‘разжевано и переварено.’ Мы не думаемъ, чтобы самъ укидидъ сжалъ гд-либо столь много мысли на столь маломъ пространств.
Въ прибавленіяхъ, которыя Бэконъ впослдствіи длалъ къ ‘Опытамъ’, нтъ ничего, по истин или по всу, выше того, что мы привели. Но слогъ его постоянно становился богаче и мягче. Слдующее мсто, впервые вышедшее въ свтъ въ 1625 году, покажетъ степень перемны: ‘Благополучіе есть благодать Ветхаго Завта, злополучіе есть благодать Новаго, которая содержитъ въ себ большее благословеніе и яснйшее доказательство божеской милости. Однако, даже въ Ветхомъ Завт, если вы внемлете арф Давида, то услышите столько же погребальныхъ псней, сколько и благодарственныхъ гимновъ, и кисть святаго духа работала боле при описаніи скорбей Іова, чмъ благоденствій Соломона. Благополучіе существуетъ не безъ многихъ опасеній и досадъ, а злополучіе существуетъ не безъ отрадъ и надеждъ. Мы видимъ въ шить и вышиваніи, что пріятне имть веселую работу на печальномъ и серьёзномъ фон, нежели имть мрачную и грустную работу на свтломъ фон. Судите, поэтому, объ удовольствіи сердца по удовольствію глаза. Конечно, добродтель подобна драгоцннымъ благовоннымъ веществамъ, длающимся боле душистыми, когда ихъ сожигаютъ или растираютъ, ибо благополучіе лучше открываетъ порокъ, а злополучіе лучше открываетъ добродтель’.
‘Опытами‘ своими Бэконъ лучше всего извстенъ большинству. О ‘Novum Organum‘ и ‘De Augmentis’ много говорятъ, но мало ихъ читаютъ. Правда, они произвели огромное вліяніе на мннія человчества, но они произвели это чрезъ посредство промежуточныхъ агентовъ. Они двинули умы, которые и свою очередь двинули міръ. Въ однихъ лишь ‘Опытахъ’ умъ Бэкона приводится въ непосредственное прикосновеніе съ умами обыкновенныхъ читателей. Тутъ онъ открываетъ школу для всхъ и говоритъ къ простымъ людямъ, языкомъ, который всякому понятенъ, о вещахъ, въ которыхъ всякій заинтересованъ. Онъ такимъ образомъ далъ тмъ людямъ, которые безъ этого должны были принимать его заслуги на-вру, возможность судить самимъ, а масса читателей, въ теченіе многихъ поколній, признала, что человкъ этотъ, съ такимъ полнымъ искусствомъ трактовавшій о вопросахъ, съ которыми она была близко знакома, должно быть вполн заслуживалъ всю похвалу, расточаемую ему тми, которые сидли въ его школ избранныхъ.
Не унижая нисколько удивительнаго трактата ‘De Augmentis’, мы должны сказать, что, по вашему мннію, величайшимъ произведеніемъ Бэкона есть первая книга ‘Novum Organum’. Вс особенности его необыкновеннаго ума находятся тамъ въ высочайшемъ совершенств. Многіе изъ афоризмовъ, въ особенности т, въ которыхъ онъ представляетъ примры вліянія idola, обнаруживаютъ тонкость наблюдательности, которая никогда не была превзойдена. Каждый отдлъ этой книги горитъ остроуміемъ, но остроуміемъ, которое употребляется только для того, чтобы украсить истину и представить ее наглядно. Ни одна книга никогда не сдлала столь великаго переворота въ образ мыслей, не опрокинула столь многихъ предразсудковъ, не ввела такъ много новыхъ мнній. Однако ни одна книга не была никогда написана въ мене полемическомъ дух. Она, подлинно, завоевываетъ мломъ, а не сталью. Предложеніе за предложеніемъ входитъ въ умъ, принимается не какъ названный гость, но какъ желанный другъ, и хотя прежде незнакомый, длается вдругъ домашнимъ. Но чему мы больше всего удивляемся, такъ это обширной вмстимости того ума, который безъ напряженія заразъ обнимаетъ вс области науки, все прошедшее, настоящее и будущее, вс заблужденія двухъ тысячелтій, вс ободряющія знаменія преходящихъ временъ, вс свтлыя надежды грядущаго вка. Коули, который былъ изъ числа самыхъ пылкихъ и не изъ числа наимене разборчивыхъ послдователей новой философіи, сравнилъ Бэкона, въ одной изъ своихъ прекраснйшихъ поэмъ, съ Моисеемъ, стоящимъ на гор Писга. Это сравненіе примняется, мы думаемъ, особенно удачно къ Бекону, какимъ онъ является въ первой книг ‘Novum Organum’. Тутъ мы видимъ великаго законодателя, озирающагося со своего уединеннаго возвышенія на безконечное пространство, позади его пустыня сухихъ песковъ и горькихъ водъ, въ которой перебывало нсколько поколній, всегда двигавшихся, однако никогда не подвигавшихся впередъ, не собиравшихъ никакой жатвы и не строившихъ никакихъ постоянныхъ жилищъ, впереди его прекрасная земля, земля обтованная, земля кипящая молокомъ и медомъ. Въ то время, какъ толпа внизу видла только плоскую безплодную пустыню, въ которой она такъ долго странствовала, ограниченную со всхъ сторонъ близкимъ горизонтомъ, или прерываемую только какимъ-нибудь обманчивымъ миражемъ,— онъ смотрлъ съ гораздо высшаго мста на боле прелестную страну, слдя своимъ глазомъ за длиннымъ теченіемъ оплодотворяющихъ ркъ, бгущихъ по обширнымъ пастбищамъ подъ мосты великихъ столицъ, измрялъ разстоянія рынковъ гаваней, и распредлялъ вс эти богатыя страны отъ Дана до Вирсавіи.
Больно переходить отъ разсматриванія философіи Бэкона къ разсматриванію его жизни. Однако безъ этого перехода невозможно надлежащимъ образомъ оцнить его силъ. Онъ оставилъ университетъ въ боле раннемъ возраст, чмъ тотъ, въ которомъ большая часть поступаютъ туда. Будучи еще мальчикомъ, онъ погрузился въ среду дипломатической дятельности. Оттуда онъ перешелъ къ изученію обширной технической системы правовднія, и черезъ, цлый рядъ многотрудныхъ должностей, проложилъ себ дорогу къ высочайшему посту своей профессіи. Между тмъ онъ игралъ дятельную роль въ каждомъ парламент, онъ былъ совтникомъ короны, онъ ухаживалъ съ величайшимъ прилежаніемъ и ловкостью за всми, чья благосклонность могла по вроятности быть ему полезна, онъ жилъ много въ обществ, онъ принималъ къ свднію малйшія особенности его настроенія и малйшія перемны моды. Врядъ ли какой-либо человкъ велъ боле неугомонную жй8нь, чмъ та, которую велъ Бэконъ начиная съ шестнадцатилтняго до шестидесятилтняго своего возраста. Едва ли кто-либо имлъ больше права на званіе вполн-свтскаго человка. Основать новую философію, дать новое направленіе умамъ мыслителей, было забавою его досуга, дломъ часовъ, иногда украдкою урванныхъ отъ шерстяного мшка и засданій совта. Это разсматриваніе, усиливая удивленіе, съ какимъ мы глядимъ на умъ его, усиливаетъ тоже наше сожалніе, что такой умъ могъ такъ часто быть употребленъ недостойнымъ образомъ. Онъ хорошо зналъ о лучшемъ поприщ, и ршился было, однажды слдовать по немъ. ‘Я признаюсь,— говорилъ онъ въ письм, писанномъ еще въ молодости,— что мои умственные виды настолько же обширны, насколько гражданскіе мои виды умренны.’ Еслибъ его гражданскіе виды продолжали быть умренными, то онъ былъ бы не только Моисеемъ, но и Іисусомъ Навиномъ философіи. Онъ исполнилъ бы огромную часть собственныхъ великолпныхъ предсказаній. Онъ повелъ бы своихъ приверженцевъ не только до рубежа обтованной земли, но въ самое сердце ея. Онъ бы не только указалъ на добычу, но и раздлялъ бы ее. А сверхъ всего, онъ оставилъ бы не только великое, но и незапятнанное имя. Человчество могло бы тогда уважать своего знаменитаго благодтеля. Мы бы тогда не были принуждены смотрть на его характеръ съ удивленіемъ, къ которому примшивается презрніе, съ признательностью, къ которой примшивается отвращеніе. Намъ бы тогда не приходилось жалть о томъ, что есть столько доказательствъ узкости и себялюбія сердца, доброжелательность котораго была однако довольно велика для того, чтобъ обнимать вс племена и вс вка. Намъ бы не пришлось тогда краснть за криводушіе самаго преданнаго поклонника умозрительной истины, за раболпіе самаго отважнаго бойца умственной свободы. Мы бы тогда не видли одного и того же человка то далеко опережавшимъ свое поколніе, то далеко остававшимся позади его. Мы бы тогда не были приневолены сознаться, что тотъ, кто первый трактовалъ о законодательств какъ о наук, былъ въ числ послднихъ англичанъ, которые употребляли въ дло пытку, что тотъ, кто первый призывалъ философовъ къ великому длу толкованія природы, былъ однимъ изъ числа послднихъ англичанъ, которые продавали правосудіе. И мы бы тогда заключили нашъ обзоръ жизни, проведенной тихо, честно, благодтельно, ‘въ рачительныхъ наблюденіяхъ, основательныхъ заключеніяхъ и полезныхъ изобртеніяхъ и открытіяхъ.’ {Изъ письма Бекона къ лорду Борлею.} съ чувствами весьма различными отъ тхъ, съ какими мы теперь отворачиваемся отъ пестраго зрлища такой славы и такого позора.
Маколей Томас Бабингтон
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Галлам, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1828
  2. Сэр Джемс Макинтош, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1835
  3. Мирабо, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1833
  4. Уильям Питт, граф Четэм, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1834
  5. Римские папы, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1840
  6. Воррен Гастингс, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1841
  7. Франсис Аттербери, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1833
  8. Гладстон, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1839
Электронная библиотека