ЛИТЕРАТУРА и ИСКУССТВО.
ЛИТЕРАТУРА и ИСКУССТВО.
Литературный дневникъ.
——
* * *
* * *
Евгеній Лундбергъ.
‘Современникъ’, No 1, 1915 г.
Литература и искусство, Лундберг Евгений Германович, Год: 1915
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Минувшій годъ въ жизни русской литературы не можетъ быть названъ ни богатымъ, ни счастливымъ. Посл ряда, сравнительно, крупныхъ явленій 12—13 годовъ наступило временное затишье. Первые мсяцы года были посвящены теоретическимъ спорамъ реалистовъ и символистовъ. Затмъ наступило лто, всегда бдное событіями. Въ конц же іюля литературная жизнь оборвалась, и, понятно, не наладилась до сего дня, не общаетъ наладиться и въ ближайшіе мсяцы. При настоящихъ условіяхъ общественной жизни Россіи неналаженности этой приходится только радоваться. Литературныя поденки не вынесутъ ея спора и очистятъ поле, засоренное сейчасъ литературой низшаго сорта. За мсяцы или, можетъ быть, полугодія творческаго молчанія отойдетъ въ исторію то, что отжило свой вкъ, а ‘новая литература,’ откроетъ глаза въ дни, когда мысли и слова будутъ обвяны дыханіемъ трагическаго и когда всякая фальшь и одичаніе встртятъ безпощадный отпоръ и судъ.
Г. Ивановъ Разумникъ въ ‘Завтахъ’, г. Тальниковъ въ ‘Современномъ Мір’, г-жа Л. Гуревичъ въ ‘Русской Мысли’, г. Львовъ-Рогачевскій на страницахъ прежняго ‘Современника’, . Сологубъ, пр. Е. Аничковъ, Вс. Мейерхольдъ и др. съ эстрады Калашниковской биржи пытались освтить стародавній споръ между реализмомъ и символизмомъ и направитъ литературу въ спокойное русло единой побдительной школы. Дйствительныхъ результатовъ эти попытки не имли. Литература нашихъ дней такъ и не нашла своего вожатаго, хотя, какъ при выборахъ папы, не было такого участника митинговъ, который бы не мнилъ себя призваннымъ указывать ей входы и выходы. Въ наихудшемъ положеніи во время этихъ споровъ очутился, конечно, реализмъ, или врне то, что реализмомъ привыкли по недоразумнію называть. Даже акмеизму жилось, вроятно, въ 1914 года легче, чмъ лже-реализму нашей литературы переходнаго времени, а ужъ на что акмеизмъ несчастливъ въ своихъ защитникахъ. Случилось это раньше всего потому, что друзья лже. реализма, г.г. Тальниковъ, Коганъ и Львовъ-Рогаческій, вынуждены были публично признать свое роковое одиночество. Кром слабо обоснованной схемы урзаннаго, фальшиваго, поучающаго, какъ это ни нелпо, натурализма и кром политическаго благородства, конечно, весьма общаго и ужъ очень легкаго характера, имъ нечего было предъявить. Все талантливое, свободное и яркое ушло во враждебный наивному реализму — другого названія и не подыскать — лагерь. Вотъ почему непоправимой тактической ошибкой должна быть признана попытка защитить псевдо-реализмъ съ кафедры передъ трехъ или четырехъ тысячной аудиторіей любопытствующихъ петербуржцевъ. ‘Реалисты’ наши не могли блеснуть ни культурой ума ни остроуміемъ, ни ораторскимъ дарованіемъ, ихъ скромныя рчи напоминали скоре стонъ невинно-заклаемой жертвы, чмъ строгую декларацію увренныхъ въ себ людей будущаго. Положеніе ихъ было тмъ плачевне, что за предлами эстрады они могли ждать поддержки лишь отъ г-на Тальникова въ ‘Современномъ Мір’. Послдній же избралъ спеціальностью компрометированіе своихъ подзащитныхъ. Г. Тальниковъ въ лагер реалистовъ играетъ роль волка въ овечьей шкур. Онъ хвалитъ, хлопочетъ и распинается, а глядишь, одной овечкой въ стад стало меньше. Правда, въ противовсъ г-ну Тальникову, были свои внутренніе враги и въ лагер символистовъ: Аяксы-профессора, г.г. Аничковъ и Арабажинъ, эти вчные глашатаи самоновйшихъ словъ, откуда бы они не исходили, не уступаютъ г-ну Тальникову въ способности компрометировать свою партію. Однако, силы оставались слишкомъ неравными. Куда бы ни увлекъ Е. Аничковаего бшенный ораторскій темпераментъ и даръ неожиданныхъ прозрній съ эстрады, ему никогда не опуститься до поразительной тальниковской непритязательности и неряшливости. Къ тому же за Е. Аничковымъ стоялъ весь живой иконостасъ символизма, одно лицезрніе котораго настраивало слушателя столь же почтительно, столь и мрачно: демонисты, мэонисты, мистагоги, символически-настроенные профессора, — есть отъ чего прійти въ отчаяніе, все ужасно знаменито, ужасно глубоко и ужасно непонятно, безъ нихъ не обойдешься — ‘литература’ все-таки — а взять съ нихъ нечего. Слушатель уходилъ разстроенный и недовольный собою. Въ конц митинга имлъ бы поэтому успхъ любой возгласъ:’да здравствуютъ символисты’ такъ же, какъ и ‘долой символистовъ’. Показатель серьезный и печальный: символизмъ былъ сильне, когда земные боги его не являли еще столь византійскихъ очертаній. Толпа кричала имъ ‘долой’, сердилась бурно и искренно, но не знала еще этого фальшиваго, истинно-петроградскаго піетета вооруженныхъ лорнетами невждъ.
Теоретики символизма за немногими исключеніями отстаивали не столько символизмъ какъ стройное міровоззрніе, обязывающее къ послдовательной перестройк всхъ сторонъ человческаго творчества и даже, пожалуй, самой жизни, сколько ‘канонъ’, ‘навыки’ опредленной школы {См. рчь В. И. Иванова ‘Завты’, февраль 1914 г. стр. 82 стенографич. отчетъ.}. Такъ едоръ Сологубъ сочинилъ для прекраснаго храма своей поэзіи очень слабый и незадачливый планъ — теорію ‘надменнаго солипсизма и эгоцентризма’ и распространилъ эту схему на вс религіозныя и философскія проявленія русской музы. Г. Чулковъ, не опредляя символизма, назвалъ его ‘огнемъ’ и потребовалъ перенесенія его изъ литературы въ жизнь. Это было несправедливо по отношенію къ литератур и методологически неправильно, но послдовательно. Ивановъ Разумникъ въ стать своей принизилъ поставленный другими писателями вопросъ о сущности символизма и реализма: онъ слишкомъ безкрыло взялъ понятіе нагого реализма, отдливъ его отъ всего комплекса ‘свойствъ’ художественнаго произведенія, и сдлалъ видъ, будто подобный несуществующій въ природ реализмъ можно оплодотворитъ наивнымъ же романтизмомъ. Г. Ивановъ-Разумникъ не захотлъ съ полной откровенностью и простотой признать, что такой ‘романтизмъ’ есть признакъ всякаго творчества, всякой вообще жизни, лежащей за гранью растительнаго царства. Реализмъ и романтизмъ вовсе не ‘вчные пути’, ибо ни реализма, ни романтизма, какъ таковыхъ, въ литератур нтъ — я не говорю, конечно, объ условномъ наименованіи той или другой школы. Такъ какъ г. Крюковъ или г. Боборыкинъ передаютъ привычную намъ дйствительность привычными же словами, не открывая ни новыхъ угловъ зрнія, ни новой ‘окраски’ явленій, мы по обывательски склонны назвать ихъ реалистами. Кто ‘реалистичне’ — Гона или художникъ — передвижникъ? ‘Конечно передвижникъ,— говоритъ наивный зритель — онъ дастъ мн то, что я самъ знаю. т. е. то, что есть’. ‘Романтичный’, по терминологіи Иванова Разумника, Гона или фактистъ Гофманъ оскорбляютъ вкусъ аккуратнаго любителя точныхъ изображеній, ибо ихъ огромный и яркій захватъ дйствительности нуждается въ настолько исключительныхъ способахъ передачи, что прямое копированіе оригинала при нихъ уже неумстно и дйствуетъ слабо. Такимъ образомъ, положенія Иванова Разумника о двухъ несходныхъ извчныхъ стихіяхъ литературы двусмысленно и въ то же время безспорно. Такихъ ‘стихій’, врне — свойствъ, можно насчитать десятки, и перечень ихъ, къ сожалнію, ничего не внесетъ въ наше пониманіе. Какъ и другіе писавшіе о реализм и символизм, критикъ не вскрылъ понятія символизма, и отмахнулся отъ него. Онъ не намтилъ, къ сожалнію, и точныхъ историколитературныхъ границъ разбираемаго явленія. Вообще нужно признаться, что въ спорахъ минувшаго года было слишкомъ много вчныхъ словъ и слишкомъ мало исторіи, — исторія же въ столь трудныхъ случаяхъ — помощникъ врный и умный.
Единственный, кто правильно и открыто поставилъ вопросъ о предлахъ символизма, былъ В. И. Ивановъ. Его краткая рчь на январскомъ митинг и замчательный трактатъ о границахъ искусства, напечатанный въ ‘Трудахъ и Дняхъ’, полны интереснйшихъ соображеній. ‘Даже и Эсхилъ символистъ — говорилъ В. Ивановъ, что это значитъ? Это значитъ, что мы упраздняемъ самихъ себя, какъ школу… Истинный символистъ заботится, конечно, не о судьб того, что принято признавать школой, направленіемъ, опредленно очерчивая это понятіе хронологически и именами дятелей — онъ заботится о томъ, чтобы установить яркій общій принципъ, который бы стремился утвердить символизмъ. Это символизмъ всякаго искусства. Мы убждены, что этой цли мы достигли, что символизмъ отнын навсегда утвержденъ, какъ принципъ всякаго истиннаго искусства, изъ чего вовсе не слдуетъ, что мы хорошо примняли этотъ принципъ. Быть можетъ, окажется, что мы, именно мы, утвердившіе этотъ принципъ, мы были вмст съ тми самыми недостойными примнителями его. Такъ на практик символисты не всегда оправдывали свое названіе и по существу дла вовсе не были ими… Такимъ образомъ, словамъ ‘символистъ’ и ‘символизмъ’ я придаю боле широкое значеніе и не склоненъ защищать нашу школу, наши навыки, наши каноны, а думаю провозгласить догматъ православія искусства въ его церковномъ значеніи. Посл того, какъ утверждено искусство, какъ символизмъ, должны были прекратиться вс толки о томъ, кончилась школа или не кончилась, каковъ спеціальный канонъ символистовъ и т. п., ибо, если всякое, искусство символично, то можетъ быть символизмъ классическій, романтическій, можетъ быть символизмъ футуристическій, если футуризмъ окажется чмъ-нибудь достойнымъ вниманія’…
На первый взглядъ представляется, будто В. Ивановъ поступилъ здсь, подобно Иванову Разумнику, лишь съ большимъ правомъ и большимъ интересомъ совершая подмнъ опредленій: онъ частный лозунгъ ‘школы’ подмниваетъ общимъ опредленіемъ свойствъ всякаго художественнаго произведенія. Однако, разница, на самомъ дл, очень велика. Ивановъ-Разумникъ оперируетъ со словами ‘реализмъ’ и ‘романтизмъ’, указывающими больше всего на способы изображенія явленій, и затмъ лишь намекающими на міровоззрніе автора. В. Ивановъ призываетъ художника къ ‘символизму’, какъ къ міровозрнію, требующему отъ всякаго изображенія точно опредленныхъ свойствъ. Эфемерное литературное теченіе ‘акмеистовъ’ возмутилось именно противъ этой требовательности символизма. Ивановъ-Разумникъ попытался привести въ своемъ опредленіи вс слагаемыя художественнаго образа, къ одному уровню. Оно точно говоритъ: глазъ мой ничмъ не отличается отъ глаза любого художника, то, что я изображу, будетъ доступно и понятно всмъ,— такъ я и изображаю, паосъ моего романтизма, напротивъ, многимъ отличается отъ паоса живущаго рядомъ со мною художника — романтизмъ ведетъ къ свобод и объединенію въ такой же мр, въ какой реализмъ соединяетъ. В. Ивановъ, вопреки ему, не стремится установить связь между наивнымъ изображеніемъ дйствительности и реагированіемъ на дйствительность изображающаго субъекта: онъ даетъ имъ возможность реализоваться въ полной мр, но выше ихъ ставитъ сознательное начало — символистическое толкованіе міра, вносимое и въ искусство. Заслуга В. Иванова та, что онъ вывелъ споръ изъ закоулковъ ‘частнаго дла’, какимъ этотъ споръ представляется групп петроградскихъ символистовъ. И тутъ же поэтъ далъ бглое опредленіе ‘предмета искусства’, которое выноситъ его самого и искусство за предлы всякаго философскаго или эстетическаго догматизма. ‘Единственное заданіе, предметъ всякаго искусства, есть человкъ, но не польза человка, а тайна человка, человкъ взятый по вертикали, въ его рост въ глубь и въ высь. Слдовательно, человкъ… интересенъ въ искусств постолько, посколько онъ намчаетъ, чмъ онъ будетъ, слдовательно вчный ростъ, вчный прогрессъ человка, человка съ большой буквы, человка въ вертикальномъ развитіи’…
Попытка В. Иванова положитъ предлъ взгляду на символизмъ, какъ на свое домашнее дло опредленной группы писателей, тмъ боле кстати, что и во всей литератур за послдніе годы стало замтно приращеніе къ канону, къ школ. Если бы пришлось устанавливать не-выявленные еще лозунги нашего времени, многіе дятели искусства и публики сошлись бы на лозунг: ‘долой школы’. Это не значитъ, конечно, что литература когда-либо сможетъ обойтись безъ перегородокъ, не мшающихъ жить и дйствовать по своему Л. Толстому, Чехову или Достоевскому и дающихъ опору и содержаніе писателямъ второго и третьяго ранга. Но школы сегодняшняго и вчерашняго дня какъ-то утратили право на существованіе. Виноваты, конечно, сами школы и ихъ представители.
Среди властителей думъ послднихъ десятилтій были большіе поэты, но не было творцовъ высокаго ранга, сильныхъ и въ выси и въ дл, и въ письм. Пушкинъ. Блинскій и декабристы умли, соединить вкусъ къ вершинамъ философской, эстетической и политической мысли, и какъ бы различны ни были ихъ отправныя точки, въ общемъ они составляли въ свое время передовой отрадъ русской культуры. Поэты и теоретики нашихъ дней фатально неровны, не одномрны въ своихъ проявленіяхъ. Вслдствіе этого ‘школа’, требующая точнаго установленія предловъ и основъ, у нихъ не ладится и дятельность ихъ всегда выливается въ формы, противорчащія ихъ собственнымъ же канонамъ. З. Гиппіусъ и . Сологубъ одинаково нарушаютъ въ поэзіи то, чему сами же ‘учатъ’ въ проз. Когда . Сологубъ удосужился подвести фундаментъ подъ свое творчество, онъ пересталъ уже быть ‘символистомъ’, а перенесъ центръ своего вниманія на реалистическую постановку образа (романъ ‘Слаще яда’)… Вал. Брюсовъ, всегда боровшійся въ рядахъ символистовъ, никакъ не можетъ быть названъ символистомъ {Все это очень правильно указывалъ въ свое время г. Ивановъ-Разумникъ въ ‘Завтахъ’.} и т. д. Непослдовательность эта длаетъ честь поэту, свободному, какъ втеръ. Но ‘школа’ страдаетъ.
Я отнюдь не думаю здсь сожалть о печальной судьб той или другой школы и гадать о ея укрпленіи. Напротивъ. Мн, хочется лишь установить парадоксальное тяготніе безпокойнйшихъ нашихъ поэтовъ, какъ Гиппіусъ и Сологубъ, къ неподвижности теоретической. Я боюсь подумать, что это происходить отъ того, что они становятся маститыми, и, какъ вс маститые, начинаютъ цнить мундиры и ордена. Жаль, ибо отъ этого пострадаетъ поэзія, къ бродягамъ и нищимъ благосклонная больше, чмъ къ сильнымъ міра сего… Однако, несоотвтствіе между подвижнымъ ‘содержаніемъ’ школы и ея наскоро сложенной формой повело къ тому, что вс ‘навыки’, ‘лозунги’ и ‘каноны’ не вызрваютъ, не крпнутъ, не просачиваются въ читательское море въ вид крпкаго, окультуривающаго питія ‘теорій’, не длаются ‘пройденными ступенями’, а скоре сбиваютъ съ толку и смущаютъ. Наши литературные каноны просто на просто недодумываются и безтолковы. Отдльные теоретики, какъ А. Блый, В. Ивановъ или Конст. Эрбергъ въ счетъ не идутъ, ибо они слишкомъ сложны, слишкомъ даже въ теоріяхъ своихъ лиричны (вс, при этомъ, поэты), чтобы послужить укрпленію школы. Люди, подобные Золя или Гюго, для подобныхъ надобностей больше подходятъ. Еще хуже обстоятъ длась ‘реализмомъ’. Нтъ художника, о которомъ съ полнымъ успхомъ нельзя было бы сказать, будто онъ ‘реалистъ’, ‘романистъ’ или ‘символистъ’. Теорія однобокаго творчества, реалистическаго творчества, была выдвинута, какъ таранъ противъ враждебныхъ теченій. Но вдь довольно трудно найти подлинно ‘реалистическое’ произведеніе. За реальное было принято все то. что всмъ съ перваго же взгляда доступно и понятно. Поэтому реализмъ, какъ школа, былъ у насъ всегда либо слугою политическаго радикализма, либо часовымъ, приставленнымъ тмъ же радикализмомъ къ непонятнымъ для массъ революціонерамъ искусства. Реализмъ, какъ школа, разучился не только думать, чувствовать, но и видть. Вырожденіе его пошло было на пользу символизма, который, сравнительно со своимъ немудрящимъ и грубымъ сосдомъ, могъ показаться ни всть какой величиной. Но то же обстоятельство пагубно отразилось и на символизм, какъ литературной школ: легкія побды развратили его, сдлавъ заносчивымъ и самовлюбленнымъ. Въ итог нсколько блестящихъ страницъ русской литературы запятнаны безпринципностью и бдностью эстетической мысли. Поэты складываютъ прекрасные стихи, возрождается романъ, перестраиваются перегородки, возведенные реакціонной въ художественномъ смысл критикой 60-хъ и 80-хъ годовъ, но все это длается неровно, слпо, ‘не до конца’, и рядъ ошибокъ будетъ несомннно переданъ грядущей литератур неизжитымъ.
Журнальная беллетристика не дала въ прошломъ году ничего особенно значительнаго. ‘Русское Богатство’ и ‘Встникъ Европы’ давно махнули рукой на всякую художественность. Романъ г-жи Ольнемъ ‘Трясина’ въ ‘Русскомъ Богатств’, какъ и романъ К. и С. Ковалевскихъ ‘Къ Новымъ берегамъ’ въ ‘Современномъ Мір’ не порадовали читателя ни однимъ яркимъ пятномъ. ‘Сверныя Записки’ добросовстно отбирали все, что имъ казалось достойнымъ въ текущей литератур, и достигли недурныхъ результатовъ. У нихъ нтъ опредленной линіи поведенія, нтъ своего художественнаго символа вры, но есть вкусъ, отдльныя погршности въ счетъ не идутъ. Достойно упоминанія, что они дали ‘Ноябрь’ Флобера и ‘Пиппа проходитъ’ Р. Браунинга, послднюю вещь въ перевод г. Гумилева. Уровень беллетристики ‘Русской Мысли’ замтно упалъ. Обрывокъ повсти Р. Сергева-Ценскаго ‘Наклонная Елена’ и очень смутная не безъ претенціозности вещь г-жи О. Руновой ‘Мудрость жизни’ — лучшее, что далъ въ минувшемъ году этотъ журналъ. Повсть Ю. Слежина ‘Ольга Оргъ’ немногимъ отличается отъ бульварныхъ романовъ, какіе печатаются въ ежедневной пресс. Если отъ повсти г-жи Руновой ветъ благородной скукой, то страницы ‘Ольги Оргь’ торопишься пробжать, чтобы поскоре отдлаться отъ нездоровой интересности фабулы и дешевой ‘психологіи’ героевъ. Дарованіе Ю. Слежина видимо окончательно опредлилось. Лучше ‘Помщика Галдина’ онъ, вроятно, ничего не напишетъ. Суховатый, бдный языкъ, немного выдумки, упрощенность силуэтовъ — все это при весьма отчетливомъ знаніи автора. О повстяхъ Ив. Шмелева мы скажемъ отдльно, давая общую оцнку его писаній. Чириковъ, Потапенко, Гусевъ-Оренбургскій, Олигеръ и Винниченко по мр силъ и умнья длали свое дло, какъ длами его и десять и двадцать лтъ тому назадъ. Если бы догадливый метранпажъ перепуталъ ихъ имена и романъ г. Винниченко приписалъ Чирикову, или наоборотъ, читатель бы только сочувственно вздохнула, по поводу эволюціи любимаго писателя.
Особое почетное мсто въ литератур 1914 г. занимаетъ вышедшее отдльной книгой ‘Дтство’ М. Горькаго, къ творчеству котораго мы вскор обратимся въ спеціальной стать.
Во второй половин года погибли ‘Завты’. Это былъ единственный у насъ журналъ, художественный отдлъ котораго велся по опредленному плану. ‘Завты’ длали большое общественное дло, безпокоя эстетическій сонъ круговъ, упорно отгораживавшихся отъ новой литературы. Теорія* искусства какъ-то не проявилась въ журнал, виною тому былъ, быть можетъ, излишній эклектизмъ его руководителей. Г. Ивановъ-Разумникъ, прославляя реализмъ, немедленно же вспоминалъ, что есть еще на литературномъ неб, не мене яркая звзда символизма. Толкуя своей паств символизмъ, почтенный критикъ приглашалъ все-таки снять шапки передъ могилой наивнаго реализма.
Какъ эллинъ, Ивановъ-Разумникъ любилъ наготу художественнаго творчества и благородно разоблачился, утверждая, что для него важне всего солнце, свжій воздухъ и море. Какъ іудей, онъ не могъ разстаться со сверткомъ своихъ общественныхъ одяній, держа его напоказъ и солнцу и морю и вольному втру. Однако, на практик эти шатанія принесли благіе плоды. Посл романа Рошпина ‘То чего не было’ въ ‘Завтахъ’ печаталась серія повстей г.г. Добронравова, Замятина, Ив. Вольнова, А. Терека, М. Пришвина и др., носившихъ, какъ это ни странно, особую ‘Завтную’ окраску и при томъ не въ дурномъ какомъ-нибудь смысл шаблона, а въ смысл общности художественныхъ пріемовъ. И Л. Добронравовъ и Е. Замятинъ и Ив. Вольновъ, конечно, реалисты.
Но реализмъ ихъ свободенъ отъ казенной мертвенности беллетристовъ ‘Русскаго Богатства’ или сантиментальности — ‘Встника Европы’. (Ив. Вольновъ бываетъ впрочемъ невыносимо сантименталенъ, онъ ниже средняго ‘завтскаго’ уровня). Въ реализм писателей-художниковъ изъ ‘Завтовъ’ есть острота и размахъ, характеризующая всякое свжее ‘направленіе’, какъ бы недолговчно оно ни было. Ни Л. Добронравова, ни Е. Замятина, ни А. Терека (Ольга Форшъ) нельзя еще считать законченными писателями. У нихъ много цннаго матеріала, есть умнье компановать его, но замысла еще нтъ. ‘Новая бурса’ Л. Добронровова расползается по швамъ при детальномъ ея изученіи. Евг. Замятинъ не уметъ еще думать образами. Вообще, отсутствіе стержня, замысла, неумніе думать есть серьезнйшій недостатокъ современной молодой литературы. Не думаютъ ни Ив. Шмелевъ, ни Ал. Толстой — послдняго ‘бездумность’ его угнетаетъ съ каждымъ годомъ все больше. Е. Замятинъ силенъ въ деталяхъ, въ чеканк фразы, но не въ чеканк образа. Порывистый М. Пришвинъ все ищетъ повода, чтобы раздуматься, по не находитъ его. А между тмъ большая половина художественныхъ недостатковъ этихъ талантливыхъ писателей приходится на слабую спаянность образа и замысла, невольно развивается неряшливость письма, — столь свойственная, напримръ, М. Пришвину,— желаніе взять читателя деталью, выкрикомъ или чудачествомъ. А. Ремизовъ, который оказалъ большое благотворное вліяніе и на М. Пришвина и на боле молодого Е. Замятина, могъ бы послужить имъ образцомъ строгой обдуманности и большого равновсія между ‘образомъ’ и ‘замысломъ’. Прекрасный урокъ писателямъ младшаго поколнія, даже такимъ, сравнительно опытнымъ, какъ М. Пришвинъ — сопоставленіе первой и второй редакціи ремизовскаго ‘Пруда’. Во второй редакціи ‘Прудъ’ какъ будто поблекъ немного, но какой въ этой новой для Ремизова сдержанности проявился тактъ и какой ростъ мастерства!
Въ нсколько иномъ положеніи, чмъ гг. Добронравовъ и Замятинъ находится г-жа О. Форшъ (А. Терекъ). Ея этюды ‘Шелупіея’, ‘Катастрофа’, ‘Идиллія’ и др.— не боле какъ остроумные наброски къ какому-то большому произведенію, которое, быть можетъ, никогда и написано не будетъ. Г-жа Форшъ подчиняетъ свой реалистическій матеріалъ двойному замыслу, въ каждой изъ перечисленныхъ небольшихъ ея вещей есть по дв оси: одна — ироническаго аналитика, порою даже пересмшника, другая — жаднаго до широкихъ схемъ романтизма, она такъ сжимаетъ свой матеріалъ, что лучшія страницы ея этюдовъ граничатъ съ гротескомъ. Это манера, сближающая писательницу съ А. Блымъ и А. Ремизовымъ, есть нкій ‘синтезирующій реализмъ’, цнящій не столько реализмъ деталей, сколько реализмъ общаго замысла, ради котораго ткань произведенія можетъ быть перевита самой широкой фантастикой. Корни этой манеры восходятъ къ Достоевскому и Гоголю. ‘Петербургъ’ А. Благо, печатавшійся въ сборник издательства ‘Сиринъ’, есть весьма несовершенное, хотя и значительное ея воплощеніе.
Очень любопытные результаты даетъ опытъ группировки современныхъ писателей по сходству ихъ пріемовъ и использованнаго ими матеріала.
Такіе мастера слова, какъ . Сологубъ и З. Гиппіусъ стоять особнякомъ вн школъ и сравненій. Врядъ ли у нихъ будутъ послдователи, а съ прошлымъ русской поэзіи ихъ какъ-то не хочется связывать,— ихъ индивидуальныя свойства еще недостаточно выявлены критикой и читателями, чтобы мы имли право искать ихъ историческихъ корней. А. Ремизовъ и Андрей Блый, дарованія, родственныя по связи съ Гоголемъ и Достоевскимъ, выработали рядъ техническихъ пріемовъ, перенятыхъ до извстной степени молодыми писателями. Но отвлеченность ихъ писаній оказалась не по плечу молодымъ.
Беллетристы изъ ‘Завтовъ’ больше всего тяготютъ къ Максиму Горькому. Здсь не можетъ быть рчи о подражаніи или вліяніи непосредственномъ хотя бы по одному тому, что произведенія М. Горькаго, при чтеніи которыхъ особенно напрашиваются мысли о вліяніи, не принадлежатъ, кром ‘Дтства’, къ числу лучшихъ его вещей. И у Горькаго, и въ ‘Завтахъ’ грубый до послднихъ предловъ бытъ и больной или здоровый романтизмъ безпокойной, тснимой бытомъ личности. Конечно, возможность такого сопоставленія указываетъ на то, что молодые беллетристы еще не нашли своихъ словъ. Съ М. Горькимъ роднитъ ихъ общность матеріала,— уздная Россія — и отсутствіе переспективъ, отсутствіе общихъ схемъ въ изображеніи неправдъ и мерзостей этой Россіи. Когда за ту же тему берутся Л. Андреевъ, А. Ремизовъ, . Сологубъ или Андрей Блый — {Ср. напр., ‘Савва’, ‘Пятая язва’, ‘Мелкій бсъ’ и ‘Серебрянный голубь’.} удачно или неудачно, но они ищутъ въ своемъ сознаніи оптимистическихъ обобщеній, такъ или иначе оправдывающихъ вс вками накопленныя мерзости и неправды. М. Горькій же строго позитивенъ въ своемъ бунтарств. У Горькаго человкъ беретъ дубину въ руки, чтобы сокрушитъ ненавистный быть — въ этимъ начало и конецъ его эпопеи мщанства и ломающейся Россіи. Тотъ же пріемъ отличаетъ Евг. Замятина, Ив. Вольнова и Л. Андреева. Правда, Замятинъ любитъ иногда быть пессимистичнымъ, но его романтизмъ прорывается тогда въ сгущеніи красокъ и въ нарочитой или невольной деревянности, механичности навороченныхъ образовъ: здсь сказалось вліяніе А. Ремизова и, можетъ быть, Достоевскаго. И все-таки пока эти писатели не нашли себ иныхъ формъ и путей, а главное — замысловъ, ихъ слдуетъ сближать съ полутенденціозной литературой прежняго ‘Знанія’ въ эпоху его расцвта. Они богаче, сложне, талантливе беллетристовъ Знанія, но имъ мшаетъ свободно расти та же жажда поучительно общественныхъ словъ, жажда вмшаться въ сегодняшнюю борьбу, которая погубила Скитальца и многихъ съ нимъ.
Писатели, подобные К. Треневу, Ив. Шмелеву, Ал. Толстому,— отчасти г. Верхоустинскому и Сергю Городецкому, въ его неряшливыхъ, слабыхъ страницахъ, — занимаютъ среднее мсто между осмысленными стремленіями молодыхъ группъ и старымъ, растительнымъ, нагимъ ‘реализмомъ’ г.г. Чирикова, Потапенка, Гусева-Оренбургскаго и цр. Замчательно, что при внимательномъ чтеніи этихъ авторовъ оказывается, что не боящіеся ‘романтизма’ художники, какъ М. Горькій, или писатели, не чуждые религіозности, какъ А. Блый, больше цнятъ реалистическую постановку своихъ образовъ, тмъ маститые псевдо-реалисты переходнаго времени. Посл иныхъ страницъ ‘Дтства’, ‘Пруда’ или ‘Петербурга’ — я сознательно беру крайнихъ представителей искусства — реализмъ литературы переходного времени, кажется, выдумкою и сантиментальнымъ поклепомъ на жизнь, какія въ впору разв старой дв изъ институтокъ, какъ ихъ рисуетъ прославленная г-жа Лидія Чарская. Эта сантиментальная боязливость писателей стараго закала передъ дйствительностью сказывается особенно рзко тогда, когда они, какъ г. Чириковъ, перенимаютъ кое-какіе ‘модернистскіе’ пріемы. Показательны въ этомъ смысл ‘жизнь Тарханова’ и ‘Возвращеніе’.
Ауслендеръ, Садовской, отчасти Кузминъ, уныло повторяющій себя въ стихахъ и поблекшій въ проз — его ‘Покойница въ дом’, терпимая въ журнал, могла бы не появляться отдльнымъ изданіемъ — существуютъ вн теченій, вн литературной борьбы. Садовской — слабый поэтъ, но острый, крпко сколачивающій свои вещи прозаикъ. Эти писатели ничего не направляютъ, никому не служатъ — таково ихъ лучшее качество, но для будущаго русской литературы въ нихъ нтъ ни зерна.
Вполн опредлилась еще одна группа беллетристовъ, группа пограничная: подобно >. Слежину, А. Грину и Винниченко, они живутъ подъ вчной угрозой стать писателями бульвара. Ихъ я касаться не буду. Не буду касаться и ряда ‘подгруппъ’, ничего не доказывающихъ и ничего не значащихъ въ общемъ итог года. Сколько бы ихъ ни было — все равно, замкнутаго круга среди нихъ не найти. ‘Школы’ разлагаются — затмъ ли, чтобы очистить поле дятельности ‘писателю’, или ради возникновенія новыхъ школъ — покажетъ будущее.