ПУТИ КЪ МОЛЧАНІЮ.
ПУТИ КЪ МОЛЧАНІЮ.
(Памяти А. П. Чехова).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
Евгеній Лундбергъ.
‘Современникъ’, кн. XIII — XV, 1914
Пути к молчанию, Лундберг Евгений Германович, Год: 1914
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Гробовщикъ Яковъ Ивановъ (‘Скрипка Ротшильда’) жилъ въ городк маленькомъ, хуже деревни, и были въ этомъ городк одни только старики, которые умирали такъ рдко, что даже досадно. Яковъ длалъ гробы хорошіе, прочные. Для мужиковъ и мщанъ онъ длалъ ихъ на свой ростъ и ни разу не ошибся, такъ какъ выше и крпче его не было людей нигд, даже въ тюремномъ замк, куда тоже требовалось такъ мало гробовъ. Заказы же на дтскіе гробики принималъ онъ очень неохотно, длалъ ихъ прямо безъ мрки съ презрніемъ, и всякій разъ, получая деньги за работу, говорилъ:
— Признаться, не люблю заниматься чепухой.
Кром мастерства, небольшой доходъ приносила ему также игра на скрипк. Онъ игралъ на свадьбахъ въ небольшомъ оркестр подъ управленіемъ лудильщика Шахкеса,— а у лваго уха у него плакала флейта, на которой игралъ рыжій, тощій жидъ, носившій фамилію Ротшильда. Когда Яковъ начиналъ придираться къ Ротшильду, умудрявшемуся самое веселое играть жалобно, Ротшильдъ обижался и говорилъ, глядя на него свирпо:
— Если бы я не уважалъ васъ за талантъ, то вы бы давно полетли у меня въ окошко.
Этотъ образъ ‘терпящаго убытки’, нелпаго гробовщика Якова, по уличному прозвищу — Бронзы, неизмнно встаетъ передо мною, когда приходится сталкиваться съ попытками историковъ литературы, отвести Чехову то или другое мсто среди многочисленныхъ литературныхъ школъ послднихъ десятилтій.
Онъ — нашъ, говорятъ реалисты, нашъ — хотя и не вполн безупреченъ былъ его талантъ: онъ былъ отравленъ равнодушіемъ къ общественности, и это печальное свойство Чеховскаго таланта помшало писателю быть властителемъ думъ своего поколнія. Мы любимъ Чехова, знаемъ ему цну, охотно противопоставляемъ его творчество — открытому безстыдству безпринципной модернистической литературы, мы удивляемся, что младшее поколніе литературныхъ дятелей не усвоило его безподобныхъ пріемовъ письма, и готовы занести его имя на скрижали вчности, забывъ о томъ, что онъ не былъ ни съ нами, ни противъ насъ.
Онъ — нашъ, говорятъ теоретики символизма, нашъ, хотя онъ. и старался придать своимъ образамъ реалистически-убогую оболочку. ‘Чмъ глубже проникаетъ его взоръ въ самую структуру жизненныхъ, отношеній, чмъ детальне онъ изучаетъ структуру своихъ образовъ,— тмъ образы эти прозрачне… Такъ, съ углубленіемъ чеховскаго реализма, внутренняя основа этого реализма, не предавая традицій прошлаго, переходитъ въ символизмъ. У него единство символа и реальнаго образа — далекій фонъ, между этимъ фономъ и нами онъ набрасываетъ рядъ перспективъ, все суживающихъ діапазонъ переживаній, подстилающихъ образъ, пока не выростетъ на переднемъ план Чебутыкинъ. Сидитъ Чебутыкинъ, и пока усталые люди мечтаютъ о счасть, громко восклицаетъ:
‘Цицикаръ: здсь свирпствуетъ оспа!’ (А. Блый, ‘Арабески’)..
Такъ съ двухъ сторонъ ограничиваютъ Чехова — только затмъ, чтобы назвать его ‘своимъ’. Не значитъ ли это сказать подлинному Чехову словами флейтиста Ротшильда:
— Если бы я не уважалъ васъ за талантъ, то вы бы давно полетли у меня въ окошко.
Чехову нечего было отвтить на эту угрозу, ибо врядъ ли онъ. былъ всегда твердо увренъ въ томъ, что его выборъ,— выборъ равнодушія, вмсто страстной борьбы за земныя или хотя бы небесныя блага — могъ быть названъ ‘правильнымъ’. Очень можетъ быть, чтоему не разъ хотлось надть на себя личину врага, какъ то сдлали Л. Толстой и Достоевскій, и горькимъ словомъ своимъ посмяться надъ всякою ‘правильностью’ и надъ всякимъ выборомъ. Онъ зналъ, что къ врагамъ относятся снисходительне, чмъ къ равнодушнымъ. По подобное притворство было выше его силъ. Онъ копилъ наблюденія надъ дйствительностью, порою боле опасныя для всякихъ ‘правдъ’ и ‘выборовъ’, чмъ самая страстная вражда. Но длалъ онъ ихъ такъ тихо, такъ потаенно, что его работа надъ дйствительностью принималась читателями, какъ ‘основное свойство таланта’, какъ привычное выраженіе лица или походка давно знакомаго человка. Чеховъ равнодушенъ къ высшимъ идеаламъ, говорили читатели, а дйствительность, лишенная идеальныхъ приправъ — груба, пошла и отвратительна. Только и всего. Что тутъ оставалось сдлать Чехову, какъ не отмахнуться первыми попавшимися словами, которыя не могли не раздражить еще больше, если бы не выручалъ огромный талантъ, не однажды уже подкупавшій и обезоруживавшій хулителей и педантовъ. Чеховъ сколачивалъ гробики для ихъ идей — младенцевъ, недоумнно бралъ плату за трудъ:
— Признаться, не люблю заниматься чепухой,— и переносилъ вс свои силы на разршеніе большихъ и важнйшихъ, по его мннію, заданій. Ловецъ и могильщикъ человческихъ надеждъ (см. статью Л. Шестова ‘Творчество изъ ничего’ и озлобленныя статьи Д. Мережковскаго въ книг ‘Грядущій хамъ’) онъ бралъ съ себя мрку и для ‘мужика’ и для ‘мщанина’, а такъ какъ онъ былъ больше всхъ окружающихъ людей, то и выходило, что онъ никогда не ошибался: сколотитъ на глазъ черный ящикъ, и придется онъ одной изъ добрыхъ надеждъ впору. Поэтому то у Чехова и было право отвтить равнодушіемъ на добрыя идеи и ‘уплотненіемъ’, тугою связанностью своихъ образовъ, на широкія схемы ‘опрозрачивающаго міръ’ символизма.
‘Мн снилось, будто то, что я считалъ дйствительностью, есть сонъ, а сонъ есть дйствительность’ — записываетъ Чеховъ въ своемъ дневник. И еще: ‘Такъ называемая дтская, чистая жизненная радость есть животная радость’. ‘Опрозрачивающимъ’ же міръ символистамъ онъ задаетъ вопросъ о Гамлет: ‘Зачмъ Гамлету было хлопотать о видніяхъ посл смерти, когда самую жизнь посщаютъ виднія пострашне?’ И продолжаетъ подбирать отрывки ‘быта’, нанизывая ихъ на свои острыя, я сказалъ бы даже — потаенно-острыя темы такъ, чтобы стержня почти не было видно: бытъ да бытъ, и, кажется, ничего больше. Немножко грусти, немножко сожалнія, очень много мастерства — и никакихъ просвтовъ ни въ царство будущаго, ни въ потусторонніе міры. И, наконецъ, къ соблазну принципіальныхъ реалистовъ и безпринципныхъ символистовъ, Чеховъ выводитъ въ міръ убдительнйшую, несмотря на свое злостное отщепенство или, врне, благодаря ему, фигуру стараго профессора (‘Скучная исторія’), творящаго судъ надъ наукой, любовью, семьей, и, въ частности надъ литературой — судъ, формулы котораго слдовало бы изсчь на камн и выставить во всхъ ‘присутственныхъ мстахъ’ литературы, какъ ни просты и не непритязательны на первый взглядъ его требованія. Профессоръ давно пересталъ читать русскія книги, ибо исключая двухъ-трехъ стариковъ ‘вся ныншняя литература представляется ему не литературой, а въ своемъ род кустарнымъ промысломъ, существующимъ только для того, чтобы его поощряли, но неохотно пользовались его издліями’. Профессоръ предпочитаетъ французскія книжки ‘въ желтыхъ переплетахъ’, которыми его снабжаетъ Катя, также какъ и онъ читающая ихъ только затмъ, чтобы убить время и скрыться отъ навязчивыхъ призраковъ безочарованія.
‘Я не скажу, чтобы французскія книжки были и талантливы, и умны, и благородны. И он не удовлетворяютъ меня. Но он не такъ скучны, какъ русскія, и въ нихъ не рдкость найти главный элементъ творчества — чувство личной свободы, чего нтъ у русскихъ авторовъ. Я не помню ни одной такой новинки, въ которой авторъ съ первой же страницы не постарался бы окупить себя всякими условностями и контрастами со своею совстью. Одинъ боится говорить о голомъ тл, другой связалъ себя по рукамъ и по ногамъ психологическимъ анализомъ, третьему нужно ‘теплое отношеніе къ человку’, четвертый нарочно цлыя страницы размазываетъ описаніями природы, чтобы не быть заподозрннымъ въ тенденціозности… Умышленность, осторожность, себ на ум, но нтъ ни свободы, ни мужества писать, какъ хочется, а стало быть, нтъ и творчества’.
— Почему твои псни такъ кратки?— спросили разъ птицу. Или у тебя не хватаетъ дыханія?
— У меня очень много псенъ, и я хотла бы повдать ихъ вс.
Эти слова Альф. Додэ Чеховъ записалъ въ свою записную книжку, они врно соотвтствовали его художественному самосознанію. ‘Краткія псни’ свидтельствуютъ не только о богатств выдумки и о художественномъ такт Чехова: когда писатель покидаетъ насиженныя мста и уходитъ скитаться въ пустыни, гд у него нтъ привычныхъ спутниковъ, въ вид знакомыхъ идей и оцнокъ, и гд онъ каждую минуту видитъ явленія по новому, — его охватываетъ тревожная потребность говорить и говорить, запечатлвать то, что и какъ онъ видитъ, десятки разъ, въ разнороднйшихъ формахъ и контекстахъ. Антоша Чехонте былъ плодовитъ, какъ плодовиты на выдумку способныя дти. Когда же Чеховъ выпрямился во весь свой ростъ и когда къ нему приступили его требовательныя темы, легкость письма стала тяготить, какъ ремесленность, потребность же письма возрастала одновременно съ отвращеніемъ къ этой молодой легкости. Въ раннихъ своихъ произведеніяхъ Чеховъ давалъ тысячи деталей, притягивая ихъ, какъ къ центру, къ данному образу или положенію. Это была манера разсказчика анекдотовъ, который ради остраго словца отца родного не пожалетъ, и которому чуждо чувство общей ткани, общаго фона бытія, несущаго въ себ анекдотъ, какъ частность. Во второй половин своей дятельности мы находимъ у Чехова уже не одинъ, а два центра. Не частность, не анекдотъ его занимаетъ, а взаимоотношенія частностей и цлаго, пятенъ и фона. Былую изобразительность онъ сталъ цнить въ себ всего только, какъ ремесло, сущностью же своего творчества сталъ считать мысли, а не образы, мысли о частномъ и общемъ, и въ зависимости отъ этого, ввелъ въ свои произведенія монологъ, пространныя описанія природы и страницы психологическаго анализа, которыхъ боялся и которыя считалъ художественнымъ абсурдомъ въ первой половин своей дятельности.
Былой характерности деталей онъ противополагаетъ въ большихъ своихъ вещахъ послдняго періода синтезированность этихъ деталей. Такъ, оставаясь ‘реалистомъ’, приподнимаетъ онъ насъ исподволь, надъ дйствительностью, создавая свой, исключительный по безкрасочности и меланхоличности напвовъ міръ. ‘Живая хронологія’, ‘Налимъ’, ‘Унтеръ Пришибеевъ’ и др. написаны человкомъ, который видитъ такъ же, какъ вс мы видимъ. ‘Дуэль’ и ‘Палата No 6’, ‘Черный монахъ’ и ‘Моя жизнь’ вводятъ насъ въ кругъ, до Чехова намъ недоступной, манеры глядть и воспринимать.
Чехова принято называть пвцомъ обыденности. Это опредленіе можетъ быть отнесено лишь къ раннимъ его произведеніямъ. Замыслы взрослаго Чехова въ такой же степени далеки обыденности, какъ далеки и дешеваго романтизма. Вмсто его чиновниковъ, учителей и докторовъ, вы свободно можете подставить героевъ Байрона или Достоевскаго: измнится голосъ говорящаго, измнятся осанка, выборъ словъ и среда, но сущность останется безъ перемны. Въ образахъ второй половины Чеховскаго творчества такъ много героическаго, упорнаго, обособленнаго, что ни ихъ слова, ни поступки выведенныхъ имъ людей не укладываются въ схему ‘обыденности’. Напротивъ, обыденность отступила на второй планъ, какъ исполнившій свой долгъ слуга, и о ней никто уже не помнитъ, она никому не нужна, ибо пробилъ часъ боле серьезныхъ задачъ и длъ: приходится угадывать, что кроется за предлами обыденности и приспособляться, не зная твердо и не надясь никогда узнать законы этой новой дйствительности (ср. Л. Шестовъ ‘Творчество изъ ничего’). ‘Нехорошій, жалкій, ничтожный я человкъ,— говоритъ о себ Ивановъ. Какъ я себя презираю, Боже мой! Какъ глубоко ненавижу я свой голосъ, свои шаги, свои руки, эту одежду, свои мысли. Ну, не смшно ли, не обидно ли? Еще года нтъ, какъ былъ здоровъ и силенъ, былъ бодръ, неутомимъ, горячъ, работалъ этими самыми руками, говорилъ такъ, что трогалъ до слезъ даже невждъ, умлъ плакать, когда видлъ горе, возмущался, когда видлъ зло… А теперь, о, Боже мой! утомился, не врю, въ бездльи провожу дни и ночи. Не слушаются ни мозгъ, ни руки, ни ноги… Ничего я не жду, ничего не жаль, душа дрожитъ отъ страха передъ завтрашнимъ днемъ’ (‘Ивановъ’). О томъ же разсказываетъ и гробовщикъ Яковъ Бронза. ‘Онъ недоумвалъ, какъ это вышло такъ, что за послдніе сорокъ или пятьдесятъ лтъ своей жизни онъ ни разу не былъ на рк, а если, можетъ, и былъ, то не обратилъ на нее вниманія? Вдь рка порядочная, не пустячная… Но онъ прозвалъ, ничего не сдлалъ. Какіе убытки! Ахъ, какіе убытки! А если бы все вмст — и рыбу ловить, и на скрипк играть, и барки гонять, и гусей бить, то какой получился бы капиталъ! Но ничего этого не было даже во сн, жизнь прошла безъ пользы, безъ всякаго удовольствія, пропала зря ни за понюшку табаку, впереди уже ничего не осталось, а посмотришь назадъ — тамъ ничего, кром убытковъ, и такихъ страшныхъ, что даже ознобъ беретъ. И почему человкъ не можетъ жить такъ, чтобы не было этихъ потерь и убытковъ’ (‘Скрипка Ротшильда’), Въ разсказ ‘Страхъ’ Дмитрій Павловичъ съ грустной улыбкой разсказываетъ умоляющимъ голосомъ о томъ, какъ ему ‘все страшно’: ‘Наша жизнь и загробный міръ одинаково непонятны и страшны. Кто боится привидній, тотъ долженъ бояться и меня, и этихъ огней, и неба, такъ какъ все это, если вдуматься хорошенько, непостижимо и фантастично не мене, чмъ выходцы съ того свта. Принцъ Гамлетъ не убивалъ себя потому, что боялся тхъ видній, которыя, быть можетъ, постили бы его смертный сонъ, этотъ его знаменитый монологъ нравится мн, но, откровенно говоря, онъ никогда не трогалъ меня за душу. Признаюсь вамъ, какъ другу, я иногда въ тоскливыя минуты рисовалъ себ свой смертный часъ, моя фантазія изобртала тысячи самыхъ мрачныхъ видній, и мн удавалось доводить себя до мучительной экзальтаціи, до кошмара, и это, увряю васъ, мн не казалось страшне дйствительности. Что и говорить: страшны виднія, но страшна и жизнь. Я, голубчикъ, не понимаю и боюсь жизни. Не знаю, быть можетъ, я больной свихнувшійся человкъ. Нормальному, здоровому человку кажется, что онъ понимаетъ все, что видитъ и слышитъ, а я вотъ потерялъ это ‘кажется’ и изо дня въ день отравляю себя страхомъ. Есть болзнь — боязнь пространства, такъ вотъ и я боленъ боязнью жизни. Когда я лежу на трав и долго смотрю на козявку, которая родилась только вчера и ничего не понимаетъ, то мн кажется, что ея жизнь состоитъ изъ сплошного ужаса, и въ ней я вижу самого себя’. Въ ‘Палат No 6’, гд Чеховъ сознательно стираетъ границы здоровья и психической болзни, больной маніакъ Иванъ Дмитріевичъ твердитъ слова, совпадающія со столь пріятными для оптимистовъ пророчествами Чехова о будущихъ временахъ и о неб въ алмазахъ. А ‘здоровый’ докторъ равнодушно отвчаетъ ему:
— Я не нахожу особенной причины радоваться. Тюремъ и сумасшедшихъ домовъ не будетъ, и правда, какъ вы изволили выразиться, восторжествуетъ, но вдь сущность вещей не измнится, законы природы останутся все т же. Люди будутъ болть, стариться и умирать такъ же, какъ и теперь. Какая бы великолпная заря ни освтила вашу жизнь, все же въ конц концовъ васъ заколотятъ въ гробъ и бросятъ въ яму…
— А безсмертіе?
— Э, полно-те…
Казалось бы это даже не ‘мысли’, а какая-то сплошная, нагая зоологія, но вотъ — тончайшій писатель посвящаетъ ей томы и томы своихъ произведеній и не можетъ ни на минуту отвлечься отъ нея, какъ отъ единственнаго своего сокровища. Тоскою умиранія и нелпицы напоена ‘Степь’. Въ ‘Тиф’ братъ заражаетъ сестру, сестра умираетъ, и выздоравливающій братъ не въ силахъ сдержать животной радости возвращенія къ жизни. Въ ‘Палат No 6’ единственно мыслящіе и живые люди въ город оказываются за ршоткой сумасшедшаго дома, отданными во власть тупого и злого надсмотрщика, которому мсто скоре на бойн, чмъ въ больниц. Герой ‘Пари’, отсидвъ 15 лтъ въ добровольномъ заключеніи, отказывается отъ милліонной преміи, ибо понялъ, что все въ жизни тлнъ и суета. Володя познаетъ любовь случайно и легко и такъ же легко лишается ея, заклейменный прозвищемъ гадкаго утенка, такъ ясно, что онъ этого никогда не забудетъ, и что отрава будетъ жечь его всю жизнь. Купецъ Авдевъ въ ‘Бд’ не понимаетъ, что его псня спта, и тщетно пытается жить милыми надеждами привычныхъ буденъ. Неизвстный человкъ, потерявшій вру въ свое дло, Лаевскій и жена его, Іонычъ, архіереи и тайные совтники, профессора и рыдающіе въ публичномъ дом студенты — такова галлерея образовъ, подтверждающихъ излюбленную идею Чехова о непонятности и тлнности жизни.
Эту ли трактовку дйствительности подразумвалъ онъ, обвиняя русскихъ писателей въ лицемріи и въ условномъ освщеніи событій? Если эту, то въ чемъ же творчество, то творчество, которое онъ считалъ, судя по словамъ стараго профессора, высшимъ и единственно на земл цннымъ даромъ?
Искать слдовъ ‘творчества’ у Чеховскихъ писателей, художниковъ и профессоровъ, т. е. у людей, большая часть жизни которыхъ посвящена, согласно ходячимъ понятіямъ, именно творчеству — не приходится. Въ ихъ изображеніи Чеховъ выдвигаетъ на первый планъ тяготу и скуку ремесла. Архитекторъ изъ ‘Моей жизни’ строитъ дома по одному, разъ навсегда установленному шаблону. Знаменитый писатель (‘Чайка’) и старый профессоръ, обладатель европейскаго имени (‘Скучная исторія’) гнутся подъ тяжестью едва ли не психопатической унылой, ежедневной работы, и нужно отдать справедливость Чехову, онъ изображаетъ работу эту съ несравненною убдительностью. Пейзажистъ (‘Попрыгунья’) стонетъ отъ тоски, рифмуя слова ‘натюръ-мортъ — сортъ — чертъ’. Садоводъ Песоцкій (‘Черный монахъ’), казалось бы, подлинный художникъ и творецъ, вносящій поправки въ дла природы, не проявляетъ никакихъ ‘восторговъ творчества’, за то, какъ часто среди рядовъ яблокъ и сливъ раздается его вопль: ‘перепортили, перегадили, перемерзили’. Бездарный профессоръ — паразитъ въ ‘дяд Ван’ и добродтельный манекенъ фонъ Коренъ (‘Дуэль) не слишкомъ твердо знаютъ, чего имъ надо, но пишутъ, пишутъ, пишутъ, изслдуютъ, ноютъ и подавляютъ ближнихъ величественностью своихъ задачъ. Правда, наряду съ ними проходятъ передъ нами Дымовъ и докторъ Астровъ, но творческая работа перваго — всего лишь литературный пріемъ Чехова, умло оставленная въ тни загадочность крупной натуры необходима лишь для того, чтобы выпукле встала передъ нами во весь ростъ россійская Гедда Габлеръ — Попрыгунья, широкіе же замыслы Астрова — это какой то нжный, тайный, возвышенный порокъ, порокъ выросшій на почв мозгового переутомленія и внутренней и вншней неприкаянности. Гд же творчество?
Едва ли не тончайшее созданіе Чехова, посвященное человческому творчеству — ‘Черный монахъ’. Садоводъ Песоцкій то и дло строитъ страшное лицо, бжитъ въ сторону отъ дорожки, исчезаетъ за деревьями, въ облакахъ дыма, откуда доносится его отчаянный, душу раздирающій крикъ:
— Какой это мерзавецъ и каналья осмлился привязать лошадь къ яблон? Боже мой, Боже мой! Перепортили, перемерзили, пересквернили, перепакостили! Пропалъ садъ! Погибъ садъ! Боже мой!
Зачмъ все это нужно? А затмъ, чтобы шпалеры фруктовыхъ деревьевъ приносили жатву, чтобы тридцать десятинъ питомниковъ производили даже въ дурную погоду жизнерадостное впечатлніе, и чтобы, гуляя но саду, чувствовать себя въ царств нжныхъ красокъ, особенно въ ранніе часы, когда на каждомъ лепестк сверкаетъ роса. Этимъ красотамъ, этому строю деревьевъ, яблокамъ съ голову и выставочнымъ медалямъ Песоцкій готовъ принести въ жертву (конечно, какъ умный и любящій человкъ онъ эту жертву красиво декорируетъ и ищетъ пути наиболе легкаго и пріятнаго) — счастіе дочери:
— Можетъ быть это эгоизмъ, но откровенно говоря: не хочу, чтобы Таня шла замужъ… Выйдетъ замужъ, пойдутъ дти, тутъ ужъ о сад некогда думать. Я чего боюсь, главнымъ образомъ: выйдетъ за какого нибудь молодца, а тотъ сжадничаетъ и сдастъ садъ въ аренду торговкамъ, и все пойдетъ къ чорту въ первый же годъ! Въ нашемъ дл бабы — бичъ Божій!’
И вотъ на фон такихъ бесдъ и такихъ интересовъ протекаютъ свиданія приватъ-доцента Коврина съ его оптическимъ парадоксомъ, съ чернымъ монахомъ: ‘тысячу лтъ назадъ какой то монахъ, одтый въ черное, шелъ по пустын гд то въ Сиріи или Аравіи… За нсколько миль до того мста, гд онъ шелъ, рыбаки видли другого чернаго монаха, который медленно двигался по поверхности озера, Этотъ второй монахъ былъ миражъ. Отъ миража получился другой миражъ, потомъ отъ другого третій, такъ что образъ чернаго монаха сталъ безъ конца, передаваться изъ одного слоя атмосферы въ другой. Его видли то въ Африк, то въ Испаніи, то въ Индіи, то на Дальнемъ Свер… Наконецъ, онъ вышелъ изъ предловъ земной атмосферы и теперь блуждаетъ по всей вселенной, все никакъ не попадая въ т условія, при которыхъ онъ могъ бы померкнуть. Быть можетъ, его видятъ теперь гд нибудь на Марс или на какой-нибудь звзд Южнаго Креста. Но, милая моя, самая суть, самый гвоздь легенды заключается въ томъ, что ровно черезъ тысячу лтъ посл того, какъ монахъ шелъ по пустын, миражъ опять попадетъ въ земную атмосферу и покажется людямъ…
— Странный миражъ,— сказала Таня, которой не понравилась легенда’.
Легенда не понравилась Тан — въ этомъ начало разложенія только что окрпшей и признанной отцомъ ея любви къ Коврину. Черный монахъ не спасетъ сада отъ морозовъ, не убережетъ его отъ грубыхъ крестьянъ и нерадивыхъ садовниковъ. Если садъ — къ жизни, то черный монахъ — къ смерти. Если черный монахъ — къ смерти, то садъ къ жизни. Къ кому обратиться, кому врить, гд искать ‘творчества’?
—‘Но вдь ты миражъ,— проговорилъ Ковринъ.— Зачмъ же ты здсь и сидишь на одномъ мст? Это не вяжется съ легендой.
— Это все равно,— отвтилъ монахъ не сразу, тихимъ голосомъ, обращаясь къ нему лицомъ. Легенда, миражъ и я — все это продуктъ твоего возбужденнаго воображенія. Я — призракъ.
— Значитъ ты не существуешь?— спросилъ Ковринъ.
— Думай, какъ хочешь, — сказалъ монахъ и слабо улыбнулся.— Я существую въ твоемъ воображеніи, а воображеніе твое есть часть природы, значитъ, я существую и въ природ.
— ..Но что ты смотришь на меня съ такимъ восторгомъ?— спрашиваетъ Ковринъ.— Я теб нравлюсь?
— Да. Ты одинъ изъ тхъ немногихъ, которые по справедливости называются избранниками Божіими. Ты служишь вчной правд. Твои мысли, намренія, твоя удивительная наука и вся твоя жизнь носятъ въ себ божественную небесную печать, такъ какъ посвящены они разумному и прекрасному, то есть тому, что вчно…
— Ты вришь въ безсмертіе людей?
— Да, конечно. Васъ, людей, ожидаетъ великая, блестящая будущность. И чмъ больше на земл такихъ, какъ ты, тмъ скоре осуществится это будущее…
— А какая цль вчной жизни?
— Какъ и всякой жизни — наслажденіе. Истинное наслажденіе въ познаніи, а вчная жизнь представитъ безчисленные и неисчерпаемые источники для познанія и въ этомъ смысл сказано: въ дому Отца Моего обители многи суть.
— Если бы ты зналъ, какъ пріятно тебя слушать!.. Но я знаю: когда ты уйдешь, меня будетъ безпокоить вопросъ о твоей сущности. Ты призракъ, галлюцинація. Значитъ, я психически боленъ, ненормаленъ?
— Хотя бы и такъ. Что смущаться? Ты боленъ, потому что работалъ черезъ силу и утомился, а это значитъ, что свое здоровье ты принесъ въ жертву иде, и близко время, когда ты отдашь ей и остальную жизнь. Чего лучше?..
— Если я знаю, что я психически боленъ, то могу ли я врить себ?
— А почему ты знаешь, что геніальные люди, которымъ вритъ весь свтъ, тоже не видли призраковъ?..’
Ковринъ не поврилъ монаху, сталъ лчиться и не вылчился. Пришелъ монахъ, еще разъ, очарованіе его рчей вновь охватило Коврина, онъ потянулся къ безконечности, разорвалъ оковы земной жизни, т. е. умеръ. Что онъ сдлалъ? Ничего? Чего онъ хотлъ? Онъ самъ не сумлъ бы разсказать объ этомъ. Но въ итог его хотній было разрушеніе трехъ жизней: его собственной, Тани и ея отца. Радости же его — т наслажденія, которыя общалъ ему въ будущемъ монахъ, свелись къ одному: онъ, какъ больная воображеніемъ двушка въ серенад Брага, слышалъ ночью какіе-то таинственные звуки, до такой степени прекрасные и страшные, что долженъ былъ признать ихъ гармоніей священной, которая намъ, смертнымъ, непонятна и потому обратно улетаетъ въ небеса.
Чеховъ не поскупился на контрасты. Съ одной стороны — ежедневный трудъ слава, ученики (Ковринъ — талантливый профессоръ, учитель), садъ, любимая женщина, семья, покой — все, о чемъ можетъ только мечтать и къ чему тянуться смертный, когда онъ замкнется въ оболочку личнаго существованія, съ другой стороны — странные звуки, безпричинный восторгъ, бредъ воспаленнаго воображенія, и разрушеніе, разрушеніе, разрушеніе. И, если отъ этого противопоставленія мы возвратимся къ другимъ произведеніямъ Чехова, насъ поразитъ то упорство, съ которымъ онъ иллюстрируетъ облюбованную идею и то напряженіе, которое толкаетъ его къ созданію объективно-цнныхъ художественныхъ произведеній — объективно-цнныхъ, несмотря на явное безуміе овладвшаго* имъ тяготнія къ безцльному. Если бы Ковринъ, вдохновленный чернымъ монахомъ, создалъ (какъ это сдлалъ Чеховъ) хоть что-нибудь понятное и нужное окружающимъ его людямъ, его чудачества и его болзнь были бы оправданы. Но соблазнительность чернаго монаха именно въ томъ, что онъ не диктуетъ совершенныхъ произведеній и не помогаетъ опуститься къ тайникамъ матери-природы, а напротивъ, отвлекаетъ отъ всякихъ длъ, какъ будто въ длахъ, въ стремленіяхъ и, главное, въ частныхъ ихъ осуществленіяхъ есть нчто дурное.
Чеховъ примняетъ ту же странную двойственную схему и къ другимъ своимъ героямъ. Въ ‘Дуэли’ вс, кром Лаевскаго и его любовницы, живутъ боле или мене опредленной дйственной жизнью, но когда Лаевскій начинаетъ подражать этому здорово и нормально жившему большинству, онъ становится жалокъ и скученъ. Ивановъ бьется, какъ муха въ тенетахъ, между вкусомъ къ безформенности, и необходимостью подчиниться той или иной форм ‘быта’, между любовью къ жадной дрожи хаотическаго бытія въ вчномъ и безцльномъ движеніи и покорностью остановкамъ этого движенія, въ вид семьи, общественной дятельности и самой элементарной порядочности. Въ ‘Трехъ сестрахъ’, въ ‘Дядя Ван’ и въ ‘Чайк’ едва ли не вс дйствующія лица, ‘недотпы’, колеблются на грани между движеніемъ и покоемъ кристаллизованныхъ формъ, и такъ какъ они ненавидятъ послднія и безсильны въ предлахъ отпущенныхъ имъ судьбою возможностей осуществить первое, то имъ только и остается что быть недотпами, колебаться, ожидать, врить, не вря, жаловаться, лукаво улыбаться, быть ‘себ на ум’ и отбрасывать нетерпливо вс ключи отъ страны покоя, какъ бы милъ, свтелъ и вожделненъ ни былъ этотъ покой. Отчего они всегда недовольны? Отчего они всегда и всмъ завидуютъ, подобно Гамлету, великому учителю безграничной зависти? Имъ всего мало. Шпалеры яблокъ и грушъ Фруктоваго сада Песоцкихъ, могутъ десятилтіями привлекать ихъ вниманіе, но даже въ ихъ крик: ‘Боже мой, перемерзили, перепортили, гибнетъ садъ, Боже мой, садъ гибнетъ!’ чувствуется какая-то натяжка, какая-то фальшь, точно они кричатъ нарочно, объ одномъ думаютъ, однимъ болютъ, а о другомъ кричатъ? И самъ Чеховъ,— почему онъ съ такимъ упорствомъ подмниваетъ творчество ремесломъ, спшитъ унизить вс. роды дятельности, приносящіе плоды человчеству или творцу, и возвеличиваетъ безплодіе?
Отвтъ не труденъ, Чеховъ очень рано, уже въ ‘Иванов’ установилъ два пути движенія и роста.
Первый путь движенія фиктивнаго — накопленія жизненныхъ цнностей и добрыхъ длъ, покорная служба необходимости и привычкамъ бытія. Второй путь движенія подлиннаго, которое выражается явно въ разрушеніи жизненныхъ цнностей, въ отказ отъ благъ, отъ порядка, и отъ какого бы то ни было накопленія. И съ прозорливостью, роднящей Чехова съ величайшими писателями и мыслителями, онъ отдлилъ эти пути одинъ отъ другого валами и рвами — такъ, чтобы они никогда не могли слиться. Онъ не отрицаетъ ни одного. До поры до времени всякій долженъ строить дома, культивировать сады, служить обществу и работать, работать, не покладая рукъ, чмъ онъ чище, сильне, спокойне, тверже и осмысленне въ своей работ, тмъ выше его жизненная задача.
Но этотъ путь весь цликомъ пролегаетъ по знакомымъ человчеству съ колыбели степямъ, въ немъ нтъ неожиданностей, въ немъ — подчиненіе необходимости, связанность, господство законовъ природы и законовъ общественныхъ, и творчества, какъ такового, творчества, которое Л. Шестовъ назвалъ ‘творчествомъ изъ ничего’ — нтъ. И сколько бы времени ни итти этимъ путемъ, какъ бы твердо ни чувствовать себя на немъ,— придетъ моментъ, когда оборвется его гладь, и, вмсто прямыхъ линій, возьмутъ силу линіи извилистыя, лабиринты беззаконія. Одни устаютъ, другіе старютъ, третьи слишкомъ остро думаютъ, чтобы оставаться врными этому пути (‘Палата No 6’), четвертые теряютъ его, благодаря катастроф. Т же, кому удалось обойти вс эти опасности, теряютъ элементарный вкусъ къ однообразію, къ повторности длъ и душевныхъ движеній. Имъ надодаетъ длать все одно и то же, строить однообразные дома, рисовать натюръ-морты, диктовать: ‘ворон гд-то Богъ послалъ кусочекъ сыру’, развозить почту или соблазнять женщинъ, такъ какъ отказаться отъ этихъ привычныхъ занятій означаетъ для лихъ — отказъ отъ жизни, то они механически продолжаютъ длать то, что когда-то казалось столь свжимъ и необходимымъ, но мыслью тянутся къ другимъ областямъ — какъ разъ къ тмъ, о которыхъ нашептывалъ Коврину черный монахъ. Они видятъ, какъ обрываются одна за другой нити, связывавшія ихъ съ жизнью живой, какъ вмсто степи, появляются овраги и буераки, какъ вмсто направляющихъ стрлокъ, чернютъ зловщія головы пустынныхъ вороновъ, сторожащихъ кости такихъ же, какъ они, странниковъ — но останавливаться имъ нельзя, незачмъ останавливаться.
Острота новыхъ переживаній превращаетъ старую дйствительность въ скудный сонъ. Возвратиться назадъ? Куда итти Коврину, когда все такъ скучно и бдно во фруктовомъ саду Песоцкихъ, и когда черный монахъ зоветъ его къ наслажденіямъ, пусть бредовымъ, но такимъ, что ему слышится дыханіе вчности? Куда идти доктору изъ ‘Палаты No 6’, когда вс кругомъ представляются ему сумасшедшими, скоре — тупыми идіотами, а единственный ‘здоровый’, мыслящій, проницательный человкъ заключенъ подъ его медицинскимъ надзоромъ въ грязной комнат съ ршетками на окнахъ, и самъ онъ, безпокойный докторъ, призванъ лечить его, т. е. съ его новой точки зрнія, отравлять, подмнивая его яркія мысли тупыми заботами о ‘равновсіи’ и ‘цлесообразномъ’ направленіи интересовъ и силъ? Куда идти Мисаилу (‘Моя жизнь’), вкусившему свободной жизни и твердо знающему, что физическій трудъ, лазанье по крышамъ и тасканіе красокъ у заказчиковъ правдиве, проще, здорове, чмъ жизнь всякихъ Должиковыхъ и Благово, съ ихъ вздутыми аппетитами, и ложью, ложью безъ конца?
Не нужно скрывать правды: насколько въ смысл общественномъ гладкій путь привычекъ и длъ — прогрессивенъ и плодовитъ, настолько реакціоненъ и безплоденъ другой путь, на который Чеховъ перебрасываетъ своихъ героевъ съ неумолимой послдовательностью во второмъ період своего творчества. Что же длать? За всмъ не угонишься. И прелесть свободнаго творчества его героевъ — недотпъ именно въ томъ, что оно свободно: нормы отскакиваютъ отъ брони этого творчества, какъ горохъ, а само оно игнорируетъ эти нормы. Даже такія страшныя слова, какъ инстинктъ самосохраненія теряютъ свою власть надъ людьми въ ихъ новомъ, чеховскомъ бытіи: они торопятся къ разрушенію, какъ будто въ немъ счастье и оправданіе ихъ жизни. Такъ естественно, что безцльность новаго пути и новыхъ вкусовъ заводитъ ихъ въ тупики — ибо ясно, что искать имъ тутъ нечего, и что выхода оттуда не найти. Что можетъ придумать Ковринъ, куда пойти, дальше своей странной выдумки о наслажденіи, какъ цли жизни? Будь онъ добрымъ профессоромъ или изслдователемъ, передъ нимъ смняясь вставали бы все новыя частныя проблемы, и разршая ихъ, онъ двигался бы въ опредленномъ направленіи. Если бы докторъ изъ ‘Палаты No 6’ продолжалъ лчить больныхъ, все было бы опредленно въ его ‘завтра’ и въ его ‘послзавтра’. Дядя Ваня и Соня, пока ихъ профессоръ казался имъ полубогомъ, могли не досыпать ночей и работать не покладая рукъ. Но когда полубогъ, неловко повернувшись, разронялъ котурны и маску,— что имъ осталось длать, какъ не возмущаться собственнымъ же упорствомъ и поднять знамя мятежа противъ самихъ же себя, т. е. уйти въ тупикъ, изъ котораго нтъ выхода. Немного радостнаго или утшительнаго можно найти въ такой послдовательности, въ такомъ развитіи человческаго знанія о жизни, но Чеховъ настаиваетъ на немъ, и мы вынуждены врить ему и итти за нимъ. Посл дланія привычныхъ длъ, посл разочарованія въ нихъ и долгаго топтанія на мст въ безочарованіи, въ хаос и тоск, остается лишь одно — вспоминать о прошломъ и искать покоя. Ковринъ, умирая, звалъ Таню, звалъ большой садъ, съ роскошными цвтами, обрызганными росою, звалъ паркъ, сосны съ мохнатыми корнями, ржаное поле, свою чудесную науку, свою молодость, смлость, звалъ жизнь, которая была такъ прекрасна. Онъ видлъ на полу около своего лица большую лужу крови и не могъ уже отъ слабости выговорить ни одного слова, но невыразимое, безграничное счастье наполняло все его существо. Внизу подъ балкончикомъ играли серенаду, а черный монахъ шепталъ ему, что онъ геній, и что онъ умираетъ потому только, что его слабое человческое тло утеряло равновсіе и не можетъ больше служить оболочкой для генія.
Какія странныя слова! Значитъ садъ, любовь, молодость и наука не такъ ужъ плохи, чтобъ отъ нихъ слдовало уходить въ степь и манію величія? Сны больныхъ въ ‘Палат No 6’ и привязанность Якова-гробовщика къ своей скрипк, упорство Мисаила въ исканіи новой жизни и моментъ радости въ постыломъ бытіи самыхъ послднихъ чеховскихъ приживальщиковъ не о томъ же говорятъ, что ужъ не все надо разрушить, не все покинуть, не все проклясть? Что это — непослдовательность Чехова-мыслителя или проницательность Чехова-художника, поперемнно игравшаго то пессимизмомъ, то оптимизмомъ?
Чтобы тамъ ни скрывалось за Чеховскою непослдовательностью, мы въ прав утверждать одно: разъдая и отрицая цнность повторныхъ, привычныхъ явленій жизни, которыми неизбжно опредляется и ограничивается всякая человческая дятельность, Чеховъ любилъ и прославлялъ какую-то иную, тоже земную, и окрашенную въ земныя краски жизнь, жизнь высшую, свободную и прекрасную. И если его герои бьются въ тупикахъ и молятъ, наконецъ, судьбу послать имъ покой и тьму, эти мольбы — не послднее ихъ слово, не печать, которою заключается ихъ судьба, а лишь знакъ утомленія и неумнія сдлать что-нибудь съ собою и съ дйствительностью. За тоской, за отрицаніемъ, за безнадежностью кипитъ и бьется тонкая и гибкая сила. Она помогаетъ нести грузъ быта и тоски, она снимаетъ съ каждаго явленія его яркое, нарисованное вчными, эмалевыми красками подобіе и бережетъ эти подобія въ тайникахъ человческой души. И когда мы ставимъ Чехову нашъ вопросъ, что же, наконецъ, онъ считалъ творчествомъ, эти подобія, о которыхъ онъ такъ и не созналъ смысла до конца, молчатъ въ безнадежности, какъ послдній и врный отвтъ. Не въ слов, не въ художеств, не въ ремесл, не въ томъ или иномъ служеніи — творчество въ отказ отъ всего, что иметъ смыслъ и цну временную, творчество — въ безцльномъ сожиганіи жизни, въ разрушеніи ея во имя земного недовольства привычнымъ, узаконеннымъ, стройнымъ и нормальнымъ, творчество — въ готовности бросить все, что дорого человку, въ бездонную пропасть времени, въ тяжеломъ переход безъ указаній и цлей по пустынямъ обезцненной жизни — и, наконецъ, взглядъ назадъ — на нее, на себя и на свою разрушительную работу съ той точки, гд уже все равно, гд нечего беречь, и ничего не хочется беречь, и гд бытіе загорается пламенемъ жестокихъ контрастовъ.
Эти выводы могутъ казаться какъ угодно неопредленными и темными — за ними стоитъ такая сила, какъ художественная работа Чехова, и съ ея поддержкой нечего бояться темноты и неопредленности. Темное сегодня, станетъ отчетливымъ завтра. То, что сегодня обжигаетъ какъ вино, завтра можетъ стать водою. Привыкнуть къ неопредленному и обжигающему въ нашихъ мысляхъ и въ творчеств нашихъ писателей — трудъ не мене необходимый, чмъ оцнка ихъ и нашей общественной работы и ихъ общественныхъ заслугъ. Цнности отживаютъ свой вкъ, и кто знаетъ, что понадобится человчеству завтра! Быть можетъ именно въ неопредленномъ и темномъ скрыты лучшія его надежды. Недаромъ же Чеховъ такъ пристально вглядывался въ эти области.
Какъ бы осуществляя освщенную давностью традицію русской литературы, Чеховъ много разъ возвращался къ изображенію свободной, дикой, почти звриной жизни и видимо любилъ о ней говорить, какъ о чемъ-то миломъ, но недоступномъ. ‘Воры’, ‘Тина’, ‘Аріадна’, ‘Въ ссылк’ и отчасти ‘Ивановъ’ вводятъ насъ въ кругъ его мыслей о свободной, звриной жизни, и, какъ всегда, Чеховъ то любуется ею, то иронизируетъ, то даетъ ей слиться со стихіями, то выдаетъ ее за реакцію оскорбленной, задавленной, неблагополучной человчности.
Въ ‘Ворахъ’ ‘мирный’ фельдшеръ глупъ, неуклюжъ, завистливъ, терпитъ пораженіе за пораженіемъ, а Мерикъ и Любка — его враги, представляются ему образами красоты и настоящей жизни. ‘И онъ жаллъ: зачмъ онъ фельдшеръ, а не простой мужикъ? Зачмъ на немъ пиджакъ и цпочка съ позолоченнымъ ключикомъ, а не синяя рубаха съ веревочнымъ поясомъ? Тогда бы онъ могъ смло пть, плясать, пить, обхватывать обими руками Любку, какъ это длалъ Мерикъ. Отъ рзкаго стука, крика и гиканья въ шкафу звенла посуда, на свчк прыгалъ огонь. Порвались нитки и бусы Любки разсыпались по всему полу, свалился съ головы зеленый платокъ и, вмсто Любки мелькало одно только красное облако, да сверкали темные глаза, а у Мерика того и гляди, сейчасъ оторвутся руки и ноги. Но вотъ Мерикъ стукнулъ въ послдній разъ ногами и сталъ, какъ вкопанный. Замучившись, еле дыша, Любка склонилась ему на грудь и прижалась какъ къ столбу, а онъ обнялъ ее и глядя ей въ глаза, сказалъ нжно и ласково, какъ бы шутя:
— Ужо узнаю, гд у твоей старухи деньги спрятаны, убью ее, а теб горлышко ножичкомъ перержу, а посл того зажгу постоялый дворъ. Люди будутъ думать, что вы отъ пожара пропали, а я съ вашими деньгами пойду въ Кубань, буду тамъ табуны гонять, овецъ заведу…
Любка ничего не отвтила, а только виновато поглядла на него и спросила:
— Мерикъ, а хорошо въ Кубани?’
Съ тонкостью изумительной, посл десятковъ разсказовъ о трусливыхъ, спеленутыхъ по рукамъ и ногамъ страхомъ людяхъ, рисуетъ Чеховъ эту волчью любовь, гд на общаніе убить, будущая жертва отвчаетъ ласковою и виноватою улыбкою, а палачъ, размягченный любовью, но и не помышляющій о томъ, чтобы ради нея хоть на іоту нарушить велнія законовъ волчьей жизни, спокойно думаетъ о ‘ножичк’ и ‘перерзанномъ’ горлышк. Онъ заражаетъ миролюбиваго фельдшера своей свободой, но какъ тотъ тяжелъ и неумстенъ въ новой личин: онъ мечтаетъ, ‘если бы здсь не было Мерика’ обнять Любку, а что дальше, тамъ было бы видно. ‘Правда, она еще двушка, но едва ли честная, да хотя бы и честная — стоитъ ли церемониться въ разбойничьемъ вертеп?’ Свобода и гибкость Мерика превратились у него въ желаніе грубаго насильничества. Мерикъ ‘желаетъ гулять’, и ради гульбы сметаетъ все съ дороги. Фельдшеръ, ‘сатана надутая’, не длаетъ ни одного шага безъ оглядки — весь въ подражаніи, въ неувренности, его страсти — всего лишь полустрасти и, когда онъ бросаетъ спокойную, честную жизнь, то идетъ на дно, не всплывъ ни разу на поверхность. У него уводятъ коня, его больно ударяютъ по голов, и одураченный, оглушенный болью онъ не чувствуетъ ни досады, ни желанія отомстить, пошатываясь и хватаясь за косякъ, чтобы не упасть, онъ пробрался въ комнату, гд лежали его вещи и легъ на скамью, потомъ полежавъ немного, вынулъ изъ кармана коробку со спичками, и сталъ жечь спичку за спичкой, безъ всякой надобности: зажжетъ, дунетъ и броситъ подъ столъ, и такъ пока не вышли вс спички… Фельдшеръ сталъ было думать о томъ, какъ встртятъ его въ больниц и что скажетъ ему докторъ, нужно было непремнно думать объ этомъ и приготовить заране отвты на вопросы, но мысли эти расплывались и уходили прочь. Онъ шелъ и думалъ только о Любк, о мужикахъ, съ которыми провелъ ночь, вспоминалъ онъ о томъ, какъ Любка, ударивъ его во второй разъ, нагнулась къ полу за одяломъ и какъ упала ея распустившаяся коса на полъ. Напряженное сладострастіе воровскаго притона передалось ему и каждое мгновеніе пережитой ночи приняло особую окраску — онъ уже не думалъ, а мечталъ, мечталъ о недоступной ему жизни въ лсу, съ лошадьми, за Кубанью. ‘У него пугалось въ голов, и онъ думалъ: къ чему на свт доктора, фельдшера, купцы, писаря, мужики, а не просто вольные люди. Есть же вдь вольныя птицы, вольные зври, вольный Мерикъ, и никого они не боятся, и никто имъ не нуженъ! И кто это выдумалъ, кто сказалъ, что вставать надо утромъ, обдать въ полдень, ложиться вечеромъ, что докторъ старше фельдшера, что надо жить въ комнат и можно любить только жену свою? А почему бы не наоборотъ: обдать бы ночью, а спать днемъ? Ахъ, вскочить бы на лошадь, не спрашивая, чья она, носиться бы чертомъ въ перегонку съ втромъ по полямъ, лсамъ и оврагамъ, любить бы двушекъ, смяться бы надъ всми людьми’… Года черезъ полтора весною, уже уволенный изъ больницы и слоняющійся безъ цли, фельдшеръ вышелъ въ поле и сталъ прислушиваться къ теплому ласковому втру. ‘Тихая звздная ночь глядла съ неба на землю. Боже мой, какъ глубоко небо и какъ неизмримо широко раскинулось оно надъ міромъ! Хорошо созданъ міръ, только зачмъ и съ какой стати, думалъ фельдшеръ,— люди длятъ другъ друга на трезвыхъ и пьяныхъ, служащихъ и уволенныхъ и пр.? Почему трезвый, сытый покойно спитъ у себя дома, а пьяный и голодный долженъ бродить по полю, не зная пріюта? Почему, кто не служитъ и не получаетъ жалованья, тотъ непремнно долженъ быть голоденъ, раздтъ, не обутъ? Кто это выдумалъ? Почему же птицы и лсные зври не служатъ и не получаютъ жалованья, а живутъ въ свое удовольствіе?..’
Фельдшеръ начинаетъ понимать, что его жалованье, подчиненность, вчная возня съ банками и мушками презрнны и тошны. Говорятъ, что грхъ гулять только т, кто никогда не жилъ на вол, кто никогда не любилъ Любки, побираясь всю жизнь, живя безъ всякаго удовольствія и любя только своихъ женъ, похожихъ на лягушекъ, эти мирные люди день за днемъ, десятилтіе за десятилтіемъ уходятъ сами и уводятъ человчество отъ сильнаго, яснаго, трагически-окрашеннаго сознанія, что небо глубоко, что земля широка и что міръ созданъ хорошо. Эту первую истину фельдшеръ усвоилъ себ крпко и сообразно съ ней ‘поправилъ’ или ‘испортилъ’ свою жизнь, но слдующаго шага ему уже не сдлать: онъ думаетъ, думаетъ, стоя въ весеннемъ пол, какъ старый, изъденный червями верстовой столбъ, грызетъ себя и вопрошаетъ жизнь, но руки его висятъ, какъ плети — сдлать онъ ничего не можетъ. А въ эту самую минуту на неб точно на зло ему, раскачнувшись надъ горизонтомъ, появилось и задрожало красивое и багровое зарево: Мерикъ не думалъ ни о чемъ, но совершилъ то, что общалъ. И вспомнилъ фельдшеръ, что случилось съ нимъ года полтора назадъ, зимою въ томъ самомъ двор Андрея Чирикова, который горлъ сейчасъ, и какъ хвасталъ Мерикъ, и вообразилъ онъ, какъ горятъ зарзанныя старуха и Любка, и позавидовалъ Мерику. И когда шелъ опять въ трактиръ, то глядя на дома богатыхъ кабатчиковъ, прасоловъ и кузнецовъ соображалъ: хорошо бы ночью забраться къ кому побогаче!
Аріадна, родная сестра Любки, не нашла своего Мерика, и потому ей приходится губить другихъ — ея друзья, поклонники и любовники вс сродни фельдшеру, они ‘думаютъ’, жмутся, жалуются, ноютъ, ставятъ Гамлетовскіе вопросы, но поступать, опредленно заявлять себя не могутъ и не смютъ. Въ ‘Тин’ двоюродные братья Сокольскій и Крюковъ, ‘отвлекшись’ на часъ отъ обыденныхъ длъ, запутавшись и нагршивъ, рзвятся, какъ ошаллые на вол щенки: имъ весело, свободно, легко.
‘— Хорошъ мальчикъ!— засмялся поручикъ.— Женатый, почтенный… Что, стыдно, противно? Однако, братъ, не шутя говоря, у васъ въ узд своя царицу Тамара завелась…
— Кой чортъ въ узд? Другого такого хамелеона во всей Россіи не сыщешь! Отродясь ничего подобнаго не видывалъ, а ужъ я ли не знатокъ по этой части? Кажется, съ вдьмами жилъ, а ничего подобнаго не видывалъ. Именно наглостью, цинизмомъ беретъ…
Крюковъ и поручикъ уткнули головы въ подушки и принялись хохотать. Поднимутъ головы, взглянутъ другъ на друга и опять упадутъ на подушки’.
Отъ серьезнаго къ шутк, отъ сдвига всей жизни въ сторону дна, какъ у фельдшера въ ‘Ворахъ’ къ веселому эпизоду, посл котораго крпко и спокойно спится, и о которомъ пріятно будетъ вспомнить на старости лтъ (‘Тина’). Таковъ ужъ Чеховъ. Онъ любитъ показать явленіе во весь его ростъ, а затмъ умалить его, улыбнуться надъ нимъ, и, улыбнувшись, снова нахмуриться. Въ ‘Ворахъ’ вольная жизнь встала передъ нами, какъ все измняющая въ быту, ‘высшая’ сила, въ ‘Тин’ власть остается за порядкомъ и бытомъ, погрязающіе въ тин не задаютъ здсь себ и міру гамлетовскихъ вопросовъ и не любуются на подожженные смлыми руками пожары. Чеховъ ‘колеблетъ свтъ и мракъ’, смшиваетъ ихъ, то ослабляетъ силы страстей, то унижаетъ задерживающія ихъ нормы — и такъ создаются Ивановъ, Гаевъ, Треплевъ, Лаевскій, Лопахинъ и др. Возможность свободно прожить жизнь — есть, она здсь, рядомъ съ нами, какъ уходящій въ землю кладъ, но благо ли, или зло принесетъ этотъ кладъ тому, кто завладетъ имъ всецло — Чеховъ не говоритъ: онъ можетъ дать радость, подъемъ, размахъ, но ни отъ чего не спасетъ и ничему ‘окончательному’ не научитъ. Въ конечномъ счет все остается на своихъ мстахъ — и Ковринъ и Мерикъ лягутъ рядомъ на одну и ту же полочку.
Студентъ духовной академіи Иванъ Великопольскій (‘Студентъ’) возвращался съ тяги домой и прозябъ. Кругомъ было пустынно и мрачно. Пожимаясь отъ холода, студентъ думалъ о томъ, что точно такой же втеръ дулъ и при Рюрик, и при Іоанн Грозномъ, и при Петр, и что при нихъ была точно такая же лютая бдность, голодъ, такія же дырявыя соломенныя крыши, невжество, тоска, такая же пустыня кругомъ, мракъ, чувство гнета — вс эти ужасы были, есть и будутъ, оттого, что пройдетъ еще тысяча лтъ, жизнь не станетъ лучше.
Такова основа разсказа. Расширенная и углубленная, она можетъ быть подведена подъ вс писанія Чехова. Если ‘вс эти ужасы’ повсить Демокловымъ мечомъ надъ головою смертнаго или подложить ихъ подъ него, какъ угли жаровни инквизиціоннаго застнка — мы получимъ схему личной судьбы рядового чеховскаго героя.
Студентъ Великопольскій подсаживается къ пустынному костру и почему то разсказываетъ двумъ усталымъ, тупымъ, сосредоточеннымъ женщинамъ объ отступничеств апостола Петра.
‘— …Въ Евангеліи сказано: исшедъ вонъ, плакася горько. Воображаю: тихій, тихій, темный-темный садъ и въ тишин едва слышныя рыданія…
Студентъ вздохнулъ и задумался. Продолжая улыбаться, Василиса вдругъ всхлипнула, слезы крупныя, изобильныя потекли у нея по щекамъ, а Лукерья, глядя неподвижно на студента, покраснла, и выраженіе у нея стало тяжелымъ, напряженнымъ, какъ у человка, который сдерживаетъ сильную боль’.
Когда студентъ возвращался домой ‘радость вдругъ заволновалась въ его душ, и онъ даже остановился на минуту, чтобы перевести духъ. Прошлое — думалъ онъ — связано съ настоящимъ непрерывною цпью событій, вытекавшихъ одно изъ другого. И ему казалось, что онъ только что видлъ оба конца этой цли: дотронулся до одного конца, какъ дрогнулъ другой. А когда онъ переправлялся на паром черезъ рку и потомъ, поднимаясь въ гору, глядлъ на свою родную деревню и на западъ, гд узкою полосой свтилась холодная багровая заря, то думалъ о томъ, что правда и красота, направляющія человческую жизнь тамъ, въ саду и во двор первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, повидимому, всегда составляли главное въ человческой жизни и вообще на земл: и чувство молодости, здоровья, силы — ему было только 22 года — и невыразимо сладкое ожиданіе счастья, невдомаго таинственнаго счастья овладли имъ мало-по-малу и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокаго смысла’.
Эту надстройку надъ ‘всми ужасами’, открытыми Чеховымъ-наблюдателемъ въ дйствительности, воздвигъ Чеховъ-поэтъ. И на минуту становится тепло и свтло на душ отъ мечты объ единой цли и о властномъ добр, опоясавшемъ тысячелтія исторіи, но вотъ вы внимательне вслушиваетесь въ рчь Чехова и теплота, и свтъ таютъ и заволакиваются туманами. Какъ любитъ Чеховъ невыразительные глаголы — ‘думалъ’, ‘казалось’, ‘ему кажется’. Онъ употребляетъ ихъ слишкомъ часто, и когда вы учтете, гд и какъ они, какъ часовые, разставлены у Чехова, вы поймете, что не свтъ и не теплота легли въ основаніе поэтической постройки, а всего на всего эти неврные зыбкіе ‘кажется’, ‘онъ думалъ’. И что хуже всего: Чеховъ пытается даже объяснить, почему студентъ такъ думалъ, почему ему такъ казалось! Студенту было всего только двадцать два года, его охватывало стихійное чувство счастья, молодости, здоровья и силы… Не граничитъ ли съ пошлостью эта непрошенная въ разсказ авторская ремарка? Да, мы вс знаемъ, что въ 22 года люди полны силъ, полны возможностей счастья, и что малйшая радость, посланная имъ судьбою, зажигаетъ въ нихъ вдохновеніе, доводитъ до радостнаго буйства или тихаго, благодарнаго умиленія. Но Чеховъ спокойно и безстрастно переводитъ стрлку лтъ, какъ стрлку часовъ, и то, что казалось намъ пошлостью, вырастаетъ въ сумрак вечернихъ часовъ въ гигантскую фигуру, въ посланца рока, смнившаго нжную и чистую музу молодости. ‘Онъ думалъ’ и ‘кажется’ теряютъ свою мгновенную убдительность. Цпь разрывается на двое и легенда о плачущихъ надъ грхомъ апостола Петра крестьянахъ меркнетъ. Что остается вмсто нея? Голые отвратительные факты апостольскаго отступничества и фактъ блужданія зябнущаго студента холодной ночью. И еще остается пустынный костеръ въ холодномъ пол и одинокій путь отъ костра, черезъ рку, въ гору — домой, хотя дома нтъ и не можетъ быть у человка. И останется еще холодный втеръ, лютая бдность, невжество, тоска, мракъ, чувство гнета, что были при Рюрик, при Іоанн Грозномъ и при Петр. Студентъ Великопольскій будетъ долго помнить, что вчера онъ былъ въ силахъ поэтическимъ разсказомъ отогнать эти тни. Но стрлка времени передвинулась, и разсказъ все тотъ же, простой, печальный и нжный, утратилъ свои черты. Студентъ или Чеховъ, пробуютъ возстановить въ памяти другіе разсказы — о творчеств, о дикой вол, о вольной, звриной и птичьей жизни — но и они, какъ смоченные дождемъ флаги и нарядныя одежды народнаго празднества, висятъ мертво и тяжко или влачатся по камнямъ и грязи, не радуя взгляда, нагоняя скоре горечь, невріе и скуку: неудавшееся торжество вдь во много разъ хуже самыхъ срыхъ буденъ. ‘Моя жизнь’ Чехова — и есть это неудавшееся, много разъ неудававшееся торжество, показанное въ ту минуту, когда муза сладкихъ преданій уже отлетла, остались одни разорванныя событія и лишь память, какъ прибрежная ива, невзначай роняетъ тяжелыя тихія слезы. Мысли же человческой, такъ жадно собиравшей и располагавшей въ стройномъ порядк преданія о красот, правд и добр приходится либо молчать, либо оправдывать пустоту своего бытія, либо призывать вчный и послдній покой, какъ нчто доброе, какъ абсолютное благо, подъ которое не подкопается уже ни врагъ, ни старость, ни несчастье, ни крылатый предатель — встникъ красоты и добра.
— На что теб мать и жена?— спрашиваетъ Семенъ Толковый (‘Въ ссылк’), горюющаго по семь своей и по югу татарина:— одна глупость, братъ. Это тебя бсъ смущаетъ, язви его душу. Ты не слушай его, проклятаго. Не давай ему воли. Онъ теб насчетъ бабы, а ты ему на зло: не желаю! Онъ теб насчетъ воли, а ты упрись и — не желаю! Ничего не надо! Нту ни отца, ни матери, ни жены, ни воли, ни двора, ни кола! Ничего не надо, язви ихъ душу!.. А ежели кто дастъ поблажку бсу и хоть разъ послушается, тотъ пропалъ, нтъ ему спасенія: завязнетъ въ болот по самую маковку, и не вылзетъ. Не то, что вашъ братъ, глупый мужикъ, но и образованные и благородные пропадаютъ.
И Семенъ разсказалъ про ‘образованнаго и благороднаго барина’, который никакъ не хотлъ усвоить его мудрости и потому натерплся, да и сейчасъ терпитъ, горя. Вызвалъ жену изъ столицы — ее увезъ первый встрчный смазливый юноша-чиновникъ, растилъ дочь — она отъ тоски и суроваго климата заболла чахоткой, а образованный баринъ и тутъ успокоиться не хочетъ, возитъ ее по докторамъ, надется на выздоровленіе, хлопочетъ, мечется, тратитъ попусту деньги и силы.
Татаринъ подошелъ къ Толковому съ ненавистью и съ отвращеніемъ, дрожа и примшивая къ своей ломаной рчи татарскія слова, и заговорилъ:
— Онъ хорошо… хорошо, а ты — худо! Ты — худо! Баринъ хорошая душа, отличный, а ты зврь, ты худо! Баринъ живой, а ты дохлый… Богъ создалъ человка, чтобы живой былъ, чтобы и радость была, и тоска была, и горе было, а ты хочешь ничего, значитъ, ты не живой, а камень, глина! Камню не надо ничего, и теб ничего… Ты камень — и Богъ тебя не любитъ, а барина любитъ!..
— А мн хорошо!— проговорилъ Семенъ засыпая.— Дай Богъ всякому такой жизни.
Татаринъ правъ — Семенъ Толковый уже не человкъ. Конечно, онъ не камень и за нигилизмомъ философіи мертваго дома въ немъ проносятся мятели, которыя такъ превосходно описывалъ Чеховъ (‘Воры’, ‘По дламъ службы’ и др.), но и Семенъ правъ — ибо какъ же иначе защититься ему и спасти себя въ тхъ условіяхъ, въ какія онъ попалъ? А разв сынъ архитектора Мисаилъ (‘Моя жизнь’) не въ томъ же положеніи и не ту же ли философію выковала жизнь на его нжной израненной душ? Разница между Степаномъ Толковымъ и Мисаиломъ лишь та, что создавшій ихъ обоихъ Чеховъ избгалъ въ ‘Моей жизни» опредленныхъ формулъ, искалъ музыкальности, унесъ главное содержаніе повсти въ пустыя пространства между строкъ, въ интервалы рчи и въ разрывы фабулы, чмъ достигъ исключительнаго эффекта щемящей тоски, а въ Толковомъ видне не Чеховъ художникъ, а Чеховъ человкъ, со скромными аффоризмами и непоколебимой, несмотря на вншнюю мягкость, убжденностью въ однажды сказанномъ. Различія между Семеномъ и чудакомъ-Маляромъ только формальныя, и если ими пренебречь, мы найдемъ не мало еще имъ подобныхъ ‘нигилистовъ’, ‘нтовценъ’, ‘немоляевъ’, — къ этимъ интеллигентнымъ или полуинтеллигентнымъ одиночкамъ сектантскія клички пристаютъ не хуже, чмъ къ выходцамъ изъ ветлужскихъ лсовъ или приволжскихъ степей. Помните ли вы ту исключительную главу ‘Дуэли’, надъ которой, вроятно, долго была склонена голова Чехова — съ раздумьями, опасеніями и тоской? Чеховъ избгалъ эпиграфовъ, въ ‘Дуэли’ ихъ нтъ ни одного и лишь надъ одной главою неожиданно появляются строки, которыя такъ любилъ Л. Толстой.
… въ ум, подавленномъ тоской
Тснится тяжкихъ думъ избытокъ,
Воспоминанія безмолвно предо мной
Свой длинный развиваютъ свитокъ.
И съ отвращеніемъ читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь и горько слезы лью,
Но строкъ печальныхъ не смываю!
И за стихами этими строки:
‘Убьютъ ли его (Лаевскаго) завтра утромъ или посмются надъ нимъ, т. е. оставятъ ему эту жизнь, онъ все равно погибъ…’
Что длать Семену, Лаевскому и Мисаилу, какъ не прославлять вчный покой, съ жутью и томленіемъ, съ привычными отступленіями назадъ, въ жизнь, и съ новымъ къ ней отвращеніемъ: они какъ раппія травы, проросли за предлы оттаявшаго, разрыхленнаго слоя жизни — ихъ корни уперлись внизъ, гд ледъ и тьма, ихъ вершины потеряли тепло среды, вырастившей ихъ, и, окруженные враждебной средою, они ждутъ, коченютъ и молчать. Молчаніе — послдняя и самая увлекательная тема Чехова. Нужно лишь услышать эту тему въ подробныхъ описаніяхъ природы и въ сбивчивыхъ рчахъ нудныхъ, хмурыхъ и лишнихъ людей.