НАШЕ ОБЩЕСТВО
(1820 — 1870)
ВЪ ГЕРОЯХЪ И ГЕРОИНЯХЪ
ЛИТЕРАТУРЫ.
М. В. Авдева.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1874.
ЧАСТЬ I.
IV.
ЛИШНІЕ ЛЮДИ И РУССКІЕ ГАМЛЕТЫ.
IV.
ЛИШНІЕ ЛЮДИ И РУССКІЕ ГАМЛЕТЫ.
Лишние люди и русские Гамлеты, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1874
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Всякому, конечно, случалось встрчать въ какомъ нибудь кружк человка, кружку этому чуждаго, который въ немъ сидитъ, молчитъ и не знаетъ, что изъ себя длать, многимъ можетъ быть и самимъ случалось попадать въ подобное положеніе, но чтобы въ государств, которое справедливо гордится своею обширностію, считаетъ боле 70 милліоновъ жителей и хотя сохраняетъ очень хорошее мнніе о своемъ благоустройств, но все же не до такой степени разцвло и благоденствуетъ, чтобы въ немъ по этой части желать ничего не оставалось, чтобы въ такомъ государств явились люди, и люди неглупые, кой чему учившіеся, которые сами громко и ясно сознались бы, что они въ немъ совершенно лишніе — это явленіе необычайное — такое заявленіе, которому иностранецъ, пожалуй, и не повритъ! Лишніе люди! Въ каждомъ государств бываютъ вредные люди, бываютъ праздные люди, бываютъ старики, неспособные ни къ какому длу, которыхъ въ иное время безъ церемоніи придушали,— это родители лишніе для дтей, въ Кита и теперь нарождаются дти, которыхъ родители не находятъ возможнымъ кормитъ и топятъ въ каналахъ, въ благоустроенныхъ государствахъ иногда рождаются дти при такихъ условіяхъ, что матери ихъ, эти, по мннію многихъ философовъ, затмъ только и созданныя изъ ребра Адамова творенія, чтобы родить дтей, подавляютъ и материнское чувство и страхъ наказанія и бросаютъ дтей въ помойную яму — это дти, лишнія для родителей. Но чтобы здоровые, взрослые, сытые люди сами себя находили лишними, для этого нужно поставить этихъ людей въ совершенно особенное благораствореніе воздуховъ и окружить ихъ до пресыщенія какимъ нибудь особеннымъ обиліемъ плодовъ — ну хоть попечительства.
А между тмъ, въ лта отъ Рождества Христова 1840—50-е подобный психологическій фактъ совершился въ нашемъ благоустроенномъ государств! Нашлись въ немъ люди просвщенные, здоровые и сытые, которые признавались, что они въ немъ совершенно лишніе. Въ тюрьм живутъ люди ожиданіемъ дня освобожденія, иногда, когда это освобожденіе слишкомъ отдаленно или неожидаемо, они думаютъ о побг и предпринимаютъ его, какъ же должна быть крпка нравственная тюрьма, каковъ упадокъ силъ, отсутствіе воли, какова безнадежность людей, въ ней заключенныхъ, когда эти люди и не мечтаютъ ни о правосудіи, ни о милосердіи, ни о конц наказанія, ни о подкоп и бгств, а сидятъ, опустя руки, и толкуютъ о томъ, что имъ жить не зачмъ! Что это за несчастные, тюремные люди?
Люди эти не принадлежатъ однако къ тюремному населенію, и не желаютъ вовсе попасть въ него. Они не принадлежатъ и къ тмъ практическимъ натурамъ, которыя обживаются во всякой тюрьм и сибирк и, равнодушно переходя изъ одной въ другую, только замчаютъ, какъ бглый плюшкинскій дворовый: ‘Нтъ, вотъ Весьегонская тюрьма будетъ почище: тамъ хоть и въ бабки, такъ есть мсто, и общество больше’.
Эти люди также не заблуждаются и на счетъ своего положенія, а напротивъ, до точности изучили его, но они до такой степени засидлись и присидлись въ своей тюрьм, до такой срепени запуганы и обезсилены, что только и думаютъ о томъ, чтобы ихъ не пришибли еще боле. ‘Не трогайте насъ, говорятъ они, мы смирились’. А прожде смиренія — вы думаете — они роптали? возмущались? Нтъ: они позволяли себ дерзость громко судить о такихъ туманныхъ отвлеченностяхъ и метафизическихъ тонкостяхъ, которыхъ не понимали ясно, не только они сами, но и ихъ учителя, а приложить къ практической жизни хоть какой-либо стороною было совершенно невозможно. И отъ этихъ то продерзостей они вынуждены были отказаться и смириться! Вдь могутъ же разумные люди дойти и быть доведены обстановкой до такой низменности и трусости безсилья!
‘Однакожъ, были же и въ это время люди, силящіеся, если не бороться, то хоть держаться койкакъ повыше тины, чтобы въ ней но захлебнуться?…’ замтятъ намъ. Конечно, такіе люди существовали, но ихъ положеніе было до того неказисто, заурядно, что литература, которую больше занимаютъ крайности, въ какую бы сторону он ни выдавались, объ этихъ людяхъ едва упоминаетъ. Былъ, напримръ, замчательный человкъ Андрей Колосовъ, но вся его замчательность ограничивалась тмъ, что среди обезсиленной и изолгавшейся толпы онъ былъ искрененъ и прямъ, впрочемъ, выразилась эта прямота не въ борьб съ жизнью и окружающими порядками, а въ томъ, что, разлюбивъ одну двушку, онъ бросилъ ее, не прибгая ни къ какимъ уловкамъ: ‘Не люблю, говоритъ, ее больше и баста! что же противъ этого подлаешь!’ Каково же было поле дятельности честныхъ людей, если и подобная микроскопическая прямота считалась замчательной? Появлялись еще нсколько честныхъ людей въ вид скромныхъ, добросовстныхъ чиновниковъ и заслуживали даже сочувствіе читателей, но когда одинъ изъ нихъ вздумалъ гордиться своею дятельностью и о своей чиновничьей честности крикнуть съ театральныхъ подмостковъ на всю Русь, то, надо отдать справедливость критик, благонамренный чиновникъ провалился немедленно и самымъ торжественнымъ образомъ.
А между тмъ мысль все-таки жила. Жила она въ тхъ немногихъ борцахъ, которые на счетъ своихъ силъ, счастія и даже жизни кой-какъ укрывали ея свточъ, она держалась и въ развитомъ меньшинств, именно въ этихъ лишнихъ людяхъ, въ этихъ уздныхъ Гамлетахъ, съ которыхъ перо, зорко слдившее за всякимъ движеніемъ мысли въ обществ, списало намъ небольшія, но полныя правды картины.
Въ герояхъ Кукольника мы видли мысль, кинувшуюся въ страстность и вычурность, въ Печорин она боле сильна и искренна, но ударилась въ какой-то демонизмъ и самообманъ, загнанная еще сильне, она стала зарываться въ самую глубь человка, отказываясь боле и боле управлять его дйствіями и представила намъ необыкновенныя явленія — людей, признавшихъ себя лишними. Посмотримъ же на нихъ поближе.
Лишніе люди начинали, какъ и вс, то есть, какъ немногіе порядочные люди. Золотая сила молодости, какъ она ни было угнетена, двигала и подгоняла этихъ людей, они хотли учиться. Но тутъ встрчала ихъ первая стна, преграждавшая дорогу къ дятельности: вмсто здоровой пищи полезныхъ знаній, давались обглоданныя кости классическихъ наукъ. Русскіе университеты были тогда плохи, люди со средствами спшили за границу,— а за границей, какъ внецъ всхъ знаній, ихъ ожидала отвлеченная премудрость нмецкой философіи. Извстно, что философія того времени, какъ судья Тяпкинъ-Ляпкинъ въ ‘Ревизор’ — думала дойти до всего на свт своимъ умомъ, не опираясь на положительныя науки. Мода на эту философію и вра въ нее были таковы тогда, что даже отставные поручики, удрученные жаждой знанія, весьма тугіе на пониманіе и неодаренные даромъ слова, являлись, какъ говоритъ Гамлетъ Щигровскаго узда, въ нмецкіе университеты и тщились понять непонятныя фразы. Къ чести русскихъ умовъ надо сказать, что они никакъ не могли уразумть тхъ отвлеченностей, усвоить доходящую до виртуозности игру темными словами, туманомъ которыхъ прикрывалась тогда бдность умозрительнаго знанія, такъ плачевно обанкрутившагося на нашихъ глазахъ, при столкновеніи съ положительными науками. Возвратясь домой, однакоже, юные мудрецы пробовали стать пророками. Въ наше время трудно поврить, какъ процвтало тогда искусство словеснаго фехтованія, именуемое діалектикою. Были мастера, не обладающіе знаніемъ, бдные идеями, но съ которыми нельзя было совладать въ спор: они васъ забрасывали темными словами, сбивали, вызывали на опредленія и, пользуясь малйшею неточностью, подшибали васъ подъ ножку, — ‘Возьмемъ какую-нибудь вещь, ну хоть столъ’, говоритъ какой-нибудь простодушный человкъ. ‘Позвольте! Что вы называете столомъ?’ прерывалъ его ловкій діалектикъ? Простодушный человкъ останавливался: ‘Какъ что? ну да извстно столъ!— ну вотъ хоть этотъ столъ!’ и онъ ударялъ по столу.— ‘Нтъ, вы потрудитесь опредлить, что вы называете столомъ!’ настаивалъ діалектикъ. И если простодушный человкъ говорилъ, напримръ, что столъ — это доска на четырехъ подпорахъ, то діалектикъ немедленно доказывалъ ему, что тотъ не иметъ понятія о чемъ говоритъ, что столы бываютъ и о многихъ подпорахъ, что по его опредленію столъ не отличишь отъ баннаго полка и т. д. и т. д. И подобнымъ образомъ цлые часы длились въ словоизверженіяхъ и побдитель считался замчательною головою…
Такими мастерами часто являлись изъ-за границы люди, привыкшіе ловко играть словами, не замчая ихъ пустоты. Но такъ какъ нельзя было весь вкъ играть словами, а приходилось что нибудь длать,— то тутъ, на первомъ шагу, мастера немедленно и срзывались. Тутъ-то и выказывалась ихъ полная несостоятельность: они не годились вообще для жизни, а еще мене для жизни въ такой сред, гд умственная дятельность была почти невозможна, а матеріальная — такого рода, что нравственно чистоплотный человкъ затруднялся и коснуться ея. Вотъ напримръ, что разсказываетъ про себя мелкопомстный дворянинъ, оставшійся извстнымъ подъ именемъ Гамлета Шигровскаго узда.
Учившись въ московскомъ университет, онъ и его товарищи собирались каждый вечеръ въ кружокъ, гд курили, пили чай, и толковали о нмецкой философіи, любви и солнц вчнаго духа, для усовершенствованія по этой части на послднія деньги нашъ Гамлетъ отправился къ самому роднику знанія, въ Германію, и тамъ не видалъ ни жизни, ни людей, а слушалъ туманныя измышленія нмецкихъ профессоровъ, да читалъ на мст рожденія нмецкія книги. Вернувшись изъ-за границы, гд все молчалъ да мечталъ, Гамлетикъ вдругъ развернулся, заговорилъ и сдлался оракуломъ московскихъ гостинныхъ. Но явилась какая-то несложная сплетня, пущенная завистникомъ, и слабый человкъ не устоялъ даже и противъ такой паутины — онъ запутался, сбился и спасовалъ, къ тому же его одолла добросовстность: ему совстно стало болтать, болтать безъ умолку то на Арбат, то на Сивцовомъ вражк, то на Труб — и онъ отправляется въ деревню, гд и скучаетъ, по его выраженію, какъ щенокъ въ заперти. Отъ скуки онъ женится на чахоточной барышн и не по любви, не по разсчету, а потому, что они вмст сидли на крылечк, да смотрли на луну. Двушка попалась ему подъ пару, на ней стоитъ остановиться на минуту, чтобы имть понятіе о тогдашнихъ двахъ, которыми мы не будемъ заниматься въ статьяхъ о ‘Героиняхъ’.
‘Это было существо благороднйшее, добрйшее, существо любящее и способное на всякія жертвы, хотя я долженъ между нами сознаться, говоритъ упрямый Гамлетъ, что если-бы я не имлъ несчастія ея лишиться, я бы вроятно не былъ въ состояніи разговаривать сегодня съ вами, ибо еще до сихъ поръ цла балка въ грунтовомъ моемъ сара, на которой я неоднократно сбирался повситься’. ‘Въ сердц ея, продолжалъ онъ, сочилась какая-то рана, которую ничмъ нельзя было излчить’, да и назвать не онъ, нй она не умли,— и онъ сравниваетъ жену съ чижомъ, которой хирлъ отъ того, что въ молодости былъ помятъ кошкою. Василій Васильевичъ не знаетъ и не открылъ этой кошки, а кошка называется идеализація. ‘Въ жену мою до того вълись вс привычки старой двицы,— говоритъ онъ, — Бетховенъ, ночныя прогулки, резеда, переписка съ друзьями, альбомы и проч., что ко всякому другому образу жизни, особенно къ жизни хозяйки дома, она никакъ привыкнуть не могла, а между тмъ смшно же замужней женщин томиться безъименной тоской, и пть по вечерамъ: ‘на зар ты ея не буди’.
Дйствительно, можно поврить, что отъ такой поющей жены начнешь засматриваться на балки сарая. Но бдный Гамлетъ не понималъ, что самъ онъ тоже былъ подъ пару своей половин, что онъ былъ такой же идеалистъ — только другаго сорта. По смерти жены онъ вздумалъ было приняться за дло: вступилъ въ службу, но разумется скоро вышелъ въ отставку, рванулся было опять въ Москву, но его связало безденежье, и самъ онъ тоже, какъ забитый чижъ, начинаетъ терять свои послднія перья. Сосди его, сначала запуганные его ученостью, заграничной поздкою и проч., не только успли къ нему привыкнуть, но, замтя, что отъ всхъ его знаній, ‘какъ отъ козла, ни шерсти, ни молока’,— стали съ нимъ обращаться съ пренебреженіемъ. Василій Васильевичъ, какъ человкъ неглупый, все это замтилъ, въ его душу начали вкрадываться сомннія въ себ, но онъ еще крпился до тхъ поръ, пока одинъ случай не открылъ ему глаза. Василій Васильевичъ разговорился съ исправникомъ объ одномъ пустонъ крикун и вдобавокъ взяточник, который добивался знанія предводителя — и выразился о немъ рзко.
— ‘Эхъ, Василій Васильевичъ, не намъ бы съ вами о такихъ людяхъ разсуждать! замтилъ практическій исправникъ, гд намъ? знай сверчокъ свой шестокъ!
— Да помилуйте! возразилъ Гамлетъ, какая же разница между мною и г. Орбасановымъ?
Исправникъ вынулъ трубку изо рта, вытаращилъ глаза, да такъ и прыснулъ отъ смха.
— Ну потшникъ! проговорилъ онъ наконецъ сквозь слезы, вдь экую штуку выкинулъ!..
И до самаго отъзда исправникъ не переставалъ глумиться надъ бднымъ Василіемъ Васильевичемъ, изрдка подталкивая его подъ локоть и говоря ему ты’. Эта капля переполнила чашу: по отъзд исправника уздный Гамлетъ прошелся по комнат, остановился передъ зеркаломъ, долго, долго смотрлъ на свое сконфуженное лицо и медлительно высунувъ языкъ, съ горькою усмшкой покачалъ головою: завса съ его глазъ спала, онъ увидалъ ясно, какъ свое лицо, какой онъ былъ пустой и ничтожный, неоригинальный и ненужный человкъ.
И Василій Васильевичъ былъ правъ. Онъ былъ дйствительно мене полезенъ для общества, чмъ всякій Орбасановъ или исправникъ, которые жили скверно, да все-таки жили и хоть отрицательную пользу, но приносили.
Справедливо также онъ упрекаетъ себя въ томъ, что онъ не оригиналенъ. Да, въ немъ дйствительно нтъ и тни оригинальности, во всемъ онъ дйствуетъ, какъ по книжк: поступаютъ люди въ университетъ,— идетъ и онъ въ университетъ, безъ заране обдуманной цли къ чему приготовлять себя, дутъ люди въ Германію учиться философіи,— и онъ детъ, не зная на что ему философія, влюбляется въ дочь нмецкаго профессора, къ которой не чувствуетъ любви, ходитъ смотрть картины и статуи въ галлереяхъ, нисколько ими не интересуясь. ‘А между тмъ, какъ легко быть оригинальнымъ, говоритъ онъ, я, напримръ, ничего не смыслю въ живописи и ваяніи… сказать бы это вслухъ… нтъ, какъ можно!…’
Не правда-ли, что эта черта въ Василь Васильевич — недостатокъ оригинальности, въ высшей степени типична и не напоминаетъ-ли она намъ въ этомъ случа тысячи соотечественниковъ, которые за границей боятся на шагъ отступить отъ гида, въ гостинниц спросить яйцо покруче свареное, дома повязать галстукъ какъ вздумается — все изъ боязни сдлать не такъ какъ другіе, изъ боязни прослыть оригиналомъ. Василій Васильевичъ, при всемъ безсиліи, въ тысячу кратъ умне этихъ неоргинальныхъ людей тмъ, что по крайней мр видитъ свой недостатокъ, тогда какъ другіе считаютъ его за добродтель! Впрочемъ, оригинальность — это своеобразность, самостоятельность, вра въ себя и въ свой умъ,— и откуда же у русскаго человка, ходящаго весь вкъ на помочахъ, явиться ей? Отчего англичанинъ и американецъ оригинальны? Оттого, что надъ ними нтъ отъ колыбели и вплоть до могилы разныхъ и непрестанныхъ опекъ: опеки няньки, гувернера, инспектора, начальника, буточника, — словомъ, цлой арміи опекуновъ только и наблюдающихъ, чтобы онъ не поступилъ по собственной вол. И вотъ являются обезсиленные, обезличенные Василіи Васильевичи. А между тмъ это были честные, образованные люди тогдашняго времени и ихъ было не мало между среднимъ дворянствомъ, которое доставляло обыкновенно разныхъ двигателей и дятелей: въ каждомъ узд водились такіе Гамлеты, ихъ отличала одна черта отъ множества другихъ байбаковъ, мене (на свое счастіе) развитыхъ, сознавъ свою совершенную непригодность къ жизни, эти люди, привыкшіе къ дятельности праздной мысли, не переставали ясно видть свое положеніе, свое умственное и нравственное превосходство и въ то же время ничтожество, и въ этомъ состоитъ глубокій трагизмъ ихъ положенія. Мысль ихъ, изъ-подъ власти которой вырвалась воля и всякая практическая дятельность, загнанная, какъ худосочіе внутрь, не проступала ничмъ наружу, въдалась внутрь человка. И сидлъ этотъ человкъ, болзненно разбирая самъ себя, каждый свой помыселъ, свое безсиліе, причины его, — и длалось это не съ тмъ, чтобы придумать средетво выйти изъ своего несчастнаго положенія, нтъ! Само, это разсматриваніе собственной негодности обратилось въ дло, было занятіемъ, болзненнымъ самоуслажденіемъ! Такъ нищіе и калки, собравшись между собою, хвалятся, говорятъ, другъ передъ другомъ своими язвами и уродствами. Но т, по крайней мр, выпрашиваютъ ими милостыню, а наши Гамлетики что отъ нихъ выигрывали?
Подадимъ же милостыню сожалнія этимъ, какъ они называли себя лишнимъ, заденнымъ рефлексіею людямъ, или по просту, болзненнымъ выродкамъ угнетенія, этимъ забитымъ грубою силою безсильнымъ не счастливцамъ!