Летопись маленького городка, Гаганидзев Р. Р., Год: 1863

19 век
Время на прочтение: 59 минут(ы)
Скачать в PDF

ЛТОПИСЬ МАЛЕНЬКАГО ГОРОДКА.

I.
Доносъ.

— Waiter, Waiter, геръ Мойше! зугъ! зугъ!
—… ‘И неблагонамренность его простирается до того’.
— Ja! ‘неблагонамренность’ ist git… а gite Avorte… ‘неблагонамренность.’
— ‘Простирается до того, что нтъ отъ него покоя всмъ’.
Вошло еще три еврея.
— A a! her Борохъ, her Борохъ!
— Wus machst? спросилъ Борохъ.
— Wir schraiben а прешеній!
— Auf гурудничій?
— Ja!
— Git. А мешенникесъ.
— А семешедшій!
— А клигеръ!
— Ja! А клигеръ Батукъ, а хухэмъ Балайле! {Разумный вечеромъ, мудрый — ночью.— Еврейская пословица.}
— О сал поставилъ, геръ Мойше?
— О сал не надо. Когда прідетъ чиновникъ, тогда скажемъ о сал.
— Чортъ его бери, нехай стоитъ теперь!
Прошеніе это, на имя губернатора, писалось въ одномъ уздномъ городк одной изъ южныхъ губерній. Городокъ былъ какъ и вс городки того края. Т же власти, т же грязныя улицы безъ фонарей съ безчисленнымъ множествомъ собакъ по ночамъ. Въ город рка, по ней идетъ сплавъ лса, пшеницы и другаго хлба, но пристани нтъ. По рк ходитъ паромъ на гниломъ канат, который лтомъ лопнетъ по крайней мр разъ пятьдесятъ. На паром десятый годъ служитъ перевозчикомъ какой-то молдаванъ по имени Штефанъ, завсегда пьяный и завсегда грозящій содержателю парома, что служитъ ему на перевоз послднее лто, и что на прокова непремнно отойдетъ къ потропопу {Покровъ пресв. Богор. Протопонъ. Такъ говорятъ окрестные молдоване.}, который уже давно его переманиваетъ.
Городъ съ виду кажется очень тихенькимъ и смирнымъ: ни тревогъ, ни волненія — ничего не видно. Есть въ немъ православная церковь (она же — и соборъ) съ нечесанными дьячьками, есть единоврческая церковь для старообрядцевъ. Пожарнаго инструмента вовсе нтъ. А дв кругленькія, маленькія лошадки блой масти состоятъ при полиціи для доставленія воды городничему и другимъ значительнымъ властямъ.
Населеніе городка состоитъ изъ крпостныхъ военныхъ, поселившихся тутъ съ давняго времени, изъ неизбжной и вчной инвалидной команды, изъ евреевъ — этихъ вчно безпокойныхъ мурашекъ стоячаго болота, изъ русскихъ мщанъ, раздляющихся на дв разныя касты: собственно русскихъ, то-есть-православныхъ — ихъ очень немного, и старообрядцевъ часовенной секты, этихъ въ город большинство: ими заселены четыре улицы. Они преимущественно занимаются садоводствомъ, ибо окрестности изобилуютъ превосходнйшими садами. Эти часовенные ведутъ жизнь совершенно отдльную отъ другихъ сословій и, какъ вообще вс старовры, отличаются опрятностію, трудолюбіемъ до извстнаго предла и немалымъ пьянствомъ, чему много способствуютъ свои же виноградники.
Какъ же, по существующимъ нашимъ узаконеніямъ, изъ сословія сего въ городскія должности выбирать запрещается, то они по этому самому ведутъ вчную, непримиримую вражду съ городскимъ головою, избираемымъ изъ однихъ только православныхъ.
Городскимъ головою въ городк въ то время, когда начинается наша правдивая лтопись, былъ нжинскій грекъ по фамиліи Ворематсъ — человкъ очень образованный, знающій иностранные языки, литературу и состоятельный. Часовеннымъ онъ сильно не нравился вопервыхъ потому уже, что не бралъ ни съ кого взятокъ. А это для нихъ — крайняя обида. Какъ, напримръ, при выдач изъ думы паспорта не взять у кого нибудь полтинника за приложеніе печати? А онъ не бралъ. Попустому долго съ ними не разговаривалъ. Сдлаетъ, что нужно, тотчасъ и отсылаетъ просителя домой. ‘Ступай’, говоритъ, ‘занимайся своимъ дломъ’. Мужикъ уходитъ съ досадою на голову, что не далъ ему даже покалякать въ дум съ пріятелемъ-маклеромъ, а маклеръ осклабилъ-было зубы, почуявъ приближавшуюся добычу. Вовторыхъ, не любили потому, что во всхъ разговорахъ голова отличался сжатостію рчи, врнымъ взглядомъ на вещи и неумолимъ былъ къ пьянству и бездлью. Вотъ отчего общую ненависть питало мщанское сословіе къ голов-греку.
— Ну, братцы, выбрали же мы чорта себ въ головы!
— Да! Ты лучше не уважь просьбы, если, теперича, случится какая ни на есть, примрно, просьба или иное что, а человка уважь. Окажи, значитъ, примрно, свободное вниманіе, а то — ишь куда гнтъ!
— Что, братцы! Къ выборамъ его безпримнно смнить! Какой онъ, теперича, голова?
— Смнить, смнить!
Голова точно былъ смненъ, и вмсто Земляненки, на котораго метила ватага, совершенно случайно, безотчетно, сама не зная какъ, ватага выбрала какого-то Чистяка. Это случилось совсмъ нечаянно, наиневиннйшимъ образомъ. Въ назначенный на выборы день, въ городскую думу собрался весь честной народъ, но только вмсто 12-ти часовъ утра собрался вечеромъ, часовъ уже въ 8, и вмсто свжей и трезвой головы — какъ то повелно закономъ — вс они пришли въ хмльномъ и буйномъ вид, по причин бывшаго тогда праздника. Секретарь думы, заране подкупленный евреями, распорядился такъ, что вся часовенная ватага, не замтивъ сама, накидала блыхъ шаровъ вмсто Земляненки Чистяку, на котораго, въ трезвомъ вид, никогда не разсчитывала. На другой ужь день, и то посл сильнаго похмлья, именно въ понедльникъ вечеромъ узнала она свою непростительную оплошность и продлку бестіи-секретаря, и… вороною разинула рты, откуда чадило еще изгарью.
Часовенные эти терпть не могутъ никакихъ нововведеній, особенно если идутъ они не отъ нихъ самихъ, а отъ высшаго начальства. Чтобы избгнуть этого, они прибгаютъ къ различнымъ хитростямъ, лукавствамъ и всевозможнымъ изворотамъ.
Разъ, какъ-то предложили имъ — въ силу губернаторскаго циркуляра — завести въ город пожарную часть на манеръ осташковской. Долго они поначалу, собравшись въ думу, не понимали или прикидывались непонимающими, въ чемъ дло. Но когда имъ разъяснили, что надо-де будетъ и лошадей держать своихъ, и рабочіе при инструментахъ должны быть свои, и много еще кой чего ввести надо будетъ новаго, дотол небывалаго, тогда они сомнительно закачали головами, запустивъ черствыя руки свои въ густыя всхъ сортовъ бороды, и, перемигнувшись между собою, ршились отдлаться одною болтовнею. А потому и начали такъ:
— Да у насъ и струмента-то еще нтъ, говорили нкоторые.
— Струментъ, сказывали, заказанъ ужь на фабрик, отозвался кто-то.
— Знамо дло, что заказанъ, объ этомъ мы слышали!
— А ты думаешь, скоро его построятъ?
— Кого?
— Струментъ-то!
— Струментъ-то. Струментъ можно построить хоша, теперича, и скоро, да…
— Въ годъ не построишь!
— О!
— Ей-богу, что не построишь.
— Пущай будетъ у насъ струментъ какъ есть новый, со всмъ, значитъ, съ приборомъ, что же, теперича, будетъ длать, примрно, солдатъ при полиціи? Онъ и то даромъ, почитай, хлбъ стъ. Еще фатера ему отпущается!
— Солдатъ, братецъ ты мой, пойдетъ на другое дло.
— Ни на какое другое дло не пойдетъ теперича солдатъ, окром что, какъ и завсегда, привесть кого въ полицію.
— Это точно что такъ. Солдатъ долженъ при струмент приставленъ быть.
— А мы, братцы, и не совладемъ еще съ струментомъ-то!…
— Поломаешь что — чинить надыть будетъ…
— Такъ какъ жe, православные? спросилъ голова-грекъ.— Пожарную-то часть надо устроить по новому!
— Солдатъ, теперича, Василь Семенычь, въ полиціи долженъ при струмент стоять. Пущай онъ поорудуетъ!
— Не о солдат рчь! Говорятъ вамъ, что начальство хочетъ возложить это на васъ самихъ! Ваши дома, ваше добро — вы сами и берегите. Понимаете?
— Какъ не беречь! Кто же не бережетъ! Знамо дло…
— Братцы! Пойдемъ по домамъ. Что въ самомъ дл! Еще струмента нтъ, а мы сбираемся имъ двствовать. Вотъ привезутъ, тогда и посмотримъ. Опять же точно, что солдатъ есть у полиціи…
Такъ ничего отъ нихъ и не добились.
Когда то же самое предложено было евреямъ, т, погорготавъ минутъ пять, тотчасъ предложили 200 рублей складчины, но участвовать въ качеств дятелей наотрзъ отказались.
Еще недавно часовенные эти имли внутри города свою часовню, гд отправляли богослуженіе, но мстный архіерей проздомъ почему-то веллъ ее сломать. Съ тхъ поръ они молятся по домамъ, собираясь немалыми группами, что и привлекало поначалу мстную полицію, которая знала и часъ и мсто служенія и являлась туда именно въ то самое время, когда густая толпа, ‘ээкая’ да ‘пикая’, тянула въ распвъ какой нибудь канонъ богородиченъ. Завидвъ полицію, уставщикъ, на коемъ лежитъ главное отправленіе службы, медленно отдлялся отъ толпы молящихся и вступалъ тихомолкомъ въ разговоръ съ нею. Полиція сначала горячилась, но, ублаженная уставщикомъ и долгимъ его рукожатіемъ, уходила изъ молельнаго дома на базаръ, въ рзницы (бойни) или другое какое мсто, отъискивая инаго промысла. Частые набги и рукожатья полиціи пришлись сектаторамъ не по-нутру, отчего и поршили они такъ: что ‘лучше-де обложить какимъ ни наесть капиталомъ цлое обчество, а пущать полицію въ храмину не слдуетъ’. Обложились. И точно, полиція въ храмину боле не заходила. Свадьбы свои они отбываютъ не здсь, то-есть не въ город, а въ ближайшемъ отсюда казенномъ селеніи Гросскомъ, гд, по слухамъ, доходящимъ до полиціи, есть у нихъ свой архіерей-владыко, какой-то отецъ Паромонтій, изъ бглыхъ солдатъ. На свадьбахъ полиція не присутствуетъ, не имя права отлучаться въ чужое село. За то при погребеніи умершаго она беретъ-таки свое.
— Ты что? спроситъ полиція, увидя въ рукахъ часовеннаго знакомую ей записку.
— Подписать квитокъ (свидтельство), ваше благородіе. Старикъ померъ.
— Покажи-ка сюда!
Въ квитк пишется обыкновенно, что ‘на преданіе тла земл умершаго мщанина часовенной секты, Фрола, положимъ, Цуканова, 73-хъ лтъ отроду, препятствія отъ полиціи не имется’.
— Это на какой улиц?
— На Цыганской, ваше благородіе.
— Да ты — что? сынъ, что ли его?
— Сынъ, родимый ты мой!
— Что же ты, дуракъ, ревешь? разв этимъ поможешь?
— Знамо дло, что… ослобони насъ, ваше благородіе, подпиши квитокъ.
— Хорошо, хорошо, говоритъ полиція:— я буду тамъ. Надо еще узнать, нтъ ли тамъ, паче чаянія, насильственной смерти!… докторъ-то вдь не лечилъ!… Знаемъ мы васъ… Можетъ, еще придется пороть!… (анатомировать, вскрывать умершаго).
Страшне этой грозы придумать для часовеннаго нельзя. Опрометью бжитъ мужикъ домой, съ зловщимъ извстіемъ врывается въ толпу, окружившую покойника: ‘Матушка, кормилица! вопитъ онъ: — полиція-то никакъ пороть хочетъ тятеньку’.
— Отцы мои родные, голубчики!… да не выдайте же меня, сироту горемычную! Обстрамятъ они меня навки вчные… Заступитесь, святые угодники!… воетъ баба.
Но полиція въ домъ покойника не прізжаетъ и тмъ боле трупа не поретъ. Сто, двсти, триста рублей (разумется, кто подостаточне), а трупа трогать не позволятъ. Разв — въ случаяхъ чрезвычайныхъ, въ смерти сверхъестественной, гд безъ вскрытія обойтись невозможно и гд полиція опасается справедливаго доноса со стороны враговъ и недоброжелателей.
Очень не нравятся этому народу частыя перемны полиціи… Къ новой надо идти на поклонъ, надо несть не мене угла, да хлбъ-соль, да каковъ-то еще будетъ? да почнетъ ли говорить съ ними?… Хотя для разговоровъ съ новою полиціею у нихъ и избранъ былъ старикъ-начетчикъ, знающій наизустъ апостола и евангеліе, да, пожалуй, новая полиція будетъ нмецъ! Что ему скажешь изъ апостола? Онъ апостола не знаетъ!… у нмца и евангеліе-то врядъ ли похоже на наше!… Во святыхъ отецъ — тоже не вритъ — объ этомъ нечего и вспоминать!… словомъ — не дай-богъ частыя перемны полиціи!
Но тотъ, на котораго въ начал этой главы евреи сочиняли просьбу, пришелся и часовеннымъ не въ моготу. Онъ тснилъ ихъ неимоврно. Къ присяг, если случалось, приводилъ въ самой полиціи, непремнно въ присутственной комнат, православнымъ священникомъ. Шла ли процессія но улиц съ мертвымъ тломъ, при пніи святыхъ псней — онъ разгонялъ процессію, и покойника хоронили тайкомъ, неся на кладбище по закоулкамъ. А потому, независимо отъ еврейской, часовенные составили на городничаго свою особую жалобу, которая и будетъ предъявлена читателямъ своевременно.
Еще одно замчаніе о часовенныхъ.
Самая темная сторона ихъ жизни, это — глубочайшее, упругое суевріе, герметически закупоренное во внутренней духовной ихъ жизни. Вками сложившись, оно такъ врзалось въ ихъ организмъ, что вырвать его оттуда можно только однимъ образованіемъ. Вотъ одинъ изъ тысячи примровъ этого безсмысленнаго суеврія. У одного благочестиваго старика умеръ сынъ отъ разгула, разврата, а главное — отъ пьянства. Покойника отнесли на ближайшій пригорокъ, положили, загородили отъ птицы и звря и не предавали земл двнадцать сутокъ, на тотъ конецъ, что въ теченіе этого времени его непремнно возьметъ сатана безъ христіанскаго погребенія, если онъ дйствительно былъ такъ развратенъ, что Христосъ отказался отъ него. Когда же, по истеченіи двнадцати сутокъ, трупъ найденъ былъ на томъ же мст, тогда вся братія признала, что житіе покойнаго не было еще столь гршно и неправедно, чтобъ отъ него отказался Господь-Богъ и отдалъ бы тло въ обладаніе сатаны. И тогда только, успокоившись такою благодатною мыслію, что хотя изрдка, но въ минуты трезвыя покойникъ былъ почтителенъ къ родителямъ, тогда только приступили къ обыкновеннымъ похоронамъ.
А поглядите между тмъ: народъ этотъ оказываетъ сильную наклонность къ любознанію, къ грамотности. Они каждаго ребенка учатъ читать и писать, хотя, конечно, процесъ ученія и самое пониманіе онаго врядъ ли приносятъ имъ какую нибудь пользу, ибо все безтолковое ученіе ихъ основано не на живой наук разума, а на схоластическомъ безобразіи заучиванья и задалбливанія наизусть аза-ангела-ангельскаго, архангела-архангельскаго. Но все-таки они учатся вс безъ остатка. Явись между ними учитель, могучее слово котораго перевернуло бы упругое ихъ косненіе, и покажи имъ свтлую, чистую науку, тогда, конечно, этотъ классъ народа быстро пошелъ бы впередъ, опираясь на свою охоту къ чтенію.
Кром часовенныхъ, городокъ населяютъ и дворяне, вс почти — или служащіе, или служившіе когда-то. Въ общественныхъ интересахъ города, то-есть въ городской дум, они не принимаютъ никакого участія и никогда туда не ходятъ. Разъ, впрочемъ, пригласили-было ихъ въ общее собраніе для составленія новыхъ городскихъ положеній, но они надлали и понаписали тамъ того, что посл и самимъ стало совстно. Съ-тхъ-поръ въ думу они ни шагу.
Изъ неслужащихъ есть такіе, которые практикуютъ частною адвокатурою, это — будущіе наши присяжные адвокаты. Теперь же пока занимаются они такимъ образомъ: у одного такого адвоката лежатъ всегда въ готовности, составленныя уже набло, безчисленное множество просьбъ, прошеніи, жалобъ, доносовъ, апелляцій и другаго каверза на гербовой бумаг, съ титуломъ и безъ титула, и на простой. На покровскую ярмарку, стоящую здсь цлую недлю, сочинитель такой выноситъ адвокатуру свою на базаръ, становится на видное мсто и распродаетъ экземпляры по вкусу потребителей.
— Теб на кого жалобу, на полицію, что ли?
— Та вжешь на пулыцію, ваше сіятельство!
— На! рубъ-карбованецъ!
— Гм! добиса переплативъ я за тэы жалобы! А чи добре тамъ напысано, пане?
— Ступай, ступай!… добре… увидишь, если не выиграешь!
На драку у адвоката есть особая просьба, на кражу — особая, проставитъ только имена подравшихся, или опишетъ примты украденной кобылицы, возьметъ рубъ-карбованецъ — и ступай съ Богомъ. Говорятъ, что промысломъ этимъ досел онъ поддерживалъ огромное свое семейство, только въ недавнее время практика его стала падать, ибо явился конкурентъ, заткнувшій противника за поясъ.
Другой разрядъ этой самодльной академіи занимается своею профессіею совсмъ инымъ способомъ. Наберетъ у разныхъ сирыхъ, вдовъ, мелкихъ собственниковъ, отставныхъ солдатъ, у бдныхъ жидковъ и прочаго такого люда довренностей, врительныхъ писемъ на производство тяжбъ, апелляцій… и шмыгаетъ съ ними по судамъ, выигрывая или проигрывая грошевые интересы, сочиняя въ промежуткахъ сего ябеды, доносы, всякія кляузы на кого встртится. Страсть его къ сочиненію жалобъ и ябедъ разростается до того, что онъ какъ злыдень ходитъ отъ одного лица къ другому, со слезами умоляетъ подать на кого нибудь жалобу, ‘а ужь я теб такъ напишу, что нигд еще не писывали такой просьбы! Подай, братецъ, сдлай милость, подай, а то тебя загонятъ какъ пса!’ Глупый мужикъ или бдный жидокъ поддается на слова плачущаго адвоката… И пишетъ онъ жалобы и доносы на городничаго, на исправника, на секретаря, на стряпчаго, на зазжаго купца, словомъ — на кого угодно, лишь бы писать… И такую-то проказу и безъ того не очень здороваго тла нашего общества намъ нельзя искоренить! При ныншнихъ порядкахъ губернаторъ не обращаетъ на эту притчу человчества никакого вниманія!… Куда!— я зналъ одного предводителя дворянства, который подстрекалъ еще такую язву на всякія гадости!… А слава адвоката между тмъ ростетъ. Коллежская ассессорша и обманутый имъ же жидокъ отъ него въ восторг, онъ ведетъ у нихъ дла, и вотъ-вотъ на дняхъ окончится десять лтъ тянувшіеся процесъ. Къ нему начинаютъ обращаться люди позначительне вдовы-ассессорши и оборвыша-жидка, онъ берется быть повреннымъ отъ цлаго общества и на торгахъ обовязывается неупущать и немнять сроковъ одного вомсто другаго (такова грамота этихъ законовдовъ). Запасшись довренностями, онъ уже смло идетъ и въ полицію, и въ думу, и въ судъ, путаетъ тамъ по цлымъ днямъ, сочиняетъ ябеду на секретаря, несогласившагося съ нимъ, крадетъ, при случа, дла изъ казеннаго шкафа, заискиваетъ у городничаго и у судьи, пока не надостъ и тому и другому, или покуда тотъ или другой не вытолкаютъ его изъ присутствія… Тогда онъ вчинаетъ искъ на городничаго или на судью, кто обидне выгналъ… и какъ прокаженный мытарь мыкаетъ изъ узда въ губернію и обратно, докол не побьютъ его гд нибудь самымъ подлйшимъ образомъ.
Есть дворяне, всю жизнь играющіе въ одн только карты. Безъ картъ они умерли бы въ одну недлю. Нтъ у нихъ ни праздниковъ, ни буденъ, ни хорошей ни дурной погоды… и бьютъ они въ бубны да въ пики безпробудно всю жизнь… какъ-будто изъ утробы матери вышли они съ тройкой въ одной рук да съ семеркой бубенъ или червей — въ другой. Лтнимъ прекраснымъ вечеромъ, на бульвар, устроенномъ на самомъ берегу рки, жалко и скорбно видть ихъ, бродящихъ въ одиночку, сумрачно, съ нахмуренными лбами, безмолвными, до-тхъ-торъ, пока не завидятъ своего же пріятеля, еще мрачне ихъ, навстрчу идущаго… Вдругъ физіономія преображается, откуда возьмется улыбка… и, схвативъ подъ руки одинъ другаго, быстро исчезаютъ они съ бульвара. Тутъ же, рядомъ съ прочими жителями, есть и молодые люди съ образованіемъ, люди умные, которымъ или служебныя, или другія обстоятельства не позволяютъ отсюда выбраться. Да они и сами не захотли бы этого. Первенство между ними безспорно принадлежитъ молодымъ медикамъ — этому отрадному явленію на гршной нашей земл. Вотъ эти-то господа въ городишк, въ которомъ неболе 7,000 тысячъ жителей, на половину часовенныхъ, на половину евреевъ, завели, имя самыя скудныя, едва примтныя, микроскопическія средства, завели и устроили въ город библіотеку для чтенія. Въ этомъ году выписывается шесть большихъ журналовъ, дв русскія ежедневныя газеты и одна французская и ‘Искра’. Что сказать объ этомъ? И все это начали какихъ нибудь два-три человка, задумали, пригласили кой-кого, и убдили, и составили общество подписчиковъ человкъ въ 25. Между ними есть одна дама, да вдобавокъ первая еще красавица въ цломъ узд. Пробовали-было составители пріударить и на купцовъ изъ часовенныхъ и православныхъ, пригласивъ ихъ по этому случаю на конференцію, но купцы не поддались. Правда, на конференцію они пришли, даже вмсто дегтярныхъ пришли въ сапогахъ подъ лакъ, но на подписку книгъ не согласились, коротко сказавши: ‘ослобоните насъ’.
Большую же часть дворянъ мелкаго разбора составляютъ служащіе по судамъ: уздному и земскому, въ магистрат, въ полиціи, въ казначейств, дум, въ опек, въ тюремномъ комитет, окружномъ правленіи, въ больниц… Подумаешь, какая масса служебныхъ мстъ для семитысячнаго городка! Этихъ служащихъ дворянъ именуютъ обыкновенно ‘судейскими’, или чаще ‘канцелярскими’. Этотъ-то физическій и нравственный пролетаріатъ и есть именно то, что называемъ мы: ‘провинція’. Лукъ да сивуха, да табакъ-бапунецъ — свтлая сторона ихъ жизни… Кто изъ нихъ живетъ на квартир у какой нибудь вдовы штаб-офицерши, а кто и въ своемъ наслдственномъ домишк. Иной женатъ, иной не усплъ еще. Иной дерется съ женою, доводя о семъ до свднія полиціи, другой, втихомолку — келейно, tte—tte. Поступаютъ они на уздную службу или изъ узднаго училища съ аттестатомъ 3-го класса, или по протекціи, нигд неучась, прямо отъ домашняго очага, ‘au naturel’, какъ выражаются наши медики.
Входитъ однажды городничій въ полицію и замчаетъ между пишущими новое лицо, мальчика лтъ семнадцати.
— Что это за мальчикъ? спрашиваетъ городничій своего письмоводителя.
— Это — родственникъ нашего Каминьскаго.
— Что же онъ тутъ длаетъ?
— Просится поступить въ полицію… крайняя бдность родителей… и прочее причитанье.
— Гм! велите-ка ему придти ко мн на квартиру.
Въ длиннополомъ сюртук, съ рукавами, выкроенными изъ какихъ-то панталонъ, мальчикъ волченкомъ озирается въ пріемной у городничаго.
— Вы откуда? Какъ васъ зовутъ?
— Я — племянникъ Каминьскаго. Хочу у полыцію придлиться.
— Родители есть у васъ?
— Есть.
— Что же они длаютъ?
— Хлбопашествомъ занимаются. У нихъ земля есть.
— А много земли?
— Двнадцать десятинъ.
— Какъ же вы хотите… Вы… знаете что нибудь… учились?
— Грамот обучався…
— А еще чему?
Мальчикъ понурился, а въ полицію ему смерть какъ хочется.
— Мн только до страженія! началъ онъ робко.— Какъ начнется страженіе — у полкъ пойду… въ юнкаря.
Вотъ такіе и поступаютъ на службу уздной іерархіи.
Кругъ ихъ домашнихъ занятій вн службы до того постылъ и мраченъ для нихъ, что ждутъ они не дождутся рождественскаго или другаго большаго праздника, чтобы какъ нибудь да разсять, наконецъ, горемычное свое житье. Тогда, инстинктомъ ночуя всю радость разгула на свобод, они, собравшись въ куп, взявъ въ вид резерва соборнаго дьячка Моисея, горчайшаго пьяницу и разбойника, пойдутъ по улицамъ, издали давая знать, что-де гуляютъ канцелярскіе!… и набредутъ, разумется, въ глухой, подгорной лощин на какую нибудь смрадную жидовку Дудлершу, у которой въ повалившейся на бокъ хатенк сохраняются три крайне-безобразныя граціи тоже еврейской породы, боле трехъ лтъ собирающіяся ‘выкрещиваться’ {Перекреститься въ христіанскую вру.}. Посл трехчасовой визитаціи, впродолженіе которой Дудлерша поминутно бгаетъ за дверь къ сосдк-шинкарк Сур съ однимъ и тмъ же припвомъ: ‘Суре, Суре! Gibe noch а тринктрраунфъ, аберъ нераспущаный!’ {Сура! дай еще горлки, только неразведенной!}, въ избушк подымается ужаснйшій, протяжнйшій и еврейскій гевууультъ, и русскій караууулъ!… Потомъ выносятъ оттуда трупъ военнаго фельдшера съ разбитою пополамъ головою и несутъ его цлою процессіей къ городничему. Дале фельдшеръ отправляется въ его же госпиталь на излеченіе, а гладіаторы — въ острогъ. Потомъ затвается длиннйшая, по форм, переписка между полиціей и госпиталемъ, судебнымъ слдователемъ, протоіереемъ и земскимъ судомъ. Боле полугода переписка упираетъ только на одинъ пунктъ ночнаго спектакля, именно: ‘слдуетъ ли рану, нанесенную дьячкомъ Моисеемъ фельдшеру Куликову, причислить къ увчьямъ, или не слдуетъ? И если слдуетъ, то къ какому разряду онаго?’ Потомъ за гладіаторовъ являются ходатаи и берутъ ихъ изъ острога на поруки. Они попрежнему уже сидятъ-себ въ земскомъ суд, да пописываютъ отзывы да отношенія о своемъ же дивертисемент, такъ артистически разъ игранномъ, а дьячокъ Моисей даже не арестовывается, ибо первое — что духовная особа, а втоpoe — что посл представленія, въ ту же ночь сонмъ церковнослужительскій усплъ испроситъ ему у начальства помилованіе ради его глупости и неопытной младости, хотя изъ дла судебнаго слдователя видно, что когда ночные агитаторы добивались разбить всенепремнно голову Куликова надвое, въ то самое время неопытная младость стояла у наружныхъ дверей избушки съ дубиною въ рукахъ, предостерегая любопытныхъ словами: ‘Подступись кому жисть не мила!’
Это, однако — самый низшій сортъ канцелярскихъ. Между ними есть и джентльмены. Т боле идутъ въ волокитство. Кокетничаютъ съ своимъ ‘предметомъ’, приглашая оный на прогулку просто или на прогулку по бульвару. Томно и нжно произносятъ: ‘сиклитарь’, ‘калидоръ’, ‘кандендантъ’ и другія хорошія слова. Являются иногда и въ благородное собраніе, но танцовать не рискуютъ, разв ужь записной волокита, для котораго нтъ ничего святаго.
Грха таить нечего, а сознаться надо, что есть между ними охотники до чтенія. Особенно любятъ они — трудно поврить!— романы и повсти давно отжившіе, какъ-то: ‘Рославлевъ’, ‘Черную женщину’, ‘Двицу-кавалериста’ и имъ подобные. И почему-то именно такіе романы въ уздныхъ городахъ непремнно гд нибудь да сохраняются то въ старинномъ шкаф съ золотыми чашками, то въ погреб на молочныхъ кринкахъ, хоть разрозненные — а сохраняются.
Слой всхъ канцелярскихъ разнообразенъ до безконечности. Другой, напримръ, запоемъ читаетъ вс попадающіеся подъ руку журналы, особенно новые, другой, повидимому, и не читаетъ, а корчитъ знатока и цнителя русской журналистики.
— Что ныньче ‘Современникъ’? спрашиваетъ читающій запоемъ, ударяя на слогъ ре.
— Что жь ты думаешь! ‘Современникъ’ — важный журналъ.
— Ну, а ‘Библіотека для Чтенія’?
— Дрянь, никуда не годится. Когда Сенковскій былъ — лучше ея не было, а теперь — дрянь.
— Дрянь?
— Ей-богу, дрянь!
— Ну, а ‘Время’? допытывается любитель.
— И ‘Время’ — чортъ знаетъ что.
— Одного я, братецъ ты мой, никакъ не могу понять, продолжаетъ любитель, радуясь, что нашелъ, съ кмъ отвести душу.— Не пойму я, что значитъ: ‘направленіе журнала!’ Ужь чего-чего я ни длалъ. Возьму нарочно два разныхъ журнала, стану ихъ разбирать вмст, разсматриваю подробно и никакой разницы не найду, а они говорятъ, что направленія у нихъ разныя. Гд же тутъ разница? У одного — съ самаго начала повсть, и у другаго — повсть, у одного — ученая статья, и у другаго — ученая тоже статья, ‘Современная Лтопись’ въ одномъ, ‘Современная Хроника’ — въ другомъ. Политика — одна и та же, критика — та же, иностранные романы — одни и т же въ обоихъ журналахъ — гд же разница направленія? Не могу добиться — да и полно.
— Эхъ, ты, читака! Смотришь въ книгу, а видишь фигу. Критику читаешь когда, или нтъ?
— Читать я, критику читаю, но сознаюсь теб откровенно, ничего я въ ней, братецъ мой, не понимаю. Вмсто того, чтобы хвалить или тамъ хулить кого слдуетъ — тамъ такое напутано, что хоть тресни — ничего не пойму. Такъ и бросишь читать, даже досадно.
— Оттого и не видишь разнаго направленія въ журналахъ, что не умешь читать критики, а тамъ-то оно и есть, направленіе-то журнала.
— Направленіе, въ критик?
— Да, направленіе, въ критик и есть оно.
— Какъ же это? я не понимаю.
— И не поймешь. Читай хорошенько критику — тогда и поймешь.
— Ну, постой! Вотъ еще, братъ, есть еще за границей журналъ…
— Тс! не рушь! Это, братъ — не грибъ, какъ разъ пропадешь!
— О?
— И — и, боже избави!
Тмъ болтовня и кончается, и любитель ничего не добьется, и знающій ничего не разршаетъ.
Не безъ того, чтобы не было въ городк отставныхъ военныхъ, живущихъ пенсіями. Отъ бездлья ли въ настоящее время, или отъ сладкаго, однообразнаго воспоминанія о лихой полковой жизни — вс они выходятъ какъ-то на одинъ покрой. То запустятъ бороду и сбрютъ усы, то сбрютъ бороду и запустятъ бакенбарды. То вдругъ очутятся и въ усахъ, и въ бород, и въ бакенбардахъ, то съ ожесточеніемъ снесутъ все, и разв-разв отчаянный какой ршится оставить маленькую козлиную эспаньйолку, la Louis Napolon.
Когда натшатся бритьемъ и стрижкою, начнутъ развшивать ордена съ медалями по всей груди. А позабавившись и этимъ, примутся опять то за усы, то за бороду, какъ морскіе приливы и отливы.
Для полноты очерка маленькаго городка, о которомъ и начнется сейчасъ наша правдивая лтопись, слдуетъ сказать что нибудь о городскихъ дамахъ, ибо немаловажную роль придется имъ тутъ разъигрывать, но что прикажете сказать о нихъ, когда вообще о всхъ дамахъ провинціальныхъ, уздныхъ, деревенскихъ и даже губернскихъ говорено и переговорено и въ романахъ, и въ повстяхъ, и въ газетахъ, и въ отдльныхъ книгахъ, и гд-гд ни говорено.— Конецъ-концовъ тотъ, что не сложилась она, бдная по воспитанію, русская дама до того, чтобы могла составить дйствительную мыслящую, живую половину рода человческаго, то есть истую подругу жизни. Сказаніе о семъ сдлалось слишкомъ старымъ, а новаго нечего говорить, потому что нтъ ничего новаго.
Стало быть, что же сказать о дамахъ такого городка, гд всего и населенія-то не боле 7-ми тысячъ обоего пола. Какихъ нибудь десять-пятнадцать семействъ — вотъ и весь кружокъ нашихъ дамъ.— Пожалуй, если коснуться общей ихъ характеристики, замтно бросающейся въ глаза каждому, то она будетъ слдующая: всеобщее разъединеніе, несокрушимый разладъ, дисгармонія, царствующая между ними, и дисгармонія инструментовъ не внскихъ или парижскихъ, а своихъ отечественныхъ, доморощеныхъ, какъ-то: тульскихъ, валдайскихъ и нкоторыхъ другихъ. Это — общее, что можно о нихъ сказать, кром, конечно, праздности, пересудовъ, сплетенъ, о коихъ не упоминается потому собственно, что качества сіи присущи всему женскому полу благословеннаго нашего отечества, что небезъизвстно не только намъ, мирнымъ его обитателямъ, но даже и растлнному европейскому Западу.
Что же касается до частностей, то дло совсмъ иное.
Въ частности есть дамы, любящія чтеніе. Это — первое, что интересуетъ ихъ. Нын он заняты ‘Miserabl’ями’ и ‘Монастыремъ и Любовью’, ибо ‘Подводный Камень’ и ‘Отцы и Дти’ давно уже прочитаны. ‘Политику’ въ журналахъ терпть не могутъ, даже не разрзаютъ. Неизвстно, что постигнетъ отдлы эти нын, при открывшейся въ город библіотек. Есть дамы, любящія и чтеніе и балы вмст, есть такія, что любятъ одни балы и собранія, а чтенія не любятъ. Есть такія, что, по выраженію Гоголя, любятъ сначала приблизить къ себ мужчину, а потомъ отдалить, и есть такія, которыя сего не любятъ. На балы он наряжаются по мр своихъ достатковъ, для чего имется у одной или двухъ модный журналъ со всми къ нему аттрибутами: вышивками, выкройками, рисунками, узорами и прочимъ. Платья для баловъ изготовляются преимущественно средствами домашними съ прибавкою изъ мелочныхъ лавочекъ ленточекъ, снурочковъ, краснаго каленкору и еще чего нибудь на сумму не такъ чтобы очень ужь разорительную. Въ день бала поутру лучше на нихъ и не заглядывать. Вс данныя природою способности, вс помыслы, вс чувства сосредоточены на одномъ — на вечер. А потому утромъ въ день бала он холодны, головы ихъ, закрученныя въ папильотки, прикрыты платками, обдъ отбывается самый легкій. Кринолины, накрахмаленныя уже со вчерашняго вечера, гладятся и утюжатся тотчасъ посл обда и, принявъ изъ-подъ утюга видъ упругой, стоячей будочки, относятся въ особое мсто, для сего предназначенное. Часа за два до вызда производится мытье бюста, половины или цлаго. Если предназначается быть декольтэ — плечи и грудь выдерживаютъ омовеніе по-турецки, то есть омываются не мене трехъ разъ, кром духовъ, за коими слдуетъ обсыпаніе пудрою. Самое отбытіе на балъ совершается различно: кто иметъ лошадей — на своихъ, у кого нтъ — достаютъ у другихъ, ибо извощиковъ въ город не имется. Самый балъ открываютъ ‘cr&egrave,me de la socit’ съ первыми денди, какъ-то: тюремнымъ смотрителемъ и однимъ канцелярскимъ, первйшимъ танцоромъ города. Танцы длятся до трехъ и до четырехъ часовъ.— Другой день бала посвящается успокоенію, третій — смутному воспоминанію прошедшаго бала, только на четвертый начинается справедливая оцнка минувшаго вечера.
Есть наоборотъ и такія дамы, что въ собраніе не ходятъ, за то собираются у какой нибудь изъ своихъ сестрицъ-кумушекъ и задаютъ же звону бывающимъ въ собраніи! Языкочесаніе идетъ боле въ пику аристократкамъ и синимъ чулкамъ. Насытясь вдоволь такимъ занятіемъ, кумушки принимаются вспоминать, что каждая изъ вхъ видла вчера, третьяго дня, въ воскресенье, кто съ кмъ ходилъ подъ ручку, на комъ была шляпка, на комъ балахонъ. Экстазъ разсказа доходитъ до того, что сочиняются пассажи, которые не были ни вчера, ни третьяго-дня, ни даже въ воскресеніе, но разстаться съ ними кумушки не могутъ, ибо въ такомъ случа и самое языкочесаніе потеряло бы всю прелесть и интересъ разсказа.
Когда пройдетъ экстазъ, и времени все-таки остается столько, что и двать его некуда, он приступаютъ къ разсматриванію и къ разсортировк имущества, приносимаго на продажу торговкою Прасковьею въ узлахъ и коробкахъ. Вещь, оказавшаяся годною къ употребленію, берется у Прасковьи съ значительнымъ пониженіемъ цны, причемъ всегда нетрезвая торговка, снимая со стнъ образа, клянется, что такая-то полковница изъ крпости давала гораздо дороже, но побжденная упорствомъ и стойкостью кумушекъ, отдаетъ вещь съ заклятіемъ не говорить по крайней мр никому, что такъ дешево уступила.
Двицы — т заражены одною черною немочью: отъискиваніемъ выгодныхъ жениховъ. Не усвоивъ по выход изъ пансіоновъ ни одной разумной идеи о предстоящихъ трудностяхъ тернистаго земнаго шествія, кром неизбжнаго ‘tenez-vous droite’, ихъ внутренняя, живая природа говоритъ, что надо пріискать жениха, во что бы ни стало. Мысль эта преслдуетъ ихъ неотступно. Восемнадцати лтъ двица уже не влюбляется, не идеальничаетъ… Все, что должно было оставаться въ двушк прекраснаго, нжнаго, одной только молодости свойственнаго, навки для нея потеряно. Женственности и деликатной стыдливости не ищите, она только и думаетъ, какъ бы поскоре вывернуться изъ той среды, гд имла несчастіе родиться. На балу, привлекая вниманіе пожилыхъ ловеласовъ, она, не довольствуясь природною красотою личика, обнажаетъ и плечи и грудь до того, что половина груди рельефно выставлена напоказъ публики, и разв лнивый не доберется глазомъ до послднихъ тайнъ женскаго туалета, все это для того, чтобы повыгодне, подороже продать себя… кому?— ей все равно: кто больше дастъ. Сердце ея закрылось навки. Въ ней остался одинъ холодный, душевный развратъ и ни на грошъ поэзіи. ‘Что мн, говоритъ она:— поэзія! Мн надобенъ мужъ — не молокососъ, не прапорщикъ, по мн, говоритъ, пусть будетъ и лысый, да майоръ или чиновникъ съ хорошимъ мстомъ, а прапорщикъ — что? горе-то мыкать?’
За этой житейски-мудрой, отнюдь, какъ видятъ читатели, не зефирной претензіей, для освженія души и сердца, а можетъ и совсти, переходятъ он къ разговорамъ легчайшимъ:
— Въ Григоріопол, mesdames, новыя слова у артиллеристовъ! Нын въ мод: ‘ахъ, моя божественность!’, ‘ахъ, моя напасть!’
— А у насъ въ Кишинев…
— Ахъ, не говори, ma ch&egrave,re… у васъ эта противная пхота!… фи!…
— Ну, ужь ваша артиллерія!
— Разумется, и образованне и учене…
Итакъ дале.
За симъ переходятъ къ чтенію, особенно теперь, когда завелась въ город библіотека. Но, боже вседержителю! какъ он читаютъ.
— Ахъ, какой романъ! mesdames, просто — прелесть! говоритъ одна очень хорошенькая двушка.
— А чей это романъ? спрашиваетъ молодой человкъ изъ любопытства.
Двушка не знала, что отвтить. Не потому, что забыла имя автора или совсмъ не обратила на это вниманія — нтъ, ей просто дикимъ показался вопросъ молодаго человка: ‘чей романъ?’
— Какъ, чей? Я не понимаю… въ журнал…
— Да кто его написалъ?
— Вотъ еще, кто написалъ!… въ журнал.
Ясно, что дло такого рода для нея — terra incognita.
Уздное училище со штатнымъ смотрителемъ и комплектомъ учителей хотя и имется, но его какъ-то не видать, совсмъ не слышно объ немъ, какъ будто нтъ его въ город. Учителя — народъ крайне бдный. Никто изъ нихъ не участвуетъ въ библіотек по причин скудости содержанія. На двадцати-пяти рубляхъ мсячнаго жалованья не очень-то разгуляешься по библіотекамъ. Притомъ зимняя стужа допекаетъ педагога немилосердно. Топливо въ этомъ кра очень дорого. Сажень сухихъ дровъ доходитъ до пятнадцати рублей серебромъ. Чтобы идти преподавать науку, надо сначала обогрться дома. Мальчиковъ въ училищ до семидесяти человкъ. Городскихъ немного, больше — изъ окрестныхъ деревень, дти бднйшихъ родителей. Они живутъ по квартирамъ у какой нибудь бдной вдовы-пенсіонерши на хлбахъ за четыре или за пять руб. въ мсяцъ. Надо же мальчику и одться какъ нибудь, а зимою и не какъ нибудь. Сапожонки у мальчика бьются неимоврно скоро. Словомъ, наука идетъ объ руку съ ужасающею бдностью. Мальчики учатся хорошо. И методъ ученія непохожъ уже на бывшій въ ходу въ былое время, лтъ за двадцать. Замчательно, что три еврея — одному уже семнадцать лтъ — ходятъ также въ училище и остаются даже на лекціяхъ закона божія.
Но незавидна карьера бднаго мальчика, окончившаго здсь курсъ образованія. Съ аттестатомъ III-го класса, бдный, въ буквальномъ смысл полуодтый, голодный, идетъ онъ съ этимъ аттестатомъ мыкать свое горе по магистратамъ, да по земскимъ судамъ и доходитъ нердко противъ своей воли до знакомства съ дьячкомъ Моисеемъ, да съ извстною уже читателямъ Дудлершею.
А вотъ вамъ и старая псня все на тотъ же старинный русскій ладъ. Кому-то въ городк пришла мысль составить изъ мальчиковъ училища пвческій хоръ, чтобы храмъ божій походилъ на храмъ, ибо два дьячка въ церкви до того неблагопристойны, что выстоять въ храм цлую службу нтъ возможности. Одинъ загнуситъ ‘аддлидлуйія, аддлидлуйія’ такой руладой, что не уступитъ любому итальянцу, а другой по цлому храму напуститъ запаха не ладона, какъ бы подобало въ церкви, а виннаго спирта. Словомъ, образцово-безобразно. Вотъ и задумали составить изъ мальчиковъ хоръ. Нашли и учителя довольно сноснаго, молодаго мщанина, недавно уволеннаго изъ кантонистовъ, положили ему жалованья по пяти рублей въ мсяцъ. Пошла по городу подписка, собралось рублей до семидесяти. Мальчики стали учиться охотно и черезъ мсяца два начали-было и въ церкви пть. Но прошло немного времени, жалованье учителю, почему-то, стало задерживаться, онъ сталъ охладвать, охладвать… Мальчики, ничмъ непоощряемые, хотя съ особеннымъ удовольствіемъ принялись за ученіе, видя холодность учителя, тоже стали опускаться: иной не придетъ на спвку за болзнію, другой по шалости, пригрозить некому, а кто и придетъ, видитъ, что учителя нтъ — пойдетъ себ домой… Такъ и пошло все въ разсыпную. Хоръ разошелся, уничтожился… И опять въ храм божіемъ запахъ сивушнаго масла и итальянское ‘аддлидлуйія’. Вотъ вамъ явленіе, постоянно насъ гнетущее. Все начинается, ничего не оканчивается. Пробовали-было заговаривать объ этомъ явленіи настоятелю, что какъ же-де? и подписка была, и денегъ собрано было… ‘Но мн — хоть козломъ дери!’ отвчалъ тотъ, счищая съ бороды остатки лапши. Тмъ и покончили.
Заговаривалъ-было смотритель училища о воскресныхъ школахъ, не хотлъ отставать отъ другихъ — везд заводятся!— но кончилось однимъ лишь намреніемъ. И кто бы пошелъ туда? Часовенные — хоть убей не пойдутъ. Евреи разв?.. такъ слухъ о воскресныхъ школахъ и пронесся метеоромъ…
Прізжала мадамъ открывать пансіонъ, наняла квартиру, собрала двочекъ штукъ до десяти, взяла напрокатъ у квартальнаго Якова Иваныча фортепьяно — и тутъ дло врозь. Цной, что ли, мадамъ обижалась, малость ли ученицъ, или что другое, только пансіонъ закрылся. Фортепьяно Яковъ Иванычъ взялъ обратно, замтивъ мадам, что ‘разстроить-разстроили, а на поправку не даете!’.. Этотъ Яковъ Иванычъ — лицо въ город немаловажное, долго еще придется ему парадировать въ нашей лтописи! Замчательно, что никто не называлъ его по фамиліи, даже про жену его, завидя на улиц, говорили завсегда, особенно евреи: ‘вонъ, куда-то пошла Яковъ Иванычка! ‘
Теперь не угодно ли прослушать написанный знакомыми уже намъ Мойшами и Ворохами доносъ на городничаго.
‘Его превосходительству, господину начальнику Т. губерніи и кавалеру.

‘Жителей города такого-то, еврейскаго сословія

‘Прешеній.

‘Съ тхъ самихъ поръ, отъкогда прибилъ и къ намъ гурудницимъ маіоръ И……ъ претерпваилъ обидъ, угнетеній безвинно-напрасны. У въ прошломъ году, хотя и приносили мы жалобъ и къ вашиму превосходительства, и ваши превосходительства общался обезпечитъ его удаленій отъ насъ, однаки онъ неудаленъ. И пока это будетъ мы терпимъ крайній бдъ и опасеній. 12-го числа сего мсяцъ, вошелъ къ намъ въ божественный храмъ, у въ синагога, прекратилъ богослуженій, потребовалъ рзники, обругалъ ихъ и въ храм Божій, нехорошими словами обругалъ, сказалъ, что повситъ имъ на ши собакъ замстъ говядины, за то, что рзники нехорошій предаютъ говядина, таковое надруганій надъ храмомъ Божій, обращаетъ насъ и къ мудрой особ ваше превосходительство съ покорнйшій просьба, принять отъ насъ гурудницаго И……а, ибо неблагонамренность его простирается до того, что нтъ отъ него покоя не однимъ намъ евреямъ, а и прочимъ христіанамъ’.
Слдуютъ подписи на цломъ лист.

Борохъ Цвигель.
Хаймъ Бродскій.
Лейба Гукъ и т. д.

Жалоба часовенныхъ, писанная начетчикомъ, знающимъ наизусть апостола, шла въ церковномъ дух.
‘Грхъ нашихъ ради, и нашего ради окаянства, попустилъ насъ Господь-Богъ своею немилостію. Терпимъ веле отъ здшняго городничаго. Не пріемлетъ онъ въ резонъ ни старости, ни младенчества, крушитъ все своею рукою, и нтъ надъ нимъ не суда не расправы. Обжаловали его еще прошлымъ лтомъ на ревизіи, и общано намъ было отстранить его, но досел нсть конца его злоданіямъ и пакостемъ. Мертвому тлу нтъ отъ него успокоенія, претитъ честному погребенію, и ходитъ пороченъ не длая правды, ибо нтъ истинны въ немъ. Прими лиходя отъ насъ, а мы молельщики твои. Кабы ежели бы писать вс дяніи его, не было бы конца писанію сему’.

Опять подписи.

II.
Резолюція.

Мнози дани поймалъ еси на городхъ своихъ, царю же не далъ еси!
Судъ въ орд надъ великимъ княземъ Михаиломъ Тверскимъ.

Доносъ прибылъ въ губернію сначала, въ руки правителя канцеляріи, тотъ показалъ его губернскому правленію. Правленіе ненавидло городничаго И……а: онъ ничего не платилъ туда. Одинъ старый совтникъ, сидвшій въ правленія лтъ тридцать, негодовалъ особенно. Зубы точили и не одинъ совтника,.
— Эка эта шельма — городничій, говорилъ старикъ-совтникъ молодому, вертлявому, тоже совтнику, фавориту губернатора.— Вотъ не додешь его, да и полно!
— Городничиха-то лакомая, вотъ что! отвчалъ молодой.
— То-то и бда… Чуть что — смотришь: продувная баба тутъ какъ тутъ, и какъ она успваетъ?
— Баба-то какъ успваетъ? Эва! до сдыхъ волосъ дожили, а не знаете, какъ успваетъ баба!
— Нта, не то!… Постойте!… Какъ бы его дохать, бестію?… Посудите сами: три года живетъ на одномъ мст, вдь ни разу не вспомнилъ, что есть у него совтники… А?
— И не вспомнитъ. Если бы захотлъ, такъ вспомнилъ бы на первыхъ порахъ, а теперь поздно. Крпко мы его допекаемъ.
— Что же вы, Алексй Степанычъ, станете длать съ этими прошеніями? спросилъ старый совтникъ правителя канцеляріи.
— Думаю, что надо показать губернатору.
— Непремнно покажите… надо же когда нибудь…
— Оно, правду сказать, совстно и показывать. Посмотрите! ‘Грхъ нашихъ ради. Ходитъ пороченъ, не длая правды!’.. Что за вздоръ!
— Это старый плутъ начетчикъ раскольничій у нихъ пишетъ, отвтилъ старикъ совтникъ:— Я его знаю… и задумался… Бойко писывалъ, собака, въ старые годы, добавилъ, онъ, по размышленіи.— А покажите-ка мн еще эти прошенія.
Прочитавъ внимательно прошеніе раскольниковъ, онъ презрительно закачалъ головою.— Хоть-бы хвакты (факты) какіе! замтилъ она, въ полголоса. Потомъ перечиталъ еврейское.— Жидъ, по крайности, хвакты выставилъ, сказалъ онъ бодре:— да и то — вздоръ… и опять задумался…— Чорта рыжаго добьешся отъ него, а не благодарности! заключилъ совтникъ и поплелъ въ свое отдленіе.
Въ отдленіи между тмъ одинъ столоначальникъ торопливо и украдкою отъ другихъ писалъ письмо такого рода: ‘Спшу извстить васъ, любезнйшій Павелъ Ивановичъ, что поступило на васъ сегодня два прошенія: одно — отъ раскольниковъ, а другое — отъ евреевъ. Что вы тамъ съ ними не уживаетесь? Вы хорошо знаете, что изъ цлаго правленія одинъ только я и есть за васъ. А что я одинъ могу сдлать? Напрасно не пришлете совтникамъ сколько сможете. Они васъ такъ бы и съли вс. Подумайте! А пока — что, принимайте мры. Правитель понесъ ихъ губернатору. Что будетъ дальше, увдомлю особо. Супруг вашей мое нижайшее почтеніе.’
— Что мн длать съ этимъ И……ъ? Ей-богу, не знаю, говорилъ губернаторъ своему правителю.— Конечно, прошенія эти — вздоръ, одна кляуза. Но вотъ что удивительно: ни одинъ человкъ не отзовется объ немъ хорошо. Никто не скажетъ добраго слова. Поврите ли, какъ обступили меня въ прошломъ году на ревизіи!.. а кажется, съ виду человкъ-ничего, образованный, ловкій, свтскій!.. Ей-богу, не знаю!
— Что же прикажете съ прошеніями?
— Оставьте ихъ у меня… посл.
Черезъ часъ посл этого разговора, по одной отдаленной улиц губернскаго города бжалъ впопыхахъ съ листомъ бумаги молодой жидокъ по направленію къ телеграфной контор.
— Куда ты? спрашивалъ его другой, попавшійся на встрчу.
— Увъ телеграфъ!
— Warum?
— Бить увъ депэши!
— Зачмъ?
И пошла горготня на бгу. Только и слышно было: ‘а Хабаровичъ, а чиновникесъ!’
А черезъ два часа посл сего разговора въ нашемъ уздномъ городк получена изъ губерніи слдующая депеша:

‘Абрумъ-Мойш и Буруху Чаплицу въ X.

‘По двумъ просьбамъ прідетъ къ вамъ на слдствіе Хабаровичъ. Приготовьтесь. Завтра онъ вызжаетъ. Хаймъ Горчичникъ.’
Всполошилось все населеніе. Жидки, какъ мыши изъ разобранной скирды, бросились по улицамъ, крича каждому встрчному: ‘а Хабаровичъ, а Хабаровичъ!.. ди губернаторъ schikt uns а Хабаровичъ!.. А шайне губернаторъ! a wirkliche начальникесъ!..’
Повсюду образовались цлыя группы. Поднялся гамъ и шумъ неистовый. Больше всхъ кричалъ Абрумъ Мойша. Онъ доказывалъ, что Хабаровичу непремнно надо дать триста рублей, чтобы выиграть дло.
Бурухъ противился, говорилъ, что сначала можно попробовать полтораста.
Какой-то высокій, на босу-ногу, бжалъ во всю мочь и дорогою кричалъ, что такого городничаго ‘не было у цлой имперій’ и что его ‘мало у Сумберію’ (Сибирь) и, схвативъ налету споръ Буруха съ Мойшею, закричалъ имъ, продолжая свой путь, ‘что на такія деньги, какъ полтораста, Хабаровичъ не станетъ и глядть’.
Четвертый оралъ во все горло и шапкою билъ о землю, клятвою завряя, что не полтораста и не триста, а цлыхъ пятьсотъ надо дать Хабаровичу, чтобы выиграть, иначе и ихъ, и самого городничаго Хабаровичъ обманетъ и ничего не сдлаетъ.
— Онъ съ городничимъ увъ ссор! кричалъ Бурухъ.
— А что такое, что въ ссор? Помирится, замчалъ Айзикъ.
— Онъ съ городничимъ никогда не помирится, утверждалъ Бурухъ.
— Когда городничій дастъ ему хабара, онъ помирится, настаивалъ Айзикъ.
— Онъ отъ городничаго не возьметъ хабара!
— Хабаровичъ со всякаго возьметъ хабара! и съ городничаго возьметъ, и съ насъ возьметъ!
— Съ насъ Хабаровичъ возьметъ хабара, а съ городничаго ни за что не возьметъ, упорствовалъ Бурухъ:— потому, что онъ съ городничимъ увъ ссор.
— И! ва! разводя толпу руками и окидывая всхъ глазомъ, медленно произнесъ старый, бородатый Мордко, бывшій когда-то гласнымъ.— Что мы толкаемся и шумимъ — это ничего еще не значитъ! началъ онъ, поднявъ слово что тономъ выше противъ остальной рчи.— Крикъ и галасъ тутъ ничего не помогутъ. А надо лучше теперь же идти всмъ по домамъ, усердне помолиться Аденою {Высшее существо, Богъ.}, приказать кагальному заготовить денегъ, потомъ послать за гоями (русскіе, часовенные, вообще христіане), пригласить ихъ въ складчину, ибо, если платить Хабаровичу евреямъ, почему же не заплатить столько же и гоямъ. Гои также писали прошеніе, стало быть, они также хотятъ удаленія городничаго.
Совтъ Мордки приняли, то есть за гоями послали, но по домамъ не расходились. И долго еще сновали по улицамъ обрадованные израили, разбирая, какъ бы лучше поступить при прізд Хабаровича.
Позднимъ вечеромъ стали они расходиться понемногу, все не ршивъ еще окончательно насчетъ пріема Хабаровича, и все еще передавали всть о его прізд тмъ, кои почему нибудь не успли объ этомъ слышать. Небольшой, юркливый жиднокъ, бжа домой на ужинъ, остановился подъ окномъ безногаго Фройки и, одержимый немочью передать новость, не могъ удержаться, чтобы не закричать: ‘геръ Фройя, геръ Фройя! hast du геслышалъ? ви ди Хабаровичъ zu uns gekimen… auf слдствіе, добавилъ онъ, отбжавъ отъ окна шаговъ уже на пять.
Хабаровичъ, старшій чиновникъ особыхъ порученій при губернатор, дйствительно получилъ предписаніе такого рода: ‘Прилагая у сего два прошенія жителей города X. на неправильныя дйствія тамошняго городничаго, майора И……а, предлагаю вашему высокоблагородію немедленно отправиться въ городъ X. и произвесть тамъ самоврнйшее разслдованіе: въ какой степени справедливы жалобы жителей, и въ чемъ преимущественно оныя заключаются, каковое разслдованіе представить ко мн втеченіе пятнадцати дней, считая отъ сего числа. Испытанная, примрно-добросовстная служба ваша на поприщ вашихъ занятій даетъ мн право надяться, что и здсь, при возложенномъ нын порученіи, вы докажете, какъ и прежде, свое искусство, ловкость и совершенную справедливость въ произнесеніи безпристрастнаго приговора. Прогонныя деньги на проздъ туда и обратно, по числу трехсотъ-семидесяти верстъ, всего — сто-одинадцать рублей при семъ препровождаются. Подорожный бланкъ рекомендую получить изъ моей канцеляріи, о чемъ распоряженіе уже сдлано.’
— Смотрите же, Епифанъ Семенычъ, если не утопите этого мошенника, первый вашъ врагъ буду, наказывалъ старый совтникъ, выпуская отъ себя Хабаровича и выдавъ ему изъ прогоновъ только половину, то-есть пятьдесятъ-пять рублей.
— Что-то много ужь взяли себ, говорилъ Хабаровичъ, принимая деньги.— Надо бы рублей двадцать-пять дать Цицаренки!
— Когда вернетесь, тогда и дайте, да не двадцать-пять, а цлыхъ пятьдесятъ. Небось, чесанте тамъ съ полтысячки, можно будетъ расщедриться на пятьдесятъ.
— Ха, ха, ха! Шутникъ вы эдакой!
— Да, шутникъ! говорите кому иному, а не мн!
Хабаровичъ прибылъ въ городъ X. ночью и остановился на квартир у исправника. Какъ бы магнитомъ ударило по спящимъ жидкимъ. Волчкомъ вертвшійся на почтовой станціи, Пинкусъ первый узналъ о прізд Хабаровича отъ ямщика, который привелъ на станцію лошадей, выпрягши ихъ у исправника, и стрлой полетлъ оповстить о семъ старика Мордку. Мордко, вложивъ въ пустой бумажникъ сторублевую ассигнацію, побжалъ къ исправницкой квартир, захвативъ мимоходомъ и Буруха.
— А гд остановился господинъ Хабаровичъ, ни увъ этомъ поко, ни увъ другомъ?
— Что вы лзете ночью? не успете наговориться завтра! отвчалъ имъ исправничій слуга Мишка: — два часа ночи, а ихъ чортъ принесъ…
— Слышишь ты, Михалка! Якой ты сталъ теперь человкъ! Прежде ты былъ хорошій человкъ!
Но Михалка ушелъ отъ нихъ на кухню.
Мордко потихоньку подошелъ къ двери, чуть-чуть заглянулъ въ комнату, гд Хабаровичъ, лежа на желзной кровати, собирался уже потушить свчку. Медленно, едва слышно сталъ Мордко отворять дверь и еще медленне началъ просовывать туда свою сдую бороду.
— Кто это? спросилъ Хабаровичъ.
— А гите нахтъ! съ пріздомъ!
— Кто тамъ? А! это ты, старый плутъ! Здравствуй, здравствуй! говорилъ Хабаровичъ и поднялся съ постели.— Wie befinden sie sich, мой вселюбезнйшій Мордко!
— Зеръ гутъ, наскоро проговорилъ тотъ.
— Wieviel haben sie Geld? шутилъ Хабаровичъ.
Тутъ вошелъ Бурухъ.
— Что? видите какъ я торопился къ вамъ, продолжалъ Хабаровичъ:— небось, думали, что нескоро прідетъ… А врно кто нибудь далъ уже знать, что я ду.
— Били, изъ губерній, увъ депэши!
— То-то, ‘увъ депеши!’… Однако, друзья мои, какъ ни пріятно съ вами, а все-таки на двор ночь. Надо мн отдохнуть. Приходите завтра, все устроимъ какъ нельзя лучше… Я думаю, жалобъ пропасть?
— Не, не, псссс! просиплъ Мордко, качая головой и приподнявъ пальцы рукъ въ об стороны.
— Die ganze Stadt! добавилъ Бурухъ.
— Ну, хорошо. Идите же домой. Скажите, чтобы часовенные также собрались утромъ, часовъ около десяти, да вс гурьбой чтобы въ комнату не лзли. Пусть придетъ одинъ кто нибудь, Пимонъ, что ли, или Кондратъ Поляковъ!… А прочихъ я допрошу наскоро. Слышите?… Ну, а теперь принесли что?
— Сто карбованцевъ! нершительно отвтилъ Мордко.
— Сто карбованцевъ! Ты думаешь можно отдлаться ста карбованцами?… Ну, давай, покамстъ эти сто. Только гляди завтра…
— А гите нахтъ!
— Ну, ну, ступай! Гите шахтъ.
Хабаровичъ спряталъ бумажку и легъ спать.
Густыми толпами валилъ на другой день народъ подъ окно квартиры Хабаровича. Стономъ стоялъ шумъ и говоръ по цлой улиц. Въ одной толп какой-то еврей въ опоркахъ трещеткою отбивалъ: ‘А Залесскій, Залесскій, а гарнизонная канцелярія, а сухопутнова госпиталь, Машка ди мумесъ… а дрей рубель, а эинъ рубель сдачи.’
Въ другой кто-то сердился, неистово проклиная кого-то, и также отбивалъ трещеткою: ‘А риханда татене, а риханда мумелесъ, а трясца его матери!…’ пустилъ и по-русски, заключивъ словами: ‘митъ а губернаторесъ, митъ а сахаресъ!…’
Хабаровичъ показался на улиц. Разогнавъ толпу, кликнулъ онъ вчерашнихъ ночныхъ постителей и увелъ къ себ въ комнату. Безъ предварительныхъ переговоровъ, безъ вступленія, безъ всякой церемоніи, ни мало не стсняясь, онъ прямо потребовалъ отъ нихъ двсти рублей, объявивъ, что иначе не приступитъ къ началу дла.
— Чи не много ли будетъ? Епифанъ Семенычъ. Часовенные также дадутъ!
— Что теб до часовенныхъ! ты свое правь, а не часовенное! Ишь какой лакомка на чужіе карманы!… Часовенные!… За себя давай, а не за часовенныхъ, до нихъ нтъ теб никакого дла!
— Ну, зачмъ же гнваться! Разв я что грубое сказалъ? Я сказалъ хорошее! Я сказалъ, что…
— Не хочешь — такъ не надо. Идите себ съ Богомъ!
— Мы хотимъ, Епифанъ Семенычъ! Какъ не хотть! сказалъ старикъ Мордко и ползъ въ карманъ.
Вытащивъ оттуда бумажникъ, онъ отошелъ къ окну, началъ считать такъ, чтобы не видалъ Хабаровичъ, но тотъ не далъ ему хорошенько пристроиться, быстро подошелъ къ окну, вырвалъ изъ рукъ бумажникъ и тутъ же, при немъ, сталъ считать засаленныя депозитки. ‘Пятьдесятъ’, говорилъ онъ: ‘семьдесятъ-пять, сто, сто двадцать-пять, сто пятьдесятъ’, больше въ бумажник не было.
— Давай еще пятьдесятъ!
— Когда — не ма!
— Иди и принеси!
— Не надо ходить, сказалъ Бурухъ: — я дамъ пятьдесятъ. Извольте. Теперь, ровно двсти. Только Епифанъ Семенычъ, устройте, чтобы его не было у насъ!
— Ну, ну, пустаго не болтайте. Сказано — сдлаю, такъ нечего лишнее разсказывать.
Взявши деньги, онъ выпроводилъ и Мордку, и Буруха, сказавъ имъ, чтобы позвали Кондрата Полякова.
Только на улиц ушедшіе перекинулись между собою и отчаянно покивали головами.
— А грессе хабаринкесъ! замтилъ.со вздохомъ Бурохъ.
— Такъ и фамилія: ди Хабаровичъ! отвчалъ на это Мордко.
Вошелъ Кондратъ Поляковъ.
— А, а, дружище! Слыхомъ слыхать, давненько не видались!
— Съ пріздомъ, Епифанъ Семенычъ! По добру ли, по здорову? отвчалъ и спрашивалъ щедушный старичокъ Поляковъ, опираясь на палку.
— Что? Какъ? Плохо видно, что цлою аравою валите?
— Одно слово! отвчалъ старикъ, безнадежно махнувъ рукою.
— Что же особеннаго-то?
— Да что и говорить! Разбойникъ — одно слово. Озорничаетъ такъ, что не приведи Богъ!… Парнишечька во какой — изскъ, намеднись, еле домой довели.
— Можетъ ли быть?
— Однова дохнуть.
— Словомъ: слушай старикъ! Хотите его прочь, или не хотите?
— Что говоришь — не хотть, когда не хотть!
— А гамза-то чмъ набита? спросилъ Хабаровичъ, потрепавъ старика по боку.
— Чмъ ни набита — наше дло. Ты говори прямо, много ль надыть?
— Рубликовъ съ триста надо, старичокъ. Самъ знаешь, ншто мало ихъ въ правленіи-то, въ губернскомъ?
— Меньше трехсотъ — уважишь или нтъ?
— Толкуй тамъ еще!
— А? Посбавь да уважь! Больно много!
— Не гнви Бога, старичокъ почтенный!
— Епифанъ Семенычъ! Вотъ что: не въ деньгахъ дло! Общаешь ли ты прибрать его отсюда или нтъ? Ты возьми, да сдлай, какъ надлежитъ… а то, не во гнвъ сказать теб, душа ты праведная, Епифанъ Семенычъ, возьмешь съ насъ, возьмешь и съ жидовина, возьмешь ты и съ него, разбойника, да ничего и не сдлаешь. А ты устрой и обдлай начисто. Значитъ, сбудь его хоть въ омуть головой, примрно, провались онъ, треклятвенный человкъ, въ таръ-тарары! Богъ съ нимъ! Согршилъ я окаянный съ проклятымъ человкомъ!… Такъ-триста?
— Немного, старинушка, право — немного.
— Получай! Только смотри, Епифанъ Семенычъ, опослдній разъ дамъ. Не вводи въ грхъ, не слукавствуй. Ты думаешь, легко собрать съ обчества такую силу денегъ? Не согрши. Въ позапрошломъ-то году, когда за сады содралъ съ насъ тоже, почитай, около двухсотъ, да за мельницы сто, много ли сдлалъ? А? Епифанъ Семенычъ? Не грши, хоша, теперь!
— Полно, полно, старинушка. Что вспоминать былое? То ужь прошло.
— То-то, что прошло.
Едва кончился сеансъ съ Поляковымъ, какъ съ почтовой станціи явился къ Хабаровичу почтальйонъ и подалъ депешу. Распечатавъ ее, Хабаровичъ прочелъ: ‘Оставьте слдствіе и немедленно прізжайте сюда, пригласивъ съ собою майора И……. Хабаровичъ поблднлъ какъ смерть. ‘Ужь не донесли ли на меня?’ подумалъ онъ. ‘Его переводятъ въ другую губернію’. У Хабаровича отлегло отъ сердца. ‘Губернаторъ Ботинкинъ’.
Эта депеша написана была въ силу того, что въ отсутствіе Хабаровича губернаторъ получилъ отъ другаго, сосдняго губернатора запросъ: не имется ли какихъ препятствій на переводъ И…… городничаго въ одинъ изъ городовъ его губерніи? Губернаторъ какъ былъ человкъ чрезвычайно добрый, деликатный, нелюбившій дрязгъ, притомъ же и городничиха, успвшая прибыть къ нему въ то самое время, какъ Хабаровичъ прибылъ въ городъ — вс эти обстоятельства заставили его отвчать съ радостію, что препятствій на переводъ И……а никакихъ не имется и что онъ рекомендуетъ его, какъ весьма хорошаго полицейскаго чиновника.
Такъ сжалилась судьба надъ бдными жителями городка, отъ которыхъ, впрочемъ, Хабаровичъ скрылъ полученную депешу, желая доказать впослдствіи, что весь успхъ дла принадлежала ему, Хабаровичу.
Словесно объявивъ городничему, съ которымъ онъ дйствительно былъ не въ ладахъ, приглашеніе губернатора прибыть въ губернію, Хабаровичъ пошелъ повидаться съ своими знакомыми, особенно съ дамою, что была членомъ учрежденной библіотеки, зашелъ къ стряпчему, пообдалъ у секретаря мироваго създа, създилъ на ближайшую почтовую станцію Многоешты къ почт-содержателю Демиду изъ часовенныхъ, сорвалъ съ него пятьдесятъ рублей въ счетъ будущихъ столкновеній и, воротившись вечеромъ, выхалъ изъ города въ блаженнйшемъ настроеніи, заработавъ въ какіе нибудь сутки шесть-сотъ пятьдесятъ рублей кром прогоновъ, которыхъ также не платилъ никогда, по знакомству съ почто-содержателями.
Нечего и говорить, что за толки пошли по городу, когда городничій въ тотъ же день собрался и выхалъ въ губернію.
— …Братцы мои! Змя-то наша ухала, слышали? говорилъ одинъ изъ часовенныхъ.
— Нешто долго назадъ вернуться!
— Шалишь, не вернется!
— И скажите на милость, что за сила этотъ Хабаровичъ! Никого, то-есть, не опросилъ, ничего, примромъ, не узналъ, такъ, хлопъ — и повезъ милаго дружка.
— Девять губернаторовъ перевелъ: могучъ, стало, очень.
— Орелъ!
— Звзда!
— Много зашибли, Епифанъ Семенычъ? спрашивалъ старый совтникъ по прізд Хабаровича въ губернію.
— Клянусь честію, ничего не взялъ. Разв не знаете, что губернаторъ потребовалъ меня депешей и веллъ оставить слдствіе.
— Потребовать васъ — потребовалъ, это мы знаемъ, да не безъ того, чтобы не потребовали и вы съ жидовъ да съ раскольниковъ, острилъ старичокъ.
— Еслибы и потребовалъ, разв въ одинъ день ихъ уломаешь?
— Уломаете вы и въ минуту, а нето-что въ одинъ день. Что вы, какъ надъ маленькимъ ребнкомъ, сметесь надо мною? Грхъ вамъ обходить насъ. Какъ наряжать куда — такъ общаетесь горы, а какъ прідете назадъ — не уломали, вишь, ничего. Мало времени оказалось. Грхъ!
— Кто-то заплатитъ за прогоны? говорилъ Хабаровичъ, какъ будто предыдущаго разговора совсмъ и не было.
— Не вамъ хлопотать о прогонахъ. Давайте-ка лучше радугу!
— Клянусь же вамъ честію, что ничего не взялъ!
— Много вы клянетесь, да не по малу и сбираете съ городовъ, а намъ какъ есть ничего не даете. Помните!

III.
Новый городничій.

— И ничего таки Хабаровичъ не далъ вамъ, пріхавши изъ командировки? спрашивалъ молодой совтникъ стараго?
— Поцалуйтесь вы съ своимъ Хабаровичемъ передъ заутреней, прости Господи, отвчалъ старикъ, внутренно негодуя на неблагодарное поведеніе Хабаровича.
— А вдь старый-то городничій X. ужь выхалъ, говорятъ даже, пріхалъ новый.
— Откуда онъ? мрачно спросилъ старикъ совтникъ.
— Изъ Петербурга. Говорятъ, еще молодой.
— А вотъ увидимъ. Чтобы только не сошелся съ этой собакой, со старымъ! Научитъ, бестія, добра не будетъ.
Получивъ аттестатъ, старый городничій, собравшись наскоро, преблагополучпо выхалъ себ, въ другую губернію.

——

Къ почтовой станціи нашего городка, въ знойный полдень, подкатила перекладная тележка, изъ нея вышелъ, въ лтней блой блуз, господинъ въ военной фуражк. То былъ новый городничій. Ему указали квартиру — старый, полуразвалившійся общественный домъ. Едва вошелъ городничій въ пустыя и покривившіяся комнаты, въ которыхъ только и слышна была одна гниль, какъ передъ нимъ очутился высокій, тонконогій, щеголевато одтый чиновникъ въ полицейской каск и сабл.
— Честь имю представиться: помощникъ городничаго, такой-то.
— Очень пріятно познакомиться, отвчалъ прізжій, подавая руку.
— Честь имю явиться! быстро проговорилъ, откуда ни возьмись, другой чиновникъ. Этотъ былъ совсмъ не щоголь: маленькій, въ мундир старой формы, съ фалдочками назади и съ краснымъ шалоновымъ воротникомъ, при шпаг, и въ прежней треугольной шляп съ перомъ. Перо чуть-чуть торчало надъ шляпою.— Исправляющій должность помощника городничаго, чиновникъ губернскаго правленія, Яковъ Иванычъ, проговорилъ онъ скоро.
— Очень пріятно.
Лицо у Якова Иваныча было совсмъ непріятное, черешневое, шло боле въ ширину, глаза мутные, съ похмлья, панталоны нанковые, желтые.
Не прошло и полминуты, какъ впопыхахъ вбжалъ еще чиновникъ, тоже маленькій.
— Честь имю представить репортицію. Смотритель острога.
— Мое нижайшее почтеніе! въ дугу согнувшись, съ треуголкою подъ мышкою, медленно, фистулою, заплъ новый чиновникъ: — письмоводитель полиціи, губернскій секретарь Ютъ.
— Bonjour, mon colonel! Мамъ гоноръ серекомендовать! письмоводитель квартирной коммиссіи Загубскій!— Это былъ совершеннйшій уздный денди, и воротнички, и запонки на рукавахъ, и усики кверху, и лакированныя ботинки, и стрижка la malcontente, и желтыя перчатки. Онъ тутъ же, ни къ селу ни къ городу объявилъ городничему, что на дняхъ вызжаетъ за границу, а потомъ совсмъ не вызжалъ.
— Надзиратель больницы! пищалъ съежившійся старичишка съ чернымъ воротникомъ по уши.
‘Чтобъ васъ чортъ побралъ!’ проговорилъ про себя прізжій. ‘Нашли время представляться!… и какъ скоро узнали!’ — Напрасно, господа, безпокоились, сказалъ онъ вслухъ.— Извините, сдлайте милость, я, какъ видите, сейчасъ съ дороги!
— Къ каковому времени обозначите изготовленіе пріема полиціи? все еще не разогнувшись, проплъ письмоводитель.
— Я теперь ршительно ничего не могу сказать вамъ, господа, кром того, что очень благодаренъ за вниманіе, весьма радъ съ вами познакомиться, но прошу дать мн время оглядться, отдохнуть…
Вс понемногу стали уходить. Остался одинъ Яковъ Иванычъ.
Городничій недоумвалъ, и смотрлъ на него пытливо, а тотъ глядлъ на городничаго, напрягаясь улыбнуться.
— Вы и…
— Не будетъ ли особыхъ приказаній?
— Нтъ-съ. Какія же приказанія… Я уже сказалъ, что не имю теперь ничего…
— Прикажете идти?
Городничій поклонился.
— Здсь на двор прикажете обождать, или въ полиціи?
‘Скажите: какъ, вдь, присталъ!’ подумалъ городничій — да зачмъ же ждать, и чего ждать?…
— Счастливо оставаться!…
Насилу ушелъ Яковъ Иванычъ.
Понесся по городу слухъ о прізд новаго городничаго.
— …Яковъ Иванычъ, а Яковъ Иванычъ! Ну, что! Какъ? Каковъ? наперерывъ пытались у него и жидки и множество другаго народа.
— Чи ласкавый, чи не?
— Хорошо принялъ?
— Богатъ?
— Строгій?
— Огонь! отрывисто сказалъ Яковъ Иванычъ, и лупнулъ, какъ сова, своими мутными глазами. Надвъ безмолвно свою шляпу съ перомъ, онъ хотлъ-было идти.
— Намъ-то какъ, Яковъ Иванычъ? говорили выборные, для поздравленія, часовенные:— таперь идти, ай апосля? Постойкось! куда жь ты? Яковъ Иванычъ!
— Не веллъ пущать, коротно отозвался Яковъ Иванычъ, и гоголемъ, хотя съ хмурымъ челомъ, пошелъ вдоль по улиц, никого уже не удостоивая отвтомъ.
Завернувъ въ переулокъ, встртилъ онъ двухъ евреевъ. Они дожидались его. Одинъ былъ высокій, блый, его звали Баланъ — это по уличному, а въ ревизскихъ сказкахъ онъ писался: Янкелемъ Рабиновичемъ, а другой маленькій, совершенно черный, съ перебитымъ посомъ, этого звали Фавишъ Шварцъ. Оба они были извстные, по всему городу, конокрады. Отъ Якова Иваныча они хотли разузнать подробности о новомъ городинчемъ.
— Что, Яковъ Иванычъ, намъ нельзя теперь? спросилъ Баланъ Рабиновичъ.
— Нтъ, теперь не ходи. Должно быть, никого не пуститъ: ‘съ дороги’, говоритъ.
— Жаль! а мн бы теперь хотлось. Завтра, безпремнно, надо увъ Ганчакракъ, на ярманку.
— И позжай, кто тебя держитъ?
— А ну-ка донесутъ жидки? А онъ скажетъ: почему не явился самъ, если занимаешься такимъ дломъ?
— Вы погодите до вечера, можетъ, что и будетъ, ублажалъ ихъ Яковъ Иванычъ.
— Янкель, Янкель! рыдая на всю улицу, подбжала къ Балану молодая, красивая еврейка.— Мошко-десятскій забралъ въ полицію нашихъ а дреи пферде. Южь увелъ, южь нтъ ихъ теперь у насъ!
— Яковъ Иванычъ, спасайте! Вотъ три карбованца, ведите лошадей назадъ.
Тотъ взялъ деньги, пошелъ въ полицію, далъ полтинникъ Мошк, взялъ лошадей обратно, и собственноручно доставилъ ихъ во дворъ Балана.
А между тмъ, часовенная секта вошла уже въ комнаты городничаго. Первымъ вошелъ начетчикъ, знавшій наизусть апостола.
Городничій просто не зналъ, что и длать. Онъ какъ увидлъ толпу, такъ и обмеръ. Ему хотлось сдлать пріемъ парадно, тоесть назначить день и часъ, объявить: кому угодно будетъ представиться! Причемъ, и самому показаться передъ всми. Онъ былъ человкъ заслуженый, и до крайности самолюбивый. А тутъ, какъ на зло, въ пустыхъ комнатахъ, хоть бы одинъ стулъ.
— Съ благополучнымъ пріздомъ!
— Счастія и здравія, дай Боже!
— Пошли Господь милость и истину!
— На добро да на здоровье благослови Христосъ!
— Буди милость Твоя Господи на тя! колыхаясь, говорили густыя, длинныя, короткія, рыжія, черныя и другія бороды.
‘Батюшки мои! точно за обдней!’ подумалъ городничій.— Очень благодаренъ за вниманіе! Сдлайте милость, господа, извините: видите сами, я не могу просить васъ даже приссть… Ничего нтъ еще. Право, мн такъ совстно!… говорилъ онъ, кланяясь всмъ.
— Господь глаголетъ уста твоима! началъ начетчикъ:— видимъ въ рчахъ твоихъ кротость и ласковость. Пришли мы проздравить тебя съ божіею милостію, съ счастливымъ пріздомъ, а сидть — насидимся и дома. Прими отъ насъ хлбъ-соль, да ознакомься на рчахъ съ нами. Вотъ, что намъ надо.
— Я очень радъ. Очень благодаренъ вамъ, за честь поставлю принять вашу хлбъ-соль. Благодаренъ, очень благодаренъ.
— Ну, спаси Христосъ за привтливое слово. Спасибо, что не брезгаешь, а пришли мы къ теб за совтомъ добрымъ, за словомъ милостивымъ, не празднословить и лукавствовать, ибо сказано въ писаніи, что всякое слово праздное, еже аще ревутъ человцы, воздадятъ о немъ слово въ день судный.
‘Да! А ты сколько ужь наболталъ праздныхъ словъ, а суднаго дня, какъ видно, не боишься’ сказалъ про себя городничій, женируясь передъ спичемъ.
— Мы хотимъ теперь, ваше высокое благородіе… соблаговоли сказать имя и отчество!
— Степанъ Иванычъ!
— Хотимъ мы съ тобою, Степанъ Иванычъ, говорить о дл. 1редмстникъ-то твой нелюдимъ былъ большой. Никоимъ способомъ не сладили мы съ нимъ. И самъ-отъ онъ опосля видлъ, что не съ того конца началъ, да поправлять уже не приходилось. Нтъ! не поправишь разстроенное по началу. Ты это одно возьми: намъ нын и царское величество не нретитъ славословить Господа по нашей леригіи, и высшее начальство не стоитъ на томъ. А онъ больно востеръ вышелъ… Гд собрались въ домъ господень, извстно, ради молитвы творцу небесному — а онъ разгонять. Нешто это по-божески? Что мы ему? Какое, тамъ, зло чинили? Славословимъ владыку царя небеснаго, съ ликами ангеловъ, а онъ, вишь, ‘не смй собираться кучами’. ‘Молись’, говоритъ, ‘важный про себя, на дому’. Ну, а другой неразуменъ еще, да и книгъ-то у него молитвенныхъ нтъ! Тогда какъ? одно слово, поперегъ деретъ да и только. Мы, было, я такъ и этакъ, и къ жен пробовали — куды! хранитъ, какъ лошадь съ норовомъ. Такъ и бросили. Да опосля, терпли-терпли, и обжаловали.
— Гм! промычалъ городничій.
— Ты насъ, одно слово говоримъ, не гнети, не азарствуй надъ нами, а мы свое знаемъ. Не тревожишь насъ — теб же лучше. Пуще глаза беречь будемъ.
— Господа! Я ршительно не понимаю, какое мн дло до вашихъ молитвъ? Но мн хоть круглый годъ сидите и нойте — что мн за дло. Будьте уврены, съ своей стороны я не потревожу васъ нисколько, да нтъ мн въ этомъ и надобности.
— Чувствительнйше благодаримъ теб за эти словеса. Спаси Христосъ за доброе дло… Вотъ еще просимъ очень, чтобы не шатался къ намъ, во время службы, фартальный этотъ, Яковъ Иванычъ, оно, правда, вреда отъ него большаго нтъ, дашь полцлковаго — онъ и уйдетъ, да все, кабыть, нехорошо, смущенье, соблазнъ. Теперича, придетъ, ину-пору, во хмл, ну, и обидно, стало-быть, намъ отъ этого отъ-самого. Куражится, ломаться пойдетъ. ‘Меня’, говоритъ, ‘городничій послалъ!’ Ну, что съ нимъ станешь длать? Тутъ служба Господу Богу идетъ, а ты возжайся съ нимъ, да ублажай. Это больно обидно намъ. Просимъ, сдлай такую милость, наложи, то-есть, на него, примрно, запретъ такой, чтобы не смлъ онъ, значитъ, тревожить насъ во время службы… Не давалъ бы себ воли и соблазна.
— Поврьте мн, господа, я не допущу этого. Больше вы не увидите его на вашихъ молитвахъ.
— Пошли те Христосъ милость свою и благость. Прими же отъ насъ хлбъ-соль, значитъ, и да благословенъ буди Господь Богъ нашъ всегда, и нын, и присно, и во вки вковъ, аминь… и стали выбираться.
Вздохнулъ бдный городничій посвободне. ‘Слава теб Господи! отдлался отъ цлой орды!… Отслужили молебенъ, нечего сказать!’ сказалъ онъ, и ушелъ-было осматривать, гд бы пристроить поудобне спальню…
— Какой-то купецъ, должно быть еврей, въ коляск, сказалъ вошедшій камердинеръ, прибывшій вмст съ нашимъ героемъ.
Скрпя сердце пошелъ онъ въ залу.
— Мое поцтеніе! Съ пріздомъ поздравляю, началъ купецъ, и безъ всякой, что называется, вжливости, первый протянулъ руку городничему.— Какъ пріхали? Благополучно ли? Я нароцно торопился къ вамъ, потому, что церезъ цасъ ду въ другой уздъ. У меня два узда по откупу, здсній и михаловскій. Мн оцень пріятно познакомиться изъ вами. Съ васимъ предмстникомъ мы оцень хоросо зили, хотя на него заловался увесь городъ, но сказу вамъ откровенно, я былъ исъ него оцень доволенъ. Я платилъ ему 500 руб. въ годъ, кром вина, водки, само собою разумется, ярманокъ, то особо. Я вамъ буду давать, какъ и васему предмстнику.
— Извините меня, пожалуйста, господинъ — а позвольте узнать фамилію вашу…
— Горденштейнъ! Юлій Герасимычъ!
— Извините меня, Юлій Герасимычъ. ‘Ишь какъ передлалъ свое имя — Юлій! А? просто какой-нибудь былъ Юдка, а теперь поди ты: Юлій, да еще отчество подвязалъ’, мелькнуло у городничаго.— Извините, Юлій Григорьевичъ, я у васъ ничего не возьму, потому что вопервыхъ не нуждаюсь въ деньгахъ, вовторыхъ не вижу, за что и брать.
— Мозетъ увъ другова разъ, посл, когда понадобятся.
— Да!… Посл… я дамъ вамъ знать!
— Одень хорошо. Оцень пріятно быть знакомымъ. Сказыте, вы зенаты?
— Нтъ-съ, не женатъ!
— А, такъ мы васъ зенимъ, непремнно зенимъ.
— Благодарю за услугу.
— Мое поцтеніе!… Я тороплюсь. Прошу васъ безъ церемоній, когда надо, прямо посылайте. Вамъ будетъ доставлено. Будьте покойны. Мое поцтеніе. 500 карбованцевъ увъ годъ.
Только лишь отвернулся откупщикъ, въ ту же минуту вошелъ еще еврей, тоже похожій на откупщика.
— Подрядчикъ тюремнаго замка! сказалъ онъ, рекомендуясь.— Пріхалъ засвидтельствовать свое глубочайшее почтеніе, и просить, въ случа надобности, законной защиты. Прошу принять на первое знакомство. Онъ подалъ городничему 25-ти рублевую бумажку. Это все произошло такъ скоро, какъ бы блеснула молнія.
Городничій покраснлъ, сконфузился, не зналъ что сказать, досадовалъ, что такъ опрометчиво принялъ подрядчика, и совсмъ не зналъ что начать. Очень ужь поразилъ его быстрый налетъ подрядчика.
— Покорнйше прошу, возьмите. Это на первое знакомство. Тамъ, посл, будемъ знакомы дальше…
— Послушайте, началъ городничій довольно рзко.— За что вы думаете предлагать мн деньги?
— За оказаніе законной защиты.
— Разв за это платятъ?
— Другой изъ недоброжелательства захочетъ портить моихъ дловъ… тутъ нужна законная защита!
— И будетъ вамъ оказана законная защита, если потребуется къ тому надобность. А деньги эти, прошу спрятать у себя, да не мшаетъ вамъ сообщить и другимъ вашимъ товарищамъ, чтобъ они не трудились приходить ко мн съ подобными знакомствами. Мое почтеніе.
Городничій ушелъ. Подрядчикъ стоялъ въ раздумьи. Городничій озадачилъ его въ свою очередь. ‘Должно быть, мало предложилъ на первый случай! Неужто въ самомъ дл не беретъ? Какже откупщикъ сейчасъ сказалъ, что беретъ!… и стряпчій говорилъ, что беретъ… Да зачмъ же и пріхалъ къ намъ, какъ не брать?’ разводя руками, говорилъ про себя сконфуженный подрядчикъ… ‘а грессе фанаберіе?…’
И въ самомъ дл, зачмъ же онъ пріхалъ, если не хотлъ брать?
Случилось такъ, что новый городничій былъ человкъ изъ ряду вонъ, по крайней мр изъ ряда городничихъ. Это была натура нкогда пылкая, самолюбивая до крайности, и лнивйшая до безобразія, вся погруженная въ міръ фантастическій. Ничего не добившись въ теченіе всей жизни, какъ у насъ бываетъ нердко, онъ и теперь, близкій уже къ сороковому году, оставался тмъ же самолюбивымъ и лнивйшимъ мечтателемъ, какимъ былъ въ первый день выпуска изъ школы, отъискивая и не находя въ себ никакой спеціальности. Воспитавшись въ казенномъ заведеніи, получивъ, по тогдашнему, шаткое, весьма поверхностное военное образованіе, схвативъ одни только вершки, онъ всю жизнь сгоралъ нетерпніемъ что-нибудь хорошенько узнать, только бы безъ всякаго, не только умственнаго, но и физическаго труда, лежа, какъ говорится, на боку.
Какъ вс самолюбивые, жадные къ почестямъ, къ богатству, онъ до сихъ поръ не добился ни того, ни другаго. Это развивало въ немъ жолчь, и переходило подъ конецъ въ апатію. Фантазръ отъ природы, онъ все выдумывалъ: какъ бы лучше устроиться, какъ бы найдти женщину, которая сама протянула бы ему руку на пути глохнувшей его жизни, и до сихъ поръ оставался только при своихъ фантазіяхъ: жизнь къ лучшему не устроивалась, женщина не находилась. И не мудрено. Съ одной стороны природная лнь, а съ другой непривлекательная наружность, уклончивость отъ общества женщинъ вредили его жизни.
Такъ онъ и томился всю жизнь, пока самъ себя не изуродовалъ до того, что сталъ походить на какой-то жалкій недоносокъ общества, и уже готовъ былъ заглохнуть, гд-нибудь въ деревушк, какъ вдругъ судьба, совсмъ неожиданно, посл долгихъ насмшекъ надъ нимъ, бросила его въ нашъ знакомый городокъ. Собравшись на службу, онъ далъ себ слово быть какъ-можно-осторожне съ людьми, съ которыми пришлось бы ему имть служебныя столкновенія, взятокъ не брать ни подъ какимъ видомъ, ‘ибо взятка — дло несовременное, постыдное, возьмешь одинъ разъ, а прослывешь на вки взяточникомъ…’ и т. д., разсуждалъ герой нашъ, дучи въ тележк на перекладной, и съ такимъ-то настроеніемъ явился въ мирный и тихій нашъ городокъ.
Едва усплъ онъ, посл нашествія часовенныхъ, откупщика и подрядчика, остаться одинъ, начиная разглядывать, гд бы и какъ бы пристроиться, какъ вдругъ неожиданно глаза его наткнулись на куличъ, оставленный часовенными. Онъ подошелъ къ нему, взглянулъ — на самой средин кулича лежала развернутая бумажка двадцатипяти-рублеваго достоинства.
— Ба, ба, ба! Это что такое? откуда? сказалъ онъ вслухъ.— А-а! вотъ она первая, невинная, безгршная взятка! Безгршный доходъ! говорилъ онъ въ волненіи, конфузясь и не постигая, какъ же это не замтилъ онъ, когда принималъ хлбъ. ‘Что скажешь, любезнйшій?’ продолжалъ онъ, мотивируя на представившуюся ему тэму.— ‘Вотъ теб и чистыя намренія. Вотъ теб и безкорыстіе. Тутъ просто вопросъ вышелъ, брать или не брать! но гамлетовски: быть или не быть. Впрочемъ, разв нельзя послать за ораторомъ? Вдь это онъ, шельма, куличъ держалъ въ рукахъ! Отдамъ ему бумажку и дло съ концомъ… Возьметъ ли?… Онъ скажетъ, что знать ее не знаетъ… Какъ же возвратить ее? Очень просто: скажу, что у меня не было такой бумажки, что она оказалась на ихнемъ хлб, что… да, еще что?… А все-таки онъ не возьметъ, или начнетъ причитать цлый часъ и заморитъ до смерти. Эхе-хе-хе! Что ни выдумывай, а бумажка-то, должно-быть, останется у меня.
Прошло дня три. Городничій томился, никуда не выходилъ, за обдомъ посылалъ въ заздный домъ и скучалъ безъ милосердія.
Впродолженіе этого времени у него побывалъ одинъ только еврей, и то позднею ночью. Онъ вошелъ такъ тихо, что городничій его не замтилъ, углубясь въ чтеніе какого-то журнала изъ своей походной библіотеки.
Еврей былъ старикъ лтъ семидесяти, съ огромнымъ носомъ, лысый, хриплый.
— Извините, что я осмлился передъ вашимъ высокоблагородіемъ явиться безъ приказанія, не въ указанное время, началъ онъ хриплымъ голосомъ.— Меня здсь вс знаютъ, и стряпчій, и судья, и засдатель земскаго суда, и исправникъ — вс знаютъ. Меня не любятъ наши жидки. Я знаю всхъ здсь воровъ, мошенниковъ, кто чмъ занимается, кто куда переводитъ лошадей, въ какое время, я все знаю. Я не даю имъ хода, они оттого меня и не любятъ. Я имъ завсегда мшаю. Они боятся меня больше градоначальника. Извините, что я осмлился такъ говорить передъ вашимъ высокоблагородіемъ. Вамъ необходимъ такой человкъ, какъ я. Я передъ вашимъ высокоблагородіемъ червь. Я ничего не смю говорить передъ вами.
— Что же теб надо?
— Я хочу, чтобы вы взяли на замтку всхъ, сначала конокрадовъ, а тамъ мошенниковъ, бродягъ. Извините, что я осмливаюсь совтывать вашему высокоблагородію. Вы, какъ градоначальникъ, должны ихъ знать. У насъ былъ одинъ полицмейстеръ, его звали баронъ Закамельскій, такъ онъ ихъ держалъ увъ страх въ такомъ! увъ такихъ рукахъ! онъ за каждаго коня бр…
— А ну, говори, я буду записывать. Только смотри, понапрасно не ври, можетъ, ты злобу на кого имешь? Смотри, отвчать посл будешь.
— Все до чистой правды скажу, поврьте моей совсти. Какъ я передъ начальникомъ буду говорить не по совсти. Помилуйте! Я и думать не смю объ этомъ. Я службу знаю. У меня сынъ увъ царской служб служитъ. Я не долженъ лгать. Извините, что я осмлился передъ вашимъ высокоблагородіемъ такъ…
— Говори. Полно пустяки-то молоть.
— Извольте писать, Баланъ-Рабиновичъ-Янсель. Онъ теперича на порукахъ. Его изъ острога взяли, стряпчій хлопоталъ, первый коноводь. Сколько на немъ длъ увъ полиціи!
— Дальше.
— Фанишъ Шварцъ. Здшній мщанинъ, вмст съ Рабиновичемъ идетъ и съ лошадьми.
— Дальше!
— Матусъ, винницкій мщанинъ. Съ нимъ идетъ Ицка Владимірскій, а съ ними разомъ Тойфа, безъ паспорта. Ему не высылаютъ паспорта. Онъ подъ судомъ. Дло въ магистрат. Онъ бродяга.
— Потомъ?
— Мордко Ицковичъ изъ братомъ Абрумъ Ицковичемъ, здсь противъ ваше высокоблагородія сидятъ, увъ заздномъ дом Сруля. Сруль таже съ ними идетъ увъ компаніи.
— Да сколько же ихъ? Скоро ли ты кончишь?
— Сейчасъ. Извините, что я осмливаюсь передъ ваше высокоблагородіе такъ долго говорить. Айзика Айзенштерна поставьте еще. Онъ здсь не сидитъ. Онъ сидитъ увъ Одесса. Онъ прізжаетъ сюда, беретъ коней у Балана и у Шварца, ведетъ ихъ увъ Ганчакракъ.
— Вс?
— Вс! нтъ, позвольте! Абрумъ Фердмана не поставили? Поставьте Абрумъ Фердмана. Извините, что я такъ долго осмливаюсь задерживать ваше высокоблагородіе ночью, я вамъ буду служить по совсти, у меня сынъ увъ царской служб служитъ. Меня знаютъ и вс начальники, судья меня знаетъ, извольте спросить обо мн у судьи, у Василенки у члена земскаго суда.
— Хорошо. А тебя самого какъ зовутъ? Надо и тебя приписать на всякій случай.
— Меня какъ зовутъ? Меня зовутъ Эликъ Шмуклеръ. Меня разомъ изъ ними не пишите. Я не бродяга, мошенствомъ не занимаюсь, у меня сынъ увъ царской служб служитъ. Меня вс начальники знаютъ. Я тутъ недалеко отъ васъ сижу. Мошко десятскій меня знаетъ,
— Какой это Мошко?
— Какой Мошко? десятскій Мошко. Онъ изъ евреевъ. Онъ, ваше высокоблагородіе, извините, что я осмливаюсь передъ вашимъ высокоблагородіемъ такъ смло говорить, онъ помогаетъ всмъ мошенникамъ, онъ съ Яковъ Иванычемъ, съ квартальнымъ съ вашимъ, вс дла ихнія знаетъ, въ обходъ съ нимъ каждую ночь идетъ.
— И при старомъ городничемъ такъ было?
— При старомъ городничемъ? Нтъ, при старомъ такъ не было. Они его боялись. Онъ ихъ сейчасъ увъ острогъ отсылаетъ.
— Кого ихъ?
— Воровъ, конокрадовъ.
— Я спрашиваю про Якова Иваныча.
— И его увъ острогъ, вмст съ коноводами. Яковъ Иванычъ три раза сидлъ въ острог. Теперь безъ васъ, когда ухалъ старый городничій, и когда правилъ помощникъ, Яковъ Иванычъ много перевелъ лошадей. Его старый городничій всегда прогонялъ отъ себя, да другіе мшаютъ, они все поддерживаютъ Якова Иваныча.
— Ну, теперь, я полагаю, ты кончилъ все, ступай!
— Счастливо оставаться, ваше высокоблагородіе. Извините, что я осмлился безпокоить васъ. Я вамъ пользу доставлю. Меня знаютъ увс начальники, у меня сынъ увъ царской служб служитъ. Я завтра же дамъ знать, если будутъ проведены кони. Завтра изъ Одессы должны быть. Осмливаюсь пожелать покойной ночи. Извините, что я осмлился такъ долго стоять передъ вашимъ высокоблагородіемъ, покойной ночи. На шабашъ позвольте представить вамъ нашего жидовскаго Кигелесъ?
Наконецъ онъ ушелъ.
Едва только вышелъ онъ за ворота, его обступила толпа именно тхъ самыхъ евреевъ, которыхъ онъ такъ чистосердечно отдавалъ на замтку городничему.
— Что? какъ? можно ли? Что такъ долго съ нимъ былъ? спрашивали вс разомъ.
Взявши съ каждаго по рублю, онъ объявилъ, что въ эту ночь можно еще пронести хоть цлый табунъ, но съ завтрашняго числа онъ поступаетъ къ городничему на врную службу, а потому и скрывать никого передъ нимъ не будетъ. Предостерегалъ и говорилъ, что лучше откупиться теперь. Жиды ему не врили, зная наврное, что если и попадетъ онъ дйствительно на службу къ городничему,— то прослужитъ у него недолго.
На другой день, посл ночной бесды съ Эликомъ, камердинеръ городничаго, часу въ десятомъ утра, подалъ письмо, запечатанное въ конверт безъ марки и безъ штемпеля.
— Кто принесъ? спросилъ онъ, разсмотрвъ внимательно конвертъ съ обихъ сторонъ.
— Какой-то солдатъ, не сказалъ, отъ кого прислано, прочтутъ, говоритъ, тогда узнаютъ.
Письмо заключало слдующее:
‘Я ршилась писать къ вамъ потому, что не надюсь видть васъ у себя дома. Я, или лучше, мы очень бдны. Вы къ намъ, конечно, никогда не заглянете: но я, какъ только увидала васъ — видите, какъ я откровенна, прошу заране, не судите меня строго — отдалась вамъ всей душою. Сестра моя завтра детъ въ Одессу, ей надо имть письменный видъ, она придетъ къ вамъ просительницей, умоляю васъ, узнайте обо мн. Полагаю, что нечего просить васъ о скромности до время.
‘Любящая васъ на вки.’
Подписи не было.
— Да! любящая! проговорилъ городничій про себя.— Знаемъ мы васъ любящихъ! Нашла кого любить! Любящая… А впрочемъ, романъ недуренъ, особенно на первыхъ порахъ… Письмо хоть бы и не женщин написать… Вотъ оно, что значитъ холостой-то городничій!… Ну, кто бы, въ самомъ дл, сталъ писать ко мн, еслибы я не былъ городничимъ?… Посмотримъ, что за просительница! А, ну какъ уродъ? да еще пожалуй попрошайка, тамъ, въ письм, о бдности есть что-то.
— Такъ-таки и ушелъ солдатъ, не сказавши, отъ кого письмо?
— Такъ и ушелъ! Узнаютъ, говоритъ, сами, отвчалъ камердинеръ.
— Напрасно, ты бы какъ нибудь задержалъ его! Да какой же солдатъ? отставной, или изъ команды изъ инвалидной, или, можетъ, изъ крпости?
— Нтъ, отставной! Онъ сторожемъ, говоритъ, служитъ въ уздномъ суд.
Дйствительно, на другой день явилась просительница за билетомъ. Это была совершенная петербургская салопница, такъ же оборвана, такая же попрошайка, совсмъ некрасивая, даже дурная.
‘Такъ и есть!’ невольно подумалъ городничій. ‘Вдь этакая же подлость! ‘
— Скажите, это ваша сестра такъ безцеремонно писала ко мн вчера, еще съ сохраненіемъ тайны?
— Какъ, сестра? Что такое писала? Господинъ городничій, я не понимаю, что вы изволите говорить! У меня, точно, есть сестра, но извините…
— Ахъ, виноватъ. Я, можетъ, ошибся. Извините и меня въ свою очередь. Но мн любопытно знать: у васъ есть сестра?
— Есть, я, однако, очень рдко съ нею вижусь… Она съ маменькой… Маменька очень бдны. Вотъ, что передъ вами былъ городничій, намъ завсегда помогалъ, можетъ, и вы будете такъ милостивы, что помогете намъ, бднымъ сиротамъ.
— Такъ вамъ сестра ваша ничего не говорила ни о какомъ письм?
— Я вотъ сама осмливаюсь спросить: о какомъ это письм вы изволите говорить?
‘Хоть тресни, ничего не разберу’, подумалъ городничій.
— Да вдь вы въ Одессу дете?
— Точно, въ Одессу. Вы думаете, въ другое мсто куда?— Ей-богу въ Одессу! Меня беретъ одинъ добрый мой знакомый. Тамъ нельзя безъ вида… особенно бдность нашего положенія… всякій обидть можетъ!
— Билетъ при васъ?
— При мн. Я нарочно принесла его сюда. въ полиціи меня все задерживаютъ.
‘А ты думаешь, я тебя не задержу?— дудки! Еще надо хорошенько узнать, кто ты такая, голубушка?’
— Хорошо-съ! Потрудитесь зайти вечеромъ. Я отдамъ вамъ его подписанный.
— Ахъ нтъ, нтъ, Бога ради, сейчасъ подпишите. Что вамъ стоитъ?
— Нтъ, ужъ извините. Сейчасъ не могу ни за что, и больше вы меня не просите, не то, извольте его обратно.
— Такъ я приду часа черезъ два.
— Хорошо-съ, пожалуй!
Она ушла. За ней тотчасъ же вошелъ солдатъ изъ евреевъ и вытянувшись, какъ во фронт, мялся, не зная съ чего начать.
— Что ты, любезнйшій, что теб надо?
— Я пришелъ просить ваше высокоблагородіе… вотъ была сейчасъ двушка… она билетъ проситъ подписать увъ Адесса… она вретъ, она совсмъ нейдетъ увъ Адесса… Она мн должна осталась. Она хочетъ перехать увъ другая губернія, а мн осталась должна осемнадцать рублей…
— Да ты какого вдомства?
— Анжинерной команды увъ крпости, у Левонова.
— Кто же она, эта двушка?
— Она такая… извините ваше высокоблагородіе… просто, занимается… она мн должна осталась осемнадцать рублей, удетъ и въ другая губернія, моихъ денегъ долженъ пропасть? За что же!
— А за что она должна теб, и кто она такая?
— У меня росписки, только, нтъ, а то она должна мн осемнадцать рублей — это врно. Жила у меня… у моей жены… и три мсяца… одвалась, обувалась… Я три платья справилъ на ней… кормилъ, поилъ… а что она заработала?… Она теперь оставалась долженъ мн осемнадцать рублей и хочетъ увъхать… еще сманиваетъ и другая двушка!
— Чортъ-знаетъ что плететъ, говорилъ городничій съ досадою, ничего не понимая изъ словъ солдата.— Какую другую двушку?
— Молоденькая евреичка!
— Зачмъ сманиваетъ евреичку? да кто ты самъ? я ничего не разберу.
— Она благородная!
— Да! такъ что же?
— Она, ваше высокоблагородіе…
— Ну же!
— Она, ваше высокоблагородіе, занимается…
— Я тебя прогоню сейчасъ, пропали и деньги твои, если не будешь говорить толкомъ. Говори ясно, а не то или себ. Я не стану тебя и слушать.
— Моя жена… я, ваше высокоблагородіе, по истин… потому что я передъ начальникомъ не долженъ скрывать… Все равно, начальникъ узнаетъ… Не отъ меня, отъ другаго узнаетъ… Мн все равно… Признаться надо будетъ… Сегодня или завтра, а все надо будетъ… Разв хорошо, когда начальникъ самъ узнаетъ… Я, ваше высокоблагородіе, привыкъ изъ начальникомъ быть увъ ладахъ, потому что вы наши начальники, и къ кому я пойду, когда обида будетъ, какъ не къ начальнику… Мн лучше, когда начальникъ знаетъ и все…
— Ну, пошелъ вонъ. Я ничего не понимаю!
— Позвольте, ваше высокоблагородіе… Тутъ только насъ и двухъ: моя жена, и другая еще анвалидная солдатка дудлерша…
— Такъ что же? говорилъ городничій, все недоумвая еще, въ чемъ дло..
— Такъ он заведеній держатъ.
— Аа!
— Какъ же теперь, она увъдетъ, и денегъ моихъ долженъ пропасть. За что же? Еще подманиваетъ молоденькая евреичка и собой… Я лучше… пущай пополамъ будетъ… мн девять и вамъ девять, а за что же она увезетъ моихъ денегъ… и еще молоденькая евреичка…
— Какъ? Мн съ тобою пополамъ? Вонъ, мерзавецъ! Эй, встовой! Я теб дамъ пополамъ! каково? а! съ чмъ подъхалъ! волнуясь говорилъ городничій.
Солдатъ опрометью бросился бжать.
‘Однако, надо бы взглянуть, какая тамъ молоденькая евреичка’, подумалъ городничій, придя немного въ себя.
Наконецъ онъ остался одинъ. ‘Господи, Господи’! началъ онъ, раздумывая: ‘ужь не ухать-ли совсмъ? Вдь я попалъ въ чистйшее болото! Куда ни оглянешься, одна гадость. Взятки на каждомъ шагу. На что солдатъ, и тотъ предлагаетъ половину. ‘Возьмите’ говоритъ, ‘вы девять и я возьму девять’. А! что же это такое?— Однако, общій выводъ у всхъ, полагать надо, тотъ, что взятокъ я не беру. Но дня черезъ три, кажется, надо будетъ брать, ибо!… да! почему ибо? А вотъ почему: вопервыхъ, одна часовенная двадцатипятирублевка уже взята: ее не возвращать назадъ, да и не возьмутъ, объ этомъ и толковать нечего. Вовторыхъ, не брать — общая ненависть возникнетъ, особенно у жидовъ. Они и теперь, какъ на звря, поглядываютъ на меня. Предмстникъ мой, отъ того, говорятъ, и былъ ненавидимъ, что не бралъ, а шелъ по правд, — Такъ ршено: брать, значитъ! Фу, какая гадость.
Будто нарочно, для подтвержденія этой истины, къ герою нашему подошелъ сосдъ его, еврей, живущій рядомъ, домъ съ домомъ, знакомый уже читателямъ, старикъ Мордко, бывшій гласнымъ.
— А я все собираюсь къ вамъ, сосдушка! такъ начатъ онъ, потрясая чуть-чуть ермолкою, и какъ кошка вкрадываясь въ комнату городничаго.— Собираюсь, собираюсь, но вижу все заняты, или читаете, или кто есть у васъ, насилу выбралъ минуточку.— Ну, какъ вамъ? хорошо ли показалось у насъ? Посл Петербурга скучно, должно быть?
— Э! помилуйте, разв я вкъ изжилъ въ Петербург? Шатался я, слава-богу, везд, живалъ въ городахъ въ десять разъ хуже этого. Напротивъ, вашъ очень веселый городокъ.
— Такъ.— А какъ начались дла? хорошо ли?
— Какъ хорошо ли?
— То-есть идетъ ли что въ прибыль, въ руки?
‘Какъ это у нихъ, и не совстятся говорить объ этомъ! Какъ будто прямое, законное, будто не низкое, напротивъ благородное, или по крайней мр, похвальное дло! Чортъ-знаетъ что за извращенная мстность!’ Такъ думалъ городничій и началъ вслухъ:
— Скажите на милость, неужто здсь такое заведеніе, что прізжему чиновнику такъ прямо и должны нести вс?
— Какъ, прізжему чиновнику? Мы знаемъ одного только городничаго, а другихъ и не нуждаемся знать. Они въ насъ нуждаются. Другаго чиновника узнаешь, когда дло къ нему будешь имть. А городничій завсегда нуженъ, и въ дл и безъ дла. Его долженъ знать и еврей и русскій, и купецъ и мужикъ, и дворянинъ и мастеровой, и всякій, всякій: бо городничій!
— Неужто городничій прежній бралъ?
— Какъ же не брать? Вы вотъ посмотрите, у меня во двор мельница стоитъ. Она мн доходъ приноситъ. Я продаю каждый день по три, по четыре четверти. Я рано утромъ, какъ встаю, молюсь Богу, чтобы Богъ далъ мн заработать сколько нибудь изъ моей мельницы. Она все равно, что лавка у купца. Я отъ своей лавки кормлюсь, городничій тоже, и если онъ хорошій хозяинъ, хорошо ведетъ свое дло, ему Богъ посылаетъ больше. У него, какъ у меня, что день — то приходъ. Его приходъ гораздо больше моего, если онъ хорошъ. Вы, сказывали мн наши жидки, человкъ ученый, стало-быть, учить васъ нечему, знаете, какъ въ коммерціи…
— А я, по правд вамъ скажу, упустилъ много барыша.
— Слышали мы. Если это сдлано по разсчету по коммерчески — разумется хорошо. Только не слдовало прямо отказывать, а попросить зайти въ другой разъ, чтобы не оскорбить кого нечаянно. Если же сдлано это наобумъ — сами знаете, что бываетъ въ коммерціи, когда длаешь наобумъ. Первое, сочтутъ васъ или гордымъ, или, извините, слабоумнымъ, а второе, кредитъ вашъ подорванъ. Въ случа серьзнаго дла, къ вамъ не пойдутъ, потому что на васъ не надятся. И прослывете вы слабымъ, никому ненужнымъ, такъ и заглохнетъ ваша лавка.
— Разумно вы разсуждаете. Кажется, я послушаю вашего совта.
— И будетъ отлично. Одно, что предложу вамъ: не будьте горды. Чаще знайтесь съ кмъ слдуетъ. Знаете, что рука руку моетъ…
Во дворъ городническаго дома вкатила коляска, изъ нея выпорхнула дама.
— Простите, почтенный сосдъ, надо въ своей лавк принять даму прилично. Видите, какая покупщица пріхала!
— До свиданья, до свиданья. Боже меня сохрани задерживать. Мы знаемъ эти дла. Прошу принять на первое знакомство. Онъ подалъ ему депозитку.
— Это что такое? спросилъ отороплый новичокъ.
— Какъ, что? видите, какъ скоро забываете! давно ли я говорилъ: не будьте горды.
Того покоробило. Онъ взялъ бумажку, и покраснвъ какъ ракъ, бросился къ дам.
— Кажется, я господина городничаго имю удовольствіе видть, говорила дама, ломаясь и шеей и плечами, и щуря глазками.
— Такъ точно, къ вашимъ услугамъ. Прошу въ комнату.
— Мн, право, очень совстно, я въ такомъ положеніи… я вдова, живу одна…
— Самое счастливое изъ положеній, сказалъ городничій, все оставаясь подъ вліяніемъ идеи о лавк, почему и съострилъ по гостинодворски.
— Я живу въ деревн… Мн кажется немного неприличнымъ заходить къ молодому человку… Глазки ея прищурились, грудь волновалась какъ посл длиннаго вальса, она кокетливо подбирала лорнетъ, висвшій на таліи.
— Сдлайте милость, пожалуйте, пожалуйте! заманивалъ новичокъ. ‘Купецъ, ей-богу купецъ’ мелькнуло у него молніей.
Дама вошла. Небрежно кинувшись на деревянный голый канапе, она открыла нечаянно ножку, бойко подала руку нашему герою, и нжно простонала: ‘ахъ, какъ я устала!’
Посл пожатія руки, ей предложены были лимонадъ и папироска.
— У меня къ вамъ просьба, любезный городничій. Простите, что я такъ безцеремонно говорю вамъ.
Городничій вторично пожалъ ей руку, и заключилъ: ‘слишкомъ ломается, а то бы ничего себ’.
— У меня здсь въ город свой домъ. Меня очень безпокоитъ ваша квартирная коммиссія, безпрестанно плачу, плачу, круглый годъ плачу, кажется, и счетъ потеряла, сколько переплатила. Я васъ прошу, мой милый, принять на себя трудъ, избавить меня, наконецъ, отъ этого безпрерывнаго платежа.
Когда городничій увидлъ, что дло дошло до милаго — поколебался, чувствуя очень хорошо, до какой степени онъ милый. ‘Какъ бы ее сбыть поскоре, ишь какимъ чортомъ развалилась!’ подумалъ онъ съ досадой.
— Я бы попросилъ васъ, милостивая государыня, показать мн билеты квартирной коммиссіи, и тогда все, что могу сдлать въ вашу пользу…
— Ахъ! я ихъ не привезла съ собой! А можетъ, здсь… Грудь опять заколыхалась, и въ моментъ выдыханія воздуха, дама ползла запазуху искать билетовъ, обнаживъ, при семъ, половину груди. Тамъ оказались совсмъ не билеты.
— Вы мн поврите на слово? Вы такой милый, что врно поврите. Я уврена, убждена въ васъ! Правда? и опять прищурила глазки.
‘А вдь она и не думаетъ хать, видно по ходу дла’ думалъ городничій
— Такъ врите мн на слово, а? М-r городничій.
И она приткнулась совсмъ къ его лицу.
‘А! была не была, попробую!’ — Врю теперь, врю на будущіе разы — и поцаловалъ ее въ щоку. ‘А ну, что посл сего будетъ?’
— Ахъ, душка!… и на чел героя нашего прозвучалъ поцалуй.
‘А теперь что?’ спрашивалъ онъ внутренно и себя и даму.
— Я съ перваго раза почувствовала, что найду въ теб непремнно то, чего ожидала!
‘Такъ. Псня знакомая, сновидній надобно еще.’
— Далеко вы отсюда живете? я бы пріхалъ къ вамъ въ деревню, хорошо?
— О! безъ сомннія, сегодня же!… сейчасъ! и протянула ему губки.
‘Валяй братъ, нечего раздумывать!’ и губы тридцатишестилтняго ловеласа слились съ губками миловидной, но кривлявой вдовушки… поцалуй длились долго.
Наконецъ она ухала.
— Знаете, господа, что? говорилъ въ полиціи Яковъ Иванычъ, своимъ сотоварищамъ.— Сейчасъ къ новому городничему прізжала К…а, и пробыла у него одна-одиншенька!
— Эка бда, да она и ко мн здила нсколько разъ, проговорилъ помощникъ городничаго.
— Какъ же? недоврчиво и съ любопытствомъ спрашивалъ Яковъ Ивановичъ.
— Право, здила.
— А знаете еще что? Подрядчикъ Регилезъ говорилъ, что не взялъ у него двадцать-пять рублей на поздравленіи.
— Мало показалось, что ли?
— Не взялъ!
— Возьметъ.
— Похарахорится-похарахорится, а тамъ возьметъ.
— Парнишка его говорилъ, что гд ни былъ на должностяхъ, бралъ.
— А то ншто съ неба свалились коляска да жеребцы. Ицка-конокрадъ повстрчалъ, станцій за пять отсюда, обозъ его, такъ удивился Жеребцы такіе, говоритъ, что по тысяч стоютъ.
— Кабы насъ не обиждалъ! замтилъ фистула-письмоводитель.
— Парнишка-то говоритъ, что другіе, что хочешь длай, только его не тронь.
Такой толкъ шелъ въ полиціи, куда герой нашъ еще не заглядывалъ.

——

— Можешь вообразить, дуся моя! К…а успла ужь побывать у новаго городничаго.
— Неужели? въ растяжку спрашивала дуся, сдлавъ изо рта оникъ.
— Была, была, Вшнячиха сказывала.
— Какая это Вшнячиха?
— Русская, противъ городническаго дома живетъ.
— И что же?
— Ну, и была, была, долго была, и ужь что тамъ у нихъ было, можешь понять.
— Мой дружочекъ! Она, можетъ быть, но длу по своему прізжала?
— Разумется, по длу, кто жь здитъ безъ дла?
— Ахъ, безстыдница!
— Подемъ кататься!
— Подемъ!
— Нарочно мимо городническаго дома.
— Ахъ, дуся, дууся! милка! прелесть. демъ, демъ.

IV.
Полиція, острогъ.

Старая, развалившаяся, насквозь промозглая избнка, крытая въ переплетъ то камышомъ, то дранью, торчала въ одиночку, безъ всякой огорожи, посреди города. Это была городская полиція. Поодаль отъ нея, одна-одиншенька, прямо на земл, лежала деревянная крыша какого-то строенія. Куда двалось само строеніе, неизвстно, лежала одна крыша. Въ ней долготерпливое время образовало уже свои амбразуры и маленькія, прогнившія бойнички. Около крыши стоялъ разломаный, никуда неупотреблявшійся, на трехъ гнилыхъ колесахъ, пожарный брамсбой. Два зеленоватыхъ крюка гнили около него, на голой земл, и казалось, перестали и молить о томъ, чтобы какъ нибудь ихъ подняли. Будто помирившись съ тяжкою долею, они молча, безнадежно доживали свои дни, сказавши послднее свое слово неблагодарнымъ жителямъ: Богъ съ вами, сгніемъ и безъ васъ.
Кругомъ полиціи, на пространств большой площади, тучно разросся колючій бурьянъ, захвативъ половину полицейскаго крыльца. Инд, въ непроходимыхъ мстахъ того бурьяна, блудливыя сосднія куры безмятежно несли свои яицы. Дворовыя собаки, выбравъ мстечко еще погуще куринаго, метали щенятъ, которыхъ впослдствіи полицейскіе солдаты выгодно сбывали уличнымъ мальчишкамъ за груши и яблоки. Въ другомъ мст, полицейская солдатка, жена какого нибудь служителя, отлеживалась тамъ съ похмлья, прикрытая изъ стыдливости мужниною шинелью. Нердко и дьячокъ Моисей, возвращаясь изъ ночной экспедиціи, заночовывалъ тамъ, въ этомъ же бурьян. Благодатный бурьянъ служилъ притономъ для многихъ.
Не разъ свтлая денница утренней зори заставала тамъ и пріятеля нашего Якова Ивановича, въ томъ же мундир съ красными фалдочками, но уже безъ треугольной шляпы съ перомъ. Тамъ онъ, проснувшись, стыдливо охорашивался, блуждая тусклыми истомленными глазами, смутно вспоминая ночную продлку, у знакомой намъ дудлерши. Тоскливо-претоскливо выползалъ онъ изъ мирнаго бурьяна, съ благополучнымъ рапортомъ къ городничему, перекинувшись, сначала, съ полицейскимъ Филипкою въ такомъ род:
— Филипка, а, Филипка! Сходилъ бы, братецъ, опохмлиться принесъ!
— Еще рано, Яковъ Иванычъ. Нигд не отперто. Испейте водицы!
— Эхъ, Филипка! Не т года! Не отопьется водой… Прежде, точно помогала она, какъ, бывало, напьешся ее натощакъ, а теперь не то. Сходи, пожалуйста! Постучись, отопрутъ.
Туда-то, то-есть въ описанную нами полицію, часу въ десятомъ утра, прибылъ городничій, для пріема длъ. Фистула-письмоводитель принялъ его съ достодолжнымъ подобострастіемъ, согнувшись въ дугу, какъ и въ первый разъ.
На скошенной заране площадк, передъ крыльцомъ полиціи, выстроилась въ одну линію полицейская команда въ двнадцать человкъ. Шесть было съ красными воротниками, а шесть съ синими.
Внутри полиціи писцы прибрались какъ къ празднику, сапоги у всхъ были вычищены, пуговицы на бортахъ въ полномъ комплект, сполна, подбородки выбриты. Комнату накурили какимъ-то куревомъ. Яковъ Ивановичъ досталъ на свой столъ новую желтую чернильницу, и наблюдалъ вообще за наружнымъ порядкомъ цлой камеры. Мальчика, поступившаго въ полицію въ ожиданіи страженія, причесалъ собственноручно, пригрозивъ ему, мимоходомъ, укорительно: ‘я теб дамъ, мошенникъ, не причесываться, погоди!’
Вошелъ городничій.
Курево задло его заживо. Онъ внутренно разсердился. Вс писцы встали, поклонились, и ожидали чего-то торжественнаго. Но торжественнаго ничего не вышло. Городничій только попросилъ воды, и поручилъ Якову Ивановичу отпереть двери и окна. При отпираніи, дв рамки, въ двухъ окошкахъ, упали на улицу. Это подало поводъ къ объясненію со стороны того же Якова Ивановича. Онъ объявилъ, что домъ сей, губернское правленіе, въ силу трехлтней переписки, признатъ уже негоднымъ къ употребленію, о чемъ и былъ указъ онаго правленія, въ коемъ разршается полиціи пріискать въ город другой домъ, боле удобный.
— За денежной суммой прикажете послать? проплъ письмоводитель, посл доклада Якова Ивановича.
— Какъ же, пошлите.
— Съ каковаго стола угодно начать пріемъ?
— Съ каковаго угодно! не то отвтилъ, не то спросилъ городничій, подтрунивъ надъ письмоводителемъ.
Тотъ не понялъ, и вновь проплъ:
— Такъ точно, съ каковаго стола прикажете начать?
— Все равно, хоть съ этого.
— Столъ гражданскій! поднялъ фистула вверхъ на цлую октаву.
— Ну-съ!
— По регистру за сей мсяцъ значится: вступившихъ длъ…
— Тридцать-восемь, подсказалъ столоначальникъ.
— Тридцать-восемъ, плъ письмоводитель.
— Потомъ?
— По исходящему…
— Двадцать-восемъ, подсказывалъ столоначальникъ.
— Двадцать-восемъ, вторилъ письмоводитель.
— Дале?
— По настольному регистру, всхъ длъ гражданскихъ, купно съ бумагами ‘къ свднію и руководству’, и съ дневными рапортами…
— Эхъ, бросьте, пожалуйста, весь этотъ вздоръ, съ досадою сказалъ городничій: — что мн въ вашихъ рапортахъ? Нтъ ли чего посвже?
Фистула, застигнутая врасплохъ, недоумвала, чего этакого посвже понадобилось городничему.
Чтобы поправить дло, городничій ласково попросилъ показать ему три послдніе указа губернскаго правленія.
— Указы губернскаго правленія, снова затянулъ письмоводитель, тою же нотою:— указы правленія, по полученіи оныхъ въ присутствіи, и по наложеніи на оныхъ резолюціи рукою городничаго, записываются въ настольный регистръ, и отдаются по столамъ столон…
— Разв вы не поняли, что я прошу? Я прошу: дайте мн три послдніе указа, полученные съ послднею почтою. Мн хочется знать, что въ нихъ заключается.
— Каковаго содержанія указъ прикажете доложить: по взысканіямъ, но распорядительному, или по наст…
— Не надо никаковаго! съ досадою сказалъ городничій. Но Яковъ Ивановичъ усплъ, гд-то, подтибрить послдній указъ правленія, гласившій, чтобы полицейскихъ солдатъ изъ евреевъ — буде таковые по городамъ найдутся — полиціи выслали бы въ правленіе немедленно, ибо зло, происходящее отъ онаго (то-есть отъ полицейскихъ солдатъ-евреевъ, а не отъ правленія), слдуетъ искоренить, если возможно… и прочая премудрость.
Просмотрвъ указъ, городничій спросилъ:
— Кто ведетъ денежную часть?
— Приходо-расходчикъ, онъ же и письмоводитель, отвчалъ Яковъ Ивановичъ.
— То-есть вы? обратясь къ фистул, спросилъ городничій.
— Такъ точно: я.
— Сколько всей суммы при полиціи налицо?
— Къ первому числу сего мсяца, въ приход, вмст съ остаточною суммою, пересыльною и казенною сос…
— Перестаньте, пожалуйста. Дайте вдомость!
Посмотрвъ вдомость, городничій узналъ, что всей суммы при полиціи 520 руб. съ копейками, изъ оной банковыми билетами на 35 рублей, а самыхъ билетовъ было числомъ двадцать-семь. Онъ сначала усомнился: можетъ ли быть, чтобы двадцать-семь билетовъ включали сумму въ 35 р.: что-то слишкомъ ужь мало, но когда разглядлъ, что нкоторые билеты были въ пятнадцать, двадцать-пять копеекъ, а одинъ такъ просто въ шесть — увидлъ, что можетъ.
Только лишь положилъ онъ вдомость, письмоводитель опять заплъ:
— Столъ уголовный!
— Нтъ, нтъ! Сдлайте милость, замолчите! Лучше скажите: кто у васъ составляетъ бумаги посерьзне? Напримръ, о происшествіяхъ, чрезвычайныхъ случаяхъ, вотъ въ этомъ род?
— Все сочиненіе бумагъ о происшествіяхъ, какъ-то: о пожарахъ, о найденномъ мертвомъ тл, о скоропос…
‘Чтобъ тебя черти взяли самаго скоропостижно!’ досадовалъ городничій.— Говорите, пожалуйста, на вопросъ. Эдакъ не добьешься отъ васъ отвта цлый часъ!
Фистула сроблъ, и не зналъ, что отвчать, сбился, растерялся. Городничій бросилъ его.
— Вы кто такой? спросилъ онъ одного старичка-чиновника, забившагося въ уголокъ едва примтнаго стола.
— Я-съ! ухмыляясь и мотая опущенною внизъ головою, отвчалъ смутившійся чиновникъ.— Я-съ! Губернскій секретарь Золотаревскій!
— Регистраторъ полиціи! заплъ отошедшій немного письмоводитель.
— Давно вы служите?
— Я-съ? Я ужь давно служу, все мотая и опустивъ внизъ голову, говорилъ чиновникъ.— Мн ужь пенсіонъ слдуетъ.
— Съ котораго же года вы на служб?
— Съ восемь-сотъ-двадцать-шестаго-съ. Я давно ужь служу!
— Гд же? Не ужь-то здсь въ одной полиціи?
— Здсь-съ, въ полиціи. Я очень давно здсь служу!
Городничій съ благоговніемъ посмотрлъ на полицейскаго ветерана.
— Какую же должность занимали прежде?
— Я-съ?— Все на одной должности… въ регистратур… почту отправляю-съ!… Съ восемь-сотъ-двадцать-шестаго-съ.
— Какъ фамилія-то ваша? Я забылъ.
— Золотаревскій-съ. Губернскій секлетарь.
— А ваша? спросилъ городничій сидящаго на этомъ же стол, другаго чиновника.
— И мое Золотаревскій!
— Вы родственникъ имъ?
— Он мн тятенька-съ!
— Вы чмъ же занимаетесь?
— Переписчикъ-съ!
Городничій проникся уваженіемъ къ патріаршему семейству. Заглянувъ въ отворенную настежъ дверь, онъ увидлъ, черезъ сни, еще комнату, и полюбопытствовалъ узнать, что тамъ такое? Оказалось — квартирная коммиссія.
Войдя туда, онъ встртилъ чиновника, очень похожаго на патріаршее семейство, и лишь только захотлъ узнать его фамилію —
— Золотаревскій! отвчалъ тотъ.
— Вы тоже родственникъ тмъ Золотаревскимъ?
— Какже-съ! Тамъ мой тятенька и ддушка-съ!
‘Вотъ она, тройка-то удалая, вдоль по дорожк столбовой! Только дорожка-то не столбовая, а непроходимая трущоба!’ подумалъ городничій.
Тутъ же, въ квартирной коммиссіи, встртилъ онъ какого-то чиновника съ галунами на воротник. Чиновникъ спорилъ съ членами коммиссіи, коихъ оказалось двое: смуглый, высокій мщанинъ, темнаго цвта, по фамиліи Мухлыгинъ, и маленькій жидокъ, съ плутовскими глазками, прозваніемъ Монашко. Чиновникъ, увидя градоправителя, бросилъ членовъ, и пошелъ прямо на городничаго.
— Ршаюсь утруждать васъ лично, господинъ майоръ, такъ началъ чиновникъ:— да прежде, честь имю отрекомендоваться: чиновникъ артиллерійскаго вдомства, коллежскій ассесоръ Кукельванъ. Мн слдуетъ по чину штаб-офицерская квартира, потому что я тотъ же майоръ, а квартирная коммиссія не хочетъ этого и знать — отводитъ по обер-офицерски.
— Ну! Не все равно! отозвался жидокъ Монашко.— Квартиры у насъ вс равны!
— Я-бы васъ покорнйше просилъ, вкрадчиво началъ городничій:— оставить это дло, господинъ штаб-офицеръ, до завтра. А завтра, я вамъ ручаюсь, что будете удовлетворены.
— Премного вамъ за сіе благодаренъ, господинъ майоръ. Прошу всепокорнйше принять во мн участіе. Вы сами изволите быть штаб-офицеръ… отъ какого нибудь жида Монашки терпть грубости… это и обер-офицеръ не позволитъ, а не токма, что штаб-офицеръ!
— Какія грубости? задиралъ Монашко.
— Такъ мое почтеніе! сказалъ городничій.— До завтра, и самъ вышелъ изъ полиціи.
На крыльц дожидался его Яковъ Ивановичъ, ходя предъ фронтомъ двнадцати человкъ, въ треугольной шляп съ перомъ и съ красными фалдочками.
Городничій подошелъ къ солдатамъ. Яковъ Ивановичъ очутился на правомъ ихъ фланг, и приложилъ — Богъ знаетъ зачмъ — лвую руку къ середин шляпы, и такъ остался въ сей картин.
Городничій отошелъ немного отъ фронта, чтобы издали, рельефне, разсмотрть Якова Ивановича, а тотъ все стоялъ съ приложенною къ шляп рукою. Налюбовавшись досыта, городничій подошелъ къ солдатамъ, поздоровался, и сталъ ихъ оглядывать. Яковъ Ивановичъ шелъ вслдъ и изъ-за городничаго грозилъ по фронту кулаками. Солдаты оказались дряхлыми инвалидами, дослуживающими свои сроки. Оны были очень похожи на самый домъ полиціи: такіе же промозглые, обросшіе мхомъ, развалившіеся.
— Какъ тебя зовутъ? спросилъ городничій, остановясь передъ однимъ старичкомъ.
— Антонъ Скрыпка! шамкая проговорилъ старичокъ.
— А тебя?
— Абдулъ Рахметка!
— Татаринъ?
— Казанскихъ татаринъ!
— Давно въ служб?
— Отстабка гуляимъ!
Яковъ Ивановичъ объяснилъ, что Рахметк вышла отставка, и что на дняхъ онъ долженъ уйти на родину.
— Это для чего у однихъ воротники красные, а у другихъ синіе?
— Красные, то полицейскіе служители, а синіе — пожарная команда.
— Да вдь инструментовъ нтъ?
— Нтъ, отвчалъ Яковъ Ивановичъ.
— Зачмъ же команда? Чмъ же они дйствуютъ на пожар?
Яковъ Ивановичъ лупалъ только глазами.
— Грючька беремъ! поддержалъ его Рахметка, бывшій съ синимъ воротникомъ.
Городничій ушелъ изъ полиціи медленно, въ раздумьи. Грустно, невыразимо грустно сдлалось ему, при вид настоящаго осмотра. Конечно, онъ и не предполагалъ найти блеска или форса, но такъ найти, какъ ему представилось, совершенно не ожидалъ. ‘Какъ!’ разсуждалъ онъ: ‘теперь, когда все двигается впередъ, когда везд уже каждая пружинка цлаго механизма начала свою новую, дотол небывалую работу, здсь все стоитъ попрежнему. Письмоводитель — чистая птица, а не человкъ, чиновники, цлыми семьями, даже до третьяго колна, засдаютъ въ полиціи, Яковъ Иванычъ! не мнялъ еще мундира съ фалдочками… солдаты — Скрыпка, Рахметка… фу ты боже мой, что такое!…
‘Посмотрю острогъ’ заключилъ онъ, и отправился туда.
Въ острог встртилъ его караульный унтер-офицеръ. Явился смотритель, потребованы были изъ караульныхъ конвойные, и вс разомъ двинулись во внутренность зданія. Въ глухомъ и темномъ корридор, по обимъ сторонамъ были двери съ надписями: ‘комната бродягъ’, ‘камера убійцъ’, ‘воровская комната’, ‘пересыльная’, ‘женская комната’.— Отворили сначала воровскую. Человкъ съ пятьдесятъ было въ ней разныхъ субъектовъ. Духота и смрадъ душили заключенныхъ. Жара на двор была нестерпимая. Посреди камеры стояли голыя, никогда немывшіяся, сплошныя нары. На нихъ, въ изголовьяхъ, лежали узлы, тряпки и всевозможное сметь, что обыкновенно валяется на улицахъ въ уздныхъ городкахъ: куски онучъ, мерлушка, свекла, бортища пуговицъ на мочальной веревочк, перчатка съ отрзанными пальцами, старое голенище, подмтки, сапожный инструментъ въ мшк, откуда на вершокъ торчало шило, солдатскій красный воротникъ, сахарная бумага, ящикъ изъ-подъ сигаръ, къ этому изголовью свжему человку нельзя было и подступить. Вдоль по стнамъ комнаты шли длинныя, деревянныя, на веревкахъ укрпленныя, полки. На нихъ раскиданы были краюшки хлба, горшечки, чашки и другая глиняная посуда, арбузныя корки, а гд и цлый арбузъ, надрзанный пополамъ. Вереницы мухъ тучами кишили на арбузныхъ половинкахъ, лакомясь сахаристымъ сокомъ. Дале, на тхъ же полкахъ, стояли высокіе сапоги, а мстами виднлись и лапти и изъ-за нихъ глядлъ кусокъ свинаго сала. Подъ нижнимъ рядомъ полокъ, висли на стнахъ деревянныя ложки, зацпленныя за вбитые въ стну гвоздочки, на деревянныхъ колышкахъ висли утиральники то съ красною бахрамою, то съ синею, а другіе безъ всякой бахрамы, но вс засаленные, какъ у чумички-поварнка загаженный фартукъ, инд между ними, какъ оазисъ въ пустын, рзало глаза довольно чистое полотенцо. На одной изъ верхнихъ полокъ привязанъ былъ за ногу красный ощипанный птухъ, съ опущенными крыльями. Онъ не рвался, а стоялъ смирно, должно быть, привыкъ уже къ своей привязи. Изрдка, впрочемъ, опускалъ онъ клвъ и чистилъ имъ свои махнатыя ноги, и потомъ не подымая головы, а загибая ее только на бокъ, однимъ глазомъ осматривалъ изподлобья на разныя стороны, своихъ заключенныхъ товарищей, а они, протянувшись вдоль по стнамъ комнаты, были босикомъ, въ рубашкахъ и панталонахъ. На иныхъ блье было довольно чисто, а другіе были чуть не трубочисты.
— Ты за что содержишься? спросилъ городничій одного арестанта.
— По оговору.
— Въ чемъ?
— По сумленію воровства.
— А ты?
— То же самое!
— Что то же самое? за что содержишься?
— По сумленію воровства.
— И ты, небось, по сумленію? спросилъ онъ третьяго.
— Такъ точно, по сумленію, отвчалъ тотъ.
— Кто не по сумленію, а за самое воровство? выходи ко мн!
Никто не двигался съ мста.
— Значитъ, вс правы. Хорошо. Давно ли ты содержишься?
— Третій годъ!
— Гд твое дло?
— Въ маистрат находится!
— Разсказывай подробно: за что взяли, съ кмъ былъ, одинъ или вдвоемъ, словомъ, за что попалъ въ острогъ? Только говори правду.
— Торговалъ я въ корчм, въ третьемъ стан, въ деревн Юхновк, у жида, водкою. Жидъ самъ мало сидитъ дома, все здитъ по дламъ. Извстно — жидъ. Была у меня лошадь, выслужилъ я ее, когда служилъ въ Кишенев у полицмейстера, въ кучерахъ. Сталъ я отходить отъ полицмейстера, а онъ и говоритъ: ‘на теб, Василій Быковъ, лошадь, за врную, значитъ, службу, возьми, говоритъ, заводись хозяйствомъ.’ Вотъ я и живу у жида въ корчм, продаю водку, а онъ здитъ на моей лошади по своимъ дламъ. У жида всегда дла. Онъ не посидитъ дома, такъ, чтобы безъ дла. Ухалъ на Покровъ на ярмарку, а я, значитъ, дома остался. Остамшись дома, вижу, къ вечеру эдакъ, подъхали къ корчм три мужика, ужь хмльные, спросили водки, и говорятъ: ‘купи у насъ четыре мшка пшеницы!’ а я и говорю: ‘я не хозяинъ, хозяина дома нтъ, утромъ общался быть. Обождите, говорю, ночуйте.’ Они и остались ночевать. А тута, въ самую, значитъ, полночь, глядь, становой съ разсыльными. Поговорилъ, поговорилъ съ ними, да и забралъ всхъ на свою бричку и увезъ съ собою. На другой день вечеромъ, прізжаетъ разсыльный за мною. ‘Одвайся’ говоритъ ‘въ станъ’.— ‘Какъ въ станъ? зачмъ?’ ‘По длу’ говоритъ. Прибылъ въ станъ, а становой и говоритъ: ‘Ты, говоритъ, воровскую пшеницу покупаешь’? Я туда, сюда, говорю какъ было, приношу, значитъ, оправданія, а онъ и говоритъ: ‘Воры, говоритъ, сами показываютъ, какъ ты покупалъ у нихъ пшеницу, и какъ совтовалъ остаться ночевать’. Я говорю: ‘мало ли что скажутъ воры, а имъ и врить?’ Становой не сталъ и слушать, а прямо въ острогъ, по сумленію воровства, значитъ. Теперича третій уже годъ сижу въ острог по одному оговору. Вотъ она правда-то наша, ваше благородіе.
— Билета есть у тебя?
— Билетъ есть, да что билетъ! Нешто тамъ правда? Я никакъ цлый годъ и не мнялъ его.
Въ билет было сказано: ‘Василій Быковъ, орловскій мщанинъ, за переходъ границы и за воровство (чего?— не значилось). Дло отослано въ х. уголовную палату’.
— Отчего же ты не говорилъ о переход за границу?
— О какомъ переход?
— Вотъ въ билет сказано: за переходъ границы.
— Помилуйте! Я, какъ есть, не переходилъ никакой границы. Я десять лтъ жилъ, почитай, на одномъ мст.
— Какъ же въ билет сказано?
— Мало ли, что тамъ ни напишутъ въ билет. Кабы я самъ былъ грамотный, я бы видлъ, что написано, а то, что хотятъ то и пишутъ.
— Кто имъ пишетъ билеты? спросилъ городничій у смотрителя.
— Стряпчій!
— Ты, братецъ, обратился бы къ стряпчему, говорилъ городничій: — попросилъ бы его, поговорилъ бы съ нимъ, раскрылъ бы свое дло, и наврно у тебя не было бы въ билет написано того, чего дйствительно съ тобою не случилось.
Длая комната почти закричала разомъ: ‘мы стряпчаго и въ глаза никогда не видимъ. Онъ пополугоду сюда не заходитъ. Только и бываетъ у насъ судья, а стряпчаго никогда не видать. Мы вотъ, объявляемъ, ваше высокоблагородію, что стряпчій никогда сюда не ходитъ. Мы будемъ жаловатся левизору’.
Во время этого шума, отъ стны отдлился еврей, въ кандалахъ, и незамтно, подойдя къ городничему, говорилъ:
— Ваше высокоблагородіе. Я имю къ вамъ секретъ!
— Говори!
— Здсь не могу. Вытребуйте меня въ полицію, я тогда сообщу вамъ.
— Почему же не хочешь здсь говорить?
— Здсь не могу. Мн надо секретъ передать.
— Есть порожняя комната? спросилъ городничій смотрителя.
— Карцеръ есть, только онъ темный!
— Прикажите этого еврея отвесть туда. Я сейчасъ зайду къ нему. Онъ собирается сообщить какой-то секретъ.
— Да, сказалъ хладнокровно смотритель:— у этихъ жидовъ все секреты. На поруки будетъ проситься, вотъ и весь секретъ. Я знаю ихніе секреты.
— Однако, отведите, пожалуйста!
— Слушаю, слушаю.
— Я, ваше высокоблагородіе, началъ арестантъ, стоя въ карцер:— недавно посаженъ по подозрнію за лошадей. Это все Мошко-десятскій на насъ нападается. Насъ взяли двухъ: меня и Рабиновича. Рабиновича отдали на поруки: было кому стараться. А меня держатъ. Я совсмъ и не былъ при этомъ дл. За меня только некому стараться. Я не здшній! Ваше высокоблагородіе! постарайтесь вы! Рабиновичъ говоритъ, что вы можете постараться.
— А почему знаетъ Рабиновичъ, что я могу постараться?
— Онъ говоритъ, что васъ увесь городъ хвалитъ. Вы можете постараться. Я, ваше высокоблагородіе, буду благодарить… Постарайтесь!
— Какъ благодарить?
— Двадцать-пять рублей. У меня теперь нтъ, но я достану, безпремнно достану. Я въ вашихъ рукахъ, будьте уврены. Освободите!
‘Тьфу ты подлость какая! И арестантъ предлагаетъ взятку!’
— Хорошо. Я посмотрю твое дло. Если можно, постараюсь.
— Постарайтесь! молилъ жидъ.
— Какъ твоя фамилія?
— Абрумъ Бакманъ.
— Откуда же ты постараешься, въ раздумь спросилъ городничій:— если у тебя нтъ наличныхъ денегъ?
— Какъ не разстараться на вол! да мн Рабиновичъ дастъ!
— Разв онъ иметъ деньги?
— Онъ денегъ не иметъ, но онъ достанетъ. Чтобы выручить изъ бды своего брата, онъ достанетъ. У насъ и по закону…
— Хорошо. Завтра.
Зашли-было въ камеру женщинъ, но оттуда пахнуло такимъ запахомъ, что вс поторопились попятиться назадъ. Бабы мыли свое тряпье. Грудныя ребятишки завизжали на цлый корридоръ.

(Продолженіе будетъ).

Р. Гаганидзевъ.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 5, 9, 1863

Гаганидзев Р. Р.
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Тяжелый вопрос, Осипов А., Год: 1897
  2. Кавказ, Коптев А., Год: 1873
  3. Вера, И. К. О., Год: 1847
  4. Дочь бедного чиновника, Яковлев Ив., Год: 1858
  5. Гурин, Волгонской, Год: 1861
  6. Петька-Счастливец, Андерсен Ганс Христиан, Год: 1870
  7. Бродяга, Лесковский Михаил Иванович, Год: 1930
  8. В ирландской глуши, Джонстон Вера Владимировна, Год: 1891
Электронная библиотека