ВЪ ИРЛАНДСКОЙ ГЛУШИ
Изъ дневника петербургской барышни.
ПОВСТЬ.
Графство Доунъ. 20-го (8-го) іюня, 188* г.
22-го іюня.
23-го іюня.
24-го іюня.
26-го іюня.
27-го іюня.
28-го іюня.
30-го іюня.
3-го іюля.
5-го іюля.
В ирландской глуши, Джонстон Вера Владимировна, Год: 1891
Время на прочтение: 64 минут(ы)
…Вотъ и опять мы съ мамой основались въ деревенскомъ дол ея пріятельницы, миссисъ Гринфордъ. Славное это мсто. Мн въ немъ все по душ, начиная съ стариннаго, немного выцвтшаго убранства дома до солнечныхъ часовъ посреди веселаго пестраго сада, въ которомъ такъ роскошно цвтутъ безчисленныя розы, большею частью давно вышедшія изъ моды.
Но какое смшное названіе: ‘Балитаборбегъ’, Дикъ объяснилъ мн, что по-кельтски это значить: городъ маленькаго колодца. Мн очень нравится, что, несмотря на все презрніе, въ которомъ находится кельтскій языкъ у дворянъ-протестантовъ, этотъ мальчикъ свободно понимаетъ говоръ католическихъ бдняковъ. Правильный англійскій языкъ — и католическое, и протестантское простонародье слышитъ только въ школахъ.
Дикъ вообще очень хорошій мальчуганъ, и чмъ ближе я его узнаю, тмъ больше онъ мн нравится. Въ немъ нтъ ни капли того нездороваго преждевременнаго серьезничанья, которымъ такъ гршатъ наши мальчишки его лтъ, ни малйшей готовности къ школьной хвастливости своими познаніями.
Онъ — настоящій ребенокъ, который по-дтски веселится и по-дтски хитритъ, когда ему хочется чего-нибудь добиться, а между тмъ онъ такой смлый и ловкій, въ немъ всегда столько сознанія отвтственности за свои слова и поступки, что ему я могла бы довриться больше, чмъ многимъ взрослымъ. Жаль только, что онъ такой худенькій и маленькій. Миссисъ Гринфордъ говоритъ, что ему пошелъ тринадцатый годъ, а я бы, право, не дала ему и десяти. Впрочемъ, вдь онъ все боллъ въ дтств. Изъ-за этой-то хилости единственнаго ребенка его мать и разъзжала постоянно по югу Европы, гд мы съ ней не разъ встрчались въ разныхъ мстахъ. Ихъ путешествія прекратились только когда Дикъ поступилъ въ школу. Да и то мать не даетъ ему заучиваться, и половину года они проводятъ въ деревн. Хвалю ее за это!
Однако, если писать дневникъ, то писать все по порядку, а не прыгать съ предмета на предметъ.
Дома, въ Россіи, наша вторичная поздка въ это ирландское захолустье возбудила много толковъ, недоразумній и предположеній. Братъ Саша пишетъ мн изъ Москвы, что разныя старушки, мамины пріятельницы, единогласно ршили: ‘эта двчонка командуетъ бдной Ларисой Николаевной направо и налво’. Подъ ‘двчонкой’ подразумваюсь, конечно, я. А ужъ двицы-то молодыхъ и среднихъ лтъ, такъ-называемыя подруги, успли сочинить цлую исторію. Оля Масаргина сама слышала на музык въ Петергоф, какъ одна изъ нихъ разсказывала тому самому всепобдительному ученому артиллеристу, котораго мы прозвали господинъ Касторкинъ:
‘…Таня Ухромская — вы помните ее?.. такая высокая, безъ кровинки въ лиц… та, что такъ бьетъ на оригинальность разговора и прически… та, что у княгини Синепольцовой на балу.. ну да, ну да, вотъ эта самая!— ухала въ Ирландію. Такъ далеко!.. Не правда ли, странно? А впрочемъ, будь я на ея мст я бы и подальше отъ себя самой убжала… Какъ изъ-за чего?. Ну, да можетъ ли быть, чтобы вы не слыхали! Я не могу назвать его имени, a va sans dire, но, къ Таниному несчастью его не прельстишь, какъ оказывается, ни малокровною блдностью, ни остроумными causeries. Это вдь старая исторія тянется чуть-что не съ перваго бала бдной Тани. Мы вс это знаемъ… Впрочемъ, я тогда еще не вызжала!..’
— А? Ну, скажите, пожалуйста!
И вдь наврное, еслибъ не ужасъ предъ внезапной мыслью: ‘а вдругъ ему придетъ фантазія считать года? и вдругъ онъ вспомнитъ, что Таня вовсе не старше, а, пожалуй, даже моложе меня?’ — врно эта такъ-называемая подруга наговорила бы и больше. И зачмъ, съ какою цлью? Вдь такими полунамеками, полупечалованіями на мой счетъ она только того и достигнетъ, что блистательный артиллеристъ, при случа, сочтетъ своимъ долгомъ проговорить съ подобающей небрежностью: ‘Ухромская, да, я помню, про нее что-то много говорили прошлымъ лтомъ… Кажется, про нее?.. А, впрочемъ, ихъ такое количество въ Петербург, этихъ танцующихъ двицъ, что я не всегда въ отличаю одну отъ другой’…
Психопаты петербургскіе! Имъ обоимъ, и моей такъ-называемой подруг, и господину Касторкину, я могу простить, только вспомнивъ, какъ они другъ другу и себ самимъ надоли и какая имъ всмъ тоска въ этихъ несчастныхъ Павловскихъ и Петергофахъ!
Однако, я начинаю злиться. На душ — знакомое противное чувство, будто передъ моимъ окномъ надовшая до отвращенія Мойка, а не яркая лужайка, покрытая блыми маргаритками и выхоленная съ истинно британскимъ умньемъ.
Вообще прелестный видъ изъ моего окна. Разноцвтныя, отъ темно-коричневаго до ярко-зеленаго, поля и нивы на безконечныхъ пригоркахъ, которые вс расчерчены вдоль и поперекъ линіями низенькихъ каменныхъ заборовъ и межевыхъ канавъ, поросшихъ камышемъ да желтыми ирисами. Обрывки желтовато-срыхъ, пыльныхъ дорогъ проглядываютъ то тамъ, то здсь, по косогорамъ, изъ своихъ темно-зеленыхъ рамокъ мелкорослаго боярышника. Я очень рада, что мн тоже видна эта уцлвшая стна не то замка, не то крпости. А если я подвинусь немного влво, то за развалиной мн виднется лощина и на ней только чуть-чуть, только самая верхушка громадныхъ друидическихъ камней, какихъ въ этихъ мстахъ много.
Что насъ заставляетъ второе лто забираться въ этотъ захолустный Балитаборбегъ?
Написала я этотъ вопросъ и вспомнила, какъ хорошо на него отвтила прямодушная, безхитростная мама, когда мн и въ голову не приходило задавать его.
Мы съ ней гуляли на дняхъ и намъ случилось проходить мимо очень бдной, маленькой фермы. Покосившаяся дверь ея была раскрыта настежъ и куры свободно входили въ убогую комнату, возвращались на улицу или исчезали на задворкахъ черезъ дверь въ противоположной стн. На двор рылась въ гадкой грязи громадная грязная-прегрязная свинья, и пара связанныхъ цпью козъ съ глупыми желтыми глазами шарахалась отъ насъ во вс стороны. Вотъ и все незавидное хозяйство.
Зато блоголовыхъ замазуль-ребятишекъ, со вздутыми отъ нездоровой пищи животами, оказалось больше, чмъ было нужно для того, чтобы мирный стиль этой деревенской картины бихь выдержанъ до конца. При нашемъ приближеніи они подняли страшный рёвъ, вс стараясь спрятаться за единственный кустъ чахлыхъ блыхъ розъ.
Мать этой дтворы мы увидли копающейся въ картофельной гряд. Она подняла на насъ худое лицо, еще далеко не старое, но все изборожденное мелкими морщинами, какія я замчала только у женщинъ, работающихъ цлый день на открытомъ воздух, подъ солнцемъ и подъ дождемъ, отерла рукавомъ потъ со лба и учтиво сдлала намъ книксенъ.
Мама остановилась будто посмотрть на ‘что-то ужъ очень красиваго птуха’, какъ она поспшила заявить (дай Богъ, чтобъ въ ней не воскресла опять ея пагубная страсть къ куроводству, изъ котораго никогда ничего не выходило и на которое тратилась цлая прорва денегъ), но я очень хорошо знала, что на самомъ дл моя старушка отстала просто для того, чтобы тайкомъ отъ меня дать бднымъ дтямъ леденцовъ или два-три пенса. Она ужасно сердится, когда я замчаю это.
Я себ шла впередъ и она скоро догнала меня.
— Вотъ за что я люблю Ирландію,— сказала она, прикалывая къ груди парочку розъ, подарокъ любезной фермерши.— И бднота-то въ ней, и грязь, и убожество, словно у насъ въ Россіи по деревнямъ, а люди въ ней, особливо бдный людъ, какъ-то учтиве, деликатне, чмъ вообще ‘по заграниц’. Въ Германіи, даже во Франціи я всегда боюсь заговорить съ простымъ народомъ,— ты чего смешься?— право, боюсь,— а вдругъ они на меня фыркать начнутъ! А тутъ нтъ этой важности, самодовольства этого… Я тутъ барыня, совсмъ будто дома! И народъ здсь добрый и забитый, и тишины много… Одно не такъ: мн здсь никого не жалко, а дома, какъ попаду къ намъ въ Тихій Пріютъ, такъ мн сердце и щемитъ! такъ и щемитъ, будто я виновата, обидла что-ли кого, или кто по моей вин несчастный, пренесчастный, возл меня…
Вотъ именно!
Здсь и зелено, и свжо, и красиво, а вмст съ тмъ здсь намъ никого не жалко, на насъ здсь никто не фыркаетъ, какъ въ Германіи и, главное, никто не пристаетъ съ разспросами о пьянств русскаго народа, о недостаточности грамотности въ Россіи и о граф Толстомъ. Дома я, какъ и многіе другіе, изнываю подъ бременемъ всякихъ душевныхъ осложненій и противорчій, а въ Европ послдніе годы такъ навострились насчетъ нашей матушки святой Руси, такъ знаютъ наши дворянскія юродствованія и настоящія больныя мста и, главное, такъ полюбили нахальничаньемъ прикрывать свой страхъ передъ нашей мощью, которая, несмотря ни на что, все-таки чувствуется всми, что впечатлительному россіянину препротивны стали пребыванія въ разныхъ Баденахъ, пестрыхъ watering places и международныхъ отеляхъ Швейцаріи.
Вдь вотъ, что за умница моя мама! Какъ она ясно и просто уметъ высказать свои самыя тонкія, самыя задушевныя чувства! Сколько я ни копайся въ своемъ мозгу, въ своихъ ощущеніяхъ, мн бы такъ опредлить никогда не удалось.
Дикъ постучался ко мн раннимъ утромъ.
— Что такое, Дики?
— Мама говоритъ, miss Tania, что утро такое славное и хорошо было бы намъ пойти къ камнямъ кровавоглаваго Падди. Вы вдь давно хотли?— прибавилъ онъ съ просьбой въ голос.
— Да, конечно. Но кто же именно пойдетъ?
— Вы и я. Мы пойдемъ прямикомъ черезъ поля. Хорошо? Да, впрочемъ, если и дорогой идти, то все-таки, подъ конецъ, не миновать того поля, что фермеръ Томсонъ засялъ въ этомъ году льномъ. А вокругъ него — вы знаете, какая глубокая канава… Именемъ святой Джемимы! вашей матери ни за что ее не перескочить.
И я услышала, что Дикъ сдержанно хихикнулъ за дверью, вроятно, представивъ себ, какъ бдная толстая ‘мадамъ Oukromsky’ будетъ прыгать черезъ рвы.
— Обо мн не безпокойтесь!— откликнулась мама, услышавъ его послднее замчаніе.— Я и безъ васъ отлично погуляю.
— Ну, хорошо, Дикъ. Пойдемте,— ршила я.
— Нір, hip, hourra!— закричалъ онъ своимъ смшнымъ мняющимся голосомъ и тутъ же прибавилъ:— Постойте, подождите меня одну секунду. Надо сбгать въ кладовую. Ужъ я знаю, вы, наврное, проголодаетесь на половин пути.
Я, разумется, не замедлила заявить, что проголодаюсь не я, а онъ, и что нечего ему прикрывать свой необычайный аппетт моей почтенной особой, но онъ не слушалъ, а устремился внизъ по лстниц, перепрыгивая по три ступеньки сразу, какъ только онъ одинъ уметъ. Прежде я всегда пугалась при этомъ, выжидая, что онъ свалится неминуемо, но онъ увряетъ, что не можетъ ушибиться, такъ какъ еще въ младенчеств ‘продалъ вс свои кости на сахарный заводъ’…
Я знала, что онъ безъ труда догонитъ меня, и пошла на веселой лужайк, что передъ домомъ, раздумывая о томъ, о семъ. Я уже перешагнула черезъ проволоку, которая мшаетъ чужому скоту забираться въ паркъ, и оставила ее далеко за собою, когда Дикъ поровнялся со мной, вертя надъ головою корзиночку, въ которой, какъ я легко угадала, были его возлюбленныя тартинки съ ежевичнымъ вареньемъ.
— Начинается наша скачка съ препятствіями!— отпыхиваясь, воскликнулъ онъ.— Посмотримъ, кто возьметъ первый призъ, Россія или Ирландія. Разъ, два, три!
И оперевшись однми руками на каменную ограду перваго поля, онъ въ мгновеніе ока перелетлъ черезъ нее всмъ тломъ. Онъ это длаетъ ужасно ловко! А мн пришлось поискать грубаго подобія ступенекъ, какими заботливыя фермерши всегда снабжаютъ свои ограды. Найти ихъ не трудно и не он составляютъ мое затрудненіе въ прогулкахъ съ Дикомъ. Моя бда — канавы, наполовину полныя водой. Около нихъ почва неизмнно топкая, болотистая. Скользко, нога вязнетъ, за травой и камышомъ не видно, что тамъ подъ ними, вода или земля. Дикъ называетъ это ‘братъ рвы’…
Передъ первой же изъ канавъ я почувствовала полный упадокъ энергіи. Я пробовала и такъ, и этакъ, моля Дика о помощи. Онъ уже давно съ разбгу, обими ногами сразу перескочилъ эту зіяющую пропасть и отъ души потшался надъ моей неумлостью.
— Да подите же сюда, Дики! Дайте мн вашу руку.
Какъ неудобно, что у англичанъ не употребляется слово ты!
Смшно, записывая наши англійскіе разговоры по-русски, говорить Дику вы.
— Не могу, увряю васъ. Разв вы не видите, что я для васъ же, съ опасностью жизни, составляю букетъ изъ ирисовъ. Врьте моей опытности, старайтесь преодолвать трудности собственными усиліями. Ребенокъ никогда не научится ходить, если взрослые люди вчно будутъ поддерживать его.
Постой же ты, противный мальчишка! Догоню я тебя когда-нибудь!— утшала я себя.
Наконецъ, я въ полномъ отчаяніи опустилась на землю. Я, право же, не шутя обрадовалась, увидвъ, что, подъ предлогомъ собиранія цвтовъ, Дикъ устроивалъ мн отличный мостикъ изъ камней и торфа. Но, чтобъ не портить ему удовольствія удивитъ меня, я продолжала перебраниваться съ нимъ.
— Кто это говорить о взрослыхъ людяхъ, удивляюсь! Дики! поднимите вверхъ руки у станьте на цыпочки,— мн совсмъ не видно васъ въ трав.
— Стыдно, miss Tania. Разв вы не знаете, что говорить личности есть признакъ дурного воспитанія. Лучше пойдите сюда. Маленькія зеленыя феи, здшнія хозяйки, создали для васъ мостъ. Идите, идите, не бойтесь!— повторялъ онъ.— Закройте глаза, обопритесь на мою мускулистую руку. Такъ, хорошо! Теперь вы можете перекреститься.
Въ конц концовъ, я переправиласъ-таки на другой берегъ.
— Съ чего вы взяли, что я стану креститься?— спросила я, торопливо шагая, чтобъ нагнать потерянное время.
— А разв вы, русскіе, не креститесь до и посл опасности? Вы думаете, я не замчаю, что мздамъ Укромски всегда крестится передъ нашимъ вегетаріанскимъ обдомъ. Я сперва много думалъ, зачмъ она это длаетъ, а посл догадался, что со страху.
Мама, въ самомъ дл, садясь за обдъ, всегда осняетъ себя крестнымъ знаменіемъ, по своей русской привычк, но за границей она крестится самымъ маленькимъ крестомъ, чтобы не обращать на себя вниманія. Такая наблюдательность Дика меня очень забавляла, но я молчала, зная, что миссисъ Гринфордъ не поблагодаритъ меня, если я стану поощрять его къ такимъ шуткамъ. Онъ и самъ скоро спохватился.
— Впрочемъ, мн кажется, что глупо такъ шутить. Вдь и мама ни къ чему не притронется, пока я не прочту молитвы. Одинъ народъ — такъ, другой — иначе! Прежде молитву читалъ отецъ, а теперь я. Теперь вдь я глава семьи!— сказалъ Дикъ, и его дтское лицо на минуту сдлалось совсмъ серьезнымъ и задумчивымъ, но все-таки онъ не унимался.
— Какъ вы думаете,— заговорилъ онъ опять,— вдь это была глупая шутка съ моей стороны? Вдь мы съ вами друзья, не правда ли? Говорите мн все, что думаете, и я тоже буду всегда говорить вамъ одну правду. Общаемъ это другъ другу. Хорошо?
Въ такихъ мирныхъ разговорахъ мы обогнули подошву замка. Скачка съ препятствіями, безъ сомннія, прекрасное занятіе, но, тмъ не мене отъ нея мн стало такъ жарко, что, не добредя еще до самыхъ камней, я съ наслажденіемъ растянулась на сладко пахнувшемъ медомъ и свжестью клевер.
Утро было дйствительно славное, свжее, яркое. На неб ни облачка. Чуть-чуть пригртый свернымъ солнцемъ воздухъ былъ пропитанъ запахомъ козьяго листа, вьющагося по всмъ изгородямъ и деревьямъ, кусты шиповника были осыпаны блыми и розовыми звздочками, а изгородь балитаборбегскаго сада издали казалась покрытою малиновыми, блыми и лиловыми пятнами отъ множества цвтущихъ вдоль ея рододендроновъ.
Красногрудые зяблики, малиновки, чижики пли по кустамъ неумолчно. Дикъ всхъ ихъ уметъ отличать по голосу. Какая-то рзвая парочка, съ пресмшными желтыми хохолками, услась на самый верхъ старыхъ угрюмыхъ камней, свидтелей столькихъ молчаливыхъ вковъ, и такъ и надрывала свои крошечныя горлышки. Только-что одна изъ нихъ выведетъ свою звенящую чистую псенку, ужъ затягиваетъ другая. На старомъ дубу, около развалины ворковали дикіе голуби.
Чудесно! настоящая привольная деревня. Нигд нтъ ни намека на городскую суетню. Ни желзныхъ дорогъ, ни фабрикъ не увидишь, въ какую сторону ни посмотри.
Къ довершенію моего удовольствія, гд-то неподалеку заработала машина для косьбы. Я очень люблю лтнимъ днемъ слышать шарпанье желза о траву и камни. Это всегда напоминаетъ мн дтство, беззавтное веселіе нашей жизни съ Сашей въ Тихомъ Пріют.
Я лежала, закинувъ руки за голову, скользя глазами то по синему небу, то по яркой зелени, то по тяжелой груд срыхъ камней, въ расположеніи которыхъ мн такъ ясно видлась сознательная человческая мысль.
Дикъ, съ раскраснвшимся лицомъ и блистающими глазами, бгалъ вокругъ меня, кувыркался и принимался болтать всякій вздоръ каждый разъ, что одна тартинка была проглочена и онъ доставалъ другую. Его никакая усталость не беретъ.
Вдругъ онъ остановился, какъ вкопанный.
— Не говорите, не говорите ни слова!— воскликнулъ онъ громкимъ шопотомъ.— Слышите? Въ этой псн про эти камни и замокъ.
Я прислушалась. Въ самомъ дл, легкій втерокъ доносилъ до насъ, вмст съ запахомъ только-что скошенной травы, отрывки какой-то тихой, странной псни. Мы пошли на звукъ ея, едва ступая и воздерживаясь проронить слово, такъ мы боялись спугнуть невидимаго пвца. Голосъ зазвучалъ совсмъ явственно. Безысходная печаль и какая-то дикая самобытность напва такъ и приковали мое вниманіе. Да и голосъ былъ какой-то странный, глухой и немножко хриплый, но такой гибкій и врный. Я никогда ничего подобнаго не слыхала.
— Слышите, какъ хорошо!— не выдержалъ Дикъ:— это старинная баллада про рыцаря и бднаго синеглазаго Падди. Ахъ, да я забылъ! вы вдь не понимаете. Это по-кельтски. И кто это поетъ, хотлъ бы я знать, и гд онъ? Этой псн, можетъ, быть, тысяча лтъ.
И наврное ей было если не тысяча, то не одна сотня лтъ. По крайней мр, у меня было все время такое впечатлніе, будто и псня, и самый голосъ — не боле, какъ отголосокъ чего-то давно прошедшаго и пережитаго, чего-то, чему никогда не вернуться. Именно здсь, особенно въ этой мирной обстановк, онъ звучалъ словно по волшебству. Мое воображеніе заработало. Мн вспомнились ирландскія сказанія о томъ, какъ невидимые духи, заключенные кудесническою силою сказочнаго до историческаго народа Туата-де-Данаинъ въ камняхъ и деревьяхъ, подаютъ голосъ по-человчьи и поютъ такъ прекрасно, что люди заслушиваются ихъ и по сей день, несмотря на весь свой суеврный ужасъ.
Всякому было ясно, что это плъ человкъ, никогда не учившійся пть, даже, по всей вроятности, никогда не слыхавшій настоящей музыки, а между тмъ, прислушиваясь къ его словно бы рыданіемъ сдавленному голосу, я испытывала чувство безконечнаго простора, дали и шири и вмст сладостной, непонятной даже мн самой, грусти. У меня это чувство бываетъ подолгу, если мн вспомнятся строчки:
‘Пламя ль блещетъ? Дождь ли льется?
Буря ль встала, пыль крутя?
Конь ли по полю несется,
Мать ли пстуетъ дитя?
Или то воспоминанье,
Отголосокъ давнихъ лтъ?
Или счастья общанье,
Или смерти то привтъ?..’
Мы оба слушали, затаивъ дыханіе и напряженно глядя въ ту окраину луга, которая была уже скошена и откуда раздаваіаось пніе. Намъ такъ хотлось увидть необычайнаго пвца, но долго мы не видали ничего, кром скирдъ сохнувшей на солнц травы.
Мн показалось, что одна изъ нихъ шевельнулась, словно подъ нею былъ кто-нибудь.
Псня сразу оборвалась. Мы услышали не то безсмысленный смхъ, не то сдержанный стонъ, и сейчасъ же вслдъ за этимъ изъ-подъ сна показалась голова въ изломанномъ старомодномъ цилиндр, а потомъ и весь человкъ выкарабкался и сталъ во весь ростъ.
Наконецъ-то мы увидли того, кто такъ славно плъ… Но лучше бы мы совсмъ его не видали!
Какимъ худымъ и угловатымъ казалось его длинное, костлявое тло, едва прикрытое грязными лохмотьями, какъ безпомощно сгибалась его спина, вся еще покрытая клочьями сна, и, главное, какъ непріятно блуждали его мутные, срые глаза!
Я со страхомъ и отвращеніемъ отвела отъ него свой взглядъ. ‘Сумасшедшій, пьяный?’ — мелькнуло у меня.
Впечатлительный Дикъ побллъ отъ неожиданности и испуга, да и я, вроятно, была не лучше его.
Очевидно, человкъ этотъ тоже замтилъ насъ, онъ поглядывалъ въ нашу сторону и нершительно мялся на мст. И вдругъ онъ бросился бжать отъ насъ, едва касаясь земли и безпорядочно махая длинными руками, словно он были не его, и не зависли отъ его воли.
— Это идіотъ! Это Мики О’Калиганъ! Мама знаетъ его,— кричалъ Дикъ, позабывъ всякій страхъ въ своемъ возбужденіи,— Я побгу за нимъ. Можетъ быть, онъ вернется и еще споетъ намъ…
Но куда тамъ! и взрослый человкъ не догналъ бы его. Для него положительно не существовало препятствій. Онъ бжать какимъ-то летомъ, какимъ здравомыслящій человкъ не можетъ бгать, и скоро совсмъ исчезъ изъ вида.
Увлеченная примромъ Дика, я тоже, не разсуждая, сдлала нсколько шаговъ вслдъ за нимъ, но не могла идти больше. У меня положительно подкашивались колни.
Давно ничто не производило на меня такого потрясающаго впечатлнія, какъ грустный голосъ этого несчастнаго.
Насилу мы съ Дикомъ успокоились.
Домой мы вернулись молча. Мн не хотлось говорить, да и Дикъ совсмъ присмирлъ.
Посл обда миссисъ Гринфордъ взяла меня подъ руку и, уведя въ гостиную, просила спть что-нибудь русское.
Мн вовсе не хотлось пть. Я такъ нетерпливо ждала посл-обденнаго часа, чтобъ разспросить Дива, о чемъ говорилось въ баллад бднаго юродиваго, а тутъ вдругъ такая досада,— изволь забавлять другихъ. Но мама длала мн просительные знаки глазами. Нечего длать, я сла въ фортепіано и, сама не знаю съ чего, запла: ‘Да исправится молитва моя’, стараясь аккомпаниментомъ сгладить недостатокъ голосовъ.
— Я рада, что вы спли именно это. Мой мальчикъ и я слышали это прежде,— сказала миссисъ Гринфордъ, любовно оглядываясь на Дика, который смирненько сидлъ за моимъ стуломъ.— Въ Париж мы иногда бывали въ вашей церкви, чтобы послушать пніе, хотя мн лично кажется, что какъ ни хороша ваша церковная музыка, какъ она не выше католическихъ оперныхъ арій, но даже и она слишкомъ искусственна, слишкомъ сладостна. Я, вы знаете, противъ тхъ нововведеній, которыя сближаютъ современную англійскую церковь съ римскими традиціями. По моему, христіанскій храмъ не нуждается ни въ какихъ украшеніяхъ, истинной молитв не нужны понуканія… Мадамъ Укромски, надюсь, я не позволила себ коснуться вашихъ религіозныхъ чувствъ? То, что пла ваша дочь, безспорно, и прекрасно, и величественно.
Мама стала возражать. Къ чему? Словно можно измнить понятія такой узкоголовой протестантки, какъ наша хозяйка. Въ ней все незыблемо, все прямолинейно, она всегда тиха и спокойна. Она только тогда становится живымъ человкомъ, когда думаетъ или говоритъ о ‘своемъ мальчик’, какъ она обыкновенно называетъ Дика.
Разговоръ начался довольно горячій. Горячилась, разумется, мама, а миссисъ Гринфордъ говорила, какъ всегда, нсколько витіевато и отмнно учтиво. Мама каждую минуту призывала меня въ свидтели правоты своихъ словъ. Встать и уйти было бы совсмъ грубо. И опять для удовлетворенія моего любопытства пришлось ждать другого времени.
Мы съ Дикомъ живемъ дружно, а между нашими мамами таки часто возникаютъ несогласія. Да иначе и быть не можетъ. Я и до сихъ поръ не могу понять, какъ это такъ вышло, что мама подружилась съ миссисъ Гринфордъ въ первую же нашу общую поздку по Швейцаріи, какъ только уметъ дружиться съ самыми неожиданными, самыми противоположными ея россійской природ людьми!
Мн лично выдержанныя добродтели нашей хозяйки ужъ, разумется, не то чтобъ очень симпатичны!.. Впрочемъ, эта строгая вегетаріанка и предводительница лиги оранджменовъ и ко мн расположена очень сердечно. Богъ знаетъ за что!.. Можетъ быть, за мою искреннюю дружбу къ Дику?..
Мы просидли, разговаривая, весь вечеръ въ гостиной, пока не прозвонилъ неизбжный колоколъ, сзывающій прислугу къ вечерней молитв. Миссисъ Гринфордъ пошла съ Дикомъ назидать своихъ домочадцевъ чтеніемъ про царя Навуходоносора, по своей громадной столтней библіи, а мы съ мамой поднялись къ себ наверхъ.
Весь день сегодня я напрасно старалась залучить Диха съ глазу на главъ. Онъ съ утра до самаго обда летомъ леталъ, словно вчерашній идіотъ. А миссисъ Гринфордъ,— нельзя сказать, чтобы къ моему удовольствію,— продержала меня нсколько часовъ въ своей рабочей комнат.
Ея кабинетъ — прекрасная комната, высокая, свтлая, просторная. Но такая… застывшая. Въ ней всегда все въ такомъ стройномъ порядк, словно никто въ ней не движется, никто не живетъ. Въ прошломъ году, войдя въ нее въ первый разъ, я возликовала при вид множества книгъ. Но, увы, я скоро пришла къ убжденію, что эти книги нельзя читать иначе, какъ сидя въ одномъ изъ излюбленныхъ миссисъ Гринфордъ старомодныхъ креселъ съ твердою, совершенно вертикальною спинкою, такъ, чтобы и спина человка, и вниманіе держались одной вполн прямой линіи. Къ тому же, слдуя правиламъ неукоснительнаго порядка, миссисъ Гринфордъ читаетъ и пишетъ только днемъ. Во всей комнат только и есть одна пара большихъ серебряныхъ, тоже совсмъ старомодныхъ подсвчниковъ. Очевидно, эта женщина и представленія не иметъ о томъ, какъ пріятно зажечь лампу подъ какимъ-нибудь громаднымъ фантастическимъ абажуромъ, безъ котораго, по моему, не должна существовать женщина, берущаяся судить о томъ, что такое настоящая уютность, поставить по близости коробку хорошихъ конфектъ, растянуться на мягкой кушетк и читать какой-нибудь романъ, по преимуществу французскій, читать лишь для того, чтобы время убить…
Единственная искупительная черта во всемъ убранств кабинета миссисъ Гринфордъ, это — неизмнный, словно присущій комнат запахъ увядающихъ ровъ, распространяемый массой сухихъ розовыхъ лепестковъ, которыми нагружены четыре вазы стараго англійскаго фарфора, чинно разставленныя по угламъ. Онъ одинъ говоритъ о томъ, что здсь живетъ женщина не безъ эстетическихъ потребностей. Еслибъ не онъ, я бы замерзла въ этой обстановк, среди самаго жаркаго лтняго дня.
Миссисъ Гринфордъ показала мн корректурные листы своей послдней работы. Это очень блестящій критическій очеркъ по поводу ‘гуманитарныхъ заблужденій’ (по ея выраженію: ‘humanitarian errors’) американскаго поэта-философа Валтъ Витмана, которымъ страшно увлекается молодежь Ирландіи. Да, конечно, все, что она говоритъ, очень логично, даже очень остроумно. Но, въ сущности, гд былъ бы теперь родъ человческій, еслибъ на свт все были блистательные непогршимые критики и ни одного человка, который могъ бы такъ заблуждаться, такъ бредить, какъ этотъ американскій полуоборванецъ?
А впрочемъ, мн самой совсмъ лишнее пускаться въ мудрствованія лукавыя… Лучше запишу легенду о ‘кровавоглазомъ’ привидніи, которое было когда-то ‘красавцемъ синеглазымъ Падди’.
Миссисъ Гринфордъ, къ немалому моему недоумнію, смотритъ на всякія преданія и народныя поврья какъ на ‘языческія бредни католическаго населенія’,— это ея собственныя слова, и я, конечно, не стала разспрашивать Дика при ней, за обдомъ. Зато вечеромъ мы съ нимъ ушли подальше отъ нашихъ мамъ, въ пустующую темную билліардную (исторіи про привиднія только и стоитъ разсказывать въ темнот, по справедливому замчанію Дика) и онъ перевелъ мн, наконецъ, желанную балладу.
Въ ней нтъ ни туманной философіи, ни скептическихъ мудрствованій культурнаго ума, ни даже исторической правды, такъ какъ, очевидно, норманскіе пираты перемшаны съ позднйшями нормандскими рыцарями, но зато вчно живыя, вчно врныя себ страсти человческія такъ и бьютъ въ ней ключомъ.
‘Много-много лтъ тому назадъ къ бухт св. Патрика приплыли корабли, полные храбрыхъ, сильныхъ, жестокихъ норманскихъ рыцарей. Нежданные враги напали на беззащитную страну и, раззоривъ ее въ конецъ, уплыли,— кром одного, котораго звали Richard de la Haye. Этотъ рыцарь остался въ стран… къ негодованію товарищей и къ своему стыду, остался изъ-за женщины.
Дочь священника той самой церкви, въ которой трудился и умеръ святой Патрикъ, просвтитель языческой Ирландіи, плнила суроваго рыцаря. Товарищи его спшили плыть дальше на своихъ крылатыхъ ладьяхъ, которыя не боялись ни божьей непогоды, ни вражьихъ стрлъ. Имъ ненужны были женщины!.. Еще много добычи, много разгромовъ предстояло имъ по плодородному, обильному и скотомъ, и дикимъ звремъ, побережью зеленой Ирландіи.
Рыцарь Ричардъ скоро съумлъ окружить себя мстною молодежью, подчинивъ ихъ своей вол не столько силою своего желзнаго тла, не столько безпощадностью ударовъ своего смертоноснаго оружія, сколько умньемъ устроивать охоты и придумывать забавы, которыя по сердцу юношеству всхъ странъ и всхъ племенъ.
Долгіе мсяцы дружина рыцаря таскала тяжелые камни на пригорокъ, съ котораго далеко были видны вс окрестные лса, и, наконецъ, замокъ-башня высоко поднялся на холм. Внутри вилась узкая лстница изъ цльныхъ нетесанныхъ камней. По ней рыцарь ходилъ изъ нижняго покоя, гд жарились на большомъ очаг дикіе козлы и кабаны и гд пировалъ рыцарь со своею дружиною, въ средній, гд хранилось его оружіе и сокровища, и въ самый верхній, въ которомъ рыцарь держалъ свое самое дорогое сокровище, свою блднолицую, ясноокую жену. Въ этомъ третьемъ поко, высоко отъ земли, далеко отъ взглядовъ людскихъ, въ каждую стну было вдлано по тяжелому желзному кольцу. къ нимъ рыцарь привязывалъ свою невольницу-жену, отлучаясь надолго изъ дома.
Вс окружные лса и холмы оглашались веселыми кликами и звуками охотничьихъ роговъ. Рыцарь de la Haye цлые дни пропадалъ по дебрямъ, охотясь со своею дружиною, или предпринималъ далекіе набги на богатыхъ кельтовъ-сосдей. А къ подошв холма, на которомъ высилась башня, приходилъ синеглазый Патрикъ, любимый ученикъ благочестиваго священника, отца одинокой заточенницы, которую такъ давно, такъ врно любилъ тихій юноша.
Долгіе часы простаивалъ онъ подъ замкомъ вглядываясь въ узенькія щели, продланныя въ толстыхъ стнахъ для того, чтобы рыцарь могъ защититься отъ враговъ въ случа осады. Кроткая супруга рыцаря съ утра до вечера сучила ленъ и ткала одежду своему гордому, непреклонному повелителю. Иногда, услышавъ грустную пснь Патрика, ей удавалось махнуть у щели блою тканью, надъ которой она работала, для того, чтобы дать знать тому, котораго она любила, прежде чмъ безжалостный норманъ силою увелъ ее изъ-подъ родительскаго крова, что все такъ же чисто, все такъ же ясно горитъ въ ея сердц любовь въ милому. Увидвъ привтъ ея, Патрикъ уходилъ, счастливый и успокоенный.
Болтливые люди скоро узнали, что не рыцаря, при одномъ приближеніи котораго они вс трепетали, любитъ его жена. Прослышалъ про то и рыцарь… Онъ отрзалъ языкъ тому, кто первый въ его присутствіи осмлился заговорить объ этомъ и, разбивъ дверь въ дом священника, выкололъ и вырвалъ синіе глаза Патрика изъ орбитъ ихъ. Вернувшись домой, онъ приказалъ жен сварить ихъ и своими руками накормить ими его охотничьихъ псовъ, примолвивъ: Кровь, а не слезы, будетъ отнын течь изъ глазъ твоего возлюбленнаго. Синеглазый Патрикъ больше не будетъ смотрть на тебя, не будетъ чаровать тебя силою своего нечестиваго, лживаго взгляда!’
Скоро захирла и умерла несчастная женщина. Да и слпой, кровавоглазый Падди недолго пожилъ посл нея. Рыцарь, собравшись раннимъ утромъ на охоту, нашелъ своего соперника уснувшимъ посл долгой ночи, проведенной въ тоск и слезахъ, на томъ самомъ мст, гд, бывало, юноша выжидалъ привта своей возлюбленной. Долго глядлъ рыцарь въ широко открытые кровавые глаза Патрика, словно оторваться не могъ, и, наконецъ, усмхнувшись недоброй усмшкой, веллъ дружин тутъ же зарыть его живого…
Ужасная перемна случилась съ рыцаремъ Ричардомъ посл этого злодйства. Онъ никогда не былъ милостивъ ни къ кому, кром своей дружины, а тутъ такъ и дружина стала страшиться его. Дня не проходило безъ крутой, несправедливой расправы, безъ убійства. Днемъ рыцарь творилъ судъ и расправу надъ измнниками, надъ пересмшниками, которые всюду чудились ему, а по ночамъ онъ бродилъ по своей башн, безъ сна и безъ покоя: везд, во всхъ скважинахъ и углахъ ему мерещились кровавые глаза и блдное лицо Патрика, искаженное страшной усмшкой.
Ричардъ de la Haye въ одиночку, только своими усиліями, приволокъ съ морского берега три обломка скалы. Два онъ поставилъ на томъ мст, гд былъ зарытъ Патрикъ, а третій взгромоздилъ на нихъ плашмя, чтобы тройная тяжесть давила несчастнаго, чтобъ не могъ онъ вставать по ночамъ, чтобъ не мучилъ своего убійцу страшными появленіями… Но не помогло и это!
Отъ тоски ли по жен, или отъ еженочныхъ, никому невдомыхъ мукъ, рыцарь окончательно обезумлъ. Онъ оснастилъ свою, долго отдыхавшую въ прибрежныхъ пескахъ, ладью новыми, никогда еще не употреблявшимися снастями, сложилъ въ ней высокій костеръ и, далеко отплывъ въ море, сжегъ ладью и себя вмст съ нею, ища покоя и уничтоженія.
Съ тхъ поръ прошли сотни лтъ. Отъ замка осталась одна развалина. Могильные камни Патрика покрылись сдыми лишаями и источились приморскою непогодой. Но не дай Богъ обернуться человку, если ему случится ночью проходить этими мстами. Поддайся онъ искушенію, оглянись назадъ — онъ увидитъ, что блдный призракъ, съ простертыми впередъ руками, безшумно слдуетъ по пятамъ его. Никто не слыхалъ ни стона, ни проклятія изъ устъ его, его лицо никогда не искажается никакимъ понятнымъ человку душевнымъ движеніемъ, но въ его чертахъ такая глубина неземного отчаянія, такая холодная нечеловческая злоба, что человкъ, разъ увидавъ его, надолго лишится сна, надолго потеряетъ возможность улыбаться и никогда не забудетъ его. То незрячій, кровавоглазый Падди все еще ищетъ того, кто сгубилъ его душу, поселивъ въ ней жажду мести, и не можетъ найти его на земл’.
Какая тонкость народной фантазіи! Самый ужасъ, по-моему, и заключается въ вчной молчаливости, въ этомъ кажущемся спокойствіи привиднія. Засмйся оно адскимъ хохотомъ или заскрежещи зубами, оковы его чаръ были бы нарушены. Мн бы даже, можетъ быть, стало немножко смшно. Но такимъ, какимъ рисуется онъ въ баллад, мн просто кажется, что я вижу его. Едва замтныя, туманныя очертанія, скользящія движенія, ничего осязаемаго, только одни кровавые глаза горятъ зловщимъ огнемъ, васъ преслдуя!..
Однако, кажется, я и взаправду трушу?.. Вотъ уже цлый часъ я сижу у открытаго окна, меня немножко знобитъ отъ ночной свжести, а я все смотрю вдаль, на замокъ, насмотрться не могу!.. Ночь такая ясная, лунная, что, мн кажется, я вижу даже втку цпкой ежевики, высоко вздымающуюся надъ развалиной.
Какъ часто въ прошломъ году я тамъ сиживала съ Дики, уча его пть русскія псни. И вдь такъ обыкновенно все это казалось,— поле, пригорокъ, а на немъ древняя развалина. Теперь совсмъ другое чувство…
Только вчера еще я корила маму, что она слишкомъ чувствительна и экспансивна, и хвасталась, что я нравомъ гораздо старше ея. Но… я воображаю про себя, что и разсудокъ-у меня холодный, и сердце усталое (пора бы, кажется), а на дл выходитъ, что я просто-на-просто глупа и сентиментальна… Пойду спать!
Сегодня утромъ предосадный сюрпризъ. Мы съ мамой устроили такъ, что ранній завтракъ намъ всегда приносятъ наверхъ, въ нашу гостиную. Вегетаріанское питаніе, которому насъ подвергаетъ одна изъ добродтельныхъ фантазій миссисъ Гринфордъ, очень вкусно и разнообразно, слова нтъ, мама даже увряетъ, что оно очень полезно для ея селезенки, которая, по ея словамъ, ‘пока хоть ведетъ себя словно и въ самомъ дл порядочный человкъ,— ну, а вдругъ взбсится?!’ Но бобы съ морковью сами по себ, а мама все-таки любитъ покушать, какъ и вс мы, гршные россіяне.
Сегодня, стряпая намъ обимъ хорошенькое рагу изъ мясныхъ консервовъ на своей походной спиртовой кухонк, она все вздыхала. Я очень хорошо знаю, что чуть она завздыхаетъ, это значитъ, что она что-то хочетъ мн сказать и не ршается. Я, разумется, поспшила вывести ее изъ затруднительнаго положенія и спросила.
— Такъ, ничего, Танюша,— отвтила она:— только ты знаешь ли, что миссисъ Гринфордъ ждетъ къ себ племянника…
— Племянника? Какого племянника?
— Ну, вотъ! Словно ты не знаешь… Мистера Одлей, конечно…
Я чуть своей чашки не опрокинула съ досады. Мама робко глядла на меня своими кроткими глазами, и это разсердило меня еще хуже. Но я не хотла показывать ни удивленія, ни досады и продолжала спокойно завтракать. Помолчавъ, мама заговорила снова.
— Удивляюсь, за что ты его не любишь, Таня. Онъ такой приличный… Поухаживалъ онъ тогда за тобой въ Лондон,— ну, что-жъ такое! Мало ли кто за тобой ухаживалъ…
— Я тоже удивляюсь, о чемъ ты говоришь, мама. За что мн любить или не любить этого господина, когда мы едва его знаемъ?— съ излишней горячностью заговорила-было я, но вовремя сдержалась и замолчала.
И безъ того уже вдь вздумалось же мам продолжать этотъ разговоръ!.. Словно она не понимаетъ, какъ мн непріятно, что кончится теперь моя деревенская идиллія и начнется дачная канитель, лишь только на нашемъ безоблачномъ горизонт покажется выхоленная бородка и безупречныя манеры этого ‘отличеннаго вниманіемъ публики’ автора ‘Возстановленной Ирландіи’, блистательнаго члена палаты депутатовъ и ‘дятельнаго покровителя голодающихъ фермеровъ’,— какъ характеризуется господинъ Одлей мстной либеральной газеткой, недавно попавшей мн подъ руку на станціи желзной дороги. Въ тхъ газетахъ, что выписываетъ наша хозяйка, ужъ, конечно, про него не станутъ говорить.
Обыкновенно за завтракомъ мы съ мамой болтаемъ неумолчно. Это вдь единственное время, когда мы, не стсняясь, можемъ говорить по-русски. На этотъ разъ бдная мама совсмъ затушилась. Я призналась себ, что дуюсь, и подумала, что мн дуться, да еще ни съ того, ни съ сего, положительно безсовстно, когда расположеніе духа мамы такъ тсно связано съ моимъ. Я сдлала надъ собой усиліе — и разговоръ скоро сталъ живе. Но все-таки, къ моему удивленію, въ моемъ ‘внутреннемъ человк’, по выраженію миссисъ Гринфордъ, и до сихъ поръ не все въ порядк…
Богъ съ нимъ совсмъ, съ этимъ хозяйскимъ племянникомъ! Буду себ по прежнему жить въ компаніи Дика…
А все-таки досадно!
Дикъ выкопалъ на чердак старинную энциклопедію. Вчера мы разсматривали ее цлый вечеръ и намъ ужасно захотлось сдлать воздушный шаръ, по примру братьевъ Монгольфье. Энциклопедія такъ заманчиво описываетъ, какъ они начали съ игрушечныхъ шаровъ.
Все утро вчера мы возились съ циркулями на билліардномъ стол, вычерчивая, примривая и пригоняя. Выкройку изъ газетной бумаги было очень трудно сдлать, а безъ нея не стоило и начинать.
Посл ‘большого завтрака’, luncheon’s, мы отправились въ городъ, чтобы закупить проволоку, спиртъ и все остальное, что обозначено въ энциклопедіи. Все нашлось какъ нельзя лучше, кром тонкой бумаги. Мн хотлось сдлать шаръ блый, синій и красный въ честь русскаго флага, а городишко такой маленькій, что, перерывъ вс лавки, мы нашли только розовую и голубую бумагу.
Къ вечеру у насъ было все выкроено, все прилажено. Оставалось только склеить и пустить.
Сегодня я нарочно встала очень рано, чтобы снова приняться за работу, но замтила, что цвты въ нашей маленькой гостиной уже давно не перемнялись. Пришлось по людскимъ разыскивать садовника, чтобы спросить у него садовыя ножницы. Это отняло у меня столько дорогого времени, что, раздобывъ ихъ, наконецъ, я бгомъ побжала въ садъ.
Я уже пробжала два окна кабинета миссисъ Гринфордъ, но у третьяго остановилась, заинтересованная книгами привлекательнаго вида. Он лежали совсмъ близко, окно было открыто — я не утерпла и протянула къ нимъ руку. Это были свженькіе, только на-половину разрзанные романы Бурже и одинъ Альфонса Додэ, котораго я еще не читала. Видъ у нихъ былъ совсмъ такой, будто они только-что вынуты изъ дорожной сумки.
Я начала перелистывать послдній, но сейчасъ же вспомнила, что вдь книги не убгутъ, что сегодня же я спрошу ихъ у хозяйки, и собралась-было положить ихъ обратно, когда вдругъ почувствовала, что я не одна.
Въ нсколькихъ шагахъ отъ меня, хотя за столомъ по другую сторону окна, стоялъ м-ръ Одлей.
Онъ улыбался очень весело. Оно и понятно: на чужой взглядъ мое положеніе было пресмшное! Бгаю, какъ угорлая, какъ мн было бы позволительно.бгать только лтъ десять тому назадъ, хватаю, не спросясь, неизвстно кому принадлежащія книги… Можно подумать, что я или какая-то полоумная, или же изъ тхъ, которыя въ двадцать-пять лтъ стараются разыгрывать шестнадцатилтнюю наивность. Преглупо!
Конечно, я очень скоро овладла собой, но въ первую минуту единственная мысль, пришедшая мн въ голову, какъ это ни нелпо, была,— что мистеръ Одлей, дйствительно, очень красивый человкъ…
Онъ очень любезно предложилъ мн привезенныя имъ книжки, мы перекинулись двумя-тремя словами и, поклонившись ему тмъ кивкомъ, который хранится въ моемъ запас поклоновъ для мало знакомыхъ людей, я спокойно направилась въ садъ.
Les apparences taient sauves, насколько возможно…
И все-таки, кажется, я слишкомъ натянуто отвтила на его привтствія?.. Чего сунудась?.. Впрочемъ, не могла же я знать, что онъ прідетъ именно прошлою ночью. Я и думать о немъ забыла послдніе два дня.
Утромъ я расположилась на трав въ липовой рощ, что на пригорк за домомъ, собираясь почитать въ уединеніи. Но книга только даромъ пролежала на моихъ колняхъ. Дло въ томъ, что съ этого пригорка видъ открывается во вс стороны безконечный, и я заглядлась.
Все т же холмы и поля, что и изъ моего окна, во шире и дальше. То тамъ, то здсь купа деревьевъ, чуть замтная на солнц струйка дыма, подымающагося отъ какого-нибудь ярко выбленнаго домика, тамъ развалины, здсь остроконечныя башенки маленькой церкви, притаившейся въ зелени, а потомъ опять поля. И такъ до самой громады синихъ Морнскихъ горъ, у подножія которыхъ неожиданно пробивается клочокъ зеркальной поверхности тихаго морского залива. Какъ ясно все это было видно на цлыя мили… Все такъ спокойно и вмст радостно.
Погода такая яркая и теплая весь іюнь, что все зацвло и поспло раньше времени. Липы въ полномъ цвту, я надышаться не могу ихъ чуднымъ запахомъ!.. Надъ моей головой все гудло отъ цлыхъ роевъ пчелъ и шмелей, въ развсистыхъ втвяхъ моей любимой липы. Было очень хорошо!.. Уже давно и не чувствовала себя такой доброй и веселой.
Внизу, на тропинк, что ведетъ на пригорокъ, мелькнула мужская фигура. Я узнала мистера Одлей, но не трогалась съ мста, разсчитывая, что онъ, врно, пройдетъ мимо. Онъ шелъ, насвистывая и сдвинувъ клтчатую шапочку на затылокъ, такъ что трепетныя зеленоватыя тни листьевъ пробгали по его блому лбу, а потомъ и совсмъ снялъ ее, подбросилъ высоко въ воздухъ и поймалъ на руку. Оно и лучше. Срый цилиндръ съ черной повязкой въ память покойной матери, который онъ носитъ въ Лондон, гораздо больше присталъ ему, а въ этой дачной шляпчонк онъ похожъ на короля безъ короны.
Къ моему удивленію, онъ шелъ прямо ко мн и скоро подошелъ и растянулся въ трав въ двухъ шагахъ отъ меня, не стсняясь.
— Какъ я радъ опять васъ видть, miss Укромски!— заговорилъ онъ.— Я такъ мало слышалъ о васъ весь этотъ годъ. Тетя изрдка сообщала мн, что вы об въ Петербург, въ родной вамъ сред, такой далекой и чуждой для меня, для всхъ насъ, хотлъ я сказать… Но вотъ мы опять встртились, вы вновь постили Ирландію!
Онъ приподнялся на локт и посмотрлъ на меня опять съ той веселой улыбкой, которая такъ разсердила меня вчера. Но въ это праздничное утро благожелательное добродушіе не хотло, видно, покинуть меня. Я засмялась ужъ слишкомъ весело, и этотъ смхъ, очевидно, далъ мистеру Одлей поводъ думать, что его общество мн гораздо пріятне, чмъ оно было въ сущности. Онъ разговорился не на шутку.
Я молча стала обрывать головки ближайшихъ ромашекъ, стараясь привести себя въ должное равнодушное настроеніе.
— Помните, miss Укромски,— между прочимъ сказалъ мистеръ Одлей,— какъ въ прошломъ году вы смялись надъ нашей парламентской работой? Вы говорили, что это не настоящее дло, а только ‘пустоцвтная реторика’, что, на вашъ русскій взглядъ, серьезные люди могутъ все это продлывать, ‘не смясь другъ надъ другомъ, какъ древніе авгуры’,— только благодаря вковой привычк къ такому препровожденію времени. Помните?
— Такая точность длаетъ честь вашей памяти!— отвтила я, слегка наклоняя голову въ знакъ согласія.
— Вы шутите. Но еслибъ вы знали, какъ часто я вспоминалъ ваши слова! Иногда у меня просто опускались руки отъ мысли, что — что я ни длай, какъ ни старайся, ничто въ моей стран отъ этого не измнится ни на іоту. Англійскіе интересы — интересы коммерческіе и промышленные! Ирландія же — страна исключительно земледлія и хлбопашества. Благосостояніе ея въ англійскихъ рукахъ похоже на того слпого, которому хромой старается всучить свой костыль, думая помочь его горю. И иногда мн кажется, что я единственный человкъ въ мір, понимающій это…
— Но вдь вы создали себ большую партію, мистеръ Одлей,— вставила я.
— Да, конечно. Я глава ея, безъ сомннія, потому что до сихъ поръ никому изъ нихъ не удалось еще ссть мн на шею. Я слишкомъ силенъ для этого! И тлесно, и нравственно. Но на кого изъ нихъ я могу положиться? Вы, врно, слыхали или, можетъ быть, читали въ газетахъ… мои французскіе доброхоты прокричали о томъ на весь міръ!— что теперь самый близкій мн человкъ, которому я доврялъ какъ самому себ, пошелъ противъ меня, поднялъ цлую исторію, сталъ показывать никогда не существовавшія письма?.. И все изъ-за того, что глава противной партіи посулилъ ему очень отвтственный постъ въ Дублин, если онъ подорветъ меня…
Несмотря на всю малость моего сочувствія къ подвигамъ итого вожака молодой Ирландіи, я не могла не сознавать въ данную минуту, что онъ говоритъ о своей сил вовсе не изъ пустого хвастовства.
Мистеръ Одлей потянулся къ граціозной вточк козьяго листа, качавшейся какъ разъ надъ его головой, сорвалъ ее и, задумчиво вертя ее въ рукахъ, продолжалъ:
— Послднее время мн часто кажется, что вся моя дятельность — ‘одно словоговореніе’. Видите, миссъ Укромски, какъ сильно я заразился вашимъ свернымъ гамлетизмомъ. А вы сами,— вдругъ перемнилъ онъ разговоръ:— много веселились прошлую зиму? О, вашъ Петербургъ!.. Въ немъ умютъ позабавиться. Я до сихъ поръ, вотъ уже пять лтъ, не могу забыть вашего катанья на тройкахъ. Какъ жаль, что я не зналъ васъ тогда!..
Пока разговоръ оставался на нейтральной почв, я была совершенно довольна имть собесдникомъ мистера Одлей, но только къ этимъ условіемъ, только до тхъ поръ, пока моя смиренная особа оставалась въ тни.
— Въ самомъ дл, очень жаль!— сказала я и вдругъ почувствовала, къ своей досад, что въ моемъ тон нтъ и слдовъ ироніи, которую я такъ желала проявить.
— Вы жалете объ этомъ? Не шутя?..— живо спросилъ онъ. Скажите, вы останетесь здсь нкоторое время?.. Мать ваша, хочу я сказать, еще не думаетъ хать? Какой славный отдыхъ предстоитъ мн, въ такомъ случа!.. Я такъ усталъ въ послднюю парламентскую сессію! Мн нужно именно ваше общество, чтобы не думать о томъ, что, право, можетъ подчасъ свернутъ голову даже такому хладнокровному человку, какъ я…
— Вы льстите мн, мистеръ Одлей!— прервала я его.— Поврьте, я очень цню вашу любезность.
Наконецъ-то умнье владть изгибами голоса вернулось ко мн. Мой собесдникъ взглянулъ на меня совсмъ озадаченно. Его оживленное лицо затуманилось. Онъ, очевидно, спрашивалъ себя, ужъ не смюсь ли я надъ нимъ.
Я не прибавила больше ни слова, но посмотрла на него такъ, что, если онъ не совсмъ деревянный Джонъ Буль, онъ не могъ не прочесть въ моихъ глазахъ: ну, да! разумется, смюсь!
Не даромъ я треплюсь по баламъ и гостинымъ чуть-что не десять лтъ. Я давно научилась прекращать разговоръ безъ словъ, прежде чмъ въ немъ почувствуется неловкость. И на этотъ разъ мн прекрасно удалось безъ малйшей натяжки завести разговоръ о постороннихъ предметахъ, хотя оживленіе моего собесдника, конечно, исчезло. Тмъ лучше.
Мн вовсе не нужно этого глупаго оживленія, которое въ Лондон давало мам и Саш поводъ приходить къ нелпымъ заключеніямъ и забавляться еще боле нелпыми поддразниваніями.
Довольно съ меня. Пошутили, и будетъ. Въ прошломъ году они оба, и мама, и Саша, чуть-чуть не вообразили и ни всть что… Мистеръ Одлей взялъ на себя тогда трудъ открыть намъ глаза, внезапно забросивъ и насъ самихъ, и даже нашихъ общихъ знакомыхъ. Я ему за это много благодарна,— конецъ длу и все тутъ! Но другой разъ, слуга покорный! Я съумю сберечь себя отъ унизительныхъ qui-pro-quo.
Пускай онъ развлекается въ промежуткахъ своей честолюбивой горячки чмъ угодно, только не моимъ обществомъ.
И къ чему я все это записываю, одинъ Аллахъ вдаетъ!
Словно я не уврена въ себ?
Солнце все въ тучахъ и втеръ пополамъ съ короткими ливнями. Нашъ шаръ совсмъ готовъ. Надо только придлать проволокой кусокъ ваты въ основному пруту. Да не стоитъ! Куда-жь его пускать по такой погод? Унесется съ глазъ долой въ одну секунду, а то и того хуже: сгоритъ!
Бдный Дикъ въ отчаяніи.
Этотъ милый мальчикъ ведетъ себя истинно по-дружески. Послдніе дни онъ почти не отходитъ отъ меня. Одной мн было бы неловко сторониться отъ остальныхъ обитателей этого дома… Онъ словно понимаетъ это.
Впрочемъ, внушительный мистеръ Одлей, кажется, несимпатиченъ и ему не мене, чмъ мн, несмотря на вс свои старанія и заигрыванія съ нимъ. Первый блинъ и у нихъ вышелъ комомъ, какъ оказывается.
Дикъ вообще для мальчишки очень опрятенъ, но иметъ несчастную особенность непремнно рыться въ земл, когда къ нимъ въ домъ кто-нибудь прізжаетъ. Когда мы пріхали, у него были ужасно грязныя руки. Въ то утро, когда онъ долженъ былъ возобновить знакомство съ мистеромъ Одлей, онъ съ шести часовъ отправился углублять канаву вокругъ огорода, и потомъ понятно, когда миссисъ Гринфордъ, при его появленіи къ раннему завтраку, сказала: ‘Here is your cousin, my boy, shake hands and be friends’ {Вотъ вашъ двоюродный братъ, мой мальчикъ, поздоровайтесь и будьте друзьями.}, онъ не могъ исполнить ея приказанія. Мать, къ его великому стыду, послала его немедленно вымыться, и Дикъ не можетъ простить этого новому гостю, который, въ сущности, не виноватъ, какъ я ему и заявила.
Мое невинное замчаніе только подлило масла въ огонь. Дикъ совсмъ разсердился. Во время послдовавшаго разговора мы оба были въ его собственной комнат, которая и до сихъ поръ означается всми словомъ nursery {Дтская.}.
— Какое мн дло, виноватъ онъ или нтъ!— горячо отвтилъ Дикъ, и его свтлые глаза сдлались совсмъ синими, что съ нимъ бываетъ только при очень сильномъ волненіи.— Скверно то, что, чуть онъ пріхалъ, мама длаетъ мн несправедливыя замчанія, вы прячетесь по угламъ, погода перемнилась. Вы думаете, я не замчаю, что вы совсмъ не такая, какъ всегда? Вы все чего-то стсняетесь и не сметесь такъ часто, какъ прежде…
Послднія слова Дика задли меня за живое.
— Пустяки, Дики,— равнодушно возразила я.— Я совсмъ другое дло! Родственныя отношенія вашей семьи меня ничуть не касаются. къ тому же, я получила кой-какія извстія изъ дому, которыя безпокоятъ меня… Но вамъ ужъ, конечно, слдовало бы подружиться съ вашимъ братомъ.
— Братомъ! Какой онъ мн братъ!.. Я былъ совсмъ маленькій, но очень хорошо помню, какъ бдный больной отецъ огорчался странной политикой Эдвина Одлей. Мы въ нашей семь вс стоимъ за единство съ Англіей, вс стремимся къ тому, чтобы наша страна была протестантскою страной, а Эдвинъ, едва покончивъ съ университетомъ, сталъ водиться съ католическими крикунами! Началъ раздавать фермерамъ усовершенствованныя смена картофеля и льна, примкнулъ къ большинству, сталъ писать о возстановленіи дублинскаго парламента и… еще о всякой чепух!.. Святая Джемима! Почемъ я знаю?..
Нечего и говорить, что миссисъ Гринфордъ съ младенчества внушала сыну добропорядочную умренность въ выраженіяхъ и жестахъ, необходимую джентльмену Соединеннаго королевства. Но такова страсть британцевъ къ запретнымъ крпкимъ словцамъ, что даже Дику сходятъ съ рукъ частыя обращенія къ святой Джемим.
Онъ, безъ сомннія, почувствовалъ себя не совсмъ ловко въ несвойственной ему сфер газетныхъ и парламентскихъ выраженій и сразу оборвалъ свою горячую тираду, помянувъ всуе ея имя.
Я рылась въ ящикахъ Дикова стола, ища русскую книжонку, по которой въ прошломъ году Дикъ учился читать по-русски. Но въ нихъ можно найти все, кром того, что вамъ въ данную минуту нужно. Они полны пустыхъ жестянокъ изъ-подъ любимыхъ имъ лимонныхъ леденцовъ, изорванныхъ латинскихъ и греческихъ грамматикъ, никуда негодныхъ электрическихъ аппаратовъ, всякихъ клочковъ, обломковъ и веревочекъ.
— Такъ мистеръ Одлей вамъ не родственникъ?— спросила я неожиданно для самой себя.
Не могу понять, какъ это случилось, что я въ своей разсянности освдомилась у Дика именно объ этомъ.
— Кто вамъ это сказалъ!— непослдовательно воскликнулъ онъ.— Эдвинъ — сынъ маминой сестры, она очень скверно вышла замужъ, ея мужъ былъ предводитель этихъ полоумныхъ феніевъ. Онъ то сидлъ въ тюрьм, то скрывался во Франціи. Маминъ отецъ и вся семья никогда съ ней посл того не видлись. А потомъ она умерла, и когда она умирала, мама общала позаботиться о ея сын. Мой отецъ взялъ его къ намъ, воспиталъ его, и все-таки онъ откавался быть избраннымъ въ парламентъ на его мсто, когда отецъ уже не могъ больше работать, по болзни. А потомъ, когда папа умеръ, Эдвинъ и совсмъ пересталъ съ нами видться… Я его не видлъ съ тхъ поръ, что мн было пять лтъ, и вовсе не хочу его знать и теперь! И наврное, если-бъ не мама воспитала его, онъ былъ бы такимъ же нечесаннымъ, грязнымъ медвжонкомъ, какъ и вс приверженцы Home Rule {Мстное управленіе.}, и нечего ему было ба улыбаться, когда другимъ людямъ случится запачкать руки.
Я не могла сдержать улыбки,— такъ мн смшно было видть миніатюрнаго Дика разсуждающимъ, словно равный, о длахъ мистера Одлей, которому даже я едва достаю до плеча. И еще смшне мн стало, когда я себ представила грязные ногти на выхоленнахъ рукахъ мистера Одлей и его голову всклокоченною, какъ у истаго фенія.
— А мама все-таки его очень любитъ и все надется, что съ годами онъ перемнить убжденія. Я надюсь, вы не осудите меня за то, что я выбалтываю вамъ вс наши семейныя дла? Мама, я знаю, васъ очень уважаетъ, а то я не сталъ бы говорить,— степенно продолжалъ онъ и вдругъ, опять не выдержавъ непривычной серьезности, прибавилъ:— а все-таки, именемъ святой Джемимы, намъ всмъ было бы гораздо лучше безъ этого длинноногаго радикала!
На это восклицаніе мн нечего было возражать. Этими словами Дикъ какъ бы заключилъ со мной нмой союзъ противъ вторженія непріятеля въ территорію нашей дружбы.
Къ тому же, ‘Родное Слово’ было, наконецъ, въ моихъ рукахъ. Запасшись пледами и зонтиками на случай дождя, который былъ боле, чмъ вроятенъ, мы опять пошли въ липовую рощу, и предметомъ нашего разговора сдлался единственно тотъ странный фактъ, что русское ве совсмъ не англійское би и что эсъ нельзя произносить какъ ка.
Сегодня произошла сцена, изъ-за которой мн приходится стыдиться самой себя. Я, какъ маленькая, поссорилась съ Дикомъ. Да, поссорилась! Съ глазу на глазъ съ самою собой мн не приходится избгать называть вещи ихъ именами.
Отъ нечего-длать мн вздумалось написать Ол Масаргиной длинное письмо неизвстно о чемъ. Но лишь только я принялась за него, вс мысли и даже слова улетучились куда-то.
Я сидла, глядя на какъ бы изнывающее въ грустномъ одиночеств ‘Милая Оля’ въ заголовк листа, и задумчиво грызла конецъ ручки пера. Вдругъ стукъ въ двери, и прежде, чмъ я успла отвтить обычное ‘come in’ {Войдите.}, за моей спиной очутился Дикъ. Онъ такъ былъ полонъ того, о чемъ явился объявить мн, что даже и не замтилъ моего далеко не одобрительнаго взгляда.
— Эдвинъ говоритъ, что теперь можно пуститъ нашъ шарь. Втра почти нтъ. А если шаръ улетитъ совсмъ, Эдди говорить, что онъ сдлаетъ намъ другой, еще больше и лучше этого.
Неужели же я могла такъ ошибиться въ этомъ мальчик? Неужели онъ не понимаетъ, какъ неделикатно тыкать мн въ глаза знаменитымъ Эдвиномъ, когда онъ былъ совершенно не при чемъ при сооруженіи шара, когда самая мысль сдлать его явилась впервые у меня! Я высказала все это Дику, не очень разбирая выраженія.
— А теперь, если вамъ все еще нравится мысль пустить его именно сегодня, то не стсняйтесь, прошу васъ. Мн же самой некогда, я очень занята.
— You are very unkind {Вы очень недобры.}, miss Tania!— только и нашелся отвтить Дикъ и голосъ его дрогнулъ.
— Я не спрашивала вашего мннія о себ, Дикъ. Все, чего я отъ васъ хочу въ эту минуту, это чтобъ вы заперли дверь и оставили меня въ поко.
Я ничуть не скрываю отъ себя, что все это было чрезвычайно несостоятельно съ моей стороны. Но что же длать, когда я и въ самомъ дл имю если не право, то поводъ быть недовольной Дикомъ? Безъ причины я бы не сердилась.
Не такой же онъ, въ самомъ дл, маленькій, чтобы ничего не понимать, а между тмъ не надолго хватило у него неподкупности и твердости. Мистеръ Одлей починилъ ему телефонъ, и они только и длаютъ, что переговариваются черезъ весь домъ. Дикъ ураганомъ носится снизу вверхъ и сверху внизъ, чтобъ удостовриться, что новая забава такъ же хорошо дйствуетъ въ столовой, какъ въ комнат ‘длинноногаго радикала’. Я часами сижу у себя и слышу ихъ веселые голоса… Дикъ болтаетъ безъ умолку!
Русскіе уроки да и сама учительница вполн забыты и заброшены.
Мистеръ Одлей, какъ видно, съумлъ взяться за дло. Онъ держитъ себя удивительно просто. Можно подумать, что онъ сравнялся во вкусахъ и годахъ съ маленькимъ братомъ. Ни въ парламент, ни въ лондонскихъ гостиныхъ я никогда не замчала въ его голос такихъ добрыхъ, задушевныхъ нотъ, какъ когда онъ говоритъ съ Диконъ. А Дикъ до того развернулся, что ужъ сталъ называть его маленькимъ именемъ ‘Эдди’.
Хорошенькое ими… Хоть бы и не такому!..
Впрочемъ, мн-то что до этого!
Съ удовольствіемъ записываю, что вечеромъ на лиц мистера Одлей были мимолетныя, но несомннныя тни какого-то безпокойства… Будто онъ ждетъ чего-то и вмст сомнвается и боится. Нсколько разъ наши взгляды встрчались, и его веселая улыбка принимала тогда нершительный оттнокъ.
Я же была очень довольна собой. Я такъ свободно переводила глаза на другіе предметы и такъ спокойно продолжала говорить, будто даже и не замчаю его блистательной особы.
Если это задваетъ его самолюбіе, тмъ лучше.
Положа руку на сердце, можно ли мн поступить иначе? Вдь не показывать же, что, благодаря ему, я имю глупость негодовать на непостоянство ребенка.
А шаръ такъ и остался непущеннымъ.
Опять-таки стыдно въ мои годы,— но мн очень хотлось сдлать ему гримасу, когда я его увидла въ передней, аккуратно сложеннымъ на стул.
Не было еще дня безъ короткихъ появленій яркихъ солнечныхъ лучей. Но дождь ни съ того, ни съ сего начинаетъ лить, стна стной, по двадцати разъ на день. Это меня злитъ! Нельзя далеко отойти отъ дому и хорошенько нагуляться.
Съ горя я присоединяюсь къ прогулкамъ миссисъ Гринфордъ, если она одна. Она неизмнно каждое утро, прежде чмъ ссть за работу, десять разъ проходитъ изъ конца въ конецъ каштановую аллею. Сегодня она мн сказала, пріостановись на перекрестк:
— Скверный, юговосточный втеръ! Гольфъ-Стремъ какъ всегда вмст съ нимъ посылаетъ или скучные безостановочные дожди, или такую непостоянную погоду, какъ теперь. А она всегда непремнно кончается ужасной бурей! Видите это бдное исковерканное дерево? Три года тому назадъ одна изъ такихъ бурь сломала его самую большую втку, какъ простую щепочку.
— Да, но все-таки мы не должны дурно говорить о Гольфъ-Стрем,— сказала я.— Вдь онъ далъ вашей стран названіе зеленой Ирландіи.
— Конечно. Но не будь Ирландія такъ зелена, — возразила она, съ далеко не веселой улыбкой позволяя себ англійскую игру словъ,— мы были бы сильнымъ народомъ, меньше бы говорили и больше работали. Въ нашихъ семьяхъ не было бы политическаго и религіознаго раскола и распрей!
Я поняла, что миссисъ Гринфордъ думаетъ о своемъ блудномъ племянник. Видно, эта заноза глубоко засла въ ея невозмутимую душу.
Да, Ирландія — зеленая, а вотъ я такъ желтая. Взглянула въ зеркало и просто противно стало!
Да и что удивительнаго? Вотъ уже нсколько дней я все одна да одна. Мам вздумалось вышить русскимъ швомъ полдюжины полотенецъ для спальной миссисъ Гринфордъ, и она сидитъ, съ очками на носу, за работой. Ей загорлось кончить поскоре: и ее теперь съ мста не сдвинешь. Миссисъ Гринфордъ тоже почти не выходитъ изъ своего кабинета. Она что-то много пишетъ. Въ перерывахъ между ливнями, Дики принимаетъ дятельное участіе въ снокосахъ всхъ окрестныхъ фермъ. Да и когда онъ дома, я его совсмъ не вижу.
Пошла сегодня утромъ, набрала краснушекъ и масляниковъ (тупоголовые туземцы почему-то считаютъ ихъ ядовитыми и не дятъ), я хотла-было посолить ихъ. Но не дочистила и половины, только насорила. Собрала все и выбросила въ сорный ящикъ.
Потомъ пробовала опять подобрать напвъ той баллады, что плъ Мики О’Балиганъ… Вертится онъ у меня въ голов, звучитъ въ ушахъ, а на фортепьяно все выходить не то! Бросила и это занятіе.
Скука и тоска! Право же, если такъ продолжится, я не выдержу, уду. Да куда хать? Все надоло.
А еще ко всему, каждый вечеръ приходится пть. Ласка, съ которой миссисъ Гринфордъ проситъ меня объ этомъ, такъ необычайна на ея строгомъ лиц, что каждый разъ я не могу устоять противъ нея и никакъ не найду приличнаго предлога, чтобъ отказаться. Хоть бы мн охрипнуть, что-ли!
Одно меня утшаетъ. Я такъ постоянно отказываюсь отъ совмстныхъ прогулокъ съ мистеромъ Одлей, такъ настойчиво, хотя и учтиво, избгаю оставаться съ нимъ съ глазу на глазъ, что даже онъ не могъ, наконецъ, не догадаться, что безъ него мн гораздо веселе. Онъ пріобрлъ благоразумную привычку держаться на почтительномъ разстояніи отъ меня.
Какъ-то я сидла съ книгой на ступенькахъ крыльца, а онъ бродилъ по лужайк, въ поискахъ за какимъ-то очень рдкимъ папоротникомъ. Они съ Дикомъ выдумали собрать образчики всхъ папоротниковъ сверной Ирландіи. Вдругъ Дикъ, по своему обыкновенію, какъ бомба, вылетлъ изъ дому. Увидвъ меня, онъ остановился и, облокотившись на мои колни тмъ ласковымъ доврчивымъ движеніемъ, которое я такъ люблю въ немъ и котораго такъ давно не видала, прислъ на нижней ступеньк.
— Miss Tania, я хочу вамъ что-то сказать.
— Скажите, Дикъ!— отвтила я, искренно обрадованная его возвращеніемъ ко мн.
Каково было мое удивленіе, когда онъ началъ тотчасъ же разсказывать исторію изъ ‘Родного Слова’ про то, какъ поссорились братъ съ сестрой. Онъ говорилъ такъ скоро и увренно, и такъ забавно коверкалъ нашу твердую рчь, что еслибъ я не знала, какъ несказанно поражу его такой несдержанностью, я бы расцловала его. Но недолго пришлось мн радоваться.
— Но скора дэтамъ стальо скучна. Очего дэтамъ стальо скучна?— торжествующе закончилъ онъ, глянулъ на меня ужасно хитро, расхохотался и, показавъ глазами сперва на мистера Одлей, потомъ на меня, вскочилъ и въ два прыжка былъ таковъ.
Въ первую минуту я даже не сообразила, какъ оскорбительна эта выходка, и продолжала блаженно улыбаться.
Боже мой, какъ все это глупо!
Мама послала меня въ кабинетъ миссисъ Гринфордъ выбрать для нея романъ поинтересне содержаніемъ и покрупне печатью. Эти два условія соблюсти очень трудно,— англійскіе издатели такъ скупы на бумагу,— а между тмъ для мамы они оба необходимы: ея литературный вкусъ весьма утонченъ и прихотливъ.
Мн пришлось-таки долго рыться въ шкафахъ, хотя мистеръ Одлей тутъ-же просматривалъ газеты за большимъ столомъ и, повидимому, не имлъ ни малйшаго намренія уступить комнату единственно въ мое распоряженіе.
Переходя отъ одного шкафа къ другому, мн случилось-таки оглянуться, какъ я этого ни избгала. Онъ сейчасъ же поймалъ мой взглядъ и заговорилъ, словно только этого и ждалъ.