Гурин, Волгонской, Год: 1861 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 86 минут(ы)

ГУРИНЪ

ПОВСТЬ

I.

Былъ ясный и теплый сентябрьскій день, время подъ вечеръ.

Въ одномъ изъ лучшихъ Г—скихъ отелей, у раствореннаго окна богатаго покоя, стояла высокая и худая молодая двушка.

Она довольно стройна, лицо блдное, останавливающее на себ вниманіе жесткостью своихъ линій, небольшіе срые глаза съ пристальнымъ и неглупымъ взглядомъ, надъ ними брови, что-то слишкомъ уже рзкія и узкія, темные волосы въ оригинальной прическ, прямой носъ съ нсколько вздутыми ноздрями, тонкія губы…

Особу эту зовутъ Варварой Наревой, иногда Варей и Варенькой, чаще Варварой Антоновной, на вопросъ о лтахъ отвчаютъ, что ей скоро-скоро минетъ девятнадцать, хотя на видъ ей боле двадцати трехъ.

Варвара Антоновна, повидимому, ждетъ кого-то, въ ней замтно даже нетерпніе и нкоторое неудовольствіе. При всякомъ шум на улиц, она наклоняется чуть-чуть впередъ и взглядываетъ торопливо, не идетъ ли кто.

Варвару Антоновну заставляютъ ждать уже довольно долго. Но вотъ раздался шумъ, мелькнула фигура мущины въ широкой соломенной шляп, потомъ въ смежной комнат послышались мягкіе и вжливые шаги, явился кельнеръ съ докладомъ: ‘Herr Gourine,’ и наконецъ въ комнату вошелъ человкъ лтъ двадцати пяти, высокаго роста, стройный и сильный, съ русыми коротко выстриженными волосами, съ довольно обыкновеннымъ, но тщательно убраннымъ лицомъ, и съ милою улыбкой въ небольшихъ срыхъ глазахъ, которымъ вторили яркія, красиво очерченныя губы. Гуринъ одтъ франтомъ и, кажется, гордъ и счастливъ собою.

Въ то время какъ келльнеръ затворялъ окна и зажигалъ свчи, Варвара Антоновна и Гуринъ усаживались и обмнивались обычными привтствіями.

— Вы какъ-то поздно сегодня, Михайло Львовичъ?

— Да, занятъ былъ.

— Чмъ же это? ..

— Чмъ всегда, читалъ, наводилъ справки, ‘концепировалъ’ что-то… Гд вашъ папа?

— Ухалъ въ Мангеймъ, сегодня хотлъ быть назадъ.— Что новаго?

— Новаго? Ничего нтъ новаго, я почти никогда не приношу вамъ новаго, вы знаете это, отвтилъ довольно безцеремонно Михайло Львовичъ.

— Сердитый, впрочемъ какъ всегда, замтила снисходительно Варвара Антоновна.

— Да, да, и теперь, какъ всегда, прошу васъ не обращаться ко мн съ такими банальными вопросами, продолжалъ Гуринъ.— Скажите лучше, что вы длали, гд были сегодня?

— Все дома просидла, читала вашу хорошенькую книгу.

— Почему она моя-съ, почему она хорошенькая-съ? проплъ Гуринъ, глядя куда-то въ сторону.

— Ахъ! Михайло Львовичъ!… упрекнули его слегка, кокетливо прищурившись.

Михайло Львовичъ усмхнулся.

— Такъ говорите же, Варвара Антоновна, произнесъ онъ спокойно.

— Вы разстроены сегодня.

— Полно, полно, говорите пожалуста. А посл я самъ разкажу вамъ кое-что.

— Что же говорить вамъ?

— Рааказывайте, что длали, что именно читали?

— Ахъ, что за тонъ! Какой вы, въ самомъ дл, Михайло Львовичъ!..

— Варвара Антоновна, говорите, повторилъ тотъ.

— Ну читала и знаете то, что вы мн показали.

— Стихи, кажется, такъ-нааываемую по-э-зію.

— Да, и истинную, не стихи только, замтила нсколько жеманно Варвара Антоновна.

— Ну!.. сдлалъ Гуринъ.

— Ахъ, вы вчно съ этимъ ‘ну’…

— Ну, повторилъ тотъ.

— Хотите я вамъ прочту, это будетъ лучше,— и Варвара Антоновна поднялась.

— Нтъ, нтъ, очень вамъ благодаренъ, не безпокойтесь, некогда, да я стихи и неохотно слушаю.

— Съ которыхъ это поръ, Михайло Львовичъ? Какъ это вы такъ, вдругъ теперь, ни съ того, ни съ сего, изволили разлюбить?..

— Теперь только полюбилъ, любезная Варвара Антоновна. Прежде, года два тому, въ Петербург, я мало понималъ толку во всякихъ стихахъ, да еще къ тому, представьте, дулся на нихъ.

— Скажите?.. Возможно ли, Михайло Львовичъ? удивилась чуть-чуть насмшливо Варвара Антоновна.— Вы такой…

— …Умный, кончилъ Гуринъ.— Я хорошо помню еще, какъ пвалъ противъ нихъ, стиховъ-то. ‘И… будто прилично, господа, зрлой и развитой современной мысли, эта крайне неестественная форма выраженія? Будто заостриваніе строчекъ римою, навшиваніе потшныхъ бубенчиковъ по кончикамъ, не затемняетъ мысли, не ослабляетъ картины, не унижаетъ, вообще, поэзіи?..’ И такъ дале, въ этомъ же род. А слушатели тогда были, знаете, все тузы, тупые большею частью.

— Fi donc, cessez, Михайло Львовичъ. Вы все на нихъ, а право, при случа, сами льнете.

— Варвара Антоновна, прошу покорно! И — Гуринъ насупился немного, но взглянувъ на сосдку, онъ тотчасъ же успокоился, а послушное лицо его приняло прежнее выраженіе.

— …И такъ, тупые большею частью, продолжалъ онъ,— и avec cette adhsion moutonni&egrave,re, qui les caractrise, сейчасъ подхватили слово и еще ужасно обрадовались, ха! Ну теперь я сталъ посеріозне, позрле, понимаю, что стихи, владя необходимо двумя элементами музыки..— И Гуринъ вдругъ остановился.— Ахъ, Варвара Автововна! Я чуть не забылъ, что мн нужно на станцію желзной дороги, проговорилъ онъ поспшно взглядывая на часы.— Вдь я жду моего стараго друга, и знаете, славнаго такого, милаго… Вообразите, еще въ училищ онъ мн все помогалъ, придетъ бывало изъ университета, разкажетъ, объяснитъ, что нужно. Разв я вамъ ничего не говорилъ?…

— Ни слова.

— Какже, какже, онъ сегодня долженъ быть, и знаете славный человкъ, милый, премилый.

— Скажите!.. И онъ будетъ именно сегодня?

— Да, писалъ мн. На утреннемъ позд не пріхалъ, такъ должно быть прідетъ на вечернемъ.

— И давно не видлись?

— Лтъ десять… Посл училища, я остался служить въ Петербург, а онъ изъ университета поступилъ куда-то въ провинцію, въ Петербург вроятно рдко бывалъ… и не пришлось встртиться.

— Un homme de bien? спросила прищурившись Варвара Антоновна.

— Опять банальности! Будемте серіозне и внимательне къ нашимъ словамъ, Варвара Антоновна.

— Ахъ, полно же, Михайло Львовичъ… проговорила она съ упрекомъ и улыбкой.

— Такъ до свиданія, продолжалъ хладнокровно Гуринъ, вставая и отыскивая шляпу.

— Вы будете завтра?

— Постараюсь.

— А demain donc, Михайло Львовичъ.

— Bon, кланяйтесь кланяйтесь вашему папа.

— Merci… Такъ товарищъ этотъ — ‘милый,’ какъ вы выражаетесь? остановила его снова Варвара Антоновна, когда онъ былъ уже въ дверяхъ.

— Да, да, милый, очень милый, повторилъ Гуринъ.— И даже, вы не поврите, мы были этакіе… искренніе друзья, онъ любилъ таки меня, я… былъ обязанъ ему. Помню прощаніе, когда онъ узжалъ изъ Петербурга, цлуемся крпко, протяжно, слезы знаете бгутъ… грустныя и добрыя. И даже, вотъ теперь, я съ нкоторымъ волненіемъ ожидаю свиданія.

— Будто? Вы такой… начала снова Варвара Антоновна.

— …Невозмутимый, кончилъ Гуринъ.— Но, что это въ самомъ дл, проговорилъ онъ, слегка насупившись,— я позволяю себ сегодня заговариваться и забывать дло? Всего остается двадцать минутъ, пять, домой, дв, одться, три-четыре, пока экипажъ будетъ готовъ, пять, туда,— считалъ онъ, глядя на часы.

Варвара Антоновна съ внимательнымъ удовольствіемъ слдила между тмъ за мягкими и круглыми движеніями господина Гурина, и когда посл поклона, стройная и сильная фигура нашего франта исчезла въ корридор, она встала, улыбнулась какою-то странною улыбкой, и подошла къ трюмо посмотрться.

II.

Въ зал дебаркадера, тамъ и сямъ, на скамейкахъ и на диванахъ, сидло, тихо разговаривая, нсколько паръ, когда съ шумомъ, съ постукиваніемъ калошами, явился Гуринъ. Позда еще не было. Онъ оглядлъ сидвшихъ, перебралъ на буфетномъ прилавк нсколько вещей и не взялъ ни одной, позвалъ на объявленія и афиши, и сталъ ходить. Одинъ изъ Нмцевъ, должно быть засидвшійся, всталъ также и заходилъ по одному направленію съ Гуринымъ. Врно звукъ шаговъ Нмца въ пустой зал показался нашему знакомому слишкомъ звонкимъ и самодовольнымъ, потому что не усплъ тотъ сдлать одного круга, какъ Гуринъ сидлъ уже и наморщившись посматривалъ на его огромныя ноги.

‘Обниму Давыда, разсуждалъ онъ про себя, да поскоре въ карету, а то здсь Нмцы засуетятся, затолкаются, пожалуй съ ногъ собьютъ, да и вообще какъ-то непріятно.’

Скоро раздался свистокъ, послышалось приближающееся постукиваніе колесъ и усталое шипніе локомотива. Сидвшіе поднялись и подошли къ двери, Гуринъ сталъ поодаль. Толпа валила шумливо и суетливо, Гуринъ всматривался въ проходившихъ, но друга не оказывалось. Наконецъ, когда большинство пробжало и протолкалось, въ дверяхъ показался человкъ лтъ двадцати восьми, небольшаго роста, блондинъ, съ круглымъ довольно полнымъ, изрдка рябоватымъ лицомъ, и съ большими, съ перваго взгляда свтло и необыкновенно радушно озирающими каждаго, глазами. Онъ подвигался неторопливо, на одной рук былъ пледъ, на другой небольшой дорожный мшокъ.

— Давыдъ, это ты, братъ!..

— Миша!.. раздалось въ отвтъ, и прізжій сбросивъ шапку, минуту-другую крпко обнималъ Гурина.

— Идемъ же, началъ оправляясь послдній.— Тебя вдь, знаешь, особый экипажъ ждетъ, не извощикъ, я позаботился обо всемъ.

— Зачмъ же это особый экипажъ? замтилъ тихо Давыдъ:— кажется здсь обыкновенно дожидаются отельные омнибусы?..

— Да, но зачмъ теб въ омнибусъ? Теб тамъ на колни сядутъ, вс ноги оттопчутъ! Я теб предлагаю карету, мою карету, которая только меня одного и возитъ.

— Ну, да это, Миша, не важно, я, правду оказать, сажусь въ омнибусъ охотне…

— Охотне!.. Почему охотне? Я для тебя нарочно приготовилъ особую карету, а ты въ омнибусъ охотне! Аффектируешь, братъ, простотой да скромностію…

— Полно, Миша, изволь, изволь, сяду въ твою карету, что тутъ много говорить, отвчалъ Давыдъ.— Нужно только багажъ захватить, вотъ пойдемъ вмст.

— Оставь твой багажъ!.. Я пришлю за нимъ человка.

— Лишнее Миша, лишнее, вдь мы сами можемъ захватить его.

— Да къ чему его захватывать!..

— Ни тебя, ни меня это не затруднитъ, отвтилъ Давыдъ, и взявъ подъ руку Гурина, направился къ мсту, гд разбирались вещи.

Черезъ минуту вещи были выданы.

— Экой у тебя, Давыдъ, чемоданчикъ-то, желтый, корявенькій, вогнутый какой-то, откуда ты его выкопалъ? спрашивалъ Гуринъ, когда чемоданъ несли къ карет.

Гуринъ усадилъ Давыда, самъ помстился подл него и приказалъ везти въ отель, гд стоялъ.

— Отъ души радъ тебя видть, Давыдъ, началъ онъ уже въ карет.— Ты вдь пріхалъ сюда заниматься въ Б—еновской лабораторіи, такъ ли? Зиму значитъ проведемъ вмст, и прекрасно.

— Да, на досуг потолкуемъ о многомъ, вспомнимъ, Миша, то время, дружбу…

— Какже, перебить Гуринъ.— А ты, братъ, порядочно перемнился, да, знаешь и лучшему. Потолстлъ, поздоровлъ, округлялся. Видно профессоромъ-то ничего, недурно. Что, тысячи три небось имешь въ годъ, а?

— Да, случается иногда, обыкновенно же дв съ половиной…

— Дв съ половиной, и то, братъ, деньги.

— Ну, да работаю порядочно. Оставимъ-ка, Миша, это теперь, посл успемъ. Скажи ме пожалуста лучше, какимъ образомъ ты попалъ сюда, что ты здсь собственно длаешь? Занимаешься чмъ? спросилъ Давыдъ.

— Многимъ, братецъ, многимъ, началъ было Гуринъ, но карета остановилась передъ подъздомъ отеля и подошедшій кельнеръ прервалъ разговоръ.

— Комнату теб сейчасъ дадутъ, я теб совтую спросить въ гульденъ или въ полтора, у нихъ здсь комнаты вообще милы и комфортны. Да кстати, закажи что теб нужно сейчасъ же, при вход, какъ я всегда длаю, не придется дожидаться голодному. Да вотъ позволь мн распорядиться этимъ. Ты врно хочешь бифстексу и чаю къ нему? Такъ вдь? кричалъ Гуринъ, и вдругъ ему показалось, что Давидъ немного растерялся.— Ась!.. Ты должно быть бифстексу не шь! желудокъ не варитъ… Понимаю! завалы… или этотъ проклятый геморрой… Ну въ такомъ случа, я прикажу прямо подать теб зельцерской воды съ виномъ, а то можно, для радости, къ зельцерской вод шампанскаго… Что жъ ты, братъ? говори скорй!

Давыдъ выждалъ пока Гуринъ кончилъ, и потомъ вамъ обратился къ келльнеру.

— Ну и прекрасно, подтвердилъ Гуринъ.— Ты мн позволишь теперь минутъ на пять оставить тебя, а потомъ я къ теб въ номеръ приду, если ты не усталъ, вмст проведемъ вечеръ.

— Усталъ, но ты, Миша, сдлай милость находи, да и поскорй, отвтилъ Давидъ, пожимая радушно руку Гурина.

Минутъ черезъ десять, на удобномъ мягкомъ диванчик передъ чайнымъ столомъ, сидли Гуринъ и Давидъ въ комнат послдняго.

Давыдъ былъ въ рубашк, съ наброшеннымъ сверху халатомъ, и сидлъ, положивъ голову на плечо Гурина, Туринъ подл него въ модной щегольской завитк, потирая руки и округляя ногти, посматривалъ на блокурую голову своего пріятеля, съ снисходительною, какъ будто къ его непочатой наивности, улыбкой. Оба молчали нсколько времени.

— Съ чего же намъ начать? спросилъ наконецъ Гуринъ.

— У! какъ важно, Миша! засмялся добродушно Давыдъ.

— Да кончай ужинать, ты, можетъ-быть, не усплъ еще.

— Давно кончилъ, и Давыдъ приподнялся немного.

— Давыдъ!.. Что это у тебя? Вдь-то какая на маковк, замтилъ вдругъ Гуринъ, наклоняясь къ его голов.— Покажи-ка покажи. Э! да у тебя скоро волосъ не будетъ. Это, братъ, не практично! Зачмъ ты не стрижешь ихъ въ сроки, какъ я напримръ? Ты посмотри на мои волоса,— какъ густой парикъ, вотъ я лысымъ никогда не буду.

Давыдъ не посмотрлъ, но засмялся звонко и ласково.

— Покажи-ка, покажи, началъ снова Гуринъ, нагибаясь къ лицу Давыда и придвигая свчу.— Какія, братъ, у тебя pattes d’oie огромныя, фу!

— Что это за pattee d’oie? спросилъ удивленный уже немного Давыдъ.

— Да ты былъ ли въ Париж?

— Ну какже, теперь изъ Парижа.

— Ахъ да!.. И не знаешь, братъ, такого употребительнаго выраженія?..

— Извини, Миша, право не знаю.

— Ха! Да вдь вотъ эти складочки у глазъ, лучеобразныя. Французы называютъ ихъ pattes d’oie, помилуй!

— Скажи пожалуста, Миша! А я-то бдный и не зналъ. Такъ что же у меня он велики или глубоки, что ли?

— То-то что велики, братъ, ужасно. Врно ты таки много смялся, а?

— Ну, какъ вс, не очень-то ужь много.

— Или ты улыбаешься какъ обыкновенно, то-есть по просту, не практично значитъ. Я теб скажу, ты открывай немного ротъ, когда улыбаешься или смешься, да вверхъ, а отнюдь не въ ширь, но открывай его опять, не слишкомъ уже много! Старайся, понимаешь, чтобы нижняя губа ршительно никогда не обнаруживала нижнихъ зубовъ и словно засдала на нихъ! Вотъ посмотри, Давыдъ, посмотри, и Гуринъ началъ смяться: ха, ха! ха! ха!— видишь? понялъ? Никогда не будетъ большихъ морщинъ! Каково!..

Давыдъ слъ прямо и посмотрлъ на Гурина съ большимъ удивленіемъ.

— Вотъ этой-то именно важной житейско-практической стороны и не доставало въ практичности Штольца, продолжалъ Гуринъ, не замчая взгляда Давыда.— Оттого-то онъ отчасти а не живой!..

— Штольцъ, обломовскій? спросилъ Давыдъ.

— Ну да. Штольцъ вотъ также и гимнастики не длалъ: опять недостатокъ, понятно, что и выглядлъ гадко. Я, напримръ, каждый день три раза по десяти минутъ, въ назначенное время, занимаюсь гимнастикой.

— Гм….

— Хочешь я теб покажу, что я въ состояніи сдлать.

— Ну посл пожалуста, Миша, отвтилъ Давыдъ, и опустилъ глаза, опасаясь, чтобы пристальный и удивленный взглядъ ихъ не смутилъ давно-невиданнаго стараго друга.

Старый другъ былъ слишкомъ занятъ собой. Минуту продолжалось молчаніе.

— Ахъ, кстати, Давыдъ, произнесъ Гуринъ,— разкажи, что новаго въ литературномъ мір. Да!… ты вдь и самъ, кажется, ученый литераторъ. Что же ты это, въ самомъ дл, ничего о себ не говоришь? Ну разкажи какъ?… что?…— И Гуринъ въ первый разъ внимательно посмотрлъ въ глаза Давыда.

Нмой упрекъ сказывался въ нихъ, несмотря на желаніе прикрыть его доброю улыбкой.

— Ты врно разстроенъ, все молчишь, усталъ можетъ-быть? спросилъ Гуринъ.

— Нтъ, ничего, Миша.

— Разкажи же, гд служишь, чмъ занимаешься?

— Служу, гд прежде служилъ…. говорятъ, перейду въ Петербургъ.

— Занимаешься все химіей?…

— Да….

— Двигаешь науку впередъ?

— Ну не знаю….

— Покажи же, пожалуста, что-нибудь изъ твоихъ трудовъ, врно томы?

— Гд же!

— Покажи что-нибудь. Есть у тебя съ собой?

— Да вотъ, пожалуй, послдняя статейка въ Compts rendus Французской академіи.— И Давыдъ поднялся, досталъ изъ чемодана красную тетрадь и указалъ Гурину на дв-три страницы, наполненныя таблицами химическихъ наблюденій.

— А я какъ нарочно захватилъ одну изъ моихъ статеекъ, воскликнулъ Гуринъ, вынимая изъ кармана тетрадь тонкоисписанной блестящей почтовой бумаги и перебрасывая ее Давыду.

Оба начали просматривать чужія тетради. Свтъ дрожавшихъ свтиленъ игралъ какою-то особенною игрой на стол, кривыя маленькія тни перебгали съ блестящей, почтовой тетрадки на скромную бумагу академическихъ записокъ и ночевали гд-то тамъ за темнымъ краемъ ярко освщеннаго стола.

— Это должно быть очень не дурно, началъ первый Давыдъ,— ты, Миша, оставь мн пожалуйста статью-то…

— Непремнно, непремнно, попозже. А я вотъ твои таблицы просматривалъ. Скажи, это все цифры твоихъ собственныхъ наблюденій?

— Да, отвтилъ Давыдъ.

— Браво! Ты молодецъ, Давыдъ. Я всегда говорилъ, что изъ тебя выйдетъ много дльнаго, много пользы для науки…. даромъ, что ты тамъ въ служб числишься.

— А ты, Миша, разв совсмъ уже оставилъ службу? спросилъ Давыдъ.

— Кажется совсмъ.

— Всякую?

— Всякую офиціальную.

— Что же это ты? Вдь изъ тебя долженъ былъ выйдти дльный и порядочный чиновникъ, современемъ даже можетъ-быть…. очень полезный человкъ, а? Объясни-ка мн Миша, отчего у тебя такая немилость къ служб….

— Долго, братъ, объяснять.

— Ну, для стараго пріятеля. Ты удивлялъ насъ всегда какимъ-то раннимъ практическимъ чутьемъ, помнится, ты толковалъ все о какомъ-то особенномъ…. идеал практичности…. и повидимому…. надялся… долженъ былъ бойко пойдти къ нему….

— Долженъ былъ пойдти, и теперь иду! перебилъ его громко Гуринъ.

— Ну то-то, Миша, я и радъ. Только служба отчего же въ такомъ пренебреженіи у тебя?…

Давидъ съ участіемъ ждалъ отвта, Гуринъ нсколько времени ничего не отвчалъ.

— Слушай, Давыдъ, началъ онъ вдругъ, вставая и возвышая голосъ,— ты не дуракъ, ты поймешь и оцнишь важность моей жертвы. Слушай, же, повторилъ онъ, становись прямо противъ Давыда и складывая знаменательно руки на груди.— Ты намекнулъ, кажется, на то, что я долженъ былъ выйдти…. Да, братъ! припомню теб одну, очень важную для успховъ, сторону моей ранней практичности, ты, вроятно, забылъ ее. Помнишь или слышалъ ты, какъ убдительно, напримръ, умлъ я приказывать…. заказывать, совсмъ, совсмъ, этакъ, искуснымъ генеральски-директорскимъ тономъ:— ‘Такъ вы, пожалуста, сдлайте какъ я вамъ говорилъ.’ — ‘Какже-съ’.— ‘Не забудьте же, пожалуете’ — ‘Помилуйте, не забуду.’ — ‘Поточне же, смотрите.’ — ‘Слушаю, слушаю.’ — ‘Такъ я ужъ на васъ могу надяться.’ — ‘Помилуйте-съ.’ — ‘Такъ не забудьте же, смотрите, да поточне.’ — ‘Будьте покойны, непремнно.’ — ‘Такъ, пожалуста же.’ Просто замучаешь. А главное братъ, припомни, какъ я тамъ бывало разговаривалъ съ набольшими, а въ сущности, кажется, былъ господинъ не безчестный. Пойдешь, бывало, лицо прилично-серіозное, чуть-чуть насупленное, голова склонена на бокъ, корпусъ поданъ впередъ, почтителенъ, скроменъ и милъ.— ‘Ваше превосиство?’ — ‘Что вамъ угодно.’— ‘Я ршился побезпокоить ваше превосиство, по поводу того-то и того-то.’ — ‘Что же такое?— ‘Ваше превосиство, потрудитесь ли выслушать меня?’ — ‘Говорите.’ — ‘Я…. иного думалъ о томъ-то, думалъ серіозно, и желалъ бы знать теперь окончательное мнніе вашего превосиства’ — Тотъ говоритъ что-нибудь.— ‘Ваше превосиство совершенно справедливы, я замчу только, что….’ — и говоришь ему совершенно противоположное.— ‘Такъ, ну что же?’ — ‘Не прикажете ли ужъ, ваше превосиство исполнить?’ — ‘Да’, говоритъ, и радъ еще!…— и Гуринъ захохоталъ тутъ громко.— Такъ вотъ, братъ, какая сторона ранней практичности предсказываетъ служебные успхи, говорилъ онъ, продолжая смяться.— Съ этимъ, братъ, въ люди выходишь, съ этимъ далеко зайдешь…

Давыдъ не спускалъ съ Гурина удивленныхъ глазъ.

— И пожертвовать всею этою стороной, всми результатами ея, вдь это, братъ, подвигъ, великій подвигъ! кричалъ Гуринъ, подступая къ Давыду.

Тотъ опустилъ голову, разстроенный и недоумвающій, и молчалъ.

— Говори же, Давыдъ, разв это не жертва, разв не велика она?

— Я не понимаю тутъ, прежде всего, слова жертва?

— Чмъ и чему, кмъ и кому, Миша? Ты, вижу…. болтуномъ сталъ, извини меня, и изъ болтливости…. прибавляешь…. выдумываешь….

— Какъ выдумываю? Будто этого не было? Ты, впрочемъ, не знаешь, потому что заходилъ только иногда…. сталъ уврять слегка Гуринъ, чувствуя что выдумалъ почти все.

— Не помню я ничего этого, Миша, не помню, и убжденъ, что никогда не было….

— Ха! Какой же ты сладенькій, да плаксивый….

Давыдъ ничего не отвтилъ и замолчалъ, Гуринъ замолчалъ также и вдругъ почувствовалъ себя какъ-то ужасно неловко… передъ этимъ новымъ человкомъ, безъ малйшей лжи и хвастовства, спокойно-яснымъ, невозмутимо добрымъ….

— Не видлъ ли ты, Миша, кого изъ нашихъ друзей, изъ моихъ товарищей, которыхъ знавалъ? спросилъ Давыдъ.

— За границей не встрчалъ, только кого-то изъ училища встртилъ въ Баден.

— А я вотъ видлъ Семенова въ Берлин,— все тотъ же, да еще Зарина,— халъ въ Боннъ заказывать приборы, Маренко въ Фрейбург, занимается физіологіей. Кстати, ты, если не ошибаюсь, также спеціально занимался физіологіей?

— Да и теперь занимаюсь. Впрочемъ, братъ, столько же сколько и другими науками.

— То-есть читаешь? А самъ-то длаешь ли опыты?

— Не длаю, но знаю вс замчательные, слжу, что называется.

— Ну этого мало. Это ученый…. да неученый.

— Знаю все, не все ли равно?

— Нтъ, Миша. Что же ты еще длаешь?

— Что?… Бываю въ такъ-называемомъ обществ…

— А!

— Ты, пожалуста, не вообрази только, чтобъ я не работалъ, это противъ моего лучшаго принципа. Каждый день, шесть часовъ, ни больше, ни меньше, я посвящаю серіознымъ занятіямъ, ровно ровнехонько шесть часовъ, утромъ отъ десяти до часу, вечеромъ отъ четырехъ до семи,— и ничто не можетъ меня отклонить, сбить, отвлечь!

— Ого! Что же ты длаешь въ это время?

— Ну пишу, читаю, мало ли?

— А остальные часы?

— Вс распредлены, Давыдъ. Занимаюсь гимнастикой отъ такого-то до такого-то, завтракаю до такого-то, гуляю до такого-то, и такъ дале. Вечеромъ, большею частью, хожу въ общество. Ты пожалуй спросишь, что же я тамъ длаю. Много, много. Ввожу, вопервыхъ, раціональныя воззрнія…

— Какія?

— Раціональныя…. относительно и возможно истинныя, чуждыя предразсудковъ и преданій, научныя, точныя…. Ну да ты понимаешь меня, Давыдъ….

— Какія же?

— Ну, вотъ такъ-называемыя матеріялистическія, хотя вдь и въ матеріялизм, братъ, бездна произвольнаго, множество гипотезъ. Космогоническая теорія — тотъ же теологизмъ, декламировалъ важно Гуринъ.

— Вотъ какъ! замтилъ Давыдъ и замолчалъ.

Гуринъ сталъ шагать по комнат, и опять, при этомъ новомъ, скромномъ, но недоумвающемъ молчаніи, почувствовалъ ту же непріятную и рдкую въ себ неловкость.

— Однако мн пора уже, Давыдъ, двнадцать, проговорилъ онъ, останавливаясь и смотря на часы:— прощай же, братъ. Очень радъ былъ видть тебя.

— Ну прощай Миша. Завтра надюсь у видимся.— Онъ всталъ и обнялъ Гурина.

— До свиданія, завтра заходи ужь ты ко мн. Отъ восьми до десяти я гуляю, вмст пройдемся, я теб городъ покажу.

Онъ пожалъ Давыду руку и направился къ двери.

— Покойной ночи, Миша, спи хорошенько, крикнулъ ему вслдъ Давыдъ.

— Спасибо, братъ, отвтилъ уходя, какъ-то сильно неловко, Гуринъ.

Направляясь въ свою комнату по длинному полуосвщенному корридору, Гуринъ насупился и задумался. Въ его голов поднялись одна за другой сегодняшнія сцены у Наревой и Давыда, съ преувеличеннымъ авторитетомъ въ первой, со странною неловкостью во второй, и мысль его, мастерица поучительныхъ сравненій, да внутреннее чувство, совершенно невольно привели его къ кое-какимъ выводамъ. ‘Ученость и гуртовая образованность, бормоталъ онъ про себя, декламаторскимъ тономъ, по привычк, научныя заботы и свтскія забавы, скрытная правда и хвастливая ложь…. Давыдъ и…. Ну, тсс… ты тамъ! нравоучительный байбакъ!’ спохватился онъ, входя въ свою комнату.

III.

Читатель видлъ Гурина уже два раза и отчасти познакомился съ нимъ, мы просимъ позволенія познакомить его теперь съ прошедшимъ Михайла Львовича, общая быть краткими и не заграмаживать памяти лишними лицами и подробностями.

Съ первыхъ лтъ мы видимъ Гурина сиротою. Матери онъ вовсе не помнилъ, она умерла на первомъ году. Отца, скончавшагося на его четвертомъ или пятомъ году, онъ помнилъ чуть-чуть, сквозь туманъ,— какъ утромъ онъ каждый день брился и крупно бранилъ при этомъ деньщика едота, потомъ въ мундир отправлялся куда-то, къ обду,— а когда приходилъ сердитый, все кричалъ и страшнымъ голосомъ, вечеромъ узжалъ опять. Ни братьевъ, ни сестеръ не было, мальчикъ проводилъ время съ нянькой и козачкомъ, и покрикивалъ на нихъ.

По смерти отца, мы видимъ его у опекуна, дяди по матери. Хохолъ въ большихъ чинахъ, на видъ суровый, въ сущности не злой, но крайне скупой, опекунъ все напоминалъ Михайл, что у него почти ничего нтъ, и чтобъ онъ не забывалъ этого. Съ Мишей жили дв кузины, сухія, жеманныя, очень некрасивыя и имъ не любимыя. При этихъ кузинахъ состояла Нмка, гувернантка, скромная и не глупая, старая двица, на невыразимо-маломъ жалованіи. Гуринъ говорилъ съ ней часто, сочувствовалъ ей подтски, но старался не показывать много этого сочувствія, чтобы не вооружить тетки, барыни необыкновенной и злой спси.

Скоро Гурина отдали въ гимназію, и съ этихъ поръ онъ пошелъ, какъ въ послднее время, идутъ довольно часто не бездарные мальчики.

Сначала мы видимъ его въ гимназіи, первымъ, лучшимъ. Потомъ въ кругу какихъ-то гимназическихъ франтовъ, сосредоточивавшихъ вс своя способности на плать и прическ, въ большею щекотливостью къ неловкимъ положеніямъ въ такъ-называемомъ обществ, съ ходячими насмшками надъ мистическими преданіями.

Дале лтъ въ четырнадцать, онъ уже въ ссор съ этимъ кружкомъ, серіозный и задумчивый, онъ удивляетъ всхъ какимъ-то скоросплымъ практическимъ смысломъ. О немъ, въ это время, разказывали слдующій случай. ‘Разъ, въ воскресенье, на одной изъ самыхъ блестящихъ улицъ Петербурга, онъ встртилъ стараго нищаго, калку, который, повидимому, не посплъ никуда въ этотъ день къ обдн и голодалъ на холоду,— а по блестящей улиц никто не подавалъ. Мальчикъ выждалъ пока тотъ добрался до небольшаго переулка и кивнулъ ему за уголъ — посовтывалъ не стоять на блестящей-то улиц, а держаться лучше вотъ тутъ, въ тни, въ переулочк: — тамъ молъ, старина, больше ходятъ, да совстно подавать, надо останавливаться, люди оглядываются и смотрятъ въ самое лицо.’ Старикъ остался очень благодаренъ ему, и всегда, когда завидитъ, бывало, потомъ Гурина, радушно киваетъ ему головой изъ своего переулка.

Дале, мы видимъ его вдругъ переведеннымъ въ одно изъ первокласныхъ училищъ. Онъ и здсь занимается и читаетъ много, говоритъ красиво и даже увлекательно. Знакомится съ Давыдомъ, ходившимъ къ его дяд давать уроки. Но при этомъ толкуетъ уже о какомъ-то странномъ идеал дятельности. ‘Я не изъ тхъ, что рано и безплодно сгораютъ въ высокихъ, да безтолковыхъ стремленіяхъ, я не изъ тхъ, что жалко и глупо промахиваются, я не изъ Тентетниковыхъ’ и пр., говорилъ онъ, иногда вслухъ, чаще про себя… ‘Я цлъ еще!’ гордо думалъ онъ въ другой разъ, слыша, какъ кто-нибудь говорилъ ему: ‘А я, Миша, плохъ, очень плохъ,— мн и доктора ужь запретили.’

Потомъ, года черезъ два по выход изъ первокласнаго училища, мы встрчаемъ его вдругъ въ свтскомъ обществ, съ самодовольнымъ лицомъ, посреди франтовъ, съ большимъ вліяніемъ на нихъ, съ многозначительною усмшкой при разказ о какомъ-нибудь успх — интрижк или о модномъ приключеніи. Онъ, говорили, продалъ свое небольшое имніе, накупилъ акцій, живетъ неврными процентами съ нихъ,— отъ тысячи до двухъ, и проживаетъ всегда гораздо больше. Онъ оставилъ свою физіологію и занимается теперь всмъ вообще, пишетъ не глупыя статьи для журналовъ и, на досуг, въ минуту задумчивости и отчета передъ собою, утшаетъ себя чмъ можетъ.— ‘Промахнулся!.. ха! какъ бы не такъ! Я хочу быть цльнымъ, всестороннимъ, нормальнымъ человкомъ, однимъ словомъ, а не уродомъ, ученымъ флюсомъ… Съ полнымъ сознаніемъ, проявилась во мн воля и вступилъ я въ это существованіе, безъ стыда принимаю въ себя живительный свтскій элементъ, съ его кишащими, трепещущими, увлекательными впечатлніями минуты. Въ общественной жизни все обусловлено, все объяснимо, очередной смыслъ самаго мелкаго факта, предъ человкомъ проницательной мысли, не проходитъ поздно…’ и такъ дале, путался въ утшеніяхъ себ нашъ милый герой.

Дале, черезъ два-три года, мы видимъ его въ Париж. Онъ выглядитъ de la bonne compagnie первой руки и совершенно втянулся уже въ свтскую жизнь. Былая гордая и твердая самоувренность разршилась хвастовствомъ, воля — точнымъ выполненіемъ ‘режима’ и распредленія часовъ, практичность — заботами о наружности и физической прочности.

И теперь, въ то время, къ которому относится нашъ маленькій разказъ, первою главною, можно сказать, единственною заботой Михайла Львовича Гурина, была женитьба на богатой, очень богатой и знатной, и, читатель, во что бы то ни стало!.. вотъ какъ!

Варвара Антоновна была дочь одной важной особы, въ настоящую минуту не занимающей, правда, никакой должности, но тмъ не мене важной. Прежде чмъ сказать нсколько словъ о дочери, мы позволимъ себ познакомить немного читателя съ лицомъ ея папаши, подъ вліяніемъ котораго она образовалась.

Маленькій, худенькій, сденькій, желтенькій, важный, благосклонный и либеральный, еще чистенькій до крайности, выбритый донельзя,— таковъ старичокъ Антонъ Валеріановичъ Наревъ.

Въ своемъ кругу, онъ пользовался репутаціей человка ума необычайнаго и, главное, начитанности единственной. Большой ‘аматеръ’ фразъ, онъ оставилъ себ эту репутацію запасцомъ короткихъ ‘maximes’, бросаемыхъ въ обществ въ удобныя минуты съ самымъ сдержанно-многозначительнымъ видомъ, что не мшало однако этимъ ‘максимамъ’ быть не очень глубокими и, что похуже, порядочно противорчить одно другой.

‘Il n’у а de bonheur que dans les voies communes’! произносилъ онъ мило-грустнымъ тономъ, слыша разказъ о неудачахъ какого-нибудь слишкомъ гласнаго и блестящаго либерала. А черезъ часъ, въ обществ ‘почтительныхъ и скромныхъ’ молодыхъ людей, онъ, подымая голову, говорилъ на распвъ: ‘Да, правду сказалъ великій человкъ: Qui dit homme, dit soldat…’ Впечатлніе было необыкновенное.

Что до обстоятельствъ матеріальныхъ старичка Антона Валеріановича, то о нихъ намъ распространяться не годятся. Говорили, что онъ богатъ, что у него и недалеко отъ Петербурга гд-то славное имніе, что по праздникамъ къ нему, въ домъ на Мойк, ходятъ по черной лстниц мужички, вс въ богатыхъ зипунахъ, что лично его старичка въ имніяхъ мало знаютъ, но нельзя сказать, чтобы не любили, и положительно никогда на него не жаловались.

Въ настоящее время старичокъ Антонъ Валеріановичъ находится за границей, для поправленія здоровья своей дочери, именно въ город Г. У него бываютъ довольно часто прозжіе изъ петербургскихъ знакомыхъ, съ ними онъ отправляется осматривать разныя богоугодныя, хозяйственныя и другія заведенія. Въ Г. у него тоже двое-трое близкихъ знакомыхъ, и между послдними находится Михайло Львовичъ Гуринъ, котораго старичокъ побаивается отчасти, но принимаетъ, кажется, очень благосклонно, какъ даровитаго писателя. Да, мы забыли еще сказать, что Антонъ Валеріановичъ вдовецъ, и что у него двое дтей,— сынъ Александръ Антоновичъ, по дипломатической части, и дочь Варвара Антоновна.

Дтство Вареньки Наревой прошло очень обыкновеннымъ порядкомъ. Она капризничала только, можетъ-быть, больше другихъ, и не любила къ тому своей гувернантки. Да еще, какая-то знакомая генеральша, видно злая и большая сплетница, разказывала, что когда мать желала наказать Вареньку, то говорила ей, что она дурна, Варенька, при этомъ, начинала плакать и плакала долго, желчно и сосредоточенно. Худая, высокая не по лтамъ, блдная, рдковолосая, она смотрла довольно болзненно, что, однако, къ прискорбію нкоторыхъ родственниковъ, не помшало свезти ее въ С—ый институтъ, еще при жизни maman. Въ доинститутскомъ ея быту, заслуживаетъ нкотораго вниманія небольшое обстоятельство, важное для читателя не столько еще по своей характеристичности, сколько потому, что оно было извстно Михаилу Львовичу.

Къ старичку Антону Валеріановичу приходилъ по воскресеніямъ изъ одного также первокласнаго столичнаго училища, нкто Paul Begikoflf, смуглый, черноглазый, кудрявый и яркогубый мальчикъ. Однажды, maman хала куда-то въ гости брала съ собой Вареньку. Та счастлива, бгаетъ, прыгаетъ, очень рано начинаетъ свой туалетъ, и одта когда maman еще не готова. Брата Александра нтъ дома, француженки также, Paul же сидитъ въ зал и занятъ чтеніемъ. Гостиная рядомъ не освщена. Варенька, неизвстно почему, все подбгаетъ къ зальной двери, посмотритъ какъ то отрывочно и не спокойно на смуглаго мальчика, и убжитъ. Наконецъ: ‘Paul, viens donc, que je te dise un mot’, и Варенька зоветъ его въ дверяхъ. Тотъ подходитъ съ нкоторою нершительностью, а Варенька хвать его живо за уши, потомъ отвела на средину темной гостиной, и тамъ поцловала его крпко и судорожно, да въ самыя губы… Бежиковъ, который служитъ теперь гд-то оберъ-секретаремъ, разказывая это похожденіе Михайлу Львовичу, замчалъ, что объясненіе поцлуя очень просто: оно прежде всего въ преданности Вареньки къ нему, кузену, и потомъ въ радости хать въ гости.

Въ институт, время и воспитаніе идутъ какъ обыкновенно. Maman скоро умираетъ, и къ Жюли здитъ самъ знатный старичокъ Антонъ Валеріановичъ, съ коробками конфетъ, фруктовъ и тому подобнаго, иногда прідетъ братъ, изрдка товарищъ его, смуглый, кудрявый Paul. Денегъ, вещей и подарковъ Вареньк привозится многое множество, и какъ обыкновенно, все это расходится по прислуг и другимъ, и черезъ недлю ничего не остается.

Изъ института Варя выходитъ еще блдне и худе, чмъ была. Положительно извстно, что въ институт запрещенныхъ книгъ она не читала, а между тмъ,— чему нкоторые можетъ быть поврятъ съ трудомъ,— она говорила, вскор посл выпуска, одной своей подруг, что вопервыхъ выйдетъ за высокаго ростомъ, вовторыхъ, будетъ держать мужа въ рукахъ, а втретьихъ, не иначе пойдетъ замужъ, какъ выговоривъ себ позволеніе кокетничать на балахъ.

Четыре года свтской жизни ушли пусто и праздно. Варвара Антоновна, къ прежнимъ требованіямъ и условіямъ, прибавила еще новыя, при этомъ, замтимъ кстати, она сдлалась большимъ знатокомъ формъ…. Отецъ былъ слабъ къ ней до униженія. Она читала довольно много и вещи самыя разнообразныя, она была не глупа и развилась отъ постояннаго присутствія при толкахъ старичка папаши, научилась отъ него складно говорить и спорить, и несмотря на шаткость здоровья и впалость груди, счастлива, повидимояу, всмъ, исключая одного…. Мужа почему-то не отыскивается, а Варвар Антоновн скоро минетъ двадцать четыре года. Первый человкъ, который понравился ей и могъ увлечь — это Гуринъ. ‘Онъ не богатъ, разчитываетъ Варвара Антоновна, и не изъ настоящихъ своихъ’, да это выкупается съ избыткомъ. Вопервыхъ, онъ человкъ рдкаго такта, а потому никогда не заставитъ меня покраснть за себя, я обожаю его за это, вовторыхъ, онъ высокъ, силенъ, хорошъ собою, втретьихъ, умне всхъ ихъ, вчетвертыхъ…. и такъ дале. А что до держанія его въ послушаніи, то хоть я сама и ухаживаю теперь за нимъ, однако онъ, Михайло Львовичъ-то, станетъ вдь жить на мой счетъ….’

Такова Варвара Антоновна.

Теперь, мы попросимъ у читателя вниманія къ третьему вашему герою.

Гд-то тамъ, на восточныхъ предлахъ русскихъ, въ небольшомъ сельц Богогрудск, жилъ священникъ, отецъ Андрей, простой, честный, не корыстный, любимый, говорили, и своими, и ‘отщепенцами’. У отца Андрея, женатаго на дочери достаточнаго государственнаго крестьянина, было пятеро дтей,— три дочки и два сына. Пока была въ живыхъ его Авдотья Кондратьевна, большая семья не знала нужды, но пришло время, Авдотья Кондратьевна скончалась по примру другихъ, за нею, въ непродолжительномъ времени, скончались двое дтей, а тамъ, черезъ годъ какой-нибудь, и самъ отецъ Андрей. Осталась дочь Машенька, двушка на двадцатомъ году, потомъ Давыдъ — десяти лтъ, и наконецъ Наташа — трехъ. Слышно было, что добрые люди хотли разобрать маленькихъ, но что Машенька удержала дтей у себя, а ей, говорили, кормить ихъ стоило большихъ трудовъ и тяжелыхъ жертвъ. Скоро, къ счастію, по ходатайству знакомаго протоіерея въ губернскомъ город, Давыдъ былъ опредленъ въ губернскую гимназію, а Наташа взята къ одному достаточному помщику, проживавшему въ сосдств города. Машенька, посл разлуки, осталась въ сельц поселилась въ небольшомъ отцовскомъ домик, стала вдругъ, почему-то отказываться идти замужъ, и скучно проводила свои дни, думая лишь о Наташ и братц.

Давыдъ и Наташа видлись иногда по воскресеньямъ. Маленькая Наташа прідетъ, бывало, къ нему съ нянюшкой, въ гимназію. Они поцлуются крпко, возьмутъ другъ друга за руки, и сидятъ такъ долго, не говоря ни слова, и глядятъ большими влажными глазами. Иногда Наташа вдругъ заплачетъ и станетъ высвобождать свои руки, чтобъ утереть слезы, Давыдъ не пускаетъ рукъ и жметъ ихъ еще крпче. Изъ глазъ Наташи начнутъ чаще катиться слезинки, Давыдъ посмотритъ-посмотритъ, и самъ заплачетъ, и обоимъ имъ грустно и какъ-то отрадно. А тамъ нянюшка подойдетъ и заторопитъ Наташу домой, они поцлуются и разойдутся, оглядываясь разъ десять назадъ.

А время бжитъ себ, бжитъ какъ, обыкновенно, не принося Давыду и Наташ ни особенныхъ радостей, ни особеннаго горя. Наташу въ дом любятъ, правда, снисходительно, но все же любятъ. Давыдъ учится прилежно и, смотришь, переводится въ столицу, въ университетъ. Тутъ онъ начинаетъ заниматься естественными науками, прилежно, но какъ и другіе, и обращаетъ на себя вниманіе только своею необыкновенною честностью, да уже сложившимся, научнымъ миросозерцаніемъ, чуждымъ всего неправдиваго, свободнымъ отъ произвола.

Потомъ, года черезъ два, по возвращеніи его съ вакацій, во время которыхъ скончалась сестра Машенька, въ немъ замчаютъ большую перемну. Онъ такой же все честный и правдивый, но къ этому прибавилась еще какая-то особенная теплота и ясность, необыкновенная мягкость и искренность задушевная и наивная, да прилежанія стало вдвое больше противъ прежняго. Давыдъ разказывалъ своимъ пріятелямъ, какъ умирала его старшая сестра, прежде-временно сморщившаяся и опустившаяся старая двушка, какъ при вход его, она открывала свои тусклые впалые глаза и набожно поворачивала ихъ къ темненькой икон, висвшей въ углу, у оконъ на дворикъ, какъ передъ самою смертью, она попросила позвать его и Наташу, своею худою рукою перекрестила ихъ три раза, стала говорить, что Богу угодно призвать ее къ себь, что свидится она тамъ съ родителями, братцемъ и сестрами, что проситъ простить ее за грхи, потомъ прилегла немного, потомъ снова поднялась, опять перекрестила изъ три раза, и начала тихимъ голосомъ: ‘Давыдъ, ты старшій теперь, береги Наташу, люби ты ее, и Богъ теб поможетъ и не оставитъ своею благодатію, подойди Выдя, дай обниму тебя въ послдній разъ….’ Она открыла руки, нагнулась немного впередъ, коснулась почти губами волосъ его, и вдругъ въ безсиліи, съ судорожнымъ вздохомъ и съ какою-то покорно-скорбною улыбкой, опрокинулась на подушку…. И сознавался Давыдъ, искренній и честный, что хотлось ему тогда другой жизни, гд бы можно обнять старую двушку Машеньку, что нуждался онъ въ ней, и что ему, натуралисту, врилось въ это.

Черезъ четыре года, Давыдъ профессоръ. Натура серіозная и цльная, онъ не бросается ни на что съ перваго взгляда, и во всемъ ищетъ яснаго и точнаго понятія. Ему придутъ, напримръ, говорить о нападкахъ на теорію, которой онъ держится въ своей наук, и о слабости возраженій, онъ выслушаетъ внимательно, разспроситъ, задумается немного и потомъ поскоре уйдетъ къ себ работать. Въ другой разъ, придутъ сообщать ему новыя, оригинальныя мннія, вотъ-де одинъ Нмецъ полагаетъ, что часть физіологической работы въ тл преобразуется въ духовную, которая потому отъ явленій вещественныхъ отличается не боле чмъ теплота отъ движенія, или что-нибудь въ этомъ род. Давыдъ снова выслушаетъ внимательно, спроситъ не знаютъ ли кому принадлежатъ эти предположенія, замтитъ, что они очень оригинальны, но больше ничего не скажетъ и убжитъ опять поскорй работать.

Къ искреннимъ и честнымъ мистикамъ онъ относился какъ-то ласково, спокойно, не горячась и не глумясь. Вообще не любилъ онъ глумиться. ‘Это какъ-то не порусски’, замчалъ онъ добродушно.

Въ кружк товарищей смялись, положимъ, надъ какимъ-нибудь бездарнымъ писателемъ. Давыдъ иногда посмется также, потомъ, когда другіе успокоятся, скажетъ, какъ будто больше себ самому, безъ малйшей натяжки или докторальности: ‘А вдь, господа, трудъ-то, когда добросовстенъ, искупаетъ многое, какъ бы плохъ онъ тамъ ни былъ, святъ онъ, господа, и благороденъ по тому одному уже, что онъ трудъ.’ Но когда начинали уврять, что талантъ искупаетъ вс личные гршки, какъ общая польза искупаетъ мелко-житейское зло, онъ, съ недовріемъ покачивая головою, произносилъ тихо: ‘едва ли, господа, едва ли.’ Когда заговаривали о грустномъ разлад между словомъ и дломъ какихъ-нибудь литературныхъ людей, онъ также тихо и спокойно, но твердо замчалъ: ‘Постараюсь, чтобъ у меня никогда не было ни одного подобнаго знакомаго, и знаете, господа, въ чемъ другомъ, а ужь тутъ я, право, надюсь на себя, и никогда, никогда не подамъ такому руки.’ И онъ говорилъ это такъ безыскусственно и чисто, что многіе безмолвно начинали проврять себя.

Принималъ Давыдъ каждаго такъ радушно, что невольно думалось: ‘Какіе же есть, однако, на свт дорогіе люди!’ Не смотря на то. что работалъ почти постоянно, онъ усаживалъ всякаго приходившаго и разговаривалъ съ нимъ по возможности. ‘Давыдъ Андреичъ! скажите пожалуете, что, по вашему, за цль жизни?’ спроситъ его какой-нибудь профанъ.— ‘Наслажденіе,’ отвтитъ онъ скороговоркой, и живо вскочивъ, побжитъ къ своимъ колбамъ и аппаратамъ, посмотрть какъ идетъ перегонка, или на сколько поднялся термометръ, и оттуда кричитъ уже въ дополненіе: ‘въ обширномъ и высшемъ смысл.’

Можно сказать смло, что Давыдъ не былъ ничему совершенно чуждъ, интересовался всмъ, читалъ недосуг все. Отъ художественныхъ произведеній, химикъ нашъ приходилъ въ самый наивный восторгъ. Читалъ стихи онъ плохо, какъ-то упиралъ на риму, а между тмъ, часто, прежде чмъ дойдетъ до конца маленькой піесы, остановится раза два, опуститъ книгу и подниметъ влажные глаза въ потолокъ: это онъ оправляется отъ впечатлній.

IV.

— Миша! что жь ты это не встаешь? Сегодня, кажется, ты и часъ свой просрочилъ. Смотри, ужь половина девятаго.

— Ба, Давыдъ! Вотъ радъ-то! А то сны какіе-то глупые замучили. Будто уже половина девятаго?

— Смотри.

— Ха! Ну, братъ, потрудись подождать, черезъ какіе-нибудь четверть часа я готовъ. Присядь-ка вотъ.

— А я къ теб вчера вечеромъ заходилъ, не было дома.

— Да. Вчера, какъ и третьяго дня, былъ тутъ у однихъ Русскихъ, Наревыхъ. Вчера, вообрази, читалъ имъ одну свою статью. Ты пожалуй спросишь: къ чему? А къ тому, чтобы доказать этому глупому люду, что онъ ни одного слова не пойметъ изо всего, что я прочту.

— О, о! И доказалъ?

— Ну, безъ сомннія.

— Вотъ ты что длаешь, Миша! Такъ ты затмъ только и ходишь туда?

— Да, почти.

— Такъ часто?

— То-есть, видишь ли, Давыдъ, не за однимъ ужь этимъ. Правду теб сказать, у меня есть кой-какіе практическіе… виды не виды, цли не цли, а такъ, знаешь, предположенія…

— А!

— Пора, братъ, жениться, годы уходятъ, чувства глохнутъ.

— Извини, значитъ тамъ невста есть?

— Есть, Давыдъ, только худовата, да я старовата.

— Значитъ, не но теб?..

— Ха!.. и по мн…

Давыдъ повернулъ голову въ сторону и замолчалъ.

— Ты не вообрази, чтобы тутъ была какая-нибудь… преждевременная… шалость.

— Нтъ, зачмъ же. Да ты скажи мн, Миша, любишь ты ее, что ли? спросилъ Давыдъ и посмотрлъ прямо въ глаза Гурину.

— Люблю ли? Что ты, братъ?

— Ну, да?

— Ну, нтъ, само собою разумется.

— И хочешь жениться?

— Женюсь.

— Шутишь, Миша.

— Непремнно.

Давыдъ замолчалъ снова, Гуринъ былъ занятъ своимъ cream’омъ.

— Нельзя сказать, чтобъ она была слишкомъ дурна, тогда я дйствительно едва ли бы женился.

— Миша, вдь ты ея не любишь, такъ какъ же это? произнесъ тихо Давыдъ.

— Ни одной женщины, братъ, не любилъ, да и не буду, думаю, любить, то-есть любить въ гуртовомъ, ‘банальномъ’ смысл. Хоть это немного пошло, да теперь и изъ моды вышло уврять, что не въ состояніи любить, однако во мн это истинно. Холодноватъ я, братъ, сухъ, боюсь до смерти смшныхъ положеній…

— Полно, Миша. Ты на словахъ бывалъ всегда хуже чмъ на дл.

— Да, да. Теперь, напримръ, женюсь на богатой, только потому что она богата.

— Женишься ли еще?

— Давыдъ! Я человкъ воли и дла!..— И Гуринъ всталъ, чтобы надть жилетъ.

— Ты вдь лучше чмъ кажешься, чмъ увряешь… На богатой, Миша… вдь это, право, не хорошо, кротко, чуть слышно произнесъ Давыдъ.

— Э! Давыдъ, продолжалъ Гуринъ, какъ бы не замчая его послднихъ словъ.— Они вдь нужны, эти браки-то. Самая жизнь, экономическія соображенія, общественное благо, требуютъ ихъ. А то, по твоему, бдный долженъ непремнно сходиться лишь съ бдненькою.

Давыдъ молчалъ.

— Я не такъ вотъ, ни съ того ни съ сего, захотлъ этого, я, братъ, думалъ надъ этимъ, и могу васъ всхъ, влюбляющихся, какъ холодною водой окатить…

— О, о! Миша. Ну ка!..

— Некогда. Я скажу теб только, что изъ сотни вашихъ браковъ по любви, едва одинъ счастливъ. Когда кончится сладкое время, налюбуются, нацлуются, и придется справляться съ житейскими бдами, плохо тогда. Я не хочу говорить уже о томъ, что часто не на что блья-то…— Гуринъ не кончилъ.— Нтъ, я говорю только, что влюбливаніе мшаетъ обыкновенно знакомству влюбляющихся. А потомъ, когда разсмотрятъ другъ друга, пойдутъ недоразумнія, удивленія, холодность, упреки и тому подобное, а тамъ жизнь испорчена и потеряна навсегда. Посмотри вонъ на вашего Горнова и другихъ. Слдуетъ, братъ, какъ можно короче знакомиться другъ съ дружкой, и мы, люди практическіе, разчетливые, такъ и длаемъ. Чтоже до денегъ, то нужно же чтобы отъ тхъ… они наплывали къ намъ, облагораживая, счастливя, обезпечивая работниковъ мысли, людей искусства, науки, и прочихъ. И кому, спрошу я, изъ этихъ послднихъ принимать этотъ денежный наплывъ, какъ не тмъ, которые не струсятъ и не сконфузятся передъ капитальными барышнями, которыя у нихъ словно у себя, значитъ кому, какъ не мн?..

— Миша, братецъ! Да какъ же ты будешь у твоей… капитальной барышни на содержаніи… перебилъ его Давыдъ.

Гурина это какъ будто удивило. Онъ остановился на минуту.

— Какъ, на содержаніи? оправился онъ.— Никогда!.. Я приношу ей свой капиталъ, капиталъ ума и таланта, во сто тысячъ разъ поважне ея денегъ, я беру у ней деньги съ презрительнымъ снисхожденіемъ, изъ милости… ха!

— Полно, Миша. Еслибы ты ее любилъ, все это было бы еще ничего, но такъ…

— Но такъ еще лучше.

— Право, ты самъ знаешь, что это не хорошо.

— Ну, ну!.. Что это мы съ тобой монологировать вздумали!

— Миша…

— Ахъ, полно, Давыдъ! Ты вдь недотрога, ты вдь какое-то святое исключеніе, а потому судишь всхъ нравственнымъ аскетомъ. Скажи-ка мн, милый да сладкій человкъ, знаешь ли ты жизнь, много ли задвала, дразнила, испытывала она тебя? ‘Немножко, Миша, немножко,’ пожалуй отвтишь ты мн по привычк. Очень мало,— братъ! Посуетиться съ аппаратишками, потомъ поглаголать съ каедры, потомъ бжать опять въ туманную и темненькую лабораторію,— вотъ все и время. Тебя жизнь не ставила лицомъ къ лицу съ непосредственнымъ практическимъ дломъ, которое требовало бы немедленнаго ршенія и ршимости лицомъ къ лицу съ обстоятельствами, въ которыхъ нужна была сильная воля, практическая твердость.

— Къ чему это вдругъ, Миша, говоришь ты такъ много? перебилъ его Давыдъ.— И какія же это обстоятельства? Не нужда ли?

— Нтъ! Что нужда!

— Значитъ, нужда ни по чемъ. Такъ чмъ же это жизнь-то испытывала тебя? Разкажи, сдлай милость.

— Да вотъ, напримръ, Давыдъ, я игралъ въ рулетку… и остановился при шансахъ и возраставшемъ выигрыш, именно тогда, когда дошелъ до назначенной мною цифры, этому нтъ трехъ мсяцевъ. Театрально, скажешь ты, да истинно! Потомъ, что бы теб сказать?.. я…. я затялъ изъ трехъ гульденовъ тяжбу съ здшнею компаніей желзныхъ дорогъ, и…. Давыдъ…. выигралъ ее!— этому еще мсяца нтъ. Не вришь, такъ спроси кого хочешь, здсь всякій встрчный скажетъ теб это.

— Врю, врю, Миша, помилуй! Но испытанія-то, кажется, не слишкомъ потрясающія….

— Это, братъ, дло, и дло настоящее! Да ты игралъ ли въ рулетку, въ людныхъ публичныхъ собраніяхъ?

— Не случалось.

— Случится, тогда увидишь что это! Я теб, впрочемъ, могъ бы датъ понятіе въ двухъ словахъ.

— Пожалуста, Миша.

— Помни же, Давыдъ:— въ двухъ словахъ, распространяться не буду. Я отправился въ Баденъ собственно потому, что кто-то изъ моихъ добрыхъ знакомыхъ былъ тамъ. Плановъ, предположеній — въ голов никакихъ, нсколько десятковъ гульденовъ съ собою, вотъ и все. Прізжаю, повидался съ тмъ, съ другимъ, отдохнулъ, и вечеромъ, часовъ въ десять, поужинавъ, спокойно отправляюсь въ Conversation’s Saal. Думаю-себ, отчего же и не выиграть нсколько гульденовъ или сотню франковъ, но глупыхъ замковъ не строилъ, пустыхъ надеждъ въ голову не пускалъ, клянусь теб, Давыдъ. Вхожу въ залу одинъ: шумно, жарко, ослпительно свтло, кровь поневол бросится въ голову. Налво рулетка, кругомъ толпа страшная. Ну какъ обыкновенно больше всего парижскихъ наздницъ,— блдныя, тусклыя, чахоточныя, много Нмцевъ съ вытянутыми лицами и съ карточками для отмтокъ впереди, множество Англичанъ, Французовъ и всевозможныхъ вояжеровъ изъ всевозможныхъ сословій, Русскихъ бездна также, сейчасъ узнаешь: безъ выдержки, бросаютъ на столъ прежде всхъ, карточекъ передъ собою почти не держатъ, своихъ чутьемъ узнаютъ, а между тмъ боятся признать, и такъ дале. Подробности обстановки, скучно, братъ, приводить, столько разъ ужь было расписано, что давно надоло слышать, какъ вотъ блднютъ лица, разгораются лихорадочно глаза, подергиваются губы, раздаются страшными голосами ‘le dernier, mein letzter’, и пр. и пр.

‘Въ этотъ день все было обыкновенно, никакихъ особенныхъ бдняковъ съ благородными чертами лица, что кладутъ горстями золото и наконецъ съ зловщимъ спокойствіемъ удаляются мрачно молчаливые,— однимъ словомъ, ничего особеннаго Какихъ-нибудь четверть часа стоило, чтобы приблизиться къ столу на необходимое разстояніе. Слжу, игра, въ сущности, мелкая, но все-таки, знаешь, волнуетъ, главное — въ первый разъ. Осмотрлся, тутъ эта унылая и длинная вереница проигравшихся героевъ, этихъ господъ, остающихся безъ грошей, продающихъ до послдняго блья, отправляемыхъ домой на счетъ содержателей гостиницъ, и за ними, ихъ ужасающихся батюшекъ, блдно-пугливыхъ матушекъ,— вся эта вереница начинаетъ мелькать въ голов. ‘Не изъ тхъ,’ думаю. Ползъ въ карманъ, вынулъ десять золотыхъ, двсти франковъ, ршаюсь проиграть ихъ. Руки, между тмъ, начинаютъ, знаешь, эдакъ ходить, въ горл и во рту пересохло. Это, думаю, отъ жары и пыли, но все же, недовольный собою, отправляюсь напиться и успокоиться, чтобы никакихъ ршительно признаковъ волненія у меня быть не смло. Подхожу къ столу опять, еще душне и пыльне. ‘Jouez, Messieurs!’ почти не повторяется, игра идетъ живе, порядочныя горки золота такъ и ходятъ туда сюда. Всего возмутительне видть спокойствіе рулетчика, его скребокъ такъ безучастно пригребаетъ и отгребаетъ золото, что, право, становится гадко. А горки золота все растутъ на стол. Въ голову дерзко и нагло лзутъ разныя возбудительныя соображенія: разъ, два… и проценты крупнаго капитала, годъ обезпеченной жизни, бездна книгъ и всего,— главное, цна десяти добросовстныхъ статей, двухсотъ усидчивыхъ часовъ мозговой работы, многихъ — головной боли, ломоты въ поясниц, зуду въ покраснвшихъ глазахъ…. и еще мало ли чего!…’

Давыдъ слушалъ Гурина съ участіемъ.

‘Наконецъ, оборачиваюсь, продолжалъ тотъ,— бросаю на красное поле одинъ изъ золотыхъ. Смотрю изкоса, рулетка завертлась… ‘Noir et impair!’ — Бросаю второй золотой, на красное же поле. Проигрываю опять. Третій, на черное,— проигрываю. Четвертый, пятый… до девятаго. Девятый мняю на пятифранковики и… на второмъ, вдругъ, начинаю выигрывать. Ставлю всюду, на зеро и на два — везд, что называется, везетъ! Спохватился однако, къ своей чести, считаю сколько выигралъ: если двсти — баста, такъ положилъ себ. Двадцати франковъ недоставало, ихъ я выигралъ съ перваго раза, и…— декламировалъ Гуринъ,— прождалъ еще минуту, чтобъ оглядть дрожащія руки, лихорадочныя лица, подергивающіяся губы, и гордо, честно довольный собою, отошелъ отъ стола!… На другой день проходилъ по зал, потрогалъ рулетку, посмотрлъ на всхъ, еще разъ потрогалъ столъ, улыбнулся отъ души, чуть-чуть покосился на горки золота и отошелъ. На этотъ день не было у меня позволенія играть, на третій я ухалъ. Такъ вотъ какъ, Давыдъ! И я теб даю слово, что ничего не преувеличилъ здсь, клянусь вотъ теб!

— Не клянись, голубчикъ Миша, не клянись, я теб и безъ того врю.

— Что же, братъ? Разв это не дло, не настоящее дло!

— Дло, дло.

— Скажи, ты устоялъ бы, не пошелъ выигрывать дальше?

— Едва ли.

— То-то!

Давидъ улыбнулся.

— Ну теперь разкажи про тяжбу, произнесъ онъ.

Гуринъ взглянулъ на часы.

— Э! Безъ пяти минутъ девять, а въ девять у меня гимнастика. Да, впрочемъ, о тяжб много разказывать нечего. Въ одной касс мн дали билетъ не туда, куда я спросилъ. Прізжаю на станцію, гд разъзжаются позды, говорятъ, у васъ билетъ не въ Карлсруэ. Я, чтобы не терять времени, беру другой, а тотъ оставляю. По прізд подаю жалобу, какъ слдуетъ, по форм, по пунктамъ. Спрашиваютъ доказательствъ, я показываю имъ багажный шейнъ, адрессованный въ Карлсруэ. Ну ясно, что они здсь виноваты. Недли три безпокоили, требовали за справками, заставили написать еще другое какое-то прошеніе, и наконецъ, увдомляютъ, что я имю получить слдуемые мн три гульдена. Я самъ истратилъ на это, ты понимаешь, гораздо боле трехъ гульденовъ, но, какъ всегда, справился съ принципомъ, принципъ говоритъ: честный человкъ не долженъ позволятъ другимъ быть нечестными, и я началъ хлопотать. Какъ видишь, выхлопоталъ! Ну что, Давыдъ, разв это опять не дло, а?

— Какъ же, какъ же, Миша. Но какой же ты, братъ, со всмъ желаніемъ быть краткимъ, болтунъ… говорунъ…

— Ну вотъ, снова. Ты, Давыдъ, оцнивай житейскую практичность, умніе справляться съ обстоятельствами.

— Но вдь это не мшаетъ любить или жениться на богатыхъ, да по любви…

— Ахъ, Давыдъ, ты дитя еще!

— А я только что о теб подумалъ это.

— Ну, братъ, смотри не ошибись!

— Не хотлось бы, Миша.

— Сладенькій ты, Давыдъ, очень сладенькій.

— А все же жениться на богатой, такъ, безъ любви, не хорошо.

— Ну полно, полно! Капиталы составляются, братъ, туго. Единственная возможность… мн добыть ихъ — жениться выгодно.

— Да къ чему же теб капиталы?

— Нужны! Я практикъ, для практическаго дла, для пользы всмъ. Тамъ я стану честенъ и щекотливъ до нельзя. Буду покупать всякія книги во всякой литературной подписк давать больше всхъ, поощрять кого только можно. Сами будете рады!

— Едва ли.

— Будете, знаемъ!

Давыдъ потупился и замолчалъ.

— Ну ладно, ладно, Давыдъ. Вонъ ужь девять часовъ. Очередь гимнастики. Смотри, что я буду длать съ гирями. Это, братъ, необыкновенно здорово. Попробуй: мускулы словно желзо.

Гуринъ досталъ дв гири и началъ плавно выводить обыкновенные пріемы. Давыдъ слегка, съ своей доброю улыбкой, слдилъ за нимъ.

— Что, Давыдъ, можешь поднять стулъ, за конецъ ножки?

Давыдъ подошелъ, нагнулся и поднялъ.

— Молодецъ, братъ. Ну а лвою рукой?

— Лвою не могу.

— Попробуй.

— Нтъ.

— А я ставлю стулъ на стулъ и поднимаю лвою рукой. Смотри!— И Гуринъ расправивъ руки, сталъ поднимать стулья: разъ, два, три, пять, десять, двадцать, ровно двадцать разъ, ни больше ни меньше, отсчиталъ онъ, сначала лвою, потомъ правою рукой.— Вотъ она, практичность-то. Это также дло, Давыдъ, а? спрашивалъ Гуринъ, трогая съ удовольствіемъ мускулы на своихъ рукахъ.

— Ну, само собою разумется. Однако, до свиданія, не забывай меня. Послзавтра ко мн хотли завернуть наша здшніе студенты, заходи же.

— Непремнно, отвтилъ Гуринъ, провожая Давыда до дверей. Онъ все еще пробовалъ упругость мускуловъ на рукахъ, но съ какою-то странною разсянностію и неловкостію, что, къ его удивленію, начинало приключаться съ нимъ постоянно посл разговоровъ съ ‘милымъ-премилымъ’ Давыдомъ.

V.

Однажды утромъ, въ конц сентября, богатаго на Рейн теплыми и свтлыми днями, Варвара Антоновна, въ сопровожденіи своей компаньйонки, Нмки, лтъ тридцати, и одного знакомаго Кости, крошечнаго, ничтожнаго, одтаго всегда съ иголочки, франтика-паразита, подымалась по тропинк на гору, ограничивающую собою, съ восточной стороны, городъ Г.

— Frulein Luise, вы врно очень устали? обратилась Варвара Антоновна къ своей компаньйонк, на одномъ поворот.

— Oh! Gott bewahre! предупредительно отозвалась Нмка.

— Не добудите ли вы мн немного каштановъ? прибавила Варвара Антоновна.

— Oh, ja wohl! и Нмка живо направилась по тропинк.

— А мн, Варвара Антоновна, не позволите ли вы остаться съ вами? спросилъ почтительно Костя.

— Съ большимъ удовольствіемъ, cher Константинъ Семенычъ. Но вы бы, лучше, помогли ей поискать, а я сейчасъ подымусь за вами, отдохну только немного, отвтила Варвара Антоновна, садясь въ тни, на небольшую деревянную скамейку.

Черезъ нсколько минутъ явился Гуринъ, какъ всегда, прибранный, немного усмхающійся, слишкомъ развязный.

— Здравствуйте, Варвара Антоновна! Здоровы? началъ онъ пожимая ея руку.— Какой славный день, не правда ли?

— Да, славный. Очень рада васъ видть, Михайло Львовичъ.

— Merci. Что папа?

— Занятъ, получилъ много писемъ. Какіе-то все секреты, кажется, отъ дядюшки Юрія Валеріановича, насчетъ этой…. эмансипаціи.

— А, а! Что же Антовъ Валеріановичъ?

— Папа хмурится все, не въ дух.

— Право?… улыбнулся Гуринъ и перешелъ къ другому.

— Костя съ вами? спросилъ онъ.

— Какже, я послала его съ Лизой каштановъ набрать.

— А!

— Скажите, что вашъ другъ? Все тутъ и все такой же… милый?

— Остается здсь, онъ милый… да, но къ тому, знаете, еще необыкновенно умный.

— Право?

— Еще бы! Да вы и вообразить себ не можете, какое вліяніе онъ иметъ на здшній русскій кружокъ. Говоритъ такъ мягко, спокойно, а между тмъ съ прізда, давно ли? его слушаютъ какъ… оракула, или что это… просто какъ умнаго и честнаго человка.

— Скажите!… Ну какой онъ изъ себя? Кажется, я видла, его гд-то, чуть ли не за table d’hte… Не большой, блокурый?

— Да.

— И рябенькій, кажется?

— Рябенькій, лицо простое, круглое, линій мало, короче — русское что-то. И, знаете, продолжалъ Гуринъ,— кружокъ то этотъ дйствительно ученый и серіозный. Я было думалъ, что это въ род милыхъ петербургскихъ кружковъ. Соберутся нсколько приличныхъ молодыхъ людей новаго поколнія, все въ хорошенькихъ галстучкахъ, въ новенькихъ платьяхъ, въ блестящихъ мундирчикахъ, и ну себ забавляться, разсуждать о современныхъ вопросахъ, о неприличности взяточничества, тому подобномъ. Ужасно противно! Нтъ, здсь кружокъ порядочный, въ серіозномъ смысл, занимающійся… Не знаю, понимаете ли вы меня?

— Ахъ, Михайло Львовичъ! За кого же вы меня принимаете? кокетливо обидлась Варвара Антоновна.

— Вс эти надовшіе вопросики, продолжалъ Гуринъ, смотря въ сторону и сбивая тростью листья съ насвшаго надъ скалою куста:— о какихъ-то русскихъ судьбахъ, о даровитости славянскаго племени, о народности въ смысл монополіи, или хоть о цли жизни, о примиреніи противорчій и разршеніи недоразумній ея, обо всемъ этомъ вообще, и не поднимается у нихъ вовсе. Люди тутъ все раціональные, свободные давно отъ завтныхъ предразсудковъ, при этомъ люди честности твердой, рдкой… хвалилъ Гуринъ.— Говорятъ зрло, серіозно о нужныхъ и точныхъ предметахъ, спорятъ иногда, кто за химію, кто за физіологію, напримръ, часто… за нашихъ замчательныхъ писателей. А тутъ кто-нибудь разкажетъ крупный анекдотикъ или случай своими глазами виднный, и вс захохочутъ, да какъ! не по нашему!…

— Ахъ, Михайло Львовичъ, вы такъ мило разказываете, право! перебила его съ милою улыбкой Варвара Антоновна.

— И мой этотъ Давыдъ какъ начнетъ говорить, такъ вс его и слушаютъ. Недавно еще толковалъ о частной лабораторіи и физическомъ кабинет, которые ему хотлось бы открыть когда-нибудь въ Петербург, вс тутъ же бросились, предлагаютъ свое, кто что можетъ. Поврите ли, любезная Варвара Антоновна, даже я самъ съ каждымъ днемъ подчиняюсь его вліянію. Противишься, вы понимаете, внутри-то, но совсмъ тмъ, подчиняешься какъ-то незамтно..

— Да? скажите!… произнесла Варвара Антоновна, какъ произносила, по примру своего папа, всегда, когда не знала что сказать.— Но что это съ вами сегодня, Михайло Львовичъ? On croirait que vous soyez souffrant, такой грустный…

— Ну, вотъ еще, никогда грустнымъ не бываю. Да! Варвара Антоновна, слышали вы, что Костя провелъ третьегоднишній вечеръ у меня?

— Ахъ, какже, какже! онъ мн много разказывалъ.— Варвара Антоновна вдругъ захохотала.

— Вообразите? въ этомъ самомъ кружк, о которомъ я сейчасъ говорилъ. Пришелъ ко мн передать что-то отъ васъ, я его и оставилъ, правду сказать, подшутить хотлъ. Сидитъ сначала въ углу, никто не обращаетъ вниманія, я только, по долгу хозяина, подойду иногда. Но вдругъ вообразите, разбодрился и начинаетъ соваться съ своими идеями, не знаю передъ кмъ ужь показаться захотлъ. Говорили… о капилярности что ли, а онъ вдругъ, вообразите: ‘Господа! скажите пожалуста, какъ вы понимаете!’ Ну люди все искренніе, какъ захохочутъ! Онъ поправляться сталъ: что вотъ онъ читалъ объ этомъ въ какомъ-то revue и считаетъ это, не знаю что, необыкновенно важнымъ. Вс хохочутъ невольно и не отвчаютъ. Только нашъ Давыдъ, милый такой, сжалился и подошелъ, началъ что то говорить, ну и спасъ молодца.

— Ха, ха, ха! смялась Варвара Антоновна.— Откуда онъ это вычиталъ!

— Да еще прибавляетъ: ‘самъ такой-то говоритъ.’ Ему: ‘А! какой онъ важный человкъ!’ Ну и хохочутъ.

— Ахъ! Михайло Львовичъ. Mais c’est charmant, смялась Варвара Антоновна:— sujet-objet, ха, ха!

— Дурачокъ, сказалъ Гуринъ.

— Ну вы слишкомъ ужь строги, Михайло Львовичъ, мелькомъ упрекнула его Варвара Антоновна, и продолжала:— а знаете, Михайло Львовичъ… я всегда мечтала, о небольшомъ, не блестящемъ, но изящномъ и удобномъ салон, украшенномъ ‘эшантильйонами’ первыхъ художниковъ, гд бы…

— Гд бы собирались ученые, артисты… лучшіе изъ журнальной богемы, разъ въ недлю, напримръ, кончилъ Гуринъ.

— Ахъ, хоть и два раза! перебила, опуская глаза Варвара Антоновна.

— Ого! вотъ какъ! Однако пойдемте, Варвара Антоновна. Гд же ваши-то съ каштанами? произнесъ Гуринъ, вставая и подавая ей руку.

Она поднялась и пошла по дорожк внизъ, въ совершенно противоположную сторону. Гуринъ шелъ тихо, твердо, сдерживая шаги. ‘Съ какимъ тактомъ и умніемъ ведетъ,’ думала Варвара Антоновна, она облакачивалась на его руку и при каждой поникнувшей втк, склоняла кокетливо голову къ его плечу. На поворотахъ, когда небольшой втерокъ, огибая гору и врываясь въ ущелье, охватывалъ ихъ легкою осеннею прохладой, она вздрагивала и сжимала сильне руку Гурина. Нсколько времени они шли молча. Гуринъ глядлъ куда-то впередъ. Въ дали, въ легкой дымчатой мгл, очерчивались темные верхи Шварцвальда, направо, высокая шапка, извстнаго путешественникамъ Кенигштуля внчала собою сосднюю гору, къ подошв которой уютно прислонился нашъ скромный городокъ, взбираясь на нее кой-гд красненькими домиками каменоломовъ. Надъ городомъ, изъ-за синеватой зелени горнаго лса, выглядывалъ неровными зубцами полуразвалнешійся замокъ, съ своимъ gesprengten Thurm, котораго носатый профиль глядлъ не то грозно, не то насмшливо.

Листья начинали желтть и опадать, смутно дрожа и кружась въ воздух, они осыпали, по временамъ, нашу пару.

— Отцвтаютъ, опадаютъ, началъ Гуринъ, сбрасывая съ себя нсколько листковъ,— долго ли прожили милые? Умрешь, и станешь самъ землею черной,— и изъ тебя взойдетъ цвточекъ полевой… проплъ онъ.

— Fi, Михайло Львовичъ, что вы это о такихъ вещахъ! И какъ это къ вамъ мало идетъ!.. испугалась Варвара Антоновна.

— Я замчательно слабъ въ томныхъ описаніяхъ. А вдь, какъ хотите, минута смерти — дрянная минута. Порядочный человкъ долженъ приготовить себя къ ней. У меня, знаете, составленъ цлый планъ предсмертныхъ минутъ, и отъ плана этого, если только буду умирать дома, на кровати, я намренъ не отступать…

— Михайло Львовичъ, finissez donc! Что за охота? И такъ ужь грустно…

— О! этотъ планъ, напротивъ, развеселитъ и подбодритъ васъ.

— Mais non, mais non, Михайло Львовичъ!

— Un couple de mots, Варвара Антоновна, просилъ Гуринъ,— Вы со мной короче познакомитесь…

— Ахъ, Михайло Львовичъ!..

— Такъ вотъ, усмхнулся Гуринъ:— чувствуя приближеніе дрянной минуты, посылаю за нкоторыми изъ милыхъ и преданныхъ, для прощанія… и отчасти, для примра. Покоюсь удивительно: ни вздоха, ни слезы. Постараюсь улыбаться, но чтобъ улыбка не вышла неграціозна и непріятна, приказываю прежде подать зеркало и пробую себя. Между тмъ, собралось нсколько близкихъ, если буду прилично выглядть, поцлую всхъ, но во всякомъ случа сожму каждому руку, и крпко, крпко. Потомъ нсколько словъ о значеніи житейскаго пути, наконецъ: ‘побольше бодрости, господа, и воли! Прочь докучныя мысли, прочь, безполезныя слезы! да не охватитъ васъ, господа, обыкновенное, въ этихъ случаяхъ, чувство жизненной пустоты, ни тоска, ничто подобное!’ декламировалъ Гуринъ.— На этомъ, церемоніи и кончатся. Тутъ начинаю говорить уже вполн раціонально: ‘Господа! черезъ часъ народонаселеніе уменьшится единицей, единицей увеличатся итоги статистическихъ таблицъ смертности…

— Ахъ, Михайло Львовичъ, assez, je vous en supplie!..

— Къ земл прибавится горсть удобренія, и такъ дале. Всякое лицемріе запрещу настрого, лучше было бы, еслибы никто не видлъ какъ будутъ хоронить, потому что впечатлніе на друтихъ производится непріятное, а по принципу, никому непріятнаго длать не слдуетъ. Между тмъ дрянная минута начинаетъ уже чувствоваться. Тогда, прежде всего…

Въ это время они дошли до конца большаго изгиба тропинки и остановились, втеръ на краю былъ довольно свжъ. Варвара Антоновна сильне припала къ рук Гурина, Гуринъ чувствовалъ это, но какъ бы не замчая, продолжалъ:

— Прежде всего стараюсь перебросить ногу на ногу, для того чтобъ этихъ двухъ противныхъ ступней не торчало, какъ обыкновенно, потомъ употребляю всевозможныя усилія, чтобы граціозно и мягко улыбнуться, въ случа невозможности, схватываю крпко-надушенный платокъ, прикладываю его въ лицу, и наконецъ, когда начнетъ захватывать дыханіе, сжимаю что есть силы зубы, и скрадываю въ себ этотъ гадкій, послдній истерическій вздохъ!..

Варвара Антоновна слушала, устремивъ глаза въ какую-то точку, щурясь отъ втру, и поминутно вздрагивая. Втеръ качнулъ широкую втвь огромнаго ближняго каштана прямо на нее, она лежала почти головой на плеч Гурина.

— И врный своему слову, продолжалъ декламировать Гуринъ,— умру я, стоикъ, безъ вздоха и слезы!..

— Хвастунишка!.. раздалось надъ самымъ его ухомъ, и лицо его охватило горячее дыханіе почти прикоснувшагося рта. Онъ быстро окинулъ глазами трепетную фигуру Варвары Антоновны, дв тонкія и сухія ея ножки, что стояли носками чуть-чуть врозь, и съ которыхъ втеръ отшатнулъ назадъ платье, ея нервное лицо, съ страстно-вздутыми ноздрями и смущающимъ взглядомъ, и поцловалъ ее крпко, больно!.. Варвара Антоновна отвчала ему тмъ же…

Прошла минута, прошла другая.

Варвара Антоновна опомнилась первая. Она выпрямилась и, не говоря ни слова, плавно пошла внизъ. Гуринъ оставался на мст. ‘Кто увлекся? разсуждала Варвара Антоновна:— врно онъ.’ — ‘Она! я вдь знаю ее,’ думалъ Гуринъ.— ‘А можетъ быть оба…’ мелькнуло у нея въ голов.

Варвара Антоновна, не замчая Гурина за собою, остановилась и обернулась назадъ, онъ смотрлъ задумчиво куда-то въ сторону, и подвигался медленно.

— Михайло Львовичъ, начала Варвара Антоновна искусственнымъ голосомъ искусственную рчь, въ которой еще звучала однако едва сдержанная страсть: — Михайло Львовичь! я надюсь, что этотъ… случай станетъ залогомъ нашей будущей дружбы, что торжественною минутой этого поцл… скрпится навсегда она, наша тсная дружба…

Туринъ молчалъ.

— Дайте мн вашу руку, продолжала Варвара Антоновна, протягивая ему свою.— Когда, Михайло Львовичъ, я жму эту… сильную… и чуткую руку, я знаю, что могу положиться на нее!..

Скользкая усмшка глянула на горячихъ еще губахъ Гурина. ‘Любитъ ли, не любитъ, а выйдетъ’, разчитывалъ онъ, и подалъ ей руку.

Не успли они сдлать двадцати шаговъ, какъ встртили суетливо бжавшаго имъ на встрчу Костю.

— Варвара Антоновна! насилу-то! Мы ищемъ, ищемъ васъ везд до самаго верху поднимались, спрашивали на мыз, а вы себ спокойно внизу.

— А я здсь, васъ все жду не дождусь.

— Извините, пожалуста, это безтолковая Луиза виновата. Ей вдругъ показалось, что вы пошли на верхъ.

— Здравствуйте, Михайло Львовичъ, давно ли тутъ и откуда?

— Только что поднялся, былъ у Шлоссера на лекціи, пошелъ прогуляться.

— А о чемъ была лекція, Михайло Львовичъ?

— О заговор септембризеровъ, отвчалъ не смущаясь Гуринъ,— замчательное время, интересная лекція. Жаль, что вы не пришли.

— Жаль, жаль, отозвался Костя, не понявъ, и пошелъ съ другой стороны Варвары Антоновны.

Скоро подошла и Frulein Louise, усталая, вся въ поту, съ каштанами въ платочк.

Варвара Антоновна разсянно поблагодарила ее, и взяла лниво одинъ каштанъ.

Гуринъ молчалъ и думалъ, какъ много можно взять бойкимъ хвастовствомъ и милыми монологами, молчала и Варвара Антоновна, и по ея блдному и холодному въ эту минуту лицу, трудно казалось ршить чмъ была занята ея мысль.

VI.

Между тмъ, время ‘милыхъ монологовъ’ проходило, изъ дальней Руси набжали тучки.

На другой день посл страннаго поцлуя, Гуринъ получилъ изъ Петербурга, отъ родственника занимавшагося его денежными длами, письмо, въ которомъ говорилось, что акціи идутъ плохо, что процентовъ въ этомъ году не будетъ ни копйки, что даже продать ни одной нельзя, ибо цну даютъ самую ничтожную, и что въ настоящую минуту ему не могутъ выслать ршительно ничего. Деньги были необходимы. Надо было расплатиться за мсяцъ съ отелемъ, который Гуринъ даже недлю какъ оставилъ, отдать деньги за десятка два разныхъ выписанныхъ и взятыхъ изъ магазина книгъ, отослать нсколько фунтовъ стерлинговъ въ Лондонъ, знакомому портному, который на дняхъ прислалъ ему тюкъ осенняго платья, еще заплатить за какіе-то букеты, конфеты, и еще, еще…

Въ одно сренькое октябрьское утро. Гуринъ узжаетъ изъ Г., оставивъ Давыду, рядомъ съ которымъ жилъ теперь, небольшую записку, съ увдомленіемъ объ отъзд въ Карлсруэ и общаніемъ быть непремнно завтра или послзавтра.

Гуринъ вернулся черезъ четыре дня, поздно вечеромъ, недовольный, блдный, похудвшій и тотчасъ же заснулъ, приказавъ не говорить Давыду о своемъ прізд, будто для того чтобы не безпокоить его. Утромъ на другой день, посл спшнаго завтрака, Гуринъ, не заходя къ Давыду, отправился къ Кост. Онъ засталъ его въ легкомъ французскомъ халат, угнздившагося съ ногами на кресл, съ чашкой шоколада и папиросой.

— Ба! Михайло Львовичъ. Mais je suis enchant de voue revoir! Гд же вы это пропадали?

— Былъ въ Карлсруэ, хотлось повидаться съ однимъ родственникомъ, въ сущности лишнее, истратился только.

— Вотъ непріятно! Что же вы не присядете, Михайло Львовичъ? Вы такъ рдко длаете намъ честь своимъ…

— Некогда.

— Что же вы это такъ рано сегодня, да и торопитесь?

— Я къ вамъ съ просьбой, Костя. Предлагаю вамъ сдлать порядочное дло: дайте мн денегъ въ долгъ.

— Какъ денегъ?

— Ну да!

— Зачмъ же это вамъ, Михайло Львовичъ?

— Нужны, понимаете.

— И очень нужны?

— Не сталъ бы иначе таскаться споаранку…

— Ахъ, какъ жаль, Михайло Львовичъ, что я-то не могу вамъ дать. Самъ въ настоящую минуту, совсмъ на безденежьи.

— Врете, Костя.

— Ей Богу! Клянусь вотъ вамъ…

— Врете.

— Къ чему же врать. Я бы съ большимъ удовольствіемъ. Вотъ если хотите, какъ весной пришлютъ, тогда…

— Весной я васъ отошлю съ ними… Такъ ршительно нтъ?..

— Я бы радъ, да нтъ у самого, совсмъ нтъ.

— А до весны-то чмъ будете жить?

— Есть, да самые пустяки, не знаю уже какъ дотяну, разв у Антона Валеріановича займу.

Гуринъ взялъ со стола свою шляпу, и пошелъ къ двери.

— Что, будете вы сегодня, Михайло Львовичъ, у Варвары Антоновны? Она очень удивляется… вашему отъзду.

— Да вы смотрите, ей не говорите только! погрозилъ Гуринъ.

— О нтъ! Михайло Львовичъ. Боже мя упаси! Какъ это можно! шепталъ Костя, провожая его съ насмшливою щепетильностію до дверей.

Гуринъ кивнулъ ему слегка головой и вышелъ.

Онъ воротился домой еще боле разстроенный и недовольный. Слъ писать письма и написалъ писемъ пять въ Россію, за table d’hte, который посщалъ обыкновенно, не пошелъ, и закусивъ кое-какъ, легъ спать, прося разбудить себя съ 8 часовъ. Начинавшаяся лихорадка долго не позволяла ему заснуть. Онъ думалъ, между тмъ, у кого бы занять денегъ, страшно нужныхъ ему въ эту минуту, въ его портмонне не оставалось мелочи на гульденъ. Старичокъ Антонъ Валеріановичъ не дастъ и скажетъ еще непремнно дочери, разсуждалъ онъ. Оставались Давыдъ… и сама Варвара Антоновна. Зашла борьба: Давыдъ зналъ, что квартира Гурина стоитъ втрое дороже его квартиры, что Гуринъ на прошлой недл еще выписалъ ящикъ дорогихъ винъ, что получилъ онъ на дняхъ изъ Лондона тюкъ платья, да и Давыдъ, пожалуй, захочетъ узнать куда именно онъ здилъ. Варвара Антоновна этого ничего не знаетъ, но просить у нея, по секрету, непріятно, гадко, еще сейчасъ же посл… поцлуя.

Въ 8 часовъ Гуринъ всталъ. Онъ ршился идти къ Варвар Антоновн.

Лихорадка усилилась. Гуринъ одвался съ трудомъ, голова его горла, руки дрожали. Онъ сталъ длать усиленныя движенія, это не помогло, и дрожь все увеличивалась. Гуринъ посмотрлся въ зеркало: глаза болзненно тусклы, лицо плохо, языкъ страшно блъ. На двор было темно и мрачно, начались уже довольно чувствительные морозы. Гуринъ, со всмъ тмъ, не оставлялъ своего намренія. Онъ надлъ пальто, и закутавшись, подходилъ уже къ двери, какъ кто то постучался къ нему.

— Herein! отвтилъ онъ съ неудовольствіемъ.

Вошелъ Давыдъ, и какъ былъ, въ шинели, съ столбомъ холоднаго воздуха, подбжалъ къ нему.

— Здравствуй, Миша, здравствуй, голубчикъ! У у! какъ холодно. Куда это ты?

— Здорово, Давыдъ. Собрался вотъ къ Наревымъ.

— А давно ли ты пріхалъ?

— Вчера ночью.

— И ты мн ничего не сказалъ?.. Ну разкажи же, какъ, благополучно ли създилъ? А впрочемъ, если теб нужно, я тебя не задерживаю.

— Разкажу, только, пожалуста, посл, отвтилъ тотъ, сильне вздрагивая отъ мерзлаго воздуха и отступая отъ Давыда.— А теперь, извини мн надо.

— Ступай, ступай, вернешься, заходи ко мн, или ужь лучше я къ теб заверну. Да что это ты, Миша, такъ дурно выглядишь сегодня? И руки, вонъ, холодныя… Ты, кажется не совсмъ здоровъ.

— Нтъ, ничего, не безпокойся.

— Какъ ничего! Вотъ и лицо все горитъ. А ты по такому холоду и втру собираешься идти. Что ты, Миша?

— Надо, Давыдъ.

— Однако, захвораешь, смотри.

— Надо, надо, повторилъ Гуринъ.

Давыдъ посмотрлъ на него внимательно и участливо.

— Не совтую теб ходить, сказалъ онъ.— Во всякомъ случа, позволь мн вечеркомъ завернуть къ теб. У меня сегодня и работа одна кончена.

— Заходи, пожалуста.— И Гуринъ вышелъ.

Давидъ слдовалъ за нимъ и остановился у подъзда, чтобы посмотрть, какъ онъ пойдетъ.

Минуты черезъ дв, Гуринъ, шатаясь почти, возвращался къ себ. Сильная лихорадка била его. Почти вслдъ за нимъ вошелъ и Давыдъ.

— Что, Миша?

— У меня, кажется, маленькая лихорадка.

Давыдъ подошелъ и нагнулся къ нему.

— И порядочная, братъ. Ложись поскорй, да напейся теплаго. Давно ли ты чувствуешь себя нездоровымъ?

— Э! да дня три ужь. Съ того проклятаго вечера…

— Какого это, Миша?

Гуринъ молчалъ.

— Давыдъ!.. Ты честный, ты славный человкъ, началъ онъ вдругъ.

— Что ты, что ты? Къ чему это, ни съ того, ни съ сего…

— Съ тобою можно быть искреннимъ, Давыдъ.

— Случилось разв что?

— Многое! Вотъ разднусь, такъ разкажу.

Давыдъ бросился ухаживать, помогъ раздться, сбгалъ въ аптеку, потомъ закуталъ Турина и слъ на постели, въ ногахъ.

— Знаешь, Миша, чтобы тебя только разговоръ этотъ не разстроилъ?

— Нтъ, напротивъ, отвтилъ Гуринъ.— Слушай же, Давыдъ, началъ онъ съ разстановкой.— Знаешь куда я здилъ?

— Ты писалъ, что въ Карлсруэ, повидаться съ кмъ-то.

— Лгалъ. Не въ Карлсруэ, а въ Баденъ. И знаешь что длать? Играть. И знаешь что сдлалъ? Проигрался.

Давыдъ, не показывая особеннаго удивленія, смотрлъ кротко и мягко.

— Деньги нужны дозарза! продолжалъ Гуринъ.

— А сколько теб нужно, Миша? спросилъ Давыдъ.

— Порядочно. Двсти гульденовъ, по крайней мр…

Давыдъ подумалъ нсколько времени.

— Двухъ сотъ у меня не найдется, а полтораста можетъ-быть сыщу, произнесъ онъ тихо.— Но если позволишь, то остальные пятьдесятъ, я спрошу у С. Онъ сейчасъ же дастъ.

— Давыдъ!.. Ты., ты единственный, ты… удивительный человкъ!..

— Ахъ, полно! Какъ ты не можешь обойдтись безъ этого?

— Дай же руку. Когда мн возвратить теб деньги?

— Объ этомъ посл.

— Ты меня, чертъ знаетъ, за кого считаешь теперь.

— Оттого что проигрался? И я проиграюсь, не пробовалъ еще.

— А хвасталъ-то я…

— Да вдь-то была правда?

— Правда, но согласись: первый разъ устоять, и какъ еще, а второй-то…

— Первый разъ устоять, а второй не устоять, что тутъ особеннаго? Это частенько бываетъ, по крайней мр, со мною.

— Нтъ, Давыдъ, извини, а ты м-милый человкъ!

Давыдъ не могъ не улыбнуться.

— Говорунъ ты, большой говорунъ, Миша.

Онъ напоилъ его, укуталъ какъ могъ и принесъ полтораста гульденовъ сейчасъ же. Часовъ около 11 вечера, онъ зашелъ навдаться, и видя Гурина спящимъ, сталъ тихонько, на носкахъ пробираться къ нему, съ непривычки частя ногами и унимая себя боязливо. Добравшись до кровати, онъ положилъ пятьдесятъ гульденовъ въ маленькомъ сверточк съ надписью, на столикъ прямо передъ глаза, когда они откроются, и опять на носкахъ тихонько вышелъ.

Лихорадка не уменьшалась на другой день. Несмотря на это, Гуринъ всталъ въ опредленный часъ и началъ въ точности выполнять все, что длалъ обыкновенно. Какъ всегда, ровно двадцать разъ поднялъ онъ свой стулъ, сначала правою, потомъ лвою рукой, и какъ всегда, продлалъ до послдняго вс обычные пріемы съ гирями. Ослабвшія руки дрожали, онъ напрягался и не хотлъ замчать болзни. Напившись чаю, онъ отправился гулять. Давыдъ нашелъ къ нему и не засталъ дома. Когда Гуринъ возвратился съ прогулки, дрожь увеличилась. Черезъ нсколько часовъ сдлалась горячка. Сильная ломота во всхъ частяхъ томила его, онъ крпился, чтобы ни разу не охнуть. Вечеромъ Давыдъ зашелъ къ нему опять и былъ удивленъ его болзненною наружностью.

— Зачмъ же ты выходилъ сегодня, Миша? спросилъ онъ, садясь по обыкновенію на постели у ногъ.

— Да чмъ меньше церемонишься съ глупыми болзнями, тмъ скоре он проходятъ. Лучше всего не обращать на нихъ вовсе вниманія,— и Гуринъ, между тмъ, сдерживалъ готовый вырваться вздоръ.

— Миша, голубчикъ, не финти, братъ, довольно. Вдь это и не практично, вдь жизнь… началъ было онъ, но остановился.

— Ну, ныншнимъ днемъ, я ужь жертвую, за то завтра надюсь быть здоровымъ.

— Только не выходи, Миша, не совтую теб.

— Посмотримъ, посмотримъ, Давыдъ.

Горячка къ вечеру усилилась. Она длилась цлую недлю.

Лишь на восьмой день Гурину стало легче. Давыдъ приходилъ навщать его раза по четыре каждый день, нанялъ ему сидлку, устроилъ изъ своей, смежной съ квартирой Гурина, комнаты, спальню, чтобы слышать что у него длалось, даже работалъ, по возможности, дома.

VII.

Варвара Антоновна, между тмъ, не знала, что и подумать о Гурин. Со дня страннаго поцлуя — ни визита, ни встрчи, ни всти. Ожиданіе на балкон и на прогулкахъ не кончались ничмъ, посылки Кости не давали результатовъ. Часто, оставаясь одна, подходила Варвара Антоновна къ зеркалу и смотрлась въ него пристально и долго. Она окидывала быстрымъ взглядомъ свою высокую и сухую фигуру, и останавливала глаза на лиц. Лицо было блдно, вяло и худо, въ отвтъ, сдвигались чуть-чуть ея брови и недобрая усмшка стягивала тонкія губы. Но потомъ вдругъ какая-то мысль освщала блдное лицо, яснло оно, свтлли и загорались, открываясь широко, темные глаза, губы начинали улыбаться иначе. Варвара Антоновна оставляла зеркало, подходила къ угольному окну и всматривалась, щурясь съ полуулыбкой, въ крупный профиль одного каштана, что очерчивался гд-то въ дали, на поворот бжавшей по гор тропинки. Потомъ снова, плавно подходила она къ зеркалу, и опять стояла передъ нимъ долго, смотря и не видя себя, занятая важною думой, можетъ-быть разчитывая, можетъ быть мечтая…

Костя, по желанію Варвары Антоновны, былъ у Гурина три раза, и ни разу не заставалъ его дома. Но на другой день, посл визита Гурина Кост, Варвара Антоновна догадывалась уже приблизительно въ чемъ дло, на третій, она строго разспросила послдняго и узнала, почти слово въ слово, разговоръ его съ Гуринымъ. Костя ходилъ, посл того, къ Гурину еще раза два, но его не принимали подъ предлогомъ, что Михайло Львовичъ не совсмъ здоровъ и спитъ.

Вс эти обстоятельства и удивляли, и тревожили Варвару Антоновну. Она ршилась было нарушить данное себ слово — не писать никогда рискованныхъ записокъ своимъ друзьямъ, какъ вдругъ ей пришла мысль послать въ Гурину за встями самого папа. Она приласкала старичка, сказала ему нсколько словъ на счетъ это сегодняшней ‘bonne mine’ и наконецъ: — Ah papa! Il faut que vous vous rendiez chez Михайло Львовичъ, il est tr&egrave,s souffrant…’ и пр. Старичокъ Антонъ Валеріановичъ, не забывавшій, по принципу, своего достоинства нигд и никогда, отказывался, удивлялся, просилъ и умолялъ дочь, говоря, что не годится же ему это наконецъ, что вс, и братъ Юрій Валеріановичъ, узнаютъ объ этомъ, что можно послать человка спросить о здоровье, что онъ готовъ даже написать милому Михайл Львовичу, un petit mot, онъ ршился наконецъ въ горячую минуту спора замтить дочери, что его даже немного изумляетъ это особенное вниманіе… но, испугавшись тутъ же собственной смлости, онъ не кончилъ послдняго замчанія, и уныло согласился идти.

— Вы такъ умны, папа, говорила по-французски Варвара Антоновна,— узнайте же у Михайло Львовича, каковы его обстоятельства, и съ вашею извстною добротой предложите ему… Мы, женщины, мало понимаемъ все это, продолжала она,— но вы, папа, знаете и понимаете — что и какъ.— И она поцловала его въ маленькій лобъ и потомъ два раза, съ разстановкой, въ одну изъ косточекъ сухой руки старичка.

По странной группировк обстоятельствъ, въ это же самое утро, поправлявшійся Гуринъ, посл довольно продолжительныхъ думъ, соображеній и разчетовъ, ршился обратиться съ такою же просьбой къ Давыду.

— Послушай, Давыдъ, у меня къ теб есть просьба. Дло можетъ быть будетъ противорчить твоимъ привычкамъ, но для меня оно серіозно и важно, не откажи.

— Говори, пожалуете. Что ты это съ такими вступленіями?

— Здсь есть одно русское семейство, Наревы. Я, кажется, говорилъ теб о нихъ?

— А! это не у нихъ ли, Миша, твоя капитальная барышня?

— Ну, да. Видишь ли, Давыдъ, съ тобой я буду искрененъ, мн хотлось бы удостовриться есть ли у этой-то барышни капля истинной привязанности, преданности… любви что ли.

— Гм… Миша.

— Не удивляйся, Давыдъ. Тамъ, у ‘нихъ’, это трудне узнать чмъ кажется, лжи, братецъ, тьма.

— Такъ что же?

— Не согласишься ли ты сходить къ ней?..

— Сходить къ ней? повторилъ Давыдъ.— Она двушка?

— Это ничего.

— Она… тузиха? наивно спросилъ Давыдъ.

— Тузиха, братъ, хоть не крупная, полутузиха, но , все же.

Давыдъ подумалъ немного.

— Что же… они за люди? порядочные?..

— Ну, такъ себ… обыкновенные, отвтилъ Гуринъ.

— Я положилъ, Миша, не ходить къ этимъ… Но если теб очень нужно, что жь длать.

— Ахъ Давыдъ! ты… ты… милый человкъ?

— Полно же. Такъ объясни мн сначала, въ чемъ именно будетъ заключаться дло, нужно ли передать, отнести что-нибудь, извиниться…

— Я приготовилъ бы теб записку, Давыдъ, но открыто неловко, тайкомъ ты не захочешь, да я и самъ далъ себ слово никогда не писать писемъ, которыя могутъ потомъ возбудить глупыя недоразумнія, поднять непріятности, скомпрометировать.

— Ну!

— Такъ потрудись отнести вотъ эти книги, принадлежащія ей, и сказать, что я посылаю ихъ, полагая, что он нужны ей, что самъ не совсмъ здоровъ, узжалъ и простудился. Да!.. Давыдъ… Вотъ бы отлично!.. Скажи-ка ей лучше сперва, что я былъ ужасно боленъ, отходилъ, при смерти, что-нибудь такое, да въ это время слди, слди за ней. Она, безъ сомннія, станетъ какъ вс вздыхать, жалть, плакаться, но ты замть, будетъ ли въ ней, этотъ, знаешь, нервный толчокъ съ судорожною подпрыжкой… Если будетъ — прекрасно: онъ очень часто не граціозенъ и… и почти всегда искрененъ. Посл пускай пойдетъ холодно-безучастная рчь или горячія фразы,— это не важно. А тутъ, Давыдъ, ты вдругъ обрадуй: ‘ха! я пошутилъ, Варвара Антоновна! онъ почти здоровъ, и скоро, вроятно, будетъ у васъ.’

— У, у! Миша, нтъ, нтъ, этого ужь я не умю.

— Чего здсь умть!..

— Нтъ, извини, этого я не могу.

— Какой же ты, право, странный. Вдь это самая обыкновенная вещь. Чего ты испугался?

— Не умю я такъ шутить, Миша. Я лучше скажу просто, что ты пролежалъ недлю, а теперь началъ поправляться.

— Эхъ ты! перебилъ его Гуринъ улыбаясь.— Только, пожалуста, ужь если она спроситъ, много ли страдалъ, ты поддержи меня. Онъ, молъ человкъ серіозный, человкъ воли, выдержалъ все съ толкомъ, ни вздоха, ни слезы. Слышишь, Давыдъ, а?

— Зачмъ же, Миша, къ чему все это?

— Какъ къ чему? Нужно! Это необыкновенно важно для мбнія, которое она иметъ обо мн… И теб она повритъ боле чмъ кому-либо, тебя она считаетъ серіознымъ и необыкновенно умнымъ человкомъ.

— Ого! Какимъ образомъ меня-то она знаетъ?

— Ну, слышала.

— Отъ кого это? Отъ тебя разв?

— Безъ сомннія.

— Лишнее, Миша. Для меня эта коммиссія теперь еще непріятне.

— Отчего же? Она сама претендуетъ на умъ и будетъ съ тобою необыкновенно любезна.

— Что дальше?

Гуринъ былъ въ нкоторомъ затрудненіи.

— Скажи ей, что я тебя именно просилъ сходить изъ уваженія къ ней, что никого лучше я выбрать не могъ, ну еще… что я вспоминаю все о ней съ такимъ участіемъ…

— Да вдь это неправда! перебилъ его Давыдъ.

— Какъ, неправда? Право, я всегда, съ удовольствіемъ вспоминаю о ней. Да хоть бы и нтъ, это пустяки, зла никому не приносящіе…

— Все же зло.

— Ахъ полно!

— Попроси лучше другаго.

— Вотъ еще! Я именно хотлъ послать тебя, и очень обрадовался, когда ты согласился.

— Такъ, пожалуста, безъ лишняго.

— Ну, ну, хорошо. Только прошу тебя, сказалъ Гуринъ,— если ты застанешь ее одну, то скажи ей, что въ послдній разъ она была такъ дружественно добра и ласкова ко мн, что я не могъ не сохранить объ этомъ самаго счастливаго воспоминанія, да не забудь, пожалуста, слдить при этомъ. Вы, простые да умные люди, вдь ужасно зорки. Ступай же, голубчикъ Давыдъ, сейчасъ теперь именно время.

— Необходимо ли теб это? спросилъ кротко, но серіозно, Давыдъ.

— Ахъ, очень, очень необходимо! Ты общалъ, такъ я на тебя и надюсь. Вотъ возьми пожалуста эти дв книги. Въ случа, что встртишь отца, этакого, маленькаго благообразнаго старичка, ты отрекомендуйся, да со всми титулами: докторъ-де всхъ естественныхъ наукъ, доцентъ или профессоръ такихъ-то университетовъ, валяй, чмъ больше тмъ лучше. Они, въ душ, ужасно трусятъ васъ.

— Экой ты болтунъ.

— Не болтунъ! Все это нужно. Главное же, какъ познакомишься и скажешь, что ты отъ меня, не обращай боле вниманія ни на старичка, ни на другихъ тузовъ, если будутъ у него. Помни: они должны видть, что люди, какъ ты, презираютъ ихъ наисовершеннйшимъ образомъ.

— Ну довольно, Миша, сдлай одолженіе… Я пойду, но постараюсь, чтобъ это кончилось поскорй, да предупреждаю тебя, чтобы ты не надялся на мою проницательность или наблюдательность. Я, братъ, простякъ, да и пойду какъ есть, вдь можно?

— Отъ меня пришелъ,— все можно. Такъ до свиданія, Давыдъ. Я буду поджидать тебя.

— Они въ Б—скомъ отел?

— Да.

— Наревы?

— Да. Такъ приходи же скорй.

— Оттуда мн нужно въ лабораторію, а вечеркомъ я заверну.

— Ну, нечего длать. Спасибо, Давыдъ.

Давыдъ взялъ книги, пожалъ руку очень довольному Гурину я вышелъ.

У подъзда Б—скаго отеля, онъ встртился со старичкомъ Антономъ Валеріановичемъ, они взглянули другъ на друга мелькомъ и направились — одинъ къ Варвар Антоновн, другой къ Гурину. Поднимаясь на лстницу, Давыдъ чувствовалъ себя въ какомъ-то непріязненномъ и не совсмъ спокойномъ состояніи. Когда Варвар Антоновн доложили о немъ, она замтно обрадовалась, но заставила его прождать нсколько минутъ съ компаньйонкой. Она вошла, наконецъ, блдная, худая и однако пышная, помстилась въ кресл спинкой къ свту, попросила Давыда ссть и выслала прочь компаньйонку.

— Папа нтъ дома, мсь Пайскій, а я очень рада съ вами познакомиться, начала она довольно любезно, и осмотрвъ его прищуренными глазами, невольно подумала: ‘какое же у него въ самомъ дл доброе лицо!’

— Я пришелъ отъ моего пріятеля Михайла Львовича Гурина, сказалъ Давидъ,— онъ просилъ передать вамъ свой поклонъ… и книги. Всю эту недлю онъ пролежалъ и не могъ быть у васъ…

— Ахъ, какъ жаль! Гд же онъ захворалъ, что у него? спрашивала Варвара Антоновна, очень довольная, главное, этимъ визитомъ.

— Михайло Львовичъ здилъ куда-то и простудился.

— Ахъ, куда же это онъ здилъ, скажите! Въ Баденъ что ли?

— Не знаю. Михайло Львовичъ не говорилъ мн объ этомъ, прося сходить къ вамъ.

— Что же, ему наконецъ лучше?

— Да.

— Вы, друзья, всегда увряете, что лучше.

Давыдъ молчалъ.

— Дйствительно ли?

— Я вамъ сказалъ, что да, отвтилъ онъ съ своимъ простымъ спокойствіемъ, очень удивившимъ Варвару Антоновну. Она приготовилась сама быть равнодушною и невозмутимою и чувствовала въ себ, между тмъ, нкоторое непонятное смущеніе.

— Такъ я могу врить вамъ? произнесла она.

Давыдъ молчалъ. Варвара Антоновна думала какъ бы расположить въ свою пользу друга Михайла Львовича.

— И вроятно, мсь Пайскій, вы, въ качеств друга и сосда, не оставляли его?

— Когда могъ.

— Я была убждена въ этомъ, произнесла она жеманно.— Oui, prtons l’paule qui est trop…— Варвара Антоновна не кончила ничуть не смутилась.

— Извините, вы что-то сказали? проговорилъ Давыдъ.

— Нтъ, это я вспомнила небольшую французскую поговорку папа.

— А!

— И вы говорите, что Михайлу Львовичу дйствительно лучше, начала она опять и снова спохватилась.

Давыдъ молчалъ. Варвара Антоновна приготовлялась сказать ему что-нибудь замчательное.

— Давно вы здсь, мсь Пайскій? спросила она.

— Съ мсяцъ.

— Михайло Львовичъ говорилъ мн, что вы много работаете?

— Кто, я?

— Да, онъ говоритъ о васъ всегда съ такимъ уваженіемъ. И мы вс, чтя науку, чтимъ и представителей ея.

Давыдъ поклонился и молчалъ, Варвара Антоновна уже терялась.

— Знаете, въ этомъ раціональномъ взгляд на вещи, произнесла она, смотря на него значительно,— дйствительно есть что-то… сильное, высокое…

— Извините, вы сказали въ раціональномъ взгляд?

— Да, раціональномъ, какъ выражается Михайло Львовичъ. Вотъ и я, кажется не ученая, а поврите ли, мсье Пайскій, иногда сама думаю: ‘что это все?— эпизодъ въ миологіи,— не боле,’ говорила свысока наша Варвара Антоновна, ударяя на послднее, недавно пріобртенное, выраженіе.

Давыдъ посмотрлъ на нее, не съ насмшкой, но съ нкоторымъ удивленіемъ.

— Извините, пожалуста. Я не хорошо понялъ, что вы сказали.

— Я сказала, мсь Пайскій, что и во мн, женщин, не ученой и простой, безъ сомннія, бываютъ также эти раціональныя минуты.

— Такъ, коротко отвтилъ Давыдъ.

Варвара Антоновна даже покраснла не много, несмотря на кресло спинкой къ свту.

Давыдъ всталъ.

— Вы извините меня. Я иду по длу. Можетъ-быть вы желали бы передать что-нибудь Михаил Львовичу?

— О, много! отвтила она, оправляясь.— Скажите ему прежде всего, что я сочувствую ему отъ души…. истиннымъ, дружескимъ сочувствіемъ.

— Такъ… сказалъ Давыдъ.

— Завтра я пришлю ему книгъ. Эти, должно-быть, присланы для перемны.

— Онъ мн ничего не говорилъ.

— Ну это понятно. Не нужно ли ему еще чего-нибудь?

— Не думаю… не знаю.

— А впрочемъ самъ папа будетъ у него сегодня и освдомится обо всемъ.

— А!.. Вы позволите мн?..

— Я васъ не задерживаю, мсь Пайскій. Очень рада была познакомиться съ вами. Поклонитесь же ему, уврьте его въ моемъ участіи. Мы такіе искренніе друзья съ Михайло Львовичемъ.

Давыдъ поклонился, пожалъ какъ-то снизу протянутую ему руку Варвары Антоновны и направился къ двери.

Она слдила за нимъ своимъ пристальнымъ, прищуреннымъ взглядомъ, чувствуя между тмъ неловкость сходную съ тою, которая охватывала Гурина въ разговорахъ съ Давыдомъ. Когда послдній вышелъ, она поднялась съ шумомъ и рзко кликнула компаньйонку.

VIII.

Въ десятомъ часу вечера Давыдъ отправился къ Гурину, чтобы разказать ему о своемъ свиданіи съ Варварою Антоновной. Не усплъ онъ затворить за собою двери, какъ Гуринъ остановилъ его.

— Слушай, Давыдъ! Чудо, братъ… Привидніе!..

— Что съ тобой, Миша? Какое чудо?.. спросилъ тотъ, смотря съ изумленіемъ на разгорвшееся лицо и безпокойныя движенія Гурина.

— Приключилось чудо! Чудо, братъ, то, что вотъ вс гуртовые люди называютъ чудомъ, однимъ словомъ — настоящее чудо!..

— Какое же чудо, наконецъ? И когда, съ кмъ? участливо спрашивалъ Давыдъ.

— Настоящее чудо!— Когда?— сегодня, часъ тому назадъ. Съ кмъ?— со мною!..

— Миша…

— Да!!.. говорятъ теб. Ты химикъ, потрогай меня, я живу же, я есмь,— смотри!

— Вижу, вижу…

— Ты знаешь, что я владю всми чувствами пока?

— Ну?

— Ты знаешь, что я презираю самымъ наиужаснйшимъ образомъ всевозможные предразсудки?

— Ну же.

— Что я смюсь на сколько силъ хватаетъ надъ всми привидніями, кричалъ Гуринъ,— что надъ ними я позволяю себ хохотать во весь ротъ и во все горло!

— Ну, ну.

— А сегодня, самъ, своими, вотъ этими глазами, видлъ привидніе!..

— Ты шутишь, что ли?

— Какая тутъ шутка! Посмотри на меня. Я словно въ горячк. Изъ огня въ дрожь, изъ дрожи въ огонь.

— То-то. Разкажи-же сдлай милость въ чемъ дло, да скорй.

— Разкажу, разкажу. Дай мн, пожалуста, воды.

Гуринъ пилъ огромными глотками, стараясь успокоить себя, Давыдъ не сводилъ съ него глазъ и въ ум сравнивалъ его спокойное утреннее расположеніе и сухую, даже непріятную рчь, съ настоящею тревогой. Гуринъ, посл втораго стакана, успокоился немного.

— Давыдъ, произнесъ онъ,— ты воображаешь, что я въ горячк, въ глупомъ припадк, въ бреду! Ни въ чемъ ни бывало! Никогда моя голова такъ свтло не разсуждала… Клянусь теб! Теперь еще разгорячился немного, но во время… явленія я былъ такъ спокоенъ, какъ ты самъ никогда не бываешь…

— Тмъ любопытне! Говори же, пожалуста.

— Давыдъ, ты станешь распространять…

— Если не хочешь, не стану.

— Сдлай милость никому ни слова.

— Хорошо. Разказывай же, Миша.

Гуринъ отдохнулъ, выпилъ еще нсколько глотковъ воды и, съ комическою важностью, предложилъ выпить Давыду.

— Ну, Давыдъ, началъ онъ,— просто ужасъ, никогда не забуду! Вообрази. Заснулъ я сегодня посл обда, спалъ отлично, и наконецъ, часовъ около шести, просыпаюсь. Сумерки, ставни закрыты, замть это. Старая куда-то ушла, я зажегъ свчу, взялъ книгу, вотъ эту,— самую прозаическую, и читаю. Прошло этакъ полчаса, ничего, все спокойно. Вдругъ слышу какой-то легкій шорохъ подл. Сначала я подумалъ, что это моя сидлка старая и не обратилъ вниманія. Шорохъ началъ увеличиваться… Прислушиваюсь,— шаговъ не слышно. Я взглянулъ въ залу, темно, и только, вонъ въ этомъ зеркал, которое одно и видно было съ кровати, замчаю какой-то особенный свтъ… Marie, sind eie es? Не отвчаютъ, а свтъ въ зеркал, между тмъ, растетъ и шорохъ увеличивается. Я оттолкнулъ дверь, чтобы лучше было видно… и передо мною… вдругъ… высокій, блдный, женскій образъ… Платья не видно, одни прозрачные штрихи тней и привидній. Гляжу сначала съ испугомъ, боюсь вздохнуть: а дивная гостья у окна, и смотритъ на меня, не моргая, своими большими блестящими глазами…

‘Тутъ я бросился трогать себя, схватился за голову — цла, за руку — цла, все цло, самъ существую. Опять гляжу на нее. Представь себ! Крупные, свтлые алмазы, слезы начинаютъ катиться… Я, двадцать лтъ не плакавшій, самъ плачу, да какъ еще! Опять на нее, и уже протягиваю руки. Она въ отвтъ подымаетъ свои… и начинаетъ приближаться ко мн… Я закрылъ глаза, мн и страшно, и… страстно какъ-то…

‘Наконецъ, открываю глаза снова, привидніе начинаетъ отходить, блднть, стираться. Я чуть не бросился за нимъ съ постели! Но, не прошло секунды, оно исчезло… Исчезла моя безцнная дивная гостья!’ кончилъ искренно взволнованнымъ голосомъ, Гуринъ.

Давыдъ смотрлъ и слушалъ со вниманіемъ, стараясь найдти объясненіе попроще этому случаю, и отдлить отъ разказа Гурина долю, приходящуюся на обычныя его преувеличенія.

— Когда она исчезла, продолжалъ Гуринъ,— я зажегъ вс свчи, которыя нашлись тутъ, и съ четырьмя сталъ осматривать залу. Ни слда, ни штриха!.. Какъ ты объяснишь теперь это? а?..

— Въ какомъ же мст стояла твоя гостья? спросилъ Давыдъ?

— Да вотъ у этого окна, что подл двери.

— А дверь была затворена?

— Затворена.

— И заперта на ключъ?

— Этого не знаю.

— Иначе, какъ же гостья-то ушла.

— Да въ окно, что ли, какъ пришла, я ужь не знаю, какое у нихъ тамъ заведеніе.

— Какъ одта?

— Не видлъ, говорю теб.

— Ничего не сказала?

— Нтъ.

— Долго была?

— Минуту какую нибудь…

— Поклонилась?

— Какой тутъ поклонъ, перестань. Исчезла, братъ, совершенно такъ, какъ исчезаютъ въ сказкахъ…

— У-у! Миша. Дай-ка свту, посмотрть нтъ ли слдовъ.

Давыдъ зажегъ себ свчу и отправился въ залу. Черезъ минуту онъ возвратился, улыбаясь какъ онъ одинъ только умлъ улыбаться и не говоря ничего.

— Ну, нашелъ что-нибудь? спросилъ безпокойно Гуринъ.

— Успокойся, голубчикъ Миша.

— Нашелъ ли ты слды? повторилъ Гуринъ.

— Завтра, при дневномъ свт зайду и поищу, отвтилъ онъ коротко, какъ бы не желая говорить всего.

— Когда я легъ, посл ея ухода, началъ снова Гуринъ,— горячій трепетъ такъ и бгалъ по всмъ членамъ. Потомъ началась какая-то длинная судорожная звота. Читать я ужь не могъ, разумется, и только думалъ о ней. Ахъ, Давыдъ! шепталъ онъ:— еслибы ты видлъ эти глаза только. Большіе, глубококаріе и не моргаютъ, а катятъ лишь свои крупные алмазы. А нги, нги въ нихъ сколько! О-о-охъ! вздохнулъ крпко Гуринъ.

— Ужь и нги, улыбнулся Давыдъ, и продолжалъ смотрть на Гурина участливо и въ то же время пристально, какая-то думка бгала у него по лицу и свтилась мягко въ его большихъ, выразительныхъ сроголубыхъ глазахъ.

— Давыдъ! Да знаешь ли что?..— И Гуринъ вдругъ сталъ напряженно всматриваться въ глаза своего пріятеля.— Знаешь, что когда ты особенно доволенъ чмъ-нибудь, работой, людьми, собою, или же когда становишься гнвенъ, у тебя есть что-то похожее на ея глаза.

— Ахъ Миша, Миша! Да ты совершенно какъ помшанно влюбленный, ужь начинаешь видть во всхъ сходство съ ней.

— Есть сходство! У тебя въ глазахъ, хотя они и другаго цвта, и даже во взгляд, есть что-то близкое къ ней. Позволь Давыдъ, позволь! и Гуринъ взялъ попросту его голову въ свои горячія руки, наклонился къ нему такъ, что глазъ приходился къ глазу, и осторожно поцловалъ сначала одинъ, потомъ другой.

— Ну… ребенокъ, право, проговорилъ тихо Давыдъ, опуская глаза внизъ, и поглядывая искоса на Гурина.— Полно, полно, Миша! успокойся…

Вдругъ… Гуринъ опомнился и повелъ свою обычную рзкую и хвастливую декламаторскую рчь.

— Никогда еще, Давыдъ, никогда, говорилъ нашъ практикъ,— не позволялъ я себ увлекаться, а чувству своему буянить и шумть! на полчаса разв, не больше! Перебралъ же я, ни разу не увлекаясь до глупости, уже много женщинъ и всякихъ. Самыя капризныя и избалованныя, Давыдъ, смирялись, клянусь, и ухаживали за мною, а я не платилъ имъ ни каплей истиннаго чувства, не платилъ даже… другимъ. У одной проституціонной, самъ чуть…

— Ой, ой! Начинаешь хвастать! перебилъ его живо Давыдъ.— Пожалуста перестань, сдлай одолженіе, ради гостьи!— И онъ невольно устремилъ на него свои выразительные глаза.

Гуринъ остановился и прояснлъ.

— Ахъ гостья, гостья! Какой вдь ангелъ!.. хоть бы разъ еще явилась, душечка!

— Почемъ знать, успокоилъ добродушно Давыдъ.

— Нтъ! А знаешь, когда утромъ сегодня убрался отъ меня этотъ трусливый крпостной старичокъ, со своими крпостными секретами, я, вспомнивъ его дочь, думалъ себ: Какъ бы хорошо, еслибы вмсто этой сухой и чахоточной богатой барышни, другую, да бдненькую и нжную, мягкую, бленькую, славную, съ глупыми, но привтливыми глазками, съ небольшими, немного загорвшими пухлыми ручками, съ розовымъ ротикомъ, которая такъ и смотрла бы все, такъ и угадывала бы вс желанія. ‘Катя, напримръ, поди сюда, сядь вотъ тутъ.’ Она немного конфузится. ‘Садись, говорю, вотъ тутъ! Такъ. Наклонись немного ко мн и положи руку на лобъ… Ахъ? не умешь! легонько, ну, цлуй теперь!’ Она ужасно рада, смется немножко глупо, за то отъ всей души. ‘Не шуми, что ты это!’ замтишь еще ей… А тутъ вдругъ, явилась эта дивная гостья и отмстила за женщинъ! Я легъ бы у ея ногъ, и началъ бы съ лваго мизинца благоговйно цловать! цловать, цловать. Женщины, женщины, декламировалъ Гуринъ.

Давыдъ тихонько смялся.

Такъ прошелъ вечеръ. Давыдъ намекнулъ было разъ на свой сегодняшній визитъ, но Гуринъ и слышать объ этомъ не хотлъ.

На слдующій день, утромъ, Давыдъ зашелъ къ Гурину. Тотъ всталъ уже и сидлъ за книгой у небольшаго столика, блдный, но тщательно выбритый, причесанный, въ модномъ темномъ бархатномъ шлафрок.

— Здравствуй, Миша! Ну что?..

Гуринъ хладнокровно протянулъ ему руку и спокойно отвтилъ:— Ничего.

— Ты всталъ я вижу. Врно докторъ позволилъ.

— Позволилъ, да я бы и безъ его позволенія всталъ. Чувствую, что совсмъ почти здоровъ. Я еще не выйду сегодня, но заниматься началъ уже.

— Зачмъ же ты такъ торопишься?

— Зачмъ же время терять?

— Вдь это можетъ повредить теб.

— Ну, вотъ. Да! представь себ, Давыдъ, сегодня я встаю, а докторъ у окна и спрашиваетъ вдругъ: ‘Kennen Sie die Nareieff?’ — ‘Ну, безъ сомннія,’ отвчаю ему. Онъ мн и показываетъ на уголъ улицы. Вижу мою Варвару Антоновну, идетъ по обыкновенію гулять, вонъ на ту гору, вмст съ компаньйонкой и однимъ тузикомъ-паразитомъ, и знаешь, все смотритъ въ мою сторону. Врно каждый день повторялось то же.

— А, а, ты думаешь?

— Убжденъ! Сегодня только что ушелъ твой Нмецъ, является вдругъ отъ нихъ докторъ, любезничалъ, сочувствовалъ, разспрашивалъ. Потомъ, минутъ черезъ пять, опять отъ нея, приносятъ книги. Ахъ, кстати, Давыдъ! разкажи же про твой вчерашній визитъ. Ты мн ни слова не сказалъ еще.

— Некогда вдь было, отвтилъ тотъ немного лукаво и разказалъ въ нсколькихъ словахъ сущность своего визита.

— Такъ она теб не понравилась.

— Нтъ, Миша.

— А право, въ ряду чиновныхъ полутузихъ, дурно воспитанныхъ и избалованныхъ слабостью или ничтожностью родительскою, она еще довольно утшительная фигурка. Глупа, но не такъ какъ бываютъ.

— Не знаю.

— Теб врно не понравились ея выраженія?

— Не понравились. Должно-быть, изъ книжки какой-нибудь.

— Изъ папаши.

— Какъ?

— Такъ, взяты у старичка отца. Я отучилъ ее отъ нихъ со мною. Но съ другими это еще въ ходу и не всегда безуспшно. О чемъ же серіозномъ говорила съ тобой наша барышня?

— Не помню ужь хорошенько.

— Не говорила ли можетъ-быть о христіанств?

— Ахъ, именно, именно!

Гуринъ захохоталъ, и смясь, замтилъ ласково, однако.— Оплошала, провалилась ты, моя ‘капитальная’ дурочка.

— Да, Миша, обратился къ нему Давыдъ:— былъ у тебя ея отецъ? Она говорила мн, что послала его къ теб освдомиться.

— Какже былъ и сейчасъ посл того, какъ ты ушелъ. Жеманничалъ тутъ полчаса. Я его постоянно срзываю, когда могу. Вчера разспрашивалъ его о крестьянскомъ дл. Онъ тихонько, таинственно-отрывочнымъ тономъ, шепчетъ мн давно извстныя вещи. И все плачетъ: то имъ худо, то крестьянамъ плохо. А упрекнешь его хорошенько, сплеча, онъ и пойдетъ либераломъ! ‘этотъ порядокъ вещей держаться, конечно, не можетъ’, и т. д., кончаетъ же, дуракъ, всегда тмъ, что если условія будутъ такія-то, онъ принужденъ тогда поселиться за границей и оставить жительство въ Россіи, будто хочетъ наказать ее этимъ. Вотъ болванъ-то!

— Да, странные, подтвердилъ Давыдъ.

— А вотъ что еще странне, перебилъ его Гуринъ.— Вообрази: плъ, плъ онъ, и наконецъ окольными путями дошелъ до такъ-называемыхъ ‘обстоятельствъ’. Предлагаетъ въ долгъ,— какъ теб это нравится! Я какъ напущусь на него: что вы это, Антонъ Валеріянычъ, съ ума сошли? Неужели вы воображаете, что люди пера, представители литературы, какіе-нибудь нищіе? Позвольте вамъ замтить, что вы грубо ошибаетесь: кто честно работаетъ, тотъ всегда…. и такъ дале, а самъ хохочу въ душ. Задалъ таки!

— Зачмъ же все это? кротко упрекнулъ его Давыдъ и остановился.

Гуринъ сказалъ еще что-то и замолчалъ также. Одна мысль, казалось, заняла ихъ обоихъ, Давыдъ посматривалъ на мсто гд стояла вчера дивная гостья, Гуринъ, сухо и четко барабаня длинными ногтями по столу, глядлъ въ сторону, нарочно избгая этого самаго мста. Они молчали довольно долго, слишкомъ деликатный Давыдъ не ршился заговаривать о такомъ предмет, Гурину, вроятно, было совстно. Наконецъ онъ началъ.

— А вчерашняя-то потшная исторія, кажется, разршается самымъ глупйшимъ и прозаическимъ образомъ. Сегодня подхожу къ окну и осматриваю полъ, вижу слды женскихъ ногъ, правда, небольшихъ, но далеко не замчательныхъ. Я полагаю, что ‘она’ была въ галошахъ, не могу, впрочемъ, хорошенько разсмотрть, голова затекаетъ. Взгляни, вотъ ты.

Давыду, замтно, было непріятно такое скорое разочарованіе Гурина. Онъ нагнулся къ полу и посмотрлъ.

— Да, видны маленькіе слды, отвчалъ онъ.

— Ты посмотри, были ли ноги просто въ ботинкахъ или съ галошами.

— Этого ужь мн не отличить.

— А мн кажется, что ноги были не только въ галошахъ, но и въ резинковыхъ, знаешь, безъ каблуковъ, ступня словно растягай.

— Экой ты какой, Миша! Можетъ-быть сегодня твоя гостья и не хороша ужь больше?

— Нтъ, этого нельзя сказать. По глазкамъ-то она, должно быть, не дурненькая. Врно какая-нибудь швейка, или просто прачка, ошиблась и зашла не туда.

— Въ окно, Миша?

— Ну, должно-быть, старая оставила двери не совсмъ затворенными, а я не дослышалъ.

— А свтъ въ зеркал?

— Съ корридора, должно-быть, когда отворялась дверь.

— А алмазы — слезы?

— Должно-быть, дождь или снгъ остался.

— Значитъ дивная гостья?… спросилъ тихо и чуть не боязливо Давыдъ.

— Просто смазливая кухарочка. Вся обстановка — моя греза, раціонально тутъ одно: вотъ эти ножки селедки отъ резинковыхъ галошъ.

Нашему Давыду стало тяжело, онъ не выдержалъ.

— Ты особенный какой то, Миша, проговорилъ онъ, и дотронувшись слегка до руки Гурина, поскоре ушелъ. Гуринъ побарабанилъ по столу, потомъ подошелъ гь окну, взглянулъ съ усмшкой на знакомый, подымавшійся на ближней гор, каштанъ крупнаго профиля, и сталъ ожидать возвращенія съ прогулки Варвары Антоновны.

IX.

На другой день, у Давыда собрались три-четыре человка изъ молодыхъ русскихъ ученыхъ. Въ небольшой комнатк о двухъ окнахъ, въ углу на диван, помщался самъ Давыдъ, подл него вокругъ диваннаго стола, сидли собравшіеся пріятели, одинъ высокій, русый, длиннобородый химикъ, другой физіологъ съ широкимъ лицомъ и черными живыми глазами, еще, недавно пріхавшій медикъ, говорившій съ симпатичнымъ, участливымъ какимъ-то, будто дтскимъ пришепетываніемъ. Гурина, хотя онъ уже поправился, не было.

Давыдъ разливалъ чай и довольно безпорядочно, сколько кому придется, упрашивая каждаго и заваривая по нскольку разъ. Сидли вс какъ удобне, угнздившись по своему. Толковали обо многомъ, разные вопросы науки и жизни, касаясь, цпляясь и путаясь между собою, шли, какъ попало, одинъ за другимъ. Отъ какого-то физіологическаго опыта, перешли вдругъ къ важности историческихъ монографій, потомъ къ литератур.

— Ein Frauenzimmer wnscht Herrn Doktor zu sehen, доложила вдругъ горничная.

— Ба! Давыдъ! Кто это, братъ, къ теб? обратились къ нему посмиваясь.

Давыдъ всталъ и съ серіознымъ выраженіемъ лица, произнесъ:

— Это должно быть ‘жена’ моя, господа. Извините, пожалуете — и самъ пошелъ отворять дверь.

Женой онъ называлъ молодую хористку Нмку, бывавшую у него: обращался съ ней какъ-то необыкновенно вжливо и даже не много боязливо, цловалъ ей руку, и при этомъ былъ дйствительно привязанъ.

Давыдъ отворилъ дверь и отступилъ, чтобы дать гостямъ войдти въ комнату. Показалась женщина довольно высокаго роста, закутанная въ большой темный бурнусъ и черный капоръ и, сдлавъ шагъ, остановилась въ стыдливой нершительности, робко осматривая присутствовавшихъ. Вс встали, по необъяснимому чутью, лица сдлались серіозны, глаза, при взгляд на гостью, чуть не почтительны.

— Извините, сударыня, началъ Давыдъ, наклоняясь по обыкновенію немного впередъ,— съ кмъ имю честь говорить?…

Она посмотрла на него, широко моргнула большими глазами, и вдругъ заплакала.

— Я… Наташа… проговорила она тихо порусски.

Давыдъ не бросился къ ней. Онъ посмотрлъ на нее пристально еще нсколько секундъ, потомъ поцловалъ одинъ разъ, и посадилъ на стулъ.

— Это моя сестра, господа.

Черезъ минуту они остались одни.

— Наташа… Откуда ты? Съ кмъ? какъ? началъ разспрашивать Давыдъ, и смотрлъ во вс глаза на сестру.

— Я вдь писала теб, Давыдъ, что наши дутъ за границу, ну, я съ ними. Ты получилъ ли мое письмо?…

— Получилъ, Наташа, но все какъ-то не думалъ и не ожидалъ, и онъ поцловалъ ея руку, и снова пристально глядлъ на нее.

— Съ кмъ же ты, Наташа? гд остановилась? спрашивалъ онъ и не дожидаясь отвта, продолжалъ:— И пришла первая? Не прислала за мной? Какая же ты добрая, право…

— Хотлось тебя обрадовать неожиданно, промолвила она и сама поцловала руку брата.

Давыдъ крпко сталъ обнимать сестру. Онъ снялъ съ нее бурнусъ и капоръ, усадилъ на диванъ, заварилъ чай.

— У!.. Наташа, да какая же ты… красавица, произнесъ онъ невольно, когда свчи со стола освтили ее.

— Ахъ, Выдя!.. А ты вотъ также пополнлъ, поздоровлъ, только маленькій такой же все.

— Да, да, не росту, душенька Наташа. Ты, кажется, меня переросла.

— Нтъ, Давыдъ, какъ это можно…

— Такъ скажи же, Наташа, съ кмъ ты и какъ? спросилъ снова Давыдъ.

— Къ теб пришла съ двушкой изъ гостиницы, она у вашей хозяйки. А сюда пріхала съ Прасковьей Игнатьевной Туниной, сестрой Семена Игнатьича.

— Гд же самъ онъ, жена его, семейство?

Наташа начала разказывать. Оказалось, что она похала за границу вмст съ семействомъ Багаева, помщика, у котораго воспитывалась, что они были уже проздомъ въ Г., но только переночевали и отправились въ Швейцарію въ Базель, что оттуда отпустили ее съ сестрой Багаева, Прасковьей Игнатьевной, хавшей въ Г., для совщанія съ знаменитымъ окулистомъ, и что они останутся здсь мсяца четыре. Давыдъ не видлъ сестры уже нсколько лтъ, о поздк Наташи за границу, ему писали еще весною этого года, но онъ думалъ, что поздка не состоится, ибо до осени не получалъ извстія о ней. Наташа разказала наконецъ Давыду, какъ въ день перваго прізда ее въ Г., она отправилась съ горничною искать его, была въ этомъ самомъ дом, но Давыда не нашла.

— Вообрази, Выдя, къ какому-то чужому попала и за тебя приняла, да потомъ такъ испугалась, что дрожала весь день. И теперь какъ вспомню, говорила она красня, такъ страшно… а ужь совстно-то какъ!

Давыдъ понялъ въ чемъ дло и улыбнулся.

— Эй!!. Давыдъ?.. раздался вдругъ чей-то громкій зовъ. Кто это у тебя тамъ? Голосъ женскій, чистый, мягкій! Поздравляю, лакомка! А мн сейчасъ снилось, что кто-то надъ моимъ ухомъ всхлипывалъ и вздыхалъ, ха! Собирался къ Наревымъ, а теперь иду братъ, къ теб. Можно?

Наташа испугалась.

— Кто это, Давыдъ? спросила она вздрагивая.

— Это мой сосдъ, ты не слушай…

— Иду, иду! кричалъ тотъ же голосъ.— Не задержу, братъ. Нтъ ли у тебя тамъ чаю, Давыдъ? Чмокни-ка покрпче гостью и жди! Можно вдь!

Давыдъ не отвчалъ и насупился, Наташа робко прижаласъ къ нему.

Въ корридор раздались громкіе шаги и извстная арія изъ Риголетто. За тмъ дверь сильно отпахнулась и въ комнату явился… строенъ, блестящъ, гордъ и хорошъ собою… Михайло Львовичъ Гуринъ.

Давыдъ поблднлъ чуть-чуть: Наташа припала головой къ его плечу и спрятала за него свое лицо.

— Здравствуй, Давыдъ! Вы не поссорились ли, что у тебя лицо такое странное, кричалъ Гуринъ.— А мягкоголосой красавицы я и не вижу? Можно вдь по-русски? Ну такъ гд жь она? Испугалась меня, что ли?

— Тише, пожалуста, проговорилъ, не вставая, взволнованнымъ голосомъ, Давыдъ.

Наташа подняла въ это время голову и взглянула на Гурина.

— Это кто? произнесъ вдругъ тотъ, блдня и невольно отступая.— Кто это, Давыдъ, кто? не сводя глазъ съ его сестры, спрашивалъ Гуринъ.

Наташа снова испугалась и не знала что длать, что сказать. Давыдъ былъ въ самомъ неловкомъ положеніи. Онъ всталъ наконецъ, извинился передъ сестрой и отвелъ Гурина въ другую комнату, затворивъ плотно за собою дверь.

— Ты вдь испугалъ ее, Миша, началъ онъ.— И не зная кто у меня, кричишь тамъ разныя глупости? Что ты это, помилуй.

— Что я? спросилъ Гуринъ, продолжая смотрть на него тми же изумленными глазами.— Я спрошу тебя, что ты тутъ? Знаешь кто это, знаешь, Давыдъ, а? Это мое привидніе!.. это она, моя гостья… Душечка! рванулъ онъ во все горло.

— Тише, Миша, сдлай милость! остановилъ его быстро Давыдъ.

— Какъ тише?.. Вишь выдумалъ унимать!.. Да у тебя какія права на нее?

— Не кричи, прошу тебя, сказалъ ему твердо Давыдъ.— У меня есть права.

— Такъ что жь ты молчишь? Говори же! Кто она и какія у васъ тамъ отношенія?

— Не кричи, пожалуста…

— Говори!

— Не горячись. Ты забываешь… началъ Давыдъ, но Гуринъ перебилъ его:— Хорошо, хорошо, будемъ шептаться если хочешь. Говори только!

— Это моя сестра, произнесъ Давыдъ.

— Сестра?!..

— Да.

— Какая такая у тебя сестра?

— Родная… Наташа, Наталья…

— Это младшая-то?..

— Да.

— Давыдъ!

— Ну?

— Это твоя сестра?..

— Говорятъ теб, что да.

— Давыдъ голубчикъ… вдь она красавица!

— Что жь длать!

— Экой же ты молодецъ, а? и Гуринъ осмотрлъ его съ удивленіемъ.

— Чмъ же это? спросилъ тотъ.

— Сестра-то!

— Я то тутъ чмъ виноватъ.

— Все-таки молодецъ. При такой еестр, ты, братъ, удивительный человкъ, ты… ты…

— …милый, кончилъ Давыдъ.— Ахъ Миша, Миша!

— Скажи пожалуста, продолжалъ Гуринъ,— что это съ нами приключается въ послднее время? Насъ ‘эблуируютъ’ эффектами, точно мы съ тобой въ какомъ-нибудь парижскомъ траги-бульварномъ театр. Все какое-то театральное va-etvient, явленія и исчезновенія, совершенно не нормально, не естественно…

— Видно случается иногда такъ…

— Разкажи же, пожалуста, какимъ образомъ твоя сестра, изъ при-уральской глуши, попала сюда вдругъ?

— Посл разкажу, а теперь извини, сестра вдь ждетъ.

— Давыдъ, Давыдъ! А красавица она у тебя какая! Глаза-то! Замтилъ ты глаза?

— Замтилъ, замтилъ. Только не горячись, не захваливай, Миша. Ты забываещь, что братья какъ-то щекотливы на это, напомнилъ кротко Давыдъ.

Гурину не понравилось замчаніе.

— Что такое? спросилъ онъ.— Братья! Я хочу хвалить, я не могу не горячиться. А если теб это не нравится… изволь… будемъ драться!.. вотъ что! Слышишь, Давыдъ?

— Шт, шт! Ужь и драться. Ты знаешь, что я не стану, такъ зачмъ же ты такъ далеко…

— Или драться, или хвалить! Иначе, Давыдъ, иначе, я задушу тебя, вотъ этими самыми руками! крикнулъ полусеріозно, полунасмшливо Гуринъ.

— Ой, ой! Не кричи, отвтилъ тотъ смясь.— Да, мы все забываемъ, что сестра ждетъ.

— Ну идемъ же. Какъ ты меня представишь?

— Какъ же ты хочешь?

— Ну скажи что-нибудь приличное.

— Нтъ, съ ней этого не надо…

— Скажи, по крайней мр, что я твой первый и лучшій другъ.

— Ну пойдемъ скорй.— И Давыдъ направился въ первую комнату.

Наташа сидла на томъ же мст, устремивъ глаза на какой-то маленькій портретъ, висвшій на боковой стн. При вход Давыда, она вздрогнула и оправилась.

— Наташа, началъ Давыдъ,— позволь тебя познакомить съ моимъ старымъ пріятелемъ, Михайдомъ Львовичемъ Гуринымъ.

Она тихо поклонилась головой.

Гуринъ хотлъ было протянуть руку, но взглянувъ на гостью, остановился съ поклономъ, низкимъ пренизкимъ.

— Братъ, кажется, писалъ мн прежде о васъ… проговорила Наташа и посмотрла на него прямо.

— Я думаю, что можетъ-быть давно уже… пробормоталъ въ отвтъ Гуринъ.

— Присядь, Миша. Что жь ты стоишь? обратился къ нему Давыдъ.

Гуринъ слъ какъ-то не ловко.

— Я долженъ извиниться передъ вами, Наталья Андревна, началъ онъ непривычно, тихо и скромно,— за… изумленіе при вход, оно должно было показаться вамъ страннымъ… но…

— Вы врно приняли меня за другую.

— Да, именно… за одну особу… которую видлъ всего одинъ разъ, на нсколько мгновеній, но образъ которой…— Гуринъ остановился, чувствуя неприличность здсь этой рчи. Давыдъ молчалъ.

— Ты, кажется, писалъ мн, Давыдъ, что вы съ Михайломъ Львовичемъ занимались когда-то вмст?

— Да, когда я былъ студентомъ, то давалъ уроки у дяди Михайла Львовича, а иногда заходилъ къ нему въ училище. Но теперь онъ и самъ можетъ поучить меня…

— Право? спросила наивно Наташа.

— Онъ слишкомъ снисходителенъ ко мн, Наталья Андревна, отвтилъ нашъ бойкій Михайло Львовичъ.— Куда мн! Давыдъ честный ученый, а я такъ себ… болтунъ только, въ сравненіи съ нимъ…— Онъ не кончилъ.

— Вы, Михайло Львовичь, замтила Наташа,— ужь не слишкомъ ли строги къ себ?

Давыдъ молчалъ.

— Слишкомъ строгъ къ себ? повторилъ Гуринъ.— О, нтъ, Наталья Андревна. Если я буду такъ счастливъ, что удостоюсь продолженія вашего знакомства и вниманія, говорилъ онъ тмъ мягкимъ языкомъ, надъ которымъ всегда смялся,— то вы узнаете и поймете это различіе…

— Къ чему вы хотите, чтобы сначала нашего знакомства, о васъ имли бы… дурное мнніе?..

— Я боюсь, отвтилъ Гуринъ,— что Давыдъ, по доброт, сказалъ вамъ въ своихъ письмахъ боле хорошаго обо мн чмъ слдовало. Разочарованіе посл было бы, можетъ-быть, непріятно для васъ, для меня оно было бы тяжело, тяжеле даже чмъ вы думаете.

Наташа взглянула на него еще разъ прямо, по своему какъ-то, и замолчала.

Давыдъ вынулъ часы.

— Я думаю, что помшалъ вамъ, началъ снова, съ замчательною скромностью, Гуринъ.

— Нтъ, ничего… отвтила Наташа и нечаянно взглянула на брата.

Онъ все молчалъ.

— Да кажется, и довольно поздно, проговорилъ Гуринъ, вставая.— Вамъ врно нужно еще поговорить однимъ… Но вы, Наталья Андревна, не позволите ли мн,— и онъ остановился въ замшательств.

— Что вы хотли сказать?

— Вы не будете ли такъ добры, позволить мн заходить иногда съ вашимъ братомъ… къ вашему брату, когда вы тутъ? поправился Гуринъ, замтя серіозное лицо Давыда.

Давыдъ молча ворочалъ какую-то вещь на стол.

— Отчего же? отвтила робко Наташа.— Братъ, вотъ, прежде познакомится съ дамой, съ которою я пріхала сюда, а потомъ…

Гуринъ поклонился опять очень низко, и снова нечаянно протянулъ руку. Въ этотъ разъ Наташа подала ему свою, но тотчасъ же боязливо взглянула на Давыда.

— До свиданія, Миша, сказалъ тотъ.

— До свиданія, отвтилъ Гуринъ, и поклонившись еще разъ съ особеннымъ почтеніемъ Наташ, порядочно дрожа отъ необъяснимаго волненія, тихонько вышелъ.

Давыдъ посмотрлъ на сестру, глаза ея свтились, но сама она казалась спокойною. Онъ подошелъ къ ней и, посмотрвъ на нее участливо, началъ твердымъ голосомъ:

— Ты знай, Наташа, что этотъ Гуринъ… болтунъ. Это мой старый пріятель, милый, добрый человкъ, честный если хочешь, пока онъ не въ такомъ кружк, гд много лгутъ. Онъ хочетъ познакомиться съ тобой, мшать этому я не могу. Но помни, онъ болтунъ, такъ ты и понимай его.

Давыдъ поцловалъ руку сестры, и извинился за эти предостереженія.

Наташа выслушала его, и тихо, какъ-то невольно возразила:— Вдь болтуновъ много, Давыдъ?

— Въ томъ-то и дло, что ихъ много и становится у насъ все больше и больше.

Наташа замолчала.

Черезъ полчаса, Давыдъ проводилъ сестру въ отель, довелъ до двери ея комнаты, и тогда только простился съ ней.

Гуринъ не спалъ почти всю ночь, большіе, картинные, глубоко-каріе глаза не оставляли его, мягкая, невинная ручка, протянутая ему Наташей, не давала покоя. ‘И мое наслажденіе выше чисто-чувственнаго, клянусь!’ убждалъ онъ самого себя. Утромъ, отрезвляющій дневной свтъ и потомъ гимнастика поохладили его немного. ‘Эку пошлость тянулъ я вчера, экимъ селадонникомъ смотрлъ. И вдь совершенно искренно. Срамъ просто! То-ли дло съ капитальною Варварой Антоновной!’ Но мелькалъ образъ гостьи съ дивными глазами и съ протянутою ему рукой, какъ будто безъ согласія брата, по особенному доврію, и онъ начиналъ толковать другое:— ‘Вс эти скептики любви и чувства, бдные мыслію и жизнію рутинисты,’ говорилъ онъ, гуляя посл завтрака… ‘Я, напримръ, понимаю, что красота страшная сила въ мір, что невинность, правдивость и пр., какъ ни условны и безраціональны ихъ основанія, также сильныя силы…’

X.

Давыдъ познакомился съ Прасковьей Игнатьевной Туниной на другой же день.

Это была женщина лтъ за шестьдесятъ, полная, круглолицая, одтая немного по старомодному, при этомъ, простоватая, добрая и вмст съ тмъ деспотическая по привычк, еще необыкновенно набожная, какъ все семейство помщика Багаева, въ которомъ выросла. Прасковья Игнатьевна за границей почему-то очень гордилась своимъ русскимъ происхожденіемъ и сознавалась въ этомъ. ‘Мн всегда доставляетъ удовольствіе сказать: je suis Russe, я Русская,’ переводила она тутъ же. На все заграничное она смотрла сильно свысока. Но въ противоположность нашей Варвар Антоновн съ прислугой отелей, напримръ, она конфузилась и обращалась съ какою-то вжливою нершительностію, между тмъ какъ бывшую съ нею двушку Дуняшу, бранила за все, при другихъ и крпко. Изъ набожности Прасковья Игнатьевна пробыла въ Женев нарочно нсколько лишнихъ недль, чтобъ имть возможность бывать въ тамошней церкви у обдни, знала литургію наизусть безъ малйшей запинки, съ ‘батюшкой’ обращалась всегда съ уваженіемъ, но замчала иногда, что вотъ онъ руки какъ-то не красиво подымаетъ, ‘у насъ въ деревн гораздо лучше.’ За границу Прасковья Игнатьевна отправилась для излченія глазъ, но на врачей смотрла съ нкоторою недоврчивостію и все мняла ихъ, была въ Париж, потомъ въ Лозанн и остановилась теперь въ Г., собираясь побывать въ Берлин, на возвратномъ пути въ Россію.

Наташа жила съ ней въ согласіи и притомъ въ послушаніи.— ‘Наташа, возьми вонъ изъ мшка мой срый платокъ, да покрой мн, милая, ноги, а то дуетъ.’ — Наташа сейчасъ встанетъ и сдлаетъ что нужно.— ‘Спасибо, Наташа. Какіе у нихъ дурные вагоны здсь! Тамъ вонъ, въ Баваріи, были лучше. А вотъ я хала, не помню ужъ изъ какого города, такъ хорошіе были вагоны. Какъ его, городъ-то, нмецкое названіе такое… въ Баваріи.’ Баваріей она называла обыкновенно вс нмецкія страны, которыхъ имена забывала.

Давыдъ очень понравился ей, до сихъ поръ она его еще не знала, хотя онъ и прізжалъ къ Багаеву.

— Неправда ли, Давыдъ Андреевичъ, какіе они все добрые и услужливые, эти Нмцы, говорила къ чему-то Прасковья Игнатьевна,— бдны только, землю то свою засютъ такъ что и ступить некуда, и всякую дрянь подбираютъ. А вотъ Французы такъ т денежки любятъ и очень.

— Были вы въ Англіи? спросилъ Давыдъ.

— Нтъ въ Англіи не была, а въ Швейцаріи была и въ Баваріи была, хорошо.

Прасковья Игнатьевна очень хвалила Наташу: ‘такая послушная, добрая и нрава благороднаго.’

Она пригласила Давыда бывать у нея почаще, всегда когда свободно, и Русскихъ съ собою приводить: она ‘не изъ такихъ-де, что своихъ за границей обгаютъ, да жеманятся, страмъ просто.’

По уход Давыда, Прасковья Игнатьевна, вмст съ Наташей, отправилась осматривать городъ и прежде всего замокъ.

Спускаясь изъ замка обратно, он встртили вдругъ Гурина. Онъ подошелъ къ Наташ и поклонился. Та отвтила ему довольно холодно, но потомъ назвала его Прасковь Игнатьевн, прибавивъ, что онъ пріятель ея брата. Прасковья Игнатьевна была рада новому Русскому. Гуринъ проводилъ ихъ до гостиницы, по пути онъ разговаривалъ любезно съ Прасковьей Игнатьевной и лишь изрдка взглядывалъ на Наташу.

Проводивъ ихъ, Гуринъ бросился къ Давыду, не засталъ его дома и побжалъ къ нему въ лабораторію. Давыдъ кончалъ какую-то работу, въ жару, пыли, чаду, съ озабоченнымъ лицомъ.

— А Миша, это ты? Здравствуй.

— Здравствуй, Давыдъ. Бросай, братъ, твою стряпню! Пойдемъ!

— Сейчасъ, сейчасъ, подожди, вотъ кончу, такъ не могу.

— Ну кончай скорй! Мн нужно передать теб кое-что. Да впрочемъ все равно, и здсь можно. Представь себ! Возвращаюсь сегодня изъ Schlostgarlen’а, и встрчаю твою сестру съ какою-то старою помщицей. Я раскланялся, сестра твоя представила меня той, проводилъ ихъ до дому. Ну, братъ Давыдъ, что у тебя за сестра!

— Миша, сдлай одолженіе посл, не мсто здсь, подожди хоть немного.

— Не стану я ждать, не могу съ такими впечатлніями молчать.

— О? съ твоей волею? мягко упрекнулъ Давыдъ.

— Какая воля? Передъ этакою, рухнетъ всякая воля…

— Отчего же, отчего?

— Да ты, холодная душа, не знаешь, не понимаешь, что такое твоя сестра! Вдь она… чортъ знаетъ что такое!

— У, у, Миша! Не кричи, сдлай одолженіе…

— Не могу не кричать. Кончай, пойдемъ!

Давыдъ, не отвчая, усердно закопошился надъ своею работой, Гуринъ пошелъ на крыльцо.

‘Передъ этою деревенскою простотой я становлюсь такимъ влюбленнымъ дуракомъ, что свтъ не видалъ! Я… не влюблявшійся ни разу!’ декламировалъ онъ.— ‘Женщины, женщины! Такъ вотъ вы что за сила!’

Черезъ нсколько времени Давыдъ показался въ дверяхъ.

— Ну, Давыдъ! идемъ же скорй.

— Послушай, Миша, началъ строго тотъ,— еслибъ это былъ не ты, я разсердился бы за всю чепуху, которую ты несешь о сестр. Я не сержусь, но замчу, что считалъ тебя серіозне.

— Чмъ же я не серіозенъ, а?

— На тебя дйствуетъ, кажется, только вншность, сестру ты видлъ, но не знаешь. Она душой чиста и хороша, Миша! выразительно прошепталъ Давыдъ.— А въ наружности, правду сказать, у ней не дурны только одни глаза, остальное же какъ у всхъ здоровыхъ, молодыхъ нашихъ двушекъ. Тамъ, въ этомъ кружк, ты не видишь свжихъ, оттого теб это и кажется не всть чмъ.

— Ну, Давыдъ, ужь объ этомъ полно! Кто же изъ насъ двухъ больше понимаетъ въ красот, химикъ ты мой!

— Все равно, я теб долженъ только сказать, сказать серіозно, что Наташа двушка добрая, любящая, правдивая, къ тому простая и естественная, помни. Прошу тебя, Миша, какъ честнаго человка, быть вообще построже въ выраженіяхъ, не говорю уже въ дйствіяхъ съ ней. Не обидься, пожалуста, мн, брату, это можно сказать.

— Ты, Давыдъ, м-милый человкъ! кричалъ Гуринъ.— Разкажи мн, пожалуста, гд выросла и развилась она, какова была ея жизнь.

— Много, Миша, я теб не стану объ этомъ говорить. Она не глупа, проницательна, понятлива. Воспитывалась и росла въ дом очень добрыхъ людей, но чужихъ, я всегда посылалъ ей сколько могъ на воспитаніе. Скажу теб, что на нее очень мало обращали вниманія, дтей у ея воспитателя всего одинъ сынъ, прізжавшій домой рдко. Наташа мало кого знала и развилась одна, изъ себя, естественно какъ-то, самостоятельно на сколько можно. Это первое. Второе, Миша, она не уметъ лгать, слышишь, никогда ршительно не лжетъ.— И Давыдъ покосился на Гурина.

— Ну спасибо, спасибо теб, Давыдъ, за вс эти подробности, перебилъ тотъ.— Ты позволь мн, иногда, длиться съ тобою впечатлніями. А то некому высказать, блаженство не полно.

— Только, пожалуста, поосторожне, потише, прошу тебя, слышишь?

— Да, да, голубчикъ Давыдъ, да! успокоивалъ Гуринъ.

Вечеромъ, въ тотъ же день, Давыдъ представилъ Гурина Прасковь Игнатьевн, которая была очень рада этому знакомству и не забыла утренней любезности съ ней Гурина.

Наташа еще не вышла, и оба гостя услись вмст съ Прасковьей Игнатьевной.

— Какіе эти Нмцы, право, начала она:— приказываю сегодня протопить, а они уголья каменнаго принесли вмсто дровъ. И водой они его мочатъ, и онъ у нихъ горитъ… непріятно! Смшные, право! Разъ ду, не помню ужь изъ какого это города… въ Баваріи, гд картина большая, еще канапе насупротивъ?..

— Не изъ Дрездена ли? спросилъ Давыдъ.

— Такъ, такъ, изъ Дрезда.

— Именно изъ Дрезда, это по-французски, подтвердилъ, будто серіозно, Гуринъ.

— Такъ ду я разъ изъ Дрезда, подл меня сидитъ какой-то Нмецъ, сдой, усатый… ахъ нтъ! это другой, тотъ мущина небольшой, краснолицый такой, Англичанинъ, кажется, или нтъ…

— Нтъ, нтъ, подсмивался Гуринъ.

Давыдъ посмотрлъ на него строго.

— Я-то по старости забывчива стала, да вотъ Дуняша моя знаетъ.

— Такъ чтожь случилось, Прасковья Игнатьевна?

— Такъ Нмецъ-то этотъ все разказывалъ, сколько у нихъ угля выкапываютъ…

— Ахъ, Боже! Сколько у нихъ угля выкапываютъ! Скажите, пожалуста! удивился преувеличенно Гуринъ.

— Ужь сколько они его тамъ добываютъ, страшно. Вотъ только не припомню сколько….

— Ахъ, Прасковья Игнатьевна, это было бы очень интересно!

— Да вотъ моя Дуняша знаетъ…. Дуня, а Дуня, крикнула Прасковья Игнатьевна.— Гд это только она запропастилась?…

Давыдъ поспшилъ начать о другомъ.

— А замчательно, Прасковья Игнатьевна, какъ способенъ и даровитъ народъ нашъ. Я многихъ нашихъ мужичковъ встрчалъ и даже изъ крпостныхъ….

— Какіе ужь теперь крпостные! вздохнула значительно Прасковья Игнатьевна.

— Которые, продолжалъ Давыдъ,— выучились уже говорить на иностранныхъ языкахъ и весьма порядочно…

— Да, какъ въ школу или въ ученіе смолоду отдать, понимаютъ, ничего. Да какіе ужь теперь крпостные… повторила она.

Тутъ Гуринъ вмшался снова.

— Какого вы мннія, многоуважаемая Прасковья Игнатьевна, началъ онъ, стараясь скрыть улыбку,— о великой реформ совершающейся у насъ, и о животрепещущихъ вопросахъ, поднятыхъ ею.

— Какъ это? Я не разслышала хорошенько.

— Какого вы мннія, Прасковья Игнатьевна, повторилъ онъ опять съ насмшливою важностью,— о великой реформ, и о животрепещущихъ вопросахъ…

Въ это время дверь отворилась, и показалась Наташа.

Гуринъ остановился, не кончивъ фразы, и быстро поднялся, Давыдъ всталъ также.

Наташа, въ длинномъ темномъ плать, съ маленькими блыми воротничками и рукавчиками, шла плавно, нсколько медленне можетъ-быть чмъ ходятъ обыкновенно, но просто, безъ малйшаго лишняго или разчитаннаго движенія. Блое свжее лицо, съ немного грубоватыми, хотя и некрупными чертами, было ясно и покойно, глаза, полуприкрытые опущенными замчательно частыми рсницами, довольно крупный, съ полными губами ротъ, сложенъ естественно, большая темная коса не убрана ничмъ, во всемъ природная грація, неприкрашенная женственность, простота….

Гуринъ не владлъ собой, удивительно послушное въ обыкновенное время лицо его, сдлалось опять изумленнымъ донельзя. Онъ не спускалъ съ Наташи глазъ.

— А вотъ, Наташенька, у насъ дорогіе гости, тебя дожидаются, произнесла Прасковья Игнатьевна, продолжая бывшую у нея въ рукахъ работу.

Наташа подняла глаза. Давыдъ подошелъ къ ней и поздоровался. Гуринъ не трогался съ мста, и только когда она кивнула ему плавно, какъ всегда, головой, онъ поклонился низко, чуть не до стола, и глядлъ опять.

‘Ни тонкихъ чертъ, ни изящныхъ линій, ни вздутыхъ ноздрей, ни прищуренныхъ глазъ, ни изысканно-оригинальной прически… просто, просто…. дивная моя!…’

— Ахъ, Наташенька! подай мн подушку, а то спина устала.

Наташа встала и подала Прасковь Игнатьевн диванную подушку.

‘Служитъ, служитъ!… ангелъ!’ бормоталъ Гуринъ.

Наташа сла поодаль. Давыдъ помстился подл и заговорилъ съ ней. Гуринъ остался съ Прасковьей Игнатьевной, которой захотлось продолжать прерванный приходомъ Наташи разговоръ.

— Такъ что вы это о крестьянахъ спросили? обратилась она къ Гурину.

Тотъ даже и не взглянулъ на нее.

— Вы извините меня, батюшка, стара становлюсь, такъ не дослышу иногда…

— Да, да, бормоталъ Гуринъ, все смотря съ тмъ же неприличнымъ изумленіемъ на Наташу.

— И глаза вотъ слабютъ, продолжала Прасковья Игнатьевна.— Отчего бы кажется? Книжекъ ни читаю. Видно старость….

Гуринъ не отвчалъ и вслушивался въ разговоръ Давыда и Наташи.

— Наташа здсь можно найдти, говорилъ Давыдъ,— и нкоторыя русскія книги. Вотъ у Михайла Львовича есть нсколько журналовъ….

— Да? спросила Наташа.

— Есть нсколько, отвтилъ Гуронъ.— Они вс къ вашимъ услугамъ, если только вы будете такъ добры…

— Благодарю васъ, перебила Наташа.— Какіе же у васъ?

Гуринъ назвалъ.

— Очень рада и очень благодарна вамъ.

— Да онъ и самъ пишетъ… сказалъ Давыдъ.

— А!… сдлала Наташа и подняла на него свои глаза.

Онъ дрожалъ и кусалъ отъ смущенія губы.

— Кто пишетъ, куда пишетъ? вмшалась Прасковья Игнатьевна.

Гуринъ не отвчалъ.

— Это Михайло Львовичъ. Онъ литераторъ и пишетъ.

— А! значитъ вы писатель? вотъ оно!— И Прасковья Игнатьевна посмотрла на него съ удивленіемъ, но какъ будто и съ большимъ уваженіемъ….

Гурину это такъ не понравилось, что онъ готовъ былъ, еслибы можно, ударить помщицу.

Наташа взглянула на него…. и онъ успокоился.

— Что же вы такое пишете? спросила опять Варвара Игнатьевна.

— Равное пишу, любезная Прасковья Игнатьевна, многое.— И онъ повернулъ глаза къ Наташ, прося взгляда, какъ одобренія и награды за кроткій отвтъ.

Наташа была добра, она поняла и наградила….

Гуринъ робко подошелъ къ ней, и слъ подл.

— Какъ вамъ нравится городъ? много ли вы осмотрли? хорошъ ли замокъ? началъ тихо спрашивать онъ.

Наташа, занимаясь работой, отвчала ему коротко, просто, иногда немного наивно. Давыдъ переслъ къ Варвар Петровн, которая осталась одна. Мало-по-малу Гуринъ сталъ посмле и заговорилъ твердо. Онъ говорилъ передъ этою непочатою какимъ-то непривычнымъ ему языкомъ, говорилъ безъ лжи, хвастовства, эгоизма, говорилъ недурно. Двушка слушала его, и все чаще и чаще награждала своимъ взглядомъ….

XI.

У Варвары Антоновны, Гуринъ, посл своего выздоровленія, былъ всего два раза.

Проснувшись утромъ на слдующій день, онъ вспомнилъ, что Костя, встрченный имъ гд-то, сильно намекалъ на удивленіе старичка Антона Валеріяновича и на неудовольствіе кузины, и ршился побывать у Наревыхъ.

Во время завтрака ему припомнилась Наташа. Уже признаки нкотораго охлажденія къ ней, сказывались въ немъ разными маленькими соображеніями, да слишкомъ пристальною, для истиннаго чувства, наблюдательностью.

‘Не дурна-таки наша деревенская барышня-сестрица, хороша даже, разсуждалъ онъ, похлебывая кофе: по-русски хороша. Одно не русское: это ухо, на немъ, вопервыхъ, не виситъ никакихъ вещей, и вовторыхъ, для Русской оно слишкомъ мало и изогнуто какъ-то, упруго, видно воли много въ двушк. Еще въ барышн замчательно одно движеніе, немного не женское, но удивительное, это складываніе ручекъ на груди, когда она заслушается чего-нибудь или задумается, у ней это выходитъ такъ мило, такъ…. такъ…. что, право, не сдлать любой кокетк первой руки. Прическа также проста и не дурна, надо бы только ленту вплести, одну да широкую. Пальчики не дурны, сохранились порядочно, сгибовъ незамтно, не хорошо только, что по деревенскому ногти до краевъ выстрижены…. И ногу подмтилъ вчера утромъ: велика немного, но ничего, не дурна, подъемъ съ горбикомъ, съ косточкой…. словно у аристократки. Да! вотъ что не хорошо, лицо кругло, и носъ русскій, аляповатый. Остальное же, кажется, все мило, мило, и то, и это. (Мы избавляемъ читателя отъ скучнаго перечня.) Нги-то нги, ууухъ!…’ Кончилъ Гуринъ. ‘Боюсь только, что мало развита барышня моя да запугана, хотя братъ и увряетъ, что росла самостоятельно, къ тому еще монотеистка!’ добавилъ онъ, и подошелъ къ окну побарабанить….

Вдали, налво, очерчивался передъ нимъ крупный профиль знакомаго каштана…. Онъ вспомнилъ вдругъ странный поцлуй, ‘залогъ будущей тсной дружбы’, вспомнилъ цль, которой поклялся добиться и добивался уже успшно и…. бросился къ Варвар Антоновн.

Она не выходила еще на свою утреннюю прогулку, старичокъ папа былъ опять въ отсутствіи.

— Помилуйте, Михайло Львовичъ! какъ же вамъ не стыдно! упрекнула его съ жаромъ Варвара Антоновна.— Вы совсмъ, совсмъ забыли насъ. Кажется, наша тсная дружба распадается, забывается, произнесла она, ударяя на послднее слово и сердито глядя на него прищуренными глазами.

— Варвара Антоновна! отвтилъ серіозно и важно Гуринъ.— Когда вы узнаете причину, вы извините меня, надюсь. Я задумалъ большой трудъ и занятъ, поглощенъ имъ, поврите ли, до такой степени…

— Что можете ходить изрдка… за вдохновеніями…

— За ними и пришелъ теперь я къ вамъ. Не думайте, пожалуете, Варвара Антоновна, чтобъ я забылъ что-нибудь. Ничто не забыто, ничто, помните это. Знаете, я хочу даже… заплатить вамъ за часы, которые трудъ мой отниметъ отъ посвященныхъ вамъ… я хочу вознаградить васъ насчетъ его же, труда этого, я хочу посвятить его вамъ…

Варвара Антоновна не могла не замтить, однако, перемны въ немъ, непривычныя со стороны Гурина любезность и угодливость удивили ее. Гуринъ, уходя и пожимая ея руку, опять повторилъ увреніе въ постоянств своего расположенія, въ неизмнности отношеній, и пр. ‘На всякій случай,’ говорилъ онъ про себя, и отправился гулять, потомъ пришелъ домой писать какія-то замтки.

А вечеромъ, не пробило еще семи часовъ, какъ онъ съ журналами подъ мышкой, пробирался уже къ Наташ, на противоположный конецъ города.

Онъ нашелъ Прасковью Игнатьевну въ обществ одной русской дамы, остановившейся въ той же гостиницы. Прасковья Игнатьевна была совершенно счастлива и разказывала горячо о Баваріи и обо всемъ что видла. Наташи не было.

— Извините, Прасковья Игнатьевна, что я опять безпокою васъ сегодня. Я принесъ книги, которыя вчера общалъ вамъ и… Наталь Андревн.

— Ахъ, очень рада, Михайло Львовичъ! Вотъ позвольте васъ познакомить… Дорогая моя соотечественница, а это также Русскій, отрекомендовала она.

Гуринъ положилъ журналы на столъ и слъ къ дивану.

— Это т книжки, что вы написали? Позвольте посмотрть, обратилась къ нему Прасковьи Игнатьевна.

— Нтъ, помилуйте, это ежемсячные сборники, отвтилъ онъ.

— А, такъ! Скажите, тутъ нтъ ли ужь… неприличнаго чего для Наташи? Знаете, разное пишутъ.

Гуринъ усмхнулся и тотчасъ замтилъ:

— Да, но у насъ, ужь если цензура пропустила, то нечего опасаться.

Прізжая дама слушала съ удивленіемъ.

— Такъ-съ. А гд же Давыдъ Андреичъ? спросила Прасковья Игнатьевна.— Это, видите ли, братецъ нашей милочки, объяснила она сосдк.

— Онъ работаетъ, но вроятно скоро будетъ, отвтилъ Гуринъ.

Давыдъ входилъ уже между тмъ.

— А! Давыдъ Андреичъ, очень рада! обратилась къ нему Прасковья Игнатьевна.— А я только что о васъ спрашивала. ‘Работаете все,’ говорятъ? Какъ вамъ не наскучитъ, право.

— Некогда, некогда скучать, Прасковья Игнатьевна, отвтилъ Давыдъ скороговоркой.— Здоровы вы? спросилъ онъ.— И Наташа?

— Merci, здоровы, какже! Наташа зачиталась, врно, тамъ у себя. А что это у васъ въ рукахъ, Давыдъ Андреичъ?

— Это я принесъ показать сестр стекла, нкоторыя изъ нихъ выдуты мною, думаю займетъ ее немножко.— И Давыдъ передалъ Прасковь Игнатьевн коробку, оставивъ у себя въ рукахъ только одинъ незначительный приборъ…

Прасковья Игнатьевна осмотрла вмст съ прізжею все бывшее въ коробк и захотла непремнно посмотрть приборъ, удержанный Давыдомъ.

— Пожалуста только, Прасковья Инатьевна, какъ можно осторожне, просилъ онъ, подавая приборъ: — это маленькій, но можетъ-быть самый трудный стеклянный приборъ. Видите ли, вотъ эти трубочки подъ термометромъ не припаяны, а прямо выдуты, трудность ужасная, всего одинъ мастеръ въ Бонн и длаетъ.

Прасковья Игнатьевна ворочала маленькій приборъ туда-сюда, желая, вроятно, основательно понять въ чемъ его важность большая. Давыдъ усиленно слдилъ за ней, вздрагивая при каждомъ неловкомъ поворотъ, опыты могли прерваться надолго отъ крошечнаго излома.

Гуринъ тотчасъ же бросился выручать его изъ бды.

— Позвольте, позвольте, Прасковья Игнатьевна, крикнулъ онъ, взявъ изъ ея рукъ приборъ,— я вамъ сейчасъ покажу другую вещь получше, это что!— И онъ схватилъ со стола ящикъ съ разновсками, торжественно открылъ его и подставилъ Прасковь Игнатьевн.— Смотрите!

— Ахъ какія хорошенькія гирьки! Чудо, чудо! воскликнула помщица, показывая ящикъ сосдк и стараясь захватить нсколько маленькихъ пластинокъ.

Давыдъ снова испугался.

— Берегитесь, Прасковья Игнатьевна! Не трогайте! ради самаго Бога! Вдь это ядъ! кричалъ опять Гуринъ: — смотрите издали!

Прасковья Игнатьевна поспшно поставила ящикъ на столъ и подняла руки.

— Это не только ядъ, Прасковья Игнатьевна, это химическій ядъ, пугалъ, хохоча про себя, Гуринъ.

— Гд это ядъ? спросилъ вдругъ подл него чистый и звучный голосъ.

Гуринъ такъ и отшатнулся: передъ нимъ стояла Наташа.

— Это, это… въ разновскахъ дйствительно бываетъ, проговорилъ онъ въ смущеніи.

— Гд же тутъ ядъ, и будто есть какой-то особенный химическій ядъ? спросила она.

Гуринъ стоялъ уличеннымъ мальчишкой, покраснвъ до ушей, до волосъ.

Она не сказала ему больше ни слова, не подняла на него глазъ, но изъ-за длинныхъ рсницъ, Гуринъ прочелъ въ нихъ укоръ.

— Видишь, Наташа, началъ Давыдъ,— если брать эти пластинки прямо руками, то он скоро измнятся въ вс, а у насъ малйшее измненіе необыкновенно важно.

— А! сказала она.— Такъ не ядъ же, прибавила она тутъ, уже ласкове.

— Извините!… шепнулъ ей, чуть не плача, Гуринъ.

Наташа покосилась на него, потомъ подошла къ столу, взглянула на журналы, поблагодарила, не оборачиваясь, и начала смотрть инструменты.

Прасковья Игнатьевна, между тмъ, давно уже горячо разказывала что-то своей сосдк. Гуринъ, со стороны, слдилъ глазами за Наташей, и любовался ею, и дивился про себя тому, откуда взяла она столько граціи и достоинства, гд пріобрла столько такту, отъ кого научилась останавливаться именно на приборахъ и инструментахъ, которые всего боле шли ей, на спиральныхъ трубочкахъ, на миніатюрныхъ сткляночкахъ…

Наташа осмотрла вещи, поблагодарила брата, потомъ сла поодаль отъ стола, Давыдъ помстился подл.

— Миша! Садись же! обратился онъ къ Гурину.

А Гуринъ нашъ, блестящій, бойкій, самодовольный и гордый, не смлъ ссть и ждалъ смиренно другаго приглашенія.

Наташа была добра.

— Садитесь, Михайло Львовичъ…

— Вы слишкомъ добры… Наталья Андревна, и Гуринъ прислъ осторожно.

Завязался понемногу разговоръ. Боле другихъ говорилъ Давыдъ, мене всхъ Гуринъ.

— Иногда скажешь какую-нибудь вещь, говорила, между прочимъ, снисходительно Наташа, посматривая изъ-подъ рсницъ на разстроеннаго Гурина,— такъ, совершенно нечаянно. Не слдуетъ, но право, не большая уже бда, особенно когда не знаешь…

— …что это зло, кончилъ Давыдъ, сидя, по привычк, немного сгорбившись и держа въ рукахъ руку Наташи.— Въ самомъ дл для всхъ такъ-называемыхъ теорій морали, довольно было бы сказать, не должно длать того, что признаешь внутри за зло…

Гуринъ молчалъ, молчалъ и не выдержалъ.

— Вы снисходительны на словахъ, честны на дл. Вы забыли, что главное не болтать… не играть ложью, не такъ ли? покаялся онъ смотря съ упованіемъ на Наташу.

Та улыбнулась, подняла глаза, и наградила взглядомъ Михайла Львовича. Онъ былъ счастливъ.

Такъ прошелъ этотъ вечеръ, за нимъ слдовало много похожихъ на него.

Гуринъ все боле и боле входилъ въ эту новую жизнь. Его тянуло туда, онъ былъ скученъ и разстроенъ, если не видалъ Наташи, работалъ разсянно, неохотно и слабо, если наканун вечеромъ не былъ у нея. И незамтно измнялся онъ, становясь правдиве, добре, проще, строже къ себ, снисходительне къ другимъ. Прислуга, двушки, кельнера, не узнавали его, такъ онъ сталъ мягокъ, обходителенъ, вжливъ со всми. Самый языкъ его отучался въ разговорахъ съ Наташей, отъ громкихъ фразъ, и пустаго блеска.

Какъ всегда, самые ‘назидательные’ разговоры завязывались по поводу книгъ.

— Что вы это читаете? спроситъ Гуринъ Наташу.

— Это, Михайло Львовичъ, повсти Тургенева, отвтитъ Наташа, а иногда просто, вмсто фамиліи, назоветъ, автора по имени и отчеству.

— Которая часть? спроситъ опять Гуринъ.

— Третья.

— Позвольте, пожалуете, посмотрть, я не помню хорошенько, что здсь. А! Переписка, Рудинъ, Фаустъ, и Гуринъ начнетъ просматривать книжки, да вдругъ и проговорится:— Какіе, по временамъ у Тургенева попадаются обороты, чудо! Смотрите пожалуста, вотъ хоть этотъ, въ одномъ изъ писемъ Переписки: ‘Подарите же меня безмолвнымъ участіемъ сестры или хоть простымъ любопытствомъ читателя, я васъ займу, право займу,’ и пр. Удивительный оборотъ, удивительный!— И увлекаясь, Гуринъ заговоритъ по прежнему, хвастаясь фразами, пока Наташа не остановитъ его. Она возьметъ книжку, переберетъ нсколько страницъ, и укажетъ Гурину на одно, подчеркнутое ею недавно, мсто. Тотъ бросится, да и прочтетъ слова Лежнева о Рудин: ‘красно говорить простительно юнош, а въ его года стыдно тшиться шумомъ собственныхъ рчей, стыдно рисоваться…’ — Это врно, но только отчасти, начнетъ онъ оправдываться. Наташа ничего не скажетъ, но Гуринъ въ другой разъ ужь не повторитъ того же.

— Посмотрите, Михайло Львовичъ, скажетъ она погодя немного,— вотъ въ этомъ мст, нтъ того, что вы называете ‘удивительными оборотами’, а между тмъ задумаешься и вспомнишь о нкоторыхъ…

— Покажите, покажите! скажетъ живо Гуринъ.— Это въ чемъ? Въ Переписк?

— Да. Прочтите, пожалуста, вотъ это мсто.

Гуринъ возьметъ книгу и громко прочтетъ: ‘Помните: жизнь только того не обманетъ, кто не размышляетъ о ней и, ничего отъ нея не требуя, принимаетъ спокойно ея немногіе дары и спокойно пользуется ими. Идите впередъ пока можете, а подкосятся ноги, сядьте близь дороги, да глядите на прохожихъ безъ досады и зависти, вдь и они не далеко уйдутъ!’ Ха! усмхнется Гуринъ кончивъ.

— Неправда ли, здсь въ самомъ успокоеніи есть что-то грустное… Видно, что Алексй Петровичъ, писавшій письмо, хворалъ, умиралъ…

— Что у него не было друга… рискнетъ тихонько Гуринъ.

Наташа взглянетъ на него изъ-подъ рсницъ и улыбнется.

Тутъ подойдетъ Давыдъ.

— Что и кого ты читаешь, Наташа? спроситъ онъ.

Наташа назоветъ автора прямо по имени и отчеству.

— А какое ты право имешь называть автора такъ? Какое, какое? станетъ шутливо выговаривать Давыдъ.— Разв онъ твой брать, сватъ, коротко знакомый, а?

— Ахъ, Давыдъ, право нечаянно! Къ намъ здилъ одинъ помщикъ, тотъ называлъ его такъ, врно былъ знакомъ. У меня и осталось въ памяти, отвтитъ Наташа.

— Вотъ ты какая, вотъ! продолжаетъ ласково посмиваться Давыдъ.

— Давыдъ! Ты… славный человкъ! перебьетъ вдругъ, во все горло, Гуринъ.

— Ну полно, полно, Миша.

Вс смются, и громче всхъ смется Наташа.

‘Дивная моя!’ проговоритъ про себя Гуринъ и потомъ счастливъ весь вечеръ.

Варвара Антоновна отходила на задній планъ.

И дивился Гуринъ вліянію, которое пріобртала на него каждый день Наташа. ‘Чему приписать мое поклоненіе, мое счастіе отъ всхъ этихъ пошлыхъ переглядываній. Это ли нормальное отношеніе насъ къ нимъ, это ли необходимое равенство?… Но я все лгу, она ршительно никогда, я неискренъ и натянутъ, она правдива и естественна…’

Припадки охлажденія, минуты разочарованія, случались съ нимъ все рже… но случались еще. Увидитъ онъ, напримръ блестящій людъ въ какомъ-нибудь собраніи или гуляньи, и скажетъ про себя: ‘Бдненько придется съ ней жить, тысячи дв сначала, тысячи четыре потомъ, торгуйся, считай все, зди на извощик, что станетъ помшивать кнутикомъ въ санкахъ, и ни съ мста, охъ, плохо!’ Или встртитъ онъ тузика-паразита Костю, да очертится передъ нимъ крупный профиль знакомаго каштана, припомнится при этомъ ‘странный поцлуй’, скрпившій тсную дружбу и ‘капитальныя’ надежды, и онъ проговоритъ: ‘Люди-то станутъ смяться, скажутъ, разчитывалъ господинъ жениться на богатой, а женился… на голи-перытк.’ Но стоило ему пройдти мимо оконъ Наташи, исчезало все.

‘Женщины, женщины! да что вы, въ самомъ дл, вздумали!’ продекламируетъ онъ только, какъ бы примиряя этимъ свое былое съ своимъ будущимъ.

Почти вс вечера сталъ проводить Гуринъ у Прасковьи Игнатьевны. Варвара Антоновна забывалась, онъ посщалъ ее рдко и не говорилъ уже о тсной дружб, о неизмнности отношеній и пр. Она съ своей стороны сдлалась съ нимъ болзненно обидчива, а по временамъ бывала очень нецеремонна и рзка.— ‘Это даже невжливо, неужели вы этого не знаете?’ замтитъ она ему иногда.— ‘Занятъ, занятъ,’ отвтить онъ. Костя какъ-то лукаво сказалъ Гурину однажды.— ‘А къ вамъ, Михайло Львовичъ, одна русская провинціяльная пташечка, изъ вашихъ знакомыхъ, пріхала?’ — Гуринъ прежде безцеремонно срзалъ бы его, а теперь онъ довольно кротко отвтилъ: ‘Костя молодецъ, у него глаза необыкновенной зоркости.’

Съ Наташей, между тмъ, продолжались частые и долгіе разговоры. Больше говорилъ Гуринъ, Наташа же слушала и ограничивалась преимущественно короткими замчаніями и вопросами.

Однажды, Гуринъ, давно замтившій, что она читала довольно много, принесъ съ собою Обломова и попросилъ позволеніе перечесть нкоторыя мста. Наташа знала романъ, но не отказывалась слушать и посл короткаго разговора съ Прасковьей Игнатьевной, помстилась у столика въ противоположномъ конц комнаты.

Гуринъ сталъ читать не сначала, а такъ, отрывками. Онъ читалъ дрожавшимъ отъ волненія голосомъ, тихо, но внятно, и слдилъ, между тмъ, зорко, чутко и трепетно, за дорогою двушкой. Наташа слушала его молча, съ поднятыми глазами, скрестивъ, по привычк, руки на груди.

Сначала дло шло о четвертой части, коснулось отношеній Штольца къ Ольг, перешло къ ихъ любви. Наташа молчала, какая-то однако мысль свтилась на ея спокойномъ лиц. Гуринъ перешелъ къ третьей части, онъ читалъ о записк Ольги. ‘Поступокъ, по моему, такъ же благородно смлъ какъ сама Ольга,’ позволилъ себ тихо замтить онъ, и покосился на Наташу. Она спокойна, молчитъ. Гуринъ читалъ о посщеніи Ольгою Обломова на его квартир.— ‘Какъ ни важно это со стороны молодой двушки, но… но въ Ольг оно понятно, и право, строго-умстно,’ рискнулъ Гуринъ, и снова на Наташу. Она все спокойна.

Гуринъ перешелъ потомъ ко второй части, къ первымъ отношеніямъ Обломова къ Ольг. Онъ читалъ, какъ вс ихъ разговоры отличались простою, задушевною развязностію и не было въ нихъ и тни обыденныхъ комплиментовъ, жеманства, какъ между прочимъ Ольга учила избгать ложнаго самолюбія, не стыдиться своего сердца, не скрывать слезъ, какъ потомъ ея взглядъ жегъ, тревожилъ, шевелилъ нервы и кровь Обломова, какъ волновалось ея женское сердце во время разговора съ Обломовымъ въ парк, какъ наконецъ она протянула ему руку и тотъ схватилъ, поцловалъ ее въ ладонь и остался какъ вкопанный.

Наташа полуприкрыла глаза своими длинными рсницами и глядла внизъ.

За мстами о первой сцен съ вткой сирени Гуринъ, чистосердечно увренный, что тутъ нтъ ничего вреднаго для Наташи, прочелъ о второй, потомъ о люблю, люблю, люблю! потомъ о прогулк въ душный лтній вечеръ, о страстныхъ симптомахъ, нервныхъ раздраженіяхъ Ольги, наконецъ о послдней сцен, гд Обломовъ говоритъ о пути, на которомъ женщина гибнетъ и все любитъ, и гд потомъ Ольга кладетъ ему руку на плечо, долго глядитъ на него, и вдругъ, быстро обвивъ его шею руками, цлуетъ и прижимаетъ лицо къ его груди. Наташа все спокойна и тверда.

Но Гуринъ не сводилъ уже съ нее горячихъ, страстныхъ и восторженныхъ глазъ… Сначала она была все тверда, чуть-чуть блдна, но потомъ вдругъ вспыхнула и задрожала…

Смутилъ ли ее блестящій, высокій, Гуринъ, онъ (по ея мннію) умный свтскій баринъ, франтъ, затрепетавшій передъ ней, простою, обыкновенною, деревенскою двушкой? потребность ли новаго чувства рвалась наружу?.. Наташа дрожала.

Гуринъ быстро оглянулъ комнату: пуста, Прасковьи Игнатьевны нтъ. Онъ рванулся тогда къ Наташ, схватилъ ея руку и… разразился по своему:

— Наташа!!. Ты чортъ знаетъ что за женщина!..

Наташа сильно поблднла, ротъ ея полуоткрылся, грудь тяжело волновалась, но когда Гуринъ поднялъ, чтобы поцловать ея руку, она съ невроятною силой отняла ее.

— Какъ!.. ты даже этого не позволишь?..

— Нтъ! произнесла она твердо.

‘И не такія руки цловалъ! зашевелилось у него въ груди.— Набожница!..’

Наташа открыла глаза, посмотрла пристально на Гурина и указала ему на стулъ.

— Михайло Львовичъ…

— Дивная ты моя! шепталъ онъ, во уже подчинялся ея взгляду.

— Сядьте.

— Душечка! Разв это поженски, разв таковы естественныя женщины? вырвалось у него, но онъ сидлъ уже на указанномъ мст.

— Я не знаю еще васъ, Михайло Львовичъ. У меня есть братъ, начала она… но потомъ остановилась. Впрочемъ, объ этомъ въ другой разъ… Уже поздно… Да вотъ Прасковьи Игнатьевна хочетъ сказать что-то.

Прасковья Игнатьевна, переваливаясь съ ноги на ногу, дйствительно подвигалась къ нимъ. Гуринъ всталъ и началъ отыскивать свою шляпу. Наташа осталась сидть.

— Что это ты, Наташа, разстроенная, блдная такая? спрашивала подойдя Прасковья Игнатьевна.

— Ничего, Прасковья Игнатьевна, благодарю васъ.

— Не отъ книжки ли ужь это? Разныя страсти пишутъ. Вонъ не давно расписывали, какъ двушку одну убили…

— Нтъ, Прасковья Игнатьевна, мн съ утра сегодня что-то не здоровится.

— Ты такъ бы и сказала, да раньше и легла бы въ постель, Михайло Львовичъ не прогнвался бы.

Гуринъ подошелъ въ это время. Онъ раскланялся почтительно съ Прасковьей Игнатьевной и потомъ поклонился низко Наташ, благодаря ее глазами за первую маленькую ложь для него.

— Только это! уходя бормоталъ онъ, но былъ уже влюбленъ, влюбленъ обыкновенною, совершенною, ‘дурой’ любовью, какъ онъ выражался.

XII.

Костя, дня черезъ три, рано утромъ прибжалъ къ Гурину и засталъ его дома. Онъ объявилъ ему, что Наревы узжаютъ на зиму въ Парижъ, что туда пріхалъ изъ Россіи братецъ Юрій Валеріяновичъ, и что кузенъ Тедо отправился уже для пріисканія квартиры. Гуринъ общалъ зайдти повидаться съ Варварой Антоновной. Костя, болтая по обыкновенію, разказывалъ между прочимъ, что на дняхъ Варвара Антоновна видла въ какомъ-то концерт одну русскую помщицу съ молодою барышней, будто эта помщица старалась говорить нарочно по-русски громко, чтобы Варвара Антоновна обратила на нее вниманіе, но что послдняя скоро встала и вышла. По справкамъ компаньйонки оказалось, что это какая-то Тунина съ воспитанницей, и что Гуринъ у нихъ именно проводитъ вс вечера.

Гуринъ въ этотъ день не пошелъ къ Варвар Антоновн, но отправился къ ней уже въ слдующее утро. Она встртила его съ натянутымъ и жеманнымъ высокомріемъ, говорила рзко, намекала на вульгарныя связи, онъ былъ равнодушенъ и спокоенъ. Прощаясь, Гуринъ замтилъ ей однако, что самъ думаетъ быть зимой въ Париж.— ‘Тогда вн всякихъ загадочныхъ знакомствъ и вліяній, не поглощенные вроятно боле… трудами, мы будемъ серіозне, врне себ… Не правда ли, Михайло Львовичъ?’ спросила она, глядя на него прищурившись и протягивая ему руку. Онъ слегка поклонился, ничего не сказалъ и пошелъ попрощаться съ Антономъ Валеріяновичемъ. Знатный старичокъ былъ очень радъ, что отвязывался наконецъ отъ Гурина, онъ боялся дочери и боялся видовъ на нее Михайла Львовича. Сбывшись, они могли на вки поразить его самолюбіе и разстроить его виды.

Вечеромъ Гуринъ самъ видлъ, какъ изъ Б—скаго отеля выхалъ сначала фіакръ съ багажомъ и Костей, исполнявшимъ отчасти должность курьера, потомъ отельная четырехъ-мстная карета съ старичкомъ Антономъ Валеріяновичемъ и Варварой Антоновной. Гуринъ проводилъ карету глазами, покосился на ближнюю гору, съ выдававшимся на краю каштаномъ, и задумался, медленно направляясь куда-то. Онъ опомнился только передъ дверьми Наташи.

Со дня того объясненія, Наташа боязливе стала смотрть на Гурина. Гуринъ же нетерпливо искалъ случая объясниться съ ней и заставить ее договорить начатое и неконченное тогда.

Пришло около мсяца по отъзд Нареевыхъ. Однажды, онъ вмст съ Прасковьей Игнатьевной, Наташей и еще однимъ русскимъ прізжимъ, возвращался изъ Мангейма, куда наканун еще, вс они отправились слушать вновь поставленную, на тамошнемъ театр, оперу. Вагоны были довольно пусты и въ ихъ отдленіи не было чужихъ. Прасковья Игнатьевна помщалась у одного окна и, передавая свои замчанія, бывшему противъ нея, знакомому Русскому, какъ всегда, мало обращала вниманія на то, что длала Натащи. Гуринъ и Наташа сидли у другаго окна, и разговаривали въ полголоса. зда ли, воспоминаніе ли впечатлній вчерашняго представленія, но Гуринъ былъ въ томъ особенномъ настроеніи, когда чувство высказывается искренне, неудержиме, горяче. Оно выражалось, сегодня, преувеличенною хвалою Давыда и хулою себя.

— Давыдъ ужасно любитъ оперу, говорилъ между прочимъ Гуринъ,— а вотъ не похалъ вчера, остался работать, кончать надо… Удивительный человкъ! Вы, Наталья Андревна, не знаете его… Я, право, ничто передъ нимъ. У меня, какъ и у всхъ, есть какое-нибудь руководящее въ жизни, въ основаніи корыстное, соображеніе. У него никакого, онъ выше всего подобнаго. Мало того. У всхъ насъ есть какія-нибудь гуртовыя антипатіи: у кого, напримръ къ такъ-называемымъ аристократамъ, у кого положимъ хоть къ славянофиламъ, и такъ дале. Давыдъ опять выше всего этого. Короче, онъ раціонально передовой человкъ, онъ… онъ однимъ словомъ, чортъ знаетъ что за человкъ!..— Наташа вздрогнула.

— Да, да! какъ вы, Наташа! шепнулъ ей восторженно Гуринъ.

Она остановила его взглядомъ и потомъ, помолчавъ нкоторое время, выразительно произнесла:

— О себ, нечего мн тутъ говорить, Михайло Львовичъ.— Что же до Давыда, то онъ человкъ добрый, прямой, честный… отличный братъ. Я привязана къ нему и чту его такъ какъ, можетъ быть, рдко любятъ и чтутъ отца, мать, такъ что безъ него никогда не ршусь… ни на что…

Гуринъ слдилъ за Наташей пристальными и страстными глазами.

— Даже еслибъ я… полюбила кого-нибудь, продолжала она, склоняя голову и слегка блдня,— и еслибы братъ… осудилъ эту любовь, я, Михайло Львовичъ, шептала она,— скрыла бы ее въ душ, и не ршилась бы сама… безъ Давыда…

— На что? перебилъ трепетно Гуринъ.

— На что бы то ни было, отвтила она.

— А если бы тотъ, котораго удостоили вы… онъ не кончилъ фразы,— самъ ршился бы на все? спросилъ Гуринъ, не спуская съ нея своего смущающаго взгляда.

— Михайло Львовичъ!.. упрекнула она его, со слезами на глазахъ.

— Неужели же для него вы не сдлали бы, безъ позволенія честнаго, но все же чужаго человка, ршительно ничего… и ни за что?

— Я такъ ужь создана, примолвила она и потомъ твердо повторила: ‘ничего и ни за что’.

— Еще разъ, Наташа, ни за что?

— Безъ Давыда, нтъ! подтвердила она, такъ ршительно, что Гуринъ остолбенлъ.

До самаго прізда въ Г. они не сказали другъ другу больше ни слова, но передумали многое.

Гуринъ, какъ только довелъ Прасковью Игнатьевну до дому, бросился къ Давыду. Послдній былъ у себя и по обыкновенію работалъ.

— Давыдъ! кричалъ Гуринъ, отворяя дверь.

— А! здравствуй! Давно ли возвратился и все ли у васъ благополучно.

— Давыдъ!.. Я женюсь на Наташ.

— Что, Миша, что, что? спросилъ съ невыразимымъ удивленіемъ тотъ.

— Я женюсь на Наташ, вотъ что!

— Ты женишься на Наташ? повторилъ Давыдъ съ разстановкой и все съ тмъ же удивленіемъ.

— Да! Давыдъ…

— Какъ же это такъ!..

— Такъ, хоть безъ всякихъ юридическихъ сдлокъ и скрпъ съ твоего согласія.

— Не понимаю, Миша, не понимаю…

— Что?.. Разв ты считаешь меня неспособнымъ жениться по любви на бдной двушк? Нтъ, Давыдъ, я не тотъ ужь, я докажу теб противное…

— Позволь, позволь! Никакихъ доказательствъ мн не нужно. Я только спрошу тебя, на какомъ основаніи, по какому праву, кричишь ты мн все это. Будто Наташа согласилась уже идти за тебя?

— Безъ тебя, нтъ! Но я пришелъ именно сказать теб это. Я оставляю вс мои прежніе виды, я разстаюсь съ ними навсегда и ршаюсь жениться на Наташ!

— Опомнись же сдлай милость. Ты ршаешься жениться на Наташ? Да спроси прежде, кто теб позволитъ жениться на ней?..

— Какъ кто позволитъ? спросилъ блдня Гуринъ.— Кто же можетъ мн не позволить?..

— Я не позволю.

— Давыдъ!..

— Ну?

— Ты шутишь со мною, ‘добрый человкъ’?

— Нтъ, не шучу.

— Такъ что же это?

— То, что я не позволю… отсовтую Наташ идти за тебя. Я сдлаю все, что могу, чтобъ отклонить ее отъ этого ршенія, если оно въ ней есть.

— Химикъ, химикъ! Да что ты это? крикнулъ рзко Гуринъ.— Отчего ты не позволишь, отчего, говори! и онъ вдругъ, съ стремительностію угрозы и гнва, подступилъ къ самому Давыду.

Въ отвтъ тотъ поднялъ на Гурина свои горвшіе, выразительные глаза, посмотрлъ на него мгновеніе, другое, и громко, твердо сказалъ:— Оттого, Гуринъ… что ты деспотъ!..

Гуринъ опустилъ голову и отступилъ на шагъ.

— Я чуть не рабъ предъ ней, передъ ней у меня нтъ своего я, со мной она въ состояніи все сдлать! вырвалось у него.— Но тутъ, сейчасъ же, онъ поднялъ голову и заговорилъ опять по своему рзко и насмшливо:— Давно ли, ваша милость, научились такія громкія слова бросать?.. Говори положительно, отчего ты не хочешь этого?

— Оттого, что ты сдлаешь ее несчастною. Я сочту себя первымъ негодяемъ, если позволю это.

— На тебя дурь нашла!

— Я этого не позволю, слышишь, Гуринъ? произнесъ Давыдъ и смотрлъ на него гнвно и почти грозно. Гуринъ еще разъ подступилъ къ нему, и осматривая его съ головы до ногъ, громко спросилъ:

— Ты думаешь ли о томъ, что длаешь?

— Ршился, отвчалъ тотъ:

— И это твое послднее слово?

— Да.

— Давыдъ?

— Да, повторяю теб.

— Такъ прощай же! крикнулъ Гуринъ, и выбжалъ, стукнувъ, что было силы, дверью.

Онъ бросился къ Наташ. На улицахъ было пасмурно, холодно, пусто. На второмъ переулк онъ вдругъ остановился, взглянулъ на часы и повернулъ назадъ. До ближайшаго позда въ Парижъ оставалось всего два часа. У Давыда было слышно, какъ въ комнатахъ Гурина стучали вещи, захлопывались чемоданы и саки, самого Давыда уже не было. Гуринъ поспшно укладывался, безпрестанно смотрлъ на часы и швырялъ все какъ и куда попало. Пришла очередь книгъ.

— Чуть не промахнулся, да къ счастію опомнился!.. ха, ха! смялся онъ принужденно.— Богъ съ ней, съ этою запуганною набожницей! прибавлялъ онъ.— У того молодчика Штольца, ‘очередь чувства’ пришла да за нимъ и осталась навсегда, у меня пришла, да живо и ушла!

Когда все было уложено, онъ послалъ за хозяйкой, свелъ счеты, потомъ взялъ одинъ изъ нарочно оставленныхъ листовъ бумаги, подумалъ нсколько времени, и написалъ карандашомъ крупными, изысканно кудрявыми буквами и спшнымъ почеркомъ:

‘ду въ Парижъ. Прощай, Давыдъ. Поклонись отъ меня Наташ. Да! правда, я не гожусь для ней и понимаю это. Въ послдній разъ похвастаюсь я передъ тобою. Я высокъ, крпокъ, статенъ, что называется хорошъ собою, я гожусь въ jeune premier для какой-нибудь свтской комедіи, для эффектныхъ выздовъ и прогулокъ съ любою капитальною барышней, но не гожусь для Наташи. Она хороша, но очень проста и добра, ей быть тихимъ ангеломъ-хранителемъ, свтлымъ провидніемъ какого-нибудь невиднаго собою, но добраго и честнаго ученаго. Скажи ей это, напомни, что она ничмъ не связана со мною и что я не смю имть на нее претензій. Г.’

Но потомъ, походивъ и подумавъ немного, онъ разорвалъ вдругъ этотъ листъ, взялъ другой и написалъ попроще:

‘Я узжаю въ Парижъ. Извинись за меня, Давыдъ, передъ сестрой и скажи, что ей я обязанъ тмъ добромъ въ себ, которое, въ настоящую минуту, заставляетъ меня послушаться тебя и оставить ее, для ея же счастія. Не поминай меня якомъ. Г.’

Въ poet-scriptum было сказано: ‘долгъ вышлю черезъ мсяцъ.’

Прежде чмъ отдать записку, онъ прочелъ ее еще разъ и прибавилъ внизу:

‘Проститъ ли Наташа?’

Хозяйк было поручено отдать записку Давыду уже по отъзд Гурина.

Часовъ въ шесть вечера, не пообдавъ, голодный и усталый, Гуринъ спшилъ уже на желзную дорогу. Сквозь дверцы фіакра, мелькнулъ передъ нимъ въ сторон небольшой, бленькій отель Наташи… Глаза его повернулись въ другую сторону. Тамъ, вдали, высилась опять знакомая гора съ каштаномъ да слышалось: ‘хвастунишка!’ да раздавался странный крпкій поцлуй, залогъ тсной дружбы, неизмнности отношеній, будущаго счастія…

Карета подъхала уже между тмъ, и Гуринъ очутился въ томъ самомъ дебаркадер, по которому часа три тому назадъ проходилъ вмст съ Наташей.

Черезъ нсколько минутъ поздъ мчался уже по направленію къ Страсбургу, а Гуринъ думалъ, какъ счастливъ онъ, что преодоллъ препятствіе къ достиженію своей дорогой, лелянной цли, союзу съ ‘капитальною’ и знатною Варварой Антоновной, какъ обрадуется она, увидя его завтра, какъ быстро поведетъ и кончитъ она дло.

Давыдъ, по уход Гурина, отправился пройдтись, чтобъ успокоиться, зашелъ потомъ въ лабораторію, но работать не могъ. Вечеромъ онъ предполагалъ поговорить съ Наташей.

Когда въ седьмомъ часу онъ воротился домой, ему подали записку Гурина. Онъ прочелъ ее разъ, потомъ другой, третій.

— Гд господинъ Гуринъ? спросилъ онъ горничную.

— Ухалъ, уже съ полчаса, отвтила она.

— И вещи свои взялъ съ собою?

— Вс взялъ.

Давыдъ зашелъ самъ къ нему. Комнаты къ безпорядк, пусты и сорны. Онъ прочелъ еще разъ записку и грустно пошелъ къ Наташ.

Прасковьи Игнатьевны не было дома. Давыдъ тотчасъ же заговорилъ съ сестрой.

— Я пришелъ сообщить теб новость, которая, вроятно, удивитъ тебя, милая Наташа, началъ онъ тихо.

Она посмотрла на него смутно, чуя что-то ‘гуринское’.

— Нашъ Гуринъ ухалъ сейчасъ въ Парижъ.

— Михайло Львовичъ? проговорила она съ тревожнымъ удивленіемъ.— Надолго?

— Ухалъ совсмъ.

— Какъ? Зачмъ?— Она начинала вздрагивать.— Случилось съ нимъ что-нибудь?

— Я сказалъ ему сегодня, и говорилъ, Наташа, по своему убжденію, что онъ не стоитъ тебя, что я, по долгу честнаго человка и брата, постараюсь отклонить тебя отъ серіозныхъ отношеній къ нему… Онъ вспылилъ, по привычк, и ухалъ. Извини меня… если я тутъ…— Онъ не кончилъ и взглянулъ на сестру.

Сжавъ зубы, тяжело дыша, она взяла руку Давыда, подняла ее медленно, дотронулась до нее холодными губами и тихо направилась въ свою комнату.

Давыдъ остался какъ вкопанный. Потомъ опомнился, слъ у стола и, подперевъ голову руками, задумался. Рой упрековъ поднялся въ его голов. ‘Что я это сдлалъ?’ думалъ онъ. ‘Зачмъ было допускать это знакомство? упрекалъ онъ себя. Зачмъ глупыми предостереженіями о болтливости Гурина обратилъ я на него вниманіе сестры, зачмъ позволилъ я укрпиться знакомству, и, позволивъ, зачмъ не предупредилъ раньше Гурина, чтобъ онъ ни на что серіозное не разчитывалъ. А посл, зачмъ не разспросилъ я его хорошенько и, не узнавъ даже, любитъ ли его Наташа, чуть не выгналъ его? И что за деспотизмъ, что за низкая дурь, возстать вдругъ противъ свободы честнйшаго изъ чувствъ?.. Наташа могла сдлать изъ него многое, она отстранила бы его, главное, отъ той среды, гд такъ много лгутъ, гд учатся шутить ложью…’ И все боле задумывался онъ. ‘Съ какой стати захотлось вдругъ мн, простаку, увальню, мшать ему? Что будетъ, если такіе, какъ я, станутъ еще мшать тмъ? Въ такъ-называемомъ молодомъ-то поколніи, разсуждалъ онъ,— вдь цлая тьма изъ разныхъ ‘первокласныхъ’ училищъ,— тьма изъ тхъ, въ которыхъ есть талантъ да много самолюбія, похожи на него. Они и честны, и полезны, пока не въ томъ кружк, а тяготютъ они къ нему вс, почти вс… Гуринъ снова тамъ… а Наташа?’

Наташа на другой день была блдна, но спокойна, покорна, сосредоточенно тверда.

Гуринъ, между тмъ, халъ всю ночь и утромъ прибылъ въ Парижъ. Онъ отправился тотчасъ же отыскивать Варвару Антоновну, проходилъ весь день и не нашелъ. На другой день онъ встртилъ въ rue de Rivoli одного изъ общихъ петербургскихъ знакомыхъ.

— Ба, Михайло Львовичъ! Слышали вы новость? кричалъ тотъ, завидя еще издали Гурина.

— Ну?

— Вы помните Варвару Антоновну Нареву?

— Немного. Ну?

— Выходитъ замужъ.

— Какъ такъ? спросилъ пораженный Гуринъ.

— Да, за К—скаго, одного провинціальнаго графчика-капиталиста.

— Вы это наврное знаете? спросилъ онъ.

— Какже! самъ получилъ приглашеніе, на дняхъ свадьба.

Въ это время кто-то засуетился подл Гурина. Онъ повернулъ голову и увидлъ Костю, съ иголочки.

— Михайло Львовичъ! Какимъ образомъ?

— Ну такимъ. Гд Варвара Антоновна?

— Живетъ не далеко здсь, въ rue de la Paix, на новой своей квартир.

— Вотъ, увряютъ, будто она выходитъ за кого-то. Это что за чушь?

— Какъ, выходитъ? удивился Костя.

— Вотъ они увряютъ, я смюсь, безъ сомннія…

— Не выходитъ, Михайло Львовичъ, а вышла, крикнулъ Костя и тонко захохоталъ.— Третьяго дня была свадьба.

— Что вы это врете?..

— Помилуйте, Михайло Львовичъ. Къ чему я стану врать! За графа К—скаго вышла, что привезъ дядюшка Юрій Валеріяновить. Въ два дни упросили Варвару Антоновну. Я еще очень жаллъ, что васъ на свадьб не было.

Ударъ былъ хорошъ.

— Скажите, говорилъ между тмъ Кост петербургскій знакомый,— зная хорошо Наревыхъ, я также получилъ приглашеніе и думалъ, что свадьба посл завтра, а теперь слышу, что уже была. Какъ странно, право!

— Странно, странно, отвчалъ Костя съ замтнымъ высокомріемъ.

Гуринъ позвалъ его.

— Эй, Костя! Что же, графиня-то наша, принимаетъ?

— Какже, Михайло Львовичъ.

— Когда?

— Наврное не знаю, а если хотите, справлюсь. Пойдете вы къ ней?

Гуринъ подумалъ съ минуту и отвтилъ коротко и желчно.

— Чтобы подразнить дуру…

——

Давыдъ недавно возвратился изъ-за границы.

Наше общее святое дло двинулось впередъ. Говорятъ, что и планы Давыда насчетъ лабораторіи и кабинета сбудутся такъ же.

Наташа выходитъ замужъ за одного изъ пріятелей Давыда и вспоминаетъ съ ласкою и грустью, но безъ сожалнія о прошломъ.

Варвара Антоновна скончалась мсяца два тому назадъ отъ родовъ. Подвезеннаго дядюшкой, Юріемъ Валеріяновичемъ, провинціяльнаго туза-супруга, она терпть не могла, онъ былъ малъ ростомъ и сутоловатъ, главное же, семенилъ и частилъ ногами, когда ходилъ съ нею, заставлялъ краснть отъ недостатку такта, чуть не на каждомъ шагу… Старичокъ Антонъ Валеріановичъ долго не могъ утшиться посл потери дочери, говорятъ, что недавно онъ получилъ назначеніе.

Гуринъ еще не возвращался изъ-за границы. Увряютъ, что посл двухъ-трехъ крупныхъ промаховъ, онъ сталъ сдержанне, спокойне, проще. Онъ ищетъ снова жены, но какой именно? положительно не извстно.

Волгонской.

‘Русскій Встникъ’, No 7, 1861

ГУРИНЪ

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

Читайте также: