ЗАПИСКИ А. О. СМИРНОВОЙ.
Лермонтовъ.— Листъ.— Глинка.
Лермонтовъ.— Листъ.— Глинка.
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
——
‘Сверный Встникъ’, No 7, 1895
Лермонтов.- Лист.- Глинка., Смирнова-Россет Александра Осиповна, Год: 1895
Время на прочтение: 18 минут(ы)
[Я приведу еще замтки моей матери о композитор Глинк, лист, Лермонтов, о славянофилахъ и т. д.].
‘Sophie (Карамзина) представила мн Лермонтова. Жуковскій находитъ въ немъ замчательный лирическій талантъ. Онъ подражаетъ Байрону и Шиллеру, даже написалъ какъ-то нмецкіе стихи — странная фантазія для русскаго поэта. Онъ некрасивъ: громадная голова на маленькомъ, плохо сложенномъ туловищ, во всемъ его облик есть что-то странное. Онъ очень застнчивъ, и, чтобы скрыть это, напускаетъ на себя иногда небрежно-дерзкій видъ, что, пожалуй, и не лишнее въ нашемъ насмшливомъ обществ. Мн такъ противно это вчное пересмиваніе, оно вульгарно, Пушкинъ держится того-же мннія, а главное, насмшки большею частью не остроумны и затрогиваютъ самыя сокровенныя стороны жизни.
И потомъ эта привычка — непремнно имть въ обществ посмшище. Ужъ лучше тогда, какъ въ былое время, завести себ шутовъ. Балакиревъ, шутъ Петра I, блисталъ по крайней мр истиннымъ остроуміемъ, какъ и шутъ Генриха IV, и Triboulet и Chicat.
Въ нашемъ высшемъ обществ безусловно сохранились еще варварскія наклонности. Лермонтовъ — неловокъ, въ немъ нтъ еще простоты. Онъ служитъ въ лейбъ-гусарахъ. Нельзя сказать, что это — хорошая школа для поэта, тамъ позволяютъ себ большія вольности и шалости. Единственное, что можетъ его спасти — это его преклоненіе передъ Пушкинымъ.
Въ настоящее время онъ вообразилъ, что любитъ княгиню С., написалъ ей прелестные стихи, которые она не въ состояніи понять. Стихи, посвященные графин В., тоже хороши и она, съ ея умомъ, оцнила ихъ.
Она очаровательна, въ ней много прелести, и Лермонтовъ находится подъ очарованіемъ этого изящнаго мотылька. Какъ-то онъ сказалъ ей: ‘Voici vos btes runie!’ (вотъ ваши дураки въ сбор), это были ея поклонники. Она разсмялась:— ‘C’est qu’ils sont des bкtes en effet!’ (и впрямь дураки). Пушкинъ, бывшій тутъ-же, спросилъ ее: ‘Des bкtes а bon Dieu, comtesse?’ (Божьи коровки, графиня?)
Я долго разговаривала съ Лермонтовымъ. Онъ очень собою недоволенъ, жалуется, что не можетъ сосредоточиться, такъ-какъ слишкомъ много вращается среди безпечной, легкомысленной толпы, конечно, въ этомъ виноватъ онъ самъ, но вдь онъ такъ молодъ. Жуковскій просилъ меня взять его въ руки, пожурить, а Пушкинъ говорилъ: ‘Если-бы его сослали въ деревню, это принесло-бы ему такую-же пользу, какъ и мн. Я сознаю, что мое изгнаніе сослужило мн большую пользу. Онъ долженъ работать, очевидно онъ не отдаетъ себ отчета въ своемъ талант’.
У Лермы чудные глаза, но выраженіе ихъ совсмъ иное, чмъ у Пушкина. У него нтъ его поэтичнаго, глубокаго взгляда, ни его доброй, открытой, а иногда и немного насмшливой улыбки. Въ немъ меньше души. Глаза Лермонтова грустны, во взгляд иногда сверкаетъ презрніе. А. Тургеневъ разсказываетъ намъ постоянно о сверкающихъ глазахъ Коринны и взгляд голубки у Жульеты {M-me de Stal, M-me Juliette Rcamier.}. Я часто спрашиваю себя, добръ-ли Лермонтовъ, можетъ быть, его презрительная манера есть не боле какъ желаніе скрыть застнчивость и недоврчивость, вдь онъ, повторяю, такъ молодъ. Вяземскій говаривалъ мн: ‘Какая разница между нимъ и Пушкинымъ въ т-же года’.
Теперь Лермонтовъ влюбленъ въ Эмилію М. П., но въ то-же время пишетъ стихи Аврор Д. Я совтовала ему писать ихъ лучше своему предмету. Joseph его безжалостно поддразниваетъ, и очень удачно, что удивительно, такъ-какъ Лермонтовъ далеко не bon enfant, впрочемъ, онъ питаетъ къ моему дорогому брату большое пристрастіе. Вчера братъ ему сказалъ: ‘ты семь разъ вздохнулъ въ продолженіе двадцати минутъ, право, ты напоминаешь пароходъ, отходящій въ Кронштадтъ, можно подумать, что ты любишь графиню Эмилію на всхъ парахъ’. Отвтъ Лермы былъ комиченъ: ‘я-же совтую теб говорить. Ты нравишься женщинамъ, ты очень красивый мальчикъ, настоящій херувимъ, а я некрасивъ, неловокъ и вдобавокъ плохо танцую. Я понимаю, что на балахъ я поэтому много проигрываю. Когда я приглашаю дамъ, он строятъ мн кислыя гримасы’.
Joseph расхохотался, и, обернувшись ко мн, сказалъ:— ‘Не правда-ли, Лермонтовъ самый глупый человкъ въ Петербург? Онъ поэтъ, будетъ знаменитъ, и не понимаетъ, что красавицы, по которымъ онъ теперь вздыхаетъ, будутъ въ восторг имть возможность сказать когда нибудь, что во времена ихъ молодости, въ счастливые дни ихъ красоты и блеска, Лермонтовъ воспвалъ ихъ’. Лерма совершенно серьезно спросилъ меня, что я объ этомъ думаю, и сказала, что, можетъ быть, он (ces dames) не любятъ поэзіи.
Joseph возразилъ:— ‘Я не совтую теб посвящать имъ эпической поэмы, оды, или даже элегіи, для этого существуетъ сонетъ, и французы утверждаютъ, что безукоризненный сонетъ стоитъ длинной поэмы’.
Мы передали этотъ разговоръ Пушкину, онъ много смялся и наконецъ сказалъ: ‘Бдный мальчикъ, и я чувствовалъ, какъ онъ, когда писалъ въ лице сонеты Дафн, а въ Одесс и Кишинев — баллады лун. Я воровалъ даже туфельки и перчатки, собралъ большую коллекцію, которую сжегъ, вернувшись въ деревню, въ присутствіи моей старушки Арины, единственной свидтельницы этого ауто-да-фе. Она пришла въ ужасъ, узнавъ, что я совершилъ столько кражъ’.
[Много спустя встрчается довольно оригинальная замтка о Лермонтов:] ‘Лерма написалъ мн стихи, но не осмливался ихъ мн показать. Додо Ростопчина открыла мн эту великую тайну. Онъ написалъ ихъ въ альбом Пушкина, лежавшемъ на одномъ изъ столиковъ въ моей маленькой гостиной, я, конечно, объ этомъ ничего не подозрвала. Наконецъ онъ ршился и принесъ мн свою поэму, написанную его невозможно сквернымъ почеркомъ на клочк бумаги, и я заставила его прочесть.
Когда я его поблагодарила, онъ покраснлъ, смутился и сказалъ потомъ:— ‘А вдь они у васъ есть въ альбом’. Онъ увряетъ, что передо мною боле робетъ, чмъ передъ Государемъ! Какіе пустяки! Я объявила ему, что далеко не величественна, но что не мене Е. В. цню поэзію, въ особенности Пушкина. Затмъ я прочитала ему наставленіе, сказавъ:— ‘Будьте же наконецъ боле серьезны. Богъ далъ вамъ чудный талантъ, и вы должны работать. Утшьте же немного сиротъ, посл смерти Пушкина, нашего дорогого Пушкина, поэзія — ваше призваніе’. Это его тронуло. Онъ благодарилъ меня и сказалъ:— ‘Вы любите поэзію и музыку, солнце и розы, я знаю это отъ Софи Карамзиной’. Я отвчала:— ‘Я люблю все, что прекрасно и возвышенно, поэзія и музыка — божественные дары. Солнце — великій чародй, а розы — прелестные цвты, ароматъ ихъ такъ нженъ и не одуряетъ, это невинные цвты’.
Посл возвращенія съ Кавказа, Лерма мн боле симпатиченъ, маленькое изгнаніе принесло ему пользу. ‘Le mousquetaire’ {Прозвище данное ему В. Кн. Мих. Павл.}, Joseph проявляетъ иногда неожиданныя оригинальности, Пушкинъ звалъ его невозмутимымъ. Лерма прочелъ Joseph’у посвященные мн стихи и спросилъ его мнніе. Мои прославленный братъ отвтилъ ему, съ своимъ обычнымъ страннымъ способомъ выраженія:— ‘Ты хочешь сказать ей много и въ то же время слушать ее. Ты производишь на меня впечатлніе осла между вязанкою сна и ведромъ воды, ты не знаешь, голоденъ ли ты или хочешь пить, тебя можно тоже сравнить съ Геркулесомъ, который выбиралъ между добродтелью и ея противоположностью, между дятельностью и лностью, или скоре ты похожъ на старую m-me J., которая колеблется, играть-ли ей въ червяхъ или бубнахъ, вообще, все это вызываетъ во мн цлую массу воспоминаній объ анекдотахъ или историческихъ личностяхъ, о которыхъ упоминаютъ Rollin и аббатъ Millot. Ты хорошо бы сдлалъ, если бы написалъ аллегорію на свои чувства, и хочешь, я теб дамъ даже заглавіе: ‘Выпрошенная улыбка вмсто похищеннаго локона’. Я желаю теб добра и дамъ теб совтъ, мой милый, когда ты бываешь съ моею грозною сестрою, которая ‘глядитъ такъ строго’, то, вмсто того, чтобы думать о себ, заботиться о впечатлніи, которое ты на нее производишь, говори ей лучше о своихъ стихахъ, у ней много слуха и вкуса. Пушкинъ читалъ ей все, что писалъ, и каждый разъ, что попадался боле слабый, неудачный стихъ, она замчала ему:— мн это не нравится, почему — я не знаю, ваше дло — въ этомъ разобраться, но я чувствую, что стихъ хромаетъ, и значеніе его непонятно, смутно’. И что же, Пушкинъ въ моемъ присутствіи говорилъ разъ m-me Карамзиной, что сестра моя всегда права. Послушай, Лерма, я даю теб совтъ отъ всей души, такъ какъ сильно интересуюсь тобою, а также и русскою поэзіею. У тебя много таланта, но ты безтолковъ, не сознаешь этого. Честное слово, еслибы я былъ на твоемъ мст, то творилъ бы clief-d’oeuvr’ы. Ты же вздыхаешь, горюешь, стонешь, а въ сущности ты счастливйшій человкъ въ мір, ибо можешь излить то, что чувствуешь, а разъ излилъ, то признайся, вдь теб легче, скажи-ка откровенно?’
Лерма разсказалъ все это Софи Карамзиной, которая передала мн. Я очень радовалась, что Joseph такъ говорилъ съ нимъ, дйствительно, вдь у Лермы громадный талантъ, и нужно, чтобы онъ его развивалъ. Онъ очень недоврчивъ, но Joseph’у, который безъ разбора прорицаетъ какъ оракулъ, вритъ безусловно и выслушиваетъ отъ него истины, которыя въ устахъ другихъ казались-бы ему личнымъ оскорбленіемъ. Они довряютъ также другъ другу свои взаимныя увлеченія и изрдка совершаютъ вмст разныя глупости. Въ послднемъ случа наставникомъ является Joseph, а Лерма слдуетъ за нимъ.
Я нахожусь теперь мене подъ вліяніемъ Joseph’а и Лермы, потому что въ данное время они неразлучны.
То Лерма летитъ изъ Царскаго Села въ Стрльну, къ уланамъ, а послзавтра Joseph скачетъ въ Царское. Вяземскій зоветъ ихъ не иначе какъ классическими близнецами, Касторомъ и Поллуксомъ. Какъ-то шалуны встртились на подпути, у Красной Рогатки, гд Красный Кабачекъ. Ихъ сапожникъ разсказывалъ имъ, что дочь булочника В. выходитъ замужъ за сына булочника Г. и что весь Шустеръ-клубъ справляетъ свадьбу въ этомъ загородномъ кабачк. Что-же они придумали? Явились туда съ цлымъ запасомъ шампанскаго, получили приглашеніе на балъ, перепоили всхъ Каряушекъ, танцовали ‘Ach mein lieber Augnstchen’ и ‘Gross-Vater’ съ фигурами. Балъ продолжался до утра и они вернулись въ полкъ посл полудня. Командиры донесли объ этомъ Великому князю, онъ призвалъ ихъ, пожурилъ и посадилъ ихъ подъ арестъ на гауптвахту въ адмиралтейство, гд Joseph уже постоянно иметъ свои необходимыя вещи.
Великій князь былъ у меня, чтобы разсказать о происшедшемъ, при чемъ замтилъ:
— Я знаю, они разсчитываютъ на ваше заступничество, предупреждаю, что откажу. Мои гвардейскіе офицеры не могутъ танцовать съ петербургскими булочницами и сапожниками, могли быть серьезныя для нихъ непріятности. Они были въ форм. Что могли бы они сдлать, если бы какой-нибудь подмастерье-булочникъ задлъ ихъ въ пьяномъ, вид, нанесъ оскорбленіе? Вдь они не могутъ вызывать Карлушекъ на дуэль’. Конечно, Великій князь правъ, но десять дней ареста слишкомъ тяжело. Вечеромъ Мятлевъ принесъ мн прошеніе въ стихахъ и въ проз, цлыхъ четыре страницы. Касторъ и Поллуксъ послали за нимъ, онъ тоже участвовалъ въ сочиненіи челобитной. Имъ страшно хочется попасть на балъ къ Кушелевымъ. Лерма разсчитывалъ танцовать мазурку съ Эмиліей М. П., а Joseph съ Танюшей В., въ которую онъ теперь влюбленъ. Мой милйшій братъ сказалъ Мятлеву:—‘Если моя сестра посмется и заставитъ смяться Великаго князя, мы спасены, онъ насъ выпуститъ. Ужасно уже, что мы пропустили вчерашній балъ, а тутъ придется еще потерять и балъ у Кушелева, и все за то, что мы ли вафли въ Красномъ Кабачк’. Лермонтовъ просилъ еще мн передать, что они въ знакъ раскаянія посыпали свои безумныя головы пепломъ изъ двухъ печей и разодрали свои старые халаты, и что все это я должна сказать Великому князю. Вдь выпустилъ же онъ изъ подъ ареста С. Булгакова, когда я сказала, что танцую съ нимъ мазурку,— значитъ примры были.
Я согласилась заступиться и походатайствовать. Говорила съ великимъ княземъ, четыре дня онъ мн категорично отказывалъ, тогда я не выдержала: ‘Да не стройте же вы изъ себя, Ваше Высочество, какого-то буку, вы вдь такой добрый. Въ принцип, конечно, вы правы, но пять дней ареста вполн достаточно. Прочтите прошеніе’.— Онъ отвтилъ: ‘Вы — демонъ искуситель, если я прочту, то буду смяться и прощу ихъ, а вдь это слабость’. По прочтеніи онъ объявилъ мн, что самъ отправится въ адмиралтейство, сдлаетъ выговоръ и на другой же день освободитъ ихъ изъ подъ ареста. Онъ прибавилъ: ‘Побраните ихъ тоже, объясните, почему я нахожу неприличнымъ посщеніе подобныхъ кабачковъ въ офицерской форм. Joseph моложе васъ, онъ долженъ васъ почитать, а Лермонтовъ, какъ я слышалъ, даже робетъ передъ вами’. ‘Это фантазіи, Ваше Высочество. Можетъ быть, еще Лермонтовъ немного боится меня, что же касается Joseph’а, то онъ давно объявилъ мн, что не ставитъ въ грошъ мое право первородства, и что если молочные зубы прорзались у меня раньше, чмъ у него, то во всякомъ случа это те зубы мудрости, и онъ смется надъ моими наставленіями’.
Описаніе бала Шустеръ-клуба произвело на Мятлева сильное впечатлніе. Узнавъ, что молодую звали Христиною, онъ тотчасъ написалъ, элегію: Смерть Христины, соч. Колбасника. Онъ прочелъ намъ свой шедевръ,— это Hans Wurst. Мятлевъ предполагаетъ, что вс петербургскіе нмцы, въ особенности булочники и сапожники, имютъ совсмъ своеобразный языкъ, русско-нмецкій, образовавшійся приставленіемъ къ русскимъ словамъ нмецкихъ окончаній. Одоевскій хочетъ положить элегію Христины и Hans Wurst на музыку, на мотивъ ‘lieber Augustchen’. Конечно, это мене величественно, чмъ элегія Грей, когда я замтила это Мятлеву, онъ возразилъ мн: ‘О да, и мене возвышенно, чмъ поэма Попа {Одна изъ лучшихъ поэмъ Роре’а ‘Monody on the death of а Lady’.} на смерть дамы, но обстоятельства не т, и, уважая глубоко народную мудрость, я хотлъ подтвердить пословицу: отъ смшного до великаго — одинъ шагъ, такъ вотъ я и перешагнулъ. Говорятъ даже, что этотъ pas и есть pas-de-Calais’.
Потомъ онъ спросилъ мое мнніе объ одной изъ ста тайнъ Россіи, онъ хочетъ передать ее въ стихахъ, дло въ томъ, что вс аптекари, фортепіанные мастера, башмачники, сапожники, булочники, каретники и военные портные, т портные, что пишутъ на вывскахъ ‘pour militaeres’ {Вмсто militaires.} — вс нмцы. Что касается аптекарей, то это понятно исторически — законъ Петра Великаго. Въ его время русскіе такъ плохо знали латынь, что едва могли-бы разобрать простой рецептъ. Но почему сапожники и булочники Сверной Пальмиры должны быть нмцы — это тайна. Вяземскій объявилъ, что это дйствительно въ высшей степени непостижимо,— ибо мы имли сапоги, валенки, лапти, сайки, калачи и сухари еще съ незапамятныхъ временъ. Онъ закончилъ: ‘Выборгскіе крендели — вотъ-т появились съ реформъ Петра I’. Мятлевъ прибавилъ, что ему выпало на долю проникнуть въ эту тайну и написать въ богатыхъ римахъ или гекзаметромъ научно-кулинарную поэму, подъ заглавіемъ: ‘Преобразованіе русской печи, благодаря Петру Великому, и вліяніе преобразованій на наши желудки, а также на словарь петербургскихъ нмецкихъ булочниковъ, которые германизировали русскую булку въ Bulken, русскій сухарь въ Souharien! Булка представляетъ собою нчто существенное, тяжелое, основательное, тогда какъ Bulken — маленькіе круглые и очень легкіе хлбцы, обогатившіе M-r Weber’а. Сухарь — черствый хлбъ русскаго солдата, названіе производится отъ слова ‘сухой’, а веберовскіе сухари — изящны, легки, а главное сахарны’. Мы долго смясь, а Мятлевъ продолжалъ съ серьезнымъ видомъ ученаго: ‘Да, вопросъ этотъ глубокъ и иметъ большое значеніе. Въ одно прекрасное утро ученые увидятъ вліяніе бифстека и pale-ale на парламентаризмъ Джона Буля,— кваса, щей и чернаго хлба на безпечность русскихъ и выраженія авось и ничего, сосисекъ и благо пива пруссаковъ на философію Канта и Гегеля, макаронъ съ пармезаномъ или безъ онаго и апельсинъ на музыку и лность итальянцевъ, въ особенности неаполитанцевъ, чеснока и шоколада на испанскую grandezza (величіе), чая и птичьихъ гнздъ на китайскихъ уродовъ и на изреченія Конфуція, риса, кофе и финиковъ на важность арабовъ, фатализмъ и коранъ. Русскій, который стъ трюфели и пьетъ шампанское, иметъ уже французскій желудокъ, а какъ знать, какое вліяніе имли трюфели и шампанское на А. Дюма и Скриба. Существуетъ различіе между нмцами Вны, Мюнхена и Берлина, можетъ быть, это продуктъ Kndel, Dampfnudeln, шницелей и Lager-Bier, великороссы отличаются отъ малороссовъ — можетъ быть вліяніе галушекъ и варениковъ! Я изучу и разовью этотъ вопросъ въ моей поэм, а также и происхожденіе въ Россіи слова комфорка — единственное, что мы позаимствовали изъ комфорта милордовъ континента: {Прозвище, данное Мятлевымъ англійскимъ туристамъ.}. Русское хозяйство не можетъ существовать безъ комфорки, какъ и безъ самовара. Я подмтилъ эту подробность, когда перезжаютъ на дачу: самыми драгоцнными вещами являются самоваръ и комфорка. Въ буфетной о нихъ больше думаютъ, чмъ о серебр.
Серьезность {
Вообще грустный, Мятлевъ съ замчательно выдержанной серьезностью говорилъ о глупостяхъ и разсказывалъ всевозможныя выдумки. Однажды онъ держалъ съ моею матерью пари, что заставитъ плакать всю ея нмецкую и русскую женскую прислугу, сказавъ проповдь на своемъ жаргон. Онъ нарядился фантастичнымъ пасторомъ въ брыжахъ, прислугу предупредили, что явился пасторъ для проповди. Онъ такъ чудно загримировался, что он его не узнали, хотя онъ часто очень бывалъ въ дом. Въ столовой, стоя предъ ними, онъ горячо, съ умиленіемъ проповдывалъ имъ на русско-нмецкомъ жаргон, и въ такихъ трогательныхъ выраженіяхъ, съ такими удареніями, что женщины начали плакать. Моя мать ихъ потомъ разспрашивала: ‘Что заставило васъ плакать, о чемъ такомъ трогательномъ онъ вамъ разсказывалъ?’ Никто не могъ объяснить, ибо въ рчи его не было ни малйшаго смысла, по тонъ его ихъ растрогалъ. Моя мать уловила только нсколько фразъ — о коров, входящей въ ковчегъ, и ея хвост, о г-ж Путефаръ, плакавшей до потери своего кружевнаго платка, и въ это время Мятлевъ вытащилъ изъ кармана свой платокъ и вс понемногу начали рыдать, тогда какъ моя мать, отецъ, дядя, граф. Ростопчина чуть не плакали отъ смха. Но въ своихъ шуткахъ Мятлевъ всегда выказывалъ много юмора и остроумія, всегда сатирическаго свойства. Какъ-то на балу, онъ мечталъ около окна, государь его позвалъ: ‘А quoi rves tu, tu fais des chteaux en Espagne?’ ‘Hon, Sire, c’est bon pour les Figaro, ailleurs on fait des cachots en Espagne’.
Эти отвты, быстрые какъ ракеты, всегда смшили государя. Онъ зналъ, что Мятлевъ меланхоличенъ, какъ большинство комиковъ.}, съ которою Мятлевъ излагалъ свои доводы, была уморительна, и я сказала ему: ‘Совтую вамъ сдлать по этому предмету публичное сообщеніе, по крайней мр, новинка’. Мятлевъ возразилъ. ‘Увы, вы забываете, что здсь нтъ Сорбонны, и мои таланты погибаютъ, сударыня’.
Одоевскій пришелъ звать меня на концертъ (на Васильевскій островъ), гд братья Мюллеръ будутъ играть квартеты Гайдна. Мятлевъ спросилъ: ‘Концертъ, на который нмцы отправляются въ калошахъ? {Эти концерты организованы были нмцами, небогатыми профессорами и артистами. Публика приходила большею частью пшкомъ, въ калошахъ, что въ нашемъ климат необходимо, даже лтомъ, когда постоянно угрожаютъ дожди. Концерты эти посщали только истинные любители серьезной, классической музыки, и въ числ самыхъ усердныхъ были братья Віельгорскіе, князь Одоевскій, Жуковскій, Глинка, Крыловъ, Улыбышевъ и моя мать.
Моя мать брала уроки генералъ-баса и замчательно хорошо разбирала ноты, на самомъ дл не играя хорошо. Листъ часто разбиралъ вмст съ нею, и когда встрчался трудный пассажъ, она говорила ему: ‘Es kommt schwarz’ (это значило: слишкомъ много черныхъ, трехвязныхъ нотъ). Онъ самъ тогда разбиралъ и говорилъ ей: ‘Вы плохо играете, но отлично разбираете, это такъ рдко у женщинъ, он постоянно теряютъ тактъ’. Моя мать разсказывала мн, что въ 1837 году Листъ игралъ въ ужасной зал Бетховена (Р. du Panorama) всегда на рояляхъ Pleyel и я нашла замтку объ этихъ концертахъ: ‘Киселевъ сопровождалъ меня на первый концертъ Листа. Рояль окружала цлая толпа поклонниковъ: Жоржъ Зандъ, M-me d’Agault, княгиня Beljiojoso, урожденная Trivulzio, и нсколько длинноволосыхъ мужчинъ. Киселевъ узналъ среди нихъ Michel de Bourges, Pierre Leroux, которыхъ ему раньше показали въ кафе. Очень молодой человкъ съ длинной гривой, красивымъ еврейскимъ лицомъ, переворачивалъ Листу страницы, его зовутъ Риссі, ему лть 15-ть. Листъ началъ съ фуги Баха, затмъ игралъ этюдъ Клементи (‘De gradua ad Paruassum’ Клементи), которые также играетъ въ концертахъ Камилла Pleyel. Бальзакъ тоже былъ на концерт,— довольно простоватое, но умное лицо, толстый. Затмъ Листъ игралъ Invitation la valse Вебера, что совсмъ уничтожило натянутость въ публик, она въ тактъ вальсу качала головою. Затмъ слдовали героическіе марши Шуберта и патетическіе марши. Они написаны для четырехъ рукъ, но Листъ игралъ одинъ. Одинъ изъ патетическихъ маршей — просто чудо: бурный дуэтъ между влюбленными,— Листъ передалъ его въ совершенств. Въ заключеніе онъ исполнилъ хоръ и танецъ дервишей изъ ‘Ruines d’Athè,nes’ (Бетховена) и съ такою быстротою, что вс просто задыхались, даже нсколько струнъ лопнуло. Ему горячо аплодировали, до тхъ-же поръ публика оставалась спокойною, просили повторить, онъ колебался и наконецъ сыгралъ ‘Ефкзушф’ совершенно незнакомую публик. Я слышала, говорили, ‘Что это, это чудно хорошо, какой стиль!’ Я играла эту вещь какъ-то въ 4 руки съ Одоевскимъ и поэтому могла назвать ее Киселеву. На четвертомъ концерт вс стояли, даже на площадк лстницы, и сдлали Листу цлую овацію. Потомъ онъ игралъ въ зал Pleyel!’.
‘Тальбергъ былъ тогда кумиромъ парижскихъ салоновъ, представленный Apponye’ми, онъ дебютировалъ у нихъ въ посольств, потомъ давалъ концерты въ залахъ Герца и Эрарда. Концерты Листа всегда были на другой день, и онъ всегда игралъ дв или три вещи изъ тхъ, которыя исполнялъ наканун Тальбергъ. Между ними шла борьба, и Листъ одержалъ верхъ. Такъ, Тальбергъ, исполняя септетъ Гуммеля, не взялъ въ allegro надлежащаго темпа, поэтому онъ былъ мало слышенъ, другіе инструменты его заглушили. Онъ прекрасно исполнилъ adagio, allegretto, но въ общемъ былъ монотоненъ. Листъ игралъ на другой день, съ арти стами, которые ему указали Urhahn и Fixis, и allegro онъ провелъ съ такимъ огнемъ и движеніемъ, что поразилъ публику и вызвалъ цлую бурю рукоплесканій. Онъ въ совершенств фразировалъ adagio. Энтузіазмъ еще усилился, когда онъ сыгралъ молитву Моисея, аранжированную Тальбергомъ. (Побочный сынъ князя Дитрихштейна и очень красивый собой Тальбергъ вызывалъ всеобщее поклоненіе въ изящныхъ салонахъ и Apponye (австрійскій посланникъ) сильно ему протежировалъ. Они были большіе любители музыки, моя мать часто съ ними видлась). Гояль звучалъ чудно и преобладалъ надъ всмъ оркестромъ. Артисты вс спшатъ на его концерты, колебалась еще только публика. Въ другой разъ, онъ исполнилъ маршъ короля Стефана, неизвстный публик, и поразилъ ее исполненіемъ увертюръ Коріолана, Эгмонта и Фпделіо безъ оркестра. Но наибольшимъ тріумфомъ его было Concert-Stck Вебера, который Тальбергъ припряталъ для конца, но у него недостаточно для него силъ, его едва было слышно. Листъ-же все время преобладалъ надъ оркестромъ консерваторія, а это очень важно, ибо все произведеніе написано для рояля, который ведетъ мелодію. По окончаніи, публика встала какъ одинъ человкъ, и уже не кричала ‘браво’,— это былъ сплошной крикъ. Бросились на эстраду, говорили съ нимъ. Онъ падалъ отъ усталости, такъ какъ программа концерта была велика, Concert-Stck въ самомъ конц. Князь Московскій (Frince de la Moscovia), сидвшій рядомъ со мною, сказалъ мн: ‘онъ трагиченъ, патетиченъ, драматиченъ, это геній рояля, я даже больше восхищаюсь его andante, чмъ allegro, подъ его руками рояль поетъ какъ органъ, изъ котораго музыкантъ можетъ столько извлечь. Только что сыгранный имъ andante Бетховена произвело на меня совсмъ новое впечатлніе. Что-же касается его манеры исполнять сонаты Quasi una fantasia, патетическую, героическую, то по возвышенности она превосходитъ все слышанное раньше и Бетховенъ врядъ-ли мечталъ о такомъ исполненіи’. Когда я разсказала это Листу, онъ мн отвтилъ: ‘А если-бы онъ слышалъ Мендельсона!’ (Листъ говорилъ всегда, что никто не понималъ такъ Бетховена какъ Мендельсонъ, Мендельсона — какъ Шопенъ)’.} Тамъ будетъ Крыловъ, Віельгорскіе, Одоевскій и вы, прекрасная изъ прекрасныхъ. Вы не можете устоять противъ этихъ прелестей, а остаетесь безразличной, когда вамъ поютъ: ‘Bel idol mio’. Вы холодны, какъ ледъ, къ итальянскимъ операмъ, и полны огня для квартетовъ. Когда я вамъ пою: ‘Di tutti palpite’, вы зваете, женщина безъ сердца для мелодій! Они-же вамъ играютъ фуги, симфоніи, ораторіи, мессы, возвышенный и серьезный жанръ, а все-таки вы умете смяться. Я часто имю счастье васъ смшить, такъ какъ я — клоунъ русской поэзіи’ (sic).
Я много разсказывала Лермонтову о Пушкин. Онъ весь оживляется, лицо его принимаетъ другое выраженіе, когда заговорятъ о нашемъ Сверчк, смерть котораго для него громадная потеря. Очевидно, онъ былъ-бы Жуковскимъ Лермонтова, имлъ-бы на него нравственное вліяніе.
Между Sophie Карамзиной и Лермою происходятъ иногда забавные разговоры: ‘Грезите вы ночью стихами, какъ Пушкинъ?’ спрашиваетъ его Sophie. Онъ постоянно ее дразнитъ, смется, неблагодарный, она его обожаетъ, и Додо Ростопчина также, а это жаль, ему полезне были-бы правда и совты, чмъ преклоненіе. Онъ хорошо владетъ англійскимъ языкомъ и теперь читаетъ романы Бульвера.
Sophie, проводящая жизнь въ поглощеніи англійскихъ романовъ, сказала ему однажды: ‘Это совсмъ то-же положеніе, когда Артуръ пришелъ къ Мери’. Мы удивленно раскрыли глаза, а Полетика спросилъ ее: ‘Какой Артуръ, какая Мери?’ Лерма расхохотался: ‘Ахъ, да это романъ въ 15-ти частяхъ, m-elle Sophie увлекается имъ въ настоящее время. Онъ длинне и боле раздирателенъ, чмъ Кларисса Тарловъ (Clarisse Harlow)’. Sophie такъ живетъ въ своихъ англійскихъ романахъ, что беретъ даже изъ нихъ всевозможныя прозвища своимъ знакомымъ. Она зоветъ Т.— Darreforte {Герой романа Inehbald’а ‘Простая исторія’.}, потому что онъ — опекунъ дтей Б. Лерма говорилъ мн: ‘Sophie Карамзина — самая счастливая женщина на свт, которую я знаю, и самая умная. Что можетъ быть лучше, какъ жить въ мір фантазіи? Ея жизнь — рядъ интересныхъ эпизодовъ, она мечтаетъ объ Effie Deans, о Pelham, о Diana Vcrnon и радуется, когда все кончается благополучно — вдь это высшее счастье’.
Я часто себя спрашиваю, что выйдетъ изъ Лермонтова. Пушкинымъ онъ не будетъ, онъ не такъ глубоко мыслитъ, у него нтъ ни его ума, ни его геніальности, ни его сердца. Сверчокъ — вн сравненій, онъ слишкомъ цленъ. Гоголь, хотя и молодъ, но отлично понялъ Пушкина, и говоритъ мн о немъ: ‘Это мое солнце’… Но если Лерма будетъ работать, онъ создастъ что-нибудь великое.
Все несчастіе его въ томъ, что у него воображеніе преобладаетъ надъ умомъ, и въ особенности — надъ сердцемъ. Sophie Карамзина говоритъ о немъ: ‘The pleasures of imagination’. И это врно. Онъ живетъ однимъ воображеніемъ и совершенно не знакомъ съ жизнью, потому что слишкомъ молодъ. Я совтовала ему читать Шекспира, передавъ ему то, что сказалъ Пушкинъ объ этомъ великомъ поэт: ‘Онъ создалъ цлое человчество’. И прибавила: ‘Чтобы описывать людей, нужно ихъ изучать’. Мнніе Пушкина его поразило: онъ даже меня поблагодарилъ. У него ide fixe, что къ нему плохо относятся.
‘Лермонтовъ пришелъ ко мн читать своего Демона, начатаго, когда ему было 15 или 16 лтъ. Вотъ такъ истинная поэзія, почти совершенство! По моему, это лучшее, что онъ создалъ. Встрчаются такія-же чудныя строфы, какъ у Пушкина. Когда я ему объ этомъ сказала, онъ покраснлъ, поцловалъ мн руку, при воспоминаніи о нашемъ бдномъ Искр, у него на глаза навернулись слезы’.
Онъ его любилъ, пожалуй, это даже единственный человкъ, котораго онъ такъ сильно любилъ, и смерть котораго {Эта замтка сдлана посл смерти Пушкина. Моя мать въ 1838 г. вернулась изъ Парижа. Потомъ вернулся съ Кавказа Лермонтовъ и читалъ моей матери Демона въ промежутк между своими двумя ссылками на Кавказъ. Тогда онъ часто посщалъ Карамзиныхъ. Я могла возстановить время, потому что въ той-же тетради говорится о свадьб великой княгини Маріи, о возвращеніи Наслдника изъ путешествія и другихъ подробностяхъ двора, время которыхъ мн извстно. Лермонтовъ читалъ моей матери свои произведенія еще въ рукописи, онъ уже привыкъ къ ней.} была большимъ горемъ для Лермы. Онъ-бы его сдерживалъ, направлялъ, совтовалъ.
Мятлевъ и Вяземскій присутствовали при чтеніи. Жуковскій восхищается ‘Купцомъ Калашниковымъ’, дйствительно эта поэма — глубокорусская, Лермонтовъ становится вполн оригиналенъ. Есть чудныя мста въ Хаджи-Абрек, а маленькія произведенія — верхъ совершенства. Онъ боле по подражаетъ Шиллеру и Байрону, но какой онъ взбалмошный, вспыльчивый человкъ, наврно кончитъ катастрофой! Мой братъ Александръ его очень любитъ {Сводный братъ моей матери (А. Арнольди) былъ вмст съ Лермонтовымъ въ гродненскихъ гусарахъ. Онъ одинъ изъ тхъ немногихъ, оставшихся въ живыхъ, товарищей Лермы по полку. Онъ былъ въ Пятигорск и даже иметъ снимокъ съ его дома и комнаты, гд онъ жилъ до дуэли. Глбовъ, секундантъ Мартынова, князь В. Васильчиковъ, А. Столыпинъ, двоюродный братъ Лермонтова, князь Трубецкой — вс секунданты уже теперь умерли, я всхъ ихъ хорошо знала. М-me Homerre de Hle, съ которою Лермонтовъ былъ знакомъ въ Крыму, хотя и мало его видла, но тоже говорила, что онъ кончитъ трагично. M-me H. de Hle сопровождала въ Россію Совари, знаменитаго ученаго и путешественника.} и говоритъ, что въ полку офицеры ему все спускаютъ, гордясь его талантомъ, но что онъ отличается невозможною дерзостью. Онъ погибаетъ отъ скуки, возмущается собственнымъ легкомысліемъ, но въ то-же время не обладаетъ достаточно характеромъ, чтобы вырваться изъ этой среды. Это — странная натура. Въ немъ нтъ ничего великаго, но въ то-же время это — истинный поэтъ. Больше воображенія, чмъ сердца — вотъ его внутренній недостатокъ.
‘Глинка передалъ мн, что Государь велитъ играть на придворныхъ балахъ полонезъ и мазурку изъ ‘Жизни за Царя’. Онъ недоволенъ оркестромъ. Онъ игралъ мн хоръ финала, съ колоколами, очень красиво, полонезъ — безподобенъ.
Листъ пріхалъ. На концерт въ собраніи онъ игралъ фугу Баха, Государь сильно аплодировалъ. Государыня позвала меня въ свою ложу, тамъ были и Віельгорскіе. Полный тріумфъ, и Листъ будетъ играть при двор.
Листъ обдалъ у меня съ Віельгорскими, Одоевскимъ и Глинкою. Онъ игралъ livre ouvert партію оркестра изъ ‘Руслана и Людмилы’, посл чего Глинка сплъ ему разбитымъ голосомъ пснь псней. Я перевела стихи Пушкина. Листъ закрылъ рояль, говоря: ‘Посл этого нельзя ничего слушать, это перлъ поэзіи и музыки’. Глинка былъ очень доволенъ, и мы вздохнули, думая объ Искр.
Листъ иметъ бшеный успхъ. Онъ дастъ концерты, постоянно завтракаетъ, обдаетъ и ужинаетъ въ гостяхъ, играетъ съ утра до вечера и съ вечера до утра, не заставляя себя долго упрашивать. Съ нимъ интересно разговаривать, онъ уменъ за четверыхъ, оригиналенъ и никогда не позируетъ передъ истинными любителями музыки. Какъ-бы онъ заинтересовалъ нашего дорогого Пушкина!
Я пригласила m-me Hirt и Листа, онъ ей разсказывалъ о Бетховен? разспрашивалъ ее, и когда ей сыгралъ andante, то она расплакалась. Не зная, какъ его отблагодарить, она подарила ему автографъ Бетховена (автографъ музыкальный).
Одоевскій, Глинка и Віельгорскій слдуютъ за нимъ повсюду, какъ тни. Листъ, услышавъ, что я ихъ называю ‘meine lustige Musikanten’, вошелъ ко мн вчера со словами: ‘Les voici, les joyeux musiciens, et le dernier arriv, moi’.
Для Глинки онъ играетъ Блока, Вебера, Моцарта, Чимарозу, для Віельгорскихъ — Гайдна, Бетховена, Мендельсона, Шопена, Гуммеля, для Одоевскаго — Баха, Генделя и всю старинную итальянскую музыку. Говорили о Консуэло, о Жоржъ-Зандъ, о Гофман и Шуберт, опера котораго, ‘Розамунда’, не окончена, и объ ‘Ундин’ — Гофмана, которая провалилась въ Берлин. Листъ сыгралъ мн очень оригинальную фантазію Шумана, онъ говоритъ, что консерваторскіе концерты стали безукоризненны, и что въ Париж развивается вкусъ къ классической музык.
Я такъ много разсказывала Листу о придворныхъ пвчихъ, что ему захотлось ихъ слышать въ концерт. Львовъ постарался изъ всхъ силъ и организовалъ чудный концертъ. Они пли всю старинную музыку — Березовскаго, Бортнянскаго, Галуппи, затмъ древне-церковное пніе, также requiem, а потомъ — Баха, Гайдна, Генделя, даже хоры Мендельсона и хоръ изъ ІХ-ой симфоніи.
Листъ пришелъ въ восторгъ отъ ихъ голосовъ, отъ ихъ басовъ, ансамбля и, въ особенности, отъ манеры исполненія фугъ. Но что на него произвело особое впечатлніе — это отсутствіе какого-либо инструмента для поддержанія голоса, и три дтскихъ голоса въ ‘Да исправится’. Онъ говорилъ мн: ‘Я не думаю, чтобы въ Сикстинской часовн были такіе чудные сопраны, и ни въ Париж, ни въ Вн нтъ подобныхъ дтскихъ голосовъ въ хору’. Мы вс тамъ были, канцлеръ (Пессельроде) тоже. Онъ обожаетъ музыку, это единственная вещь, которая можетъ привести его въ восторгъ. Глинка сказалъ Листу, что самые лучшіе голоса въ Малороссіи. Въ Москв онъ пойдетъ слушать цыганъ и монаховъ Симонова монастыря.
Я дала обдъ моимъ ‘музыкантамъ’, Львовъ и m-me Hirt присутствовали тоже. Листъ сыгралъ намъ вс національные мотивы: God save the Queen, Gott erhalte Franz den Kaiser, rule Britania, аранжированное Бетховеномъ, ‘Ecco s’avanza’… Іуда Маккавей — Генделя, играемый въ Берлин {Королевскій гимнъ съ 1815 года.}, псню Piero, полонезъ Огинскаго, мазурки, чардашъ, гусситскій маршъ и наконецъ: ‘Боже, Царя храни’, и онъ сказалъ Львову: ‘Я хранилъ это для конца, вдь это — перлъ, чувствуется, что вы патріотъ’. Львовъ былъ въ восторг и растроганъ. Листъ также слышалъ Шереметьевскихъ пвчихъ — въ ихъ собственной капелл’.
‘Послдній вечеръ, проводимый Листомъ у меня. Посл обда пришли дамы: Додо Ростопчина, Софи Карамзина, Annette Шереметьева и т. д. Листъ игралъ до 2-хъ часовъ утра: вс мои музыканты были въ сбор. Листъ долженъ былъ узжать на другой день посл моего вечера, онъ падалъ отъ усталости, но его задержали ужинать, и онъ отправился только въ 5 часовъ утра, очень довольный своимъ пребываніемъ, своими успхами и пріятно удивленный встрчей съ истинными любителями и знатоками среди сверныхъ варваровъ (sic)’.
‘M-me Rossi (урожденная Sontag) пла ‘Севильскаго цирульника’ въ театр Эрмитажа, было всего 200 человкъ, дипломатическій корпусъ отсутствовалъ. Императрица хотла ее слышать, и она сама предложила спть съ итальянцами цлую оперу, императрица колебалась, но Росси сказалъ ей: ‘Если ваше величество хочетъ сдлать радость моей жен, то приметъ ея предложеніе и позволитъ ей еще спть актъ изъ ‘Волшебнаго стрлка’, она — безукоризненная Агата, я влюбился въ нее, услышавъ ее только въ этой партіи’. Тогда императрица боле не колебалась {Графъ Росси былъ сардинскій посланникъ въ Петербург.}.