Из записных книжек 1826-1845 гг, Смирнова-Россет Александра Осиповна, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 29 минут(ы)

ЗАПИСКИ А. О. СМИРНОВОЙ.

(Неизданные историческіе документы).

Изъ записныхъ книжекъ 1826-1845 гг.

Я встртила у Пушкиныхъ пріхавшаго изъ Москвы Хомякова. Пушкинъ, какъ всегда задорный, грозилъ ему, что скажетъ мн какіе-то ужасные, посвященные мн стихи. Я отвчала Пушкину, что напротивъ видла очень лестные мн стихи Хомякова. ‘Это другіе, теперь онъ называетъ васъ иностранкой’. И самымъ плачевнымъ тономъ Пушкинъ продекламировалъ восемь строкъ. Чтобы защититься отъ его нападеній, Хомяковъ согласился дать мн эти стихи, но спросилъ, не оскорблена-ли я ими? Несносный Сверчокъ напвалъ: ‘Зеленъ виноградъ… о, мой другъ! Въ теб говоритъ досада’. Я уврила Хомякова въ томъ, что нисколько не оскорблена его стихами. ‘Имя у меня не русское, но сердце у меня русское’. Хомяковъ воскликнулъ: ‘Скажите, малорусское’. Я отвтила: ‘Не отрекаюсь отъ этого. Надюсь, что любовь къ Малороссіи не преступленіе въ оскорбленіи Россіи: Кіевъ такая-же Россія, какъ и Москва’.

Въ заключеніе Пушкинъ сказалъ Хомякову: ‘Разв ты не знаешь, что за Двой-Розой {‘Два-Роза’ заглавіе перваго стихотворенія Хомякова, посвященнаго моей матери. ‘Иностранка’ — заглавіе второго.} всегда останется послднее слово. Ты забываешь, что она — ‘придворныхъ витязей гроза’. Лучшее изъ всего, что теб остается сдлать, это смиренно преподнести ей оба стихотворенія’. Хомяковъ любезно исполнилъ это, я поблагодарила его, а чтобъ наказать Искру за его поддразниванья, я заставила его прочесть намъ то, что онъ написалъ въ это утро.

Пушкинъ зашелъ ко мн, чтобъ читать свои стихи и засталъ у меня Шамбо {Шамбо былъ секретаремъ Императрицы. Онъ сопровождалъ ее въ Россіи до ея замужества. Это былъ прекрасный и очень уважаемый человкъ. У меня сохранилась принесенная имъ записка, въ которой Императрица пишетъ моей матери: ‘Вы прислали мн второй томъ, предполагаю, что существуетъ и первый’. Въ то время много читали Вальтеръ-Скотта, и Императрица давала его романы своимъ молодымъ фрейлинамъ. Оказывается, что сама она читала эти романы посл нихъ. Мать моя была разсянна.}, принесшаго мн записку отъ Императрицы. Возвращая ей ‘Вудстока’, я, по разсянности, послала ей второй томъ вмсто перваго. Наконецъ Шамбо отыскалъ этотъ первый томъ. Когда онъ ушелъ, Пушкинъ спросилъ меня: ‘Отчего это онъ говоритъ французскимъ языкомъ XVII в.?’ Я отвчала: ‘Онъ гугенотъ. Существуетъ селеніе, у воротъ Берлина, въ которомъ пріютились изгнанники посл уничтоженія Нантскаго Эдикта, — французскій Бухгольцъ. Шамбо сказалъ мн, что тамъ есть еще Мольеры, есть директоръ Ансильонъ, Ларошламберы и др.’.

Говоря объ уничтоженіи Нантскаго Эдикта, Пушкинъ сказалъ мн: ‘Это изгнаніе людей благороднаго и возвышеннаго характера, суровыхъ, мужественныхъ, глубоко убжденныхъ и даровитыхъ,— ослабило Францію какъ сильное кровопусканіе. Между тмъ, уже первые гугеноты принесли новую промышленность въ Англію, они принесли много пользы Швейцаріи и Голландіи, а особенно Пруссіи. Они были просвщенне, чмъ масса населенія Пруссіи. Удаливъ этихъ людей изъ своей среды, Франція понесла большую потерю’.

Каждый разъ, что я поговорю съ Пушкинымъ, я выношу изъ разговора прекрасное впечатлніе. Обо всемъ онъ передумалъ и размышлялъ о множеств предметовъ, о которыхъ здсь не говорятъ. Онъ какой-то! всевдущій, всезнающій и у него оригинальный взглядъ на исторію. Я. спросила его, что онъ подлывалъ это время, такъ какъ уже нсколько. дней я его не видала, онъ вынулъ изъ кармана нарисованныя имъ карикатуры. Изобразивъ пещеру Сплина, онъ помстилъ въ ней Булгарина, Греча, Сенковскаго, Каченовскаго и всхъ педантовъ, конечно и Катона. Онъ объявилъ, что намренъ написать русскую Дунсіаду {Dunciade, сатирическая поэма Поппа, направленная противъ плохихъ поэтовъ его времени, въ ней есть этотъ образъ — пещера Сплина.}. М. одолжилъ ему сочиненія Поппа, которыя приводятъ его въ восхищеніе. Онъ говоритъ, что Поппъ былъ учителемъ Байрона и что Чайльдъ Гарольдъ (онъ зоветъ такъ Байрона) тоже восхищался Поппомъ и думалъ о немъ, когда писалъ своего Донъ-Жуана, онъ привелъ мн выдержки оттуда. Затмъ онъ сказалъ, что намренъ написать поэму врод ‘Похищеннаго локона’ Поппа — Похищенную русскую бороду. Онъ нарисовалъ еще вмсто чайниковъ и пивныхъ кружекъ самовары и ковши, профили которыхъ представляютъ очень похожія карикатуры на его частныхъ и интимныхъ враговъ. Въ настоящее время Пушкинъ занятъ прозой Поппа, а также прозой Байрона.

Вчера Пушкинъ снова видлъ у Карамзиныхъ Смирнова, воротившагося на этотъ разъ изъ Лондона. Смирновъ — дипломатъ, Нессельроде очень его любятъ, Карамзина точно также. Онъ поддразниваетъ Софи, какъ и Пушкинъ, и привезъ ей теперь цлую груду англійскихъ романовъ. Смирновъ долженъ былъ быть шаферомъ Пушкина, но ему пришлось ухать въ Лондонъ курьеромъ. Онъ говорилъ Искр, что Натали напоминаетъ мадонну Перуджино.

Пушкинъ завтракалъ у Смирнова, смотрлъ его картины, его коллекцію рдкостей искусства, его библіотеку. Они много говорили о Байрон, объ Англіи и объ Италіи, въ которой Смирновъ прожилъ шесть лтъ. Онъ совтуетъ Пушкину предпринять путешествіе по Европ и на Востокъ. Искра сказалъ мн: ‘Путешествіе по Европ! О, какъ это меня соблазняетъ! Я готовъ строить безразсудные планы! Смирновъ мн очень нравится, онъ вполн европеецъ, но съумлъ прнэтомъ остаться и вполн русскимъ. Мать его была послдней Бухвостовой {Бухвостовъ, Леонтій Сергевичъ, маіоръ артиллеріи, извстный подъ именемъ ‘перваго русскаго солдата’, род. въ 1650 г. Въ 1674 г. вступилъ въ военную службу, умеръ 1728 г. Петръ Великій его очень любилъ и прозвалъ ‘первымъ россійскимъ солдатомъ’, быть можетъ за высокій ростъ или, какъ полагаютъ, за то, что онъ первый записался въ ‘потшные’.}, ведущей свой родъ отъ Леонтія Петра Великаго. Мои родители знали ее, она умерла совсмъ молодой. Сынъ ея — типъ англичанина или шведа, онъ и верхомъ здитъ, какъ англичанинъ. Онъ былъ очень хорошъ съ бднымъ Saint-Priest. Смирновъ прекрасно говоритъ по-русски, хоть и былъ воспитанъ эмигрантами. Когда умеръ его отецъ, дядя отправилъ его, шестнадцатилтняго юношу, путешествовать въ сопровожденіи его менторовъ-эмигрантовъ. Восемнадцати лтъ онъ, какъ и я, поступилъ въ дипломатическій корпусъ и прожилъ, счастливецъ, очень долго въ Италіи. Думаю, что онъ вамъ понравится, нашъ бояринъ-итальянецъ, нашъ русскій милордъ’ {Такимъ образомъ Пушкинъ заране познакомилъ мою мать съ моимъ отцомъ. Встртилась она съ нимъ у Карамзиныхъ. Раньше, во время своихъ кратковременныхъ пребываній въ Россіи, мой отецъ, прізжая въ отпускъ, проводилъ время у себя въ имніи, гд охотился (онъ былъ страстнымъ охотникомъ на волковъ), или же у своего дяди, гд жила его единственная сестра, горбатая вслдствіе паденія. Посл брака моихъ родителей она переселилась къ нимъ. Пушкинъ очень любилъ ее, и она горячо привязалась къ моей матери, къ Пушкину и Жуковскому. Она умерла почти за два года до смерти поэта, который выказалъ при этомъ случа моему отцу много дружескаго расположенія. Хотя тетка моя выросла въ Москв, но говорила по-русски не такъ хорошо, какъ моя мать. Воспитывали ее дв эмигрантки. Пушкинъ былъ человкъ оригинальный, и оригинальность эта часто вредила ему въ глазахъ тхъ, кто поверхностно судитъ о людяхъ, въ глазахъ тхъ, кто отъ природы склоненъ къ недоброжелательству, и тхъ, которые особенно строго относятся ко всякой выдающейся индивидуальности — не изъ желанія видть ее совершенной, а просто изъ мелкаго чувства зависти, вызываемаго сознаніемъ превосходства надъ собою тхъ, кого они пересуживаютъ вкривь и вкось. Нельзя не сказать, что вообще доброта, милосердіе, жалость, даже простая благосклонность всегда безконечно проницательне и справедливе, чмъ зависть, ненависть (какъ и ревность, конечно) и вс дурныя страсти, которыя гораздо глупе, чмъ думаютъ. Оригинальность Пушкина заключалась въ томъ, что онъ, живо чувствуя, любилъ часто казаться равнодушнымъ, шутить, говорить колкости, бросая ихъ необдуманно и не только не остерегаясь свтскаго лицемрія, но какъ-бы на зло ему. Въ то же время онъ былъ все-таки именно такимъ, какимъ понимала его моя мать, сказавшая ему въ самомъ начал ихъ дружбы: ‘… Просто очень вы добры!’ (См. Евгеній Онгинъ). Когда моя тетка Софья Смирнова прибыла въ Петербургъ со всей своей свитой, состоявшей изъ 1) сиротки-воспитанницы, дочери крпостныхъ, отецъ и мать которой погибли на пожар, 2) старушки — француженки m-lle Казье, воспитавшей мото тетку и умершей годомъ раньше ея, 3) бдной родственницы, принятой въ домъ, 4) другой бдной русской двушки, взятой для того, чтобъ ходить за m-lle Казье, 5) горничныхъ двушекъ и трехъ старыхъ лакеевъ,— все это размстилось въ rez-de-chausse, такъ какъ тетка моя не могла подниматься на лстницу, а мои родители жили въ первомъ этаж. Моя тетка Смирнова была умна, начитана, замчательно добра, но, какъ большинство горбатыхъ, страдала головными болями и слабостью груди, вслдствіе ея узкости. Въ противуположность большинству горбатыхъ, у нея были необыкновенно красивыя руки и ноги. Ножки ея были такъ малы, что это даже затрудняло ее при ходьб. У нея были неправильныя крупныя для ея роста черты лица, умные, голубые, близорукіе глаза, чудесные блокурые волосы и чистый нжный цвтъ лица, но голова ея была несоразмрно велика по ея туловищу, такъ какъ несчастный случай паденія совершенно изувчилъ ее. Пушкинъ просилъ, чтобъ его представили ей. Она заране много слышала о немъ отъ моего отца, но почувствовала себя смущенной, когда моя мать привела его къ ней вмст съ Жуковскимъ. Войдя къ ней, Пушкинъ, котораго предупредили о ея застнчивости, прямо сказалъ ей: ‘Софья Михайловна, я надюсь, что вы окажетесь настоящей сестрой Смирнова, что вы полюбите меня, какъ и онъ, и подарите меня вашей дружбой’. Это разсяло ея робость, а Жуковскій прибавилъ: ‘Подлите эту дружбу, потому что и я жду моей части’.

Часто, прежде чмъ подняться къ моей матери, они заходили къ тетк, которая никогда не показывалась гостямъ. Ее часто навщали и мои дяди, очень ее любившіе, особенно Іосифъ, который занималъ ее и былъ ея любимцемъ. Только въ Петербург начала она читать новыхъ русскихъ писателей, до тхъ поръ, къ удивленію моей матери, она читала только Державина, изъ поэтовъ, и исторію Карамзина. Въ Петербург она прочла Фонъ-Визина, Грибодова, Жуковскаго, Пушкина, Крылова, Батюшкова и наконецъ ‘Вечера на хутор’ и ‘Тараса Бульбу’. У меня хранятся тетради моей бабушки Смирновой, тетки моей, Софьи Смирновой, тетради другой моей grand-tante, кн. Анны Циціановой, которая была красавицей, даровитой и образованной женщиной, въ совершенств рисовавшей миньятюры, музыкантшей (и она, и младшая сестра ея Елизавета были ученицами Фильда, жившаго тогда въ Москв). Во всхъ этихъ тетрадяхъ есть переписанныя стихотворенія англійскія и итальянскія и ни одного русскаго. Видно, что вс он были прекрасно знакомы съ итальянскимъ, англійскимъ и французскимъ языками, но что русская словесность была для этого поколнія еще мертвой буквой. Карамзинъ въ области прозы и Державинъ въ области поэзіи были единственными писателями, которыхъ читали. Исторіографъ-же создалъ русскую повсть (подражаніе нравственнымъ повстямъ Мармонтеля), этотъ родъ литературы былъ ложенъ, по все-же попытка Карамзина принесла нкоторую пользу. Марфа Борецкая и даже Наталья, боярская дочь, доказали, что можно заинтересовать русскихъ женщинъ и сюжетами изъ русской жизни, а женщины оказываютъ вліяніе на правы большого свта. Жуковскій тоже написалъ повсти (немного сентиментальныя и тоже псевдо-русскія), его Двнадцать спящихъ Двъ въ стихахъ написаны съ тою-же цлью. Въ записной книжк моей матери есть замтка по этому поводу. Дло идетъ о Руслан и Людмил. ‘Софи (Смирнова) прочла наконецъ Руслана и Людмилу, который привелъ ее въ восхищеніе. Пушкинъ тоже очень радъ. Больше всего ей поправился прологъ и она сказала ему объ этомъ. Я заставила.ее поговорить съ нимъ о его поэмахъ и сказкахъ, о повстяхъ Блкина, а съ Жуковскимъ о Свтлан, о Цар Беренде и его переводахъ. Она читала Шильонскаго узника Байрона и сравнивала строчку за строчкой оба произведенія, такъ-же прочла она Ангела и Пери — Мура. Она сказала обоимъ друзьямъ, что произведенія ихъ дали ей новую радость въ жизни. Крыловъ ей очень понравился, раньше она знала только басни Лафонтена. Имъ хотлось знать ея.мнніе о Фонъ-Визин и Грибодов. Она сказала: ‘Я уже не встрчала въ Москв Простаковыхъ, но дйствующихъ лицъ ‘Горе отъ ума’ знаю и если-бъ это не было невеликодушно, я назвала-бы вамъ ихъ’.

Я нашла характерными эти подробности. Тетка моя выросла и воспитывалась въ Москв, а лто проводила въ деревн. Очевидно, съ Екатерины Петербургъ былъ боле занятъ русской литературой, чмъ Моска, хотя К. Аксаковъ и называетъ новую столицу ‘Незаконнорожденнымъ чадомъ Россіи и Запада’. (Письмо К. Аксакова).

Когда моя тетка умерла, Пушкинъ сейчасъ-же пріхалъ къ моему отцу, оказалъ ему самое теплое участіе, вмст съ нимъ провелъ ночь у гроба покойницы и вызывался проводить гробъ до Москвы, такъ какъ тло перевезли въ Донской монастырь, мсто погребенія всхъ членовъ семьи. Но Пушкина должна была скоро родить, и отецъ мой отговорилъ его отъ его намренія, такъ какъ въ то время, принимая въ соображеніе скверныя дороги, для перезда изъ Петербурга въ Москву требовалось иногда больше недли.

Сообщаю эти подробности потому, что многіе воображаютъ, что у Пушкина не было сердца — только потому, что онъ былъ насмшливъ, скептически отзывался о любви, о дружб и вообще саркастически говорилъ о чувствахъ. Гоголь вдь тоже прослылъ безсердечнымъ эгоистомъ, присматривавшимся, будто-бы, къ человчеству только за тмъ, чтобы отыскивать типы. Обвиненіе это впрочемъ падаетъ на большинство геніальныхъ и талантливыхъ людей за то, что они страстно преданы своему труду, что въ немъ видятъ свою миссію и что въ большинств случаевъ они бываютъ не экспансивны. Сентиментальность сплошь и рядомъ сходитъ у насъ за чувство. Поэтому мн хочется сообщить эти подробности, неизвстныя біографамъ Пушкина и Жуковскаго. Гоголь прекрасно выразилъ вышесказанное въ письм къ отцу Аксаковыхъ: ‘Вы знаете меня только какъ писателя, о человк вы не много знаете’… (Письмо 1847 г.).}. Я отвтила: ‘Отчего бояринъ, милордъ, итальянецъ и русскій — все за-разъ?’

— Оттого, что онъ говоритъ въ совершенств по-итальянски, что у него наружность англичанина и притомъ онъ хорошій русскій, потому что обожаетъ, какъ я, Петра Великаго и былъ-бы такимъ-же прекраснымъ представителемъ просвщенія въ боярской дум, какъ и вашъ покорный слуга’.

——

Пріхалъ генералъ-фельдмаршалъ {Кн. И. . Паскевичъ былъ тогда единственнымъ русскимъ фельдмаршаломъ другимъ фельдмаршаломъ былъ герцогъ Веллингтонъ, которому Александръ I далъ этотъ почетный титулъ. Посл венгерской кампаніи Императоръ Николай пожаловалъ графа Радецкаго званіемъ фельдмаршала русской арміи. Это единственные иностранцы, носившіе въ XIX в. этотъ титулъ, не служа Россіи. Графовъ Витгенштейна и Дибича въ то время уже не было въ живыхъ.}. Онъ остановился во дворц, его очень чествуютъ. Вчера онъ разсказывалъ Императриц интересныя подробности, но онъ не краснорчивъ. За ужиномъ я сидла съ нимъ рядомъ. Онъ сказалъ мн много любезностей о моихъ братьяхъ, особенно о брат Аркадіи, который получилъ саблю за храбрость. Пушкинъ просилъ меня передать фельдмаршалу, что онъ былъ-бы очень радъ его видть и что онъ проситъ назначить ему свиданіе. Когда я сказала это фельдмаршалу, онъ улыбнулся и спросилъ: ‘Такъ онъ простилъ мн мое преступленіе?’ — ‘Какое преступленіе?’ — ‘Когда онъ былъ при арміи въ Эрзерум, онъ безъ надобности рисковалъ своей жизнью’, — отвчалъ фельдмаршалъ, ‘и я попросилъ его удалиться. Онъ тогда взбсился на меня, а между тмъ, еслибъ его тамъ убили, мн, конечно, поставили-бы это въ вину’. Онъ прибавилъ, смясь:

— Я думаю, что правъ былъ я, а онъ виноватъ. Скажите ему, что каждый изъ насъ долженъ длать свое дло. Я выигрываю сраженія, а онъ воспваетъ ихъ въ безподобныхъ стихахъ. Надюсь, что онъ не откажетъ дать мн ихъ собраніе?

Потомъ онъ спросилъ меня, встрчала-ли я Грибодова, и долго говорилъ о немъ. (Грибодовъ — двоюродный братъ его жены). Онъ разсказываетъ, что бдная вдова Грибодова безутшна. Я говорила съ фельдмаршаломъ. по-русски, онъ спросилъ, отчего я такъ хорошо владю русскимъ языкомъ, и прибавилъ: ‘Вообще наши красавицы не блещутъ знаніемъ своего языка’ {Я нашла еще слдующую замтку, имющую отношеніе къ этому разговору. ‘Пушкинъ сказалъ мн: какъ вы быстро переводите на французскій то, что мы говоримъ по-русски, это удивительно. Это очень полезное упражненіе, это пріучаетъ отъискивать равнозначущія выраженія на двухъ языкахъ и, кром того, это пріучитъ васъ съ большею легкостью писать по-русски — такъ-какъ вы говорите, что, какъ и вс наши свтскія женщины, не имете навыка въ этомъ отношенія,— хотя говорите вы отлично. Когда-нибудь на досуг займитесь переводомъ всхъ вашихъ замтокъ на русскій, ради упражненія въ слог’. Я отвтила, что у Карамзиныхъ говорятъ преимущественно по-французски, но рчь пестрая — смсь французскаго съ нижегородскимъ, отдльныя же фразы говорятся либо на томъ, либо на другомъ язык, а не такъ, чтобы слово или два русскихъ вставлялись во французскую фразу, и наоборотъ. Я продолжаю составлять свои замтки на французскомъ язык: сокращенія словъ удобне, я такъ привыкла, да и слова короче, наши русскія слова иногда нескончаемо длинны — столько слоговъ, а я лнива! Это признаніе разсмшило его. Я спросила его, не представляетъ-ли большое количество слоговъ, обусловленное склоненіями, трудности для русской поэзіи. Онъ улыбнулся: ‘Да, это составляетъ нкоторую трудность, но она существуетъ и для латинскаго языка, и для греческаго, и для нмецкаго. Итальянскій языкъ самый легкій для поэтовъ, а д’Убриль говорилъ мн, что и испанскій обладаетъ тмъ-же свойствомъ. Англійскій языкъ изобилуетъ односложными словами, это тоже выгодно для поэтовъ, но самымъ труднымъ языкомъ для поэтовъ я считаю французскій, — не langue d’Oc, а Lingue d’Oil — французскій языкъ начиная съ XVII в.’. Я сказала: ‘Вдь вы писали французскіе стихи’. Онъ расхохотался: ‘Вы называете это стихами, — вы чрезвычайно добры! Я написалъ цлую комедію по-французски до поступленія въ лицей’…}. Мн было весело за ужиномъ. Фельдмаршалъ оригиналенъ. Онъ не краснорчивъ, но онъ такъ не похожъ на всхъ другихъ.

Пушкинъ будетъ очень доволенъ. Ему такъ хотлось видть Паскевича, онъ самъ отнесетъ ему свои стихотворенія, онъ долженъ сдлать это для скрпленія мира. Паскевичъ сказалъ мн еще: ‘У насъ, въ Россіи, было много поэтовъ-военныхъ: Грибодовъ, который отличался необычайной храбростью, Батюшковъ, партизанъ Денисъ Давыдовъ, Рылевъ, Безстужевъ, Одоевскій, вс они умли и драться и писать стихи. Если я выпроводилъ Пушкина въ Тифлисъ, то потому, что находилъ лишнимъ даромъ подставлять его подъ пули, тмъ боле, что онъ былъ тамъ не въ качеств военнаго’. Я передала тогда фельдмаршалу, что говорила Натали, и онъ просилъ меня сказать ей, что принимаетъ на свои счетъ ея благодарность, предназначавшуюся Раевскому, что онъ охотно и отъ всего сердца принимаетъ должную ему часть этой благодарности.

——

Сегодня вечеромъ зашла рчь о трактат Священнаго Союза, и Его Величество разсказалъ интересныя подробности. Въ 1814 г. Штейнъ уже говорилъ въ этомъ смысл Государю и Каподистріа, которымъ это было по сердцу. Въ 1815 г. баронесса Крюднеръ была въ Париж, и тогда снова занялись этимъ предметомъ. Государь говоритъ, что въ черновой договора, хранящейся въ тайныхъ архивахъ Зимняго дворца, вся его религіозная часть, вступленіе, написано рукой баронессы Крюднеръ, а остальное, часть политическая, написано Государемъ и Каподистріа, который длалъ свои замчанія на поляхъ страницъ, написанныхъ Государемъ, а Государь — свои замчанія на поляхъ страницъ, написанныхъ графомъ. Впрочемъ, и черновая и текстъ съ подписью почти тождественны. Государь прибавилъ: ‘Въ то время и въ Берлин, и въ Петербург вс были гетеристами, въ Лондон же и въ Вн дипломатія была чужда этому вліянію и Талейранъ не былъ гетеристомъ’.

Пушкинъ встртилъ у меня Жюли {Жюли Батюшкова, сестра поэта, тоже была фрейлиной и была очень дружна съ моей матерью. Она вышла замужъ за военнаго,— Николая Васильевича Зиновьева. Сохранилось ея письмо къ моей матери отъ 1837 г. Въ немъ она говоритъ о смерти Пушкина. Я приведу его ниже. Генералъ Зиновьевъ былъ воспитателемъ покойнаго Наслдника Цесаревича Николая Александровича, скончавшагося въ Ницц, и Великаго Князя Александра Александровича, нын царствующаго Императора Александра. III. Какъ и его жена, онъ былъ воплощенной прямотой. Вс члены семьи Зиновьевыхъ отличались этимъ качествомъ и большой простотой во всемъ. Отецъ Н. В. Зиновьева былъ женатъ три раза и отъ этихъ трехъ браковъ у него было двадцать два человка дтей. Они были очень дружны между собою, вели жизнь патріархальную, семейную и дружную, чуждую свтскости, что довольно рдко встрчаешь въ большомъ свт.}, и когда она ухала, разговоръ зашелъ объ ея брат и объ его стихотвореніяхъ. Пушкинъ находитъ ихъ очень музыкальными, почти столь же музыкальными, какъ стихи Жуковскаго. Онъ продекламировалъ мн стихотвореніе,конецъ котораго ему-особенно нравится.

‘Онъ плъ, у ногъ шумла Рона,

Въ ней мсяцъ трепеталъ,

И на златыхъ верхахъ Ліона

Лучъ солнца догоралъ…’

Я замтила, что и меня восхищаетъ мелодичность этихъ чудныхъ стиховъ, и что я выучила ихъ къ экзамену наизусть еще въ институт за годъ до выпуска, такъ какъ Плетневъ предоставлялъ намъ самимъ выбирать для заучиванія наизусть т стихотворенія, которыя намъ нравились: ‘Такъ это вы сами выбрали для выпускного экзамена ‘фонтанъ любви, фонтанъ живой?’ спросилъ Пушкинъ. Я отвчала: ‘Да, сама. Я люблю пвучіе стихи. Но въ вашихъ стихахъ, кром этого достоинства, есть еще и другія. Надюсь, что это вамъ лестно?’ Пушкинъ засмялся. Онъ сказалъ, что находитъ Жюли оригинальной и такъ какъ онъ очень проницателенъ, то прибавилъ: ‘Она умна и должна быть очень прямого характера’. Я отвчала: ‘Она безукоризненно пряма. За это-то я и люблю ее, на нее можно положиться’.

Такъ какъ Пушкинъ восхищался тмъ, что онъ называетъ ‘льющимися’ стихами, я разсказала ему, что вычитала въ курс англійской литературы выраженіе, которое показалось мн оригинальнымъ: ‘а liquid verse’, это мтко, потому что стихъ льется, какъ вода. Я прибавила: ‘Это поэтическія слезы вашего фонтана Любви’. Маріанна Скугель давала мн курсъ литературы и я списала оттуда для Пушкина слдующіе стихи:

‘Sighed the enow-drops: who shall miss us,

When the happy air shall thrill

At thy presence, pale narcissus,

At thy gleam, o, daffodil’ *).

*) Вздыхая прошепталъ подснжникъ:

‘Кто пожалетъ о моемъ отсутствіи.

Когда счастливый втерокъ заколеблется

При твоемъ появленіи, блдный нарциссъ,

При твоемъ блеск, о, буковица’.

Snow drops — подснжникъ, который не попадается ни въ Москв, ни въ Петербург и начинаетъ встрчаться у насъ только на запад и юго-запад. Daffodil — французскій золотоцвтникъ, который расцвтаетъ въ ту пору, когда кукушки начинаютъ пть въ лсахъ. Англійская буковица тоже неизвстна у насъ на свер, а англо-саксонскіе cow-slips растутъ у насъ везд. Въ народ orchis macculata называется кукушкины слезки. Цвтокъ этотъ играетъ такую-же видную роль въ старинныхъ сельскихъ обрядахъ зеленыхъ святокъ (семика), какую viola tricolor или Иванъ да Марья играетъ въ ночь на Ивана Купалу, вмст съ волшебнымъ, магическимъ папоротникомъ, который встрчается во всхъ странахъ Запада, везд, гд жгутъ костры въ этотъ день, и сохранились вс преданія этого, по преимуществу, кельтическаго праздника.

Искра сейчасъ-же записалъ эти стихи стараго англійскаго поэта, имени котораго я не могу вспомнить, во всякомъ случа второразряднаго поэта. Пушкинъ сказалъ мн тогда: ‘Авторъ изъ тхъ поэтовъ, которыхъ англичане называютъ poetas minores и у которыхъ часто попадаются проблески вдохновенія. Замтьте любовь англичанъ къ цвтамъ и къ природ. И Шекспиръ и вс ихъ поэты такъ часто говорятъ о нихъ. Они открыли и оцнили прелесть цвтовъ и самой простой природы гораздо раньше, чмъ французы, которые должны были ждать барвинка Жанъ-Жака Руссо, чтобы оцнить эти полевые цвты’ {У меня есть офортъ, изображающій Жанъ Жака съ барвинкомъ въ рукахъ, а на оборотной сторон написано: ‘Подаренъ Императрицей посл разговора о барвинк Руссо,— въ Петергоф’.— Дти нашли Lndler-grass (изъ породы злаковъ), что очень обрадовало Императрицу. Эта травка напоминаетъ ей ея дтство, какъ и васильки, которые она любитъ боле всхъ полевыхъ цвтовъ. Что касается розъ, то это — ея страсть, въ коттэдж есть чудныя розы. Я очень люблю коттэджъ, садъ — этотъ уголокъ такъ симпатиченъ и всегда меня очаровываетъ. Ихъ Величества чувствуютъ тамъ себя такъ же уютно, какъ и въ Аничковомъ дворц, полномъ для нихъ хорошихъ и свтлыхъ воспоминаній молодости, воспоминаній о времени до ихъ восшествія на престолъ.}.

——

На-дняхъ я попросила Пушкина дать мн стихотворенія Андрея Шенье. Онъ принесъ мн томъ ихъ, отмтивъ т стихотворенія, которыя онъ находилъ наиболе оригинальными и наиболе удачными подражаніями греческимъ. Раньше изъ всего Шенье я знала только стихи: ‘А la Jeune Captive’ (М-lle de Coigny) {Оцнка Шенье и высокое мнніе Пушкина о его талант тмъ боле замчательны, что въ самой Франціи до 1819 г. имя его было предано забвенію, Жозефъ Шенье, который былъ старше его, еще въ 1815 г. считался выдающимся поэтомъ, равно какъ и Руше. Можно было подумать, что этотъ плохой поэтъ, погибшій 7-го Термидора, вмст съ А. Шенье, былъ выше и значительне его. Правда, что тогда не существовало полнаго изданія его стихотвореній, издано было только нсколько поэмъ, появившихся въ ‘Mercure de France’ до революціи. Только въ 1819 г. когда появилось первое изданіе стихотвореній Шенье, другой поэтъ, Альфредъ-де-Виньи, восхищавшійся ими, заговорилъ о нихъ и разъяснилъ ихъ значеніе въ 1820 году. А между тмъ Пушкинъ, будучи еще совершенно юнымъ, во время своего пребыванія въ Одесс, уже прочелъ этотъ томикъ, съ энтузіазмомъ отнесся къ дарованію Шенье, написалъ свою прекрасную оду (или, врне, элегію) на смерть поэта и понялъ значеніе того, что Шенье хотлъ выполнить (а частью и выполнилъ) — обновленіе поэтическаго языка. Онъ понялъ, что Шенье былъ первымъ лирическимъ поэтомъ по идеалу греческаго лиризма. Эта дальновидность Пушкина, какъ критика, достойна замчанія и не была еще достаточно оцнена. Дйствительно, со времени Ронсара и Плеяды, лирическая поэзія не имла своихъ представителей во французской литератур, которая была по преимуществу реторической до XIX вка, и становится лирической только съ Альфредомъ де-Виньи, Ламартиномъ, Альфредомъ Мюссе, Викторомъ Гюго, поэзія которыхъ — поэзія воображенія и чувства, по преимуществу. Ни Шендоллэ, ни Жильбера, ни Мальфилатра, ни Александра Суме нельзя еще назвать настоящими лирическими поэтами, хотя нердко они съ успхомъ пытали свои силы въ лирик.

Между тмъ стихотворенія Пушкина, посвященныя Шенье, написаны гораздо раньше, чмъ ему-же посвященное стихотвореніе Альфреда Мюссе. Русскій поэтъ, слдовательно, опередилъ французскаго поэта.}. Потомъ Пушкинъ меня спросилъ, почему я спрашивала его прошлый разъ о томъ, находитъ-ли онъ какое-нибудь сходство между Дюма и В. Скоттомъ и сказалъ: ‘Дюма драматическій писатель, но онъ вовсе не поэтъ, онъ вдь не романистъ {Прошу читателей вспомнить, что разговоръ этотъ значительно предшествуетъ той пор, когда Дюма перешелъ къ роману, иначе мнніе, высказанное Пушкинымъ, можетъ показаться страннымъ.}. Я нахожу, что онъ прекрасно сдлалъ, воспользовавшись прозой, а не стихами для своихъ, такъ называемыхъ, историческихъ драмъ, полныхъ подробностей, добытыхъ изъ апокрифическихъ мемуаровъ и легендъ, особенно о Валуа’. Я отвтила: ‘Я слышала, что Дюма, Скоттъ, Викторъ Гюго и Шекспиръ — романтики и походятъ другъ на друга, я даже спорила объ этомъ. Ян указывали, что на сцену поставили ‘La donna del Lago’ и ‘La Dame Blanche’, что любой изъ романовъ Вальтеръ-Скотта можно передлать въ драму или оперу. Глинка говорилъ при мн, что Айвенго былъ бы прекраснымъ сюжетомъ для оперы. Я прочла дв драмы Дюма, но не нашла въ нихъ ничего похожаго на Вальтеръ-Скотта. Сесиль Акортъ {Миссъ Акортъ, дочь посланника лорда Гетсбери.} говорила мн, что и Скоттъ бралъ сюжеты для своихъ романовъ изъ исторіи якобитовъ, что разсказы о привидніяхъ очень распространены въ шотландскихъ замкахъ и даже въ Великобританіи и сплошь и рядомъ встрчаются въ семейныхъ хроникахъ. Она говоритъ, что дйствительно исторія англійскихъ пэровъ и gentry полна романическихъ событій и всевозможныхъ приключеній. Но сомнваюсь, чтобы Дюма могъ найти въ исторіи Франціи столько невроятныхъ происшествій.

У Вальтеръ-Скотта вдь нтъ ничего несообразнаго. Находите-ли вы что-нибудь общее между нимъ и между В. Гюго и Шекспиромъ?’

— Ршительно ничего, — отвчалъ Пушкинъ, — и если другой разъ зайдетъ объ этомъ рчь, отстаивайте потверже свое мнніе, если его будутъ оспаривать. Какъ-то привыкли сваливать всхъ романтиковъ въ одну кучу. Во Франціи считаютъ главой романтизма Шекспира, въ которомъ нтъ ничего романтическаго въ смысл французскаго романтизма. Въ этомъ смысл и Скоттъ не романтикъ. Корнель — единственный французъ, котораго еще можно сравнивать съ Шекспиромъ и то только въ Сид, въ которомъ, впрочемъ, больше испанскаго. Скоттъ не гонится за тмъ, чтобы нагромоздить множество невроятныхъ событій, какъ это длаетъ въ своихъ пяти актахъ Дюма, драматургъ, хорошо знающій сцену и искусный въ придумываніи сценическихъ эффектовъ, а зрители снисходительны, они принимаютъ несообразности, сложныя и запутанныя положенія, которыя Дюма мастерски распутываетъ, придавая имъ правдоподобіе, и находятъ даже, кажется, удовольствіе въ выдумываніи этой путаницы, вращающейся, по большей части, на любовной интриг. Большинство зрителей, не вдаваясь въ критику самого произведенія, жаждетъ только, чтобъ ихъ до конца держали въ томительной неизвстности насчетъ развязки, по крайней мр, это доказывается успхомъ ДюмаСкоттъ ничего не выдумываетъ, это наблюдатель, который описываетъ. Онъ хорошо изучилъ эпоху якобитовъ, ненависть шотландцевъ къ Вильгельму Оранскому и королямъ ганноверскимъ исторически врна, какъ и приводимыя романистомъ подробности. Когда Лэрдъ Балмавиплъ пьетъ здоровье маленькаго джентльмена въ бархатной шубк, знаете-ли вы, что это значитъ’?— ‘Знаю. Сесиль объяснила мн, что онъ разуметъ крота, такъ какъ Вильгельмъ III умеръ вслдствіе паденія съ лошади, которая споткнулась, наступивъ на взрытую кротомъ землю. Она-же объяснила мн и значеніе тоста, при которомъ каждый гость, поднявъ свой стаканъ вина, проносилъ его надъ стаканомъ съ водой. Это означало: ‘Здоровье короля, который по другую сторону пролива, здоровье короля Джемса, находящагося во Франціи’.— ‘И это исторически врная подробность…

У Скотта дйствующими лицами являются не побдители женскихъ сердецъ, а якобиты, приверженцы изгнанныхъ Стюартовъ. Думаю также, что Дюма не способенъ вывести на сцену old Mortality, Домини Сампсона, Эди Окильтри, Калебба Бальдерстона, въ его романахъ мы встрчаемъ такое разнообразіе типовъ и характеровъ. Маіоръ Дальгети, напримръ, очень оригинальный типъ officier de fortune, ничуть не похожій на бреттёра la Dumas или на искателя приключеній, жаждущаго вмшаться въ какой-нибудь заговоръ, осложненный любовнымъ приключеніемъ. Этотъ тонъ и характеръ хвастливыхъ мушкетеровъ длаетъ героевъ драмъ Дюма нсколько однообразными, у нихъ нтъ даже политическихъ идей, а если они составляютъ заговоры, содержатъ шпіоновъ, сами шпіонятъ, то это только ради страсти къ приключеніямъ. Намъ изображаютъ въ преувеличенно романическомъ дух XV и XVI вка, и даже XVII, когда эти прекрасные господа составляли заговоры противъ Ришелье и Мазарини. Лига и Фронда заполонятъ весь театръ, если это продолжится. Вальтеръ Скоттъ сдлалъ одно характерное замчаніе: ‘Нтъ ничего боле драматичнаго, чмъ дйствительность’. Я того-же мннія. И еще есть разница между дйствующими лицами Дюма и Скотта. Вс герои Скотта одушевлены политической идеей, они дйствительно играли политическую роль. Гражданская война едва не охватила Англію, она продолжалась въ Ирландіи…

Въ ‘Робъ-Ро’ достаточно романическихъ лицъ, точно также, какъ и въ ‘Певерил дю-Пикъ’, въ ‘Редгаунтлетъ’, гд есть восхитительная пара квакеровъ, въ ‘Гай-Маннеринг’, въ ‘Ваверле’, и вс эти лица разнообразны. Сколько типовъ въ семь Осбальдистонъ — вс сыновья! А Рашлей, что за типъ! Діана Вернонъ и Флора Макъ-Иворъ, дв романическія особы, нисколько непохожія одна на другую, ни на Минну, Бренду, Розу Брадвардейнъ. Къ тому-же, въ противоположность драмамъ Дюма, любовная интрига не составляетъ центра и основы романовъ Вальтеръ-Скотта. Но во Франціи непремнно требуютъ любовныхъ приключеній, хотя-бы историческія данныя и не представляли ихъ. До сихъ поръ и Викторъ Гюго длалъ центромъ и основаніемъ своихъ драмъ — любовь (за исключеніемъ ‘Кромвеля’), Безъ Донны-Соль не было-бы и Эрнани’. Онъ прибавилъ: ‘Вы необходимы драм Виктора Гюго’. Я сказала: ‘Вы не можете не подсмяться надо мной, какъ и Вяземскій. Что у меня общаго съ Донной-Соль? Я никогда не была влюблена въ какого-нибудь out-law {Out-law, стоящій вн закона.}. Окрестилъ меня такъ Вяземскій, которому понравился каламбуръ на Соль и соль для его юмористическихъ стиховъ, въ которыхъ онъ говоритъ мн, что я-же и Дона-Перецъ, а должна быть Доной-Медъ’ {Есть стихи Вяземскаго, посвященные моей матери, въ жанр, который англичане называютъ doggerell rhyme (нескладныя, неправильныя вирши).}.

Пушкинъ посмялся моему отвту и продолжалъ: ‘У романтиковъ нтъ юмора, ихъ литературная, манера исключаетъ его, къ тому-же юмористомъ надо родиться, они могутъ писать иронически, сатирически, но собственно юморъ есть свойство британца. Шекспиръ, Байронъ, Скоттъ, Стернъ блещутъ юморомъ, англійскимъ или шотландскимъ. А Скоттъ создалъ лица, обладающія шотландскимъ своеобразнымъ юморомъ, отличающимся отъ англійскаго большей сухостью. Тостъ Лэрда Балмавипла юмористиченъ, маіоръ Дальгети тоже полонъ юмора. Словомъ: Скоттъ и Шекспиръ, ничуть не похожи на В. Гюго и А. Дюма. Пари держу, что это Моденъ ихъ сравнивалъ? Отгадалъ я?’ ‘Да, а по части романовъ онъ предпочитаетъ Поля и Виржини, Новую Элоизу, Коринну — романамъ Скотта и классикамъ великаго вка, а Вольтера — Шекспиру, изъ котораго онъ, впрочемъ, ничего и не читалъ, кром Отелло въ перевод Альфреда-де-Виньи’.

‘И такимъ образомъ судятъ о писателяхъ’, сказалъ Пушкинъ,— ‘въ сущности, это утшительно, потому что можно сказать себ, что тебя будутъ критиковать, не читая. Это даже успокоительно!’ И онъ засмялся отъ всего сердца.

Пушкинъ пришелъ ко мн въ очень дурномъ настроеніи. Ему хотлось продолжать литературную газету для бдной баронессы Дельвигъ. Цензура была невыносима и ему пришлось отказаться отъ своего намренія. Онъ не хочетъ говорить объ этомъ съ Государемъ и — по моему — напрасно. Но онъ находитъ неделикатнымъ говорить съ нимъ теперь, когда у того столько заботъ и хлопотъ посл войны. Пушкинъ говоритъ, что безполезно жаловаться на Цензора Катона и настаивать на мелочахъ, но что все-таки, въ конц концовъ, онъ будетъ издавать журналъ. Смерть Дельвига очень огорчила поэта, это большая для него потеря. Онъ разсказалъ мн о своемъ свиданіи съ бднымъ Кюхельбекеромъ, котораго онъ засталъ на почтовой станціи, когда его перевозили. въ Динабургъ. Онъ сказалъ: ‘При первомъ благопріятномъ случа буду просить Государя о снисхожденіи къ нему. Ссылка въ Якутскъ лучше этой тюрьмы и была-бы уже милостью, я много о немъ думаю’. Пушкинъ былъ удивленъ, когда я сказала ему, что видла Кюхельбекера у его тетки, m-me Брейткопфъ, въ Екатерининскомъ институт. Затмъ онъ говорилъ мн о Пущин, о Рылев, о Безстужевыхъ, объ Одоевскомъ и общалъ дать мн стихи, написанные Одоевскимъ и Рылевымъ въ крпости, священникъ передалъ ихъ Рылевой. Бдный Аріонъ {Намекъ на поэму Аріонъ, посвященную памяти декабристовъ.} былъ очень опечаленъ, хоть и спасся самъ отъ крушенія, въ заключеніе онъ прочиталъ мн наизусть французскіе стихи объ Аріон:

‘Jeune Arion, bannis la crainte,

Abordes aux rives de Corinthe,

Minerve aime ce doux rivage,

Priandre est digne de toi,

Et tes yeux у verront un sage

Assis sur le trne d’un roi’ ¹).

¹) Юный Аріонъ, изгони изъ сердца страхъ,

Причаль къ берегамъ Корина.

Минерва любитъ этотъ тихій берегъ,

Періандръ достоинъ тебя,

И глаза твои узрятъ тамъ мудреца,

Возсдающаго на королевскомъ престол.

Онъ прибавилъ: ‘Тотъ, кто говорилъ со мной въ Москв какъ отецъ съ сыномъ въ 1826 г., и есть этотъ мудрецъ’. Какъ онъ оригиналенъ, посл этихъ словъ лицо его прояснилось и онъ сказалъ: ‘Аріонъ присталъ къ берегу Корина’.

——

Пушкинъ говорилъ со мной о Паскал и сказалъ мн, что я еще слишкомъ молода для того, чтобъ читать его, но что черезъ годъ или два онъ совтуетъ мн хорошенько познакомиться съ его ‘Мыслями’. Онъ сказалъ: ‘Это величайшій мыслитель, которому не встрчаемъ равнаго во Франціи со времени Абеляра, и ея величайшій геній во всхъ отношеніяхъ. Онъ проникъ въ душу и въ мысль человка, въ ея глубины и ея соотношенія съ Невидимымъ. Онъ говорилъ, что человкъ не боле, какъ тростника, слабйшая изъ тварей, которую жало скорпіона можетъ убить. Только скорпіонъ не знаетъ, что онъ убиваетъ, а человкъ знаетъ, что его убиваетъ. Человкъ — тростинка, но тростинка, которая мыслитъ. Паскаль говоритъ еще, что основа морали — въ правильномъ мышленіи. Этимъ онъ говоритъ, что вс заблужденія мысли въ то-же время и заблужденія совсти, потому что тотъ, кто ложно мыслитъ, ложно и поступаетъ и живетъ во лжи. Не читайте его ‘Provinciales’, эта полемика интересна только какъ историческій фактъ, а въ прошломъ столтіи превознесли и восхвалили не въ мру эти обличенія изъ ненависти къ іезуитамъ’ {Я нашла эту замтку въ тетрадк, гд рчь идетъ о бельгійской революціи и о польской кампаніи, нашла ее между выписками изъ Oraisons fun&egrave,bres Боссюэта и отношу ее къ 1831 году. Замтка эта служитъ свидтельствомъ того, что и Пушкинъ относился къ чтенію моей матери съ такимъ-же интересомъ, какъ и Жуковскій.}.

——

Большія пренія между Плетневымъ и Жуковскимъ по поводу псевдонизма, который хочетъ взять Гоголь. Плетневъ находитъ, что ‘Рудый Панька’ звучитъ хорошо и что это вполн хохлацкое имя. А я нахожу, что и Гоголь-Яновскій достаточно хохлацкое имя. Жуковскій думаетъ, что лучше ему выступить подъ псевдонимомъ, потому что авторъ молодъ, а наша критика возмутительно относится къ начинающимъ, и Булгаринская клика будетъ извергать свой ядъ, лучше избжать того, что можетъ обезкуражить начинающаго автора. Къ тому-же и Пушкинъ издалъ свои повсти подъ псевдонимомъ Блкина, а Гоголь не можетъ претендовать на большее, чмъ Пушкинъ. Гоголь и самъ такъ думаетъ. Я сказала ему мое мнніе: ‘Если будутъ восхищаться Рудымъ Панькой, вы вдь будете знать, что восхищаются вами’. Я нахожу, что Пушкинъ долженъ былъ бы подписаться подъ своими повстями, но его забавляло то, что его принимаютъ за Блкина. Я спросила его, гд онъ выкопалъ эту фамилію, онъ сказалъ, что зналъ ее въ провинціи, въ Смоленской и въ Калужской губерніяхъ, гд у Гончаровыхъ есть имніе. Слдовательно, псевдонимъ этотъ — знакъ вниманія къ родин Натальи Николаевны? Наконецъ поршили съ псевдонимомъ Гоголя, и панъ ‘Рудый Панька’ выступитъ на-дняхъ у книгопродавцевъ Петербурга. Жуковскій такъ любитъ прозвища, что окрестилъ уже и Гоголя ‘Гоголёкъ’ за его маленькій ростъ. Я не знаю никого и ничего лучше и добре Жуковскаго, какъ онъ тревожится теперь по поводу Рудаго Паньки, какъ озабоченъ тмъ, что о немъ скажутъ. Онъ подбадриваетъ Гоголя. Пушкинъ толкуетъ другое и говоритъ ему:

‘Если васъ разбранятъ, тмъ лучше. Это докажетъ, что у васъ есть будущность и что ихъ безпокоитъ появленіе новаго, многообщающаго писателя’.

Жуковскій — воплощеніе безконечной доброты. Искра сказалъ мн вчера о немъ: ‘Онъ почти слишкомъ добръ. Во всей его обширной особ не найдется достаточно желчи, чтобъ убить зловредную муху’. Самъ Пушкинъ добръ, какъ вс геніальные люди. Онъ заране уже подготовляетъ статью въ защиту Гоголя, и если на послдняго слишкомъ нападутъ, если Булгаринъ позволитъ себ что-нибудь, возраженія Пушкина будутъ полны не только соли, но и перцу. Я видла Булгарина, мн показали это сокровище, у него препротивная физіономія. У Греча и Сенковскаго скучныя лица педантовъ. Вотъ люди, съ которыми нтъ охоты знакомиться. Троица скучнйшихъ и неправдивыхъ людей, всегда идущихъ кривыми и окольными путями. Sie sind Philister auch.

——

Пушкинъ нажилъ себ непріятностей ‘Анчаромъ’. Въ конц концовъ все уладилось, но Катонъ невыносимъ. Императоръ самъ прочелъ corpus delicti, который произвелъ на него сильное впечатлніе. Передъ ужиномъ онъ заговорилъ объ этомъ со мною и сказалъ: ‘То былъ рабъ, а у насъ крпостные. Я прекрасно понялъ, что хотлъ выразить этимъ стихотвореніемъ Пушкинъ и о какомъ дерев онъ говоритъ. Большею частью люди ищутъ и желаютъ свободы для себя и отказываютъ въ ней другимъ. Пушкинъ не * изъ таковыхъ. Я его знаю: это воплощенная прямота, и онъ совершенно правъ, говоря, что прежде всего мы должны возвратить русскому мужику его права, его свободу и его собственность. Я говорю мы, потому что я не могу совершить этого помимо владльцевъ этихъ крпостныхъ, но это будетъ’. Потомъ онъ улыбнулся и сказалъ: ‘Если-бъ я одинъ сдлалъ это, сказали-бы, что я — деспотъ, Уполномочиваю васъ передать все это Пушкину, а также сказать ему! чтобъ онъ присылалъ ко мн то, что хочетъ печатать. Я поручаю это вамъ, но прошу, чтобъ по этому поводу не было лишнихъ разговоровъ. Я вдь не могу сдлаться единственнымъ цензоромъ всхъ пишущихъ, мн пришлось-бы проводить всю жизнь за чтеніемъ рукописей’. Государь былъ очень въ дух. Я похала къ Карамзинымъ, гд застала Пушкина, который былъ въ восторг отъ этого разговора. Я говорила съ нимъ съ глазу на глазъ, въ углу гостиной, въ сторон даже отъ Е. А. Карамзиной. Пушкинъ сказалъ мн нчто удивившее меня. ‘Меня упрекаютъ въ томъ, что я преданъ Государю. Думаю, что я его знаю, и знаю, что онъ понимаетъ все съ полуслова. Меня каждый разъ поражаетъ его проницательность, его великодушіе и искренность. Посл одной изъ непріятностей, причиненныхъ мн Катономъ, я встртилъ Государя въ Лтнемъ саду и онъ сказалъ мн: ‘Продолжай излагать твои мысли въ стихахъ и въ проз, теб нтъ надобности золотить пилюли для меня, но надо длать это для публики. Я не могу позволить говорить всмъ то, что позволяю говорить теб, потому что у тебя есть вкусъ и тактъ. Я убжденъ въ томъ, что ты любишь и уважаешь меня, и это взаимно. Мы понимаемъ другъ друга, а понимаютъ люди только тхъ, кого любятъ’. Пушкинъ прибавилъ: ‘Меня очень трогаетъ его довріе, но я могу утратить его, если на меня будутъ клеветать’. Я поспшила уврить его въ томъ, что Государь много разъ говорилъ въ моемъ присутствіи, что Пушкинъ не только великій поэтъ и человкъ замчательнаго ума, но что это человкъ честный, искренній, правдивый и вполн порядочный. На Государя нелегко вліять. Пушкинъ вздохнулъ: ‘Онъ наидоврчивйшій изъ людей, потому что самъ человкъ прямой, а это-то и страшно. Онъ вритъ въ искренность людей, которые часто его обманываютъ. За исключеніемъ небольшой части общества, Россія мене просвщенна, чмъ ея Царь. Наши правители вынуждены насильно прививать намъ просвщеніе, страна наша варварская, мы ходимъ на помочахъ.. Придетъ время, когда надо будетъ стать на ноги, это будетъ трудно, да и никому это не давалось легко. Во всякомъ случа Государь боле русскій человкъ, чмъ вс наши другіе правители, исключая Петра I, но все-же онъ не не на столько русскій, какъ Петръ. Я утверждаю, что Петръ былъ архирусскимъ человкомъ, не смотря на то, что сбрилъ свою бороду и надлъ голландское платье. Хомяковъ заблуждается, говоря, что Петръ думалъ, какъ нмецъ. Я спросилъ его на-дняхъ, изъ чего онъ заключаетъ, что византійскія идеи Московскаго царства боле народны, чмъ идеи Петра? Хомяковъ поэтизируетъ наше прошлое, я сказалъ ему, что онъ романтикъ’. Пришелъ Жуковскій и мы позвали его, чтобъ пересказать ему то, что Государь веллъ мн передать Сверчку. Наконецъ, Софи Карамзина спросила насъ: ‘Что это: заговоръ или вы втроемъ исповдуетесь?’ Пушкинъ отвтилъ: ‘Да. Я признаюсь въ моихъ большихъ грхахъ, а Донна Соль — въ своихъ маленькихъ. У нея ихъ больше, но мои грхи тяжеле, и это возстановляетъ равновсіе. Мы позвали Жуковскаго, у котораго нтъ никакихъ грховъ, ни большихъ, ни малыхъ, за тмъ чтобъ онъ отпустилъ намъ наши грхи’.

Пушкинъ очень тронутъ довріемъ Государя, Жуковскій также и просилъ меня хорошенько поблагодарить его. Споры Пушкина съ Катономъ безпокоятъ Жуковскаго, который любитъ своего феникса, какъ сына. Когда я замтила это Пушкину, онъ сказалъ: ‘Какъ блуднаго сына’.

——

[Посл женитьбы поэта, онъ проводилъ лто въ Царскомъ. По утрамъ мать моя заходила къ Пушкинымъ и онъ читалъ ей вновь написанное имъ, говоря: ‘Почистимъ-ка мою поэзію’!

Разъ утромъ она застала его съ томомъ Платона и онъ сказалъ ей]:

…’Почему онъ желалъ изгнать искусство изъ своей республики? Это нелогично, и я увренъ, что это требованіе какого-нибудь иконокласта (sic)! Онъ говоритъ, что красота есть блескъ истины, я прибавляю къ этому, что красота должна быть и блескомъ добра. Я покажу вамъ замтку одного неоплатоника, — не помню его имени,который говоритъ: Красота, истина, симметрія есть выраженіе Верховнаго Существа. Жуковскій далъ мн это опредленіе. Но платоники не съумли осуществить прекраснаго, которое и есть добро въ дйствіяхъ, они только мечтали объ осуществленіи его. Только христіанство осуществило этотъ союзъ. Совершенная красота есть, чтобы выразиться однимъ словомъ, гармонія, а что можетъ быть свтле, что можетъ быть величественне гармоніи? Жуковскій правъ, говоря, что красота ужаснаго есть богохульство {Жуковскій говорилъ это по поводу нкоторыхъ произведеній романтиковъ, все мрачное ужасало его, все вымученное было для него предметомъ отвращенія.} (sic).’ [Дале есть еще нсколько строкъ Пушкина о Платон]. ‘Платонъ былъ великій мыслитель, но лучшее изъ написаннаго имъ онъ взялъ у Сократа. Я перечелъ Аристотеля въ старомъ французскомъ перевод, конечно, онъ доказываетъ существованіе Бога разсудкомъ — и съ какой непоколебимой логикой! Необходимо изучать древнихъ, чтобъ быть вполн просвщеннымъ, у насъ недостаточно изучаютъ классиковъ. Я перечелъ теперь всего Мильтона, англичанина возрожденія, пресвитерьянца и въ то же время большого эллиниста. Но республика Платона меня не удовлетворяетъ, я нахожу даже, что ‘Утопія’ Мора предпочтительне. Перечелъ я и ‘Похвалу глупости’. Эразмъ одно изъ любопытнйшихъ лицъ реформаціи, кто бы ожидалъ встртить въ Роттердам поклонника греческихъ музъ. Теперь мы не получаемъ изъ Роттердама ничего, кром селедокъ’ (sic). Я отвчала: ‘А художники? Вы забываете, сколько ихъ было тамъ’.— ‘Дйствительно, у нихъ были великіе художники, голландцы и фламандцы, но вдь Рембрандтъ не представитель школы эллинистовъ въ искусств, и я скажу, что ‘Похвала глупости’ въ литератур совершенно противорчитъ художественнымъ теоріямъ голландцевъ. Это явленіе, которымъ слдовало бы заняться. Надо бы сходить въ Эрмитажъ и пересмотрть Рембрандта и другихъ голландцевъ и фламандцевъ. Эразмъ окончилъ дни свои въ Базел, кажется, въ очень скучномъ город. Онъ былъ другомъ Гольдбейна, Мора, двухъ папъ, двухъ кардиналовъ. Базель посщали желающіе повидать его и подивиться его глубокой учености. Вы еще слишкомъ молоды для того, чтобы читать его книгу, но позже она васъ заинтересуетъ. Въ ней много правды, много тонкой ироніи. Я думаю только, что сердце его не было особенно широко, жизнь человчества интересовала его какъ зрлище. Это отличаетъ его отъ Мора и другихъ англійскихъ писателей, юмористовъ и сатириковъ. Однако у Эразма мы не встрчаемъ пересмшекъ, какъ и у Монтэня и Раблэ’ {Замтки эти о различныхъ предметахъ повидимому доказываютъ, что по временамъ, напр. въ Царскомъ Сел, гд мать моя видлась съ Пушкиными каждый день, а иногда и по два раза въ день, и въ Петербург, онъ чувствовалъ потребность поговорить съ ней о томъ, что онъ читалъ, и не находилъ отклика въ своей жен и свояченицахъ. Когда я была съ моимъ отцомъ въ Одесс, въ 1867 г., онъ много думалъ о Пушкин, и искалъ домъ, въ которомъ жилъ поэтъ, для того, чтобы показать мн его, домъ этотъ существовалъ еще въ 1843 г., когда отецъ мой здилъ на югъ въ Одессу, но съ тхъ поръ его перестроили, городъ разросся. Въ Одесс отецъ разсказалъ мн, что какъ-то вечеромъ, осенью, Пушкинъ, прислупшваясь къ завыванію втра, вздохнулъ и сказалъ: ‘Какъ хорошо-бы теперь быть въ Михайловскомъ! Нигд мн такъ хорошо не пишется, какъ осенью, въ деревн. Осень — мое любимое время года. Что-бы намъ похать туда!’ У моего отца было имніе въ Псковской губерніи, и онъ собирался туда для охоты. Онъ сталъ звать Пушкина хать съ нимъ вмст. Услыхавъ этотъ разговоръ, Пушкина воскликнула: ‘Восхитительное мстопребываніе! Слушать завыванье втра, бой часовъ и вытье волковъ Ты съ ума сошелъ!’ И она залилась слезами къ крайнему изумленію моихъ родителей. Пушкинъ успокоилъ ее, говоря, что онъ только пошутилъ, что.онъ устоитъ и противъ искушенія и противъ искусителя (моего отца). Тмъ не мене, Пушкина еще нкоторое время дулась на моего отца, упрекая его, что онъ внушаетъ сумасбродныя мысли ея супругу.

Разъ, когда онъ читалъ моей матери стихотвореніе, которое она должна была въ тотъ-же вечеръ передать Государю, жена Пушкина воскликнула: ‘Господи, до чего ты мн надолъ со своими стихами, Пушкинъ!’ Онъ сдлалъ видъ, что не понялъ, и отвчалъ: ‘Извини, этихъ ты еще не знаешь, я не читалъ ихъ при теб’. Ея отвтъ былъ характеренъ. ‘Эти-ли, другіе-ли, все равно. Ты вообще надолъ мн своими стихами’. Нсколько смущенный поэтъ сказалъ моей матери, которая кусала себ губы, чтобъ удержаться отъ вмшательства: ‘Натали еще совсмъ ребенокъ. У нея невозможная откровенность малыхъ ребятъ’. Онъ передалъ стихи моей матери, нф дочитавъ ихъ, и перемнилъ разговоръ. Въ Царскосельскомъ китайскомъ театр затвался спектакль, и мать моя сообщила Пушкиной, что она получитъ приглашеніе. Это привело ее въ лучшее настроеніе и она сказала моей матери:

— Пожалуйста, продолжайте чтеніе. Я вижу, что ему этого очень хочется. А я пойду посмотрю мои платья. Вы зайдете ко мн потомъ, чтобъ сказать, что мн лучше надть для спектакля?}.

——

Такъ какъ литература, которою угощаетъ меня Пушкинъ, наводитъсмертную скуку на его жену, то посл чтенія я катаю ее въ коляск, чтобы привести ее въ хорошее расположеніе духа. Она такой ребенокъ, такъ неразвита еще, что ее занимаетъ то, что я разсказываю ей о своемъ институтскомъ жить-быть, о масляничныхъ катаньяхъ подъ балаганы въ придворныхъ каретахъ, о шалостяхъ Т. и К., о моихъ проказахъ со Stephanie, о томъ, какъ мы поддразнивали m-me Нагель, которая, проживъ тридцать пять лтъ въ Россіи, усвоила только три русскихъ слова: карашо, чистый и пекетокъ вмсто кипятокъ.

Софи Карамзина уже разсказала Пушкиной о томъ, какъ въ первый разъ я была на придворномъ костюмированномъ бал en Folie, и какъ никто сначала не могъ узнать меня въ этомъ костюм. Пушкинъ попросилъ меня разсказать объ этомъ его жен, а также занести разсказъ этотъ въ мои замтки для потомства, такъ какъ я пренебрегла этимъ въ свое, время. Не знаю, забавляютъ-ли его эти пустяки или онъ только длаетъ видъ, что это его забавляетъ, потому что это доставляетъ удовольствіе Натали.

Nota bene.— Спросить объ этомъ Жуковскаго. Во всякомъ случа, я напишу объ этомъ бал, данномъ четыре года тому назадъ. Никто не хотлъ быть la Folie du carnaval, потому что она должна была съимпровизировать рчь. Тогда Императрица сказала мн: ‘Сдлайте это для меня, Черненькая. Никто не будетъ знать, что это вы, кром меня и Жуковскаго, который напишетъ вамъ шутовскіе стихи по-нмецки и порусски, вы ихъ скажете, и закончите французской импровизаціей’.

Я согласилась только подъ условіемъ, что надну блокурый парикъ, который измнитъ мою наружность, тогда мн будетъ казаться, что это не я. Императрица, смясь, разршила мн это, и ея новый парижскій куаферъ Эмэ приготовилъ очень легкій блокурый парикъ, который настолько измнилъ меня, что я и сама себя не узнавала. Одвали меня у Ея Величества, которая велла нашить брилліанты на мой серебряный дурацкій колпакъ и на лифъ. Я была въ бломъ атласномъ плать съ серебромъ и съ серебряными бубенчиками. Я шла впереди всхъ, открывая шествіе, окруженная паяцами и шутихами въ голубыхъ съ серебромъ и малиновыхъ съ серебромъ костюмахъ. Они стали вокругъ меня, а я — по середин круга передъ Ихъ Величествами.

Я прочитала стихи Жука русскіе и нмецкіе. (Онъ разорвалъ потомъ подлинникъ этого chef-d’oeuvre’а). Затмъ я заговорила по-французски, наговорила много вздору о масляниц, о ледяныхъ горахъ, о качеляхъ, о блинахъ, о томъ, что я въ первый разъ вижу русскую масляницу, воротясь изъ Парижа, гд водятъ по улицамъ быка (le boeuf gras), изъ Рима и Венеціи, гд кидаютъ въ кареты цвты и конфеты. Я, наконецъ, вошла въ свою роль и кончила тмъ, что расхохоталась, видя ошеломленныя физіономіи особъ, сидвшихъ за Ихъ Величествами. Государь, Великій Князь и Императрица-мать узнали меня раньше другихъ, потомъ узнала меня и Великая Княгиня Елена Павловна, а Моденъ закричалъ: ‘Bravo, Rosina amabile!..’

Тутъ стали апплодировать, паяцы и шутихи протанцовали кадриль. Меня уговаривали остаться въ свтломъ парик, но мн было слишкомъ жарко, и я пошла къ Императриц, гд Эмэ освободилъ меня отъ моего парика и утвердилъ колпакъ на моихъ собственныхъ волосахъ. Государь узналъ меня, потому что Императрица-мать сказала ему: ‘Это моя Россетъ. У нея такой чистый французскій выговоръ’. Впрочемъ и остальные находили то-же. Меня спрашивали: кто сочинилъ стихи? Я назвала автора и прибавила, что французская рчь моего собственнаго сочиненія. На это Государь сказалъ: ‘Я почти ничего изъ нея не понялъ. Вы говорили такъ скоро’. Я отвчала: ‘Я и сама немного изъ нея поняла. Я говорила слова безъ толку и мн казалось, что это не я говорила. Безъ парика я никогда не ршилась бы на это’.

Это замчаніе остановило вниманіе Пушкина, который сталъ разспрашивать меня о моемъ ощущеніи и сказалъ, что весьма возможно, что актеры испытываютъ то-же самое. Закостюмировавшись, они чувствуютъ себя другими.

Натали пожелала знать подробности и объ остальныхъ костюмахъ, особенно о туалетахъ красавицъ. Княгиня Юсупова была прекрасной Ночью, кн. Annette Щербатова — Ночной Красавицей, Любинька Ярцева — Авророй, Софи Урусова — Утренней Звздой, Alexandrine Эйлеръ — Вечеромъ. Были четыре времени года, кадриль Ундинъ, Сильфидъ, Саламандръ и Гномовъ, четыре стихіи и т. п. Я должна была подробно описать ей костюмъ Ночи, ея брилліанты, ея полумсяцъ и звзды и Ночную Красавицу всю въ бломъ съ серебряными лиліями и каплями росы, блистающими на тюл, Аврору — въ розовомъ, осыпанную розовыми листьями, и Вечеръ въ голубомъ плать, затканномъ серебромъ, и Софи Урусову, въ бломъ, съ брилліантовой звздой въ волосахъ, съ распущенными блокурыми локонами…

Пушкинъ такъ добръ. Онъ всегда благодаритъ меня, когда я займу и позабавлю его жену. Ужасно жаль, что она такъ необразована, изъ всхъ его стихотвореній она цнитъ только т, которыя посвящены ей, впрочемъ онъ прочелъ ей повсти Блкина и она не звала. Теперь Пушкинъ даетъ ей читать Вальтеръ-Скотта по-французски, такъ какъ она не знаетъ англійскаго языка. Онъ говорилъ ей, что Скоттъ — историкъ, потому что онъ изображаетъ идеи лицъ извстной эпохи и не искажаетъ историческихъ событій, только участіе, которое его дйствующія лица принимаютъ въ этихъ событіяхъ, можетъ быть вымышленно (а Магеннисъ говорилъ ему, что и романическая часть его сочиненій построена на дйствительныхъ фактахъ и что встрчаются невроятныя приключенія въ частной жизни англичанъ, и пэровъ и gentry, сохраняющіяся въ семейныхъ документахъ).

Nathalie такъ наивна, что восхитилась драмой А. Дюма, которую читала и мн посовтовала непремнно прочитать, говоря, что это интересно, гораздо лучше Корнеля Сидъ, котораго Пушкинъ ей прочиталъ.

——

Шелъ дождь и мн нельзя было покатать Пушкиныхъ посл чтенія. Сверчокъ показалъ мн свои проекты драмъ, онъ много написалъ въ Болдин, гд его задержала холера, Натали была въ Москв со своей матерью {Онъ былъ тогда ея женихомъ.} и онъ очень тревожился, раза четыре порывался къ нимъ хать, но карантины были такъ строги, что ему пришлось вернуться въ Болдино. Онъ прочелъ мн ‘Пиръ во время чумы’, тамъ есть очень драматичная сцена, псенка Мэри трогательна и мн очень понравилась. Монологъ ‘Скупого рыцаря’ — chef d’oeuvre по оригинальности. Скупой Пушкина и философъ, и трагиченъ, даже грандіозенъ. Перечиталъ онъ мн ‘Моцарта и Сальери’. Онъ предполагалъ написать на этотъ сюжетъ цлую драму, но потомъ бросилъ ее для ‘Каменнаго гостя’. Фикельмонтъ посовтовалъ ему прочесть испанскаго ‘Донъ-Жуана’. Но что особенно плнило меня, кром Моцарта и ‘Скупого рыцаря’, это сцена изъ ‘Русалки’, это будетъ вполн русская драма. Сцена помшаннаго отца превосходна. И это дйствительно народно. Пушкинъ разсказалъ мн, что царевна Софья написала либретто для оперы ‘Русалки’. Онъ видлъ портретъ ея, сдланный въ Голландіи, съ подписью ‘Самодержица Россіи’. Пушкинъ смялся надъ этимъ, говоря: ‘Какая самозванка! Она такъ-же занимаетъ меня, какъ и Марина Мнишекъ. Дв честолюбицы съ легкими нравами, одна — русская, другая — полька, это два типа’.

Жуковскій принесъ мн своего ‘Царя Берендея’, а Пушкинъ — ‘Царя Салтана’, и то, и другое очень удачно. Пушкинъ читалъ мн сказки въ проз, которыя разсказывала ему его няня Арина, онъ переложилъ ихъ въ прелестные стихи, чисто-народные, особенно хороша сказка о ‘Золотой рыбк’, она безукоризненна. ‘Наташа’ мене нравится мн, но и она народна, и это разсказала ему Арина. Затмъ онъ прочелъ мн исповдь Наливайки Рылева, чтобъ потшить мой патріотизмъ малороссіянки, но стихи показались мн грубыми, сомнваюсь и въ ихъ исторической врности. Кажется, Пушкинъ восхищается ими по дружб къ Рылеву. Вчера онъ поднесъ мн повсти Блкина. Что за фантазія не подписываться своимъ именемъ? Зачмъ эта таинственность? Я въ восторг отъ его прозы, въ восхищеніи отъ его слога. Вечеромъ императрица спросила меня о томъ, что я длала въ теченіе дня, и я разсказала ей о повстяхъ Блкина. Когда Государь пришелъ къ чаю, она сказала ему: ‘Пушкинъ написалъ повсти въ проз’. Государь взялъ ихъ у меня, говоря: ‘Надо и мн познакомиться съ прозой моего поэта’.

Пушкинъ прочелъ мн пснь о Стеньк Разин, которую сообщила ему Арина, и дв другія, слышанныя имъ въ Екатеринослав, въ ранней молодости. Онъ разсказалъ мн, что удальцы волжской вольницы останавливали мимо идущія суда крикомъ: ‘Сарынь на кичку!’ Они убивали только оказывающихъ сопротивленіе, грабили товары, срзали паруса, отбирали весла и исчезали. Искра прибавилъ: ‘Это славянское vogue la gal&egrave,re!’ Смирновъ, который очень долго жилъ въ Италіи, разсказывалъ, что итальянскіе разбойники, останавливая путешественниковъ для грабежа, также кричатъ: ‘Faccia a terra’. У него есть пснь о Стеньк Разин въ тюрьм. Повидимому Стенька слылъ колдуномъ и главными чарами его было то, что онъ рисовалъ на стн своей тюрьмы парусную лодку и затмъ уплывалъ на этомъ магическомъ судн. Самая оригинальная изъ псней о Стеньк — та, въ которой онъ топитъ свою татарскую царевну и приноситъ ее въ жертву своей матушк Волг. Есть псня и о сын этого разбойника. Пушкинъ хочетъ переложить все это въ стихи, въ настоящее время онъ очень заинтересованъ Стенькой Разинымъ, у него пристрастіе къ этому удальцу.

(Продолженіе слдуетъ).

‘Сверный Встникъ’, No 9, 1893

ЗАПИСКИ А. О. СМИРНОВОЙ.

Изъ записныхъ книжекъ 1826-1845 гг.

Читайте также: