Лермонтов, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1858

Критика
Время на прочтение: 98 минут(ы)
Скачать в PDF

ЛЕРМОНТОВЪ

(r. Я. Буслаеву).

I.

Въ NoNo 10 и 41 нашего журнала за 1857 годъ помщенъ разборъ трехъ драмъ Лермонтова: Испанцы, Странный человкъ и Два брата. Написанныя въ 1830—31 годахъ, он принадлежатъ къ первымъ опытамъ поэта, преждевременно похищеннаго роковою смертію, и потому справедливо названы его ‘юношескими произведеніями’. Излагая содержаніе перваго изъ нихъ (Испанцы), покойный С. Д. Шестаковъ коснулся сущности идеала, который подъ разными именами, но всегда одинъ и тотъ же, является въ повстяхъ, поэмахъ и драмахъ Лермонтова. Въ этой мимоходной, такъ сказать, замтк, высказано понятіе о характер того направленія, которому постоянно и съ такою энергіею слдовалъ авторъ Героя нашею времени. Вотъ слова Шестакова:
‘Не станемъ поднимать вопроса о томъ, откуда взялось въ нашемъ поэт это направленіе: самобытно ли оно зародилось въ его собственной душ, или пришло отъ кого-нибудь, заимствованное отъ другаго, родственнаго, но чуждаго ему генія. Мы стали бы во всякомъ случа утверждать первое. Мы не можемъ допустить чужаго вліянія, если въ собственной душ нашей нтъ никакого къ нему подготовленія. Если мы знаемъ, что направленіе одного писателя бываетъ сходно съ направленіемъ другаго, то это не значитъ еще непремнно, что одно направленіе пораждаетъ другое, и что послднее вышло изъ перваго, но значитъ только, что оба писателя родились съ одинаковымъ направленіемъ, съ одними и тми же стремленіями. Къ одному направленію принадлежатъ т писатели, которые, слдуя однимъ и тмъ же стремленіямъ, вносятъ въ то же время нчто самобытное, каждый свое особенное, ему одному принадлежащее. Даровитый писатель не можетъ быть слпымъ подражателемъ другаго, хотя бы и геніальнаго писателя: они могутъ только принадлежать къ одному направленію.’ (Русскій Встникъ 1857 г. No 10, стр. 262.)
Я желаю войдти въ разсмотрніе вопроса, слегка затронутаго Шестовымъ, и по возможности опредлить, въ чемъ заключается направленіе поэзіи Лермонтова, какъ оно выразилось, и откуда оно взялось.
Поэтическая дятельность объясняется тми же самыми предметами, которые входятъ въ сферу всякой другой дятельности, какъ ея основные элементы. Такихъ элементовъ три. На первомъ план стоитъ личность дятеля, со всею ея обстановкой, внутреннею и вншнею, отъ наклонностей природы до положенія въ свт. Второе мсто занимаетъ современное поэту состояніе того общества, котораго онъ необходимый членъ, отъ котораго получаетъ непосредственное вліяніе, и на которое самъ боле или мене дйствуетъ. Наконецъ третьимъ условіемъ развитія поэта служитъ умственное и нравственное настроеніе всей европейской жизни, задающее тонъ каждому отдльному народу, особенно такому, для котораго, по многимъ историческимъ причинамъ, періодъ заимствованій, подражательности сохраняетъ еще несомннную значительность и силу. Указанные элементы можно уподобить концентрическимъ кругамъ, у которыхъ средоточіе одно — поэтическая дятельность, но которыхъ окружности не одинаковы но величин своей. Откуда бы ни начали мы осматривать предметъ нашего наблюденія, изъ ближайшаго ли къ нему или изъ отдаленнйшаго отъ него круга, результатъ выйдетъ одинъ и тотъ же: освщенная опредленная дятельность поэта. Изслдованіе, правильно произведенное, покажетъ, какимъ образомъ развитіе общеевропейской и народной жизни, вмст съ развитіемъ личности поэта, обусловило характеръ его дятельности, и наоборотъ, разумное знакомство съ характеромъ поэтической дятельности опредлитъ, какъ именно отразились на ней вс три дйствующіе элемента, личный, національный и общеевропейскій. Отраженіе бываетъ иногда такъ ярко, что исторія сочиненій раскрываетъ вмст исторію того времени, въ которое они явились. Ломени, біографъ и критикъ Бомарше, имлъ право назвать свою книгу ‘Beaumarchais et son temps’.
Прежде сужденія о факт, намъ нужно ясное представленіе факта: необходимо, по самымъ сочиненіямъ Лермонтова, познакомиться съ его идеаломъ. При этомъ непосредственномъ, личномъ, такъ сказать, знакомств мы соберемъ воедино разсянныя въ повстяхъ и драмахъ типическія черты героя, какъ представителя направленія, отличающаго поэзію Лермонтова. Для достиженія нашей цли нтъ надобности держаться хронологическаго порядка піесъ. Это и не возможно, потому что не извстна въ точности послдовательность ихъ появленія, и не интересно, потому что въ нашемъ намреніи интересъ сосредоточивается на представленіи идеала, котораго большая или меньшая сила не всегда находится въ прямомъ отношеніи къ позднйшему или начальному періоду поэтической дятельности. Необходимая въ томъ случа, когда дло идетъ о постоянномъ развитіи авторскаго таланта, хронологія теряетъ свою особенную важность, когда критика полагаетъ своею задачею — опредлить направленіе поэта. Направленіе можетъ сказаться при первомъ дебют такъ же ясно и сильно, какъ и въ послднемъ слов, иногда даже сильне и опредлительне. Часто мняется оно съ возрастающими успхами автора: въ дальнйшемъ пути своемъ онъ оставляетъ т идеи, за которыя такъ усердно подвизался при начал поприща. Наконецъ, въ направленіи совершаются не рдко счастливые или несчастные возвраты къ прежнему: царство ума, на ряду съ ренегетами, иметъ и блудныхъ сыновей, съ покаяніемъ возвращающихся въ отеческій домъ, мысль, посл долгаго и извилистаго теченія, приближается снова къ мстамъ роднаго истока, какъ бы жаля, что разставалась съ ними такъ надолго и такъ напрасно.
Если же ясность и живость направленія не зависятъ отъ времени, когда появлялись поэтическія произведенія, то полнота и точность библіографическихъ данныхъ стоятъ въ сторон, какъ предметы побочные, нужные для комментарія и справокъ, а не для основаній изслдованію. Въ поэтической дятельности Лермонтова, которую мы именно и разсмотримъ относительно ея содержанія, можно отправиться изъ какого угодно пункта, но придешь непремнно къ одному и тому же выводу.
Направленіе мыслей Лермонтова, его взглядъ на людей и природу, его міросозерцаніе выразилось прежде всего и преимущественно въ объективной поэзія — въ характер возданныхъ имъ лицъ, или, врне, одного лица, постояннаго героя его поэмъ, повстей и драмъ. Къ нимъ и должны мы обратиться.
Во второмъ отрывк изъ неконченныхъ повстей является на сцену Александръ Сергевичъ Арбенинъ, десятилтній мальчикъ. Описаніе его душевныхъ и тлесныхъ свойствъ показываетъ, какой человкъ долженствовалъ выйдти изъ такого дитяти. Характеръ Саши чрезвычайно замчателенъ: природа, вмст съ желзнымъ тлосложеніемъ, дала ему наклонность къ разрушенію, страстные порывы къ безпокойству и тревог. Разказъ раболпной дворни о разбойникахъ наполнили его воображеніе картинами мрачными, понятіями противообщественными. Шести лтъ онъ уже мечталъ, заглядываясь на красоты природы: онъ любилъ смотрть на закатъ, усянный румяными облаками, и непонятно-сладостное чувство волновало его душу, когда полный мсяцъ свтилъ въ окно въ его дтскую кроватку. Герой поэмы: Измаилъ-Бекъ, раздлялъ съ Арбенинымъ ту же наклонность:
Еще ребенкомъ онъ добилъ
Природы дикой пышныя картины,
Разливъ зари и льдистыя вершины,
Блестящія на неб голубокъ.
Глубокое сочувствіе къ міру физическому, составляя неотъемлемую принадлежность подобныхъ людей, какъ бы вознаграждаетъ ихъ за то, что они немногому сочувствуютъ въ мір человческомъ. Семи лтъ Саша выказывалъ повелительность, гордость и презрніе. Долговременный и опасный недугъ развилъ въ немъ душевную крпость: онъ привыкъ побждать страданія тла грезами и мыслями. То же самое видимъ въ шестилтнемъ Мцыри: мучительная болзнь ‘развила въ немъ могучій духъ его отцовъ’. Еслибъ, говоритъ онъ въ своемъ разказ Чернецу,
………Хоть минутный крикъ
Мн измнилъ — клянусь, старикъ,
Я бъ вырвалъ слабый мой языкъ:
слова, повторенныя Арсеніемъ игумену (въ поэм Бояринъ Орша):
И если хоть минутный крикъ
Измнитъ мн…. тогда, старикъ,
Я вырву слабый мой языкъ.
Такимъ образомъ подъ разными именами — Арбенина, Измаила-Бея, Мцыри, выступаютъ передъ нами черты одного и того же лица, еще въ первомъ дтскомъ період его жизни. Дальнйшій анализъ покажетъ, что черты эти нисколько не измнились и въ другихъ возрастахъ, при увеличившемся числ типовъ, созданныхъ Лермонтовымъ.
Отрывокъ, о которомъ говоримъ мы, знакомитъ читателя съ дтскими годами Арбенина. Что именно вышло бы изъ него дальше — неизвстно: повсть только что начата. Авторъ называетъ его ‘чудакомъ’, по рдкости страстныхъ людей, какимъ былъ Арбенинъ, въ Вашемъ равнодушномъ вк. И дйствительно, онъ оказался такимъ въ двухъ драмахъ: Странный человкъ и Маскарадъ. Об он имютъ главнымъ лицомъ — Арбенина, хотя и съ перемною его имени, об, характеромъ этого лица, убждаютъ, что въ нихъ идетъ дло о томъ самомъ человк, который въ отрывк названъ Сашей. Первая піеса изображаетъ юношу Арбенина, вторая — Арбенина мужа. Самое заглавіе драмы (Странный человкъ) даетъ уразумть тождество главнаго дйствующаго лица ея, Виктора Павловича, съ чудакомъ Александромъ Сергевичемъ. Къ той же мысли склоняютъ и заключительныя слова піесы, произнесенныя однимъ изъ гостей въ дом графа N: ‘вашъ Арбенинъ не великій человкъ, онъ былъ странный человкъ, вотъ и все’. Можно предположить съ достоврностью, что Лермонтовъ долго вынашивалъ въ ум своемъ любимый образъ, пытаясь нарисовать его въ разныхъ поэтическимъ Формахъ — и эпической, и драматической.
Сходство между романтическою драмой Странный человкъ и отрывкомъ изъ повсти заключается какъ въ характерахъ паевыхъ дйствующихъ лицъ, такъ и въ одномъ вншнемъ обстоятельств — въ разрыв между родителями этихъ лицъ: тамъ и здсь Арбенинъ, рано лишенный ласкъ матери, остался на рукахъ отца, суроваго и холоднаго, не занимавшагося его воспитаніемъ. Признавая всю силу впечатлнія, какое способно произвести подобное событіе въ семейной жизни, мы не можемъ однакожь объяснить имъ однимъ ни всхъ дйствій молодаго Арбенина, ни всхъ сторонъ его характера. Попытки оправдать раціонально т явленія, которыми онъ такъ странно и большею частію такъ непріятно сталкивается съ окружающими его людьми, будутъ необходимо искусственны. Можетъ-быть, разборъ другихъ позднйшихъ сочиненій Лермонтова разъяснитъ дло, но драма Странный человкъ не допускаетъ опредлительнаго разъясненія. Нельзя основаться на одномъ данномъ, особенно если оно юношеское произведеніе, нельзя тмъ боле, что изъ драмы гадамъ, и то смутно, что такое Арбенинъ, но нисколько не видимъ, почему онъ именно таковъ и почему долженствовалъ быть таимъ. И отъ кого же, въ самомъ дл, могли бы мы узнать объ этомъ? Отъ второстепенныхъ лицъ? Но ихъ отзывы такъ непаредлительны! Они говорятъ о фактахъ, а не о причинахъ: умъ язвительный и вмст глубокій, желанія, не знающія какой преграды, и перемнчивость склонностей’, ‘переходы отъ веселья въ грусти и отъ грусти къ веселью — вещь обыкновенная въ Арбенин’, ‘онъ самъ не знаетъ, чего хочетъ’. Отъ самого героя? Но онъ также не откровененъ. Его исповдь прорывается краткими и общими выходками, прямаго, рзко отличительнаго въ ней нтъ. Въ одномъ изъ лирическихъ стихотвореній своихъ (которыя Заруцкій читалъ Рябинову), Арбенинъ говоритъ, что ‘онъ проклятъ строгою судьбой‘, помогая бдному мужику, онъ замчаетъ, въ разговор съ Блинскимъ, что ‘несчастіе мужиковъ ничего не значитъ въ сравненіи съ несчастіемъ многихъ другихъ людей, которыхъ преслдуетъ судьба’. Везд судьба, какъ невдомая, враждебная какая-то сила, или природа, которая, надливъ человка извстными, неизмнными наклонностями, играетъ также роль судьбы. Конечно, къ этимъ двумъ предметамъ можно отнести все: они такъ сильны, что выдержатъ какія угодно тяжести, и такъ верховны, что приговоръ ихъ не допускаетъ аппелляціи. Ими, какъ подставными силами, замняется любое объясненіе, котораго не находимъ въ жизненной самодятельности разумнаго существа, въ его семейномъ и общественномъ положеніи, во всемъ, отчего познается человкъ, и нмъ онъ оправдывается или осуждается.
Немного больше объяснительныхъ данныхъ и въ драм: Маскарадъ, которая принадлежитъ тоже къ числу начальныхъ произведеній Лермонтова. Большею частію дло держится на анатомія характера и не вступаетъ въ анализъ отправленій, которыми обнаруживается жизненная дятельность. А между тмъ физіологія была бы здсь нужна особенно герой драмы ведетъ процессъ между собою и свтомъ, зрителю или читателю необходимо выслушать истца въ подробности, чтобы произнести свое ршеніе, или пусть онъ самъ, этотъ истецъ, приметъ на себя обязанность адвоката, отъ которой требуется не только изложенія фактовъ, но и сужденія о фактахъ. Арбенинъ въ третій разъ является здсь главнымъ лицомъ, подъ именемъ Евгенія Александровича. Можно допустить пожалуй, что это сынъ Александра Сергевича, котораго дтство описано въ отрывк,— и тогда онъ наслдовалъ вс существенныя качества отца. Но вроятне будетъ предположеніе, что это тотъ же Саша, изъ ребенка ставшій мужемъ. Какъ въ повсти, Лермонтовъ задумывалъ разказать исторію Александра Сергевича Арбенина, ‘котораго судьба (опять судьба!), какъ нарочно, поставила предъ непонятною женщиной’, какъ въ драм человкъ, Владиміръ Павловичъ Арбенинъ сведенъ съ двушкой, которая не была бы съ нимъ счастлива и ему не доставила бы счастія: такъ въ новой драм Маскарадъ изображена трагическая судьба Евгенія Александровича Арбенина и жены его Нины. Кром фамиліи главнаго лица, есть и другое вншнее соприкосновеніе между обими драмами Странный человкъ и Маскарадъ, об он раздлены на сцены и выходы, вмсто обычнаго дленія на явленія. Но существенное дло не въ наружномъ, а внутреннемъ сходств, не въ одноименности лицъ, а въ однородности ихъ характеровъ, на что мы и обратимъ вниманіе, какъ на главный предметъ нашей статьи.
Характеры же дйствительно однородны, съ тмъ однако различіемъ, что не одн уже наклонности природы властвуютъ надъ Арбенинымъ, ной тяжкій, долгій опытъ жизни, о которомъ узнаемъ изъ разговора его съ женой.
………Я все видлъ,
Все перечувствовалъ, все понялъ, все узналъ,
Любилъ я часто, чаще ненавидлъ,
И боле всего страдалъ.
Сначала все хотлъ, потомъ все презиралъ я,
То самъ себя не понималъ я,
То міръ меня не понималъ.
На жизни я своей узналъ печать проклятья.
И холодно закрылъ объятья
Для чувствъ и счастія земли
Страданія, которымъ подвергалась грудь Арбенина, были такъ многочисленны’ и велики, что онъ самъ удивляется, какъ могъ онъ посл того оставаться въ живыхъ. Если онъ вынесъ ихъ. то этимъ обязанъ единственно могучимъ силамъ своего духа и тла. Юность его прошла въ безумныхъ и напрасныхъ волненіяхъ: странствіяхъ, азартной игр, втренности и трудахъ, коварство любви и дружбы, измна всхъ обольщеній свта были постигнуты имъ вполн. Онъ сдлался молчаливъ, суровъ и угрюмъ. Сердце его погрузилось въ спокойствіе! изъ котораго онъ желалъ бы выйдти хотя искусственнымъ волненіемъ крови: его радуютъ случаи, наполняющіе умъ и кровь неожиданною тревогою. Душа его, мрачная и глубокая, подобна могил: принятое ею однажды остается въ ней навсегда. Наконецъ душа эта исполнена неимоврной гордости: ни передъ кмъ, ни передъ чмъ не преклонялась она, никому не завидовала, ни въ комъ не принимала участія, вс ей чужды, и она всмъ чужая. Сила разочарованія, апатіи, равняется въ ней только сил эгоизма. Холодно закрывъ свои объятія для чувствъ и блаженства, Арбенинъ не хочетъ даже благодарности. Бурная природа его безжалостно сокрушаетъ все попадающееся ей на пути, и съ гордымъ презрніемъ смотритъ на развалины.
Однакожъ въ этомъ человк, все испытавшемъ и презирающемъ, отъ всего скучающемъ, смотрящемъ на жизнь какъ на бремя, таится еще огонь жизни. Черствая кора можетъ спадать съ его сердца, и тогда снова открывается глазамъ его прекрасный міръ. Душа моя, говоритъ Арбенинъ, подобна застывшей лав, твердой какъ камень, пока не растопится, но горе тому, кто встртится съ ея потокомъ! Ту же мысль, только облеченную въ другія два сравненія, высказываетъ Измаиль-Бей: ‘чувства, страсти — темная поверхность моря, которую преждевременный холодъ покрываетъ ледяною корой до первой бури, они таятся глубоко въ сердц, какъ левъ въ пещер, но сердце не избжитъ ихъ власти’, потому прибавимъ мы, что эта власть роковая. И взглядъ на жизнь, которая довела обоихъ героевъ до безотраднаго состоянія, одинаковъ у того и другаго. Жизнь, по мннію Арбенина, извстная шарада, годная для дтскаго упражненія, гд первое — рожденье, второе — рядъ заботъ и тайныхъ мученій, послднее — смерть, а цлое — обманъ. Жизнь, повторяетъ за нимъ Измаилъ-Бей, есть рядъ взаимныхъ измнъ, и радость и печаль ея — ложный призракъ, память о добр и зл равно ядовиты: зло льстить человку, но боле тревожитъ, а добро не въ силахъ принести сердечную отраду, сердце, покорствуя страстямъ, оставляетъ намъ одно только раскаяніе.
Но это временное пробужденіе для жизни пугаетъ Арбенина. Онъ съ ужасомъ отступаетъ, почувствовавъ, что въ мертвой душ его, когда онъ женился на Нин, опять возникла любовь, что онъ снова, какъ изломанный челнокъ, брошенъ въ море. Неожиданное оживленіе, онъ это предвидитъ, не на радость ни яму, ни другимъ: пристань будетъ бурная въ темныхъ силахъ его духа. Новыхъ и можетъ-быть многихъ жертвъ потребуетъ лукаво е обольщеніе сердца, которое идетъ наперекоръ неизбжной судьб героя.
Такъ гибельны слдствія жизни Арбенина, такъ горекъ плодъ испытанныхъ имъ страданій, и не одинъ, а многіе плоды.
Но въ чемъ же заключались эти страданія, и какова именно была эта жизнь?.
Къ сожалнію, и здсь вопросъ не допускаетъ положительнаго отвта. Мы ло прежнему остаемся въ сомнніи и темнот, которой не освщаютъ ни самъ Арбенинъ, ни дйствующія съ нимъ лица. Несомннно лишь одно присутствіе роковой силы, которая, подобно древней судьб Грековъ, покорныхъ ведетъ за собой, непокорныхъ влечетъ. Послдніе подчиняются ей невольно, при всемъ могуществ гордаго сопротивленія. Они не склоняются передъ ней духомъ, но торжество ея надъ новыми Прометеями очевидно изъ того, что она приковываетъ ихъ къ скал страданій. Арбенинъ чувствуетъ и сознаетъ господство Фанатизма надъ своею жизнію. Онъ говоритъ:
На жизни я своей узналъ печать проклятья.
Что значатъ слова эти, какъ не признаніе могущества, или внутри насъ пребывающаго, или вн насъ лежащаго, но въ обоихъ* случаяхъ независимаго? Существеннымъ отличіемъ Эврипидовыхъ трагедій полагаютъ то, чтоон низвели судьбу съ неба въ сердце человка, котораго страсти есть тоже своего рода fatum. Не играютъ ли и здсь, въ сердц героевъ Лермонтова, такой же Фаталистической роли обурвающія ихъ страсти? Судьба виновата, соединивъ, въ лиц Нины, неопытность, невинность и непосредственное чувство, съ такимъ лицомъ, какъ Арбенинъ, мужъ разочарованія, апатіи и горькаго знанія. ‘Оковы одной судьбы связали насъ навсегда’, говоритъ онъ Нин, и конечно эти слова не могли утшить ни жену его, ни его самого. Другія слова Арбенина:
Сначала все хотлъ, потомъ все презиралъ я,
То самъ себя не понималъ я,
То міръ меня не понималъ,
не боле, какъ перифразъ отзыва княжны Софьи о молодомъ Арбенин (въ драм Странный человкъ): ‘онъ самъ не знаетъ, чего хочетъ.’
Мы уже замтили, и теперь повторимъ тоже самое, что въ роковой сил, наложившей свою желзную руку на такого желзнаго человка, каковъ Арбенинъ, природнымъ его склонностямъ дано широкое мсто и великое значеніе. Послушайте, какъ описываетъ его Казаринъ:
Женился и богатъ, сталъ человкъ солидный,
Глядитъ ягненочкомъ, а право тотъ же зврь.
Мн скажутъ можно отучиться,
Природу побдить? Дуракъ, кто говоритъ:
Пусть ангеломъ и притворится,
А чортъ-то все въ душ сидитъ.
Когда въ послднемъ акт драмы выходитъ на сцену ‘Неизвстный’, эта какъ бы олицетворенная совсть Арбенина, напоминающая ему прошлыя, за семь лтъ до того случившіяся событія, или, по выраженію самого Арбенина, ‘грхи минувшихъ дней’, что слышимъ мы отъ него? Мы слышимъ упреки въ мрачныхъ, роковыхъ свойствахъ души его:
….Въ твоей груди ужь крылся этотъ холодъ.
То адское презрнье ко всему,
Которымъ ты гордился всюду.
Не знаю, приписать ею къ уму
Иль къ обстоятельствамъ — я разбирать не буду
Твоей души,— ее пойметъ лишь Богъ.
Эти два элемента, управляющіе теченіемъ жизни Арбенина, вншняя судьба и личная природа, весьма значительны. Та и другая имютъ значеніе роковой силы, и въ своемъ вліяніи на казненную обстановку героя до того сливаются, что трудно положить между ними какія-либо границы: судьба служитъ какъ бы второю природой, которой избжать невозможно, и природа восходитъ на высоту судьбы, отъ которой также нтъ спасенія. Присущія ему естественныя силы и господствующая надъ нимъ сила сверхъестественная образуютъ ту сферу Фатализма, въ которой вращаются герои Лермонтова, и въ которую вровалъ самъ Лермонтовъ. Нельзя, безъ пособія этихъ элементовъ, объяснять такой характеръ, каковъ Арбенинъ, еще мене можно оправдать его, если нравственнымъ судомъ потребуется онъ къ допросу отвту. Страданіями очищается человкъ, чтобы ни было ихъ причиною, самъ ли онъ или другіе люди и обстоятельства, но затрудненіе въ томъ, что читатель видитъ только указаніе голаго факта, то-есть страданій, и при томъ отвлеченное, выраженное общими признаками, но не видитъ причинъ и побужденій, объясняющихъ фактъ. Главными побужденіями пребывають, какъ и прежде, природа и судьба, не подлежащія людской расправъ.
Какъ лицо, на жизни котораго тяготетъ таинственная сила рока, Арбенинъ можетъ быть уподобленъ героямъ тхъ поэтическихъ произведеній, въ которыхъ завязкой и развязкой событія управляетъ судьба. Это уподобленіе находимъ въ стать Грановскаго Псни Эдды о Нифлунгахъ: ‘Въ сумрачномъ мір скандинавской поэзіи мы встртимъ образы, дивно отмченные трагическою красотою страданія, носящіе въ себ такой избытокъ силъ и скорби, что ихъ можно принять за могучихъ праддовъ выродившагося и слабодушнаго страдальца, который сдлался типическимъ героемъ новйшихъ литературъ.’ Грановскаго, т. I, стр. 479). Присоединимъ сюда небольшую оговорку, какъ защиту героевъ Лермонтова: конечно, въ сравненіи съ великими мужами Эдды, Арбенинъ не отличается значительною величиною, гордый умъ его подъ конецъ изнемогъ, и въ сумашествіи находитъ онъ спасеніе отъ сознательныхъ несчастій, но все же нельзя назвать его страдальцемъ слабодушнымъ, особенно когда поставишь его рядомъ съ хилыми, болзненными натурами, выведенными на сцену во многихъ произведеніяхъ европейскихъ литературъ, въ томъ числ и нашей, подъ именами человка лишняго, больного, и тому подобныхъ.
Мы сказали, что горьки были послдствія изломанной жизни Арбенина. Одно изъ нихъ особенно, своимъ печальнымъ интересомъ, возбуждаетъ сочувствіе мыслящихъ людей. Зловщіе признаки его показались еще въ десятилтнемъ мальчик Саш, привыкшемъ ‘побждать страданія тла грезами души’. Тамъ оно было произведеніемъ болзни, укрпившей мощь духа. Умственный ростъ дитяти, быстрыми и сильными побгами, обогналъ ростъ физическій. Такая несоразмрность въ развитіи составныхъ элементовъ человка крайне опасна: въ дальнйшемъ ход своемъ приводитъ она къ совершенной апатіи, постепенно ослабляя напряженность и свжесть естественныхъ ощущеній, омрачая бытіе вчнымъ надзоромъ мысли, безотвязнымъ анализомъ, преждевременнымъа знаніемъ дла, забгающимъ впередъ самаго дла. Въ подобномъ состояніи жить тяжело: жизнь и скука знаменуютъ одно и то же. Герой Маскарада страдаетъ этою болзнію, корень которой въ спшномъ развитіи души. На помощь его опыту пришла и мысль, какъ анализъ опыта: онъ все видлъ, все перечувствовалъ, все узналъ.
Романа не начавъ, онъ зналъ уже развязку,
И для другихъ сердецъ твердилъ
Слова любви, какъ няня сказку.
Потому именно несчастна связь его съ Ниной. Его ужасаетъ противоположность между нимъ и женой его: она взглянула только на заглавный листъ въ огромной книг жизни, а онъ прочелъ ее и начала до конца, прочелъ не только строки, но и между строками. Ничего больше не узнаетъ онъ, смыслъ ея разоблаченъ вполн. Закрывъ ее, онъ восклицаетъ: какая старая и пустая пита!
Многіе писатели поставляли на видъ не нормальный перевсъ духа надъ тломъ, искренно жаля о томъ, кому досталось извдать это злое несчастіе. Баратынскій усмотрлъ подобныя явленія и искусств, вредящія искусству. Поэтовъ, постоянно заботящійся о мысли, называетъ онъ бдными художниками.
Все мысль да мысль! Художникъ бдный слова!
О жрецъ ея! Теб забвенья нтъ!
Все тугъ да тутъ и человкъ, и свтъ,
И смерть, и жизнь, и правда безъ покрова.
‘Стремитесь къ чувственному, совтуетъ онъ, не переступая за грань его. Предъ обнаженнымъ мечомъ мысли блднетъ земная жизнь.’
Перевсъ духовнаго развитія надъ чувственнымъ, развитія, ори которомъ незрлость одного сталкивается съ старостью другаго, при которомъ жизнь, неисчерпанная годами, исчерпывается мыслію, при которомъ душа какъ бы ‘совершаетъ свой подвигъ прежде тла ‘, есть нравственная болзнь новыхъ людей, бывшая неизвстною древнимъ. Болзнь эта растетъ съ годами, къ ней можно отнести то самое, что сказалъ Пушкинъ о печали минувшихъ дней: ‘чмъ старе она, тмъ сильне’. Не годы жизнь, а наслажденье, говоритъ полный очарованія юноша, не годы жизнь, а мысль о жизни, говорятъ люди, дошедшіе до состоянія Арбенина. Мы увидимъ, какіе широкіе размры приняла новая нравственная болзнь въ дальнйшихъ созданіяхъ Лермонтова.
Съ большею подробностью описанъ характеръ Измаилъ-Бея и восточной повсти того же имени. Лицо это взято не изъ европейскаго міра: Измаилъ — горецъ, равно какъ горцы же дйствуютъ и въ Мцыри, и въ Хаджи-Абрек. Несмотря однакожь на различныя условія національной жизни, характеръ остался ршительно тотъ же. Изъ-подъ одежды боеваго Черкеса выглядываегь знакомый намъ Арбенинъ. Самое разительное между ними сходство — власть судьбы, которую они испытываютъ. Да и въ самомъ геро восточной повсти есть тоже роковое: отношенія его къ другимъ, вліяніе, производимое на все, что ему соприкосновенно, чисто Фаталистическія. То и другое сознаетъ онъ самъ. По поводу сближенія своего съ людьми, которое не обходится имъ даромъ, онъ горестно говоритъ, что ‘все любящее его увлечено за нимъ вслдъ, что его дыханье губить радость, что онъ не властенъ щ‘. Но приноса невольныя жертвы себ, какъ судьб, онъ въ то же время и самъ жертва судьбы:
Бываютъ люди: чувства — имъ страданья,
Причуда злой судьбы — ихъ бытіе.
Чтобъ самовластье показать свое,
Она, порой, кидаетъ ихъ межь нами.
Такъ, древле, въ море кинулъ царь алмазъ,
Но гордый камень въ свой урочный часъ
Ему обратно отданъ былъ волнами!
И дтямъ рока мста въ мір нтъ,
Они его пугаютъ жизнью новой,
Они блеснутъ, и сгладится ихъ слдъ,
Какъ въ темной туч слдъ стрлы громовой.
Толпа дивится часто ихъ уму,
Но часто обвиняетъ, потому
Что въ мор бдъ, какъ вихри ихъ ни носятъ,
Они пособій отъ рабовъ не просятъ,
Хотятъ ихъ превзойдти въ добр и зл,
И власти знакъ на гордомъ ихъ чел.
Отъ фатализма раждается въ душ Измаила холодное спокойствіе: онъ знаетъ, что положеннаго предла переступить нельзя, что людская вражда не постигаетъ главы, постигнутой уже рокомъ, который не уступаетъ своихъ жертвъ земнымъ судіямъ. Но этому мужу судьбы природа дала непобдимый умъ, окрпшій въ борьб, при немъ всегда на страж гордая мысль и холодъ сомннія, онъ не желаетъ ни усладить, ни позабыть страданій: онъ мечтаетъ только побдить, хотя побдить не можетъ.
Но здсь снова возникаетъ вопросъ, который мы уже предлагали: отчего эти страданія? какая причина грусти, этого жестокаго властелина людей, въ такомъ человк, каковъ Измаилъ? Правда, онъ созданъ для великихъ страстей, но все имъ испытанное — враги, друзья, изгнанье, не могли осудить его на т страданія, которыя являются только на вершин утонченной европейской цивилизаціи, не могли привести его ни къ анализу, ш къ сомннію, атому лютому врагу новыхъ людей. Вопросъ, гош предложенный, снова остается безъ отвта. Для ршенія его не имется надлежащихъ объясненій, а есть только Фактъ, который разказать не трудно: юный лтами, Измаилъ старъ опытомъ,
Старикъ для чувствъ и наслажденья,
Безъ сдины между волосъ,
сердце его сдлалось мертвымъ, на душ лежитъ бремя тяжелыхъ думъ, уста привыкли къ проклятью, онъ лишній между людьми. Часто обманутый, онъ боялся,
…врить только потому,
Что врилъ нкогда всему,—
причина, одинаковая у него съ бояриномъ Оршей, который также не удивлялся злу и не врилъ добру,
Не врилъ только потому,
Что врилъ нкогда всему.
Страданія Измаила еще сильне страданій Арбенина и выражены превосходными стихами. Выдающійся пунктъ мученія — извстные моменты, которые однакожъ не сокрушаютъ могучихъ мучениковъ.
Видали ль вы, какъ хищные и злые
Къ оставленному трупу, въ тихій долъ,
Слетаются наслдники земные,
Могильный воронъ, коршунъ и орелъ?
Такъ есть мгновенья, краткія мгновенья,
Когда, столпясь, вс адскія мученья
Слетаются на сердце и грызутъ!
Вка печали стоятъ тхъ минутъ…
Лишь дунетъ вихрь, и сломится лилея:
Таковъ, съ душой кто слабою рожденъ,
Не вынесетъ минутъ подобныхъ онъ.
Но мощный умъ, крпясь и каменя,
Ихъ превращаетъ въ пытку Прометея!
Не сгладитъ время ихъ глубокій слдъ,
Все въ мір есть — забвенья только нтъ!
Самозабвенье, покой, нужные въ такомъ безотрадномъ положеніе, не даются великимъ страдальцамъ. Герои невыразимой печали, они въ то же время герои неотразимой мысли: вотъ трое капитальное сходство между Измаиломъ и Арбенинымъ. А гд мысль, тамъ не стихаетъ живая боль человка. ‘Я глупо созданъ, восклицаетъ Печоринъ:— ничего не забываю, ничего’. Съ другой стороны, герои такъ горды, что хотятъ пряно смотрть въ ужасное лицо страданія и принимать его удары, презирая ихъ. Судьба, говоритъ Демонъ (въ поэм того же имени), не дала мн забвенья, да я и не взялъ бы его.
Изъ толпы мыслей, преслдующихъ Измаила, замчательна также мысль о скоротечности жизни, о ничтожеств. Два раза встрчаемъ мы ее: однажды при взгляд Измаила на родныя горы, въ другой разъ — при смертельной ран, имъ полученной.
Забылъ онъ жизни скоротечность,
Онъ, въ мысляхъ міра властелинъ,
Присвоить бы желалъ ихъ вчность.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ужель степная лишь могила
Ничтожный въ мір будетъ слдъ
Того, чье сердце столько лтъ
Мысль о ничтожеств томила?
Не странно слышать эту мысль отъ человка, пораженнаго сомнніемъ, которое сдлалось обиходною монетой въ переходныя времена цивилизаціи, но какъ понять ее въ устахъ Черкеса? Впрочемъ, мы обратимся къ ней въ послдствіи и постараемся объяснить ея значеніе.
Разказъ Мцыри энергически выражаетъ стремленіе къ простору и свобод того гордаго и могучаго горца, котораго хотли запереть въ монастыр, какъ орла въ клтк. Шести лтъ привезенный русскимъ генераломъ изъ горъ въ Тифлисъ и сильно заболвшій, Мцыри томился безъ жалобъ, не обнаруживалъ мукъ даже слабымъ стономъ, отвергалъ пищу и съ гордымъ безмолвіемъ дожидался смерти. Какъ видите, онъ не уступаетъ ни Измаилу, ни Арбенину въ могучихъ силахъ духа, укрпленныхъ, а не ослабленныхъ болзнію, что мы уже замтили. Попеченія монаха спасли его отъ смерти. Въ послдствіи окрестили его, онъ выросъ, сдлался послушникомъ и уже готовился изречь обтъ монашества, какъ вдругъ одною осеннею ночью, при смутномъ воспоминаніи о родныхъ горахъ и вол, убжалъ изъ монастыря. Черезъ нсколько дней нашли его безъ чувствъ въ степи. Принесенный въ обитель, онъ передъ смертію развязываетъ чернецу повсть своего бгства и своихъ ощущеній вн монастырскихъ стнъ.
Черта наиболе замчательная въ разказ — инстинктивное стремленіе къ бурной жизни, пламенная жажда волненій. Дв жизни, подобныя той, которая проведена въ монастыр, Мцыри готовъ отдать за одну, полную тревогъ:
Я зналъ одной лишь думы власть,
Одну, но пламенную страсть:
Она, какъ червь, во мн жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
Отъ келлій душныхъ и молитвъ
Въ тотъ чудный міръ тревогъ и битвъ,
Гд въ тучахъ прячутся скалы,
Гд люди вольны, какъ орлы.
Я эту страсть во тьм ночной
Вскормилъ слезами и тоской.
Это бурное сердце, не знающее и не желающее покоя, бьется также неровно и порывисто, какъ у Арбенина и Измаила. Описывая грозу въ дремучемъ лсу, Мцыри съ восторгомъ восклицаетъ:
… О! я, какъ братъ,
Обняться съ бурей былъ бы радъ!
Глазами тучи я слдилъ,
Рукою молнію ловилъ….
Скажи мн, что средь этихъ стнъ
Могли бы дать вы мн въ замнъ
Той дружбы краткой, но живой,
Межъ бурнымъ сердцемъ и грозой?
Къ Измаилу и Арбенину Мцыри относится такъ же, какъ одинъ моментъ жизни относится къ цлой жизни. Мцыри умираетъ во цвт лтъ, не искушенный опытомъ, подобно двумъ первымъ. Разказъ его передаетъ намъ одинъ ‘актъ, въ которомъ обнаружились свойства могучаго духа, но т же самыя свойства обнаружились бы при подобномъ событіи у Арбенина и Измаила. Форма проявленія характера могла быть различна, самый характеръ сохранился бы неизмннымъ.
Неизмнность характера, дйствительно, и сохранилась, какъ мы видимъ въ поэм: Боярина Орша. Удивительное пристрастіе и одному и тому же типу! Ни время, ни пространство не дйствуютъ на него. Какъ въ горц, несмотря на все пламенное отличіе его отъ Европейцевъ, явился Европеецъ Арбенинъ, такъ въ Арбенин, жител нашего вка, современник Лермонтова, явились бояринъ Орша и Арсеній, жившій во время оно (такъ начинается поэма), въ царствованіе Іоанна Грознаго. Разумется, при такой выдержанной любви къ одному образу, преслдовавшему воображеніе и мысль поэта, нельзя и требовать врно-поэтическаго, согласнаго со всми временными и мстными условіями дйствительности, воспроизведенія лицъ и событій, которыя берутся изъ разныхъ эпохъ и разныхъ странъ. Каковъ бы ни былъ родовой характеръ, онъ не лишенъ способности измняться. Явленія этого рода, какъ ступени послдовательнаго его осуществленія, не похожи другъ на друга, какъ похожи дв капли воды: и движеніе времени, и цвтъ мстности кладутъ на нихъ особенныя отличія, такъ что каждое явленіе, не теряя родоваго или видоваго признака, тмъ не мене, по своимъ характеристическимъ принадлежностямъ, есть нчто индивидуальное, статья особая. Что же сказать, напримръ, о такихъ характерахъ, которые возможны только въ извстную эпоху, при извстной степени человческаго развитія, и которыхъ сформированіе произошло какъ бы на нашихъ глазахъ или, по крайней мр, на памяти ближайшихъ нашихъ предшественниковъ? Откуда зашли они въ вкъ Іоанна Грознаго или въ предлы Кавказа? Выговариваемъ это замчаніе не съ тмъ, чтобы поставить въ вину Лермонтову его уклоненія отъ исторіи въ частности или отъ дйствительности вообще. Напротивъ, такой недостатокъ, въ настоящемъ случа, иметъ еще свою цну. При разсужденіи о поэт намъ нуженъ идеалъ, въ которомъ выразилось духовное настроеніе извстнаго общества, въ извстную эпоху. Чмъ сходственне разныя личности, какъ единичныя явленія одного и того же рода, тмъ легче осматривается и удобне опредляется самый родъ.
Такихъ личностей въ поэм Орша дв: самъ Орша и Арсеній. По положенію своему, они враги, по своимъ характерамъ — натуры родственныя. Неравенство лтъ, конечно, не значитъ здсь ничего. У Орши угрюмый, крутой нравъ, никогда не слабвшій передъ бдами. Сходство его съ Арбенинымъ, выраженное почти тожественными стихами, мы указали выше. Другое сходство — страшная мстительность. Поступокъ его съ дочерью еще ужасное, чмъ поступокъ Арбенина съ женой. Нина, отравленная, мучится не долго, но дочь Орши умираетъ медленною голодною смертію, запертая въ башн, гд видалась съ Арсеніемъ. Въ битв съ врагами, Орша падаетъ героемъ, не измняя ни сил непреклоннаго нрава, ни чувству непреклоннаго мщенія.
Арсеній — второй экземпляръ Мцыри, съ прибавкою житейской опытности. Разказъ его о себ не толю изложеніемъ, но цлыми тирадами повторяетъ по мстамъ разказъ Мцыри. Справедливо будетъ предположить, что послдній, какъ боле обработанный, передаетъ тотъ образъ, который въ первомъ, еще неясно обозначившемся очерк, зачался въ фантазіи поэта. Это дв концепціи одного и того же характера: одна, набросанная безъ отдлки, другая — боле отдланная. Изъ монастыря Арсеній убжалъ къ шайк разбойниковъ,
Безстрашныхъ, твердыхъ какъ булатъ,
Людской законъ для нихъ не снятъ,
Война — ихъ рай, а миръ — ихъ адъ.
Кто въ этихъ чертахъ не распознаетъ героевъ Лермонтова, непреклонныхъ и тревожныхъ, которыхъ воображеніе, какъ у Саши Арбенина, еще съ дтства наполнялось ‘понятіями противообщественными’? Гордый видъ и гордый духъ, не смиряющійся передъ судьбой, и эта самая судьба, какъ грозная тнь Банко, все это есть въ Арсеніи, и все это не новость для того, кому знакомы Измаилъ и Арбенинъ. Подобно Измаилу, Арсеній молодъ, но эта молодость у нихъ обоихъ отягощена безсмнною думой, силою которой жизнь изживается въ немногіе годы, и грядущее сулитъ только повтореніе прошлыхъ страданій:
… Разсмотрвъ его черты,
Не чуждыя той красоты,
Невыразимой, но живой,
Которой блескъ печальный свой
Мысль неизмнная дала,
Гд все, что есть добра и зла
Въ душ, прикованной къ земл,
Отражено какъ на стекл,—
Вздохнувши, всякій бы сказалъ,
Что жилъ онъ меньше чмъ страдалъ.
Мысль послдняго стиха намъ уже извстна изъ словъ Арбенина (въ Маскарад). Къ довершенію сходства, укажемъ на безцльную жизнь Арсенія, увидавъ остовъ своей возлюбленной, пожелтевшій и покрытый прахомъ, онъ заключаетъ поэму такими словами:
Иду отсюда навсегда,
Безъ думъ, безъ цли, безъ труда,
Одинъ съ тоской.
Если Мцыри изображаетъ одинъ ‘актъ изъ жизни могучаго духа, то Хаджи-Абрекъ изображаетъ одну страсть такого же духа. Страсть эта — мщеніе. Абрекъ мститъ убійц своего брата, Бей-Будату, убивая его любовницу Ленду. Но эта обязанность кровавой отплаты, обычная варварскимъ племенамъ, не даетъ однакожъ права видть въ Абрек человка дикаго: онъ думаетъ и чувствуетъ, какъ разочарованный Европеецъ новаго времени. Похоронивъ все, чему онъ врилъ, и что любилъ, Абрекъ находитъ блаженство въ сладострастіи преступленій. На мщеніе смотритъ онъ единственно, какъ на утшеніе въ несчастій, какъ на замну счастія. Съ другой стороны, Арбенинъ, при всемъ своемъ европеизм, по чувству мщенія нисходитъ на степень дикаря: подозрнія равны для него доказательствамъ, онъ не знаетъ тогда ни жалости, ни помилованія:
Когда обиженъ — мщенье, мщенье!
Вотъ цль его тогда, и вотъ его законъ!
Средства мщенія у Арбенина и Хаджи-Абрека различны, но сила мщенія одинакова: въ этомъ они сходятся какъ нельзя больше.
На всхъ этихъ фигурахъ мрачныхъ и вмст обольстительныхъ невыразимою красотой, которой ‘неизмнная мысль дала печальный блескъ свой’, лежитъ печать не только фатализма, но и демонической силы. Поэтому одна изъ поэмъ Лермонтова носитъ названіе Демонъ. Герой ея принадлежитъ къ сфер безплотныхъ, но это различіе несущественное: въ образ его соединяются черты, которыми надлены человческія лица, выведенныя въ другихъ поэмахъ и повстяхъ Лермонтова. Демону придается эпитетъ ‘печальный’. Его печаль безсмнна и безконечна, она
Мечтаній прежнихъ и страстей
Несокрушимый мавзолей.
Подобно Арсенію, блуждаетъ онъ ‘безъ цли и пріюта’, пустыня души его одно и то же съ грудью Измаила, ‘опустошенною тоской’. Онъ не чуждъ воспоминанія лучшихъ дней, когда онъ ‘врилъ и любилъ, не зная ни страха, ни сомннія, когда душ его не грозилъ унылый рядъ вковъ’. Что для падшаго духа — вка, то для человка — годы, пространство времени обширне, но свойство жизни, въ большемъ или меньшемъ времени совершающейся, одинаково: это свойство — уныніе. Ся зло безъ наслажденія. Демонъ наскучилъ зломъ. Скука — болзнь его, наравн съ душевными болзнями такой человческой природы, какою одарены Арбенинъ, Измаилъ и Печоринъ. Съ гордостію смотрлъ злой духъ на твореніе, и при этомъ взгляд на чад его не отражалось ничего, кром холодной зависти:
Природы блескъ не возбудилъ
Въ груди изгнанника безплодной
Ни новыхъ чувствъ, ни новыхъ силъ,
И все, что предъ собой онъ видлъ,
Онъ презиралъ, онъ ненавидлъ.
Въ безплодной груди Измаила не зараждается также ничего, крон ненависти и презрнія. Къ тому же онъ и ‘изгнанникъ’, только изъ родины, а не съ неба, но для падшаго ангела небо было родиной. Оба они, и Демонъ и Измаилъ, страдаютъ сомнніемъ, горькій плодъ котораго — безсмертная мысль, неизбжная дума. Имъ желалось бы ‘забыть незабвенное’, но гд взять для этого силъ? Что Арбенинъ говорилъ о себ Нин, то самое, почтя тми же словами, говоритъ Тамар Демонъ:
Какое горькое томленье
Жить для себя, скучать собой
И этой долгою борьбой,
Безъ торжества, безъ примиренья,
Всегда желать и не желать,
Все знать, все чувствовать, все видть
И все на свт презирать.
Минуты страданій Измаила, стоящія вковъ печали, испытываются и Демономъ въ большей еще сил, невыносимой для человковъ:
Что повсть тягостныхъ лишеній,
Трудовъ и бдъ толпы людской,
Грядущихъ, прошлыхъ поколній
Передъ минутою одной
Моихъ непризнанныхъ мученій!
Наравн съ Печоринымъ, Измаиломъ и Арбенинымъ, Демонъ Лермонтова способенъ пробуждаться для чувствъ: при вид княжны Тамары онъ ощутилъ въ себ ‘неизъяснимое волненіе’. Образъ его отмченъ тою красотою, которой неизмнная мысль какъ особенный блескъ:
Пришлецъ туманный и нмой,
Красой блистая неземной…
То не былъ ангелъ-небожитель,
Ея божественный хранитель:
Внецъ изъ радужныхъ лучей
Не украшалъ его кудрей,
То не былъ ада духъ ужасный,
Порочный мученикъ,— о, нтъ!
Онъ былъ похожъ на вечеръ ясный:
Ни день, ни ночь, ни мракъ, ни свтъ…
Портретъ дорисовывается самимъ дйствующимъ лицомъ. На вопросъ Тамары: кто ты? Демонъ отвчаетъ:
Я тотъ, кого никто не любитъ,
И все живущее клянетъ,
Ничто пространство мн и годы,
Я бичъ рабовъ моихъ земныхъ,
Я царь познанья и свободы,
Я врагъ небесъ, я зло природы.
Наконецъ сходство между Демономъ и тми лицами, о которыхъ мы уже говорили, заключается въ отношеніи ихъ къ женщинамъ. Сближеніе падшаго ангела съ Тамарой причинило ей гибель, ту же участь раздляютъ съ ней Нина, Мери и Вра, возбудившіе любовь въ Арбенин и Печорин.
‘Могучій образъ врага святыхъ и чистыхъ побужденій’ является и въ Сказк для дтей совершенно такимъ же. Онъ несетъ на себ двойное наказаніе — вчности и знанія. Какъ царь нмой и гордый, сіяетъ онъ волшебно-сладкою красотою, при созерцаніи которой смертному становится страшно. Сказка изображаетъ при томъ характеръ Нины, нисколько не похожей на Нину въ Маскарад: послдняя — кроткое и нжное существо, тогда какъ первая въ кругу женщинъ то же, что Арбенинъ и ему подобные между мущинами,
……………Душа ея была
Изъ тхъ, которымъ рано все понятно.
Для мукъ и счастья, для добра и зла
Въ нихъ пищи много, только невозвратно
Он идутъ, куда ихъ повела
Случайность, безъ раскаянья, упрековъ
И жалобы. Имъ въ жизни нтъ уроковъ,
Ихъ чувствамъ повторяться не дано.
Замтьте слово ‘случайность’: оно иметъ здсь значеніе ‘судьбы’, и такимъ образомъ отводить Нин мсто въ ряду фаталистическихъ существъ. На жизни ея, еслибъ авторъ кончилъ свой разказъ, непремнно легло бы вліяніе рока.
Теперь намъ слдуетъ познакомиться съ характеромъ Печорина, героя нашего времени, но можно сказать, что мы уже съ шить знакомы черезъ посредство тхъ лицъ, о которыхъ говорено выше. Если и есть какое-нибудь здсь различіе, то оно кроется не въ сущности характера, а въ боле отчетливой его постановк. У Печорина ближайшее сходство съ Александромъ Радинымъ (въ драм Два брата), которое обнаруживается и внутренними и вншними свойствами обихъ личностей: даже слова одного повторяются иногда въ точности другимъ. Только кругъ дйствій Печорина обширне. Радинъ выказываетъ себя въ трагическомъ столкновеніи съ братомъ и княжной Врой, а Печоринъ является героемъ нсколькихъ повстей, образующихъ одно цлое: сводя его со многими и разнохарактерными людьми, авторъ имлъ возможность разсмотрть его всестороннимъ образокъ и каждую сторону обрисовать полне. Нердко самъ Печоринъ описываетъ или анализируетъ себя, нердко и другіе принимаютъ на себя эту обязанность. Конечно, самыя врныя извстія должны принадлежать самому герою. Многое мы узнаемъ отъ него, но это многое недостаточно, однакожъ, ни для того, чтобы вполн разумно объяснить характеръ, какъ естественное произведеніе, ни для того, чтобъ оправдать его дйствія, какъ существа нравственнаго. И натуралистъ и правовдъ, послдній еще боле чмъ первый, встртятъ большія препятствія своему длу, за недостаткомъ данныхъ. Что передаетъ имъ романъ? Романъ описываетъ героя такимъ образомъ: У него крпкое сложеніе, не побжденное ни развратомъ столичной жизни, ни душевными бурями, онъ бшено наслаждался удовольствіями, и удовольствія наскучили ему, кружился въ большомъ свт, и общество ему надоло, влюблялся и былъ любимъ, но любовь только раздражила воображеніе, а сердце оставалось пусто, въ наукахъ не нашелъ онъ также ни вкуса, ни пользы, ибо видлъ, что слава и счастье не зависятъ отъ нихъ нисколько. Ему стало скучно. Этой злой скуки не разогнали ни чеченскія дули, ни любовь дикарки Бэлы. Свидвшись съ Максимомъ Максимычемъ посл долгой разлуки, на вопросъ его: ‘что подлывали?’ онъ отвчаетъ: скучалъ. Скука ходячая монета всхъ героевъ Лермонтова: они расплачиваются ею не только за цлую жизнь, но и за каждый періодъ ея, долгій или короткій, все равно.
Какія же причины скуки?.. Вопросъ почти лишній, потому что отвтъ на него данъ уже прежними лицами: главная причина — преждевременное знаніе всего, знаніе, пріобртенное я раннимъ опытомъ жизни (Печорину только двадцать пять лтъ) и еще боле анализомъ недолговременной еще жизни. Арбенинъ (въ Маскарад) видлъ развязку романа, прежде чмъ начиналась его завязка, то самое Печоринъ говоритъ доктору Вернеру: ‘мы знаемъ почтя сокровенныя мысли другъ друга, одно слово для насъ цлая исторія, видимъ зерно каждаго нашего чувства сквозь тройную оболочку’. Такъ какъ подобные знатоки по зародышу предмета угадываютъ и дальнйшее его развитіе, и послдніе плоды развитія, то нисколько не удивительно, что печальное для другихъ на ихъ глаза смшно, и наоборотъ — смшное печально. Умъ становится для нихъ тягостенъ: онъ ведетъ къ скук, дураки имъ сносне и выгодне, потому что при глупости веселе въ свт. Печоринъ, на ряду съ Измайловъ и Арбенинымъ, мученикъ безсмнной мысли. Постоянный анализъ каждаго душевнаго движенія, каждаго жизненнаго факта раскололъ его существованіе на дв половины. Въ немъ совершилось раздвоеніе. ‘Во мн два человка, говоритъ онъ:— одинъ живетъ въ полномъ смысл этого слова, другой мыслитъ и судитъ его’. Но слово живетъ надобно понимать здсь только какъ простую противоположность слова не живетъ, а не какъ выраженіе полноты и свжести жизни. При анализ, этого быть не можетъ. Вторая половина человка, мыслящая и судящая, губитъ первую половину живущую. Человкъ становится нравственнымъ калкою, какимъ и сталъ Печоринъ: онъ живетъ не сердцемъ, а головою, у него остались одни только обломки идей, и не спасено ни одного чувства. По этому и мысль не согрта никакимъ чувствомъ: анатомированіе и взвшиваніе самого себя производится имъ безъ участія, единственно изъ любопытства.
Замчательно, что Печоринъ самъ почти ничего о себ не знаетъ. Поэтому онъ рдко даетъ категорическую форму сужденіямъ, которыя могли бы опредлить образованіе его характера, и настоящее его положеніе. Характеръ свой называетъ онъ ‘несчастнымъ’,— названіе, не дающее опредленнаго понятія о предмет. Мы видли, какъ въ драм Маскарадъ, Неизвстный остается въ нершимости, чему приписать душевный холодъ Арбенина, ‘обстоятельствамъ или уму’, такую же нершимость выражаютъ слова Печорина Максиму Максимычу: ‘Воспитаніе ли меня сдлало такимъ, Богъ ли такъ меня создалъ, незнаю,— знаю только, что если я причиною несчастья другихъ, то и самъ не мене несчастливъ’. Что жъ онъ такое? На этотъ вопросъ опять нтъ отвта: ‘Глупецъ я или злодй, не знаю, но то врно, что я очень достоинъ сожалнія’. Впрочемъ, Печоринъ иногда сваливаетъ вину на другихъ. ‘Душа моя, говоритъ онъ, испорчена свтомъ’. О ней можно сказать то самое, что авторъ, въ предисловіи къ Герою нашего времени, сказалъ о русской публик: она дурно воспитана. Худыя качества родились въ ней отъ того, что другіе начали предполагать ихъ, когда ихъ не было. Трудно поврить этому, однакожъ, употребимъ выраженіе самого Печорина, ‘это такъ’. Когда Мери сравнила его съ убійцею, онъ отвчаетъ ей тою же самою тирадою, какою, по поводу такого же сравненія, Александръ Радинъ отвчалъ княжн Вр (въ драм Два брата). Считаемъ излишнимъ выписывать это мсто, такъ какъ оно было уже приведено, изъ обоихъ сочиненій, въ стать Шестакова о юношескихъ произведеніяхъ Лермонтова, при разбор упомянутой драмы (Русск. Встн. 1857, No 11).
Какъ сильный организмъ, Печоринъ производитъ на окружающихъ его магнетическое вліяніе, которое всегда разршается бдою. Но, подобно неразумной сил рока, онъ не дорожитъ своими жертвами, даже не жалетъ ихъ. Эгоизмъ его переступаетъ вс предлы. Самое счастіе, по его мннію, не что иное, какъ удовлетворенный эгоизмъ, насыщенная гордость. Въ исповди его по этому поводу, разоблачающей внутреннее настроеніе, есть какое-то величіе дерзости, цинизмъ откровенности:
‘Я чувствую въ себ эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встрчается на пути, я смотрю на страданія и радости другихъ только въ отношеніи къ себ, какъ на пищу, поддерживающую мои душевныя силы. Самъ я больше не способенъ безумствовать подъ вліяніемъ страсти, честолюбіе у меня подавлено обстоятельствами, во оно кривилось въ другомъ вид: ибо честолюбіе есть не что иное, какъ жажда власти, а первое мое удовольствіе, подчинять моей вол все, что меня окружаетъ, возбуждать къ себ чувство любви, преданности и страха, не есть ли первый признакъ и величайшее торжество власти? Бить для кого-нибудь причиною страданій и радостей, не имя на то какого положительнаго права, не самая ли это сладкая пища нашей персти? А что такое счастіе? Насыщенная гордость. Еслибъ я почина себя лучше, могущественне всхъ на свт, я былъ бы счастливъ, еслибъ вс меня любили, я въ себ нашелъ бы безконечные источники любви.’
‘Есть минуты, восклицаетъ въ другомъ мст Печоринъ, я понимаю вампира.’
Такимъ образомъ снова передъ нами неизбжная судьба, и Печоринъ, наравн съ другими извстными уже намъ лицами, становится роковымъ человкомъ. Онъ подчиненъ высшей власти и самъ для другихъ такая же власть. Радинъ, въ упомянутомъ отвт княжн Вр, говоритъ: ‘моя безцвтная молодость протекла въ борьб съ судьбою и свтомъ’, Печоринъ, въ такомъ же отвт княжн Мери, измняетъ нсколько фразу: ‘моя безцвтная молодость протекла въ борьб между собой и свтомъ’. Но эта замна слова судьбою словомъ собой сохраняетъ неприкосновенною сущность признанія и мысли. Печоринъ, какъ мужъ судьбы, и самъ былъ судьбою не только для другихъ, но и для себя. Борьба съ собою есть вмст борьба съ судьбою, и какъ отъ судьбы нельзя требовать отвтовъ и объясненій, такъ и Печоринъ, несмотря на нкоторыя свои признанія, мало себя объясняетъ, оставаясь безотвтнымъ.
Съ тхъ самыхъ поръ, какъ онъ живетъ и дйствуетъ, слдовательно съ самаго начала жизни, если понимать подъ этими словами обыкновенное теченіе лтъ, или, по крайней мр, съ эпохи юношества, если понимать подъ ними сознательность бытія, открывшуюся для Печорина слишкомъ рано,— съ тхъ самыхъ поръ судьба приводила его къ развязк чужихъ драмъ. Онъ справедливо называетъ себя необходимымъ лицомъ пятаго акта: безъ него не могла завершиться піеса. Но эта піеса была постоянно трагическимъ крушеніемъ надеждъ и счастія. Необходимое лицо, словно таинственная роковая сила или deus ex machina, разыгрывало роль палача или предателя. Судьба подвинула Печорина на разрывъ Мери съ Грушницкимъ, судьба бросила его въ мирный кругъ контрабандистовъ. Зачмъ это такъ было? За чмъ атому слдовало быть такъ? спрашиваетъ онъ самъ себя. Какъ камень, брошенный въ гладкій источникъ, говоритъ онъ, я тревожилъ его спокойствіе, и какъ камень едва самъ не тонулъ! ‘Сколько разъ игралъ я роль топора въ рукахъ судьбы! Какъ орудіе казни, я упадалъ на голову обреченныхъ жертвъ, часто безъ злобы, всегда безъ сожалнія.’
Наконецъ Печоринъ, какъ и вс его предшественники, бурной породы. У него врожденная наклонность къ тревогамъ, тихія радости, душевное спокойствіе ему не по сердцу и не къ лицу.
‘Я какъ матросъ, рожденный и выросшій на палуб разбойничьяго брига: его душа сжилась съ бурями и битвами, и выброшенный на берегъ, онъ скучаетъ и томится, какъ ни мани его тнистая роща, какъ ни свти ему мирное солнце, онъ ходитъ себ цлый день по прибрежному песку, прислушивается къ однообразному ропоту набгающихъ волнъ и всматривается въ туманную даль, не мелькнетъ ли тамъ, на блдной черт, отдляющей синюю пучину отъ срыхъ тучекъ, желанный парусъ, сначала подобный крылу морской чайки, но мало-по-малу отдляющійся отъ пны валуновъ и ровнымъ бгомъ приближающійся къ пустынной пристани.’
Разсмотрвъ произведенія объективной поэзіи Лермонтова, мы приходимъ къ слдующимъ заключеніямъ:
Главныя лица, выведенныя поэтомъ, представляютъ поразительное между собою сходство, доходящее почти до тождества. Можно сказать, что это одинъ и тотъ же образъ, являющійся въ разныхъ возрастахъ и полахъ, въ разныя времена и у разныхъ народовъ, подъ разными именами, а иногда и подъ однимъ именемъ. Поэтъ изображаетъ его съ одной стороны или съ многихъ, разсматриваетъ многія дйствія изъ его жизни или одинъ только фактъ, беретъ одну способность его духа или многія способности.
Все различное въ идеал несущественно, все сходственное или тождественное — существенно. Поэтому одно какое-нибудь представленіе идеала, въ повсти или драм, дозволяетъ угадывать безошибочно другія его представленія, во всхъ остальныхъ повстяхъ и драмахъ. Саша Арбенинъ оказался бы, въ зрломъ возраст, точно таковымъ, каковыми оказались двое другихъ Арбениныхъ, Радинъ, Печоринъ, и наоборотъ: эти послдніе, въ возраст дтскомъ, походили бы какъ нельзя больше за Сашу Арбенина. Равнымъ образомъ, вс эти лица, Арбевивы, Радинъ, Печоринъ, будучи Европейцами, служатъ подлинниками для Азіятцевъ — Измаила, Хаджи-Абрека, Мцыри, которые въ свою очередь могли сдлаться образцами для своихъ подлинниковъ. Бояринъ Орша и Арсеній, люди XVI вка, ярко отражаются въ своихъ потомкахъ — Печорин и Арбенин, жителяхъ XIX вка, современникахъ Лермонтова. Семнадцатилтняя Нина, въ Сказк для дтей, иметъ такое же значеніе между женщинами, какое Арбенинъ, Мцыри и Печоринъ между мущинами. Фактъ, разказанный изъ жизни любаго лица (напримръ Мцыри), относится къ одной категоріи съ цлымъ рядомъ фактовъ изъ жизни другаго (напримръ Печорина): по фону можно опредлить второе, и наоборотъ. Страсть или наоклонность, взятая изъ цлаго характера (напримръ Абрека), даетъ возможность, представить себ цлый характеръ (напримръ Арбенина), и наоборотъ. Одна частность указываетъ цлое, одинъ моментъ — все теченіе жизни, одна стихія — весь составъ духа, указываетъ не только въ сфер одного и того же характера, но и въ сфер всхъ прочихъ: ибо эти прочіе равны ему.
Что же слдуетъ заключить изъ такой неизмнной наклонности поэта къ представленію одного и того же образа? Заключеніе останавливается на слдующихъ положеніяхъ:
Или, въ герояхъ своихъ, Лермонтовъ выводилъ современнаго ему человка, взятаго живьемъ изъ дйствительности и, по особеннымъ общественнымъ условіямъ, ставшаго героемъ эпохи.
Или, подъ образомъ созданныхъ лицъ, изображалъ онъ себя самого: свой собственный характеръ — въ ихъ характерахъ, свою жизнь — въ ихъ жизни. Поэма, драма, повсть были только формы объективной поэзіи, нужные для раскрытія личности поэта, которая вовсе не была выраженіемъ современнаго человка, героя Лермонтовской эпохи.
Или, наконецъ, оба эти предположенія совмстимы, то-есть творя идеалъ, воплощающій въ себ понятіе о современномъ человк, поэтъ вмст съ тмъ рисовалъ и себя самого, подходящаго подъ это понятіе. Примры подобныхъ явленій нердки въ исторіи поэтическаго творчества.
Чтобъ узнать, которое изъ трехъ предположеній ближе къ истин, необходимо обратиться къ лирическимъ произведеніямъ Лермонтова. Лирическая поэзія, имя предметомъ не вншній, а внутренній міръ, міръ души поэта, изображаетъ его личныя чувства и мысли.
Но прежде этого остановимъ вниманіе читателя на одномъ замчаніи, важномъ для нашей цли. Уже въ повстяхъ и поэмахъ Лермонтова проявляются его личныя ощущенія. Вольное или невольное отношеніе собственной жизни къ жизни созданныхъ лицъ достаточно показываетъ, что поэтъ сочувствовалъ имъ, что они ему не чужія, не только какъ автору, съ любовію творящему образы, но и какъ человку, видящему въ нихъ себя самого Такъ въ ‘посвященіи’ Демона прямо говорится, что эта поэма, хотя сюжетъ ея заимствованъ изъ грузинскаго преданія, есть ‘простое выраженье тоски, много лтъ тяготившей умъ поэта’. Разказъ написанъ, слдовательно, съ извстною цлью — въ положеніи дйствующаго лица изобразить положеніе разкащика. Главное дло здсь не Демонъ, а судьба человка, одареннаго демоническими силами. Эпиграфъ къ Измаилу-Бею даетъ также знать о внутреннимъ настроеніи поэта, родственномъ или даже тождественномъ такому же настроенію вымышленнаго героя: въ немъ Лермонтовъ называетъ свою душу ‘безжизненною’, вдохновеніе, снова на него нисшедшее, воспваетъ ‘тоску, развалину страстей’. Послднія слова какъ бы повторяются въ самой повсти, при описаніи потока, шумящаго на дн пропасти. ‘Слыхалъ я этотъ шумъ, прибавляетъ отъ себя Лермонтовъ, и много будилъ онъ мыслей за груди, опустошенной тоскою’. Самый разказъ Чеченца объ Измаил характеризуется эпитетами: ‘буйный и печальный’. Лермонтовъ, перенося его съ юга за дальній сверъ, не боится невниманія публики, да и не требуетъ вниманія:
Кто съ гордою душою
Родился, тотъ не требуетъ внца.
Такимъ образомъ, ‘тоска, тяготющая надъ умомъ’, ‘грудь, опустошенная тоскою’, этою развалиной страстей, ‘душа безжизненная и вмст гордая’, вотъ признаки общіе героямъ и пвцу ихъ. Еще важне то указаніе, которымъ Лермонтовъ положительно обнаруживаетъ свою родственную связь съ любимымъ идеаломъ. Обрисовавъ (въ Сказк для дтей) характеръ Нины, этой какъ бы родной сестры Арбениныхъ, Печориныхъ и Радиныхъ, онъ замчаетъ:
Такія души я любилъ давно
Отыскивать по свту на свобод:
Я самъ вдь былъ немножко въ этомъ род.
Мы увидимъ, что слова ‘былъ’ и ‘немножко’ употреблены здсь не въ строго-точномъ своемъ значеніи. Вмсто прошедшаго времени поэтъ могъ бы поставить настоящее, и отъ нарчія ‘немного’ откинуть отрицаніе.
Указанія эти достаточно свидтельствуютъ о сочувствія Лермонтова къ его героямъ, а такъ какъ сочувствіе основывается на родственномъ сходств характеровъ, на ихъ принадлежности къ ‘вой и той же пород, то… Но мы не хотимъ заблаговременно высказывать выводы, для полной ясности которыхъ необходимы многія другія свидтельства, и между прочимъ искреннее свидтельство лирическихъ піесъ.
Самая характеристическая изъ нихъ, по моему мннію, Парусъ. Это эмблема добровольнаго изгнанника изъ родины:
Блетъ парусъ одинокій
Въ туман моря голубомъ…
Что ищетъ онъ въ стран далекой?
Что кинулъ онъ въ краю роднонъ?
Играютъ волны, втеръ свищетъ,
И мачта гнется и скрипитъ…
Увы, онъ счастія не ищетъ
И не отъ счастія бжитъ!
Подъ нимъ струя свтлй лазури,
Надъ нимъ лучъ солнца золотой,
А онъ, мятежный, проситъ бури,
Какъ будто въ буряхъ есть покой!
Чмъ инымъ объяснить душевное настроеніе, выраженное въ стихотвореніи, какъ не врожденною наклонностію къ тревог, подобною такой же наклонности семилтняго Арбенина къ разрушенію? Обстоятельства жизни совершенно благопріятныя: и золотые лучи солнца, и свтло-лазурныя струи. Обвинять ихъ, ссылаться на нихъ нтъ никакого нрава. Можетъ-быть, по естественному недовольству нашего сердца, поэтъ стремится къ лучшему? Нтъ: ‘онъ счастія не ищетъ’. Но отсюда не слдуетъ, однакожъ, что счастіе найдено, и нечего искать его: нтъ, ‘онъ бжитъ не отъ счастія‘. Онъ самъ не даетъ себ отчета, за чмъ бросилъ родину и направился въ далекій край. И мы напрасно стали бы вмст съ нимъ искать положительныхъ тому причинъ. Причина одна — природа. Мятежно-рожденный проситъ бури, потому что въ него вложенъ инстинктъ мятежа, и ему также необходима бурная погода жизни, какъ хищной птиц — хищничество. Такъ Печоринъ не уживается съ мирною долею: его душа сроднилась съ битвами и бурями, онъ томится и вздыхаетъ на гостепріимномъ берегу, не прельщаясь ни тнистыми рощами, ни свтомъ солнца. Онъ сравниваетъ себя съ челнокомъ, брошеннымъ въ море, поэтъ берегъ другое сравненіе для выраженія такого же состоянія — парусъ, блющій въ голубомъ туман моря. Такъ и Мцыри готовъ отдать дв спокойныя жизни за одну полную тревогъ и битвъ, ничего не возьметъ онъ въ замнъ живой дружбы межъ грозой и бурнымъ сердцемъ, онъ былъ бы радъ обняться съ бурей. Что въ піес Парусь представлено эмблематически, то въ другихъ стихотвореніяхъ выражается непосредственно. Романсъ Къ *** говоритъ, что авторъ уноситъ въ чужую сторону, подъ южное небо свою мятежную кручину, элегія: Когда волнуется желтющая нива указываетъ, какъ, при вид спокойной природы, смиряется тревога его души.
Другой предметъ, взятый изъ міра физическаго для уподобленія ему предмета нравственнаго, есть гранитный утесъ (въ піес: Я не хочу). Это символъ гордости, источникъ которой и право на которую — высокая душа. Угрюмый жилецъ двухъ стихій воды и воздуха, ввряетъ свои думы только громамъ и бурямъ: такъ и душа поэта равнодушна къ одобренію и укору людскому. Поэтъ не склоняется передъ кумирами свта, для него нтъ предметовъ ни сильной любви, ни сильной злобы, онъ гордъ не меньше Измаила, Арбенина, Печорина.
Наравн съ этими лицами, поэтъ пораженъ преждевременнымъ опытомъ жизни, приведшимъ его къ анализу и сомннію. Въ піес: Гляжу на будущность съ боязнью, душа его уподобляется ‘раннему плоду, лишенному сока’: она увяла въ роковыхъ буряхъ подъ знойнымъ солнцемъ бытія. Какъ дубовый листокъ, она выросла въ суровой отчизн и ‘созрла до срока’ (піеса Дубовый листокъ оторвался). Можно замтить, что бездушные предметы: парусъ, дубовый листокъ, гранитный утесъ, облака и другіе, взятые для символическаго представленія предметовъ душевныхъ, въ стихотвореніяхъ лирическихъ такъ же относятся къ поэту, какъ относятся къ нему лица повстей и драмъ, эти образы его самого.
Что же вынесъ поэтъ изъ ранняго опыта жизни и ея анализа? Пустую душу, сомнніе, скуку, отсутствіе всякой цли. Припомнимъ изъ эпиграфа къ Измаилу ‘грудь, опустошенную тоской’, которая сверхъ того называется ‘развалиною страстей’, и намъ понятно будетъ, почему въ Молитв (одной изъ двухъ піесъ того же названія) поэтъ называетъ свою душу ‘пустынною’, а себя ‘безроднымъ странникомъ въ свт’ (какимъ и былъ Измаилъ), и почему въ другой піес Благодарность, онъ благодаритъ за жаръ души, растраченный въ пустын’. Припомнимъ также Арсенія, который отправляется въ чужую сторону ‘одинъ, безъ думъ, цли и труда’: такъ и дубовый листокъ, образъ поэта, носится по свту одинъ и безъ цли. Въ настоящемъ поэтъ живетъ подъ ‘бурей тягостныхъ сомнній и страстенъ (Первое января), онъ радъ, когда святыя слова молитвы далеко отгоняютъ отъ него сомннье (Въ минуту жизни трудную).
Несмотря, однакожь, на всю тягость бремени, душа поэта не страшится скорби, но презрительно смотритъ ей въ очи. При немъ всегда неумирающая память боли и томленья. Онъ не забудетъ ихъ даже въ могильной стран покоя, онъ не хочетъ
Покоя, мира и забвенья
Не надо мн (Любовь мертвеца).
Невольно представляются при этихъ стихахъ и Печоринъ, который называлъ себя глупымъ созданіемъ, ничего не забывающимъ, и Измаилъ, который восклицалъ тоскливо, что въ мір все есть, кром забвенья, и еще боле Демонъ, которому не дано забвенья, и который его бы и не взялъ. Не ясное ли здсь сходство, даже тождество!
Что же осталось поэту, которому такъ больно и такъ трудно? ждетъ ли онъ чего-нибудь? жалетъ ли о чемъ?.. Вотъ собственный отвтъ его, въ элегіи Выхожу одинъ я на дорогу:
Ужь не жду отъ жизни ничего я,
И не жаль мн прошлаго ничуть.
Совершенно такое же состояніе жизни изображено подъ видомъ облаковъ, въ поэм Демонъ. Волшебный голосъ, утшая Тамару, говоритъ объ облакахъ, не оставляющихъ по себ слдовъ на неб:
Имъ въ грядущемъ нтъ желанья,
Умъ прошедшаго не жаль.
Другіе два стиха въ томъ же описаніи облаковъ:
Часъ разлуки, часъ свиданья
Имъ не радость, не печаль,
какъ бы повторены въ піес: Договоръ, при представленіи неразгаданнаго союза двухъ сердецъ, въ которомъ:
Была безъ радостей любовь,
Разлука будетъ безъ печали.
Такимъ образомъ мысли, чувства и даже выраженія, приписанныя героямъ поэмъ и драмъ, въ стихотвореніяхъ лирическихъ относятся къ самому поэту и составляютъ его неотъемлемую собственность.
Укажемъ еще одинъ примръ. Отрывовъ изъ повсти, въ которой идетъ рчь о Саш Арбенин, описываетъ господскій садъ, домъ и ихъ окрестности: ‘отъ барскаго дома по скату горы до самой рки разстилался фруктовой садъ, съ балкона видны были дымящіяся села луговой стороны, синющія степи и желтыя нивы’ Піеса Первое января воспоминаетъ родныя мста, которыми поэтъ восхищался въ дтств:
И вижу я себя ребенкомъ, и кругомъ
Родныя все мста: высокій барскій домъ
И садъ съ разрушенною теплицей,
Зеленой стью травъ подернутъ спящій прудъ,
А за прудомъ село дымится, и встаютъ
Вдали туманы надъ полями.
Измаилъ также обращался мечтою къ картинамъ природы, которыя онъ любилъ, будучи еще ребенкомъ. У подобныхъ людей, воспоминаніе о дтств и первыхъ впечатлніяхъ есть своего рода мысленный рай, куда они любятъ временно уходить отъ жестокихъ треволненій сердца, отъ безсмннаго присутствія одолвающихъ мыслей, отъ себя самихъ.
Понятіе поэта о жизни одинаково съ понятіемъ Измаила и Арбенина. Жизнь, по его мннію, ‘пустая и глупая шутка’ (и піес И скучно и грустно). Не то же ли говорили и Арбенинъ, назвавшій жизнь дтскою шарадой, и Измаилъ, опредлившій ее рядомъ измнъ?
Временное преображеніе поэта, закаленнаго въ роковыхъ бурить, совершается при помощи тхъ предметовъ, которые, по своей сущности, противоположны душевному его состоянію. Прелести природы, подчиненной положительнымъ законамъ, тихая псня незнакомаго сосда, слова молитвы, дарующей благодатную силу разбитому сердцу, видъ прекраснаго ребенка, живущаго непосредственно жизнію, или память о друг, сохранившемъ и въ не дтскомъ возраст —
И звонкій дтскій смхъ, и рчь живую,
И вру гордую въ людей и жизнь иную….
вотъ что усмиряетъ тревогу души его, наполняетъ грудь покоемъ и заставляетъ иногда проливать тихія слезы. Тогда онъ можетъ постигать земное счастіе и способенъ видть въ небесахъ Бога. При такомъ внутреннемъ настроеніи самая рчь становится нжне и спокойне, какъ бы въ противоположность энергическому, сжатому и мятежному стиху. Доказательствами служатъ піесы: Дв молитвы. Ребенку, Памяти А. И. Одоевскаго, Къ сосду, Ангелъ, Ребенка милаго рожденье, Выхожу одинъ я на дорогу. Когда волнуется желтющая нива и пр.
Временные переходы отъ тревоги къ спокойствію принадлежать и каждому изъ лицъ, созданныхъ поэтомъ, особенно Печорину. Отрадное чувство разливалось въ его жилахъ при яркомъ солнц, при синемъ неб, при воздух, чистомъ и свжемъ, какъ поцлуй ребенка. Умственное волненіе затихало въ немъ, когда передъ нимъ открывались высокія горы и широкія степи. ‘Я люблю, говорилъ онъ, скакать на горячей лошади, противъ пустыннаго втра, съ жадностію глотаю я благовонный воздухъ и устремляю взоры въ синюю даль, стараясь уловить туманные очерки предметовъ, которые ежеминутно становятся все ясне и ясне. Какая бы горесть ни лежала на сердц, какое бы безпокойство ни томило мысль, все въ минуту разсется, на душ станетъ легко, усталость тла побдитъ тревогу ума.’
Такимъ образомъ сличеніе лирическихъ произведеній Лермонтова съ его повствовательными и драматическими піесами убдительно показываетъ, что онъ самъ является въ созданныхъ имъ лицахъ, или, что внутреннее состояніе этихъ лицъ выражается его собственнымъ душевнымъ состояніемъ. Родственное отношеніе, существующее между образами Арбенина, Печорина, Измаила и другихъ, существуетъ также между ними и творцомъ ихъ. Они зеркало его самого, и онъ самъ — врное ихъ отраженіе или возпроизведеніе.
Изъ трехъ предположеній, выше нами высказанныхъ, необходимо признать справедливымъ то, по которому образы созданныхъ лицъ служили выраженіемъ самого поэта. Остается ршить, было ли это выраженіе подражательное, изъ чужихъ рукъ взятое, или самобытное, безъ помощи заимствованій явившееся, или и подражательное и самобытное вмст. Потомъ, опредливъ долю обоихъ элементовъ, необходимо показать, было ли какое-нибудь отношеніе между выраженіемъ и современною дйствительностію, или оно порождено мечтою, не имвшею ни какой связи ни съ жизнію общества, ни съ жизнію самого поэта. Ршеніе этихъ вопросовъ отлагаемъ до слдующей статьи.

II.

Въ предыдущей стать мы познакомились съ характеристическими чертами той личности, которая изображена Лермонтовымъ во всхъ трехъ отдлахъ его поэтическихъ произведеній — повствовательномъ, драматическомъ и лирическомъ. Теперь слдуетъ объяснить значеніе образа, представляющаго извстное направленіе въ сфер мысли и дйствованія.
Не нужно большихъ соображеній для того, чтобы видть близкое родство идеала, начертаннаго нашимъ поэтомъ, съ героями Байрона. Кому хотя сколько-нибудь извстенъ послдній, даже изъ русскихъ переводовъ, тотъ нисколько въ этомъ не усомнится. Можетъ-быть несомннностью родства объясняется и то, почему до сихъ поръ не указаны опредлительно сходственныя* часто тождественныя мста оригинала и подражанія. Говорю ‘подражанія’, потому что такова дйствительно причина означеннаго литературнаго явленія. Если и допустимъ, что между такими натурами, каковы Байронъ и Лермонтовъ, существовала внутренняя гармонія, кровный духовный союзъ, то предположеніе наше не объяснитъ достаточно, вслдствіе чего многія черты, описанія и даже выраженія цликомъ зашли къ Лермонтову. Необходимо слдовательно принять такое объясненіе, что, на основаніи духовнаго родства и можетъ-быть сходства общественныхъ положеній, Лермонтовъ особенно сочувствовалъ Байрону и, не уклоняясь отъ обычно-подражательнаго хода нашей поэзіи, заимствовалъ многое изъ богатаго источника его твореній, приложивъ къ заимствованному и свое собственное, благопріобртенное.
‘Воспоминанія о Лермонтов’ No 18) показываютъ намъ, что ‘онъ не разлучался съ Байрономъ’. Немудрено было отсюда явиться вольнымъ и невольнымъ подражаніямъ англійскому поэту. Отдлить первыя отъ послднихъ невозможно, такъ какъ самъ Лермонтовъ нигд не указываетъ вліянія, имъ испытаннаго. Напротивъ, въ одномъ стихотвореніи онъ отклоняетъ уподобленіе себя Байрону: онъ видитъ въ себ также странника, гонимаго міромъ, но только съ русскою душой. Какое значеніе имютъ эти слова, увидимъ ниже.
Несмотря на свое сочувствіе къ Байрону, Лермонтовъ перевелъ изъ него только три піесы: (Въ альбомъ ‘Какъ одинокая гробница’, Еврейская мелодія, Умирающій гладіаторъ (изъ 4-й псни Чайльдъ-Гарольда). Гораздо ясне выразилось оно въ подражаніи, которое относится къ тремъ предметамъ: отдльнымъ выраженіямъ, постройк піесъ и преимущественно характерамъ лицъ или, точне, характеру лица.
Начнемъ съ отдльныхъ выраженій.
Въ Измайлъ-Бе изображаются краткія, но мучительныя мгновенія, которыя переживаетъ сердце, какъ сосудъ, переполненный горечью страданій:
Вка печали стоятъ тхъ минутъ.
То же самое читаемъ, и въ стихотвореніи Сонъ, принадлежащемъ Арбенину, герою драмы Странный человкъ:
Какъ мраморъ, блдный и безгласный, онъ
Стоялъ. Вка ужасныхъ мукъ равны
Такой минут.
Арбенинъ подражалъ здсь Байрону, но у Байрона, въ означенной піес, нтъ такого стиха. Лермонтовъ внесъ его въ свою поэму изъ Манфреда, который такъ описываетъ свои душевныя муки:
‘Видть чело свое, изрытое морщинами, которыя проведены не годами, а минутами, часами пытокъ, равнявшимися вками.
Тирада, выписанная въ первой нашей стать изъ Измаила, когда онъ, стснивъ дыханье, обративъ лицо къ небу, лежалъ на земл подобно ему нмой и мрачной (‘Видали ль вы, какъ хищные и злые…’), есть подражаніе одному мсту въ, когда онъ, въ бгств своемъ остановилъ на мгновеніе коня и потомъ снова продолжалъ путь:
Но этотъ краткій промежутокъ развилъ передъ нимъ годы воспоминаній и взгромоздилъ въ его душ цлую жизнь страданій — вкъ преступленій. Въ подобное мгновеніе вс муки прошлаго терзаютъ сердце какъ добычу любви, ненависти и страха. Что долженъ чувствовать тотъ, кого обременяютъ вдругъ вс душевныя пытки? Промежутокъ, въ который размышлялъ онъ о своей судьб,— кто исчислитъ его ужасающую продолжительность? Едва замтный въ книг времени, онъ былъ для его мысли — вчность! ибо мысль безконечна, какъ пространство безпредльно, мысль, которую объемлетъ сознаніе и въ которой сокращаются страданія безъ имени, безъ надежды, безъ границъ.
Спасеніемъ отъ такого невыносимо-тяжелаго состоянія могло бы служить забвеніе, но его не дано ни Измаилу, ни Печорину, ни Демону. Манфредъ, на вопросъ вызванныхъ имъ геніевъ: чего ты хочешь? отвчаетъ: ‘забвенія, забвенія того что во мн, забвенія себя самого!’ Если Арбенинъ, какъ странный человкъ, ‘самъ не знаетъ, чего хочетъ’, то и Манфредъ не знаетъ, ‘ни чего онъ требуетъ, ни чего онъ ищетъ’. Не зная, какъ объяснить характеръ Арбенина (въ драм Маскарадъ), Казаринъ объясняетъ его природой: ‘дуракъ, говоритъ онъ, кто думаетъ, что можно побдить природу’. Манфредъ даетъ такое же объясненіе аббату: ‘я не могъ переломить моей природы’.
Въ числ особенностей Печорина наиболе замчательною была та, что ‘глаза его не смялись, когда онъ смялся’ Это свойство раздляетъ онъ съ Ларой: ‘улыбка его не шла дальше губъ, никто не видалъ смха въ его взгляд.’ Какъ сердце Измаила уподобляется темной поверхности моря, покрытой ледяною корою до первой бури, такъ и сердце Азо (въ Паризин) есть плотный ледъ, покрывающій волну только на ея поверхности, между тмъ какъ въ глубин течетъ и будетъ течь не застывшая вода. Когда Орша кинулъ злобный взглядъ на свою дочь, заставъ у ней Арсенія, тогда
Мучительный, ужасный крикъ
Раздался, пролетлъ и стихъ,
И тотъ, кто крикъ сей услыхалъ,
Подумалъ врно, иль сказалъ,
Что дважды изъ груди одной
Не вылетаетъ звукъ такой.
Стихи эти заимствованы изъ того мста Конрада, гд онъ тушитъ лампаду и тмъ даетъ знать Альдон о своей гибели. Но Мицкевичъ въ свою очередь подражалъ Паризин:
Какой это мучительный крикъ разскъ воздухъ — крикъ ужаса и безумія, подобный воплю матери, которой дитя поражено внезапнымъ и смертельнымъ ударомъ! Онъ восходитъ къ небу, какъ стонъ души, пытаемой адскимъ мученіемъ. То былъ крикъ женщины, никогда отчаяніе не исторгало ужаснйшаго, и вс, его слышавшіе, пожелали, чтобъ онъ былъ послдній.
Картину запустнія Гассанова дворца, по смерти Лейлы (въ поэм Гяуръ), Лермонтовъ перенесъ въ поэму Демонъ, разумется съ измненіями, при описаніи замка, въ которомъ жилъ отецъ Тамары, Гудалъ. Какъ тамъ ‘отшельникъ-паукъ медленно растягиваетъ по стнамъ свою широкую сть’, такъ и здсь
Сдой паукъ, отшельникъ новый,
Прядетъ стей своихъ основы.
Несмотря на различіе обстоятельствъ, тонъ описанія умершей Тамары, ея похоронъ и могилы, напомнитъ читателю т же самые предметы въ Абидосской невст, при описаніи смерти Зюлейки.
Относительно постройки піесъ должно указать на сходство Измаилъ-Бея съ Ларой, одной изъ самыхъ замчательныхъ личностей, созданныхъ Байрономъ. Измаилъ и Лара, оба воротились на родину посл долгаго отсутствія, оба облечены въ какую-то таинственность. Лермонтовъ особенно интересовался изгнанниками или скитальцами, находя въ нихъ, вроятно, извстное отношеніе къ своей судьб. Онъ и себя самого называетъ странникомъ, подобнымъ Байрону, который въ странствованіи Чайльдъ-Гарольда изобразилъ значительную долю своей личности. Каледъ, пажъ Лары, соотвтствуетъ юнош Селиму, раздлявшему военные труды и опасности Измаила. Тотъ и другой — переодтыя женщины, имя первой неизвстно, имя второй Зара. Сцена, когда Каледъ находится безотлучно при умирающемъ Лар, есть и въ Измаил, который тоже раненъ и за которымъ ухаживаетъ Зара. Эццелинъ, незнакомецъ, явившійся на праздникъ въ замк Лары, напоминаетъ Неизвстнаго въ Маскарад.
Сонетъ поэмы Бояринъ Орша, по отношеніямъ между главными дйствующими лицами, подходить и къ Абидосской Невст и къ Паризин. Арсеній, котораго Орша взялъ къ себ ребенкомъ и отдалъ подъ строгій надзоръ иноковъ, и къ которому онъ обращается съ такими жестокими словами:
……найденышъ безъ креста,
Презрнный рабъ и сирота,
представляетъ Селима, сына Абдаллы, отравленнаго роднымъ его братомъ Гіафиромъ. Гіафиръ также клеймитъ Селима позорными названіями: ‘сынъ рабы, сынъ жены неврной’. Любовь Зюлейки къ Селиму, раздражившая отца ея Гіафира, то же что любовь дочери Орши къ Арсенію, возбудившая ужасное мщеніе отца. Прибавимъ, что Арсеній — атаманъ разбойничьей шайки, какъ Селимъ предводитель пиратовъ.
Но отношенія Орши къ Арсенію находятъ боле близкій образецъ въ Паризин. Какъ Арсеній похожъ характеромъ на Оршу, при всемъ различіи лтъ и отсутствіи родственныхъ связей, такъ Гуго, побочный сынъ Азо, похожъ на своего отца: ‘Вотъ плодъ твоей незаконной любви’, говоритъ судимый сынъ отцу обвинителю: — ‘она наказала тебя, даровавъ теб сына, совершенно на тебя похожаго! Подобно твоей, моя душа не терпитъ никакого ига!’ Гуго свелъ преступную связь съ Паризиной, женою своего отца, Арсеній влюбленъ въ дочь Орши. Надъ обоими производится судъ. Паризина не вынесла казни, которой была свидтельницей, равно какъ и дочь Орши не вынесла угрюмаго взгляда отца.
Мцыри, какъ мы уже видли, двойникъ Арсенія и по характеру и по нкоторымъ обстоятельствамъ жизни. Сходство обнаруживается кром того многими мстами разказа, выражаемаго иногда одинаковыми стихами. Но самое содержаніе и тонъ разказа заставляютъ видть въ Мцыри подражаніе Мазеп и еще боле Шильйоскому Узнику. Въ первой поэм представлены ощущенія, испытанныя Мазепою въ то время, какъ дикій конь мчалъ сгопо степи и въ лсу, во второй поэм ощущенія, испытанныя узникомъ въ долголтнее его заключеніе. Такъ и Мцыри есть повсть впечатлній, которыя пережила душа юнаго послушника вн монастырскихъ стнъ, на вол и простор. Самая форма разказа — одни мужскіе стихи (которые Лермонтовъ разнообразитъ иногда вставкою немногихъ женскихъ) — одинакова въ въ Узник и Мцыри.
Желая показать, на сколько подражаніе имло мсто въ созданіи главнаго лица, замтимъ, что нельзя думать, будто каждый характеръ, выведенный Лермонтовымъ, есть снимокъ съ одного какого-нибудь характера въ твореніяхъ Байрона. Процессъ подражанія совершался иначе. Поэтъ нашъ или соединялъ въ одинъ образъ черты, принадлежащія разнымъ личностямъ, или свойствами, какъ составными элементами одной и той же личности, надлялъ разныхъ героевъ. При такомъ способ дйствія образъ могъ бы выйдти не органическимъ и слдовательно не поэтическимъ, но какъ между героями Лермонтова нтъ существеннаго различія, такъ и герои Байрона существенно сходны между собою: вс они, говоритъ Вальтеръ Скоттъ, Чайльдъ-Гарольды. Сужденіе это относится и къ Лермонтову: вс его созданія — Печорины. Единый типъ, у обоихъ поэтовъ, сохраняетъ свои неприкосновенность при всемъ различіи возрастовъ, общественнаго положенія, времени и мста. Различія эти не что иное, катъ Формы, въ которыя воплотился одинъ и тотъ же идеалъ.
Измаилъ-Бей и Арбенинъ (въ Маскарад) легко распознаете! въ Манеред и Лар. Чело Манфреда покрыто морщинами и волосы поблли, но не отъ времени: онъ едва достигъ зрлаго возраста, и аббатъ удивляется въ немъ сочетанію юности тла съ отжившимъ сердцемъ: короче, это — старикъ для чувствъ и наслажденья, безъ сдины между волосъ’, какъ сказано въ Измаил. Безсмнная мысль — такое же мученіе Манфреда, какъ и нашихъ двухъ героевъ: а мое усыпленіе (говоритъ онъ) не сонъ, а продолженіе непрерывной моей мысли.’ Таинственный голосъ поетъ ему: ‘въ ндрахъ самаго глубокаго сна твой духъ будетъ бодрствовать: есть тни, которымъ не исчезнуть! есть мысли которыхъ не прогнать!’ Страданія Манфреда безсмертнаго свойства: другіе не вынесли бы того и въ сновидніи, что онъ выноситъ наяву. Въ сердц его нтъ ни надежды, ни желанія, ни остатка любви, къ чему бы то ни было. Потребность жизни давно и навсегда имъ утрачена: когда геніи предлагаютъ ему власть могущество, долгіе дни, онъ отвчаетъ: что мн въ долгихъ дняхъ? Мои и такъ тянутся слишкомъ долго. Не знаю, говорилъ онъ въ другомъ мст, какою властію осужденъ я на существованіе, если только существовать значитъ носить въ себ безплодное сердце, быть могилою собственной души.
Измаилъ, мужъ судьбы, на ряду съ Печоринымъ и Арбенинымъ, съ тяжелымъ чувствомъ признается Зар, что все его любящее увлечено за нимъ невольно, что его дыханіе губитъ радость, что ему не дано власти щадить. Такова же исповдь и Манфреда, существа роковаго: ‘Удары мои падали на тхъ, кто любилъ меня, кого любилъ я наиболе, мои объятія были роковыя.’ И не только объятія, но и страданія были роковыя, ему самому и другимъ. Но разв одни, его любящіе и любимые имъ, испытываютъ тяжесть этого гибельнаго могущества? Нтъ: ‘я подобенъ пустынному втру, котораго дыханіе палитъ и пожираетъ, который живетъ только въ пустын, дуетъ только на безплодныхъ пескахъ, гуляетъ на дикихъ волнахъ его, никого не ищетъ онъ, если его никто не ищетъ, но его прикосновеніе смертельно всему, что съ нимъ ни встртится.
Лара тоже въ сил, если не въ цвт возраста, хотя утомленіе и время провели на чел его морщины — печать потухшихъ страстей, честолюбія, славы, любви, волновавшихъ нкогда его сердце. Въ груди его, равно какъ въ груди героевъ Лермонтова, бываетъ возвратъ глубокихъ и необъяснимыхъ чувствъ, которыми на мгновеніе освщается мрачный его образъ. Онъ гордъ, но не гордостію пылкихъ лтъ: холодный видъ, презрніе къ хвал и сарказмъ, поражающій сердце язвительными стрлами — вотъ что замчаютъ въ Лар, и однакожь юность его была не такова. (Но разв таковы были сначала Арбенинъ, Печоринъ и Радинъ, несмотря на свою молодость?) Въ юности Лара киплъ дятельностію и жизнію, жадный къ удовольствіямъ, не презирающій битвъ, женщины, поле сраженія, океанъ, все, что общало наслажденія или опасности, испытано имъ поочередно, онъ искалъ награды не въ однообразной и холодной сред, а въ избытк радости или скорби: только въ напряженности волненія находилъ онъ пріютъ отъ своей мысли. Буря его сердца съ презрніемъ улыбалась легкому столкновенію стихій, доводя все до излишка, невольникъ всхъ крайностей, какъ онъ воспрянулъ отъ чудовищнаго сна? Увы, онъ молчитъ объ этомъ, но онъ проснулся для того единственно, чтобы проклинать увядшее сердце, которое не хотло сокрушиться въ конецъ.
Таково свойство всхъ людей подобнаго рода, которые, какъ сказано въ Измаил, ‘хотятъ превзойдти ближнихъ въ добр и зл’, не по гордости только, но и по стремленію къ крайностямъ. Фея называетъ Манфреда ‘человкомъ крайностей въ добр и зл’Вспомните Арбенина и Печорина: послднему за его крайніе переходы изъ одной противоположности въ другую удивлялся Максимъ Максимычъ, и видлъ въ этомъ признакъ крайне страннаго человка. Этою чертой онъ снова примыкаетъ къ Лар, который иногда превосходилъ веселостію самый веселый кругъ, но при дальнйшемъ наблюденіи оказывалось, что улыбка его, мало-помалу исчезая, обращалась въ сарказмъ. Ни ему, ни другимъ его братьямъ по духу, мрачнымъ и печальнымъ фигурамъ, смхъ вообще не приличенъ. Малйшую сердечную слабость Лара подавлялъ, какъ недостойную своей могучей и гордой природы. Онъ какъ бы обрекъ себя добровольному наказанію за то, что въ былое время сердечныя привязанности возмущали его покой: то былъ мужъ постоянно бодрствующей скорби, осужденный ненавидть, потому что много любилъ. Поставивъ, вмсто ‘любви и ненависти’, ‘врованіе и невріе’, мы получимъ извстные уже намъ стихи изъ Орши,
Добру давно не врилъ онъ,
Не врилъ только потому,
Что врилъ нкогда всему,
или такіе же стихи изъ поэмы Измаилъ:
Боялся врить только потому,
Что врилъ нкогда всему.
Герои Байрона и Лермонтова не слдуютъ въ жизни проложенными путями: гордая душа ихъ (беремъ въ примръ Лару) не въ силахъ низойдти до обыкновенныхъ размровъ эгоизма, они умютъ иногда жертвовать своими интересами въ пользу другихъ, но не изъ сожалнія или чувства долга, а по какой-то исключительной превратности ума, который побуждаетъ ихъ длать именно то, чего другой не захотлъ бы сдлать на ихъ мст. Вслдствіе этого они или возвышаются надъ людьми, или нисходятъ на низшія ступени. Такъ имъ нравится рзкое отличіе отъ всего, ихъ окружающаго. Другой примръ — Манфредъ, раскрывающій такимъ образомъ особенность своего характера: ‘Съ самой юности разсудокъ мой уклонялся отъ обычнаго пути людей, я смотрлъ на землю не ихъ, а иными глазами. Ихъ честолюбіе не было моимъ честолюбіемъ, цль ихъ существованія не была моею цлью, моя радости, печали, страсти, духъ, все изъ меня длало имъ чуждаго.’
Въ этомъ желаніи вознестись надъ породою обыкновенныхъ смертныхъ, конечно, участвуетъ наиболе духъ высокомрія. Гордость — общее достояніе Манфреда, Гяура, Гуго, Альпа, Люцифера, Прометея. Непреклонные и независимые, они не умютъ ни вздыхать, ни жаловаться, они способны только получать желаемое, или умирать. Какое бы огорченіе ни лежало на душ ихъ, душа не унижается предъ толпою. Прометеи новаго міра, они страшатся только одного, чтобы небо не узнало ихъ страданій, чтобы самое эхо не подслушало ихъ болзненныхъ стоновъ.
А между тмъ страданія такъ ужасны, что самые камни могли бы вопіять о нихъ. Нтъ пытокъ, равныхъ казни, на которую душа ихъ осуждена собственнымъ своимъ судомъ. Ихъ адъ внутри ихъ самихъ, что и говоритъ Мафередъ аббату. Онъ уподобляетъ себя древесному стволу, пораженному на проклятомъ корн, годномъ только на то, чтобы давать чувствовать чувство разрушенія. Сильнйшіе муки ничто въ сравненіи съ душевною пустынею Гяура, съ отчаяніемъ и скукою ничмъ не занятаго сердца. Тоска Селима тяжеле самаго безумія, это червь вчно бодрствующій, никогда ни умирающій, это мысль, омрачающая сіяніе солнца: она страшится тни, бжитъ свта, вращается вокругъ бьющагося сердца и неумолимо терзаетъ его. Азо не зналъ ни слезы, ни улыбки, на величественномъ чел его горячая соха скорби преждевременно провела морщины, эти раны измученной души, ему остались безсонныя ночи, тяжкіе дни, сердце мертвое къ осужденію и похвал, сердце, убгающее себя самого, неспособное ни къ смиренію, ни къ забвенію, и преданное въ жертву мыслямъ, въ добычу самымъ напряженнымъ волненіемъ. Покой — завтный эдемъ ихъ, врата котораго не растворяются предъ ними. Онъ больше чмъ эдемъ. Я не хочу блаженства избранныхъ, восклицаетъ Манередъ: мн нуженъ покой, а не рай. Такъ и Лермонтовъ искалъ ‘свободы и покоя’, хотя тревожная натура не мирится даже и съ предметомъ своего пламеннаго желанія, утверждая, что ей не надобно ‘покоя, мира и забвенія’.
Послднюю несостоятельность зла Манередъ видитъ въ томъ, что онъ отказался отъ оправданія своихъ поступковъ передъ самимъ собою. Но если не оправдывать, то надобно по крайней мр объяснить такіе характеры, каковы Манередъ и Лара. О первомъ изъ нихъ аббатъ отзывается слдующимъ образомъ: ‘этотъ человкъ могъ бы быть благороднымъ созданіемъ. У него есть сила, которая могла бы произвести прекрасное цлое при разумномъ сочетаніи элементовъ. Въ настоящемъ же своемъ состав, эти элементы — ужасный хаосъ, смутная смсь тни и свта, духа и праха, страстей и чистыхъ мыслей, преданныхъ необузданной борьб, иногда недятельныхъ, иногда разрушительныхъ.’ Лара, какъ Печоринъ и Арбенинъ, слагалъ отвтственность на природу и судьбу: ‘сохраняя гордость и отказываясь обвинять самого себя, онъ приписывавъ свои проступки тлесной ободочк, которую природа даровала въ пищу червямъ и въ темницу душ, наконецъ онъ уже не различавъ добра отъ зда, и дйствія води принимавъ за творенія судьбы.’
Въ предыдущей стать было замчено, что на всхъ ‘роковыхъ’ лицахъ, представленныхъ Лермонтовымъ, лежитъ печать демонизма. То же видимъ и въ герояхъ Байрона. Таковъ, напримръ, Гяуръ: ‘если когда-нибудь духъ тьмы принималъ на себя человческій образъ, то врно принимавъ онъ образъ Гяура, который не принадлежитъ ни земл, ни небу.’ Демонъ Лермонтова — этотъ ‘нини б ангелъ-небожитель, ужасный духъ ада — ‘не тотъ же ли Гяуръ? На чел его печать проклятія — Каинова печать, начертанная такими буквами, которыхъ не стираетъ время. Существа, въ род Гяура, занимаютъ какъ бы серединное мсто между духами свта и духами тьмы: это — Каины, любящіе бесдовать съ Люциферомъ. А самъ Люциферъ (въ поэм Байрона: Каинъ) красотою своею напоминаетъ красоту Арсенія, ‘которой блескъ печальный свой мысль неизмнная дала.’ Половину его безсмертія составляетъ горесть. Вчность и могущество не принесли ему счастія. На вопросъ Каина: ‘счастливы ли вы?’ онъ отвчаетъ: ‘нтъ’.
Нкоторыя черты Конрада взяты для портрета Печорина: онъ крпкаго тлосложенія, хотя и не владетъ геркулесовскою силою, ростъ его обыкновенный, въ немъ есть нчто благородное отличающее его отъ толпы, наружность его высказываетъ приличіе и осторожность, которая какъ бы избгаетъ взоровъ и внушаетъ почтеніе и страхъ, взглядъ надменный, не допускающій фамильярности и вмст съ тмъ не преступающій обычной вжливости. Этими-то средствами пріобрлъ онъ повиновеніе своей шайки. Хотлось ли ему нравиться,— онъ умлъ съ такимъ искусствомъ владть собою, что его мягкость изгоняла страхъ изъ сердца тхъ, кто внималъ ему, никакая любезность другихъ не могла равняться прелести его рчей, и нжные звуки его голоса, какъ бы отъ души идущіе, производили неотразимое обаяніе. Что Радинъ говоритъ княгин Вр (драма: Два Брата), а Печоринъ княжн Мери, оба оправдывая свой характеръ и поступки, то частію находимъ въ изображеніи свойствъ Конрада: природа не назначила ему повелвать отверженцами общества, быть ужаснйшимъ орудіемъ преступленія, душа его претерпла великія перемны, прежде чмъ онъ вступилъ въ открытую войну съ людьми и сдлался вроломнымъ передъ небомъ. Свтъ обманулъ его, непреклонный и гордый, онъ не могъ склоняться передъ другими и побждать самого себя, даже добродтели его содйствовали разочарованію и обману: онъ проклялъ ихъ, какъ причину своихъ бдствій, вмсто того, чтобы обвинять вроломныхъ измнниковъ. Если ненависть блистала въ зловщемъ взор Конрада, надобно было сказать ‘прости’ надежд и жалости. Такъ и Арбенинъ, оскорбленный, не знаетъ ни прощенія, ни жалости: цль и законъ его въ то время — единственно мщеніе. Аристократизмъ наружности, равно какъ и происхожденія, цнится и Байрономъ и Лермонтовымъ: въ Конрад есть нчто отличное отъ толпы, видъ Мансреда обнаруживаетъ знатность рода, у Печорина была маленькая ‘аристократическая’ ручка, и черные усы его и брови, при свтломъ цвт его волосъ, служили знакомъ хорошей породы.
Тревога и волненіе врожденны всмъ исчисленнымъ нами лицамъ. Они невольные скитальцы: природа и судьба вручаетъ имъ странническій посохъ. То чувство, которое выражено Лермонтовымъ въ Парус и которое объясняется инстинктивнымъ влеченіемъ къ безпокойству, живетъ въ сердц Чайльдъ-Гарольда: ‘я морская трава, брошенная съ вершины скалы на пнистыя волны океана, плывущая повсюду, куда увлекаетъ ее теченіе воды, повсюду, куда несетъ ее дыханіе бури…’ ‘Для дятельныхъ душъ покой есть адъ… и это-то было причиною моей гибели. Есть душевный огонь, который не остается въ тсныхъ предлахъ своихъ, но порывается постоянно переступить черту умренности, воспламененный, онъ не потухаетъ боле, ему нужна отважная судьба, онъ утомляется покоемъ, онъ подъ властію внутренней лихорадки, роковой для всхъ, кого она пожираетъ…’ ‘Самые смлые морскіе плавателя направляютъ свой парусъ къ гостепріимной пристани, но есть пловцы, заблудившіеся на волнахъ вчности: корабль ихъ плыветъ все дале и дале, нигд не бросая якоря.’ Другими словами, но то же самое говоритъ Печоринъ въ заключеніи повсти Княжна Мери. Мы выписали ихъ въ предыдущей стать.
Такимъ образомъ вс черты характера, нами представленнаго: разочарованіе, апатія, скука, преждевременное знаніе, перевсъ духа надъ тломъ, неумирающая мысль, какъ главная причина мучительныхъ, убійственныхъ страданій, непреклонная гордость, роковая сила судьбы и природы, несмиряемое волненіе жизни, демонизмъ… являются въ различныхъ по имени, во тождественныхъ по значенію герояхъ Байрона: Лар, Конрад, Альп, Азо, Гуго, Гяур, Селим, Манфред, Каин и Люцифер. Отсюда перешли они въ созданія Лермонтова — Оршу, Арсенія, Мцыри, Арбенина, Хаджи-Абрека, Измаила-Бея, Печорина, Демона, тоже неодинаковыя именемъ, но одинаковыя сущностью. Какъ первые могутъ быть названы видоизмненіями Чайльдъ-Гарольда, такъ и вторые суть въ большей или меньшей степени Печорины. И какъ самъ Байронъ отразился въ лиц Чайльдъ-Гарольда, что, между прочимъ, можно заключить и по лирическимъ его піесамъ, такъ и лицо Печорина есть отраженіе Лермонтова, какъ позволено утверждать на основаніи лирическихъ же стихотвореній нашего поэта.
Поэтому вопросъ о значеніи поэзіи Лермонтова обращается въ вопросъ о значеніи поэзіи Байрона или Байроновской. Названіе это, характеризуя извстное поэтическое направленіе, господствовавшее въ первыя десятилтія нашего вка, заимствовано отъ имени лица, въ твореніяхъ котораго выразилась съ наибольшею полнотою и силою сущность направленія. Не Байронъ началъ его, но онъ — главный его представитель.
Если, по выраженію Гервинуса, каждое новое время заводитъ новыя псни, то, конечно, такимъ, по преимуществу, новымъ временемъ былъ конецъ XVIII и начало XIX вка. Имъ завершился прежній порядокъ вещей.
Значеніе этой реформы, начатой еще прежде XVIII вка, но совершенной XVIII вкомъ, заключается въ устраненіи того, что препятствовало естественному и полному развитію человческой личности. Изъ области мысли и чувства изгнаны были вс побужденія, которыя не подлежали сознательному анализу. Разумъ явился главнымъ судіею общественныхъ и частныхъ длъ. Все, ему противорчащее, отвергалось какъ заблужденіе, преслдовалось какъ неправда, все, согласное съ его законами, принималось какъ истина, цнилось какъ право. Сущность просвщенія, умственнаго направленія эпохи, долженствовала выразиться такою формулой: существуетъ и обязываетъ лишь то, что сознается и предписывается разумомъ.
Такъ какъ личность задерживалась въ своемъ развитіи средневковыми авторитетами, то, для ея освобожденія, восьмнадцатый вкъ вооружился началомъ противоположнымъ, отверженіемъ авторитетовъ. Самый принципъ авторитета былъ потрясенъ въ своемъ основаніи. Вражда къ тому, передъ чмъ дотол благоговли, равно простерлась и на предметы, оказавшіеся дйствительно несостоятельными, и на предметы, удержавшіе при себ истинное содержаніе. Духъ времени дйствовалъ только разрушительно, извергая, вмст съ гнилыми элементами, и элементы истинные, здоровые и крпкіе.
Борьба средневковыхъ началъ съ руководительнымъ началомъ XVIII то вка, борьба авторитета и разума, преданія и сознанія, проникла всюду. Съ одной стороны явились усилія защитить неприкосновенность стараго, съ другой — стремительный напоръ уничтожить его. Между ними нашлось мсто и для третьей партіи, какъ переходнаго члена отъ стараго къ новому, безсильнаго впрочемъ для примиренія враждующихъ.
Но дло разрушенія отстоитъ еще далеко отъ дла созиданія. Если борьба стараго съ новымъ, кончившаяся торжествомъ послдняго, не оставила на мст битвы ничего, хром развалинъ или пустоты, положеніе общества принадлежитъ къ самымъ печальнымъ историческимъ явленіямъ. За отрицаніемъ должно слдовать положеніе. Безъ начала, безъ основнаго убжденія не возникаетъ и не держится ничего.
Девятнадцатый вкъ открывается именно шаткостію состоянія. Съ одной стороны отринутый авторитетъ, съ другой начало новаго порядка, не опредленное въ правахъ и границахъ, не вступившее въ полноту устрояющаго дйствія и можетъ-быть еще надолго обреченное неустройству. Замтимъ вообще, что какъ бы ни былъ великъ нравственный моментъ въ жизни народа, возносящій его надъ эгоизмомъ и подвигающій его къ героическимъ жертвамъ, онъ, какъ моментъ, не представляетъ сильныхъ ручательствъ въ своей благонадежности. Духъ народа облагораживается только осдлостію нравственныхъ началъ и основанныхъ на нихъ государственныхъ учрежденій. И здсь привычка составляетъ вторую натуру. При одновременномъ же, спшномъ самооблегченіи духъ человческій весьма часто теряетъ центръ тяжести и становится способнымъ къ частымъ паденіямъ. Вслдствіе указанныхъ причинъ водворилось въ жизни своего рода временное правленіе, которому предстояло много заботъ. Эпоха, отмченная характеромъ такого смутнаго и печальнаго провизорія, носитъ обыкновенно названіе эпохи переходной {Geschichte der franzsischen National-Litteratur (1789—1837), v. Mager, 1837. Erster Band.— Gesch. der franz. Liter. 1789, von Julian Schmidt, 1857. Erste Lieferung.}.
Въ переходныя эпохи историческое существованіе народовъ переживаетъ такой же переломъ, какой совершается и въ жизни отдльнаго человка, когда онъ изъ безсознательнаго возраста вступаетъ въ періодъ сознаніи, періодъ разрыва между прошлымъ, которое коренилось на авторитет, и будущимъ, гд авторитетъ утрачиваетъ свою непогршимость и силу. Сумрачное состояніе духа, необходимое при такомъ разрыв, въ которомъ, по словамъ поэта, мы лишаемся прежней цли надеждъ, не имя цли новой, есть, по ученію прогрессистовъ, предвстіе свта, боле блистательнаго, потому что онъ боле истиненъ. Ва сумракомъ послдуетъ не ночь, а разсвтъ. Солнце, временно западающее, возстанетъ снова и несомннно. Такъ и во временномъ сумрак переходныхъ эпохъ человчества. Потрясенія внутреннія и вншнія подобны мукамъ родовъ, предвщающимъ новаго человка, грядущаго въ міръ. Когда падаютъ авторитеты, какъ падали кумиры боговъ въ языческихъ храмахъ, тогда потрясенное общество иметъ дйствительно видъ храма, въ которомъ, какъ сказалъ Мицкевичъ, ‘жить боги не хотятъ, а человкъ не сметъ’. Но рано или поздно храмъ долженъ населиться, общество должно устроиться. Каждый мыслящій знаетъ это, и время поможетъ его незнанію.
Какъ отразилось дйствіе переворота на людяхъ, захваченныхъ его потокомъ? Каково было духовное настроеніе молодаго поколнія, поколнія переходной эпохи, увидвшаго себя на развалинахъ прежняго общества?
При умственной пытливости исчезла вра въ прежніе идеалы, но и не установилась еще твердая увренность въ истин идеаловъ новыхъ. Разрушительная сила совершила свой подвигъ, дло силы созидающей крылось въ будущемъ: духъ сомннія овладлъ человкомъ, у котораго было много предметовъ искомыхъ, и мало предметовъ найденныхъ.
Желаніе подвергнуть все бывшее и существующее критик мысли развило въ сильнйшей степени способность аналитическую. Не только историческія явленія, но и малйшія дйствія и чувства отдльнаго человка подвергались умственному суду.
Долговременною борьбою съ авторитетомъ пріобртенъ навыкъ въ искусств отверженія и непризнанія. Къ предметамъ своего изслдованія анализъ становился большею частію отрицательно и сдлался силенъ отрицаніемъ.
Замчая вокругъ себя или ослабленныя, или окончательно павшія основы прежней жизни, мысль не знаетъ на чемъ утвердиться, тогда какъ въ человк существуетъ врожденная потребность твердыхъ началъ: отсюда — отчаяніе, высшая степень духовной болзни, ея кризисъ, за которымъ должны слдовать или здоровый исходъ или неминуемая смерть.
При сомнніи во всемъ, что было прежде предметомъ твердыхъ убжденій и сладостныхъ врованій, нтъ мста покою, наслажденіямъ мирной жизни: отсюда — волненія, тревоги .
Разочарованные во всемъ, что прежде такъ легко и такъ пріятно очаровывало, многіе пытались обратиться назадъ, вступитъ снова въ ту область, изъ которой вышли собственною волею: плодомъ попытокъ было горько-безплодное сожалніе о старин.
Другіе, при неполномъ разувреніи, вкусили еще боле горькій плодъ — чувство мертвеннаго равнодушія, апатіи. Они предоставили судьб вести дло, куда ей угодно и какъ она уметъ.
Эта апатія имла своимъ источникомъ сколько сознаніе невозможности что-нибудь сдлать, столько же и неспособность ха длу. Усиленное развитіе ума, постоянное стремленіе къ анализу и критик сообщили мыслящей сил человка чрезмрный перевсъ надъ его силою дятельною, волею. Свжесть и энергія жизни понижались соразмрно возвышенію умственной пытливости. Человкъ сталъ нершителенъ, раздумчивъ, остороженъ, боязливъ. На значительную сумму колебаній и сомнній приходилось мало твердаго желанія, еще меньше ршительнаго дйствія.
Отъ преждевременнаго знанія жизни и неспособности къ жизни дятельной произошла скука, эпидемическая болзнь переходнаго времени.
Не вря началамъ старой жизни, но и не вполн увренный въ началахъ новыхъ, человкъ началъ соединять т и другія искусственно: онъ совершалъ богослуженіе безъ живой вры, благоговлъ наружно къ авторитетамъ безъ истиннаго къ нимъ почтенія, запасался правилами условной нравственности, будучи безнравственнымъ, короче, внесъ въ жизнь презрнное лицемріе. Форма замнила для него сущность, обманомъ думалъ онъ спасти себя, прикрыть внутренній разладъ вншними приличіями.
Внутреннее состояніе новаго человка не могло не обратить на себя вниманія людей мыслящихъ. Они выражали его различными формулами, имющими одно и то же значеніе. Сталь, разсматривая Вертера (въ сочиненіи своемъ De l’Allemagne), говорить, что Гёте представилъ картину не однихъ только мученій любви, во и ‘болзней воображенія въ нашемъ вк’ (les maladies de l’imagination dans notre sicle). Мысли тснятся въ ум, не становясь предметомъ воли. Возникаете странное противорчіе между жизнію вншнею, боле однообразною, чмъ жизнь древнихъ, и бытіемъ внутреннимъ, бытіемъ духа, гораздо боле разнообразнымъ и тревожнымъ. Съ одной стороны видишь усиленное развитіе чувствъ и познавательной способности, съ другой — печальное теченіе жизни, на которое осужденъ человкъ окружающимъ нестроеніемъ. Лность сердца, паденіе води, пребывающія рядомъ съ напряженною, непрерывною работой мысли — вотъ корень нравственнаго зла переходной эпохи. Гизо выразить его такими словами: ‘У современнаго человка желанія безграничны, а воля слаба’ (aujourd’hui l’homme dsire immensment, mais il veut faiblement). Такъ какъ болзнь обнаруживается на всхъ путяхъ общественнаго и частнаго быта, то она сказалась и на пути дятельной жизни христіянина отсутствіемъ дятельности: поэтому проповдное слово имло право, съ своей точки зрнія и въ своей сфер, обличать душевную холодность и умственную алчность, разслабленіе сердца и быстроту мысли, себялюбивую изнженность и напряженную мечтательность, какъ мы видимъ то въ лучшихъ произведеніяхъ духовнаго ораторства {См. отзывъ И. В. Киревскаго о сочиненіяхъ Иннокентія, въ No 1 Москвитянина 1845 года.}.
Слова Сталь сказаны въ то время, когда болзнь была еще въ начал своего нашествія, сказаны по поводу, явившагося въ 1773 году, за пятнадцать лтъ до государственнаго переворота во Франціи и открывшаго собою рядъ сочиненій, которыя имютъ дло уже съ болзнію сильно развитою, принявшею широкіе размры. Но первообразъ того внутренняго состоянія, которое раскрыто въ Вертер, восходитъ гораздо прежде. Онъ поэтически представленъ Шекспиромъ въ Гамлет. Гамлетъ — прообразованіе слабовольныхъ натуръ, которыми такъ богато девятнадцатое столтіе, и которыя такъ блистательно стояли на очереди его повствовательной литературы. Въ немъ разыгрывается борьба между желаніемъ, стремящимся ко многому и не опредленному, и долгомъ, требующимъ единаго и опредленнаго. Въ одномъ и томъ же лиц соединены идеальная безграничность, какъ свидтельство нашей свободы, и реальная ограниченность, какъ свидтельство необходимости. Желая, Гамлетъ обязанъ совершить одно, и потому именно, что желанія его такъ велики, онъ становится неспособнымъ къ совершенію долга, особенно если для совершенія потребенъ героизмъ. Человкъ книжный, мечтательный, женственный, онъ сознаетъ, что броня, на него возложенное, не по силанъ его природы, что эта природа ослаблена еще дйствіемъ напряженной мысли, приведшей его къ сомннію, къ вопросамъ ‘быть или не быть’, въ которыхъ напрасно истощается энергія. Не то же ли происходитъ и съ людьми девятнадцатаго столтія? Поэтому Гете называетъ желаніе ‘божествомъ нашего времени’ {Ueber das Tragische und die, von Robert Zimmermann.}.
Поэтическое представленіе того внутренняго состоянія, о которомъ мы говорили выше, долженствовало явиться впервые тамъ, гд произошелъ переворотъ, сокрушившій средневковыя основы общества. Рене Шатобріана, написанный въ самомъ начал текущаго столтія, открываетъ собою рядъ произведеніи, въ которыхъ дйствуетъ одинъ и тотъ же типъ съ несущественными измненіями. Это законный наслдникъ XVIII и печальный первенецъ XIX вка. Самъ авторъ понималъ очень хорошо вліяніе, произведенное его разказомъ, почему въ Замогильныхъ Запискахъ называетъ себя предшественникомъ Байрона, указывая черты, общія у Рене съ Манфредомъ, Ларой и другими созданіями англійскаго поэта. Ему льстило замчаніе Беранже, что Чайльдъ-Гарольдъ представляетъ родственное сходство съ Рене, соединяющимъ старость мысли съ юностью души. Въ Рене раскрыты болзнь и страданія цлой эпохи. Это — исповдь человка, который не дйствуетъ, а чувствуетъ, мечтаетъ и мыслитъ. Скорбныя рчи его справедливо уподобляютъ тмъ огненнымъ словамъ, которыя невидимая рука чертила на стнахъ Валтасаровой пиршественной залы: они ясно выражаютъ разложеніе прежняго общества и муки рожденія общества новаго.
Содержаніе Рене очень просто. Можно сказать даже, что въ немъ почти нтъ никакого содержанія, если разумть полъ послднимъ замысловатую интригу. Юноша, наскучивъ жизнію и свтомъ, сндаемый тайною грустію, бжитъ въ Америку и поселяется между дикими. Но перемна мста не исцляетъ душевныхъ страданій, если душа остается неизмнною. Бдный скиталецъ такъ же мало находитъ покоя въ тишин двственныхъ лсовъ, какъ мало находилъ его въ шум европейскаго общества. Онъ разказываетъ свою исторію Шактасу и миссіонеру. При самомъ начал разказа открывается, что за червь грызетъ сердце Рене, видишь душевное безпокойство, происходящее отъ того, что душа отчаялась найдти въ самой себ искомое удовлетвореніе.
Приступая къ разказу, не могу защититься отъ движенія стыда. Спокойствіе сердецъ вашихъ, почтенные старцы, и тишина окрестной природы заставляютъ меня краснть при мысли о волненіяхъ и тревог души моей.
Какъ вы будете жалть меня! Какъ презрнно покажется вамъ мое вчное безпокойство! Вы, испытавшіе вс горести жизни, что подумаете вы о молодомъ человк, лишенномъ добродтели и силы, который въ самомъ себ находитъ свое мученіе, и который можетъ стовать только на бдствія, имъ самымъ творимыя?
Рене путешествовалъ, но путешествіе удовлетворило его также мало, какъ и Чайльдъ-Гарольда:
Что узналъ я посл такого утомленія? Ничего врнаго у древнихъ, ничего прекраснаго у новыхъ. Прошедшее и настоящее — дв неполныя статуи: одна, вся искаженная, извлечена изъ развалинъ вковъ, другая не получила еще окончательной отдлки будущаго.
Одинъ изъ слушателей проситъ его разказать о Франціи, Рене говорить:
Увы! отецъ мой, я не могу бесдовать съ тобой объ этомъ великомъ вк, я видлъ только конецъ его въ моемъ дтств, но его уже не существовало, когда я воротился въ отчизну. Никогда, ни у одного народа, не совершалось боле удивительнаго, боле внезапнаго переворота. Отъ высоты генія, отъ почтенія къ религіи, отъ строгости нравовъ, низошли къ гибкости ума, къ безбожію, къ разврату.
И потому я напрасно надялся утишить въ моемъ отечеств то безпокойство, тотъ пламень желанія, который слдуетъ за мной повсюду. Знаніе свта не научило меня ничему, и вмст съ этимъ я утратилъ сладость незнанія.
Слдующее мсто разоблачаетъ внутреннее настроеніе Рене:
Меня обвиняютъ за непостоянство вкуса, за невозможность наслаждаться долго одною и тою же мечтой, за то, что предаюсь въ добычу воображенію, которое торопится проникнуть въ самый тайникъ удовольствій, какъ бы подавленное ихъ продолжительностью. Говорятъ, что, имя возможность достигнуть цли, я всегда переступаю ее: увы, я ищу неизвстнаго, блага, къ которому влечетъ меня инстинктъ. Виноватъ ли я, что нахожу везд границы, что все конечное не иметъ для меня никакой цны? Однакожъ, я люблю однообразіе чувствъ моимъ, и еслибъ имлъ глупость врить счастію, то искалъ бы его въ привычк.
Изъ шумнаго города Рене удалился въ уединеніе, но и сюда послдовали за нимъ тревога, печаль, сомнніе и скука:
Я былъ одинъ, одинъ на земл! Тайное изнеможеніе овладло моимъ тломъ. Отвращеніе отъ жизни возвратилось съ новою силой. Вскор сердце не давало пищи мысли, и я замчалъ мое существованіе только до глубокому чувству скуки.
Рене часто сравнивали съ Вертеромъ, находя въ нихъ родственные типы того болзненнаго чувства, которое получило названіе ‘грусти о мір’. Но при несомннномъ между ними сходств есть и видимое различіе, основанное, между прочимъ, на различіи двухъ народовъ, изъ среды которыхъ они взяты. Бартеръ — мягкая и сердечная натура, которая можетъ съ любовію прилпляться къ жизни, въ Рене пылаетъ дикій огонь, пожирающій, но не грющій, это — сердце безъ содержанія, безъ вры и надежды, одержимое демономъ разрушенія, вслдствіе котораго и жизнь и собственная душа его являются ему въ вид пустыня. Случай сдлалъ изъ него мечтателя, но при другихъ обстоятельствахъ вышелъ бы изъ него одинъ изъ сильныхъ дятелей переворота, которымъ онъ, по энергичности идей, значительно уподобляется {Gesch.der franz. Liter, v. Schmidt.}.
Хотя въ Рене изображенъ вообще человкъ, стоящій на рубеж двухъ міровъ, сокрушеннаго и долженствующаго возникнуть на развалинахъ, но въ его образ есть много субъективнаго, принадлежащаго жизни и душевнымъ свойствамъ автора. Онъ относится къ Шатобріану такъ же, какъ Чайльдъ-Гарольдъ къ Байрону. Шатобріанъ обращался и къ прошлому и къ будущему: обращеніе впрочемъ совершенно искреннее, а не двуличное. Во время переходовъ своихъ отъ стремленій впередъ къ стремленіямъ возвратнымъ, и наоборотъ, онъ хотлъ какъ бы воскресить минувшее: прошлое было для него родиной, и чтобы сравненіемъ объяснить нашу мысль, можемъ уподобить его печальному изгнаннику изъ отечества, который возвращается въ него хотя бы для того только, чтобы умереть на родномъ пепелищ. Крайности сходятся. Чмъ началась, тмъ и кончилась литературная дятельность Шатобріана. Въ Замогильныхъ Запискахъ многія мста совпадаютъ съ выходками Рене. Беремъ одно изъ нихъ:
En considrant l’tre entier, en pesant le bien et le mal, on serait tent de dsirer tout accident qui porte l’oubli, comme un moyen d’chapper soi mme, un ivrogne joyeux est une crature heureuse… Le bonheur est de s’ignorer et d’arriver la mort sans avoir senti la vie… Je n’assiste pas un baptme ou un mariage sans sourire amrement ou sans prouver un serrement de coeur. Aprs le malheur de natre, je n’en connais pas de plus grand que celui de donner le jour un homme {Ibid.— Geschichte des 49—ten Jahrhunderts, v. Gervinus. Erster Band, стр. 366—375.}.
Ближайшій къ Гамлету типъ начертанъ Сенанкуромъ, поклонникомъ Ж.-Ж. Руссо, подобно ему мечтавшимъ о преобразованіи общества. ЕгоОберманъ (1804 г.) — истый Гамлетъ XIX вка. Болзнь изнеможенія, меланхолія безсилія являются здсь въ полной очевидности. Личность автора отражается въ книг не біографически, а психологически, меланхолическимъ и страдательнымъ состояніемъ, безцльными усиліями, скукой. Жоржъ-Сандъ, въ предисловіи къ новому изданію, тонко показала различіе между главнйшими родами нравственныхъ страданій, олицетворенными въ Бартер, Рене и Оберман. Въ Вертер, говоритъ она, видимъ страсть, задержанную въ своемъ развитіи: человкъ борется съ предметами. Рене представляетъ характеръ, одаренный высокими способностями, безъ воли привести ихъ въ дйствіе. Оберманъ — образъ человка, ясно сознающаго недостаточность своихъ способностей, хотя и стремящагося къ возвышенному и дятельному.
Противоположныя черты Рене и Обермана объясняются взаимно. Рене — натура геніальная, лишенная силы воли, Оберманъ — нравственное возвышеніе, чуждое геніальности. Первый говоритъ: ‘я могъ бы сдлать, еслибы могъ желать’, второй, напротивъ, говоритъ: ‘къ чему желать? я не могу исполнить желаемаго’. Оберманъ — это безсиліе мечтательности, желаніе, остающееся неразвитымъ, въ зародыш, это мужественная грудь съ слабыми руками, душа аскета, въ которой гнздится червь сомннія, признакъ ея слабости, а не силы, это постоянно печальная жалоба на себя самого, на свою неизлчимую праздность, ничего-недланіе. Если Вертеръ — плнникъ, долженствующій погибнуть въ своей душной клтк, если Рене — раненный орелъ, которому снова суждено воспарить къ небесамъ: то Оберманъ — безкрылая морская птица, которой тихая и жалобная пснь раздается на песчаныхъ берегахъ, откуда отходятъ корабли и куда возвращаются ихъ обломки {Obermann,par de Senancour, nouv. ed. avec, une prface par George Sand. 1852. Portraits contemporains par Sainte-Beuve, 1846, t. 1.}.
И Рене и Оберманъ молоды. Одинъ не имлъ еще случая испытать своихъ силъ, другой, какъ мученикъ слабоволія, никогда и не ршится употребить ихъ въ дло. Но это душевное безсиліе обнаруживается только въ столкновеніи съ обществомъ, передъ лицомъ же природы душа Обермана раскрывается свободно и широко. Книга оканчивается выраженіемъ тихаго, но неизмннаго сочувствія жъ естеству, и въ этомъ сочувствіи его единственная сила:
Si j’arrive la vieillesse, si un jour, plein de penses encore, mais renonant parler aux hommes j’ai auprs de moi un ami pour recevoir mes adieux la terre, qu’on place ma chaise sur l’herbe courte, et que de tranquilles marguerites soient l devant moi, sous le soleil, sous le ciel immense, afin qu’en laissant la vie qui passe, je retrouve quelque chose de l’illusion infinie.
Судьба сочиненія Сенанкура соотвтствовала судьб самого Обермана. И книга и герой ея долго оставались незнаемыми.
Не было ни блеска, ни славы при ея появленіи: только немногіе, больные душою, родственные Оберману, читали ее съ сочувствіемъ. Причина такого невниманія объясняется тогдашними обстоятельствами. Оберманъ, идеалъ мечтательности, недятельности, жизни внутренней, исполненной созерцанія и сомннія, а періодъ времени отъ начала столтія до паденія Наполеона былъ исполненъ громомъ оружій и шумомъ славы. Психологическія размышленія швейцарскаго пустынника не могли интересовать людей, настроенныхъ воинственно. Книга Сенанкура открывается такими словами: ‘въ письмахъ моихъ увидятъ изображеніе человка, который не дйствуетъ, а чувствуетъ’, тогда какъ время Наполеона было временемъ непрерывной вншней дятельности, совершенно неблагопріятной идеологіи и чувствамъ. Притомъ же сомнніе, эта тяжкая язва Обермана, не приняло еще сильнаго развитія въ первыхъ годахъ вка. За то въ эпоху реставраціи Оберманъ былъ оцненъ по достоинству.
Молодые люди не только читали, но и изучали его. Путешествовавшіе въ Швейцаріи посщали мста, о которыхъ говоритъ Оберманъ: съ книгой въ рук совершали они прогулки, читая лучшія ея страницы при свт луны, при шум потоковъ, при романтическихъ звукахъ долинъ {Ibid.}.
За Оберманомь, въ хронологическомъ порядк, слдуетъ Адольфъ (1810), повсть Бенжаменъ-Констана, переведенная на русскій языкъ княземъ Вяземскимъ (1831 г.). При извстіи о перевод, Литературная Газета, издававшаяся Дельвигомъ (1830. т. 1, ЛЬ 1), справедливо замтила, что Адольфъ принадлежитъ къ числу двухъ или трехъ романовъ, въ которыхъ, по словамъ Пушкина,
…….отразился вкъ,
И современный человкъ
Изображенъ довольно живо
Съ его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтаньямъ преданный безмрно,
Съ его озлобленнымъ умомъ,
Кипящимъ въ дйствіи пустомъ,
хотя несправедливо другое замчаніе, будто ‘Бенжаменъ-Констанъ первый вывелъ такой характеръ, въ послдствіи обнародованный геніемъ Байрона.’
Повсть Бенжаменъ-Констана есть анализъ болзненной любви. Дйствующихъ лицъ только двое, но отсутствіе сложной интриги съ избыткомъ вознаграждается интересомъ внутренняго содержанія. Характеръ героя представляетъ пагубное для него самого и для другихъ соединеніе эгоизма и чувствительности. По собственному признанію, Адольфъ такой человкъ, которому все равно, гд бы ни жить. Онъ предвидлъ зло прежде чмъ совершалъ его, и, совершивъ, самъ отступалъ въ отчаяніи. Разсянный и скучающій, онъ длилъ время между ученіемъ, которое часто прерывалъ, проектами, которыхъ не выполнялъ, и удовольствіями, которыя не занимали его. Обязанный по своему положенію жить въ большомъ свт, который онъ презираетъ, но котораго избжать не можетъ, Адольфъ чувствуетъ ужасную пустоту въ сердц, негодуетъ на общепринятыя мннія, на дтскіе интересы общества, и скучаетъ среди шумныхъ празднествъ, хотя не находитъ въ себ самомъ ничего, чмъ бы наполнить обычную суматоху обычной жизни. Одно обстоятельство произвело въ немъ важную перемну: любовь къ Елеонор, Польк происхожденіемъ, вышедшей замужъ за графа П. Но если графиня предалась Адольфу безусловно, на сторон его была только страсть безъ всякой привязанности. И эта страсть вскор охладла и погасла, какъ бы независимо отъ сердца, въ которомъ зажглась добровольно. Характеръ отношеній, отсюда происшедшихъ, объясняется самимъ Адольфомъ:
Долговременная привычка другъ къ другу, различныя обстоятельства, пережитыя вами вмст, къ каждому слову, къ каждому почти движенію привязывали воспоминанія, переносившія насъ въ прошлое и наполнявшія сердце невольною нжностію, подобно тому, какъ молнія освщаетъ мракъ, не разгоняя его. Мы жили, такъ сказать, памятью сердца: достаточная для того, чтобы мысль о разлук сдлать для насъ горестною, она была безсильна для того, чтобы заставятъ искать счастія въ союз. Я предавался волненіямъ, какъ отдыху отъ постояннаго самопринужденія. Я желалъ оказать Елеонор знаки нжности, начиналъ иногда говорить съ ней языкомъ любви, но и эта нжность, и этотъ языкъ любви походили на т блдные и безцвтные листья, которые томно растутъ на втвяхъ дерева, съ корнемъ исторгнутаго изъ земля.
Адольфъ мучится самъ и мучить Елеонору, которая, не измняясь въ своихъ къ нему чувствахъ, умираетъ на его рукахъ. Оттолкнувъ существо, такъ нжно ему преданное, онъ тмъ не мене остался безпокойнымъ и недовольнымъ. Независимый отъ того, къ чему прежде такъ сильно стремился, онъ испытываетъ всю тяжесть независимости. Изъ свободы своей, купленной цною столькихъ слезъ и горестей, онъ не сдлалъ никакого употребленія. Его нравственное отчаяніе гораздо печальне преждевременной смерти нжнаго существа, умвшаго любить чистосердечно и глубоко.
Адольфъ принадлежитъ къ замчательнйшимъ произведеніямъ эпохи, въ которой умъ, занятый преимущественно анализомъ, разлагаетъ и убиваетъ все, къ чему ни прикоснется своею пытливостію. Это истинная трагедія, рельефно выставляющая плачевную судьбу героя. Можно сказать, что при всей ровности и наружномъ спокойствіи разказа, онъ написанъ кровью, что эта кровь точилась изъ сердечной глубины. При чтеніи подобныхъ сочиненій становится больно душ. Жалешь не только дйствующее лицо, но и самого себя: такъ врно въ судьб одного, вымышленнаго или дйствительнаго, характера представлена общая судьба новаго человка, вмст съ судьбою и характеромъ автора, испытавшаго на самомъ себ и горечь скорбныхъ опытовъ, и дйствіе двухъ собственныхъ свойствъ — слабоволія и тщеславія. Эпиграфомъ къ, по замчанію Вине, могла бы служить надпись на вратахъ Дантова ада. Здсь нтъ надежды: есть только безысходное горе и душевное отчаяніе {Etudes sur la littrature franaise au dix-neuvime sicle, par А. Vinet, 2-me ed., t. I, стр. 264—266., par Benjamin Constant, nouv. ed. 1848.}.
Изъ французскихъ подражателей Гёте и Байрону нельзя умолчать о Нодье. Его Зальцбургскій живописецъ (Le peintre de Saltzbourgt 1803 г.), Карлъ Мюнстеръ — своего рода Вертеръ. Двадцати трехъ лтъ разочарованный во осень, Мюнстеръ начавъ презирать не только себя, но и весь міръ. Въ природ видлъ онъ только печаль, въ сердц человка находилъ только горечь. Въ жизни его нтъ никакой дятельной силы: она скоре доходитъ на сонъ, чмъ на бодрствованіе. Вина такого состоянія приписывается значительною частію дурному общественному устройству, которому противополагаются красоты природы. Общество, пишетъ въ своемъ журнал Мюнстеръ, наложило на человка желзныя узы: подъ гнетомъ ихъ мы стали невольниками, лишенными способности выносить блескъ многообильной природы. Ея сокровища не принадлежатъ намъ боле: мы уронили высокое свое достоинство, продавъ свою независимость. Глубоко униженною чувствуетъ себя благородная душа, при мысли, что она связала свои силы гражданскими обязательствами, что ради жалкихъ выгодъ принесла драгоцннйшую жертву {Romans de Charles, изд. 1855.}.
Важне другое сочиненіе Нодье: (Jean Sbogar), напечатанное въ 1818 г., но написанное шестью годами прежде. Оно названо ‘историческимъ’ романомъ, потому что герой его — лицо дйствительное, а не вымышленное. Это былъ атаманъ разбойниковъ, родомъ Далматъ, осужденный и казненный въ то время, какъ Иллирія находилась подъ управленіемъ французовъ (1809—15).
Здсь выступаетъ на сцену типъ, сходный съ предыдущими тмъ, что носитъ на себ вс страданія переходной эпохи, но въ то же время и существенно отличный отъ нихъ тмъ, что по душевной энергіи и сил воли презираетъ страдательную жизнь, хочетъ дйствовать и ршительнымъ образомъ высказываетъ свою дятельность, для которой неспособны ни Рене, ни Оберманъ, ни Адольфъ.
Идея представлять людей, у которыхъ личное чувство справедливости глубоко возмущено общественною неправдой и которые, не вынося такого противорчія, отршаются отъ гражданства и образуютъ, по своему идеалу, особенный кругъ — общество въ обществ, такая идея не новость въ литератур. Шиллеръ блистательно олицетворилъ ее въ одномъ изъ первыхъ своихъ произведеній, въ Разбойникахъ (1781 г.). Трагедія эта проникнута тмъ духомъ, которымъ запечатлнъ французскій государственный переворотъ. Францъ Мооръ — мелкій тиранъ съ атеизмомъ и легкомысленнымъ матеріялизмомъ Системы природы (Systme de lа Nature, Гольдбаха), братъ его Карлъ относятся къ нему и цлому міру, какъ о коего рода Дантонъ. По его доктрин, ужасъ и разрушеніе должны даровать господство добродтели и нестсненному развитію человка, мечъ и огонь орудія для достиженія цли {Zur Wrdigung Fried. Schillers, въ прибавленіи къ сочиненію Морица Карьера: Das Wesen und die Formen der Poesie (1854).}. И какъ Вертеръ есть печальный типъ слабовольныхъ личностей, боле или мене родственныхъ Гамлету, такъ Карлъ Мооръ — начальный типъ личностей энергическихъ, открыто враждующихъ съ нестроеніями общественными. Вертеръ и Разбойники содержатъ въ себ какъ бы предчувственную исторію переворотовъ, готовыхъ хлынуть на Европу, Рене есть исторія общества, достигшаго положенныхъ ему предловъ. Вс другія произведенія того же литературнаго разряда слдуютъ за этими тремя лицами, открывающими печальную процессію людей переходной эпохи.
Сбогаръ занимаетъ достойное мсто подл Абелино (Цшокке), Карла Моора (Шиллера) и Корсара (Байрона). При атлетическихъ и красивыхъ Формахъ, руки его были женскія, блыя и нжныя, какъ у Печорина и Конрада. Въ его лиц, постуии, взгляд и голос выражалось властительное величіе, особенно въ то время, какъ онъ хмурилъ брови. Онъ объяснялся пріятно на французскомъ, нмецкомъ, италіянскомъ и новогреческомъ языкахъ и многихъ славянскихъ нарчіяхъ. Молва о немъ долго сохранялась въ Венеціанской области, бывшей главнымъ театромъ его подвиговъ. Наполеонъ, въ заточеніи на остров Св. Елены, случайно прочиталъ романъ Нодье. Вниманіе его было поражено не самою повстью, а ‘записною книжкой’ Лотаріо (имя, подъ которымъ Сбогаръ являлся въ венеціянскомъ обществ). Въ этой книжк набросаны политическія и соціальныя замтки, получившія въ послдствіи знаменитую извстность. Тогда (1818) он имли значеніе романтическихъ мечтаній, были предвидніемъ, развившимся въ сороковыхъ годахъ въ особыя системы и образовавшимъ цлую школу. Здсь подняты вопросы, поразительные смлостію утопическихъ воззрній и нашедшіе свое мсто въ теоріяхъ общественныхъ реформъ.
Шайка Сбогара носитъ названіе братьевъ общаго блага. Предводитель ея плняется красотою и кротостію Антоніи, которая, вмст съ овдоввшею сестрою своей Аіьбери, живетъ сначала въ Тріест, потомъ въ Венеціи. Въ послднемъ город он знакомятся съ Лотаріо, который возбуждаетъ къ себ любовь Антоніи, но отвергаетъ и самую мысль соединенія съ нею: такой союзъ омрачилъ бы чистоту невинной двушки. Въ разговорахъ съ нею и въ своихъ дйствіяхъ, онъ выказывается именно человкомъ XIX столтія, съ тяжелымъ сомнніемъ въ душ, съ негодованіемъ противъ злоупотребленій, съ желаніемъ перестроить общество по своему образцу.
Не въ одной эпической форм выражалась главная болзнь вка, скептицизмъ. Вмсто того, чтобы передавать вымышленнымъ лицамъ повсть своихъ собственныхъ духовныхъ страданій, авторы часто исповдовали ихъ сами отъ себя. Многія лирическія стихотворенія говорятъ то же самое, что читатель узнаетъ изъ разсказовъ о Рене, Оберман, Адольф, Сбогар. Исчислять ихъ сполна нтъ ни надобности, ни возможности: мы скажемъ только о Ламартин и Гюго.
Поэтическія размышленія (Mditations potiques, 1820—23) и Новыя поэтическія размышленія (Nouvelles mditations potiques, 1824) разоблачаютъ муки сомннія — не того, который въ XVIII вк самодовольно и высокомрно гордился собою, увренный въ своей сил, а того, который, предавшись горести и меланхоліи, тревожась между страхомъ будущаго и сожалніемъ о прошломъ, стремился къ возстановленію вры и вмст съ этимъ не зналъ какъ помочь своему неврію. Это — скептицизмъ печальный и резонирующій, болзненный упадокъ всхъ элементовъ нравственной жизни. Скорбный духъ проситъ точки опоры и старается найдти ее въ томъ самомъ, что прежде имъ же подорвано — его неугомонною пытливостію и разрушительнымъ анализомъ. Звуки гармонической и часто риторической лиры Ламартина, въ которой Веневитиновъ справедливо видлъ отсутствіе истинной поэзіи, оплакиваютъ болзненныя страданія, терзающія умъ новаго человка, подобно тому, какъ коршунъ терзалъ грудь Прометея.
Религіозныя и поэтическія гармоніи (Harmonies potiques et religieuses, 1830) запечатлны тмъ же характеромъ рефлексія: он отражаютъ внутреннюю борьбу противоположныхъ началъ. Поэтъ постоянно силится избжать сомннія, но сомнніе, разъ отраженное, возвращается снова и овладваетъ духомъ съ большее еще силою. Онъ нершительно склоняется то въ ту, то въ другую сторону: равно боится и утвержденій и отрицаній категорическихъ, и мысли его нердко уступаютъ мсто мечтамъ, а мечтанія переходятъ въ мысли. Кром того въ нкоторыхъ піесахъ Новыхъ поэтическихъ размышленій и гармоній пантеизмъ является послднимъ словомъ Ламартина, крайнимъ его ршеніемъ. Въ 8 глав поэмы Паденіе ангела даже наложена пантеистическая философія {Histoire de la littrature franaise sous la restauration, par Alfred Nettement. 1853. T. 1. Etudes sur la la littrature Franaise au. XlX-eme sicle, par А. Vinet. 1857. t. II.}.
Точно такого же рода сомнніе воспвалъ и Гюго въ сборникахъ своихъ стихотвореній, большею частію элегическихъ:
Осенніе листья (Les feuilles d’automne, 1831), Сумеречныя псни (Les chassie du crpuscule, 1835), Внутренніе голоса (Les voix intrieures, 1837), Лучи и тни (Les rayons et les ombres, 1840).
До французскаго переворота идеи, желанія и надежды, направляясь къ общей цли: если не находили ея въ дйствительности, то по крайней мр не сомнвались въ возможности достигнуть ея, осуществить идеальныя стремленія. Катастрофа показала, что даже въ идеалахъ кроется демоническая сила, враждебная жизни.
Какъ въ мір вншнемъ многое раскололось и пало, такъ и въ душ совершилось разложеніе. Повсюду видны были обломки мнній и началъ. Темная сторона идей софистически выставлялась на показъ: искусившаяся въ діалектик мысль готова была доказывать и безправіе права, и право безправія. Можно сказать, что все сдлалось истиннымъ и ничто не было истиннымъ: умъ цплялся за каждый предметъ, не прилпляясь твердо ни къ одному предмету. Не было для него ни настоящаго свта, ни настоящей тьмы: полумракъ и полусвтъ, какъ образъ умственнаго состоянія, могли уподобиться только нравственному безразличію.
Такой скептицизмъ изъ отчаянія, показывающаго кризисъ болзни, ея сильнйшую напряженность, и слдовательно означающаго своего рода силу, перешелъ въ скуку, да и самая скука свидтельствовала о разслабленной, а не о крпкой организаціи.
Она не имла достаточной энергіи даже для того, чтобы стараться выйдти изъ нестерпимаго расположенія духа. Въ желаніи не было ничего живаго, въ порывахъ ничего страстнаго, въ боли ничего скоротечно-остраго. Тоска, жалоба, болзненность, немощь, желаніе, соединенное съ опасеніемъ, однообразіе скуки: вотъ что служило содержаніемъ элегическихъ піесъ В. Гюго {Geschichte der deutschen Literatur im neunzenten Jahrhundert. v. Julian Schmidt, Зе изд. 1 тетрадь, 1956. Etude sur la lit. franc., par Vinet, t. 2.}.
Самое названіе сборниковъ, особенно двухъ изъ нихъ: Сумеречныя псни, и Лучи и тни, даетъ знать о внутреннемъ состояніи поэта. Но еще боле даетъ знать о себ и о другихъ людяхъ своей эпохи онъ самъ въ предисловіи къ первому сборнику и въ нкоторыхъ его стихотвореніяхъ. Въ предисловіи говорятся, что авторъ преимущественно хотлъ выразить странное, сумеречное (crepusculaire) состояніе души и общества въ нашъ вкъ, таинственный полусвтъ, насъ окружающій, неизвстность внутри, тумана вн. Обращаясь къ современной эпох, поэтъ не приберетъ настоящаго ей имени: ‘Какимъ именемъ назвать! тебя, година тревогъ? На высот неба и въ сердц человка тьма соединена съ свтомъ. Нтъ совершеннаго дня, нтъ и ночи настоящей. Вотъ еще нсколько мстъ изъ Сумеречныхъ псенъ и Внутреннихъ голосовъ:
‘Если вы спросите меня, отчего тнь лежитъ на чел моемъ, к тайная мечта возмущаетъ ясность дней, отчего жизнь моя, подобно втк, дрожащей отъ волны воздуха, вчно безпокойна, зачмъ я стараюсь разгадать ропотъ втра, зачмъ, угрюмый и задумчивый передъ отходомъ ко сну, поднимаюсь до разсвта прежде птицъ и дтей, зачмъ, яснымъ вечеромъ, иду въ долину смотрть на цвточные ковры, на звздный сводъ,— я скажу вамъ, что во мн живетъ врагъ мой, сомнніе, близорукій, глухой призракъ, сотканный изъ свта и мрака, выказывающій предметы только вполовину.
Когда мы оба смотримъ въ книгу природы, отъчего, скажи, вздыхаетъ мое сердце, улыбаются твои уста? Скажи мн, отчего, при каждой волн, мысль, какъ отрава, наполняетъ мою душу?.. Оттого, что я вижу весло въ то время, когда ты видишь небо, оттого, что я вижу темныя волны, а ты — очаровательныя звзды, я считаю тни, ты считаешь лучи.
Прими мою печальную мысль: подобно рос, она является къ теб въ слезахъ, мой умъ безъ паруса плыветъ по вол случая, и нтъ ему путеводныхъ звздъ, кром твоего взгляда.
Небо темно, жизнь мрачна. Увы, что длаетъ человкъ на земл? Немного шуму не большой тни.
Они (мертвые)лучше понимаютъ мой голосъ, чмъ вы, безпокойные живые: гимны лиры, сокрытой въ душ моей, для васъ псни, для нихъ рыданія. Лишь тамъ (на кладбищ) живу я! тамъ мои неблагодарныя сомннія претворяются въ молитву.
Такимъ образомъ, въ означенныхъ стихотвореніяхъ, Гюго есть поэтъ мучительныхъ, неустановившихся мыслей, выразитель сомннія и вытекающей изъ него скорби. Символами смутнаго, сомнительнаго положеніи мыслей, чувствъ и длъ, служатъ для него ‘сумерки’ и ‘тни’. Правда, среди тней мелькаютъ лучи, потому что, какъ говоритъ авторъ, ‘горизонтъ сталъ обширне, небо лазурне, тишина глубже, но сущность направленія отъ того не измнилась: это (приводимъ собственныя слова Гюго) — ‘та же мысль при другихъ заботахъ, та же волна при другихъ втрахъ, то же чело съ другими морщинами, та же жизнь въ другомъ возраст.’
При именахъ Ламартина и Гюго, можно еще упомянуть Сентъ-Бёна, который, прикрывшись именемъ Жозефа Делорма, издалъ стихотворенія, выражающія преждевременное во всемъ разочарованіе {Viе, posies et penses de Joseph Delorme (1829).}. Для Делорма въ двадцать лтъ исчезло обаяніе любви и славы, прошедшее не оставило ему никакихъ воспоминаній, будущее не сулило никакой надежды Душа, въ изнеможеніи своемъ, не находитъ мота, гд бы отдохнуть ей хотя на мгновеніе. Тогда онъ ршается насильственно прекратить долгій полетъ ея: эта мысль о самоубійств приводится въ исполненіе. Делормъ ясно напоминаетъ собою предшествовавшіе ему образцы, такъ что книга Сентъ-Бёва есть не иное что, какъ результатъ знакомства съ Вертеронъ, Рене, Мюнстеромъ, Оберманомъ и Адольфомъ.
На французскихъ писателей, сочиненія которыхъ явились посл Адольфа, и которыя относятся къ такъ называемому байроновскому направленію поэзіи, весьма сильное вліяніе оказали Гёте и Байронъ. Вліяніе это обнаружилось преимущественно посл паденія Наполеона, когда умственное движеніе, сжатое военнымъ деспотизмомъ, вырвалось наконецъ на просторъ и долженствовало взять свое. Какъ прежде, такъ теперь Фаустъ нашелъ переводчиковъ и подражателей.
Первая часть Фауста окончена Гёте въ 1808 году, вторая въ 1827—31 годахъ. Основная мысль драмы — борьба между идеей и дйствительною жизнію, между чувствомъ идеальной свободы, стремленіемъ духа къ безконечному и условіями конечнаго бытія. Задача человка — примирить оба элемента, уравнять духовное съ чувственнымъ, безграничное съ ограниченнымъ. Такую задачу примиренія разршаетъ Фаустъ. Въ первой части его представлены титаническія усилія покончить борьбу насильственно, и такимъ образомъ врно охваченъ характеръ XVIII столтія, которое также стараюсь отршить знаніе отъ средневковыхъ оковъ, вторая часть, уступая первой въ поэтическомъ достоинств, аллегорически изображаетъ ршеніе задачи, искомое примиреніе путемъ разумнымъ.
Извстно, что основнымъ сюжетомъ творенія Гёте послужило народное сказаніе XVI вка, содержащее въ себ мысль о самостоятельномъ значеніи личности, о гордомъ ея стремленіи къ знанію, имющемъ цлію — вознестись надъ уровнемъ обыкновенной дйствительности. Легенда была совершенно въ характер времени: духъ человка пытался тогда отршиться отъ оцпенлыхъ формъ прошлаго, отъ разныхъ запретовъ и преградъ — въ сфер совсти отъ строгой нетерпимости, въ сфер науки отъ схоластической пустоты, съ сфер государства отъ бремени феодализма. Реформація взяла на себя обязанность проповдывать разумныя права личности. Такъ какъ вторая половина XVIII столтія, по многимъ отношеніямъ, сходственна съ XVI, то понятно, почему поэты такъ называемаго бурнаго и стремительнаго періода нмецкой литературы (Sturm- und Drangperiode) обращались къ легенд о доктор Фауст. Никто изъ нихъ, однакожъ, не обработалъ ее съ такимъ поэтическимъ достоинствомъ какъ Гёте, ибо одинъ только Гёте стоялъ на высот своего времени.
При боле распространенномъ между французами знакомств съ литературой англійскою, гораздо большее имлъ на нихъ вліяніе Байронъ, представленный во 2й части Фауста подъ аллегорическимъ видомъ Эвфоріона. Сынъ Елены и Фауста — классической древности и новаго романтизма — Эвфоріонъ презираетъ все легкое и безсильное, плняясь только тмъ, но нужно преодолть, у него одна цль — выказать силу своей води, ему сладостны мечтанія не о спокойствіи и мир, а объ войн и побд, онъ любитъ могучихъ, смлыхъ и свободныхъ, и самъ, одаренный такими же качествами духа, испытываетъ судьбу Икара.
По роду своего таланта и характера, равно какъ и по особымъ обстоятельствамъ эпохи, Байронъ возбудилъ къ себ преимущественное сочувствіе, французовъ {Въ 1811 году вышли дв псни Странствованія Чайльдъ-Гарольда, въ 1812—14 годахъ: Корсаръ, Лара, Абидосская Невста, Гяуръ, затмъ слдовали: Манфредъ, Каинъ, Донъ-Жуанъ, остальныя дв псни Гарольда и проч.}, которые распознали в немъ, законнаго по духу, потомка Рене, успвшаго сочетать и своихъ твореніяхъ саркастическій скептицизмъ съ пламеннымъ краснорчіемъ сердца. Они распознали въ немъ жажду тревогъ и волненій, высокомріе личности, находящей свое упоеніе въ борьб съ людьми и предметами, любящей пустыни и развалины, самолюбіе, желавшее оставить по себ слды на всхъ путяхъ, завидовавшее и слав Вольтера, какъ представителя отрицательной силы разума, и слав Наполеона, какъ представители силы дятельной. Съ паденіемъ этого мужа воли пало положительное величіе: въ замну его Французы увидли вымышленное величіе Лары, Манфреда, Чайльдъ-Гарольда и другихъ мрачныхъ и скорбящихъ Фигуръ, которыя, презрвъ человчество, заключились въ твердыню неприступной гордости. Притомъ же Байронъ былъ пвцомъ освобожденія Грековъ, а Греція, по своимъ классическимъ воспоминаніямъ, можетъ назваться второю отчизною каждаго образованнаго человка. Наконецъ Байронъ былъ пвцомъ и непреклонной борьбы съ средневковыми авторитетами и сомннія, которое, посл реставраціи, развилось во Франціи значительно Вотъ почему Французскіе писатели, въ особенности молодые, сочувственно пошли на встрчу Байрону и старались усвоить его образъ мыслей и чувствъ. Противообщественныя наклонности стали преобладающимъ началомъ въ литератур и признакомъ геніальности. Истинное въ своемъ основаніи и на первыхъ порахъ непритворное, это увлеченіе уклонилось потомъ въ крайность. Смшная сторона выказывалась здсь замашкой разыгрывать роль непризнаннаго таланта, непостигаемаго величія.
Та болзнь, о которой говорила Сталъ при разбор Вертера (слова ея приведены нами выше), обнаружилась у Байрона во всей сил, самыми ршительными и безотрадными симптомами. По духу сомннія и гордаго отчаянія, онъ наиболе характеристическій поэтъ переходнаго времени. Въ герояхъ, имъ созданныхъ, хранится сильнйшая живучесть яда. Вильзонъ справедливо замтилъ, что на ряду съ Гете (въ Фауст) и Шиллеромъ (въ Валенштейн), Байронъ изобразилъ во всемъ объем и напряженности ту агонію, которой подвержены люди сильные и мыслящіе, вслдствіе глубоко-горькаго скептицизма. Разница въ тонъ, что нмецкіе поэты, для выраженія характера эпохи, выбирали не самихъ себя, а другія лица, тогда какъ Байронъ самого себя (ибо Гарольдъ, Манфредъ, Лара — отраженіе субъективности автора) представилъ жертвою страданій, которымъ трудно прибрать опредленіе и названіе. Поэтому къ нему самому, или къ харатерамъ, имъ выведеннымъ, ко всмъ безъ различія идутъ стихи Мура, служащіе эпиграфомъ Гяуру: ‘Воспоминаніе роковое и мрачное, печаль бросающая свою тнь на радостную или злополучную судьбу, для которой жизнь безъ вкуса, удовольствіе безъ благоуханія, скорбь безъ жала’.
Противовсіе такой меланхоліи въ ея сил: то величественная скорбь. Другое противовсіе въ томъ, что эта меланхолія необходима, какъ произведеніе кризиса и обновленія. Это и бдствіе и успхъ, зло и добро, болзнь съ зерномъ выздоровленія, предсмертныя муки съ надеждою воскресенія.’ Байроновская поэзія, разумя подъ нею вс произведенія того направленія, въ которомъ подвизался Байронъ символъ хаоса, изъ котораго возникнетъ міръ, плодъ разрушенія схоластико-феодальнаго порядка и заявленія новыхъ началъ, долженствующихъ произвести иной порядокъ {Одинъ изъ французскихъ писателей, въ двухъ статьяхъ своихъ: De la poйsie de notre posie de notre poque (Revue encyclopdique 1831) и Considrations sur la posie de notre &#233,poque (въ предисловіи къ французскому переводу Вертера, Мармье, 1839) врно охарактеризовалъ эту поэзію переходной эпохи, поэзію меланхолическую или Байроновскую.}.
Свидтельство о вліяніи Гете и Байрона на французскую литературу, равно какъ изображеніе внутренней жизни Французской молодежи и вообще состоянія Французскаго общества въ эпоху реставраціи, находимъ въ роман Альореда Мюссе: La confession d’un Enfant du sicle (1836). Сынъ вка — сынъ переходнаго времени представленъ здсь блистательно-ярко, хотя быть можетъ и съ преувеличенно-темной стороны, въ лиц героя Октавія, и въ начальныхъ страницахъ исповди, идущихъ отъ самого автора. Приводимъ сокращенно содержаніе послднихъ:
Къ этому времени (окончанію наполеоновскихъ войнъ), два величайшіе, посл Наполеона, генія посвятили всю свою жизнь на собраніе элементовъ тоски и страданій. Гете, патріархъ новой литературы, представивъ въ Вертер страсть, ведущую къ самоубійству, начерталъ въ Фауст самую мрачную человческую Фигуру, образъ зла и несчастія. Сочиненія его начали переходить тогда изъ Германіи во Францію. Байронъ отвчалъ ему крикомъ скорби, отъ котораго затрепетала Греція, и поставилъ Манфреда надъ бездной, какъ будто ничтожество было ршеніемъ задачи его мучившей.
Когда нмецкія и англійскія идеи пронеслись надъ нашими головами, нами овладло чувство мрачнаго я молчаливаго отвращенія, за которымъ послдовали страшныя содроганія. Ибо формулировать общія идеи значить превращать селитру въ порохъ. Взрывъ унесъ бдныя творенія и закружилъ ихъ, подобно пылинкамъ праха, въ вихр общаго сомннія.
То было отрицаніе всхъ предметовъ, которое можно назвать разочарованіемъ или, если угодно, безнадежностью. На вопросъ: чему ты вришь? Французская молодежь отвчала: ничему.
Гамма твердые умы подверглись одинаковой участи съ слабйшими и наравн *съ ними погружались во мракъ. Къ чему служитъ сила, лишенная точки опоры? Противъ пустоты нтъ никакого средства.
Богатые говорили: только богатство существенно, все прочее мечта, будемъ наслаждаться и умремъ! Люди средняго состоянія говорили: только забвеніе существенно, все прочее мечта, предадимъ все забвенію и умремъ! Бдные говорили: только несчастіе существенно, все прочее мечта, будемъ проклинать и умремъ!
Сочиненіе Мюссе поучительно, по своему отношенію къ современной ему эпох: главное дйствующее лицо его, Октавій, стоитъ въ средин между Донъ-Жуаномъ и Фаустомъ.Что же касается ршенія задачи, примиренія съ самимъ собою, самоосвобожденія отъ нравственной и умственной путаницы, Мюссе не даетъ его, да и дать не въ силахъ. Вмст съ другими своими соотечественниками онъ утратилъ прежній авторитетъ, и не находить возможности возвратиться гь нему, прибгаетъ къ новому авторитету — философіи, и не иметъ средствъ понять и оцнить ее. Несостоятельность, даже безразсудство его доказывается между прочимъ тмъ, что онъ называетъ Канта болтливымъ риторомъ.
Господствующая болзнь поразила наконецъ и другую половину человческаго рода, тхъ женщинъ, которыя, силою умственнаго развитія, возвысились надъ своимъ общественнымъ положеніемъ. Романъ Жоржъ-Санда, Лелія, есть произведеніе тягостнаго скептицизма. Уже самый эпиграфъ къ первой части показываетъ внутреннее настроеніе автора, который, по своему собственному признанію, изобразилъ себя въ Леліи: ‘Quand la crdule esprance hasarde un regard confiant parmi les doutes d’une me dserte et dsole pour les sonder et les gurir, son pied chancelle sur le bord de l’abme, son il se trouble, elle est frappe de vertige et de mort.’ Содержаніе вращается около мысля о разрыв между духомъ и тломъ: Делія есть представительница одной стороны, спиритуализма, Пульхерія — представительница другой, эпикуреизма. Та и другая своего рода отвлеченности, фальшивыя въ поэтическомъ смысл, но полезный, какъ средства выразить основную идею сочиненія. Между ними стоить Стевіо — образъ энтузіазма и слабости, энтузіазма ума, увлекаемаго воображеніемъ, и слабости воли, сокрушаемой дйствительностію безъ поэзіи и величія. Жоржъ-Сандъ не скрываетъ зла: она признаетъ всю его силу и видитъ въ немъ неизбжный путь къ возврату вры {Le doute et le dsespoir sont de grandes maladies que la race humaine doit subir pour accomplir son progrs religieux. (Cm. Oeuvres de George Sand, t. VI, изд. 1842, предисловіе къ Леліи).}.
Мы разсмотрли главнйшія явленія того отдла Французской литературы, въ которомъ отражаются идеи Вертера и Фауста, Разбойниковъ Шидлера и героевъ Байрона. Но байроновское направленіе поэзіи существовало и въ другихъ литературахъ: исторія каждой изъ нихъ можетъ отмтить извстный періодъ, когда любимою темою поэтовъ было противорчіе идеи и дйствительности, когда вс они стремились къ уничтоженію этого разрыва, къ примиренію двухъ враждующихъ элементовъ, къ ‘гармоніи духа и тла’, составляющей главный пунктъ новаго міросозерцанія. Различіемъ народнаго характера опредлялось и различіе поэтическихъ произведеній, воспроизводившихъ основное воззрніе. Такъ Нмцы выходили изъ мелкихъ и сдержанныхъ отношеній, не впечатлнія дятельной жизни, а предчувствія сердца управляли тми личностями, которыя создавало воображеніе. Наши Вертеры, Титаны, говоритъ Юліанъ Шмидтъ, могли потрясать своими цпями, сколько имъ было угодно, но они не имли силъ ихъ сбросить {Geschichte der deuttchen Literatur im 49-en Jahrhundert.}. Поэзія Гейне уже выходитъ изъ с’еры разсматриваемаго нами направленія, образуя столько же особое, сколько и геніальное явленіе. Что касается до соотечественниковъ Байрона, то, какъ говорить Маколей, въ теченіе нсколькихъ лтъ не выходило у нихъ ни одного романа безъ таинственнаго, несчастнаго лорда, похожаго на Лару {См. Маколей о лорд Байрон, Русскій Встникъ 1856, No 19.}.
Такимъ образомъ направленіе поэзіи, которая обозначается именемъ байроновской, выразилась въ двухъ типахъ. Оба они, какъ произведеніе однихъ и тхъ же историческихъ обстоятельствъ, связующихъ предыдущее столтіе съ текущимъ, несутъ одинакое бремя страданій, преимущественно сомннія и отчаянія, но одинъ изъ нихъ, слабовольный, пассивный страдалецъ, а другой, гордый и непреклонный мужъ, съ могучими силами духа, съ жаждою дятельности, являющій намъ образъ Титана, никмъ и ничмъ не сокрушаемаго.
Мы видли, что послдній типъ является на сцену и въ сочиненіяхъ Лермонтова. Но у него есть и первый. Откуда и какъ они зашли туда? Другими словами: какая связь между тми обстоятельствами, которыя породили поэзію байроновскую, и обстоятельствами собственно нашими, русскими, которыми обусловилась поэзія Лермонтова, представляющая такое несомннное сходство съ байроновскою? Постараемся отвчать на этотъ вопросъ въ третьей, окончательной стать.

III.

Т два образа, титаническій и мелкій, о которыхъ мы упоминали въ предыдущей стать: одинъ, надленный мощными способностями духа и тла, часто изнемогающій отъ избытка силъ, другой, всегда безсильный и своею слабостію возбуждающій не только сожалніе, но и презрніе,— эти два образа выступаютъ постоянно и въ сочиненіяхъ Лермонтова.
Типы могучихъ характеровъ намъ уже извстны: это Измаилъ, Арсеній, Орша, Мцыри, Арбенинъ, Демонъ, Печоринъ, это, наконецъ, самъ Лермонтовъ. Типы слабыхъ натуръ или являются передъ нами лицомъ къ лицу, или знакомятся съ нами посредствомъ описаній и лирическихъ изліяній самого автора. Они ничтожны иногда до презрнія, каковъ напримръ, въ Маскарад, князь Звздичъ, иногда до смтнаго, каковъ напримръ, въ Геро нашего времени, Грушницкій.
Что такое Звздичъ, опредлительно узнаемъ отъ маски, встртившейся съ нимъ на балу. На желаніе князя изобразить его качества, маска отвчаетъ:
Ты — безхарактерный, безнравственный, безбожный,
Самолюбивый, злой, но слабый человкъ,
Во теб одномъ весь отразился вкъ,
Вкъ ныншній, блестящій, но ничтожный.
Наполнить хочешь жизнь, а бгаешь страстей,
Все хочешь ты имть, а жертвовать не знаешь,
Людей безъ гордости и сердца презираешь,
А самъ игрушка тхъ людей.
Блестящій, но ничтожный современный вкъ, не способный ни къ чему великому и замтный только игрою и растратою мелкихъ чувствъ, отразился и на Грушницкомъ многими свойствами: аффектаціей, желаніемъ производить эффекты, сдлаться героемъ романа, пустымъ себялюбіемъ, по которому онъ цлую жизнь занимался лишь собою и вовсе не зналъ другихъ, разочарованіемъ, добровольно на себя напущеннымъ, претензіями на то, чего у него нтъ, и чему онъ не знаетъ истинной цны. То же вліяніе вка легло и на воспитаніи княжны Мери, и на ея поведеніи, соотвтственномъ воспитанію: она чуждается добрыхъ наклонностей природы изъ опасенія нарушить принятые въ свт обычаи, предпочитаетъ непростое простому, сентиментальное истинной чувствительности, никогда не давая праваго выраженія своимъ чувствамъ, она старается маскировать одно другимъ, въ досад хочетъ казаться равнодушною, въ равнодушіи страстною, Грушницкій представляется ей героемъ потому только, что носитъ солдатскую шинель, она смотритъ съ презрніемъ на молодыхъ людей, хотя и любятъ разсуждать о страстяхъ и чувствахъ, пустилась въ ученость вовсе безъ внутреннее потребности или изъ уваженія къ наук, а единственно по тщеславію или по уставу моды. Отъ Мери недалекъ переходъ ко всмъ прочимъ русскимъ двушкамъ и къ русской женщин вообще. Портретъ послдней нарисовавъ баронессой, одною изъ эманципированныхъ дамъ (въ драм Маскарадъ):
Что нын женщина? созданіе безъ воли,
Игрушка для страстей иль прихотей другихъ!
Имя свтъ судьей и безъ защиты въ свт,
Она должна таить весь пламень чувствъ своихъ,
Иль удушить ихъ въ полномъ цвт.
Что женщина? Ее отъ юности самой
Въ продажу выгодамъ, какъ жертву убираютъ,
Винятъ въ любви къ себ одной,
Любить другихъ не позволяютъ.
Въ груди ея порой бушуетъ страсть,
Боязнь, разсудокъ мысли гонитъ,
И если какъ-нибудь, забывши свта власть,
Она покровъ съ нея уронитъ,
Предастся чувствахъ всей душой —
Тогда прости и счастье и покой!
Свтъ тутъ: онъ тайны знать не хочетъ, онъ по виду,
По платью встртитъ честность и порокъ,
Но не снесетъ приличіямъ обиду
И въ наказаніяхъ жестокъ.
Сожалніе о томъ состояніи общества, когда оно какъ бы отреклось отъ природы, замнивъ ее притворствомъ, когда этому утомительному притворству нигд не видишь предловъ, когда главнйшая забота человка устремлена на то, чтобы казаться не такимъ, каковъ онъ въ самомъ дл, вырывается у Лермонтова часто и болзненно. Измаилъ Бей, боявшійся шутить съ простымъ сердцемъ и съ святымъ чувствомъ, чего не боятся многіе, нападаетъ на людей за ихъ слабоволіе:
Какой-то робостію дтской
Ихъ отзываются дла:
И обольстить они не смютъ,
И вовсе кинуть не умютъ.
У нихъ нтъ ршимости, нужной не только для великихъ общественныхъ подвиговъ, но и для устройства собственныхъ, такъ сказать, домашнихъ длъ. Все творится у нихъ въ половину. Они постоянно держатся средины, не златой или философической, которая избгаетъ крайностей, а малодушной или неразумной, которая боится опредленнаго и точнаго, не выбираетъ ни того, ни другаго, хотя выбрать необходимо, колеблется между утвержденіемъ и отрицаніемъ. Въ ряду мыслей не признать ни одной, какъ твердаго убжденія, въ ряду чувствъ не остановиться ни на одномъ, какъ на опорномъ пункт счастія — вотъ ихъ печальный удлъ. Поэтому не мудрено встртить въ ихъ жизни безпрерывные переходы отъ любви къ ненависти, отъ неврія къ врованію, и наоборотъ. Цлая жизнь ихъ истощается иногда въ безпокойномъ шатаніи духа между разнородными предметами.
Только мелкія страсти живутъ на земл, говоритъ Демонъ Тамар, противопоставляя себя, существо могучее, слабости современной человческой породы. На земл боятся и любить и ненавидть. Надъ любовью людей, минутною, какъ они сами минутны, сильно властвуютъ, кром непрочности организма, усталость, скука и своенравіе мечты.
Найдти лкарство отъ такой нравственной болзни трудно, если не невозможно. Она чрезвычайно упорна. Она вълась въ насъ воспитаніемъ, обычаями, жизнію общества, духомъ времени, привычкой. Вокругъ насъ образовалась особая, все заражающая атмосфера: мы дышимъ ею везд и всегда. Напрасно, въ этомъ случа, прибгать къ перемн мстъ и лицъ. Мста и лица — нчто вншнее, безсильное надъ внутреннимъ: ‘душ все вншнее подвластно’. Такъ, по выраженію одного изъ нашихъ писателей, ‘унылый способенъ чувствовать одно уныніе’, такъ же точно больной ничего не чувствуетъ, кром своей болзни. И потому съ какой бы стороны ни смотрлъ на свою жизнь слабовольный современный человкъ, въ итог разсмотрнія остается частію горестное, частію презрительное сожалніе о себ:
….Напрасно грудь
Полна желаньемъ и тоской:
То жаръ безсильный и пустой,
Игра мечты, боязнь ума.
До сихъ поръ мы говорили о слабовольныхъ личностяхъ. Но и могучіе герои Лермонтова платятъ дань общей судьб современнаго поколнія, они также причастники его немощей, заражены тою же болзнію. Двойственность лицъ, титаническихъ и мелкихъ, повторяется и въ двойственности титаническаго образа. Герой и самъ видитъ и другимъ даетъ видть раздвоеніе своей натуры: одна ея половина сильная и дятельная, выдвигающая его на передній планъ, другая, ослабленная и растлнная, приравнивающая его пигмеямъ. Ослабленіе, какъ намъ уже извстно, совершилось вліяніемъ мысли, анализа, сомннія, которое не только поражаетъ энергію воли, но иногда и вовсе осуждаетъ на вялую жизнь. ‘Во мн два человка, говоритъ Печоринъ: одинъ живетъ въ полномъ смысл слова, другой мыслитъ и судитъ его.’ Мцыри противопоставляетъ человка коню и отдаетъ предпочтеніе послднему, ибо онъ уметъ въ чужой степи сбросить съ себя сдока и найдти прямую и короткую дорогу на родину. Природнымъ чувствомъ безсознательное существо достигаетъ цли, тогда какъ сознаніе часто мшаетъ намъ достигнуть цли. Хилость одолваетъ насъ. Мы — темничный цвтокъ, боящійся свта и опаляемый лучами даже утренняго солнца. Подобно шильйонскому узнику, мы вздыхаемъ по тюрьм, къ которой привыкли, вздыхаемъ выпущенные за свободу, отъ которой отвыкли. Сколько завидуетъ герой бодрой сил животнаго инстинкта, столько же завидуетъ онъ наивнымъ заблужденіямъ, которыя у предковъ нашихъ могли идти рядомъ съ силою воли, не препятствовали увренности, дающей уму и сердцу спокойствіе, наслажденію истинную сладость, длу орудіе.
А мы, ихъ жалкіе потомки, скитающіеся по земл безъ убжденій и гордости, безъ наслажденія и страха, кром той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбжномъ конц, мы не способны боле къ великимъ жертвамъ ни для блага человчества, ни даже для собственнаго нашего счастія, потому что знаемъ его невозможность и равнодушно переходимъ отъ сомннія къ сомннію, какъ наши предки бросались отъ одного заблужденія къ другому, не имя, какъ они, ни надежды, ни даже того неопредленнаго, хотя и сильнаго наслажденія, которое встрчаетъ душа во всякой борьб съ людьми или съ судьбою.
Невольная боязнь, сжимающая сердце при мысли о неизбжномъ конц, объясняетъ намъ, приведенныя въ первой стать, мста изъ Измаила Бея, которыя говорятъ ‘о скоротечности жизни’, ‘о ничтожеств’. Странныя въ устахъ Черкеса, они вовсе не странны въ устахъ Героя нашего времени, которымъ былъ и Измаилъ-Бей на ряду съ Печоринымъ.
Въ числ жалкихъ потомковъ, ‘скитающихся по земл безъ убжденій и гордости, безъ наслажденія и страха’, Печоринъ даетъ мсто и себ:
Въ напрасной борьб я истощилъ и жаръ души, и постоянство воли, необходимое для дйствительной жизни, я вступилъ въ эту жизнь, переживъ ее уже мысленно, и мн стало скучно и гадко, какъ тому, кто читаетъ дурное подражаніе давно ему извстной книг.
Немощь современнаго поколнія, котораго грядущее или темно, или пусто, и которое ветшаетъ въ бездйствіи, подъ бременемъ познанія и сомннія, всего ясне и опредлительне раскрыта въ лирическомъ стихотвореніи ‘Дума’, одной изъ самыхъ печальныхъ элегій и вмст одной изъ самыхъ правдивыхъ и обидныхъ сатиръ. Не выписываемъ ея, какъ извстную всмъ, вроятно даже наизусть. Эта сатира-элегія характеризуетъ дйствительную болзнь эпохи, истинное чувство поэта, не чуждаго той же боли, главный, если не единственный, источникъ его грусти о другихъ и себ, его ненависти къ другимъ и себ.
Посл этого понятна антипатія Лермонтова къ состоянію людей, нами представленному, равно какъ его симпатія ко всему, что противоположно подобному состоянію. Все, выказывающее свжія силы или возстановляющее силы истощенныя, любовно привлекаетъ его. Онъ всегда готовъ срывать лживо-изящный покровъ, которымъ думаетъ замаскироваться пустота сердца, ‘алыш’ ума. Онъ скоро задыхается въ атмосфер офиціальнаго свта, но такъ же скоро отдыхаетъ на вольномъ простор степи, когда мчится на горячей лошади, по высокой трав, противъ пустыннаго втра. Первобытность дикаго народа или наивность просто человка служитъ для него убжищемъ отъ разныхъ бдствій полуобразованнаго общества, стоящаго на рубеж Европы и Азіи. Особенно негодуетъ онъ на лицемріе столичной жизни, гд думаютъ одно, а длаютъ другое, гд такъ просвщенны, что не могутъ уже думать иначе, и такъ растлнны, что лишены способности обратить мысль въ дло. Понятно также, почему Лермонтовъ выбираетъ нердко въ своихъ поэмахъ мстомъ дйствія Кавказъ, а дйствующими лицами Горцевъ, народъ первобытный, не утратившій естественныхъ силъ и готовый отважно заявить ихъ при каждомъ случа. Это героя, хотя и дикіе. Если Черкесъ привязанъ къ родин, привязанность его могущественна, какъ у Мцыри, если онъ считаетъ себя обиженнымъ, мщеніе для него неотразимый долгъ, какъ у Хаджи-абрека. При многихъ предразсудкахъ и суевріяхъ, необходимыхъ принадлежностяхъ варварскаго племени, у него есть сила въ рук и увренность въ душ. Онъ уметъ владть кинжаломъ и не задумается отравить адомъ.
Вслдствіе того же Лермонтовъ отъ настоящаго времени охотно обращается къ годамъ старымъ, царствованію Грознаго. Предки наши, мене насъ знавшіе, пользовались однакожь благами, для насъ завтными, какъ бы невозможными при знаніи развитомъ. У нихъ воля не состояла въ обратномъ отношеніи къ мысли. Разъ убжденные въ долги или необходимости поступить такъ или иначе, они не откладывали дла, не раздумывали при его совершеніи, не раскаивались по совершеніи. Опричникъ, полюбивъ купеческую жену, ласкалъ ее безъ боязни, а купецъ тоже безъ боязни умлъ отомстить за свою честь, ‘не дать свою врную жену на поруганіе злому охульнику’. Бояринъ Орша и Арсеній, хотя вызванные для воплощенія байроновскихъ идей, были люди твердые: тотъ крпко стоялъ за власть и честь отца, этотъ за свою независимость. Наконецъ, вслдствіе того же самаго, Лермонтовъ питаетъ такое расположеніе къ личностямъ простымъ, чуждымъ лицемрія и аффектаціи, и дтямъ, у которыхъ и быть не можетъ разлада между силами духа я стремленіями жизни, и не къ дтямъ, въ род Максима Максимыча, сохранившимъ за собою естественную гармонію человка. Описавъ впечатлніе, произведенное на штабсъ-капитана видомъ съ Гудъ-Горы, Лермонтовъ прибавляетъ: ‘въ сердцахъ простыхъ чувство красоты и величія природы сильне, живе во сто кратъ, чмъ въ насъ, восторженныхъ разкащикахъ на словахъ и бумаг’. Печоринъ пріязненно сошелся съ докторомъ Вернеромъ не потому собственно, что докторъ уменъ и остроуменъ, а потому, что при этихъ качествахъ онъ не заразился обычными недостатками людей образованныхъ: онъ простъ въ обращеніи, во взгляд на жизнь, въ поступкахъ. О сочувствіи героевъ Лермонтова и самого Лермонтова къ природ, какъ вытекающемъ изъ того же источника, мы уже говорили въ первой стать.
Вину такого жалкаго состоянія современныхъ людей Лермонтовъ приписываетъ цивилизаціи. Нельзя нисколько усомниться въ его понятіи объ этомъ предмет, которое свидтельствуется многими мстами его сочиненій. Такъ Арбенинъ, хотя и сильный человкъ, прижатъ къ земл нашимъ вкомъ на ряду съ другими, онъ изнемогъ подъ гнетомъ просвщенья: любить онъ не умлъ, а на мщенье не ршался, при всемъ хотніи мстить, смясь надъ своимъ слабоволіемъ, онъ горькою ироніей оканчиваетъ одинъ изъ своихъ монологовъ:
Такъ, вы образованномъ родился я народ:
Языкъ и золото — вотъ нашъ кинжалъ и ядъ.
Одна изъ лирическихъ тирадъ въ Измаилъ-Бе указываетъ на безчестное обыкновеніе образованныхъ людей — не отдавать своей души вмст съ рукою. Дума оплакиваетъ наше поколніе за то, что оно бездйственно дряхлетъ подъ познанья и сомннья, что оно изсушило умъ наукою безплодною. Стихотвореніе Поэтъ называетъ современныхъ пвцовъ осмянными пророками, ибо въ нашъ изнженный вкъ они утратили свое назначенье, промнявъ на золото ту власть, которой свтъ нкогда внималъ съ благоговніемъ:
Насъ тшутъ блестки и обманы,
Какъ ветхая краса, наше ветхій міръ привыкъ
Морщины прятать подъ румяны.
Такимъ образомъ просвщеніе является у Лермонтова бременемъ или игомъ, которое гнететъ насъ, изсушаетъ умъ, поражаетъ бездйствіемъ волю. Благодаря ему, ветшаетъ міръ, благодаря ему, мы, жалкіе, хотя и образованные, потомки предковъ почтенныхъ, хотя и необразованныхъ. Отъ него человкъ, по энергическому выраженію Гоголя, становится дрянью и тряпкой.
Настроеніе жизни, противъ котораго сильно негодуетъ Лермонтовъ, дйствительно заслуживаетъ негодованія людей здравомыслящихъ. Хотя жестоко поступать съ Грушницкимъ, Мери, княземъ Звздичемъ и другими имъ подобными такъ, какъ поступили съ ними герои нашего поэта, лишая ихъ спокойствія, чести и даже жизни: ибо эта жестокость есть своего рода неразуміе и несправедливость, но совершенно разумно и справедливо вооружаться всми законными способами противъ нравственной болзни во имя нравственной трезвости.
Если тревожное состояніе духа обязано своимъ происхожденіемъ извстнымъ историческимъ обстоятельствамъ и, какъ естественное, вполн послдовательное явленіе доступно не только объясненію, но и оправданію, то при дальнйшемъ своемъ развитіи оно способно уклониться въ сторону, принять искаженный видъ, обратиться, по вол насъ самихъ, въ уродливость, и такимъ образомъ, не теряя возможности быть объяснимымъ, терять право на защиту и оправданіе. Человку не трудно извратить свою природу: умный не рдко отрекается отъ своего ума, больной считаетъ себя здоровымъ или находитъ удовольствіе въ ясно сознаваемой болзни. Многіе, чувствуя неловкость положенія, въ которое зашли они, нисколько не стараются изъ него выйдти: напротивъ, они укрпляются за нимъ силою привычки, получаютъ вкусъ къ фальшивому и неестественному, остаются добровольными мучениками безплоднаго существованія, ибо не только легко переносить эти мученія, но и пріятно ощущать въ нихъ какую-то неопредленную сладость. Иное дло — внутреннія страданія людей, у которыхъ сила мысли и чувство нравственности дйствительно глубоки: здсь раскрывается героизмъ скорбя, вполн истинный и сильный, и потому вполн достойный общаго сочувствія. Иное же дло героизмъ, размненный на мелкую монету, который мы напускаемъ на себя, который становится потомъ предметомъ моды, окружаетъ насъ искусственною, нами самими созданною атмосферой. Зная ея заразительность, мы дышимъ ею охотно, вмсто того, чтобы выйдти на свжій воздухъ…
При такомъ искусственномъ, превратномъ настроеніи духа, при такой привычк къ нездоровымъ элементамъ человческой жизни, важное не отличается боле отъ неважнаго, мечтательныя, воображеніемъ созданныя горести узаконяются наравн съ дйствительными, и даже первымъ отдается преимущество предъ послдними. У человка есть все, что нужно для счастія, а онъ видитъ въ себ несчастнаго. Нося въ груди своей такъ называемую скорбь міра, онъ не замчаетъ вблизи себя дйствительной скорби и страданій. Ему трудно прожить и одинъ день, тяготящій его своимъ ровнымъ, давно извданнымъ теченіемъ, а другіе мужественно и съ самоотверженіемъ изживаютъ долгую жизнь лишеній, не представляющую имъ и надежды на облегченіе. Его боль, часто вычитанная изъ книгъ или заимствованная отъ другихъ примровъ, становится для него предметомъ психологическаго анализа, цлью сердечной привязанности. Въ этой свычк съ тмъ, отъ чего слдовало бы отвыкать какъ можно скоре, играетъ немаловажную роль тщеславіе. Привычка такъ мыслить и чувствовать есть особый эпикуреизмъ, комфортъ въ род мягкой мебели и прихотливаго обда. Тщеславный кокетничаетъ своею внутреннею настроенностію или врне разстроенностію, любуется ею, длаетъ изъ нея парадъ. Само собою разумется, что подобному эпикурейцу не трудно попасть, съ теченіемъ времени, въ разрядъ дюжинныхъ Донъ-Жуановъ. Страдалецъ оканчиваетъ свой вкъ фатомъ.
Впрочемъ, это только смшная сторона дла, и потому еще мене важная. Но есть въ немъ сторона опасная, и слдовательно очень важная. Подъ опасностію надобно разумть искаженіе мысли и чувства и привычку къ искаженному состоянію умственно-нравственной природы человка.
Непосредственное чувство утрачено. И наслажденіе и страданіе совершаются посредственно, подъ надзоромъ мысли, при сознаніи, часто холодномъ, того, что проходитъ въ васъ именно въ то время, когда бы, кажется, анализъ вовсе не могъ имть мста, когда бы долженствовало въ насъ затихнуть всему, кром живаго чувства бытія. Новйшій эпикуреизмъ, говоритъ Юліанъ Шмидтъ въ своемъ рзкомъ, хотя и основательномъ сужденіи о нкоторыхъ произведеніяхъ повствовательной французской поэзіи {Geschichte der franzsischen Literatur.}, вовсе не похожъ на эпикуреизмъ собственно такъ называемый. Въ самомъ разгар страстей онъ уметъ сохранять воздержаніе и холодность, упоеніе чувствъ не мшаетъ ему разсуждать о томъ, какое впечатлніе произведетъ оно и на самого эпикурейца и на его ближнихъ. Онъ пріобрлъ легкую наклонность къ представленіямъ пламенной любви примшивать представленія мрачной смерти, осмивать и презирать чувство въ тотъ самый моментъ, когда оно достигло высочайшей степени сладости, ощущать мучительную пустоту въ сердц при видимомъ избытк наслажденія, жаждать безконечнаго удовлетворенія, которое не можетъ быть нашимъ удломъ. Онъ наслаждается своею грховностію, сознавая ее какъ грховность. Онъ удивительно любитъ разнообразное, хитрое смшеніе самыхъ утонченныхъ духовныхъ и чувственныхъ наслажденіи. Прелесть контраста, алчность къ перемнамъ увлекаетъ его до того, что онъ охотно выступаетъ изъ одной сферы ощущеній въ другую совершенно ей противоположную. Не достаетъ ему искренности, задушевности, полнодушнаго растворенія въ испытываемомъ чувств, которое онъ какъ бы только-что терпитъ. Нтъ въ его страсти того самозабвенія, которымъ даже подкупается строгій судія, а которымъ смягчается проступокъ. Это особеннаго рода странный піетизмъ: чтобъ извдать сладость раскаянія, онъ намренно совершаетъ какое-нибудь преступленіе.
Тотъ же самый фактъ искаженія обнаруживается и въ области мысли. Пытливость ума, столь законная и благородная въ своемъ правильномъ возникновеніи и ход, обращается въ праздную гимнастику, которая обезсиливаетъ духъ, созданный для дятельности, и длаетъ его неспособнымъ къ исполненію долга. Широко распространенная образованность даетъ возможность даже и лнивымъ познакомиться съ духовными побужденіями. Чтеніе книгъ сообщаетъ намъ очень многое, безъ большаго для насъ труда. Мы узнаемъ желанія и чувствованія, которыхъ еще не могли имть. Эти чувствованія, преждевременно явившіяся, противопоставляются дальнйшему, дйствительному опыту жизни, какъ чистый идеалъ. Умъ утомляется прежде, чмъ онъ серіозно мыслилъ, сердце изнашивается прежде, чмъ найденъ порядочный предметъ для сердца. При первомъ столкновеніи съ дйствительностію, съ одной стороны идеалъ разлетается какъ мечтаніе, съ другой, долгое пребываніе въ атмосфер безплоднаго мышленія притупляетъ волю: ибо работа мысли сосредоточивалась не на положительномъ утвержденіи или отрицаніи, особенно не на утвержденіи необходимомъ для дйствованія, а на скитальчеств между разными сферами, на созерцаніи вопросовъ, преднамренно и добровольно поставленныхъ, на разбор основъ, на которыхъ должно утверждаться положеніе чего-либо. Медлительность, нершительность умственная сообщаетъ и поведенію нершительность, медленіе. Плодомъ такого провожденія времени оказывается постоянное стремленіе отрицать единственно ради отрицанія, сомнваться только изъ любви къ сомннію!
То, что выработано вышесказанною умственною гимнастикой, облекается именемъ идеала, который ставится потомъ въ прямую противоположность съ жизнію. Состояніе, въ которомъ пребываетъ человкъ, достигшій подобнаго идеала, называется борьбою между жизнію и идеаломъ, дйствительностію и внутреннимъ стремленіемъ. Но такого разрыва между внутреннимъ и вншнимъ никто не осудитъ, если онъ истинный, а не мнимый. Бда въ томъ, что при созданіи идеала важную ролю играетъ нравственная незрлость мысли, безсильная видть истину міра и выработать подлинное на него воззрніе. Недовольство самимъ собою и другими, страданіе при отсутствіи согласія между искомымъ и даннымъ, часто происходитъ не отъ дйствительнаго нестроенія общества и всего свта, не отъ сомннія въ истин и прочности идеала, который противорчитъ и обществу и свту, а отъ противорчія между различными идеалами, замышляемыми и вымышляемыми идеалистомъ. Неясное настроеніе духа причиною тому, что исключительные случаи и патологическіе моменты собственной жизни человкъ возводитъ въ нчто общее, въ правило или законъ, оно причиною смшенія предловъ чистой мысли, постоянной и одинаковой для всхъ, и поэтическаго чувства, мгновенно-приходящаго и мгновенно-уходящаго, оно причиною, что капризныя требованія чувства цнятся на ряду съ законными тенденціями мысли. Отсюда убжденіе въ мнимомъ превосходств мечтательнаго и идеальнаго надъ обыкновеннымъ разумомъ и силою вещей, отсюда попытка творить жизнь искусственную, которая, конечно, не удовлетворяетъ потребностямъ здороваго человка, отсюда гордая замашка задавать себ какъ можно боле проблемъ трудныхъ, многосложныхъ и часто нелпыхъ, и потомъ, при неумньи разршить ихъ, ропотъ на землю и небо, отсюда же наконецъ еще боле высокомрная попытка окончательно ршить поставленные вопросы не помощію науки и опыта, а изліяніемъ субъективнаго чувства. При этихъ вопросахъ, имющихъ въ виду не мене какъ реформу общественную, или даже и всемірную, реформаторъ все приноситъ въ жертву своему личному взгляду — и природу, и исторію. Исторія, говоритъ онъ, есть рядъ ошибокъ и заблужденій: мы начнемъ истинную, новйшую исторію, первая страница которой открывается нашею книгой или статьей. Природа, продолжаетъ онъ, не существуетъ независимо отъ человка: мы творимъ природу, смотря на нее, какъ намъ угодно, и длая изъ нея, что намъ нужно. Въ такомъ вид преобразователи, конечно, имютъ все значеніе ихъ родоначальника Герострата.
Какъ ни печальны результаты вышеизложеннаго настроенія духа, несправедливо обвинять за нихъ, вмст съ Лермонтовымъ, просвщеніе. Безъ сомннія, онъ разумлъ подъ этимъ именемъ дурное, превратное направленіе образованія или неизбжныя невыгоды цивилизаціи развивающейся. На пути этого развитія, дйствительно есть моменты, когда возникаютъ искусственныя и неправильныя отношенія между людьми вмсто разумныхъ и естественныхъ, когда мыслящая личность чувствуетъ внутренній разладъ съ собою и со всмъ ее окружающимъ.
Въ такую эпоху являются и аффектація, и страсть къ эффектамъ, и лицемріе, и вс другіе, частію смшные, частію вредные наплывы, какъ необходимое почти зло каждаго развитія, ибо потеря природной, дтской наивности не вознаграждена еще пріобртеніемъ наивности высшей, простоты мудрой. Но въ дальнйшемъ своемъ преуспяніи, просвщеніе гонитъ все ложное и злое. Контрастъ между тмъ, что есть, и тмъ, что должно быть, мало-по малу исчезаетъ. Высшая образованность согласуется съ благороднйшими наклонностями природы, въ жизни водворяется спокойствіе сознательное, трезвость духа, примиреніе, внутренняя гармонія становится удломъ человка. Хотя Лермонтовъ ничмъ не оговорилъ своихъ выходокъ противъ образованія, то-есть не обозначалъ, какое значеніе придаетъ онъ тому, что служитъ предметомъ его гнва или ироніи, но мы никакъ не можемъ себ представить, чтобы такой талантъ и такой умъ ршился серіозно вздыхать по грубой первобытности народа и дтской простот человка, предпочитая эти качества всмъ общественнымъ успхамъ.
Но какимъ образомъ въ русскомъ обществ сформировалось подобное духовное настроеніе, противъ котораго сильно негодуетъ Лермонтовъ, и которымъ овладла русская литература, изобразивъ его въ тип слабовольнаго человка?
Если настроеніе это, какъ своего рода болзнь, приписывается Лермонтовымъ ‘гнету просвщенія’, то разумется, что оно могло явиться только въ сред людей образованныхъ.
У насъ не было прямыхъ, непосредственныхъ причинъ, которыя въ нкоторыхъ сферахъ западной жизни вызывали то мимо идущее состояніе, которое объяснено выше. Мы познакомились съ нимъ большею частію не изъ собственнаго, а изъ чужаго опыта. Тмъ не мене переходная эпоха, съ ея главными отличіями, намъ очень извстна, и Лермонтовъ можетъ быть сравниваемъ съ Байрономъ, даже получить почетное названіе русскаго Байрона, не по одному обычаю старинныхъ нашихъ критиковъ, благодаря которымъ явились у насъ свои Гораціи, Малербы, Расины и Лафонтены. Сочиненія его, несмотря на значительный элементъ подражательности, служатъ врнымъ отраженіемъ дйствительности. Другими словами: поэзія его подражательна въ томъ же смысл, въ какомъ подражательна и образованность наша, и самая жизнь, о которыхъ нельзя же сказать, что он призракъ, а не дйствительность. Поэзія Байрона и поэзія Лермонтова столько же однородны, сколько и искренни. Различіе между ними, равно какъ и различіе между двумя дйствительностями, которыя въ нихъ представлены, заключается не въ сущности, а въ объем и степени. Различіе по объему состоитъ въ томъ, что у насъ гораздо мене, чмъ на Запад, то общество, болзни котораго раскрыты Лермонтовымъ, различіе по степени состоитъ въ томъ, что и самыя болзни слабе. Общество такихъ людей, какихъ мы видимъ въ Дум, не обвиваетъ даже цлаго общественнаго круга, а слагается изъ единицъ и десятковъ. Однакожъ эта малая доля иметъ полное право на вниманіе мыслящаго съ одной стороны, на поэтическое ея воспроизведеніе съ другой. Ибо тамъ и здсь главное дло не величина общественнаго круга, а его дйствительное существованіе, условленное разными причинами.
Мысль, сдлавшаяся какъ бы общимъ мстомъ, что мы живемъ заднимъ умомъ, конечно иметъ за себя много доказательствъ, въ разныхъ сферахъ жизни. Въ настоящемъ случа достаточно и одной литературы, шедшей по слдамъ Запада, иногда горячо хватавшей то, что на Запад уже значительно остыло. Но въ награду за это позднее усвоеніе, усвоенное быстро у насъ распространяется, ибо мы свободны отъ тяжелаго процесса зарожденія и развитія, намъ ничего не стоитъ предметъ, долго тамъ вырабатывавшійся, и въ умственномъ стяжаніи чужаго мы не встрчаемъ никакихъ внутреннихъ противодйствій въ умахъ. Сильное сочувствіе, быстро возбужденное, способно у васъ также быстро достигать крайностей, часто спшныхъ, часто чудовищныхъ. При Пушкин только-что начавшемъ художественно знакомить насъ съ Байрономъ, были уже ‘Москвичи въ Гарольдовомъ плащ’. Въ какое-нибудь десятилтіе отъ появленія въ печати Героя нашего времени, Печоринъ низошелъ до Тамарина. И причина такого явленія не въ одномъ различіи авторскихъ талантовъ: ибо какой талантъ могъ бы воздвигнуть теперь Печорина? Сил быстро возбужденнаго сочувствія противополагается нердко столь же быстрое паденіе увлеченія: являются новые предметы подражанія и манятъ насъ своею прелестію, заслоняя прелесть старыхъ.
Кром спшнаго заимствованія, благодаря которому, можно сказать, мы растемъ не по днямъ, а по часамъ, есть и другая причина, почему у насъ такъ замтно ускоренное распространеніе заимствованнаго, такъ ощутительно выдаются его крайнія послдствія, вызывающія или серіозное противодйствіе, или смхъ сатирика. Эта причина — неравномрность образованія не только въ разныхъ слояхъ общества, но и въ сфер одного и того же общественнаго слоя. Посмотрите на три поколнія семьи, представляемыя ддомъ, отцомъ и сыномъ. Вдь это часто не оттнки различія, а крайнее различіе, даже противоположность. Одинъ живетъ еще по старин, другой совершенно разошелся съ стариною. Одинъ понимаетъ мннія другаго, не раздляя ихъ нисколько, другой не только не раздляетъ мнній своего ближайшаго роднаго, но и не способенъ понять ихъ. На ряду съ людьми, достигшими послднихъ, современныхъ результатовъ науки, встрчаются люди, плохо знакомые или и вовсе незнакомые даже съ азбукой европейской науки.
Укажемъ же главнйшіе пункты соприкосновенія нашего съ Европою. Если мы не пережили того, что пережили другіе европейскіе народы, то мы, по крайней мр, передумали пережитое ими и намъ переданное, особенно въ тхъ случаяхъ, когда находили у себя дома предметы подобные или тождественные тмъ, которые возбуждали ихъ сочувствіе или противодйствіе. Считаю излишнимъ говорить о вліяніи французскаго просвщенія и литературы, начавшемся у насъ въ царствованіе Елисаветы и сильно распространенномъ при Екатерин II и въ первые годы царствованія Александра: это предметъ почтя общеизвстный. Достаточно припомнить, сколько высшій классъ нашего общества своимъ образованіемъ, путешествіями за границу и чтеніемъ французскихъ книгъ ознакомился съ тми понятіями, которыя выставлялись какъ знамя въ отрицаніи прежнихъ жизненныхъ основъ. Едва ли не такое же дйствіе производили русскіе переводы энциклопедистовъ, читанные классомъ среднимъ. Многіе изъ этихъ переводовъ, особенно сочиненій Вольтера, достигали нсколькихъ изданій: ясное свидтельство того, что они расходились въ публик. Знакомство съ образомъ мыслей тогдашнихъ философовъ и преимущественно Вольтера доказывается и обрусвшимъ его именемъ (господинъ Волтерь), и появленіемъ слова волтеріянець, какъ означающаго людей, запасшихся извстною доктриной. Мы вовсе не считаемъ выдумкой. что какой-нибудь уздный судья былъ не твердъ въ вр и доходилъ своимъ умомъ до сотворенія міра. Пониманіе Городничаго, который съ именемъ ‘волтеріанцевъ’ соединяетъ нчто противоположное авторитету, не только комично, но и взято съ натуры. Такъ какъ для него взяточничество изъ обычая и злоупотребленія обратилось въ правило, законъ, то ему, человку обычая и преданія, естественно думать, что напрасно ‘волтеріанцы’вооружаются противъ лихоимства, которое для него есть своего рода авторитетъ. Князь Щербатовъ, похваляя воспитаніе нашихъ предковъ ‘въ набожіи, хотя и длавшее иныхъ суеврными, но влагавшее страхъ закона Божія, который утверждался въ сердцахъ ихъ ежедневною домашнею божественною службою,’ вмст съ тмъ порицалъ новое явленіе, ‘упоеніе безразмыслительнымъ чтеніемъ новыхъ писателей.’ Онъ осуждалъ также ‘мораль, не утвержденную на твердомъ камени закона Божія, а основанную на ученіи новыхъ философовъ, и потому колебанію подверженную,’ осуждалъ переводъ Мармонтелева Велизарія, ‘не полагающаго никакой разности между добродтелью язычниковъ и добродтелью христіянъ.’ Но однимъ изъ участниковъ въ перевод былъ авторъ комедіи О время! которая, какъ справедливо замтилъ князь Вяземскій, служитъ яснымъ указаніемъ господствовавшаго тогда направленія въ философической литератур. Другое лицо, свидтельствующее объ умственномъ состояніи своихъ современниковъ — знаменитый историческій критикъ Болтинъ. Въ примчаніяхъ ко второму изданію Историческаго представленія о Рюрик (сочиненіе императрицы Екатерины II), онъ жалуется на Русскихъ за то, что они оставили обычай предковъ, сохраняемый простолюдинами, начинать каждое дло молитвой, не только оставили, но и смются надъ нимъ, какъ надъ такимъ, который теперь не въ мод у французовъ. Изъ Чистосердечнаго признанія въ длахъ и помышленіяхъ, фонъ Визина, видно, какъ мало тогдашній образованный міръ способенъ былъ къ тому, что князь Щербатовъ именовалъ ‘набожіемъ’. Заплативъ самъ дань вку Посланіемъ къ слугамъ моимъ, Бригадиромъ и многими мстами другихъ сочиненій, авторъ Недоросля потомъ вооружился противъ него, признаваясь, что ныншніе философы хотя искореняютъ суевріе и предразсудки, но вмст воротятъ съ корнемъ и добродтель.
Вмст съ вліяніями чисто-отрицательными и недужными проникали къ нимъ проблески идей, открывающихъ будущее. Новыя идеи находили себ обильное разъясненіе во многихъ произведеніяхъ литературы, и переводныхъ, и оригинальныхъ — въ нравственныхъ романахъ, въ род Мармонтелева Велизарія, Новой Киропедіи и тому подобныхъ, въ лирическихъ стихотвореніяхъ, напримръ у Державина, и боле всего въ героическихъ трагедіяхъ, отъ Сумарокова до Княжнина, заключившаго свою драматическую дятельность Вадимомъ. Въ этомъ смысл, важность литературнаго памятника опредлялась не столько его художественнымъ значеніемъ, сколько отношеніемъ къ пущенному въ оборотъ воззрнію: какая-нибудь трагедія Николева, Сорена, производила впечатлніе и пользовалась успхомъ наравн съ другими.
Не остались безъ измненія и понятія о другихъ явленіяхъ государственнаго и общественнаго быта. Законодательныя мры избрали себ руководствомъ Духъ законовъ Монтескье. Система педагогическая, отъ схоластической рутины въ ученіи, отъ грубаго обращенія съ воспитанниками, перешла къ естественности и гуманности. Здсь начала, заимствованныя у Локка и Руссо, не только вошли въ инструкціи, но и обращены въ дло при устройств воспитательныхъ и учебныхъ заведеній.
На ряду съ французскою философическою литературой, идетъ вліяніе мистицизма и масонства, которое, не довольствуясь исключительнымъ участіемъ мыслительной способности, обращалось къ внутреннему чувству и фантазіи. Задачею его было нравственное совершенство человка, какъ человка, освобожденіе его отъ всего вншняго и случайнаго, устроеніе его во всей красот его собственной сущности. Плодомъ такого самосовершенствованія была дятельная любовь къ ближнимъ, которая стремилась удовлетворять матеріяльнымъ и духовнымъ ихъ нуждамъ, а изъ духовныхъ боле всего потребности просвщенія. Расходясь съ энциклопедизмомъ иногда до враждебныхъ отношеній, масонство тмъ не мене приходило во многомъ къ результатамъ тождественнымъ: отвлекая свое вниманіе отъ различія людей, относительно ихъ убжденій, состояній и пола, оно тмъ самымъ опредлительно полагало свободу совсти, общественное братство и семейную правомрность. Оно не становилось въ оппозицію ни церкви, ни государству, напротивъ, уважая постановленія того и другаго, осуждало всякое имъ противодйствіе: оно хотло только надлить человка тмъ, чего не могли ему даровать вс иныя корпораціи. Такъ какъ нужно было много благоразумія и твердости, чтобы держаться въ указанныхъ границахъ, то союзъ мало-по-малу терялъ свой прежній видъ и назначеніе, уклонялся въ сторону и изъ своей первоначальной сущности выраждался въ другую, чмъ справедливо заслуживалъ непріязненность правительственной власти и порицаніе своихъ благоразумныхъ членовъ. У насъ дятельность товарищества, открывшагося, какъ полагаютъ нкоторые, при Анн Іоанновн, хотя начатки его могли восходить и ране, и закрытаго въ царствованіе Александра (1823), хотя существованіе его могло длиться и посл этого года, не приведена еще въ полную извстность. Она выказалась учрежденіемъ Дружескаго Общества, образованіемъ многихъ достойныхъ молодыхъ людей, заведеніемъ школъ, изданіемъ сатирическихъ и мистическихъ журналовъ, причемъ всегда имлось въ виду главнйшимъ образомъ очищеніе нравовъ, въ противоположность послабленію безнравственности, господствовавшему въ тхъ или другихъ общественныхъ кругахъ. Память о ней необразованнаго большинства сохранилась въ испорченномъ слов фармазонъ.
Не однимъ путемъ школьнаго и литературнаго образованія настраивались мы на европейскій ладъ: было у насъ и непосредственное сближеніе съ Европою, сближеніе массы, не отдльныхъ путешественниковъ, въ знаменитую войну съ Наполеономъ. Военное сословіе сосредоточило тогда въ себ все, что Россія имла боле образованнаго, отъ первыхъ поэтическихъ знаменитостей — Жуковскаго и Батюшкова, и что, по чувству патріотизма стало подъ знамена противъ Наполеона. Передъ участниками въ этой борьб совершились міровыя событія, пребываніе за границей короче познакомило ихъ съ жизнію заграничною въ разныхъ ея сферахъ. Это знакомство служило для нихъ особою школою, источникомъ сильнаго развитія, при помощи котораго ясне усматривается пустота неразвитаго существованія, пребывающаго на одномъ и томъ же мст и враждебно смотрящаго за всякій успхъ. Изъ уясненнаго взгляда на вещи формируется въ послдствіи опредленное мнніе, которое при умноженіи капитала мысли становится мнніемъ общественнымъ, разумется, въ предлахъ общества образованнаго. Этимъ мнніемъ, какъ мркой, опредлялось относительное достоинство лицъ и предметовъ. Вновь явилось старое и новое поколніе, не въ томъ уже смысл, въ какомъ при Петр Русскіе, имъ выученные, противополагались до-петровской Руси, и не въ томъ, въ какомъ при Екатерин II люди, вкусившіе отъ французской философической литературы, противополагались своимъ отсталымъ согражданамъ, а въ томъ, въ какомъ Чацкій не можетъ сойдтись съ Фамусовымъ, Тугоуховскимъ и Хлестовой. Это, съ одной стороны, остатки Екатеринина вка, съ другой — новыя личности вка Александрова. Безъ новоевропейскихъ идей, усвоенныхъ нами въ непосредственномъ сближеніи съ Европою, нельзя объяснить значенія комедіи: Горе отъ ума, выраженнаго въ лиц Чацкаго, и И. В. Киревскій совершенно правъ въ своемъ дленіи нашей литературы XIX вка на отдлы, положивъ началомъ втораго изъ нихъ — 1812 годъ.
Съ двадцатыхъ годовъ начали появляться у насъ переводы Байрона {Родоначальникъ его типовъ, Рене, имлъ у насъ нсколько разныхъ переводовъ: 1803 г. (въ Москв), 1805 г. (въ Псков), 1806 г. (въ Петербург).} прежде въ журналахъ, потомъ отдльными изданіями. Нкоторыя піесы его, помщенныя въ Встник Европы 1820 г., составили особую книжку, которую переводчикъ ихъ, Каченовскій, напечаталъ подъ названіемъ Выбора изъ сочиненій лорда Байрона (1821). Затмъ послдовали: Шильйонскій Узникъ, Жуковскаго (1822), Абидосская Невста, И. Козлова (1826), Паризина, Вердеревскаго (1827), и проч. Примры художественныхъ подражаній Байрону, разумется измненному сообразно особеннымъ принадлежностямъ подражателя, даны впервые Пушкинымъ: Кавказскій Плнникъ страдаетъ хилымъ разочарованіемъ, Алеко (въ Цыганахъ) слабодушнымъ отчужденіемъ отъ общественныхъ узъ, Онгинъ пресыщеніемъ жизнію и вслдствіе того скукою. По образцу Байрона и Пушкина выводились у насъ, боле или мене достойные въ поэтическомъ смысл, герои переходной эпохи, съ разными оттнками. Въ Чернец Коаіовъ мрачное и гордое отчаяніе гяура переложилъ на романтическую унылость. Замчательны, по своему отношенію къ дйствующимъ лицамъ Пушкина и Лермонтова, дв стихотворныя повсти Баратынскаго: Балъ и Цыганка (названная въ первомъ изданіи Наложницею). Герой первой изъ нихъ, Арсеній, носилъ на чел слды печальныхъ размышленій и мучительныхъ страстей’, подобно Лар и Измаилъ-Бею, онъ ‘оставилъ родину, но чуждый предлъ, гд онъ искалъ развлеченія, не исцлилъ его сердца, не разогналъ невольнаго мрака его души.’ Во второй повсти, Елецкой ‘находился подъ гнетомъ тяжкихъ и черныхъ мыслей’, онъ ‘впалъ въ заблужденія не столько сердцемъ, сколько умомъ’, случай обыкновенный въ жизни слабовольныхъ натуръ, которыя, ‘давъ волю страстямъ, дали волю и уму’, что еще хуже, по собственному приговору Елецкаго. Любопытно, что и у Пушкина и у Баратынскаго, какъ бы въ упрекъ и стыдъ мужскому слабоволію, проистекающему отъ преждевременной развитости, противопоставлены ршительность и сила женщины, сохраненныя ихъ непосредственностію или малымъ развитіемъ: какое различіе по этому предмету между Черкешенкой и плннымъ офицеромъ, Алеко и Земфирой, Ниной и Арсеніемъ, цыганкой Сарой и Елецкимъ! Если мы присоединимъ сюда повсти и разказы Подолинскаго: Борскій, Нищій, Дивъ и Пери, то будемъ имть на виду вс главнйшія литературныя произведенія, въ которыхъ, боле или мене сходственно, выступали черты героевъ Лермонтова. Между тмъ ни одно изъ этихъ лицъ, предшествовавшихъ Печорину, не производило такого ршительнаго впечатлнія, какъ Печоринъ. Причинъ этому слдуетъ искать, вопервыхъ, въ боле глубокомъ анализ, которому поэтъ подвергъ душевное состояніе героя нашего времени, вовторыхъ, въ самомъ однообразіи созданныхъ имъ лицъ, тогда какъ ни у самого Пушкина, ни у его послдователей не было исключительнаго пристрастія къ означенному типу: рядомъ съ нимъ существуютъ у нихъ и другіе типы, привлекающіе тоже вниманіе читателей, въ третьихъ, въ самой энергіи начертаннаго характера, на которомъ сосредоточена сила творческая, и по которой, какъ было уже замчено, Лермонтовъ можетъ быть справедливо сравниваемъ съ Байрономъ. У того и другаго везд властвуетъ одна и та же фигура: ни сами поэты не выпускаютъ ея изъ виду, ни читатели не сводятъ съ нея глазъ. Все остальное служитъ ей обстановкой, приносится въ жертву, ради художественнаго ея возвышенія, какъ въ самой жизни героевъ все жертвовалось ихъ эгоистической сил. Лермонтовъ относится къ своему созданію такимъ же образомъ, какимъ Байронъ къ своимъ созданіямъ: оба истощили свою мысль и фантазію на любимый идеалъ, въ которомъ различали многое родственное ихъ духу.
Въ исторіи образованія той духовной настроенности, о которой мы разсуждаемъ, не должно быть пропущено участіе нмецкой философіи и нмецкой поэзіи. Еслибы знакомство съ первою было раціонально и прочно, тогда конечно и въ послдствіяхъ не оказалось бы шаткости, которая безсильна сдлаться точкой опоры и для мысли и дйствія. Но такъ какъ мы усвоивали ее (если только прилично здсь слово ‘усвоеніе’) отрывками и урывками, учились въ ней, говоря словами Пушкина: ‘чему-нибудь и какъ нибудь’, взяли голые выводы и положенія, не сознавая, откуда явились выводы и во что развиваются положенія, то итогъ нашей философской образованности вышелъ не только скуднымъ, но и чмъ то вншнимъ. Онъ только способенъ былъ увеличить капиталъ внутренняго колебанія. Подъ нмецкою поэзіей разумется здсь стремленіе нкоторыхъ поэтовъ нашихъ къ Гете, на котораго, при новыхъ началахъ эстетики, разработанной нмецкою философіею, смотрли какъ на одного изъ верховныхъ представителей чистаго искусства. Его міросозерцаніе отразилось и въ стихотвореніяхъ Баратынскаго, который впрочемъ пришелъ къ тому же воззрнію самобытно, и въ стихотвореніяхъ Тютчева, изданныхъ 1854 года и напомнившихъ собою прекрасную эпоху нашей поэзіи — эпоху Пушкина. Многія лирическія піесы Баратынскаго, преимущественно элегіи, выражаютъ ясно предустановленность и вслдствіе того неизмняемость всего сущаго. Сборникъ же стихотвореній, получившихъ знаменательное названіе Сумерекъ, самимъ этимъ названіемъ, и еще боле содержаніемъ, даетъ знать о сумрачномъ состояніи духа поэта. Неумніе или невозможность совладть съ тмъ, что даетъ намъ съ одной стороны опытъ жизни, весьма часто печальный, а съ другой — мысль, I думающая надъ опытомъ, породила элегіи самаго темнаго цвта, дышащія такою безнадежностью и отчаяніемъ, такою утратою вры въ какой-либо идеалъ, которыя ни въ чемъ не уступаютъ скорби Арбенина, Измаилъ-Бея и Демона. У Тютчева воззрніе Гете обнаруживается глубокимъ сочувствіемъ къ природ, въ ея явленіяхъ и сущности. Характеристика же духовнаго состоянія эпохи представлена имъ коротко, но мтко, въ небольшомъ стихотвореніи: Нашъ вкъ. Оно начинается слдующими словами:
Не плоть, а духи растлился въ наши дни,
И человкъ отчаянно тоскуетъ,
Онъ къ свту рвется изъ ночной тни
И, свтъ обртши, ропщетъ и бунтуетъ, и пр.
Точно такое состояніе только въ другой сфер жизни, символически изображено въ Парус, который счастія не ищетъ, и не отъ счастія бжитъ, который проситъ бури, какъ будто въ буряхъ есть покой, ему желанный и имъ искомый.
Увлеченіе байронизмомъ смнилось увлеченіемъ такъ называемою школою французскихъ романтиковъ, въ лиц ихъ главнаго представителя В. Гюго и его послдователей — Дюма, Женена, Сю, Бальзака. Послдній особенно нравился и оказалъ дйствіе своимъ психологическимъ анализомъ жизни и характеровъ. Обычай его не оставлять неизвданными даже малйшихъ душевныхъ движеній, проникать въ самые сокровенные изгибы сердца, не довольствоваться простымъ началомъ и концомъ, но отыскивать начала началъ, разсматривать концы концовъ, положили и въ нашей беллетристик основу психологическому ея направленію, при которомъ интрига романовъ и повстей, какъ дло второстепенное, подчиняется анализу страстей и характеровъ — предмету главной важности. Такимъ образомъ чтеніе повствовательныхъ поэтическихъ произведеній, бывшее легкимъ развлеченіемъ, занятіемъ досуга, обратилось въ трудъ, своего рода головоломное упражненіе. Мы получили вкусъ къ разказамъ, гд исторія смшана съ разсужденіемъ, тонкимъ развитіемъ тончайшихъ ощущеній. Намъ нравилась эта внутренняя анатомія, какъ матеріалъ и орудіе для нашей пытливости
Слово романтикъ, которымъ означался поэтъ, отршившійся отъ академическихъ правилъ, признававшій законность не однихъ ложно классическихъ французскихъ формъ, съ любовью обращавшійся къ среднимъ вкамъ, то слово, которое относилось и къ В. Гюго и къ Пушкину, приняло въ послдствіи иной смыслъ: оно стало означать реакціонера, то-есть человка, желающаго не только возвратиться къ прошлому (не изъ однихъ поэтическихъ видовъ), но и реставрировать прошлое въ противодйствіе настоящему и изъ непріязни къ будущимъ успхамъ.
Поздне перешло къ намъ общественное направленіе поэтической дятельности, чрезъ посредство романовъ Жоржъ-Санда. Большая часть этихъ романовъ была, какъ извстно, только особенною формой для выраженія идей той доктрины, съ которою мы знакомились и по другимъ источникамъ и въ другихъ формахъ, независимо отъ романовъ Жоржъ-Санда.
Этимъ оканчиваемъ мы обзоръ главнйшихъ моментовъ нашего умственнаго движенія. Мы разсмотрли эти моменты кратко, на сколько они касаются означеннаго настроенія: полнйшее изображеніе ихъ принадлежитъ исторіи отечественнаго просвщенія. Моменты эти были вмст моментами нашихъ заимствованій у Европы: ими наше общество примыкаетъ ко всмъ другимъ образованнымъ европейскимъ обществамъ. Но по особымъ историческимъ причинамъ мы брали готовое, разработанное другими, вслдствіе чего и не могли ни такъ привязаться къ нему, ни такъ сильно укрпить его въ своемъ умственномъ достояніи. Кром того, предметы подражанія довольно спшно смнялись одни другими, отчего большая часть ихъ ложилась въ нашемъ сознаніи рыхлою насыпью, а не твердо-убитою плотиной, и мы дорожили ими скоре какъ фактомъ развитія, чмъ какъ основой для образа мыслей и дйствій. Наконецъ,— и это почти самое важное,— вс эти свднія, обогатившія насъ въ теченіе различныхъ моментовъ нашего образованія, не были въ надлежащемъ оборот дятельной жизни, иногда потому, что оказались недостаточными, скудными для практическаго приложенія, иногда потому, что не было приготовлено почвы для собранныхъ сменъ, иногда наконецъ потому, что покушеніе къ дятельности поражалось въ самомъ его начал, осуждалось на бездйствіе. Рядомъ съ сомнніемъ въ успх, которое испытываетъ постоянно личность не твердая въ понятіяхъ и опытности, не увренная въ самой себ, являлось и препятствіе вншнее, налагавшее свое veto на т или другія попытки и пробы. Сколько причинъ для колебанія мысли, для ослабленія чувства, для пассивности воли, не имвшей случаевъ искуситься въ опредленныхъ, ршительныхъ проявленіяхъ!
Но типъ Героя нашего времени не былъ бы совершенно полнымъ и живымъ, еслибъ онъ, входя въ кругъ общеевропейскаго настроенія русскаго образованнаго общества, не представлялъ никакихъ особенностей послдняго. Національныя черты замтили мы въ самомъ начал первой статьи нашей,— необходимый элементъ при опредленіи поэтическаго образа. Къ обстоятельствамъ, общимъ для насъ вмст съ другими Европейцами, присоединяются обстоятельства наши собственныя, такъ сказать домашнія, имвшія мсто въ извстный періодъ времени.
Въ сред духовной атмосферы, которая отличается напряженіемъ мысли и ослабленіемъ воли, пытливостію ума и недостаткомъ энергіи, нужной для дятельности, являются иногда люди исключительные, не въ примръ большинству. Ихъ также коснулась зараза времени, въ натур ихъ также совершилось раздвоеніе, по которому одна ея половина живетъ въ полномъ смысл этого слова, а другая мыслитъ и судитъ, ихъ также разумла Дума, оплакивая пустоту и мракъ современнаго поколнія: однакожъ, по особеннымъ дарамъ природы, они возвышаются надъ общимъ уровнемъ, и не могутъ помириться съ окружающимъ ихъ міромъ. Къ числу такихъ людей относятся герои Лермонтова, преимущественно Печоринъ.
Печоринъ сознаетъ въ себ эту врожденную мощь. Вопросы о самомъ себ, о цли своей жизни нердко выступаютъ передъ нимъ, особенно въ т минуты, когда онъ видитъ чудное, фаталистичестое сплетеніе судьбы своей съ судьбою другихъ: ‘Пробгаю въ памяти все мое прошедшее, и спрашиваю себя невольно: зачмъ я жилъ? для какой цли я родился?… А врно она существовала и, врно, было мн назначеніе высокое, потому что я чувствую въ душ моей силы необъятныя. Ужь не назначенъ ли я судьбою въ сочинители мщанскихъ трагедій и семейныхъ романовъ, или въ сотрудники повстей, напримръ, для Библіотеки для чтенія?… Почему знать? Мало ли людей, начиная жизнь, думаютъ кончить ее какъ Александръ Великій, или лордъ Байронъ, а между тмъ цлый вкъ остаются титулярными совтниками! Геній, прикованный къ чиновническому столу, долженъ умереть, или сойдти съ ума, точно такъ же, какъ человкъ съ могучимъ тлосложеніемъ, при сидячей жизни и скромномъ поведеніи, умираетъ отъ апоплексическаго удара.’
Вотъ какъ смотрлъ на себя Печоринъ! Онъ различалъ въ себ человка съ могучею организаціей, существо геніальное, изъ разряда Байроновъ или Александровъ Великихъ, съ высокимъ назначеніемъ на земл. Отчего же цль не достигнута, потокъ жизни проложилъ себ дорогу не соотвтственно назначенію? Могутъ быть тому разныя причины. Въ одномъ мст Печоринъ беретъ всю отвтственность на себя: ‘Я не угадалъ назначенія, я увлекся приманками страстей пустыхъ и неблагородныхъ, изъ горнила ихъ я вышелъ твердъ и холоденъ какъ желзо, но утратилъ навки пылъ благородныхъ стремленій — лучшій цвтъ жизни. ‘Но въ другихъ мстахъ, напротивъ, онъ отклоняетъ отъ себя вину, и такимъ образомъ ставитъ въ затрудненіе читателя, который желалъ бы объяснить себ настоящій источникъ его дйствій.
Человкъ, одаренный мужественными способностями, одаренъ съ тмъ вмст и могущественною жаждою дятельности. Дятельность должна служить необходимымъ и сраженіемъ его силы, которая находитъ въ себ двоякое побужденіе, и природный инстинктъ, вызывающій ее наружу, и образованное понятіе объ ея употребленіи, запрещающее ей сидть, сложа руки. Что жь, если по какимъ-либо условіямъ, время не благопріятствуетъ развитію всего сильнаго и геніальнаго? если оно осуждаетъ или на бездйствіе, или на пустоту дятельности? Нтъ поприща, гд бы оказалась возможность развернуться и прилично, и широко, не есть много преградъ къ развитію. Душа, оскорбленная такимъ порядкомъ длъ, испытываетъ тягостное противорчіе не только между идеаломъ и дйствительностью вообще, но между идеаломъ и ближайшею средою. Сила, не находя исхода, пробиваетъ себ другой путь. Желая заявить себя, она истощается на что-нибудь, часто на пустое и недоброе. Печоринъ похищаетъ и бросаетъ Бэлу, оскорбляетъ Мери, терзаетъ Вру, убиваетъ Грушницкаго. Опыты его дятельности — рядъ самыхъ непріятныхъ столкновеній съ ближними: она истощается въ волокитств, въ преслдованіи такихъ ничтожныхъ личностей какъ Грушницкій или князь Звздичъ, въ обидномъ обращеніи съ такими добрыми личностями, какъ Максимъ Максимычъ. Вся его забота проходитъ въ томъ, чтобы выказать свое превосходство. Затмъ онъ уединяется въ высокомрный эгоизмъ, это свойственное пристанище сердца, презирающаго свтъ, подобно тому, какъ хищное животное, утоливъ стремленіе къ хищничеству, скрывается въ своей берлог {См. статью Рене Тальяндье: Poёtes et Romanciers de la Russie, въ Revues des deux mondes (1855, февраль, книжка первая).}.
Вооружаясь противъ ‘гнета просвщенія’, которое будто бы сдлало насъ ничтожными, слабовольными лицемрами, сами герои Лермонтова страдаютъ полуобразованіемъ. Въ нихъ легко разсмотрть циливизованное варварство. Не по одной антипатіи къ поверхностному европеизму, Лермонтовъ обращается къ Горцамъ и Россіи XVI вка. Здсь дйствовало извстное внутреннее сочувствіе: с’est son faible, можно сказать о немъ. Идеалы, имъ выведенные, даже изъ среды европейской, дики, неистовы, деспотичный Арбенинъ, Печоринъ, Радинъ, поставленные рядомъ съ героями Байрона, должны завидовать ихъ гуманности и разумности дйствій. Арбенинъ любитъ Нину, но какъ онъ мститъ ей? хуже Отелло, Вра не столько предметъ истинной страсти Печорина, сколько игрушка его тиранніи и чувственности. Когда онъ, уморивъ коня въ поздк къ Вр, заплакалъ какъ ребенокъ, то были не слезы сердечной привязанности, а скоре слезы досады, бснующейся за неудачу прихоти. Тиранническія, роковыя наклонности нисколько не возвышаютъ его ни надъ жителемъ нашей старины, бояриномъ Оршей, ни надъ жителемъ Кавказскихъ горъ, Хаджи Абрекомъ. Неужели думалъ Лермонтовъ реставрировать хилыхъ своихъ современниковъ, освободить ихъ изъ-подъ гнета мирной цивилизаціи посредствомъ подобныхъ идеаловъ? Шиллеръ, въ разсужденіи о наивной и сентиментальной поэзіи, запрещаетъ идиллику обращаться назадъ, къ дтству, чтобы не покупать себ желаннаго покоя цною драгоцннйшихъ пріобртеній ума, человка, не могущаго воротиться боле въ Аркадію, предписываетъ онъ вести въ элизіумъ. Неужели этотъ элизіумъ въ эпох Іоанна IV или на вершинахъ Кавказа? Такова ли profession de foi нашего поэта? и въ этомъ ли смысл надобно понимать его стихотвореніе: ‘Нтъ, я не Байронъ, я другой‘? Было бы странно и жалко убдиться въ такомъ взгляд на общество, хотя лица, съ которыми мы познакомились, своимъ образомъ мыслей и дйствій заставляютъ видть въ себ адептовъ этой, а не иной ‘общественной философіи’.
Отсюда прямой переходъ къ нравственному значенію героевъ Лермонтова. Объяснить возможность того или другаго образа дйствій не значитъ еще вполн съ нимъ расквитаться: слдуетъ опредлить его законность или противозаконность. Различныя вліянія раскрываютъ передъ нами причины, почему такой-то человкъ вышелъ тмъ, а не инымъ лицомъ, он могутъ даже въ извстной мр оправдывать его, если онъ выказалъ себя дурною личностью: но это только обстоятельства. облегчающія виновность, а не оправдывающія ее, circonstances attnuantes, какъ говорятъ французы, не боле преступный характеръ, уклонившійся при такихъ обстоятельствахъ отъ нравственнаго начала, заставляетъ смотрть на себя снисходительне: самое хе начало остается непреклоннымъ.
Если нельзя было герою извстна о времени дйствовать такъ, какъ бы ему хотлось, даже (допустимъ и это) какъ бы слдовало по его понятіямъ, то все-таки совсти каждаго неизбжно представляется вопросъ: должно ли было дйствовать ему такъ, какъ онъ дйствовалъ? Кто иметъ право,— и себ допустить, и другимъ позволить,— посвятить жизнь мщенію за безсиліе, на которое онъ обрекается современною обстановкой жизни? Кто иметъ право, удовлетворивъ чувству мщенія, утшаться имъ, какъ будто въ этомъ удовлетвореніи единственный долгъ человка и гражданина, а въ этомъ горькомъ утшеніи единственная награда за подвигъ мстителя? И кому же мстить? тмъ, которые нисколько не участвовали въ печальной жизненной обстановк? Въ жизни много путей, въ обществ много обителей, гд можно найдти честный пріютъ и серіозную цль: ибо честь и серіозность измряются не обширнымъ кругомъ служенія, не вншнимъ его блескомъ, а отношеніемъ ихъ къ долгу. Кто, помышляя о своихъ высокихъ силахъ, пренебрегаетъ или скучаетъ бременемъ невысокихъ обязанностей, въ душ того очень много высокомрія и нисколько нтъ истинной любви къ общему благу. Онъ — аристократическій блоручка, бгающій черной работы и брезгающій чернорабочими. Его протестъ вытекаетъ не изъ безкорыстной преданности правд: его протестъ — гнвный голосъ самолюбія, раздраженнаго неудачею гордыхъ покушеній, заносчивыхъ притязаній. Въ томъ случа, когда архитекторъ лишенъ возможности воздвигать новое зданіе по своему замыслу, пусть онъ будетъ простымъ каменьщикомъ: пусть готовитъ камни для будущаго зданія, или расчищаетъ мусоръ въ зданіи разрушенномъ. Поденщикъ, длающій свое дло, почтенне генія, ничего недлающаго или, что еще хуже, длающаго ничего. Искреннія заботы о собственномъ и общественномъ совершенствованіи неминуемо связаны съ готовностію на жертвы. Къ жертвамъ, самозабвенію, разумному примиренію неспособны герои Лермонтова. Они или пассивны и праздны, или тревожны и разрушительны. Имъ нравится возбужденіе единственно ради возбужденія. Ихъ дятельность безъ всякаго содержанія. Они руководствуются не идеей долга и созиданія, а инстинктомъ хищничества и нестроенія. Это — элементъ противообщественный, враждебный самому принципу общества, своего рода Аттиды, то истребляющіе, то скучающіе. Аристотелево опредленіе человка, какъ существа, назначеннаго жить въ связи, обществ, имъ не къ лицу, они оправдываютъ опредленіе Гоббеса, который въ человк видлъ природнаго врага каждому человку.
Мы не знаемъ, какова именно нравственная точка зрнія самого автора на личности, имъ созданныя, однакожь не можемъ не замтить, что эти личности выставляютъ себя съ красивой стороны и часто любуются собою. Повсть ихъ жизни — боле ея апологія, гораздо мене ея осужденіе. Не можемъ также не замтить, что въ отношеніи къ нимъ Лермонтова легко различить сочувствіе, и не легко отыскать антипатію. Онъ не смотритъ на нихъ иронически, говоря: ‘Вотъ жалкій герой нашего времени, вольнаго слабоволіемъ и бездйствіемъ, самъ зараженный тми же болзнями!’ или: ‘Вотъ чмъ въ наше время сильный человкъ принужденъ заявлять свою силу!’ Нтъ, Печоринъ, Арбенинъ, Радинъ, поставлены имъ на значительно-высокія подмостки, окружены обаяніемъ, могущимъ привлекать къ нимъ сердца многихъ, преимущественно молодыхъ людей. Они кокетничаютъ своею силой, выставляютъ ее на показъ, длаютъ изъ нея парадъ. Къ нимъ какъ нельзя лучше идутъ слова, сказанныя объ Адольф Бенжаменъ-Констаномъ, который, по предположенію нкоторыхъ, изобразилъ въ вымышленномъ геро дурныя черты своего характера, тщеславіе и измнчивость, но который съ тмъ вмст произнесъ имъ правдивый упрекъ:
Я ненавижу фатство ума, который думаетъ оправдать то, что онъ объясняетъ, ненавижу тщеславіе, которое занимается само собою, размазывая учиненное имъ зло, хочетъ возбудить къ себ сожалніе, описывая себя, и, носясь невредимо надъ развалинами, анализируетъ себя вмсто того, чтобы каяться. Ненавижу слабость, которая всегда обвиняетъ другихъ въ своемъ безсиліи, не замчая, что причина зла не вн ея, а въ ней самой. Адольфъ за свой характеръ наказанъ своимъ же характеромъ, наказанъ потому, что не слдовалъ ни по одному постоянному пути, не выбралъ ни одного полезнаго поприща, истощалъ свои способности безъ всякаго направленія и силы: направленіемъ служилъ ему капризъ, силою раздраженіе. Обстоятельства очень мало значатъ, все дло въ характер. Напрасно разстаются съ людьми и предметомъ, нельзя разстаться съ самимъ собою. Можно измнить положеніе, но въ каждое новое положеніе такой человкъ вноситъ муку, отъ которой желалъ бы онъ освободиться, перемна мста не исправляетъ его, она прибавляетъ только къ сожалніямъ угрызенія совсти, къ ошибкамъ — страданія.
Въ тон разказа Печорина, въ способ веденія интрига, даже въ язык и слог ясно видишь отпечатокъ блеска и тщеславія. Здсь Лермонтовъ подражалъ пріемамъ французскихъ романовъ, какъ въ главныхъ свойствахъ характера подражалъ онъ Байрону. По складу своему, по вншнему, такъ сказать, покрою Герой нашего времени, съ своимъ докторомъ Вернеромъ, напоминаетъ скоре La Confession d’un Enfant du sicle, гд также есть докторъ, чмъ такъ называемыя романтическія поэмы Байрона.
Не одинъ Бенжаменъ-Констанъ, но и Шатобріанъ, жаллъ о тревог своего героя (Рене), проводившаго жизнь въ безплодныхъ мечтаніяхъ, а не въ плодовитой дятельности. Историки литературы, напримръ Гервинусъ и Ю. Шмидтъ, также порицаютъ высокомрныя притязанія, геніальничанье людей, подобныхъ тмъ, о которыхъ мы говорили. Въ боле зрломъ возраст, при боле трезвомъ взгляд на жизнь и дятельность, и при боле серіозномъ направленіи того и другаго, ложный героизмъ не обманываетъ боле: чувствуется настоятельная потребность героизма истиннаго. Въ наше время, герою не нашего времени, печальнаго и потому еще, что оно производило такихъ героевъ, мы въ прав сказать то же самое, что миссіонеръ и Шактасъ, слушавшіе повсть Рене, сказали ему въ заключеніе разказа.
Ничто въ этой исторіи не заслуживаетъ сожалнія. Я вижу юношу, упрямо преданнаго химерамъ, которому ничто не нравится и который освобождается отъ бремени общественнаго служенія, чтобы предаться безполезнымъ мечтаніямъ. Человкъ, презирающій міръ, не есть еще человкъ великій. Ненависть къ людямъ и жизни происходитъ отъ недостатка дальновидности, отъ узкаго кругозора. Расширьте горизонтъ вашъ, и вы убдитесь, что вс несчастія, на которыя вы стуете, чистая ничтожность… Что длаете вы здсь въ глубин лсовъ, влача безполезно дни и пренебрегая всякою обязанностію?.. Высокомрный юноша, думавшій, что человкъ можетъ довольствоваться только самимъ собою! Уединеніе усугубляетъ душевныя силы и въ то же время отнимаетъ у нихъ предметы дятельности. У кого есть силы, тотъ долженъ посвятить ихъ на служеніе ближнимъ, оставляя ихъ безплодными, онъ въ то же время чувствуетъ тайную нищету, и рано или поздно небо ниспошлетъ ему страшное наказаніе.
Миссиссипи, еще въ начал своего истока, жаловалась на то, что она только прозрачный ручеекъ. Она требовала снговъ у горъ, водъ у потоковъ, дождей у бурь, и вотъ она выступаетъ изъ береговъ своихъ и затопляетъ прекрасные берега свои. Надменный ручей восхищается своею силою, но какъ только увидлъ, что на пути его все исчезаетъ, что онъ одиноко течетъ въ пустын, что волны его постоянно возмущены, онъ пожалть о скромномъ русл, изрытомъ для него природою, о птицахъ, цвтахъ, деревьяхъ и ручьяхъ, бывшихъ нкогда скромными спутниками его мирнаго теченія.
Въ заключеніи статьи нашей, имвшей предметомъ не всесторонне изслдовать поэтическую дятельность Лермонтова, а только разсмотрть значеніе того идеала, который является во всхъ его произведеніяхъ, сообщая имъ слабый характеръ, считаемъ не безполезнымъ представить ея содержаніе въ краткихъ положеніяхъ:
Любимый герой вашего поэта, подъ разными именами выведенный въ повствовательныхъ и драматическихъ піесахъ, есть и сущности одно и то же лице. Въ томъ же вид выступаютъ черты этого лица и въ лирическихъ стихотвореніяхъ.
Характеръ этотъ весьма сходственъ, иногда тожественъ съ героями Байрона.
Причина такого сходства съ одной стороны въ подражательности и, можетъ быть, въ сходств характеровъ и общественныхъ положеній поэтовъ, съ другой въ общемъ настроеніи европейскихъ образованныхъ классовъ. Почему вопросъ о поэзіи Лермонтова обращается въ вопросъ о поэзіи Байрона, иначе о поэзіи переходной эпохи.
Поэзія переходной эпохи создала дв личности: одну слабовольную и пассивную, другую энергическую и порывающуюся къ дятельности. На послдней отразились также болзни вка: скептицизмъ, страсть къ анализу, нершительность, почему въ ней ясно различается внутреннее раздвоеніе.
Оба типа начертаны Лермонтовымъ, но преимущественно и съ большимъ развитіемъ — второй, въ лиц Печорина, Арбенина, Измаиль-Бея, Радина, Демона и другихъ. Вс они страдаютъ означеннымъ раздвоеніемъ.
Кром вліянія общеевропейской образованности, которое мы испытываемъ наряду съ другими народами, герои Лермонтова приняли вліяніе собственно-національное, то-есть, подпали дйствію извстной эпохи: поэтому они выражаютъ дйствительность, запечатлны истинностію, а не принадлежать къ вымысламъ, не суть результаты простаго заимствованія у другихъ поэтовъ.
Указанныя болзни эпохи, длающіе человка слабымъ, безхарактернымъ, самолюбивымъ, алымъ, Лермонтовъ объясняетъ гнетомъ просвщенія’, при которомъ утрачиваются естественные благородные инстинкты. Имъ противопоставляетъ онъ достоинства старины или жизни младенчествующихъ, дикихъ народовъ. Въ этомъ его общественная философія.
Съ нравственной точки зрнія, дйствія героевъ Лермонтова не могутъ быть оправданы: они безнравственны и въ гражданскомъ, и въ общечеловческомъ отношеніи.
Что касается до художественнаго значенія поэзіи Лермонтова, то высокое достоинство его не подлежитъ сомннію. Мы не входили въ разборъ его, предоставляя это другимъ. Цль наша, повторяемъ, состояла въ томъ, чтобы разсмотрть значеніе образа, начертаннаго Лермонтовымъ, какъ главнаго идеала его ума и фантазіи.

А. Галаховъ.

‘Русскій Встникъ’, NoNo 13—15, 1858

Галахов Алексей Дмитриевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Брынский Лес. Эпизод из первых годов царствования Петра-Великого. Сочинение М. Загоскина, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1846
  2. Краткая История Христианской Церкви…, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1847
  3. Опыт о Русском Сельском Хозяйстве…, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1845
  4. Частная Фармакология…, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1848
  5. Поваренная Книга…., Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1847
  6. О необходимости учреждения в России высших сельско-хозяйственных институтов…, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1847
  7. Учение о размягчении мозга головного и спинного. Изложено Павлом Никулиным, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1848
  8. Лепта. Москва. 1846, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1848
Электронная библиотека