‘Отечественныя Записки’, No 4, 1846
Брынский Лес. Эпизод из первых годов царствования Петра-Великого. Сочинение М. Загоскина, Галахов Алексей Дмитриевич, Год: 1846
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Брынскій Лсъ. Эпизодъ изъ первыхъ годовъ царствованія Петра-Великаго. Сочиненіе М. Загоскина. Дв части. Москва. Въ типъ. Николая Степанова. 1846. Bъ 12-ю д. л. Въ I-й части — 335, во II-й — 541 стр.
Новый романъ г. Загоскина служитъ новымъ доказательствомъ извстной истины, что человкъ но въ состояніи сдлать ничего свыше данныхъ ему силъ. Можемъ сказать, что у насъ однимъ доказательствомъ и однимъ романомъ больше, но не справедливо было бы сказать, что у имъ больше днямъ хорошимъ романомъ. Нкоторые писатели не вдругъ достигаютъ назначенной имъ извстности: они идутъ къ ней рядомъ многихъ опытовъ, мужая постепенно съ каждымъ новымъ произведеніемъ своего искусства. Другіе, напротивъ, занимаютъ довольно-видное мсто съ перваго рева, и мотомъ (увы!) быстро нисходятъ на пути своей дятельности, отъ которой нечего ужъ боле ожидать… боле того, что удалось ей первоначально. Литературное поприще похоже иногда на поприще жизни: при горестномъ склоненіи дней своихъ, человкъ, мгновенною, но яркою мечтою, воскрешаетъ блаженные годы юношества, онъ мысленно приходятъ къ предметамъ счастливаго возраста: то же селеніе, тотъ же домъ, та же рка и роща, но не т же люди — къ крайнему сожалнію стариковъ. Такъ бываетъ и въ литератур, иной романистъ, уврившись многими печальными опытами, что онъ ужь не напишетъ лучше того, что написалъ въ первый разъ, обращается къ первенцу своего творчества, строитъ блдную фантазію на прежній ладъ и даритъ публику романомъ, новымъ по времени, старымъ по всему прочему. Все кажется то же: т же лица, тотъ же языкъ, та же мысль’, но не т же читателя, къ крайнему сожалнію стариковъ въ литератур.
Въ-самомъ-дл, что такое ‘Дрынскій Лсъ’?.. Тотъ же ‘Юрій Милославскій’, только ‘переложенный на раскольничьи нравы’. Написавъ ‘Рославлева’, ‘Аскольдову Могилу’, ‘Тоску по Родин’, ‘Искусителя’, ‘Мирошева’, и каждымъ послдующимъ романомъ обнаруживая прогрессивное пониженіе производительной способности, г. Загоскинъ, наконецъ, убдился, что альфа и омега его литературной извстности хранится въ ‘Юріи Милославскомъ’. И вотъ явился ‘Брынскій Лсъ’ — ‘слдствіе поздняго убжденія, которое благосклонный авторъ ршился раздлить съ публикой. Любопытно было бы счесть число дйствующихъ лицъ въ ‘Юріи Милославскомъ собственно такъ-названномъ, и въ ‘Юріи Милославскомъ’, переименованномъ въ ‘Брынскій Лсъ’… Вроятно, суммы вышли бы равныя, хотя мы и не отважились на подобное сложеніе. Во и безъ выкладки несомннно, что въ герояхъ ‘Юрія Милославскаго-нумеръ-второй’ воскресли герои ‘Юрія Милославскаго-нумеръ-первый’, съ нсколько-измнившимися чертами и новымъ покроемъ платья, — естественной реформой времени. И какъ не измниться? вдь прошло больше пятнадцати лтъ съ-тхъ-поръ, какъ г. Загоскинъ занялъ видное литературное мсто. Въ пятнадцать лтъ усплъ онъ сойдти съ прежней своей извстности, и теперь, обольщенный ея прошедшимъ блескомъ, пускается въ обратный путь, забывая, что возвратное шествіе на высоту всегда трудно и опасно. А между-тмъ, въ пятнадцать лтъ публика ршительно подвинулась впередъ, оставивъ за собою многихъ романистовъ, она требуетъ теперь отъ романа не одной сказки, но и еще кой-чего: она требуетъ теперь отъ него содержанія, которое до-сихъ-поръ простодушные фльетонисты не отличаютъ отъ сюжета,— требуетъ полноты характеровъ, художественной отдлки въ цломъ, наконецъ идей… Охъ, ужь эти идеи! И зачмъ не сказать просто: мысли? тогда бы читатели ‘Сверной Пчелы’ знали, что это, по философіи г. Булгарина, значитъ мыши.
Явись ‘Брынскій Лсъ’ за пятнадцать лтъ прежде, вмсто ‘Юрія Милославскаго’, они надлалъ бы почти столько же шума и доставалъ бы автору почти такую же извстность. Говоримъ почти, потому-что, при одинаковой композиціи, въ ‘Юріи Милославскомъ’ больше свжести, больше живости, которою всегда отличается начальное дйствіе воображенія. Но теперь, чрезъ пятнадцать лтъ, ‘Брынскій Лсъ’ пройдетъ безъ толковъ (исключая критическихъ), безъ шума, безъ движенія… О новой эр въ литератур и говорить смшно. Объ этомъ позволяется сказать (и то въ выноск) только тому журналу, въ которомъ напечатаны дв главы изъ ‘Брынскаго Лса’. Кто жь виноватъ въ этомъ? Вы не хотите обвинять себя и свой романъ?.. вините же, по-крайней-мр, время, которое не могло остановиться, когда вы остановились. Но больше всего вините ускоренное движеніе людскаго племени, которое теперь въ пятнадцать лтъ переживаетъ больше, чмъ переживали прежде во сто лтъ, въ эпоху брынской раскольничьей вры, переживаетъ славу нкогда-знаменитыхъ писателей и свое поклоненіе знаменитостямъ.
Разскажемъ прежде содержаніе романа. Стрлецкій сотникъ Лвшинъ отъзжалъ въ Кострому къ своему дяд Семену Яковлевичу Денисову и возвратился въ Москву вскор посл перваго стрлецкаго бунта (1681). Разговаривая съ товарищемъ, участвовавшимъ въ мятеж, онъ выразилъ свое презрніе къ мятежникамъ, за что и навлекъ на себя гнвъ ихъ. Они ршилась убить его, что и исполнили бы непремнно, еслибъ не было въ роман другаго стрлецкаго сотника, Жолобова, который прячетъ Лвшина къ содержательниц постоялаго двора, старообрядк Архипьевн. Архипьевна сажаетъ героя въ свтелку, подъ-бокъ къ красавиц, дочк какого-то таинственнаго жильца. Досчатая стна отдляетъ красавицу отъ героя, который, отъ скуки невольнаго заточенія, знакомится съ своей сосдкой черезъ щелочку перегородки. Онъ увидлъ ея станъ, когда она обернулась спиною къ перегородк, чтобъ помолиться передъ иконами,— увидлъ ея красоту, когда она, помолясь передъ иконами, оборотилась къ перегородк. Страстная любовь, говоря романическимъ слогомъ, воспылала въ сердц юноши. Софья Андреевна (такъ зовутъ красавицу) любитъ тоже Лвшина. Она видла его, когда онъ проходилъ дворомъ, и узнала въ немъ того самаго молодца, который приснился ей о святкахъ, во время гаданья. Ясно, что Лвшинъ — суженый Софьи Андреевны, и что въ романахъ г. Загоскина еще важную играетъ ролю элементъ чудеснаго, въ-слдствіе особенной наклонности автора ко всему сверхъестественному, сверхчувственному, непонятному. Но кто же отецъ красавицы, таинственное лицо, находящееся въ связяхъ даже съ княземъ Хованскимъ, главнымъ стрлецкимъ воеводою? Отцомъ ея считается Андрей Яковлевичъ Денисовъ, прозванный Андреемъ Поморяниномъ, дядя Лвшина и суровый раскольникъ. А настоящій то Отецъ ея — бояринъ Кирила Андреевичъ Буйносовъ. Еще ребенкомъ, Софья заблудилась въ Брынскомъ Лсу, когда Буйносовъ прозжалъ черезъ него со всмъ семействомъ, и попалась въ руки Андрея Поморянина. Посл извстной изъ исторіи сцены во дворц, заключившей притязанія раскольниковъ и обнаружившей мощную твердость десятилтняго Петра, Лвшинъ, возвращаясь къ ночи въ Зарядье, былъ аттакованъ у самыхъ воротъ постоялаго двора мстительными стрльцами.. Здсь спасъ его уже не Колобовъ, этотъ Кирша Брынскаго Лса, а самъ Хованскій, которому Лвшинъ былъ рекомендованъ Буйносовымъ. Лвшина отводятъ въ земскій приказъ, а оттуда къ Буйносову, который сначала отправляетъ его въ свою подмосковную, въ пяти верстахъ отъ Коломенскаго, а потомъ за Мещовскъ, черезъ брынскіе лса, къ старинному своему пріятелю, боярину Куродавлеву. Въ брынскихъ лсахъ, онъ и слуга его, Ферапонтъ, здоровый какъ медвдь, мимоздомъ освобождаютъ Дарью, служанку Софьи, изъ заточенія у раскольниковъ, которые вскор посл того схватываютъ самого Лвшина, а Ферапонта, оглушеннаго ударомъ дубины, оставляютъ на полян.
На выручку заключеннаго явился Андрей Поморянинъ: онъ беретъ съ собой Лвшина, который объясняется Софье Андреевн въ любви, получаетъ отъ нея таковое же признаніе, проситъ у Поморянина руки мнимой его дочери и получаетъ отказъ, какъ принадлежащій къ Никоніанцамъ (такъ раскольники называли недержавшихся ихъ вры). Печальный, детъ онъ въ усадьбу Куродавлева и съ ужасомъ узнаетъ, что Софью Андреевну выдаютъ за мещовскаго воеводу, раскольника. Дарья, выгнанная Поморяниномъ, пшкомъ пришла къ Куродавлеву и передала Лвшину, что барышня ея готова съ нимъ бжать и обвнчаться. Лвшинъ проситъ содйствія Куродавлева, который охотно согласился, ненавидя мещовскаго воеводу. На тройк лихихъ лошадей, герой съ слугою увозитъ суженую и сочетаваются съ нею законнымъ бракомъ. Поморянинъ началъ-было требовать дочь свою, но скоро оказывается, что онъ отецъ-самозванецъ. Буйносовъ, прибывшій къ Куродавлеву, узнатъ въ Софь дочь свою по надписи на финифтяномъ образк, который она носила, обнимаетъ съ нжностію Лвшина и называетъ его милымъ своимъ сыномъ.
Первое, что поражаетъ насъ при чтеніи новаго романа-это безцвтность дйствующихъ лицъ и ихъ положенія. Нельзя сказать, чтобъ они не имла своихъ характеровъ, но отъ этихъ характеровъ ветъ какою-то безжизненною мелочностью. Особенно герой совсти страдаетъ отсутствіемъ. существованія, которое должно являться в’ самобытныхъ дйствіяхъ, въ борьб съ вншними обстоятельствами или съ движеніями страстей. Еще при выход ‘Юрія Милославскаго’ замтили автору то же, совтуя ему назвать романъ свой ‘Киршей’. Лвшинъ — ршительно копія ‘Юрія Милославскаго’, и мы совтовали бы почтенному автору назвать новый романъ свой ‘Ферапонтомъ’, по имени слуги, во всемъ отвчающаго за барина. Лвшина сажаютъ въ коморку, чтобъ познакомить его, черезъ щелочку, съ Софьей Андреевной, Левшина шлютъ въ подмосковную деревню, потому-что автору хотлось описать псовую охоту, Лвшина отправляютъ въ брынскіе лса, чтобъ вставить въ роман нсколько раскольничьихъ разговоровъ, Лвшина спасаетъ Андрей Поморянинъ и даетъ ему средство объясниться съ возлюбленной, Левшина подговариваетъ Дарья увезти Софью, Левшина выпутываетъ изъ бды Ферапонтъ, когда поломалась телега, Лвшина, наконецъ, заставляетъ Куродавлевъ перемнить службу. Все для Лвшина, Лвшинъ же ничего и ничто. Положеніе Софьи, героини романа, не возбуждаетъ ни малйшаго сочувствія’, ея знакомство съ Лвшинымъ помощію святочнаго гаданья и потомъ черезъ окно — просто забавно, ея объясненіе въ любви — сценка скромнаго, дтскаго романтизма, а вызовъ на похищеніе — подвигъ нечаянной отваги. Авторъ не воспользовался даже ея затворничествомъ у мнимаго отца, чтобъ показать съ одной стороны семейный бытъ раскольника, а съ другой внутренній миръ двушки, которая, безъ жизни во вншней дятельности, должна же была жить хоть чувствами. Не знаемъ, для чего нуженъ Кирила Андреевичъ Буйносовъ. Въ дйствительной жизни, онъ былъ необходимъ, какъ отецъ Софьи, но въ роман выведенъ, вроятно, съ тмъ, чтобъ своему другу Куродавлеву отрекомендовать Лвшина, который, сверхъ-того, какъ честный человкъ, не могъ обойдтись безъ согласія отца невсты на бракъ. А Куродавлевъ зачмъ? за тмъ ли, чтобъ принять рекомендацію отъ Буйносова, укрыть у себя стрлецкаго сотника и дать ему тройку лошадей для похищенія суженой? или за тмъ, чтобъ авторъ, по случаю его существованія, разсказалъ извстную сцену мстничества, которую мы читали въ подлинник? Не спрашиваемъ, для чего созданы Ферапонтъ и Дарья: они вполн необходимы. Безъ Ферапонта пропалъ бы Лвшинъ, безъ Дарьи пропала бы Софья. Да притомъ извстно каждому, кто читалъ старинные романы и французскія комедіи, что неприлично жениться барину, не приготовивъ невсты своему слуг, и гршно выходить барышн замужъ, не имя въ виду жениха для своей служанки. Княнь Хованскій является на минуту, чтобъ отправить Лвшина въ земскій приказъ, гд читатель увидитъ поддьяка Ануфрія Трифоныча (земскій ярыжка ‘Юрія Милославскаго*). Посщенія же его Поморянину, его съ ивмъ разговоры остались между ними, вроятно, и самъ авторъ не знаетъ, о чемъ они бесдовали. Колобовъ прикомандированъ къ Лвшину только за время, въ четырехъ первыхъ главахъ повсти, чтобъ героя не убили въ Москв и тмъ не остановили романа на четырехъ главахъ, чего еще не случалось отъ созданія міра. Авторъ разскъ Киршу на Колобова и Ферапонта: послдній совмщаетъ въ себ большую часть Кирши и всего Алекся, отвагу и силу казака и врность слуги ‘Юрія Милославскаго’. Въ юродивомъ Гриш воскресъ юродивой Митя.
Безцвтность романа оправдываютъ нкоторые тмъ, что русскій старый бытъ не щеголялъ и не могъ щеголять ни разнообразіемъ типическихъ лицъ, ни возможностью къ обилію разнородныхъ сценъ и положеній’. Дйствительно, мы знаемъ и уврены, что печать мстничества лежала на Руси до-петровой, что Азія во всхъ своихъ началахъ господствовала надъ физическимъ и нравственнымъ составомъ нашихъ предковъ,— Азія, окованная преданіемъ, Азія, неподвижная мыслью, Азія съ своимъ уваженіемъ къ роду и племени, съ своимъ неуваженіемъ личныхъ достоинствъ. Мы знаемъ, что не могла тогда привольно развиваться натура женщины, которая сперва жила на замк въ свтлиц у родителей, а потомъ на замк же въ терему супруга. Все это, повторяемъ, намъ извстно. Но произведеніе искусства не одно и то же съ явленіемъ жизни, хотя послднее и выражается первымъ. Въ искусств, самое безобразіе можетъ быть предметомъ изящныхъ образовъ, и пустота дйствительности должна перейдти въ полноту художественнаго созданія. Въ искусств, художникъ возбуждаемъ чувство, изображая безчувственное, уметъ быть интереснымъ, представляя застой существованія. Владычество смерти такъ же принадлежитъ къ области творчества, какъ и царство жизни. Пусть только созданіе фантазіи вашей будетъ живымъ, яркимъ, полнымъ образомъ, пусть въ дйствительности, какова бы она ни была, вы не пресмыкаетесь на поверхности, а заглядываете въ глубину. Что, кажется, пусте жизни ‘Старосвтскихъ Помщиковъ’? Все время ихъ измряется дой, спаньемъ, мелкими хлопотами о мелкомъ хозяйств. Вы скажете: они прозябаютъ, не живутъ. Но прозябеніе иметъ также свое содержаніе, которое высказываетъ отрицательно то же, что своебытная жизнь духа говоритъ положительно. Бдность, немощь жизни можетъ изображаться такъ же сильно и богато, какъ богатство и сила жизни. Вотъ почему произведеніе Гоголя принадлежитъ къ оригинальнымъ, образцовымъ. Говоримъ это не для сравненія, котораго въ настоящемъ случа быть не можетъ, а для примра въ пользу нашего мннія и для подражанія въ пользу не-оригинальнымъ писателямъ. Итакъ, дйствительная бдность жизни не можетъ служить оправданіемъ дйствительной бдности романа. Дло не въ разнообразіи, не во многомъ, а въ умньи найдти многое въ немногомъ. Иначе, по теоріи, оправдывающей безцвтныя созданія искусства, выйдетъ презабавное умозаключеніе: ‘предметъ, выбранный авторомъ, пустъ, слдовательно, и сочиненіе автора должно быть пусто’.
У г. Загоскина былъ, однакожъ, предметъ интересный, какъ самъ-по-себ, такъ еще и но своему малому ходу въ романахъ. Это — раскольника. Мы думали, принявшись за чтеніе ‘Брынскаго Лса’, что авторъ раскроетъ намъ, хоть сколько-нибудь, религіозное, гражданское и семейное направленіе старовровъ, — я вмсто этого нашли нсколько комическихъ сценъ и разговоровъ, выказывающихъ смшную, мужицкую сторону раскольничества. Самый ересіархъ раскольниковъ, Андрей Поморянинъ, забавно жалокъ, хотя авторъ намревался дать ему физіономію выразительную, носящую на себ отпечатокъ самобытнаго и твердаго характера. Стрлецкій сотникъ сбиваетъ его съ толку самыми простыми возраженіями, которыя, вроятно, отъявленный раскольникъ задавалъ себ тысячу разъ и слышалъ отъ другихъ столько же. Не даромъ Дарья назвала его грховодникомъ, прибавивъ: ‘выгнать безпріютную сироту! Не босъ, Марутку-то не выгонитъ’. И самые разу говоры раскольниковъ любопытны только вншнею стороною, показывая въ автор искусство строить славянскія изрченія. Одна сцена ‘Послдняго Новика’, въ которой раскольникъ разможжилъ о камень себ голову, когда ему обрили бороду, больше знакомитъ насъ съ изуврствомъ,— отличительной чертой старовровъ, — чмъ весь ‘Брынскій Лсъ’.
Но всего замысловате философское направленіе романа г. Загоскина или, лучше сказать, мораль, выходящая изъ его романовъ. Въ первой книжк ‘Отечеств. Зап.’ ныншняго года, напечатанъ былъ отзывъ одного изъ русскихъ литераторовъ о двухъ главахъ Брынскаго Лса’. Въ замчаніяхъ отзыва такъ много справедливаго, что мы считаемъ долгомъ выписать изъ него нсколько строкъ. Меня поразила преимущественно философія автора, конторой онъ постоянно держится въ своихъ произведеніяхъ и которая свтится сквозь каждую строчку романа. ‘Это — философія, оправдывающая или обвиняющая любое событіе голосомъ дйствующихъ лицъ, философія, награждающая добродтель и наказующая порокъ вымышленными приключеніями повсти. Что ни творится на бломъ свт, все прежде проходитъ черезъ головы созданныхъ авторомъ героевъ, а потомъ уже, возвышая или смиряя этихъ героевъ, авторъ ясно показываетъ, какое событіе принадлежитъ къ гршнымъ созданіямъ мудрости человческой, особенно аворской, и какое произошло безъ всякой мысли со стороны людей, которые ужь такъ сотворены, что все насадятъ, къ чему ни прикоснутся. Патріархальная философія г. Загоскина сильне всего вооружается противъ тхъ, которые имютъ несчастную привычку заноситься мыслію, и преимущественно благоволитъ къ тмъ, у кого много дтей’. Противъ этого замтили намъ: ‘что если торжествующая добродтель и наказуемый порокъ могутъ причислиться въ недостатокъ романисту, то этотъ недостатокъ общій почти всмъ знаменитымъ романистамъ, и въ томъ числ Вальтеру Скотту’. А мы на это замчаніе замтимъ, во-первыхъ, что понятіе о добродтели и порок различно, иногда даже противоположно: по иному понятію, добродтель нсколько-хуже порока, а порокъ нсколько-лучше добродтели. Не разберешь, что прійдется награждать и что наказывать. Во-вторыхъ, если въ нкоторыхъ романахъ Вальтера Скотта награждена добродтель и наказанъ порокъ, то эта награда и наказаніе не произошли въ-слдствіе того понятія, которое авторъ составилъ себ о добродтели и порок, или того, которое имли о нихъ лица романа, а были простымъ, естественнымъ слдствіемъ событіи, приводящихъ человка къ хорошему или дурному, иногда съ помощію собственныхъ усилій этого человка, иногда наперекоръ его усиліямъ. Въ-третьихъ, нигд, можетъ-быть, нтъ такого разительнаго страданія добродтельныхъ и торжества порочныхъ, какъ у Вальтера Скотта. Вспомните ‘Ламмермурскую Невсту’, гд Луція, самое невинное существо, есть вмст и несчастнйшее, вспомните ‘Сенронанскія Воды’, гд Клара, благороднйшая двушка, подвергнута самому ужасному несчастію — полному сознанію своего несчастія. Опять-таки мы говоримъ это не для сравненія, которое теперь еще меньше иметъ мста, а для опроверженія сдланныхъ намъ замчаній и какъ примръ для подражанія патріархальнымъ романистамъ. Въ моральномъ или, пожалуй, философскомъ направленіи г. Загоскина особенно забавно то, что эта философія часто опровергается или самимъ авторомъ, который любуется ею отвлеченно отъ жизни, или событіями романа, которыя должны же сохранять историческую врность, не поддаваясь искусственной, заране придуманной морали. Такъ, напримръ, вс читатели знаютъ сочувствіе г. Загоскина къ старин, и между-тмъ, тотъ же г. Загоскинъ разсказываетъ о старин такія вещи, что мы, родившіеся въ ныншнемъ вк, должны усердно благодарить Бога, что не родились раньше. Буйносовъ выставленъ крайне-добродтельнымъ человкомъ, и у того же Буйносова нянюшка хотла удавиться, когда барышня пропала въ лсу, а другая нянюшка не осмлилась возвратиться домой, посл тщетныхъ поисковъ за пропавшей. Правда, первую вынули изъ петли, но что было бы со второй, по ея возвращеніи… это извстно только романисту! Куродавлевъ описанъ con amore: не много нужно прозорливости, чтобъ видть, что автору особенно нравится этотъ бояринъ, веселый и привтливый, и между-тмъ, сцена по случаю спора о мстничеств выставляетъ боярина глупо-спсивйшимъ и неистово-упорнйшимъ. Какъ часто выражаетъ г. Загоскинъ, и отъ себя и отъ дйствующихъ лицъ, что для человческаго благополучія не нужно богатства, однакожь, Левшинъ получилъ за Софьею въ приданое малую-толику душъ, не говоря уже о томъ, что самъ былъ костромской помщикъ. А это ясно показываетъ, что если истинное счастіе и не состоитъ въ большомъ количеств душъ, то большое количество душъ заключается въ счастіи, какъ необходимая его принадлежность. Такое противорчіе патріархальной, опредленной морали о нкоторыми дйствіями романа, воли ваша, забавно. Обмолвки, обнаруживающія несостоятельность морали въ отношеніи къ дйствіямъ романа, или наоборотъ, несостоятельность дйствій романическихъ въ-отношеніи къ морали, суть именно злые сарказмы и на мораль и на историческое содержаніе романа.
Гд же достоинства новаго романа? Защитники г. Загозжива находятъ въ мигъ ‘отмнно-даровитаго разскащика’. Мы находимъ въ немъ боле: кром разсказа легкаго, плавнаго, безъ труда читаемаго, кром умнья вести разговоры, особенно между простолюдинами, новый романъ представляетъ еще (такъ же, какъ представляли и прочіе романы) три достоинства, хорошее переложеніе на ныншнія языкъ нсколькихъ мстъ изъ лтописей и другихъ старинныхъ книгъ: эти мста очень-любопытны своимъ содержаніемъ, потомъ отчетливое изображеніе трехъ характеровъ: Ферапонта, Куродавлева и земскаго поддьяка, наконецъ, концомъ, разлитый по всему роману. Т не знаютъ, чмъ именно хорошъ новый романъ, которые не замтили комическихъ сценъ его: въ нихъ отличительная черта дарованія г. Загоскина, его преобладающая наклонность. Дйствующія лица задваютъ вниманіе читателя не патетической, возвышенной стороной своей, которую, впрочемъ, трудно и замтить, не борьбой своей съ страстями и обстоятельствами и даже не своей философіей или моралью, а смшными своими положеніями. Ферапонтъ интересенъ, потому что постоянно смшенъ,— разговариваетъ ли съ раскольниками, даетъ ли совты барину, борется ли съ медвдемъ, Куродавлевъ интересенъ, потому-что вс его дйствія смшны: онъ презабавно разсказываетъ споръ свой о мстничеств, презабавно любуется кулачными боями, презабавно судитъ двухъ мужиковъ, изъ вторыхъ одного выпороть порядкомъ, презабавно сердится на мещовскаго воеводу за то, что тотъ запрещаетъ ему охотиться въ чужихъ дачахъ. Земскій поддьякъ смшонъ съ ногъ до головы. И не смшонъ ли самъ Лвшинъ, который въ щелочку осматриваетъ Софью Андреевну? Прекомическая сцена! Ее бы стоило нарисовать и приложить картинку къ роману. О раскольникахъ мы уже говорили: они вс смшны, не исключая и таинственнаго Поморянина. Архипьевна годятся въ любую комедію, въ любой русскій водевили. Вотъ жъ чемъ особенное достоинство г. Загоскина, вотъ его направленіе, господствующая страсть, паосъ. Правда, этотъ комизмъ не принадлежитъ къ роду того, который иногда одною чертою даетъ знать о всемъ человк и возбуждаетъ нердко глубокое чувство, противоположное комическому (какъ у Гоголя), но мы и не говоримъ этого. Комизмъ г. Загоскина, низшаго сорта — вншній, поверхностный, который и многими чертами рядомъ долгихъ разговоровъ не знакомитъ съ сущностью лица, съ глубокими явленіями человческой натуры, а просто заставляетъ васъ улыбаться — иногда даже безъ всякаго отношенія къ тому лицу, къ которому онъ привитъ.
Чтобъ познакомить читателей съ новымъ романомъ, выпишемъ изъ него дв сцены. Въ одной разсказываетъ Куродавлевъ, какъ его обидли при цар еодор Алексевич:
‘— Эхъ, кабы воля да воля, такъ я-бы сего дня-же покатилъ въ Москву!
— Да разв ты, Юрій Максимовичъ, не воленъ хать въ Москву? спросилъ Лвшинъ.
— Воленъ-то воленъ: я вдь не опальный какой, а все-таки безъ царскаго указа не поду.
— Не прогнвайся, бояринъ, коли я тебя спрошу: за чмъ-же теб царской указъ, коли ты не подъ опалою и воленъ хать куда хочешь?
— За тмъ, Димитрій Афанасьичъ, чтобъ не попятиться. Коли я при Цар еодор Алексевич былъ обиженъ, такъ что мн за слдъ хать теперь безъ царскаго указа въ Москву? Пожалуй, еще скажутъ: ‘вотъ-де пріхалъ бояринъ Куродавлевъ съ повинной головою!’
— А дозвольте спросить, Юрій Максимовичъ: что жъ это за случай такой былъ?
— Да такой-то случай, что не приведи Господи! перервалъ Куродавлевъ глаза его заблистали.— Хотла учинить смертную обиду, поруху всему роду вашему, безчестье и позоръ навки вковъ!.. Да вотъ я теб все перескажу, Димитрій Аанасьичъ, продолжалъ бояринъ, махнувъ рукою, чтобъ ему не подавали жаренаго гуся.— Въ первый годъ царствованія Государя еодора Алексевича, наканун Вербнаго воскресенья, прислали ко мн отъ Разряда поддьяковъ Ваську Мясникова, да Ваську Буслаева, со сказкою: ‘бытъ-дискать боярину Юрію Куродавлеву на Вербное воскресенье въ верху у царскаго стола, — а столъ-де будетъ безъ мстъ. А за столомъ-де будутъ князь Дмитрій Трубецкой, едоръ Бутурлинъ, князь Григорій Пронской и ты бояринъ Юрій Куродавлевъ.’ Какъ какъ?.. подумалъ я. Не-уже-ли я въ послднихъ?.. Да вдь мн вовсе не приходится сидть подъ княземъ Григорьемъ Пронскимъ… Мы также Куродавдевы ведемъ свой родъ отъ князя Святослава, что сидлъ на Прон. У князя Юрія Пронскаго было четыре сына: князь едоръ Рыба, да князь Иванъ Баранья Голова, да князь Юрій Куродавъ, да меньшой князь Дмитрій безъ прозвища, отъ князя Юрія пошли Куродавлевы, а отъ князя Дмитрія теперешніе Пронскіе — такъ я нетокмо по служб дда и прадда, да и по роду-то старше его… Вотъ я съ тми-же поддьяками и ударилъ челомъ еодору Алексевичу: что мн князя Григорія Пронскаго меньше быть невмстно. ‘А мы-дискать, Государь, холопы твои Куродавлевы, кому въ версту, тому въ версту, а кто васъ меньше, тотъ меньше, и не которымъ дломъ немочно тому быть больше насъ.’ Гляжу, этакъ часика черезъ два — шасть ко мн на дворъ разрядный дьякъ Иванъ Улановъ… Милости просимъ!.. ‘Указъ-дискать теб боярину Юрію Куродавлеву отъ Великаго Государя идти заутре безъотмнно въ верхъ и мстами не считаться. Велно быть безъ мстъ, такъ и поруха большимъ родомъ твоему отечеству въ томъ не будетъ. А ты-бы Государя не кручинилъ и садился-бы въ столъ подъ княземъ Григорьемъ Пронскимъ.’ Вотъ я опять ударилъ челомъ: ‘Лучше-бы-дискать, Государь, ты меня холопа своего веллъ казнить смертію, а меньше князя Григорія быть не веллъ…
‘Да какъ-же-дискать, Государь, за хворостію и недугомъ ни которыми мрами въ городъ хать не мочно.’ Жду, пожду — отвта нтъ. Ну, думаю, видно Царь-Государь взмиловался! На другой день, посл ранней обдни, прихалъ ко мн Кирила Андреевичъ Буйносовъ говоритъ: ‘Велно, братъ, тебя, коли ты станешь упорствовать и отговариваться хворостію, привести неволею къ Красному крыльцу въ простой телг, на одной лошади… ‘Такъ что-жъ?’ — сказалъ я, — ‘въ этомъ никакой порухи роду моему не будетъ: не я поду, а меня повезутъ… ‘Послушай, Юрій’, — учалъ опять говорить Корила Андреевичъ:— ‘не гнви Государя!.. Неровенъ часъ!.. Смотри, чтобы теб не быть разорену и сослану!’ — ‘Въ раззорень и ссылк воленъ Богъ да Государь’, молвилъ я: ‘а ужь меньше Гришки Пронскаго мн не бывать!..’ — ‘Эй, полно, Юрій Максимовичъ!.. Ну, коли грхамъ Государь прогнвается не путемъ, да за твое непослушаніе укажетъ тебя высчь въ подклти батогами?’ — ‘Такъ что-жъ? Власть его царская, что хочетъ, то и длаетъ, а ужъ я своей волею ниже Гришки Пронскаго ни за что не сяду!’ Вотъ этакъ, около полуденъ, прохалъ ко мн разрядный дьякъ Кобяковъ, а съ нимъ двое подьяковъ. Какъ я сказалъ, такъ а сдлалъ: сакъ но вошелъ изъ дима, а вывели меня подъ-руки, посадили въ телгу и привезли къ Красному крыльцу. Какъ меня вынули изъ телги, я тутъ же на первой ступеньк лгъ, да и лежу: ‘отнялись-дискать вовсе ноги — нейдутъ!..’ Длать-то нечего! кликнули народу, внесли меня на крыльцо, а тамъ въ столовую палату и посадили неволею за столь рука объ руку съ Пронскимь. Лишь только меня покинуля, я тотъ-часъ со скамьи, да и брякъ о-земь!.. Пускай-же лежу подъ лавкою, а не похваляться вору Гришк, что я сидлъ за царскимъ столомъ ниже его!.. Велно меня поднять, посадить опять силою на скамью и во весь столъ держать подъ-руки двумъ разряднымъ дьякамъ… Пожалуй себ!.. Это воля царская, лишь только-бы моей ты воли не было!.. Посл стола приказано мн идти домой. ‘Ну вотъ, думаю, отдлался!..’ Такъ нтъ!.. Мошенникъ Гришка ударялъ на меня въ безчестьи челомъ Царю-Государю!.. Этакъ дня черезъ два, въ обденную пору, пожаловалъ ко мн опять разрядный дьякъ Иванъ Улановъ и съ нимъ два пристава. Дьякъ объявилъ мн Государевъ указъ, что велно меня выдать головою князю Григорію Пронскому… Что будешь длать, воля царская!.. Повели меня, добраго молодца, пшечкомъ, черезъ весь Китай городъ на Лубянку, гд у Пронскаго свой домишка, народъ останавливается, вс смотрятъ, какъ ведутъ меня подъ-руки, словно колодника — за карауломъ!.. Пришли!.. Ввели меня на дворъ, поставили на нижнее крылечко и послали доложить хозяину. Пронской поломался, повыдержалъ меня съ полчасика на крыльц, гляжу — идетъ!.. Такой радостный, ухмыляется! ‘Погоди, мошенникъ Гришка!’ думаю я про себя:— ‘будетъ и теб тошно!..’ Дьякъ Улановъ учелъ ему рчь говорить: ‘Великой-де Государь указалъ и бояре приговорили боярина Юрія Куродавлева, за то, что онъ не хотлъ быть вмст съ тобою у царскаго стола, выдать теб за такое боярское безчестье его Куродавлева головою.’ Пока дьякъ Улановъ объявлялъ царской указъ, я стоялъ какъ вкопанный, ни словечка!.. а какъ онъ свою рчь кончилъ, такъ я молвилъ про себя: ‘Слава теб Господи — вытерплъ!.. Ну, теперь, Гришка, держись!..’ А онъ передъ дьякомъ такъ и разсыпается!.. ‘Я-дискать, на царскомъ жалованьи бью челомъ и земно кланяюсь за его Государевъ великой оборонъ. А тебя, Юрій Максимовичъ, примолвилъ онъ: ‘прошу отвдать моего хлба-соли.’
— Спасибо на твоемъ хлб: пусть имъ давится кто хочетъ! сказалъ я, да и пошелъ его позорить!.. Ужъ маилъ, маилъ!.. Всю подноготную высказалъ: какъ праддушка его былъ въ Зарайск губнымъ старостою, какъ его выскли плетьми и сослали въ Березовъ, за то, что онъ мирволилъ ворамъ и разбойникамъ, какъ ддушка при Цар еодор оаннович наушничалъ и былъ на побгушкахъ у думнаго дьяка Щелкалова, а дядюшка князь Петръ, при Цар Михаил едорович, измнилъ подъ Вязьмою, и какъ его за эту измну били кнутомъ… Все вычелъ до тла!.. А тамъ надлъ шапку, да и со двора. Въ тоть-же самый день я ударилъ челомъ Государю, чтобъ онъ дозволилъ вн, не хворости и ради моихъ домашнихъ длишекъ, хать на житье въ Мещовскую отчину, а Государь изволилъ сказать: ‘пусть-дискать детъ куда хочетъ.’ Вотъ и прохалъ сюда и живу себ, — не то что подъ опалою, не то что въ милости, а такъ, на то, ни с!.. Ну, Дмитрій Афанасьичъ: видишь-ли теперь, что мн вовсе не слдъ хать въ Москву безъ царскаго указа?’ (Ч. II, стр. 158— 167).
Другая сцена происходитъ въ Брынскомъ-Лсу:
‘Когда лошадей опять запрягли, Ферапонтъ, желая вознаградить потерянное время, погналъ ихъ снова рысью. Не прошло и четверти часа, какъ они выхали на небольшую луговину, посреди которой росли отдльной куртиною нсколько сосенъ. Одна изъ нихъ была необычайной толщины, и ея втвистая вершина не подымалась остроконечной пирамидою къ верху, но раскидывалась во вс стороны огромнымъ шатромъ. Проска, которая оканчивалась этой поляною, начиналась снова на ея противоположной сторон. Поровнявшись съ сосновой куртиною, Ферапонтъ остановилъ лошадей,
— А что, Дмитрій Афанасьевичъ, сказалъ онъ: — какъ ты думаешь: прямо что-ль намъ хать?
— Да разв ты не видишь: вонъ проска-то передъ нами.
— Вижу, батюшка, вижу!.. Только не здсь-ли гд-нибудь поворотъ въ Толстошеино?.. Кажись, нтъ. Я посматривалъ и на-право и на-лво.
— Такъ видно, мы еще до поворота не дохали.
— Видно что такъ!
— Внимайте, путники, внимайте! закричалъ кто-то пронзительнымъ и дикимъ голосомъ. Этотъ внезапно раздавшійся въ пустынномъ лсу человческій голосъ заставилъ невольно содрогнуться Левшина и Ферапонта. Софья поблднла, а Дарья вскрикнула съ ужасомъ:— Батюшки — лшій!
— Чего ради блуждаете въ сихъ дебряхъ? раздался опять тотъ-же самый голосъ.— Или желаете обрести смиреннаго старца Пафнутія и святой бесдою его очистить оскверненныя грхомъ сердца ваши?
— Э! да это Пафнутій, прошепталъ Ферапонтъ.— Ну, помнишь, батюшка, замощеванцевъ?.. Да откуда онъ намъ кричитъ?.. А, вотъ онъ!.. Посмотри-ка, Дмитрій Афанасьичъ, вонъ на сосн… видишь, онъ сидитъ какъ сычь въ дупл!.. Подержи-ка, батюшка, лошадей, а я сойду съ нимъ поговорить, авось онъ намъ укажетъ, гд поворотъ.
Ферапонтъ скалъ шапку и подошелъ къ толстой сосн. Изъ дупла, которое было сажени дв отъ земли, выглядывало, знакомое уже нашимъ читателямъ, худощавое, зврское лицо, съ полоумными, сверкающими глазами.
— Богъ помощь, отецъ Пафнутій! сказалъ Ферапонтъ, кланяясь въ поясъ.— Я привезъ теб поклонъ отъ Федосевскаго старца, отца Павла.
— Да ты-то самъ, чадо, мимо грядешь, перервалъ Пафнутій.— Или пришелъ въ сію пустыню ради меня, труженика и благовстника истинной вры?
— Нтъ, батюшка! Я теперь ду въ село Толстошеино, да скоро вернуся назадъ и ужъ тогда послушаю твоихъ рчей. Я за тмъ и похалъ зимней дорогою, чтобъ отвезти теб отъ отца Павла поклонъ, да и самому мн хотлось теб поклониться.
Пафнутій поглядлъ недоврчиво на Ферапонта и сказалъ:
— Въ село Толстошеино… А почто грядешь ты, чадо, въ сей вертепъ льва рыкающаго, въ сіе жилище слуги и сподвижника антихристова?
— Послали, батюшка, дло невольное, велятъ, такъ пойдешь.
— А кто сей мужъ, что сидитъ у тебя на возу съ покрытой головою?
— Это, батюшка, недужный человкъ, слпой и нмой. Мн приказано отвезти его въ село Толстошеино.
— А юныя отроковицы, съ нимъ сидящія?
— Сестра его и работница… Теперь, отецъ Пафнутій, скажи пожалуйста: вдь прямо-то проскою дорога куда пойдетъ?
— Въ нкую всь, селомъ Бобровымъ имянуемую.
— А гд-же поворотъ въ Толстошеино?
— Обратися вспять, чадо! Зришь-ли тамо четыре древа, ихъ-же березами нарицаютъ.
— Четыре березы?.. Вижу, отецъ Пафнутій, вижу.
— На восточной стран оныхъ, среди мелко-древесія, и обретается путь, ведущій въ сіе гнздилише разврата и нечестія, глаголемое село Толстошеино.
— Такъ мы поворотъ-то прохали! Ну, примолвилъ Ферапонтъ, надвай шапку: — спасибо теб, старинушка, что ты голось подалъ! Кабы не ты, такъ мы сбились-бы съ дороги тажъ-же, какъ дни четыре тому назадъ… ну вотъ помнишь, Пафнутій, какъ мы у тебя запошеванцевъ отбили?
— Какъ! вскричалъ Пафнутій: — такъ уто вы, богоотступники окаянные?
— Мы, ддушка, мы! Счастливо оставаться!
— Ахъ вы святотатцы проклятые!.. Еретики, разбойники, душегубцы!
— Врешь ты, сычъ атакой! перервалъ Ферапонтъ, уходя.— Мы не въ тебя, старый чортъ: мы живыхъ-то людей голодомъ не моримъ!
— Умолкни, буесловъ нечестивый! завопилъ неистовымъ голосомъ раскольникъ.— Да будетъ часть твоя съ Каиномъ, удою и три краты окаяннымъ наставникомъ вашимъ, Андреемъ Поморяниномъ!
— Экой злющій! шепнулъ Ферапонтъ, подходя къ телг.— Словно цпная собака — такъ и недодается!
— Да постигнутъ васъ вс казни Египетскія! продолжалъ кричать Пафнутій.— Да пожретъ васъ въ жив адскій пламень и не единая капля воды да не прохладитъ богохульныхъ устъ вашихъ!
— Тьфу ты, старый хрнъ! сказалъ Ферапонтъ, оплевываясь.— Надъ тобой бы самимъ и тряслось, филинъ этакой! Вишь что сулитъ, проклятый! примолвилъ онъ, садясь не козлы и поворачивая лошадей.’ (Ч. II, стр. 272—278).