ЭТЮДЪ
Прево-Парадоля.
I.
I.
II.
II.
‘Пантеонъ Литературы’, 1889
Лабрюйер, Прево-Парадоль Люсьен-Анатоль, Год: 1864
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Легко ошибиться насчетъ Лабрюйера. То немногое, что извстно о его жизни, проведенной на служб у принца, горькіе намеки на несправедливое неравенство общественныхъ состояній и на свое подчиненное положеніе, гордыя жалобы на незаслуженное счастье и безнаказанную наглость вельможъ наконецъ нсколько словъ краснорчиваго негодованія по поводу народной нищеты могутъ заставить иныхъ читателей видть въ Лабрюйер противника общества того времени, нчто въ род реформатора или, какъ теперь говорятъ, одного изъ предвозвстниковъ французской революціи. Но подобный выводъ былъ бы неточнымъ: очень живо чувствуя несовершенства французскаго общества, какимъ Лабрюйеръ его видлъ и какимъ рисовалъ, онъ все-таки былъ далекъ отъ мысли, чтобы это положеніе вещей могло быть преобразовано, чтобы можно было сколько нибудь приблизиться къ вчнымъ законамъ справедливости Онъ былъ слишкомъ далекъ отъ революціи, чтобы предчувствовать ее, онъ былъ слишкомъ привязанъ лично къ своему мсту въ общественной іерархіи, чтобы думать, что ее нкогда можно будетъ передлать сверху донизу, онъ слишкомъ близко видлъ прочность того монархическаго и аристократическаго монумента, который внушалъ тогда уваженіе всей Европ, и которому не грозила еще никакая опасность, чтобы желать или предвидть, и притомъ издалека, разрушеніе или потрясеніе этого величественнаго сооруженія.
Лабрюйеръ чувствовалъ лучше всякаго другого и выражалъ часто самымъ удачнымъ способомъ все, что было противнаго природ въ томъ политическомъ и общественномъ стро, въ которомъ онъ занималъ свое скромное мсто, онъ видлъ, какое постоянное насиліе причинялъ справедливости подобный порядокъ вещей, но онъ понималъ, что общество должно было, въ силу извстныхъ условій, уклониться до извстной степени отъ справедливости и природы и, постоянно указывая въ своихъ сочиненіяхъ на это уклоненіе, никогда не выражалъ надежды увидть, какъ уклоненіе дойдетъ до крайности и наконецъ уменьшится, благодаря великодушію однихъ или мужеству другихъ, онъ чистосердечно врилъ, что завщаетъ потомству все, что огорчало его сердце или непріятно поражало его умъ. Но если въ немъ нельзя видть утописта или реформатора, все-таки было бы несправедливымъ видть въ немъ мизантропа и думать, что онъ не умлъ терпливо сносить то, что считалъ неизбжнымъ. Онъ не позволялъ себ предаваться ‘той безплодной зависти или той безсильной ненависти къ вельможамъ, которая не вознаграждаетъ насъ за ихъ блескъ и возвышеніе, но только къ нашей собственной нищет прибавляетъ невыносимое бремя счастья другихъ’. Онъ заботливо избгалъ всякаго безполезнаго униженія и безпрекословно покорялся необходимой зависимости. А потомъ, уединившись съ перомъ въ рук, подчиняясь только власти мысли и заботясь только о томъ, чтобы лучше ее выразить, онъ заставлялъ проходить передъ своими умственными очами это гордое общество и принялся обсуждать и описывать его съ трудолюбивымъ, но тонкимъ искусствомъ и очень часто настолько удачно, что навсегда запечатллъ свои изображенія въ памяти людей.
Почетной служб, на которой протекла вторая половина его жизни, предшествовало боле трудное время въ его жизни, достигнутое имъ положеніе можно разсматривать, сообразно съ правами того вка, какъ предлъ его честолюбія, какъ нкотораго рода вознагражденіе за предшествующіе труды. Мало извстно, какъ жилъ Лабрюйеръ до 36 лтъ, предаваясь безъ сомннія тому ‘ужасному труду’ пробиванья въ свтъ, который онъ обрисовалъ мимоходомъ столь трезвыми и живыми чертами въ начал главы ‘О личной заслуг’. ‘Пробился въ свтъ’ онъ, когда былъ приглашенъ преподавать исторію маленькому сыну великаго Конде. И вотъ онъ на всю жизнь связанъ съ этимъ гордымъ семействомъ, съ двумя принцами, изъ которыхъ одинъ, отецъ его ученика, ‘держалъ все въ трепет’, межъ тмъ какъ другой, герцогъ, его молодой ученикъ, не щадилъ даже своихъ друзей отъ ‘грубыхъ обидъ и жестокихъ шутокъ’. Не Лабрюйеръ, а Сенъ-Симонъ даетъ о нихъ такой отзывъ, но нтъ сомннія, что Лабрюйеръ держался съ ними на сторож, отдлываясь серьезностью, избгая фамильярности, которая скоро повела бы за собой презрніе къ нему, и внушая своею почтительностью уваженіе къ себ. Онъ имлъ передъ глазами безполезный и прискорбный примръ въ Сантел, который, предавшись безъ всякихъ разсужденій фамильярнымъ и опаснымъ шалостямъ этого семейства, искупалъ неразумную и почти ребяческую свою снисходительность такими обидами, которыхъ Лабрюйеръ не могъ бы снести. Извстно, что Сантёль получилъ однажды за параднымъ столомъ пощечину отъ герцогини, сопровождаемую стаканомъ съ водою, брошеннымъ въ его лицо, онъ удовольствовался тмъ, что восплъ въ прекрасныхъ латинскихъ стихахъ этотъ гнвъ богини противъ любимца музъ. Сантёль умеръ, какъ разсказываетъ Сенъ-Симонъ, отъ шутки герцога Конде, который опорожнилъ свою табакерку въ стаканъ съ шампанскимъ и заставилъ его выпить, ‘чтобы посмотрть, что выйдетъ изъ этого’. Это не совсмъ вроятно, но достоврно то, что жизнь Саптёля служила бы предостереженіемъ для Лабрюйера, если бы только Лабрюйеръ имлъ нужду въ предостереженіи. Но Лабрюйеръ велъ себя въ подобныхъ обстоятельствахъ съ тонкимъ и надежнымъ инстинктомъ и, доказывая безпрестанно, что онъ не забывалъ того, чмъ былъ обязанъ другимъ, онъ не давалъ другимъ, кто бы это ни былъ, забывать, чмъ они обязаны ему. Онъ говорилъ охотно и даже писалъ Бюсси-Рабютэну: ‘Ихъ высочества, при которыхъ я состою’, но онъ состоялъ при этихъ высочествахъ только въ той мр, въ которой позволяли нравы того времени самому честному человку и самому свободному уму.
Литературная слава, которая должна была придти на помощь его общественному положенію, пришла къ нему слишкомъ поздно, она была такъ-же блестяща, какъ внезапна, но онъ не имлъ почти времени ею наслаждаться. Первое изданіе ‘Характеровъ’ появилось въ 1688 г., а въ 1691 г., посл шестого изданія своего труда, онъ представилъ его французской академіи, но наткнулся на Павиллона, главнйшимъ правомъ котораго на память въ потомств было конечно то, что онъ выступилъ такимъ образомъ противъ Лабрюйера. Наконецъ въ 1693 г. академія исправила свою несправедливость въ отношеніи къ автору ‘Характеровъ’. Онъ былъ принятъ въ члены, хотя не безъ труда, и его вступительная рчь, такъ-же какъ и его избраніе, была предметомъ очень дкихъ критикъ. Три года спустя онъ умеръ отъ апоплексическаго удара.
Лю5илъ-ли онъ? и кто тронулъ его сердце? Это вопросъ открытый: настолько Лабрюйеръ оставилъ насъ въ неизвстности по этому поводу. Одни подозрваютъ, что Артеника, прекрасный портретъ которой какъ-бы замшался въ главу ‘о сужденіяхъ’, подлинное лицо, которое Лабрюйеръ сильно любилъ, и въ числ другихъ указаній они розыскиваютъ ея имя, которое будто скрыто подъ именемъ Артеники. Другіе увряютъ, что тутъ не могло быть и рчи о подобной личности, потому что если-бы Лабрюйеръ имлъ намреніе изобразить ее, то его похвалы были бы неосновательны, но это возраженіе очень слабо: любви свойственно видть личности и вещи въ иномъ свт, чмъ они бываютъ на самомъ дл.
Какъ-бы то ни было, но многія черты въ его произведеніяхъ показываютъ намъ, что ему была знакома, по крайней мр съ вншней стороны, въ своихъ дйствіяхъ страсть любви. Изъ иныхъ мстъ главы ‘О сердц’ видно, что ему не чуждъ былъ опытъ любви: ‘Начало и ослабленіе любви заставляетъ себя чувствовать вслдствіе затрудненія, въ которое мы попадаемъ, оставаясь одни’. ‘Если встрчается женщина, къ которой мы имли сильную страсть, но которая осталась холодной къ намъ, то, какую-бы важную услугу она ни оказала намъ въ послдующей нашей жизни, мы бжимъ отъ нея, подвергаясь большой опасности быть неблагодарными’.— ‘Если судить объ этой женщин по ея красот и молодости, по ея гордости и презрнію, то нтъ человка, который не сомнвался-бы, что онъ станетъ героемъ, которому суждено очаровать ее когданибудь. Но вотъ она сдлала выборъ: она остановилась на маленькомъ урод, у котораго не хватаетъ ума’. Нужно-ли видть въ подобныхъ словахъ приступъ личной ревности или это только банальная истина, которую Лабрюйеръ пытался возвысить, какъ онъ говорилъ, пріятностью стиля? Наконецъ нужно-ли заключать, что онъ не былъ женатъ, изъ той неизцлимой и безнадежной наклонности, на которую онъ очевидно указываетъ, выражаясь такъ тонко, въ слдующемъ мст: ‘Бываютъ подчасъ на пути жизни столь дорогія удовольствія и столь нжныя обязательства, недоступныя для насъ, что естественно желать по крайней мр, чтобы они были дозволены?’ Или онъ просто избгалъ брака, потому что бракъ ‘ставитъ всякаго въ свой рядъ’, между тмъ какъ человкъ свободный можетъ ‘подняться выше своей судьбы, замшаться въ міръ и идти наравн съ самыми честными людьми?’ Эти различные, но не исключающіе другъ друга мотивы имли несомннно свою долю вліянія на судьбу Ла брюйера, трудно предположить, чтобы онъ остался съ постоянно спокойнымъ сердцемъ среди этого изящнаго, празднаго и преданнаго удовольствіямъ общества, возможно, что онъ любилъ какую нибудь личность выше его по положенію въ обществ, но ниже по сердцу, а можетъ быть, она заслуживала питаемое къ ней чувство, но по понятіямъ того времени не могла отвчать ему и предаваться своей страсти безъ задержки, наконецъ, естественно и то, что онъ въ силу своего благоразумія и общепризнанной за нимъ твердости постоянно колебался ‘стать въ своемъ ряду’ вслдствіе брака и такимъ образомъ раздлить съ другимъ то положеніе, тяжесть и опасность котораго онъ такъ живо чувствовалъ.
Станемъ держаться его произведеній и не будемъ пытаться проникнуть дальше въ его душу. Лабрюйеръ не является однимъ изъ глубокихъ или честолюбивыхъ моралистовъ, которые открываютъ основаніе человческихъ чувствъ или ищутъ его, которые усиливаются слдовать за ними до ихъ источника, сводятъ ихъ одни на другія, и чмъ больше ихъ узнаютъ, тмъ больше уменьшаютъ ихъ число, такъ чтобы остановиться только передъ тми первичными импульсами, которые, подъ богатымъ разнообразіемъ формъ и названій, производятъ движеніе всего нашего существа и вс волненія нашей жизни. Онъ предоставляетъ такимъ людямъ, какъ Паскаль, Ларошфуко и Вовенаргъ, это смлое изслдованіе и эту великую любознательность, которая затрогиваетъ до основанія нашу природу. Его привлекаетъ скоре вншній видъ нашихъ страстей, чмъ ихъ источникъ: его особенно занимаетъ ихъ вншняя физіономія, ихъ невольный или разсчитанный ходъ, ихъ развитіе и дйствіе въ мір, ихъ комбинированье съ случайностями жизни и общественнымъ строемъ. Въ эту сторону влекли его и умъ, несозданный для высшей философіи (какъ это указываетъ его остроумная, но слабая статья ‘О вольнодумцахъ’), и его устраненіе отъ великихъ сюжетовъ, которые казались ему запрещенными для писателя, ‘родившагося христіаниномъ и французомъ’, и его вкусъ и талантъ изображать, который разсялъ въ его произведеніи столько живыхъ и заманчивыхъ комедій и, наконецъ, его наклонность писать съ совершенствомъ, удовольствіе, которое онъ испытывалъ, подыскивая изящныя выраженія, и та высокая цна, которую онъ приписывалъ изящному стилю. Такимъ образомъ онъ рисовалъ людей скоре со стороны ихъ вншности, чмъ самихъ въ себ, но такъ какъ вншняя сторона нашихъ страстей почти не измняется и только приспособляется къ разнообразію времени и мстъ, то онъ не разъ затрогивалъ и то, что не проходитъ черезъ преходящее мимо, и человкъ вчный часто встрчается въ его книг рядомъ съ человкомъ его вка и его страны. При всемъ томъ онъ особенно превосходенъ тогда, когда даетъ намъ свидтельство того, что видлъ: дворъ, вельможи, богачи, общество и свтскій разговоръ — лучшіе сюжеты его картинъ.
Трудно составить намъ теперь правильное понятіе о томъ, что называлось тогда ‘дворомъ’, особенно трудно вызвать намъ въ себ т образы и впечатлнія, которыя должно было пробуждать это слово въ ум Лабрюейра. Въ эту узкую область сходились тогда, какъ въ фокусъ, вс соціальныя вліянія, которыя теперь потеряли свою силу, снявши съ себя все. что было въ нихъ тяготющаго надъ умомъ людей. Никакое усиліе, напр., не дастъ намъ хорошо понять, въ сред равенства, въ которой мы теперь живемъ, что значило тогда различіе въ рожденіи и положеніи среди французскаго общества. Что бы тамъ ни говорили, для людей нашего времени рангъ и рожденіе не имютъ такого внушительнаго значенія и т-же самыя основанія, которыя не позволяютъ намъ почитать богатства выше той мры, въ какой это прилично, обязываютъ и тхъ, которые ими обладаютъ, всякими способами стараться примирить другихъ съ своимъ богатствомъ. Наконецъ, власть перестала быть исключительнымъ правомъ на уваженіе къ самой личности, и авторитетъ, особенно опирающійся на силу, далеко не сохраняя за собою престижа, достаточнаго для того, чтобы склонить къ себ сердца, не безъ труда достигаетъ того, чтобы окружить себя уваженіемъ, необходимымъ для поддержанія порядка и исполненія законовъ.
Но во времена Лабрюйера, престижъ рожденія и ранга, вліяніе наслдственнаго богатства, сила и блескъ власти были еще въ своей неприкосновенности и лежали всею своею тяжестью на тхъ, кто не имлъ участія въ этихъ якобы неоспоримыхъ правахъ на уваженіе со стороны другихъ. Даже боле, теперь эти преимущества, ставшія сами по себ непрочными и слабыми, разсялись въ сред цлаго общества, знатное рожденіе часто лишено богатства и удалено отъ власти, богатство, столь быстро въ иныхъ случаяхъ протекающее и всегда готовое ускользнуть, очень часто только само по себ и иметъ право на вниманіе со стороны другихъ, власть, почти столь-же перемнчивая, какъ и богатство, не знаетъ часто, что длать съ знатнымъ рожденіемъ, и не всегда поддерживается личной заслугой, но тогда рожденіе, власть, богатство, сосредоточенныя въ однхъ рукахъ, соединенныя на однихъ и тхъ-же лицахъ, представляли другъ для друга взаимную поддержку и къ своему собственному вліянію присоединяли силу и блескъ, происходящій отъ ихъ стеченія. Одно мсто, узкое пространство, одинъ пунктъ земного шара, находящійся по Лабрюйеру на 48о сверной широты и боле чмъ въ 1100 лье отъ моря Ирокезовъ и Гуроновъ’, содержитъ въ себ это блестящее общество, къ которому были обра щены вс взоры, этотъ ‘дворъ’, маленькое отечество на лон большого отечества, отечество единственное для большей части его обитателей, мстопребываніе всякаго авторитета, источникъ всхъ милостей, центръ всхъ удовольствій. Ни въ чемъ тамъ не было недостатка, что могло-бы способствовать наслажденію жизнью, такъ чтобы сдлать ее легкою, пріятно переносимою и услаждающею чувство. Власть почти не сопровождалась трудомъ и заботою, ибо она исходила отъ единственнаго владыки и смшивалась въ понятіяхъ людей съ его милостью, которая возвышаетъ того, кого коснулась, ничего отъ него не требуя. Отсутствіе тхъ трудовъ и заботъ, отъ которыхъ теперь не избавляетъ никого и самый высокій рангъ, давало свободное мсто праздности и длало необходимымъ развлеченіе: ‘праздныя души, превосходно выражается Лабрюйеръ, на которыхъ все производитъ на первыхъ порахъ живое впечатлніе’. Богатство, употребленное искусно въ дло, присоединяло блескъ и тонкость къ этому благоденствію и давало средства предупредить скуку разнообразіемъ забавъ, вжливость, усвоенная съ дтства и переданная съ кровью, смягчала отношенія людей и скользила съ какою-то прелестью даже по малйшимъ случаямъ жизни, наконецъ, склонность къ удовольствію французской расы и остроумная грація женщинъ — давали движеніе этой блестящей толп и примшивали вкусъ къ умственному удовольствію, испытываемому при поиск другихъ удовольствій.
Вотъ зрлище, которое Лабрюйеръ видлъ вблизи, не враждебно, но какъ то чуждо относясь къ нему, вотъ что онъ рисовалъ намъ, полагая въ этомъ основной фонъ и душу своего произведенія, не съ завистливою ненавистью, но съ нкоторою горечью и сдержаннымъ чувствомъ въ отношеніи къ тому, что было несправедливаго въ этомъ распредленіи жребіевъ, въ отношеніи къ обществу, которое расточало для нкоторыхъ себ подобныхъ, часто мене всего достойныхъ такой милости, все то, что можетъ заставить гордиться и щекочетъ человческое сердце, все вплоть до ‘счастья имть къ своимъ услугамъ людей, которые равнялись съ ними сердцемъ и умомъ и которые превосходили ихъ иногда’?
Справедливо замчено, что знаменитые портреты, которые съ такою любовью мы перечитываемъ у Лабрюйера, вылиты не за одинъ пріемъ, но составлены изъ массы послдовательныхъ замтокъ, терпливо присоединенныхъ одн къ другимъ и искусно собранныхъ въ одно цлое. Его статьи нравственнаго содержанія составлены тмъ-же способомъ, какъ и его портреты. Нигд мы не видимъ, чтобы онъ входилъ въ сюжетъ смло, твердымъ и правильнымъ шагомъ шелъ до самаго конца. Напротивъ онъ проникаетъ въ него сотнею различныхъ путей, связывается имъ только на моментъ, чтобы Снова выйти изъ него, затмъ онъ опять возвращается къ нему, но уже подъ новой формой, измняетъ каждую минуту ходъ, фигуру, языкъ, не налегаетъ особенно ни на что, а между тмъ оканчиваетъ, сказавши все. Глава о двор, напр., начинается короткими и живыми изрченіями, продолжается въ вид общихъ или част пыхъ портретовъ, перемшивается небольшими непредвиднными и поучительными разсуженіями, которыя ведутъ сами съ собою выставленныя личности, и оканчивается, какъ и начинается, изрченіями. Повидимому тутъ вовсе нтъ чего-нибудь цлаго, нтъ вовсе одного корпуса, однако, когда мы прочитаемъ все, впечатлніе получается глубокое, картина оказывается полною, труднымъ кажется прибавить что-нибудь къ ней.
Можно думать, что послдовательность тхъ короткихъ кусковъ, изъ которыхъ состоитъ та или иная глава Лабрюйера, не была предршена заране и не была подчинена какому-нибудь закону искусства, потому что каждое изданіе увеличивало число ихъ и столь неплотная стка этой композиціи безъ усилій открывалась, чтобы дать мсто новому портрету или новому размышленію. Однакоже очарованіе, которое мы испытываемъ, пробгая этотъ родъ мозаики съ блестящими цвтами, пріятная легкость, съ которой мы проходимъ черезъ эти столь различные объекты мысли и столь разнообразныя формы языка, достаточно ясно даютъ намъ знать, что въ этой манер писать нтъ ничего труднаго для ума или противнаго природ. Если мы хотимъ немного помечтать и предаться иллюзіи, если хотимъ сами минуту поблуждать съ Лабрюйеромъ по свту и среди двора, оставаясь неизвстными, какъ и онъ, въ этой гордой толп и удаляясь вмст съ нимъ отъ нея, чтобы заставить пройти передъ собою эти модели, то мы найдемъ боле естественнымъ, чмъ всякое другое, то столь свободное и столь живое расположеніе, которое перемшало въ такомъ очевидномъ безпорядк эти изрченія, эти портреты и эти разсужденія. Лабрюйеръ размышляетъ и пишетъ что думаетъ, онъ смотритъ и рисуетъ что видитъ, онъ слушаетъ и повторяетъ, что слышалъ. Вотъ Н., который появляется съ большимъ шумомъ, всхъ раздвигаетъ, заставляя уступить себ мсто, лзетъ впередъ и почти толкается, онъ называетъ себя, вс вздохнули свободно, онъ входитъ только съ толпой. Вотъ другіе люди, которые входятъ не здороваясь, идутъ поднявши плеча, надуваются, спрашиваютъ, не смотря на васъ, и все до тхъ поръ, пока не является неожиданно вельможа, который сразу спускаетъ это притворное величіе. А вотъ проходятъ важно передъ вами Кимонъ и Клитандръ, у которыхъ единственное дло — казаться обремененными государственными длами. Что это за потокъ похвалъ, который наполняетъ вдругъ дворы, капеллу, который охватываетъ лстницу, залы, галлерею? Онъ всмъ по горло, его не удержишь. Это кто-то только-что получилъ новый постъ и вотъ весь міръ уносится потокомъ лести. Почему это Тимантъ, недавно почти покинутый всми, теперь окруженъ, какъ никогда, теперь такъ и осаждается людьми, которые вс хотятъ отвести его въ сторону, чтобы таинственно переговорить о чемъ-то? Явная немилость изгладила вс его заслуги, неожиданная милость только-что возвратила ихъ вс ему. А вотъ дальше смотрите, какъ пресмыкается еодотъ, готовый просить мста Кассини {Тогдашній директоръ парижской обсерваторіи.}, и притомъ съ основательными доводами, для швейцара или форейтора фаворита, если только представится случай, готовый всмъ пожертвовать для того, кто пользуется милостью. Послушайте это жалобное ворчанье придворнаго, получившаго отвращеніе, но только на одинъ день, къ своему печальному труду: ‘Дв трети моей жизни протекли, зачмъ-же мн столько безпокоиться въ остальную треть? Самая блестящая судьба не заслуживаетъ ни того мученія, которому я предаю себя, ни тхъ низостей, на которыхъ я самъ себя ловлю, ни тхъ униженій и того стыда, который я испытываю, пройдетъ тридцать лтъ и рухнутъ эти колоссы могущества, на которые смотрть можно, только поднимая вверхъ голову, мы исчезнемъ: исчезну и я, такъ мало стоющій вниманія, исчезнутъ и т, которыхъ я созерцалъ такъ жадно и отъ которыхъ ждалъ получить все свое величіе: самое лучшее изъ благъ, если только есть блага, это покой, уединеніе, мстечко, которое было-бы моимъ собственнымъ владніемъ’. Но вотъ показался повелитель, и вс обезображиваются отъ его присутствія, ихъ едва можно узнать, настолько черты ихъ измнились и осанка унизилась. Самые гордые становятся самыми ничтожными, скромный человкъ, спускаясь съ меньшей высоты, лучше выдерживаетъ себя. Наконецъ, вотъ начинается королевская месса, гд вельможи, образуя обширный кругъ у подножія алтаря и повернувши лицо къ государю, молятся, кажется, на него, а не на Бога.
Какой послдовательный очеркъ, какое строго-правильное описаніе двора и свта стоило-бы этой удивительной и прихотливой смси случаевъ, лицъ и мыслей, этого врнаго природ изображенія? Вельможи, богачи, ученые, адвокаты, проповдники, вс оригинальныя фигуры, которыя могутъ произойти изъ различныхъ комбинацій природы съ законами и обычаями свта, проходятъ живо передъ нами въ разнообразныхъ главахъ этого безсмертнаго труда, вс личности сохранили свою физіономію и свою походку, они какъ будто только и думаютъ, что о себ, они какъ-бы идутъ по своимъ дламъ, они толпятся и перемшиваются въ свободномъ развитіи этой книги, какъ они толпились въ тревог жизни.
Такъ и хочется назвать комедіей это произведеніе, когда видишь, какъ идутъ мимо съ такой естественностью столько оригинальныхъ характеровъ. А между тмъ это не комедія, не только потому, что въ поступкахъ всхъ этихъ лицъ нельзя схватить непрерывно-послдовательнаго дйствія, что эти лица не стремятся впередъ въ своихъ дйствіяхъ и не связаны другъ съ другомъ, но и потому, что ихъ характеры обрисованы боле умло, боле тонко и проницательно, чмъ характеры тхъ различнаго сорта личностей, которымъ комическій поэтъ назначаетъ двигаться на сцен и сильно захватывать духъ зрителя. Чтобы заинтересовать, чтобы тронуть и даже чтобы оставить въ воображеніи живое впечатлніе, комическій поэтъ неизбжно принужденъ нсколько насиловать природу и удаляться до извстной степени отъ правдоподобія. Онъ насилуетъ дйствительность различными манерами, не только сжимая и устремляя впередъ дйствіе больше, чмъ это допускаетъ обычный ходъ жизни, но и придавая характеру своихъ персонажей больше рельефа, а ихъ дйствіямъ больше горячности и ршительности, чмъ это позволяло-бы скромное воспроизведеніе природы. Комическій поэтъ заставляетъ понимать и удивляться личности, взятой изъ толпы, только рисуя ее боле яркими красками, заставляя ее идти скоре и толкая дальше, чмъ это сдлалъ-бы моралистъ, изучающій ту-же модель спокойно, съ единственною цлью изобразить ее ближе къ истин. Если хотите имть правильное понятіе объ этой разниц, если хотите почувствовать преимущество моралиста, рисующаго характеръ на свобод, передъ комическимъ поэтомъ, который не можетъ показать намъ этотъ характеръ иначе, какъ въ дйствіи, и который поневол заставляетъ дйствовать съ нкоторымъ излишкомъ, чтобы тмъ лучше могли мы понять его характеръ, прочтите у Лабрюйера портретъ Онуфрія, составленный съ очевиднымъ намреніемъ выставить на видъ вс ошибки противъ правдоподобія, въ которыхъ можно обвинить Тартюфа Мольера. Несомннно, что Онуфрій правдоподобне и ближе къ дйствительности, чмъ Тартюфъ. Онуфрій остерегся-бы сказать: ‘моя власяница’, ‘мое бичеваніе’, но онъ только такъ поступаетъ, что люди уврены, что онъ носитъ власяницу и подвергаетъ себя бичеванію, онъ не станетъ рисковать, ухаживая за женой того, кого онъ хочетъ обобрать, тмъ не мене онъ не дастъ ему спуску: это человкъ, готовый убжать и оставить въ рукахъ его свой плащъ, если онъ такъ-же не уврень въ ней, какъ въ себ самомъ. Онъ не любитъ такихъ опасностей, онъ знаетъ, гд найти женщинъ, которыя благоденствуютъ и цвтутъ подъ снью обта. Если онъ добивается наслдства, онъ нейдетъ напрямикъ: онъ не станетъ со скандаломъ сталкиваться съ правами слишкомъ сильными и слишкомъ ненарушимыми, но онъ — гроза побочныхъ родственниковъ. Наконецъ, онъ настолько искусился въ клевет, что не приметъ на себя труда злословить: онъ довольствуется тмъ, что подсмивается или вздыхаетъ по поводу поступка своего ближняго, ему незачмъ говорить, чтобы быть понятымъ. Этотъ лицемръ правдоподобне всякаго другого, онъ боле приспособился къ вншнимъ обстоятельствамъ, мы боле расположены чувствовать, какъ Онуфрій проползаетъ подъ нашими ногами, чмъ какъ Тартюфъ пускается во всю прыть черезъ вс законы общества, природныя связи и обычаи свта. Однако-же, они оба изъ одного и того-же семейства, это точь въ точь тотъ-же самый человкъ, котораго хотли намъ изобразить моралистъ и комическій поэтъ, но первый разсматриваетъ лицемра на Свобод и описываетъ его съ кропотливою врностью, а второй тащитъ его на сцену, насильно толкаетъ его изъ одной случайности въ другую вплоть до полнаго развитія его характера и до рушенія его плановъ. Комическому поэту не хватаетъ мста, времени, даже вниманія, чтобы вести насъ медленне и дальше во внутренній міръ его персонажа, онъ не можетъ его описывать намъ, онъ обязанъ заставлять его дйствовать, онъ повинуется законамъ театральной перспективы и преслдуетъ т сильные эффекты, которыхъ требуетъ сцена. У моралиста искусство боле тонко, у поэта оно боле внушительно. Чтобы украсить крупными чертами фреску или фризъ, которые издали и съ высоты будутъ поражать и ласкать нашъ взоръ, нужно больше мощи и мужества, чмъ чтобы отдлать ту нжную работу, по которой мы можемъ провести рукой и которую можемъ разсмотрть въ то-же время глазами.
Для Лабрюйера недостаточно точной истины въ вещахъ, онъ преслдуетъ съ такою-же кропотливостью или, лучше сказать, съ такимъ-же наслажденіемъ и истину въ терминахъ. Въ безконечномъ разнообразіи его оборотовъ гораздо мене фантазіи, чмъ это воображаютъ, у него почти нтъ ничего такого, что не было-бы выбрано съ большою разборчивостью, не было-бы поставлено на свое мсто и употреблено кстати. У него на все есть свое основаніе: оно видно и въ его манер начинать и заканчивать, въ его неожиданныхъ вставкахъ, въ его смлыхъ сравненіяхъ, въ градаціи его выраженій и фигуръ, которыя идутъ постоянно съуживаясь и обостряясь до самаго послдняго слова или послдней черты, на которой онъ останавливается, потому что, дйствительно, дальше ничего ужъ нтъ. Какой умлый пріемъ, напр., въ слдующемъ изображеніи продажныхъ душъ: ‘Есть души грязныя, испачканныя всякою грязью и соромъ, влюбленныя въ барышъ и интересъ,— какъ прекрасныя души влюблены въ славу и добродтель,— воспріимчивыя къ одному только удовольствію пріобртать и не терять, любознательныя и жадныя, если дло идетъ о десяти денье, вчно занятыя своими должниками, вчно горюющія о паденіи цнъ и запрещеніи монеты, погруженныя и какъ-бы совсмъ утонувшія въ контрактахъ и документахъ Это ужъ не родители, не друзья, не граждане, не христіане, это, можетъ быть, ужъ нелюди: у нихъ зато деньги’. А какая удачная смлость въ этомъ знаменитомъ обращеніи: ‘Бгите, удаляйтесь! Вы слишкомъ еще близко.— ‘Я подъ другимъ тропикомъ’, говорите вы.— Ступайте на полюсъ, въ другое полушаріе, взбирайтесь на звзды, если можете.— ‘Вотъ я тамъ’.— Хорошо: вы въ безопасности. Я открываю на земл человка жаднаго, ненасытнаго, неумолимаго: онъ хочетъ жить на счетъ всего того, что найдетъ на своемъ пути и при своихъ встрчахъ, онъ хочетъ, во что-бы то ни стало для другихъ, заботиться о себ одномъ, увеличить свое имущество, изобиловать всякими благами’. Живость оборота рчи здсь служитъ только легкимъ покровомъ для живого впечатлнія, и что можетъ быть остроумне этого пріема представить намъ такое ужасное лицо и убдить насъ бжать отъ него?
Но въ этихъ искусныхъ страницахъ, скажутъ, слишкомъ много остроумія, слишкомъ очевидно искусство, а какъ-бы удачно оно ни было, оно не въ прав выставлять себя на показъ. Трудно было-бы защитить Лабрюйера отъ этого упрека, да и зачмъ, впрочемъ, его защищать? Есть много способовъ хорошо писать, и если одинъ изъ нихъ можно предпочитать другому, все-таки достигнуть цли, это значить быть выслушаннымъ людьми и долго имъ нравиться и посл того, какъ перестанешь существовать. Каждый идетъ по своей дорог къ потомству и въ этомъ нтъ ничего дурного, лишь-бы только эта дорога привела туда. Поправк сказать, писатель не выбираетъ почти этой дороги: онъ незамтно увлекается по ней природой, и было-бы безполезнымъ насиліемъ пытаться свернуть на другую дорогу. Идеи представляются каждому изъ насъ подъ разнообразными видами и вызываютъ въ насъ разлитыя движенія, которыя искусство можетъ направлять, не измняя чувствительно теченія ихъ. Есть такіе писатели, на которыхъ вдохновеніе налетаетъ, какъ стремительный потокъ: они едва могутъ его сдержать, они имъ оглушены и почти опьянены, какъ это случилось однажды съ Руссо, такъ что мысль, которая ихъ давитъ, кипитъ въ нихъ и прорывается на свтъ широкимъ потокомъ краснорчія, но и тогда они хорошо знаютъ, что выражаютъ только незначительную часть того, что чувствуютъ, и что лучшая часть этой небесной росы, испаряясь, поднимается снова къ тмъ таинственнымъ странамъ, откуда она спустилась.
Иные съ идеями играютъ, какъ съ толпой нелюдимыхъ и легкихъ нимфъ: они преслдуютъ ихъ, настигаютъ, берутъ въ плнъ, украшаютъ съ любовью и, наконецъ, приводятъ ихъ къ намъ ручными и улыбающимися, покрытыми граціознымъ убранствомъ. Третьи писатели, будучи остроумными и ловкими работниками, идутъ по дорогамъ и собираютъ здсь рдкій алмазъ, тамъ дорогой перлъ, нкоторые изъ нихъ подбираютъ и голыши, по которымъ постоянно скользили глаза всхъ людей и которые долго попирались пренебрежительно ногами прохожаго, они ихъ терпливо очищаютъ, снимаютъ съ нихъ грубую оболочку, обтачиваютъ ихъ съ искусствомъ и покрываютъ гранями, столь удачно расположенными, столь ловко отполированными, что свтъ, играя въ нихъ, производитъ тысячу новыхъ эффектовъ и едва позволяетъ узнать ихъ, а такъ какъ они просты по природ и удобны для употребленія, то съ этихъ поръ они начинаютъ переходить изъ рукъ въ руки и увеличиваютъ собою общее богатство человчества. Лабрюйеръ одинъ изъ этихъ терпливыхъ и ловкихъ гранильщиковъ, которые взамнъ дара создавать и открывать получили способность и вкусъ украшать навсегда все то, до чего они коснулись. Онъ повиновался природ и, слдуя своей склонности, находилъ въ этомъ самое чистое наслажденіе. Онъ всматривался въ общую идею до того, что она у него начинала блестть, онъ такъ ее отдлывалъ, что она получала яркость, и если слово не казалось-бы нсколько жесткимъ для такого самого нжнаго и самого честнаго рода удовольствій, то можно было-бы сказать, что онъ вкушалъ, какъ эпикуреецъ, наслажденіе, производя новые плоды въ областяхъ человческаго духа, наиболе истощенныхъ культурою, такъ какъ онъ находилъ удовольствіе возобновлять всевозможными способами рессурсы (французскаго языка.