ТЕПЛОВ Б.
КЫЛЫЧ-АЛАЙ
Страница из новейшей иcтopии Турции.
(По воспоминаниям очевидца).
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
В. Теплов.
Кылыч-Алай. Часть первая, Теплов Владимир Александрович, Год: 1892
Время на прочтение: 54 минут(ы)
Ранним, дождливым утром 18-го мая 1876 года, жители мирной при-босфорской деревушки Буюкдере были чрезвычайно удивлены прибытием на заре турецкого фрегата, который, став на якорь как раз против летнего дворца русского посольства, открыл свои борта и показал жерла громадных орудий, как бы приготовляясь приступить к бомбардировке. В то же время узнали, что еще в полночь местная телеграфная станция была занята отрядом турецких войск, а другие отряды превратили всякое сообщение Буюкдере с окрестными местами. Было очевидно, что в Константинополе что-то произошло чрезвычайно важное, но что именно — оставалось неизвестным.
Погода в то утро была отвратительная — густой туман лежал на Босфоре, с Черного моря дул порывистый ветер, моросил мелкий, упорный дождь. Несмотря на все это, на набережной была масса народа, на лицах всех было написано недоумение.
Час проходил за часом, а неизвестность все длилась, любопытство достигало своего крайнего напряжения — тем более, что давно уже миновал час, когда в Буюкдере должен был придти из города первый пароход — шнркет (Называемый так от общества Ширкети Xaйрге, поддерживающего посредством многочисленных пароходов постоянное сообщение между Константинополем и всеми при-босфорскими деревнями), с которым могли бы быть получены какие-нибудь известия, и только потом оказалось, что, по приказанию Порты, были прекращены все сообщения между Царьградом и окрестностями: из города не выпускали ни пароходов, ни экипажей, ни верховых,
Наше посольство находилось в таком же неведении, как и остальные простые смертные, и лишь в десятом часу утра явился туда гонец из Перы (европейское предместье Константинополя), один из курьеров посольства, Гвоздинский, которому удалось пешком пробраться в Буюкдере. Он рассказал, что в Константинополе — общее ликование: в ночь произошла революция, султан Абдуль-Азиз свергнут и на престол взошел Мурад V.
Причины низвержения Абдуль-Азиза были сложны, но главною, по-видимому, было опасение некоторых западных держав, как бы султан, слывший за приверженца искреннего соглашения с Poccиею, не принял каких-либо решений, напоминавших pешения отца его, Махмуда, решившегося поставить в 1833 г. Турцию под покровительство императора Николая I. Истоpия, конечно, выяснит в свое время, в подробностях, роль, какую играли во всем этом деле некоторые из западных дипломатов. Тогдашний великобританский посол, сэр Генри Эллиот, уже успел приобрести к тому времени репутацию бедового (jettatore), приносившего несчастье всякому государю той страны, где он бывал аккредитован. Так, сначала король Обеих Сицилий — Франциск, а затем греческий король — Оттон утратили своп престолы именно в бытность сэра Эллиота английским представителем в этих государствах.
Внутренними же причинами падения Абдуль-Азиза выставлялось общее положение дел, вызывавшее повсюду недовольство. Действительно, последниe месяцы царствования этого султана были ознаменованы целым рядом несчастных событий, потрясших до основания оттоманскую империю. Сначала финансовое банкротство Турции, к которому она, благодаря участию некоторых европейских дельцов, неотвратимо стремилась уже издавна, и которое выразилось, наконец, 6-го октября 1875 года в распоряжении великого визиря Махмуд-Недима-паши, объявившего, что платеж процентов по турецким государственным бумагам будет производиться в продолжение пяти лет лишь в поло винном размере, дабы дать финансам Турции возможность придти в больший порядок. Следствием этого распоряжения было страшное падение турецких фондов, благодаря чему пола-гавшие себя вчера богачами обратились в сегодняшних нищих с ничего не стоящими кусками бумаги в руках.
По всей справедливости, Махмуд-Недим-паша лично даже и не может быть признан ответственным за принятую им меpy, так как, собственно говоря, он лишь засвидетельствовал на бумаге то, что существовало уже в то время на деле, т. е. абсолютную не возможность для Турции продолжать платить ростовщические проценты по огромным займам, навязанным Турции Европою с той поры, когда империя османов была насильно втиснута в совсем несвойственную ею роль участницы в европейском концерте и вынуждена нести непосильные расходы, в особенности по организации турецкой армии и флота, покрывавшиеся в большей своей части не из государственных доходов, а путем внешних займов из щедро раскрытого кошелька западной Европы, видевшей в этом — и не безосновательно — наилучший способ к приобретению в Турции преобладающего влияния.
Государство с 1453 года, в течение четырех столетий не задолжавшее на сторону ни одной копейки, принялось, начиная с крымской войны, заключать внешние займы в огромных размерах. С 1854 по 1875 год было заключено двенадцать внешних займов па суммы: в 1854 году — 3 миллиона фунт. стерл, в 1855 году — 5 мил. фунт. стерл., в 1858 году — 5 мил. фунт. стерл., в 1860 году — 2.037.220 фунт. стерл., в 1862 году — 8 мил. Фунт. стерл., в 1863 году — 8 мил. фунт, стерл. и еще 6 мил. фунт. стерл., в 1869 году — 22,222.220 фунт. стерл., в 1870 году — 31.680.000 фунт. стерл., в 1871 году — 5.700.000 фунт. стерл., в 1872 году — 10 мил. фунт. стерл., в 1873 году — 27.777.780 фунт. стерл. — всего 124.417.220 фунтов стерлингов (Stambul und das moderne Turkenthum, vоn einem Osmanen. 1877-78, 0 — 289) (свыше 995 мил. рублей), т. е., круглым числом, из 9% годовых турецкое казначейство обязано было уплачивать ежегодно одних процентов до 90 миллионов рублей.
В мемуаре, представленном конфиденциально Мидхатом 9-го марта 1876 года берлинскому, лондонскому, парижскомy и римскому кабинетам, турецкий государственный долг представлялся еще более значительным, так как доходил, вместе с внутренними обязательствами, до 277 миллионов турецких лир (2.078 миллионов рублей) и требовал на уплату процентов ежегодно по 24.931.000 тур. лир, т. е. около 187 мил. рублей.
Каким же образом турецкое казначейство могло справиться с подобными колоссальными обязательствами, когда по бюджету 1876 года все доходы Турции, вместе с египетскою данью, простирались до 4.776.583 кошельков (179.122.050 рублей), при ежегодном расходе в 5.785.729 кошельков (Ibid. II, 323-326), т. е. сводились к нормальному дефициту более чем в миллион кошельков, или около 38 миллионов рублей.
Тогдашнее политическое положение оттоманской империи было также крайне тяжело. Ничтожное во время своего возникновения невесиньское восстание ширилось все более и более, вызвав открытую борьбу с Черногорией и вмешательство Европы, настоятельно требовавшей осуществления действительных реформ в пользу христианских народностей Балканского полуострова. Вмешательство это, всегда нестерпимое для мусульман, давало благодарную почву для проповеди мусульманских патриотов и фанатиков, разжигавших обедневший народ против правительства, накликавшего будто столько бедствий, султана выставляли главным виновником, его называли гяуром за сближение с Европой, припоминали его путешествие на Парижскую выставку 1867 года. Абдуль-Азиза обвиняли в намерении пригласить русские войска для расправы с волновавшимися его подданными, обвиняли, наконец, в намерении изменить веками установленный порядок престолонаследия в династии Османа, путем объявления наследником престола своего сына Юсуф-Иззеддина, в видах чего и состоялось будто бы его назначение начальником гвардии.
Но все это волнение, быть может, не привело бы ни к каким крайностям, не облеклось бы в осязательную форму, если бы не нашлось умелой руки, которая сплотила бы главных недовольных и внушила им убеждение, что единственным вы-ходом из тогдашнего тяжелого положения было вернуться к прежним янычарским порядкам и заменить султана его братом Мурадом, слывшим за противника Poccии и приверженца Англии, казавшейся истинною защитницею мусульман от насилия московов (турецкое название русских). Такая рука скоро нашлась и, как кажется, в среде дипломатического корпуса.
Одним из орудий начавшегося движения явилась партия так называемой ‘молодой Турцииа. Партия эта образовалась еще в половине шестидесятых годов и считалась в Европе представительницею истинного либерализма и молодых, полных энергии сил турецкого народа, ищущих сближения с западной Европой, дабы путем заимствования представительных учреждений Запада оживить состарившийся государственный организм Турции и тем возродить его к новой жизни. Истинные идеалы ‘младо-турок’ были однако далеко не те, но сначала руководящие лица этой партии успешно скрывали их от Европы, предоставляя ей восхищаться вновь народившимся веянием в турецком народе. ‘Младо-турки’, столь либерально защищавшие в своей газете ‘Ибрет’ даже парижскую коммуну 1871 года, в сущности были не что иное, как вымазанная европейскими красками маска, которая скрывала за собою крайний магометанский облик со всем его необузданным фанатизмом.
Самая ярая ненависть к Европе, к цивилизации, к христианству — вот действительная подкладка ‘младо-турок’. Впервые заявили они себя в 1867 году заговором, направленным преимущественно против тогдашнего великого визиря Аали-паши: целью их было устранение от власти Аали-паши, искоренение из турецкого строя всех вкравшихся в него нововведений, возвращениe к чисто мусульманскому укладу, уничтожение влияния христианского элемента в государстве — и в конце концов нападение на Европу. В теории им все казалось возможным, и они добивались немедленного осуществления своих планов. Быть мо-жет, и сам отъявленный противник ‘младо-турок’, Аали-паша, в глубине души вполне разделял, как добрый мусульманин, их воззрения, но как дипломат он не мог одобрять их слишком уже откровенного и резкого образа действий. Как бы то ни было, заговор был открыт, и самые выдающиеся члены партии ‘молодой Турции’ — Али-Суави-эфенди, Кемаль-бей, Тевфик-бей, Зия-бей, Мехмед-бей, Ахмед-Мидхат-бей и некоторые другие, спасаясь от преследований, бежали за границу, откуда они вернулись в Константинополь лишь после смерти Аали-паши, когда их помиловал новый великий визирь, Махмуд-Недим-паша.
С течением времени, истинные стремления ‘младо-турок’ стали высказываться все более и более открыто. Они сочли возможным выступить понемногу уже во всей наготе, включив в число своих идеалов еще один важный принцип объединение всех правоверных во имя ислама. Один из них Эссад-эфенди, издал в 1875 году брошюру под заглавием: ‘Объединениe Ислама’, в которой он доказывал, что ислам есть источник всякого образования и знания, вне его — невежество и варварство. Ныне настала пора всем мусульманам сплотиться и собрать под знаменем халифа — знаменем истины и правосудия — все страны от Марокко до Китая. Все мусульмане, по мнению Эссада-эфенди, должны были сойтись в меккском святилище и ополчиться на неверных христиан и язычников. Брошюра эта, переведенная на арабский язык, разошлась по магометанскому миpy в сотнях тысяч экземпляров.
Младо-турки были логичны в своих поработительных стремлениях: они прежде всего — горячие приверженцы своей религии и убежденные ее защитники, а коран, как известно, не допускает соглашения между мусульманами и не-мусульманами, он знает и узаконяет лишь вечную борьбу между ними, прекращаемую лишь конечным покорением последних или, на время, истощением первых.
Главный редактор журнала ‘Мухбир’, Али Суави-эфенди, род магометанского Петра-пустынника, Савонаролы и Мадзини вместе, сложивший впоследствии свою голову в черагаяском бунте, требовал, уже начиная с конца шестидесятых годов, конституции на том основании, что по коренной догме ислама общественные дела должны зависать от общественного же обсуждения, но притом формально оговаривал, что так как такое обсуждение установляется именно догматом ислама, то само собою разумеется, что не-магометане не должны принимать в нем участия. В то же время он печатно доказывал, что допущение христиан свидетелями в мусульманских судилищах — немыслимо. Сделанный, по возвращении в Константинополь, в 1876 году, директором лицея в Галата-Серае, Али-Суави начал свою педагогическую деятельность тем, что выгнал из лицея всех бывших там 95 учеников не турецкой национальности, хотя первый же параграф лицейского устава гласит, что это учебное заведение открыто для всех оттоманских подданных без различия.
Люди, проникнутые подобными воззрениями, конечно, могли только с ненавистью относиться к правительству, которое вынуждено было прислушиваться к настояниям Европы и недостаточно, по словам ‘младо-турок’, ограждало мусульман, а своею безумною расточительностью разоряло окончательно этих последних. Смелые речи ‘молодой Турции’ встречали сочувственный отголосок не только среди старых мусульман-фанатиков, от всего сердца желавших осуществления идеалов ‘младо-турок’, бывших пх же собственными, но и среди многочисленного служилого сословия, между которым недовольство росло пропорционально нищете, явившейся следствием как оттяжки в выдаче им жалованья — им его приходилось ждать иногда по 15, 18 месяцев — так и увольнения их целыми массами от службы. Дело в том, что великий визирь Махмуд-Недим-паша думал достичь экономии в запутанном государственном хозяйстве Турции, главным образом, путем сокращения штатов и урезывания жалованья чиновников. Из Эдхема-паши, Джевдета-паши, Сафвета-паши и Шани-паши составилась, под громким титулом ‘комиссии реформ’, настоящая проскрипционная комиссия, которая еженедельно представляла великому визирю списки чиновников, подлежавших отрешению. Увольняли всех — виновных и невинных, придираясь ко всякому случаю, ябедничеству и доносам дан был самый широкий простор. Но все это делалось чисто по-турецки: мелким чиновникам содер-жание было понижено на 40, 50 и даже 60%, некоторым же крупным пашам, напротив, без всякой особой нужды, увеличено. Хищения и взятки сановников процветали по прежнему. Требования денег самим султаном нисколько не уменьшались в виду пустоты государственного сундука, а наоборот, изо дня в день увеличивались. Расточительность Абдуль-Азива в последние годы его царствования дошла, действительно, до геркулесовых столпов, непростительных в особенности при всеобщей нищете народа. Дворцы строились и перестраивались без конца: в чераганском саду была воздвигнута громадная оранжерея, вся из железа и стекла, по образцу знаменитого английского Хрустального дворца, в нее впущены были тысячи разных птиц. Едва успели ее выстроить, как султан нашел, что птицы слишком шумят, а стекла оранжереи, накаляясь в течение дня, слишком нагревают соседний с нею дворец и мешают спать султану, а потому, оранжерея была немедленно жe сломана. Сам чераганский дворец, поглотивший чудовищные суммы, не долго служил резиденцией Абдуль-Азиза: однажды под вечер, султан заметил, что на крыше дворца сидит сова. Этого было вполне достаточно, чтобы истолковали появление этой птицы как дурное предзнаменование для самого султана — дворец был тотчас же покинут и двор переехал в Дольма-багче. Впрочем, на этот раз действительно сова оказалась вещею птицею: предчувствие Абдуль-Азиза не обмануло его, и в этом самом чераганском дворце застигла его потом ужасная смерть.
Груды денег тратились также на содержание мечетей, и лишь низложение Абдуль-Азиза помешало осуществлению проекта постройки громаднейшей мечети на высотах близ Дольма~багче, стоимость которой определена была сметою в 800.000 турецких лир (около 6 миллионов рублей).
Немудрено, что, сопоставляя подобные траты государственных денег на неоправдываемые ничем надобности — с общим обнищанием, все классы турецкого общества, страдавшие от такого положения дел, не могли не испытывать чувства горького недовольства и с жадностью прислушивались к речам тех, кто сулил им возможность хотя какой-либо перемены. Таким настроением народа не замедлили воспользоваться люди, с своекорыстными целями добивавшиеся власти, как напр. пресловутый Мидхат-паша, Халиль-Шериф-паша, Дервиш-паша, Вели-паша, Риза-бей, 3ия-бей, Эмин-бей и др. Люди эти поняли, что одно лишь cocловие улемов (мусульманских законников) обладает достаточным нравственным влиянием, чтобы помочь им эксплуатировать общее народное недовольство и извлечь из него, говоря именем всего народа, те результаты, к которым были направлены все усилия вышеназванных честолюбцев, прикрывавшихся соображениями якобы государственной пользы. К сделанным им в этом смысле предложениям улемы, представляющие из себя, так сказать, мусульманскую интеллигенцию, отнеслись сочувственно, будучи очень довольны предоставляемою им ролью спасителей отечества. Без опасения ошибиться можно сказать, что с самой осени 1875 года весь Стамбул представлял из себя один обширный заговор: совещания заговорщиков происходили в медресе (школах при мечетях), в кофейнях, даже в канцеляриях разных правительственных учреждений, заговор развивался на глазах самого правительства, и участвовавшие в нем не принимали почти никаких предосторожностей, как бы вполне уверенные в своей полной безнаказанности. Виня во всем и прежде всего самого султана, общий глас народа видел исход из невыносимого положения — в ограничении прав султанской власти.
Исходя из такого воззрения, участвовавшие в заговоре морские офицеры хотели воспользоваться посещением султана в только что прибывший в Босфор и построенный в Англии броненосный фрегат ‘Массудиэ’, чтобы попытаться захватить Абдуль-Азиза в плен и заставить его подписать некоторые условия ограничивающие его власть. Предуведомленный кем-то заранее, султан уклонился от визита на броненосец, которым он перед тем так интересовался, и прибытия которого ждал с таким нетерпением. Попытка заговорщиков на этот раз не имела успеха.
Ухудшение финансового положения, в связи с продолжавшимися затруднениями в Герцоговине, могли только усилить волнение. Оно в особенности проявилось в феврале 1876 года, во время опасной болезни Абдуль-Азиза, когда все ожидали его смерти и надеялись на перемену к лучшему при его преемнике. Но султан выздоровел, и надежды всех были обмануты. Тогда-то партия ‘молодой Турции’, руководительство которою переходило все более и более к Мидхату-папе, решила выступить более активным образом с своими требованиями об изменении веками сложившихся основ государственного устройства Турции путем дарования турецкому народу особой конституции.
В мартe месяце был разослан государственным людям разных государств (за исключением России и Австрии) анонимный ‘манифест мусульманских патриотов’, приписываемый Мидхату-паше, Халнль-Шерифу-папе и армянину Одиану-эфенди. Манифест этот, помеченный 9-м марта 1876 г., был послан Дизраэли — лорду Бнконсфильду, лорду Дерби, лорду Гренвилю, маршалу Мак-Магону, Тьеру, Гамбетте, князю Бисмарку и итальянскому министру иностранных дел Висконти-Веноста. В нем выражалось убеждение, что стоит лишь Турции облечься в европейский костюм, ограничить деспотическую власть султана, благодаря которой он сам был лишь игрушкою в руках придворных партий, созвать палату из представителей всех племен и исповеданий, и тогда не только превратится внутреннее неустройство оттоманского государства, но оно ‘без труда займет принадлежащее ему в Европе, по плодородности его почвы, видное место’. Но манифест указывал также, что выработанная графом Андраши, по поручению европейских держав, нота о необходимости в Боснии реформ по отношению к местным христианам доведет мусульман до отчаяния, так как они никогда не смогут понять, чтобы Европа — этот очаг цивилизации. — могла требовать исключительных прав для одной только части турецкого населения и притом в ущерб остальным народам Турции. Все беды происходят исключительно ‘от системы управления и от деспотизма султана, — дело переменилось бы, если бы в Турции была палата народных представителей, что не только не противоречит правилам корана, но напротив, вполне с ними согласуется. Обрисовав жалкое состояние, в котором находится Tyрция, благодаря деспотическому правительству, манифест говорил, что существует лишь один выход из такого невыносимого положения: пусть европейские державы прикажут своим представителям в Константинополе войти в искреннее соглашение с людьми, составляющими ту энергическую, но в то же время умеренную партию, во главе которой стоит Мидхат-паша и многие другие, не столь известные, как этот последний, но столь же, как и он, просвещенные и мужественные, — и тогда все быстро переменится. Если державы не могут согласиться по этому поводу относительно коллективного действия, то поддержки со стороны одного вашего посла будет достаточно, чтобы дать нам ту нравственную опору, в которой мы нуждаемся. Быть может, нам удастся обойтись и без низложения нынешнего султана, обуздав лишь его безумный деспотизм. В таком случае у нас быстро были бы введены учреждения, способные уравновесить неограниченную власть султана, из которой он делает такое печальное упо-требление, и тогда для нашей страны настала бы пора спокойствия и возрождения’.
Таким образом, восставая против вмешательства Европы во внутренние дела Турции вообще, мусульманские ‘патриоты’ сами как будто упрашивали, чтобы иностранные представители в Константинополе помогли им расправиться с султаном.
Под влиянием улемов, пропаганда о необходимости государственного переворота нашла себе наиболее благоприятную почву между мусульманскою учащеюся молодежью, софтами, т. е. учениками духовных заведений (нечто в роде наших семинаристов), всегда отзывчивых в Турции на всякого рода агитацию, и которых убедили в том, что они призваны явиться спасителями отчизны. Сначала софты рассчитывали на открытую поддержку их со стороны турецкой армии. Когда в апреле месяце 1876 года они к прискорбию своему убедились, что на войска им надеяться нечего, тогда они решили совершенно устранить военный элемент, а вооружиться самим, чтобы произвести революцию исключительно во имя социальных начал. Тогда-то произошли массовые покупки софтами оружия на всех константинопольских базарах, так напугавшие жителей европейского квартала Константинополя — Перы. Деньги софтам на покупку оружия были доставлены членом английского парламента, решительным туркофилом, восхищавшимся неистовствами башибузуков в Болгарии — Джонсоном (Butler Johnson). Из Лондона же были, как говорят, присланы на пароходе одной англо-греческой компании ружья и револьверы, розданные приверженцам Мидхата.
Движение, созданное ‘молодою Турциею’ и партией мусульман-фанатиков и направленное к ограничению деспотизма султана, обратилось прежде всего против великого визира, Махмуд-Недима-паши. Его упрекали в излишней уступчивости пред Европой, навязавшей свои условия умиротворения мятежных подданных султана в Герцеговине. Уступки христианам глубоко оскорбляли самолюбие турок и без того уже негодовавших на то, что им не позволили расправиться с Сербией и Черногорией. Махмуд-паша, при своем гордом характере, не хотел видеть опасности и, в виду общности его интересов с султанскими, был уверен, что Абдуль-Азиз его не выдаст.
Но число недовольных увеличивалось, мусульманский фанатизм разгорался все болеe и более, а политические противники Махмуда раздували пламя и возбуждали софт, выставляя их истинными патриотами.
Новую пищу мусульманскому фанатизму дало происшедшее в то время злодеяние — убийство французского и германского консулов. Оно произошло при обстоятельствах, несколько напоминающих трагическую смерть Грибоедова в Тегеране.
В деревне Богданца, близ Солуни, люди, посланные одним из местных богачей, Эмин-беем, похитили 21-го апреля девятнадцатилетнюю болгарскую девушку, Стефану, когда она брала воду у источника. Похищенная красавица, стройная брюнетка, провела в гареме Эмин-бея три дня, и ее уговорили принять ислам. Так как по правилам, установленным в Турции для желающих переменить религию, необходимо, чтобы вероотступник сделал лично заявление местным властям о своем переходе в мусульманство, то и Стефана — для исполнения этой формальности — была привезена, уже одетая в турецкий костюм и в сопровождении негритянок, на железнодорожную станцию Карасули, чтобы с первым же поездом отправиться в Солунь. Тут с ней повстречалась ее мать, начавшая уговаривать дочь не отступать от родной религии. Стефана упорствовала — мать не отставала от нее и с тем же поездом отправилась в Солунь. Там на станции была масса народу, так как это было 6-го апреля — столь популярный у греков праздник св. Георгия. Плачущая мать Стефаны обратилась к собравшимся тут христианам, рассказала им историю ее дочери и умоляла спасти от турок. Христиане напали тогда на провожатых Стефаны, за последних заступились бывшие на станции мусульмане, произошла общая свалка, но так как христиане были многочисленнее, то они отбили девушку, сорвали с нее яшмак (вуаль) и ферадже (верхнюю одежду турецких женщин), и в карете американского консула, Хаджи Лазаро, случайно тут бывшей, отвезли ее в американское консульство.
В тот же день, для совещания по поводу происшествия на железнодорожной станции, старший имам (священник) созвал в мечети сходку, на которой среди неистовых воплей фанатиков было решено завладеть отбитою девушкою. На следующий день, 24-го апреля, депутация мусульман явилась к солунскому генерал-губернатору с требованием возвратить им Стефану. Генерал-губернатор, Мехмед-Реефет-паша, тотчас же послал одного из своих чиновников в американское консульство, но там ответили, что девушки уже более нет в консульстве. Тем временем в мечети Саатли-Джами происходила вторая сходка, которая решила, что всем мусульманам надлежит вооружиться. Глашатаи были посланы по городу и призывали по всем улицам народ вооружиться чем попало, муэззин с минарета также не переставал распалять толпу. Вооружившиеся мусульмане, по преимуществу торговцы, заперев свои лавки, устремились к конаку (губернаторский дом) и с громкими криками требовали выдачи девушки. При продолжающейся растерянности местных властей, толпа росла ежеминутно и затем снова собралась на совещание в мечети Саатли. Проходившие в то время случайно мимо германский консул, Аббот, и французский, Мулен, втащены были фанатиками в мечеть и заперты там в комнатки. Осведомившись об аресте консулов, генерал-губернатор тотчас же прибыл в мечеть, извинился перед консулами за их заключение и просил их употребить все влияние к тому, чтобы добиться скорейшей выдачи Стефаны. Аббот послал письмо в желаемом смысле к своему брату, а в виду нетерпения толпы — отправил ему вскоре затем и второе письмо.
Все, однако, было напрасно. Бесновавшиеся фанатики взломали двери и окна комнатки, где находились консулы вместе с генерал-губернатором, начальником полиции и членами меджлиса (управительного совета), и ринувшись, как дикие звери, на несчастных, безоружных консулов, умертвили их самым жестоким образом. Французскому консулу было нанесено шестнадцать ран в различных местах тела, — германский был искрошен до того, что его невозможно было потом распознать. Эта злодейская бойня произошла на глазах у всех городских властей Солуни, выказавшиих при этом самую преступную слабость, и ни одна мужественная рука не поднялась на защиту несчастных жертв.
Видя, что Стефаны все нет, остервенившиеся мусульмане густою толпою двинулись, со знаменами впереди, к американскому консульству, с твердым намерением перерезать всех в нем живущих. Но в это время кавас английского генерального консульства открыл убежище Стефаны, где она скрывалась по уходе от Хаджи-Лазаро, и привел ее к шедшей к американскому консульству толпе фанатиков, что и предотвратило дальнейшие убийства.
Известие об этом злодействе произвело панику в Пере, где стали опасаться как бы стамбульские фанатики не захотели последовать примеру, поданному их солунскими собратьями: и действительно, среди улемов и софт заметно было скорее сочувственное отношение к образу действий солунских убийц, софты считали это убийство справедливым возмездием за оскорбление мусульманской религии, выразившееся в похищении новообращенной.
Германия и Франция потребовали немедленного удовлетворения и примерного наказания виновных. Вместе с турецкою следственною комиссией в Солунь были отправлены чрезвычайные комиссары — германский Жиллет и французский Робер. Хорошее впечатление на ход следствия было произведено сосредоточением на солунском рейде иностранных военных судов. Шесть главных, по предположению, убийц были повешены в мае месяце на самой набережной. Некоторые, однако, утверждают, что казненные никакого участия в убийстве не принимали, а что это были обыкновенные преступники албанцы и цыгане, сидевшие тою порою в местной тюрьме и потому попавшиеся под руку. Генерал-губернатор был приговорен к годичному заключению в тюрьме, трое из высших офицеров — к разжалованию, притом жандармский полковник Селим-бей к 15-летнему заключению в крепости на острове Родосе, где он и умер, комендант солунской крепости и командир бывшего на рейде военного судна — к тюремному заключению, первый на 10, а второй на 5 лет, и один из мусульманских членов меджлиса — к заключению па несколько лет в тюрьму, где он и умер. Лишь в конце июля месяца, и то после угроз послов французского и германского, Порта согласилась исполнить остальные требования их правительств, а именно особою нотою к обоим послам Порта обязалась не назначать более никуда Мехмед-Реефета-пашу и привести в исполнение в солунской крепости обряд разжалования над офицерами, признанными виновными. В то же время банкир Зарифа дал Порте деньги, необходимые на уплату вознаграждения вдовам убитых: г-же Мулен, как имевшей детей, 600,000 франков, и г-же Аббот — 400.000 франков, Два векселя на эти суммы были выданы графу Бургоэну и баропу Вертеру.
Невольная виновница убийства консулов, Стефана, была отправлена генерал-губернатором в Константинополь, во вселенскую патриархию для допроса (истинтака), действительно ли она желает сделаться мусульманкой. Однако патриархия, напуганная всем уже происшедшим из-зa Стефаны, без всяких разго-воров, как говорят некоторые, — не будучи в состоянии преодолеть упорства Стефаны, — отдала ее похитителю, Эмин-бею, с которым она и живет в настоящее время в Малой Азии.
Происходившее в конце апреля 1876 года в Стамбуле волнение усилилось под влиянием писем с театра войны, полученных софтами из уроженцев Боснии и Герцеговины: письма эти повествовали о неудачах турецких войск, о бедствиях, претерпеваемых тамошними мусульманами. Шумными толпами стали софты собираться в оградах мечетей Сулейманиэ, Бая-зидиэ и в особенности Мехмедиэ и требовали, чтобы их отправили против инсургентов. Вожаки их совещались тем вре-менем с одним из пользовавшихся тогда популярностью имамов — Хайрулла-эфенди и с эмиссарами Мидхата и Халиль-Шерифа пашей, насчет реформ, которые были бы необходимы. Но, несмотря на то, что все было подготовлено к открытому восстанию, день, в который оно должно было вспыхнуть, не был назначен.
Случайное обстоятельство ускорило взрыв.
Улемы уже давно были недовольны своим главою Шейх-уль-исламом. Его упрекали в жадности и в разных незаконных действиях: особенное же неудовольствие сословия законников было вызвано, когда, в видах государственной экономии, он изменил прежний закон о пенсиях улемов, причем вместо прежнего 15-летнего срока выслуги на пенсию был установлен срок двадцатилетний, равным образом и довольствие натурою (паек), отпускаемое ходжам (учителям), было такжe сокращено на половину. Ходжа училища при мечети Мехмедиэ был первым, к которому пришлось применить новый пенсионный устав. В знак протеста, ходжа опрокинул свой складной столик, что по значению своему одинаково с опрокидыванием в прежнее время янычарских котлов, как знак недовольства правительством. За ходжей вышли из училища (медресе) сначала лишь собственные его ученики в количестве 250 человек. Весть о происшествии быстро распространилась по Стамбулу, и в результате оказалось прекращение лекций во всех медресе, К первоначально вышедшим на улицу софтам присоединились ходжи и софты других мечетей, и менее чем в час времени на площади Баязида собралось до 5.000 человек, сбежавшихся в полной уверенности, что настал день для давно ожидаемой сходки, на которой народ должен был высказать свою волю. Пользуясь удобным случаем, толпа разбила всю движимость в доме шейх-уль-ислама, сам шейх-уль-ислам, Хасан-эфенди, поспешил скрыться из своего дома, а настоящие главы заговора все еще не знали ничего о происходившем.
Проезжавший в это время в военное министерство сераскир (военный министр) подъехал к толпе и вошел с нею в переговоры. Шейх Махмуд-эфенди, от имени всего сборища, высказал ему, что софты и ходжи не доверяют более шейх-уль-исламу и великому визирю — изменникам стране и религии, и желают, чтобы их воля была передана султану. Сераскир подозвал к себе случайно бывшего в военном министерстве султанского адъютанта и повторил ему — для сообщения султану — заявления толпы.
После этого софты удалились в мечеть Ахмедиэ, где и начали открыто совещаться как о цели, которую следует теперь иметь в виду, так и о средствах, как ее достигнуть. Уже слышались голоса о необходимости низложения султана, как получено было известие о готовности правительства сменить шейх-уль-ислама.
Софты рассеялись по городу, и тогда лишь начали свои совещания истинные вожаки движения. Улемы прямо заявили, что не хотят конституции и желают лишь обеспечения преимуществ за мусульманами, избавления от европейской опеки, а также чтобы, во-первых, были объявлены совершенно уничтоженными все те не-разумные уступки, которые были сделаны христианам со времени тюльханейского хатти-шерифа и, во-вторых, чтобы весь административный строй Турции был преобразован в старом строгомусульманском духе. Предводители партии решили не довольствоватъся одною сменою великого визиря, а низложить самого султана, для назначения же ему преемника вернуться к прежнему выборному началу, избрав халифом того из принцев Османова рода, который для управления государством примет систему, основанную исключительно на принципах ислама.
Не взирая на разгоравшееся пламя народного недовольства, Махмуд-Недим-паша, вместо мер энергичных, которые одни могли спасти его и султана, продолжал действовать весьма вяло и нерешительно, как бы заранее отдаваясь на произвол грядущей волне событий. С другой стороны, по-видимому, он сознавал, что не мог рассчитывать ни на кого: все обстоятельства слагались против великого визиря и облегчали задачу его политических врагов.
После солунской катастрофы, паника в Пере все усиливалась. Иностранные подданные подали своим послам прошения о принятии мер к их защите. Они указывали, что не только их имущество, но и жизнь в опасности, так как мусульманская чернь опустошила уже все оружейные лавки, покупая себе оружие, и делается все враждебнее по отношению к христианам, положение которых тем более опасно, что турецкие войска далеко не надежны. Затем приводились следующие факты: софты в брожении, мусульмане, приписывают упадок Турции европейскому влиянию и тому, что сами мусульмане забыли коран, софты, по слухам, имеют намерение сжечь Перу, чтобы, пользуясь замешательством, вырезать христиан, доведших турок до нищеты. В виду этого и христиане, в свою очередь, вооружаются. Турки и христиане стоят друг против друга, как два военных лагеря, и малейшая искра может вызвать страшный взрыв народных страстей и ужасные убийства.
Множество семейств, действительно, уехало тогда из Константинополя. Пароходы, отправлявшиеся в Россию, в Грецию, во Францию, каждый день были переполнены бегущими, более отважные оставались, но отсылали за границу свои капиталы и драгоценные вещи.
Под давлением иностранных послов, великий визирь воспретил дальнейшую продажу оружия, велел на ночь разводить мосты на Золотом Роге и полиции быть особенно бдительною в христианских кварталах. В то же время он распорядился, чтобы по ночам у стамбульского берега Золотого Рога не было ни каиков, ни вообще каких-либо перевозочных судов. Таким образом софты были на ночь совершенно отрезаны от христианских кварталов Перы и Галаты, так как, в случае желания их двинуться туда во что бы то ни стало, им оставался лишь сухопутный, кружный путь чрез Кяат-Хане (европейских Сладкие-Воды), протяжением в несколько верст, чрез что власти имели возможность своевременно перехватить наступление толпы фанатиков.
28-го апреля было многочисленное собрание софт в мечети Фитхиэ: туда отправился министр полиции, чтобы осведомиться о причинах волнения. Ему ответили, что они изыскивают средство спасти отечество, для чего прежде всего необходимо сменить великого визиря. Затем двести человек из софт отправились к Ильдыз-Kиocкy. Султан завидел их и послал спросить, чего они хотят. Софты отвечали, что просить позволения и средств отправиться драться против мятежников и в то же время подать просьбу о необходимости увольнения шейх-уль-ислама и великого визиря, своею уступчивостью иностранцам ведущих государство к погибели. Абдуль-Азиз велел тогда софтам прислать к нему своих начальников. ‘Мы все начальники’, — был их ответ, и никто не пошел во дворец.
Ночью софты возобновили свои совещания. Во дворце же в то время султанша-вадидэ (мать Абдуль-Азиза) умоляла сына уступить требованиям толпы. На другой день, 29-го апреля, султан еще раз попробовал склонить софт, собравшихся в мечети Сулейманиэ, прислать к нему депутатов для изложения своих желаний. В виду их нового, решительного отказа, султан имел слабость уступить и, отобрав государственную печать от Махмуд-Недима паши, передал ее Мехмеду-Рушди-паше, к великому разочарованию вожаков движения и англичан, надеявшихся, что на вакансию великого визиря будет призван Мидхат-паша. Хайрулла-эфенди был назначен шейх-уль-исламом, а Хусейн-Авни-паша — военным министром.
День 29-го апреля 1876 года был днем наибольшей паники за весь период так называемого константинопольского ‘смутного времении.
Напуганные солунскою резнею и постепенно разгоравшимся пламенем вражды турок ко всем христианам, — вражды, которая ежеминутно могла разразиться кровавыми сценами, видя, наконец, бессилие властей смирить брожение софт, отваживавшихся прямо ставить султану свои требования, — христиане Перы имели ocнование опасаться с часу на час взрыва мусульманского фанатизма и потому, в свою очередь, приняли некоторые необходимые меры защиты собственными средствами, тем более, что высшая административная власть отсутствовала: в течение 24 часов, т. е. в промежуток между отставкою Махмуд-Недима и назначением Мехмеда-Рушди, у Турции не было ве-ликого визиря, и, следовательно, вся администрация была как бы без головы. Более осторожные христиане заготовили даже необходимые запасы на случай осады их забаррикадированных домов. Вооруженные софты бродили по улицам. Как это всегда бывает при подобных обстоятельствах, досужие языки распространяли самые фантастические рассказы о намерениях и средствах софт, утверждая, что поголовное избиение христиан назначено именно на полночь 29-го апреля, и что сигналом к тому послужит пожар в одном из христианских кварталов Константинополя.
Общественное мнение было сильно удручено постоянным ожиданием всяких страстей и полагало, что подобное состояние анархии в столь важном торговом и политическом пункте, как Константинополь, могло быть изменено лишь вооружен-ным вмешательством Европы, которая должна бы прислать сюда свой флот, a Poccия — несколько пехотных полков. Мысль эта находила сторонников даже между некоторыми западноевропейскими дипломатами.
Встревоженные всем происходившим, иностранные послы, чтобы обсудить положение дел, собрались у русского посла генерала Игнатьева, как тогдашнего декана дипломатического корпуса. Эллиот не мало удивил всех собравшихся сообще-нием, что он уже вытребовал английскую эскадру в Безику, очевидно питая надежду, что английские суда, как ближайшие, скорее других могли бы быть приглашены явиться для успокоения константинопольских христиан. Имея же своих броне-носцев в Босфоре, Англия тем самым приобретала преобладающее влияние на Порту и легко могла добиться назначения великим визирем своего сторонника Мидхата или Халиль-шерифа пашей. Генерал Игнатьев разгадал умысел великобританского посла и заранее отклонил возможность приглашения английских броненосцев, как противоречащее трактатам о закрытии Дарданелл, а предложил вызвать сюда вторых стационеров (стационер — легкое судно, состоящее в распоряжении каждого посольства), на что трактаты давали право. Предложение это было принято единогласно. В виду ожидавшегося на ту же ночь нападения мусульман, послами было решено, что, при первом же сигнале, команды стационеров, стоявших у Топ-Хане (одно из прибрежных предместий Константинополя) высаживаются и направляются в Перу к тому посольству, которому будет угрожать опасность: в то же время команды эти послужат ядром, около которого могли бы собираться преследуемые христиане. Кроме того, было решено, что каждая иностранная колония должна постараться и сама организовать сопротивление на случай нападения врагов. Для выработки же плана сопротивления, по распоряжению послов, было созвано в тот же день, 29-го апреля, совещание консулов. На этом последнем большинство боялось вообще высказаться вполне категорически: причиною нерешительности было то, что с одной стороны консулы опасались принятием явных мер предосторожности еще более напугать христиан, с другой — они не могли не отдавать себе отчета, что, не принимая помянутых мер, они рисковали, в случае действительного нападения турок, оставить христиан совершенно беззащитными. Тогда русский генеральный консул, резко обрисовав все опасности тогдашнего положения дел, стал настаивать на необходимости мер предосторожности, которые должны быть приняты именно сообща, на основании полной солидарности, — обязательной для всех иностранных колоний в деле защиты общих интересов, прежде же всего надлежит подсчитать силы, которые, в случае надобности, колонии эти могли бы противопоставить мусульманскому натиску.
Австрийский консул объявил, что, в случае опасности, он может выставить до полутора тысяч хорватов, русский генеральный консул имел основание рассчитывать на несколько сотен черногорцев, Другие консулы прямо заявили, что не могут собрать воедино своих соотечественников, разбросанных как по всему городу, так и в прибосфорских местностях.
Таким образом. в течение некоторого времени, обязанность спасения христиан возлагалась самими европейскими представителями исключительно на австрийских славян и черногорцев. На них смотрели в тот день как на лучшую гарантию безопас-ности для всех европейских колоний в Константинополе, тем более, что вызванный в заседание консулов мутессариф (губернатор) Перы давал уклончивые ответы, из которых можно было понять, что он не уверен ни в полиции, ни в жандармах, и что, следовательно, христианам нужно было самим позаботиться о своей защите.
Вечер наступил при тревожных ожиданиях, что-то произойдет в полночь. Пера походила отчасти на осажденный город. Движение по улицам притихло, — все попрятались по углам. Массивные ворота нашего генерального консульства — при постройке тоже своего рода крепость — были закрыты наглухо, но за ними слышалось движение, звук оружия: то были черногорцы, в количестве около трехсот человек.
Ночь была холодная, а потому в разных местах двора были разложены костры. Ярко освещенные усатые фигуры выделялись своими резко очерченными контурами, вспыхнувшее пламя играло и на шитой золотом черногорской шапочке, и на целом арсенале оружия, заткнутом у всех за поясом, причудливые тени ложились и перебегали по земле. Из мрака выдвигались иногда новые фигуры, в своем живописном черно-горском костюме, чтобы снова исчезнуть в ночной темноте: иногда сверкнет лишь клинок, пробуемый каким-то худощавым, черноволосым юношею, почти ребенком, то загорится зловещим блеском дуло огромного пистолета, осматриваемого его осторожным владельцем. Над всею этой картиной стоял непрерывный гомон южной толпы, не терпящей ни спокойствия, ни молчаливости.
Ровно в 12 часов ночи раздался на улице крик наубетчи (дозорного), который, по константинопольскому обычаю, бежит во всю прыть по большой Перской улице и громко возвещает о пожаре.
Немедленно затем раздались мерные удары о мостовую окованной железом палицы ночных сторожей (бекчи), затянувших свой зловещий вопль: ‘янгын вар!’ (пожар!), этот вопль тоном своим и в обыкновенное-то время способен нагнать на новичка невольный ужас. В то же время с галатской башни донеслись пушечные выстрелы, оповещающие, по местному обычаю, что где-то в городе загорелось.
Этот пожар, вспыхнувший ровно в полночь, как бы подтверждал справедливость ходивших в Пере толков, и я убежден, что не было тогда в Пере человека, который, заслышав полночный крик дозорного, не подумал, что теперь настает серьезная минута, предсказанная заранее настойчивыми уверениями, распространенными уже несколько дней пред тем между местными жителями.
Однако оказалось, что толки были преувеличены. Совпадение часа пожара с заранее объявленным было чисто случайное. Горел дом в Галате, тоже христианском квартале Константинополя, но никаких попыток к резне христиан сделано не было, хотя на пожаре и присутствовало несколько софт, скорее с любопытством, чем с ненавистью смотревших на некоторых служащих при нашем посольстве чиновников, рискнувших, несмотря на предупреждения, отправиться лично на этот пожар.
Ночь прошла спокойно: в нашем генеральном консульстве догорали костры, еле-еле освещая ряды спавших уже черногорцев, приютившихся по всем лестницам, корридорам, а то и просто на голой земле.
По некоторым сведениям, софты действительно замышляли что-то на эту ночь, но отказались от своего намерения, убедившись, что христиане вовсе не расположены продавать дешево свою жизнь, и что ими приняты все нужные меры, чтобы отбить нападение.
Несмотря на блистательный успех, увенчавший все домогательства софт, эти последние, под влиянием партии ‘молодой Турции’, чувствовали себя неудовлетворенными происшедшими 29-го апреля переменами личностей, стоявших во главе турецкой духовной и гражданской администрации. Софты рассчитывали, что великим визирем будет Мидхат-паша, и что тогда с его помощью можно будет добиться ограничения власти султана и получить конституцию, т. е. иметь совещательную палату представителей, великого визиря с заранее определенною программою (как они выражались по-турецки — програмли садразам) и, наконец, совет министров, где все дела решались бы по большинству голосов — султан же должен был бы лишь утверждать то или другое решение совета. Считая подобные условия единственным средством к возрождению Турции, софты поставили свое дело под защиту Англии.
В течение длинного ряда лет настоящего столетия Константинополь был местом борьбы двух влияний — русского и английского, это последнее, вслед за крымскою войною, казалось, было окончательно упрочено на берегах Босфора. Постоянные усилия русской дипломатии, личное влияние нашего посла на султана и на турецких министров, успели несколько изменить в нашу пользу взаимное соотношение двух боровшихся на жгучей почве восточного вопроса влияний: турки начали понимать общность некоторых интересов между обоими смежными государствами, а также и те выгоды, которые Турция, лично для себя, могла извлечь из соглашения с Россиею. Усилившееся притяжение друг к другу обеих этих стран, конечно, не входило в виды Англии, и вполне естественно, что она стала приводить в действие все пружины, чтобы только помешать начавшемуся сближению, которое, при тяжелых политических обстоятельствах середины семидесятых годов, во многом напоминавших затруднения, испытанные султаном Махмудом в начале тридцатых годов, могло завершиться каким-нибудь новым соглашением, напоминающим столь ненавистный Англии хункяр-искелессийский договор.
Общее брожение в турецком народе и в особенности движение в пользу конституции было как нельзя более на руку Великобритании, давая собою прочную точку опоры для действия в смысле противоположном стараниям России. Отсюда щедрые раздачи, как мы уже видели выше, денег софтам, отсюда же сосредоточение в Безике сильного английского флота. Из того же источника проистекала радость сэра Эллиота, когда свои конституционные стремления софты поставили под открытую защиту Англии. Великобританский посол по этому случаю стал усиленно разъяснять те выгоды, политические и финансовые, которые Турция извлечет из сочувствия и поддержки просвещенной части Европы, в особенности если, дав своим подданным конституцию, она тем самым опередит Россию — ‘этого традиционного врага оттоманской империи’. Что не искреннее желание облегчить участь христианских подданных Порты руководило сэром Эллиотом, когда он притворно восхищался стремлениями ‘младо-турок’ ввести в Турции конституцию, — ясно из того, что английский посол не мог не знать, что христианам нечего рассчитывать на конституцию, так как она давала все мусульманам, узаконивая за христианами роль исключительно служебную, по мысли создателей турецкой конституции, в будущей палате представителей, турки должны были быть в большинстве и притом занимать привилегированное положение. Наконец, вся борьба против Махмуд-Недима-паши имела девизом — ‘да не будет более уступок христианам, ни уступчивости по отношению к Европе’. По новому укладу, как это было известно сэру Генри, во всей империи османов должен господствовать закон корана, так как все несчастья, постигшие империю, начались будто с того момента, когда стали пренебрегать правилами этого священного закона и частью заменили их новыми регламентами, введенными в угоду иностранным дипломатам и капиталистам.
Поддерживая движение конституционалистов и входя в открытые сношения с вожаками этой партии, сэр Эллиот не забывал действовать и на самое правительство, и успел уверить турок, что Англия — единственная защитница их интересов против трех союзных тогда империй, решивших обращаться с Турцией по диктаторски. Английский посол не задумался даже взвести на Poccию обвинение в том, что она, с целью ослабить авторитет турецкого правительства, умышленно преувеличивала опасность переживаемого Константинополем положения, забывая, что он первый вызвал английскую броненосную эскадру в Бевику, решение же вытребовать вторых стационеров состоялось лишь чрез два дня после этого.
Так как требовательность толпы — раз ей в чем-либо уступило правительство — неминуемо может только возрастать, то опьяненные успехом софты с каждым днем давали желаниям своим все больший размах. Они теперь задумали уже отделить от султана халифат и, в случае упорства Абдуль-Азиза, посадить на престол его племянника Мурада, приверженца ‘молодой Турции’, уже обещавшего даровать конституцию. Для осуществления этого плана софты ждали подкреплений из Анатолии, откуда к ним должны были подъехать, по их счету, около 12.000 софт.
Когда движение, направленное теперь уже к низложению царствующего султана, охватило значительные массы и заговор разросся, Дервиш-паша хотел им воспользоваться с тем, чтобы возвести на престол Юсуфа-Иззеддина, сына Абдуль-Азиза и тогдашнего начальника гвардии. Но большинство стояло за Мурада, который, кроме своих неоспоримых прав на наследие престола, известен был за человека мягкого, обходительного, отчасти боязливого и поддающегося постороннему влиянию, тогда как двоюродный брат, Юсуф-Иззеддин, отталкивал от себя всех своим гордым, жестоким и неискренним характером, своею жадностью и своею склонностью к интригам вообще. Кое-какие слухи о подобных замыслах дошли до Абдуль-Азиза, и он велел строже смотреть зa Мурадом: ему было запрещено выходить из дворца, не предупредив заранее о том обep-камергера. Принцы, сыновья Абдуль-Меджида, а более всех Абдуль-Хамид (нынешний султан), так оскорбились этим распоряжением, что предпочли лучше жить добровольными затворниками, чем подчиняться условию столь унизительному для своей гордости.
Все приверженцы Мурада, узнав о новом султанском распоряжении. стали опасаться за жизнь Мурада, и это обстоятельство имело впоследствии свою долю влияния на ycкopeниe общего взрыва. [186]
Люди, находившиеся во главе тогдашнего турецкого правительства, поняли наконец опасность оказывать дальнейшее покровительство шумным манифестациям софт, которые могли повести к крупным замешательствам, тем более, что появившиеся уже в Босфоре иностранные военные суда свидетельствовали о твердом намерении держав неумолимо наказать всякую попытку, направленную к нарушению прав их подданных. Хусейн-Авни-паша велел передать софтам, что он сумеет справиться с ними, если они посмеют снова появиться на улицах. Часть софт обратилась тогда к султану и просила прощения за то, что софты вмешались в государственные дела, рассказывают, что тронутый тем Абдуль-Азиз выдал им по этому случаю десять тысяч турецких лир (около 80.000 рублей) в подарок. Одновременно с тем курсы при мечетях были открыты снова, а наиболее беспокойные из софт высланы из столицы в провинцию. Впрочем, эта последняя мера Порты была скорее пагубна для султана, так как ею воспользовались вожаки революционного движения, чтобы и в провинции искусно подготовить умы в желаемом им смысле. По их наущениям, софты, высланные в большом количестве из Стамбула, расхаживали по городам и деревням, проповедуя повсюду о необходимости перемены правительства и распространяя воззвания, в которых изложен был перечень обвинений ‘партии действия’ против правительства. Обвинения эти состояли из следующих:
Закон пророка нарушается самым постыдным образом.
Необузданная страсть султана к пышности и к разврату перешла всякие границы и довела народ до нищеты, а государство до погибели.
Жалованье бедным солдатам и вообще служащим задерживается по целым месяцам.
Правительство находится в руках министров жадных, беспощадных, не знающих ни чести, ни совести (аинсиз, имансиз).
Оттоманская империя утратила силу, богатство и славу.
Беззаконные учреждения, введенные из подражания неверным, сменили священный закон корана.
В виду всего этого, каждый добрый мусульманин должен присоединиться к заговорщикам, дабы могла быть осуществлена предположенная ими программа реформ, а именно:
Возведение на престол племянника султана.
Задержание, осуждение и казнь всех министров, как изменников Аллаху и отечеству.
Уничтожение танзимата (Турецкое название новой организации оттоманской империи на европейскнх картах, введенной султаном Абдуль-Меджидом как следствие гюльханейского хатти-шерифа 1839 года) и всех его учреждений, с удалением из управления всякого европейского элемента. Восстановление шариата или священного закона корана. Покровительство христианам. Уважение по отношению к Европе.
Но и в самой столице брожение постепенно усиливалось при все более и более обрисовывавшейся слабости правительства. Видя возрастающее значение Мидхата-паши, тайного главы партии конституционного движения, боясь его и тем не менее не решаясь от него отделаться, великий визирь Мехмед-Рушди-паша упросил султана, в начале мая месяца, назначить Мидхата министром без портфеля. Несмотря на всю свою ненависть к бывшему дунайскому генерал-губернатору, Абдуль-Азиз уступил. но, одновременно с тем, назначил такими же министрами Намика-пашу и Дервиша-пашу, заведомых врагов Мидхата.
Добившись своего назначения и упоенный своею популярностью, выражавшеюся в народных манифестациях, зачастую им же самим подстроенных, Мидхат-паша был уверен, что отныне он сделается человеком, необходимым для султана, который станет за ним ухаживать, и он таким образом приобретет преобладающее влияние на все последующие распоряжения падишаха. Велико было его разочарование, когда, приехав с радужными мыслями во дворец, чтобы поблагодарить султана за назначение, он узнал, что Абдуль-Азизу не угодно его принять.
Это был новый удар его самолюбию, лишь еще более усиливший ту ненависть, которую он издавна уже питал к своему государю. Теперь для него сделалось совершенно ясным, что было бы безумием рассчитывать на возможность перемены настроения султана к своему навязанному обстоятельствами министру, и что, наоборот, следовало опасаться, как бы не поплатиться своею головою — случайность, по традициям константинопольского двора, далеко не невероятная. С удвоенною энергиею принялся Мидхат-паша трудиться над приведением в исполнение своего давнишнего плана низложения ненавистного ему султана. Ника-кое средство не было им пренебрежено, чтобы подействовать на массы. Одним он со слезами на глазах рассказывал, что во сне явился ему пророк Магомет и поручил ему позаботиться о спасении мусульманского народа. Относительно других он старался подействовать на чувства патриотизма, рисуя им картину будущего величия оттоманской империи, как только она добьется необходимых реформ, когда у нее будет палата представителей, выбранных прямо населением, без различия расы или религии. Палата будет заниматься преимущественно финансовыми делами, доходами и расходами государства. На содержание султана будет отпускаться лишь определенная, ежегодная сумма: султан же должен будет представить отчет в деньгах, незаконно присвоенных нм в течение последних лет. В политическом отношении — поучал Мидхат — у Турции один враг — славяне, и одна искренняя и верная союзница — Англия, непримиримая соперница России в делах Востока. Интересы Турции солидарны с интересами Венгрии и Греции. Самим грекам королевства Мидхат предлагал совместное существование с турками на основах системы дуализма: он намекал нм даже, что было бы крайне легко изгнать из Греции короля Георга и его династию, дабы тогда эллинское королевство могло быть включено в состав оттоманской империи, причем грекам было бы предоставлено такое же положение, какое венгерцы занимают в монархии Габсбургов.
Как верный отголосок речей своего предводителя, софты снова усиливают свою деятельность: они стараются установить более близкие связи с войском, заискивают расположения местных христиан, предлагая нм действовать сообща, дабы соединенными усилиями работать против произвола главы государства, в то же время они силятся уверить, что нынешнее мусульманское движение, вполне прогрессивное, проникнуто духом терпимости по отношению к христианам. Некоторые же симптомы нетерпимости, выказанные софтами, приписывались софтам-самозванцам славянского происхождения.
Вообще какая-то невидимая рука направляла все движение, внушая чувства вражды к России и ко всему, что носит славянское имя. Целью агитации было — приобрести во что бы то ни стало поддержку европейского общественного мнения, дабы противопоставить западные тенденции русскому влиянию, успевшему было уже пустить корни в Турции. Конституционная Турция -внушали софтам — не замедлит найти себе защитников между просвещенными державами, которые не позволят к ней при -коснуться, нет ничего — говорили им — невозможного и в том, что в таком случае снова может возникнуть сочувственное движение в пользу оттоманской империи, под покровом которого легко может быть восстановлен даже ее государственный кредит.
В свою очередь, сэр Эллиот не считал нужным скрывать своих симпатий к софтам, совещался совершенно открыто с Мидхатом н его приспешниками и утверждал, что в случае счастливого исхода задуманного ими движения в пользу конституции немедленным результатом того будет полнейшая перемена как настроения общественного мнения Англии, так и, вследствие этого последнего обстоятельства, в образе действия самого великобританского правительства.
Насколько был приятен ‘младо-туркам’ представитель королевы Виктории, настолько же ненавистным казался софтам представитель русский. Софты обвиняли его в систематическом противодействии стремлениям ‘молодой Турции’, в том, что он внушает Порте реформы, благоприятствующие исключительно христианам, — мешает раздавить славянское восстание и напасть одновременно и в удобный момент и на Черногорию, и на Сербию, Под влиянием таких толков, как говорят, существовало у нескольких горячих голов намерение прибегнуть даже к самым крайним средствам, чтобы только избавиться от присутствия столь неудобного для них дипломата.
Под влиянием причин, коренившихся в политических обстоятельствах — внутренних и внешних, общие условия существования государства были таковы, что многие из турецких деятелей, даже крайне умеренного оттенка, действительно предпочитали, во избежание смерти Турции от истощения, испробовать отчаянное средство, а именно переменить государя, которого считали виновником всех бедствий. Непосредственная опасность для Абдуль-Азиза усилилась, когда глава военной партии, ловкий организатор Хусейн-Авни-паша, примирился с Мидхатом, — первым следствием чего было удаление влиятельного Дервиша -паши из Константинополя в Битолию, куда он был назначен генерал-губернатором.
Помимо личной ненависти, которую Хусейн-Авни, дважды побывавший в ссылке, питал к Абдуль-Аэизу, как сам сераскир, так и прочие министры оправдывали свой образ действий государственною пользою. По их словам, капризный, подозрительный нрав султана, побуждавший его менять столь часто своих министров, его странности, чтобы не сказать безумства, — все это представляло крайние неудобства и для самого государства. Мог ли хотя один министр быть уверен, что завтра его не сменят? Могли ли, наконец, министры уважать своего повелителя, главная забота которого была — как бы увеличить свое личное состояние, и который испугался уличных манифестаций школьников — софт? С другой стороны, министры были убеждены, что революция, направленная к ограничению прав султана, должна была идти сверху — от министров и высших сановников, а не снизу — от невежественной толпы, так как в этом последнем случае могли быть пролиты потоки крови.
В средине мая, затеянное министрами дело ограничения власти султана достаточно созрело: на сторону заговорщиков постепенно были привлечены наиболее выдающиеся турецкие сановники, между ними и глава мусульманского духовенства — шейх-уль-ислам.
В субботу, 15-го мая, Мидхат-паша у себя на дому открылся великому визирю и стал уговаривать его перейти на сторону заговорщиков. Слабохарактерный и имевший причины уже издавна питать вражду к султану, Мехмед-Рушди однако колебался, хотя и одобрял намерения заговорщиков. Когда же великий визирь и сераскир убедились, что у Мидхата имеется наготове десять тысяч человек, и что он не отступит даже пред перспективою взять дворец приступом, оба министра ужаснулись предстоящего кровопролития, неминуемого в таком случае. С другой стороны, они опасались, что подобные смуты и междоусобная вооруженная борьба между согражданами может ослабить политическое положение Турции, доставив предлог к чьей-либо иностранной оккупации, а между тем внешние обстоятельства требовали от Турции полного сосредоточения сил. Европейские державы, недовольные продолжающимися неустройствами на Балканском полуострове, пришли к соглашению относительно более решительных мер, которые следовало предпринять, дабы добиться от Турции действительных реформ в пользу местных христиан. Около середины мая был окончательно выработан известный берлинский меморандум, оставалось лишь предъявить его Порте, что, впрочем, в действительности не состоялось, в виду отказа Англии.
Взвесив все это, Мехмед-Рушди и Хусейн-Авни предпочли чтобы революция была совершена самим правительством. Решено было собраться в среду, 19-го мая, в сераскерате (военном министерстве), чтобы всем министрам сообща обсудить меры к ограничению султанской власти, решено было также, ранее этого, попытаться еще раз непосредственно обратиться к султану с соответственными верноподданническими представлениями.
В понедельник, 17-го мая, Хусейн-Авни посвятил в тайну морского министра, Ахмеда-Кайсарли-пашу — он был необходим по множеству турецких броненосцев, стоявших на Босфоре , и которые в последнюю минуту могли разыграть решающую роль. Ахмед-Кайсарли был глубоко потрясен сделанными ему разоблачениями и выказал при этом такой страх пред важностью грядущих событий, что заговорщики стали раскаиваться в своей неосторожности — морской министр мог сгубить все их дело.
В тот же день, три министра — Мехмед-Рушди, Хусейн-Авни в Мидхат — отправились во дворец и умоляли Абдуль-Азиза предоставить совету министров некоторые преимущества и ограничить несколько придворные расходы. Они представили своему повелителю плачевное состояние турецких финансов, нужды apмии и флота, служащие в которых не получали жалованья за несколько месяцев, и просили султана дать из своих собственных средств триста тысяч турецких лир на покрытие самых неотложных расходов, так как в противном случае армия и флот могли выказать свое недовольство. Тем не менее Абдуль-Азиз, не желая понять или вернее не подозревая серьезности положения, отказал наотрез, весть о чем тотчас же разгласилась между солдатами и матросами.
Решившиеся на такой смелый шаг три министра, бесспорно, высказали не мало гражданского мужества: своенравный властелин одним мановением руки мог заставить их горько раскаяться в такой решимости: как потом признавались сами министры, они ежеминутно ждали приказа об их арестовании и свободно вздохнули лишь переступив обратно порог дворца и усевшись в свой каик.
Совершенно случайное обстоятельство ускорило ход событий.
В понедельник же, 17-го мая, после того как Хусейн-Авни, Мидхат и Мехмед-Рушди покинули Дольма-багче, прошел по Босфору мимо султанского дворца военный транспорт с войсками, отправлявшимися против Черногории. Абдуль-Азиз видел их из окна и поинтересовался узнать, куда именно направляются эти солдаты, Для разъяснения вопроса он приказал вызвать сераскира. Получив внезапно приглашение явиться во дворец, откуда он только что вернулся, Хусейн-Авни-паша, не зная причины, зачем его требовал султан, совершенно растерялся. Еще ранее того военный министр имел основание опасаться измены со стороны Ахмеда-Кайсарли-паши, которому утром он доверил тайну, а тут как нарочно султанский адъютант передает ему повеление немедленно прибыть во дворец. Хусейн-Авни был уверен, что заговор открыт, что все пропало. Прежде всего он отговорился невозможностью, из-за сильнейшей болезни ноги, исполнить повеление падишаха. Но чрез несколько часов явился новый гонец — с настойчивым требованием в тот же вечер явиться к султану. Тем временем и друзья сераскира предупредили его, что если он явится во дворец, то будет арестован, так как до султана будто бы дошло о том, что замышлялось против него. Впоследствии выяснилось, что, действительно, бывший великий визирь, Махмуд-Недим-паша, поздно вечером 17-го мая узнал о намерениях заговорщиков, и чтобы сообщить о том султану, послал во дворец своего племянника, не зная, что этот последний сам участвует в заговоре, и что вместо того, чтобы исполнить поручение дяди, он предпочтет известить обо всем заговорщиков.
Неумолимый рок преследовал Абдуль-Азиза. Сцепление всех этих мелких случайностей само собою вело к тому, что судьба несчастного султана должна была свершиться уже неотвратимо и в ту же ночь.
Хусейн-Авни-паша видел, что отныне медлить было нельзя ни минуты. Махмуд-Недим мог быть призван снова к власти, и заговор был бы потоплен в волнах крови. Сераскир, этот тип цинического честолюбца, решил произвести переворот — уже с низложением султана — в ту же ночь и сам взял на себя наблюдать за исполнением плана.
Дабы узаконить пред мусульманами задуманный переворот, Хусейн-Авни тотчас же созвал главных заговорщиков в сераскерат (военное министерство) и просил заключения о настоящем случае шейх-уль-ислама. Тот, заранее уже подго-товленный к такому вопросу, издал фетву о низложении царствующего султана. Фетвою называется основанное на мусульманском праве краткое письменное заключение шейх-уль-ислама по тому или другому юридическому вопросу, предложенному ему в особой безличной форме.
Текст фетвы, узаконившей низложение Абдулъ-Азиза, был напечатан в турецких газетах. Вот она в переводе: ‘ Если Зеид (Имя фиктивного лица, употребляемое обыкновенно в фетвах), начальник правоверных, имея помраченный рассу-док и утратив качества, необходимые для правления, употребляет народную казну на свои личные издержки и притом в размере высшем против того, которые может вынести страна и народ, — если он вносит в дела духовные и гражданские смуту и замешательство, — если он таким образом разоряет страну и народ, необходимо ли его низложение в том случае, когда дальнейшее сохранение за ним власти будет вредно народу и стране?’ Ответ: ‘Да’. Затем подпись: ‘Хасан Хайрулла’.
Заручившись санкциею мусульманского закона, Хусейн-Авни-паша собрал несколько батальонов на площадь сераскерата, — из них четыре под командою людей известных своею решительностью — Редифа-паши, родственника сераскирова, и Сулеймана-паши, тогдашнего начальника военного училища, в последнюю войну отличившегося своими отчаянными атаками русских позиций на Шинке, они окружили дворец Дольма-багче, причем солдатам намекнули, что они посланы защищать султана от предполагаемого нападения на него со стороны христиан. Сам Хусейн-Авни-паша отправился в военное училище, находящееся на высотах Панкальди, и, собрав воспитанников, держал им речь о том, что страна и народ рассчитывают на их патриотизм и самоотвержение, что они должны принять непосредственное участие в спасении отечества и т. п. Затем воспитанники этой школы были присоединены к войскам, окружавшим дворец.
Наступила уже глухая ночь и дворец был погружен в глубокий сон, не спал лишь главный евнух — кызлар-ага, привлеченный на сторону заговорщиков и предуведомленный заранее о том, что должно было произойти в эту ночь. Со-действие этого высшего придворного сановника было заговорщикам безусловно необходимо, так как, по обычаям турецкого двора, султан не имеет, из предосторожности, постоянной опочивальни и спит в одной из комнат своего дворца, а в какой именно, это бывает известно исключительно одному кызлар-аге. Если бы заговорщики не заручились содействием этого последнего, они были бы поставлены в крайнее затруднение, где им разыскивать Абдуль-Азиза по обширному дворцу, а тем временем султан мог бы бежать и организовать сопротивление из войск, оставшихся ему верными.
Как мало были уверены заговорщики в войсках, собранных на площади пред Дольма-багче, видно из того, что полковник одного из находившихся там батальонов показался в самую последнюю минуту подозрительным, его немедленно посадили под арест, заменив его в командовании подполковником, тут же произведенным в полковники, а солдатам снова дали понять, что они созваны для отражения нападения христиан.
Когда, благодаря принятым мерам, дворец был окружен со всех сторон, Сулейман-паша, с несколькими воспитанниками военного училища, отправился в помещение Мурада-эфенди, сына Абдуль-Меджида и, как старшего в роде, наследника турецкого престола. Тот встретил его ни жив, ни мертв: предполагая, что за ним пришли, чтобы вести его на казнь, он упорно отказывался последовать за Сулейманом-пашей и упрашивал его об одном, чтобы тут же поскорее покончили с ним. Вошедший в это время в нему Хусейн-Авни всячески старался успокоить перепуганного принца, объясняя, что дело идет не о казни его, а о воцарении. Когда Мурад решился, наконец, переступить порог своих покоев, он был так бле—ден и так трясся всем телом, что сераскир, с целью ободрить его, взял принца за руку, дал ему один из своих револьверов и добавил, что пусть Мурад убьет его, как только заметит малейшую измену с его стороны.
Выйдя из дворца, Хусейн-Авни-паша посадил Myрада рядом с собою в карету и направился к мечети у Дольма-багче, где их должен был ожидать каик, чтобы затем перевезти в Стамбул. Но каика не оказалось в условленном месте и оба ночных путника провели тогда несколько чрезвычайно тяжелых минут. Принца сераскир спрятал пока в мечети — сам же остался на берегу Босфора, тревожно устремляя взоры в глубокий ночной мрак и весь обливаемый брызгами волн, не на шутку тогда разбушевавшихся. Минуты казались ему тогда часами, а каждая минута была дорога: при подобных обстоятельствах малейшее промедление может вызвать неисчислимые последствия. Сколько иногда самым лучшим образом обдуманных предприятий рушилось из-за какой-нибудь маленькой случайности — этой песчинки, останавливающей ход громадного механизма! Сухопутный путь к сераскерату был слишком длинен и небезопасен — надо было поневоле ждать каика.
Наконец у военного министра отлегло от сердца: в темноте вырисовался остроносый контур каика, ловко причалившего к набережной. Чрез несколько времени Мурад и Хусейн-Авни прибыли в сераскерат, где уже были собраны великий визирь, шейх-уль-ислам, брат шерифа мекского. Тут собрались Мидхат-паша и многие другие сановники и посвященные в заговор, всего от 500 до 600 мусульман и христиан, в присутствии которых и был произнесен бгат — официальное провозглашение нового султана. Тогда же новый владыка — Мурад V, лишь в сера-скерате окончательно успокоившийся за свою жизнь, даровал амнистию всем политическим преступникам и объявил, что отдает казне все деньги, какие только найдутся во дворце бывшего султана.
Как только Редиф-паша узнал, что Мурад в безопасности, он передал начальство Сулейману-паше, а сам, с револьвером в руках, велел, именем султана Мурада, отворить дворцовые ворота. Солдат, бывший на часах внутри дворца, не хотел было пропускать пашу, но его убедили, что Абдуль-Азиз уже не султан, и что если он не хочет быть убит, как ослушник законному падишаху, то должен без шума пропустить людей, идущих по его повелению.
Разыскав кызлар-агу, Редиф-паша велел разбудить Абдуль-Азиза и объявить ему, что волею народа и войска он перестал быть султаном, и что Редифу-паше поручено доставить его с семейством во дворец Топ-капу, назначенный ему отныне в жительство. Абдуль-Азиз, заслышав разговор и шум, сам проснулся и вошел в комнату кызлар-аги, где Редиф-паша повторил слова только что сказанные им евнуху. Абдуль-Азиз при этом держал себя по отношению к Редифу с большим достоинством и даже надменностью: он не захотел вступать с пашою в препирательство и весь последующий разговор вел обращаясь к кызлар-аге. Прежде всего султан заметил: ‘ Какое зло причинил я Редифу-паше, человеку, которого я осыпал благодеяниями? Если я сделал какие-либо ошибки, я готов их загладить’. Редиф быстро перебил его, сказав: ‘Теперь не до разговоров, нужно торопиться, — иначе может произойти какое-нибудь несчастие, так как недовольный народ, в сильно возбужденном состоянии, толпится на прилегающих ко дворцу улицах, и я хочу выразить вам мою благодарность хотя бы тем, что доставлю вас здравым и невредимым в Топ-капу’.
Кызлар-ага, видя продолжающееся колебание Абдуль-Азиза и понимая необходимость окончить сцену как можно скорее, крикнул тогда на султана: ‘Да разве вы не понимаете, что все уже кончено, и что народ провозгласил себе нового султана?’.
Тогда Абдуль-Азиз наскоро оделся и в молчании последовал за Редифом. Выказанная им при этом нерешительность погубила ого: как затем признавался сам Хусейн-Авни паша, если бы Абдуль-Азиз оказал Редифу-паше сопротивление, по-слав в то же время несколько преданных офицеров с тем, чтобы они пробрались в казармы — весь переворот мог не удаться, и роли бы переменились.
Но какой-то рок тяготел над Абдуль-Азизом, и твердость дула оставила его в решительный момент. Достойно замечания также и то, что среди бесчисленной дворцовой челяди не нашлось ни одной преданной руки, достаточно мужественной, чтобы подняться на защиту своего повелителя.
В ту минуту когда нужно было входить в каик, Абдуль-Азиз приостановился — вид разъяренных волн пугал его, Реднф-паша тогда силою втолкнул свергнутого падишаха в каик. Когда Абдуль-Азиз стал просить, чтобы по крайней мере с ним вместе отправили его мать и детей, — бывший тут адмирал, Ариф-паша, отказал в удовлетворении этой просьбы, ссылаясь на свои инструкции. После этого Редиф-паша сел в каик вместе с своим пленником, вчера еще могущественным повелителем многочисленного народа, сегодня — игрушкою в руках нескольких пашей, спешивших выказать над ним всю силу своей новой власти.
Какое это было страшное падение, в особенности для восточного государя, не знающего обыкновенно преград своей воле и вдруг сброшенного так быстро, так для него неожиданно с вершины власти в положение простого подданного того самого принца, с которым еще несколько часов тому назад он мог сделать все, что бы ему ни заблагорассудилось! И горьки, невыразимо горьки должны были быть мысли несчастного Абдуль-Азиза, когда каик быстро мчал его по Босфору в Эски-Серай, и куда лишь позднее были перевезены ближайшие к свергнутому падишаху лица — султанша-валиде, принцы, жены и около тридцати рабынь.
Так пал султан Абдуль-Азиз, наследовавший в 1861 году своему брату Абдуль-Меджиду при общих ликованиях толпы, упрекавшей его предшественника в излишней слабости и в недостатке энергии. Мягкий характером, Абдуль-Меджид был на турецком престоле кошей Людовика XV, и в его уста точно также можно было бы вложить фразу: ‘apres nous le deluge’. Абдуль-Меджида никто не ненавидел, но и о смерти его никто не пожалел. Преемник его был известен за человека твердого, прямого и настолько же бережливого, насколько брат его был расточителен. Новый султан представлялся залогом новой эры благополучия для Турции, и восторг толпы, приветствовавшей своего нового повелителя, не знал пределов. Прошло пятнадцать лет, и этот же самый народ ликовал по случаю его падения, и точно также думал, что именно теперь то начнется ожидаемое благополучие, и все изменится согласно затаенным желаниям каждого.
Около полудня 18-го мая новый тридцатишестилетний султан — тридцать третий султан династии Османа — в сопровождении всех министров отправился из сераскерата, среди радостных кликов толпы, морем, при грохоте орудий, в Дольма-багче, где немедленно же началась церемония рикяб — т. е. принесение новому падишаху поздравлений от всех находившихся в Константинополе турецких сановников.
В течение последующих трех дней военные суда были расцвечены флагами, и палили из пушек, вечером же город и Босфор были пышно иллюминованы — так, как только в Константинополе умеют иллюминировать.
Тотчас по воцарении Мурада, первый драгоман Порты был послан сообщить о том всем иностранным представителям. Вот текст этого сообщения: ‘Раг la volonte unanime des mi-nistres, des troupes et de la nation le sultan Abdul Aziz a ete depose et Mourad effendi proclame sultan’. Одновременно с тем была отправлена циркулярная телеграмма мекскому шерифу, египетскому хедиву, всем генерал-губернаторам и губернаторам, составленная в следующих выражениях: ‘Божиею властью и с общего согласия султан Абдуль-Азиз низложен. Законный наследник султан Мурад V взошел сегодня на престол Османов. Да сделает Аллах всех счастливыми. Объявите немедленно населенно о воцарении нового султана. 7 джемази-уль-еввеля 1293 г.’ (18-го (30) мая 1876 г.).
Сэр Эллиот тотчас же разослал английским консулам в Турции телеграмму о совершившемся перевороте и о том, что восшествиe на престол Мурада произвело всеобщую радость как между мусульманами, так и между христианами, причем велико-британский посол прибавил, что взаимные отношения между этими двумя общинами запечатлены сердечностью и полною дружбою.
Одно из первых дел, которым занялись министры после успешного для них исхода революции, было наложение печатей и составление описи имущества бывшего султана, оцениваемого всего в 30 миллионов лир, найдено было много драгоценностей и на десять миллионов лир — турецких государственных бумаг консолиде, но наличных денег нашли не более 500.000 лир. Оказалось, что отчетность по частному имуществу Абдуль-Азиза велась чрезвычайно тщательно одним xpистианином-коптом. Из записей узнали, что шесть миллионов лир были израсходованы на броненосцы, почти столько же — на приобретение крупповских орудий, три миллиона — на постройку арсеналов, так что половина сумм, полученных за время царствования Абдуль-Азизом, была им употреблена на государственные надобности.
Большая часть найденных в Дольма-багче сумм была распределена между министрами — по словам одних, просто в их личную пользу, — по словам других, дабы служить запасным фондом на случай войны. Но в чем невозможно сомневаться, так это в том, что вожаки переворота постарались вознаградить сами себя некоторыми вещами, принадлежавшими бывшему султану: они забрали себе прекрасные запряжки чистокровных арабских коней, получили табакерки, усыпанные бриллиантами, ценностью в три, пять тысяч турецких лир, и драгоценное каменья для своих жен.
Вечер 18-го мая и следующие два дня министры провели в Дольма-багче, обсуждая редакцию манифеста о воцарении и различные проекты конституции, принятой уже без затруднений в принципе молодым султаном, действовавшим в данном случае под влиянием масонов, к числу которых Мурад, как утверждают (‘La Turquie officielle’, par de Regla, 318), принадлежал уже издавна. Мидхат и Халиль-шериф хотели было провозгласить конституцию немедленно же. Ярыми противниками их в этом оказались Мехмед-Рушди и Хусейн-Авни. Во избежание раздора было решено погодить радикальным изменением формы правления до того времени, когда новый султан будет признан державами, и когда уладятся некоторые внутренние затруднения, неизбежные при тогдашних обстоятельствах.
20-го мая в Порте был прочитан султанский хатт (высочайший манифест), наполненный обещаниями, которые обыкновенно даются в такого рода документах: единственное отличие его состояло в том, что одним нз его параграфов султан поручает совету министров заняться изысканием реформ, необходимых в тогдашнем тяжелом положении. Тем же хаттом султан утвердил всех министров в их должностях, а чтобы помочь расстроенным турецким финансам, он отдал в казну доход с гераклейских рудников, — с многих ферм, принадлежавших прежнему султану лично, и с пароходного общества Азизиэ, соглашаясь довольствоваться на содержание своего двора — liste civile — ежегодною суммою в триста тысяч лир.
Партия ‘молодой Турции’ осталась крайне недовольна этими уступками, считая их совершенно недостаточными. В свою очередь, и улемы были недовольны, слыша из уст султана речи о равенстве между мусульманами и христианами. Таким образом хатт не удовлетворил ни одну из этих партий.
Франция была первою державою, которая 20-го мая официально признала султана Мурада. Эллиот тотчас же затем присоединялся к заявлению французского посла, графа Бургоэна, как бы желая подчеркнуть ту поддержку, которую Запад готов оказать вновь установившемуся в Турции порядку вещей.
Так как султан Мурад не был еще признан Россией, — что произошло лишь 25-го мая, — то наши военные суда в Босфоре не расцветились флагами в день революции, подобно некоторым иностранным стационерам. Обстоятельство это произвело впечатление и вызвало толки, что Poccия не желает признавать Мурада, — что сильная русская эскадра крейсирует близ входа в Босфор с целью проникнуть в пролив, похитить Абдуль-Азиза и перевезти его в Россию. Вообще нельзя было не заметить, что одним из следствий только что происшедшего переворота было усиление ненависти к России, как естественной покровительнице восставших славян. ‘Молодая Турция’ была бы даже не прочь объявить России войну, в уверенности, что тогда, как и в 1854 году, немедленно придут на помощь Турции европейские державы, из которых ни одна не может желать ни величия России, ни осуществления славянских вожделений.
Тем временем Абдуль-Азиз с семейством находился под строгим присмотром в Топ-капу, в небольшом, тесном киоске из пяти комнат. Люди, ставшие во главе движения, поспешили на первых же порах дать почувствовать старому султану всю тяжесть его нового положения. Ссылаясь на отсутствие инструкций, они не позволили Абдуль-Азизу переменить ни белья, ни одежды, когда он, в ночь низложения, прибыл в Топ-капу, промокнув до костей во время своего переезда в каике под проливным дождем. Пристав его, Ибрагим-Эдхем-бей, точно также затруднился собственною властью дать завтрак бывшему своему повелителю, и отправился за указаниями в Долька-багче. Спрошенный им гофмаршал, Нури-паша, отозвался, что это его не касается. Не зная, как поступить, пристав встретил затем во дворце Хусейн-Авни-пашу и обратился к нему с тем же вопросом. Сераскир поднимался в то время по лестнице в заседание совета министров и ответил Ибрагиму, что он доложит о настоящем деле министрам. Несколько спустя, Ибрагима-Эдхема-бея позвали в совет министров и возложили на него все хозяйственные заботы относительно содержания и продовольствия заключенников. Пока же шли все эти переговоры, Абдуль-Азиз со всеми близкими к нему лицами сидел голодным и даже для детей своих не мог выпросить тарелки супа.
Низверженный повелитель, поставленный в такие условия, должен был переносить жестокие душевные страдания. Все время он проводил в глубоком молчании, разглаживая себе бороду и с усиленным старанием вырывая из нее волосок за волоском — привычка, усвоенная им в течение двух, трех последних лет. Впервые он выразил беспокойство, когда ему, по турецкому обычаю, стали брить голову: он при этом закрывал себе обеими руками горло, как бы опасаясь какой-нибудь умышленной неловкости цирюльника. Наконец, томительность положения пересилила гордость, и Абдуль-Азиз послал своего камергера, Фахрибея, спросить Мурада, каковы по отношению к нему намерения правительства и может ли он считать себя лично в безопасности. Мурад поспешил ответить в самых благосклонных выражениях, обещая относиться к своему предместнику всегда с самым глубоким уважением: новый султан, как бы оправдываясь перед своим дядей, прибавил, что он не виноват во всем случившемся, и что он вынужден был лишь сообразоваться с народною волею. Тогда-то Абдуль-Азиз написал своему счастливому преемнику приобретшее известность письмо, впоследствии появившееся в турецких газетах, в котором, признавая совершившиеся факты, он поздравляет нового государя и заканчивает так: ‘что касается до меня, то единственное мое желание, — это жить спокойно и скромно под покровительством вашего величества. Искреннейшее мое пожелание состоит в том, чтобы вы были счастливее меня, так как я имел горе видеть, как обратилось против меня то самое оружие, которое я лично дал войскам’ — горький намек на образ действий, в ночь 18-го мая, войска, бывшего любимым детищем несчастного Абдуль-Азиза. В то же время Абдуль-Азиз, любивший вольный воздух и загородное раздолье, просил Мурада разрешить ему переехать в Чераган, где он надеялся иметь возможность делать прогулки и поселиться, в киоске Фериэ, том самом, который был построен дабы служить местопребыванием самого Мурада, когда он еще был принцем. Султан поспешил исполнить желание своего царственного дяди, послав ему словесное разрешение чрез помянутого уже выше дворцового чиновника Ибрагим-Эдхем-бея. Таким образом было оставлено без последствий обсуждавшееся уже во дворце предположение отправить бывшего султана на жительство в Бруссу.
Благодаря своему письму, равносильному формальному отречению от престола, Абдуль-Азиз переставал быть опасен своему преемнику сам по себе, но имя его, как ни мало было у него искренних приверженцев, продолжало казаться вожакам революции опасным, как центр, около которого могли сгруппироваться все недовольные новыми порядками и устроить контр-революцию, волна которой, конечно, смыла бы всех тех, кто стоял вследствиe переворота во главе власти. И вот в тиши Мидхатова дома стал обдумываться план, как бы обеспечить себя от нежелательного для вчерашних заговорщиков обратного восстановления Абдуль-Азиза на престол. Наилучшим к тому способом, без сомнения, было отправить старого султана туда, откуда уже нет более возврата: под влиянием такого вывода заинтересованные лица стали принимать исподволь меры, чтобы осуществить свое злодейское намерение.
Скромный и добрый по своему характеру, новый султан, не отличавшийся никогда особенно цветущим здоровьем, с самого начала своего царствования стал стремиться приобрести всеми средствами популярность: он со всеми был крайне милостив, обходителен, принимал не только сановников, но и мелких чиновников Порты, негоциантов, даже журналистов. Окружавшие Мурада лица в особенности старались заручиться содействием прессы, тогда же первый секретарь султана, Саадулла-бей (впоследствии посол в Вене, где он в начале нынешнего года покончил с жизнью самоубийством), устроил во дворце особое бюро печати.
В первую же пятницу по своем воцарении, султан Мурад отправился с большою помпою в мечеть св. Софии: несметные массы народа толпились на его пути, Константинополь имел совершенно праздничный вид, не скрывали только своего неудовольствия улемы по поводу того, что халиф правоверных, в противность обычаю, отправился в мечеть в перчатках.
Но если партия ‘старой Турции’ упрекала Мурада в некотором западничестве, то партия ‘молодой Турции’ жаловалась, наоборот, что он выказывает слишком мало склонности к заимствованию европейских учреждений. Деятели этой последней партии старались народными манифестациями вырвать у Мурада конституцию, прибегая даже к приемам совершенно необычным на Востоке: так, в четверг 20-го мая, софты устроили вечером громадную манифестацию, закончившуюся прогулкой с факелами. Софты прошлись по разным кварталам Константинополя. Пред домом Мидхата-паши они сначала произнесли молитву, а потом кричали: — Падишахим бин яша (‘да здравствует султан!’ буквально: ‘да живет наш падишах тысячу лет’)! Шураи Уммет (конституция)! и — ‘да здравствует Мидхат-паша’а
Между тем султан Мурад, силою обстоятельств, и сам очутился как бы в положении пленника: при нем неотступно находились его министры, трое из них даже ночевали во дворце, дабы помешать султану освободиться из-под их влияния и завязать сношения с другими лицами. Что касается до конституции, то совет министров снова решил отложить ее до упрочения нового правительства и до умиротворения восставших областей.
Успокоенный милостивыми уверениями Мурада, Абдуль-Азиз с радостью переехал в Чераган. Как только каик его причалил к набережной, развенчанный владыка тотчас же направился в сторону, противоположную входу во дворец, чтобы пройти во внутренний сад и удовлетворить своей давнишней, в последнее время по неволе сдерживаемой, страсти к движению, к прогулке. Сопровождавший Абдуль-Азиза офицер заставил его, однако, войти прямо в дом, откуда ему не суждено было выходить более. Старый султан горестно содрогнулся, видя необходимость уступить силе, он ясно почувствовал себя пленником, и с этого момента душевное волнение и беспокойство завладели всем его существом.
Огромное торговое движение Босфора, беспрерывно проходящие по проливу суда, шмыгающие ежеминутно ширкеты, — хотя по приказанию свыше и делавшие огромный круг, чтобы не проходить под окнами султанского дворца, — наконец, вид этой фаланги броненосцев, на которые затрачены были такие бешеные деньги из лнчных сумм султана, — все это до крайности волновало бедного Абдуль-Авиза, болезненно раздражая его потрясенные нервы. Прислушиваясь к каждому движению в доме, он совершенно потерял сон: малейший стук заставлял его вздрагивать. Постоянно опасаясь насильственной смерти, с минуты на минуту он ожидал появления убийц. Упадок духа сменялся иногда у него порывами бешенства: он начинал осыпать жестокими упреками сына своего, Юсуф-Иззеддина, за то, что тот, будучи начальником гвардейского корпуса, недостаточно наблюдал за настроением духа между генералами и вообще войсками и не сумел предупредить революцию. Иногда он начинал горько жаловаться окружающим, зачем броненосцы и дворцовая стража не хотят защитить его от врагов. Рассказывают, что в порыве исступления он раз хотел выброситься из окна, но его удержал камергер Фахри-бей, допущенный, в противность всем турецким обычаям, в султанский гарем. Но такие порывы бывали редки — чаще и чаще нападало на низвергнутого властителя полное, безнадежное отчаяние. Завидев раз в окошко садовников, копавших землю в саду, бывший султан пророчески воскликнул: ‘они роют мою могилу! скоро все будет кончено’. Черные предчувствия, смертельная, гложущая сердце тоска не покидали уже его.
История не выяснила вполне точно истинную роль, выпавшую на долю султана Мурада в дни, предшествовавшие смерти Абдуль-Азиза. Не подлежит однако, по-видимому, сомнению, что в то время на Мурада V было производимо сильное давление со стороны заговорщиков, которым он обязан был престолом. Чтобы побудить его дать желаемый ими приказ об умерщвлении его предшественника, они рассказывали, будто Абдуль-Азиз выразился, что три северные державы — Россия, Германия и Австрия — не признают Мурада и придут на помощь свергнутому султану. Мидхат-паша уверял, что если России удастся похитить Абдуль-Азиза, то она создаст Турции множество неприятностей. В городе распространяли слух, что Мухтар-паша со всею герцеговинскою армиею идет на Константинополь, чтобы снова посадить на престол низведенного с него повелителя. Такими разговорами достигалось общее беспокойство умов, а в этом последнем заговорщики-министры черпали свои доводы, чтобы доказать Мураду, как затруднительно для правительства дальнейшее существование бывшего султана и как необходимо, в видах пользы государственной, избавиться от него окончательно и как можно скорее. Подействовали ли эти доводы на Мурада — неизвестно, по крайней мере соучастие его не было доказано при разбирательстве, в 1881 году, дела об убийцах Абдуль-Азиза.
Как бы то ни было, с согласия или без согласия султана Мурада, но накануне смерти Абдуль-Азиза весь штат его служителей был переменен, а в воскресенье, 23-го мая, в наш Троицын день, по городу распространилось известие о смерти бывшего султана. Официальная версия говорила, что в припадке сумасшествия он вскрыл себе вены на обеих руках ножницами, которые попросил дать ему утром, чтобы подстричь себе бороду.
Скоро от окрестных жителей узнали подробности, рисовавшие событие в совершенно ином свете. Сделалось известным, что киоск Фериэ, в котором жил Абдуль-Азиз, с утра был окружен войсками, как с суши, так и с моря. Соседняя с Чераганом улица была оцеплена и всякое движение по ней прекращено. Внутри киоска, в помещении старого султана был слышен шум, возня и крики, от времени до времени раздавался звон разбиваемых оконных стекол, женщины бросались к окнам, взывая о помощи, крики их были слышны на противоположном берегу Босфора — в Скутари и в Бейлербее. Очевидцы утверждали, что видели, как — то в том, то в другом окне показывалось бледное, искаженное смертельным ужасом лицо Абдуль-Азиза. Когда спокойствие восстановилось, султаншу-валиде увезли в Топь-капу без чувств: вынесли ее из киocкa как труп, всю укутанную в длинную белую одежду.
Несчастной матери Абдуль-Азиза, испытавшей уже столько горя, в тот день пришлось испить чашу до дна. Необузданные в проявлении своих чувств одалиски жестоко избили ее, осыпав упреками и обвинениями, что все несчастия обрушились на них из-за дурного влияния ее на сына и из-за гнусной, всем известной страсти ее к скряжничеству.
На третью жену Абдуль-Азиза смерть ее владыки подействовала так сильно, что она тотчас же покончила жизнь самоубийством.
Так как Порта желала убедить всех, что Абдуль-Азиз погиб от собственной руки, то она распорядилась послать в Чераган, для составления протокола о смерти бывшего султана, комиссию из 19 докторов, в состав которой входили, между прочим, Сотго, доктор австрийского посольства, и Диксон — английского. Составленный комиссией подробный протокол был тогда же напечатан в местных журналах. Из него мы узнаем, что докторам был предъявлен труп Абдуль-Азиза, лежавший на полу, на тюфяке и прикрытый белым полотном, в нижнем этаже гауптвахты, помещающейся рядом с чера-ганским дворцом. Для того чтобы пронести труп на гаупт-вахту, проломали стену, отделяющую эту последнюю от киоска Фериэ. Докторам предъявили и мнимое opyдие самоубийства — окро-вавленные ножницы, длиною в 10 сантиметров, а затем док-торов ввели в бывшее помещение султана: в угловой комнате, выходящей на Босфор, они нашли много крови на диване, стояв-шем у окна, на полу стояла целая лужа запекшейся крови, кровь же виднелась и во многих других местах. Дав подробное описание ран, найденных на трупе, и скрыв обстоятельство, выяснившееся из показаний доктора Маркеля-эфенди лишь в 1881 году, а вменно, что доктора осматривали только руки, ноги в лицо покойного султана, и то крайне поспешно, — комиссия удостоверила последним пунктом своего протокола, что ‘направление и свойство ран, а также осмотр орудия, ко-торым они были произведены, приводит нас к заключению, что причиною смерти Абдуль-Азиза было самоубийство’.
Каково было положение этих девятвадцати докторов, скре-пивших протокол своею подписью, — а в особенности Сотто и Диксона, которые по своему независимому официальному положению могли высказать всю истину, — когда впоследствии, на процессе 1881 года, было доказано, что Абдуль-Азиз был убит подосланными убийцами!
Не удовольствовавшись подписью на протоколе, доктор ан-глийского посольства разрешил одной из местных газет — ‘Stamboul’, органу ‘молодой Турции’, заявить от имени его, Диксона, что ‘кроме ран, поименованных в протоколе, на трупе Абдуль-Азиза не было никаких других ран или знаков насилия’. Мало того, в своем донесении сэру Эллиоту, подан-ном 5-го июня н. с, Диксон говорит: ‘тщательный осмотр тела не обваружил никаких знаков насилия. Черты лица были спокойны, глаза и рот полуоткрыты, на коже не было ни крово-подтеков, ни ссадин, которые неизбежно должны были бы на ней оказаться, если бы смерти предшествовала борьба или чье-либо нападение’. Такое заключение было впоследствии опровергнуто свидетельскими показаниями, установившими тот факт, что, кроме ран на руках, у покойного султана была еще другая рана над левым сосцом и многие знаки насилия по всему телу.
Полная картина убийства Абдуль-Азиза может быть восстановлена лишь из показаний лиц, замешанных в процессе государственных преступников 1881 года, когда ныне царствующий султан Абдуль-Хамид, в противность всем преданиям династии Османа, решил предать гласному суду всех виновных в смерти Абдуль-Азиза.
22-го мая, Махмуд Джелал-Эддин-паша и Нури-паша, доводившиеся родственниками султану, как женатые сами на султаншах, призвали к себе троих мелких придворных служителей, пехлеванов (пехлеван — борец но профессии, атлет) Мустафу, Мустафу-Джезаирли и Хаджи-Ахмеда-агу, и, взяв с них клятву молчать обо всем, что они им доверят, предложили им убить бывшего султана, за что им было обещано единовременно по 30 турецких лир каждому (турецкая лира составляет по курсу около 8 рублей) и пожизненная пенсия по сто лир в месяц. Без всякого колебания они согласились на предложение и тогда же получили от пашей нож с белой ручкой, которым должны были убить Абдуль-Азиза. В тот же вечер камергер низложенного султана, Фахри бей, был вызван на Ортакейскую гауптвахту, помещающуюся рядом с дворцом Фериэ, где начальники дворцовой стражи, Неджиб-бей и Али-бей, объявили ему, что на основании султанского ироде i повеле -ния) трое человек должны быть впущены завтра в помещение Абдуль-Азиза, чтобы там прибрать кое-какие вещи. По словам самого Фахри-бея, он сначала будто бы воспротивился, предугадывая злодейское покушение, но вынужден был уступить. Эту ночь Мустафа-пехлеван, Мустафа-Джезаирли и Хаджи-Ахмед-ага провели на гауптвахте.
В день своей смерти Абдуль-Азиз с утра казался более спокойным, мрачные предчувствия как бы отлетели от него, а быть может и наоборот, как убежденный фаталист, он обрел в себе силу с твердостью перенести все, что Аллаху угодно будет ему послать. Сделав обычные омовения, он прочел несколько глав из корана и в домашнем костюме — рубашке, исподнем платье и в ватной стеганой кацавейке — занял место на диване в своей любимой комнате, откуда, хотя как пленник, он мог постоянно иметь пред глазами чудную голубую ленту Босфора, а вдали и самый царственный город, над которым властвовал он столько лет, не помышляя, что страшная катастрофа в один миг лишит его всего, что только было ему дорого.
Горькие размышления его были прерваны появлением убийц, впущенных офицерами Неджиб-беем и Али-беем, которые сами остались сторожить у дверей. Убийцы ринулись на Абдуль-Азиза, но не могли сразу с ним справиться, так как бывший султан был одарен геркулесовскою силою. Тогда-то началась борьба, во время которой султан искал спасения у окон. Фахри-бей, в которого Абдуль-Азиз так верил, оказался главным распорядителем всего: быть может, еще долго продолжалась бы иступленная борьба между жертвою и ее палачами, если бы одному из евнухов не удалось напасть сзади и повалить султана на пол, тут на него тотчас же насели все убийцы и стали его душить, Фахри-бей держал Абдуль-Азиза за плечи, Мустафа-Джезаирли и Хаджи-Ахмед-ага — каждый за одну ногу бившейся на полу жертвы, Мустафа-пехлеван сначала нанес смертельный удар в грудь, а затем, уже по перенесении тела на диван, разрезал, согласно данным ему инструкциям, вены на обоих предплечиях, дабы была возможность объяснить потом смерть султана самоубийством.
Мы упомянули о политическом процессе 1881 года, а потому необходимо теперь перенестись от всех этих описанных нами трагических событий на пять лет вперед и сказать несколько слов об этом деле, в течение многих недель волновавшем Константинополь и бывшем тогда предметом главных забот султана Абдуль-Хамида.
Возникло оно по следующему поводу, как то установлено самим обвинительным актом. По повелению Абдуль-Хамида было решено привести в ясность дворцовые издержки и для того, между прочим, рассмотреть основания, по которым получали жалованье все служащие при дворе. При этом заметили, что трое придворных служителей — Мустафа-пехлеван, Мустафа-Джезаирли и Хаджи-Ахмед-ага — хотя и занимали самые мелкие должности, тем не менее получали крупную сумму, по сто лир в месяц. Из наведенных справок оказалось, что это была пенсия, назначенная им в награду за убийство султана Абдуль-Азиза. На допросе эти личности сознались в преступлении, объявив, что к тому их подговорили Махмуд-Джелаль-Эддин-паша и Нури-паша. Данные, собранные следствием, указывали, что убийство султана было исполнено по приказанию особой комиссии министров, состоявшей из Мехмеда-Рушди-паши, Мидхата-паши, Хусейна-Авни-паши, Махмуд-Джелаль-Эддина-паши, Нури-паши и шейх-уль-ислама Хайрулла-эфенди. Без согласия этой комиссии не могло быть принимаемо, по повелению султана Мурада, никакого правительственного мероприятия. Следствие установило также, что одновременно с убийством Абдуль-Азиза предполагалось истребить всех принцев Османова рода, для осуществления чего Махмуд-Джелаль-Эддин-паша при-глашал их на банкет в киоск Несбетиэ, расположенный на высотах Бебека. Но Абдуль-Хамид-эфенди, один из всех турецких принцев, возимел тогда подозрение: догадался ли он, или был кем-либо предуведомлен о готовившемся покушении, но, как бы то ни было, умысел не пришлось привести в исполнение, так как принцы, по настоянию Абдуль-Хамида, отказались от приглашения.
Обнаруженные данные привели султана Абдуль-Хамида к убеждению, что память умерщвленного его дяди нуждается в отмщении. Некоторые недоброжелатели султана, впрочем, прибавляли, что главною целью, с которою было возбуждено все это дело, было желание скомпрометировать одним ударом как непосредственного его предшественника — Мурада, так и в особенности ненавистного нынешнему султану Мидхата-пашу.
По всей вероятности предположение это не совсем справедливо, так как ныне уже известно, что Абдуль-Хамид всегда сохранял особенную привязанность к своему дяде, и тогда еще, когда по городу распространилась первая весть о мнимом само-убийстве Абдуль-Азиза, он более всех настаивал на том, чтобы немедленно было начато строжайшее следствие об обстоятельствах, сопровождавших эту таинственную смерть.
Как бы то ни было, в настоящем случае султан принялся горячо за дело: решив придать ему самую широкую гласность, он повелел даже отступить от обычного порядка судебного производства, указав, что процесс должен разбираться, так сказать, у него на глазах, у самых дверей его дворца. И вот, в половине июня месяца, адъютант султана и один из султанских секретарей явились к нашему поверенному в делах, М. К. Ону, заменявшему отсутствовавшего тогда посла, Е. П. Новикова, с приглашением присутствовать на заседаниях суда, созванного для постановления приговора над убийцами Абдуль-Азиза. Bсе остальные иностранные представители получили приглашения таким же порядком. Представители держав решили, с общего согласия, не присутствовать на суде лично, им было слишком тяжело видеть на скамье подсудимых убийц того самого Мидхата, творца конституции, на которого в течение долгого времени они смотрели как на человека, предназначенного самою судьбою спасти и возродить Турцию. У нашего поверенного в делах не было, конечно, таких причин, чтобы не присутствовать на процессе, — тем не менее, не желая отставать от прочих, он присоединялся к предложению послать в суд одних драгоманов посольства.
Обстановка суда была столь же необычна, как живописна. Большая, изящная палатка была разбита близ гауптвахты Мальта, прилегающей к дворцовой ограде Ильдыз-киоска — резиденции султана Абдуль-Хамида. В глубине палатки на возвышении стоял стол, расположенный подковою и покрытый зеленым сукном. Близ него, на маленьком столике положены были Евангелие, Коран и Талмуд, на которых затем присягали свидетели. Судьи сидели на золоченых стульях. В суде председательствовал Сурури-эфенди, первоприсутствующий апелляционного суда, судьями были Христофоридес-эфенди, председатель уголовной палаты, Хусейн-бей, Эмин-бей, Таквор-эфенди и Хаджн-Эмин-эфенди. Прокурорские обязанности исполнял Латиф-бей. Одиннадцать обвиняемых: Мидхат-паша, Нури-паша, Махмуд-Джелаль-Эддин-паша, Мустафа-пехлеван, Мустафа-Джезаирли, Хаджи-Ахмед-ага, Фахри-бей, Неджиб-бей, Али-бей, Сеид-бей и Иззет-бей — сидели на простых соломенных стульях против суда, от публики их отделяли низкие перила и ряд жандармов. Кроме драгоманов, в зале в числе публики было много представителей прессы, как местной, так и иностранной.
Первое заседание суда было 15-го (27) июля и продолжалось с 11 часов утра до 7 часов вечера. Много времени заняло чтение обвинительного акта и допрос главных подсудимых. Относительно бывшего султана Мурада было заявлено, что он не привлекается к ответственности лишь потому, что он сумасшедший. Фахри-бей хотя и отвергал уличающие его показания и продолжал уверять, что при входе в комнату он нашел Абдулъ-Азиса на диване уже зарезавшимся ножницами, тем не менеe вынужден был сознаться, что именно он обезоружил бывшего султана, отобрав от него саблю, принадлежавшую еще султану Селиму.
Второе заседание, происходившее на другой день и затянувшееся до 8 часов вечера, было ознаменовано эпизодом, произведшим на всех присутствующих тяжелое впечатление, а именно, публике были показаны вещественные доказательства: из большого узла, завязанного в богатую шелковую материю, вынули одежду, в которой был несчастный Абдуль-Азиз в момент его убийства, а также четыре простых коленкоровых шторы, в которые был обвернут затем его труп: все эти предметы были пропитаны кровью, выступавшею большими пятнами почти уже черного цвета.
Во время судебных прений, защитник обоих сознавшихся пехлеванов — Мустафы и Хаджи-Ахмеда-аги — старался доказать, что они действовали, подчиняясь принципу амири-муджбир — арабское выражение, означающее всякого начальника, который располагает средствами предать смерти всякого, кто слепо не исполнит его приказания. Адвокат доказывал, что если суд признает, что в данном случае такими ‘амири-муджбир’ были Махмуд-Джелаль-Эддин-паша и Нури-паша, то защищаемые им подсудимые должны быть освобождены от наказания, так как мусульманский закон прямо говорит, что если убийство совершено по приказанию начальника, располагающего средствами заставить исполнить свое приказание, то тогда наказывается, как убийца, лишь сам начальник.
Защитники других подсудимых настаивали преимущественно на неполноте предварительного следствия и на многочисленных, встречающихся в этом деле, противоречиях.
Махмуд-Джелаль-Эддин-паша отказался от услуг защитника и сам очень энергично старался выяснить свою невиновность. Также точно сам защищался и Мидхат-паша, доказывая всю ничтожность собранных следствием против него улик и жалуясь на непривлечение к суду многих замешанных в дело лиц, которых ему запрещено было вызвать даже в качестве свидетелей, дабы он, Мидхат, мог лично сделать им, чрез посредство председателя, некоторые вопросы и оправдаться от взводимых на него возмутительных обвинений.
После часового совещания, суд вынес всем подсудимым обвинительный приговор, разделив осужденных на три категории 1) Мустафа-пехлеван, Мустафа-Джезаирли, Хаджи-Ахмед-ага и Фахри-бей — виновны в убийстве с предумышлением, 2) Мидхат-паша, Махмуд-Джелаль-Эддин-паша, Нури-паша, Али-бей и Неджиб-бей — виновны как соучастники убийства, и 3) Сеид-бей и Иззет-бей — как пособники убийства.
Третье и последнее заседание суда происходило 17-го июня: в нем. обсуждалось лишь определение степени наказания. В ожидании приговора, осужденные держали себя далеко не одинаково. Махмуд-Джелал-Эддин-паша и Нури-паша были крайне убиты: выражение сильных страданий было написано на их лицах. Фахри-бей был полон спокойствия и твердости. Особенно волновались Иззет-бей и Али-бей, что составляло совершенную противоположность с способом держать себя обоих сознавшихся в преступлении пехлеванов, которые сохраняли поразительное равнодушие, казалось, как будто все происходящее вокруг них нисколько до них не касается. Необходимо, впрочем, заметить, что самая внешность их не соответствовала их профессии, с которою принято соединять понятие о человеке рослом, атлетического телосложения. Мустафа-пехлеван, небольшого роста, очень тучный, представлял из себя не тип богатыря-борца, а скорее толстяка, любящего прежде всего хорошо покушать. Другой пехлеван — Хаджи-Ахмет-ага — был собою тоже невелик, худощав и совсем слабого телосложения.
Сначала суд произнес приговор относительно всех обвиненных, кроме Мидхата-паши. За исключением Сеид-бея и Иззет-бея, приговоренных к десятилетним каторжным работам, все остальные приговорены были к смертной казни. Обвиненные выслушали свой приговор с достоинством, как бы покоряясь постигшей их судьбе. Тем неприличнее выделялось обращение председателя суда, Сурури-эффенди: одетый в костюм улема. он произносил приговор самым развязным тоном, помахивая своим pince-nez и показывая пальцем поочередно на каждого обвиненного, по мере того, как произносил в приговоре его имя. Эта турецкая бесцеремонность и отсутствие чувства собственного достоинства в такую бесспорно торжественную минуту, как произнесение смертного приговора, произвели тяжелое впечатление на всех присутствовавших в заседании иностранцев.
Настал черед Мидхата-паши. Все время он держался стоя, надменно вперив взор в своих судей. От времени до времени он взглядывал на публику, и на устах его бродила тихая и саркастическая усмешка. После новых пререканий между Мидхатом и судом судьи удалились и, после короткого совещания, вынесли смертный приговор.
Выслушав свой приговор, Мидхат-паша произнес с оттенком иронии: ‘Хорошо, очень хорошо! они не желают делать никакого различия между мною, пехлеванами и евнухами!’ Когда он сел и к нему подошел его защитник, проговорив в утешение: ‘Что делать, паша хазретлери, мы должны повиноваться закону!’ — ‘Да уверены ли вы вполне, — быстро возразил ему бывший великий визирь, — что именно закон приговаривает меня к смертной казни?’ Затем, помолчав немного, он прибавил: ‘Я доволен, я даже очень доволен, потому что, право, лучше не жить, чем жить в подобном мире.
Замечательная поспешность, с которою суд вел свои прения в таком важном деле, как настоящий процесс, не дает никакой возможности безошибочно определить степень действительной преступности некоторых обвиняемых, за исключением Фахри-бея, видимо принимавшего прямое участие в убийстве. По отношению к Мидхату-паше суд поступил совсем несправедливо, отказав ему в совершенно законном требовании вызвать в суд свидетелей, которые могли бы доказать его невинность.
Вообще, благодаря слабости, неумелости следствия, а также неспособности судей, Мидхату-паше, составлявшему центр, около которого сосредоточивался весь интерес процесса, — удалось переставить роли, выступить обвинителем своих собственных судей и тем привлечь к себе сочувствие как дипломатического корпуса в Константинополе, так и публики — местной и иностранной.
Как бы то ни было и не взирая на тайну, окружающую смерть Абдуль-Азиза, можно считать вполне установленным, что низвергнутый султан был убит, но на суде не было окончательно доказано, что совершено было убийство по приказанию комиссии из пяти министров, в числе коих был и Мидхат.
После суда, как и до него, оставалось лишь догадываться, на основании всей совокупности тогдашних обстоятельств, кто был истинный убийца Абдуль-Азиза, и кому смерть этого последнего была особенно нужна.
Ильдызский процесс произвел в свое время большое впечатление, вновь назначенный великобританский посол, лорд Дёфферин, получил тогда от своего правительства приказание постараться добиться смягчения наказания некоторым осужденным и в особенности Мидхату-паше. В то же время, по просьбе лорда Гренврля, тогдашний турецкий посол в Лондоне, Муссурус-паша, послал телеграмму первому секретарю султана, обращаясь к чувствам милосердия падишаха и умоляя его быть милостивым к преступникам.
Крайне смущенный тем, что первые же сношения с султаном должны были касаться предмета заведомо неприятного Абдуль-Хамиду, английский посол намеревался было повлиять на прочих представителей европейских держав в Константинополе, дабы и они присоединились к нему, сделав сообща дружеские представления султану. Однако намеки лорда Дёфферина были дипломатами приняты очень холодно. Никто не счел возможным вмешаться во внутреннее дело Турции, в особенности сдержанно отнесся к тому австрийский посол, барон Каличе, который в то время употреблял все усилия, чтобы достигнуть соглашения с Портою по вопросу о соединении австро-турецких железных дорог.
Тем временем кассационный суд в Ильдызе рассматривал под непосредственным наблюдением султана кассационную жалобу осужденных. Процесс этот так поглощал внимание султана, что все остальные дела государственного управления остановились. В продолжение почти месяца Абдуль-Хамид проводил время исключительно с турецкими законниками. В половине июля, в течение целой недели ежедневно собирался во дворце совет улемов, от которых султан требовал заключения о правильности произнесенного приговора с точки зрения мусульманского закона. Улемы затруднились или не захотели дать ответа относительно сущности самого процесса, т. е. вопроса об убийстве, а высказались лишь по вопросу о наказании виновных, выразив мнение, что к данному случаю должна быть применена мусульманская формула ‘таазир’, которая предоставляет султану самый широкий простор в назначении степени наказания, начиная от простого заключения в тюрьме до побиения камнями.
Недовольный уклончивым отзывом улемов, не дававшим категорического ответа на вопрос, более всего его интересовавший Абдуль-Хамид созвал в Ильдызе большой совет (диван) из двадцати-четырех тогдашних и прежних министров. Голоса в совете разделились: десять, принадлежавших главнейшим и влиятельнейшим сановникам, не входя в сущность вопроса, высказались за применение милосердия, четырнадцать было подано за смертную казнь, но некоторые из подавших такой голос, тотчас же после подачи, заявили, что они переменили мнение и присоединяются к меньшинству. Таким образом в совете оставалось большинство в пользу смягчения приговора. В свою очередь и улемы в последнюю минуту признали ответственным за убийство Абдуль-Азиза бывшего султана Мурада, действовавшего по уговору с султаншей-валиде.
Одно новое обстоятельство прекратило все колебания чрезвычайного совета министров — совету было сообщено письмо на имя султана, подписанное Махмуд-Джелаль-Эддином пашей и Нури-пашей, в котором они заявляли, что приказ убить Абдуль-Азиза был дан бывшим султаном Мурадом. Тогда чрезвычайный совет немедленно и единогласно высказался против применения к осужденным смертной казни, н султан смягчил судебный приговор, заменив смертную казнь ссылкою преступников навсегда в Аравию, а именно в Таиф — местность, лежащую к северу от Мекки.
18-го июля 1881 года осужденные государственные преступники были отправлены на султанской яхте ‘Иззедуин’ в Джедду, где они и были переданы под надзор меккского шерифа.
По-видимому, правительство имело основание опасаться попытки насильственного освобождения преступников или, по крайней мере, какой-нибудь народной манифестации в их пользу, так как в день отъезда изгнанников из Константинополя, в видах предосторожности, войска были выстроены на всем протяжении от Ильдыза до Босфора и ссыльные были проведены на пароход между двумя шпалерами солдат.
В 1883 году сосланные в Таиф государственные преступники умерли, — по странной случайности, все в один день, все говорили громко, что они были отравлены.
Такова была развязка мрачной дворцовой драмы, связанной с последними днями жизни Абдуль-Азиза.
Текст воспроизведен по изданию: Кылыч-Алай. Страница из новейшей иcтopии Турции. (По воспоминаниям очевидца) // Вестник Европы, No 7. 1892
OCR — Петров С. 2011