Купец пришел!, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 313 минут(ы)

Н. А. Лейкинъ.

КУПЕЦЪ ПРИШЕЛЪ!
Повствованіе о раззорившемся дворянин и разбогатвшихъ купцахъ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Товарищество ‘Печатня С. П. Яковлева’. 2-я Рождественская ул., д. No 7.
1903.

КУПЕЦЪ ПРИШЕЛЪ!

І.

Была ранняя весна. Деревья были еще голы, хотя уже съ сильно надувшими почками на тополяхъ, на сирен и въ особенности на бузин. Привтливое яркое солнце вызвало уже кое-гд зелень на лугахъ, но низины были еще подъ водой, ручьи громко журчали и кое-гд въ тневыхъ мстахъ и канавахъ лежалъ еще блый снгъ. То тамъ, то сямъ пахали и боронили подъ ярицу, подъ овесъ и подъ картофель.

По грязной дорог къ воротамъ большой барской усадьбы, стоящимъ въ толстыхъ каменныхъ столбахъ, увнчанныхъ чугунными львами съ оскаленными зубами, катящими правой лапой большой шаръ, подъхалъ небольшой франтоватый тарантасъ безъ верха и остановился. Сытый, рыжій, выхоленный, слегка взмыленный конь въ нарядной сбру съ густымъ мднымъ наборомъ и въ расписной дуг позвякивалъ бубенчикомъ, мотая головой. Въ тарантас сидли двое: широколицый съ рденькой бородкой въ просдь купецъ-лсопромышленникъ Мануилъ Прокофьевичъ Лифановъ и его кучеръ молодой парень Гордй, безбровый, съ льняными волосами, съ еле пробивающейся бородкой и съ серебряной серьгой въ ух. Онъ былъ въ нанковой поддевк съ стеганнымъ и проваченнымъ задомъ, опоясанной краснымъ кушакомъ, и въ картуз.

— Здсь сойдете, Мануилъ Прокофьичъ?— спросилъ кучеръ, обертываясь къ хозяину.

— Зачмъ? Съ какой стати? Чего тутъ церемониться? Теперь ужъ тутъ все наше,— отвчалъ Лифановъ.— И усадьба наша, и земли наши. Слзай, отворяй ворота настежь и подъзжай къ главному подъзду.

Скрипнули давно не крашенныя тяжелыя желзныя ворота на ржавыхъ петляхъ, и тарантасъ покатился къ большому господскому дому по широкому възду, обсаженному по сторонамъ шпалерой нестриженнымъ въ прошломъ году кратегусомъ. Въздъ былъ грязенъ, на немъ лежали еще прошлогодній листъ, хворостъ, сбитый съ деревьевъ втромъ осенью. То тамъ, то сямъ валялись старый башмакъ, прилипшая къ земл бумага, обглоданныя собаками кости, битые горшки, битыя бутылки, и было насорено гніющей соломой, щепками, древесной корой. Не подстрижены были съ осени и два тополя, стоявшіе противъ главнаго подъзда. Среди большой круглой клумбы валялся разбитый зеркальный садовый шаръ, ржавые желзные обручи отъ кадки, а вокругъ всего этого вылзли уже изъ земли пригртые весеннимъ солнцемъ и зацвтшіе уже голубенькія сцилы, желтые крокусы и красовался цвтокъ благо нарциса съ желтокраснымъ кружечномъ внутри.

Тарантасъ, однако, прохалъ мимо широкаго крыльца барскаго дома, составляющаго портикъ съ толстыми сильно облупившимися блыми колоннами и, по приказанію Лифанова, остановился около пристройки, составляющей кухню. Здсь изъ-за разбитыхъ оконныхъ стеколъ, мстами заклеенныхъ бумагой, показалась бабья голова въ красномъ платк, изъ-за угла выскочилъ красивый сетеръ и слегка залаялъ. Около кухни было еще грязне, стояла лужа помоевъ.

Лифановъ вылзъ изъ тарантаса. Это былъ приземистый полный человкъ въ высокихъ сапогахъ и резиновыхъ калошахъ, въ забрызганнымъ грязью коричневомъ пальто и въ картуз съ блымъ чехломъ. На двор никого не было. Онъ посмотрлъ по направленію къ цлому ряду помщавшихся вдали хозяйственныхъ построекъ — и тамъ было безлюдіе. Въ хлву мычала корова. Экипажный сарай былъ отпертъ, изъ него торчало дышло какого-то экипажа и на немъ сушилась красная кумачевая рубаха.

— Словно вымерло все…— проговорилъ Лифановъ.— И Гурьяна-кровельщика, должно быть, здсь еще нтъ, а я послалъ его осмотрть крышу у дома до моего прізда.

— Пусто. Хоть шаромъ покати,— отвчалъ кучеръ.— Да вдь и то сказать: у нихъ и людей-то нтъ. Вс разбжались. Прошлый разъ мы были на Пасх, такъ одинъ кучеръ, да дв бабы. А какой онъ кучеръ? Онъ и кучеръ, онъ и дворникъ, онъ господамъ и на столъ подаетъ. Говорятъ жалованья не платили.

Лошадь Лифанова заржала, и на это ржанье изъ экипажнаго сарая выглянулъ рыжебородый человкъ въ сромъ армяк, опоясанномъ кушакомъ, увидалъ Лифанова и побжалъ къ нему.

— Вонъ онъ Гурьянъ-то,— сказалъ Лифановъ.— Должно быть дрыхнулъ въ сара, что-ли? Позжай, Гордй, туда къ сараю и стой тамъ,— обратился онъ къ кучеру.— Да лошадь-то можно привязать и дать ей снца. Раздобудь намъ охапочку. Вдь и сно теперь наше. Все наше.

Кучеръ направился шагомъ къ сараю. Передъ Лифановымъ стоялъ рыжебородый кровельщикъ Гурьянъ съ картузомъ въ рук и кланялся.

Лифановъ въ отвтъ приподнялъ свой картузъ и спросилъ:

— Дома-ли господа-то? Людишекъ-то никого не видать. Не у кого спросить.

— Да вдь у нихъ только кухарка да кучеръ теперь, Есть экономка, но она, говорятъ, больше для утшенія барина.

Кровельщикъ ухмыльнулся.

— Смотрлъ крышу на дом?— задалъ ему вопросъ Лифановъ.

— Смотрлъ и на дом, и на бан, Мануилъ Прокофьичъ. Крыша на дом, будемъ такъ говорить, одинъ срамъ. Лтъ шесть не крашена, право слово. Желзо было хорошее, тринадцатифунтовое, но везд проржавло. А въ разжелобкахъ, такъ что твое ршето. Придется много новаго вставить.

— Такъ вотъ ты и сообрази, сколько листовъ купить надо. Гд новое вставить, гд подмажешь сурикомъ. На Пасх я осматривалъ комнаты, такъ въ верхнемъ этаж на всхъ потолкахъ протеки.

— Штукатурка сыпется, карнизы обвалились, такъ чего еще. Тутъ, Мануилъ Прокофьичъ, съ сурикомъ ничего не подлаешь. Тутъ сплошь листы вставлять придется. Желза много понадобится.

— Такъ сколько-же, говори. Надо ужъ приступать къ работ. Послзавтра я перезжать хочу въ усадьбу. Не знаю, чего этотъ Пятищевъ прохлаждается и не вызжаетъ. Я его честь честью просилъ ухать, назначилъ ему послдній срокъ, а онъ все живетъ да живетъ. Когда ужъ срокъ-то былъ!

— Прогорли… хоть и важные господа, а вконецъ прогорли. Некуда имъ дться,— отвчалъ кровельщикъ.

— Прогаръ прогаромъ, а должно быть чести-то не понимаютъ. Хотятъ, чтобы ихъ силой выселяли,— проговорилъ Лифановъ и прибавилъ:— Такъ вотъ ты и запиши, сколько листовъ желза надо, сколько сурику на подмазку, сколько масла и сколько краски. Въ зеленый цвтъ красить буду. Дороже это, много дороже — ну, да ужъ чтобъ все было на отличку.

— Желза листовъ полтораста потребуется, Мануилъ Прокофьичъ, а то и больше.

— Да что ты! Куда-жъ такая уйма?— ужаснулся Лифановъ.

— Крыша тутъ одно разореніе — вотъ какъ запущена. Старые листы снимемъ, выкроимъ, что получше,— баню позаплатимъ. Тамъ все запущено такъ, что и сказать невозможно! Посмотрите-ка вы у служебъ-то… Затворы съ петель свалились — затвориться невозможно. Кучеръ говоритъ: ведра допроситься не могу, чтобъ купили лошадь поить. А старое ведро, что сито.

— Ну, трафь…— сказалъ Лифановъ.— Вотъ желза куплю и пришлю, такъ и ведеръ намъ понадлаешь. Въ большомъ хозяйств нельзя безъ ведеръ.

— Это сколько угодно. Ведеръ-то мы изъ стараго желза понадлаемъ, что съ крыши снимемъ. Вотъ тутъ сурикомъ позамазать да выкрасить, такъ въ лучшемъ вид отслужатъ. Ведра въ хозяйств дло нужное.

— Еще-бы! и скотину поить, и въ огород для поливки. Садовникъ-то здшній сбжалъ или тутъ еще?

— Никакого садовника тутъ нтъ. Вс сбжали. Говорю вамъ, одна баба-стряпуха да кучеръ.

Лифановъ вздохнулъ.

— Удивительно, какъ это люди верхнимъ концомъ да внизъ!— произнесъ онъ.— А вдь когда-то, я помню, здсь у него были и садовникъ нмецъ съ цыгаркой въ зубу, и камардинъ, и буфетчикъ толстопузый во фрак… и поваръ, и арабченокъ въ красномъ колпак на подъзд. А конюховъ-то что было! А всякой челяди что! Егерь, псарня… Лошади какія!..

— А теперь всего пара, да и т убогія… На нихъ и воду, и дрова возятъ, он-же и господамъ на выздъ…

— Опустились, совсмъ опустились,— покачалъ головой Лифановъ.

— Произошли, вконецъ произошли,— прибавилъ кровельщикъ.— Лошади-то на одномъ сн стоятъ, безъ овса. Своего овса нтъ, зимой продали, а съ воли не покупаетъ. Ужъ мн кучеръ-то много про ихъ житье-бытье разсказывалъ, пока я васъ дожидался. Только одно слово, что господа, а выходитъ совсмъ напротивъ.

— Надо, однако, самого повидать да поговорить съ нимъ насчетъ вызда поосновательне. Вдь затмъ я и пріхалъ.

Лифановъ подошелъ къ окну кухни и сталъ стучать въ стекло.

II.

Въ окн опять показалась женская голова въ красномъ платк, и на этотъ разъ отворилась форточка.

— Генерала вашего можно повидать?— спросилъ Лифановъ.

— Да почиваетъ онъ, батюшка. Похлебалъ и почиваетъ,— былъ отвтъ.

— Когда-же они проснутся?

— Да теперь ужъ скоро. Вотъ барышня княжна прикажетъ самоваръ ставить — сейчасъ они и встанутъ,— говорила женщина, стоя около форточки.— Вамъ, можетъ статься, Ивана Лукича надо, такъ этотъ проснулся уже и съ трубкой давно ходитъ.

— Это шаршавый-то такой?— задалъ вопросъ Лифановъ.

— Да, старичекъ, капитанъ, который при нихъ существуетъ.

— Нтъ, этого-то мн не надо. Ты вотъ что… Ты, гладкая, спроси у старой барышни, можно-ли мн комнаты въ дом посмотрть. Покои любопытно-бы мн видть. Пока генералъ проснутся, я покои-бы осмотрлъ.

Въ это время въ кухн раздался дребезжащій электрическій звонокъ, и женщина въ красномъ платк сказала:

— Да вотъ барышня ужъ звонятъ для самовара. Стало быть, баринъ проснулись. Идите смло въ подъздъ. Если заперто — звонитесь. Иванъ Лукичъ отворитъ.

— А ты все-таки доложь. Такъ неловко… Я политичность понимаю,— просилъ Лифановъ.

Женщина отправилась въ покои. Лифановъ подошелъ къ подъзду.

— Маляръ пріхалъ,— сказалъ ему кровельщикъ.— Маляръ Евстигнй Алексевъ.

— Ну, вотъ и ладно. Стало быть, теб есть попутчикъ обратно. Это я его насчетъ внутренней отдлки…— проговорилъ Лифановъ.

— То-то ужъ… крышу-то позвольте мн красить. Не лишайте меня… Кровельщикъ всегда лучше…

— Ты и будешь красить крышу, а Евстигнй, что внутри потребуется: шпалеры, потолки, двери…

Подбжалъ маляръ, очень юркій человкъ въ пальто, въ сапогахъ бураками и въ фуражк съ глянцевымъ козыремъ.

— Полъ-дороги пшкомъ шелъ, нтъ лошадей, хоть ты плачь. Въ посад-то я не запасся возницей, думалъ къ попутному подсяду. Анъ не вышло. Ужъ на половин дороги попутный мужичекъ согласился подвезти,— разсказывалъ онъ, сморкнулся въ руку и отеръ носъ краснымъ бумажнымъ платкомъ, который вынулъ изъ кармана пальто.— Фасадикъ-то тоже придется окрасить. Очень ужъ запущенъ,— прибавилъ маляръ.

— Помолчи немного и уходи. Потомъ позову,— махнулъ ему рукой Лифановъ.

Въ это время отворилась стеклянная дверь въ подъзд. На порог стоялъ небольшого роста старичекъ, худой и жилистый, въ нафабренныхъ подстриженныхъ усахъ, съ короткой сдой щетиной на голов. Онъ былъ въ кожаной куртк, въ брюкахъ съ краснымъ кантомъ и въ туфляхъ.

Это-то и былъ тотъ самый капитанъ, который, по словамъ прислуги, при генерал ‘существуетъ’. Его звали Иваномъ Лукичемъ Тасканьевымъ. Жилъ онъ на пенсію и состоялъ не то въ качеств компаньона, не то въ качеств приживалки при бывшемъ владльц усадьбы Льв Никитич Пятищев, когда-то предводител дворянства, котораго Лифановъ, какъ новый владлецъ имнія, пріхалъ понудить выселиться изъ усадьбы.

Лифановъ приподнялъ картузъ и сказалъ:

— Здравствуйте. Комнатки-бы посмотрть любопытно насчетъ ремонта, такъ какъ я съ маляромъ… Да и самого генерала очень нужно повидать.

Капитанъ сморщился и съ презрніемъ посмотрлъ на Лифанова.

— Подождите. Сейчасъ я спрошу у Льва Никитича,— проговорилъ онъ.

— Подождемъ. Время терпитъ.

Капитанъ на минуту удалился, вернулся и произнесъ:

— Идите. Только ноги обтереть!

— Да я въ калошахъ. Господи! чистоту-то мы любимъ больше вашего,— отвчалъ Лифановъ, входя въ прихожую, раскрашенную когда-то въ красный цвтъ въ помпейскомъ стил, но сильно облупившуюся, и сталъ снимать калоши.— Вонъ какъ хорошую-то горницу запустили,— кивнулъ онъ на стны и потолокъ.

— Прошу безъ замчаній!— строго огрызнулся на него капитанъ.

— О!? Ужъ будто и говорить нельзя? Я затмъ пріхалъ. Я говорю у себя въ дом… Да и говорю маляру. Ну, вотъ что, Евстигнй Алексевъ: вс эти букетцы и колонки подправить надо. Сможешь-ли?— спросилъ маляра Лифановъ, снявъ калоши.

Снялъ калоши и маляръ и далъ отвтъ:

— Освжить? Въ лучшемъ вид освжимъ и подправимъ. Алебастрецомъ пройдемся, гд требуется. Смотри-ка, рисунокъ-то какой занятный!

— Ну, теперь пойдемъ по порядку въ другія горницы.

Но тутъ капитанъ загородилъ Лифанову дорогу и злобно процдилъ сквозь зубы:

— Въ порядочный домъ въ пальто не входятъ. Надо раздться.

— Экій сердитый!— вскинулъ на него глаза Лифановъ и прибавилъ:— Ну, что-же, снимемъ.

Онъ снялъ пальто, а маляръ только распахнулся и сказалъ:

— А мн, баринъ, если снять пальто, то хуже будетъ, потому я безъ спиньжака, въ одной жилетк.

Капитанъ пропустилъ ихъ молча. Они вошли въ гостиную съ старинной мебелью Жакобсъ, краснаго дерева, съ бронзовыми полосками, обитою желтымъ штофомъ, мстами протертымъ, такъ что торчалъ волосъ. Стны гостиной были тоже стильныя, съ позолотой, засиженной мухами, но такъ-же, какъ и въ прихожей, облупившіяся. Съ потолка висла тоже старинная бронзовая люстра въ нсколько свчей на стрлахъ, съ гранеными хрусталиками, которые звенли при шагахъ по мстами выбитому узорчатому паркету, лежащему, по всмъ вроятіямъ, на изрядно подгнившихъ балкахъ. Со стнъ торчали бронзовыя бра, тоже съ подсвчниками на стрлахъ и съ хрустальными украшеніями.

— Плохи стны-то… Смотри-ка, какъ подъ подоконникомъ-то… Сырость… облупилось… обвалилось…— указывалъ маляру Лифановъ.— Да и въ углахъ… Подновишь, что-ли?

— Да что-бъ ужъ вамъ оклеить ихъ обоями заново?— предложилъ маляръ.— Свтленькій узорецъ, по четвертаку кусокъ, съ веселенькимъ бордюрчикомъ покрасне — загляднье будетъ.

— Ты думаешь?

— Да конечно-же. А ежели перетирать, да потомъ красить и подгонять подъ старинное — возни много, да и куда дороже. Теперь вдь ужъ и фасона такого нтъ для стнъ.

— Ну, трафь обоями. Эхъ! Обойщика надо!— крякнулъ Лифановъ, трогая продранную обивку на кресл.— Матерія-то шелковая, аховая, но вотъ на нкоторыхъ изъянцы.

— Теперь такой матеріи не найдете для поправки. А вотъ пожертвовать однимъ креслецомъ, снять съ него обивку да и велть обойщику на дырки заплатки наложить,— посовтовалъ маляръ.— Простоитъ лтъ пять въ лучшемъ вид.

— И то ладно,— согласился Лифановъ.

Они осмотрли гостиную, диванную, залу, и въ каждой комнат Лифановъ давалъ маляру свои приказанія объ обновленіи. Капитанъ не отставалъ отъ нихъ. Онъ запасся трубкой на короткомъ черешневомъ чубук и дымилъ немилосердно, все время косясь на Лифанова. Въ зал Лифановъ долго разсматривалъ дв гигантскія изразцовыя печи въ углахъ съ громадными изразцами посредин съ выпуклыми изображеніями Минервы во весь ростъ, и сказалъ:

— И что эти печи дровъ зимой жрать будутъ! Тутъ въ топку по доброй четвертк сажени упрятать можно. Конечно, это зало для нашего обихода не подходитъ изъ него заглядывать будемъ рдко…

— А не подходитъ, такъ зачмъ усадьбу покупалъ, зачмъ озарничалъ? Кулакъ! Паукъ сосущій, ростовщикъ!— сквозь зубы злобно процдилъ капитанъ.

Лифановъ вспыхнулъ, посмотрлъ на него черезъ плечо и сказалъ:

— Потише, баринъ… И ругательную эту словесность брось… Не люблю… Если мы съ вами учтиво, то обязаны и вы учтиво… Да-съ… Очень просто…— прибавилъ онъ.

Въ отвтъ на это капитанъ только отвернулся и пустилъ изо рта огромную струю дыма.

III.

Комнатъ въ дом было много. Осмотръ ихъ продолжался. Къ залу примыкали женскія комнаты.

Двери были заперты. Лифановъ съ маляромъ хотли проникнуть въ нихъ, но капитанъ загородилъ имъ дорогу.

— Нельзя сюда! Куда лзете, неучи! Здсь женская половина. Эти комнаты свояченицы Льва Никитича и его дочери.

Капитанъ размахивалъ трубкой. Лифановъ попятился.

— Однако-же, господинъ, долженъ я ихъ посмотрть для ремонта,— сказалъ онъ.— Вдь нарочно десять верстъ халъ для этого.

— Прідешь и въ другой разъ, когда Левъ Никитичъ и вся его семья удутъ изъ усадьбы.

— Нтъ, ужъ это ахъ оставьте! Довольно я здилъ. Дня черезъ три я совсмъ перезжать сюда хочу.

Начался споръ. За дверьми хрипло залаяла собаченка. Дверь отворилась и выскочилъ мопсъ, бросившійся подъ ноги Лифанова. Въ дверяхъ показалась свояченица Пятищева, княжна Правашова-Сокольская. Это была старая два, лтъ шестидесяти, худая, высокая, сдая, съ широкимъ проборомъ въ волосахъ, но съ напудреннымъ лицомъ, съ подкрашенными щеками. Поверхъ платья на ней была кунья накидка шерстью вверхъ. Въ кос высилась большая черепаховая гребенка съ жемчужными бусами.

— Боби! Боби! Чего ты?— крикнула она на собаченку и удивленно спросила капитана:— Что здсь такое? Что вы шумите?

— Ничего, ваше сіятельство. Вотъ только комнаты пришелъ осмотрть для ремонта…— отвчала Лифановъ.— Маляра привелъ — вотъ и все… А господинъ капитанъ скандалятъ.

— Не смть мн говорить, что я скандалю! И смть! Замажь свой ротъ!— закричалъ на него капитанъ во все горло,— Я въ дом друга моего Льва Никитича Пятищева и что хочу могу длать! Я защищаю женщинъ отъ нахала.

— Да никто ихъ не тронетъ. Никто…— говорилъ Лифановъ.— Дозволите, матушка ваше сіятельство, осмотрть покойчики. А то пріхалъ для этого нарочно и вдругъ…

Но тутъ показался самъ Пятищевъ. Это былъ высокій, полный, осанистый старикъ въ охотничьемъ верблюжьяго цвта пиджак съ поясомъ и въ шитыхъ гарусомъ туфляхъ. Большіе сдые бакенбарды при усахъ, расчесанные по сторонамъ, покоились у него на плечахъ. Лысую голову прикрывала красная турецкая феска съ черной кистью. Онъ остановился въ недоумніи.

— Вашему превосходительству!— раскланялся передъ нимъ Лифановъ.— Утишите, Бога ради, господина капитана, ваше превосходительство. Мы тихо, смирно, политично, а они прямо лзутъ, неизвстно какія слова… и всякія пренія, такъ что даже стыдно.

— Что такое здсь? Что такое?— спрашивалъ капитана Пятищевъ мягкимъ пріятнымъ баритономъ и протянулъ Лифанову два пальца правой руки.

— Нахально лзетъ въ женскія комнаты,— сказалъ капитанъ.

— Позвольте… Какое-же нахальство, ежели я самымъ политичнымъ манеромъ! Я, ваше превосходительство, съ маляромъ… Я насчетъ ремонта, чтобъ значитъ освжить комнатки къ нашему прізду.

— Пустите, пустите господина Лифанова,— заговорилъ Пятищевъ.— Пусть смотритъ, пусть все смотритъ. Я ужъ и такъ много виноватъ передъ нимъ, что его такъ долго задерживаю. Осматривайте, Лифановъ, вы хозяинъ, вы въ прав…

— Благодарю васъ, ваше превосходительство.

Лифановъ вошелъ въ будуаръ княжны вмст съ маляромъ. Остальные остались у открытыхъ дверей. Старуха-княжна чуть не плакала и говорила Пятищеву:

— Но неужели ужъ всему конецъ? Неужели ужъ мы должны вызжать изъ нашего гнзда? Вдь вы мн говорили, что у насъ есть еще кое-какія комбинаціи.

Пятищевъ смшался.

— Да… но… Впрочемъ, это я говорилъ, кажется только насчетъ поздки за границу, потому тамъ жить дешевле…— бормоталъ онъ.

Комната княжны была обмеблирована тоже старинной мебелью. На окнахъ тюлевыя гардины съ шелковыми языками, украшенными тяжелымъ басономъ, и свсившимися отъ широкихъ карнизовъ.

Стоялъ большой туалетъ краснаго дерева со множествомъ шкафчиковъ и ящичковъ съ инкрустаціей изъ чернаго дерева въ вид мальтійскихъ крестовъ, туалетъ, помнящій времена Екатерины Великой. Мебель тяжелая, массивныя ширмы со вставленными въ нихъ гобеленами и за ширмами кровать княжны. Потолокъ комнаты былъ росписанъ цвтами, летающими птицами, гигантскими бабочками и купидонами, но былъ сильно закоптвши. Маляръ Евстигнй Алексевъ умилился на потолокъ.

— Какая работа-та, возьмите… Одинъ ахъ и больше ничего… Вдь все это руководство настоящаго живописца, что патреты пишетъ. Право слово…

— А ты подправить не можешь?— спросилъ Лифановъ.— Вотъ тамъ въ углахъ-то того…

— Гд-же, помилуйте… Тутъ совсмъ другой фасонъ работы. Разв хлбцемъ попробовать копоть снять…

— Ну трафь. А обои новые. Я тоже подыщу съ купидонцами и букетцами. Бываетъ… Ну, вотъ и все, ваше превосходительство,— обратился Лифановъ къ Пятищеву, выходя изъ комнаты.— Никакого мы озарничества не сдлали, а только посмотрли. А капитанъ серчаютъ и неподобающую словесность распускаютъ.

Пятищевъ развелъ руками и нсколько заискивающе сказалъ:

— Капитанъ добрый человкъ, но онъ не понялъ, онъ не усвоилъ настоящаго вашего положенія. А вы вправ, добрйшій, въ полномъ прав все осматривать, потому домъ вашъ, все ваше. Мы здсь больше не хозяева, домъ этотъ долженъ быть для насъ ужъ чужой, а по русской пословиц, съ чужого коня и среди грязи долой.

— Хе-хе-хе, ваше превосходительство — тихо разсмялся Лифановъ.— Совершенно справедливо изволите говорить. Но мы учтиво, деликатно, политично… А только давно уже вамъ пора выхать, потому вс сроки прошли. Купили вдь мы еще эту усадьбу въ посту, на средокрестной недл…

— Знаю, знаю, мой милйшій…

— Просили вы пожить до Пасхи — мы позволили…

— Виноватъ, кругомъ виноватъ, но такія обстоятельства…

— Потомъ просили еще на недлю — и опять съ нашей стороны безъ препятствій, потомъ… а теперь ужъ май на носу. Помилуйте… Я для себя купилъ. Надо перезжать…

— Вс, вс мы передъ вами виноваты… Кругомъ виноваты и нтъ оправданій,— перебивалъ Лифанова Пятищевъ.

— Ну, то-то, ваше превосходительство. Сознаетесь — мы вами и довольны и благодаримъ. А теперь уже покорнйше просимъ, узжайте не позже послзавтраго, потому послзавтра мы сами ршили перехать и я при себ буду ремонтъ производить.

— Какъ послзавтра?!— воскликнула княжна удивленно.— Но вдь это ужасъ, что онъ говоритъ!

Она стала прикладывать къ глазамъ носовой платокъ.

— Много отсрочекъ было ужъ, ваше сіятельство, много… Теперь пора… Всему мра есть…— сказалъ ей Лифановъ.

— Кровопивецъ! Совсмъ кровопивецъ!— проговорилъ капитанъ.— Глумится, издвается надъ женщинами. Левъ Никитичъ! Да чего-жъ ты-то молчишь передъ этимъ торгашемъ? Ты, дворянинъ, бывшій предводитель!— обратился онъ къ Пятищеву.

— Успокойся, Иванъ Лукичъ… Не раздражайся… Оставь…— перебилъ его Пятищевъ и взялъ у него изъ рукъ трубку, которой тотъ махалъ.— Онъ правъ, тысячу разъ правъ…

— И вотъ все время такъ… Все время они ругаются и набрасываются ни за что, ни про что, словно ихъ что укусило,— огрызнулся Лифановъ.— Ну-съ, теперь только верхній этажъ мн осмотрть. Верхній-то этажекъ ужъ у васъ совсмъ подгулялъ, ваше превосходительство. Запущенъ, сильно запущенъ.

— Вотъ эту комнату еще не смотрли,— указалъ Лифанову маляръ на двери въ другой стн.

— А эта комната дочери,— подхватилъ Пятищевъ.— Дочь у меня кончила въ прошломъ году институтъ. Зиму она жила въ Петербург у тетки, а на Пасху пріхала къ намъ,— заискивающе объяснилъ онъ для чего-то Лифанову.

— Можно насчетъ комнатки-то полюбопытствовать?— спросилъ Лифановъ.

— Пожалуйста, пожалуйста! Вы хозяинъ. Лидочка! Можно войти?

Пятищевъ стукнулъ въ дверь. Дверь отворилась. Лифановъ и маляръ вошли въ комнату.

IV.

Осмотръ дома былъ конченъ. Осмотрлъ Лифановъ и верхній этажъ или лучше сказать мезонинъ, гд находились спальня самого Пятищева и комната капитана. Капитанъ не отставалъ отъ Лифанова и вверху опять сцпился съ нимъ и сталъ ему говорить дерзости, такъ что Лифановъ сказалъ ему, повысивъ голосъ:

— Ваше благородіе, я вдь терплю, терплю, да наконецъ и самъ ругаться начну!

— Ты, ты посмешь меня ругать, слугу отечества, который подъ Плевной кровь пролилъ?— закричалъ на него капитанъ.— Эіопъ этакій! Торгашъ, піявка, погубившая родовитаго дворянина и его семью!

— Ну, не буду ругаться, такъ на судъ пойду. При мн свидтель есть,— понизилъ нсколько тонъ Лифановъ и сталъ сходить въ нижній этажъ.

Внизу приходилось проходить по столовой, отдланной старымъ дубомъ, убранной тарелками, висящими въ рисунокъ на стнахъ. Въ столовой на стол киплъ самоваръ и сидли старушка-княжна, самъ Пятищевъ и его дочка, совсмъ еще молоденькая двушка, очень хорошенькая, черноглазая, съ роскошными волосами, заплетенными въ дв толстыя косы и спускающіяся на спин по пунцовой канаусовой кофточк, надтой на черную шерстяную юбку. Пятищевъ пилъ чай изъ большой голубой, такъ называемой, апетитной чашки севрскаго фарфора.

— Чай и сахаръ…— сказалъ Лифановъ въ вид привтствія.

— Не хотите-ли съ нами за компанію стаканчикъ?..— предложилъ Пятищевъ, стараясь, какъ можно боле, быть ласковымъ съ Лифановымъ, чтобы задобрить его къ снисходительности, хотя въ душ его клокотало и чувства были совсмъ противоположныя.

— Отъ чаю, ваше превосходительство, не отказываются. Чай не водка…— отвчалъ Лифановъ.— Очень вами благодарны, но ужъ господинъ капитанъ у васъ очень сурьезный и строгій мужчина. Пить чай и слушать ихнюю ругательскую словесность — извините, не могу. Вдь какъ завели эту шарманку, такъ до безконечности на одинъ валъ. Вдь вотъ и сейчасъ наверху — такіе куплеты, что прямо не подобаетъ, извините, и повторять. А за что-съ? Помилуйте… За мою доброту, что-ли? Я въ почет… Я тоже медали имю за поставки и пожертвованія. Да-съ… Такъ что извините…

Лифановъ поклонился, хлопнувъ себя картузомъ по бедру.

— Иванъ Лукичъ, зачмъ ты это?..— съ упрекомъ сказалъ Пятищевъ, вскидывая на капитана глаза.— Я вдь просилъ тебя быть учтивымъ. Господинъ Лифановъ такъ добръ до насъ, снисходителенъ, а ты… Нехорошо. Прошу тебя прекратить.

— Именно добръ, ваше превосходительство,— подхватилъ Лифановъ.— Другой-бы знаете какъ? Черезъ полицію выселялъ-бы. Со становымъ, съ судебнымъ приставомъ, съ урядникомъ.

— Ну, посмотрлъ-бы я, какъ вы сюда съ полиціей явились!— угрожающе произнесъ капитанъ.— Кулакъ! Міродъ! Душитель дворянскаго семейства.

— Изволите видть, какіе куплеты!— вырвалось у Лифанова.

— Уходи, Иванъ Лукинъ, уходи! Угомонись тамъ, у себя. Ты раздраженъ,— замахалъ руками капитану Пятищевъ.

— Что съ нимъ подлаешь? И даже при свидтеляхъ,— продолжалъ Лифановъ.— Конечно, я съ ними судиться могу. На это земскій начальникъ есть. Но я, ваше превосходительство, человкъ занятой. Хлопотъ не стоитъ, чтобъ посадить ихъ на казенные хлба.

Капитанъ сжалъ кулаки и, кусая губы, удалился. Удалился изъ столовой и маляръ Евстигней, ступая на ципочкахъ по полу.

— Садитесь пожалуйства, Мануилъ Сергичъ,— приглашалъ Лифанова Пятищевъ,— Онъ ушелъ. Присаживайтесь! Вдь васъ Мануиломъ Сергичемъ, кажется?.. Я не ошибся?

— Прокофьичъ, ваше превосходительство,— угрюмо далъ отвтъ Лифановъ.

— Да, Прокофьичъ! Будьте любезны приссть, Мануилъ Прокофьичъ,— повторилъ приглашеніе Пятищевъ и, поднявшись съ мста, самъ придвинулъ дубовый стулъ съ высокой спинкой къ столу для Лифанова.

— Только ужъ разв изъ-за того, что по нашему длу съ вами поговорить надо, а то право обидно. И вниманія не взялъ-бы посл такихъ словъ въ вашемъ дом. Посл такихъ преній гостемъ быть, не приходится.

Лифановъ все-таки слъ къ столу.

— Ольга Петровна, налей, пожалуйста, стаканъ Мануилу Прокофьичу,— обратился Пятищевъ къ княжн, прихлебывавшей съ ложечки чай изъ чашки.

Старушка-княжна слезливо заморгала глазами, закусила губы и начала мшать ложечкой чай въ своей чашк. Но вмсто нея поднялась со стула дочь Пятищева Лидія, подошла къ рзному дубовому буфету, вынула оттуда стаканъ, блюдце, чайную ложку и стала наливать въ стаканъ чай.

— Вамъ сколько кусковъ положить сахару въ стаканъ?— спросила она Лифанова, смотря на него.

— Я, барышня, по привычк въ прикуску попрошу. Въ прикуску больше выпьешь, хе-хе-хе…

Стаканъ поданъ. Лифановъ перекрестился большимъ крестомъ, налилъ изъ стакана на блюдечко, выпилъ съ блюдечка въ нсколько глотковъ, опять поставилъ на него стаканъ и, молча, въ раздумь, забарабанилъ толстымъ и короткимъ пальцемъ по столу.

— Такъ какъ-же, ваше превосходительство? Когда-же? Можно наврняка ждать, что вы очистите домъ послзавтра?— произнесъ онъ наконецъ.

Губы княжны затряслись.

— Очистите… Какія ужасныя слова… Какое униженіе!..— пробормотала она.— Будто мы какіе-то грязные, нечистые зври… И ты, Левъ, молчишь! Удивляюсь… Прямо удивляюсь, куда твое достоинство двалось!

Пятищевъ тяжело вздохнулъ, подергалъ себя за длинные бакенбарды и отвчалъ:

— Ты, княжна, ошибаешься… Тутъ нтъ ничего такого… Очистить — это обычное выраженіе… Да и Мануилъ Сергичъ (онъ опять ошибся), я увренъ, и въ мысляхъ не держалъ обидть насъ.

— Эхъ, ваше превосходительство! До обидъ-ли мн, чтобы ихъ распространять!— сказалъ Лифановъ, принимаясь выливать на блюдечко вторую половину чая изъ стакана.— Меня только не обидьте. Вдь шутка-ли сказать — съ поста обижаете. Все: ‘выду, выду, найму въ город квартиру’, а сами ни съ мста. Усердно прошу, ваше превосходительство, узжайте послзавтра, только ужъ такъ чтобъ непремнно.

— Послзавтра, милйшій, невозможно! Никакъ невозможно! пожималъ плечами Пятищевъ, продолжая теребить бакенбарды.— Послзавтра… Какъ я могу это сдлать, если я еще не ршилъ, куда я днусь! Вдь у меня семья…

— Ваше превосходительство, вдь вы мн въ прошлый разъ еще сказали, что вы наняли квартиру въ город.

— Да, я здилъ туда, смотрлъ… Квартира есть, но явилась другая комбинація… Я не знаю… я еще не ршилъ, не обмозговалъ, но мн кажется, что я уду за границу. Куда-нибудь въ Дрезденъ… или въ маленькій захолустный итальянскій городокъ. Тамъ жизнь дешевле… гораздо дешевле. Да и культурне.

— Ну, за границу, такъ за границу. Мн все равно. А только пожалуйста, послзавтра, потому послзавтра я самъ ршилъ перезжать сюда.

— Невозможно, мой милйшій, никакъ невозможно. Не могу-же я такъ скоро, мой многоуважаемый,— заговорилъ Пятищевъ, поднялся со стула, взялъ Лифанова за плечи и прибавилъ:— Прошу васъ, убдительно прошу отъ своего имени, отъ имени дочери и отъ имени княжны, отсрочьте намъ нашъ выздъ еще на дв недли. Ну, на недлю…

— Ваше превосходительство, да вдь ужъ сколько разъ я вамъ отсрочивалъ, сколько разъ предупреждалъ, а теперь надо и честь знать. Не могу я больше ждать, не могу! И не просите!— возвысилъ голосъ Лифановъ и въ волненіи началъ гладить бородку.

— Напрасно ты, Левъ, отъ моего имени у него просишь и унижаешь меня,— заговорила дрожащимъ голосомъ старушка-княжна.— Ничего я у него не прошу и никуда я отсюда не выду, пока меня отсюда силой не вышвырнутъ. Но силой… тогда посмотрю я, что будетъ. Вдь есть-же защита для безпомощной женщины, дворянки, родовитой княжны. Есть губернаторъ, есть выше… Я не знаю, какъ ты стсняешься… Вдь губернаторъ теб отлично знакомый человкъ. Ты принятъ у него въ дом, онъ самъ бывалъ у тебя. Създи къ нему, объясни… А не можешь ты, такъ я поду.

— Княжна, ты не понимаешь, ты не знаешь… Ты женщина… Ничего тутъ нельзя сдлать… Все по закону…— бормоталъ Пятищевъ.— Все на законномъ основаніи… Господинъ Лифановъ теперь полный владлецъ имущества, а не я… И если мы живемъ еще въ усадьб, то благодаря его доброт и любезности.

— Да-съ… вотъ они съ понятіями къ жизни и правду говорятъ,— подхватилъ Лифановъ.— И купчая, и исполнительный листъ у меня въ карман, хлопнулъ онъ себя по боку.

— Вздоръ! Пустяки! Молчите!— закричала княжна. Она поднялась съ мста и въ сопровожденіи мопса гордо вышла изъ столовой.

— Двушка он, ваше превосходительство,— снисходительно кивнулъ на удалявшуюся княжну Лифановъ.— Хоть и пожилой человкъ, а все-же двушка, потому и безъ настоящаго разумнія въ словахъ. Всегда за чужой спиной, и другіе за нихъ разсужденіе имли, а он не касались. Ну, имъ и дико теперь: какъ это такъ чужой человкъ въ ихъ имуществ хозяиномъ сталъ?

Пятищевъ слушалъ и молчалъ. Ему было совстно за поведеніе княжны, за ея наивность, что она позволила себ горячиться и говорить несообразности. Лидія Пятищева сидла и не понимала, кто справедливъ — тетка-ли ея, княжна, или Лифановъ, говорящій такъ кудряво и своеобразно.

— Еще стаканчикъ чаю не прикажете-ли?— обратился, наконецъ, Пятищевъ къ Лифанову, видя, что стаканъ чаю пустъ.

— Очень вами благодаренъ, ваше превосходительство, выпить не разсчетъ,— отвчалъ Лифановъ.— Чай не порохъ, не разорветъ. Но по нашему-то длу надо какъ-нибудь конецъ сдлать, и я ужъ васъ покорнйше прошу къ послзавтра ухать отсюда.

Пятищевъ вскинулъ на Лифанова глаза, слегка затуманенные слезами, и произнесъ:

— Отсрочьте еще на одну недлю, мой милйшій. Вы сдлаете доброе дло.

— Не могу, ваше превосходительство. Терплъ, терплъ и ужъ перетерплъ! Довольно.

Лифановъ сдлалъ рукой ршительный жестъ. Къ нему подошла Лидія Пятищева, взяла его пустой стаканъ и спросила:

— Такъ прикажете вамъ налить?

— Позвольте, барышня, позвольте… Но вотъ съ папенькой-то вашимъ я никакъ сговориться не могу. А на скандалъ лзть не хочется. Лучше-же ладкомъ… Честь честью… Вы вотъ что, ваше превосходительство… Вы во флигелекъ для управляющаго покуда перезжайте. Вдь тамъ у васъ теперь никто не живетъ, управляющаго не держите.

— Невозможно этому быть, невозможно!— замахалъ руками Пятищевъ, въ волненіи поднялся со стула и заходилъ по столовой большими шагами.

— Отчего невозможно? Въ лучшемъ вид тамъ на недльку помститесь,— продолжалъ Лифановъ.

— Какъ? Туда, гд живетъ экономка Василиса Савельевна!— воскликнула Лидія.

— А на что вамъ теперь экономка? Что вамъ теперь экономить, коли у васъ хозяйства нтъ? Да и экономк мсто найдется, коли ужъ на то пошло. Она въ кухн, съ кухаркой.

— Нтъ, должно быть, вы не знаете эту женщину, совсмъ не знаете. Она ужъ и такъ-то…

Лидія покачала головой, не договоривъ. Отецъ строго взглянулъ на нее и сказалъ:

— Оставь, Лидочка… Брось… Это не твое дло. Ступай въ свою комнату. Одинъ я лучше сговорюсь съ Мануиломъ Сергичемъ. Такъ я васъ называю? Врно?— спросилъ онъ Лифанова.

— Прокофьичъ, ваше превосходительство.

— Ахъ, да… Прокофьичъ… Ну, извините пожалуйста… Оставь насъ, Лидія, вдвоемъ. Уходи къ себ…

Лидія стала уходить, бормоча:

— Вы не знаете нашу Василису Кукину. Она изъ-за кухни цлый скандалъ подниметъ. А папаша считаетъ ее заслуженной у насъ въ дом… Папаша не станетъ съ нею спорить.

А Пятищевъ покраснлъ, морщился, длалъ гримасы и произносилъ вслдъ дочери:

— Глупости ты все говоришь, глупости… Необдуманныя слова… Но, конечно-же, я не могу выгнать эту женщину изъ-подъ крова, если она много лтъ служила намъ врой и правдой, ведя все домашнее хозяйство.

— Такъ-съ… Это точно… Это ваше дло…— проговорилъ Лифановъ, чтобы что-нибудь сказать, и сталъ наливать изъ стакана чай на блюдечко.— Но съ другой стороны можно и ихъ вразумить, то-есть экономку эту самую, что по одежк протягивай ножки… Ну, были въ сил, и благости всякія ей распространяли, а теперь другой конецъ пошелъ. Покоряйся хозяйскому горю. Конечно, это горе для васъ. Но что-жъ подлаешь!

— Да ничего подобнаго нтъ, что вамъ дочь разсказывала,— смущенно оправдывался Пятищевъ.— Дочь это такъ… по легкомыслію. А Василиса Савельевна самая преданная мн женщина. Мн и всему дому нашему,— прибавилъ онъ.

— Ну, ужъ тамъ какъ хотите, а вотъ мое послднее ршеніе,— сказалъ Лифановъ, торопясь выпить чай, схлебнулъ его съ блюдечка и налилъ еще.

— Ужасное дло вы мн предлагаете!— тяжело вздохнулъ Пятищевъ, снялъ феску, которая была у него на голов, и сталъ вытирать платкомъ лысину.

— Все лучше, чмъ силой выселять, ваше превосходительство. А мн ужъ непремнно надо послзавтра въ домъ въхать, въхать и ремонтъ при себ производить. Начнемъ не торопясь: сначала въ одной комнат, потомъ въ другой и такъ дале. Живемъ и при себ ремонтъ. При себ, знаете, первое дло… Свой глазъ алмазъ. А въ томъ флигельк помщенія вамъ будетъ достаточно. Тамъ сколько комнатъ?

— Не помню, ршительно не помню. Объ этомъ меня не спрашивайте. Я своего хозяйства никогда не зналъ, а теперь и подавно.

Пятищевъ мрилъ шагами комнату, совсмъ растерявшись.

— Четыре или пять да кухня…— припоминалъ Лифановъ.— Я осматривалъ, но хорошенько не помню. Но ужъ все не меньше четырехъ. А васъ и всей семьи-то четверо, стало быть аккуратъ по комнат на каждаго. Куда вамъ больше-то на недлю? И такъ, извините, ваше превосходительство, болтаться будете. Вдь всю мебель съ аукціона купилъ я, стало-быть она при мн останется. А при васъ только что изъ комнатъ княжны и изъ комнатъ капитана… Ну, кабинетикъ вашъ купленъ былъ подставнымъ лицомъ.

— Да, да, да… Вы правы… Вы ко мн добры и снисходительны, вы боле чмъ снисходительны,— бормоталъ Пятищевъ.— Но мое-то положеніе ужасное! Княжна, капитанъ… Какъ я ихъ переселю туда? Вдь это все надо силой.

— Да ужъ понатужьтесь, ваше превосходительство! Какъ-нибудь вразумить надо. А если что насчетъ экономки этой самой вашей… хе-хе-хе… Если она такая строгая будетъ насчетъ кухни, то вдь здсь еще есть домишко садовника, въ которомъ теперь никто не живетъ. Можно ихъ туда перевести. Тамъ дв комнатки съ кухонькой, и он успокоются. Госпожа экономка то-есть.

— Да, да… Вы мн даете мысль… Это прекрасно…— нсколько оживился Пятищевъ, тронувъ себя рукой по лбу.— Это подходитъ… Это отлично… Но княжна и капитанъ… Капитанъ другъ нашего дома, онъ такъ насъ любитъ, любовь его доходитъ даже до слпоты, до обожанія… Это преданнйшій мн человкъ, оттого онъ иногда и выступаетъ съ необдуманными словами, съ необдуманными дйствіями. Чуть кто противъ меня — онъ ужъ думаетъ, что это мои враги… и бросается, накидывается на нихъ. Княжна — вы сами видли: она добрая, хорошая старушка, но почти невмняемая… Вотъ что я съ капитаномъ и княжной-то буду длать! Эхъ!— крякнулъ Пятищевъ.

— Переселяйтесь завтра сами во флигелекъ управляющаго, и они вс за вами въ тотъ-же улей, какъ пчелы за маткой, перелетятъ,— сказалъ Лифановъ, залпомъ отпилъ съ блюдечка послдній чай и опрокинулъ на блюдечко стаканъ кверху дномъ.

Пятищевъ соображалъ:

— Мой милйшій, мой многоуважаемый Мануилъ Сергичъ,— обратился онъ къ Лифанову — опять перевравъ его отчество.— Испытую еще разъ вашу доброту. Позвольте намъ всмъ остаться въ этомъ дом еще на одну недлю, только на недлю, а сами перезжайте покуда во флигель управляющаго. Только на недлю. А сами оттуда вы можете на вашихъ глазахъ и ремонтъ въ дом производить. Мы не попрепятствуемъ. Голубчикъ! Согласитесь.

Пятищевъ схватилъ Лифанова за об руки и крпко пожалъ ихъ. Лифановъ поднялся, отрицательно покачалъ головой и произнесъ ршительно:

— Нтъ, ваше превосходительство, не подходитъ, совсмъ не подходитъ.

— Василиса Савельевна будетъ завтра-же переселена изъ дома управляющаго въ домикъ садовника. Даю вамъ слово,— сказалъ Пятищевъ.

— Не подходитъ,— стоялъ на своемъ Лифановъ.— Судите сами: я хозяинъ. Вы вотъ опасаетесь княжны и капитана… А я-то какъ-же? Вдь я ужъ пріду съ семьей. Меня самого тогда вся семья засметъ. Хозяинъ, полный хозяинъ, владлецъ — и вдругъ пріхалъ жить на задворки. Нтъ, ужъ оставьте… Совсмъ это не подходитъ и даже обидно… Такъ вотъ-съ, я сказалъ… и слово мое твердо… Послзавтра…— закончилъ онъ.— А затмъ, до пріятнаго… За чай и сахаръ благодарю покорно, ваше превосходительство. Пора ко дворамъ хать. Будьте здоровы.

Лифановъ взялъ картузъ и сталъ раскланиваться, удаляясь въ прихожую.

VI.

А двор Лифанова ждали кровельщикъ Гурьянъ Васильевъ и маляръ Евстигней Алексевъ.

— Такъ когда-же работать начинать прикажете, Мануилъ Прокофьичъ?— спрашивалъ кровельщикъ.

— Да ужъ вы назначьте пожалуйста врно, такъ чтобъ можно было рабочихъ послать,— прибавилъ маляръ.— А то пошлешь, а капитанъ не допуститъ ихъ и по шеямъ… Что хорошаго!

— Послзавтра я перезжаю сюда,— отвчалъ Лифановъ.— Подводы ужъ для всякаго добра подряжены. Послзавтра я переду и привезу сюда желзо, обои, сурикъ и стекла… Стекла кое-гд придется вставить… Вдь безобразіе… Стекла разбиты и сахарной бумагой заклеены.

— Хозяева на срамъ… Что говорить! Все запущено…— вставилъ свое замчаніе маляръ.

— Ну, такъ вотъ мы передемъ послзавтра, а вы являйтесь на другой день съ мастеровыми. При мн и начнете…— прибавилъ Лифановъ.

— Вотъ такъ… Это будетъ лучше. А то гд-жъ намъ справиться съ капитаномъ! Ужъ ежели вы, хозяинъ, не въ состояніи, то гд-же намъ-то, маленькимъ людямъ…— говорилъ маляръ.

— Ну, ужъ тогда, когда переду, я его такъ пугну, что своихъ не узнаетъ,— похвастался Лифановъ.

— Трудненько ихъ выживать, Мануилъ Прокофьичъ… Охъ, какъ трудно!— покачалъ головой кровельщикъ Гурьянъ Васильевъ.— Вы думаете, что генералъ выдутъ къ послзавтра? Ни за что имъ не выхать.

— Нтъ, онъ далъ мн слово, что ко вторнику онъ переберется въ домъ управляющаго.

— Да вдь тамъ мамулька евонная существуетъ. Она такъ расположилась, что ее и данкратами не поднять. Прямо корнями вросла.

— Это Василиса-то? Генералъ общался ее перевести въ домишко садовника. Вдь только недлю имъ здсь жить я позволилъ. Только на недлю генералъ выпросилъ еще посуществовать здсь. Оказія!— покрутилъ головой Лифановъ.— Оказывается, имъ и выхать некуда. До сихъ поръ еще генералъ ничего не сообразилъ, куда ему дться. Говорилъ, что въ губерніи будетъ жить, что ужъ и квартиру тамъ нанялъ, а оказывается, что это все вздоръ, что и не думалъ.

— Какое малоуміе! Ахъ!— прищелкнулъ языкомъ маляръ.— Въ такомъ чин и такъ себя допускаютъ! Удивительно.

— Ну, да ужъ допускай или не допускай, а только одну недлю я имъ дозволилъ жить въ дом управляющаго. А тамъ — съ Богомъ по морозцу. Ни за что не позволю. А не захотятъ добромъ ухать — со становымъ, черезъ судебнаго пристава выселять буду.

— Сейчасъ Левкей ихъ говорилъ… Это кучеръ и дворникъ…— пояснилъ кровельщикъ,— Говорилъ онъ такъ, что самъ-то генералъ за границу собирается… Отъ долговъ, вишь ты, долги одолли.

— Пустое… Толковалъ онъ и мн объ этомъ, но пустое,— отвчалъ Лифановъ.— На какіе шиши ему выхать за границу, если у него и на выздъ въ губернію денегъ нтъ? Тутъ совсмъ крышка. Я не знаю, какъ они и жить будутъ.

— Продадутъ что-либо, можетъ статься,— проговорилъ маляръ.

— Что продать, коль я все скупилъ. Мебель, мдная посуда — все мое. А серебра давно ужъ не бывало. Давно продано или въ залог пропало. Разв шубенки какія… Вонъ на княжн куній воротникъ сегодня надтъ. Его можно по-боку… Только что дадутъ за него?

Разговаривая такимъ манеромъ, Лифановъ ходилъ вмст съ кровельщикомъ и маляромъ по двору, осматривалъ службы, заглянулъ въ колодезь, обошелъ пустую оранжерею съ разбитыми стеклами, развалившимися боровомъ и топкой и прошелъ въ конюшню. Конюшня была хорошей постройки, сравнительно новая, свтлая, даже съ каминомъ, съ мдной отдлкой въ денникахъ и стойлахъ, но ужъ во многихъ мстахъ снятой и, очевидно, проданной на всъ. Въ конюшн стояли только дв совсмъ старыя рабочія лошади и захудалая корова.

Около конюшни кучеръ Лифанова Гордей кормилъ сномъ изъ рукъ лошадь, не выпряженную изъ тарантаса. Онъ сказалъ хозяину:

— Какъ только лошадямъ нашимъ тутъ стоять придется? Вс полы провалились, прогнили.

— Ну-у?— протянулъ Лифановъ.

— Одна бда, Мануилъ Прокофьичъ. Не зачинивши, большая опасность, право слово. Завязитъ лошадь ногу въ дыр — сломать можетъ. Наши лошади не ихнимъ чета. Наши съ корма на стну лзутъ.

— Плотникъ придетъ — зачинитъ.

— Перестилать надо. Новые полы надо. Они никуда не годятся. Вамъ сейчасъ-же лсъ запасти придется.

— Ужасъ, какое разстройство! Смотрите двери-то…— указалъ кровельщикъ.— Петлей никакихъ. Такъ приставляютъ. Да и то сказать: изъ какихъ капиталовъ, если имъ даже въ лавочк ни на копйку боле не врятъ? Я про генерала… Сейчасъ Левкей разсказывалъ: принесешь деньги — отпустятъ хлба и крупы, нтъ — играй назадъ. Лошади-то вдь безъ овса стоятъ, на одномъ сн.

— И сно-то дутки да осока со щевелемъ,— подхватилъ кучеръ Гордей.— Вонъ нашъ-то головастый еле стъ. Да и то Левкей еле далъ охапочку. Дамъ, говоритъ, теб, такъ что намъ-то останется? Вашъ жеребецъ, говоритъ, сытый, откормленный, а наши несчастные одры голодные.

— Куда-же они сно дли? Вдь здсь покосы обширные,— удивился Лифановъ.

— Продали, Мануилъ Прокофьичъ, продали себ на пропитаніе, и овесъ смняли въ лавочк себ на провизію, который ежели остался. А про сно Левкей разсказывалъ, что сно съ осени было очень хорошее, такое сно, что хоть попу сть, а продали, все продали, и оставили только дутки съ болота. Намъ сейчасъ-же надо запасаться сномъ, какъ только прідемъ,— закончилъ кучеръ.

Лифановъ развелъ руками и пожалъ плечами.

— Это для меня удивительно,— сказалъ онъ.— Я вдь съ сномъ покупалъ. Сна было куда больше тысячи пудовъ.

— Было да сплыло, хе-хе-хе, Мануилъ Прокофьичъ,— засмялся кровельщикъ.— Гд ужъ тутъ запасы уберегать для животныхъ, коли у самихъ хозяевъ животы подвело! Левкей сказывалъ, что вдь на одномъ картофел теперь сидятъ. Молочный супъ да картофель — вотъ и вся да. Кашу варятъ иногда, но на рдкость, потому ни старая, ни молодая барышня до нея не касается. Одинъ капитанъ стъ. Прислуга проситъ — отказъ.

Въ это время откуда-то изъ-за угла показался и самъ Левкей — единственная мужская прислуга Пятищевыхъ, оставшійся отъ цлаго штата дворни. Это былъ худой, высокій, но крпкій старикъ съ полусдой бородой на темномъ, почти коричневомъ лиц, изборожденнымъ морщинами. На немъ была шерстяная красная фуфайка съ вставленными на локтяхъ синими суконными заплатами, а на голов военная фуражка съ замасленнымъ краснымъ околышкомъ — подарокъ капитана. Подходя, онъ шлепалъ необычайно громадными срыми валенками, подшитыми по подошв кожей, и поклонился низко Лифанову.

— Истинно, господинъ хозяинъ, животы подвело — вотъ какое наше житье,— началъ онъ, заслыша послднія слова кровельщика.— Даже хлба не вволю… Только картофель и димъ, потому его у насъ запасъ. Да и картофель-то генералъ продалъ-бы, да его зимой возить на продажу было нельзя. Послалъ онъ разъ со мной одинъ возъ — я сморозилъ. А везти прикрывши — у насъ ни войлоковъ, ни даже рогожъ нтъ.

— Вотъ такъ хозяйство!— прищелкнулъ языкомъ маляръ.

— Да ужъ какое хозяйство, коли ничего нтъ.

— Для чего-же вы экономку-то держите?— улыбнулся Лифановъ.

— А ужъ это не намъ разсуждать,— уклонился отъ отвта Левкей.— Это дло генеральское… А только какая она экономка! Она экономкой-то и раньше не была. Зимой у насъ она всхъ куръ сожрала, такъ что генералу въ Пасху краснымъ яичкомъ разговться своимъ было нельзя. Капитанъ передъ Пасхой похалъ въ посадъ, продалъ пистолетъ и коверъ и привезъ ветчины, яицъ и муки на куличъ. Прислуг только по три яйца дали. Гд это видано? На праздникъ по пяти аршинъ ситцу мн и кухарк. Вдь только изъ-за того и живемъ, что жалованье задержано, а то и я, и кухарка Марфа давно-бы наплевали и сбжали. Возьмите, господинъ хозяинъ, меня на службу къ себ, какъ передете. Я здсь вдь все знаю. Могу разсказать, указать, гд что было.

Левкей опять снялъ шапку и низко поклонился.

— Заслужу вашей милости,— прибавилъ онъ.— Вдь я у него одиннадцать годовъ егеремъ жилъ. Про меня генералъ худого ничего не скажутъ. Виномъ я мало занимаюсь. Пью, но чтобъ малодушіе къ вину имть — ни Боже мой. Я егерь… Прирожденный егерь. Егеремъ у нихъ по началу былъ, а вотъ теперь пришлось всмъ заниматься. Дворникъ я, кучеръ и работникъ по всему дому.

Лифановъ подумалъ и сказалъ:

— Что-же, ты мн съ руки. Стараго рабочаго человка, который-бы зналъ здшнее гнздо, мн даже слдуетъ имть. Ты сколько жалованья получаешь?

— Да что! Общано было по восьми рублей въ мсяцъ платить, а только…

Левкей не договорилъ и махнулъ рукой.

— Ну, ладно. Оставайся.

— Благодаримъ покорно, господинъ хозяинъ. Я вамъ заслужу. Я вамъ и въ пяло, и въ мяло. Я на все гораздъ. Я и лошадь полечить, и корову… Собакъ-щенковъ натаскиваю такъ, что, можетъ статься, во всемъ узд такого другого человка нтъ. Будете охотиться, такъ я вамъ налажу охоту, что въ лучшемъ вид…

— Да хорошо, хорошо,— перебилъ его Лифановъ.— Ну, теперь пойдемъ и баню посмотримъ,— обратился онъ къ кровельщику и пошелъ по широкому грязному двору, когда-то усыпанному пескомъ, но давно уже заросшему бурьяномъ и крапивой, что видно было по прошлогоднимъ засохшимъ съ осеннихъ заморозковъ мертвымъ стеблямъ, около которыхъ вылзала уже чуть замтная молоденькая травка.

Маляръ и Левкей пошли тоже сзади. Левкей бормоталъ:

— Баня господская у насъ была когда-то на отличку. Царь-баня, прямо можно сказать. Ну, а теперь много надо плотнику поработать, чтобы на настоящую точку ее поставить. Полы провалились, стны рабочіе закоптили. Да и водопроводъ не дйствуетъ.

VII.

Осмотрвъ баню съ кафельными печами и каменкой изъ крупныхъ изразцовъ, съ мягкими диванами въ раздвальномъ отдленіи, но съ провалившимися полами и вывороченнымъ изъ топки котломъ, Лифановъ возвращался къ своему экипажу, чтобы хать домой, но, проходя мимо домика управляющаго, вдругъ услышалъ за собой окликъ:

— Господинъ купецъ! Какъ васъ?.. Господинъ хозяинъ! Пожалуйте-ка сюда! На одну минутку…

— Сама васъ кличетъ…— тихо проговорилъ Левкей Лифанову и кивнулъ головой назадъ.

Лифановъ обернулся. У открытаго окна домика, управляющаго, выходящаго на солнечную сторону, вся залитая вешнимъ солнцемъ, стояла красивая, рослая, полногрудая женщина лтъ тридцати съ небольшимъ и улыбалась, выказывая рядъ блыхъ зубовъ. Одта она была пестро. На ней былъ яркожелтый канаусовый шелковый корсажъ съ черной бархатной отдлкой, перемшанной съ, блыми кружевными прошивками, и голубая шерстяная юбка, отдленная отъ корсажа широкимъ чернымъ поясомъ, съ серебряными украшеніями и такой-же широкой пряжкой на живот. Густые черные волосы были причесаны безъ вычуръ, надъ верхней, губой виднлся черный пушокъ, надъ красивыми глазами были пушистыя брови дугой.

— Это его собственная дама и есть. Генеральская то-есть…— повторилъ тихо свою рекомендацію Левкей.— На манеръ экономки. Всхъ куръ у насъ зимой перела.

Лифановъ медлилъ подходить къ ней, но она повторила свое приглашеніе.

— Чего вы боитесь подойти-то? Васъ не укусятъ. Подойдите сюда къ окошку,— говорила она,и когда Лифановъ подошелъ, еще шире засіяла улыбкой и продолжала,— Вы это что-же: вы насъ выгонять пріхали? Совсмъ ужъ выгонять?

— Да ужъ ежели купилъ усадьбу, подъ себя купилъ, то надо-же…— отвчалъ Лифановъ, нсколько замявшись и разсматривая ее, при чемъ увидлъ, что лицо ея было припудрено, а щеки и уши, съ серьгами въ вид большихъ золотыхъ колецъ, были подрумянены.

Видно было, что она нарочно для него затянулась въ корсетъ, пріодлась и попритерлась.

На подоконник передъ ней стояли клтка съ прыгающей канарейкой и баночка съ десяткомъ блыхъ нарцысовъ, опущенныхъ въ воду.

Улыбка не сходила съ лица красивой женщины, и она играла глазами, смотря на Лифанова.

— Вы знаете, кто я? Я думаю, обо мн здсь ужъ слышали?— спросила она и тутъ-же прибавила:— Я Василиса Савельевна, Кукина моя фамилія… Позвольте познакомиться…

Она протянула Лифанову изъ окна руку въ золотомъ браслет, съ нсколькими кольцами на пальцахъ и сказала старику Левкею, стоявшему тутъ-же:— Уходи, Левкей. Чего ротъ-то разинулъ! Не люблю я, когда подслушиваютъ. Да и вы уходите,— обратилась она къ кровельщику и маляру.

Т попятились и стали уходить. Лифановъ остался у окна, заглянулъ въ комнату и увидалъ, что она была обмеблирована старинной мебелью краснаго дерева, съ мягкими сидньями, въ блыхъ чехлахъ. Стны были убраны фотографіями въ рамкахъ, висла масляная копія извстной ‘Нимфы’ Неффа, а въ глубин у стны стояла широкая кровать, покрытая тканьевымъ одяломъ съ широкими кружевами и съ множествомъ разной величины подушекъ на ней съ кружевными прошивками, сквозь которыя виднлся розовый демикатонъ. Увидлъ онъ также, что на полу у кровати лежалъ хорошій персидскій коверъ, а на ковр, поджавъ лапки, сидлъ огромный срый котъ и щурился на солнце.

На вопросы Василисы Кукиной Лифановъ ничего не отвтилъ, а только подержался за протянутую ему руку и подумалъ:

‘Какъ живетъ-то, скажи на милость! Вотъ теб и экономка! Куда лучше господъ живетъ. У ней везд порядокъ, чистота, а тамъ пыль, паутина, все мухами засижено, разбитыя стекла бумагой заклеены. У самого генерала подушки блинъ-блиномъ и даже одна съ дыркой посредин была, когда я смотрлъ его спальню. Ну, да и то сказать: вдь она ханша. А генералъ, какъ видно изъ разговоровъ, боится ее — страсть’.

— Когда-же выгонъ-то? Когда-же генералъ общалъ очистить домъ?— спросила Василиса Кукина.

— Послзавтра назначилъ я ему, и это ужъ послдній срокъ. Послзавтра я самъ пріду… пріду со всемъ скарбомъ, потому мн ужъ больше ждать не приходится.— отвчалъ Лифановъ.

Произошла пауза. Василиса Кукина опять сыграла глазами.

— Знаете, онъ не выдетъ завтра, ни за что не выдетъ изъ дома, долго не выдетъ,— проговорила она.

— Да какъ не выхать-то!..— воскликнулъ Лифановъ.— Помилуйте. Ну, тогда мы силой… Явимся съ начальствомъ, и силой…

— И начальство ничего не сдлаетъ. Ему выхать не куда. Ну, куда онъ выдетъ, если у него гроша въ карман нтъ? Никуда не выдетъ. Вы папироску не хотите-ли?— вдругъ предложила она Лифанову.

— Нтъ, не занимаемся этимъ. Благодарю покорно… барынька…

Лифановъ не хотлъ ее назвать по имени и отчеству, а назвалъ ‘барынькой’.

— Ну, какая я барынька!— опять улыбнулась она.— Была я на манеръ барыни, пока онъ въ силахъ былъ, пожила малость, а теперь послднія крохи проживаю и даже подчасъ ему даю. Вчера еще онъ у меня и себ, и капитану на табакъ рубль занялъ. У носковъ вс пятки у него проносились, а купить не на что. Все блье въ дырьяхъ… Чиню ему… заплатки вставляю… А выхать, такъ на какія деньги ему выхать? Вдь въ город сейчасъ за квартиру надо заплатить. Перехалъ — и сейчасъ деньги на бочку… Вы не хотите-ли кофейку чашку, господинъ купецъ?— опять предложила она,— Извините, что не знаю, какъ величать васъ…

— Мануилъ Прокофьичъ я, а насчетъ кофею увольте… Сейчасъ чай пилъ,— отвчалъ Лифановъ.

Она опять стрльнула глазами и проговорила:

— Очень жаль… А то зашли-бы ко мн, Мануилъ Прокофьичъ, посидли-бы полчасика, и я вамъ многое бы кое-что разсказала, а то здсь у окна неловко.

‘Экономка, а какъ за панибрата со мной… Купца въ гости зоветъ? Ужъ не хочетъ-ли она меня обойти, на кривой объхать? Вонъ какъ глазами-то стрляетъ!’ — подумалъ Лифановъ и сказалъ:

— Некогда, барынька… Ко дворамъ пора… А съ генераломъ будете говорить, такъ прямо ему скажите, что никакой отсрочки больше не будетъ а чтобы онъ безъ всякихъ разговоровъ къ посл,— завтраму очистилъ домъ. А затмъ, будьте здоровы… Пора хать домой.

Лифановъ приподнялъ картузъ и сталъ отходить отъ окна.

— Постойте… Куда-же вы?.. Поговоримъ хоть около окна,— остановила его Кукина, и когда онъ, обернулся, прибавила: — Дома-то успете еще насидться. Вы что такое: вдовый, женатый?

— Двадцать седьмой годъ доживаю со своей старухой-сожительницей.У меня дочь замужняя, сынъ студентъ, по технологическому институту онъ въ Питер, дочка невста есть.

— Ахъ, вотъ какъ! А мн кто-то сказалъ, что вы такъ-же, какъ и мой генералъ, вдовый… Какъ врутъ-то, нсколько понизила она тонъ.— Впрочемъ, какой же онъ теперь мой! Куда-бы онъ отсюда ни ухалъ, проститься съ нимъ придется. И здсь-то ужъ я продаю свои, что раньше скопила. Да отчего вы ко мн не зайдете?— воскликнула она, видя, что Лифановъ сдлалъ нсколько шаговъ къ окну.— Право, зашли-бы… выпили кофейку… Я только сейчасъ кофей заварила. А познакомиться мн съ вами пріятно.

Лифановъ смотрлъ на ея красивую фигуру, улыбнулся и пробормоталъ:

— Нельзя-съ… Генералъ приревнуютъ. А ихъ зачмъ-же обижать? И такъ ужъ они въ гор и несчастіи.

— Ага, вотъ что! Такъ вы генерала боитесь? Бросьте… Отчего-же я-то не боюсь? Я вамъ вотъ что скажу: какъ только вы генерала отсюда выживете, я совсмъ съ нимъ прикончить хочу. На это ужъ я ршилась.

— Здравствуйте! Чего мн его бояться! Вовсе я его не боюсь… Зайти мн къ вамъ не разсчетъ… Но зачмъ, позвольте васъ спросить? Вдь только на соблазнъ людямъ. Начнутся разговоры, и хоть ничего такого промежъ насъ не будетъ, а вамъ будетъ мараль, да и мн то же самое.

— О, я этого не боюсь! Мало-ли тутъ сплетничаютъ!— отвчала Кукина.— Идите, идите ко мн… Вдь только на минутку зову, чтобъ кое-что вамъ по вашему же длу сказать. Идите въ подъздъ… Не заперто… Идите… Вдь у меня никого нтъ. Одна я… Чего ды стали!

Лифановъ колебался, но, посмотрвъ по сторонамъ и видя, что никого вокругъ нтъ, подумалъ: ‘баба-то ужъ очень хороша, совсмъ аховая’ — улыбнулся и юркнулъ въ маленькій крытый подъздъ домика управляющаго.

VIII.

Входъ въ комнаты домика управляющаго былъ черезъ кухню. Василиса Савельевна встртила Лифанова на порог кухни. Лифановъ снялъ съ себя калоши и пальто. Кухонька была чистая, съ хорошо вычищенною мдной посудой на полк. Высился пузатый старинный самоваръ, со стны надъ столомъ висли мдные всы, на плит грлся кофейникъ. Рядомъ съ кухней, куда привела Лифанова Василиса Савельевна, была маленькая столовая съ стариннымъ шкафчикомъ со стеклами, стоящимъ на пузатомъ комод. Изъ-за стеколъ виднлись расписныя чашки, висли чайныя и столовыя ложки, вставленныя въ сдланныя для этого въ полк гнзда. Посреди комнаты былъ столъ, покрытый красной салфеткой, надъ столомъ висла лампа. Стулья были обиты сафьяномъ. Въ простнк между оконъ висло зеркало въ рзной золоченой, значительно уже полинявшей, рамк.— Ну, вотъ садитесь къ столу, такъ гость будете. А я сейчасъ кофейникъ принесу и будемъ кофей пить,— приглашала Василиса Савельевна Лифанова.

Лифановъ, увидавъ въ углу икону въ серебряномъ оклад и въ темномъ кіот съ лампадой и выглядывающей изъ-за кіота вербой, перекрестился и слъ къ столу.

Появился кофейникъ, сливочникъ, зазвенла посуда, вынимаемая изъ шкафчика, поставлена на столъ сухарница съ сдобными булками, а затмъ и сама хозяйка подсла къ Лифанову.

— Что-жъ, вы и меня послзавтра выгонять будете?— спросила она его, наливая ему въ чашку кофе.

— Да вдь ужъ надо-же… Вдь съ Великаго поста объ этомъ у меня съ генераломъ разговоръ идетъ — и все ни съ мста. Теперь условлено такъ, что генералъ послзавтра сюда, въ этотъ домикъ передетъ, а вы въ домикъ садовника, который около оранжереи. Но только на одну недлю, подчеркнулъ Лифановъ, спохватись.

— Кто-же это условился-то за меня? спросила она, улыбаясь.— Странно. Ну, а ежели я не выду, никуда не выду? Что вы со мной подлаете? Ничего не подлаете.

Лифановъ немного всталъ втупикъ, но потомъ тихо засмялся и проговорилъ:

— Хе-хе-хе… Выдете. Вы, барынька, съ понятіями къ жизни. Вы не княжна-старуха… У васъ малоумія этого самаго нтъ. Очень чудесно понимаете, что въ чужомъ добр свои распорядки имть нельзя.

— Ну, а вдругъ возьму, да и останусь, гд сижу? Я женщина капризная, балованная. Когда-то онъ меня какъ баловалъ! Кушай те кофей-то. Вотъ сливки.

— Благодарю. А насчетъ выгона вотъ что скажу. Конечно, дубьемъ или хворостиной выгонять нельзя — по закону за это отвтишь. Но на то, сударынька-барынька, полиція есть.

— Кто? Становой приставъ? А если я его не послушаюсь?

— Сопротивленіе власти… А за сопротивленіе власти на казенные хлба сажаютъ,— полушутливо, полусерьезно отвчалъ Лифановъ, мшая ложечкой кофе.— Но до этого не дойдетъ. Вы барынька хорошая.

— Ничего и становой приставъ не подлаетъ со мной. Онъ влюбленъ въ меня давно, и только я ему вотъ такъ пальцемъ и дв-три улыбки — онъ на стну для меня ползетъ.

Василиса сдлала пальцемъ манящій жестъ.

— Такъ что-жъ-бы вамъ къ нему-то? Вотъ и пускай вамъ квартирку найметъ,— продолжалъ Лифановъ.— На полицейскихъ хлбахъ жить сладко. Вс лавочники въ стан будутъ почтительны.

— А мн ужасно хочется здсь остаться. Послушайте… Возьмите меня къ себ въ экономки.

И Василиса, лукаво улыбнувшись, стрльнула глазами.

— Что вы, барынька! Да меня жена забодаетъ, ежели я такую кралю къ себ въ экономки возьму!— воскликнулъ Лифановъ.

— Не забодаетъ. Я сдлаю такъ, что и жен вашей потрафлю. Вдь ужъ на что старая княжна ретива и съ павлиномъ въ голов, а я и ей потрафляла. Сколько лтъ потрафляла. Возьмите.

— Хе-хе-хе… Невозможно этому быть. Не говорите.

— Отчего? Вы думаете, что я такъ по модному-то одта? Такъ это оттого, что у меня работы по хозяйству нтъ. Какое здсь хозяйство! А я работящая. Вы спросите-ка Левкея, какъ у насъ было лтъ пять тому назадъ, когда еще генералъ настоящимъ помщикомъ существовалъ. Я ему и квасы, я ему и меды… Варенье, соленье… Грибы, ягоды, огурцы… Наливки, настойки… А вдь у васъ будетъ хозяйство большое. Ну-ка, давайте ршать.

— Нтъ, ахъ, оставьте… Что вы! У меня жена хозяйкой будетъ. Сыровата она маленько, но тоже дама на вс руки! Она и пирогъ съ рыбой загнетъ, она и настойку настоитъ.

— Ну, а вотъ я ей въ подмогу… Жалованья восемь рублей…

— У жены кухарка есть для подмоги. Горничную держимъ, двушку, изъ дальней родни.

— Да это само собой. Здсь вамъ лакея придется держать, коли хотите на настоящую ногу жить, потому, посмотрите, какой домъ большой. Вдь его надо въ чистот содержать.

— Объ этомъ мы давно воображаемъ. Можетъ статься, и повара заведемъ. Въ люди вышли, такое имніе купили, такъ чего-жъ лаптемъ щи хлебать! Пора и на настоящую господскую- ногу стать.

— Такъ вотъ поэтому-то экономка вамъ и требуется. И повара вамъ отыщу, хорошаго повара, который прежде у генерала жилъ. Онъ хоть и старикъ, хоть и запиваетъ иногда, но поваръ такой, что на удивленіе. Вдь сколько, бывало, къ намъ илъ губерніи-то хорошихъ гостей назжало! Онъ такіе обды закатывалъ, что только похваливали. Губернаторъ раза два прізжалъ обдать, такъ и тотъ кулебякой обълся. Потомъ, какъ сейчасъ помню, капли принималъ. Поваръ этотъ безъ дла, въ сел Корнилов живетъ и по именинамъ у помщиковъ стряпаетъ, такъ вотъ я вамъ его и подсватаю,— тараторила Василиса, разсыпаясь передъ Лифановымъ.

Тотъ внимательно слушалъ, видимо любовался ею и проговорилъ:

— На повар благодаримъ покорно. Поваръ потребуется.

— А я?

— Милая барынька, кралечка вы козыристая, совсмъ пріятная, но въ экономки-то невозможно. Простите.

— Отчего? Ну, что вамъ восемь рублей въ мсяцъ!

— Да не въ разсчет дло. Восемь рублей иногда мы на лафит въ одинъ день въ трактир пропиваемъ.

— А ужъ и заслужила-бы я вамъ.

Василиса подмигнула Лифанову и продолжала:

— А для житья мн даже и одной комнатки довольно. Это вдь я только теперь въ этотъ-то флигелекъ перехала, а раньте, при управляющемъ, я въ большомъ дом жила. Да вотъ дернула нелегкая генерала передъ Пасхой дочь свою, Лидочку безцнную, отъ тетки изъ Петербурга погостить выписать! Удивляюсь генералу! Надо полагать, онъ совсмъ спятилъ съ ума. И самимъ-то жрать нечего, жила дочка у тетки въ довольств, а тутъ вдругъ на молочный супъ, да на картофель ее къ себ привезъ. Чортъ лысый!— выбранилась Василиса и опять спросила:— Такъ какъ-же? Извините, позабыла, какъ васъ величать.

— Мануилъ Прокофьичъ,— подсказалъ Лифановъ.

— Такъ какъ-же, Мануилъ Прокофьичъ, насчетъ меня-то? Вы вотъ что… Вы подумайте, а я подожду до послзавтра, когда вы передете сюда. Ужъ такъ-бы хорошо, такъ хорошо было мн здсь у васъ остаться! А нравъ мой кроткій,— это вдь я такъ только борзюсь, потому люблю разговаривать. У меня характеръ послушный. Чего вы сметесь? Право слово… Вотъ и теперь. Приказывайте, куда мн перемститься къ послзавтрему. Все для васъ сдлаю.

— Да генералъ на недлю сюда передетъ, гд вы, а вы въ домикъ садовника.

— Ну, хорошо, хорошо. Видите, какая я сговорчивая!— подхватила Василиса.

— Вотъ и ладно. А только и тамъ, барынька, больше чмъ недлю оставаться нельзя.

— Ну, вы добренькій, вы подумаете. Можетъ быть, какъ-нибудь. Я по глазамъ вижу, что вы добрый.

Она улыбнулась, опять стрльнула глазами въ Лифанова и своею рукой погладила лежавшую на стол мягкую руку Лифанова съ обручальнымъ кольцомъ.

— Да чего тутъ думать-то? Думать-то тутъ нечего!— отдернулъ онъ руку и, вставая изъ-за стола, прибавилъ, осклабясь во всю ширину лица:— Ахъ, какая вы женщина! То-есть просто удивительно, какая!

— Самая простая. То-есть вотъ простота-то! Только куда-жъ вы? Надо вторую чашку,— сказала Василиса.

— Не могу-съ… Благодаримъ покорно на угощеніи. Ко дворамъ пора. Своя собственная баба будетъ къ ужину ждать.

— Нацлуетесь еще со своей-то. Выпейте еще. А мн такъ пріятно съ вами разговаривать. Вы все на окно оглядываетесь. Боитесь, что кто-нибудь увидитъ? Ахъ, какой безпокойный! Ну, хотите, такъ я окно занавской закрою.

Она бросилась къ окну и задернула кисейную занавску, висвшую на шнурк.

— Да не надо, ничего не надо. Я ду,— останавливалъ ее Лифановъ и пятился въ кухню.

— Экій вы какой несговорчивый! Ну, да ладно. Подождемъ до послзавтраго. Такъ до послзавтра?— спросила она и сама протянула ему руку, даже взяла его руку.— Надо васъ проводить. Сейчасъ только платокъ на себя накину,— прибавила она и, покрывъ голову шалевымъ платкомъ, вышла за одвшимся ужъ въ кухн Лифановымъ на крыльцо.

Маляръ и кровельщикъ стояли въ отдаленіи. Былъ и Левкей съ ними, жарко что-то разсказывая.

— дете, Мануилъ Прокофьичъ? Можно и намъ отправляться?— спросилъ кровельщикъ Бурьянъ.— Я и Евстигнея захвачу. У меня подвода.

— Отправляйтесь…— кивнулъ имъ Лифановъ, косясь на Василису, и сказалъ ей:— Уходите, барынька, уходите. Довольно меня провожать.

Левкей побжалъ къ сараю, гд стоялъ тарантасъ Лифанова, сказать чтобы кучеръ подъхалъ къ крыльцу.

Кучеръ сейчасъ-же подъхалъ. Лифановъ влзъ въ тарантасъ. Василиса стояла на крыльц, кутаясь въ платокъ и, снова стрльнувъ глазами, сказала Лифанову:

— Теперь наврное васъ во сн видть буду. Наврное… Ужъ я себя знаю…

IX.

Пріздъ Лифанова, ршительно объявившаго, что вызжать Пятищеву надо непремнно къ послзавтра, произвелъ въ семь его страшный переполохъ, доходящій до болзненнаго состоянія почти всхъ членовъ ея. Вс и раньше знали, что домъ долженъ быть очищенъ, но по своему легкомыслію думали, что это можно сдлать не такъ скоро, а потому день за днемъ и отдаляли ршеніе, куда имъ дться. Теперь-же вопросъ этотъ становился ребромъ. Лифановъ еще сидлъ съ Пятищевымъ въ столовой и требовалъ отъ него неотлагательнаго вызда, какъ съ старухой-княжной сдлалась въ ея комнат истерика. Она то рыдала, то нервно хохотала, произнося при этомъ заочно безсмысленныя угрозы Лифанову, упоминая при этомъ имена губернатора и нкоторыхъ высокопоставленныхъ лицъ, которыя, по мннію ея, должны будутъ заступиться за нее. Капитанъ и Лидія были при ней, успокаивали ее, отпаивали валерьяной и давали нюхать спиртъ.

Пятищевъ узналъ объ истерик княжны сейчасъ-же посл ухода Лифанова, но не пошелъ къ ней, а удалился къ себ въ кабинетъ, тяжело вздохнулъ, снялъ съ головы феску, слъ на оттоманку и долго теръ ладонью лобъ и лысину. Онъ долго сдерживался передъ Лифановымъ, старался быть учтивымъ, ласковымъ, даже заискивающимъ, хотя въ душ чувствовалъ совершенно противоположныя чувства, и это его сильно взволновало. Онъ сознавалъ, что уже настало время, что съ собой нужно что-нибудь длать, и ршительно не зналъ, что. Плановъ у него было много, но вс они были неисполнимые или очень трудно исполнимые. Чаще всего ему лзла въ голову мысль ухать за границу, поселиться въ какомъ-нибудь захолустномъ городишк и жить самымъ скромнымъ образомъ, отказывая себ во всемъ лишнемъ. Но эту мысль тотчасъ-же перебивала и другая мысль: на какія деньги ухать, чмъ за границей жить? Пенсіи у него не было никакой, имущества никакого. Послднее имніе его Пятищевка въ дв тысячи десятинъ земли было куплено съ торговъ Лифановымъ, у котораго была вторая закладная. Лифановъ сначала покупалъ у него лсъ на срубъ участками, потомъ далъ денегъ подъ вторую закладную. Независимо отъ этого, Пятищевъ взялъ у него денегъ подъ вексель, уплату въ срокъ не производилъ, вексель переписывалъ съ начисленіемъ процентовъ, Лифановъ описалъ у него движимое имущество, и Пятищевъ, во избжаніе публичныхъ торговъ, во избжаніе скандала по всему узду, отдалъ Лифанову за вексель почти все свое движимое имущество, то-есть мебель и посуду.

Посидвъ на оттоманк, Пятищевъ разстегнулъ теплый охотничій пиджакъ, бывшій на немъ, и сталъ прислушиваться къ своему сердцу, держа руку на лвой сторон груди, потомъ сталъ считать біеніе пульса подъ подбородкомъ, не сосчиталъ и тотчасъ-же началъ принимать какія-то капли, наливая ихъ на сахаръ, считалъ, но сбился, и принялся сосать сахаръ. Руки его тряслись.

— Старческое сердце, слабое сердце, усталое сердце, старайтесь не волноваться, говоритъ мн докторъ, а тутъ этакая передряга!— пробормотали тихо его губы.— Господи, спаси и помилуй!

Онъ взглянулъ на образъ и набожно перекрестился.

— Какъ тутъ не волноваться!— повторилъ онъ, подсаживаясь къ письменному столу, взялъ карандашъ и началъ вертть его въ рук.— Жгучій вопросъ, насущный вопросъ, вопросъ о существованіи…— продолжалъ онъ бормотать вслухъ.

Капли нсколько успокоили его. Черезъ минуту онъ написалъ на лежащей передъ нимъ бумаг:

‘Какъ и куда выхать’?

Фразу эту онъ подчеркнулъ и подправилъ вопросительный знакъ, сдлавъ его жирнымъ.

Немного погодя, онъ написалъ внизу слова:

‘Въ губернскій городъ. Въ посадъ. За границу’.

Въ голов его мелькало:

‘Мн положительно удобне всего ухать заграницу. Капитанъ получаетъ пенсію и можетъ гд угодно поселиться. Лидію пошлю опять къ тетк. Тетка ею не тяготится. Остается княжна… Ахъ, ужъ мн эта княжна! Во всемъ, везд она мн запятая’!

Пятищевъ опять тяжело вздохнулъ, придвинулъ къ себ красивый орховый ящичекъ съ табакомъ и гильзами, набилъ себ папиросу и закурилъ.

‘Впрочемъ, вдь я писалъ сестр Кат, чтобы она схлопотала княжн комнатку въ Петербург, въ обществ дешевыхъ квартиръ. Княжна тоже получаетъ пенсію… Пенсія ничтожна, но, я думаю, ей какъ-нибудь хватитъ. Комната стоитъ пустяки… А тамъ прилично… Я былъ тамъ лтъ пять тому назадъ… Навщалъ эту… Какъ ее?.. Старушку Кукляеву. Спокойно, чисто… Живутъ все больше дворянки, вдовы чиновниковъ. Мщанокъ этихъ… самыхъ простыхъ, кажется, совсмъ нтъ,— разсуждалъ онъ.— Удивляюсь только, что Катя ничего объ этомъ мн до сихъ поръ не написала. Княжна была тогда почти согласна хать въ Петербургъ и тамъ поселиться. Теперь скоро ей получать пенсію. На выздъ-то хватитъ и на комнату хватитъ. Что тамъ платятъ за комнату? Кажется, семь-восемь рублей въ мсяцъ. Сегодня надо ей сказать объ этомъ ршительно. Только такъ и возможно ей устроиться. Я что-же? Если я выду отсюда — куда-бы я ни выхалъ, я не могу жить съ ней, не могу давать ей помщенія. Откуда я возьму? Мн впору только до себя. Я и самъ не знаю, какъ я буду существовать’.

Пятищевъ въ волненіи поднялся изъ-за стола и заходилъ по кабинету. Кабинетъ былъ большой, съ прибавкой мелкихъ цвтныхъ стеколъ въ окнахъ, съ дубовой мебелью, обитой зеленымъ сафьяномъ, мстами протертымъ и прорваннымъ. Письменный столъ былъ большой, съ хорошей бронзовой чернильницей. По стнамъ стояли дубовые рзные шкафы съ книгами, оттоманка, крытая ковромъ, на мольберт помщался задрапированный шелковой красной матеріей портретъ его жены, умершей въ молодыхъ годахъ, очень красивой женщины въ бальномъ плать съ декольте и съ брилліантами на груди и на ше.

Спустя минуту Пятищевъ воскликнулъ вслухъ, почти въ радостномъ тон:

— А пока сестра Катя княжн все это устроитъ въ Петербург, княжна можетъ жить съ капитаномъ. Онъ боготворитъ ее. Наймутъ они квартирку въ посад… Тамъ дешево… Можно за два гроша… Возьмутъ къ себ нашу Мару въ прислуги. У него и у нея пенсія… Имъ за глаза… Безбдно могутъ жить, если по одежк протягивать ножки. Да, надо, надо… Но какой счастливый выходъ!— бормоталъ онъ торжествующе.— Какъ это мн раньше въ голову не пришло! Скажу имъ сегодня за ужиномъ. Надо уговорить княжну… И какъ это хорошо будетъ. А то княжна меня стсняетъ теперь до невозможности!

Онъ сдлалъ вторую папироску, легъ на оттоманку и ужъ съ облегченнымъ сердцемъ сталъ курить.

‘А я за границу… въ Италію, въ какой-нибудь глухой городокъ, гд за пять лиръ можно пансіонъ взять у какой-нибудь старушки-итальянки. Тамъ и кончу дни свои…— разсуждалъ онъ.— Вопросъ только за деньгами… Шутка сказать, за деньгами! Но, все-таки, не надо отчаяваться… Надо подумать, надо изыскать источникъ, гд ихъ найти. Занять — у всхъ занято… Больше негд занять’…

Пятищевъ поднялся, слъ на оттоманк и обвелъ глазами свой кабинетъ.

— Обстановку кабинета разв попробовать продать тому-же Лифанову? Кабинетъ мой, я выговорилъ себ его обстановку при продаж Лифанову мебели. Но на что мн тогда обстановка, если я уду за границу навсегда? Да если бы и не навсегда? Мебель только бремя. Надо просить куда-нибудь поставить, а то и платить за ея помщеніе. Продамъ. Не Лифанову, такъ другому продамъ. За кабинетъ дадутъ… хорошо дадутъ… Наконецъ, библіотека… Книги стоятъ денегъ. Трудно ихъ здсь продать, но надо постараться. Въ губернскомъ город продать… Да и кровать мою можно продать. Она хорошая, бронзовая… Тюфякъ… Шубу можно продать. На что мн шубу, если я буду жить въ Италіи, въ благодатномъ климат’!

Онъ даже повеселлъ при этой мысли.

‘Въ Италію! За границу! Не стоитъ въ Россіи оставаться! Не стоитъ!— мысленно повторялъ онъ, шагая по кабинету.— Тамъ меньше все будетъ напоминать о прошломъ, меньше раздражать… Тамъ я успокоюсь подъ сводомъ голубого неба. Да и долги… Положимъ, крупный долгъ погашенъ, но мелкіе долги… Здсь пристаютъ, просятъ уплаты… Тревожатъ, душу выматываютъ. А тамъ ужъ я буду спокоенъ… Никто не потревожитъ. Надо только ухать тихо, незамтно. Интересно смекнуть хоть приблизительно, сколько я могу выручить за оставшіяся у меня вещи’?— задалъ онъ себ вопросъ, опять подслъ къ столу и написалъ:

‘Кабинетная мебель’.

‘Кровать’.

‘Шуба’.

Онъ еще разъ обвелъ глазами кабинетъ и сказалъ себ:

‘Вонъ, барометръ еще остался — и онъ стоитъ денегъ. Въ общемъ, и это подспорье. Чернильницу продамъ. Она бронзовая. Не везти-же мн ее съ собой! А книги? Да, книги… Ихъ томовъ пятьсотъ будетъ, а то и больше’.

Онъ написалъ:

‘Книги’.

Послышались шаги въ сосдней комнат и кряканье. По кряканью Пятищевъ узналъ капитана.

— Можно къ теб? Ты что длаешь?— спросилъ, наконецъ, капитанъ, стоя на порог кабинета.

— Да вотъ, соображаю. Завтра надо выбираться изъ этого дома. Я далъ Лифанову слово,— отвчалъ Пятищевъ.— Кром того, сейчасъ окончательно ршилъ насчетъ моего дальнйшаго прозябанія. Я вдь не живу теперь, а прозябаю. Это жизнь растительная…

Капитанъ вошелъ и слъ около письменнаго стола въ кресло.

— Придумалъ комбинацію, куда и вамъ всмъ дться, и какъ жить…— продолжалъ Пятищевъ.— И кажется, удачную. Не знаю только, какъ вы вс согласитесь. Теб я сейчасъ скажу свои планы, а княжн и Лидіи сообщу во время ужина. Ахъ, мн эта княжна! Съ ней трудне всего!..

Пятищевъ снова тяжело вздохнулъ.

— Ты сейчасъ упомянулъ о княжн…— началъ капитанъ.— Это несчастнйшая женщина. Мн кажется, ей не пережить всей этой катастрофы. Ты знаешь, купчишка Лифановъ до того потрясъ ея нервы, что съ ней сдлалась форменная истерика, и я, и Лидія насилу успокоили ее, насилу привели въ чувство. Да и по сейчасъ она больна, совсмъ больна.

— Знаю… Слышалъ,— отвчалъ Пятищевъ.— Я слышалъ, какъ она вскрикивала.

— Отчего-же ты не зашелъ къ ней?

— Что-жъ мн заходить? Что я могъ-бы подлать? При мн ей было-бы хуже. Она на меня-же напустилась-бы съ попреками. Вдь она въ одномъ мн видитъ причину всхъ нашихъ бдствій. А тутъ судьба, неумолимый рокъ… Рокъ, преслдующій почти всхъ дворянъ-помщиковъ. Одинъ погибаетъ раньше, другой погибнетъ поздне.. Можетъ быть, мы въ самомъ дл выродились, перестали быть способными къ веденію хозяйства, какъ читалъ я гд-то, не помню, но въ конц концовъ мы вс погибнемъ. Рокъ…— повторилъ Пятищевъ.— А удары рока надо сносить терпливо. Такъ и княжна должна сносить съ покорностью. Впрочемъ, у ней-то никогда ничего своего и не было, и у отца ея никогда ничего не было,— прибавилъ онъ.— Жилъ жалованьемъ сенатора. Однако, оставимъ это. Сейчасъ я теб сообщу комбинацію, которую я придумалъ въ нашемъ несчастій, и мн кажется, что я съ честью выйду ихъ всего этого.

— Постой…— перебилъ его капитанъ.— А я пришелъ сообщить теб кое-что о твоей Василис. Ты знаешь, этотъ мерзавецъ былъ сейчасъ у Василисы и пилъ у ней кофей.

— Какой мерзавецъ?— быстро спросилъ Пятищевъ.

— Ахъ, Боже мой! Да Лифановъ-то.

— Ну-у?! Ты говоришь, кофей пилъ?

— Сидлъ у ней больше часа и кофей пилъ. Мн сейчасъ наша Мара сообщила.

— Стало быть, онъ ее самъ предупредилъ о вызд…— проговорилъ Пятищевъ, и на лиц его выразилось безпокойство, но онъ тотчасъ-же спохватился, прибавивъ: — Впрочемъ, можетъ быть, это и лучше! Онъ разрядилъ батарею. Вс удары посыпались на него, и мн будетъ теперь уже легче завтра перевозить ее. А я это общалъ Лифанову.

— Напротивъ, Мара разсказываетъ, что никакихъ ударовъ не было. Мара подсмотрла, Мара видла, что сама Василиса его къ себ и заманила,— повствовалъ капитанъ.— Пили они кофей самымъ дружественнымъ манеромъ, и даже на окнахъ занавски были задернуты. Тутъ ужъ, разумется, Мара ничего не могла видть.

Капитанъ подмигнулъ. Пятищевъ махнулъ рукой.

— Оставь, Иванъ Лукинъ. Ты какъ баба изсплетничался. Да и все равно это теперь для меня. Узжая за границу, я долженъ съ Василисой прикончить. Это ршено.

— Слышали ужъ объ этой за границ!— въ свою очередь махнулъ рукой капитанъ.— Да и о Василис слышали.

— Нтъ, на самомъ дл я уду за границу,— стоялъ на своемъ Пятищевъ.— Сейчасъ я теб повдаю мой планъ. А Василиса?..— Что-жъ Василиса?.. Она кое-какъ въ разное время ужъ награждена мной… У ней есть кое-что и она не умретъ съ голоду, если не будетъ роскошничать. А планъ мой вотъ какой… Я на самомъ дл узжаю заграницу.

— Да на какія средства?!— вскричалъ капитанъ.— Что ты за вздоръ городишь!

— А средства вотъ какія…

И Пятищевъ сталъ разсказывать капитану то, что ршилъ передъ его приходомъ, посл чего спросилъ его:

— Ну, во сколько ты цнишь мою библіотеку?

— Гм… Что я могу сказать? Особой книжной мудростью я не умудренъ. Не знаю я, и какія у тебя книги. Но знаю, что старыя книги за два гроша покупаютъ.

— О, нтъ. Въ этихъ шкапахъ есть очень рдкія сочиненія. Весь Вольтеръ тутъ… Есть Гете, Шиллеръ, Сталь, Жоржъ-Зандъ, старинное собраніе сочиненій Пушкина, изданіе Анненкова. Надо только у насъ въ губернскій городъ продать. Тамъ оцнятъ. Ну, а какъ ты думаешь, за что я могу обстановку моего кабинета продать?

Капитанъ окинулъ взоромъ кабинетъ.

— Да я думаю, рублей сто напросишься,— сказалъ онъ.

— Что ты, Иванъ Лукичъ! Да одинъ барометръ рублей сорокъ стоитъ. Ты смотри: барометръ, градусникъ, часы… Наконецъ, у меня остался еще женинъ медальонъ съ моимъ портретомъ. На немъ три брилліанта. Я хранилъ его, какъ память, долго хранилъ, но теперь при исключительныхъ обстоятельствахъ я могу продать и его. На память о жен у меня останется обручальное ея кольцо и вотъ этотъ ея портретъ,— кивнулъ Пятищевъ на портретъ, стоявшій на мольберт.— Впрочемъ, объ этомъ посл. Сейчасъ я предложу теб мой планъ для тебя и для княжны. Вдь ты тоже еще не ршилъ, что съ собой длать.

— Я старый солдатъ. Обо мн не безпокойся. Я видалъ на своемъ вку и сладкаго, и горькаго,— отвчалъ капитанъ, пуская струю дыма изъ трубки.— Обо мн не безпокойся. Есть у меня грошевая пенсія, и я какъ-нибудь скоротаю свой вкъ. Княжна — дло другое…

Но въ это время зашлепали въ сосдней комнат туфли, заскрипли половицы и показалась княжна, а сзади ея слдовалъ мопсъ. Княжна теперь казалась толще, чмъ она была при прізд Лифанова. Подъ куньей накидкой на ней были надты драповая кофточка и большой суконный платокъ, голова была обвязана мокрымъ полотенцемъ и сверху прикрыта пуховой косынкой. Когда она вошла въ кабинетъ, капитанъ тотчасъ-же вскочилъ и подставилъ ей стулъ.

— Нтъ, я не сяду. Мерси. Я не могу сидть. Я должна ходить, чтобы согрться,— отвчала она слабымъ ноющимъ голосомъ.— У меня лихорадка. Левъ Никитичъ, я къ теб…— обратилась она къ Пятищеву.— Вели Левкею принести откуда нибудь дровъ. Я приказываю Мар затопить у меня печку, а она объявляетъ, что топить нечмъ, что Левкей ей не принесъ дровъ.

Сзади стояла и сама Мара, пожилая женщина въ темномъ ситцевомъ плать и красномъ платк на голов.

— Левкей говоритъ, что совсмъ нтъ дровъ, что надо въ лсъ за дровами хать, а купецъ запретилъ рубить,— сообщила она.

Пятищевъ встрепенулся.

— Какой вздоръ!— воскликнулъ онъ.— Не можетъ быть, чтобы не было дровъ! Топливо найдется и помимо лса! Мало-ли у насъ на двор есть всякаго хлама! Тамъ я видлъ около скотнаго двора сорвавшіяся съ петель старыя двери. Ихъ можно изрубить и жечь.

— Да вдь, двери, баринъ, какія были — ихъ лавочнику за муку смняли.

— Пустяки. Ну, пусть Левкей рубитъ на дрова ршетку отъ фруктоваго сада. Она все равно развалилась. Прикажи ему моимъ именемъ. Да и сама иди. И сейчасъ затопи у княжны печку.

— У меня ужинъ готовъ. Поди, ужинать будете. Кто-жъ на столъ накроетъ? Кто кушанье будетъ подавать?

— Еще только семь часовъ, а мы ужинаемъ въ восемь. Пожалуйста не разговаривай и иди топить у княжны печку. Сходи за дровами. Пусть Левкей ршетку рубитъ.

Мара переминалась и не уходила.

— Баринъ, мн-бы рубликъ…— начала она.— Дайте хоть рубликъ изъ жалованья… Явите божескую милость. Вдь у жъ сколько времени я не получала.

— Нтъ у меня теперь денегъ. Завтра… Или, лучше сказать, послзавтра. Прідетъ купецъ, я получу отъ него деньги и дамъ теб,— сказалъ Пятищевъ.

— Ахъ, Боже мой! Вотъ я несчастная-то! Живу, живу и все попусту. Баринъ, да ко мн сапожникъ пришелъ съ сапогами. Онъ подметки къ сапогамъ мн подкидывалъ и требуетъ денегъ.

— Ну, и сапожнику скажи, что послзавтра.

— Да онъ сапоги-то безъ денегъ не отдаетъ. А я босая.

Мара выставила изъ-подъ подола голую ногу.

— Нтъ у меня теперь денегъ. Послзавтра, послзавтра!— раздраженно повторилъ Пятищевъ и махнулъ рукой баб:— Уходи! Скройся!

Мара удалилась. Капитанъ взглянулъ на Пятнщева и спросилъ:

— Откуда ты послзавтра возьмешь денегъ?

— Кабинетъ свой Лифанову продамъ,— отвчалъ Пятищевъ и ласково сказалъ все еще стоявшей въ кабинет княжн:— Успокойся, княжна. Сейчасъ теб жарко прежарко истопятъ печку.

XI.

Пятищевъ положилъ себ за непремнную обязанность къ послзавтра очистить большой домъ для Лифанова, о чемъ ршилъ сегодня-же сообщить всмъ членамъ семьи, а также и Василис. Передъ ужиномъ онъ смнилъ феску на. дворянскую фуражку съ краснымъ околышкомъ, взялъ трость съ серебрянымъ набалдашникомъ чеканной работы, изображающимъ во весь ростъ нагую женщину въ соблазнительной поз, закинувшую голову назадъ, и отправился во флигель къ Василис. Василиса была уже переодвшись въ простое розовое ситцевое платье и пекла себ на плит яичницу съ ветчиной.

— Здравствуйте! Какимъ это такимъ втромъ васъ занесло ко мн?— встртила она Пятищева и при этомъ сдлала смющіеся глаза.

— Какъ какимъ втромъ? Я вчера у тебя былъ,— проговорилъ Пятищевъ, снявъ фуражку и присаживаясь на табуретъ къ кухонному столу.

— Ахъ, это за рублемъ-то? Такъ какое-же эта бытье! Заглянули, какъ солнышко красное изъ-за тучъ, взяли деньги и скрылись. А я про настоящую побывку говорю. Прежде захаживали кофею попить, посидть, разныя кудрявыя слова поговорить съ Василисой.

— Дла, Василиса Савельевна, не веселятъ. Судьба меня бьетъ, судьба меня вконецъ доканала.

Пятищевъ тяжело вздохнулъ.

— Да вдь ужъ знаю, слышала. Сколько разъ объ этомъ говорено было. Но я скажу одно: сами кругомъ виноваты. Ну, что-жъ, и сегодня на минутку ко мн или останетесь чайку попить?— спросила Василиса…

— Какой-же чай! Намъ скоро надо ужинать. Меня тамъ семья ждетъ. А пришелъ я, чтобы сообщить, что теб завтра придется выхать отсюда въ домъ садовника. Непріятно это, но что-же длать.

Пятищевъ ждалъ града попрековъ, обвиненій по своему адресу, но Василиса сказала:

— Знаю. Слышала. Самъ купецъ объявилъ мн. Онъ былъ у меня. Заходилъ на минутку. Вдь вотъ вс его ругаютъ, а онъ политичный мужчина и даже учтивый.

— Я его, милая, не ругаю, но согласись сама, не могу-же я къ нему относиться дружественно, если вс ныншнія бдствія вылились на меня черезъ него.

— Сама себя раба бьетъ, коли худо жнетъ. Не отъ него бдствія, а отъ управляющаго нмца. Давно надо было его выгнать. А вы когда съ нимъ разстались? Когда ужъ насосался онъ и самъ отвалился. Мало онъ у васъ тутъ награбилъ, что-ли! Вотъ теперь и плачьтесь на него. А купца поносить нечего…

Пятищевъ въ словахъ Василисы видлъ прямо перемну фронта. На управляющаго нмца она всегда указывала, какъ на врага его и хищника, но не щадила и Лифанова въ своихъ разговорахъ, называя его мошенникомъ, кровопивцемъ и т. п., неоднократно даже сулилась ‘глаза ему выцарапать’ и ‘полномъ ноги обломать’ при свиданіи.

— Купецъ, то-есть Лифановъ, даже очень деликатенъ ко мн, и я это сознаю,— проговорилъ Пятищевъ.— Около двухъ мсяцевъ онъ проситъ меня очистить ему усадьбу, и я не могу это сдлать, потому что меня обуреваетъ семья. Поносить-же его я не поношу. Какая польза отъ этого? Я смирился. Его поносятъ капитанъ и княжна, но и т въ раздраженіи. А ихъ раздраженіе тоже понятно. Пришелъ вандалъ, сильный вандалъ, заручился правомъ и гонитъ изъ насиженнаго гнзда.

— Вы мн такихъ мудреныхъ словъ не говорите. Я все равно не пойму…— перебила его Василиса.

— Я, кажется, ничего такого не сказалъ, чего бы ты не могла понять. Ужъ не такая-же ты срая. Ты много читала хорошихъ книжекъ, которыя я теб давалъ…— нсколько обидчиво произнесъ Пятищевъ.

— А что читала, то и забыла. У меня памяти нтъ.

— Вернемся-же, однако, къ Лифанову,— въ свою очередь перебилъ ее Пятищевъ.— Разумется, каждое его посщеніе приноситъ мн непріятность. Я его принимаю у себя по необходимости, скрпя сердце, заставляю себя быть съ нимъ ласковымъ. Это нужно мн, потому я передъ нимъ виноватъ. Но ты-то, ты-то для чего его кофеемъ у себя поила?

— Ахъ, ужъ вамъ извстно? Подсмотрли и доложили?— вскинула на него Василиса глаза.— А затмъ, что онъ теперь здшній хозяинъ. Вдь я вамъ ужъ не нужна. А онъ, можетъ статься, въ экономки меня возьметъ.

— А ты къ нему пойдешь?

— Да отчего-же? Руки-то у меня не отвалились, коли ежели-бы взялъ,— проговорила Василиса, улыбаясь.— А только онъ не хочетъ… ‘У меня, говоритъ, жена хозяйка’.

— Ахъ, ужъ ты ему даже и предлагала! Не ждалъ я отъ тебя этого.

Пятищева что-то кольнуло. Ему сдлалось обидно, горько. Онъ нахмурился. Василиса не смутилась и продолжала:

— Да отчего-же и не предложить? Хлбъ за брюхомъ не ходитъ, а брюхо…

— Ну, оставимъ, оставимъ это. Ты должна завтра выхать въ домъ садовника.

— И выду. Я купца потшу.

— А мы въдемъ въ этотъ домъ.

— Удивляюсь, какъ вы влзете сюда со всей своей требухой!

— Да вдь только на недлю, пока капитанъ и княжна не пріищутъ себ помщенія въ посад. А я за границу… Это ужъ ршено.

— Никуда вы не удете,— покачала головой Василиса.— Въ домишко-то этотъ, можетъ статься, переселитесь, а ужъ отсюда никуда…

— Нтъ, нтъ! Я слово Лифанову далъ! Честное слово дворянина, что только на недлю!— воскликнулъ Пятищевъ.— Ну, можетъ быть, дней на десять, а ужъ не больше. И теб въ домишк садовника больше недли жить нельзя. Такъ я поршилъ съ Лифановымъ.

— Ну, обо мн-то теперь не заботьтесь,— махнула рукой Василиса.— Я на своей вол. Коли обо мн другіе не заботятся, я сама себ госпожа и должна о себ думать. Не возьметъ онъ меня къ себ въ экономки, такъ я этотъ домикъ подъ себя у него найму. Домикъ садовника, то-есть. Найму и буду въ немъ жить. Купецъ сдастъ. Онъ человкъ торговый. Онъ понимаетъ выгоду. Лучше-же ему взять что-нибудь за домишко, чмъ онъ будетъ зря пустой стоять.

Пятищевъ хоть и ршилъ разстаться съ Василисой, но его отъ этихъ словъ коробило. Онъ пожималъ плечами, вздыхалъ, морщился, теръ лобъ. Онъ для того и пришелъ къ ней, чтобы сказать, что они навсегда разстанутся, но онъ все-таки ждалъ отъ нея сценъ, попрековъ, ревности, слезъ, то бурныхъ, то нжныхъ — и вдругъ ничего этого нтъ, вдругъ она сама первая приготовилась къ разставанью съ нимъ. Василиса смотрла на него, улыбаясь. Она сняла съ плиты сковородку съ яичницей, подошла къ столу и сказала все еще сидвшему около него Пятищеву:

— Вы чего это дуетесь, какъ мышь на крупу? Должна-же я и о себ заботиться, какъ мн жить и питаться. Да… Вдь нужно-же мн какъ-нибудь жить и подумать, чтобы быть сытой, если меня бросаютъ. Вдь не кошка я, не могу безъ угла жить и питаться мышами. Да и кошка уголъ иметъ. Вотъ я найму себ у купца домикъ, буду жить, вязать кружева и продавать въ посад, начну заниматься блошвействомъ, какъ раньше занималась. Я не вы, я человкъ рабочій, я всегда себя пропитаю какъ-нибудь…

Пятищевъ почувствовалъ справедливость сказаннаго, и ему становилось все больне и больне. Онъ отдулся, нахмурился какъ туча и всталъ, взявъ трость и фуражку.

— Я все сказалъ…— проговорилъ онъ.— Я только затмъ и пришелъ, чтобъ сказать теб, что нужно завтра выхать,— проговорилъ онъ, помолчалъ и прибавилъ:— А мы должны разстаться, все прикончить.

— Да вдь ужъ и прикончили,— вставила Василиса.

— Впрочемъ, узжая, я еще зайду къ теб проститься… А пока до свиданія…— бормоталъ Пятищевъ, уходя изъ кухни и любуясь красивой и статной фигурой Василисы.

Василиса стояла отвернувшись отъ него въ полъ-оборота и отирала глаза передникомъ.

— И зачмъ заходить, чтобы только глупости говорить и раздразнить!..— проговорила она со слезами въ голос.

Пятищеву вдругъ стало ужасно жалко ее. Онъ подошелъ къ ней и нжно произнесъ:

— Не плачь… Успокойся… Судьба… Злой рокъ… Неужели-бы я вздумалъ съ тобой разстаться, еслибы не злой рокъ, преслдующій меня? Не горюй… Я самъ погибаю…

Онъ протянулъ ей руку. Она не подала ему своей и еще больше отвернулась. Онъ потрепалъ ее по плечу и вышелъ изъ кухни.

XII.

Грустно было Пятищеву, когда онъ вернулся отъ Василисы. Разставаться ему съ ней было не легко. Нужно было длать ему надъ собой усиліе, чтобы быть равнодушнымъ. Если у него къ ней и не было особенно теплой любви, то онъ все-таки привыкъ къ ней, сжился съ ней за десять лтъ ея пребыванія у него въ усадьб. Какъ красивая женщина, очень ласковая, когда захочетъ быть таковой, съ задорной вншностью, она приносила ему много счастливыхъ, пріятныхъ минутъ. Въ дни раззоренія его, которое шло постепенно, она попрекала Пятищева, называла его рохлей, разгильдяемъ, ‘горе-хозяиномъ’ (это были ея любимыя слова), но потомъ и успокаивала его своей красивой улыбкой, томными взглядами, мягкими граціозными движеніями корпуса, чисто врожденными у ней, и необычайно чарующимъ шопотомъ ласкательныхъ словъ, когда начинала миловать его. Пятищевъ всегда таялъ отъ этого шопота. Къ чести ея надо сказать, имя огромное вліяніе на Пятищева, котораго постепенно забрала въ руки, она не была никогда нахальна по отношенію къ его семь, не лзла ей вызывающе на глаза, зная свое мсто, а дочь Пятищева Лидію даже жалла что отецъ взялъ ее гостить къ себ отъ тетки ‘изъ сытнаго мста и всякаго довольства на деревенскую голодуху’, какъ она выражалась. Не любила она только капитана за его рзкости, подчасъ, по отношенію къ ней, правда, большей частью заглазныя, но о которыхъ ей передавали. Ей не нравилось его игнорированіе ею, какъ лицомъ, близкомъ Пятищеву. Капитанъ никогда не заходилъ къ Василис, старался ни съ чмъ не обращаться къ ней, обходить ее при встрч, дабы не отвтить на ея поклонъ. Зная силу своихъ глазъ и своей улыбки, Василиса, при встрч, старалась пускать въ ходъ и улыбки, и игру глазъ, но и это не подйствовало на капитана и она сочла его своимъ врагомъ, хотя изъ любви и уваженія гл’ своему другу Пятищеву капитанъ никогда таковымъ не былъ. Онъ просто считалъ недостойной для Пятищева связь съ Василисой и не любилъ вслдствіе этого Василису, называя ее за глаза почему-то ‘Наядой’. Эту кличку знала и старуха-княжна и тоже иногда употребляла ее.

Василиса несразу заняла свое положеніе въ дом Пятищева. Она уроженка посада Колтуя, находящагося въ десяти верстахъ отъ Пятищевки и составляющаго нкоторый торговый центръ для окружныхъ селъ и деревень. Она дочь причетника, пономаря, круглая сирота, жила сначала на хлбахъ у священника, помогая матушк въ стряпн, въ хозяйств, но некрасивая и бездтная матушка приревновала ее и выгнала вонъ. Василиса поступила горничной ко вдов аптекарш въ посад. Пятищевъ, по случаю какого-то торжества у себя въ имніи, пріхалъ въ аптеку заказать бенгальскій огонь (провизоръ, управляющій аптекой, занимался приготовленіемъ такового), пилъ чай у аптекарши и поразился красотой Василисы, прислуживавшей при этомъ. Василиса, недовольная своимъ мстомъ, зная, что онъ большой баринъ помщикъ, когда онъ узжалъ, спросила: нтъ-ли у него ей мстечка. У него тотчасъ-же мелькнула въ голов мысль взять Василису въ горничныя къ своячениц-княжн, и онъ веллъ прізжать ей къ нему. Василиса пріхала и поступила въ горничныя къ княжн. Но горничной она была плохой, не умла чистить и разглаживать рюшки, фалборки и кружева княжны, а стала выказывать склонность больше къ чистк ягодъ для варенья, соленью грибовъ, приготовленію разныхъ заготовокъ въ прокъ, которыми она занималась у матушки-попадьи. Къ тому-же и старшая горничная княжны не долюбливала ее — и Василису сдлали помощницей старой экономки, жившей у Пятищевыхъ. Тутъ ужъ она всецло отдалась заготовленію въ прокъ разныхъ продуктовъ огорода и фруктоваго и ягоднаго сада.

Пятнщевъ съ первыхъ-же дней появленія Василисы въ его дом началъ любоваться ею, съ первыхъ-же дней начали ему лзть въ голову гршныя мысли, но онъ сдерживалъ себя, ни щипкомъ, ни похлопываніемъ по щек, какъ это бываетъ зачастую, не давалъ повода показать Василис, что она ему нравится, но никогда не могъ сдержать улыбки при встрч съ ней. Но случилось такъ, что, зайдя въ фруктовый садъ, онъ встртилъ тамъ Василису. Она была одна и собирала ягоды. Онъ поразился ея граціозными движеніями, статнымъ станомъ, красивой головкой, прелестными глазами. Вся кровь прилила Пятищеву въ голову. Онъ наклонился къ Василис, присвшей къ гряд съ земляникой, потрепалъ Василису по щек и проговорилъ очень глупую фразу:

— Отчего ты такая хорошенькая и миленькая?

Василиса отшатнулась и пробормотала застнчиво:

— Охъ, баринъ, да что вы это такое!

Онъ подслъ уже къ ней, опустившись къ гряд, держалъ ее обими руками за мягкія плечи и продолжалъ:

— Нтъ, скажи, въ самомъ дл?.. И вдь какая миленькая-то! Отчего?

— Оттого, что такую Богъ уродилъ,— захихикала Василиса.

Пятищевъ притянулъ ее къ себ и поцловалъ. Она отбивалась, но слабо.

— Приходи ко мн вечеромъ въ кабинетъ. Я теб конфетокъ дамъ. Приходи, когда княжна спать уляжется,— шепталъ онъ ей, какъ гимназистъ, и обнималъ ее.

— Оставьте, баринъ. Оставьте, ваше превосходительство. Нехорошо. Не равно кто увидитъ,— шептали ея губы.— Пожалуйста оставьте. Экономка състъ меня. И такъ-то ужъ все нападаетъ.

— Никто не състъ. Я всегда заступлюсь за того, кто мн нравится.

— Бросьте, баринъ. Ну, что-жъ это вы длаете!

А Пятищевъ покрывалъ ее поцлуями.

Василиса поднялась и отошла отъ него поодаль, вся румяная, улыбающаяся, съ блестящими глазами, волнующеюся грудью, затянутою въ розовый ситецъ ловко сшитаго лифа.

Пятищевъ тоже поднялся и съ улыбкой сатира двинулся къ ней.

— Оставьте… Оставьте… Потомъ… Лучше ужъ посл.— замахала она руками.

— Такъ придешь? Придешь?— спрашивалъ онъ, заикаясь.

Она не отвчала.

Вечеромъ, посл ужина, Василиса, крадучись на цыпочкахъ, выходила изъ кабинета Пятищева и сжимала въ горсти нсколько конфетъ, а черезъ нсколько дней ее перевели изъ комнаты старухи экономки въ отдльную комнату. Въ имніе ждали гостью, сестру Пятищева Екатерину Никитишну Ундольскую. Она возвращалась съ водъ изъ-за границы и должна была захать къ брату погостить, и Василису назначили находиться при ней горничной. По отъзд гостьи въ рукахъ ея очутилось первое подаренное ей гостьей шелковое платье, очень мало поношенное. Осенью простудилась и умерла старуха экономка Пятищева, и Василису сдлали настоящей экономкой. Она приняла въ свои руки все хозяйство по дому, тогда еще довольно большое.

Пятищевъ не особенно баловалъ Василису. Онъ давалъ ей иногда мелкими суммами на наряды, длалъ подарки къ большимъ праздникамъ, какъ и остальной прислуг, передалъ ей оставшійся посл покойной жены золотой браслетъ, нсколько не дорогихъ колецъ, купилъ золотые часики съ цпочкой и въ разное время дарилъ по сторублевому процентному билету, объясняя значеніе купоновъ и приказывая прятать билеты на черный день. Такихъ билетовъ передавалъ онъ ей не больше какъ на тысячу рублей, а въ послдніе два года раззоренія она и такихъ денегъ не получала.

Но надо отдать честь Василис: она никогда ничего не вымогала у Пятищева, никогда у него ничего не требовала и выпросила только разъ музыкальную машинку съ русскими пснями, ‘какая у лавочника’, которую Пятищевъ и купилъ ей въ губернскомъ город. Она даже была окомъ въ хозяйств и то и дло указывала Пятищеву на хищенія управляющаго, садовника, дворецкаго, повара, но Пятищевъ, какъ плохой хозяинъ, не могъ остановить этого, да по своей барской халатности и не хотлъ.

Прислуга, разумется, не любила Василису, не державшую себя съ ней за панибрата, по приказу Пятищева величала ее Василисой Савельевной, а за глаза называла ‘мамулькой’ и барской барыней.

Въ первые два года Пятищевъ такъ привязался къ Василис, что даже размышлялъ о женитьб на ней, для чего сталъ постепенно подготовлять ее, развивая ее чтеніемъ и самъ читалъ ей, и разсказывалъ и пояснялъ прочитанное. Ей онъ объ этомъ не объявлялъ, но повдалъ эту мысль другу своему капитану, который пришелъ въ ужасъ, разбилъ его окончательно и доказалъ, какъ дважды два четыре, что это будетъ поступокъ прямо безсмысленный.

— Чего теб еще, я не понимаю? Женщина живетъ съ тобой, успокаиваетъ твои нервы, какъ ты говоришь — съ тебя и довольно,— вразумлялъ капитанъ Пятищева.— Еще если-бы у тебя отъ нея дти были — ну, дать дтямъ имя — тогда имло-бы смыслъ. А дтей нтъ, такъ съ какой-же это стати изъ простой бабы генеральшу длать? Брось. Вспомни, что у тебя дочь въ институт.

И безхарактерный Пятищевъ пересталъ думать о женитьб. Мало-по-малу онъ охладвалъ къ Василис, хотя до послдняго времени не прерывалъ съ ней связь. Съ пріздомъ къ нему дочери, онъ переселилъ Василису изъ большого дома въ пустовавшій домикъ управляющаго и сталъ рже видться съ ней, длая это украдкой. Она, видя полное раззореніе Пятищева, тоже длалась равнодушной къ нему и не настаивала на свиданіяхъ, не зазывала его къ себ, хотя длала видъ, что сердится за его рдкія посщенія. Но Пятищевъ все-таки боялся, боялся, что она сдлаетъ скандалъ въ усадьб, когда онъ объявитъ объ окончательномъ разрыв съ ней и потребуетъ выселенія изъ усадьбы. Но все обошлось тихо, чего Пятищевъ совсмъ уже не ожидалъ. Всть о разрыв съ нимъ Василиса приняла, на его взглядъ, такъ холодно, что ему сдлалось даже грустно, обидно. Но еще обидне были Пятищеву похвалы, расточаемыя Василисой Лифанову, и ея намренія остаться на житье въ усадьб при Лифанов. Пятищева уже началъ точить червь ревности.

XIII.

Пятищевъ вошелъ въ столовую. Его уже ждали къ ужину. Маленькіе стнные часишки, замнившіе проданные уже большіе столовые часы, отъ которыхъ осталось еще на стн большое свтлое пятно, показывали почти девять. У стола сидлъ капитанъ и мшалъ въ салатник винегретъ изъ картофеля, свеклы, селедки, луку и соленыхъ грибовъ. Лежали въ проволочной никелированной дешевенькой корзинк ломти нарзанаго чернаго и благо ситнаго хлба. Противъ капитана помщалась Лидія и прикусывала ситный хлбъ, запивая его молокомъ изъ стакана.

— Сегодня прованскаго оливковаго масла нтъ, все вышло и винегретъ я уже длаю съ подсолнечнымъ масломъ,— сказалъ капитанъ вошедшему Пятищеву.— Ужъ какъ-нибудь подимъ… Я-то ничего… люблю это масло, а вонъ барышня ужъ отказывается,— кивнулъ онъ на Лидію.— Надняхъ получу пенсію — куплю…

— Я ни съ какимъ масломъ такого мсива не могу сть,— брезгливо отвчала двушка и сдлала гримасу.

— Тутъ вдь, барышня, прекрасные маринованные блые грибы. У насъ ихъ остался изрядный запасъ. Ты выносишь простое масло, Левъ?

— Попробую… сказалъ Пятищевъ, перекрестился на икону, висвшую въ углу, и слъ къ столу.— Но вдь, я думаю, и кром винегрета у насъ что-нибудь есть?— спросилъ онъ.

— Манная каша на молок, картофель въ мундир. Манную кашу я для княжны заказалъ.

— Картофель я люблю,Ч проговорила Лидія,— но вдь у насъ сливочнаго масла нтъ.

Пятищевъ нахмурился.

— Пошли Мару къ Василис спросить немножко масла,— обратился онъ къ капитану.— Вчера я видлъ, какъ она сидла у окна и сбивала масло въ бутылк.

— Давно уже, поди, слопала. Это она для себя.

— Оставьте. Не надо мн масла. Я помъ ситнаго съ молокомъ и манной каши. Съ меня будетъ довольно,— заявила Лидія,— Баранки есть. Ихъ погрызу.

— Пошли-же!— раздраженно крикнулъ Пятищевъ и позвонилъ въ электрическій звонокъ, висвшій въ вид груши около лампы надъ столомъ.— Масло должно быть. Молоко подаютъ снятое. Куда-же сливки-то дваются?

— Да вдь Василиса по пяти разъ на дню кофей со сливками пьетъ,— пробормоталъ капитанъ.

— Брось! Оставь! Не люблю я этого! Пощади…

Пятищевъ совсмъ сморщился. У него подступали даже слезы, и что-то судорожное сжало горло.

Пришла Мара, ступая босыми ногами.

— Сходи сейчасъ къ Василис Савельевн и спроси, нтъ-ли у ней немножко сливочнаго масла, отдалъ ей приказъ Пятищевъ.

— Увряю васъ, папа, что съ меня и манной каши довольно.

— И манную кашу надо сть съ масломъ. Гд-же княжна? Звали княжну?— спросилъ Пятищевъ.

— Она у печки грется,— дала отвтъ Лидія.— Иванъ Лукичъ ее звалъ.

— Потрясена. Вс нервы у ней расшатаны. Плачетъ, какъ ребенокъ,— замтилъ капитанъ.— Но общала выйти къ столу.

Послышались удары о паркетъ когтей бгущаго мопса и шлепанье туфлей княжны. Кряхтя и охая, она вошла въ столовую и внесла съ собою сильный запахъ камфары.

— Я только манной кашки,— заявила она, присаживаясь ко столу.— Охъ, напьюсь на ночь малины и лягу.

Капитанъ досталъ изъ буфета бутылку съ водкой, налилъ себ въ изрядный серебряный стаканчикъ, а Пятищеву въ маленькую рюмку. Они оба выпили и принялись сть винегретъ.

— Недурно, очень недурно,— бормоталъ Пятищевъ, хотя слегка и морщился.— Я не ожидалъ этого отъ подсолнечнаго масла. Но мн кажется, этотъ винегретъ былъ бы вкусне со сметаной, уксусомъ и протертымъ яичнымъ желткомъ. Помнишь, Иванъ Лукичъ, какъ ты длалъ однажды винегретъ изъ солонины?

— Да вдь и сметаны, и яицъ нтъ,— отвчалъ капитанъ.— Вотъ на будущей недл получу пенсію, поду въ Колтуй и куплю прованскаго масла, говядины, солонины, яицъ, масла сливочнаго…

Вернулась Мара и принесла маленькій кусочекъ масла на блюдечк.

— Дала… Вотъ масло… Но ругается,— сообщила она.— ‘Это, говоритъ, ты, глазастый чортъ, подглядла, что я масло била’. ‘Не я, говорю, а самъ баринъ’.

— Уходи, Мара, уходи! Не люблю я этого!— махнулъ ей рукой Пятищевъ.— Подавай теперь скорй на столъ картофель и манную кашу. Подавай все сразу.

Мара удалилась въ кухню и принесла картофель и манную кашу.

— У насъ сморчки есть. Нашелъ Левкей въ нашемъ парк сморчковъ, но ихъ жарить не въ чемъ. Масла нтъ,— сообщила она, уходя.

— Привезу я масла, на будущей недл привезу…— опять сказалъ капитанъ ей вслдъ.

Княжна стала накладывать себ на тарелку манной каши. Лидія взяла большую картофелину и стала чистить ее, придвинувъ къ себ блюдечко съ масломъ.

Вс ли молча. Пятищевъ сбирался объявить княжн о завтрашнемъ переселеніи въ домъ управляющаго, а также сообщить и о план ихъ дальнйшей жизни, предварительно слагая въ голов фразы, которыя могли-бы не раздражить княжну, но вдругъ княжна произнесла, обращаясь къ капитану:

— Курочку-бы, Иванъ Лукичъ… Подете въ посадъ, такъ курочку купите. Куриный супъ съ манной крупой обожаю… Да и для Бобки… Бдный песикъ такъ давно косточекъ не получалъ. Купите, пожалуйста…

— Куплю, куплю…— кивнулъ капитанъ.— Курицу можно купить и на деревн.

— Лучше-же цыплята. Цыплята, жареные въ сухаряхъ — прелесть!— поправила Лидія.— Цыплята вдь, я думаю, дешевле… Они маленькіе…

— Можно и цыплятъ,— согласился капитанъ.— Да надо поискать тамъ какой-нибудь рыбы. Давно мы рыбы не ли. Ты, Левъ, вдь любитель рыбы.

— Я не знаю, отчего у насъ не ловятъ карасей?— сказалъ Пятищевъ.— Вдь у насъ караси есть въ пруду.

— Некому ловить. Да и жарить не въ чемъ. Масла нтъ. Вотъ куплю масла.

— Можно-бы на уху… Уха изъ карасей — прелесть. Вдь свое… Въ дом есть… Въ своемъ пруду…

— Въ самомъ дл, надо половить карасей. Вотъ я завтра… вызвался капитанъ.— Ихъ какъ-то на творогъ ловятъ.

— Научите, Иванъ Лукичъ, меня, какъ ловить карасей. Я буду ловить,— сказала Лидія, прожевывая картофель.

— Зачмъ-же ты будешь ловить?— возразилъ ей отецъ.— Я заставлю Левкея. Онъ знаетъ, какъ ловить.

Капитанъ улыбнулся.

— Поговори-ка съ Левкеемъ! Онъ теперь отъ всего отказывается. ‘Мн, говоритъ, жалованье за три мсяца не плачено’.

— Ахъ, какъ люди неблагодарны!— вздохнулъ Пятищевъ.— Вдь я-же еще на прошлой недл подарилъ ему мои болотные сапоги, жилетъ ему недавно отдалъ.

— Ну, ужъ ты Левкея оставь въ поко. Я самъ завтра съ Лидіей Львовной половлю карасей. Надо у Василисы спросить, какъ это ловятъ карасей. Она часто ихъ ловитъ и стъ,— сказалъ капитанъ.— Надо дйствительно немного поразнообразить ду. А то картофель да картофель. А ты Левъ, вотъ что… Ты сдлай воздйствіе на Василису, чтобы она масло-то не припрятывала, такъ тогда можно и поджарить этихъ карасей. Положимъ, у насъ одна корова. Но для Василисы самой масло-то всегда есть. А насчетъ карасей я завтра займусь… Я половлю…

— И я съ вами, Иванъ Лукичъ, и я!..— весело проговорила Лидія.

Пятищевъ опять нахмурился, потеръ ладонью лобъ, лысину, тяжело вздохнулъ и произнесъ:

— Ничего ты завтра не подлаешь съ карасями… Завтра страшная ломка… Мы должны перезжать… переселяться въ домъ управляющаго.

Княжна, услышавъ это, затрясла головой.

— Какъ завтра? Какъ перезжать? Какъ въ домъ управляющаго?— заговорила она, заикаясь отъ волненія.

XIV.

— Успокойся, княжна… Надо мужаться… Мужества… немного мужества,— проговорилъ Пятищевъ, и самъ слезливо моргая глазами.— Слдуетъ приготовиться… слдуетъ ко всему быть готову. Это крестъ… и надо съ покорностью нести свой крестъ. Больше ужъ медлить нельзя, и завтра мы очищаемъ домъ для Лифанова. Но сначала мы переселяемся на недлю въ домикъ управляющаго…

— Но какое онъ иметъ право! Гд-же справедливость выгонять дворянина изъ его родового гнзда!— воскликнула княжна, и слезы градомъ хлынули изъ ея старческихъ красныхъ воспаленныхъ глазъ.

— Лидія Львовна, сходите къ княжн въ комнату за спиртомъ…— заботливо проговорилъ капитанъ и сталъ предлагать княжн выпить воды, которую быстро налилъ въ стаканъ.

Онъ и самъ трясся. Руки его ходили ходуномъ.

Явился спиртъ. Княжн дали его понюхать. Произошла пауза. Княжна тяжело дышала и прикладывала носовой платокъ къ глазамъ. Пятищевъ снималъ кожуру съ большой картофелины. Черезъ нсколько минуть онъ началъ опять:

— Но какъ ни трудно мн, какъ ни жалко мн тебя, княжна, я все-таки долженъ говорить.

— Оставь, Левъ… Лучше завтра… завтра по утру,— перебилъ его капитанъ.— Утромъ у княжны и нервы бываютъ крпче, и сама она свжее. Утромъ лучше.

— Утромъ уже мы должны переноситься въ домъ управляющаго. Сначала выберется оттуда Василиса въ домикъ садовника, а затмъ мы въдемъ на ея мсто. Мы заберемъ съ собой все, что намъ осталось и переберемся туда на недлю…

Княжна начала всхлипывать. Сцена была тяжелая. Капитанъ опять бросился къ княжн съ флакономъ спирта. Лидія поднялась изъ-за стола и стояла около нея со стаканомъ воды въ рук.

— Княжна, Бога ради! Не будь ребенкомъ.. Надо хоть сколько-нибудь быть женщиной!— взывалъ къ ней Пятищевъ.— Выпей глотокъ воды и выслушай меня… Долженъ-же я сказать… долженъ-же я объявить планъ предстоящей намъ жизни. Тутъ судьба… Безспорно злой рокъ, а потому ему надо подчиниться. Ну, что, успокоилась немножко?— спросилъ онъ ее, когда она сдлала глотокъ воды и отняла платокъ отъ глазъ.

— Бобку-то только покормите… Не могу я ужъ сама… Дайте ему кашки… Онъ любитъ кашу…— заговорила она вмсто отвта на вопросъ.

— Покормлю, ваше сіятельство, покормлю. Я самъ его покормлю…— отозвался капитанъ, почему-то вдругъ вздумавъ величать княжну сіятельствомъ.— Не волнуйтесь только… Мы заживемъ отлично, даже лучше чмъ здсь.

— Но перейдемъ мы въ домъ управляющаго только на недлю,— продолжалъ Пятищевъ.— Такъ я общалъ Лифанову, даже далъ ему слово.

Княжна опять всхлипнула. Капитанъ снова потянулся къ ней съ флакономъ спирта и огрызнулся на Пятищева:

— Не упоминай ты только имени этого мерзавца, Бога ради! Княжна не можетъ слышать его фамиліи. Вдь можно-же говорить и такъ.

Пятищевъ вертлъ въ рук вилку и соображалъ, какъ ему говорить мягче.

— Но въ дом управляющаго мы останемся только одну недлю,— сказалъ онъ.— Въ теченіе этого времени мы должны найти себ какое-нибудь другое помщеніе и выселиться изъ усадьбы. Не знаю, понравится-ли вамъ мой планъ относительно васъ, но я посл долгаго обсужденія ршилъ, что онъ не худъ. Впрочемъ, какъ хотите… Я не насилую васъ. Вы можете видоизмнять мой планъ, можете совсмъ съ нимъ не согласиться. Меня самого тутъ дло не касается. О себ я ршилъ. Ршилъ о Лидіи. Но дло идетъ о княжн и Иван Лукич…

— Я поду въ Петербургъ къ тет. Я ужъ писала ей…— перебила отца Лидія.— Потомъ буду искать мсто гувернантки…

— Пятищева и гувернантка! Что ты говоришь, милая! Опомнись!..— воскликнула княжна и снова вся затряслась, блеснувъ на мгновеніе старческими поблекшими глазами.

— Не допуститъ ее тетка до этого!— проговорилъ Пятищевъ.— Она женщина со средствами.

— Да, папа, но вдь у ней свои дв дочери. Нтъ, мн нужно или идти въ гувернантки, или искать уроковъ, или проситься въ институтъ преподавательницей къ малышамъ…— твердо стояла на своемъ Лидія и прибавила:— Ты вдь не знаешь, ты вдь не видалъ, какія подчасъ у нея ко мн отношенія были. Она не высказывала, но тяготилась мной. Я это замчала.

— Ну, оставимъ это. Ты дло ршенное. Ты покуда подешь къ тетк, будешь подъ ея присмотромъ, и я о теб относительно спокоенъ,— перебилъ дочь Пятищевъ.— Моя судьба также ршена ршена. Я заграницу…

— Левъ, на какія средства заграницу?! Что ты говоришь!— всплеснула руками княжна.

— Средства, княжна, найдутся. Но объ этомъ потомъ. Я потомъ сообщу о себ, какъ и что я предполагаю. Но теперь о теб и о капитан… Мн кажется, княжна, вамъ не слдуетъ разлучаться. Капитанъ съ рыцарскимъ характеромъ и можетъ быть теб подпорой. Правду я говорю, Иванъ Лукичъ?

Капитанъ саркастически улыбался и теребилъ, усы. Пятищевъ продолжалъ:

— На первыхъ порахъ вы наймете себ квартиру комнатки въ три въ Колту, возьмете себ въ прислуги Мару и будете жить своимъ хозяйствомъ припваючи. У васъ дв пенсіи. У тебя, княжна, и у Ивана Лукича. Обстановка у васъ для маленькой квартирки приличная. Вы перевезетесь туда, и вамъ тамъ будетъ отлично. Мара заведетъ вамъ куръ. Возьмете туда и нашу корову. Она наша. Живого инвентаря мы Лифанову не передаемъ. Простите за Лифанова… На языкъ подвернулся,— прибавилъ Пятищевъ.

Пятищевъ высказался и вопросительно смотрлъ то на княжну, то на капитана.

Капитанъ пощипалъ свои усы и буркнулъ:

— Вздоръ городишь!

— То-есть какъ это? Отчего? Почему?— испуганно спрашивалъ Пятищевъ.— А ты что скажешь, княжна?

— Трижды вздоръ…— продолжалъ капитанъ.— Не относительно того вздоръ, чтобы намъ не разлучаться, мы и не разлучимся, но относительно тебя самого. Какая-такая за граница? На какія щепки ты выдешь? Но допустимъ, что у тебя найдутся гроши, чтобы удрать изъ Россіи, но на что ты тамъ будешь жить? Голодать на чужой сторон?

— Я въ Италію, въ глухой городишко. Тамъ дешевизна баснословная. Наши художники живутъ за два гроша.

— Живутъ, но все-таки работаютъ. А ты что такое? Художникъ? Скульпторъ? Картины будешь писать? Да и художники голодаютъ. Имъ надо тамъ голодать. Они учатся, во имя искусства голодаютъ. А ты съ какой стати будешь голодать? Да даже и не голодать, а прямо придется или умереть съ голоду, или нищенствовать,— продолжалъ разбивать капитанъ.— Что ты умешь, чтобъ заработать хоть на макароны? Ничего не умешь. Ты баринъ, всегда былъ бариномъ, бариномъ и останешься.

— Позволь… Но я продамъ кабинетъ, кое-какія другія вещи, двухъ рабочихъ лошадей, которыя у меня на конюшн,— перебилъ его Пятищевъ.— У меня скопится кое-какая сумма!

— А потомъ? Когда проживешь эту сумму? Ну, ее хватитъ на мсяцъ, на два, чтобы питаться однми макаронами. А потомъ? Сестра Катерина Никитишна помогать будетъ, что-ли? Не больно-то она теб помогаетъ. Ну, прислала съ Лидіей пятьдесятъ рублей взаймы — вотъ и все.

Пятищевъ покраснлъ, взглянулъ на Лидію и пробормоталъ:

— Это она не взаймы, а на обратный проздъ Лидіи въ Петербургъ.

— Ну, вотъ видишь. А ты просилъ у нея.

— Я просилъ у нея тысячу рублей. Давно это было.

— А она не дала. Еще того лучше.

— Сумма была велика. У ней не было тогда такой суммы.

— Пустяки. Выкинь ты свою заграницу изъ головы. Я, княжна и ты передемъ въ нашъ посадъ Колтуй и будемъ жить втроемъ на дв пенсіи. И никакого ты кабинета продавать не будешь. Надоже жить въ какой-нибудь обстановк,— закончилъ капитанъ.

Онъ былъ разгорячившись. Придвинулъ къ себ графинъ воды, налилъ въ стаканъ и выпилъ залпомъ.

Произошла пауза.

— Но вдь это значило-бы объдать васъ…— пробормоталъ Пятищевъ.— Здсь я даю вамъ, все-таки, помщеніе, у меня остались еще кое-какіе продукты для стола. А тамъ?

— Гд двое сыты, тамъ и третій будетъ сытъ,— отвчалъ капитанъ.

— Хорошо, на первыхъ порахъ я переду къ вамъ…— произнесъ Пятищевъ.— Но потомъ я все-таки…

— А что будетъ потомъ — впослдствіи видно будетъ. Такъ и запишемъ, такъ и ршимъ.

— Постой… Но я еще не получилъ отвта отъ княжны. Она еще не высказалась.

— Княжна будетъ согласна. Видишь, ей трудно говорить.

— Княжна, ты согласна съ моимъ планомъ относительно тебя?— все-таки допытывался отвта Пятищевъ и вопросительно смотрлъ на княжну.

Княжна моргала усиленно глазами и шевелила губами.

— Да, да…— еле могла она выговорить и истерически разрыдалась.

— Доканалъ таки! Опять доканалъ!— воскликнулъ капитанъ, бросаясь къ ней съ флакономъ спирта,— Идите, княжна, въ вашу комнатку, идите, матушка Ольга Петровна. Успокойтесь… Тамъ ляжете и будетъ вамъ легче…— говорилъ онъ нжно и вмст съ Лидіей повелъ княжну изъ столовой.

— Бобку накормить…— вдругъ вспомнила княжна на порог, среди рыданій, увидавъ мопса.

— Накормлю, накормлю, княжна. Не безпокойтесь. Въ вашу-же комнату принесу ему остатки манной каши на тарелочк,— отвчалъ капитанъ, поддерживая ее подъ локоть.

XV.

На другой день утромъ Пятищевъ, встававшій всегда очень поздно, часу въ одиннадцатомъ, на этотъ разъ проснулся въ восемь и ужъ къ девяти часамъ справилъ свой туалетъ — пробрилъ себ подбородокъ, умылся, причесался, вытерся одеколономъ съ водой, что длалъ обыкновенно каждое утро. Первою его мыслью было переселеніе изъ барскаго дома въ домъ управляющаго. Еще не пивши утренняго кофе, онъ вышелъ на террасу, представлявшую изъ себя портикъ съ колоннами, выходящую на дворъ, и сталъ кликать Левкея, но Левкей не показывался. Изъ-за угла вышелъ капитанъ, встававшій всегда рано, часовъ въ семь, и несказанно удивился, увидвъ Пятищева на ногахъ и даже безъ туфлей, а въ сапогахъ.

— Чего это ты спозаранку?..— спросилъ онъ и прибавилъ:— Здравствуй.

— Да вдь перезжать надо. Кричу Левкея и не могу докричаться,— отвчалъ Пятищевъ, приложившись рукой къ феск, и пожалъ капитану руку.

— Левкей перетаскиваетъ мебелишку Василисы въ домикъ садовника. Тамъ съ нимъ и мужикъ изъ деревни. Таскаютъ двое.

— Вотъ и прекрасно. Молодецъ Василиса! Этотъ мужикъ потомъ и намъ поможетъ перенестись. Но намъ мало одного. У насъ есть большія вещи. Двоимъ не поднять,— говорилъ Пятищевъ.— Я затмъ и кликалъ Левкея, чтобы онъ пригласилъ людей съ деревни. Человка три, что-ли. Ну, четыре.

— Зачмъ-же роскошествовать?— упрекнулъ его капитанъ.— Чмъ мы платить имъ будемъ? У тебя денегъ ни копйки, у меня всего двугривенный, да и у княжны не завалило. Врядъ-ли рубль найдется. Левкей перетащитъ нашу мебелишку и съ однимъ мужикомъ. Ну, я имъ помогу, Мара подсобитъ.

— Да ужъ хотлось мн, чтобы все это поскоре и чтобы перехать и не думать. Вонъ изъ головы… А мужикамъ потомъ заплатимъ. Ну, дадимъ имъ твой двугривенный на чай покуда. Пойдемъ къ Левкею. Распорядимся.

Пятищевъ сошелъ съ террасы и направился къ домику управляющаго. День былъ прекрасный, ясный. Ласково свтило весеннее солнце, радостно чирикали птички на голыхъ еще, кое-гд съ набухшими еще только и кое-гд распускающимися почками деревьяхъ и кустарникахъ. Вдали меланхолично куковала кукушка. Капитанъ слдовалъ сзади.

— Пробовалъ сейчасъ ловить карасей, но безуспшно,— сказалъ капитанъ.— Должно быть выловили ихъ.

— Да ужъ сегодня какіе-же караси!— отвчалъ Пятищевъ.

— Нтъ, я сейчасъ на удочку. А потомъ передъ ужиномъ попробую на творогъ… Надо положить творогу въ корзинку, завязать тряпицей и сдлать дырку. А корзинку опустить въ воду. Ахъ, какъ неудобно затялъ ты сегодня эту перездку! Денегъ у насъ совсмъ нтъ…

— Ничего. Мужики подождутъ. Завтра я предложу Лифанову купить у меня что-нибудь. Ну, хоть барометръ, что-ли!

— Да не въ мужикахъ дло. Прежде всего надо Мар дать сколько-нибудь на хлбъ. Вдь въ лавочк въ долгъ больше не отпускаютъ.

— Боже мой, да вдь вчера говорили, что лавочнику за долгъ какой-то хламъ на дрова отдали!— воскликнулъ Пятищевъ.

— Ничего не знаю. Но княжна и вчера давала Мар тридцать копекъ на хлбъ. Ты вдь ни во что не входишь, ты такъ мало обращаешь вниманія на все.

— Не попрекай! Пожалуйста не попрекай!— раздраженно проговорилъ Пятищевъ.— Я покоя себ не знаю съ этой перездкой, такъ можно, я думаю, мн простить. Эта перездка избуравила у меня всю голову. Я ночь сегодня не спалъ. Десять разъ просыпался. Но если нужно на хлбъ, я сейчасъ могу занять у Василисы рубль. Завтра продамъ Лифанову барометръ и возвращу ей.

— Да придется занять, если у княжны не найдется денегъ. Пенсію-то когда она получила?

— Ну, и займу рубль. О чемъ разговаривать! Ахъ, какъ вы меня изводите! Еще у меня нервы крпки. Право, крпки.

— Ты скажи Василис, чтобъ она масла-то дала сегодня къ обду. Тогда сморчки можно изжарить.

— И скажу, непремнно скажу. А нтъ, такъ купите на этотъ вотъ рубль, что я у ней займу.

— Зачмъ-же покупать, если у ней имется масло.

— Богъ мой! Да вдь надо-же ей самой что-нибудь сть!— закричалъ Пятищевъ.

Разговаривая такимъ образомъ, они дошли до домика управляющаго.

Въ открытомъ окн совсмъ уже пустой комнаты, стоя на табурет, виднлась Василиса. Голова ея была покрыта ситцевымъ платкомъ, сама она была съ засученными по локоть рукавами старенькаго ситцеваго платья, въ пестрядинномъ передник и снимала съ окошка занавски.

— Почти ужъ перехала я!— закричала она, увидя Пятищева.— Соколъ съ мста, ворона на мсто… Черезъ полчаса можете и вы вноситься сюда, ваше превосходительство. Впрочемъ въ хлопотахъ-то я и забыла съ вами поздоровкаться. Здравствуйте. Сейчасъ занавски сниму и готово. Съ чердака только надо кое-что вынести. Изъ столовенькой столъ я не беру. Онъ здсь останется. Великъ ужъ очень для той-то квартиры.

Въ это время на крыльц показались Левкей съ кривымъ косматымъ мужикомъ. Они выносили большой окованный желзомъ сундукъ Василисы.

— Скоро ты, скоро, Василиса Савельевна. Вотъ что значитъ расторопная-то женщина!— похвалилъ ее Пятищевъ и, обратясь къ Левкею, сказалъ:— Кончите все переносить, такъ нашу кое-какую мебель надо сюда внести. Ты ужъ, Левкей, пожалуйста… Вотъ и этотъ землякъ подсобитъ. Да слдовало-бы еще прихватить кой-кого съ деревни въ подмогу. У насъ есть вещи тяжелыя.

— Прихватимъ,— отвчалъ Левкей, кряхтя.— Тутъ у насъ Сергй Калиновъ пріхалъ за навозомъ. Навозъ обираетъ подъ ярицу. Такъ вотъ онъ за нашъ навозъ и поможетъ.

— А не мало будетъ?— усомнился Пятищевъ.

— На лошади вдь перевозить будемъ, такъ втроемъ сможемъ, баринъ. Тутъ мсто отъ васъ не близкое, на рукахъ носить невозможно,— проговорилъ кривой мужикъ, снялъ шапку и поклонился, прибавивъ:— Только ужъ позвольте, баринъ, мн пятокъ кустиковъ черной смородины изъ сада выкопать. Все равно она у васъ ни за что купцу достанется.

— Бери, бери. Пожалуйста бери. Я даже очень радъ, если крестьяне чмъ-нибудь воспользуются. Можешь даже дв-три молодыя яблони себ выкопать.

— Благодаримъ покорно, баринъ, ужъ мы за это вамъ постараемся.

Сундукъ поставили на землю. Левкей отеръ рукавомъ носъ и тоже приступилъ съ просьбой.

— Дозвольте ужъ и мн, ваше превосходительство, за мою службу пяточекъ яблонь выкопать,— сказалъ онъ, снявъ свою военную фуражку.— Я ихъ лавочнику-бы продалъ. Онъ просилъ. А у купца он все равно несчитанныя.

— Да бери. Мн ихъ ужъ теперь не надо.

— Ну, такъ я лавочнику и яблонекъ и смородины. Очень вамъ благодаренъ, баринъ. Надо все это сегодня, до купца сдлать. Да просилъ еще лавочникъ насчетъ пчелъ… Я-бы, говоритъ, по два рубля за улей… А у насъ ихъ пять колодокъ. У купца они тоже не считаны. Онъ даже не знаетъ, есть-ли у насъ пчелы.

Пятищевъ переглянулся съ капитаномъ.

— Да конечно-же надо продать!— воскликнулъ тотъ.— Съ какой стати отдавать ульи купцу, если ихъ нтъ въ инвентар! Нтъ въ инвентар, такъ, стало быть, онъ ихъ не покупалъ.

Пятищевъ даже просіялъ, что у него нашелся несчитанный предметъ, который можетъ быть проданъ.

— Такъ отдай. Отдай, Левкей, ихъ лавочнику,— заговорилъ онъ.— Пять ульевъ по два рубля — десять рублей. Это деньги. Пять рублей можешь взять себ, въ счетъ жалованья.

— Спасибо, ваше превосходительство, за неоставленье,— еще разъ поклонился Левкей.— Такъ я, значитъ, сегодня, какъ стемнетъ, и перевезу къ лавочнику. Вотъ поди-жъ ты, совсмъ забыли объ этомъ добр, а вдь оно деньги…— прибавилъ онъ и, поднявъ вмст съ мужикомъ сундукъ, понесъ его.

Въ это время изъ домика показалась Василиса и подошла къ Пятищеву, косясь на капитана.

— Подите-ка сюда на минутку, Левъ Никитичъ,— тихо сказала она, отводя его въ сторону.— Зачмъ-же это вы пчелъ-то продаете?

— Василиса Савельевна, он мои. А я… Передъ тобой нечего скрывать… А я безъ гроша…— нсколько покраснвъ, отвчалъ Пятищевъ.— Самому-же мн он теперь зачмъ?

— Оставьте мн тогда хоть дв колодочки. Все-таки хоть чайку съ медкомъ попить на Спасовъ день.

— Теб? Да вдь ты здсь не останешься?

— А почемъ знать! Ничего еще неизвстно.

Василиса лукаво подмигнула.

— Да возьми, возьми…— заговорилъ Пятищевъ.— Но мн странно, что теб понадобились пчелы.

— Ну, спасибо. Вамъ денегъ, что-ли, нужно?— спросила она участливо.— Говорите, что безъ гроша. Какъ-же быть безъ денегъ, если въ лавк не врятъ! Возьмите рубликъ или два.

— Съ удовольствіемъ, милая, но только взаймы. Дай два рубля. Завтра я ихъ теб отдамъ. А пчелъ я теб дарю, дарю ихъ,— сказалъ Пятищевъ, повеселвъ и тотчасъ-же крикнулъ Левкею:— Левкей! Лавочнику свезешь только три колодки пчелъ! Дв я подарилъ Василис Савельевн.

Василиса взглянула на него своимъ красивымъ взглядомъ и произнесла:

— А два рубля я вамъ сейчасъ…

Она удалилась въ комнаты и тотчасъ-же вернулась оттуда, держа деньги въ рук.

— Вотъ вамъ…— сунула она ему въ руку два серебряныхъ рубля и тутъ-же прибавила:— Послушайте… Только вся эта мебель, которая теперь у меня, такъ я ее буду считать своей.

— Конечно, конечно… Пожалуйста…— смущенно проговорилъ Пятищевъ, опуская деньги въ карманъ, и отошелъ къ капитану.

— Совершилъ заемъ?— спросилъ у него тотъ.

— Да. До завтра. Но за то подарилъ ей два улья пчелъ.

— Напрасно. Насчетъ масла сказалъ?

— Сказалъ,— отвчалъ Пятищевъ и совралъ.

XVI.

Кабинетъ Пятищева начали перевозить передъ обдомъ. Семья Пятищева въ послднее время полнаго раззоренія обдала въ часъ дня, и часто вс звали этотъ обдъ, по старой привычк, завтракомъ, такъ какъ прежде, при повар, въ эти часы бывалъ завтракъ, а обдъ подавали въ семь часовъ вечера. Пятищевъ и не ожидалъ, какое затрудненіе представитъ перемщеніе кабинета въ домикъ управляющаго. Книжные шкафы нельзя было поднять вмст съ книгами, и книги пришлось перевозить отдльно въ бльевыхъ корзинкахъ. Большое затрудненіе представлялъ и письменный столъ на шкафчикахъ, въ которыхъ помщались разныя бумаги, накопившіяся за нсколько десятковъ лтъ. Тутъ были дневники Пятищева, которые онъ велъ въ молодости, записки его дда, письма, когда-то полученныя его ддомъ, карандашные виды лучшихъ уголковъ имнія, сдланные съ натуры его матерью, и много, много ненужныхъ бумагъ, совершенно лишнихъ для сохраненія. Приходо-расходныя книги но имнію, тоже за десятки лтъ, помщались въ ящикахъ подъ отоманкой. Ихъ также нужно было вынуть, чтобы перевезти отоманку. Пришлось разбирать и старинное бюро на жиденькихъ четыреугольныхъ ножкахъ съ бронзовыми башмачками, со множествомъ шкафчиковъ и ящичковъ съ изображеніемъ на дверцахъ врзанныхъ мальтійскихъ крестовъ изъ чернаго дерева. Шкафчики были наполнены аптекарскими травами банками съ лекарствомъ для подачи первой помощи, пакетиками съ образцами овса, ржи, проса, гречихи и пшеницы. Шкафчики также пришлось снимать со штифтовъ. Съ перевозкой возились Левкей, два мужика изъ деревни, Мара и капитанъ. Помогалъ и самъ Пятищевъ, но разбилъ бутылку съ вонючимъ масломъ оленьяго рога, предохраняющимъ скотъ отъ оводовъ, нсколько стеколъ въ рамкахъ фотографій и оставилъ, чувствуя себя совсмъ неспособнымъ къ этому. У него тряслись руки и заплетались ноги.

Подъ кабинетъ выбрали самую большую комнату въ домик управляющаго, ту, гд находилась спальня Василисы, но и туда не вошла вся мебель кабинета. Нсколько креселъ пришлось втащить на чердакъ. Высокіе книжные шкафы упирались въ потолокъ низкой комнаты и на нихъ нельзя уже было поставить бронзовыхъ бюстиковъ русскихъ писателей классиковъ, которые стояли на шкафахъ раньше. Книги такъ и остались въ корзинахъ, а половину ихъ сложили въ углу на полу. Отоманка заняла вторую стну, и кровать пришлось поставить у третьей стны такъ, что она заняла, одну створку двери. Навсили тяжелыя зеленыя триповыя драпировки къ окнамъ на имвшіеся крючья, а занавски эти своими концами легли аршина на полтора на полъ. Было такъ тсно, какъ въ мебельной лавк. Бюро, вставшее въ простнокъ между окнами, загородило добрую треть оконъ, до того узокъ былъ простнокъ. На стульяхъ лежали рамки съ фотографіями, на подоконникахъ стояли бюстики. Мольберту съ большимъ портретомъ жены Пятищева совсмъ не было мста.

Пятищевъ вошелъ въ комнату вмст съ капитаномъ, и имъ еле можно было повернуться. Сердце Пятищева болзненно сжалось, и онъ даже смахнулъ слезу съ глаза, выступившую на рсницы. Капитанъ замтилъ это и сказалъ ему въ утшеніе:

— Ну, какъ-нибудь покуда. Въ тснот да не въ обид… Къ тому-же ты вдь говоришь, что только на недлю… Не слдовало възжать сюда… Надо было прямо хать въ Колтуй. Найти тамъ квартиру и хать…— прибавилъ онъ.

— Нтъ, я за границу!.. Я долженъ удалиться хоть какъ-нибудь за границу!— воскликнулъ почти съ воплемъ Пятищевъ.— Мн нельзя жить въ этой обстановк. Я не могу… Я не въ силахъ! Это все будетъ напоминать мн, раздражать меня, и я могу сойти съума!

— Какіе пустяки… Какой вздоръ… А ты смирись, и отлично докончимъ мы свои дни въ Колту,— утшалъ его капитанъ.— А вотъ я, когда вспомню, какъ я жилъ въ землянк, во время турецкой войны, такъ все это мн раемъ кажется. Смирись.

— Да ужъ и такъ смирился, но чего-же больше-то!— проговорилъ Пятищевъ и вышелъ изъ домика.

Пообдала семья Пятищева только молочнымъ супомъ съ вермишелью, да былъ, какъ всегда въ послднее время, картофель въ мундир. Изъ лавки вмст съ хлбомъ на деньги, взятыя у Василисы, были принесены кусокъ баранины и масло, но Мар некогда было стряпать. Она помогала переносить вещи Пятищева въ домъ управляющаго. Капитанъ и тутъ утшалъ семью и говорилъ:

— Зато ужъ у насъ сегодня на новосель будетъ лукуловскій ужинъ. Въ корзинку съ творогомъ попало боле десяти довольно крупныхъ карасей-дураковъ. Будетъ уха изъ карасей и жареная баранина со сморчками.

Когда обдъ кончился, Пятищевъ, стараясь быть какъ можно мягче, сказалъ княжн:

— Ну, княжна, теперь ужъ не прогнвайся. Сейчасъ придется тебя съ твоимъ Бобочкой перевозить въ новое помщеніе. Комнатка тамъ у тебя маленькая, но очень привтливая. Ты вдь знаешь этотъ домикъ? Тамъ у управляющаго дтская была… Окна въ садикъ… Подъ окномъ бузина… Она ужъ распускается.

Княжна затрясла головой, слезливо заморгала глазами и молчала.

— Всей вашей обстановк, княжна, тамъ не помститься,— началъ капитанъ.— Кое-что мы поставимъ на чердакъ. Но вдь это только на время, Ольга Петровна, только на время, всего на одну недлю, а ужъ въ Колту мы постараемся нанять квартирку на отличку. Для васъ даже дв комнатки. Лучше ужъ на чемъ-нибудь другомъ сжаться, а только чтобы вамъ было хорошо.

Княжна отвернулась отъ капитана, взяла на руки мопса и глухимъ голосомъ произнесла:

— Не выду я отсюда… Никогда не выду!

— Княжна, этого невозможно сдлать…— подступилъ къ ней Пятищевъ.— Я далъ слово. Этотъ человкъ ненавистенъ теб, я не называю это имени, но я далъ ему честное слово.

— Это ты далъ, а не я. А я не выду. Не выду! Пусть меня силой вышвырнетъ онъ.

— Но что-же хорошаго, княжна, если силой? Лучше-же безъ скандала. Къ тому-же, это неизбжно. Подумай… Вдь худой миръ лучше доброй ссоры.

— Съ мста не двинусь!— упрямилась княжна, пошла къ себ въ комнату и легла на постель, положивъ рядомъ съ собой мопса.

— Что мн съ ней длать!— почти съ отчаяніемъ обратился Пятищевъ къ капитану.

— И ума не приложу,— развелъ руками капитанъ.— Пусть покуда переносятъ мои вещи. А княжна пусть полежитъ. Можетъ быть, когда она успокоится, то можно будетъ и приступить.

Стали выносить вещи капитана. Его движимость была не велика: складная кровать съ жиденькимъ тюфячкомъ, дв подушки, чемоданъ съ бльемъ, стнной коверъ, ружье и старые турецкіе пистолеты съ кремнями. Перемщено это было скоро. У Лидіи была только постель. Ее ршили помстить въ комнатк, предназначенной для столовой, за ширмами. Мара съ кухонной посудой тоже перебралась въ кухню домика управляющаго.

Пришлось опять приступить къ княжн. Пятищевъ и капитанъ осторожно вошли къ ней въ комнату.

Княжна по прежнему лежала на постели, обернувшись къ стн. Въ сосдней комнат стояли Левкей и два мужика.

— Княжна, мы тебя саму не потревожимъ сегодня,— началъ Пятищевъ.— Ты переночуешь здсь, а капитанъ ляжетъ въ диванной комнат, рядомъ, но позволь взять сейчасъ кое-какіе громоздкіе предметы: твой гардеробный шкафъ, кушетку, трюмо.

Княжна не отвчала.

— Княжна! Ты спишь?— задалъ вопросъ Пятищевъ.— Не испугайся, если войдутъ люди и возьмутъ кое-какія вещи.

Княжна, все еще лежавшая, отвернувшись къ стн, сдлала нсколько конвульсивныхъ движеній тломъ. Уткнувшійся въ ея платье мопсъ заворчалъ.

— Княжна! Голубушка! Если не спишь, то позволь взять кое-какія вещи,— повторилъ свой окликъ Пятищевъ.

— Длай, что хочешь, но съ постели я подняться не могу…— проговорила она.

— Берите шкафъ…— обратился капитанъ шопотомъ къ людямъ.— Его можно перенести съ платьемъ. Постойте. Нтъ-ли тамъ чего-нибудь такого, что можетъ разбиться,— прибавилъ онъ, отперъ шкафъ, посмотрлъ и сказалъ: — Ничего нтъ. Тащите осторожне.

Три мужика стали выносить большой шкафъ.

Съ княжной сдлалась снова истерика.

Пятищевъ ломалъ руки и вопіялъ въ драгой комнат:

— Что мн съ ней длать! Какъ ее переселять?!

Капитанъ и Лидія суетились около княжны съ флакономъ спирта и со стаканомъ воды.

— Накапайте ей валерьяновыхъ капель въ воду, Лидія Львовна,— говорилъ капитанъ.

— Позвольте, ваше благородіе, мы уже сразу и трюму вынесемъ, и кушетку, чтобъ ихъ не безпокоить,— сказалъ Левкей.

Стали выносить большое трюмо и кушетку.

XVII.

Пятищевъ и капитанъ ужинали уже на новосель, въ домик управляющаго, но княжн, Лидіи и мопсу носили ду въ большой домъ. Княжна какъ легла посл обда, такъ и не поднималась. Оставить ее одну было нельзя, и Лидія сидла въ ея комнат и читала. Изъ комнаты княжны сегодня могли вынести только гардеробный шкафъ и большое трюмо. Ужинъ сегодня у Пятищева, благодаря займу, былъ такой, какого уже давно не было. Мара подала уху изъ карасей, жареную баранину со сморчками, въ сметан и все-таки неизбжный картофель въ мундир. Изъ кухоньки, находящейся бокъ-о-бокъ съ жилыми комнатами, вкусно пахло подгорлымъ масломъ и вообще запахомъ ды, было сухо и тепло въ комнатахъ. Подавая на столъ ду, Мара сказала:

— Да здсь-то какъ будто и лучше, жиле. Тамъ-то изъ кухни идешь идешь по корридору съ дой, словно на богомолье идешь, все у тебя по дорог остынетъ, а здсь все подъ рукой.

Но Пятищевъ грустилъ о своемъ старомъ гнзд, былъ съ капитаномъ неразговорчивъ и лъ мало. Какъ-бы тяжелый гнетъ легъ на его сердце посл перезда въ домикъ управляющаго. Теперь уже онъ чувствовалъ, что все кончено, что ужъ ни къ чему прежнему ему не вернуться. За нимъ пропасть. И это угнетало его.

Посл ужина Пятищевъ и капитанъ отправились къ княжн. Она лежала по прежнему. Лидія читала ей молитвенникъ, прочитывая изъ книги въ старомъ малиновомъ бархатномъ переплет съ бронзовыми застежками т молитвы, которыя княжна привыкла читать передъ иконами на ночь. Въ кіот у образовъ горла лампада съ цвтными закраинами. До кушанья княжна не дотрагивалась и поли только Лидія и мопсъ. Послдній кряхтлъ, лежа около своей хозяйки, уткнувшись въ складки ея платья.

— Ну, какъ ты себя чувствуешь, княжна?— спросилъ ее Пятищевъ.

— Совсмъ нехорошо. Мн кажется, что я не переживу… этого,— отвчала она слабымъ голосомъ, не пояснивъ, чего именно.

— А между тмъ, другъ мой, завтра теб отсюда выхать необходимо.

Княжна промолчала.

Лидію смнилъ капитанъ. Онъ надлъ халатъ, закурилъ трубку и легъ на диванъ въ диванную комнату, находившуюся рядомъ съ комнатой княжны. Мара собрала изъ комнаты княжны посуду съ остатками ды, положила къ ногамъ княжны бутылку съ кипяткомъ и ушла. Ушла и Лидія вмст съ ней къ себ на новоселье. Пятищевъ съ четверть часа ходилъ по диванной мимо лежавшаго капитана и разсказывалъ ему про заграничную жизнь въ маленькихъ городкахъ, мечтаній о которой все еще не оставилъ.

— Ты очень хорошо знаешь, что мн вс эти мста какъ свои пять пальцевъ знакомы,— говорилъ онъ, пыхтя папиросой.— Въ Италіи я былъ три раза. Весь этотъ сапогъ вдоль и поперекъ изъздилъ. Вдь Италія на карт иметъ видъ сапога. И вотъ я все исколесилъ. Я каждую деревушку помню. И одно могу сказать, что жизнь тамъ баснословно дешева. Да чего теб еще, если ты можешь имть каморку съ постелью за одну лиру! А вдь тамъ палатъ не надо. Климатъ благодатный. Весь день на улиц. У себя только ночуешь. Проснешься и убгаешь въ кафе пить кофе… За завтракомъ макароны или ризото. Цна всему два гроша… Только мясо немного дорого. Стряпаютъ все на оливковомъ масл, но это такъ вкусно, такъ вкусно, потому что масло прекрасное. И на лиру въ день — ты сытъ. Только на лиру!

Мечтая о за границ, Пятищевъ почувствовалъ облегченіе на сердц. Капитанъ сначала слушалъ молча, но потомъ заговорилъ:

— Да, но вдь и лиры эти надо откуда-нибудь достать, заработать. Сами он не упадутъ съ неба.

Пятищевъ остановился передъ лежащимъ капитаномъ, вскинулъ молодцовато голову кверху и произнесъ:

— Ты вдь это намекаешь на меня. Я понимаю. А знаешь-ли ты, что я отлично могу тамъ на поко зарабатывать себ хлбъ насущный переводами французскихъ романовъ? Французскій языкъ я знаю хорошо. Чего ты смешься? Ничего тутъ нтъ смшного. Тамъ переводить, а сюда, въ Россію, присылать въ редакціи журналовъ для напечатанія. Вдь за это-же деньги платятъ. Могъ-бы писать корреспонденціи для газетъ.

— Поди ты! Разсуждаешь, какъ мальчикъ!

Капитанъ махнулъ рукой.

— Не маши, не маши! Нельзя на меня смотрть такъ безнадежно,— перебилъ его Пятищевъ.— Будетъ нужда — нужда и заставитъ калачи сть, какъ говоритъ пословица. Вдь люди-же переводятъ, и имъ платятъ.

— Нужда! А теперь у тебя нужды нтъ? Отчего-же ты здсь не пробовалъ переводами заняться?

— Здсь другое дло. Здсь у меня до сихъ поръ уголъ былъ, кой-какой кусокъ хлба и, наконецъ, здсь я удрученъ всмъ этимъ раззореніемъ, я не нахожу себ мста, все меня терзаетъ, духъ не спокоенъ, нервы разстроены, а тамъ другое дло. Тамъ я прежде всего созналъ-бы, что ужъ всему конецъ. Видлъ-бы, что аминь… Ну, прощай. Пойду къ себ на горькое новоселье. Запри за мной дверь на подъзд.

Капитанъ всталъ и заперъ за Пятищевымъ.

Пятищевъ очутился на двор. Были блдныя сро-лиловыя сумерки весенней ночи. Всплывала луна. Кое-гд мелькали блдныя звзды. Пятищевъ обернулся къ фасаду дома и прошепталъ, кивая головой:

— Прощай, старое гнздышко! Прощай, милая родина!

Приступъ слезъ сдавилъ ему горло. Опять стало горько, тяжело горько. Домъ былъ ддовскій, здсь Пятищевъ родился, родился и жилъ его отецъ, жилъ его ддъ. Пятищеву знакомъ каждый уголъ въ дом, каждая дорожка въ саду. Есть много уголковъ, которые могутъ навести на радостныя воспоминанія — и все это бросить, отъ всего этого надо ухать. Онъ хотлъ пройти въ паркъ, но ноги тонули въ нерасчищенныхъ еще, мокрыхъ дорожкахъ, на которыхъ лежалъ прошлогодній опавшій листъ. Пятищевъ вернулся и остановился передъ окнами своего кабинета. Ему вспомнилось время его предводительства дворянствомъ, вспомнилась его сила, вспомнился почетъ. Онъ подошелъ и заглянулъ въ окно. Тамъ было темно. Блло только свтлое пятно мраморнаго камина. Передъ этимъ каминомъ онъ любилъ дремать въ кресл зимой, посл обда, съ привезенной съ почты газетой въ рук.

— Прощай… Прощай…— прошептали еще разъ его губы.

Онъ отвернулся отъ окна, заплакалъ и быстро пошелъ къ домику управляющаго. Рыжій породистый сетеръ выскочилъ изъ-за угла, сталъ прыгать и виться у его ногъ. Этотъ сетеръ всегда спалъ въ спальн Пятищева на ковр. Пятищевъ приласкалъ его и бормоталъ сквозь слезы:

— Забыли собачку бдную въ переполох… Совсмъ забыли… Бдный Аянъ! Бдный Аянчикъ! Ну, пойдемъ со мной ночевать на новоселье. Пойдемъ, милая собака.

Аянъ завилялъ пушистымъ хвостомъ и побжалъ впереди хозяина.

И вспомнилъ Пятищевъ, какая у него въ былое время была охота, которую онъ унаслдовалъ отъ отца, сколько было собакъ, сколько охотничьихъ лошадей, сколько егерей. Теперь отъ всего этого остался одинъ песъ Аянъ — потомокъ тхъ псовъ, которые были у него, да егерь Левкей, который ужъ дослуживаетъ ему простымъ работникомъ, да и съ нимъ приходится разстаться. Придется, можетъ быть, и Аяна отдать, если онъ, Пятищевъ, удетъ за границу.

‘А какіе пиры-то я задавалъ на охот!— мелькнуло у него въ голов.— Какіе тузы-то съзжались! Губернаторъ два раза былъ и дивился… Поваръ Порфирій… растегаи съ налимьими печонками… А какой раковый супъ готовилъ онъ! Пьяница, но геніальный поваръ былъ!— вспомнилось ему.— Портвейнъ, мой портвейнъ, который тогда хранился у меня еще отъ отца. Гд теперь такой портвейнъ сыщешь’!

‘Надо будетъ осмотрть завтра погребъ,— сказалъ онъ себ мысленно.— Очень можетъ быть, что тамъ осталось нсколько бутылокъ какого-нибудь стараго вина. Капитанъ говорилъ, что есть пять-шесть бутылокъ, и совтовалъ продать его. Но кто здсь оцнитъ хорошее вино? За два гроша пришлось-бы продать. Лучше самому выпить. Да… Не забыть-бы осмотрть впопыхахъ-то. Осмотрть, взять его и выпить съ капитаномъ. Иначе вдь Лифанову останется. А съ какой стати Лифанову оставлять!’

Онъ вошелъ въ кухоньку домика управляющаго. Тамъ встртила его Мара, мывшая посуду посл ужина при свт маленькой жестяной керосиновой лампы.

— Керосину, баринъ, у васъ въ комнат въ ламп нтъ. Съ перездкой-то забыли въ лавочк купить. Вы возьмите потомъ мою лампу, когда я посуду отмою, а покуда ужъ такъ какъ-нибудь…— сказала она.— Да ужъ извините, постелька-то вамъ не послана. Тюфякъ такой большой, надо его вправить въ кровать, а я одна не могу, тяжелъ онъ очень.

— Ничего ничего. Я лягу на отоманку,— отвчалъ Пятищевъ.

— Ладила я давеча передъ ужиномъ Левкея звать, чтобы онъ помогъ, а онъ пьянъ, напился на ваши деньги, что вы ему давеча дали, и не пошелъ. Лежитъ въ сторожк и говоритъ: ‘я, говоритъ, съ завтраго у купца служу, такъ и нечего мн теперь для барина валандаться’,— продолжала Мара.

Пятищевъ вошелъ въ свою комнату, ощупью отыскивая свой халатъ, туфли и подушку, два раза споткнулся о лежащія на полу книги, переодлся и легъ на отоманку, заложа руки подъ голову.

Аянъ грузно рухнулся около него на полу.

XVIII.

Пятищевъ спалъ плохо на временномъ новосель. Цлый рой мыслей лзъ ему въ голову, и всего больше мысль о поздк за границу не давала ему долго заснуть. Когда стало разсвтать, онъ даже поднялся съ отоманки, открылъ окно, слъ около него въ халат и смотрлъ на восходящее золотистое солнце. Онъ все время соображалъ и подсчитывалъ, сколько онъ можетъ реализировать денегъ при продаж всего оставшагося у него движимаго имущества. За неимніемъ на письменномъ стол бумаги, подоконникъ былъ весь испещренъ карандашными записями. Тутъ въ записяхъ фигурировала даже корова, которая была уже подарена въ новое хозяйство капитана и княжны, и присчитывалась сумма, за что можно продать старый охотничій костюмъ, который Пятищевъ носитъ теперь дома ежедневно, и старыя голенищи отъ сапогъ. Сумму онъ старался увеличить всми натяжками при подсчет, но она все-таки оказалась ничтожна.

Проснулся Пятищевъ совсмъ поздно, когда уже утро подходило къ полудню. На двор кричали и стучали и вообще была суетня. Надвъ на себя охотничій пиджакъ и феску, онъ, не пивъ еще кофе, вышелъ на дворъ и направился къ большому дому. Тамъ уже разгружались пріхавшія подводы Лифанова, и люди его вносили черезъ кухню большіе сундуки, ящики и корзины. Первое, что бросилось Пятищеву въ глаза, это два громадныхъ самовара и узелъ съ подушками. Подушекъ было множество. Съ подводами явилась и кухарка Лифанова, пожилая женщина въ расписномъ шерстяномъ платк. Пріхали и маляры и подъ руководствомъ ихъ хозяина Евстигнея Алексева разводили у крыльца въ ведрахъ съ клеемъ млъ для бленія потолковъ. На крыш дома стучалъ ломомъ кровельщикъ Гурьянъ, выворачивая со своимъ подмастерьемъ и мальчикомъ проржаввшіе листы желза. А внизу у угла дома стоялъ раздраженный капитанъ съ ощетинившимися усами и кричалъ наверхъ:

— Мастеровые! Не смть стучать! Прочь съ крыши! Здсь въ дом больная!

Но съ крыши — никакого отвта.

— Эй! Кому говорятъ? Кровельщики! Кто вамъ позволилъ? Нельзя теперь работать!— продолжалъ капитанъ.— Вообрази, какое нахальство!— обратился онъ къ подошедшему къ нему Пятищеву, поздоровавшись съ нимъ.— Княжна всю ночь не спала, бредила, подъ утро только немного забылась, а кровельщики залзли, не спросясь, на крышу и стучатъ, какъ въ кузниц. Хозяинъ! Кто тамъ хозяинъ? Кровельщикъ! Сойди сюда внизъ для объясненій!— опять закричалъ онъ.

— Да… конечно, они очень ужъ скоро, сразу принялись за работу,— сказалъ Пятищевъ,— но княжну теперь самое лучшее перевести въ тотъ домикъ. Сейчасъ-же перевести. Тамъ тихо, вдали отъ шума.

— Какъ перевести, если она лежитъ пластомъ!— возвысилъ голосъ капитанъ.— Она горитъ, она вся въ жару. Надо смрить температуру. У ней температура ужасная. Ночью княжна выпила полъ-графина воды, говорила безсмысленныя слова, проклинала купца. А ты перевести! Она ступить не можетъ, на ногахъ не держится.

— Ну, на кровати перенесемъ.

— Но вдь это-же убьетъ ее, пойми ты, убьетъ!

— Однако, надо-же это сдлать. Сейчасъ Лифановъ можетъ пріхать.

— Плевать мы хотимъ на твоего Лифанова! Онъ, мерзавецъ, долженъ имть уваженіе къ несчастной больной женщин,— раздражался капитанъ.— Вдь самъ, подлецъ, когда-нибудь умирать будетъ, нужды нтъ, что пузо налъ, какъ арбузъ. Никуда нельзя ее сегодня отсюда переносить. Эй, кто тамъ на крыш? Сюда! Слзай и или сюда!— не унимался онъ.

Но стукъ на крыш усиливался. Къ главному крыльцу портикомъ подъхала подвода съ мебелью, и въ открытую дверь потащили какой-то шкафъ. Тутъ-же помогалъ и Левкей.

Капитанъ бросился къ несущимъ шкафъ.

— Не смть входитъ въ комнаты! Не смть вносить вещи!— заоралъ онъ.— Кто позволилъ? Назадъ!

— Какъ-же назадъ-то?— возмущались возчики.— Намъ приказано… Приказано въ домъ поставить.

— Убью! Говори, кто приказалъ? Кто приказалъ?

— Какъ кто? Самъ Мануилъ Прокофьичъ.

— Да я и твоего Мануила Прокофьича турну отсюда въ три шеи. Понимаешь ты, въ дом больная женщина лежитъ, княжна, умирающая старушка.

Маляръ Евстигней слушалъ и улыбался саркастической улыбкой.

— Не слушайте, ребята, вносите! Не бойтесь, вносите,— проговорилъ онъ остановившимся было носильщикамъ.— Пустяки… вносите, какъ веллъ Мануилъ Прокофьичъ.

— Да какъ ты смешь распоряжаться и командовать!— кинулся на него капитанъ.

Пятищевъ схватилъ капитана за руку и произнесъ:

— Оставь, Иванъ Лукичъ, не горячись. Я Лифанову далъ слово. Сегодня послдняя отсрочка окончилась.

Испугавшійся было и попятившійся маляръ опять оживился.

— Да конечно-же…— продолжалъ онъ.— Ужъ господинъ Лифановъ отсрочивали, отсрочивали, а вамъ все неймется. Будетъ… довольно… Достаточно… А то сейчасъ прідутъ настоящій хозяинъ, и вдругъ…

Шкафъ стали протаскивать въ двери. Онъ не проходилъ.

— Постой, я вторую половинку открою. Такъ не пролзетъ,— суетился Левкей.

— Прочь! Не смть! Холоду напустишь!— бросился и къ нему капитанъ, сжавъ кулаки.

— Оставьте, ваше благородіе, не троньте… Я теперь не у васъ, а у купца служу,— спокойно замтилъ ему Левкей.

Пятищевъ взялъ подъ руку совсмъ взбшеннаго капитана и ввелъ его въ комнаты.

— Уймись, Иванъ Лукичъ… Пойдемъ лучше къ княжн. Я пришелъ навстить ее,— проговорилъ онъ.

Они вошли въ комнату княжны. Княжна, какъ и вчера, лежала въ постели, какъ и вчера, около нея былъ прикурнувшись мопсъ съ высунутымъ кончикомъ языка изо рта. Около княжны стояла Лидія и разсматривала на свтъ градусникъ. Она только что сейчасъ смрила температуру тла княжны. Воздухъ въ комнат былъ тяжелый: пахло камфарой, валерьяной, деревяннымъ масломъ, ромашкой. Шторы на окнахъ были приспущены.

— Температура не очень высока, и тридцати восьми нтъ,— сказала Лидія, здороваясь съ отцомъ

— Княжна! Ты не спишь? Ну, какъ твое здоровье?— участливо спросилъ ее Пятищевъ.

— Умираю,— слабо проговорила она.

— Теб сегодня непремнно надо переселиться въ тотъ домикъ. Даже сейчасъ… Тамъ тихо, спокойно, а здсь тебя поминутно будутъ тревожить. Сегодня новые жильцы възжаютъ,— сказалъ ей Пятищевъ, умышленно не упоминая фамиліи Лифанова.— Мы тебя, княжна, осторожно перенесемъ на постели. Ты не бойся.

— Не могу, не могу я… Умру тогда…— чуть слышно произнесла княжна.

Капитанъ пожалъ плечами и кивнулъ Пятищеву на княжну.

— Какъ-нибудь перенесемъ поосторожне,— прошепталъ Пятищевъ ршительнымъ тономъ.— Это необходимо.

Онъ отправился выпить утренній кофе и вышелъ на подъздъ, въ который продолжали таскать вещи Лифанова. Капитанъ вышелъ за нимъ. Маляръ Евстигней разбалтывалъ большой кистью разведенный въ клеевой вод млъ въ ведр и сказалъ Пятищеву:

— Сегодня, ваше превосходительство, безпремнно нужно прогрунтовать тотъ потолокъ, гд старушка ихъ сіятельство лежитъ, такъ ужъ вы поскорй постарайтесь освободить покойчикъ-то…

Пятищевъ промолчалъ. Онъ прислушивался. На дорог, вдали, звенли бубенчики.

— А вотъ, должно быть, и наши дутъ, господа новые хозяева…— встрепенулся маляръ и прибавилъ:— Такъ ужъ вы, ваше превосходительство, пожалуйста насчетъ комнаты-то. Зачмъ-же ослушиваться-то, коли общали. Нехорошо.

— Молчать, скотина!— закричалъ капитанъ.

Бубенчики слышались все явственне и явственне на дорог. Пятищевъ шелъ съ капитаномъ по направленію къ домику управляющаго и чувствовалъ, что сердце его какъ-бы замерло и упадаетъ, перемщаясь ниже груди. Онъ даже поблднлъ.

‘Все кончено… Послдній моментъ… Сейчасъ прідетъ, воцарится и начнетъ хозяйничать новый хозяинъ, новый владлецъ…— пронеслось у него въ голов про Лифанова.— А я? Я? Гд искать пристанища?— задалъ онъ себ вопросъ и тутъ-же постарался отклонить эту мысль, произнося въ ум потомъ, потомъ’…

Черезъ минуту въ распахнутыя ворота влетлъ тарантасъ съ запряженной въ него парой лошадей. Въ тарантас сидлъ Лифановъ. За тарантасомъ въхала щегольская коляска. Въ ней помщались среди узелковъ и баульчиковъ супруга Лифанова, дочь — молоденькая двушка, почти подростокъ и горничная въ платк, тоже молодая двушка. Экипажи подкатили къ главному крыльцу. Маляръ Евстигней, Левкей и вс рабочіе, какъ по команд, сняли картузы.

XIX.

Лифановъ вышелъ изъ тарантаса, снялъ картузъ и перекрестился на небо.

— Слава Богу, пріхали въ свои новыя Палестины,— проговорилъ онъ — Отпрягай… Да надо будетъ сна искать для лошадей,— обратился онъ къ кучеру.— У крестьянъ поспрошай, нтъ-ли продажнаго.

— У лавочника, господинъ хозяинъ, найдемъ. Ему-же вдь и продали зимой-то,— сказалъ Левкей, вытаскивавшій изъ тарантаса большой саквояжъ.

Изъ коляски стала вылзать съ помощью выскочившей уже горничной супруга Лифанова Зоя Андреевна — полная, приземистая женщина съ широкимъ, румянымъ подъ глазами лицомъ и безъ бровей. Она была въ черномъ драповомъ пальто и пуховой косынк на голов. Высадилась дочь Лифанова Стешенька, миловидная, розовенькая двушка въ шляпк съ цвтами и въ срой кофточк со стоячимъ широкимъ воротникомъ. Жена Лифанова вылзла не сразу. Она сначала выставила изъ-за узла съ чмъ-то толстую ногу въ черномъ чулк, обутую въ глянцевую резиновую калошу, и помахала ею въ воздух.

— Вынь узелъ-то, Акулина, изъ коляски, тогда мн будетъ свободне,— пробормотала она горничной, уже заране отдуваясь.

Но тутъ откуда-то взялась Василиса, подбжала къ коляск и, взявъ Лифанову подъ руку, заговорила:

— Позвольте, барыня, я вамъ помогу. Чего ты, остолопъ, топчешься и не высаживаешь барыню изъ экипажа!— повелительно крикнула она на Левкея,— Обопритесь, сударыня, на меня и вылзайте.

— Ногу… вторую ногу…— продолжала бормотать Лифанова.

— Позвольте, я вамъ ножку освобожу. Она ковромъ притиснута.

И Василиса, вытащивъ изъ коляски коверъ, взяла ногу Лифановой и переставила ее ближе къ подножк.

Лифанова очутилась на земл и переминалась ногами.

— Одрябли какъ ноги-то… Отсидла ужасти какъ… Очень ужъ много добра набили въ коляску,— говорила она.— Да и хали, хали… Тащились, тащились…

— Притомились? Еще-бы… Мсто отъ посада не близкое,— поклонилась Василиса и прибавила:— А я здшняя экономка… То-есть была да ужъ сплыла.

— Куда идти-то?— блуждала взоромъ Лифанова.— Мануилъ Прокофьичъ, что-жъ ты стоишь! Показывай,— обратилась она къ мужу, перекликавшемуся съ кровельщикомъ Гурьяномъ, который поздравлялъ его съ крыши ‘съ благополучнымъ пріздомъ’.

— Пожалуйте, матушка-барыня, вотъ черезъ эту дверь. Это у насъ главный господскій подъздъ,— суетилась Василиса, забирая мелкія вещи.

Лифанова поднялась подъ портикъ, взойдя на три ступеньки, но изъ дверей выскочилъ капитанъ, растопыривъ руки и заговорилъ:

— Куда? Бога ради, тише… Имйте уваженіе… Тутъ больная, почти умирающая женщина… Княжна…

— Вотъ теб и здравствуй…— попятилась Лифанова,— Мануилъ Прокофьичъ, что-жъ это значитъ? Смотри, и до сихъ поръ не выхали,— сказала она мужу.

— Вс выхали, но только княжна старушка,— отвчалъ капитанъ.— Она чувствуетъ себя совсмъ больной. Имйте снисхожденіе, жалость. Вы сами женщина.

— Баринъ! Да вдь ужъ я сколько отсрочекъ давалъ!— крикнулъ Лифановъ капитану.— Нтъ, ужъ извольте сейчасъ-же очистить домъ! Больше не желаю… Достаточно… Больна, такъ выносите на рукахъ… Вамъ дадено помщеніе.

— Побойся Бога! Вдь умирать будешь!— угрожающе произнесъ капитанъ.

— Напрасная словесность… И даже не подходитъ. Васъ на дворъ не выгоняютъ,— отвчалъ Лифановъ.— Входи, Зоя Андревна… Никакой тутъ препоны быть не можетъ, — ободрялъ онъ жену.

Лифанова, Стешенька и Лифановъ вошли въ комнаты. Василиса, снимая съ Лифановой пальто, бормотала ей потихоньку:

— Не врьте, сударыня. Все это одно притворство и упрямство и никакого нездоровья тутъ нтъ.

— Господинъ капитанъ! Ваше благородіе! Я прошу васъ сейчасъ-же вынести больную въ подобающее мсто!— возвысилъ голосъ Лифановъ.— Вамъ дадено мстоположеніе для временнаго житья — и больше никакихъ.

— Безсердечный ты человкъ! Иродъ!— трагически потрясалъ руками капитанъ.

— Прекратите ваши пренія и выносите! Что это въ самомъ дл! Кто здсь хозяинъ? Я здсь хозяинъ. Гд генералъ? Генералъ мн общалъ, что къ сегодня въ дом живой мухи не останется. Прошу выносить больную. А то я самъ распоряжусь.

— Только посмй!

— И въ лучшемъ вид посмю! Чего мн бояться. Видали и не такихъ… Что это, помилуйте… Ничмъ не выкурить, ничмъ не отдлаться. Ни крестомъ, ни пестомъ. Ну, народъ! Да это хуже цыганъ…

Лифановъ совсмъ разгорячился и потерялъ всякую сдержанность.

— Раскладывайтесь!— крикнулъ онъ на своихъ домашнихъ.— Чего вы рты-то разинули! Вы у себя дома.

Въ это время въ комнат, гд лежала княжна, раздался пронзительный истерическій женскій крикъ. Послышались голоса капитана и Лидіи, уговаривающіе княжну успокоиться.

— Вотъ она какъ кликушествуетъ!— кивнулъ Лифановъ.— Наказаніе, прямо наказаніе…Ну, если сейчасъ ее добромъ не вынесутъ, эту княжну, мы сами вынесемъ. Не желаю я больше дурака ломать.

Въ комнаты вошелъ Пятищевъ. Онъ былъ блденъ и ввелъ Левкея.

— Ваше превосходительство! Помилуйте, что-же это за музыка съ вашей княжной!..— бросился къ нему Лифановъ.— А еще слово дали.

— Успокойтесь…— перебилъ его Пятищевъ, сухо суя ему руку..— Сейчасъ все будетъ исполнено… Сейчасъ она будетъ удалена. Я прошу прощенія…

Пятищевъ и Левкей вошли въ комнату княжны. Тамъ истерическіе крики усилились. Но сейчасъ-же отворились настежь двери и показалось шествіе. Княжну выносили съ постелью. Кровать несли капитанъ и самъ Пятищевъ въ, головахъ и Левкей въ ногахъ. Къ нимъ тотчасъ-же подскочила Василиса и стала подсоблять нести. Лидія шла сзади и несла банки съ лекарствомъ. Шествіе замыкалъ мопсъ Бобка. Княжна, уткнувшись лицомъ въ подушки, рыдала. Среди рыданій слышались слова:

— Проклятіе! Проклятіе! Ему самому и дтямъ… Пусть отразится на дтяхъ, на внукахъ его! Проклятіе! Тысячу разъ проклятіе!

Сцена была тяжелая. Лифанова даже отерла съ глазъ слезу и участливо спросила:

— Мануилъ Прокофьичъ, да какое мсто у ней болитъ-то? Ты спроси.

Лифановъ не отвтилъ на вопросъ Жены. Онъ вышелъ за процессіей на крыльцо и крикнулъ рабочимъ:

— Маляры! Помогите имъ тащить! Барину несподручно этимъ дломъ заниматься. Вонъ онъ… даже спотыкается. Гд-же барину?..

Маляры тоже ухватились за кровать и тащили ее къ домику управляющаго. Но зато оставила кровать Василиса, вернулась къ Лифановой и опять залебезила передъ ней.

— Не прикажете-ли, сударыня, самоварчикъ для чаю согрть? Съ дорожки-то оно совсмъ хорошо вамъ будетъ,— говорила она.

— Да пожалуй…— согласилась Лифанова и спросила Василису:— Да какая у ней болзнь? Вы не знаете?

— Блажь, сударыня. Просто блажь. Блажь и гордость. Очень ужъ обширный у ней павлинъ въ голов,— отвчала та.

XX.

Прошло три дня, какъ семья Лифанова пріхала въ усадьбу и поселилась въ барскомъ дом, а Пятищевъ временно переселился изъ него въ домикъ управляющаго. Лифановъ размстился въ четырехъ комнатахъ, а въ остальныхъ производился ремонтъ. Блили, красили, оклеивали обоями. На крыш съ ранняго утра происходилъ стукъ. Кровельщики замняли проржаввшее желзо новымъ. Кровельщикъ Гурьянъ и маляръ Евстигней усердствовали во всю. Къ нимъ прибавился плотникъ Романъ, который перемнялъ то тамъ, то сямъ загнившія доски въ крыльцахъ, перестилалъ совсмъ было разрушившійся полъ въ конюшн, навшивалъ отвалившіяся двери въ службахъ. Все это происходило подъ наблюденіемъ самого Лифанова, который уже съ шести часовъ утра былъ на ногахъ и шнырялъ повсюду. Привести въ порядокъ нужно было многое, въ особенности службы. Службы совсмъ разваливались, срубъ у колодца окончательно сгнилъ и грозилъ паденіемъ. На дворъ то и дло възжали подводы, привозившія изъ посада съ лсного двора доски и бревна, известку, кирпичъ. Понадобился и печникъ для исправленія дымящихъ печей и приведенія въ порядокъ дымовыхъ трубъ, обвалившагося кирпичнаго цоколя. Все это длалось какъ-бы по щучьему велнью. Наняты были изъ деревни бабы-поденьщицы и очищали паркъ отъ осенняго навалившагося листа и хвороста. Кучера Лифанова, а также и Левкей вывозили все это изъ парка. Лифановъ, не взирая на свою полноту, поспвалъ и туда и сюда. Пыхтя и отдуваясь, онъ бродилъ безъ пиджака, въ одномъ жилет, изъ проймъ котораго высовывались рукава рубахи косоворотки съ красной вышивкой на обшлагахъ, съ складнымъ аршиномъ за голенищемъ франтовскаго русскаго сапога и то и дло спущалъ съ головы свой блый картузъ и обтиралъ со лба и съ затылка обильный потъ смокшимъ уже платкомъ. Встрчаясь съ женой, онъ самодовольно улыбался во всю ширину своего лица, и съ одышкой, но весело произносилъ:

— Люблю, когда топоръ стучитъ и дло кипитъ.

— Очень ужъ ты, кажется, въ спшку ударился,— замчала она лнивымъ голосомъ.— Чего горячку-то пороть? Успемъ. Все наше, отъ насъ, не уйдетъ.

— А чего-жъ звать-то?

— Не звать, а не надрываться и не надсажаться. Я тоже хлопочу по дому и разбираюсь со Стешей, а горячку не порю. А ты вонъ какъ упарился!

— Богъ труды любитъ. Зато, посмотри, какъ заживемъ лтомъ въ барской-то усадьб! Прямо на отличку. Мы покажемъ господамъ, какъ нужно жить помщиками-то! Утремъ имъ носы-то!— похвастался онъ.— Только покуда помалкивай. Я все заведу. У меня и садовникъ будетъ, и поваръ, и всякая штука. Сейчасъ за паркомъ на пруду увидалъ я фонтанъ. Онъ испорченъ, но мы его поправимъ и пустимъ. Знай нашихъ! Пойдемъ, посмотримъ, какой фонтанъ-то. Мраморный. Прелесть одна…

— Не сразу только все, не сразу… Не зарывайся… Не транжирь деньги-то,— предостерегала Лифанова супруга.

— Деньги дло наживное. Да ужъ теперь мн и не зарваться. Есть кое-что… прикоплено. Опаски не дерзки. Всегда при капитал останемся,— пояснялъ Лифановъ.— Не запутуюсь.

— Ну, то-то… А то ты горячій человкъ, и у тебя сейчасъ разныя воображенія въ голов

— Да ужъ пора пожить по господски-то. И теперь щей лаптемъ не хлебаемъ, по хочется по-барски…

Зоя Андреевна улыбнулась.

— Какіе баре… Баре есть всякіе…— произнесла она.— Вонъ наши Пятищевы… Что мн про нихъ эта самая Василиса разсказывала, такъ просто ужасти. И смшно, и жалко. На одномъ картофел сидятъ. Барышня-то молоденькая прямо безъ сапогъ. Въ резинковыхъ калошахъ щеголяетъ. Сапоги-то истрепались и подошвы проносились. Даже и дома въ калошахъ.

— Ну-у?!— недоврчиво протянулъ Лифановъ и прислъ на скамейку.

Они въ это время шли по парку, и онъ прислъ на скамейку, чтобы отдохнуть. Опустилась рядомъ съ нимъ и жена.

— Вдь гроша за душой теперь нтъ у нихъ — вотъ какіе господа,— продолжала она.— Живутъ на пенсію этого шаршаваго, что вотъ съ трубкой-то бгаетъ и ругается.

— Капитана…— подсказалъ Лифановъ.— А и серьезный-же человкъ! Страсть серьезный и строгій!— покрутилъ онъ головой.— Только становымъ ему и быть.

— Капитанъ вотъ этотъ даетъ имъ пенсію на прокормъ, ну, да княжна-старуха какую-то малость получаетъ изъ казначейства, а теперь имъ пенсію-то долго, не высылаютъ, прожились они и каждый-то день лавочнику что-нибудь продаютъ на ду, потому въ долгъ имъ давно ужъ никто ни на копйку…

— Да знаю… Что ты мн разсказываешь!— перебилъ жену Лифановъ.— Не знаю только, какъ Господь ихъ вынесетъ отъ насъ! Вдь генералъ-то только на недлю выпросился пожить. ‘Найду, говоритъ, квартиру и уду’. А самъ теперь ни шьетъ, ни поретъ.

— Да на что имъ выхать-то. Выхать-то не на что. Василиса говоритъ, что у ней то и дло по рублямъ занимаютъ,— разсказывала Лифанова.— Барышню-то ужъ очень жалко,— прибавила она.— Сама себ воротнички и рукавчики стираетъ… Кофточки разныя… Кухарка-то у нихъ деревенская, не уметъ тонкое-то стирать — ну, и портитъ. Такъ она сама. И гладитъ сама.

— Тоже хороша должно быть прачка!— усмхнулся Лифановъ.— Откуда понятія-то набраться? Вдь изъ института.

— Ну, вотъ… А только сама… Ну, можетъ статься, и напортитъ. А только все лучше бабы-деревеньщины… Вотъ я насчетъ сапогъ-то ейныхъ… Василиса сказываетъ, что почти босая… барышня-то эта… Такъ не послать-ли ей Стешины полусапожки?.. Я черезъ Василису эту самую… Можетъ быть, и впору будутъ.

— Это Лидіи-то Львовн? Да что ты!.. Не возьметъ,— покрутилъ головой Лифановъ.

— Да вдь бдность, такъ, кажется, отчего-бы?

— А гордость-то? На грошъ амуниціи, а на рубль амбиціи.

— Муки-же на пирогъ вчера приходила ихняя кухарка занимать. И рису тоже взяла на начинку.

— Ну, это заемъ… Занять-то они гд угодно рады. Хоть у чорта рогатаго.

— Барышню-то жалко,— еще разъ прибавила Лифанова.

Они продолжали путь по парку, чтобы посмотрть испорченный фонтанъ. Лифановъ смотрлъ по сторонамъ на стоявшія вковыя деревья съ поломанными втромъ и снгомъ втвями и бормоталъ:

— Какъ все запущено-то — ужасти! Придется многое порасчистить. Вонъ сухія деревья стоятъ. Вдь это все вырубить и вонъ, на дрова.

Жена не слушала Лифанова и говорила свое:

— А хорошая эта женщина Василиса…— начала она.— Услужливая такая. Вчера квасъ намъ заварила. И все-то она знаетъ, все-то она смыслитъ.

— Очень ужъ услужливая. Такъ въ душу и лзетъ,— отвчалъ Лифановъ, улыбаясь.— Хитра… Охъ, какъ хитра! Ты съ ней будь осторожне. Баба въ одно ухо вднь, изъ другого вынь — вотъ какъ востра. Она проведетъ, да и выведетъ. Вдь съумла-же здшняго генерала въ руки забрать.

— Ты знаешь, она въ экономки къ намъ просилась у меня,— сообщила Лифанова.

Лифановъ еще разъ улыбнулся, но не сказалъ, что она и у него просилась, и только проговорилъ:

— Вишь ты куда подлзаетъ! Ну, и что-жъ ты?

— Я говорю: это дло хозяйское, у насъ хозяинъ есть. Про тебя, то-есть.

— Какая она намъ экономка! Нешто изъ такихъ барскихъ барынь намъ экономка подходитъ? Да и зачмъ намъ экономка?

— А какъ на картахъ гадаетъ!— продолжала Зоя Андреевна.

— Успла ужъ? Ну, баба!

— Вчера посл заварки кваса пришла. А мы сидимъ со Стешей и въ дурачки играемъ. ‘Давайте, говоритъ, я вамъ на кого-нибудь загадаю. Я хорошо гадаю’. Ну, я на Серафиму… А не сказала ей, что она мн дочь. Загадала она мн на бубновую даму… ‘Эта, говоритъ, дама родная вамъ, близкая’. ‘Дочь, говорю, она мн’. ‘Мужчина, говоритъ, около нея… и все вино, вино около нея. Письмо, говоритъ, получите’. И вдругъ сегодня мы получаемъ отъ Серафимы письмо и пишетъ она, что мужъ все по трактирамъ сидитъ и сталъ хмельной домой очень часто приходить. Смотри, какая искусница! Надо вотъ будетъ на сына попросить ее загадать. На Парфентья. Что-то онъ тамъ въ Петербург?..— прибавила Лифанова.

Они подошли къ пруду, и мужъ показалъ ей раковину фонтана.

XXI.

У Лифановыхъ въ дом кипла жизнь, вс разбирались въ вещахъ, устраивались, а у Пятищевыхъ вся семья сидла, сложа руки, или слонялась около своего домика. Въ комнатахъ все перенесенное изъ барскаго дома было развалено или стояло въ безпорядк. Зная, что помщеніе это временное, никто и прибираться не хотлъ, а объ отысканіи боле постояннаго помщенія никто не заботился, даже ужъ старался и не говорить объ этомъ. Безпечность безпечностью, но ни у кого и денегъ не было, чтобъ похать въ посадъ и искать квартиру. Вс изнывали. У всхъ на лицахъ изображались тоска и отупніе. Капитанъ ждалъ съ почты повстки на полученіе пенсіи, которую ему высылали. Повстка должна была уже придти, но не приходила. Ждала свои ничтожныя пенсіонныя крохи и княжна. Съ этими деньгами капитанъ предполагалъ приступить къ отысканію квартиры въ посад и къ перездк туда. А самъ Пятищевъ ршительно ничего не предполагалъ, мечталъ о заграниц и каждый день раза по два длалъ карандашомъ подсчетъ, сколько онъ можетъ выручить отъ продажи своего движимаго имущества, и цифра подсчета каждый разъ все увеличивалась и увеличивалась. Сюда, впрочемъ, теперь уже входили и нкоторыя вещи княжны, которыя онъ считалъ своими, напримръ, большое трюмо и т. п. Но къ продаж вещей онъ все-таки не приступалъ и не изыскивалъ средства продать ихъ. Покупщиками на мст могли быть только Лифановъ да мелочной лавочникъ, содержавшій также чайную лавку, портерную и кулачествующій въ предлахъ окрестныхъ деревень. Встрчи съ Лифановымъ, впрочемъ, въ первые три дня посл перезда Лифанова въ барскій домъ Пятищевъ старался избгать и какъ самъ онъ, такъ и семья его старались даже не подходить близко къ барскому дому. Кое-какія свднія о жизни Лифановыхъ доставляла только Василиса, забгавшая иногда къ Мар въ кухню и вообще превозносившая въ своихъ похвалахъ зажиточность Лифановыхъ, а Мара сообщала при случа господамъ, чего т отъ нея не требовали.

— Платьевъ-то шелковыхъ, что у Лифанихи! Уйма. Василиса Савельевна сказывала, что больше двадцати. Василиса Савельевна помогала Лифаних разбираться,— разсказывала она, подавая Пятищевымъ къ столу неизбжный картофель въ мундир.— Однихъ, говоритъ, пальтовъ семь штукъ, шляпокъ что всякихъ въ картонкахъ, а сапоговъ разныхъ такъ и не перечтешь. И желтые, и лаковые, и опойковые, и простые, и съ резинками и на семи пуговицахъ. Вотъ живутъ-то!

— Ну, довольно, довольно. Никто тебя объ этомъ не спрашиваетъ,— перебивали ее Пятищевъ или капитанъ.

Слдующій, разъ, подавая картофель, Мара со словъ Василисы сообщала:

— А да у нихъ сытная, самая купеческая: то щи, то горохъ со свининой и каждый разъ пироги. Пирогъ съ говядиной, пирогъ съ рысью, пирогъ съ капустой. Провизіи всякой въ кулькахъ и мшкахъ навезли — страсть!

Этимъ и объясняется, что Мара на слдующій день бгала къ Лифановымъ и заняла у ихъ кухарки муки и рису на пирогъ, который и подавала къ обду Пятищевымъ.

Единственное лицо, которое косвенно позаботилось о устройств своего дальнйшаго житья,— это Лидія. Она начала сбираться хать къ тетк Екатерин Никитичн Ундольской въ Петербургъ и просила отца позаботиться о ней поскоре.

— Я въ третьемъ класс поду. Рубля два на ду въ дорог мн будетъ довольно… Да вотъ купите мн только сапоги, а то у меня подошвы совсмъ отваливаются. Я въ калошахъ хожу,— говорила она отцу.

Но тотъ, получивъ отъ сестры деньги на обратный проздъ дочери въ Петербургъ, истратилъ эти деньги, а потому тяжело вздохнулъ, пожалъ плечами, потеръ лысину и отвчалъ, дергая себя за длинныя баки:

— Я знаю, другъ мой, все знаю… Я самъ держу это въ голов. Но покуда надо подождать. Надо измыслить ресурсы… Покуда еще ресурсовъ нтъ, но все это я измыслю на-дняхъ.

Лидіи пришлось замолчать. Отецъ поцловалъ ее въ голову и продолжалъ:

— А въ третьемъ класс я тебя не отпущу. Какъ-же можно двушк въ третьемъ класс хать съ мужиками! Они Богъ знаетъ что могутъ надлать. Какіе тамъ разговоры! Ты подешь къ тетк во второмъ класс, подешь съ удобствомъ. Подожди только немного… Къ тому-же я ожидаю отъ сестры Катерины Никитишны письмо.

Такъ прошли три дня. Деньги, вырученныя отъ продажи трехъ ульевъ пчелъ, изсякли. Рубль изъ нихъ былъ данъ Мар на подметки къ сапогамъ, два рубля удержалъ себ Левкей въ счетъ жалованья. Понадобилась для обда провизія.— Мара кое-что заняла у Лифановыхъ, но больше уже занимать было нельзя — и Мара приступила съ требованіемъ денегъ къ Пятищеву.

Тотъ измнился въ лиц и засуетился.

— Хорошо, хорошо… Ты сейчасъ получишь на провизію. Черезъ часъ получишь…— заговорилъ онъ.— Да нельзя-ли опять уху изъ карасей? Такая прелестная вещь. Иванъ Лукичъ,— обратился онъ къ капитану:— ты бы опять половилъ карасиковъ на уху?

Капитанъ махнулъ рукой.

— Хотлъ вчера ловить,— отвчалъ онъ.— Но цлый скандалъ вышелъ съ соглядатаями купчишки. Кучера его вытащили изъ пруда мою корзинку съ творогомъ, вынули карасишекъ и говорятъ, что мы теперь не имемъ права ловить. Ужъ я ругался, ругался съ ними! Говорятъ: ‘идите къ хозяину и попросите, чтобъ дозволилъ, тогда ловите въ свое удовольствіе’. И во всемъ виноватъ мерзавецъ Левкей. Онъ указалъ кучерамъ на корзинку. Вотъ двуличная-то, коварная тварь!

— Вс хороши! Брось…— тяжело вздохнулъ Пятнщевъ и сталъ соображать, что бы ему смнять въ лавк на провизію, но такого предмета не нашелъ и ршилъ тотчасъ-же идти къ Лифанову и предложить ему купить барометръ, библіотеку или что-нибудь изъ другихъ вещей.

Пятищевъ ршилъ сдлать свое предложеніе Лифанову купить барометръ какъ-бы случайно, при встрч, для чего надлъ дворянскую фуражку съ краснымъ околышкомъ, взялъ трость съ серебрянымъ набалдашникомъ и отправился.

— Баринъ! Вы поторопитесь насчетъ денегъ-то,— напомнила ему Мара, видя его уходящимъ.— А то вдь опоздаемъ съ обдомъ-то. Ну, супъ молочный, ну, картофель… А вдь хлба нтъ ни крошки, нечмъ и супъ засыпать.

— Я сейчасъ, сейчасъ…— конфузливо произнесъ Пятищевъ, не останавливаясь.— Я долженъ получить деньги съ Лифанова. Мн кое-что слдуетъ.

— Разв занять хлба-то у купцовъ?— крикнула ему вслдъ Мара.— У нихъ много хлба. Они свой пекутъ. Вчера я муки на пирогъ брала тамъ.

Пятищевъ ничего ей не отвтилъ и тихо, какъ бы прогуливаясь, зашагалъ къ барскому дому. Онъ направлялся къ тому мсту, гд стучатъ плотницкіе топоры, разсчитывая тамъ встртиться съ Лифановымъ, и не ошибся. Лифановъ былъ около плотниковъ и ругался, обвиняя ихъ въ расточительности.

— Дубина! Ты зачмъ отрубилъ на ступеньку отъ цльной доски, если у васъ концы имются!— кричалъ онъ на рослаго плотника съ черной длинной бородой.— Не жаль, подлецамъ, хозяйскаго-то добра! Черти! Право, черти. Вдь ты теперь доску-то ни за что, ни про что испортилъ, анаема проклятая!

— Зачмъ-же испортить-то? Она уйдетъ. Поправки у васъ много,— оправдывался плотникъ.

— Поправки много!— передразнилъ его Лифановъ.— А куда-же концы-то двать? На дрова, что-ли? Больно жирно будетъ. Не смть у меня больше лсъ зря рзать! А то я у хозяина при расплат вычитать буду. Я съ него вычту, а онъ съ тебя. Понялъ?— закончилъ онъ.

— Понялъ…— отвчалъ опшившій плотникъ стоя передъ нимъ съ опущеннымъ топоромъ и безъ шапки.

Лифановъ былъ безъ пиджака и жилета въ, рубах косоворотк, упрятанной въ брюки, высокихъ сапогахъ и блой фуражк. Пятищевъ подошелъ къ нему, поклонился и сказалъ ласковымъ тономъ:

— Все воюете?

— Да нешто можно съ ними не воевать? Грабители, прямо грабители,— отвчалъ Лифановъ, пожимая протянутую ему Пятищевымъ руку и, вспомнивъ про свой костюмъ, произнесъ:— А ужъ меня извините. Я по домашнему. Тяжко въ пиджак-то… Все вдь на ходу… Туда броситься, сюда.

— Полноте, полноте, любезнйшій… Вы у себя дома,— успокаивалъ его Пятищевъ и тронулъ его ладонью за плечо, стараясь какъ можно привтливе улыбнуться.

XXII.

— Прогуливаетесь?— спросилъ Лифановъ Пятищева, чтобы что-нибудь сказать.

— Да,— отвчалъ Пятищевъ, покраснлъ и прибавилъ:— И очень радъ, что васъ встртилъ. Я хочу вамъ кое-что предложить.

Лифановъ посмотрлъ на его замшательство и сказалъ:

— Если, ваше превосходительство, опять насчетъ отсрочки вызда, то ужъ увольте. Не могу.

— Нтъ, совсмъ по другому длу, но именно, чтобы скорй выхать отъ васъ.

— Да ужъ пора, пора. Что-же, вы здили куда-нибудь, нашли себ квартирку? Вдь ужъ четвертый день, какъ изъ большого дома выхали.

— Пока еще нтъ,— проговорилъ Пятищевъ и весь вспыхнулъ,— Я попросилъ-бы васъ, Мануилъ Сергичъ, сказать мн вамъ нсколько словъ безъ свидтелей,— кивнулъ онъ слегка на плотниковъ, около которыхъ стоялъ Лифановъ.

— Да что такое? Что такое?— забормоталъ тотъ.— Но я не Сергичъ, а Прокофьичъ,— поправилъ онъ.

— Виноватъ, Мануилъ Прокофьичъ. Удивительно скверная память у меня на имена.

— Такъ вотъ пожалуйте къ сторонк и сядемъ на скамеечку.

Они отошли отъ террасы, гд работали плотники, и присли на зеленую чугунную скамейку съ деревяннымъ сидньемъ. Лифановъ продолжалъ:

— Какъ-же это вы до сихъ поръ не създили, чтобъ пріискать квартирку? Ай-ай-ай… Что-же у васъ думаетъ вашъ врный Личарда господинъ капитанъ? Ну, его-бы послали, если ужъ не сами.

Пятищевъ наклонился, чтобы не смотрть въ лицо Лифанову, сложилъ пальцы въ пальцы рукъ, опустивъ ихъ между колнъ, и отвчалъ:

— Денегъ нтъ, Мануилъ Прокофьичъ. Безъ денегъ какое-же переселеніе? Безъ денегъ нельзя и квартиру искать. При найм прежде всего нужно дать задатокъ. Вотъ въ виду этого я и хотлъ предложить вамъ — не купите-ли вы у меня мою библіотеку?

— Библіотеку?— протянулъ Лифановъ.

— Да книги. У меня ихъ больше тысячи томовъ. Къ нимъ два прекрасные дубовые шкапа.

— Да, на что мн библіотека-то, ваше превосходительство? Ученъ я на мдныя деньги.

— Какъ на что? И ученые на мдныя деньги люди иногда читаютъ. Наконецъ, вы будете жить на широкую ногу, такъ какъ-же вамъ безъ библіотеки?

— Не читаю-съ, не читаю-съ. Жена или дочь иногда почитываютъ, а я никогда. Да и некогда. Когда тутъ читать!— говорилъ Лифановъ.— Библіотеку…— протянулъ онъ.— Вы говорите, что больше тысячи томовъ. Впрочемъ, вотъ прідетъ въ іюн сынъ, онъ у меня ученый, нынче технологическій институтъ въ Петербург кончаетъ, такъ онъ посмотритъ у васъ, и если ужъ очень недорого…

— Мн, Мануилъ Прокофьичъ, сейчасъ нужны деньги. До зарзу нужны. Мн не съ чмъ выхать — перебилъ его Пятищевъ.

— Гмъ… Не могу, не могу до сына…— бормоталъ Лифановъ.— Такой товаръ.Товаръ темный… Въ этомъ товар самъ я ничего не смыслю. А узжать вы пожалуйста узжайте поскоре. Нельзя-же такъ… Не вки-же вчные вамъ здсь сидть. Да вотъ что, ваше превосходительство: вы только поскоре квартирку себ наймите, а ужъ на перездку я вамъ, такъ и быть, дамъ. Пожалуйста поскорй обруководствуйте это.

Пятищевъ выпрямился на скамейк, передернулъ плечомъ, погладилъ свою длинную бакенбарду и произнесъ:

— Вы меня обижаете, многоуважаемый… Съ какой-же стати я буду пользоваться вашими подачками! Я не хочу этого. А вы купите у меня что-нибудь изъ моихъ вещей. Ну, купите барометръ.

— Барометръ? Гм… Это что вотъ погоду-то показываетъ?— спросилъ Лифановъ.

— Да, да… Вещь необходимая для сельскаго хозяина. Въ страдное время онъ вамъ сейчасъ предскажетъ.

— Да вдь вретъ онъ все. Я знаю барометръ, а только вретъ онъ. Впрочемъ, если недорого…

— Я хочу за него сорокъ рублей. Онъ стоитъ куда дороже. Барометръ съ градусникомъ, съ часами.

— Денегъ-то много. Шутка-ль: сорокъ рублей. Да вотъ сынъ Парфентій прідетъ, такъ онъ посмотритъ.

— Мануилъ Прокофьичъ, вдь мн на перездку. Мн выхать надо. А вещь эта цнная.

Лифановъ задумался.

— Вотъ разв что на перездку-то,— сказалъ онъ.— Надо посмотрть. Я зайду къ вамъ…

— Милйшій Мануилъ Прокофьичъ, я вамъ признаюсь… Мы безъ гроша. Ни у кого денегъ нтъ, а надо посылать за провизіей къ обду,— заговорилъ Пятищевъ, вставая.— Дайте сейчасъ хоть пять рублей, а потомъ увидите барометръ и сторгуемся.

— Пять рублей…— протянулъ Лифановъ.— Гм… Но на кой шутъ мн барометръ? Ну, да ладно, вотъ вамъ три рубя, а тамъ посмотримъ.

Онъ ползъ въ карманъ брюкъ, вытащилъ оттуда большой замшевый кошелекъ и отсчиталъ Пятищеву три серебрянные рубля. Пятищевъ взялъ отъ него, поблагодарилъ и сталъ удаляться, сказавъ:

— Такъ я ожидаю, что вы зайдете посмотрть.

— Зайду, зайду посл обда, поспавши,— кивнулъ ему Лифановъ.— Шаршаваго-то только вашего удержите, чтобы онъ не ругался.

— Какого шаршаваго?— обернулся Пятищевъ.

— А капитана-то этого самаго. А то вдь я и по-свойски… Теперь терпть не буду.

— Нтъ, нтъ, онъ будетъ..

Пятищевъ сдлалъ нсколько шаговъ, но Лифановъ опять окликалъ его.

— Ваше превосходительство! Погодите маленько!— крикнулъ онъ и указалъ на фронтонъ дома, когда Пятищевъ остановился.— Видите, какую механику съ вензелями-то я сруководствовалъ? И какъ пришлось чудесно. У васъ подъ короной было Люди и Покой — Левъ Пятищевъ. А я Покой-то снялъ и Люди передвинулъ на середину — вышелъ Лифановъ. Ловко? А съ меня и одной буквы довольно.

Пятищевъ посмотрлъ на перемну иниціала въ гербовомъ щит на фронтон дома, и его какъ-бы что-то кольнуло.

— Только корону мою слдуетъ убрать,— сказалъ онъ.

— Зачмъ? Подъ короной форменне, фигуристе,— отвчалъ Лифановъ.

— Затмъ, что корона дворянская, она присуща дворянину, а вы не дворянинъ.

— Ну, кто тутъ разберетъ! Такъ я зайду къ вамъ. Только чтобъ капитанъ не ругался,— закончилъ Лифановъ и направился къ плотникамъ.

Когда Пятищевъ вернулся къ себ, капитанъ ждалъ уже его на крыльц. Онъ потрясалъ въ рук блымъ листкомъ бумаги и кричалъ ему:

— Пришла повстка-то на пенсію мн! Сейчасъ привезли купеческіе работники съ почты. здили въ посадъ за лсомъ и привезли. Денежное письмо… Завтра подемъ получать. Подемъ вмст. Кстати и квартиру себ присмотримъ въ посад.

XXIII.

Дома у себя Пятищевъ засталъ Василису. Она сидла въ кухн и предлагала Лидіи купить полусапожки дочери Лифанова Стешеньки. Добрая и жалостливая Зоя Андреевна, зная, что у Лидіи совсмъ развалившіеся сапоги и не желая обидть ее подачкой, условилась такъ съ Василисой, что та предложитъ Лидіи купить ихъ въ долгъ, объяснивъ что Стешеньк сапоги очень узки, что Василиса и сдлала. Сапоги были франтовскіе, глянцевой кожи, очень мало ношенные. Лидія смотрла на сапоги, и глазки ея разгорлись. Ей очень хотлось взять сапоги, но противъ этого шептало ей чувство гордости.

‘Вдь ужъ это значитъ до купеческихъ обносковъ дойти’,— мелькало у ней въ голов, и она колебалась. А Василиса говорила:

— Два рубля за такіе сапоги заплатить просто кладъ, барышня. А деньги отдать — когда хотите отдадите. Имъ не на хлбъ. Люди богатые. Я сама ихъ купила-бы, Лифаниха мн ихъ предлагала, по у меня нога большая. И вдругъ меня оснило: ‘семъ-ка я барышн предложу’. Примрьте-ка. Новые такіе сапоги семь рублей стоятъ. Дешевле не купить. А у васъ сапоги плохи.

Лидія была въ старенькихъ туфляхъ. Она примрила сапогъ, и онъ пришелся ей впору.

— Не знаю ужъ какъ…— колебалась она передъ Василисой, а самой не хотлось снимать съ ноги сапога.

Въ кухню вошелъ отецъ, и Лидія объяснила ему, въ чемъ дло.

Пятищева сильно кольнуло, онъ оттопырилъ нижнюю губу, потомъ покачалъ головой, но зная, что дочь совсмъ безъ обуви, произнесъ:

— Какъ знаешь. Твое дло.

— Да пускай покупаетъ, ваше превосходительство,— совтовала Василиса, почтительно стоя передъ Пятищевымъ.— Вдь деньги когда угодно можно уплатить.

И Лидія, блеснувъ глазками, на которыхъ показались слезы, взяла сапоги и начала надвать на другую ногу второй сапогъ, тихо сказавъ отцу:

— Не говорите только ничего тет и Ивану Лукичу.

Василиса торжествовала, но ей главнымъ образомъ не то было пріятно, что она обула бдную двушку, а то, что она выполнила порученіе Лифановой, къ которой она все-таки разсчитывала какъ-нибудь втереться въ экономки.

Подъ вечеръ къ Пятищеву зашелъ Лифановъ для покупки барометра. На этотъ разъ онъ былъ уже въ пиджак. Лифановъ вызвалъ Пятищева на крыльцо и ни за что не хотлъ зайти въ комнаты, чтобы посмотрть на барометръ.

— Не могу, ваше превосходительство… Увольте… Ну, что я туда пойду? Тамъ у васъ блажная… И ее тревожить, да и себя тоже…— говорилъ онъ про княжну,— Да и капитанъ вашъ…

Пятищевъ долженъ былъ вынести барометръ на крыльцо, на которомъ сидлъ Лифановъ.

Барометръ съ градусникомъ и часами очень понравился Лифанову, но онъ все-таки сталъ торговаться, покупая его, и давалъ вмсто сорока рублей, которые просилъ Пятищевъ, только двадцать рублей.

— И не надо мн этой штуки, а беру только чтобъ васъ освободить,— говорилъ онъ.

Пятищевъ сбавлялъ, Лифановъ прибавлялъ по рублю. Кое-какъ на двадцати восми рубляхъ они сошлись. Лифановъ уплатилъ деньги, взялъ вещь и сталъ уходить.

— Да купите у меня библіотеку-то,— удерживалъ его Пятищевъ.— Сдлали-бы доброе дло. Мн деньги очень нужны для устройства моей жизни. Нужно-же на что-нибудь устроиться.

— Нтъ, нтъ. Это ужъ когда сынъ прідетъ,— упрямился Лифановъ.

— Тогда хоть посмотрите ее, посмотрите шкафы. Шкафы — одна прелесть,— приставалъ Пятищевъ и звалъ его зайти въ комнаты.

— Не пойду я къ вамъ, что мн капитанскую ругательность слушать! Ругаться мы и сами горазды,— упрямился Лифановъ.— Да и кликушу вашу не интересно видть.

— Загляните тогда хоть въ окно моей комнаты на шкафы. Окно открыто, и вы увидите, какіе роскошные шкафы. А я-бы не подорожился. Деньги до зарзу нужны.

Лифановъ подошелъ къ окну и заглянулъ туда. Шкафы стояли пустые. Въ углахъ лежали цлые вороха книгъ въ хорошихъ нарядныхъ переплетахъ.

— Сколько хотите-то за всю эту музыку?— спросилъ онъ.

— Тутъ вс русскіе классики, много сочиненій по исторіи. За все это въ разное время заплачено было, я думаю, около трехъ тысячъ, но я съ васъ взялъ-бы всего тысячу рублей.

— Сколько?— переспросилъ Лифановъ, какъ-бы не разслышавъ.

— Тысячу рублей,— повторилъ Пятищевъ.

Лифановъ просвистлъ, улыбнулся и сказалъ:

— Тысячу! Сшутили тоже… Да за эти деньги я произведу ремонтъ всхъ службъ, бани, скотнаго двора. Нтъ, не подходитъ.

— Какую-же вы цну могли-бы мн предложить?— допытывался Пятищевъ.

Лифановъ задумался и улыбнулся, зная, что цнитъ ужъ очень низко.

— Я думалъ, что если дйствительно вы дешево хотите продать, то… Ну, сто рублей за шкафы и сотняжку за книги,— проговорилъ онъ и тутъ-же махнулъ рукой,— Нтъ, товаръ не подходящій.

Пятищевъ прямо опшилъ отъ такой цны и ужъ больше ничего не предлагалъ купить Лифанову, хотя предполагалъ предложить ему всю обстановку кабинета, пару рабочихъ лошадей, которыя были у него еще непроданными, и тарантасъ.

Печалился Пятищевъ, впрочемъ, недолго. Почувствовавъ въ рукахъ своихъ двадцать пять рублей, онъ просіялъ. Такой крупной суммы у него давно уже не было. Онъ показалъ деньги капитану.

— Ну, вотъ видишь…— осклабился капитанъ.— Да завтра еще мою пенсію получимъ. Теперь намъ смло хватитъ на перездку и на наемъ квартиры. Левкею ничего не давай въ счетъ жалованья. Не стоитъ. Мужикъ отъ рукъ отбился и оказался совсмъ мерзавцемъ. Я ему говорю: ‘завтра пару лошадей въ тарантасъ къ десяти утра, мы демъ въ посадъ’. А онъ мн: ‘нтъ, ужъ увольте. Я теперь у купца служу’. Теперь я не знаю, съ кмъ мы и подемъ завтра въ посадъ,— пожалъ онъ плечами.

— Надо будетъ у Лифанова кучера попросить. Я попрошу,— отвчалъ Пятищевъ и прибавилъ:— А и сквалыжникъ-же этотъ купецъ. Представь себ, онъ мн за библіотеку со шкафами осмлился предложить только двсти рублей.

— Вотъ, вотъ… А ты съ нимъ деликатничаешь!— подхватилъ капитанъ.— Удерживаешь меня, чтобы я его не ругалъ. Да его бить надо, и я не знаю, какъ я до сихъ поръ удержался и не откаталъ его чубукомъ. Сквалыжникъ, ты говоришь. Нтъ, этого мало. Онъ не сквалыжникъ, а разбойникъ и мерзавецъ. Мерзавецъ въ квадрат, мерзавецъ въ куб. Это прямо христопродавецъ, хуже Іуды.

Но Пятищевъ уже пересталъ волноваться. Его радовали двадцать пять рублей.

— Что у насъ сегодня къ ужину?— спросилъ онъ.— Деньги есть. Надо что-нибудь хорошенькаго. Какъ-нибудь получше поужинать. Давно ужъ мы плохо димъ.

— Баранины взять на жаркое. Что-жъ у здшняго лавочника можно иное взять?— отвчалъ капитанъ.

— А можетъ быть, у него есть соленый бычій языкъ. Пусть Мара спроситъ, когда пойдетъ въ лавку. Да хорошо-бы курицу купить на деревн. Давно мы курицы вареной съ рисомъ не ли. Да и княжна просила вареной курицы. Вотъ деньги. Дай ихъ Мар. Да пусть купитъ коробку сардинъ на закуску къ водк. Тянетъ на соленое. Я знаю, сардины у лавочника есть. Да пусть возьметъ копченой колбасы фунтъ… и если есть кильки, то жестянку килекъ,— придумывалъ Пятищевъ.

— Роскошничать хочешь…— покачалъ головой капитанъ.

— Какая-же тутъ роскошь! Просто общечеловческое питаніе, мало-мальски культурный столъ. А вдь ужъ мы сколько времени сидимъ на картофел,— отвчалъ Пятищевъ, улыбнулся и произнесъ:— Хорошо-бы при этомъ бутылочку винца.

— Вишь лакомка! А вино есть. Дв бутылки шамбертену осталось отъ прежняго величія. Я все берегъ его для княжны, какъ лекарство. Она пьетъ его отъ разстройства желудка.

— Княжн останется. Выпьемъ одну бутылочку,— подмигнулъ Пятищевъ.— Вспомнимъ старые годы. А знаешь, объ этихъ двухъ бутылкахъ я зналъ, я чувствовалъ, что он есть,— прибавилъ онъ.

— Врешь. Я отъ Василисы очень недавно ихъ отнялъ. Она ихъ прикарманила было,— проговорилъ капитанъ.

Вечеромъ въ семь Пятищевыхъ былъ приличный, обильный, хотя и плохо приготовленный Марой ужинъ. Пятищевъ и капитанъ подвыпили и развеселились.

XXIV.

На другой день капитанъ разбудилъ Пятищева въ девять часовъ и они, напившись кофе, отправились въ посадъ Колтуй получать пенсію капитана и нанимать квартиру. Лифановъ далъ имъ своего кучера. хали они на лошадяхъ Пятищева и въ его тарантас.

Передъ отъздомъ Пятищевъ и капитанъ захотли проститься съ княжной, чтобы сказать ей нсколько словъ. Пробило уже давно десять, но княжна не подавала еще голоса изъ своей комнаты. Пятищевъ подошелъ къ ея дверямъ, постучался и сказалъ:

— Княжна, можно съ тобой проститься? Я и Иванъ Лукичъ демъ въ посадъ.

— Не входите, не входите. Я еще длаю свой туалетъ,— послышался изъ-за двери женскій старческій испуганный голосъ.— Погодите немножко… Я сейчасъ выйду.

Изъ дверей показалась Лидія, которая, ночевавъ первую ночь въ столовой — общей комнат, за ширмами, теперь уже переселилась въ комнату къ княжн. На губахъ двушки была легкая насмшливая улыбка.

— Опять ее кокетство одолло, стало быть ужъ можно считать, что наша тетя поправилась,— сказала она отцу про княжну.— Сидитъ передъ зеркаломъ и завиваетъ себ кудерьки. И розовая пудра въ ходъ пошла. Достала розовую пудру. Бобку умывала и надушила его камфарнымъ масломъ отъ блохъ.

— Ну, слава Богу… Это хорошо. А то вдь она какой-то гнетъ на всхъ кладетъ своимъ стономъ, проговорилъ Пятищевъ.— Мы демъ, Лидочка, нанимать квартиру.

— Ну, что-жъ, чмъ скоре, тмъ лучше отсюда выселиться,— отвчала дочь.— Напоминать ничего не будетъ. А вдь здсь все на глазахъ. Ежеминутно колетъ сердце. Тамъ всмъ будетъ спокойне.

— Это врно,— кивнулъ капитанъ.— А здсь… здсь я каждый день, каждый часъ подготовляю себ аневризмъ своимъ безпокойствомъ. Да и теб, Левъ, беречься надо. Вдь у тебя сердце прескверное.

Лидія подошла къ отцу, сидвшему въ кресл и дымившему папиросой и, взявъ его за плечо, шепнула ему:

— Да меня-то поскорй отправьте въ Петербургъ. Вдь ужъ вы теперь при деньгахъ будете.

— Да, да, да… Какъ передемъ въ посадъ, я сейчасъ продамъ Лифанову лошадей, сбрую, тарантасъ. Все продамъ. Тамъ все это мн не нужно,— заговорилъ онъ.

— Вы поскорй отправьте меня, папаша. Вы можете занять деньги у капитана, изъ его пенсіи.

— Да вдь и лошадей я завтра или послзавтра продамъ. Но вотъ въ чемъ бда, моя милая: отъ твоей тети Кати до сихъ поръ письма нтъ и неизвстно, гд она — въ Петербург-ли, въ Павловск-ли на дач или гд-нибудь заграницей.

— За границей не можетъ она быть. Она не сбиралась. Да и какъ она можетъ хать за границу, если нынче кузина Лиза выходитъ изъ института. Куда-же Лиза днется? Вы вотъ что… Вы будете на почт въ посад и пошлите тет телеграмму, можетъ-ли она меня принять. Телеграфируйте въ Петербургъ. Для Павловска еще рано. Она здитъ на дачу не раньше половины мая.

— Да, да… Это надо сдлать, надо.

Пятищевъ въ волненіи поднялся со стула и заходилъ по маленькой столовой, задвая за мебель.

— Папочка, миленькій, не откладывайте этого. Пошлите сегодня телеграмму,— упрашивала его Лидія, чуть не со слезами.— Мн здсь очень тяжело, мн ужасно хочется ухать. Пожалуйста… Будьте добренькій… Не забудьте…

— Хорошо, хорошо. Сегодня-же сдлаю.

— Вы забудете. Я сейчасъ попрошу Ивана Лукича, чтобы онъ вамъ напомнилъ.

— Оставь, оставь — я самъ буду помнить… Вотъ я завяжу на память узелокъ. Иванъ Лукичъ тутъ не при чемъ.

Пятищевъ вынулъ носовой платокъ и сдлалъ узелокъ.

— Что такое? Чего вы мое имя всуе произносите?— вышелъ изъ своей комнаты капитанъ, на ходу закуривая свою трубку.

Лидія все-таки, не надясь на отца, сказала капитану, въ чемъ дло.

— Успокойтесь. Будетъ исполнено,— кивнулъ онъ ей.— Я удивляюсь, какъ онъ раньше этого не сдлалъ.

— Да вдь письмо написано. Я жду письма отъ Катерины Никитишны, отвта жду,— сказалъ Пятищевъ.

Показалась княжна, а за ней мопсъ. Княжна еще въ первый разъ посл своего переселенія изъ барскаго дома вышла въ общую комнату. ду, кофе, чай — все ей подавали на постель. Княжна была одта сегодня въ шелковый капотъ, и хотя имла мховую накидку на плечахъ, но голова ея не была закутана платками. На голов княжны была кружевная косыночка съ свтлолиловыми бантиками и изъ-подъ косыночки на лбу выглядывали кудерьки. Она была напудрена и слегка подрумянена, съ розовыми ушами и подведенными глазами.

— Очень радъ видть тебя вполн бодрою, Ольга Петровна. Здравствуй…— началъ Пятищевъ, взялъ ея костлявую морщинистую руку и поцловалъ.— Ну, что, здорова? Чувствуешь себя лучше?

Княжна сейчасъ-же сдлала кислую гримасу и отвчала:

— Разв можно при такихъ обстоятельствахъ быть здоровой! Ты меня смшишь, Левъ. Вспомни, что ты говоришь! Тутъ нужно имть не нервы, а канаты — и то расхвораешься.

— Ну, ужъ теперь скоро, скоро ты совсмъ успокоишься. Я и Иванъ Лукичъ демъ сейчасъ въ посадъ и наймемъ постоянную квартиру. Постараемся отыскать для тебя самый удобный уголокъ.

— Какъ? Опять перезжать? Боже мой, да что-же это будетъ!— воскликнула княжна, затрясла головой и на глазахъ ея показались слезы.— Нтъ, не надо, не надо!— замахала она руками.

— Ольга Петровна, но ты знаешь-же, что это необходимо…— возможно мягко проговорилъ Пятищевъ.

— Не могу, не могу! Вы меня убьете.

Княжна опустилась въ кресло и закрыла лицо руками.

— Ольга Петровна, успокойтесь…— подступилъ къ ней капитанъ.— Покоритесь печальной необходимости. Вдь вы знаете, что здсь мы теперь временно и надо ухать.

— Да, это такъ… Я знаю… Я свыклась съ мыслью… Но нельзя-же сейчасъ… Только что я немного осмотрлась въ своемъ углу, и опять въ новый уголъ… Нтъ, нтъ, я не могу.

Лидія стояла уже передъ ней съ открытымъ флакономъ спирта и предлагала понюхать, но княжна отвела ея руку.

— Мы вдь не сейчасъ будемъ перевозить тебя, княжна, а только демъ нанять квартиру. Успокойся. Зачмъ тревожиться такъ?— пробовалъ уговаривать ее Пятищевъ.

— А передемъ потомъ… Ну, черезъ недлю, черезъ полторы…— прибавилъ капитанъ.

— Нтъ, нтъ! Дайте мн успокоиться, дайте мн придти въ себя… Вотъ потеплетъ, вотъ наступитъ лто…

— Княжна, это невозможно… Ты не дитя, ты должна знать, должна понимать…— старался доказать ей Пятищевъ, но капитанъ остановилъ его, отвелъ въ сторону и тихо проговорилъ:

— Оставь… Зачмъ раздражать впередъ?.. Брось… Это мы потомъ… Вдь еще успется. Ну, такъ мы демъ. Прощайте, Ольга Петровна… Положитесь на насъ. Мы васъ устроимъ совсмъ хорошо,— закончилъ онъ.

И Пятищевъ съ капитаномъ сли въ тарантасъ, поданный къ крыльцу, и ухали.

— Боже мой, до чего она нервна. Она вся соткана изъ нервовъ…— говорилъ Пятищевъ, сидя въ тарантас.

— Ну, и старость…— прибавилъ капитанъ.— Ахъ, какой великій грхъ на душ этого ростовщика, этой акулы,— вздохнулъ онъ, потрясая головой, но Пятищевъ толкнулъ его локтемъ, прошепталъ ‘оставь’ и кивнулъ на спину кучера Лифанова Гордея.

— Ну, такъ что-жъ изъ этого?— возвысилъ голосъ капитанъ.— Я при всхъ буду говорить. Я никого не боюсь. Я на площади буду кричать о грабительств. Я не ты… А на тебя я дивлюсь, прямо дивлюсь. Не понимаю, откуда у тебя взялся этотъ рабій характеръ,— понизилъ онъ тонъ.— Ты дворянинъ… и вдругъ…

— Не рабій характеръ тутъ, а покорность року, покорность судьб…— шопотомъ отвчалъ Пятищевъ.

Разговоръ ихъ перебилъ кучеръ Гордей, весело сказавъ:

— Ваше превосходительство… А лошадокъ-то я вашихъ подкормилъ. Здорово задалъ имъ овсеца и вчера, и сегодня. Да и съ собой взялъ малую толику. Очень ужъ он у васъ захудавши отъ безкормежки. Вдь какое сно! Боже мой, какое сно ли! На подстилку и то не годится.

— Ну, спасибо, спасибо,— сказалъ Пятищевъ.— Впрочемъ, вдь эти лошади на-дняхъ къ твоему же хозяину перейдутъ. Мн не надо лошадей.

— Такъ-то оно такъ… Но все ужъ съ вашей милости надо особенно на чай… Я хозяйскаго овса не пожалю, да и сно у насъ теперь отмнное. Смотрите, какъ бгутъ-то!

— Да получишь, получишь,— сказалъ ему капитанъ.

— Благодаримъ покорно, ваше высокородіе. Намъ хозяйскаго не жаль, а скотину мы любимъ. Извольте замтить, что кормъ-то значитъ,— разглагольствовалъ Гордей.— Вдь прямо будемъ говорить, что клячи, а накормлены досыта, такъ и бгутъ, какъ рысаки. Вы хозяину ихъ, смотрите, не продешевите. Вдь вотъ коренникъ-то у васъ совсмъ хорошій конь, а только онъ изголодавшись былъ.

Пятищевъ и капитанъ молчали. Они хали по деревн и раскланивались съ встрчными мужиками и бабами, отдававшими имъ поклоны. Капитанъ былъ въ военномъ пальто и въ фуражк съ кокардой. Пятищевъ тоже имлъ на голов дворянскую фуражку съ краснымъ околышкомъ.

XXV.

Прохали верстъ около десяти, миновавъ три-четыре деревни, и показался посадъ Колтуй съ золотыми глазами своихъ церквей. Посадъ по своему промышленному населенію былъ зажиточнымъ мстечкомъ и ужъ соперничалъ съ узднымъ городомъ, находящимся отъ него верстахъ въ сорока. Посадъ, расположенный на большой судоходной рк, по берегу которой стояли красивые двухъэтажные дома лсопромышленниковъ, лсопильныхъ и кирпичныхъ заводчиковъ, окруженные садиками, имлъ дв церкви, большое четырехклассное училище, помщающееся въ кирпичномъ неоштукатуренномъ дом, каменныя лавки на базарной площади, нсколько трактировъ и гостиницу съ московскими номерами и половыми, одтыми въ блыя рубахи, и даже общественныя бани съ водопроводомъ, какъ значилось на вывск. Расположенный главнымъ образомъ на одной сторон рки, посадъ уже выселялся на противоположный берегъ, гд виднлись новоотстроенные деревянные домики, и имлъ сообщеніе черезъ рку паромомъ. Вся рка близъ берега была сплошь заставлена грузящимися барками, плотами лса и имла пристань срочнаго пароходства.

Посадъ лежалъ въ котловин. Начали спускаться къ рк.

— Въ гостиницу…— сказалъ кучеру Пятищевъ и, обратясь къ капитану, прибавилъ: — Тамъ и пообдаемъ, тамъ и узнаемъ насчетъ сдающихся квартиръ. Буфетчикъ Олимпій все знаетъ. Справочная книга онъ. Ухи подимъ изъ налима и ершей, растегаевъ закажемъ. Давно я хорошей ухи не лъ.

Пятищевъ облизнулся.

— Прежде надо на почту захать и пенсіонныя деньги получить,— наставительно замтилъ ему капитанъ,— а ужъ потомъ и обдать. Можетъ быть и теб письма есть. Затмъ долженъ ты своей сестр телеграмму послать. Неужели забылъ?

— Нтъ, я помню… Но вдь почтовая контора по дорог. Кстати и у почтмейстера спросимъ насчетъ квартиры. А посл обда отдохнемъ и пойдемъ смотрть квартиры. Закупки кое-какія надо сдлать.

— Да… У насъ чаю и сахару нтъ. Чаю осталось на дв-три заварки,— подсказалъ капитанъ.— Въ аптеку… Княжна просила ей одеколону купить и мази для собаки. Говядины надо взять для стола.

— Ахъ, да! Напомни мн, чтобы я копченаго угря купилъ!— спохватился Пятищевъ, совсмъ забывъ о нужной теперь экономіи.— Ужасно какъ хочется угря и икры паюсной… Икру я тутъ какъ-то даже во сн видлъ.

Вотъ и почтовая контора, какъ и вс почти провинціальныя почтовыя конторы, помщающаяся въ грязномъ деревянномъ старомъ, давно не ремонтировавшемся дом съ мезониномъ и съ подгнившимъ крыльцомъ.

Въ двери конторы входили и выходили. Уже въ сняхъ пахло дешевымъ сургучемъ, копотью и краской отъ штемпелей. Въ пріемной у ршетки толпилась, публика, трещалъ дйствующій телеграфъ. Среди публики, главнымъ образомъ, были мужики — катальщики дровъ и кирпича на барки. Они отправляли денежныя письма въ свои деревни изъ взятаго впередъ предстоящаго лтняго заработка. За ршеткой, среди своего штата служащихъ, виднлся почтмейстеръ, усатый пожилой человкъ съ одутлымъ лицомъ въ потертомъ форменномъ сюртук. Онъ раздавалъ только что полученную корреспонденцію и прибывшія газеты и кричалъ на напирающихъ на ршетку:

— Прошу не лзть и дожидаться своей очереди! У насъ не по десяти рукъ.

Къ Пятищеву подошелъ какой-то субъектъ торговой складки въ пальто и сапогахъ бутылками, держа въ рук картузъ, и поклонился.

— Давно, ваше превосходительство, не бывали у насъ въ Колту,— сказалъ онъ.— Все-ли въ добромъ здоровь?

— Спасибо…— отвчалъ Пятищевъ кивкомъ на поклонъ и сталъ пробираться къ ршетк.

Субъектъ поглаживалъ бороду, переминался около него и, наконецъ, произнесъ:

— За вами старый должокъ, ваше превосходительство. Посудникъ я, щепеннымъ товаромъ торгую. Авсевъ моя фамилія… Счетецъ еще въ прошломъ году поданъ. Ведра брали желзныя, горшки, кадку и кое-что изъ кухоннаго добра. Госпожа экономка зазжала какъ-то въ лавку.

Пятищевъ смутился.

— Знаю, знаю…— пробормоталъ онъ.— Все будетъ заплочено. Пришлите счетъ.

— Да ужъ больше полугода счетикъ у васъ. Мы даже молодца посылали къ вамъ въ усадьбу за деньгами, но неудачно. Вотъ теперь сами изволили пріхать. Прикажите получить, ваше превосходительство. Лоханку брали, корыто… Тамъ шестнадцать съ полтиной…

— Знаю, знаю… Но не могу-же я сейчасъ… Здсь не мсто. Вы пришлите…

— Ахъ, ваше… Куда-же прислать-то! Вдь это опять…

Субъектъ торговой складки, не договаривая, тяжело вздохнулъ.

Но тутъ почтмейстеръ увидалъ Пятищева и заговорилъ, озаренный улыбкой:

— Ахъ, ваше превосходительство! Съ пріздомъ… Все-ли въ добромъ здоровь? Давненько не изволили зазжать. Раздвиньтесь!— крикнулъ онъ мужикамъ, стоявшимъ у ршетки.— Кондратій! Подай стулъ генералу.

Почтовый сторожъ поставилъ стулъ у ршетки, и Пятищевъ, протянувъ руку почтмейстеру, опустился на стулъ. Почтмейстеръ поздоровался и съ капитаномъ, котораго тоже зналъ. Началась выдача корреспонденціи.

— Послушайте…— началъ Пятищевъ, обращаясь къ почтмейстеру.— Вдь я съ Пятищевкой совсмъ покончилъ и переселяюсь къ вамъ въ Колтуй… То-есть не самъ я… Самъ я, по всмъ вроятіямъ, поду за границу. Но мои домашніе будутъ жить здсь. Невозможно, по ныншнимъ временамъ, дворянину хозяйствовать. Что я денегъ въ это имніе всадилъ!

— Слышали мы, ваше превосходительство,— участливо отвчалъ почтмейстеръ, склонивъ голову на бокъ.— Лифановъ тамъ у васъ теперь.

— Да… Пусть надсадится. Впрочемъ, онъ не надсадится. Онъ будетъ на обух рожь молотить. А я этого не могу. Я этого не перевариваю. Понимаете? Да и не умю. Я не такъ скроенъ…— прибавилъ Пятищевъ.— Не такъ скроенъ, не такъ сшитъ.

— Да вдь и съ людьми-то, ваше превосходительство, чистая бда. Вс жалуются,— сказалъ почтмейстеръ, какъ-бы въ утшеніе.— Какіе теперь люди? Одно горе…

— Онъ съуметъ. Онъ будетъ обмривать, обвшивать, обсчитывать,— прибавилъ капитанъ, распечатывая присланный на его имя конвертъ съ пятью печатями и вынимая изъ него деньги.— Я про Лифанова. У него ужъ такая душонка и вс способности къ этому. У него убытка не будетъ. Это торгашъ.

— Такъ вотъ мы и пріхали сюда, чтобы поискать квартиру,— перебилъ капитана Пятищевъ,— Моимъ домашнимъ достаточно четыре-пять комнатъ. Дочь моя также будетъ жить въ Петербург у тетки. Такъ вотъ не знаете-ли вы, почтеннйшій, такой сдающейся квартиры?

— Трудно такъ сейчасъ сразу сказать…— тронулъ себя по лбу пальцемъ почтмейстеръ.— Вдь для васъ надо что-нибудь хорошенькое.

— Да, ужъ въ какой-нибудь развалюг моимъ неудобно жить.

— У Іоанна Предтечи въ церковномъ дом есть квартирка,— вспоминалъ почмейстеръ.— Но тамъ всего три комнаты. Вдова покойника отца Виталія жила, но тоже нынче скончалась, такъ я слышалъ, что подъ жильцовъ сдавать будутъ.

— Надо посмотрть,— сказалъ капитанъ.— Намъ въ сущности и трехъ комнатъ довольно, если он большія. Въ крайнемъ случа одну можно разгородить.

Но тутъ подвернулся субъектъ торговой складки Авсевъ, слышавшій разговоръ о квартир, и сообщилъ:

— Да толкнитесь вы къ дровянику Семушкину на берегъ. Онъ отстроилъ себ новый домъ и перехалъ въ него, а старый, что у него во двор въ саду, онъ сдавать подъ жильца будетъ. Домикъ исправный. Онъ раньше въ немъ жилъ припваючи, да вотъ въ большіе тысячники вылзъ, такъ палатъ захотлъ. Теперича и потолки съ вавилонами и купидоны пущены. Лстница антикъ — быкъ забодаетъ,— разсказывалъ Авсевъ,— А тотъ старый домикъ въ саду… Въ немъ комнатокъ шесть будетъ, да въ мезозин свтелка. Домикъ — шаль, не вызжать-бы, да вотъ купеческая блажь.

— Вы говорите, у Семушкина?— спросилъ Пятищевъ, оживляясь.— Такъ. Надо записать. Иванъ Лукичъ, запиши,— обратился онъ къ капитану.

— Чего-же тутъ записывать! Я фамилію отлично помню,— откликнулся капитанъ.— Удивляюсь, что ты забылъ этого дровяника. Вдь лтъ пять-шесть тому назадъ онъ здорово тебя нагрлъ, когда лсъ у тебя на срубъ покупалъ.

Пятищевъ промолчалъ, а Авсевъ прибавилъ:

— На берегу это… У пристани расписной домъ такой. А вы зайдите въ ворота, на дворъ. Семушкинъ теперь не въ отъзд. Здсь существуетъ.

— Да знаю я,— кивнулъ капитанъ.— Семушкина дома не знать! Ужъ и потому я Семушкина знаю, что онъ помщика Щуровскаго въ трубу пустилъ. Щуровскаго, Грибеева. Домъ-то новый изъ ихъ костей и изъ ихъ плоти и крови, должно быть, выстроенъ.

— Не годится, ваше высокоблагородіе, такой матеріалъ на постройку…— улыбнулся Авсевъ.

Почтмейстеръ въ это время выдалъ Пятищеву газету и письмо. Пятищевъ взглянулъ на конвертъ письма и, узнавъ по адресу руку, проговорилъ, взглянувъ на капитана:

— Письмо отъ сестры Кати. Давно я его жду…

Онъ поднялся со стула, подошелъ къ окну, слъ на скамейку и, распечатавъ письмо, принялся читать его, вздвъ на носъ пенснэ.

XXVI.

— Какія извстія? Что пишетъ теб Катерина Никитишна?— поинтересовался капитанъ о содержаніи письма сестры Пятищева.

— Пишетъ, что въ большихъ хлопотахъ. Заготовляетъ приданое для дочери Лизы, которая въ ма кончаетъ курсъ и должна выйти изъ института,— отвчалъ Пятищевъ, не отрываясь отъ письма.

— Ну, а относительно Лидіи Львовны?

— Проситъ покуда повременить посылать къ ней Лидочку. Квартира, видишь-ли, у ней тсна. Комнату, въ которой у ней жила Лидія, она теперь должна отдать дочери. Но къ осени она намрена перемнить квартиру. О дач пишетъ, что неизвстно еще, гд она будетъ жить на дач. Можетъ быть, отправится на лто въ Старую Русу, въ Друскеники или въ Липецкъ, чтобъ брать ванны.

— Вотъ видишь. А ты ужъ хотлъ посылать дочь.

— Да вдь она ее приглашала. Такъ было и условлено, что Лидія прідетъ къ намъ пожить только на Великій постъ и на Пасху.

Капитанъ покачалъ головой. Онъ былъ озадаченъ. Въ его разсчетъ не входило, что Лидія будетъ продолжать жить съ ними въ посад, хотя онъ и высказывалъ предположеніе, что тетк Ундольской можетъ и надость возиться съ племянницей.

— Я этого почти ожидалъ,— сказалъ онъ, однако.— Пока не было своей — были мысли одн, когда явилась своя — явились мысли другія.

— Она не отказывается принять къ себ Лидію, но проситъ только, чтобъ я отложилъ присылать ее къ ней до осени, до перезда ея на новую квартиру,— проговорилъ Пятищевъ, взглянулъ на озадаченное лицо капитана и прибавилъ: — Что-жъ, можетъ быть и къ лучшему. Лидія поживетъ съ нами.

Отвтъ сестры, въ самомъ дл, нисколько его не опечалилъ. Ему сдлалось даже какъ-то легче на сердц, ибо не предстояло уже нужды сейчасъ-же заботиться о добываніи суммы, нужной для отправки дочери къ тетк.

Распрощавшись съ почтмейстеромъ, Пятищевъ и капитанъ вышли изъ почтовой конторы и сли въ тарантасъ. Торговецъ посудой Авсевъ, слдившій за ними, тотчасъ-же подошелъ къ тарантасу и сталъ просить у Пятищева разсчитаться съ нимъ, поздравивъ сначала съ получкой.

— Я лично ничего не получилъ,— отвчалъ ему Пятищевъ:— но вамъ все будетъ заплочено, милйшій, если я вамъ дйствительно долженъ. Я справлюсь у экономки. Вдь мы передемъ къ вамъ въ Колтуй… И какъ только передемъ — сейчасъ и будетъ заплочено. Пошелъ!— крикнулъ онъ кучеру Гордею.— Въ гостиницу пошелъ!

Лошади тронулись.

— Не лучше-ли намъ прежде създить къ Семушкину и посмотрть квартиру?— предложилъ капитанъ.— Дло прежде всего.

— Совершенно врно,— сказалъ Пятищевъ.— Но въ данномъ случа она никуда не уйдетъ. Квартиру въ какой-нибудь часъ никто не сниметъ, а я сть хочу, какъ крокодилъ. Да и теб не мшаетъ подкрпиться. Вдь ты часа на два раньше меня встаешь.

Подъхали къ гостиниц съ красной вывской. Гостиница была на базарной площади. На грязной площади около важни съ всами стояли возы съ сномъ, съ соломой, съ горшками, бродили куры, голуби, горланилъ птухъ, квакали утки и гоготали гуси. Въ каменномъ гостиномъ двор, состоящемъ изъ десятка лавокъ, на дверяхъ были вывшены полотнища ситцевъ, картузы, въ окнахъ виднлись выставленныя головы сахару, банки съ вареньемъ, жестянки съ консервами и апельсины, а у дверей лавокъ прохаживались торговцы. Лавки были и въ нижнемъ этаж дома гостиницы. Два-три торговца отвсили Пятищеву поклоны, когда онъ вылзалъ изъ тарантаса.

— Покормиться здсь поволите?— спросилъ Гордей,— передвинувъ шапку со лба на затылокъ.

— Да, да… Покорми. Мы здсь часа полтора пробудемъ,— отвчалъ Пятищевъ.

— Разршите ужъ и кучеру? Съ утра не вши.

— Можешь. Возьми себ похлебать чего-нибудь на черной половин, съшь пирогъ.

— Благодаримъ покорно, ваше превосходительство.

Гостиница помщалась въ каменномъ дом. Во второмъ этаж былъ трактиръ, а въ третьемъ находились номера для прізжающихъ, въ которые вела чугунная лстница.

Пятищевъ и капитанъ вошли въ трактиръ и очутились въ буфетной комнат съ красными занавсками на окнахъ и съ пестрыми обоями. Изъ-за стойки солидно привтствовалъ ихъ поклономъ степенный бородатый буфетчикъ въ пиджак, съ большой часовой цпочкой черезъ шею, виднвшейся на пестромъ жилет. Отвтивъ на поклонъ, они прошли во вторую комнату, гд обои были еще пестре, стояла мягкая мебель и высился органъ. За ними побжалъ половой въ блой рубах, снялъ съ нихъ верхнее платье и усадилъ за столъ, стряхнувъ предварительно салфетку, которая была на стол. Но Пятищевъ тотчасъ-же сдернулъ ее со стола, передалъ половому и приказалъ принести чистую, что и было исполнено.

— Давненько не изволили у насъ быть, ваше превосходительство,— поклонился половой, остановясь въ ожиданіи заказа передъ столомъ.

Пятищевъ промолчалъ. Капитанъ сказалъ:

— Карточку.

— Зачмъ?— остановилъ его Пятищевъ.— По карт все равно ничего не выберешь. Надо заказать. что-нибудь хорошенькое. Налимъ есть?— спросилъ онъ полового.

— Есть, ваше превосходительство. Найдется стерлядка небольшая.

— Такъ вотъ уху изъ налима. Да можешь положить и стерлядку. Уху простую, бурлацкую. Вода, соль, лукъ и горошины перцу. Больше ничего.

— Въ какую у васъ цну стерлядь?— задалъ половому вопросъ капитанъ, видя, что Пятищевъ начинаетъ роскошествовать.

— Помилуйте…Буфетчикъ дорого не поставитъ.

— Два растягая хорошенькіе съ вязигой,— продолжалъ Пятищевъ.— Вязига есть?

— Въ лучшемъ вид, ваше превосходительство.

— Что еще заказать?— взглянулъ на капитана Пятищевъ.

— Чего-же больше-то? И такъ довольно,— далъ отвтъ капитанъ, разсчитывая въ ум, во что эта уха обойдется.— И этого не състь. Налимъ большой?

— Фунта въ три отпустить надо, чтобы понаваристе было,— проговорилъ половой.

— Да, да… Да припусти ершей съ десяточекъ чтобы бульонъ покрпче былъ,— прибавилъ Пятищевъ.— Но къ водк-то все-таки надо чего-нибудь потребовать закусить, Иванъ Лукичъ?— обратился онъ къ капитану.

— Селедку, я думаю…— сказалъ капитанъ.

— Принеси селедку и паюсной икры,— отдалъ приказаніе Пятищевъ.— Ахъ, да… По кусочку семги.

Капитана коробило и слегка ударило въ жаръ отъ такого заказа.

— Роскошествуешь ты, Левъ Никитичъ,— сказалъ онъ съ легкимъ упрекомъ, когда половой удалился.

— Ахъ, Боже мой! Надо-же когда-нибудь пость по-человчески,— сердился Пятищевъ.— Сколько времени мы не видли настоящаго культурнаго стола, и вдругъ стсняться! И я нарочно заказываю простыя не мудрыя блюда, чтобы здшнему стряпуну не было случая ошибиться.

Капитанъ безмолвно пожималъ плечами. Пятищевъ продолжалъ:

— И чего ты боишься? У меня деньги есть отъ продажи барометра, и я тебя угощаю.

— Ничего я не боюсь. Но ты забываешь, что, нанявъ квартиру, намъ надо сейчасъ-же дать задатокъ,— пробормоталъ капитанъ.

— Задатокъ ты дашь изъ своихъ денегъ, а я потомъ теб отдамъ, когда продамъ лошадей и тарантасъ. Вдь ужъ лошадей, тарантасъ и сбрую у меня Лифановъ за что-нибудь купитъ. А на обдъ у меня хватитъ съ излишкомъ. Да и не знаю я, чего такъ ужъ особенно мн теперь экономить? Лидія къ тетк не подетъ, стало быть на дорогу ей скапливать не надо.

— У насъ дома нтъ провизіи. Надо сегодня провизіей запастись.

— И на провизію хватитъ. Вдь пара лошадей и тарантасъ въ пятеро, въ шестеро больше барометра стоятъ. Ты купишь провизіи, а я теб потомъ отдамъ.

Капитанъ умолкъ, курилъ трубку и разглядывалъ поставленную передъ нимъ расписную тарелку. Пятищевъ смотрлъ по сторонамъ. Постителей въ комнат было немного. За столиками пили чай дв группы торговцевъ, какой-то усатый человкъ въ путейскомъ сюртук лъ солянку со сковородки за третьимъ столомъ. По комнат отъ стола къ столу бродила монахиня съ книжкой, кланялась, протягивала книжку и четки и просила ‘на построеніе’. Купцы слазали въ кошельки и подали, путеецъ отказалъ. Пятищевъ покачалъ головой и положилъ на книжку гривенникъ.

Передъ столомъ Пятищева и капитана стоялъ солидный буфетчикъ, поклонился и положилъ на столъ маленькій листокъ бумаги.

— Что это?— удивленно спросилъ Пятищевъ.

— А это извините, ваше превосходительство, для памятки.

— Что такое? Что такое?

— Маленькій должокъ. Отъ прошлаго раза… когда изволили быть здсь и ночевать. Маленькій должокъ. Такъ ужъ вмст… чтобы не путаться.

Пятищевъ покраснлъ.

— Ахъ, да… Я помню… это было на верху…— пробормоталъ онъ.

— Такъ ужъ пожалуйста, ваше превосходительство. Вдь съ осени.

— Хорошо, хорошо. Получите. А я, признаться, и забылъ.

Буфетчикъ степенно поклонился и степенно отошелъ отъ стола.

Пятищевъ взялъ бумажку, посмотрлъ на нее, скомкалъ и сунулъ въ боковой карманъ.

— Сколько?— спросилъ капитанъ.

— Пустяки. Двадцать два рубля,— отвчалъ Пятищевъ.

XXVII.

Минутъ черезъ пять въ гостиниц появился и еще кредиторъ Пятищева. Это былъ среднихъ лтъ человкъ, съ добродушными глазами и небольшой черненькой клинистой бородкой, въ срой пиджачной парочк, въ цвтномъ галстук, вообще, довольно франтовато одтый и съ блымъ картузомъ въ рук. Это былъ одинъ изъ тхъ купцовъ-лавочниковъ, которые отвсили Пятищеву поклоны, когда онъ подъзжалъ къ гостиниц. Онъ вошелъ въ комнату, слъ за столикомъ неподалеку отъ Пятищева и капитана и спросилъ себ чаю. Когда-же ему подали чай въ двухъ чайникахъ, напоминающихъ дыни, онъ поднялся изъ-за стола и подошелъ къ Пятищеву.

— Извините, ваше превосходительство, что безпокою васъ,— началъ онъ не безъ смущенія.— Но вы такъ далеко изволите жить, мы такъ давно не видали васъ въ Колту, что за неволю приходится…

— Что такое?— спросилъ смущенно Пятищевъ, догадываясь, въ чемъ дло.— Кто вы такой?

— Здшній торговецъ… Кантуевъ… суровщикъ. Торгуемъ и сукнами… трико тоже ..

— Ахъ, знаю, знаю… помню…

— Такъ вотъ, за вами есть должокъ, ваше превосходительство. Еще съ прошлаго года… Общали прислать, но должно быть забыли. Ситецъ брали, шерстяную матерію, канаусъ, полотно…Дв пары сапогъ…

— Дйствительно, забылъ. Простите, милйшій…— сознался Пятищевъ.— Я тогда прізжалъ со старушкой свояченицей.

— Точно такъ-съ. Потомъ экономку изволили присылать за туфлями по мрк и за разной мелочью,— продолжалъ торговецъ.— Потомъ…

— Да, да, да… Но у меня изъ головы вонъ…— перебилъ его Пятищевъ.

— Мы вамъ напомнили, ваше превосходительство…

— Но вдь столько длъ, столько длъ! Голова кругомъ… Теперь переселяюсь на время къ вамъ въ посадъ.

— Въ нашъ Колтуй? Оченно пріятно,— улыбнулся торговецъ.— Мы слышали, что вы съ Пятищевкой покончили. Такъ вотъ, счетецъ. Тутъ шестьдесятъ два рубля… Мы и раньше вамъ счета подавали, но, можетъ быть, вы изволили затерять. Такъ вотъ, нельзя-ли получить, ваше превосходительство?

Кантуевъ вынулъ изъ кармана счетъ и положилъ передъ Пятищевымъ. Тотъ даже не развернулъ счета и отвчалъ:

— Все это прекрасно, мой милйшій. Насчетъ счета напрасно безпокоились, счета ваши цлы должны быть у меня, но вотъ бда — сегодня-то я не при деньгахъ. Но я на-дняхъ получу.

— Гмъ… А деньги такъ нужны, такъ нужны…— покачалъ головой Кантуевъ.— Вдь ужъ восемь мсяцевъ, даже больше. Посылалъ я къ вамъ и передъ Пасхой молодца. Такъ когда-же, ваше превосходительство?

— А вотъ ужъ какъ переду въ Колтуй. На будущей недл мы перезжаемъ. Сейчасъ и разсчитаюсь.

Торговецъ не отходилъ.

— Нельзя-ли, ваше превосходительство, хоть сколько-нибудь въ уплату?— спросилъ онъ.

— Теперь ршительно ничего не могу… Но по прізд нашемъ въ Колтуй вы сейчасъ получите.

— Вотъ дла-то!— прищелкнулъ языкомъ Кантуевъ.— Пожалуйста, ваше превосходительство. Мы люди маленькіе, намъ терять невозможно…— поклонился онъ и отошелъ отъ стола.

Пятищевъ спряталъ въ карманъ счетъ и смотрлъ въ сторону, чтобъ не встртиться глазами съ капитаномъ. Капитанъ тяжело вздохнулъ и произнесъ:

— Тебя замучаютъ здсь въ Колту, когда мы прідемъ сюда на жительство.

— Какъ-нибудь разсчитаюсь. Продамъ библіотеку, лошадей и разсчитаюсь,— отвчалъ Пятищевъ и тутъ-же прибавилъ:— Вдь вотъ оттого-то я и стремлюсь за границу. Тамъ ничего этого быть не можетъ. Да и уду я.

— Не мели вздору!— сердито оборвалъ его капитанъ.— Словно маленькій, словно кадетъ разсуждаешь. Ну, какъ ты удешь заграницу? Что теб средства-то съ неба свалятся, что-ли?

— Ну, довольно, довольно… Оставь… Брось… Дай забыться хоть во время обда-то.

Капитанъ и Пятищевъ молчали. Они ждали обда, но имъ не подали еще и водки съ закуской. Пятищевъ началъ ужъ тревожиться, не сдлалъ-ли буфетчикъ распоряженіе, чтобъ имъ совсмъ ничего не подавали въ виду того, что Пятищевъ ужъ долженъ гостиниц. Онъ подозвалъ гремящаго вилками и ложками полового и смущенно спросилъ:

— Что-жъ закуску-то съ водкой не подаете?

— Обстоятельство маленькое вышло,— отвчалъ половой.— Семга у насъ есть, но для вашей чести не годится. Послали за семгой. Сейчасъ подадимъ.

Пятищевъ счелъ это все-таки за уклончивый отвтъ и отправился къ буфетчику, чтобъ поговорить съ нимъ поласкове и уврить его, что по старому счету двадцать два рубля будетъ уплочено. Пригласилъ онъ и капитана, чтобъ ‘выпить у буфета водки предварительно, на скору руку’…

Они подошли къ буфету и спросили водки. Буфетчикъ налилъ дв рюмки. Пятищевъ выпилъ и началъ:

— Ты меня, Олимпій, прости. Я вдь совсмъ забылъ, что долженъ вамъ двадцать два рубля.

— Ничего-съ,— процдилъ сквозь зубы буфетчикъ.— А только вдь хозяинъ у насъ сердится, когда долго-то очень и на счетъ мн ставитъ.

— Заплачу, заплачу, будь покоенъ. Сейчасъ только не могу, потому не разсчитывалъ, хавши сюда. За все, что мы выпьемъ и съдимъ сегодня, я сегодня-же и заплачу, а старый долгъ потомъ…

— Когда-же можно ожидать, ваше превосходительство?— недовольнымъ тономъ задалъ вопросъ буфетчикъ.

— На будущей недл. На будущей недл мы переселяемся къ вамъ въ Колтуй, на будущей недл я и заплачу. Тогда ужъ будемъ видться почаще.

— Въ Колтуй къ намъ перезжать изволите?— недоврчиво посмотрлъ на Пятищева буфетчикъ.

— Да, да… Сегодня для того и пріхалъ, чтобъ отыскать квартиру. Здсь и поселимся. То-есть я временно. Я потомъ уду за границу. А мои домашніе будутъ жить. А съ Пятищевкой я прикончилъ.

— Слышали мы насчетъ Пятищевки. Заграницу, говорите, изволите хать, ваше превосходительство?— поинтересовался буфетчикъ, покачалъ головой и прибавилъ: — Дорогая жизнь тамъ будетъ. Мясо-то, говорятъ, тамъ дороже нашего втрое, а дичина и рыба еще дороже.

— Напротивъ. Тамъ можно жить куда дешевле здшняго. Впрочемъ, это зависитъ отъ мстности. Но есть городишки, гд жизнь безусловно дешева. Въ особенности трактирная жизнь тамъ дешева. Втрое дешевле даже здшней, Колтуевской. Я разъ десять бывалъ заграницей, объздилъ всю Европу и ужъ знаю…— разсказывалъ Пятищевъ.

Буфетчикъ опять сомнительно покачалъ головой и сказалъ:

— Не знаю-съ. Вамъ лучше знать. А нашъ колтуевскій кирпичный заводчикъ Василій Дмитричъ Голтяевъ здилъ, такъ сказывалъ, что ни къ чему и приступу нтъ — вотъ какъ дорого. Свжая икра семь рублей фунтъ.

Въ это время подошелъ половой и пригласилъ Пятищева и капитана къ столу, сказавъ:

— Пожалуйте-съ. Водка и закуска поданы.

— Сейчасъ…— кивнулъ ему ІТятищевъ и, обратясь къ буфетчику, снова заговорилъ: — Заплачу, заплачу, какъ переду — сейчасъ заплачу. Но вотъ насчетъ квартиры… Ты, Олимпій человкъ публичный, всевдущій. Не слыхалъ-ли ты насчетъ сдающейся квартиры, которую-бы можно снять? Мы для этого сегодня сюда и пріхали.

Буфетчикъ задумался.

— Да вдь вамъ нужно хорошую и большую, потому если вамъ изъ вашихъ пятищевскихъ палатъ…

— Нтъ, нтъ. Я вдь за границу… А для моихъ домашнихъ и четырехъ — пяти комнатъ довольно.

— У Баратова есть свободная квартира во второмъ этаж, но тамъ надъ чайной и портерной. Безпокойно будетъ для васъ. Въ церковный домъ понавдайтесь. Да та квартира мала вамъ будетъ.

Въ конц-концовъ буфетчикъ назвалъ и домъ Семушкина, о которомъ Пятищеву уже говорили, и при этомъ прибавилъ:

— Вотъ этотъ домикъ для васъ хозяйственный будетъ. Тамъ самъ Семушкинъ жилъ, пока палатъ не захотлъ. И ужасти, что онъ въ этотъ новый домъ деньжищъ ухлопалъ! Мраморная лстница, свинсы на подъзд… Статуевъ по лстниц наставилъ и фонтанъ бьетъ.

— Про старый домъ Семушкина намъ говорили. Мы его посмотримъ,— проговорилъ Пятищевъ, радуясь, что сомннія его насчетъ отказа въ ух не оправдались, и тутъ-же спросилъ буфетчика: — А мадера приличная у васъ есть?

— Бауеровская есть, московскій товаръ.

— Такъ пришлите къ ух полъ-бутылочки. Къ хорошей ух непремнно нужно подлить мадеры,— прибавилъ Пятищевъ и повелъ капитана къ столу.

— Зачмъ ты роскошествуешь?! Зачмъ роскошествуешь?— шепталъ тотъ.— Вдь онъ теб за мадеру чортъ знаетъ что поставитъ!

— Ну, вотъ… Въ кои-то вки разъ. Да и какая-же тутъ особенная роскошь? Просто культурный общечеловческій обдъ. Да и не обдъ даже, потому обдъ долженъ, кром того, состоять изъ мяса, изъ дичи, изъ овощей и сладкаго. А тутъ только уха и растягаи. Посл той пищи, которой мы послднее время питались въ Пятищевк, я думаю, мало-мальски приличную ду разршитъ, себ можно.

Они сли за столъ, выпили еще по рюмк водки, и Пятищевъ жадно накинулся на паюсную икру.

— Лучку! Принеси зеленаго лучку!— кричалъ онъ половому.

XXVIII.

Уха была на славу, наваристая, жирная, подернутая янтаремъ отъ стерляди. Обладающіе хорошими аппетитами Пятищевъ и капитанъ съли ее всю безъ остатка, хотя ея смло хватило-бы на шестерыхъ. Также уничтожили они всего налима и стерлядь. Капитанъ разобралъ и сълъ, смаковавъ, даже головы отъ двухъ этихъ рыбъ и разбирался, чистивъ ершей, которые были малы и были положены въ уху только для навара.

Пятищевъ хвалилъ приготовленіе ухи и растегаевъ.

— Напоминаетъ мн моего старика повара,— сказалъ онъ, причмокивая.— Гд-то онъ теперь? Живъ или сгорлъ отъ вина?

— Говорятъ, здсь въ посад живетъ. Въ именинные дни у купцовъ стряпаетъ,— отвчалъ капитанъ.— Василиса его видаетъ, когда бываетъ здсь.

— Не хочешь-ли еще чего-нибудь пость?— спросилъ Пятищевъ, разлакомясь.

— Боже избави!.. Такая уха, такіе растегаи и, наконецъ, закуска.

— А я сълъ-бы что-нибудь изъ дичи, но долго приготавливать. Аппетитъ пройдетъ.

Пятищевъ спросилъ чернаго кофе, коньяку и ликеру бенедиктину.

Капитанъ пожалъ плечами, но пилъ.

— Ну, теперь подемъ квартиру смотрть,— проговорилъ Пятищевъ.— Счетъ!— крикнулъ онъ.— За это я заплачу.

Счетъ былъ поданъ на тринадцать рублей. Капитанъ ужаснулся, но Пятищевъ сказалъ:

— За налима, стерлядку и ершей поставили четыре рубля. Добросовстно.

Онъ отдалъ деньги и далъ половому рубль на чай, за что тотъ отвсилъ имъ поясной поклонъ и сталъ подавать одваться.

Пятищевъ и капитанъ сходили съ лстницы. Капитанъ ворчалъ:

— На эти деньги въ Пятищевк мы всей семьей были-бы больше десяти дней сыты.

— Не изводи ты меня! Дай ты мн хоть на нсколько часовъ забыться!— раздраженно крикнулъ на него Пятищевъ.

Половой, проводившій ихъ до подъзда, сталъ сажать въ тарантасъ. Кучеръ Гордей передвинулъ шапку со лба на затылокъ и, улыбаясь во всю ширину лица, проговорилъ:

— Благодаримъ покорно за угощеніе, ваше сіятельство. Такой селяночки кисленькой похлебалъ, что у купцовъ ни разу не трафилось. Сытно у нихъ, но щи да каша-мать наша, вотъ и все.

— Къ Семушкину въ домъ! На берегъ! Знаешь?— скомандовалъ Пятищевъ кучеру.

— Еще-бы! Кто-жъ Максима Дорофича не знаетъ!— отвчалъ тотъ и погналъ лошадей.

Вотъ и домъ Семушкина, около подъзда котораго остановился кучеръ. Пятищевъ взглянулъ на домъ и поразился его роскошью. Выстроенъ онъ былъ въ какомъ-то причудливомъ стил, или, лучше сказать, представлялъ изъ себя смсь стилей, съ башенкой на углу, со стеклянными вантрами, съ крыльцомъ, на мраморныхъ столбахъ, около котораго высились два чугунныхъ канделябра съ фонарями. Домъ былъ облицованъ въ рисунокъ фаянсовыми кафелями, на крыльц лежали сфинксы. Съ боку, около дома, былъ разбитъ садикъ съ чугунной ршеткой. Въ открытое окно хриплъ граммофонъ, наигрывая ‘Маргариту’.

— Это домъ Семушкина? Какая прелесть!— проговорилъ Пятигцевъ.

— И вся эта прелесть на деньги, отбитыя отъ дворянъ, у которыхъ онъ скупалъ лсъ на срубъ,— мрачно прибавилъ капитанъ.— Вотъ что я теб скажу: здсь непріятно будетъ и жить. Все это будетъ мозолить глаза, раздражать,— шепнулъ онъ Пятищеву.— Прямо противно.

— Все-таки же надо посмотрть квартиру, если ужъ пріхали. Домикъ, про который говорили, находится на двор. Надо на дворъ пробраться.

Пятищевъ сталъ вылзать изъ тарантаса.

— Ваше превосходительство, добраго здоровья! Какимъ это втеркомъ васъ къ намъ занесло?— послышалось восклицаніе изъ-за ршетки садика.

Пятищевъ обернулся и увидалъ рослаго, крпкаго старика съ сдой бородой, въ шляп котелкомъ и нарядномъ сромъ драповомъ халат съ свтлыми атласными отворотами на груди и на рукавахъ, опоясанномъ такого-же цвта шнуромъ съ кистями. Это былъ самъ Семушкинъ. Онъ приподнялъ шляпу и показалъ курчавые волосы съ проборомъ посередин, густой шапкой засвшіе на голов, безъ малйшей лысины или проплшины. Держался онъ прямо, вся фигура его дышала сытымъ самодовольствомъ, срые глаза щурились, какъ у отдыхающаго кота.

Пятищевъ теперь вспомнилъ Семушкина и отвчалъ на поклонъ поклономъ, прибавивъ:

— Здравствуйте, почтеннйшій. Намъ сказали, что у васъ тутъ квартирка сдается.

— Не квартирка, а цлый домишко, въ которомъ прежде я самъ существовалъ. Только кто жилецъ?— спросилъ Семушкинъ.— Хорошій жилецъ, такъ сдамъ. А нтъ, такъ и пускай пустой стоитъ. Намъ не на хлбъ.

— Да я для себя. Вдь я ужъ съ своей Пятищевской покончилъ.

— Слышали, слышали мы и пожалли. Какъ это, въ самомъ дл… Одинъ повышается, другой понижается, одинъ въ облака, а другой верхнимъ концомъ да внизъ… Для себя говорите… Такъ…

— То-есть собственно не для себя лично, а для моего семейства,— поправился Пятнщевъ.— Для свояченицы старушки, для дочери и вотъ для капитана. Другъ мой капитанъ Тасканьевъ,— отрекомендовалъ онъ.— А я самъ за границу…

— Помнимъ… Видали у васъ…— кивнулъ Семушкинъ капитану изъ-за ршетки и продолжалъ:— А сами за границу? Такъ, такъ… Наслдство, стало быть, откуда нибудь получили?

— Никакого наслдства. Просто такъ… Тамъ жизнь дешевле. Перевезу своихъ сюда, поживу съ ними недльки дв и въ теплые края…

— Г-мъ.. Дешевле… Говорите: дешевле…— недоврчиво произнесъ Семушкинъ.— А у насъ тутъ одинъ здилъ въ Парижъ, вернулся и разсказывалъ, что только одна московская водка смирновка и дешевле, а то ни къ чему приступу нтъ, потому, что рубль нашъ цнятъ за шестьдесятъ семь копекъ.

— А въ общемъ все-таки дешевле,— отвчалъ Пятищевъ и спросилъ:— Такъ можно домикъ-то посмотрть?

— Можно, можно,— улыбнулся Семушкинъ.— Васъ я за хорошаго жильца сочту, если аккуратно платить будете. Шутка сказать, бывшій нашъ предводитель дворянства будетъ жить! Самъ генералъ Пятищевъ.

Изъ тона Семушкина Пятищевъ не могъ понять, говоритъ-ли это Семушкинъ иронически или дйствительно считаетъ его за хорошаго жильца, и смущенно отвернулся, какъ-бы разсматривая фасадъ дома. Капитанъ кусалъ губы и сжималъ кулаки. Семушкинъ продолжалъ:

— На хижину мою убогую любуетесь? Домикъ не вредный. Самъ вижу, что не вредный. Вотъ, батюшка, ваше превосходительство, какъ купцы-то у насъ въ посад живутъ!

— Прикажите-же, наконецъ, господинъ Семушкинъ, показать намъ квартиру!— нетерпливо и злобно вырвалось у капитана.

— Сейчасъ, сейчасъ. Чего вы горячитесь-то? Вотъ я и раньше васъ такимъ-же строптивымъ помню, когда прізжалъ къ ихъ превосходительству. А зачмъ? Я хочу ласково, дружественнымъ манеромъ… Если не обезсудите, ваше превосходительство, что я въ халат, то я и самъ вамъ домикъ покажу?— обратился Семушкинъ къ Пятищеву.

— Пожалуйста не церемоньтесь. Только-бы посмотрть.

— Такъ прошу покорно въ ворота. Войдете на дворъ и тамъ мы встртимся. Вотъ сюда, сюда,— указывалъ Семушкинъ изъ-за ршетки и прибавилъ:— А я, признаться, похлебалъ, отдохнулъ въ халатик у себя въ кабинет да и вышелъ въ садикъ легкимъ воздушкомъ подышать.

Пятищевъ и капитанъ вошли въ ворота, и шаги ихъ захрустли по крупному гравію, которымъ усыпанъ былъ дворъ съ разбитой посреди его клумбой, изъ которой торчали зацвтшіе уже ранніе разноцвтные тюльпаны, окруженные бордюромъ голубыхъ сцилъ.

Капитанъ шелъ и, сурово сдвинувъ брови, ругался:

— Болванъ! Самохвалъ! И вдь какое самомнніе-то у грабителя! Но я удивляюсь на тебя, Левъ. Куда двался твой гоноръ, твоя амбиція! Отъвшійся хищникъ надъ тобой насмхается, а ты молчишь.

— Это что онъ про предводителя-то упомянулъ? Да вовсе онъ не въ насмшку,— отвчалъ Пятищевъ.— Сначала я и самъ такъ подумалъ, а потомъ сообразилъ, что пустяки. Конечно, человку все удается,— онъ полонъ самодовольствія и цны и мры себ не знаетъ, но относительно меня — ничего… Просто онъ зажравшаяся въ счастьи свинья.

— Ну, такъ ты свинь и укажи ея мсто, а ты молчишь.

— Пожалуйте, пожалуйте, ваше превосходительство. Вотъ домишко, въ которомъ я раньше жилъ!— снова раздался голосъ Семушкина, вышедшаго уже на дворъ.

XXIX.

Домикъ, который Семушкинъ показалъ Пятищеву и капитану, былъ не большой, старый, но не обветшалый и по расположенію своихъ комнатъ очень удобный, съ четырьмя комнатами внизу и съ двумя наверху въ мезонин, съ изразцовой лежанкой въ одной изъ комнатъ. Имлась даже галлерейка изъ цвтныхъ стеколъ, выходящая въ садикъ, окружающій домъ сзади. Полы были везд крашеные, но крпкіе, не колеблющіеся, печи желзныя. Заново онъ отдланъ не былъ, но стны грязны не были и только кухня носила сильные слды таракановъ. Въ комнатахъ стояла кое-какая старая мебель, совсмъ плохая.

— Понадобится мебелишка, такъ оставьте, а нтъ, такъ на сновалъ вынести можно,— говорилъ Семушкинъ, показывая комнаты.— Не подъ кадрель она мн теперь въ новомъ-то дом. Тамъ у меня теперь совсмъ другіе фасоны. Изъ Питера выписывалъ. А кухню покрасимъ охрой, да и одну какую-нибудь комнатку оклеемъ шпалерами, которая погрязне, сами выбирайте. А ужъ больше ничего отъ меня. Больше тридцати лтъ въ этомъ дом существовали. Тутъ и капиталы наживали. Жилъ я съ семьей самъ семь, да четверо приказчиковъ со мной. И ничего-бы… Въ тснот да безъ обиды, но вотъ павлинъ мн въ голову залетлъ — ну, и пожелалъ расшириться.

Капитану помщеніе настолько понравилось, что онъ пересталъ и ругаться про себя. Перестало ему казаться противно и жить въ сосдств съ Семушкинымъ. Уютный домикъ подкупилъ его.

‘Что-жъ, вдь не пришьемъ себя къ этой квартир,— разсуждалъ онъ про себя. Не понравится, такъ и вонъ выдемъ, другую сыщемъ’.

Онъ отвелъ Пятищева въ сторону и сказалъ:

— Квартира подходящая. Надо брать, если купецъ не подорожится.

Пятищеву и самому квартира нравилась, и онъ спросилъ Семушкина:

— А какъ цна?

— Да сколько съ васъ просить-то?— задумался Семушкинъ.— Я хотлъ за пятьсотъ въ годъ сдать, да не даютъ. А то и давалъ, да жилецъ безпокойный.

— Нтъ, это дорого. Это намъ не по средствамъ,— сказалъ капитанъ.— Я получаю только тридцать одинъ рубль пенсіи въ мсяцъ.

— Только? Хе-хе-хе! У меня садовникъ чухонецъ нанятъ за двадцать пять рублей въ мсяцъ при готовой квартир и отопленіи съ освщеніемъ. А тутъ и отопиться и освтиться надо.

— Конечно, у семьи моей найдутся и другіе рессурсы, но все-таки это имъ будетъ дорого,— вставилъ Пятищевъ.

Семушкинъ опять задумался.

— Конечно, жильцы вы смирные, подходящіе,— сказалъ онъ, прищурился и спросилъ:— Будете-ли только исправно платить — вотъ что?

Капитана передернуло.

— Какой странный вопросъ!— воскликнулъ онъ.— Даже дерзкій и нахальный…

— Не горячитесь, не горячитесь, ваше высокородіе,— остановилъ его Семушкинъ.— Я человкъ откровенный, оттого и спросилъ. Да и не васъ спросилъ, а вотъ ихъ превосходительство. Васъ я и во вниманіе-бы не взялъ.

— Послушайте! Вы удержите вашъ языкъ!— крикнулъ капитанъ, сверкнувъ глазами, но Пятищевъ взялъ капитана за руку и бросилъ на него умиротворяющій взглядъ.

— Не вамъ сдаю квартиру, а ихъ превосходительству,— продолжалъ Семушкинъ.— Ихъ семья жить будетъ, а не ваша. А вы жилецъ. А что у ихъ превосходительства теперь въ длахъ тонко — вс это мы знаемъ и понимаемъ… вотъ оттого я и спрашиваю. Сами они сбираются за границу, значитъ и долженъ я насчетъ платежа опросъ сдлать. При капиталахъ мы, но тоже деньги по улиц не швыряемъ. Правильно я, ваше превосходительство?— спросилъ онъ Пятищева, видя, что тотъ относительно спокоенъ.

Пятищевъ подавилъ въ себ волненіе и сказалъ:

— За пятьсотъ рублей намъ эта квартира дорога, но если вы сдадите ее за триста, то я ручаюсь, что вы ваши деньги получать будете аккуратно. Я раззоренъ и нисколько этого не скрываю, но у меня есть вещи, которыя я могу продать. У меня библіотека три тысячи рублей стоитъ.

— Библіотека? Гм…— проговорилъ Семушкинъ.— Ну, да ладно, триста шестьдесятъ рублей въ годъ пусть домъ ходитъ. Я спущу. Только изъ-за того и спущу, что большой баринъ у меня будетъ жить, тихій жилецъ. Тридцать рублей въ мсяцъ.

Пятищевъ переглянулся съ капитаномъ.

— И тридцать рублей я не могу платить,— сказалъ капитанъ.

— Позвольте… При чемъ-же вы-то тутъ? Я уговариваюсь съ генераломъ. Вдь его семья будетъ жить,— заговорилъ опять Семушкинъ.— Ну, удетъ генералъ за границу, какъ онъ говоритъ, а вдь все-таки къ семь-то потомъ вернется.

— На тридцать рублей я согласенъ,— произнесъ Пятищевъ.

— Левъ Никитичъ, опомнись! Что ты говоришь! Мы не въ состояніи платить такихъ денегъ!— воскликнулъ капитанъ, бросая сверкающій взоръ на Пятищева.

— Баринъ, оставьте… Дай имъ свой разговоръ распространять,— остановилъ Семушкинъ капитана.

— Позвольте… Это съ дровами?— спросилъ Пятищевъ, какъ-бы испугавшись капитана.

— Какія еще тутъ дрова! Дрова у меня покупать будете. Ну, за носку ихъ и за воду работнику что-нибудь заплатите,— отвчалъ Семушкинъ.

— Тогда это дорого. Я думалъ, что съ дровами, что за все, про все,— пятился Пятищевъ.— А тутъ еще накладные расходы на работника будутъ. Вы вотъ что, господинъ Семушкинъ: вы возьмите двадцать пять рублей въ мсяцъ.

— Да, да… Двадцать пять рублей будетъ ужъ за глаза довольно.

— Гм… Конечно, намъ не на хлбъ, и четвертная бумага, что есть она у меня теперь въ мсяцъ лишняя, что нтъ ея — все едино, но я не понимаю, ваше высокородіе, чего вы-то тутъ ввязываетесь,— обратился Семушкинъ къ капитану.

— Позвольте… Я вамъ сейчасъ объясню,— заговорилъ за капитана Пятищевъ.— Моя семья состоитъ изъ меня, дочери, свояченицы и капитана. У каждаго свои деньги, и вс мы будемъ платить сообща.

— А, вотъ что… Ну, такъ, такъ,— отвчалъ Семушкинъ.— А только если я сдаю квартиру, то сдаю вамъ, ваше превосходительство, а не кому другому. Хорошо, извольте… Отдаю квартиру за триста рублей въ годъ. По рукамъ, что-ли?

И Семушкинъ, протянувъ руку, хлопнулъ по рук Пятищева.

Капитанъ совалъ Пятищеву деньги и говорилъ:

— Возьми. Дай ему пять рублей задатку.

— Ну, вотъ… Какіе тутъ задатки! Зачмъ? Если ужъ платить, то платите ужъ сразу за три мсяца да и перезжайте. А то путаться съ пятью рублями!— произнесъ Семушкинъ.

— Господинъ купецъ, мы этого не можемъ. Мы должны уплачивать помсячно, по двадцати пяти рублей, а не за три мсяца.

— Ну, помсячно, такъ помсячно, а не по пяти-же рублей,— согласился Семушкинъ.— Да чего тутъ! Квартира за вами. А передете, такъ и заплатите.

— Нтъ-съ, зачмъ-же?.. Мы этого не хотимъ. Вотъ-съ… возьмите двадцать пять рублей.

И капитанъ ужъ приготовилъ Семушкину деньги. Тотъ улыбнулся.

— Для врности?— спросилъ онъ.— Ну, ладно. Тогда придется выдать вамъ росписочку… Тоже для врности, хе-хе-хе… А то вдь сбжать съ деньгами-то могу, отречься, что не получалъ. Ну, въ такомъ раз милости прошу ко мн на перепутье, хижину мою посмотрть. Тамъ и деньги возьму, и росписку выдамъ. Ваше превосходительство, пожалуйте… Показать въ дом есть что… А вы знатокъ всего этого,— обратился онъ къ Пятищеву.— Ваше высокородіе, баринъ сердитый, преложите вашъ гнвъ на милость и пожалуйте къ купцу Семушкину на перепутье,— сказалъ онъ капитану и повелъ ихъ черезъ дворъ къ себ въ домъ.

XXX.

Осмотрнъ былъ и новоотстроенный домъ, въ которомъ проживалъ Семушкинъ. Домъ и его обстановка были полны роскоши, но, показывая Пятищеву и капитану комнаты, Семушкинъ умышленно называлъ мебель мебелишкой, бронзу бронзишкой, великолпный мраморный каминъ въ его кабинет каминишкомъ, паркетъ паркетишкомъ и т. д. А между тмъ мебель была стильная отъ лучшихъ мастеровъ изъ Петербурга, были художественные буль и маркетри, прекрасная бронза, узорчатый паркетъ изъ разноцвтнаго дерева. Въ дом находился и небольшой зимній садъ съ пальмами, драценами, латаніями и небольшимъ бассейномъ съ фонтаномъ. Показывая садъ, Семушкинъ сказалъ:

— Семена Самсоныча Уварцева наврное ужъ знавали въ нашемъ узд, такъ вотъ посл его смерти у его вдовы всю оранжерею купилъ и садовника отъ него взялъ. Уварцевъ тоже человкъ именитый. Гремлъ.

— Да, да… Я бывалъ въ его имніи,— подхватилъ Пятищевъ.— Имніе прекрасное,

— Если кому въ хорошія руки — это правильно. А вдова ихъ Анна Казиміровна, извините, какой-же человкъ? Она при жизни покойника проживала все больше на теплыхъ водахъ за границей. Нешто это хозяйка? Да и самъ-то Семенъ Самсонычъ, не тмъ будь помянутъ, царство ему небесное, нешто занимался хозяйствомъ? Я покупалъ у нихъ лсъ… знаю… Величанія было много насчетъ себя, а толку никакого., — разсказывалъ Семушкинъ.

— Бывалъ я у него. Жилъ онъ роскошно,— проговорилъ Пятищевъ.

— И все въ долгъ-съ. Имніе заложенное и перезаложенное. Вторая закладная у жидовъ какихъ-то. Должно быть, жидамъ и достанется. Ну, госпожа-то Уварцева посл смерти мужа и давай продавать, что можно. Бронзу продала, серебро, оранжерею. Кое-чмъ и я воспользовался, купилъ. Не удержаться ей. Она вдь какого-то польскаго, графскаго рода. Гд-же такимъ!.. ужъ кто всю свою жизнь по за границамъ трепался, нешто такія могутъ? А жалко, если жиды сядутъ. Впрочемъ, что-жъ мы стоимъ? Пожалуйте въ столовенькую закусить честь честью,— спохватился Семушкинъ.— Я распорядился, чтобы и чайку, и кофейку…

— Благодарю васъ,— поклонился Пятищевъ.— Мы сейчасъ только пообдали здсь у Олимпія.

— Да нельзя ужъ, помилуйте. У насъ такой ужъ порядокъ…— стоялъ на своемъ Семушкинъ.— И бутылочку холодненькаго раздавимъ. Господинъ… вашескородіе, извините, какъ васъ звать?— обратился онъ къ капитану, стоявшему мрачно, отвернувшись.

— Иванъ Лукичъ онъ,— сказалъ Пятищевъ.

— Иванъ Лукичъ, не будьте спсивы. Позвольте вамъ предложить рюмочку и закусить слегка.

— Благодарю васъ, но я вовсе не за тмъ сюда зашелъ, чтобъ пользоваться вашимъ гостепріимствомъ, а вручить за мсяцъ впередъ деньги за квартиру,— произнесъ капитанъ, стараясь какъ можно боле быть сдержаннымъ.

— Да ужъ понимаемъ… знаемъ… помнимъ вашъ характеръ… Но ужъ ау, братъ! Въ чужой монастырь со своимъ уставомъ не ходятъ. Отъ насъ безъ хлба-соли гости не узжаютъ.

И Семушкинъ схватилъ его подъ руку. Капитанъ упирался. Пятищевъ сказалъ:

— Да ужъ пойдемъ, выпьемъ по рюмк у радушнаго хозяина.

— Тогда ужъ потрудитесь прежде отъ меня деньги получить за квартиру и выдать росписку, сдался капитанъ.

Семушкинъ махнулъ рукой.

— Успемъ! Велики эти деньги двадцать пять рублей! Двадцать пять и до перезда повримъ. Пожалуйте…

Пришлось идти въ столовую. Столовая была роскошная, отдланная дубомъ, со свтомъ съ потолка. На одномъ конц обденнаго стола стоялъ уже самоваръ, около него кофейникъ, лежало печенье, а на другомъ высилась цлая батарея бутылокъ съ виномъ и водками и нсколько тарелокъ съ закусками, среди которыхъ высилось блюдо съ большой копченой рыбой.

— Вотъ-съ… Пожалуйте. Приступите… Что ласково глядитъ, съ того и начинайте,— подвелъ Семушкинъ гостей къ столу.— Ваше превосходительство, какой вамъ прикажете налить? Есть казенная, есть смирновочка московская… А то зубровочки, рябиновой не прикажете-ли? Домашняя на черносмородинныхъ почкахъ есть.

— Да ужъ отъ водки-то увольте… Мы только что сейчасъ плотно пообдали,— проговорилъ Пятищевъ.

— Ну, тогда мадерки, портвейнъ есть двухъ сортовъ — красный и блый. Чего прикажете вамъ понаковырять? А ужъ безъ закусочки-то нельзя. Вотъ рыбки, балычка, икорки.

— Я благо портвейну выпью рюмку…— все еще мрачно произнесъ капитанъ и протянулъ руку къ бутылк.

— Позвольте, позвольте. Эту марку у насъ положеніе, чтобы по стаканчику пить,— перебилъ его Семушкинъ и налилъ три небольшіе стаканчика, прибавивъ:— Вмст съ хозяиномъ. За дорогихъ гостей.

Выпили. Пятищевъ тотчасъ-же замтилъ, что вино было прекрасное.

— На томъ стоимъ-съ…— похвастался Семушкинъ.— Я, ваше превосходительство, теперь не обожаю дрянь-то покупать. Конечно, есть у насъ и попроще марка, коли гость попроще, но вообще вино хорошее. Кушайте, пожалуйста, гости дорогіе… закусывайте… Вы, ваше превосходительство, у меня давно желанный гость. Шутка-ли, бывшаго предводителя принимаю! Вдь нашего орла, можно сказать… Хе-хе…

Пятищева опять кольнуло. Въ голов его опять мелькнуло: не въ насмшку-ли Семушкинъ такъ его величаетъ, не иронически-ли? Но онъ тотчасъ-же успокоилъ себя и сталъ жевать кусокъ осетроваго балыка, который оказался прелестнымъ.

Въ это время показалась въ дверяхъ молодая, статная, рослая, полная блондинка въ свтло-синемъ шелковомъ плать съ блой кружевной отдлкой и съ кружевнымъ фаншономъ на голов, очень миловидная, съ добродушными срыми глазами. Она, очевидно, пріодлась для гостей, такъ какъ платье на ней было совсмъ не домашнее. Сзади ея вбжали мальчикъ въ матросскомъ костюм, лтъ десяти и двочка въ пестромъ мордовскомъ костюм, лтъ восьми. Семушкинъ тотчасъ-же представилъ ихъ Пятищеву и капитану:

— Младшая невстка моя Лариса Давыдовна, а это внучка и внукъ мой — Лариса и Максимчикъ. Есть и еще, кром ихъ, одинъ внукъ при мн. А это вотъ именитый господинъ въ узд, нашъ бывшій помщикъ, генералъ Пятищевъ, а это ихъ пріятель Иванъ Лукичъ.

— Тасканьевъ…— пробурчалъ себ подъ носъ капитанъ, шаркнувъ ногами по военному.

— И будутъ они, милушка Ларисанька, жить у насъ на двор, въ старомъ домишк, квартиру сняли и передутъ,— продолжалъ Семушкинъ, но вдругъ спохватился и прибавилъ:— А что-жъ мы стоимъ-то? Присядемъ лучше. Присядьте, гости дорогіе,— приглашалъ онъ и кланялся.— А Ларисанька намъ чайку-кофейку нальетъ. Я, ваше превосходительство, вдовенькій, третій годъ вдовю. Была у меня баба хорошая, всему моему длу помощница, но начала хирть, да хирть, и Богу душу отдала. И изъ губерніи я доктора выписывалъ — ничего не помогло. Но внуковъ у меня много такъ много, что и не поврите. Вотъ троица при мн отъ младшаго сына Викула, что при мн живетъ. Шесть душъ отъ старшаго сына, Евлампія, что подъ Рыбинскомъ при тамошнемъ лсномъ завод существуетъ, да отъ трехъ замужнихъ дочерей — въ города он выданы — шестнадцать. Итого двадцать пять душъ. Вотъ я какой сирота-то!— заключилъ онъ, и опять спохватился: — Мадерки и икоркой закусить? Да что-жъ вы не кушаете копченой-то рыбки? Это форель копченая. Надо вотъ ее нарушить, тогда вы скорй приступите.

И Семушкинъ сталъ сдирать съ форели вилкой прокопченую до темно-коричневаго цвта кожу.

— Напрасно вы, совершенно напрасно… Мы еще такъ недавно пообдали…— останавливалъ его Пятищевъ и смаковалъ мадеру.— А мадера дйствительно хороша.

Старикъ Семушкинъ улыбнулся.

— Уварцевская…— проговорилъ онъ.— Посл его смерти дворецкій евонный мн привезъ двадцать бутылокъ и продалъ. Конечно, онъ уворовалъ, но мн-то какое дло! Я свидтелемъ не былъ. По рублю за бутылку онъ съ меня спросилъ, я ему и далъ, не торговавшись. Зналъ ужъ я, что покойникъ плохого товара не потреблялъ. Любилъ выпить только хорошенькаго винца:

— Богатая мадера,— повторилъ Пятищевъ.— Какая это цна! Въ пять, въ шесть разъ она дороже стоитъ.

— Все продавали, что только возможно посл его смерти. И главное, кто во что гораздъ. Вс рвали,— продолжалъ разсказывать Семушкинъ.— Дворецкій тащилъ вино, садовникъ растенія, кучеръ сбрую. Вдова-то генеральша Анна Казиміровна пріхала, и ужъ половины добра нтъ. Вонъ у невстки на рук браслетка… Это генеральшина. За двсти рублей купилъ я, а вещь-то куда больше тысячи стоитъ. Отъ самой купилъ. И малоуміе у нихъ, извините, такое, что удивительно! Пріхала изъ-за границы уже куда посл похоронъ. Ну, взяли они тутъ адвоката, возились по судамъ… Потомъ приглашаютъ меня. Знали они меня, такъ какъ я раньше у нихъ лсъ покупалъ. ‘Купи, говоритъ, у меня, Максимъ Дорофичъ, участокъ лса на срубъ’. ‘Невозможно, говорю, этому быть, сударыня ваше превосходительство’. ‘Отчего’? ‘Оттого говорю, по закону о лсоохраненіи нельзя. Покойникъ, говорю, вашъ, что было возможно, въ ныншнемъ году ужъ продалъ’. Глядитъ на меня и не понимаетъ. Ничего такого этакого и не слыхала. Ну, одно слово, женщина. Кой-какъ я растолковалъ имъ. Чуть не плачутъ… ‘Такъ-какъ же мн, говоритъ, теперь быть-то? Мн не съ чмъ въ Петербургъ хать. Купи, говоритъ, у меня хоть что нибудь’. Ну, я у нихъ изъ оранжереи растенія купилъ… Мало имъ. Я бронзу купилъ. Все-таки мало. ‘Не купишь-ли, говоритъ, вотъ у меня браслетъ брилліантовый’… Показываетъ. ‘Дорожиться, говорю, не будете, такъ отчего-же’. Ну, заломила цну. Стали торговаться… Вижу, деньги барыньк очень нужны и продать ей некуда, а потому не надбавляю. Да вотъ за двсти рублей и купилъ. Купилъ и подарилъ невстк. Лариса, покажи господамъ.

Та сняла браслетъ и подала Пятищеву.

Капитанъ слушалъ и его коробило. Ему противно было слушать этотъ разсказъ о покупк браслета. А Пятищевъ разсматривалъ браслетъ и въ голов его вдругъ мелькнуло:

‘А не купитъ-ли онъ у меня мою библіотеку? Старикъ онъ покладистый и дешевыя покупки, какъ видно, любитъ’.

XXXI.

А Семушкинъ опять сталъ приставать, чтобъ гости пили и ли.

— Я знаю, господа устрицы любятъ. По Петербургу и Москв знаю, но у меня, ужъ извините, этого добра нтъ. Да здсь и достать ихъ негд,— сказалъ онъ.— Выписывать изъ столицъ — самъ я ихъ не мъ.

— Какія устрицы! Ничего въ горло не идетъ,— отвчалъ Пятищевъ.— Вся бда, что мы къ вамъ пріхали сытыми по горло.

— Жалко, жалко…— качалъ головой Семушкинъ.— А еще жальче, что сына моего Викула нтъ. Похалъ онъ вверхъ по рк на наши лсные плоты посмотрть. Познакомились-бы. Онъ у меня ходовой… Въ Рыбинск въ коммерческомъ училищ учился. Ну, да вотъ передете, такъ познакомитесь. На своемъ пароходик похалъ. Я нынче хорошенькій пароходикъ купилъ про себя. Каютки краснаго дерева. Тоже у барина одного купилъ.

— Не у графа-ли Остерберга?— спросилъ Пятищевъ.

— У него, кивнулъ Семушкинъ.— Этотъ пароходъ у него для охоты на утокъ былъ, что-ли… И вотъ теперь сынъ мой разъзжаетъ на немъ. Вдь у меня тутъ по рк и гонка лса, и кирпичный заводъ, и лсопильный!

‘Положительно я могу продать ему мою библіотеку’, ршилъ Пятищевъ, воспрянулъ духомъ и за счастливую мысль допилъ свой стаканчикъ мадеры, чокнувшись со старикомъ Семушкинымъ и сказавъ ему: ‘ваше здоровье’!

— Вамъ чаю прикажете налить или кофею?— спрашивала Пятищева невстка Семушкина, которая, усвшись къ самовару, давно уже успла заварить чай и сдлать кофе.

— Лучше ужъ чаю, сударыня, позвольте,— попросилъ Пятищевъ.

— Да погоди, Ларисанька. Они еще не успли всего перепробовать. Дай имъ закусить настоящимъ манеромъ,— остановилъ невстку свекоръ.

— Нтъ, ужъ больше я ничего не могу, ршительно не могу,— отказался Пятищевъ.— Теперь только чаю, если позволите.

Капитанъ спросилъ себ кофе.

— Ну, ужъ тогда со сливками отъ бшенной коровы,— приставалъ Семушкинъ, подвигая къ нимъ графинчикъ съ коньякомъ:— Лекарство мое это… Ничмъ не лечусь, какъ только имъ, подлецомъ.

При этомъ онъ хлопнулъ пальцами по графинчику и сталъ наливать Пятищеву и капитану въ стаканы коньякъ. Т не противились.

Семушкинъ опять навелъ разговоръ на свой новый домъ и его обстановку.

— А вотъ вы не были у меня на вышк въ башенк. Вотъ откуда у меня видъ-то великолпный на рку! Верстъ на десять въ окружности видно все, какъ на ладони,— сказалъ онъ.— Хочу тамъ большую подозрительную трубу поставить.

— Зачмъ?— быстро спросилъ капитанъ и въ первый разъ, пока онъ разговаривалъ съ хозяиномъ, улыбнулся.

— А чтобы видть небеса, звзды и планиды небесныя ночью и днемъ…

— Да разв вы что-нибудь въ этомъ понимаете? Вдь тутъ надо имть хоть какое-нибудь понятіе въ астрономіи.

— А графъ-то Остербергъ понимаетъ что-нибудь? А у него на дом есть,— отвчалъ Семушкинъ.— У него, бывало, лакеи на все, что на неб есть, любовались. Медвдица такъ медвдица, небесный тигръ, такъ тигръ, и все эдакое… Вотъ у него и хочу купить, всю эту музыку. Не себ, такъ внукамъ. У меня внуки растутъ.

— А разв онъ продаетъ? Вдь это у него маленькая обсерваторія,— спросилъ Пятищевъ.— Я знаю. Онъ любитель.

— Все продастъ,— самоувренно отвчалъ Семушкинъ.— Ему деньги теперь вотъ какъ нужны.

И онъ полоснулъ себя ладонью по горлу.

— Ну, тогда, конечно, заведите, если можно по случаю такую трубу купить,— сказалъ Пятищевъ.

— Само собой, дорого я ему не дамъ. Кто здсь у насъ купитъ такой инструментъ? Никто, кром меня, не купитъ. А мн кстати,— развивалъ свою мысль Семушкинъ. — Все у меня въ дом есть, пусть и консерваторія будетъ.

— Обсерваторія, а не консерваторія,— поправилъ его капитанъ и разсмялся.

— Ну, все равно. Не всякое лыко въ строку. Слово-то ужъ очень фигуристое, такъ не мудрено и ошибиться. А для внуковъ это хорошо. Вдь учить будемъ. Вотъ гувернантку придется для нихъ выписывать. Всему учить будемъ.

Пятищевъ поймалъ моментъ и ршилъ сейчасъ-же предложить Семушкину свою библіотеку.

— Вдь вотъ вы сейчасъ, мой почтеннйшій, сказали, что у васъ въ дом все есть,— началъ онъ.— Но это не врно. У васъ, кажется, самаго главнаго нтъ.

— А чего такого? Чего?— быстро задалъ вопросы Семушкинъ.

— Сейчасъ. Ваше имя, отчество? Забылъ. А такъ говорить неудобно.

— Максимъ Дорофичъ.

— Библіотеки нтъ, Максимъ Дорофичъ. А это ужъ теперь почти въ каждомъ богатомъ дом.

— Врно. Правильно. И скажу вамъ, ваше превосходительство, библіотека эта давно у меня въ голов сидитъ,— проговорилъ Семушкинъ и тронулъ Пятищева ладонью по плечу.— Давно эта засада въ голов есть, но вдь нельзя-же все сразу, вдругъ.

— Такъ не купите-ли вы у меня хорошую библіотеку?— предложилъ ему Пятищевъ.

Семушкинъ нсколько минутъ подумалъ и отвчалъ:

— Отчего-же не купить, если не подорожитесь. Только напередъ говорю: дорого не дамъ.

— Да я не дорожусь. Она у меня въ Пятищевк, но я ее привезу сюда въ Колтуй.

— А Лифанову, стало быть, она не досталась?

— Нтъ, нтъ. Весь кабинетъ былъ выговоренъ мн, а библіотека у меня въ шкафахъ въ кабинет стояла. А какіе рзные дубовые шкафы! Одинъ восторгъ.

— Вотъ, вотъ… Это я люблю… Главное, чтобы и мебель мн подъ кадрель была. А какъ цна, позвольте полюбопытствовать?— спросилъ Семушкинъ.

— Да вдь прежде всего надо видть библіотеку, надо знать, какая она. Сочиненія лучшихъ авторовъ. Боле тысячи томовъ. Полторы тысячи даже. Я привезу ее сюда, вы ее увидите, и тогда говорить будемъ. Но я не подорожусь.

— То-то… Это главное. Самъ я въ этомъ дл, признаюсь, не особенно смыслю, но вотъ сынъ Викулъ и невстка посмотрятъ. Они понимаютъ…— сказалъ Семушкинъ.

— А ‘Рокамболь’ у васъ есть? ‘Похожденія Рокамболя’?— вдругъ спросила невстка Семушкина.

— Непремнно…— далъ отвтъ Пятищевъ.— Тамъ у меня больше классики, но я увренъ, что и ‘Рокамболь’ есть. Романы Дюма и Евгенія Сю, я знаю, вс есть. ‘Монте-Кристо’, ‘Три мушкатера’, ‘Вчный жидъ’ — это есть.

— Ахъ, какая прелесть ‘Вчный жидъ’! Я читала. Не оторвешься…— проговорила молодая женщина и при этомъ закатила глазки.— Но когда я ‘Рокамболя’ читала, я даже по ночамъ во сн его видла!

— Мамочка, дай и мн тогда почитать,— проговорила дочка Ларисы Давыдовны, мокая въ чай со сливками печенье и отправляя его себ въ ротъ.

— Такимъ маленькимъ двочкамъ нельзя ‘Рокамболя’ читать. Головка заболитъ,— улыбнулась ея мать.

— Въ моей библіотек есть кое-что и для дтей и даже съ роскошными иллюстраціями,— проговорилъ совершенно наобумъ Пятищевъ.— Да и кром того, имются сочиненія съ рисунками.

— Вотъ это-то и хорошо,— похвалилъ Семушкинъ.— А то мы ‘Ниву’ получаемъ и переплетаемъ, чтобъ дтямъ картинки разсматривать. Дти ужасно любятъ.

Пятищевъ поднялся изъ-за стола и сталъ прощаться, благодаря за угощеніе. Поднялся и капитанъ.

— Не пущу,— остановилъ ихъ Семушкинъ.— Надо все это лакомъ покрыть. Сейчасъ бутылку холоднаго подадутъ на дорожку.

Онъ позвонилъ въ электрическій звонокъ. Прибжалъ молодецъ съ льняными волосами въ сапогахъ бураками, безъ блья, съ еле пробивающейся русой бородкой.

— Сейчасъ-съ…

Молодецъ тряхнулъ волосами и скрылся.

— Напрасно, совершенно напрасно…— бормоталъ Пятищевъ и тотчасъ-же прибавилъ: — Такъ квартиру позволите считать за нами?

— Да, да… Очень радъ, что такой жилецъ… Вы люди смирные,— отвчалъ Семушкинъ, запахивая халатъ и крпче опоясывая его синимъ шнуркомъ съ кистями.

— Тогда позвольте вручить вамъ деньги за мсяцъ и получить росписочку для врности,— опять совалъ ему деньги капитанъ, боясь, что онъ растратитъ ихъ сегодня.

— Зачмъ?— отстранилъ его руку Семушкинъ.— Когда передете, тогда и заплатите. Да вдь и библіотека эта самая… На библіотек сочтемся. За квартиру вычтемъ, а остальное доплатимъ. Когда перезжать будете?

— Да въ конц этой недли,— отвчалъ капитанъ, складки котораго на лиц значительно уже разгладились отъ любезности хозяина, и вся физіономія перестала смотрть хмуро и свирпо.

Появилось шампанское. Молодецъ, по провинціальному купеческому обычаю, съ трескомъ пустилъ пробку въ потолокъ и сталъ разливать вино въ стаканчики.

— Ну-съ, за здоровье дорогихъ гостей и будущихъ жильцовъ!— провозгласилъ Семушкинъ, поднимая свой стаканчикъ.— Дай Богъ счастливо и чтобъ все ладкомъ. Квартиру счастливую передаю. Мы тамъ ладно и безъ обиды три десятка лтъ прожили.

Вс чокнулись и выпили. Пятищевъ косился на огромный кусокъ осетроваго балыка.

— Скажите, пожалуйста, гд вы такой прелестный балыкъ покупали?— спросилъ онъ хозяина, причмокивая.— Таетъ во рту, буквально таетъ. Не выписной?

— Нтъ, здсь купилъ. У Мохнаткина. Нравится? Дйствительно, балыкъ одно воображеніе.

— Заду и куплю себ малую толику. Давно я не далъ такого балыка. Восторгъ!.. Напомни мн, Иванъ Лукичъ.

Гости опять начали прощаться.

— Посошокъ на дорожку!— вскричалъ хозяинъ, наливая изъ бутылки.— Остатки сладки.

Выпили и остатки. Гости отправились садиться въ тарантасъ. Семушкинъ провожалъ ихъ по лстниц и вышелъ на крыльцо.

— Такъ библіотека за мной, ваше превосходительство, если не подорожитесь,— сказалъ онъ, пожимая гостямъ руки.

— Да, да, да… Всенепремнно! Зачмъ она мн, если я поду за границу,— отвчалъ Пятищевъ.

Лошади тронулись.

XXXII.

— Не люблю я купцовъ вообще, много они мн всякаго зла надлали въ моей жизни, но какой гостепріимный человкъ Семушкинъ!— добродушно сказалъ Пятищевъ, вспоминая о бывшемъ сейчасъ угощеніи и еще чувствуя на язык своемъ остро-сладкій вкусъ хорошаго шампанскаго.

Капитанъ помолчалъ и угрюмо отвтилъ:

— Если-бы ты сказалъ — гостепріимный разбойникъ, то я съ тобой скорй-бы согласился. И вс они таковы, купцы нашего округа. На двугривенный онъ тебя угоститъ, а при случа, на тысячу нагретъ.

— Да меня-то какъ-же ужъ теперь ему нагрвать? Лсу у меня больше нтъ, земель тоже.

— Ухитрится. На чемъ-нибудь другомъ наверстаетъ. Ну, библіотеку твою за два гроша возьметъ. Да вдь ужъ и нагрвалъ онъ тебя. Два участка въ разное время лса на срубъ купилъ и оба раза нагрлъ. А какое самодовольство-то у нихъ посл всхъ этихъ грабежей, сдланныхъ на законномъ основаніи! Сколько въ немъ самомннія! Сколько сытаго бахвальства! Вдь все это бахвальство и ничего боле, что домъ онъ свой называетъ хижиной убогой, мебель мебелишкой. Конечно, я пилъ и лъ у него, но мн было противно смотрть на эту благообразную рожу разбойника, сіяющую счастіемъ. А этотъ халатъ…

— Слишкомъ мрачно ты смотришь, Иванъ Лукичъ,— благодушно остановилъ капитана Пятищевъ.— Вдь почти всякое счастіе основано на несчастіи другого. Въ рдкихъ только случаяхъ иначе…

— Не философствуй, Левъ. Брось! Это оттого ты такъ снисходителенъ, что у тебя отъ его вина въ голов шумитъ,— въ свою очередь перебилъ его капитанъ.— Хоть-бы этотъ халатъ. Разв онъ посмлъ-бы принимать тебя въ халат раньше, когда у него этого роскошнаго дома не было? Посмлъ-бы онъ это сдлать, когда ты былъ при ореол своего предводительства и владлъ Пятищевкой? Никогда. А эти упоминанія: я принимаю большого барина, бывшаго предводителя.

Пятпщевъ не возражалъ. Онъ чувствовалъ, что капитанъ говоритъ много правды, но старался смириться.

Они выхали на торговую площадь. Колеса застучали по мостовой изъ крупнаго булыжника.

— Домой теперь прикажете?— спросилъ кучеръ Гордей.

— Нтъ, нтъ. Сверни въ лавку Мохнаткина,— отдалъ приказъ Пятищевъ.— Положительно надо купить у него этого балыка хоть фунтика два, что-ли,— обратился онъ къ капитану.

Капитанъ пожалъ плечами. Такое разбрасываніе денегъ на роскоши прямо коробило его.

— Побереги деньги-то, Левъ. Вдь ужъ у тебя осталось ихъ самые пустяки,— сказалъ онъ Пятищеву.

— Pas devant les gens…— пробормоталъ Пятищевъ, кивнувъ на спину кучера.

— Не слышитъ онъ. Колеса стучатъ, какъ въ кузн,— понизилъ голосъ капитанъ.

— Не понимаю я твоихъ взглядовъ,— тихо продолжалъ Пятищевъ.— Вдь я культурный человкъ, у меня и вкусъ культурный. Неужели-же я не могу дозволить себ иногда хоть какого-нибудь просвтлнія среди нашего положенія! Странно.

Капитанъ наклонился къ его уху и прошепталъ:

— Я не понимаю, какъ ты подешь къ Мохнаткину. Вдь ты ему очень изрядно долженъ за чай, сахаръ, кофе и разные деликатесы. Начнетъ приставать насчетъ уплаты.

Лицо Пятищева омрачилось и онъ сказалъ:

— Да, да… Я этого не сообразилъ. И много мы должны?— спросилъ онъ.

— Почемъ-же мн знать! Счетъ у тебя. Но я знаю, что мы должны и не платили. Позжай въ лавку Федорова, что на углу, гд на окн головы сахара стоятъ,— скомандовалъ капитанъ кучеру.— Намъ нужно чаю, сахару и кофе, а тамъ такой-же товаръ,— прибавилъ онъ, обращаясь къ Пятищеву,— Рядомъ съ Федоровымъ мясная лавка, и тамъ мы купимъ себ говядины.

Тарантасъ подъхалъ къ лабазу Федорова. Пятищевъ былъ совсмъ озадаченъ. Выходя изъ тарантаса, онъ говорилъ съ сожалніемъ:

— Но здсь нтъ гастрономическихъ товаровъ. Гд-же я тогда куплю балыка и копченаго угря? Копченаго угря я на-дняхъ даже во сн видлъ

— Левъ Никитичъ! Какое малодушіе! Меня это прямо поражаетъ!— гнвно оборвалъ его капитанъ.

— Я не понимаю, него ты горячиться. Вдь у меня есть свои деньги.

— Посчитай, много-ли ихъ осталось. Теб надо табаку купить, теб надо одеколону купить, и наконецъ ты обязанъ купить дочери сапоги. Она чуть не босая ходитъ!

— Сапоги у Лидіи есть. Она купила.

— Гд? Когда? Гд-же она могла купить? Теб это во сн приснилось, что-ли?

Пятищевъ спохватился. Онъ не могъ сказать, что Лидія взяла отъ дочери Лифанова подержанные сапоги, онъ далъ ей слово не говорить объ этомъ ни капитану, ни княжн. Онъ помолчалъ и прибавилъ:

— Но у меня, я думаю, еще хватитъ и на сапоги Лидіи, а не хватитъ, такъ ты прибавишь изъ своихъ, а я теб отдамъ. Вдь ужъ теперь дло ршенное, что я на-дняхъ продамъ и лошадей, и библіотеку. Ты вдь слышалъ, какъ Семушкинъ ухватился за библіотеку.

— Ничего я не слыхалъ!— сердито проворчалъ капитанъ и вошелъ въ лавку Федорова.

Здсь были куплены чай, сахаръ, кофе, горчица, кое-какая сухая провизія. Пятищевъ, увидавъ жестянки съ консервами зеленаго горошка, веллъ положить себ и жестянку горошка.

— Какъ жаль, что у васъ нтъ копченой рыбы,— сказалъ онъ приказчику, отпускавшему товаръ, и тотчасъ-же оживился.— Послушайте,— обратился онъ къ нему.— Мы торопимся домой, некогда ходить по лавкамъ. Вотъ вамъ рубль. Пошлите мальчика къ Мохнаткину, чтобы онъ купилъ для меня хорошаго копченаго угря. Онъ и принесетъ сюда, пока вы укладываете товаръ. А сами мы пойдемъ въ лавку вашего сосда и купимъ мяса.

Въ мясной лавк, гд также было и отдленіе для продажи зелени, Пятнщевъ увидалъ цвтную капусту и приказалъ также положить себ два кочешка, хотя лавочникъ объявилъ, по случаю ранней весны, тройную цну за капусту.

— Одинъ разъ въ жизни живемъ!— пробормоталъ Пятищевъ капитану, смотрвшему на него съ упрекомъ.

Когда они вернулись въ лавку Федорова за покупками, угрь былъ для нихъ уже купленъ и лежалъ на прилавк, но это все-таки повело къ непріятности для нихъ. Мохнаткинъ узналъ отъ мальчика, кому онъ покупаетъ угря, и когда Пятищевъ и капитанъ отправились за другими покупками, онъ настигъ ихъ въ лавк обуви, гд они покупали по мрк сапоги для Лидіи, и выросъ передъ ними, какъ статуя Командора передъ Донъ-Жуаномъ.

— Ваше превосходительство, на пару словъ…— проговорилъ онъ, обращаясь къ Пятищеву.

— Что вамъ угодно? Кто вы такой?— спросилъ ІТятищевъ и покраснлъ, узнавъ Мохнаткина.

— Мохнаткинъ.

— Ахъ, да, да… Теперь вспомнилъ,— какъ-бы спохватился Пятищевъ, отвелъ Мохнаткина въ сторону и, подавая ему руку, произнесъ: — Я вамъ что-то долженъ по счету…

— Да вдь ужъ сколько времени, ваше превосходительство. Надюсь, что ужъ хоть сегодня-то уплатите.

— Нтъ, нтъ. Сегодня я не при деньгахъ…

— Извините, ваше превосходительство, но тогда я ужъ долженъ буду подать на васъ земскому начальнику…— запальчиво воскликнулъ Мохнаткинъ.

— Не длайте этого, мой милйшій. Это будетъ безполезно. Но теперь я вамъ отдамъ скоро, отдамъ на будущей недл! Я теперь ликвидирую свои дла и перезжаю на будущей недл сюда, къ вамъ въ посадъ и буду жить въ дом Семушкина. Все, все до копйки уплачу. Потерпите.

Пятищевъ опять взялъ Мохнаткина за руку своей правой рукой и прикрылъ его руку своей лвой.

— Да вдь ужъ невтерпежъ, баринъ,— сдался Мохнаткинъ.— И хоть-бы при этомъ вы на наличныя продолжали брать, а то и на наличныя не берете.

— Потерпите, прошу васъ,— еще разъ сказалъ Пятищевъ.

— Хорошо-съ, подождемъ до конца будущей недли, но если не оправдаете — ужъ не взыщите: судомъ,— отвчалъ Мохнаткинъ и вышелъ изъ лавки.

— Ну, что?— кивнулъ Пятищеву капитанъ, подмигнувъ глазомъ.

Пятищевъ покрутилъ головой и тихо произнесъ со вздохомъ:

— Ахъ, какъ трудно мн будетъ жить здсь въ Колту изъ-за этихъ проклятыхъ мелкихъ долговъ! Скорй, скорй заграницу!

— Глупо, глупо! Дтскія мечты, дтскія желанія!— пробормоталъ капитанъ.

Черезъ четверть часа они хали съ закупками обратно въ Пятищевку.

Въ тарантас, вмст съ другими закупками, лежалъ и фунтъ балыка, купленнаго у Мохнаткина.

XXXIII.

Домой Пятищевъ вернулся торжествующій. Онъ нанялъ квартиру очень удобную и недорогую, какъ онъ разсуждалъ, хотя капитанъ, какъ боле практическій человкъ, утверждалъ противное. Приближаясь къ дому, онъ ршилъ, что квартира хотя и удобна по расположенію комнатъ и своей уютности, но неудобна тмъ, что они будутъ жить подъ постояннымъ наблюденіемъ Семушкина, а отъ Семушкина и даже отношеній къ Семушкину Пятищева его коробило. Также находилъ онъ, что квартира имъ не по средствамъ.

— Придется сдавать жильцамъ дв комнаты,— сказалъ капиталъ, когда они уже възжали во дворъ усадьбы.

— Жильцамъ? Боже тебя избави! Вдь это убьетъ княжну!— воскликнулъ Пятищевъ.— Да и какіе тамъ могутъ быть жильцы? Интеллигентныхъ людей ты не найдешь. Вдь это не въ Петербург, гд есть студенты, учительницы, чиновники.

— О спокойствіи княжны я забочусь даже больше тебя, но безъ жильцовъ намъ не выдержать. Вся моя пенсія уйдетъ на квартиру и дрова, а питаться-то какъ? Княжна получаетъ пенсіона еще меньше меня. На это нельзя быть сыту четверымъ. Наконецъ, надо и прислугу содержать и ей жалованье платить.

— Но ты забываешь, что я продамъ Лифанову пару лошадей, тарантасъ и сбрую. У насъ, кром того, есть корова,— возразилъ Пятищевъ.

— Что лошади и корова! На много-ли это хватитъ? А потомъ?

— А потомъ опять какъ-нибудь. Я вдь говорилъ теб о медальон съ портретомъ покойницы жены. Онъ золотой и на немъ нсколько брилліантовъ.

— ‘А потомъ какъ-нибудь’,— передразнилъ его капитанъ, вылзая изъ тарантаса.— Ты разсуждаешь, Левъ, какъ ребенокъ и вс твои понятія ребяческія. Столько лтъ ты живешь на свт и не можешь опуститься съ неба на землю. Удивительно то, что и нужда тебя не научаетъ.

— Да не сердись,— останавливалъ его Пятищевъ, вынимая изъ тарантаса закупленную провизію и деликатесы.— Я имю основанія такъ разсуждать. Ты вотъ говоришь, что четверымъ надо кормиться, но четверымъ вдь это только временно. Лидія въ конц лта все-таки удетъ къ тетк, а я за границу, стало быть не четверо васъ будетъ, а только двое.

— Охъ, ужъ мн эта за граница! Вдь прямо ребяческія мечты! Никуда ты не удешь, никуда не удетъ и Лидія. Твоя сестра прямо шлетъ отказъ насчетъ Лидіи, а ты не можешь этого понять. Вдь она знаетъ, въ какомъ положеніи находится теперь двушка, и не хочетъ ее принять.

Капитанъ продолжалъ сердиться, вытаскивая корзинку съ мясомъ.

— Постой, постой. Не пори горячку. Дай вынуть изъ твоей корзинки угря,— проговорилъ Пятищевъ.— Мясо пойдетъ на ледникъ, а угрь долженъ быть въ сухомъ мст.

Закупка закусокъ въ вид копченаго угря и осетроваго балыка радовала его, какъ ребенка. Радовался онъ и тому, что нашелъ покупателя для библіотеки.

Изъ тарантаса было все вынуто. На крыльц появилась Мара и понесла мясо въ ледникъ. Передъ Пятищевымъ стоялъ кучеръ Гордей безъ шапки, скоблилъ свободной рукой затылокъ и вопросительно улыбался.

— Сейчасъ общаннымъ-то пожалуете или потомъ?— спрашивалъ онъ.

— Дай ему на чай,— сказалъ капитанъ.

Пятищевъ вынулъ серебряный рубль и сунулъ въ руку Гордея.

— Вотъ за это спасибо!— воскликнулъ Гордей, кланяясь — Сейчасъ видно, что настоящіе господа.

Капитана опять передернуло.

— Зачмъ-же столько-то?— покачалъ онъ головой передъ Пятищевымъ, когда они вошли въ кухню.— Слишкомъ ужъ роскошествуешь.

— Ну, пускай. Онъ добрый малый. Да и пригодится еще. Вдь онъ долженъ перевозить насъ въ Колтуй.

Когда Пятищевъ вошелъ къ себ въ комнату и началъ переодваться изъ сюртука въ свой охотничій рыжій пиджакъ, онъ вынулъ изъ жилета и бросилъ на столъ двадцать шесть копекъ. Это у него было все, что осталось отъ продажи барометра.

Княжны было не видно. Переодвшись, онъ постучалъ въ запертую дверь ея комнаты и воскликнулъ:

— Ольга Петровна! Лидія! Здравствуйте! Какими я васъ закусками-то за ужиномъ кормить буду! Одинъ восторгъ. Я балыка привезъ, угря. Курицу теб привезли на супъ. Квартиру наняли. Прекрасную квартиру.

Въ отвтъ на это послышался хриплый лай стараго мопса, похожій на хрюканье, но княжна голоса не подала.

— Княжна! Ты спишь?— повторилъ окликъ Пятнщевъ.— Лидочка, ты здсь?

Послышалось шлепанье туфлей, дверь распахнулась и на порог предстала гнвная съ трясущейся головой княжна и произнесла шипящимъ тономъ:

— Дочери твоей нтъ здсь. Ищи ее у купцовъ. Она сегодня съ утра прихвостничаетъ тамъ и даже не обдала дома. Что-же касается до квартиры, то напрасно такъ скоро нанималъ. Я отсюда никуда не поду раньше, какъ наступитъ лто и появится настоящее тепло. Я нездорова, разстроена и должна укрпиться.

И она такъ-же торжественно заперла дверь, какъ ее отворила.

Пятищевъ былъ озадаченъ и остался въ недоумніи, по капитанъ, распаковывавшій корзинку съ чаемъ и кофе, подмигнулъ ему, сказавъ:

— Не насдай сразу. Уходится, обтерпится и все пойдетъ, какъ по маслу. Вдь это въ ней только духъ противорчія. Она такая-же мечтательница и капризница, какъ и ты. Оба вы дти, оба съ дтскими воззрніями. Васъ два сапога — пара.

— Но чмъ-же я-то, голубчикъ?..— жалобно взглянулъ на капитана Пятищевъ.

— Всмъ. Немножко разв только на другой валъ заведенъ. А за дочерью совтую послать и внушить ей… Что-же это въ самомъ дл? Какая такая ей компанія эти купцы!

— Что-нибудь да не такъ… Что-нибудь иначе,— проговорилъ Пятищевъ.— Мара!— крикнулъ онъ.— Гд у насъ барышня?

— А у купцовъ,— откликнулась Мара изъ кухни.

— Зачмъ она тамъ?

— А почемъ-же мн-то знать, баринъ? Давеча передъ обдомъ приходила къ намъ ихняя барышня, купеческая то-есть. Ну, познакомилась съ ней и увела.

— У купцовъ не можетъ быть барышни, ты это запомни,— наставительно замтилъ Мар капитанъ.

— Ну, дочка ихняя, купеческая. Ее Василиса Савельевна познакомиться приводила.

— Такъ я и зналъ! Этой во все нужно носъ совать!— воскликнулъ капитанъ.

— Хорошая такая, ласковая двушка. Апельсиновъ намъ пяточекъ на новоселье принесла. Вонъ на подоконник лежатъ. ‘Вмсто хлба-соли’,— говоритъ. Ну, познакомились он тутъ, на крылечк сидя, снюхались, а потомъ она и увела къ себ. Вдь однолтки. Разв та-то барышня на годокъ помоложе. Вдь скучно той-то, ну, и нашей скучно.

— Довольно,— оборвалъ ее Пятищевъ.— Передъ обдомъ ушла, и до сихъ поръ не возвращалась, Странно. Глупо.

— Да присылали тутъ отъ купцовъ молодца сказать, что наша барышня обдать дома не будутъ. Съ теткой он тутъ о чемъ-то утромъ повздорили. Сегодня Ольга-то Петровна не приведи Богъ какая. И мн досталось.

Эти послднія слова Мара проговорила ужъ тихо, выйдя изъ кухни, и кивнула на дверь княжны.

— Но передъ вечеромъ Лидія Львовна приходили и сами съ той купеческой барышней и справлялись, вернулись вы или нтъ,— прибавила Мара.

Пятищевъ переглянулся съ капитаномъ.

— Сходить разв за ней?— спросилъ онъ капитана.

— Оставь! Чего ты? Рапортоваться Лифанову разв хочешь, что вотъ вернулся и нанялъ квартиру? Лучше послать Мару съ приказомъ, чтобы Лидія сейчасъ-же пришла.

— Конечно, ей скучно одной было съ княжной. Княжна капризничала, стала ее точить. Но не на весь-же день уйти,— сказалъ въ оправданіе Лидіи отецъ, понизивъ голосъ, чтобы княжна не слышала его словъ, и крикнулъ:— Мара, сходи за барышней! Скажи ей, что мы пріхали.

— Да что-жъ идти-то? Вонъ он и сами идутъ,— отвчала Мара изъ кухни.

XXXIV.

— Вернулась-таки, наконецъ,— сказалъ Пятищевъ дочери съ упрекомъ.— И зачмъ это ты Лидочка, къ нимъ ходила?

— Ахъ, Боже мой! Да что-жъ тутъ такого? Мн сдлали визитъ… за мной пришли… Должна-же я была отдать визитъ,— скороговоркой отвчала Лидія, вся сіяющая, съ сверкающими глазками.— Сидть дома одной — вдь просто одурь возьметъ. Тетя ворчитъ, капризится, плачетъ, читаетъ наставленія, которыя мн теперь въ моемъ положеніи и исполнять-то невозможно. А тамъ жизнь, оживленіе…

— Не пара-съ… Не пара они вамъ…— весь хмурясь,— замтилъ ей капитанъ.

— Ахъ, Боже мой, да ужъ гордость эту пора теперь бросить! Вы вдь отъ меня скрывали наше положеніе, а теперь я вижу, что мы такое.

— Что ты все толкуешь: положеніе, положеніе. Въ нравственномъ отношеніи оно осталось то-же самое, а измнилось только разв въ матеріальномъ,— произнесъ отецъ.— И я не порицаю, что ты отвтила визитомъ, но я не могу понять, какъ ты могла просидть тамъ цлый день.

— Весело тамъ. Къ Лифановымъ сынъ студентъ пріхалъ. Студентъ-технологъ, образованный молодой человкъ.

Пятищевъ и капитанъ переглянулись.

— Какъ сынъ пріхалъ?— удивился Пятищевъ.— Вдь отецъ его ждалъ только въ іюл. Онъ говорилъ мн еще вчера объ этомъ, когда я предлагалъ ему купить у меня библіотеку.

— Внезапно пріхалъ, всего на три дня пріхалъ, отдохнуть. Говоритъ, что ужъ очень зачитался, приготовляясь къ экзаменамъ, до одури дошелъ. И какой веселый! Какъ на балалайк играетъ, какъ поетъ! Сейчасъ мн и Стеш игралъ и плъ. Онъ сбирается вамъ сдлать визитъ.

— Очень это, я думаю, будетъ интересно для вашего папаши!— иронически пробормоталъ капитанъ съ усмшкой.

— Отчего-же? Онъ образованный человкъ. На отца своего онъ совсмъ не похожъ. Отъ него не услышите словъ въ род ‘попимши’, ‘поспамши’. А тет Кат послали депешу?

— Нтъ,— отрицательно покачалъ головой Пятищевъ.— Я получилъ отъ нея письмо.

— Письмо? Что-же она пишетъ?

— Пишетъ, чтобы ты осталась здсь до осени. Она сама еще не знаетъ, гд пробудетъ лто.

— Вотъ это мило! Мн надо кусокъ хлба себ зарабатывать въ Петербург, а она: до осени… Но все равно я поду въ Петербургъ. Съ молодымъ Лифановымъ поду, въ третьемъ класс поду. Все-таки не одна.

— Лида, опомнись! Что ты говоришь!

На лиц Пятищева выразился чуть не ужасъ.

— Вотъ теб вліяніе студента,— подмигнулъ капитанъ.— Только нсколько часовъ пробыла съ нимъ, а ужъ что говоритъ!

— Неправда. Я всегда говорила, что мн надо хать въ Петербургъ искать себ уроковъ или поступить на мсто гувернанткой. Нтъ, вы дайте мн денегъ на дорогу, когда продадите лошадей. Да продавайте скорй.

— Молчи пожалуйста, не говори глупостей. Отпущу я тебя не вдь съ какимъ студентомъ! Никуда ты не подешь. Мы наняли отличную квартиру въ Колту, и ты будешь жить съ нами.

— Нтъ, нтъ. Я ни за что не останусь. Зачмъ это я буду обременять васъ собой, если я могу сама себ хлбъ зарабатывать и жить уроками.

— Боже, какая наивность! Вы думаете, что въ Петербург уроки на улиц валяются!— воскликнулъ капитанъ.— Какъ прідете, такъ сейчасъ для васъ и уроки. Нтъ, ихъ надо поискать да и поискать.

— Студентъ Лифановъ мн найдетъ. Онъ самъ даетъ уроки.

— Это сынъ-то богатаго отца? Сомнительно…— покачалъ головой Пятищевъ.— Ну, да не въ этомъ дло.

— Даетъ, даетъ уроки,— стояла на своемъ Лидія.— Онъ мн самъ сказалъ. Что-жъ вы подлаете, если отецъ скупъ и очень мало денегъ ему посылаетъ. Да сынъ и не въ претензіи. Онъ говоритъ, что каждый долженъ работать и жить на свои средства.

— Попугай, попугай… Узнаю попугая съ заученными словами!— произнесъ капитанъ, какъ-то особенно взмахнувъ руками, и засмялся хриплымъ смхомъ.— А теб, Левъ, совтовалъ-бы дочку больше дома удерживать, пока этотъ лодырь здсь, а то она еще и не такія рчи будетъ теб говорить.

— Да почемъ вы знаете, Иванъ Лукичъ, что онъ лодырь?— обратилась Лидія къ капитану.— Вы прежде познакомьтесь съ нимъ, а потомъ и длайте свои заключенія.

— Очень нужно знакомиться! Какъ-же… Мн словъ его достаточно.

— Да какія-же такія слова особенныя? По моему эти слова благородныя… Да вонъ онъ идетъ къ намъ,— кивнула Лидія въ отворенное окошко. Даже вс идутъ. Это они къ намъ идутъ.

Пятищевъ встрепенулся и взглянулъ въ окно. Изъ-за купы ольховой заросли, ростущей на двор, показалось все семейство Лифановыхъ. Впереди шелъ блокурый молодой человкъ въ форм студента-технолога съ самодльной толстой палкой въ рук и сшибалъ ею головки желтаго одуванчика, показавшіяся уже на зазеленвшей по двору трав, нсколько полный для своихъ лтъ, довольно дубоватый на видъ, съ еле пробивающейся бородкой и съ фуражкой, надтой небрежно на затылокъ. Сзади ихъ шествовали супруги Лифановы, рядомъ, но не подъ руку, а еще поодаль дочь Стешенька въ пестромъ мордовскомъ костюм и съ зонтикомъ, хотя солнце закатывалось уже краснымъ шаромъ за стоявшія вдали развалившіяся службы. Они направлялись прямо къ отворенному окну Пятищева.

— Сюда идутъ? Нтъ, ужъ я уклонюсь отъ бесды съ такимъ пріятнымъ обществомъ,— проговорилъ капитанъ и быстро убжалъ въ свою комнату, хлопнувъ дверью.

Лидія вышла на крыльцо, а Пятищевъ стоялъ у открытаго окна и смотрлъ, какъ приближались Лифановы. Они кланялись. Поклонился и онъ. Наконецъ Лифановъ воскликнулъ:

— Проминажъ задумали сдлать всей семьей передъ ужиномъ и вотъ къ вамъ свернули на перепуть. Какія деревья здсь есть любопытныя! Сейчасъ любовались липой надъ прудомъ. Вотъ старушка-то! Какое дупло, а еще крпка и полсотни лтъ проживетъ. Пробовали съ супругой ее обхватить — еле-еле…

— Я знаю эту липу. Она мн памятна,— отвчалъ Пятищевъ.— Подъ этой липой я когда-то сдлалъ предложеніе моей покойной жен.

— Ну, вотъ видите! Мы ее будемъ хранить и я велю забить дупло досками, чтобъ туда вода не попадала. Добраго здоровья!— проговорилъ Лифановъ и протянулъ руку, когда подошелъ къ окну, у котораго стоялъ Пятищевъ.

Къ Пятищеву черезъ окно протянулись и другія руки — супруги Лифанова Зои Андреевны и дочери Стешеньки. Подошелъ къ окну и студентъ и произнесъ, поклонившись:

— Честь имю представиться…

Но Лифановъ не далъ ему окончить фразу и перебилъ:

— Сынъ мой Парфентій. Не ждали, не гадали видть, а онъ, какъ снгъ на голову. На три дня пріхалъ. Ужъ я его поругалъ, зачмъ зря деньги тратитъ на проздъ, если на такое короткое время пріхалъ, а онъ мн: ‘ужъ очень, говоритъ, папенька, мн любопытно ваше новое имніе посмотрть’.

— Пустое,— улыбнулся сынъ,— Просто мн нужно было провтриться, отдохнуть. Теперь мы готовимся къ выпускнымъ экзаменамъ, я нынче кончаю институтъ, ну, и зачитался. А дорогу свою я потомъ отработаю,— полушутливо, полусерьезно сказалъ онъ отцу.

— Ну, что? Какъ? Въ какихъ смыслахъ?.. Благополучно създили въ посадъ?— спросилъ Лифановъ Пятищева.

— Какъ-же, какъ-же.

— Ну, вотъ видите… А я думалъ, что ужъ опять… Вамъ самимъ тамъ будетъ спокойне, ваше превосходительство. Все-таки ужъ на настоящемъ мст. У кого наняли квартирку позвольте спросить?

— У Семушкина. Сняли его старый домъ, гд онъ самъ жилъ.

— Батюшка, да этовы отлично сруководствовали! Я бывалъ у него. Отличный домикъ. Какъ это вамъ Богъ помогъ? Квартира эта вамъ чистый кладъ. Да и самъ хозяинъ старикъ покладистый. Не дорогонька-ли-только она вамъ будетъ?— спросилъ Лифановъ, прищурившись.

— Двадцать пять рублей въ мсяцъ.

— Только-то! Ну, кладъ, кладъ… Я думалъ, онъ за такія деньги не спуститъ. Ну, что-же… Въ случа если что — жильца пустить можете, нахлбника. Все-таки, тогда вамъ платить будетъ поровне. Когда перезжаете?

— Да дня черезъ три, черезъ четыре. Семушкинъ общался сдлать маленькій ремонтъ.

— И ремонтъ еще? Ну, поздравляю. Такъ черезъ четыре дня… Такъ, такъ… Ну, что-жъ литки съ васъ за это, угощеніе.

— Милости просимъ,— пригласилъ его Пятищевъ,— Водка есть и привезъ я изъ Колтуя великолпную закуску: угря копченаго и балыка.

— А что-жъ, я съ удовольствіемъ… Теперь въ самый разъ передъ ужиномъ…— отвчалъ Лифановъ и, понизивъ голосъ, прибавилъ: — Только разв вашъ капитанъ ругаться начнетъ.

Пятищевъ улыбнулся и сказалъ:

— Капитанъ усталъ и отдыхаетъ въ своей комнат. Прошу покорно. Мн, кром того, надо поговорить съ вами насчетъ лошадей, которыхъ вы общали у меня купить.

— А дло есть, такъ и еще лучше. Что-жъ, своихъ-то я отпущу.. Пусть безъ меня проминажъ длаютъ. Водки они не пьютъ, такъ чего имъ?— проговорилъ Лифановъ и сказалъ жен, дочери и сыну:— Ну, вы гуляйте безъ меня, покуда. А я зайду къ барину на перепуть водки выпить.

Семья Лифанова стала удаляться. Къ ней присоединилась и Лидія. А самъ Лифановъ направился къ крыльцу Пятищева.

XXXV.

Лифановъ выпилъ у Пятищева дв рюмки водки, полъ хорошихъ закусокъ, но лошадей у Пятищева не купилъ, а отъ покупки тарантаса вовсе отказался, говоря, что онъ ему вовсе не нуженъ, такъ какъ у него уже есть тарантасъ, который куда лучше пятищевскаго. За лошадей онъ давалъ такую ничтожную сумму, что Пятищевъ даже возмутился, хотя и привыкъ, что у него все пріобртали ниже половинной цны.

— За пару такихъ лошадей шестьдесятъ рублей? Да что вы, шутите, что-ли!— вскричалъ онъ.— Я въ Колту на базар ихъ продавать буду, такъ и тамъ мн за нихъ вдвое больше дадутъ.

— Очень можетъ быть, ваше превосходительство. Но главная статья та, что мн-то они не нужны,— отвчалъ Лифановъ, улыбаясь и уходя изъ дома,— Я думалъ, дешево — ну, тогда отчего не купить. А такъ, сами знаете, денежка счетъ любитъ. Ну, спасибо вамъ. За хлбъ, за соль благодаримъ покорно. Пойти къ своимъ.

— Одинъ коренникъ куда больше ста рублей стоитъ,— убждалъ его Пятищевъ.

— Ну, и дай вамъ Богъ продать въ Колту. А у меня есть лошади. Есть пара выздныхъ хорошихъ и три рабочія. Чего мн еще!

— Нтъ, въ самомъ дл, вы должно быть не видли моего коренника. А вы посмотрите. Вашъ кучеръ даже восхищался имъ. Пристяжного я не особенно цню, а коренникъ…

— Да завтра посмотрть его можно. Отчего не посмотрть? Отъ посмотра ничего не сдлается. Прощенья просимъ. До свиданья… Такъ черезъ три-четыре дня, стало быть, удете, какъ сказали? Мое почтеніе,— раскланялся Лифановъ и удалился.

Изъ дверей своей комнаты выскочилъ капитанъ, весь взбшенный, и воскликнулъ:

— Удивляюсь твоему адскому терпнію! Да я его сейчасъ-бы за двери вышвырнулъ посл такой цны, а ты его угощаешь. Мн вчуже, а у меня и то все внутри перевернулось. Не знаю ужъ, какъ я удержался, чтобы не выскочить и не прогнать его.

— Купецъ онъ, купецъ въ душ и во всемъ своемъ существ. Ничего не подлаешь!— пожалъ плечами Пятищевъ.

На слдующій день утромъ Лифановъ приходилъ въ конюшню смотрть лошадей, толковалъ съ кучеромъ Гордеемъ и прислалъ сказать Пятищеву что за лошадей онъ ему можетъ десять рублей прибавить.

Пятищевъ не далъ никакого отвта. За обдомъ онъ съ упрекомъ говорилъ Лидіи, только что вернувшейся отъ Лифановыхъ:

— Ты тамъ дружишь, взяла себ въ подруги эту купеческую дочку, а отецъ ея меня давитъ, притсняетъ. Зная, что мн деньги нужны до зарзу на перездку и что я здсь никому не могу продать нашихъ лошадей, онъ предлагаетъ мн за нихъ только семьдесятъ рублей.

— Да вдь я познакомилась-то съ дочерью его, а черезъ нее съ братомъ ея студентомъ, а т совсмъ другихъ понятій, отвчала Лидія — Они сами смются надъ отцовской скупостью. Впрочемъ, если хотите, то я могу сказать Мануилу Прокофьичу, что ему стыдно тснить васъ.

— Только этого и недоставало! Ты еще будешь ходатайствовать у него за меня, унижаться. Нтъ, ужъ пожалуйста этого не длай, оставь,— запретилъ ей отецъ.

А капитанъ прибавилъ:

— Все что вы можете сдлать, это выразить протестъ его поступку.

— Какой протестъ?— спросила Лидія.

— Не ходить къ купцамъ. Пускай купеческая дочка эта самая сюда къ намъ приходитъ, если она вамъ такъ нравится, а вы въ домъ ея отца ни ногой…

Разговоръ этотъ происходилъ въ отсутствіи княжны. Княжна, узнавъ, что квартира нанята и что предстоитъ снова перездъ, сказалась больной и опять перестала выходить къ столу.

Лидія хоть и выслушала совтъ капитана безпрекословно, но уйдя посл обда къ Лифановымъ, пробыла тамъ цлый день, вплоть до ужина, Вечеромъ она вернулась въ сопровожденіи дтей Лифанова Стешеньки и сына студента Парфентія. Стешенька и Парфентій въ комнаты къ Пятищевымъ не вошли, а сли на крылечко. Лидія объявила отцу съ полуулыбкой, что они пришли просить у него извиненія за то, что долго задержали ее у себя.

— Выйдите къ нимъ на крылечко,— сказала Лидія.— Они боятся къ намъ войти, боятся капитана и тети.

— А ты ужъ насплетничала тамъ про тетку и капитана,— съ упрекомъ проговорилъ Пятищевъ.

— Я насплетничала? И не думала. Самъ Мануилъ Прокофьичъ насказалъ имъ разные ужасы. ‘Не ходите, говоритъ, туда. Тамъ капитанъ васъ чубукомъ попотчуетъ’.

— И это при теб онъ говорилъ и ты молчала? Ну, двушка! Хорошо, что Иванъ Лукичъ не слышитъ! Чубукомъ попотчуетъ. А самого старика Лифанова онъ вчера потчивалъ чубукомъ, когда тотъ за моимъ хлбомъ-солью не постыдился мн давать за моихъ лошадей шестьдесятъ рублей? А вотъ тогда-то ужъ слдовало-бы попотчивать.

— Что-жъ я могла? Я молчала. Да вдь Иванъ Лукичъ и въ самомъ дл дерзкій человкъ,— оправдывалась Лидія.— А тетя сама мн вчера сказала, что какъ только купеческая дочка у насъ появится — она сейчасъ-же выцарапаетъ ей глаза.

— Ну, мало-ли что говоритъ раздраженная, больная женщина, у которой и разсудокъ-то теперь ненормаленъ. Ты посмотри на нее, вдь она въ дтство пришла. Дитя, ребенокъ… невмняемая…

— Я вижу, но зачмъ-же и къ ребенку лзть на непріятность! Выйдите, папаша, къ нимъ.

— Не желаю я выходить, не желаю я съ ними имть никакого общенія,— твердо сказалъ Пятищевъ.

— Да вдь дти-то не виноваты за поступки своего отца. Онъ самъ по себ, они сами по себ, старалась разъяснить Лидія.

Пятищевъ такъ и не вышелъ къ молодымъ Лифановымъ, но студентъ укараулилъ, когда Пятищевъ появился у окна и, приподнявъ фуражку, поклонился и заговорилъ сквозь стекло:

— Вы ужъ пожалуйста извините, Левъ Никитичъ, что мы опять задержали у себя на цлый день Лидію Львовну. Сестр очень ужъ скучно. Она такъ подружилась съ вашей дочерью. Да вдь и Лидія Львовна у васъ дома также все одна и одна. И ей у насъ веселе.

Пятищеву пришлось отворить окно. Онъ подалъ молодому человку руку и проговорилъ:

— Я ничего не имю противъ посщенія васъ Лидіей, но вдь нельзя-же пропадать изъ дома на цлые дни.

Студентъ переминался и не отходилъ отъ окна и, наконецъ, смущенно произнесъ:

— Вы должны имть полное основаніе быть недовольны отцомъ моимъ. Я знаю, онъ надлалъ вамъ много непріятностей, но позвольте васъ уврить, что я и моя сестра — мы тутъ ровно не причемъ. Мы даже совсмъ другихъ мыслей — то-есть я и сестра. А я въ особенности. Самъ я ни на іоту не оправдываю дйствій отца.

— Я знаю, я понимаю…— пробормоталъ Пятищевъ.

— Такъ ужъ пожалуйста не смотрите на насъ, какъ на единомышленниковъ отца. Я знаю, что онъ кулакъ, но что-жъ вы подлаете со старикомъ? Со стариками вообще бороться трудно. Ихъ не передлаешь на свою колодку. Прошу васъ, извините. Вотъ сегодня я слышалъ также про покупку у васъ лошадей.

— Ахъ, оставьте пожалуйста!..

Пятищевъ сдлалъ движеніе, чтобъ затворить окно, но студентъ остановилъ его.

— Зачмъ оставлять? Я хочу выяснить вамъ… Выяснить такъ, чтобы вы смотрли на меня иначе. Конечно, это кулаческій способъ пріобртенія. Я скажу ему… упрекну его, но вдь это ни къ чему не приведетъ,— говорилъ студентъ.

— Да я не прошу васъ. Будьте добры, ничего объ этомъ не говорите ему,— сказалъ Пятищевъ.— Вдь это вы все отъ Лидіи узнали, но она такая болтушка…

— Я натравлю на него мать… Она иногда иметъ на него вліяніе… Они вмст деньги наживали, ну, онъ подчасъ и слушается.

— Бога ради, бросьте! Ничего не надо.

— Нтъ, отчего-же? Зачмъ-же, если можно помочь?..— не унимался студентъ.— Онъ разсчетливъ, даже скупъ, привыкъ торговаться, утягивать, пользоваться затруднительнымъ положеніемъ продавца, но здсь-то съ вами ужъ онъ доходитъ до абсурда. Ему нужны лошади, онъ смотрлъ ихъ, хвалитъ, а вотъ хочетъ нажать. И вдь на меня также нажимаетъ. Знаете, какъ онъ со мной? Я учусь, вотъ теперь кончаю, нужны книги, наши книги по технологіи вообще дорогія, а онъ не хочетъ помочь для покупки ихъ. Я самъ тружусь, даю уроки, но много-ли уроками заработаешь! Да во время приготовленія къ экзаменамъ уроки и бросаешь. Просишь у него денегъ, просишь, примрно, двадцать пять рублей на книги, а онъ присылаетъ только десять. Ну, и приходится у товарищей маклачить, чтобы почитать. Привычка… Это у него такая привычка, чтобы отъ всего утянуть,— разсказывалъ студентъ и прибавилъ:— А на меня прошу васъ глядть иначе. Вотъ все-съ… Извините…

Студентъ поклонился. Пятищевъ опять подалъ ему руку и затворилъ окно.

Посл ужина старикъ Лифановъ снова прислалъ къ Пятищеву съ надбавкой за лошадей. Приходилъ Левкей и объявилъ, что купецъ даетъ за лошадей семьдесятъ пять рублей. Раздраженный Пятищевъ прогналъ его вонъ.

XXXVI.

Прошелъ еще день. Капитанъ началъ ужъ торопить Пятищева перезжать въ Колтуй.

— Пора,— говорилъ онъ.— Чего-же медлить? А мы еще и не собираемся. У насъ ничего не увязано, не упаковано. Задатка съ насъ Семушкинъ не взялъ за квартиру, платы тоже, и я боюсь, какъ-бы онъ не спятился.

Пятищевъ вспыхнулъ.

— Съ чмъ мы подемъ, если у меня еще лошади не проданы?— проговорилъ онъ, возвыся голосъ,— Нельзя-же отдать ихъ Лифанову за семьдесятъ пять рублей.

— Въ Колту, когда передемъ, продашь лошадей. А на перездъ въ посадъ у меня, покуда, кое-какія деньжишки есть. Прідемъ, продадимъ лошадей на базар и этими деньгами сейчасъ-же уплатимъ Семушкину за квартиру. Да можетъ быть и Семушкинъ лошадей купитъ. У него кирпичный заводъ. Теперь весна, рабочія лошади нужны.

— Но вдь пріхавъ въ Колтуй, сейчасъ-же надо для лошадей сна покупать, овесъ, а здсь они такъ кормятся. Какіе-то еще есть остатки корма. Да и кто будетъ тамъ въ Колту за лошадьми ходить, кормить, поить? Вдь не могутъ-же люди Лифанова, которые будутъ насъ перевозить, остаться тамъ съ лошадьми! А кто поведетъ ихъ тамъ продавать на базаръ? Ни я, ни ты сдлать этого не можемъ. Просить людей Семушкина — надуютъ. А тарантасъ? Вдь я долженъ продать и тарантасъ.

— Дйствительно, кругомъ вода. Но выхать намъ все-таки надо.

Капитанъ покачалъ головой, затянулся изъ трубки и выпустилъ густую струю дыма. Пятищевъ отвчалъ:

— Погоди немного. Я сказалъ людямъ Лифанова, чтобы они, когда подутъ въ Колтуй, захали въ Дымово къ земскому почтарю Алексю Секлетеву и сказали-бы ему, что я продаю пару лошадей, сбрую и тарантасъ. Можетъ быть онъ прідетъ и купитъ. Подрзалъ меня этотъ мерзавецъ Лифановъ, совсмъ подрзалъ!— прибавилъ Пятищевъ, вздохнувъ.

— Ага! Теперь ужъ ты и самъ видишь, что онъ мерзавецъ!— подхватилъ капитанъ.— Очень радъ, очень радъ, что наконецъ, ты его раскусилъ.

А Лифановъ былъ тутъ какъ тутъ. Минутъ черезъ десять онъ стучалъ въ стекло окна комнаты Пятищева и спрашивалъ:

— Ваше превосходительство, не спите, встали?

Пятищевъ подошелъ къ окну и, увидавъ Лифанова, почувствовалъ какую-то необычайную брезгливость къ нему, но сдержалъ это чувство и отвчалъ:

— Какой-же теперь сонъ! Я ужъ давно свой кофе выпилъ, сдлалъ легкую прогулку.

— Нтъ, вдь я къ тому, что по господски это случается. Поговорить съ вами можно?

Пятищева опять покоробило.

— Если вы, Мануилъ Прокофьичъ, насчетъ лошадей, то говорю вамъ окончательно, что я меньше ста двадцати рублей за пару не возьму,— отрзалъ онъ.

— О?! Ну, да лошади лошадьми, а у меня тутъ есть и другое руководство. Объ разныхъ длахъ потолковать надо.

Лифановъ улыбался во всю ширину лица.

— Войдите,— сказалъ ему Пятищевъ.— Что такое?

— А не лучше-ли было-бы, если-бы вы сами вышли со мной легкій проминажъ сдлать? На ходу и поговорили-бы,— произнесъ Лифановъ, очевидно, боясь капитана.

Пятищевъ надлъ феску и вышелъ на крыльцо, дымя папироской. Лифановъ поздоровался съ нимъ, пожавъ протянутые имъ два пальца, и они пошли по направленію къ парку.

— Хе-хе-хе… Видно, за лошадокъ-то ужъ надо будетъ надавать вамъ восемьдесятъ пять рублишекъ,— началъ Лифановъ.

— Оставьте. Объ этомъ и рчи быть не можетъ,— строго отвчалъ ему Пятищевъ.— Говорите о другомъ…

— Позвольте… Да вдь ужъ я теперь съ тарантасомъ покупаю. За тарантасъ пятнадцать рублей.

— Господинъ Лифановъ, да побойтесь вы Бога!

— А что-жъ такое? У тарантаса ужъ давно колеса никуда не годятся. Вдь ихъ надо переспичить.

— Бросимъ объ этомъ. Есть у васъ сказать мн что-нибудь другое?

— Какъ не быть. Василису взялъ себ въ ключи. То-есть не я собственно, а жена… Очень ужъ она ей потрафила, Василиса-то… Вотъ посмотримъ, что изъ этого будетъ. Баба-то она хозяйственная, что говорить! Но я думаю, не будетъ-ли въ ней слишкомъ много этой самой кислой шерсти, которую вышибать придется? Восемь рублей ей жалованья.

Пятищевъ взглянулъ на Лифанова, улыбнулся угломъ рта и отвчалъ:

— А это ужъ, извините, до меня совсмъ не касается.

— Такъ-то оно такъ. Но я самъ сомнваюсь, какое тутъ руководство произойдетъ. И хозяйственная-то она, да ужъ и балованная. Ну, да Богъ съ ней…

Произошла пауза. Пятищевъ ждалъ, что скажетъ ему Лифановъ еще, но тотъ, очевидно, стснялся говорить и размышлялъ, какъ начать.

— Барышня-то ваша говорила намъ, что подетъ въ Петербургъ мсто гувернантки себ искать,— произнесъ онъ наконецъ.— Я про дочку вашу, про Лидію Львовну.

— Мало-ли что она толкуетъ!— уклончиво отвчалъ Пятищевъ. Не всему врьте. Наивныя мечты.

— Очень ужъ хорошая барышня-то она… Умница, обученная. Сынъ тоже ее хвалитъ. И нтъ въ ней этой строптивости. Подружились он съ моей Стешкой… Ну, моя разумется глупа. Гд-же ей? Въ Колту три зимы въ школу бгала — вотъ и все. А сынъ-то ученый… Онъ понимаетъ.

— Я не понимаю, Мануилъ Прокофьичъ, для чего вы мн это говорите,— перебилъ его Пятищевъ, пожавъ плечами.

— А вотъ для чего… Объ этомъ я съ своей бабой-старухой посовтовался. Хоть-бы взять Стешу. Времена нынче не т… Вдь вотъ черезъ годокъ замужъ выдавать придется, а женихи отески требуютъ. Совсмъ хотятъ другого руководства отъ невсты. Вдь вотъ вы у Семушкина-то были, такъ невстку его видли, можетъ статься. Тоже простого купца сынъ… только разв что въ коммерческомъ-то училищ маленько пополировался… Я про Викула… А вдь взялъ ученую. Супруга-то его все-таки въ гимназіи въ губерніи училась, говорятъ, по-французски знаетъ. А моя что? Только разв что читаетъ и пишетъ по русски. И никакой тамъ географіи или химіи… Такъ вотъ и хотлъ-бы я ее поотесать слегка… Меня, признаться, сынъ надоумилъ.

Пятищевъ сталъ понимать, къ чему клонится рчь, и покраснлъ. Лифановъ продолжалъ:

— А такъ какъ Лидія Львовна детъ въ Питеръ, въ чужіе люди мста искать…

— Позвольте… Вы это что-же? Вы мою дочь въ гувернантки къ себ взять хотите?— грозно вскричалъ Пятищевъ, остановился и вытаращилъ глаза.

Лифановъ слегка попятился и отвчалъ:

— А отчего-же и нтъ, ваше превосходительство?. Чмъ ей въ Питер въ чужихъ людяхъ существовать и обучать неизвстно какую націю, то ужъ здсь-то вы все-таки будете знать, что домъ смирный богобоязненный и никакого баловства не будетъ.

Пятищевъ, весь красный, помахалъ передъ его носомъ пальцемъ и произнесъ, тяжело дыша:

— Не по носу табакъ, не по носу табакъ, мой милйшій.

Лифановъ не смутился и только отшатнулся отъ пальца.

— А сами он согласны… Я про Лидію Львовну…— сказалъ онъ.— Дали-бы мы имъ на всемъ готовомъ пятнадцать рублей въ мсяцъ.

— Мало-ли на что она будетъ согласна, да я-то несогласенъ,— отвчалъ Пятищевъ.

— Отчего-же-съ? Позвольте… Зачмъ такое руководство? Чмъ у людей — лучше-же у насъ, и были-бы он при Стеш не только что гувернантка, а подруга…

— То-есть вы хотите сказать: компаньонка? Много чести, много чести, господинъ купецъ Лифановъ! Да-съ… Выкиньте изъ головы.

— Лидія Львовна сами васъ объ этомъ просить будутъ.

— Ну, съ ней другой и разговоръ.

— Жаль… Барышня-то ужъ очень хороша!— прищелкнулъ языкомъ Лифановъ и спросилъ:— А то можетъ быть подумаете?

Пятищевъ не отвчалъ и задалъ вопросъ:

— Все? Или еще имете мн что-нибудь сказать?

— Да вотъ разв насчетъ лошадей… Извольте, будь по вашему, дамъ я вамъ сто двадцать рублей, но съ тмъ, чтобы тутъ и тарантасъ, и сбрую въ этотъ счетъ.

— Нтъ, не могу. Зачмъ вы тсните? Тарантасъ одинъ сорокъ рублей стоитъ. Сбруя тоже когда-то была заплочена пятьдесятъ рублей.

— Да вдь было да сплыло, а теперь совсмъ другое руководство. И мы съ вами лтъ двадцать тому назадъ были моложе и стоили дороже. Ну, послдняя цна: сто тридцать и ужъ больше ни копйки.

Пятищевъ, видя, что цна становится уже сносной, перемнилъ тонъ.

— Зачмъ-же я буду отдавать вамъ за сто тридцать, если мн почтарь Секлетевъ сейчасъ-же дастъ сто пятьдесятъ.

— Почтарь Секлетевъ? Не дастъ почтарь Секлетевъ такихъ денегъ,— протянулъ Лифановъ и, испугавшись, что у него перебьютъ покупку, сказалъ:— Хорошо, даю сто пятьдесятъ за все хозяйство, но съ тмъ, что вы насчетъ вашей барышни подумаете.

Пятищевъ опять сверкнулъ глазами, хотлъ ему сказать какую-то дерзость, но воздержался и отвчалъ:

— Присылайте деньги. Но выговариваю себ право перехать на этихъ лошадяхъ въ Колтуй.

— Извольте, извольте, ваше превосходительство.

XXXVII.

Вернувшись домой, Пятищевъ сообщилъ капитану, что онъ продалъ Лифанову лошадей, тарантасъ и сбрую за сто пятьдесятъ рублей. Хотя онъ и имлъ кислый видъ, но въ душ онъ былъ радъ, что хлопоты по этому длу кончились.

Капитанъ возмутился.

— Да вдь это почти даромъ!— воскликнулъ онъ.— Какова скотина этотъ купчишка!

— Что-жъ ты подлаешь? Обстоятельства. Въ его рукахъ сила…

О предложеніи Лифанова взять Лидію въ гувернантки для дочери и о томъ, что сама Лидія желаетъ поступить къ Лифановымъ на мсто онъ пока ничего не сказалъ. Онъ сомнвался все-таки, было-ли предложеніе сдлано Лифановымъ съ согласія самой Лидіи, и хотлъ прежде проврить это но проврить было нельзя, такъ какъ Лидіи не было дома, она была у Лифановыхъ.

Капитанъ подошелъ къ Пятищеву и сказалъ:

— Ну, давай мн денегъ, давай двадцать пять рублей на квартиру, а то я боюсь, что и эти деньги разлетятся также не вдь куда, какъ и деньги отъ проданнаго барометра.

— Да я ихъ еще не получилъ. Онъ общался прислать.

— Не получилъ? Ну, такъ нельзя сказать, что и лошадей продалъ. Этотъ мерзавецъ можетъ десять разъ спятиться.

— Пришлетъ. Онъ пошелъ за деньгами. Купеческое-то слово у нихъ все-таки есть.

— Да, если оно подкрплено векселемъ. Ну, вотъ что… Какъ только онъ пришлетъ, ты мн сейчасъ-же дашь двадцать пять рублей на квартиру. Эти деньги мы сейчасъ-же заклеимъ въ конвертъ и он будутъ храниться до врученія ихъ Семушкину,— сказалъ капитанъ.

— Хорошо, хорошо…— улыбнулся Пятищевъ.

Наступило время обдать. Пятищевъ ужъ досталъ остатки балыка и копченаго угря и смаковалъ вмст съ капитаномъ передъ обдомъ закуски, выпивъ водки, а Лидія все еще не приходила отъ Лифановыхъ. Денегъ за лошадей также не приносили.

— Что-же это Лидія-то не идетъ! Она совсмъ поселилась у этихъ купцовъ…— пожалъ Пятищевъ плечами.— Надо будетъ послать за ней Мару.

— Пошли, конечно-же пошли. Вдь это безобразіе…— подхватилъ капитанъ.— Конечно, слава Богу, что это все скоро кончится, потому удемъ-же мы ужъ отсюда на-дняхъ, но все-таки и теперь ей не слдъ не жить дома.

Но тутъ въ кухн раздались шаги и кто-то спрашивалъ, можно-ли видть Льва Никитича.

— Пожалуйте, пожалуйте… Что такое?

Пятищевъ всталъ изъ-за стола и направился въ кухню. На встрчу ему показалась Стешенька Лифанова въ своемъ мордовскомъ костюм. Широкое ея лицо со вздернутымъ носикомъ изображало замшательство и даже испугъ.

— Папаша вамъ деньги прислалъ за лошадей! Вотъ-съ…— сказала она, подавая сторублевку и золотые.

— Ахъ, очень пріятно… Благодарите вашего папашу,— проговорилъ Пятищевъ.— Но гд-же Лидія?

Стешенька тотчасъ-же покраснла до ушей.

— Лидія Львовна у насъ…— прошептала она.— Но я пришла попросить, чтобы вы позволили ей пообдать у насъ. Завтра мой братъ узжаетъ въ Петербургъ, такъ уже послдній разъ…

— Нтъ-съ, нтъ-съ… Довольно,— перебилъ Стешеньку Пятищевъ.— Скажите ей, чтобы она сейчасъ-же шла домой. Мы ее ждемъ. Пожалуйста, скажите. Мы не начнемъ безъ нея обдъ. Строго скажите ей отъ меня.

— Въ такомъ раз извините-съ…

Стешенька еще больше покраснла, сдлала книксенъ и удалилась.

‘Знаетъ кошка, чье мясо съла! Боится…— подумалъ Пятищевъ.— Сейчасъ я ее вразумлю’.

— Скажите, какое мсто себ нашла! Словно поселилась тамъ. Это удивительно!— пробормоталъ капитанъ, засовывая себ въ ротъ кусокъ угря.— Ты, Левъ, вразуми ее хорошенько.

— Хорошо, хорошо,— отвчалъ Пятищевъ и дйствительно хотлъ принять дочь какъ можно строже, но удовольствіе по случаю полученія денегъ ослабило его ршимость и сдлало то, что онъ смотрлъ уже на ея проступокъ благодушне.

Лидія явилась въ слезахъ.

— Ты что это не живешь дома? Кажется, ужъ совсмъ причислила себя къ семь Лифановыхъ!— крикнулъ на нее Пятищевъ, но, увидавъ слезы, понизилъ тонъ.— Разв можно такъ, милая? А черезъ это превратные толки, глупые разговоры.

— А гд нашъ домъ? Гд онъ?— спрашивала Лидія, рыдая и сморкаясь въ платокъ.— Гд онъ? Мы живемъ, какъ на бивуакахъ. У меня угла нтъ. Сунусь къ тетк — ворчанье, попреки. Отъ васъ тоже попреки. Иванъ Лукичъ хмурится и косится. Насъ вс боятся, сторонятся, къ намъ не идутъ!

— Кто-же это вс-то? Старикъ Лифановъ сейчасъ былъ, была и твоя милая круглолицая Стешенька.

— Да, но какъ была? Она дрожала, когда сюда шла, чуть молитву не творила.

— Ну, ну, ну… Полно. Не преувеличивай. Вотъ ужъ не боязливаго-то десятка эти Лифановы. Но меня вотъ что удивляетъ: отчего ты сама не пришла съ этой Стешенькой? Что это за манера!

— Ахъ, Боже мой! Да если не пускаютъ! Если удерживаютъ, если хотятъ, чтобы я у нихъ обдала. Зоя Андреевна, мать Стешенька, взяла меня даже за руку, посадила съ собой рядомъ, а Порфирій Мануилычъ заперъ дверь на ключъ.

— Садись съ нами за столъ и кушай,— указалъ Лидіи отецъ на стулъ.— И ужъ сегодня прошу къ Лифановымъ больше не ходить.

— Господи! Опять стсненія! Что-же это за жизнь!— плакалась Лидія, все еще не занимая за столомъ мста.— Въ Петербургъ не отпускаете, обзавелась знакомыми, нашла себ что-то врод подруги — опять запретъ.

— Не пара она вамъ, Лидія Львовна, не пара,— пробормоталъ капитанъ.

— Послушайте! Вдь ужъ это дленіе на черную и блую кость пора бросить!

Лидія сверкнула глазами и со злости куснула кончикъ носового платка, которымъ утирала слезы.

— Вліяніе студента… Узнаю…— опять проговорилъ себ подъ носъ капитанъ.

— На блую и черную кость мы никого не длимъ,— началъ Пятищевъ.— Это глупости. Но все-таки вспомни, сколько этотъ Лифановъ сдлалъ намъ зла, сколько нанесъ непріятностей.

— Да вдь опять-таки Лифановъ, старикъ, отецъ, а я познакомилась съ его дочерью, съ его сыномъ. Да и жена его мадамъ Лифанова совсмъ недурная женщина. Добрая, простая, радушная,— дала отвтъ Лидія и присла къ столу, прибавивъ:— Пожалуйста не стсняйте меня, оставьте… Я даже хочу обратиться къ вамъ съ просьбой совсмъ по другому длу.

— Потомъ, потомъ. Теперь поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ. Не порть мн аппетита,— испуганно перебилъ ее отецъ, догадываясь, что она будетъ говорить о мст гувернантки у Лифановыхъ, и не хотлъ, чтобы капитанъ былъ свидтелемъ этого разговора и принялъ въ немъ участіе.

— Я знаю, вы будете противъ, даже станете на дыбы…— продолжала Лидія.— Но вдь это ради зарабатыванія себ куска хлба…

— Лидочка, потомъ! Посл обда,— строго повторилъ отецъ.

Капитанъ улыбнулся угломъ рта и сказалъ Лидіи:

— И какое вы употребляете выраженіе! На дыбы… Вотъ ужъ съ кмъ поведешься, того отъ того и наберешься.

— Оставь, Иванъ Лукичъ!.. Это она оттого, что раздражена,— остановилъ капитана Пятищевъ.— Я прощаю ей. Поговоримъ о другомъ. Поговоримъ о перездк въ посадъ. Я полагаю, что послзавтра мы можемъ переселиться въ посадъ.

— Отчего-же послзавтра, а не завтра. Ты видишь, что происходитъ. Эти Лифановы раздражаютъ тебя на каждомъ шагу. Это какіе-то остолопы, нахалы… Мало того, они смущаютъ, вносятъ свое вліяніе.

— Оставь, оставь, Иванъ Лукичъ. Я потому откладываю до посл-завтра, что нужно-же все-таки подготовить къ этому перезду княжну Ольгу Петровну.

— Пустое. Теперь я вижу, что ее никогда не подготовишь. Нервы ея вконецъ потрясены, Чмъ скоре мы покончимъ съ этой Пятищевкой, тмъ лучше. Словъ нтъ, трудно будетъ перевезти княжну, но вдь это надо. А тамъ княжна скорй успокоится. Завтра и подемъ,— закончилъ капитанъ.

— Нтъ, ужъ послзавтра. Вдь и намъ надо уложиться, нанять лошадей,— доказывалъ Пятищевъ и прибавилъ:— Придется просить у Лифановыхъ ящики для перевозки мелкихъ вещей. Надо уложить и книги.

— Я попрошу у Зои Андреевны. Она дастъ,— вызвалась Лидія.— А тетя нигд и никогда не успокоится. Она не привыкла примиряться съ обстоятельствами.

— Это Ольга-то Петровна?— удивился капитанъ.— Надо вспомнить, сколько она разъ приспособлялась къ обстоятельствамъ, пока пониженіе наше шло. Разв такая наша жизнь была прежде? А потомъ постепенно, постепенно. Нтъ, она еще мужественно приспособляется.

Обдъ кончался.

XXXVIII.

Отобдали. Капитанъ не забылъ своего намренія отобрать отъ Пятищева изъ числа полученныхъ ста пятидесяти рублей двадцать пять на квартиру. Закуривъ свою трубку, онъ полушутя, полусерьезно сталъ настоятельно требовать ихъ. Пятищёвъ далъ, сказавъ:

— За какого расточителя-то ты меня считаешь!— Да вдь на самомъ дл ты такой и есть,— улыбаясь, отвчалъ капитанъ.— Деньги въ твоихъ рукахъ, какъ вода. Ты не въ состояніи ихъ удержать. Он такъ и льются. Ты не глядишь впередъ, не сознаешь, что нужно и что не нужно. Дай теб сейчасъ тысячу рублей, и я увренъ, что черезъ дв недли у тебя ничего не будетъ.

— Это ты мн не можешь простить, что мы по человчески въ Колту-то пообдали?

— Вообще. Вдь ужъ я съ тобой сколько лтъ живу, такъ знаю. Да вдь такихъ много. Теб нечего обижаться.

Капитанъ заклеилъ двадцать пять рублей въ конвертъ и, надписавъ на немъ — ‘господину Семушкину’, направился къ себ въ комнату отдыхать.

Пятищевъ только этого и ждалъ. Онъ хотлъ безъ свидтелей поговорить съ Лидіей. Она была въ комнат, гд они обдали, перетирала полотенцемъ стаканы и рюмки, ставя ихъ въ небольшой шкафъ на полку, чего раньше она никогда не длала. Пятищевъ удивился.

‘Это она загладить свой проступокъ передо мной хочетъ,— мелькнуло у него въ голов.— Бдная двушка, при какихъ лишеніяхъ предстоитъ ей жить впереди!’

Онъ сердился на дочь, но теперь сердце его совсмъ размякло, и на глазу даже нависла легкая слеза. Онъ подошелъ и поцловалъ Лидію въ голову.

— Я хочу поговорить съ тобой, Лидочка,— сказалъ онъ ей.

— И мн надо поговорить съ вами, папаша,— отвчала она, при чемъ голосъ ея дрогнулъ, и она слезливо заморгала глазами.

Пятищевъ повелъ ее къ себ въ комнату. На стульяхъ везд были разложены книги. Онъ снялъ съ одного изъ нихъ стопку, переложилъ на полъ и сказалъ:

— Садись. Скажи пожалуйста, что это за сплетня такая о поступленіи твоемъ на мсто гувернантки или компаньонки къ этимъ Лифановымъ?— началъ онъ, усаживаясь въ кресло около письменнаго стола, на которомъ въ безпорядк стояли и лежали: бронзовая чернильница, преспапье, лампа, пепельница, счеты съ крупными костяжками и прочія принадлежности.

— Это не сплетня, папаша, и я сама искала случая поговорить съ вами объ этомъ. Поговорить и попроситься…

— Но вдь это-же абсурдъ, другъ мой!

Пятищевъ весь вспыхнулъ.

— Какой-же абсурдъ, позвольте васъ спросить? Мн все равно надо поступать на мсто гувернантки здсь или въ другомъ мст. Вдь тетя… Что-жъ тетя?.. Она отказалась отъ меня… Да когда и не отказывалась, когда я жила у нея, я видла, что была ей въ тягость. А теперь у ней своя дочь…

— Нтъ, это ужасно, это ужасно!— схватился за голову Пятищевъ.

— Ничего тутъ нтъ ужаснаго. Я и раньше говорила вамъ, что въ Петербург должна искать мсто гувернантки, учительницы или такъ уроковъ…

— Мало-ли что двушки говорятъ! Я не придавалъ этому значенія.

— Я даже завтра или послзавтра предполагала хать въ Петербургъ вмст съ молодымъ Лифановымъ, узжающимъ отсюда.

— Только этого недоставало! Боже мой, Боже мой! Что стали-бы говорить!

— Кто? Позвольте васъ спросить: кто? У насъ совсмъ и знакомыхъ-то нтъ, вс покинули насъ.

— Не они покинули насъ, а мы ихъ!— гордо произнесъ Пятищевъ.— Обстоятельства заставили меня это сдлать. здить къ другимъ, такъ надо принимать и у себя. Да и не могу я выносить этихъ сочувствій, сожалній по поводу нашего несчастія. Не могу, не въ состояніи!

Онъ замахалъ руками.

— Такъ-ли, эдакъ-ли, но знакомыхъ у насъ нтъ, стало-быть и говорить некому,— возразила Лидія.

— А княжна, а тетка твоя Ольга Петровна, вдь такой поступокъ съ твоей стороны убьетъ ее. А капитанъ? Что онъ скажетъ? Его можетъ ударъ хватить.

— Позвольте. Но вдь я теперь-же и не прошусь у васъ хать съ Парфентіемъ Мануилычемъ въ Петербургъ,— перебила отца Лидія.— Я разсудила такъ: чмъ мн въ Петербург поступать на незнакомое мсто, лучше я поступлю въ такое семейство, которое уже знаю.

— Да вовсе теб и не слдуетъ поступать на мсто! Съ какой стати? Зачмъ? Проживешь и такъ!— горячась, но все-таки шопотомъ говорилъ отецъ, стараясь, чтобы слова его не были услышаны капитаномъ и княжной.

Лидія улыбнулась сквозь слезы.

— Проживешь и такъ…— повторила она слова отца.— А на какія деньги? Голодать? Сидть на картофел и молочной лапш? Я ужъ и такъ вся обносилась, у меня мсяцъ башмаковъ не было.

— Теперь-же есть деньги. Я получилъ за лошадей.

— Ахъ, папаша, да много-ли это? На долго-ли этихъ денегъ хватитъ?

— Я продамъ библіотеку купцу Семушкину въ посад. Она у меня почти ужъ запродана.

— А потомъ?— не унималась Лидія, задавъ вопросъ.

— Другъ мой, да вдь вс подъ Богомъ ходимъ. Деньги такая вещь… Сегодня ихъ нтъ — завтра будутъ. Мы-же будемъ жить, будешь жить и ты съ нами. Кое-какія-то средства найдутся. Богъ не безъ милости… Съ голоду не умрешь. Капитанъ и княжна пенсію получаютъ. Лучше свой хлбъ, чмъ чужой. Васъ только трое.

Пятищевъ себя все-таки выгораживалъ изъ семьи.

Въ простот своей души и по своей наивности, онъ все-таки былъ увренъ, что удетъ жить за границу.

— Позвольте, папаша, подумайте…— остановила отца Лидія.— Вы говорите: чужой хлбъ… Но вдь если я буду жить у Лифановыхъ учительницей, я буду получать этотъ хлбъ за мой трудъ, стало быть это будетъ мой хлбъ, а не чужой…— старалась она доказать.

— Да, съ одной стороны такъ, но все-таки это положительно невозможно!

— Отчего невозможно-то? Зачмъ вы хотите лишить меня двадцати рублей въ мсяцъ, на которые я могу и одться, и обуться? Я знаю… Тетя Катя на меня больше не издерживала.

— Ничего ты не знаешь, ничего ты не понимаешь и разсуждаешь, какъ двочка! — горячился Пятищевъ.— Ужъ начать съ того, что онъ мн сказалъ, что онъ предлагаетъ теб только пятнадцать рублей жалованья, а вовсе не двадцать.

— Да вдь вы знаете его. Это онъ только торгуется. Онъ ужъ такой есть,— отвчала Лидія.— А мадамъ Лифанова, супруга его, сказала мн, что двадцать рублей, что она сама будетъ платить мн. Наконецъ, я буду жить у нихъ при хорошихъ условіяхъ, у меня будетъ хорошая комната, хорошій столъ, прислуга. Они кушаютъ отлично, столъ у нихъ прекрасный. Василиса разыскиваетъ имъ даже вашего повара-старика.

Пятищевъ передернулъ плечомъ и нахмурился еще больше. Лидія продолжала:

— Милый папочка, голубчикъ, не лишайте меня хорошаго житья. Вдь мн будетъ здсь отлично.

Она смотрла на отца просительно, взяла его руку и цловала ее.

— Ужасно, это ужасно! Совсмъ ужасно!— твердилъ онъ, не отнимая руки.— Я удивляюсь, какъ ты можешь просить!

— Согласитесь, папенька. Право, это будетъ куда лучше, чмъ я поду въ Петербургъ. Здсь я буду, все-таки, вблизи васъ, могу къ вамъ пріхать и погостить на день, на два… А изъ Петербурга когда-же я соберусь? Да и сама я боюсь Петербурга, неизвстныхъ семействъ…

— Въ Петербургъ ты если и подешь, то только къ тетк Катерин Никитишн.

— Нтъ, папаша, если вы не позволите мн поступить къ Лифановымъ, я уду въ Петербургъ,— твердо сказала Лидія.— Я поду за хлбомъ. Вы не имете права лишать меня этой свободы!

Пятищевъ всталъ и въ волненіи прошелся по кабинету, два раза споткнувшись о книги.

— Какія слова! Какія ужасныя слова!— произносилъ онъ.— И откуда такія слова? Я не узнаю тебя, Лидочка. Ты прежде не говорила такъ, не произносила такихъ словъ. Вдь эти ужасныя слова навяны теб студентомъ, этимъ мальчишкой Лифановымъ.

— А хоть-бы и имъ? Слова эти честныя, я говорю честно. Не понимаю, что вы видите въ нихъ ужаснаго!

— Дочь моя гувернантка, гувернантка у Лифановыхъ!— продолжалъ волноваться Пятищевъ.

— Ну, и что-же такое? Что изъ этого?— сказала она.— Вдь ужъ этотъ дворянскій предразсудокъ давно брошенъ. Три подруги мои по институту живутъ теперь въ гувернанткахъ. Прямо изъ института поступили въ гувернантки. Что-жъ длать, если ихъ дома содержать не могутъ! Какъ только кончили институтъ, сейчасъ и поступили на мста. Начальница имъ мста и предоставила.

— Да, но… Это тоже ужасно, но здсь ужасне,— бормоталъ Пятищевъ, не будучи въ состояніи успокоиться.— Ты дочь бывшаго предводителя дворянства, родовитаго дворянина. Вдь мы, вдь нашъ родъ…

— Позвольте. Изъ нашего института княжна поступила въ гувернантки. Княжна Воронская… Она бдная.

— Да вдь и ты по матери княжескаго рода… А ты къ купцу!..

— И эта княжна поступила къ фабриканту-купцу, да еще похала въ провинцію на фабрику.

— Ахъ, все ты понять не можешь моего ужаса. Пойми ты, что тамъ неизвстно какой фабрикантъ… просто купецъ-фабрикантъ… А здсь — здсь Лифановъ,— старался выяснить дочери Пятищевъ.— А кто такой для меня Лифановъ? Какую роль онъ играетъ въ моей жизни? Онъ раззорилъ меня, отнялъ у меня все, все, и теперь хочетъ, чтобы дочь моя шла къ нему въ гувернантки. Согласись хоть сколько-нибудь, что это не можетъ быть для меня не ужасно. Нтъ, не могу, не могу я теб этого дозволить, Лидія!

Лидія встала.

— Тогда мн ничего не остается, какъ хать въ Петербургъ и тамъ искать себ мста, твердо сказала Лидія.— У васъ теперь есть деньги, вы сами мн сказали, такъ дайте мн денегъ на дорогу. Послзавтра детъ студентъ Лифановъ и я все-таки буду и въ дорог, и въ Петербург не одна.

— Нтъ, нтъ, это еще хуже!— воскликнулъ Пятищевъ.— Чего ты просишь! Боже мой, чего ты хочешь отъ меня! Ты разрываешь грудь мою, Лидочка. И такъ вдругъ, такъ вдругъ, такъ внезапно, такъ не подготовившись.

Онъ чуть не плакалъ.

— Ну, подумайте, подумайте до завтра,— проговорила Лидія.

— Хорошо, хорошо… Я подумаю… Я посовтуюсь съ Иваномъ Лукичемъ. Но я боюсь и объявить ему объ этомъ. А что скажетъ бдная тетя Ольга? Что скажетъ княжна? — говорилъ Пятищевъ.

— А тет Ольг Петровн вы объ этомъ ничего покуда не говорите. Вдь она больна, никуда не выходитъ, ну и пускай, она думаетъ, что я ухала къ тет Кат въ Петербургъ,— посовтовала отцу Лидія и тутъ-же прибавила тихо и слегка улыбнувшись:— А я для виду даже прощусь съ ней. Папочка, милый папочка, не препятствуйте мн остаться у Лифановыхъ. Право, голубчикъ мой, мн будетъ у нихъ хорошо. Стеша такая милая двушка, Зоя Андреевна добрая женщина, ласковая, обходительная. Папочка, милый!— закончила она и бросилась отцу на шею.

XXXIX.

Пятищевъ до того былъ разстроенъ разговоромъ съ дочерью, что не могъ придти въ себя цлый день. Посл обда онъ и спать не ложился, хотя это длалъ каждый день, когда находился дома. Не радовали его и деньги, столь рдкія за послднее время въ его рукахъ. Дабы сколько-нибудь разсяться, онъ отправился къ Василис, чтобы отдать ей одиннадцать рублей, которые онъ занялъ у нея по мелочамъ въ разное время. Это былъ, впрочемъ, только предлогъ. На самомъ дл онъ шелъ къ ней, чтобы ‘она его разговорила’. Онъ всегда и раньше это длалъ, когда онъ получалъ какія-либо непріятности и у него было тяжело на душ. Василиса своимъ веселымъ характеромъ и своей дебелой миловидностью всегда умиротворяла его. Василису онъ, однако, не засталъ. Въ крошечной кухоньк сидла работница Лифановыхъ, ходящая за тремя коровами, приведенными Лифановымъ, и сбивала въ деревянной машинк масло. На стол, поджавъ лапки, сидлъ любимецъ Василисы, жирный срый котъ. Работница сказала Пятищеву, что Василиса ухала искать для Лифанова садовника и къ ночи вернется, но тутъ-же прибавила, улыбнувшись:

— Теперь ужъ она не ваша, а наша. Наши купцы ее къ себ наняли.

Чтобы разгуляться и промять себя, Пятищевъ прошелъ на прудъ, въ дальній уголокъ парка, гд онъ не разсчитывалъ встртиться съ Лифановыми, но тамъ на пруд катались на лодк студентъ Парфентій Лифановъ, Стешенька и съ ними была Лидія. Пятищевъ увидалъ ихъ, подходя къ пруду, услыхалъ ихъ звонкій хохотъ и повернулъ обратно.

‘Водой не разольешь теперь Лидію съ ними — вотъ какая дружба завязалась,— подумалъ онъ и тутъ-же мысленно прибавилъ про дочь:— Конечно, ей одной скучно среди насъ, стариковъ, но дружба-то какая-то совсмъ не подходящая’.

На обратномъ пути, около стараго погреба, онъ встртилъ Левкея. Тотъ выносилъ изъ погреба ведро кислой рубленой капусты и тотчасъ-же остановился, снявъ свой картузъ съ военнымъ краснымъ замасленымъ околышкомъ.

— Ваше превосходительство,— сказалъ онъ жалобно.— Деньги-то теперь за лошадей получили, такъ явите божескую милость отдать мн зажитое мое.

— Да, да…— заговорилъ Пятищевъ смущенно.— Непремнно отдамъ. Сколько теб?

— Да вдь у васъ, я думаю, записано.

— Не помню. Гд-же все упомнить! Впрочемъ, капитанъ знаетъ. Да вдь и ты знаешь. Ну, сколько?

У самого Пятищева на самомъ дл никогда ничего не было записано и за послднее время, въ дни раззоренія, онъ совсмъ не зналъ, кому и сколько онъ долженъ.

Левкей усердно чесалъ затылокъ.

— Да, собственно говоря, двадцать три рубля — вотъ какъ я считаю, но Василиса Савельевна спорила, когда послдній разъ мн отъ васъ пятерку отдавала,— сказалъ онъ.— Тогда было тридцать три рубля… Да сами вы мн три рубля и рубль дали…

— Нтъ, что-нибудь не такъ,— проговорилъ Пятищевъ и проговорилъ наобумъ:— Не можетъ этого быть. Должно быть меньше.

— Ну, дайте четырнадцать рублей, ваше превосходительство, и будемъ въ разсчет,— махнулъ рукой Левкей.

— Десять рублей… Вотъ теб десять рублей… Не можетъ быть, чтобы я теб былъ долженъ больше. Я помню… Я теб въ разное время давалъ то рубль, то два… Продалъ ты пчелъ, я опять теб далъ. Возьми.

Пятищевъ далъ Левкею золотой.

— Маловато-то оно маловато, ну, да и на этомъ спасибо…— былъ отвтъ.

Узнавъ, что Пятищевъ при деньгахъ, стала и Мара просить себ свое зажитое жалованье. Здсь ужъ было все такъ спутано, что ни Пятищевъ не зналъ, сколько онъ ей долженъ, да и сама Мара не могла сосчитать, сколько ей слдуетъ получить. Она стояла у дверей притолки, прижавъ къ щек ладонь лвой руки, поддерживая ее правой, и припоминая, говорила:

— На Крещенье оставалось девять съ полтиной. Да такъ, девять съ полтиной, но безъ пятачка… На Сртеньевъ день вы мн дали два рубля… да потомъ тридцать пять копекъ на коленкоръ, чтобы ходебщику заплатить. На Пасху полтора рубля, да на Радоницу шесть гривенъ, когда отпускали на погостъ родителей поминать. Это я помню… Да Егорью на свчку я у васъ брала. Вотъ и считайте.

— Такъ много-ли я теб теперь долженъ?— спросилъ Пятищевъ.— Много-ли по первое-то число? Ну, говори.

— Да вдь вамъ лучше знать, вы грамотный…— отвчала Мара, тупо смотря на него, и спохватилась:— Ахъ, да… Тутъ какъ-то на подметки вы мн рубль дали, чтобы сапожнику отдать.

— Помню я, помню… Но много-ли всего-то?— допытывался Пятищевъ.

Мара не знала, что и отвчать, и бормотала:

— Это заборъ… А вотъ теперь зажитое съ Крещеньева дня… сколько тутъ считать-то?.. Ну, да вы, баринъ, не обидите…

Пятищевъ далъ ей пятирублевый золотой, сказавъ: ‘вотъ теб покуда’ — и она осталась довольна.

Сцена эта происходила въ кухн. Въ карман Пятищева оставалось сто десять рублей и онъ, направляясь къ себ въ комнату, разсуждалъ:

‘Вдь вотъ если-бы не перезжать въ Колтуй и не проживаться тамъ, то этихъ денегъ хватило-бы на проздъ въ Италію и на прожитіе въ какомъ-нибудь маленькомъ городишк. А въ Колтуй прідешь — сейчасъ къ теб разные лавочники со счетами. Ахъ, да… Прежде всего надо будетъ въ гостиницу буфетчику Олимпію долгъ отдать,— ршилъ онъ.— А то совсмъ неловко… Придется заходить туда — и вдругъ этотъ проклятый долгъ’.

Поздка за границу преслдовала Пятищева, какъ точка умопомшательства душевно-больного, и не давала ему покоя.

‘Ну, да вдь я продамъ еще свою библіотеку Семушкину, стало быть деньги будутъ’,— утшалъ онъ самъ себя.

Въ комнат княжны слышенъ былъ голосъ капитана. Капитанъ разговаривалъ съ ней. Наконецъ, онъ вышелъ оттуда и заглянулъ въ комнату Пятищева. На лиц его играла улыбка. Онъ потиралъ самодовольно руки и сказалъ:

— Кажется, уговорилъ княжну насчетъ перездки. Долго ей втолковывалъ и она, по моему, поняла, что это непремнно надо сдлать завтра, послзавтра. Дло обошлось ужъ безъ истерики. Теперь мы можемъ смло перезжать послзавтра. Завтра уложимся, подговоримъ людей — и маршъ! А гд Лидія Львовна?— спросилъ онъ.

— Тамъ…— кивнулъ Пятищевъ по направленію къ дому Лифановыхъ.

— Опять? Но вдь это невозможно!— воскликнулъ капитанъ.

— Что-жъ ты подлаешь! Я ужъ говорилъ ей, строго говорилъ, но больше я ничего не могу… Я безсиленъ. Не драться-же мн.

Пятищевъ пожалъ плечами. Капитанъ покачалъ головой и проговорилъ:

— Впрочемъ, если ужъ у ней такая дружба съ этими купцами, то она можетъ быть намъ полезна въ дл перездки. Я про Лидію… Пусть она попроситъ у нихъ рессорную коляску для княжны, чтобы перевезти ее въ Колтуй. А то я прямо, опасаюсь за нее, если она будетъ трястись въ тарантас. Можетъ худо кончиться.

— Лидія это можетъ. Она можетъ,— кивнулъ Пятищевъ.— Но стоитъ-ли просить, унижаться?

— Левъ! Ты знаешь, моя гордость выше твоей. Говорю это теб прямо. Презрніе мое и ненависть къ Лифановымъ — тоже выше твоихъ, но что-жъ ты подлаешь, если это необходимо!— вскричалъ капитанъ,— Поврь, что меня только крайность заставила предложить теб это.

— Да ничего, ничего… Я не противъ…— отвчалъ Пятищевъ,— Чего ты горячишься-то? Я скажу Лидіи. Я не противъ, если это надо. Ей дадутъ. Тамъ ее любятъ и окончательно подкупили своей любезностью. Да какъ подкупили-то! Ты знаешь, Лидія проситъ меня оставить ее гостить у Лифановыхъ.

— Да что ты!— изумился капитанъ.— Ну, этого-то ужъ никоимъ образомъ нельзя допустить.

— А не допустишь, тогда и рессорной коляски не будетъ. Мы въ самомъ стснительномъ положеніи. Пожалуй, даже и подводъ не дадутъ для перевозки нашего добра… Ни подводъ, ни людей.

Пятищевъ радъ былъ, что умолчалъ передъ капитаномъ о просьб дочери позволить ей остаться у Лифановыхъ гувернанткой.

XL.

Прошелъ и еще день, а Пятищевъ и не думалъ собираться перезжать въ нанятое въ посад помщеніе. Его безпокоило поведеніе дочери, какъ онъ называлъ ея желаніе остаться гувернанткой у Лифановыхъ, безпокоило и ея постоянное отсутствіе изъ дома. Вчера она опять не ужинала дома, вернулась отъ Лифановыхъ только въ одиннадцать часовъ вечера и ршительно объявила, что она остается у Лифановыхъ. Въ такомъ упорств онъ видлъ не одно только желаніе заработать деньги, пользоваться хорошимъ угломъ и хорошимъ столомъ, а желаніи близости къ студенту Парфентію. Онъ боялся его близости къ Лидіи. Лидія не особенно часто говорила о немъ, но Пятищевъ видлъ уже вліяніе студента на нее, видлъ, что она подчасъ говорила его словами. Онъ чувствовалъ, что никакія строгости теперь не заставятъ дочь хать на житье въ посадъ, и при упорств съ своей стороны ожидалъ скандала. Это волновало его до болзни, и онъ утшалъ себя только мыслью, что молодой Лифановъ на время удетъ въ Петербургъ. По словамъ Лидіи, онъ долженъ былъ ухать вчера, но онъ не ухалъ.

Съ вечера Пятищевъ долго не могъ заснуть и ночь спалъ плохо. Онъ мучился, долго думалъ, какъ ему быть съ Лидіей, какъ держать себя по отношенію къ ней, и ршился оставить дочь у Лифановыхъ, объявивъ капитану, что она остается погостить, а княжн, что Лидія детъ въ Петербургъ къ тетк Катерин Никитишн. Такъ онъ ршилъ ночью, но это довело его чуть не до бреда. Снился какой-то глупый сонъ, повторявшійся нсколько разъ въ ночь. Пятищевъ кричалъ во сн: ‘не быть этому, не быть!’ — просыпался, садился на постель и курилъ, чтобы успокоиться. Сердце его усиленно билось. Онъ пилъ воду.

Утромъ Пятищевъ всталъ совсмъ разбитый. До утренняго кофе онъ всегда брился, умывался, надвалъ свой теплый старый охотничій пиджакъ и выходилъ уже къ кофе прифранченный, съ расчесанными длинными бакенбардами, которыми онъ вообще гордился. Но сегодня онъ вышелъ въ халат, туфляхъ, не бритый, не вымывшійся, съ всклокоченными бакенбардами.

Капитанъ уже сидлъ за столомъ, а Лидія приготовляла кофе.

— Что ты?— удивился на него капитанъ, подавая ему руку.

— Нездоровится,— кисло отвтилъ Пятищевъ.— Плохо ночь спалъ. Сегодня словно разбитый и какая-то апатія чувствуется.

— Доканала дочка,— покачалъ головой капитанъ.

— Чмъ, чмъ, позвольте васъ спросить?— заговорила Лидія, вся вспыхнувъ.

— Оставь, Иванъ Лукичъ,— остановилъ его Пятищевъ, взявъ за руку повыше кисти,— Дай покой. И такъ ужъ одн только непріятности.

— Стало быть, опять ты не можешь сегодня укладываться для перездки?— спросилъ капитанъ.

— Нтъ, укладываться-то могу. Дай только мн разгуляться. Да вдь какъ перезжать-то? У Лифановыхъ лошади будутъ заняты, сынъ детъ въ Петербургъ. Повезутъ его на желзную дорогу, подутъ провожать. Когда онъ детъ?— обратился Пятищевъ къ дочери, стараясь быть равнодушнымъ, хотя вопросъ этотъ сильно интересовалъ его.

— Сегодня,— дала отвтъ Лидія.— Но провожать его не подутъ. А насчетъ коляски рессорной и перезда тети Ольги я говорила имъ. Они съ удовольствіемъ даютъ.

— Стало быть, завтра мы можемъ и перезжать,— сказалъ капитанъ.— А насчетъ укладки ты можешь самъ и не укладываться. Я все уложу твое, только рши, что завтра перезжаемъ.

— Да, пожалуй,— пробормоталъ Пятищевъ.— Если сегодня удетъ студентъ, то завтра лошади будутъ свободны.

— Пора, Левъ, пора… Не понимаю, что ты медлишь. Теперь и деньги есть, а ты все ни съ мста. Смотри, какъ роли перемнились: то ты насъ торопилъ перездкой, а теперь я тороплю. княжна подготовлена. Я ей разсказалъ, какая будетъ у нея прекрасная комната съ лежанкой, на которой она можетъ отдыхать, и она даже улыбнулась и проговорила: ‘тепло-то я люблю’,— повствовалъ капитанъ.

Къ обду Пятищевъ побрился, причесался и одлся, ршивъ посл обда заняться укладываніемъ вещей для перездки. Лидія дома опять не обдала. Она отпросилась у отца проводить студента Парфентія, и отецъ, радуясь, что студентъ уже узжаетъ, благодушно отпустилъ ее, но укладываться опять не пришлось. Только что Пятищевъ и капитанъ отдохнули посл обда, поспавъ часа полтора, какъ на двор раздался звукъ бубенчиковъ. Пятищевъ думалъ, что это узжаетъ студентъ Лифановъ на желзную дорогу, но оказалось, что пріхалъ земскій начальникъ Поліевктъ Павловичъ Творогъ. Предполагая, что Пятищевъ по прежнему еще живетъ въ своемъ большомъ дом, онъ и подъхалъ на земскихъ лошадяхъ въ дорожной коляск къ главному крыльцу, но тамъ его встртили Лифановы, объяснили, что Пятищевъ выхалъ, и повели къ домику управляющаго. Пятищевъ увидалъ его въ окно. Капитанъ въ это время заваривалъ чай изъ поданнаго самовара. Пятищевъ вздрогнулъ, его слегка покоробило и онъ проговорилъ капитану:

— Земскій… Что это?.. По какому поводу?.. Зачмъ онъ?..

‘Неужели опять какая-нибудь непріятность?’ — мелькнуло у него въ голов.

А земскій начальникъ входилъ уже въ кухню и спросилъ Мару:

— У себя его превосходительство?

Это былъ человкъ лтъ тридцати, средняго роста, блый, откормленный, съ блокурой бородкой Генриха IV, въ форменной фуражк и форменномъ пальто. Пятищевъ поморщился и вышелъ его встртить въ кухню. Земскій начальникъ сбрасывалъ на руки Мары свое пальто и, очутившись въ франтоватой визитк со значкомъ, говорилъ:

— Честь имю кланяться, ваше превосходительство. Вотъ ужъ не ждалъ, не гадалъ васъ здсь найти.

— Да вдь я съ Пятищевкой покончилъ и здсь временно,— далъ отвтъ Пятищевъ, протягивая земскому начальнику руку, и весь покраснлъ.

— Знаюсъ-съ… И неоднократно скорблъ объ этомъ. Вообще печально и горько, что такія имнія уходятъ изъ дворянскихъ рукъ въ руки проходимцевъ и барышниковъ,— проговорилъ земскій начальникъ, почтительно пожимая руку Пятищева и обдавъ его запахомъ крпкихъ духовъ.— Конечно, землевладльчество не представляетъ теперь никакой выгоды, одни только убытки и раззореніе, всякая служба больше даетъ, но очень печально, очень. Какъ ваше драгоцнное здоровье, ваше превосходительство?— спросилъ онъ, входя въ комнату, и затмъ раскланялся съ капитаномъ.

— Плохо,— отвчалъ Пятищевъ и пригласилъ земскаго начальника садиться, прибавивъ:— Прямо къ чаю. Сейчасъ выпьемъ по стаканчику.

— Не вредитъ. Благодарю покорно. Въ дл чая я совсмъ купецъ. Могу его пить когда угодно, во всякое время дня и ночи,— бормоталъ онъ, осмотрлъ стны комнаты и спросилъ: — Но что за причина, что вы здсь, въ этомъ помщеніи?

— Временно. Мои домашніе будутъ жить въ Колту, а я сбираюсь заграницу. Но въ Колту для нихъ еще квартира не готова. Идетъ ремонтъ. Впрочемъ, теперь ужъ онъ оконченъ и мы завтра или послзавтра перезжаемъ,— далъ отвтъ Пятищевъ.

— Въ Колту? Да гд вы могли найти тамъ приличное помщеніе?— спросилъ земскій начальникъ, улыбнувшись.

Онъ все время улыбался. Такое ужъ у него было лицо, что улыбка съ него почти не сходила.

Пятищеву совсмъ не хотлось говорить, но онъ сказалъ, опять-таки выгораживая себя:

— Мои наняли помщеніе у Семушкина, у купца, у него лсопильный заводъ. Домикъ особнякъ… Очень приличный… Въ саду… Онъ самъ въ немъ жилъ прежде.

— Знаю Семушкина. Но стараго дома его не знаю. У него теперь что-то въ род дворца. Печально, печально, что вы насъ покидаете,— опять прибавилъ земскій начальникъ.— Вы знаете, чмъ все это грозитъ? Дойдетъ до того, что у насъ совсмъ не будетъ дворянъ въ узд. Вс дворянскія имнія перейдутъ къ купцамъ и проходимцамъ, выскочкамъ… Да ужъ и дошло. Кого мы будемъ теперь выбирать въ предводители да и на другія должности? Некого… Хоть шаромъ покати — пусто. Вотъ ужъ когда можно сказать, что уздъ клиномъ сошелся. Правильно я?.. Печально, печально, все это не только печально, но даже горько,— повторилъ земскій начальникъ еще разъ, хотлъ сдлать соотвтствующее этому разговору грустное лицо, но не могъ и улыбнулся.

XLI.

Принявъ отъ капитана стаканъ чаю, земскій начальникъ опять заговорилъ:

— Ну, такъ вы здсь только на время. Такъ, такъ… Теперь понимаю. А я думалъ, что ужъ со всмъ. Ну-съ, я къ вамъ мимоздомъ. ду судить въ Гутуевку за Червоточина. Своихъ длъ пропасть, а тутъ еще за другихъ…

— Что-же онъ боленъ?— спросилъ капитанъ.

— Его болзнь извстная,— улыбнулся Творогъ.— Пьетъ запоемъ. То-есть теперь-то онъ ужъ прикончилъ, но вслдствіе такого питья у него весь организмъ расшатанъ и онъ на самомъ дл нездоровъ. Вдь онъ доходилъ до чего? Въ одномъ нижнемъ бль выскакивалъ на улицу… Его оберегали… Эта самая Елена Сергвна, съ которой онъ живетъ, не давала ему ужъ больше водки, спрятала его платье…

— Это, кажется, вдь его кухарка?— поинтересовался капитанъ.

— Все тутъ. Сначала она была его арестантка, когда познакомился онъ съ ней, а потомъ кухарка, горничная… все тутъ… Ну, а ужъ теперь-то на правахъ земской начальницы. Не ловко говорить про товарища по служб. Я всегда стсняюсь…— оговорился Творогъ.— Но представьте себ, вдь къ ней просители на поклонъ ходятъ, и она беретъ гусемъ, поросенкомъ.

Пятищевъ слушалъ и его коробило. Ему непріятно было слушать такіе разсказы. Онъ зналъ и за Творогомъ много нехорошаго и не любилъ его. Онъ зналъ, что Творогъ когда-то былъ въ военной служб, но вышелъ изъ полка, какъ говорится, по непріятностямъ, вслдствіе требованія товарищей. Долго онъ слонялся безъ дла, жилъ при своей тетк, богатой помщиц. Открылась вакансія земскаго начальника. Тетка стала за него хлопотать, създила къ вліятельнымъ лицамъ, просила, но у Творога имущественнаго ценза не было. Тогда она, взявъ съ племянника вексель, уступила ему изъ своей земли нужное количество десятинъ болота, и Поліевктъ Павловичъ Творогъ былъ назначенъ земскимъ начальникомъ.

— А про Евлампію Алексвну слышали новость?— вдругъ спросилъ Творогъ, вынимая изъ кармана портъ-сигаръ и закуривая папироску

— Про Лупоглазову?— спросилъ капитанъ.

— Да, про Лупоглазову.

— А разв она здсь?— удивился Пятищевъ, вспомнивъ, что состоитъ ей должнымъ сто пятьдесятъ рублей по просроченному векселю.

На лиц Творога изобразилась широчайшая улыбка, и онъ отвчалъ:

— Больше, двухъ недль уже какъ пріхала изъ Петербурга. Пріхала тайно. Даже флага на дом до сихъ поръ нтъ. Прислуг подъ строжайшей угрозой запрещено разсказывать, что она здсь. Но мой письмоводитель, прозжая мимо ея усадьбы, ее видлъ.

— Что за причина? Къ чему такая тайна?— сказалъ капитанъ.— Отъ долговъ, такъ она дама состоятельная и пенсію получаетъ.

— А вотъ угадайте.

Улыбка на лиц земскаго сдлалась еще шире. Онъ медлилъ отвтомъ, разсчитывая на эффектъ и посматривая то на Пятищева, то на капитана. Наконецъ, затянулся дымомъ папиросы, выпустилъ его и произнесъ:

— Беременна. Ждетъ приращенія, пріхала родить — въ этомъ весь секретъ. Вотъ вамъ и вдовушка…

— Какъ это вы все знаете!— покачалъ головой Пятищевъ.

— Позвольте… Какъ-же мн не знать! Въ моемъ участк… Шила въ мшк не утаить. Да я и обязанъ все знать. Впрочемъ, я ее и не виню,— прибавилъ Творогъ.— Молодая вдовушка, получающая пенсію посл мужа статскаго совтника. Полная силъ… Играетъ кровь…. Крутомъ ухаживатели… А выйти замужъ — простись съ пенсіей. Согласитесь сами, опредленный, ежегодный кусокъ по самую смерть терять непріятно, хоть и есть у ней кое-какія средства. Богъ знаетъ,что еще впереди, а тутъ вдь ужъ топоромъ не отрубишь.

— Но отчего-же она въ Петербург не продлала всего этого? Тамъ, кажется, легче сохранить секретъ,— задалъ вопросъ капитанъ.— Есть особыя акушерки, секретныя убжища…

— Ну, тамъ знакомство, общество, прислуга — сейчасъ пронюхаютъ. Кром того, у ней родни много…— разсуждалъ земскій, продолжая улыбаться.— А здсь…

— Но вдь вотъ вы и здсь узнали,— перебилъ его капитанъ.

— То я… Я все узнаю… Отъ меня нигд не скроешься. Но отъ другихъ это будетъ секретъ. Я вамъ разсказываю, что даже флагъ на усадебномъ дом не выкинутъ. А ужъ она какъ любитъ эту оффиціальность! Чуть прідетъ — флагъ развивается, узжаетъ въ нашъ уздный городишко на двои сутки — флагъ спускается. Ну, да бросимъ объ этомъ. Я ее не виню. Боже избави меня, винить ее! Дамочка она прекрасная, веселая, жизнерадостная — прямо душа общества. Помните, вдь я самъ за ней когда-то ухаживалъ. Бросимъ, бросимъ!— закончилъ Творогъ, увидавъ по лицу Пятищева, что тому непріятенъ этотъ разговоръ.— Я къ вамъ захалъ не для того, чтобы сплетничать. Я по другому длу, и именно вотъ по какому… Дло денежное… Я не знаю только, въ прав-ли я говорить при нихъ? — обратился онъ къ Пятищеву, кивнувъ на капитана.

— Я уйду, если это секретъ…— поднялся со стула капитанъ.

Пятищевъ весь вспыхнулъ и сказалъ:

— Сиди, сиди… Въ денежныхъ длахъ у меня отъ него секретовъ нтъ,— прибавилъ онъ земскому.

Земскій началъ съ прелюдіями.

— Вы меня, ваше превосходительство, извините, но я счелъ себя не только въ прав предупредить васъ, но даже считалъ это своимъ долгомъ, какъ дворянинъ дворянина… Вдь иногда это бываетъ просто по забывчивости…— говорилъ онъ.— Со мной это сколько разъ бывало… Гд-же помнить вс свои ничтожные денежные долги! Забираешь что-нибудь въ лавкахъ, но потомъ забываешь.

Мрачное, какъ туча, лицо Пятищева стало проясняться, когда онъ узналъ, что дло идетъ о долгахъ. Къ этому онъ уже привыкъ. Но судя по началу сообщенія земскаго, ему казалось, что онъ не вдь что пріхалъ ему сообщить.

Земскій, улыбаясь, продолжалъ:

— Къ вамъ предъявленъ мн искъ въ сорокъ три рубля. И знаете кмъ?— Шорникомъ Фокинымъ за сбрую и колеса. Взято все это еще въ начал прошлаго года, какъ явствуетъ изъ прошенія. Брали вы у Фокина сбрую и колеса?

— Ахъ, да, бралъ, бралъ!— проговорилъ Пятищевъ, нсколько покраснвъ.— Дйствительно бралъ, но на какую сумму — не помню. Объ этомъ мн надо спросить егеря Левкея.

— Ну, вотъ видите. Такую пустяшную сумму можно и забыть. Я потому и пріхалъ, чтобъ предупредить васъ, прежде чмъ посылать вамъ повстку. Думаю, прежде чмъ ставить дло на очередь, предупрежу я Льва Никитича. Думаю, что очень можетъ быть, чтобы вамъ не безпокоиться и не присылать ко мн въ камеру кого-либо за себя по довренности, вы и покончите съ этой канальей Фокинымъ? Я не помню даже, Фокинъ онъ или Фоминъ, но знаю, что за сбрую и колеса, и увренъ, что у этой бестіи наврное ужъ приписано къ вашему счету то, чего вы и не брали.

— Колеса-то мы брали и сбрую тоже,— вспомнилъ капитанъ, хмуря лицо,— По фамиліи онъ Фокинъ.

— Такъ вотъ-съ, только и всего,— проговорилъ земскій начальникъ, вставая.— Надюсь, ваше превосходительство, что вы не постуете, что я предупредилъ васъ.

— Напротивъ, напротивъ. Даже очень вамъ благодаренъ,— сказалъ Пятищевъ и тоже поднялся со стула.— Дло въ томъ, что послзавтра мы перезжаемъ въ Колтуй и ужъ я тамъ постараюсь разсчитаться съ этимъ торговцемъ. Дйствительно, я про этотъ долгъ забылъ. У меня и счетъ есть, онъ присылалъ получить по немъ, но меня дома не было, а потомъ я забылъ.

— Очень не мудрено забыть. Ну-съ, позвольте откланяться вамъ, ваше превосходительство, и поблагодарить васъ за чай и сахаръ, какъ благодарятъ наши крестьяне. Мое почтеніе, Иванъ Лукичъ…

Земскій начальникъ пожалъ руку Пятищева и руку капитана и направился въ кухню.

— Мара! пальто!— крикнулъ въ отворенную дверь кухни Пятищевъ, но самъ въ кухню не вышелъ.

Земскій Творогъ уже изъ кухни крикнулъ ему:

— А за границу стало быть ужъ изъ Колтуя направитесь? Счастливаго пути желаю!

— Да, да, да… Это потомъ,— отвчалъ Пятищевъ неохотно.

Ему казалось, что Творогъ глумится надъ нимъ, какъ-бы подсмивается насчетъ его поздки.

XLII.

Посщеніе земскаго начальника непріятно подйствовало на Пятищева. Земскій его словно водой окатилъ.

— Какова ягода-то?— сказалъ капитану Пятищевъ, когда бубенчики лошадей земскаго брякали уже за усадьбой.— И знаешь, вдь это онъ не безъ язвины для меня захалъ. Прямо со шпилькой.

— Пустое. Просто по глупости,— отвчалъ капитанъ, набивая трубку.— Глупъ и сплетникъ. Скоре-же онъ захалъ, чтобы разнюхать о нашемъ положеніи и имть матеріалъ для сплетенъ. Вотъ онъ теперь видлъ, что мы живемъ уже не въ барскомъ дом, сбираемся перезжать въ Колтуй. Кое-что онъ и у людей разспрашивалъ, когда садился въ коляску. Я видлъ. Теперь онъ задетъ въ другое мсто и будетъ разсказывать, что видлъ.

— Но вдь это-же все, чтобы меня уязвить,— стоялъ на своемъ Пятищевъ и сидлъ нахмуренный. Капитанъ утшалъ его.

— А-насчетъ долга Фокину не безпокойся. Творогъ задержитъ дло, а я, какъ мы только прідемъ въ Колтуй, пойду къ Фокину и улажу это дло. Я объясню ему все. Ты не долженъ ему столько. Тамъ много лишняго, по всмъ вроятіямъ, и ему если дать половину, то онъ наврное согласится.

— То-есть какъ это?

— Да такъ. Что теперь съ тебя взять? Ни недвижимости, ни движимости у тебя нтъ никакой. Квартира въ Колту будетъ на мое имя, вся обстановка моя и княжны. Я это все объясню Фокину.

— Ты, стало быть, хочешь, чтобы я по купечески выворачивалъ кафтанъ, какъ они говорятъ?— спросилъ Пятищевъ и покраснлъ.— Не желаю я этого. Я былъ честнымъ человкомъ, честнымъ и останусь.

— Да вдь теб нечмъ платить, буквально нечмъ. А вспомни, сколько у тебя этихъ мелкихъ долговъ,— старался доказать ему капитанъ.— Мы только на одинъ день прошлый разъ пріхали въ Колтуй, и ужъ со всхъ сторонъ лзутъ со счетами. Вдь теб жить тамъ не дадутъ, какъ только ты тамъ поселишься.

— Вотъ оттого-то я и хочу ухать за границу, чтобы успокоиться.

— Ахъ, опять эта за граница!— воскликнулъ капитанъ, взмахивая трубкой.— Брось ты объ этомъ говорить. Какая такая въ твоемъ положеніи за граница! Начать съ того, что кредиторы твои могутъ даже тебя и не выпустить, если узнаютъ объ этомъ.

— Какъ такъ?— удивился Пятищевъ.

— Брось! Съ поставщиками мы сдлаемся такъ, что однихъ ублаготворимъ тмъ, что будемъ у нихъ брать теперь на наличныя деньги, а старый долгъ они подождутъ, Фокину-же, отъ котораго мы теперь не будемъ брать ни колесъ, ни сбруи, я уплачу треть тамъ, что-ли, или половину, и онъ напишетъ, что получилъ сполна. Онъ пойметъ, что лучше что-нибудь взять, чмъ ничего. Вдь у тебя ничего нтъ, все отнято.

Разговоръ этотъ сдлалъ Пятищева еще боле мрачнымъ.

— Будешь сейчасъ ты укладывать свои вещи?— спросилъ его капитанъ.

— Не могу я… Дай мн успокоиться…— отвчалъ тотъ, совсмъ растерянно.

— Ну, такъ я ихъ самъ уложу и пойду сейчасъ хлопотать насчетъ лошадей, чтобъ завтра непремнно выхать въ Колтуй.

Капитанъ надлъ фуражку и, сердито ворча, вышелъ изъ дома.

Пятищевъ вошелъ къ себ въ комнату, воздлъ руки къ фамильной икон Спаса Нерукотвореннаго, временно стоявшей на подоконник, и со слезами на глазахъ воскликнулъ:

— Господи! Когда я успокоюсь! Когда Ты мн пошлешь покой!

Онъ хотлъ прилечь на диванъ, но раздался стукъ въ стекло окна. Онъ обернулся. У окна стояла Зоя Андреевна Лифанова и держала въ рукахъ что-то завернутое въ бумагу. Голова ея, покрытая пуховой косынкой, кивала ему, а полное безбровое лицо изображало улыбку.

— Можно переговорить съ вами, ваше превосходительство?— опрашивала Лифанова.— Я на минуточку.

‘А чтобъ чортъ тебя подралъ!’ — мысленно воскликнулъ съ досадой Пятищевъ, но тотчасъ-же подавилъ въ себ порывъ неудовольствія и спокойно проговорилъ:

— Что вамъ угодно? Милости просимъ… Войдите…

— Боюсь, ваше превосходительство… Не васъ боюсь, а вашихъ… Очень ужъ они у васъ, сказываютъ, сердиты… такъ зачмъ-же?…— отвчала Лифанова, не договаривая словъ.— Не будете-ли вы такой добренькій… выйти ко мн на крылечко?

— Капитана нтъ дома, а княжна въ постели. Я одинъ. Войдите,— сказалъ Пятищевъ, понявъ, кого боится Лифанова.

— Нтъ, ужъ лучше на крылечк поговоримъ,— стояла на своемъ Лифанова.— Я попросить васъ пришла — поклониться вамъ… Мн на минуточку. Я не задержу васъ…

Широкое, полное лицо ея было такъ добродушно, дышало такой простотой, что Пятищевъ не прекословилъ ей больше и вышелъ на крыльцо.

— Здравствуйте, Левъ Никитичъ,— сказала она, подавая ему мягкую, жирную руку.— Вотъ прежде всего позвольте вамъ поклониться гостинцемъ… Рыбка тутъ копченая, сырти… Дочка-то ваша, барышня, говорила намъ, что вы ужъ очень копченую рыбку любите, а намъ изъ Колтуя прислалъ много таково этихъ сыртей приказчикъ. Жирныя такія сырти, вкусныя…

Пятищевъ хотлъ отказаться, но предложеніе было сдлано такъ радушно, вся фигура Лифановой дышала такой добротой и простотой, что онъ взялъ рыбу и сказалъ:

— Благодарю васъ… Только что это вамъ вздумалось меня дарить? Мн такъ совстно… Но отчего вы не хотите войти въ домъ? Милости просимъ. Тамъ можно присть.

— Нтъ, ужъ увольте, ваше превосходительство. А приссть, такъ я вотъ здсь на крылечк присяду,— отвчала Лифанова и сла.— Ноги слабы стали. Только муравейнымъ спиртомъ и спасаюсь, а то иногда совсмъ бываетъ нехорошо,— прибавила она и сла на закраинку крыльца.

Опустился противъ нея на другую закраину и Пятищевъ.

— Чмъ могу служить?— спросилъ онъ, хотя уже догадывался, что разговоръ будетъ о его дочери, какъ оно и оказалось на дл.

— Да насчетъ барышни вашей Лидіи Львовны…— начала Лифанова.— Оставьте ее у насъ погостить хоть на лто-то. Такъ она съ моей Стешенькой теперь подружилась, что и водой не разольешь. Будьте добренькій… не прекословьте. Ужасно подружились. Право… Не хотите, чтобъ она была гувернанткой этой самой, такъ хоть погостить. А за то, что она малость иногда со Стешенькой займется по книгамъ — мы ее подарочкомъ удовлетворимъ, хорошимъ подарочкомъ.

Лифанова добродушно и вопросительно смотрла на Пятищева. Тотъ молчалъ и расправлялъ свои длинныя бакенбарды. Лифанова продолжала:

— Вы можетъ быть сомнваетесь, что ей будетъ у насъ хорошо? А я ее какъ родную дочку беречь буду и охранять. Комнату ей дамъ хорошую, ту, гд у васъ старушка-княжна жила. Сама ваша дочка ее и выбрала… Пусть живетъ. И опять, можетъ быть, вы обижаетесь на то что за учительство ейное мой Мануилъ Прокофьичъ только пятнадцать рублей въ мсяцъ вамъ предложилъ? Но вы не обращайте на это вниманія. Онъ ужъ у насъ извстный… любитъ во всемъ, чтобы подешевле… Привыкъ… И никакъ его не исправишь, хоть въ трехъ щелокахъ стирай. Таковъ ужъ онъ есть и будетъ. А я не безъ понятіевъ… Я сама отъ себя вашей дочк пять рублей въ мсяцъ прибавлю…

— Да не въ деньгахъ дло!— вырвалось у Пятищева.— Какъ это вы не хотите понять!

— И подарочками всякими не обижу,— подхватила Лифанова.— Вотъ на Петровъ день, къ празднику, чего-нибудь легонькаго двушк на платьице… Оставьте ее у насъ…

— Позвольте… Только какое-же это ужъ гощеніе, если вы жалованье устанавливаете и насчетъ подарковъ говорите,— перебилъ ее Пятищевъ.

— Ахъ, ужъ я не знаю, какъ васъ и просить, Левъ Никитичъ. Вдь вы вотъ не хотите, чтобы она на манеръ учительницы была, такъ я собственно — вотъ изъ-за чего… А если ваша милость будетъ…

И она опять стала добродушно-вопросительно смотрть на Пятищева.

Пятищевъ молчалъ. Ему было тяжело произнести самое слово согласія, но онъ ужъ и предршилъ этотъ вопросъ, что дочь его останется у Лифановыхъ. Онъ измучился. Ему хотлось покоя, хотлось ужъ больше не думать объ этомъ, и онъ отвчалъ уклончиво:

— Препятствовать я Лидіи не буду. Пусть она у васъ останется и поживетъ мсяцъ, другой… А на какихъ правахъ она у васъ останется — гостьей или учительницей (онъ умышленно не произнесъ слова ‘гувернантка’) — это она сама ршитъ. Такъ я ей и объявлю, такъ я ей и скажу…— закончилъ онъ.

— Ну, вотъ за это спасибо! Спасибо вамъ!— воскликнула Лифанова, поднимаясь съ крыльца и опять пожимая протянутую ей Пятищевымъ руку.— Какъ Стешенька-то теперь будетъ рада! Ужасти, какъ рада! А то вотъ теперь братъ ухалъ, и она совсмъ должна-бы одна остаться. Вдь здсь не какъ зимой въ посад, здсь деревня, здсь подругъ нтъ. Ну, еще разъ благодарю васъ! Побгу и обрадую Стешу и Лидію Львовну вашу. Вдь и она-то какъ рада будетъ, что у насъ остается.

И Лифанова, какъ утка, переваливаясь съ ноги на ногу, короткими шажками направилась къ себ домой.

XLIII.

Уступивъ Лидію Лифановымъ, какъ онъ выражался мысленно, Пятищевъ впалъ въ какое-то уныніе. На душ его было такъ тяжело, какъ будто-бы онъ сдлалъ какое-то тайное преступленіе, хотя онъ и утшалъ себя мыслью, что у Лифановыхъ Лидіи будетъ хорошо.

‘Сословной непріязни у ней нтъ… Лифанова простая, глупая, но все-таки добродушная женщина… Тетка Катерина Никитишна, очевидно, отъ Лидіи отступилась… Самъ я теперь Лидію содержать не могу, не въ силахъ… Расхитили меня, совсмъ расхитили. Мн только до себя… Да, только для себя… Да и самъ я теперь себ въ тягость…— говорилъ онъ самъ себ мысленно.— Одно только — вотъ этотъ студентъ… Какъ его, Парфентій, что-ли? Теперь онъ ухалъ, но вдь, окончивъ выпускные экзамены, вернется, на все лто вернется. Вотъ тутъ ужъ можетъ быть зло… Большое зло… Какія его мысли? Какія идеи? Ужъ и теперь кое-что сказалось на Лидіи… Вс эти разсужденія о блой и черной кости… Конечно, это-то пустяки, но вдь она узнала эти разсужденія отъ него. Мы никогда не говорили объ этомъ. Это его вяніе, вяніе Парфентія… Но пустяки эти все-таки для ироніи, для насмшки… Но это все пока… А вернется этотъ Парфентій — его вліяніе можетъ быть ужасно. Интеллигенты изъ толпы, изъ простого сословія всегда бываютъ боле рзки въ своихъ идеяхъ. У нихъ всегда крайности. Это совсмъ не то, что интеллигентъ изъ привиллегированнаго сословія. О, что тутъ можетъ быть! Можетъ быть много, много нехорошаго’.

Пятищева тотчасъ-же ударило въ потъ. Онъ съ сердцемъ бросилъ на столъ копченыя сырти, завернутыя въ бумагу, снялъ съ головы феску и отеръ лобъ и лысину носовымъ платкомъ.

‘И чмъ подкупить вздумала купеческая дура? Копченой рыбой… Отца за дочь копченой рыбой,— мелькнуло у него въ голов. Онъ горько улыбнулся и прибавилъ:— И я взялъ, взялъ, глупый, безхарактерный человкъ. Взялъ какую-то рыбу. Ласковое, добродушное лицо подкупило. Купчиха, корова по умственному складу, а подкупила’.

Пятищевъ прошелся по комнат. Сословная гордость опять стала точить его, но онъ утшалъ себя, произнося мысленно:

‘Впрочемъ, если этотъ студентъ зарвется, если я увижу хоть какую-нибудь рзкую перемну на Лидіи — я ее сейчасъ въ Колтуй… Безъ разговоровъ въ Колтуй… Вдь будетъ-же она прізжать погостить къ намъ, и мы будемъ видть. Это я закажу ей, непремнно закажу, потребую. И чуть что — конецъ. Все полетитъ къ чорту. Сиди со старухой княжной и слушай ея вздохи и стоны’.

Онъ долго не могъ успокоиться и ходилъ большими шагами изъ комнаты въ комнату, стуча каблуками, такъ что мопсъ Бобка изъ комнаты княжны два раза принимался на него лаять, а княжна даже окликала его:

— Левъ Никитичъ, это ты?

— Я, я, Ольга Петровна,— проговорилъ онъ, пріотворивъ дверь и заглянувъ въ ея комнату.

— Что-же ты такъ бгаешь и стучишь каблуками? Случилось что-нибудь, что-ли?

— Ничего не случилось. Что-же можетъ случиться?

Дабы не безпокоить княжну, Пятищевъ вышелъ изъ дома, сдлалъ нсколько шаговъ по-двору остановился и сталъ дышать полной грудью. Майскій вечеръ былъ холодный, но прекрасный. Солнце уяіе сло и спускались сумерки. Вдали пли соловьи. Пятищевъ сталъ слушать. Плъ одинъ старый соловей, длалъ нсколько колнъ, трещалъ и заливался. Стараясь ему подражать, плъ и молодой соловей, но могъ длать всего только два колна, и трели у него не выходили. Пахло начинающей распускаться черемухой.

‘Въ Колту ужъ этого пнія не услышишь’,— пронеслось въ голов Пятищева, и сердце его болзненно сжалось. Онъ вспомнилъ, что на-дняхъ нужно узжать отсюда и ему до горечи въ горл стало жаль покидать Пятищевку.

Показалась Василиса въ красномъ шелковомъ платк на голов. Она переходила отъ кухни барскаго дома къ домику садовника, гд жила еще до сихъ поръ, и несла въ своихъ рукахъ горшокъ, покрытый блымъ полотенцемъ. Увидавъ Пятищева, она покосилась въ его сторону и улыбнулась, сказавъ:

— Здравствуйте, баринъ. Прогуляться вышли, соловьевъ послушать?

Пятищеву и Василису стало очень жаль.

‘Вдь вотъ устроилась, приспособилась къ новымъ владльцамъ’,— подумалъ онъ про нее и спросилъ:

— Куда ты?..

— Домой. Ужинъ отъ купцовъ себ несу. Я вдь у нихъ не на людскихъ харчахъ, а на господскихъ. Такъ уговорились. дятъ знатно. Сама любитъ покушать всласть. Она сластена.

Пятищевъ залюбовался ею, и гршныя мысли зашевелились у него въ голов.

— А посл ужина сейчасъ спать?— спросилъ онъ Василису, чувствуя, что кровь приливаетъ у него къ сердцу.

— Зачмъ спать? Посижу, соловья послушаю.

— Ну, такъ я зайду къ теб посл ужина.

— Вотъ те на! Не ходили….не ходили, а теперь: зайду.

— Я былъ у тебя тутъ какъ-то, заходилъ, но ты узжала въ посадъ.

— Нтъ, ужъ вы пожалуйста теперь насчетъ прихода-то оставьте. Ни къ чему это не ведетъ. Попусту…

Пятищевъ приблизился къ ней и проговорилъ:

— Отчего ни къ чему не ведетъ?

— Оттого, что ужъ я теперь не ваша, а купеческая. Да… У нихъ служу,— сказала она съ кокетствомъ и даже прищелкнула языкомъ.— Прозвали.

— Мн теб нужно долгъ отдать. Тамъ по моему счету одиннадцать рублей.

— Такъ давайте сейчасъ, если ужъ такъ очень деньгами разжились.

— Нтъ, ужъ я посл, посл. Посл ужина. Гд-же сейчасъ! У тебя руки заняты.

— Это горшкомъ-то! Такъ его можно и на земь поставить. Давайте.

И Василиса даже нагнулась, чтобы освободиться отъ горшка. Пятищевъ сказалъ:

— Не буду я здсь разсчитываться, не желаю я на двор. Хорошо-ли будетъ, если кто-нибудь увидитъ? А я зайду къ теб и расплачусь. Ты не уходи, ты подожди меня.

— Нтъ, нтъ. Пожалуйста вы это, баринъ, оставьте. Нехорошо. Начнутъ говорить… И что изъ-за этого выйдетъ? Прощайте.

— Постой. Долженъ-же я съ тобой разсчитаться.

— Тогда вы утречкомъ пожалуйте. А зачмъ-же вечеромъ-то тнь на меня наводить? Нтъ, ужъ вы пожалуйста оставьте.

И она ускорила шагъ.

— Зайду, зайду…— проговорилъ ей вслдъ Пятищевъ и повернулъ обратно къ себ домой.

Показался капитанъ. Онъ шелъ Пятищеву на встрчу, возвращаясь изъ деревни.

— Какая мерзость!— говорилъ онъ.— Никто изъ мужиковъ не берется завтра перевозить въ Колтуй нашу мебель. Боронятъ, сажаютъ картофель. Говорятъ: ‘и такъ ужъ опоздали. Въ праздникъ, говорятъ, извольте’. Ближе послзавтраго намъ не перехать. Да и Лифановскія лошади, которыя повезли студента, еще не вернулись, а вдь намъ нужно ихъ въ коляску для княжны.

— Да оно и лучше, что послзавтра,— отвчалъ Пятищевъ.— Вдь сегодня я все равно укладывать свои вещи не могу. Я усталъ, да и земскій меня разстроилъ.

— Ты никогда не будешь мочь. Это я долженъ за тебя сдлать.

— Отчего-же? Когда я въ силахъ, я ни отъ какой работы не отказываюсь. А сегодня я разстроенъ, совсмъ разстроенъ.

— Есть чмъ разстраиваться. Плюнь на все на это,— сказалъ капитанъ.

— И пробовалъ плевать, но не могу успокоиться. Да вдь и кром земскаго…

И Пятищевъ разсказалъ капитану о визит Лифановой и повдалъ ему свое ршеніе.

Капитанъ покачалъ головой и пробормоталъ:

— Дивлюсь твоей безхарактерности. Копченая рыба… Копченой рыбой тебя купчиха смогла подкупить. Поразительно!

Пятищевъ промолчалъ.

XLIV.

Лидія опять не ужинала дома. Она даже объявила отцу, что не придетъ и ночевать домой.

— Здсь у меня даже и угла собственнаго нтъ, я должна въ тетиной комнат, скорчившись, на маленькомъ диванчик спать, а тамъ, у Лифановыхъ, къ моимъ услугамъ большая комната: Судите сами: гд лучше? Да наконецъ, съ сегодня ужъ и служба моя у Лифановыхъ начинается.

Пятищевъ не возражалъ. Онъ берегъ себя, хотлъ успокоиться, да и чувствовалъ въ словахъ дочери нкоторую правду.

Посл ужина онъ все-таки отправился къ Василис. Шагъ за шагомъ, покуривая папиросу, озираясь по сторонамъ, чтобы не быть замченнымъ, добрался онъ до домика садовника. Василиса, очевидно, ждала его, но не въ комнатахъ. Она сидла на скамейк около дома, закутанная въ теплый платокъ, и грызла подсолнечныя зерна, шелуща ихъ, какъ блка. Рядомъ съ ней помщался на скамейк большой срый котъ, щуря свои желто-зеленые глаза.

— Пришли-таки? Не утерпли?— сказала она ему, улыбаясь.— Безобразники… Ну, давайте деньги-то, да говорите, что у васъ есть.

— Здсь разв можно? Увидятъ. Нехорошо,— отвчалъ Пятищевъ, озираясь.— Пойдемъ въ комнату.

— А тамъ хуже. Тамъ работница въ кухоньк. Что она подумаетъ? Положимъ, я ее сейчасъ услала къ Лифановымъ съ творогомъ и сметаной, но вдь она вернется ночевать,— прибавила Василиса.

— Я на минутку… На четверть часа… Пришелъ проститься. Быть можетъ, ужъ и навсегда. Послзавтра мы узжаемъ,— бормоталъ Пятищевъ.

— Да ужъ конечно навсегда. Неужто изъ Колтуя прізжать вамъ ко мн въ гости? Что хозяева-то скажутъ! Генералъ пріхалъ въ гости къ купеческой экономк!

— Ну, вотъ видишь… Стало быть, ты сама понимаешь, что я у тебя въ послдній разъ. Разв сама къ намъ заглянешь, когда въ Колту будешь…

— Не зачмъ и это. Не умли Василису сохранить,— теперь и кайтесь. Куда-же вы?— крикнула она, видя, что Пятищевъ взошелъ уже на крыльцо.— Ахъ, какіе безстыдники! А еще сдые! Ну, подумайте, что скажетъ работница, когда вернется? Обнесетъ. Да и купцы могутъ за мной прислать и меня къ себ потребовать.

— Спать ложатся теперь купцы. Они заваливаются всегда рано,— отвчалъ Пятищевъ и юркнулъ въ дверь.

Василиса взяла на руки кота и послдовала за Пятищевымъ, твердя:

— Безобразники… Совсмъ безобразники… Ну, статочное-ли это дло, чтобы генералъ къ чужой прислуг! Слушайте… Я и огня не буlу зажигать, коли ужъ такъ… Посидимъ въ сумеречкахъ,— прибавила Василиса, когда они вошли въ ея комнату.

— Какъ знаешь,— проговорилъ Пятищевъ.— Прежде всего вотъ теб долгъ… Тутъ золотой въ десять рублей и серебряный рубль.

Передавая Василис деньги, Пятищевъ обнялъ ее за плечи, поцловалъ и сказалъ:

— Разговори меня, Василисушка, разговори, какъ прежде это длывала. Мн тяжко сегодня, очень тяжко.

— Цловаться все-таки лзете? Ахъ, шалуны! Словно молоденькій…— говорила она своимъ пвучимъ голосомъ, который Пятищевъ такъ любилъ и цнилъ, и сама чмокнула его въ високъ своими мягкими губами.— Ну, постойте, я хоть штору спущу, а то вдь изъ окошка все видно.

И она опустила штору и заперла дверь на крючокъ.

— Какъ мн васъ разговорить? Чмъ мн васъ разговорить?— продолжала Василиса, садясь рядомъ съ Пятищевымъ.— Если вотъ насчетъ дочки, что она въ услуженіе къ купцамъ пошла, такъ вы не кручиньтесь.

Пятищевъ отшатнулся отъ нея и гордо проговорилъ, весь вспыхнувъ:

— Какъ въ услуженіе? Въ какое такое услуженіе? Ты этого не смй и говорить! Лидія остается здсь учительницей, но вовсе не въ услуженіи.

— Вотъ ужъ и разсердились, что не въ точку попала. Ну, учительницей, учительницей…— поправилась Василиса.— А все-таки вдь въ чужихъ людяхъ будетъ жить. Только вы не кручиньтесь объ этомъ. Ей у купцовъ будетъ хорошо. Ужъ куда лучше, чмъ у васъ… Матери вотъ хочется барышню изъ Стешеньки своей сдлать, чтобы умла та и по-французски, и географію знала, и все… И если Лидія Львовна ей потрафитъ, она большіе подарки отъ нихъ набрать можетъ. Вдь что у ней теперь, у Лидочки-то есть? Вдь отъ меня скрывать нечего… Платьица совсмъ плохенькія… Я все знаю, все высмотрла… Бльишечко — дыра на дыр… сама штопала ей… Тетенька-то ейная въ Питер только разв что кормила ее, да по театрамъ нсколько разъ свозила, а одеженьки хорошенькой никакой не дала. Такъ только-бы не стыдно было въ люди свезти… А вамъ изъ чего-же ей было дать? Вы ужъ были и совсмъ неимущій.

Пятищеву было тяжело это слушать.

— Ну, оставь это… какой-же это разговоръ!— перебилъ онъ ее.— Разв этимъ разговорить меня можно? Ты только тоску на меня наводишь.

— Опять не поправилось? А я между тмъ дло говорю,— сказала Василиса.— Ну, да ладно… Я ужъ кончила объ этомъ Скажу только одно: если она Лифановымъ въ точку настоящую попадетъ, то у ней все будетъ — и платьица хорошенькія, и бльишечко, и верхняя одежа.

— Брось. Давай лучше вспоминать о счастливыхъ моихъ дняхъ.

— Да что-же вспоминать о томъ, что было и прошло! А вотъ и еще одна точка… Если ваша Лидочка будетъ съ царемъ въ голов — она и студента-то ихняго къ рукамъ приберетъ. А онъ женишекъ и совсмъ ужъ не вредный.

— Что ты говоришь! Да разв это можно!— воскликнулъ Пятищевъ.

— Отчего-же? Не будь только сама глупа. А Василиса въ корень глядитъ, Василиса все видитъ. Она пророкъ.

— Да я-то этого не желаю, чтобы дочь моя не вдь за кого замужъ вышла. Ты не такъ меня поняла. Ну, оставимъ это, оставимъ… Поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ. Поговоримъ о веселомъ. Помнишь, какъ ты губернатору нашему на картахъ посл обда гадала, когда онъ прізжалъ къ намъ? Онъ вдь тебя Сивилой назвалъ. Ахъ, ты моя Сивила! Не забывай обо мн, моя Сивила, хоть ты и будешь теперь жить въ сторон отъ меня. Вспоминай и тогда, миленькая, вспоминай!

И Пятищевъ опять обнялъ Василису. Такъ пробыли они нсколько минутъ. Василиса ласкалась къ нему, но вдругъ вздрогнула и отшатнулась отъ него.

— Постойте… Кто-то въ окно стучитъ,— сказала она шепотомъ.— Ужъ не хозяинъ-ли, не Мануилъ-ли Прокофьичъ?

Пятищевъ перемнилъ положеніе и выпрямился, прислушиваясь.

— А разв онъ къ теб ходитъ по ночамъ?— задалъ онъ вопросъ упавшимъ голосомъ.

— Былъ тутъ какъ-то, стучался. Но не по ночамъ, а вотъ объ эту пору. А только съ чмъ пришелъ, съ тмъ и ушелъ. Да чего вы испугались-то? Я его не впущу,— прибавила Василиса шепотомъ.

Легкій стукъ въ окно повторился.

— Въ ночную пору не давать покоя людямъ! Нахалъ!— возмущался Пятищевъ.

— Притаитесь, миленькій, немножко, а я сейчасъ его спроважу,— пробормотала Василиса, подошла къ окну и крикнула:— Кто тамъ? Кто стучится?

— Это я, Василисушка. Можно къ теб?

Голосъ былъ Лифанова.

— Какъ-же можно-то! Что это на васъ нтъ угомону? Я ужъ спать ложусь,— проговорила Василиса.

— Ну, не умрешь, малость не поспавши-то. Я на минуту… Дло есть. Мн поговорить надо насчетъ квасу да насчетъ садовника. Отвори окно-то.

— Какъ-же вы будете говорить со мной, если я не одвшись.

— Не ослпну. Отвори, краля писанная.

— Да говорите такъ. Я слышу. Ну, что такое насчетъ квасу? Что такое насчетъ садовника?

— Не могу я такъ разговаривать. Ты отопри.

— Да вдь вы въ окошко-то опять, какъ въ прошлый разъ, влзете. Я знаю васъ. Какой теперь садовникъ! Уходите съ Богомъ.

— Ну, и уйду. А что хорошаго? Вдь я за тобой горничную прислать изъ дома долженъ, чтобы ты по дламъ шла ко мн.

— Ну, и приду тогда. А только вы завтра пришлете, а не сегодня. Ну, зачмъ вамъ сегодня?

— Хорошо. Ладно-же.. Припомни…— произнесъ съ упрекомъ Лифановъ и умолкъ.

Вскор раздались его шаги. Онъ отходилъ отъ окна.

По разговору и по тону Пятищеву ясно обрисовались отношенія Лифанова къ Василис. Его какъ-бы кто холодной водой облилъ. Онъ сразу отшатнулся отъ Василисы.

— Прощай. Я тоже пойду домой, сказалъ онъ ей.

— Да ужъ пришли, такъ посидли-бы. Куда торопиться-то?— отвчала она.

— Нтъ, я пойду. Выпусти меня пожалуйста.

Тонъ Пятищева былъ сухъ. Онъ почти сердился

Василиса поняла и заюлила.

— Вы, можетъ быть, миленькій, что-нибудь насчетъ его глупыхъ словъ, такъ ей-ей, это онъ, а не я,— сказала она.— И какія-же могутъ быть хорошія слова отъ простого купца, отъ необразованнаго человка? А я тутъ не причинна. Онъ прошлый разъ дурака ломать началъ и влзъ ко мн въ окошко, чтобы работница не видла, что онъ ко мн пришелъ. Влзъ и разыгрался. Слова разныя сталъ говорить. Но я его сей часъ-же и спровадила,— оправдывалась Василиса.

— Выпусти меня скорй, Василиса Савельевна,— повторилъ свою просьбу Пятищевъ.

— Сейчасъ, сейчасъ… Погодите, я посмотрю, спитъ-ли работница, улеглась-ли, а то вдь нехорошо такъ-то. Да вылзайте въ окно.

— Въ окно? Нтъ, ужъ я въ окно не ползу. Я не Лифановъ.

Щелкнулъ дверной крючекъ. Василиса отправилась въ кухню, посмотрла тамъ и вернулась.

— Спитъ работница. Идите. Только тише. Она за занавской на нарахъ,— проговорила Василиса.

Пятищевъ прошелъ черезъ кухню и вышелъ на крылечко. Василиса провожала его и выглянула въ дверь.

— Прощайте, миленькій,— тихо сказала она ему вслдъ.

Пятищевъ не отвчалъ.

XLV.

Капитанъ сидлъ на крылечк около входа въ кухню, ожидалъ Пятищева, курилъ трубку и наслаждался дивной майской сровато-лиловой ночью, полной благоуханій отъ распускающихся деревьевъ и кустарниковъ. Пахло уже зацвтшей бузиной, пахло показавшей свой цвтъ черемухой. На неб только чуть-чуть мерцали звзды крупной величины и стоялъ совсмъ блдный серпъ луны. Капитанъ слушалъ пніе соловьевъ, трещавшихъ въ отдаленіи, и мысленно прощался съ Пятищевкой, изъ которой предстояло ухать. Сейчасъ приходилъ Левкей и сообщилъ ему, что послзавтра, въ праздникъ, Лифановъ разршилъ ему перевозить Пятищевыхъ въ Колтуй, разршилъ и кучеру Гордею хать съ княжной въ парной рессорной коляск, дозволилъ взять и ломовую подводу для вещей.

— Я въ тарантасик съ генераломъ и съ вами, Гордей съ княжной и Марой въ коляск, а Сидоръ при подвод. Молодая-то барышня вдь не подетъ, такъ нельзя-же старушку ихъ сіятельство одну отпустить. Вдь по дорог придется имъ и духи нюхать, и все этакое… А кто подастъ бутылочку? Да и мопсу ихняго надо на рукахъ держать,— планировалъ Левкей.— Ну, а Аянъ сзади васъ побжитъ.

— Да ужъ насчетъ этого нечего теб безпокоиться, какъ намъ хать удобне,— перебилъ его капитанъ.— Мы устроимся. Ступай.

— А вы насъ не обидите. На вино намъ дадите, что мы черезъ васъ праздникъ упустимъ,— прибавилъ Левкей и спросилъ:— Аяна-то съ собой возьмете или тоже купцу продадите? Песъ важный.

— Иди. Это не твое дло.

Капитанъ тоже жаллъ Пятищевку. Ему до слезъ больно было разставаться съ ней- Онъ прожилъ въ ней боле пятнадцати лтъ, помнитъ блескъ Пятищева въ этомъ старомъ дворянскомъ гнзд, видлъ и постепенный его упадокъ. Съ Пятищевымъ онъ былъ знакомъ съ юности. Старушка мать капитана имла небольшой хуторъ въ нсколькихъ верстахъ отъ Пятищевки, который посл ея смерти и достался ему, какъ единственному сыну. Самъ капитанъ служилъ подъ Петербургомъ въ одномъ изъ армейскихъ полковъ, участвовалъ въ послдней турецкой кампаніи, былъ легко раненъ, получилъ анненское оружіе и, вернувшись съ войны, продолжалъ служить, изрдка осенью прізжая ненадолго въ свой хуторъ. Будучи полковымъ казначеемъ, капитанъ проигралъ въ карты казенныя деньги, и проигралъ значительную сумму. Въ первое время онъ хотлъ пустить себ пулю въ лобъ, до того это привело его въ отчаяніе. Дабы пополнить казенную сумму, онъ искалъ денегъ въ Петербург, но не нашелъ. Ничего не оставалось боле, какъ продать хуторъ, который былъ уже заложенъ. Тщетно предлагалъ онъ его своимъ петербургскимъ знакомымъ,— т не покупали, отзываясь кто ненадобностью, кто безденежьемъ. А между тмъ реализировать деньги было необходимо какъ можно скорй. Грхъ свой онъ повдалъ полковому командиру и товарищамъ по полку и объявилъ, что подетъ въ деревню продать хуторъ. Ршили ждать. Онъ бросился въ деревню, пріхалъ на хуторъ, обращался къ сосдямъ съ предложеніемъ покупки хутора, но и здсь безуспшно. Тогда онъ явился къ Пятищеву, какъ предводителю дворянства, открылся передъ нимъ въ своемъ несчастіи и просилъ спасти его. Пятищевъ принялъ близко къ сердцу горе капитана, какъ знакомаго ему съ юности и какъ дворянина и такъ какъ тогда былъ въ сил, далъ ему денегъ для пополненія проигранной суммы, взявъ слово, что капитанъ ему ихъ возвратитъ, какъ только продастъ хуторъ. Глубоко благодарный своему спасителю Пятищеву, капитанъ поклялся, что никогда не забудетъ его благодянія, и полетлъ въ Петербургъ. Деньги были внесены, честь спасена, но служить въ полку ему было уже неудобно и онъ вышелъ въ отставку, тмъ боле что за рану могъ уже получать пенсію. Выйдя въ отставку, онъ сейчасъ-же пріхалъ въ свой хуторъ, сталъ искать на него покупателя, продалъ его за безцнокъ и остался не только не при чемъ, но по уплат долга Пятищеву еще остался ему долженъ нкоторую сумму. Пенсія была ничтожная. Первое время капитану было некуда голову приклонить. Пятищевъ помстилъ его на время у себя. Капитанъ, живя у Пятищева, горлъ нетерпніемъ уплатить остатокъ долга Пятищеву и предложилъ ему себя въ управляющіе имніемъ, такъ какъ тогда у Пятищева временно управляющаго не было, общая то жалованье, которое ему будетъ положено, оставлять у Пятищева на пополненіе долга. Пятищевъ, смотрвшій всегда на все легко, взялъ капитана къ себ въ управляющіе, но управлять имніемъ онъ не могъ, о чемъ съ горестью и долженъ былъ сознаться, надлавъ Пятищеву убытковъ. У него не было ни умнья, ни способностей, ни знаній. Подружась со скучавшимъ зиму Пятищевымъ и желая быть ему все-таки полезнымъ, онъ сдлался у него чмъ-то врод домашняго секретаря, а самъ искалъ въ уздномъ город себ какого-либо мста. Пятищевъ и здсь помогъ ему, и, будучи предводителемъ дворянства, далъ ему мсто въ канцеляріи. Но капитанъ занимался порученнымъ ему дломъ плохо, неусердно, и проживалъ большей частью не въ город, а въ Пятищевк. Это еще боле сблизило его съ Пятищевымъ. Онъ сдлался необходимымъ членомъ семьи. Но благосостояніе Пятищева стало падать. Взятый управляющій нмецъ оказался хищникомъ. Самъ Пятищевъ не входилъ въ хозяйство, да и не понималъ его. Наслдуя отъ отца прекрасное доходное имніе, Пятищевъ заложилъ его, продавалъ лсъ. Онъ умлъ проживать и не умлъ наживать, а жилъ роскошно. Рядъ пировъ, охоты съ пирами, продолжавшіяся иногда по нсколько дней, во время которыхъ приходилось поить и кормить гостей, жившихъ у него по недлямъ,— начало расшатывать его состояніе. Доходность имнія совсмъ упала. Приходилось платить, между прочимъ, проценты и погашенія въ земельный банкъ. Явилась вторая закладная. Пятищевъ началъ выдавать векселя, добывая деньги за огромные проценты. Поколебалось и его общественное положеніе. Наступили выборы на новый срокъ предводителя дворянства, и Пятищевъ ужъ не посмлъ баллотироваться. Онъ боялся провалиться на выборахъ и, кром того, сознавалъ, что и вконецъ расшатанное состояніе не позволяетъ ему занять мсто предводителя, гд онъ зналъ, что требуются большіе расходы. Традиціи его были старыя, и онъ видлъ, что не можетъ ужъ ихъ больше поддерживать.

Выбранъ былъ новый предводитель, и капитанъ, какъ нерадивый служащій, потерялъ свое мсто, доставленное ему Пятищевымъ. Новый предводитель не могъ терпть на служб капитана. Продолжая быть все-таки домашнимъ секретаремъ Пятищева, капитанъ остался жить въ Пятищевк, и вотъ проживаетъ въ ней и до ныншнихъ временъ, терпя нужду съ семьей Пятищева, видя его и конечное раззореніе.

Было около полуночи, когда показался возвращающійся Пятищевъ. Онъ медленно подвигался къ своему жилищу и съ болью въ сердц разсуждалъ про себя о Лифанов.

‘Все, все отнялъ отъ меня этотъ человкъ: родовое имніе, отчій домъ, движимость, дочь и даже… даже любовницу… Всмъ, всмъ завладлъ! Все поглотило купеческое чрево. Разв это не судьба? Разв это не злой рокъ, преслдующій меня? Бьетъ меня судьба… Да что бьетъ! Ужъ убила, и больше бороться нечего, безполезно. Больше у меня ничего нтъ. Осталась только душа… Душа и честь. Но эти-то блага ужъ онъ отъ меня не отниметъ’.

— Не отниметъ!!!— крикнулъ онъ вслухъ и махнулъ въ воздух рукой, забывая, что сидвшій на крылечк капитанъ пристально смотритъ на него и можетъ слышать.

И капитанъ слышалъ и видлъ, хотя майскія сумерки совсмъ ужъ сгустились.

— Чего это ты самъ съ собой разговариваешь?— спросилъ онъ, улыбаясь, насколько это позволяло ему вообще мрачное его лицо.

Пятищевъ замялся.

— Я-то?.. Я на лягушку… Около самыхъ ногъ… Испугала…— отвчалъ онъ.

— А я тебя все жду и жду. Радъ ужъ, что ты вернулся. Пойдемъ спать. Пора… Надо завтра пораньше встать, будемъ укладываться для перездки…

— Да, да… Разбуди меня пораньше.

Они вошли на крылечко и прошли въ кухню.

— Гд это ты пропадалъ?— опять задалъ вопросъ капитанъ.

Пятищевъ опять замялся.

— Гд я былъ-то? Да тутъ около… Прошелся по парку… Грустныя воспоминанія… Кучера Лифановыхъ искалъ… Увидалъ Василису и кстати отдалъ ей маленькій должокъ,— совралъ Пятищевъ, покраснвъ и радуясь, что темно.

Капитанъ запиралъ наружныя двери на крючокъ. Въ кухн за печкой громко сопла Мара.

XLVI.

На слдующее утро въ помщеніи Пятищева наконецъ-то закипла работа. Пятищевъ и капитанъ начали укладываться передъ предстоящей завтра перездкой. Большая возня предстояла съ книгами, хотя Лифановъ и предоставилъ въ распоряженіе перезжающихъ ящики, въ которыхъ были уложены его вещи, когда онъ перезжалъ въ Пятищевку. Собственно библіотечныхъ книгъ было не особенно много, но он были перемшаны съ приходо-расходными книгами по имнію чуть-ли не за два десятка лтъ, съ дубликатами плановъ давно уже проданныхъ участковъ земли, заключенными въ папки, со строительными проектами и тщательно вырисованными фасадами когда-то предполагавшимися къ постройк суконной фабрики и крахмальнаго завода, вовсе не возводившимися. Пятищевъ почему-то хотлъ и ихъ взять съ собой въ Колтуй, но капитанъ противился и говорилъ:

— Къ чему ты будешь загромождать ими и безъ того небольшія комнаты? Вдь это никуда негодная дрянь, а между тмъ подъ нее потребуется лишняя подвода.

— Дрянь… Ты говоришь, что дрянь, а вдь я за проектъ, смту и планъ крахмальнаго завода заплатилъ архитектору пятьсотъ рублей,— отвчалъ Пятищевъ, не соглашаясь съ капитаномъ.

— Ну, и что-же изъ этого? Все это печально. Это печальное обстоятельство надо забыть, а ты тащишь проектъ и смту для воспоминаній. А ужъ про суконную фабрику и говорить нечего. Вдь вс эти проекты создавались въ дни владычества твоего нмца управляющаго Карла Богданыча. Вдь это была какая-то вакханалія хозяйства. Сколько онъ у тебя денегъ-то вырвалъ! Вспомни.

— Но вдь планы и проекты сравнительно новые, ихъ можно продать…— упрямился Пятищевъ.

— Кому? Кто купитъ этотъ хламъ? Отдай Василис все это. Ватманская бумага пригодится, для покрытія пироговъ съ капустой.

— Зачмъ-же? Возможное дло, что ихъ Семушкинъ купитъ. Если онъ и сто рублей дастъ…

— Поди ты! Отдай, отдай Василис, отдай хоть на храненіе и пусть она положитъ ихъ на чердакъ. Да и приходо-расходныя книги отдай. Смотри, какой ихъ ворохъ! На что он теб? Все твое хозяйство, всю память объ немъ ты долженъ выкинуть изъ головы и не вспоминать о немъ. Вотъ что ты долженъ сдлать. Было, прошло и быльемъ поросло. Пусть все это стащитъ Левкй на чердакъ, а Василис ты скажешь, что это ей.

Пятищевъ согласился съ доводами, но не сей-часъ.

— Это что за свертокъ?— допытывался капитанъ, разбираясь въ вещахъ Пятищева.

— А это портретъ…— отвчалъ Пятищевъ.— Отецъ говорилъ, что это портретъ моего прадда, Леонида Никитича Пятищева, но увренъ не былъ въ этомъ, такъ какъ прадда моего никогда не видалъ. Портретъ этотъ вислъ у насъ въ диванной, но рамка была уже настолько неприлична, вся облупившись, что я вынулъ портретъ, чтобы возобновить рамку, да такъ и забылъ,— прибавилъ онъ, развертывая снятый съ подрамки портретъ очень тощаго гладкобритаго старика въ кафтан временъ Екатерины Второй, очень похожаго на Суворова.— Леонида Пятищева… Въ нашей фамиліи три имени: Леонидъ, Никита и Левъ… Они попадаются въ каждомъ поколніи…

— Ну, это можно взять,— согласился капитанъ,— А вотъ на что теб этотъ большой футляръ? Что въ немъ такое? Старые галстуки, старыя перчатки.

— Другъ мой, это воспоминанія. Воспоминанія совсмъ не печальныя. Это футляръ изъ-подъ большого серебрянаго жбана или братины. Ее поднесли мн дворяне. Тутъ и адресъ отъ нихъ подъ бархатомъ. А перчатки и галстуки это такъ… Я ихъ пряталъ сюда, какъ въ картонку.

— Тоже совтовалъ-бы отправлять на чердакъ. Вдь братину не выкупить.

— Пропала, давно пропала. Гд выкупать!

— А адресъ вынь. Давай сюда футляръ.

— Постой. Тутъ есть миніатюрный портретъ моей бабушки и матери крестной,— сказалъ Пятищевъ и вынулъ что-то завернутое въ бумагу.— А вотъ ддушка мой не имлъ портрета. Говорятъ, ему цыганка въ молодости сказала, что какъ только напишутъ съ него портретъ, онъ сейчасъ-же умретъ насильственною смертью, и онъ не позволялъ длать своего изображенія, не взирая на вс просьбы родственниковъ,— повствовалъ Пятищевъ.— Какъ намъ быть съ портретами моего отца и моей матери?— кивнулъ онъ на портреты въ рамкахъ, стоявшіе на полу, прислоненные лицами къ стн.

— Запакуемъ ихъ въ доски и обернемъ простыней. Но гд-же портреты твоего дяди и твоей тетки?— спросилъ капитанъ.

— Адмирала? Вообрази, остались у Лифанова. Я совсмъ забылъ о нихъ.

— Какъ-же это такъ? Возьми ихъ, возьми непремнно. Фамильные портреты. Онъ не сметъ ихъ задерживать.

Пятищевъ махнулъ рукой.

— Что съ воза упало, то и пропало. Я не желаю съ нимъ разговаривать. Довольно. Лифановъ мн противенъ.

— Ну, я скажу Лидіи Львовн, чтобъ она попросила перенести ихъ въ ея комнату.

Пятищевъ взялъ изъ футляра изъ-подъ серебряной братины перчатки и сунулъ ихъ въ точеную корельской березы коробку для табаку, сказавъ:

— Это мы, все-таки, возьмемъ.

— Зачмъ теб?

— Эти перчатки у меня хранятся давно. Вс он полны воспоминаній. Тутъ есть одна пара перчатокъ, составляющая для меня очень пріятныя воспоминанія,— улыбнулся Пятищевъ.— Перчатки одной наздницы… наздницы изъ цирка… въ нашемъ губернскомъ город. Ты не помнишь. Это было раньше, чмъ ты поселился у насъ. Она мн дорого стоила. Но что за женщина! Какая красота!

И Пятищевъ, вспоминая это, отъ восторга даже прищурился.

— Бери, бери,— снисходительно проговорилъ капитанъ.— Но какой ты еще кадетъ, посмотрю я на тебя! Сдиной подернулся весь, а кадетъ.

— Тутъ случай исключительный, Иванъ Лукичъ,— сказалъ Пятищевъ и прислъ, чтобы закурить папироску.— Ты знаешь, она была святая женщина, прямо святая и полная безсребренница, какъ я теперь вспоминаю. Да — безсребренница, не взирая, что изъ цирка. Итальяночка изъ окрестностей Генуи.

— Ну, а какъ-же ты сейчасъ сказалъ, что она теб дорого стоила?— задалъ вопросъ капитанъ, тоже набивая табакомъ трубку.

— Дядя ея, дядя… содержатель цирка… сеньоръ Джузеппе Коста. Онъ заставлялъ ее просить у меня денегъ. О, она рыдала у меня на груди, эта синьора Эльвира! Ее звали Эльвира. Рыдала и просила денегъ, подарковъ, но не для себя.

— Свжо преданіе, а врится съ трудомъ,— покачалъ головой капитанъ.

— Ты мн не вришь? Ты мн не вришь?— вскричалъ Пятищевъ.— Ну, и не надо, не надо. А я — я и по сейчасъ считаю ее святой женщиной — и вотъ тутъ у меня пара перчатокъ отъ нея. Есть и башмачекъ.

— Ну, будь по твоему. Это когда-же было? При твоей жен еще или ужъ ты былъ вдовцомъ?

— Вдовцомъ, вдовцомъ. Лидіи было ужъ года три. Вдь мать ея умерла въ родахъ.

— Я знаю. Ты разсказывалъ.

— Но при княжн. Княжна жила ужъ у насъ лтъ пять-шесть. Вотъ этотъ портретъ покойницы-жены, что у меня, писанъ за годъ до ея смерти. Мы жили тогда въ Петербург… Три мсяца зимніе жили въ Петербург. Я снималъ особнячокъ Колтовскаго. Онъ узжалъ за границу, въ Каиръ, царство ему небесное, узжалъ лечиться и мн уступилъ свою квартиру. Вотъ тамъ Ендожниковъ и писалъ съ жены портретъ. Извстный Ендожниковъ. Теперь ужъ тоже покойникъ.

— Да помню я Ендожникова. Онъ и пейзажистъ былъ.

— Пейзажи его все больше изъ итальянской жизни. Домикъ въ Соренто… Флорентинка на исповди… Задворокъ въ предмстья Рима… Полужанръ, полупейзажъ. Ахъ, она была рдкая женщина!

Пятищевъ вздохнулъ и отеръ нависшую слезу.

— Ты про жену или про наздницу?— мрачно спросилъ капитанъ.

— Теперь про жену. Отличительная черта ея характера была кротость. Ея характеръ ни на іоту не походилъ на характеръ княжны Ольги, которую ты теперь знаешь, хоть он и сестры. Итальянка Эльвира была въ другомъ род… Огонь… Глазищи — вотъ. А ты знаешь, Иванъ Лукичъ, что весь циркъ этого Джузеппе Коста былъ у меня здсь въ Пятищевк?

— Да что ты! Ты никогда этого не говорилъ,— удивился капитанъ.

— Былъ. Прізжалъ на охоту. Лошади, ученыя собаки — все было привезено сюда. Сначала пировали на охот, а потомъ были здсь, у меня въ манеж два представленія,— повствовалъ Пятищевъ.— Весь уздъ съхался. Изъ губернскаго города власти пріхали. Это я передъ дворянскими выборами длалъ. Мы тогда враждовали. У насъ были дв партіи: моя и Пяльцева. Ну, я и побдилъ Пяльцева. Баллотировались оба — и Пяльцева на вороныхъ прокатили. Какъ сейчасъ помню, тогда это такъ на него подйствовало, что онъ сейчасъ же ухалъ въ Парижъ, потомъ въ Монте-Карло и проигрался въ пухъ. Два представленія тогда этотъ циркъ у меня здсь въ моемъ манеж сдлалъ. А Эльвира… О, она была божественная!— закончилъ онъ.

— Да… Такой пиръ долженъ былъ теб тогда вскочить въ копечку,— покачалъ головой капитанъ.

— Конечно… Но что считать! Тогда у меня хорошія средства были. Тамбовское имніе еще было, и получалъ я съ него много. Шесть тысячъ десятинъ… базарныя лавки въ сел, дв мельницы. Ну, да что считать! Не люблю.

Пятищевъ махнулъ рукой.

XLVII.

Къ обду у Пятищева и капитана было все уложено въ узлы, ящики и корзины для перевезенія завтра въ Колтуй. Въ комнат его на гвозд висло только верхнее платье да халатъ. Посл обда ршено было укладывать и вещи княжны, для чего ее саму и вывели изъ ея комнаты къ обденному столу. Княжна, по привычк, подпудрилась, подрумянилась, сдлала кудерьки, подправила брови и, кряхтя и охая, съ помощью капитана, поддерживавшаго ее подъ руку, вышла и сла у стола въ мягкое кресло. Первое, что ей бросилось въ глаза, это отсутствіе Лидіи.

— А дочка твоя тамъ?— спросила княжна, вскинувъ мутные глаза на Пятищева и тряся головой.

— Тамъ… Просилась проститься со Стешенькой этой самой,— отвчалъ Пятищевъ, ожидая упрековъ, и прибавилъ:— Юность не разбираетъ сословной непріязни и вражды. Сдружилась съ двушкой. Да вдь, такъ сказать, Стешенька ни въ чемъ не виновата. Дти не отвчаютъ за поступки родителей.

— Совсмъ свила себ тамъ гнздо,— пробормотала она.— А ты, несчастный отецъ, не можешь удержать, не можешь повліять. Я дивлюсь на тебя, Левъ. Ты другой, совсмъ другой теперь сталъ.

— Обстоятельства, Ольга Петровна, заставили!— вздохнулъ Пятищевъ.— Судьба убила.

— Да, но ты и въ бдности долженъ чувствовать, что ты дворянинъ.

Пятищевъ промолчалъ. Онъ въ это время только что выпилъ водки и закусывалъ копченой сыртью, подаренной ему женой Лифанова. Онъ вспомнилъ, при какомъ посщеніи были принесены ему эти сырти, въ голов мелькнула фраза ‘копченой рыбой купчиха подкупила’. Онъ быстро покраснлъ и отодвинулъ отъ себя тарелку.

Княжн не было еще сообщено, что Лидія остается у Лифановыхъ ‘гостить’, какъ это было объявлено капитану и тмъ замаскировано ея поступленіе на мсто гувернанткой. Да Пятищевъ и самъ себ не сознавался, что дочь его ушла въ гувернантки. Про себя онъ говорилъ: ‘въ учительницы’. О томъ, что Лидія остается гостить у Лифановыхъ и въ Колтуй не подетъ, княжн собирались сообщить еще только сегодня вечеромъ, наканун отъзда изъ Пятищевки, а капитанъ настаивалъ даже на томъ, чтобы Лидія хала въ Колтуй вмст съ ними хоть на одинъ-два дня и ужъ потомъ вернулась гостить къ Лифановымъ, а съ княжной въ Колту простилась-бы, объявивъ, что детъ въ Петербургъ къ тетк Катерин Никитишн. Пятищевъ, однако, на это не соглашался и сказалъ капитану:

— Все одно, Ольга Петровна потомъ обо всемъ этомъ узнаетъ, до нея дойдетъ, а дойдетъ, такъ тогда хуже будетъ.

Вообще въ этомъ дл была какая-то нершительность. Все еще не знали, какъ лучше приступить къ княгин.

Обдъ былъ опять плохъ и скуденъ. Новой провизіи изъ Колтуя не привозили, а что было привезено раньше, то съли. Опять подавали молочную лапшу, картофель въ мундир. Мара не нашла даже баранины у лавочника и на жаркое были поданы четыре цыпленка, купленные ею на деревн, но они были такъ ничтожно малы, что годились только для стола въ пять-шесть блюдъ. Княжна, не вшая картофелю и очень мало употреблявшая хлба, была голодна и спросила:

— Отчего у насъ ватрушки не длаютъ? Вдь корова у насъ есть, стало быть и творогъ есть.

— Оттого, что руководителя въ этомъ дл нтъ. Ты больна, а я и капитанъ совсмъ головы потеряли съ этой перездкой,— отвчалъ Пятищевъ.

— Вздоръ. Вовсе я не терялъ головы. Это ты почему-то потерялъ ее…— огрызнулся капитанъ.— Сегодня, княжна, къ вечеру будутъ ватрушки, будутъ. Я скажу Мар. Дйствительно, о ватрушкахъ мы забыли,— старался утшить онъ княжну.— Ну-съ, такъ завтра мы пообдаемъ здсь въ Пятищевк въ послдній разъ пораньше и тронемся въ Колтуй. Согласны вы, Ольга Петровна? Для васъ будетъ отличная рессорная спокойная коляска.

Княжна затрясла головой, заморгала глазами и едва слышно отвчала:

— Согласна.

— Ну, вотъ и отлично,— лебезилъ около нея капитанъ.— А какъ прідемъ въ наше новое помщеньице — сейчасъ затопимъ для васъ лежаночку, положимъ сверху пуховичекъ, покроемъ его коврикомъ, подушечку… и отлично вамъ будетъ лежать… Тепло таково… Ну, а теперь мы ршили не спать посл обда, займемся укладкой вашихъ вещей въ вашей комнатк, а вы сядьте вотъ тутъ въ это мягкое креслице и отдохните. Тутъ и вздремнуть можно. Вдь вы любите сидя?..

Вообще капитанъ ухаживалъ за княжной, какъ нянька за ребенкомъ, и въ разговор старался употреблять уменьшительныя имена предметовъ, какъ это длаютъ съ дтьми.

Княжна молчала. Она собирала съ тарелокъ цыплячьи кости для своего мопса Бобки.

Пятищевъ и капитанъ удалились въ комнату княжны. Мара втащила туда ящикъ и дв бльевыя корзинки, а затмъ простой деревянный сундукъ съ наружнымъ пробоемъ. Дверь въ комнату княжны затворилась, и тамъ напали громко двигать мебелью.

Княжна, оставшись одна въ комнат, гд они пообдали, начала кормить Бобку, слушала, какъ хруститъ онъ цыплячьими костями, и приговаривала:

— Кушай, милая собачка, кушай. Давно ты, бдный, не видлъ курятинки, давно. А потомъ я дамъ теб баранью косточку. Есть у Мары для тебя припрятана косточка. Припрятана косточка для бдной собачки. Надо собачк побаловаться.

Когда мопсъ полъ и Мара хотла его вывести погулять на дворъ, княжна этому воспротивилась.

— Сама я… сама…— заговорила она.— Сама выведу. Солнце… погода хорошая.

— Ну, слава Богу, слава Богу!— радостно воскликнула Мара.— И отлично васъ воздушномъ пообдуетъ, солнышкомъ погретъ. А то шутка-ли больше недли изъ комнаты своей не выходили.

— Дай пуховый платокъ.

— Да чего тутъ платокъ! Выходите такъ… Теплынь такая, словно въ Петровки. Солнышко такъ и припекаетъ.

— Платокъ подай!— снова и. ужъ раздраженно крикнула Мар княжна.

Платокъ былъ поданъ. Княжна закутала имъ голову и вышла на крыльцо. Мопсъ, выбжавъ на дворъ, тотчасъ-же хрипло залаялъ. Княжна, спустившись съ крыльца, сла на приступокъ и жадно вдыхала въ себя теплый благоуханный воздухъ, любуясь лающимъ безобразно толстымъ мопсомъ. Она говорила ему:

— Чего это ты, Боби, расхрюкался? Чего? Батюшки, даже шерстка щетиной встала! На кого ты это, Боби, на кого? На купцовъ? Купцовъ чуешь? Ну, лай на нихъ, лай, милая собачка- Лай… Они стоятъ этого. Они много намъ зла сдлали,

Мопсъ понюхалъ кустикъ, подошелъ къ нему справа, подошелъ слва и началъ расшаркиваться задними ногами, вырывая и отбрасывая куски дерна и землю.

А княжна продолжала разговаривать съ собакой: — Ты, можетъ быть, пройтиться хочешь, Боби? Побгать? Провтриться? (Мопсъ хрюкнулъ, какъ-бы въ отвтъ, и вильнулъ хвостикомъ). Хочешь, хочешь прогуляться… Отвчаетъ, милая собачка, отвчаетъ, понимаетъ разговоръ. Ну, пройдемся немножко, провтримся… Засидлась, добрая собачка…. Цлую недлю никто собачку прогуляться не взялъ. Никому нтъ дла до собачки… Никому нтъ дла до толстенькаго Боби… А Боби чрезъ это хворать можетъ… Боби моціонъ нуженъ… Ну, идемъ, идемъ…

И княжна, поднявшись съ приступочка, пошла по запущенному двору, сильно поросшему зеленой травой. Мопсъ, ковыляя на жидкихъ ногахъ, бжалъ впереди и лаялъ. А княжна не унималась и говорила ему вслдъ:

— Лай, лай, врный песикъ мой… Въ послдній разъ ты гуляешь здсь. Не увидишь ты больше своего родного гнздышка… ввезутъ тебя, собачку, въ незнакомое мсто… Да, въ незнакомое. А здсь, въ родномъ гнздышк, только одни враги останутся. Лай, лай на нихъ, Боби! Не спускай имъ… Зле, зле, Бобка! Зле на прощанье съ роднымъ гнздышкомъ!..

Княжна остановилась и умолкла. Она чувствовала, что какая-то судорога сдавила ей горло. Это былъ приступъ слезъ.

XLVIII.

Мопсъ Бобка, тяжело переваливаясь съ ноги на ногу, бжалъ впередъ и свернулъ въ паркъ. Старушка-княжна, уже оправившаяся отъ приступа слезъ, слдовала сзади. Паркъ когда-то былъ отдленъ отъ двора деревянной зеленой ршеткой, которая развалилась, упала и остатками ея топили печи еще мсяцъ тому назадъ. Нын Лифановъ возобновлялъ эту ршетку, подобравъ оставшіяся годныя балясины. Плотники стучали топорами, отесывая столбы для ршетки. Показалась дорожка. На ней работали четыре бабы, сгребая осенній навалившійся листъ, обрзали дернъ по закраинамъ. Бабы были изъ сосдней деревни. Он знали княжну и поклонились ей. Одна шустрая бабенка окликнула ее:

— Вамъ купцовъ? Они сейчасъ тутъ были и ужъ домой чай пить пошли.

Княжна промолчала. Узнавъ, что съ Лифановыми нельзя встртиться въ парк, она пошла ужъ смле. Ей хотлось въ послдній разъ передъ отъздомъ пройтись по парку. Въ немъ были уголки, связанные кое-какими воспоминаніями. Вотъ на пути старая ршетчатая бесдка изъ дранокъ, когда-то, въ старые годы, обвивавшаяся дикимъ виноградомъ, но впослдствіи заброшенная, покосившаяся. Въ нее Лифановъ также уже усплъ вставить новый столбъ. Въ этой бесдк у княжны разыгралось нчто въ род романа. Племянникъ Пятищева, юнкеръ, молоденькій мальчикъ, пріхавшій погостить къ дяд, признался ей въ любви, хотя ей въ то время было уже подъ сорокъ лтъ. Разумется, это кончилось ничмъ, но княжна все-таки каждый годъ по нскольку разъ вспоминала объ этомъ, когда посщала бесдку.

‘Я долго была свжа и хороша, долго не старилась,’ — пронеслось у ней въ мысляхъ и сейчасъ, и ей сдлалось пріятно.

Другихъ романовъ у княжны въ Пятищевк не было. Она пріхала къ Пятищевымъ изъ Петербурга на житье пожилой двушкой, была слишкомъ чопорна, и ее почему-то боялись окрестные помщики, посщавшіе домъ Пятищева. Впрочемъ, одинъ пожилой помщикъ, довольно богатый, вдовый сдлалъ ей предложеніе руки и сердца, но сдлалъ черезъ Пятищева, когда былъ съ нимъ на охот и просилъ узнать у княжны, какой она дастъ отвтъ. Пятищевъ передалъ княжн. Она вспыхнула и сказала, что подумаетъ. Она долго думала, на что ей ршиться, такъ долго думала, что помщикъ соскучился ждать отвта отъ Пятищева и пріхалъ самъ за отвтомъ, желая его получить уже изъ устъ княжны. Княжну онъ нашелъ въ парк, на пруду, на берегу. Она сидла и списывала масляными красками противоположный берегъ. Въ старые годы она любила заниматься живописью. Помщикъ, котораго звали Куколевымъ, подошелъ къ ней, поздоровался, сказалъ нсколько комплиментовъ и робко обратился къ ней за отвтомъ. Княжна вся вспыхнула, опустила голову надъ палитрою и произнесла:

— Простите меня, Петръ Петровичъ, вы уважаемый человкъ, добрый, любезный, но я должна вамъ отказать. Простите.

— Но отчего-же?..— обидчиво сталъ распространяться Куколевъ.— Что вы княжна Провашова-Сокольская, такъ вдь и я столбовой дворянинъ, нашъ родъ не моложе… Наша фамилія встрчается при цар Алекс.

— Ахъ, Петръ Петровичъ! Разв я изъ-за этого? Вовсе не изъ-за этого… А ужъ выходить замужъ, такъ выходить за молодого и по любви.

А въ это время ей было уже подъ сорокъ лтъ.

О, какъ часто впослдствіи княжна жалла, что она не вышла замужъ за Куколева!

Куколевъ женился на гувернантк своихъ дтей и умеръ лтъ десять спустя, отъ удара, въ Париж, гд проживалъ съ женой.

Княжна подошла къ пруду.

‘Вотъ здсь это, кажется, было, здсь’,— говорила она себ мысленно, отыскивая то мсто, гд она отказала Куколеву. Лифановъ, какъ разъ на этомъ мст, усплъ уже поставить скамейку, врытую въ землю, еще не окрашенную.

Княжна сла на скамейку и отдалась воспоминаніямъ. Мопсъ силился тоже вскочить, но не могъ изъ-за ожирнія. Она взяла его за лапы и посадила съ собой рядомъ.

Отецъ ея, князь Петръ Генадіевичъ Провашовъ-Сокольскій, былъ очень небогатымъ человкомъ, служилъ всегда въ Петербург,— не особенно блистательно двигался по служб, но все-таки умеръ сенаторомъ. Когда-то онъ имлъ небольшое помстье въ томъ-же узд, гд и Пятищевъ. Самъ онъ назжалъ рдко въ свое помстье, бралъ всегда отпускъ только на двадцать восемь дней, но семья его, состоявшая изъ двухъ сыновей и двухъ дочерей, нсколько лтнихъ сезоновъ подъ рядъ проводила лто у себя въ помсть. Они были хорошо знакомы съ Пятищевыми и здили къ нимъ. Очень часто бывалъ у нихъ и Пятищевъ. Какъ богатый помщикъ, Пятищевъ считался блистательнымъ женихомъ не только въ узд, но и въ губерніи. Тогда онъ жилъ въ Пятищевк со своей матерью вдовой и съ сестрой Катериной. И при матери у нихъ собиралось общество окрестныхъ помщиковъ и давались обды и вечера, хотя и много скромне тхъ, которые устраивались посл смерти матери, когда Пятищевъ сдлался полновластнымъ владльцемъ Пятищевки. Пятищевъ ухаживалъ за младшей княжной Анной, и вотъ въ одинъ изъ вечеровъ въ Пятищевк, посл танцевъ, въ прелестную теплую лунную ночь, выйдя въ садъ подышать легкимъ воздухомъ съ княжной Анной, онъ сдлалъ ей предложеніе руки и сердца подъ развсистой дуплистой липой, которая и по сейчасъ жива. Предложеніе было принято. Свадьба была осенью въ деревн, на свадьбу прізжалъ князь Петръ Генадіевичъ Провашовъ-Сокольскій. А затмъ молодые Пятищевы ухали за-границу.

Изъ-за-границы Пятищевы вернулись только въ начал весны будущаго года, вызванные телеграммой. Его мать старушку разбилъ параличъ. Вернувшись въ Пятищевку, Пятищевъ уже не засталъ въ живыхъ мать. Она скончалась, и онъ пріхалъ только къ похоронамъ.

Затмъ года черезъ два умерла княгиня Провашова-Сокольская. Овдоввъ и сильно нуждаясь въ деньгахъ, князь черезъ годъ продалъ свое помстье. Княжна Ольга прізжала года три подъ рядъ гостить къ своей сестр Пятищевой, а князь узжалъ мсяца на полтора въ Карлсбадъ лечить свою печень и подагру. На третій годъ осенью княжна уже сбиралась узжать изъ Пятищевки, какъ вдругъ получила телеграмму изъ Петербурга, что отецъ ея скоропостижно скончался. Княжна Ольга и Пятищевы тотчасъ-же похали хоронить старика.

По прізд Пятищевыхъ и княжны Ольги въ Петербургъ, оказалось, что князь Провашовъ-Сокольскій умеръ въ клуб, за картами, отъ удара. Также посл похоронъ князя оказалось, что у него столько долговъ, что имущество, состоящее только изъ движимости, то-есть квартирной обстановки, не можетъ покрыть и десятой части того, что онъ долженъ по обязательствамъ. Но княжн Ольг онъ оставилъ кое-какую пенсію, на которую, впрочемъ, въ Петербург двиц, привыкшей къ нкоторой роскоши, жить было очень трудно.

Княжна Ольга не знала, гд ей приклонить голову, Пятищевы взяли ее съ собой въ Пятищевку, гд она съ той поры и поселилась на вчное житье.

Въ деревн пенсіи княжн Ольг сначала вполн хватало на ея нужды и даже нкоторыя прихоти, но это было только сначала. Впослдствіи-же, когда Пятищевъ совсмъ раззорился и искалъ деньги повсюду, выдавая векселя, княжна Ольга имла неосторожность на одномъ изъ такихъ векселей поставить свой бланкъ, то-есть поручиться за Пятищева. Пришелъ срокъ уплаты по векселю, Пятищевъ не заплатилъ, взять съ него было нечего, приступили къ бланкодательниц, то-есть къ княжн Ольг — и вотъ по исполнительному листу у ней стали вычитать изъ пенсіи извстную часть. Пенсія, попадавшая на руки княжны уменьшилась. У княжны была кое-какая комнатная обстановка, но капитанъ показывалъ ее принадлежащей ему и Лидіи Пятищевой. Имущество это было такъ ничтожно, что ни кредиторъ, ни судебный приставъ объ этомъ не спорили.

XLIX.

Мопсъ, сидвшій на скамейк рядомъ съ княжной и грвшійся на солнц, заворчалъ, обернулся и залаялъ. Обернулась и княжна и увидла свою племянницу Лидію, подходившую къ ней съ какою-то круглолицой молоденькой двушкой со вздернутымъ носикомъ, одтой въ пестрый расшитый не то мордовскій, не то малороссійскій костюмъ. Это была Стешенька, дочь Лифанова. Княжна никогда не видала Стешеньку, но тотчасъ-же догадалась, что это дочь Лифанова. Голова старушки-княжны затряслась, вки глазъ слезливо заморгали. Лидія приближалась къ ней и подводила за руку Стешеньку.

— Тетя, вотъ позвольте вамъ представить мадемуазель Лифанову, Стешеньку Лифанову…— начала Лидія.— Мадемуазель Лифанова хочетъ съ вами поговорить.

Княжна испуганно замахала руками и попятилась.

— Прочь, прочь отъ меня! Хамка… Не желаю я съ тобой!..— закричала она.

— Тетя, позвольте… Чмъ она провинилась?— красня, спрашивала смутившаяся Лидія.

— Уходите, уходите! Не желаю я!.. Дальше…

— Ваше сіятельство, позвольте мн сказать только нсколько словъ…— начала въ свою очередь Стешенька, тоже вся зардвшаяся какъ піонъ и подходя къ княжн.

Княжна уже прямо отскочила отъ нея, какъ отъ зми, и еще больше затряслась.

— Не желаю, не хочу… Дочь грабителя, дочь безжалостнаго врага нашего… Лидія, уведи ее! Уведи. Или я тебя прокляну!— кричала княжна.

— Тетя, она пришла оправдаться… Я ее привела оправдаться… Выслушайте ее…— продолжала Лидія.

— Княжна, Ольга Петровна, я пришла оправдаться передъ вами,— подхватила Стешенька.— Дайте мн оправдаться. Вдь я жалю васъ, я плачу, что папа обидлъ васъ.

Княжна стояла, прижавшись къ стволу липы, зажмурясь, махала руками и какими-то шипучими звуками шептала:

— Прочь, прочь… Бога ради уходи… Пощади меня…

— Ольга Петровна, милая Ольга Петровна, выслушайте меня, добрая, голубушка,— бормотала ужъ сквозь слезы Стешенька.— Вдь я-же не виновата за папашу, а мн жалко васъ, горько, обидно…

Стешенька залилась слезами.

— Скройся, скройся съ глазъ моихъ, дочь изверга… Пощади меня! Лидія, уведи ее. Зачмъ-же ты хочешь доканать меня?!— уже едва слышно шептала княжна и, обернувшись и придерживаясь за стволъ липы, стала опускаться на землю.— Ха-ха-ха!— раздался ея истерическій хохотъ.— Дочь врага нашего, дочь изверга, безсердечнаго разбойника жалетъ меня! Каково? Нтъ, каково? Ха-ха-ха! Да вдь это потха!

Съ княжной сдлалась истерика. Мопсъ Бобка хрипло, остервенительно залаялъ. Об двушки испугались. Лидія бросилась къ тетк и заговорила Лифановой:

— Стеша, за водой… Скорй за водой… Принеси стаканъ воды… Бги къ нашимъ… Спроси спиртъ, спроси капли… Скажи, что тет дурно…

Она стала разстегивать воротъ мховой накидки тетки, воротъ ея блузы. Княжна хрипла.

Стешенька со всхъ ногъ бросилась бжать къ Пятищевымъ и кричала:

— Помогите, помогите! Княжн дурно! Съ ней что-то сдлалось! Несчастіе, несчастіе!

Когда она добжала до домика управляющаго, на крыльц показалась Мара и удивленно смотрла на бгущую Стешеньку.

— Съ вашей старушкой дурно!— еле произнесла вся запыхавшаяся Стешенька, вся дрожавшая.— Дайте капли… Дайте воды!

Мара не сразу поняла въ чемъ дло и таращила глаза.

— Съ княжной? Что такое съ княжной?— спрашивала она.

— Охъ, я не знаю, что съ ней сдлалось, но она плачетъ, хохочетъ!

— Баринъ! Генералъ! Левъ Никитичъ! Батюшка! Съ княжной нашей что-то не ладно!— закричала въ свою очередь Мара, обернувшись въ кухню.— Иванъ Лукичъ, голубчикъ… У насъ съ княжной… Вотъ барышня пришла.

На крыльцо выскочилъ Пятищевъ въ одномъ жилет безъ пиджака и капитанъ въ военныхъ брюкахъ и цвтной ситцевой рубашк безъ жилета.

— Гд княжна? Что съ ней?— испуганно спрашивали они, смотря то на Мару, то на Стешеньку.

А у Стешеньки даже и языкъ отнялся. Перепуганная она только махала рукой по направленію къ парку и къ пруду и только посл долгаго молчанія произнесла:

— На берегу… Тамъ…

Пятищевъ и капитанъ, не одвшись, бросились со всхъ ногъ въ паркъ. Мара схватила ковшъ воды и побжала за господами. Изъ кухни выскочилъ сетеръ Аянъ и пустился за Марой. Стешенька осталась стоять и еле переводила духъ. Минуты черезъ дв она пошла къ себ домой и разсказала о случившемся отцу и матери.

— Я не знаю… Право, я не знаю съ чего это съ ней… Княжна сидла на берегу съ своей мопсой, мы тихо, скромно подошли къ ней съ Лидіей Львовной, и вдругъ съ ней сдлалось…— разсказывала она, чуть не плача, и прибавила:— Просто удивительно.

— Съ чего? Прямо съ злобы… Зла очень… Шипитъ, какъ кошка на собаку…— проговорилъ Лифановъ и тоже пошелъ на берегъ пруда узнать, въ чемъ дло.

Поплелась за нимъ и Зоя Андреевна въ сопровожденіи дочери, которая говорила:

— Только, маменька, не разговаривайте съ ней, Бога ради, не разговаривайте. Не любитъ она этого. Изъ-за разговора-то все и вышло, когда я хотла съ ней поговорить.

Черезъ полчаса княжну несли на кресл Лифановыхъ Левкей и кучеръ Гордей домой. Голова княжны была свсившись на плечо и безпомощно моталась. Княжна стонала. Сзади кресла шли Пятищевъ, капитанъ, Лидія и Стешенька. Княжну внесли въ домъ и уложили въ ея комнат въ постель,.

Лидія и Стешенька сидли на крылечк и спрашивали вышедшаго покурить на дворъ капитана, который раскуривалъ трубку.

— Ну, что съ ней? Какъ она?.. Успокоилась?— добродушно спрашивала его Стешенька.

— Да ничего покуда… Но это должно на ней сильно отразиться.

— Съ чего это съ ней?— задала еще разъ вопросъ Стешенька.— Просто удивительно.

— Съ чего!— иронически произнесъ капитанъ.— Побудьте-ка вы въ ея шкур, такъ съ вами и не то еще сдлается. А то: удивительно! Но совтую вамъ уходить отсюда. Вы-то все это и сдлали своимъ присутствіемъ.

— Иванъ Лукичъ, голубчикъ, да вдь Стеша подошла къ тет Ол съ добрымъ сердцемъ… жалючи ее,— начала было Лидія, заступаясь за Стешу.

— Съ добрымъ сердцемъ!— передразнилъ Лидію капитанъ.— Хорошо доброе сердце! Не надо ей такого добраго сердца. Не требуется и ихъ жалнія. Да и вы, Лидія Львовна, уходите. И вы ее только раздражить можете. Вы теперь не нашего поля ягода. Вы отрзанный ломоть.

Лидія обидчиво закусила губу и, ни слова не отвтивъ, поднялась съ крыльца и тихо поплелась за Стешенькой. Ей было горько, обидно. Она считала этотъ упрекъ капитана не заслуженнымъ.

Немного погодя, вышелъ на крыльцо и Пятищевъ. Онъ былъ уже въ своей красной турецкой феск, охотничьемъ пиджак и замтно успокоившись. Онъ слъ на крыльцо и, молча, закурилъ папиросу.

Капитанъ покачалъ головой.

— Какія обстоятельства-то! Ахъ, какія обстоятельства!— отнесся онъ къ Пятищеву.— Все шло такъ хорошо, совсмъ она успокоилась — и вдругъ… Ну, дла! А все Лидія со Стешкой…

— Нтъ ужъ… Такъ это… Судьба… такъ…— пробормоталъ Пятищевъ мрачно…

— Вдь, пожалуй, намъ завтра изъ-за нея не ухать.

— Удемъ… Во что-бы то ни стало удемъ. Я здсь оставаться дольше не хочу. Ну, больную ее повеземъ, а все-таки повеземъ.

Черезъ часъ Лифановы прислали къ Пятищевымъ горничную узнать, какъ здоровье княжны.

Передъ ужиномъ пришла за тмъ-же Зоя Андреевна Лифанова, вызвала на крыльцо Пятищева и передала ему банку клубничнаго варенья для княжны къ чаю. Это было сдлано такъ добродушно, что Пятищевъ не могъ отказать ей. Она говорила:

— У насъ-то этого добра много… А вамъ взять негд. Вдь здсь въ лавочк не продаютъ. Есть брусничное… Да какое оно? Кислое, что называется — скуловоротъ. А старенькому человку да еще больному со сладенькимъ вареньицемъ чайку-то пріятно выпить. Вдь старый, что малый…

Она переминалась съ ноги на ногу и не уходила.

— А что я васъ еще-то хочу попросить, ваше превосходительство…— начала она.— Только вы не подумайте, чтобы это ваша дочка Лидія Львовна, а мы сами съ мужемъ, отъ чистаго сердца… Прямо отъ чистаго сердца. Можно васъ спросить?

— Что такое, Зоя Андревна? Говорите пожалуйста скорй,— сказалъ Пятищевъ, которому надоло ужъ слушать вступленіе Лифановой.

— Завтра вы перезжаете въ Колтуй…

— Да, перезжаемъ.

— А перезжаете, такъ гд-же вамъ завтра стряпать. Никакъ не извернешься. И прислуга будетъ занята, и все эдакое… Такъ вотъ задумали мы вамъ отвальную завтра сдлать… и милости просимъ къ намъ обдать… всмъ домомъ, вкуп…

— Нтъ ужъ, Зоя Андревна, благодарю покорно,— отвчалъ Пятищевъ.— Благодарю и отъ себя, и отъ другихъ. Мы дома будемъ обдать. Хоть чмъ Богъ послалъ, но дома.

— Отчего-же? Мы отъ чистаго сердца…— не унималась Лифанова.— Мужъ вотъ сейчасъ мн сказалъ: или сама и проси. Ужъ пожалуйста. А то Мануилу Прокофьичу будетъ обидно.

Лифанова поклонилась по-русски.

— Увольте, Зоя Андревна…— стоялъ на своемъ Пятищевъ.

— Отчего-же?

— Да оттого, что не то на душ у насъ, чтобы отвальныя пиршества принимать. Не такъ мы настроены… Да и не такія у насъ къ вамъ отношенія.

— То-есть какъ это? Мы васъ любимъ и уважаемъ, и жалемъ. Такъ не можете?

— Не можемъ, Зоя Андревна…

Лифанова еще немного помялась на ногахъ и, помолчавъ, произнесла:

— Жалко, очень жалко… А мы хотли проводить васъ честь-честью, какъ подобаетъ. Ну-съ, до пріятнаго… Будьте здоровы, ваше превосходительство,— прибавила она, опять поклонилась и, переваливаясь съ ноги на ногу, направилась къ себ домой.

Ночью княжна бредила у себя въ комнат и раза три кричала: ‘уберите, уберите’. А мопсъ Бобка принимался лаять. Ей снилась Стешенька — самый безобидный членъ семьи Лифановыхъ. Капитанъ, спавшій въ комнат рядомъ съ княжной, тотчасъ-же просыпался, вскакивалъ, надвалъ халатъ и являлся успокаивать княжну валерьяновыми каплями. Утромъ, однако, не взирая на плохо проведенную княжной ночь, Пятищевъ и капитанъ ршили перезжать въ Колтуй и перевозить княжну,

До полудня укладывали на возы ящики, узлы, корзины съ вещами. Громыхая сапогами, Левкей, кучеръ Гордей, работникъ Сидоръ и два приглашенныхъ съ подводами мужика изъ деревни выносили мебель, Мара наскоро стряпала обдъ, то-есть варила супъ изъ курицы и картофель. Василиса принесла и сунула Мар комочекъ сливочнаго масла къ картофелю. Она хотла проникнуть къ княжн, чтобы проститься съ ней, но княжна, и раньше недолюбливавшая Василису, не приняла ее.

— Хамка она… Продалась купцамъ, такъ пусть и сидитъ съ ними обнявшись,— отвчала она доложившей ей объ этомъ Мар.— Не желаю я ее видть. Такъ и скажи ей.

Капитанъ и Пятищевъ находились около возовъ Пришелъ Лифановъ. День былъ жаркій, а потому Лифановъ былъ не только въ блой фуражк, но и въ коломянковой пиджачной пар.

— Спсивы, спсивы…— заговорилъ онъ, обращаясь къ Пятищеву и капитану съ стованіемъ.— Хотлъ вамъ сдлать отвальную, проводить васъ честь-честью, а вы не пожелали. Отъ хлба-соли гршно отказываться, ваше превосходительство. Вамъ гршно, а мн со старухой обида.

— Да отъздъ-то нашъ нерадостенъ, такъ съ какой стати эта отвальная?— отвчалъ Пятищевъ.— Къ тому-же у насъ больная. Пообдаемъ у себя. Обдъ у насъ готовъ.

Капитанъ молчалъ и зло косился на Лифанова. Онъ даже не протянулъ руки Лифанову, а самъ Лифановъ боялся сдлать это. Лифановъ держался больше около Пятищева и въ отвтъ на сообщеніе о болзни княжны шепнулъ ему:

— А я думаю такъ, ваше превосходительство, что не попорчена-ли она у васъ? Я про вашу старушку. Вдь это бываетъ. Иногда съ глазу, а иногда и такъ какой-нибудь злой человкъ напуститъ. Прямо попорчена. Возьмите такое руководство: вдь вчера съ ними сдлалось все это обязательно ни съ чего. Я допрашивалъ дочь. Клянется, божится, что ничего дерзкаго, супротивнаго слова она ей не сказала. Она двушка ласковая у насъ. Да и Лидія Львовна подтверждаетъ, что ничего не было. Порча, очень просто…— закончилъ Лифановъ.

Пятищевъ слегка улыбнулся и отвчалъ:

— Пустое…

Лифановъ не уходилъ, толкался около возовъ и покрикивалъ на рабочихъ:

— Порасторопне, ребятушки, порасторопне! Спать нечего. Ночью выспитесь. А вы повеселе, повеселе.

Черезъ нсколько минутъ онъ опять подошелъ къ Пятищеву и, улыбаясь, сказалъ:

— Дозвольте, ваше превосходительство, хоть бутылочку рейнвейнцу распить съ вами на прощанье по случаю отъзда.

— Не надо, мой почтеннйшій, не надо… Благодарю васъ за ваше радушіе,— отказался Пятищевъ.

Лифановъ тряхнулъ головой.

— Ну, ужъ это гордость-съ… Другого руководства и не придумаешь,— проговорилъ онъ и все-таки не ушелъ.

Вынесли изъ комнатъ два книжныхъ шкафа. Шкафы были массивные, дубовые, рзные, съ гербами. Лифановъ сталъ любоваться ими, подошелъ къ одному изъ нихъ, потрогалъ ихъ и спросилъ Пятищева:

— Ихъ вы мн купить-то у васъ предлагали?

— Да. Но у меня теперь на нихъ есть покупатель. Онъ и библіотеку покупаетъ.

— Кто такой?

— Семушкинъ, у котораго мы квартиру сняли.

Лифановъ подмигнулъ.

— Кулакъ-мужикъ…— произнесъ онъ.— Дорого не дастъ. Весь сокъ выжметъ. Да и возня тащить ихъ въ Колтуй. Возьмите такое руководство, что вдь около пятнадцати верстъ. Да и сойдетесь-ли еще тамъ на нихъ съ Семушкинымъ-то? А шкафы ничего себ…— потрогалъ онъ опять ладонью и крикнулъ рабочимъ:— Ребята! Шкафы будете класть на возъ, такъ надо рогожками ихъ обвязать, чтобы не потерлись. Возьмите у меня рогожъ. Гордей дастъ вамъ кулье изъ-подъ овса. Съ мебелью надо осторожно.

— Слушаемъ-съ, Мануилъ Прокофьичъ,— откликнулся Левкей.

Лифановъ снова подошелъ къ Пятищеву и сказалъ:

— Не подорожитесь за шкафы, ваше превосходительство, такъ я ихъ, пожалуй, оставлю за себя…

— Нтъ, ужъ что тутъ… Зачмъ?.. Я ихъ Семушкину… Тотъ вмст съ библіотекой купитъ.

— Ну, а съ библіотекой я не могу безъ сына… Товара этого мы не понимаемъ. Къ тому-же въ Москв подъ Сухаревкой старыя книги за два гроша покупаютъ. А вотъ шкафы — такъ я покупатель, ежели не дорого… Куда ни шло!

Пятищевъ промолчалъ. Шкафы Лифанову, очевидно, нравились.

— Полсотни далъ-бы за шкафы,— проговорилъ онъ, съ минуту помолчавъ.— Такъ ужъ, чтобы избавить васъ, чтобы вамъ не возиться.

Капитанъ не утерплъ и воскликнулъ:

— Да вдь это-же насмшка, глумленіе! Разв вы не видите, что каждый шкафъ двсти рублей стоитъ.

Лифановъ улыбнулся.

— Сердитый! Совсмъ сердитый баринъ — кивнулъ онъ на капитана и прибавилъ:— Ну, три четвертныхъ билета, если полсотни мало.

— Оставьте… Вдь это даже неприлично, оскорбительно — продолжалъ капитанъ.— И не понимаю я вашу купеческую натуру. То вдругъ вы хотите намъ отвальную сдлать, хотите угостить, то оскорбляете, предлагая за дорогую вещь ничтожную сумму. Какъ вамъ не совстно!— упрекнулъ онъ его.

— Гмъ… Когда покупаешь что, совсмъ другое руководство…— отвчалъ, не смутившись, Лифановъ.— Ихъ превосходительство продавецъ, а я покупатель, ихъ цна одна, а моя другая, такъ какое-же тутъ оскорбленіе? Каждый, само собой, норовитъ купить подешевле. А что до отвальной, то тутъ опять другое руководство, господинъ Иванъ Лукичъ… Такъ, кажется, я васъ называю? Правильно? Отвальная — гостепріимство русскаго человка — вотъ какъ я разсуждаю. Да-съ… Ваше превосходительство, ну, сотню даю за пару шкафовъ. Вдь ужъ это цна хорошая.

— Я не продаю теперь шкафы,— мягко отвчалъ Пятищевъ.— Я если и продамъ ихъ потомъ, то только вмст съ библіотекой.

Лифановъ ушелъ, но когда возы нагрузились и ужъ должны были отправляться въ путь, онъ снова явился.

Къ одной изъ подводъ съ вещами сзади была привязана корова Пятищева — красно-бурая ярославка съ большимъ выменемъ.

— Впередъ себя возы-то отправляете?— спросилъ онъ Пятищева,— Ну, въ добрый часъ… Дай Богъ счастливо! А вы, ребята, того… Вы за вещами его превосходительства смотрите хорошенько. Чтобъ ни поломки, чтобъ потери чего-либо въ дорог… Не спать, не дремать… Глядть въ оба… Въ, питейныя мста не зазжать,— обратился онъ къ возчикамъ.— Слышали?

— Слышали, ваша милость, Мануилъ Прокофьичъ, будьте спокойны…— отвчали мужики, снимая шапки.— Только разв чайку попить задемъ въ Холмовое, чтобы коровушк отдохнуть.

— Ну, то-то. А вина по дорог не трескать. Ты, Сидоръ, нашъ, а потому въ отвт будешь, коли ежели что…

— Зачмъ вино трескать, ваша милость? Да у насъ на вино и денегъ нтъ,— продолжали деревенскіе мужики.— Вотъ разв старый баринъ, ихъ превосходительство, насъ малость на чаекъ посеребритъ въ путь-дорогу?

Пятищевъ вынулъ изъ кармана нсколько мелочи и далъ имъ. Мужики поблагодарили и спросили:

— Можно трогаться?

— Постойте,— остановилъ ихъ Лифановъ, подошелъ къ коров и сталъ ее осматривать.— Можетъ быть, коровушку продадите, ваше превосходительство?— спросилъ онъ Пятищева.— Куда вамъ тамъ въ посад-то съ коровой возиться! А мн она, пожалуй, съ руки, коли не дорого возьмете.

Лифанову ужасно какъ хотлось что-нибудь купить подешевле при отъзд Пятищева.

— Корову не продаю. Я ее подарилъ капитану,— уже сердито отвчалъ Пятищевъ.

— Капитану? Такъ, такъ… А можетъ статься капитанъ-то за нее полторы красненькихъ возьмутъ? Вдь корову, ваше превосходительство, тоже не дешево кормить въ Колту. Тамъ не деревня, а посадъ. Я къ тому, что мн корову все равно покупать надо.

Пятищева всего передернуло.

— Трогай!— крикнулъ онъ возницамъ.

Т сняли шапки и перекрестились.

Три воза съ имуществомъ Пятищева, капитана и княжны тронулись въ путь.

Лифановъ стоялъ, съ сожалніемъ смотрлъ на удалявшуюся корову и бормоталъ:

— Сно-то тамъ, въ Колту, знаете теперь почемъ? Люди сказывали, что дошло до трехъ гривениковъ за пудъ,— вотъ оно какое руководство.

Онъ старался этой дороговизной испугать Пятищева.

LI.

Наконецъ, къ крыльцу домика управляющаго, гд жилъ Пятищевъ, были поданы тарантасъ, запряженный парой лошадей, и парная, рессорная коляска Лифановыхъ. Наступилъ важный моментъ перевозки старухи-княжны въ Колтуй. Такъ какъ мебель изъ дома была уже вся увезена, то княжна сидла въ углу пустой комнаты въ кресл, принесенномъ отъ Василисы. Не взирая на совсмъ теплый день, княжна была закутана въ нсколько платковъ, имла на себ теплое пальто и сверху была покрыта ея любимой мховой пелериной шерстью вверхъ. Мопсъ Бобка лежалъ у ногъ ея и кряхтлъ. На рук княжны вислъ ридикюль, вышитый бисеромъ ею самой, а въ ридикюл — разные ‘сувениры’, ленточки, бантики, волосы умершихъ близкихъ, заключенные въ медальоны, письма институтскихъ подругъ, флаконы съ лекарствомъ и куриныя кости для мопса Бобки, завернутыя въ бумагу. Въ ожиданіи отъзда княжна была сильно встревожена, трясла головой, слезливо моргала глазами и расточала ругательства членамъ семьи Лифановыхъ, а также и племянниц Лидіи, которая была около нея и уже раза три давала ей нюхать спиртъ.

— Выродокъ ты, выродокъ… Иначе не продалась-бы купцамъ… Ты дочь Пятищева и внучка князя Провашова-Сокольскаго, вспомни это,— и вдругъ на сторон Лифановыхъ какихъ-то, грабителей, ограбившихъ твоего отца-дворянина, твою тетку-княжну.

— Тетя, я нсколько разъ разбирала поступки Лифанова,— начала было оправдываться княжна,— и не нашла въ нихъ…

— Молчи. Не возражай. Не мучь меня. Недостойная ты дочь, недостойная внучка, недостойная племянница…— перебила Лидію княжна.

— Тетя, дайте мн договорить…

Капитанъ мигалъ Лидіи, чтобы она умолкла, и Лидія умолкла.

— Ну, Ольга Петровна, надо хать,— обратился къ княжн капитанъ.— Прежде всего спокойствіе, голубушка, спокойствіе… Зачмъ раздражаться? Позвольте, я вамъ помогу встать…

И онъ взялъ княжну за локоть. Съ другой стороны ее поддерживала Лидія. Княжна поднялась. Ее повели на крыльцо. Выскочила откуда-то Василиса и схватила на руки Бобку. Глаза Василисы были заплаканы.

— Оставь собаку, хамка!— раздраженно крикнула ей княжна, остановясь.— Безчувственная, продажная тварь. Не хочу я, не желаю… Передай Бобку Мар.

— Продажная… Чмъ-же я продажная, ваше сіятельство?— плакалась Василиса.— Что въ услуженіе пошла, такъ вдь пить-то и сть надо.

— Умолкните. Не раздражайте…— махнулъ ей рукой капитанъ.— Оставьте собаку.

Василиса передала мопса подскочившей къ ней Мар и слезливо говорила:

— Иванъ Лукичъ, голубчикъ, я къ вамъ въ тарантасъ узелокъ со сморчками положила, такъ не раздавите. Нарочно сегодня утромъ ходила и по пнямъ посбирала. Здсь-то ихъ много, а тамъ въ Колту гд-же?.. А ихъ превосходительство сморчечки любятъ…

Княжну вывели на крыльцо и стали сажать въ коляску.

Василиса осталась въ дверяхъ. Она обернулась и увидала Пятищева, который стоялъ еще въ кухн и докуривалъ папиросу. Она заревла и бросилась къ нему прощаться, обхвативъ его за шею. Онъ освободилъ ея руки, отстранилъ отъ себя и сухо произнесъ:

— Оставь… Довольно… Ну, что десять разъ… Вдь уже прощались.

— Ваше превосходительство, голубчикъ, Левъ Никитичъ… да вдь столько-то лтъ живши съ вами!..

Она опять бросилась къ нему. Онъ уже оттолкнулъ ее отъ себя.

— Не лукавь, пожалуйста не лукавь… Довольно…— проговорилъ онъ, нахмурясь, и вышелъ на крыльцо.

Княжна уже сидла въ коляск, обложенная подушками. Рядомъ съ ней усаживалась Мара. Лидія передала ей флаконъ со спиртомъ и стала прощаться съ теткой, протянувъ къ ней губы. Княжна приняла отъ нея поцлуй и сухо чмокнула ее въ щеку.

— Не дворянка въ душ… Ничего въ теб нтъ нашего… Чужая… Вся чужая…— брюзжала она.

Смотрть на отъздъ Пятищева высыпала вся прислуга Лифановыхъ. Зоя Андреевна и Стешенька, боясь приблизиться, тоже стояли вдали.

— Прощай, Бобка, прощай, старая собачка…— заговорила Лидія, чтобы какъ-нибудь утшить княжну, наклоняясь къ мопсу, лежавшему на колняхъ Мары, и чмокнула его въ голову.

— Врный песикъ… Онъ любитъ семью, въ которой выросъ. Онъ не броситъ ее… Онъ привязчивая собаченка…— снова бормотала княжна.

Кучеръ Гордей, сидвшій на козлахъ коляски, обернулся и спросилъ:

— Трогать, что-ли, барышня?

— Погоди, погоди! Иначе намъ васъ не догнать!— крикнулъ ему капитанъ, усаживавшійся съ Пятищевымъ въ тарантасъ.— Ваши лошади рысистыя.

— Да и хать надо тише, чтобы не безпокоить княжну,— прибавилъ Пятищевъ.— Мы должны не отставать отъ васъ… такъ чтобы вы были у насъ на глазахъ.

Усаживались они довольно долго въ тарантасъ. Мшали имъ капитанское ружье и нсколько длинныхъ чубуковъ капитана, изъ которыхъ онъ даже и не курилъ, но для чего-то перевозилъ въ Колтуй. Вещи эти перекладывали по нскольку разъ съ мста на мсто, перемщали корзинку съ лампой, саквояжъ съ чмъ-то хрупкимъ. Сетеръ Аянъ прыгалъ около тарантаса и радостно лаялъ.

— Сапоги болотные свои я забылъ!— воскликнулъ вдругъ капитанъ изъ тарантаса.— Они повшены на чердак, около трубы.

Василиса бросилась за сапогами и вынесла ихъ. Сапоги уложили въ тарантасъ.

— Ну, теперь, кажется, все… Можно хать,— сказалъ Пятищевъ и крикнулъ Гордею:— Трогай!

Коляска съ княжной тронулась. Левкей тоже ударилъ возжами своихъ лошадей.

— Стойте! Стойте!— раздалось гд-то.— Погодите…

Отъ барскаго дома по направленію къ экипажамъ поспшно шелъ Лифановъ и махалъ одной рукой, а въ другой держалъ бутылку вина. Его догоняла горничная со стаканчиками на поднос.

— Посошокъ на дорожку!— кричалъ Лифановъ.— Безъ этого нельзя… По закону подобаетъ.

Гордей и Левкей остановили лошадей.

— Пошелъ! Пошелъ! Трогай! Чего остановился!— сердился на Левкея капитанъ.— Позжай.

Но Лифановъ былъ уже около тарантаса, кланялся и говорилъ Пятищеву:

— Не обидьте, ваше превосходительство, на прощанье-то… Позвольте ужъ хоть стаканчикомъ шипучаго поклониться. Это сладенькое… Акулина! Давай сюда посуду!— махнулъ онъ бутылкой горничной и сталъ наливать въ стаканы донское шипучее вино.

Пятищевъ не могъ отказаться, взялъ стаканъ, чокнулся съ Лифановымъ и выпилъ. Лифановъ подскочилъ къ капитану, но тотъ наотрзъ отказался, заявивъ:

— Извините, ничего, кром простой водки, не пью…

Лифановъ бросился къ княжн со стаканомъ.

— Ваше сіятельство, хоть вы меня и не любите, хоть вы меня и ругаете…— началъ онъ заискивающимъ тономъ.

Но княжна не дала ему говорить.

— Прочь! прочь, извергъ! Прочь, людодъ! Уберите его, уберите!— закричала она истерически, забывъ, что сидитъ въ коляск Лифанова, замахала рукой и вышибла у него стаканъ.

— Трогай, Гордей! Трогай, Левкей!— восклицалъ капитанъ, стараясь перекричать княжну.— Трогайте! Позжайте! Бога ради, позжайте!

Гордей и Левкей не слушали приказаній и посматривали на хозяина.

Лифановъ раздраженно плюнулъ и проговорилъ:

— Ну, пошелъ! Трогайте… Съ вдьмой пива не сваришь,— тихо прибавилъ онъ.

Коляска, а сзади ея тарантасъ стали вызжать со двора усадьбы.

LII.

Пятищевъ, капитанъ и княгиня нагнали и опередили по дорог свои возы съ вещами и пріхали въ Колтуй въ свое новое помщеніе часа за полтора раньше возовъ. Гордей и Левкей въхали во дворъ по графелю и подкатили коляску и тарантасъ къ крыльцу домика не безъ нкотораго кучерского шика. Лошади, остановясь, мотали головами, фыркали и брызгали. пной. Сетеръ Аянъ, бжавшій сзади всю дорогу, тяжело дышалъ, выставя темно-розовый языкъ. Аянъ былъ весь забрызганъ грязью. Левкей поправлялъ кнутовищемъ съхавшую шлею пристяжной лошади. Капитанъ первый выскочилъ изъ тарантаса и бросился къ коляск высаживать княжну.

— Утомились?— спрашивалъ онъ княжну, протягивая ей руку.

— Я вся дрожу… въ вискахъ стучитъ… затылокъ какъ свинцомъ налитъ,— отвчала княжна.— Но возьмите прежде Бобку. Ему надо дать погулять. Онъ лапки отсидлъ.

— Это, ваше сіятельство, я сдлаю,— проговорила Мара, вылзая изъ коляски съ мопсомъ на рукахъ и опустила его на землю.

Мопсъ тотчасъ-же подошелъ къ смиренно стоявшему Аяну и началъ его задирать, ворча и расшаркиваясь передъ самой его мордой.

Капитанъ высадилъ княжну и, придерживая подъ локоть, повелъ въ домъ, предупреждая:

— Порогъ тутъ… Не споткнитесь.

Княжна обернулась и сказала Мар:

— Бобку напоить надо. Да не оставляйте его одного на двор. Онъ заблудиться можетъ.

Княжна вошла въ комнату, оклеенную розовыми обоями и съ изразцовой лежанкой.

— Вотъ ваше помщеніе,— отрекомендовалъ ей капитанъ комнату.— Вотъ и лежаночка для васъ.

— Какое безвкусіе!— проговорила княжна, обводя взоромъ стны.— Откуда это такіе обои выкопали!

— Обои отъ хозяина, Ольга Петровна. А онъ простой купецъ.

— Опять купецъ! Боже мой! Да что-же это будетъ! Отъ ужаснаго сосдства одного купца избавились и попали къ другому. Чего-же Левъ-то смотрлъ?

— Это, княжна, лучшая квартира въ Колту. Вамъ здсь будетъ спокойно. Жильцовъ на двор, кром насъ, никого, а самъ хозяинъ живетъ въ лицевомъ каменномъ дом, мимо котораго мы прохали.

— Въ этомъ палаццо съ зеркальными стеклами?— удивилась княжна.— Купецъ и въ такой роскоши? Да что-же это свтъ-то на изнанку вывернулся, что-ли!

— Деньги, Ольга Петровна. Всемогущій капиталъ. Но присядьте въ кресло. Сейчасъ я сниму съ васъ верхнее платье.

И капитанъ принялся раскутывать княжну.

Вошелъ Пятищевъ. Левкей и Гордей вносили узелки, корзинки, мшки.

— Ты, Левъ, опять на купца налетлъ?— встртила Пятищева княжна, уже сидвшая въ кресл.

— Да, но что-жъ ты подлаешь, если здсь что хоть мало-мальски сносное — все въ купеческихъ рукахъ,— сказалъ Пятищевъ и прибавилъ:— Но здшній купецъ нисколько не похожъ на Лифанова.

— Одинъ чортъ!— махнулъ рукой капитанъ.

Левкей и Гордей кланялись и поздравляли съ новосельемъ и просили на чай. Пятищевъ отличился широкой щедростью и далъ имъ три рубля. Т удалились, славя Пятищева.

Капитанъ, видя это, пожималъ плечами.

— Зачмъ ты столько?..— сказалъ онъ и покачалъ головой.— Рубль было-бы за глаза…

— Пускай… хочу, чтобы осталось у нихъ хорошее впечатлніе обо мн.

Пришелъ молодецъ съ льняными волосами и въ однорядк, тотъ, который прислуживалъ за столомъ, когда Пятищевъ и капитанъ были у Семушкина. Онъ принесъ сдобный каравай, прикрытый полотенцемъ на тарелк.

— Хозяева приказали кланяться, поздравить васъ съ новосельемъ и вотъ — хлбъ-соль отъ нихъ.

Пятищевъ удивился такой внимательности и учтивости Семушкина, сунулъ молодцу въ руку полтину и произнесъ:

— Благодарю.

Даже княжн понравилось такое поднесеніе, и она заговорила:

— Это деликатно… Это длаетъ честь купцу.

Не прошло и получаса, какъ явилась невстка Семушкина Лариса Давыдовна, нарядная, затянутая въ корсетъ, къ лицу причесанная, въ плать послдняго фасона, вся въ кружевахъ и съ множествомъ брилліантовыхъ колецъ на пальцахъ, Съ ней были маленькіе мальчикъ-сынъ и дочка. Поздравивъ Пятищева и капитана съ пріздомъ и новосельемъ, она спросила ихъ:

— Не хотите-ли вы чего-нибудь закусить? Наврное сегодня кушали плохо, потому при перездк гд-же…

— Нтъ, нтъ. Мы обдали. Благодарю васъ,— далъ отвтъ Пятищевъ.

— Да вдь когда обдали? Десять разъ проголодаться можно. Папаша прислалъ просить васъ закусить. Милости просимъ къ намъ,— говорила Семушкина отъ свекра и радушно улыбалась.

— Благодарю васъ за гостепріимство, но мы сыты,— проговорилъ въ свою очередь капитанъ.

Пятищевъ представилъ Семушкину княжн. Семушкина на княжну произвела пріятное впечатлніе, и княжна, стараясь привтливо улыбнуться, протянула ей руку и заговорила по-французски. Семушкина вспыхнула и отвчала:

— Я не говорю по-французски. Училась въ гимназіи, понимаю, но не говорю. Но если вы сейчасъ отказываетесь у насъ закусить, то милости просимъ ужинать. Мы ужинаемъ въ девять часовъ. Папаша очень просилъ.

— Позвольте сегодня сдлать это дома,— проговорилъ Пятищевъ, взявъ ее за руку и ласково смотря ей въ глаза.

— Но вдь дома неудобно. Гд-же вамъ при перездк стряпаться! Папаша очень просилъ.

— Нтъ, мы благодаримъ васъ и позволимъ себ отказаться. Лучше въ другой разъ. А теперь съ дороги мы устали. Мы къ вамъ завтра зайдемъ, мы отдадимъ вамъ визитъ.

— Очень жаль…— сказала Семушкина.— Папаш это будетъ обидно. Да и мужъ мой былъ-бы радъ съ вами познакомиться. Ну, до свиданья… Лара! Ларочка… Кланяйся, сдлай реверансъ. Максимчикъ, шаркни ножкой! Пойдемте!— крикнула она дтямъ и удалилась въ сопровожденіи Лары и Максимчика.

— Кто такая? Я не разслышала,— спросила посл ихъ ухода княжна, у которой уши были затянуты ватой.

— Семушкина… Невстка здшняго хозяина,— отвчалъ Пятищевъ.— Не правда-ли, премилая дама?

— То-есть какъ это здшняго хозяина? Да вдь онъ купецъ…— удивилась княжна.

— Да, купецъ. Купецъ Семушкинъ.

— Стало быть и она купчиха?

— Купчиха, купчиха. Она жена его сына. А съ ней дти ея…

Голова княжны опять слегка затряслась.

— Купчиха… Гмъ… Опять купчиха… А я не поняла хорошенько, да думала что и не вдь кто,— бормотала княжна.— Обратилась къ ней даже по-французски. Гляжу — съ виду приличная дама. А это купчиха… Ну, знала-бы я… Ахъ, вдь это что-то фатальное у тебя, Левъ! Отъ одного купца ухали, къ другому пріхали.

— Ничего не подлаете, Ольга Петровна. Купецъ теперь везд… Онъ сила… Это ужъ течете такое, и его не сломишь. Надо подчиняться обстоятельствамъ,— спокойно сказалъ Пятищевъ.

— Заполонилъ купецъ. Все вытснилъ и становится во глав. Да ужъ и всталъ!— раздраженно прибавилъ капитанъ.

— Купчиха… Гмъ… А я-то, я-то думала, и не вдь кто… Удивительно…— все еще не унималась княжна, нервно пощипывая пальцами мхъ надтой на ней пелерины.

LIII.

Вслдъ за невсткой явился и самъ старикъ Семушкинъ. Пятищевъ увидалъ Семушкина изъ окна, когда тотъ подходилъ къ дому, солидно опираясь на палку. Онъ былъ въ сромъ лтнемъ сюртук, въ брюкахъ на выпускъ, въ черномъ картуз, но безъ крахмальнаго блья. Съ боковъ выглядывало цвтное шитье ворота рубашки-косоворотки. Пятищевъ тотчасъ-же указалъ на него въ окно княжн и проговорилъ:

— Вотъ нашъ хозяинъ по двору идетъ. Это онъ къ намъ…

— Ну, такъ ты и принимай его,— произнесла княжна.— А я не желаю… Что мн эти купцы?.. Не могу я и смотрть на нихъ хладнокровно. Да и не компанія они мн. Я уйду…

Она стала подниматься съ кресла, но Пятищевъ остановилъ ее.

— Сидите, сидите… Я его въ той комнат приму. Тамъ тоже есть мебель,— сказалъ онъ и вышелъ въ слдующую комнату.

Въ кухн раздавался голосъ Семушкина, спрашивающій Мару:

— Прислуга будешь, что-ли? Перебрались? Ну, и слава Богу. Чего вы долго собирались-то? Мы васъ еще на прошлой недл ждали. Собаки-то эти ваши, что-ли, по двору бгаютъ? Какъ-бы они у меня куръ племенныхъ не пощипали?

— Наши собаки къ курамъ привыкли. Имъ он не въ диво…— отвчала Мара.

— Ну, то-то… А у меня охота… Я куръ люблю… Птушковъ на бой спускаю, такъ ужъ ты и смотри въ оба за собаками-то. У меня птухи по пятидесяти рублей есть. Слыхала ты эту музыку? Такъ, вотъ и наблюдай..

Семушкинъ вошелъ въ комнату, гд сидлъ Пятищевъ и курилъ. Увидавъ временно стоявшую на подоконник икону въ кіот, которую привезъ Пятищевъ, онъ истово три раза перекрестился на нее и, поклонясь Пятищеву, заговорилъ:

— Пріхали? Ну, вотъ и слава Богу… Съ пріздомъ… Добраго здоровья…

Онъ протянулъ Пятищеву руку, подержалъ въ рук Пятищева свои пальцы, не пожимая его руки, и приглашенный садиться, прислъ на кресло противъ Пятищева, опершись обими руками на палку.

— Задалась вамъ и погодка сегодня для перезда хорошая,— продолжалъ Семушкинъ.— У меня въ саду теперь ландыши зацвли, такъ такое воспареніе духа, что на удивленіе… А я вотъ насчетъ птушковъ сейчасъ говорилъ. У васъ собаки, а у меня птушки, такъ какъ-бы ваши собаки моихъ птушковъ не пощипали.

— О, нтъ. Не безпокойтесь, господинъ Семушкинъ. Наши собаки дрессированныя… Ничего не будетъ,— отвчалъ Пятищевъ.

— Ну, то-то. А то поссоримся. Изъ-за чего другого не поссорюсь, а изъ-за птуховъ поссорюсь. Люблю эту мелкопитающуюся тварь. Ну, что-жъ… возовъ съ мебелью ждете? Скарба-то у васъ много? Размститесь?

— Само собой. Вдь я здсь буду временно… такъ сказать, одной ногой… Потому что собираюсь за границу…

— Слышалъ… Сказывали вы… Дло хорошее, если кому по карману,— проговорилъ Семушкинъ и слегка покосился на Пятищева.— Самъ собираюсь, давно собираюсь чужіе края посмотрть, да вотъ все какъ-то того… Съ одной стороны дико, потому я по иностранному ни въ зубъ толкнуть, съ другой — дла здшнія.

— Ахъ, да… Позвольте васъ поблагодарить за любезность, за присылъ хлба-соли,— спохватился Пятищевъ и поклонился, приподнявшись на кресл.

— По русскому обычаю… Нельзя безъ этого… Порядокъ… Жаль только, что къ намъ перекусить съ дороги не пожаловали. Ну, да можетъ быть вечеркомъ поужинаете съ нами? Я говорилъ невстк.

— Она приглашала. Благодарю васъ… Но у насъ ужъ прислуга стряпаетъ намъ ужинъ.

Семушкинъ протянулъ къ Пятищеву руку, похлопалъ его слегка по колнк и съ улыбкой произнесъ:

— Гордый баринъ… Ну, да Богъ съ вами… Квартирку-то оглядли? Показали своему женскому сословію? Довольны он?— перемнилъ онъ разговоръ.— Вдь женщины не нашъ братъ, он всегда на свой фасонъ. А я хоть и общалъ вамъ отдлать только одну комнату, а отдлалъ три. Пущай ужъ… Для вашей дочки розовый колеръ въ обояхъ пустилъ. Видла?

— Дочь моя не пріхала съ нами,— сообщилъ Пятищевъ.— Она осталась гостить у Лифановыхъ, а потомъ подетъ въ Петербургъ къ тетк.

— Гостить? У Лифановыхъ?— удивился Семушкинъ.— Да разв у васъ такая дружба съ нимъ?

Пятищевъ не зналъ, что и отвчать.

— Дружбы у меня со старикомъ Лифановымъ нтъ и не можетъ быть, но дочь моя сошлась съ его дочерью…— сказалъ Пятищевъ.— Молодежь… Об почти однихъ лтъ.

— Такъ, такъ… Такъ кому-же изъ васъ комнатка-то съ лежанкой достанется? Это лучшая комнатка,— спросилъ Семушкинъ, поднялся, взялся за ручку двери и, прежде чмъ Пятищевъ усплъ остановить его, вошелъ въ комнату, гд сидла княжна.— Добраго здоровья… Съ пріздомъ… Съ благополучнымъ пріздомъ,— сказалъ онъ, кланяясь капитану и протянулъ ему руку, а затмъ поклонился княжн.

Пятищеву невольно пришлось представить его княжн.

— Ольга Петровна, вотъ это нашъ хозяинъ, господинъ Семушкинъ. Моя свояченица княжна Провашова-Сокольская.

— Очень пріятно… Прошу любить и жаловать, ваше сіятельство.

Княжна не поднялась съ кресла, не протянула руки и только слегка кивнула Семушкину. Голова ея тряслась, губы что-то перебирали. Семушкинъ самъ протянулъ ей руку, но рука его повисла въ воздух и опустилась. Княжна спрятала руки подъ свою мховую пелерину.

Семушкинъ помолчалъ и слегка качнулъ головой.

— Себ эту комнатку изволите брать, ваше сіятельство?— спросилъ онъ княжну.— Тутъ отлично для пожилого человка. Одна лежанка чего стоитъ. Не по мод это теперь для комнатъ, но зато зябкому человку лежать и грть кости удивительно.

Княжна упорно молчала на его слова. Семушкинъ продолжалъ:

— А вдь я эту комнату для молоденькой отдлывалъ. Смотрите, какой розовый колеръ пустилъ. Ну, да и то сказать: этотъ цвтъ всякому дамскому полу подходитъ. Нжное къ нжному…

Княжна пошевелила губами и произнесла:

— Грубый вкусъ… Это можетъ нравиться только разв купцамъ… Неразвитому человку.

— Хе-хе-хе… А купцы-то разв не люди? Эхъ, ваше сіятельство! Напрасно такое воображеніе у васъ.

Семушкинъ повернулся и вышелъ изъ комнаты. Пятищевъ молчалъ и слдовалъ за Семушкинымъ. Сзади ихъ капитанъ хрипло произнесъ:

— Неучъ! Туда-же разсуждаетъ!..

Семушкинъ началъ прощаться.

— Ну, жалуйте къ намъ почаще…— сказалъ онъ Пятищеву.— Теперь ужъ сосди. А я всегда радъ. Люблю поговорить съ умственными людьми, особливо, когда по хорошему.

— Благодарю васъ…— отвчалъ Пятищевъ.

— Какъ длать нечего, такъ и приходите. Въ садикъ ко мн милости просимъ цвточками полюбоваться. Теперь у меня тюльпаны цвтутъ. Не забывайте насъ.

Семушкинъ остановился, сдлалъ насмшливую улыбку и еще хотлъ что-то сказать, но тутъ выбжалъ капитанъ и подалъ конвертикъ.

— Плата за квартиру за мсяцъ впередъ,— проговорилъ онъ.

— Ахъ, вотъ что!.. А я думалъ, что такое… Ну, деньги не велики. Могли-бы и потомъ… Вдь я не изъ барышей… Какіе ужъ это барыши при нашихъ расходахъ. Конечно, Богъ благословилъ, а проживаемъ уйму. Я-бы и не сдавалъ этотъ домъ, ежели-бы жилецъ не подходящій. Пускай лучше пустуетъ. А то такъ родственниковъ какихъ-ни-на есть помстилъ-бы… У меня бдноты среди родни есть изрядно. Ну, а такъ какъ вы человкъ въ узд извстный,— обратился Семушкинъ къ Пятищеву,— вс васъ знаютъ, вашу хлбъ-соль помнятъ, когда вы въ сил были, то и живите съ Богомъ. Очень радъ, что у меня такой жилецъ.

Пятищеву показалось, что Семушкинъ относится къ нему какъ-то съ высока, но онъ все-таки поблагодарилъ его.

Капитанъ удалился, а Семушкинъ все еще стоялъ въ дверяхъ.

— Строгій онъ у васъ мужчина, кивнулъ онъ вслдъ капитану.

— Да, онъ ужъ очень прямолинеенъ и никакъ не можетъ примириться съ своимъ положеніемъ, отвчалъ Пятищевъ.— Положеніе наше не завидно.

— А старушка-то эта, должно быть, у васъ съ придурью?— спросилъ, промолчавъ, Семушкинъ, и на лиц его опять выразились насмшливая улыбка.— Изъ блажныхъ?

— Ахъ, это совсмъ нервная, болзненная женщина! Обстоятельства въ конецъ расшатали ея здоровье. Ея псня спта. Просвта непредвидится..

— Ну, вотъ, объ этомъ-то я и говорю. Блажная, совсмъ блажная. Это видно. До свиданья, ваше превосходительство. Будьте здоровеньки…— закончилъ Семушкинъ и ушелъ отъ Пятищева.

LIV.

Уже на другой день посл перезда въ Колтуй Пятищева начали одолвать мелкіе кредиторы

Утромъ Пятищевъ и капитанъ еще пили кофе, какъ Мара доложила, что прислали изъ рыбной лавки Мохнаткина по счету получить. Капитана взорвало это. Онъ выскочилъ въ кухню и закричалъ на приказчика:

— Да что вы съ ума сошли, что-ли! Только-что люди перехали, а вы ужъ со счетами лзете! Не можете подождать недлю. Дайте устроиться въ квартир-то.

— Да ужъ и то долго ждали, вашескоблагородіе,— кланялся въ отвтъ приказчикъ, ударяя себя картузомъ по бедру.— А вдь по счету это такая, вещь, что взялъ да и отдалъ.

— Недли черезъ дв зайди, не раньше — и тогда генералъ приготовитъ деньги и отдастъ.

— Баринъ, да вдь ужъ и такъ съ осени ждемъ.

— И еще подождете. Теперь ужъ вы и тмъ должны быть довольны, что мы перехали въ Колтуй и будемъ брать у васъ провизію постоянно, на наличныя деньги.

— Ваше высокородіе, хозяинъ очень просилъ, такъ какъ въ прошлый разъ общались. Нельзя-ли хоть десяточку въ уплату?

— Вонъ! Теб сказано, что черезъ недлю!

Должно быть, капитанъ былъ очень внушителенъ, потому что приказчикъ Мохнаткина сейчасъ-же скрылся за дверью.

— Я говорилъ, что это такъ будетъ, я предчувствовалъ,— сказалъ Пятищевъ капитану.— Меня замучаютъ здсь лавочники, если я не уду за границу.

Капитанъ разсердился.

— Надо прежде здсь устроиться въ квартир, надо дла свои хоть сколько-нибудь привести въ порядокъ, надо хоть издали за дочерью понаблюсти, а потомъ и о за границ помышлять,— произнесъ онъ наставительно, сердито и вмст съ тмъ снисходительно къ поздк за границу, въ которую онъ совсмъ не врилъ.— Не устроишь своихъ длъ, такъ вдь и не выпустятъ изъ Колтуя.

Пятищевъ чувствовалъ справедливость словъ капитана и умолкъ.

Объ устройств въ квартир капитанъ, впрочемъ, только говорилъ, но къ устройству ея цлый день такъ и не приступалъ. Сдланы были только постели, а вещи продолжали лежать въ узлахъ, въ ящикахъ, въ корзинахъ, окна оставались незавшенными, и такъ какъ домъ былъ одноэтажный, то каждый проходящій мимо заглядывалъ въ комнаты. Княжна жаловалась, что какіе-то мальчишки останавливаются у ея оконъ и дразнятъ ее, высовываютъ ей языкъ. Капитанъ сказалъ, что сейчасъ навситъ на окна княжны шторы, но не было гвоздей и крючковъ. Пятищевъ вызвался сходить на базарную площадь купить гвоздей и крючковъ, отправился за ними, но на базарной площади на него наскочили два лавочника-кредитора. Онъ принужденъ былъ скрыться отъ нихъ въ трактиръ, и попросилъ буфетчика Олимпія послать купить крючковъ и гвоздей, а кстати заказалъ себ рыбную селянку съ томатами, дутый пирогъ съ визигой и вкусно пообдалъ.

Когда Пятищевъ вернулся домой съ гвоздями, капитанъ и княжна все еще ждали его къ обду и не садились за столъ. Пятищевъ виновато объявилъ ему, что онъ уже полъ въ трактир и сть больше не будетъ, извинялся передъ княжной, что наставилъ ее дожидаться. Капитанъ разсердился, наскоро пообдалъ и легъ отдыхать, бормоча:

— Такъ нельзя жить. Если мы будемъ тратиться на два стола, намъ денегъ и на недлю не хватитъ.

— Ужъ и на два стола!— обидчиво произнесъ Пятищевъ, заходя въ комнату капитана.— Зачмъ такъ обобщать? Сегодня единичный случай. Не могъ себ отказать въ удовольствіи пость рыбной селянки. У Олимпія такъ прелестно ее готовятъ. Но я скромно, совсмъ скромно… выпилъ рюмку водки и полъ селянки. Даже не требовалъ и закуски, не только что вина.

Онъ улыбнулся и прибавилъ:

— Кстати, купилъ у Мохнаткина немножко копченой невской лососины побаловаться княжн вечеромъ за ужиномъ. Знаешь, нельзя-же ужъ совсмъ сидть на пищ святого Антонія, если деньги все-таки есть. Я и Мохнаткину далъ въ уплату десять рублей по старому счету. Ну, его къ чорту! Гастрономическая лавка здсь только одна. А то неловко заходить. А теперь кое-что уплатилъ и впослдствіи можемъ опять кредитоваться.

— Дай теб сейчасъ десять тысячъ и не сдерживай тебя, черезъ недлю опять не будетъ ни копйки,— раздраженно сказалъ капитанъ и отвернулся къ стн.

— Чего ты сердишься-то?— заискивающе произнесъ Пятищевъ.— Деньги будутъ. Вдь я продаю Семушкину шкафы и свою библіотеку. Но не могу же я сразу лзть къ нему съ этой библіотекой. Вдь мы только еще вчера перехали.

Посл отдыха капитанъ началъ вшать у княжны занавски, но длалъ это съ большимъ трудомъ, неумло, и повсилъ криво. Вообще, какъ онъ самъ, такъ и Пятищевъ, и послдній въ особенности, не были способны къ какой-либо домашней работ по устройству квартиры. Когда Пятищевъ былъ въ сил — все это длали лакеи, которыхъ у него было нсколько, когда-же онъ раззорился, блюла все благоустройство его помщенія Василиса, мастерица на вс руки. При помощи Левкея она все длала.

— Надо будетъ нанять людей, чтобы повсить во всемъ дом шторы и занавски. Я самъ не могу вшать. Я вс пальцы молоткомъ себ околотилъ и искололъ гвоздями,— сказалъ капитанъ, весь потный и красный выходя изъ комнаты княжны.— Мучился, мучился съ занавсками и все-таки такъ повсилъ, что никуда не годится.

— Такъ найми. Когда-то въ Колту былъ обойщикъ. Мы выписывали его перебивать диваны въ Пятищевк. Онъ и тюфяки намъ исправлялъ,— проговорилъ Пятищевъ.

— Да ужъ не сегодня-же. Сегодня какъ-нибудь. А завтра придется взять дворника Семушкина и для другихъ работъ. Надо картины на стны повсить, образа. Самъ я этого тоже не могу… Да наконецъ нужна лстница, а у насъ и лстницы нтъ.

Подъ вечеръ пришелъ шорникъ Фокинъ, тотъ самый, который подалъ на Пятищева земскому начальнику о взысканіи съ Пятищева денегъ по счету. Къ нему вышелъ капитанъ для переговоровъ.

— Ждали, ждали съ вашего генерала за колеса и сбрую и подали на него земскому, потому, ваше высокородіе, намъ уже больше невтерпежъ,— началъ осанистый купецъ Фокинъ въ яркихъ сапогахъ бутылками.— Подали господину земскому, но третьяго дня онъ къ намъ зазжаетъ за уздечкой…

— Знаю…— перебилъ его капитанъ, вызвалъ на дворъ, чтобы не разговаривать въ присутствіи Мары, и продолжалъ:— И даже очень выгодно и безъ всякаго разсчета сдлали, что подали на господина Пятищева земскому. Вы знаете, господинъ Пятищевъ, впалъ въ несчастіе, его раззорили разные подлецы и мерзавцы, и онъ теперь всего лишенъ. У него больше нтъ ни недвижимаго, ни движимаго имущества. Квартира эта моя, обстановка моя и онъ мой жилецъ.

— Однако, позвольте…

— Нечего и позволять. Приступить ни къ чему нельзя. У господина Пятищева ничего, кром носильнаго платья, нтъ, стало быть подавать ко взысканію было совершенно напрасно.

— Однако, господинъ земскій Поліевктъ Павлычъ сказали мн, что уплатятъ…— перебилъ капитана Фокинъ.

— Да, уплатятъ, но уплачу я, а не онъ. Я разсчитываюсь за него и могу уплатить только половину, потому что мы даже и не брали всего того, что у васъ въ счет.

— Да какъ-же не брали-то, коли госпожа экономочка зазжала. Вы экономочку спросите.

Капитанъ не слушалъ.

— Хотите получить сейчасъ отъ меня половину? Иначе ничего не получите.

— Да какъ же половину-то, ваше благородіе! Вдь ужъ это прямо обида.

— Ну, прощайте. Больше я не желаю разговаривать,— оборвалъ капитанъ и ушелъ въ комнаты.

Черезъ четверть часа Мара пришла къ капитану и сказала, что ‘купецъ согласенъ’.

Счетъ шорника былъ погашенъ. Капитанъ торжествовалъ.

LV.

Прошло еще дня три, а семья Пятищевыхъ продолжала жить, какъ-бы на бивуакахъ. Портреты, фотографіи въ рамкахъ, шторы, занавски были не повшены, ящики стояли съ вещами нераспакованные. Посылали за обойщикомъ, но онъ не пришелъ. Пятищевъ и ему былъ долженъ около двухъ лтъ какую-то сумму за работу въ Пятищевк. Призывали дворника, чтобы повсить шторы и занавски, но онъ отозвался неумніемъ и ворчалъ даже на то, что Семушкинъ включилъ въ его обязанности носить дрова и воду въ кухню Пятищева, а Пятищевъ и капитанъ ничего не общали ему за его работу. Пятищевъ отправился самъ отыскивать обойщика, но не нашелъ его и опять очутился въ трактир у буфетчика Олимпія гд лъ карася въ сметан и пельмени, зато торговцы, которымъ былъ долженъ Пятищевъ, почти вс перебывали у Пятищева за получкой, но ушли, не получивъ ничего. Мелкихъ долговъ у Пятищева оказалось столько, что капитанъ не считалъ уже возможнымъ идти съ кредиторами и на сдлку. Денегъ у Пятищева было такъ мало, что ихъ не хватило-бы и для уплаты по пяти копекъ за рубль. При появленіи кредиторовъ Пятищевъ не сказывался дома, но они уже напередъ на двор узнавали, что онъ дома, лзли къ незавшаннымъ окнамъ, барабанили въ стекла и добивались увидать Пятищева. Пятищевъ появлялся и самоувренно говорилъ имъ:

— Всмъ будетъ заплочено, всмъ, но не могу же я сразу… Я только еще перехалъ, не усплъ, устроиться. Дайте устроиться, дайте реализировать деньги. Деньги будутъ, и вы получите.

Надежды его были на продажу Семушкину библіотеки, но предложить ее было некому, старика Семушкина въ Колту не было, онъ ухалъ на нсколько дней въ губернскій городъ.

На третій или на четвертый день прізда Пятищева у него былъ съ визитомъ молодой Семушкинъ. Онъ явился во фрак, съ складной шляпой въ рукахъ, въ перчаткахъ, съ брилліантовыми запонками въ сорочк и даже въ лаковыхъ сапогахъ, сначала подавъ свою визитную карточку на мраморной бумаг съ золотыми буквами. Викулъ Максимовичъ Семушкинъ былъ еще молодой человкъ, лтъ подъ тридцать, хорошо упитанный, съ розовыми щеками, съ подстриженной русой бородкой, въ прическ съ проборомъ по средин и съ двумя начесами на лобъ въ вид запятыхъ, тщательно пригнанныхъ волосокъ къ волоску.

Пятищевъ даже былъ смущенъ торжественнымъ визитомъ Викула Семушкина, сталъ извиняться въ неустройств своей квартиры и просилъ его садиться. Семушкинъ отыскалъ порожній стулъ, слъ на него дыбкомъ, поставивъ къ себ на колно складную шляпу ребромъ, и сталъ спрашивать Пятищева, доволенъ-ли онъ своимъ помщеніемъ, изрдка величая Пятищева превосходительствомъ.

— Если у васъ будетъ недостатокъ въ мебели, то мы можемъ предоставить вамъ два очень приличные дивана и хорошій круглый столъ. Они все равно у насъ безъ нужды стоятъ,— сказалъ онъ, бросая взглядъ на обстановку.— Отецъ, устраивая новый домъ, захватался мебелью и вотъ эти диваны и и столъ положительно лишніе. Къ тому-же мы теперь сдлали все стильное, а они ужъ и не подходятъ.

— Благодарю васъ. Надо прежде оглядться, уставиться, и если окажется нужда, то мы къ вамъ обратимся,— отвчалъ Пятищевъ.— Моимъ домашнимъ будетъ очень пріятно. Я потому говорю домашнимъ, что самъ я врядъ-ли боле мсяца здсь проживу.

И онъ опять ввернулъ о предполагаемой имъ поздк за границу.

Викулъ Семушкинъ тотчасъ-же подхватилъ его слова.

— Ахъ, это восторгъ что! Если-бы вы знали, какъ я-то мечтаю о поздк за границу!— вскричалъ онъ.— Это такой восторгъ, такой восторгъ видть чужія невдомыя мста, посмотрть на иностранную обстановку и нравы. Это мечты и мои и жены моей. Мы такъ много читали, что спимъ и видимъ попутешествовать за границей хоть мсяцъ. Поздка эта иногда даже снится то мн, то жен моей во сн.

Пятищевъ улыбнулся и спросилъ:

— Такъ зачмъ-же дло стало? Средствъ у васъ, кажется, не занимать стать.

Викулъ Семушкинъ махнулъ перчаткой, которую онъ держалъ въ рук.

— Ахъ, вы не знаете отца! А я весь въ его рукахъ,— сказалъ онъ.— Это человкъ стараго лса и гд онъ заупрямится, тамъ вы его никакими рычагами не сдвинете съ мста. Онъ говоритъ такъ: ‘самъ я дожилъ до старости и за границей не бывалъ, такъ теб-то зачмъ?’ Вотъ что онъ говоритъ. Костность… Купеческая закоснлость… Впрочемъ, не мн вамъ разсказывать. Вы сами знаете, что такое наши купцы-старики.

— А мн онъ казался не такимъ…— проговорилъ Пятищевъ.— Конечно, я вашего отца мало знаю, всего только два раза видлъ, но изъ его разговоровъ онъ мн не показался человкомъ отсталымъ. Вдь вотъ онъ новый роскошный домъ построилъ, отлично обмеблировалъ его, не жаля денегъ. Не спряталъ эти деньги, какъ говорится, за голенище, а живетъ во все свое удовольствіе, любитъ и попить хорошо, и пость. Даже цвты любитъ.

— А въ остальномъ срый человкъ-съ, при старомъ купеческомъ шаблон,— отвчалъ Викулъ Семушкинъ.— Вы вотъ говорите: роскошный домъ. А для чего онъ этотъ домъ построилъ? Для насъ, что-ли? Да даже и не для самого себя. Онъ долго не могъ привыкнуть жить въ немъ и даже скучалъ въ немъ, тосковалъ по старомъ дом, въ которомъ вотъ вы теперь живете, тосковалъ по своей лежанк даже, на которой привыкъ грться, и никакъ не могъ привыкнуть къ камину. Ахъ, вы не знаете! Отецъ построилъ этотъ домъ, чтобы хвастаться передъ нашими заводчиками и лсопромышленниками. Водитъ ихъ по комнатамъ, показываетъ обстановку и называетъ хижиной убогой. А потомъ и выпалитъ: ‘вотъ, говоритъ, какъ нон купцы живутъ, которые, когда были срыми мужиками, щи лаптемъ хлебали!’ Да-съ… Я думаю, онъ и передъ вами также похвалялся.

Пятищевъ улыбнулся. Онъ вспомнилъ, что это дйствительно было, и ему старикъ Семушкинъ называлъ свой новый домъ ‘хижиной’.

Викулъ Семушкинъ продолжалъ:

— Онъ паровой катерокъ купилъ, маленькій пароходикъ, отлично отдланный. Купилъ дешево. А для чего онъ его купилъ? На что онъ ему? Ни онъ этимъ спортомъ не занимается, ни я. Еще я иногда съ женой катаюсь на этомъ пароходик, а онъ никогда. Онъ говоритъ, что откупилъ пароходъ для меня, чтобы я наши заводы по рк объзжалъ, которые у насъ на берегу.

— Да, онъ мн это говорилъ,— кивнулъ Пятищевъ.

— Ну, вотъ-съ… А выходитъ совсмъ напротивъ. Купилъ онъ этотъ пароходъ, чтобы гостей къ себ привозить и опять-таки похваляться имъ,— не унимался Викулъ Семушкинъ.— Ну, меня посылаетъ за ними. Становыхъ я къ нему всхъ перевозилъ, исправника, докторовъ земскихъ, слдователя, судей, земскихъ начальниковъ, заводчиковъ, фабрикантовъ. Веземъ и хвастаемся пароходомъ, привеземъ — и хвастаемся домомъ. Пароходъ теперича у насъ, обсерваторія, чтобы звзды разсматривать. А на что намъ все это, позвольте васъ спросить? Лучше-бы устроить хорошенькую больницу для нашихъ заводскихъ рабочихъ. А у насъ этого-то и нтъ,— закончилъ онъ и поднялся, сказавъ:— Не смю васъ больше утруждать. Позвольте проститься. Впрочемъ, если вы желаете прокатиться на нашемъ пароходик, буду очень радъ сопровождать васъ…— прибавилъ онъ.— Мое почтеніе. Честь имю кланяться, ваше превосходительство.

Пятищевъ протянулъ ему руку. Но въ это время въ комнату вошелъ капитанъ. Началось знакомство. Пятищевъ отрекомендовалъ ихъ другъ другу. Капитанъ принялъ по своей манер Викула Семушкина, какъ и всхъ, довольно сухо. Семушкинъ не садился.

— Вотъ мосье молодой Семушкинъ предлагаетъ какъ-нибудь прокатиться на его пароходик по рк,— сказалъ Пятищевъ.

— Буду очень радъ,— поклонился Семушкинъ.— Но не ради хвастовства… пожалуйста не подумайте… А просто подышать хорошимъ свжимъ воздухомъ. Да здсь у насъ по берегамъ и хорошіе виды есть, даже очень живописные.

Капитанъ выслушалъ и отвчалъ:

— Лучше-бы господинъ Семушкинъ прислалъ намъ съ завода какого-нибудь смышленаго человчка, чтобы вотъ развсить гардины, шторы, кое-какіе портреты и все эдакое. Мы-же дадимъ ему за это на чай. А то мужской прислуги у насъ нтъ. Приглашалъ я дворника — отзывается неумніемъ, а самъ я заняться этимъ дломъ не могу: ноги дрожатъ, голова кружится.

— Что-жъ, я съ удовольствіемъ…— опять поклонился Семушкинъ.— Это можно. У насъ въ машинномъ отдленіи есть такой молодецъ на вс руки. Онъ даже электрическіе звонки вамъ проведетъ, если надо.

— Ахъ, пожалуйста…— прибавилъ свою просьбу Пятищевъ.

Молодой Семушкинъ сталъ уходить, но передъ уходомъ спохватился, отвелъ Пятищева въ сторону и, понизивъ голосъ, сказалъ:

— Только пожалуйста, то, что я вамъ говорилъ про отца, чтобы осталось между нами. Я увлекся немножко, а про отца не слдовало-бы такъ говорить. Пожалуйста…

— Конечно, конечно… Разв я не понимаю!— успокоилъ его Пятищевъ.

Семушкинъ еще разъ сдлалъ поклонъ и удалился.

LVI.

Викулъ Семушкинъ сдержалъ слово и черезъ день прислалъ Пятищеву молодца для устройства квартиры. Это былъ молодой парень лтъ двадцати пяти, блокурый, съ еле пробивающейся бородкой, съ серебряной серьгой въ ух и въ срой блуз нмецкаго образца, въ брюкахъ на выпускъ и въ фуражк съ прямымъ козыремъ, каковыя обыкновенно носятъ шкипера пароходовъ. Блуза его была опоясана ремнемъ, на груди изъ кармашка торчала серебряная цпочка отъ часовъ. Онъ тотчасъ-же началъ съ извиненій, явясь посл работъ на завод, часу въ девятомъ вечера.

— Хозяинъ еще вчера меня къ вамъ посылалъ, но я, ужъ простите, воспротивился и пришелъ только сегодня,— сказалъ онъ Пятищеву и капитану.— Вчера, извините, былъ праздникъ, воскресенье, а по нашимъ понятіямъ, въ этотъ день работать не полагается. Шесть дней работай, а седьмой посвящай Господу Богу твоему. А вотъ сегодня посл работъ на завод пришелъ и на шабашъ поработаю.

— Ужъ будто и Богу посвятилъ вчерашній-то день?— улыбнулся капитанъ.— Я думаю, въ трактир просидлъ съ пріятелями, пиво да водочку попивалъ?

— Нтъ, господинъ, у насъ этого не полагается. Мы общество трезвости. Въ чайную ходимъ, чайкомъ балуемся, кофей пьемъ, а чтобы пиво и водку — ни Боже мой. До обда у насъ служеніе Богу было, собрались, псалмы пропли, а потомъ я дянія святыхъ апостоловъ у себя читалъ.

— То-есть какъ это собрались? Какъ псалмы пропли? Въ церкви, что-ли?— спросилъ Пятищевъ.

— Нтъ, мы не церковные,— скромно отвчалъ рабочій.— У себя дома пли. ‘Гд есть двое или трое во имя Мое, тамъ Я посреди васъ’. Слова-то эти, я думаю, изволите знать.

— Такъ ты штундистъ?— вскричалъ капитанъ.— Каково! Признается и какія вещи разсказываетъ,— отнесся онъ къ Пятищеву.

— Просто я трезвый человкъ, баринъ, и живу по своимъ понятіямъ,— уклончиво отвчалъ молодой человкъ.— А что я проговорился-то, чтобы извиниться передъ вами, что вчера работать не пришелъ, такъ это потому, что можетъ статься, Викулъ Максимычъ увдомилъ васъ, что я приду. Такъ какой отъ васъ приказъ будетъ? Что вамъ прикажете поработать-то?

— А вотъ, голубчикъ, шторы навсить, занавски,— началъ Пятищевъ.— Гвозди и крючки у насъ есть.

— Ахъ, только-то… Что-жъ, съ удовольствіемъ… Это мы можемъ.

— Потомъ вотъ гвозди вбить и картины на стну повсить.

— Въ лучшемъ вид… А я думалъ, что-нибудь насчетъ электричества: звонки или по телефонной части. Это я все могу, потому обученъ.

— Нтъ, у насъ здсь электрическихъ звонковъ нтъ.

— У Коклюшина въ галантерейномъ магазин и проволока, и звонки продаются. Батареи тоже есть. Это я вамъ живо оборудую, если купить изволите.

— Покуда не надо. Это разв впослдствіи,— проговорилъ капитанъ.

— Какъ угодно,— отвчалъ рабочій и сталъ принимать отъ капитана полотнища шторъ, занавсокъ и палки и карнизы для нихъ. А что до телефона изъ комнаты въ комнату, то ихъ можно сдлать и не электрическіе, а посредствомъ шелковаго шнурка,— продолжалъ онъ.— Напримръ, телефонъ изъ мезонина въ кухню… чтобы съ прислугой разговаривать… Шелковый шнурокъ, маленькая изоляція въ провод, а съ двухъ сторонъ чашечки къ шнуру на станціи отправленія и станціи назначенія — и все будетъ слышно.

— Гд ты всему этому научился?— не безъ нкотораго изумленія спросилъ Пятищевъ рабочаго.

— Я-то? Въ Москв, въ мастерскихъ,— улыбался тотъ.— Да вдь и въ книжкахъ, баринъ, есть. Вдь вотъ вы давеча изволили насчетъ водки и пива упомянуть. А я взамсто водки и пива по праздникамъ книжки читаю. Богу послужу, Священное Писаніе почитаю, а потомъ и за эти книжки. Удивительная эта сила электричество! Кажись, все для нея возможно!— произнесъ онъ, вздохнувъ, и пошелъ въ кухню за табуреткой, вернулся съ ней и началъ прибивать къ палкамъ шторы.

— Новый типъ,— сказалъ про него Пятищевъ капитану.— Напоминаетъ иностраннаго рабочаго.

— Выскочка… Умствующій мальчишка,— мрачно отозвался о рабочемъ капитанъ.— А я терпть не могу выскочекъ. А этотъ къ тому-же и бахвалъ.

Дло кипло въ рукахъ рабочаго. Указанія капитана и Пятищева онъ понималъ моментально и тотчасъ-же исполнялъ ихъ, не взирая на то, что, работая, болталъ безъ умолка. Бахваломъ, какъ выразился о немъ капитанъ, онъ не былъ, но все-таки хотлъ своими разговорами показать, что онъ не заурядный рабочій.

— Книгъ-то сколько!— умилялся онъ, переходя въ кабинетъ Пятищева изъ столовой, въ которой онъ уже повсилъ шторы и занавски на два окна, и увидя въ открытыхъ ящикахъ книги въ богатыхъ переплетахъ.— И все, должно быть, книги хорошія. Вотъ бдные-то грамотные люди сказали-бы спасибо, если-бы имъ дали почитать! А то человкъ, который ежели трезвый, отъ трактирнаго соблазна бжитъ и хочетъ почитать хорошую книжку, а почитать-то здсь и нечего. Въ Москв и Петербург для народа разныя забавы устраиваются, представленія, а здсь, въ провинціи вдь ничего этого нтъ. Здсь книжкой раздобыться не у кого. Картины сначала прикажете повсить или шторы и занавски?— спросилъ онъ Пятищева.

— Шторы, шторы вшайте сначала,— отвчалъ Пятищевъ.— Это нужне. А то люди подходятъ къ окнамъ и заглядываютъ. Вдь сегодня всего вы не успете повсить. Ужъ смеркается. Придется до завтрашняго вечера отложить.

Слыша отъ рабочаго такія рчи, Пятищевъ невольно сталъ говорить ему ‘вы’.

Рабочій, продолжая вшать шторы, между прочимъ, спросилъ Пятищева:

— А что, баринъ, нтъ-ли у васъ книги господина Жюля Верна ‘Десять тысячъ миль подъ водой?’ Кажется, она такъ называется. Вотъ одолжили бы почитать. Для меня такая милость отъ васъ была-бы дороже денегъ.

Пятищевъ снисходительно улыбнулся.

— Знаю я это сочиненіе,— сказалъ онъ,— но, къ сожалнію, его у меня нтъ, а то далъ-бы.

— Жалко. Очень любопытная книжка. Въ Москв я сталъ ее читать, знакомый мн одинъ далъ, тоже баринъ… хозяйскій сынъ… То-есть онъ не баринъ, а студентъ… Ну, да все равно. Началъ я читать, прочелъ страницъ сто и пришлось хать служить въ провинцію. Очень обидно.

— Я вамъ дамъ что-нибудь другое,— проговорилъ Пятищевъ и сталъ придумывать, что могло-бы быть по плечу для чтенія такому рабочему.— Хотите стихотворенія Кольцова? Это былъ поэтъ изъ народа, изъ крестьянъ,— пояснилъ онъ.

— Благодарю васъ, но лучше-бы что-нибудь изъ путешествій или по электричеству…

— По электричеству? По электричеству у меня ничего нтъ. И отчего-же вы хотите непремнно по электричеству или путешествія? И путешествій у меня такихъ нтъ, которыя могли-бы быть вамъ понятны и занять васъ. Прочтите поэта-то Кольцова. Тамъ есть прелестныя псни.

Рабочій замялся.

— Да вдь это свтскіе стихи… Поэзія… А войн поэзіи-то никакой и нтъ. Ужъ насчетъ стиховъ извините… Не про меня… Въ стихахъ надо только Бога славить. А у Кольцова въ псняхъ, я думаю, вдь только восхваленіе плотской любви. А это не подобаетъ.

— Ну, отчего-же? Любовь можетъ быть и чистая, идеальная,— возразилъ Пятищевъ и подумалъ про рабочаго: ‘Какой, однако, у него оригинальный взглядъ’.

А тотъ опять продолжалъ про электричество, постукивая молоткомъ по гвоздикамъ:

— А про электричество я потому говорю, что видлъ и знаю его силу. Удивительно! Показывалъ мн вотъ этотъ-же самый студентъ, хозяйскій сынъ, гд я жилъ въ ученьи, машину… Электрическая это машина… Стеклянное колесо и вертится. И потомъ скамейка… на стеклянныхъ ножкахъ скамейка. Чудесно. Поставилъ онъ на эту скамейку ребенка и веллъ держаться за машину, а самъ завертлъ колесо. Такъ у ребенка-то волосики дыбомъ стали становиться, а я какъ до него дотрагивался, такъ отъ него искры… и искры эти даже щелкаютъ. Вотъ это удивительно.

Стемнло. Спустились весенніе сумерки и работать было трудно. Рабочій ушелъ общаясь придти завтра посл шабата на завод продолжать работу.

Пятищеву рабочій понравился и посл его ухода онъ сказалъ капитану:

— Какой оригинальный и развитой малый. Но развитъ по своему. Никогда я не предполагалъ, что можно найти такого на завод среди рабочихъ. Это ужъ рабочій новой формаціи. И все объ электричеств, все объ электричеств толкуетъ. Мн кажется, если-бы ему дать надлежащее техническое образованіе по интересующему его предмету, изъ него могъ-бы выйти какой-нибудь знаменитый изобртатель.

— Пустое!— презрительно махнулъ рукой капитанъ.— Штундистъ-каналья. Я не люблю такихъ. Вдь онъ, по своимъ понятіямъ, себя равнымъ съ тобой считаетъ,— закончилъ онъ.

LVII.

Время шло. Весна превратилась въ лто. Деревья и кустарники покрылись густой листвой. Отцвла черемуха, отцвла рябина, стали распускаться душистыя грозди сирени. Въ саду Семушкина садовникъ замнялъ тюльпаны, гіацинты, крокусы и сцилы флокусомъ, петуніей и георгиномъ. На террас появились декоративныя пальмы, мирты, фуксіи и герани, перенесенные изъ оранжерей, въ корзинахъ запестрли бегоніи всхъ сортовъ, а старикъ Семушкинъ все еще не вернулся ‘изъ губерніи’, куда онъ, по словамъ сына Викула, ухалъ только на три-четыре дня. Пятищевъ, устроившійся уже въ своей квартир, ждалъ старика Семушкина съ нетерпніемъ, чтобъ поскорй продать ему библіотеку и шкафы. Дло въ томъ, что деньги у него были уже совсмъ на исход. Близость трактира буфетчика Олимпія дала себя знать. Охотникъ хорошо пость и недовольный кушаньями, которыя приготовляла Мара, Пятищевъ куда-бы ни отправился изъ дома, всегда кончалъ трактиромъ. Боясь упрековъ капитана въ расточительности, онъ ужъ лъ тамъ тайно, а за обдомъ и ужиномъ дома отзывался отсутствіемъ аппетита. Гастрономическая лавка Мохнаткина также расшатывала его кошелекъ. Принося домой то консервы омара на закуску, то маринованную стерлядь въ томатахъ въ жестянк. Пятищевъ въ свое оправданіе говорилъ, обыкновенно, капитану:

— Нельзя Мохнаткина не поддерживать. Я долженъ у него покупать что нибудь время отъ времени. Мы ему должны по старому счету — и это въ вид доплаты.

Онъ откупоривалъ жестянку и смаковалъ закуску, виновато смотря на капитана и предлагая ему кусокъ. Капитанъ молчалъ, а въ душ называлъ его расточителемъ.

— Сна для коровы нтъ. Все вышло…— выпалилъ капитанъ.— Этого добра въ долгъ не получишь. Надо на базар у мужиковъ покупать.

— Что она очень ужъ много стъ?— удивился Пятищевъ.— Давно-ли сно покупали!

— На другой день посл прізда сюда, а мы здсь живемъ уже изрядно.

— Два рубля я могу дать Мар. Пусть купитъ сна на базар.

— Отруби тоже на исход.

— Ну, теперь, когда корова со стадомъ на подножный кормъ ходитъ, можно отрубей и не давать. Сочная такая, хорошая, молодая трава.

— Доить будетъ меньше. Ну, да отрубей покуда пожалуй не надо. А пастухъ за выгонъ проситъ.

Пятищевъ задумался. Въ голов его мелькнула поздка за границу, ненужность коровы для двоихъ и реализація денегъ.

— Да на что намъ корова?— сказалъ онъ.— Здсь вдь не въ Пятищевк. Смотри, сколько она стоитъ! Покупать молоко дешевле обойдется. Не лучше-ли намъ продать корову?

— Какъ хочешь,— хмуро отвчалъ капитанъ.— Но не забывай, что она насъ все-таки кормитъ. Молочный супъ, масло, творогъ…

— Право, мн кажется, что все это дешевле купить.

— Твоя корова. Будемъ покупать молоко.

— Да что ты сердишься-то, Иванъ Лукичъ! Конечно-же, корова намъ дорога. Сно, пастухъ, отруби. Да и Мару она отъ дла отвлекаетъ. У насъ всего одна прислуга… И стряпать, и комнаты убирать, и за коровой ходить. А главнымъ образомъ я хлопочу объ экономіи.

— Это ты-то объ экономіи? Похоже… Нтъ, когда экономію-то раздавали, тебя дома не было.

— Постой, постой. Ты это на что намекаешь-то? Я знаю, на что. Это вотъ что я жестянку омаровъ-то купилъ на закуску? Такъ не могу-же я вконецъ свои культурныя привычки бросить. Он были, есть и останутся.. Да вдь это и гроши.

— Гроши! А если у насъ и грошей-то нтъ иногда на первыя необходимости? Чудакъ…— иронически улыбнулся капитанъ.

— Ну, вотъ коровьи деньги и пойдутъ на первыя необходимости, стоялъ на своемъ Пятищевъ.

Изъ-за стола они вышли надувшись другъ на друга. Капитанъ закурилъ трубку, ушелъ къ себ въ комнату отдыхать и долго не выходилъ изъ комнаты. Пятищевъ вышелъ изъ-за стола, твердо ршивъ, что корову онъ продастъ. Дло въ томъ, что сегодня на базарной площади, близъ лавки Мохнаткина, его встртилъ одинъ торговецъ суровщикъ, которому онъ былъ долженъ около двадцати рублей, и прямо объявилъ, что если Пятищевъ черезъ недлю не уплатитъ ему по счету, то онъ подастъ на него жалобу судь.

Вообще Пятищевъ сегодня весь день былъ не въ дух. Мысль о продаж коровы и о возможности сейчасъ-же получить деньги нсколько успокоила его, но подъ вечеръ пріхалъ земскій начальникъ Творогъ, котораго онъ вообще терпть не могъ, и ужъ окончательно разстроилъ его своими сообщеніями. Заслыша бубенчики лошадей земскаго начальника, подлетвшаго на дворъ къ подъзду, и увидвъ его мелькомъ изъ окна, Пятищевъ даже не хотлъ принимать его, бросился въ кухню къ

Мар сказать, что его дома нтъ, но было уже поздно. Дверь на крыльц была не заперта, земскій вошелъ въ прихожую, быстро сбросилъ съ себя тамъ пальто и стоялъ на порог въ комнаты какъ разъ передъ самимъ Пятитцевымъ и обдавалъ его запахомъ крпкихъ духовъ.

— Здравствуйте, ваше превосходительство,— говорилъ онъ.— Пріхалъ узнать, какъ вы устроились въ своемъ новомъ помщеніи. Не оторвалъ васъ отъ дла?— спросилъ онъ Пятищева.

— Нтъ. Какія-же у меня дла? Я теперь почилъ на поко,— мягко отвчалъ Пятищевъ, воспитанный въ вжливости и всегда умющій владть собой.— Прошу покорно.

Пришлось просить земскаго въ кабинетъ. Онъ прошелъ черезъ скудно обставленную гостиную, главное убранство которой составляли большое трюмо княжны, кавказскій коверъ капитана и два фамильныхъ портрета Пятищева, окинулъ сквозь золотое пенснэ взглядомъ комнату и снисходительно произнесъ:

— Ну, что-жъ, и прекрасно… Совсмъ прекрасно. Вдь васъ всего только трое. Мадемуазель ваша дочь тамъ, у Лифановыхъ…— махнулъ онъ рукой.

— А вы почемъ знаете?— вырвалось у Пятищева, и онъ вспыхнулъ.

— Я-то?— проговорилъ Творогъ, улыбаясь.— Отъ меня, ваше превосходительство, ничего не скроется. Я знаю все, даже то, что подъ землей и подъ водой,— похвастался онъ.— Я зазжалъ къ Лифановымъ и имлъ случай откланяться вашей дочери. Она шлетъ вамъ поклонъ. А откровенно сказать, премилые это люди Лифановы. Хоть и купцы, а премилые! Люди чисто русскаго гостепріимства. Какую я у нихъ наливку пилъ — одинъ восторгъ. Мадамъ Лифанова немножко глупа, но это не портитъ дла.

Онъ вошелъ въ кабинетъ и продолжалъ:

— Что-жъ, и здсь у васъ премило. Отчасти даже сохранился стиль. Уютно — и довольно. Знаете, маленькія комнатки вдь всегда уютне большихъ. Ахъ, да…— спохватился земскій начальникъ.— Мои предположенія относительно молодой вдовушки помщицы не оправдались. Помните, я вамъ говорилъ? Я предполагалъ, что она беременна и пріхала сюда тайно родить. Очевидно, ничего подобнаго, потому что она ужъ гарцуетъ верхомъ на лошади и полячекъ нашъ лсничій при ней на казачьемъ сдл. И флагъ въ усадьб поднятъ и разввается. Лсничаго нашего знаете? Мадамъ Порубка. Я его называю мадамъ Порубка. Во-первыхъ, оттого, что у него голосъ бабій, а во-вторыхъ потому, что онъ все вслдствіе порубокъ въ лсу у меня судится. Не правда-ли мтко? Ха-ха-ха…

И земскій начальникъ захохоталъ.

Пятищевъ отмалчивался. Говорилъ одинъ земскій.

— Ну, что-жъ, очень радъ, что вы устроились. Душевно радъ,— сказалъ онъ, сіяя улыбкой и пощипывая клинистую бородку.— Очень радъ. Я всегда радъ за дворянъ, когда ихъ положеніе облегчается. Очень радъ, что въ здшней трущоб вы нашли общечеловческую квартиру. Вдь здсь не сдаютъ хорошаго. Здсь, что хорошее, все только для себя. Ну-съ, теперь, ваше превосходительство, вамъ только-бы съ вашими мелкими обязательствами какъ-нибудь устроиться или, лучше сказать, уладиться. Вдь я увренъ, что у васъ все это, вся эта долговая мелочь просто по забывчивости. Ну, можно-ли помнить какіе-нибудь тридцать рублей, которые долженъ по счету! Да и стоитъ-ли ихъ помнить! А между тмъ ихъ у васъ понакопилось. Конечно-же, забыли. А они, подлецы, сейчасъ подавать ко взысканію. Я про торговцевъ… Вотъ народъ-то! Только-бы озорничать. Ну-съ, такъ вотъ, долженъ вамъ объявить, что опять подали четыре человка на васъ. Все мелочь… Ничтожныя суммы…. Въ общемъ полутораста рублей нтъ,— повствовалъ земскій.— Подали… Но такъ какъ вы теперь въ Пятищевк не живете, изъ моего участка выхали, то я не принялъ и предложилъ имъ обратиться въ судъ по мсту настоящаго вашего жительства. Вдь это народъ ужасный. Они думаютъ, что человкъ долженъ все забыть и только о поданныхъ ими счетишкахъ помнить. Очень нужно, чортъ возьми! Ха-ха.

Земскій снова засмялся, поигралъ часовой цпочкой, поднялся и сталъ прощаться.

— Ну, что-жъ, поду домой. Я предупредилъ васъ, что вамъ готовятся булавочные уколы, а вы ужъ, надюсь, отпарируете ихъ,— сказалъ онъ.— Мое почтеніе, ваше превосходительство. Мой привт многоуважаемому Ивану Лукичу,— откланялся земскій и сталъ удаляться въ прихожую.

— Мара! Пальто!— крикнулъ Пятищевъ, но самъ провожать земскаго начальника въ прихожую не вышелъ.

LVIII.

Каждый день, просыпаясь по утру, Пятищевъ справлялся, вернулся-ли старикъ Семушкинъ изъ губернскаго города, но Семушкинъ не прізжалъ, хотя на двор говорили, что его ждутъ каждый день съ курьерскимъ поздомъ, проходящимъ мимо посада Колтуй въ пять часовъ утра, и къ этому времени, когда еще молодые Семушкины спятъ, ставятъ для него самоваръ. Библіотека Пятищева, ожидавшая покупателя, лежала въ ящикахъ по прежнему не разобранная, шкафы стояли пустые. Денегъ у Пятищева почти совсмъ не было, хожденія въ трактиръ къ буфетчику Олимпію прекратились, а на стол Пятищева лежала уже повстка, вызывающая его въ судъ, вслдствіе предъявленнаго къ нему иска. Завтра онъ уже собирался отправить на базаръ для продажи корову, для чего уже подговорилъ дворника Семушкина, но зашелъ къ Семушкину-сыну узнать отъ него лично, не получилъ-ли тотъ какихъ-либо извстій о времени возвращенія отца.

Викулъ Семушкинъ былъ у себя въ контор, помщающейся въ томъ-же роскошномъ дом, гд жили Семушкины. Контора находилась въ нижнемъ этаж, съ отдльнымъ ходомъ со двора и состояла изъ двухъ комнатъ и кабинета для хозяевъ. Человкъ шесть служащихъ сидли около высокихъ ясневыхъ желтыхъ конторокъ на высокихъ табуретахъ передъ громадными книгами и щелкали на счетахъ. Викулъ Семушкинъ принялъ его въ кабинет, помщаясь за письменнымъ столомъ. Онъ разсматривалъ какія-то накладныя и помчалъ ихъ краснымъ карандашемъ. Одтъ онъ былъ въ легкую срую пиджачную парочку, блый жилетъ и свтлый лтній галстукъ. При вход Пятищева онъ вскочилъ изъ-за стола, и, здороваясь съ Пятищевымъ, радостно воскликнулъ:

— Въ гости или по длу? Если въ гости, ваше превосходительство, то пойдемте наверхъ, жена напоитъ насъ чаемъ и кофеемъ, а если по длу…

Пятищевъ нсколько смутился и не зналъ, что отвчать.

— Просто такъ зашелъ… Зашелъ узнать о вашемъ отц,— сказалъ онъ.— Справиться, когда онъ вернется домой. Вотъ къ нему-то у меня есть дло.

— Ну, въ такомъ случа пойдемте наверхъ къ жен. Она будетъ очень рада.

— Нтъ, нтъ. Я не хочу васъ отрывать отъ дла. Я на минутку.

— Дло не медвдь, въ лсъ не убжитъ. Я вдь здсь съ девяти часовъ утра сижу и уходилъ только пообдать. Сегодня у насъ съ утра разсчеты и платежи по случаю субботы. Теперь перерывъ. Наплывъ получателей будетъ подъ вечеръ. Пойдемте наверхъ. Тутъ близко… У меня винтовая лстница наверхъ есть.

Пятищевъ заупрямился.

— Здсь поговоримъ. Самъ я бездльничаю, но не хочу мшать дловымъ людямъ,— проговорилъ онъ.— Я на минуту.

Викулъ Семушкинъ не настаивалъ. Они сли. Семушкинъ предложилъ Пятищеву сигару и началъ:

— Отъ отца я получилъ письмо, что вернется онъ во вторникъ. Сегодня у насъ суббота — стало быть черезъ три дня. Загулялся онъ въ губернскомъ город по случаю торговъ. Очень выгодный подрядъ. Строится больница барачной системы — и вотъ поставка бревенъ и досокъ осталась за нами. Завтра отецъ длаетъ кое-кому изъ нужныхъ людей обдъ, въ понедльникъ выдетъ и во вторникъ рано утромъ будетъ здсь,— разсказывалъ онъ и спросилъ: — А отчего вы такъ ужъ очень интересуетесь пріздомъ отца?

— Да такъ…— пробормоталъ Пятищевъ, подумалъ и прибавилъ:— Впрочемъ, буду откровененъ. Вашъ отецъ общался купить у меня библіотеку, которая мн теперь, ввиду моего скораго отъзда за границу, совсмъ не нужна.

— Слышалъ про библіотеку,— кивнулъ Семушкинъ.— Но удивляюсь, зачмъ она ему! Вообразите, вдь онъ ничего, кром ‘Губернскихъ Вдомостей’, не читаетъ. Да и то пробгаетъ только объявленія о вызов на торги.

— Не знаю, но онъ обнадежилъ меня. Иначе я продалъ-бы библіотеку кому-нибудь другому. Впрочемъ, онъ мн упоминалъ про васъ. Для васъ она, для вашей супруги.

— А мн ужъ окончательно некогда читать. Я буквально запряженъ въ дло. Жена иногда почитываетъ, но вдь у васъ, я думаю, библіотека-то не по ней, серьезная.

— Всякая есть. Книги разнаго содержанія.

— Нтъ, это отецъ опять таки для хвастовства покупаетъ у васъ библіотеку. Но если ужъ онъ общалъ, то купитъ ее, будьте покойны.

Малый въ пиджак, рубах косоворотк и сапогахъ бутылками подалъ два стакана чаю на поднос. Пятищевъ было отказался.

— Отчего-жъ вы не выкушаете стаканчикъ?— удивился Семушкинъ, улыбаясь.— Не любите разв этотъ настой китайскихъ травъ? А у насъ въ контор чай съ ранняго утра до поздняго вечера, и какъ только кто-нибудь у меня въ кабинет появится — сейчасъ и подаютъ.

— Да пожалуй, я выпью…— проговорилъ Пятищевъ, взявъ стаканъ, чтобы угодить Семушкину.

‘Во вторникъ старикъ прідетъ, черезъ три дня,— соображилъ онъ,— но вдь сейчасъ-же по его прізд къ нему съ библіотекой не приступишь, а денегъ у меня одна мелочь. Вся надежда на продажу коровы! Разв попробовать попросить у молодого Семушкина авансомъ сколько-нибудь передъ продажей библіотеки?’ — мелькнуло у него въ голов, и онъ слегка покраснлъ, на лысин его выступилъ потъ.

Но Викулъ Семушкинъ самъ пошелъ на встрчу къ нему въ дл займа. Прихлебывая изъ стакана чай съ ложечки, онъ посмотрлъ бокомъ на Пятищева и сказалъ:

— Простите пожалуйста, но я вамъ хочу кое-что предложить. Можетъ быть, вы въ деньгахъ нуждаетесь, такъ возьмите сколько-нибудь въ счетъ за библіотеку. Я могу вамъ дать немного, а потомъ, при разсчет съ, отцомъ, вы мн отдадите.

Пятищевъ вспыхнулъ еще больше и заговорилъ:

— Ахъ, это будетъ очень кстати! Дйствительно, я въ тонкихъ обстоятельствахъ. Разсчитывалъ кое-что получить на этихъ дняхъ изъ Петербурга, отъ сестры… У меня съ ней старые счеты…— совралъ онъ.— Разсчитывалъ и остался не причемъ.

— Сколько вамъ?— спросилъ Семушкинъ, вытащивъ изъ кармана щегольской бумажникъ глянцевой кожи.— Пятьдесятъ рублей довольно?

— Да пожалуй, покуда пятьдесятъ рублей довольно.

— Ну, вотъ вамъ семьдесятъ пять.

— Ахъ, благодарю васъ,— произнесъ Пятищевъ, одной рукой взявъ деньги, а другой пожимая руку Викула Семушкина.— Прикажете выдать росписку?

— Что вы, помилуйте…— обидчиво сказалъ Семушкинъ.— Я радъ, что могу услужить вамъ. Вдь это-же вы берете не въ долгъ.

Пятищевъ, не допивъ чаю, всталъ прощаться и ушелъ. Семушкинъ проводилъ его до крыльца, говоря:

— Надюсь, будемъ знакомы. Милости просимъ къ намъ когда-нибудь вечеромъ побесдовать. Позвольте иногда и васъ навстить. Здсь вдь у насъ глушь, образованныхъ людей мало и, право, подчасъ не съ кмъ побесдовать. Мое почтеніе, ваше превосходительство.

Пятищевъ домой не пошелъ. Онъ вышелъ на набережную, шагъ за шагомъ, опираясь на трость, тихо добрался до базарной площади и исчезъ въ дверяхъ трактира буфетчика Олимпія.

LIX.

Получивъ деньги, Пятищевъ, сильно было приунывшій, опять расцвлъ. У него появился ящикъ довольно хорошихъ сигаръ и на слдующій день его визита къ Викулу Семушкину, посл обда, закуривъ самъ сигару и предлагая таковую-же капитану, онъ говорилъ:

— Вотъ попробуй, Иванъ Лукичъ… Никогда я не полагалъ, что въ такомъ дрянненькомъ мст, какъ Колтуй, могутъ быть такія прелестныя сигары, а между тмъ я купилъ ихъ здсь и сравнительно недорого.

Капитанъ даже выпучилъ глаза отъ удивленія, нюхнулъ ароматный дымокъ, пущенный передъ нимъ Пятищевымъ, и спросилъ:

— Когда купилъ?

— Вчера купилъ и все у того-же Мохнаткина,— отвчалъ Пятищевъ.

— Разв опять онъ теб въ долгъ поврилъ?

— Нтъ, на деньги купилъ. Надо-же его поддерживать за старый кредитъ. Любезный человкъ… о старомъ долг теперь даже и не вспоминаетъ.— Стало быть ты опять при деньгахъ?

Пятищевъ самодовольно кивнулъ ему и разсказалъ о своемъ посщеніи Викула Семушкина.

— Знаешь, я теперь вообще начинаю примиряться съ купечествомъ,— прибавилъ онъ.— И между ними есть совсмъ порядочные люди. Вдь вотъ молодой-то Семушкинъ самъ мн предложилъ взять впередъ малую толику денегъ за библіотеку. А Мохнаткинъ? Разв это не выдающійся поступокъ совершенно не упоминать о старомъ долг? Для купца, проникнутаго денежными интересами, это какъ хочешь, джентельменство.

Капитанъ попробовалъ сдлать на своемъ строгомъ лиц снисходительную улыбку и махнулъ рукой.

— Поди ты… Совсмъ младенецъ…— произнесъ онъ про Пятищева.— Но, однако, давай-же денегъ на пастуха для коровы.

— А корову я думаю буфетчику Олимпію отдать. Онъ беретъ ее. Ему нужна корова,— сказалъ Пятищевъ.

— Зачмъ? Съ какой стати? Разв у тебя есть новый долгъ Олимпію?

Пятищевъ промолчалъ и сталъ разсказывать, что вчера онъ уплатилъ по старому счету суровщику Степанову, предъявившему уже къ нему искъ въ судъ.

— И теперь я спокоенъ, чистъ,— добавилъ онъ самодовольно, сложилъ пальцы рукъ и хрустнулъ ими.

— Надолго-ли?— насмшливо спросилъ его капитанъ.— Вчера ты уплатилъ Степанову, а завтра на тебя предъявитъ искъ Семеновъ или Гавриловъ.

Подъ вечеръ у Пятищева совершенно неожиданно появился Лифановъ. Онъ вошелъ не вдругъ, а предварительно вызвалъ Пятищева на крыльцо. Въ рукахъ у Лифанова былъ сладкій пирогъ въ кардонк, перевязанной розовой тесемкой.

— Здравствуйте, ваше превосходительство,— началъ онъ.— Пріхалъ въ Колтуй по дламъ — и вотъ явился къ вамъ съ новосельемъ васъ поздравить. Вотъ-съ, извольте принять это самое руководство, какъ хлбъ-соль на новоселье…— прибавилъ онъ, подавая пирогъ.

— Благодарю васъ, благодарю, мой милйшій,— любезно заговорилъ Пятищевъ, будучи сегодня вообще въ веселомъ дух.— Но что-же вы не войдете?

— Боюсь, ваше превосходительство, на вашего сожителя нарваться. Очень ужъ строгій они мужчина… Да и старушка ваша дама удивительная…

— А! Капитанъ и княжна… Но капитана нтъ дома, а княжна въ саду на солнышк грется. Войдите пожалуйста. Я васъ у себя въ кабинет приму.

— Ну, стало быть въ часъ пріхалъ,— сказалъ Лифановъ, входя въ комнаты.— А то пришелъ на дворъ и боюсь дальше-то идти. А вдругъ, думаю, на строгаго ихъ благородіе? Да и на старушку-то вашу наскочить, такъ одна пронзительность отъ нихъ, а ужъ ласки, извините, никакой…

— Да, ихъ ужъ не перекроишь. Какіе есть, такіе и останутся,— проговорилъ Пятищевъ, проводя Лифанова черезъ комнаты къ себ въ кабинетъ.

Лифановъ смотрлъ по сторонамъ и одобрительно бормоталъ:

— Ну, что-жъ, прекраснымъ манеромъ устроились. Чего-жъ горевать-то? Даже по мод. А боялись вызжать. Здсь, ваше превосходительство, вамъ даже лучше, чмъ тамъ, потому здсь все подъ рукой… А такъ какъ вы все по мелочамъ покупаете, оптоваго хозяйства у васъ нтъ, то здшнее руководство вамъ даже способне. Ну-съ, дочка ваша Лидія Львовна шлетъ вамъ поклонъ. Живутъ он у насъ во все свое удовольствіе. Комнатку мы имъ отдали такую, что одинъ ахъ. Ту самую, гд у васъ старушка ваша блажная жила. Обои я имъ пустилъ на стны новенькіе, съ букетцами и птичками. Стешенька живетъ съ ними душа въ душу. Теперь сынъ пріхалъ ко мн, совсмъ ужъ пріхалъ, покончивъ свое ученіе, и стало быть, компанія ихняя увеличилась. Теперича прогулки эти самыя…

При упоминаніи Лифановымъ о сын, Пятищева какъ-бы что-то кольнуло, и онъ спросилъ:

— Но я думаю, вдь онъ все-таки у васъ безъ дла сидть не будетъ, а займется чмъ-нибудь?

— Да вотъ дамъ погулять съ мсяцъ посл науки, а потомъ примемся лсопильный заводъ строить. Тамъ у васъ рченка есть, на манеръ ручейка, зря она протекаетъ, такъ вотъ думаю ее въ работу пустить.

— Да, да, да… Вдь это сила,— подхватилъ Пятищевъ.— Я когда-то хотлъ на этой рченк мельницу построить и крахмальный заводъ. У меня даже проектъ и планъ есть. Тогда я заказалъ ихъ извстному инженеру… Они цлы. Вотъ, въ самомъ дл, не хотите-ли пріобрсть? Стоили они мн дорого, но я за пустяки продамъ.

— Нтъ, ваше превосходительство, своимъ умомъ будемъ строить.

— Да вдь я съ васъ всего только сто рублей возьму, а заплачено за проектъ тысячу рублей,— не отставалъ Пятищевъ.

— Ладно, я скажу сыну,— уклончиво отвчалъ Лифановъ.— Но сынъ-то меня не на то сманиваетъ. Есть теперь модное дло, торфяное, да я побаиваюсь. Дло новое… Какъ-бы не сунуться въ воду, не узнавши броду.

— Да вдь вы посмотрите, что это за проекты!— вскричалъ Пятищевъ, которому вообще понравилась идея продажи ненужныхъ ему плановъ.— Вдь ихъ нсколько папокъ. А какъ исполнено!

Онъ началъ рыться въ сложенныхъ въ углу книгахъ и связкахъ бумагъ и вытащилъ дв щегольскія, коленкоромъ оклеенныя, тисненныя золотомъ папки и сталъ ихъ развязывать и подавать Лифанову планы. Лифановъ бралъ ихъ не охотно и смотрлъ невнимательно.

— И всего только сто рублей. Вдь это даромъ,— говорилъ Пятищевъ, воодушевляясь.

— Шкапы ваши купилъ-бы,— перенесъ Лифановъ свой взоръ на библіотечные шкафы.

— Запроданы Семушкину-старику. Жду его возвращенія изъ губернскаго города.

— Вотъ поэтому-то и интересуюсь такъ ихъ купить, чтобы Семушкину носъ утереть,— произнесъ Лифановъ, улыбаясь,— Вы вотъ что, ваше превосходительство… Вы ихъ оставьте за мной… Я супротивъ Семушкина десять рублей больше дамъ, сколько-бы онъ ихъ ни цнилъ — вотъ какое руководство примите въ разсчетъ.

— Запроданы, милйшій. Не могу. Вотъ проектъ и планы — съ удовольствіемъ…

— Не могу безъ сына, ваше превосходительство. Ну, что я смыслю въ планахъ! А вотъ сынъ — особь статья. Ахъ, дти, дти!— вздохнулъ Лифановъ.— Вы вотъ давеча про сына, что дломъ его занять надо. Дло дломъ, а кром того поскорй женить надо, чтобы отъ рукъ не отбился. Найти ему хорошую двушку съ хорошимъ приданымъ, да и веселымъ пиркомъ за свадебку… Вотъ какой у меня засадъ въ голов, вотъ какое руководство. А то вдь молодъ, зеленъ, фанаберія въ голов, такъ можетъ возмечтать жениться на такой двиц, что и не подобаетъ по нашему состоянію. Въ технологіи-то своей онъ ужъ, извольте видть, воздуху другого нанюхался, а я этого-то и боюсь.

— Врно, врно, Мануилъ Прокофьичъ! Ничего нтъ хуже неравенства браковъ!— воскликнулъ радостно Пятищевъ, и у него совсмъ уже какъ-бы отлетла тягость отъ сердца.

Его страшило сближеніе Лидіи съ молодымъ Лифановымъ, поднималась дворянская гордость, поддерживаемая въ немъ всячески капитаномъ и княжной, хотя, въ сущности, страшиться тутъ было нечего — молодой Лифановъ могъ-бы быть для Лидіи прекрасной партіей.

Лифановъ сталъ прощаться и успокаивалъ Пятищева.

— Насчетъ дочки не бойтесь. Живетъ, какъ у Христа за пазухой. Такое воображеніе о ней имю, какъ будто-бы она моя собственная дочь,— проговорилъ онъ, бросилъ косой взглядъ на планы и прибавилъ: — А за этотъ бумажный хламъ, хоть мн онъ и не нуженъ, чтобъ угодить вамъ — пятнадцать рублей дамъ. Люблю ужъ я очень дешевую-то покупку.

— Что вы, что вы! Вдь когда-то тысячу заплачено и ничего тутъ не устарло,— отвчалъ Пятищевъ, а самъ ужъ подумывалъ уступить за пятьдесятъ рублей.— Вдь ужъ и сто рублей дешево.

— Да если вещи-то не нужны. И такъ ужъ я по доброт только… Ну, двадцать пять дамъ, а не хотите, такъ и не надо. Будьте здоровы!

Лифановъ махнулъ рукой и сталъ уходить.

— Берите!— крикнулъ ему вслдъ Пятищевъ.— Только изъ-за того и распродаю, чтобы поскорй ухать за границу.

Мара понесла за Лифановымъ папки укладывать въ его тарантасъ.

Пятищевъ, получивъ деньги, торжествовалъ и даже шепталъ пришедшіе ему на память стихи изъ басни Крылова:

‘Ворон гд-то Богъ послалъ кусочекъ сыру’…

LX.

Наконецъ старикъ Семушкинъ пріхалъ изъ губернскаго города. Пріхалъ, онъ рано утромъ, и это тотчасъ-же сдлалось замтно на двор. Дворъ, содержавшійся въ отсутствіе старика не совсмъ опрятно, былъ выметенъ до идеальной чистоты. Приготовленія къ встрч хозяина начались съ четырехъ часовъ утра. Закладывали лошадь, чтобъ хать встрчать его, и около экипажнаго сарая, находящагося вблизи отъ оконъ Пятищева, кучеръ и дворникъ долго и очень сочно переругивались, громыхали желзными ведрами, хлопали тяжелыми дверьми конюшни. Потомъ садовникъ сталъ переругиваться съ своимъ помощникомъ, наконецъ на кухонномъ крыльц хозяйскаго дома сцпился съ кухаркой молодецъ съ льняными волосами, прислуживавшій старику. Къ его прізду ставили самоваръ и пекли аладьи съ изюмомъ, которыя старикъ очень любилъ, и молодецъ съ льняными волосами торопилъ кухарку. Молодецъ кричалъ баритономъ, кухарка отругивалась визгливымъ голосомъ. Все это слышалъ Пятищевъ, просыпавшійся при каждомъ сильномъ возглас. Потомъ, когда хозяина встртили, привезли и стали отпрягать лошадь, опять начались переругиванье и громыханье около экипажнаго сарая.

Посл прізда Семушкина Пятищевъ не могъ ужъ больше заснуть, лежалъ въ постели, курилъ и всталъ часа на два раньше обыкновеннаго. Когда онъ пилъ свой утренній кофе, старикъ Семушкинъ ужъ ходилъ по двору въ халат, въ туфляхъ и въ картуз, осматривалъ свое хозяйство, находилъ непорядки и ругалъ дворника, кучера, садовника, помощника садовника, подошелъ даже къ кухонному крыльцу Пятищева и сцпился съ Марой изъ-за ушата, переполненнаго помоями.

Мара кричала въ отвтъ:

— Куда-жъ мн лить помои-то? Не себ-же за пазуху! Господа умывались — я вылила въ ушатъ. Кострюльки чистила — вылила, картофель чистила — тоже…

— А ты крикни дворника, дурища деревенская, вели ему помои вынести на показанное мсто, а не лей черезъ край. Что у тебя языкъ-то пришитъ, что-ли? Горло-то нешто купленное, чтобъ крикнуть? Ахъ, ты, фефела!— раздавался голосъ старика Семушкина.

Пятищевъ не вытерплъ этой послдней перебранки, и чтобы положить ей конецъ, отворилъ окно, выглянулъ въ него и сколь возможно мягче и съ улыбкой на лиц сказалъ Семушкину:

— Мое почтеніе… Съ пріздомъ… Что это вы воюете у насъ?

— Да дура-баба, неряха, такъ ее учу. Льетъ помои черезъ край… Бда съ народомъ… Безъ меня сынъ распустилъ. А я вотъ теперь съ часъ хожу и все ругаюсь изъ-за непорядковъ. Даже глотка осипла…— отвчалъ Семушкинъ, подходя къ окну и протягивая Пятищеву руку.— Здравствуйте… Ну, какъ вы безъ меня?.. Обжились? Устроились?

— Невжа… Въ халат… Безстыдникъ… Старый неучъ…— раздалось въ комнат сзади Пятищева, стоявшаго у окна.

Пятищевъ обернулся. Это была княжна. Она протестовала противъ Семушкина, подошедшаго къ окну въ халат. Княжна только что вышла изъ своей комнаты къ утреннему кофе, и тотчасъ-же юркнула обратно къ себ.

Семушкинъ, понявшій въ чемъ дло, улыбнулся, кивнулъ вслдъ княжн, и снисходительно спросилъ Пятищева:

— Все еще дуритъ старушка-то? Не унимается?

— Но вдь ужъ она всегда такая…— проговорилъ Пятищевъ.— Она женщина, скроенная на особый ладъ… У ней свои понятія, особыя воззрнія…

— Я и говорю, что дуритъ. Блажная…

— Хорошо-ли изволили прокатиться въ губернскій городъ, Максимъ Дорофеичъ? Успшны-ли были дла?— задалъ вопросъ Пятищевъ, чтобы перемнить разговоръ.— Вдь по дламъ здили?

— Благодаря Создателя, ничего-съ… Клюнулъ малую толику… И хорошо клюнулъ,— далъ отвтъ Семушкинъ, самодовольно гладя бороду.— Кусочекъ есть… Аховый подрядецъ отбилъ на торгахъ… Но главное, интересно то, что отбилъ, прямо изъ глотки вырвалъ. А то другіе-бы слопали.

— Мн вашъ сынъ говорилъ объ этой поставк.

— Да, я писалъ ему, но онъ еще не вполн понимаетъ, какой это кусокъ жирный. Да главное, какъ я ловко своихъ-то лсниковъ поднадулъ! Вамъ, конечно, трудно понять, при какомъ пиковомъ интерес они остались, потому вы не торговый человкъ и на этотъ счетъ просты. Все было противъ меня. Торговалась мелочь, но были вс въ стачк противъ меня. А когда подрядъ за мной остался, такъ вс даже ахнули и присли. Истину говорю!— восторгался Семушкинъ и прибавилъ:— Вотъ по этому поводу отъ щедротъ своихъ хочу новыя ризы золотыя въ нашъ соборъ пожертвовать. Да-съ, именно Богъ помогъ.

— Ну, что-жъ, очень радъ вашему благополучію,— сказалъ Пятищевъ и спросилъ: — Максимъ Дорофеичъ, когда я вамъ могу нанести свой визитъ, чтобъ не обезпокоить васъ и не отнять у васъ ваше дловое время? Мн нужно потолковать съ вами о библіотек, которую вы хотли купить у меня.

— Да приходите, когда хотите. Приходите къ обду. Приходите безъ церемоніи. Сегодня не приходите, сегодня я буду рано обдать, потому что долженъ сейчасъ-же задать всхрапку здоровую, какъ только помъ. Вдь цлую ночь въ позд промаялся, не спавши, да вотъ и пріхалъ домой, такъ тоже на ногахъ. А вы приходите завтра къ часу. Будетъ очень лестно.

— Благодарю васъ. Приду.

— Поросенка жаренаго любите? Если любите, то велю поросенка-сосунка съ кашей зажарить.

— Поросенокъ жареный восторгъ что такое!— отвчалъ Пятищевъ.

— И я обожаю,— сказалъ Семушкинъ.— А уху изъ стерлядки хлебаете охотно?

— Что-же можетъ быть лучше ухи стерляжьей!

— Ну, вотъ и уха стерляжья будетъ. Особенныхъ разносоловъ моя стряпуха длать не можетъ, у поваровъ она не училась, а вотъ эти русскія кушанья она въ лучшемъ вид. Такъ придете?

— Всенепремнно. Вашъ гость…— проговорилъ Пятищевъ, поклонившись, и даже облизнулся, предвкушая удовольствіе пость стерляжьей ухи и жаренаго поросенка.

Семушкинъ улыбнулся, прищурился, протянулъ руку въ окно, похлопалъ слегка по бедру стоявшаго выше его Пятищева и таинственно произнесъ:

— И мн съ вами поговорить надо насчетъ одного дла. Блажь мн засла на старости лтъ въ голову… Да, блажь…— подмигнулъ Семушкинъ.— Такъ какъ отъ подряда, про который я вамъ говорилъ, хорошіе барыши будутъ, то вотъ я покутить хочу. Ужъ куда ни шло, съ барышей можно. Мн эта блажь на торгахъ въ голову пришла.

— Что-же это такое? Намекните…— удивленно спросилъ Пятищевъ Семушкина.

— Завтра узнаете… Завтра скажу… Милости просимъ завтра пообдать. А отъ васъ совтъ и помощь, такъ какъ вы въ этомъ дл свдущій человкъ, бывалый человкъ. Мое почтеніе…— поклонился Семушкинъ.— Пойду доругиваться. Еще на огород у себя не былъ. Посмотрю, что тамъ… Что моя крупноплодная земляника… А насчетъ моего дла — завтра.

Онъ опять подмигнулъ Пятищеву, подалъ ему руку и пошелъ по двору на зады, по направленію къ своему ягодному саду и огороду.

LXI.

— Сегодня я дома обдать не буду,— объявилъ Пятищевъ, когда капитанъ по утру, за стаканомъ кофе, сталъ заказывать Мар обдъ.— На меня не разсчитывай.

— Опять въ трактиръ къ Олимпію?— улыбнулся капитанъ.

— Ну, вотъ… Я сегодня приглашенъ на обдъ къ нашему домохозяину Семушкину. Будетъ уха изъ стерляди и будетъ жареный поросенокъ, какъ онъ мн сказалъ.

Капитанъ сложилъ складки лица еще въ большую улыбку, покачалъ головой и произнесъ:

— Совсмъ ты окупечился.

— Да вдь я-же по длу, чтобы продать ему свою библіотеку. Я спросилъ, когда я могу придти къ нему, а онъ позвалъ меня обдать. И у него есть какое-то дло до меня.

Семушкинъ звалъ къ обду въ часъ, а Пятищевъ куда еще раньше прифрантился для этого обда, надлъ черный сюртукъ поверхъ благо жилета, тщательно расчесалъ свои длинныя бакенбарды и слегка покрылъ ихъ брилліантиномъ. Семушкинъ крайне заинтересовалъ его, сообщивъ, что иметъ нужду посовтоваться съ нимъ объ одномъ дл. Догадки, какое это дло, о чемъ такомъ Семушкинъ хочетъ съ нимъ совтоваться, такъ и роились въ его голов. Объ этомъ онъ думалъ и вчера днемъ, и вечеромъ, ложась спать, и сегодня по утру. Онъ припоминалъ слова Семушкина: ‘вы въ этомъ дл вполн свдущій человкъ, бывалый человкъ’, и длалъ разныя предположенія.

‘Ужъ не жениться-ли старикъ хочетъ?— задавалъ онъ себ вопросъ.— Но причемъ-же я-то тутъ? Я въ этомъ дл такой-же свдущій человкъ, какъ и онъ. Да и съ какой стати онъ меня будетъ объ этомъ спрашивать? Мы съ нимъ вовсе не такъ близки’.

Онъ припоминалъ такое выраженіе Семушкина, что тотъ хочетъ ‘покутить посл’ хорошихъ барышей, и ему лзла въ голову мысль:

‘Ужъ не хочетъ-ли онъ посовтоваться со мной о приглашеніи содержанки какой-нибудь? Будетъ просить моего содйствія’.

Краска стыда бросилась въ лицо Пятищева, и онъ сказалъ себ:

‘Если что-нибудь подобное, то я ему покажу себя! Я укажу ему свое мсто, я вразумлю его по настоящему, нужды нтъ, что буду въ его дом гостемъ! Богачи купцы вдь нахальны, особенно если они видятъ передъ собой раззорившагося, нуждающагося человка’.

Онъ былъ полонъ негодованія, но тотчасъ-же успокоилъ себя доводомъ:

‘Нтъ, не такой онъ старикъ. По всмъ вроятіямъ, совтъ, который онъ отъ меня хочетъ получить, касается какой-нибудь еще новой блажной постройки, какой-нибудь еще новой роскоши’…

Когда Пятищевъ переходилъ черезъ дворъ, направляясь къ крыльцу Семушкина, въ голов его мелькнула даже такая мысль:

‘А что, не пришла-ли ему въ голову блажь жениться на моей Лидіи? Вдь онъ слышалъ, что у меня есть дочь?’

Пятищевъ вспыхнулъ, но тутъ-же успокоился.

— Нтъ, нтъ,— проговорилъ онъ.— И я-то тоже…. Вдь старикъ не видалъ ее и не слыхалъ даже, хороша-ли она.

Къ Семушкину Пятищевъ вошелъ съ передняго подъзда, нажавъ пуговку электрическаго звонка. Ему отворилъ и повелъ по лстниц, застланной бархатнымъ ковромъ, молодецъ съ льняными волосами, въ одпорядк и дутыхъ сапогахъ бутылками. На площадкахъ лстницы стояли лавровыя деревья въ кадкахъ. Въ гостиной Пятищева встртилъ старикъ Семушкинъ. Онъ былъ въ свтлосрой сюртучной пар изъ легкой лтней матеріи.. Въ гостиной стоялъ граммофонъ, неуклюже высясь своей трубой, у окна помщался акваріумъ съ плавающими въ немъ золотыми рыбками и бьющимъ фонтанчикомъ, въ углу помщалась бронзовая клтка съ желтозеленымъ попугаемъ, тотчасъ-же прокричавшимъ Пятищеву: ‘дуракъ’.

— Ну, вотъ и отлично, ну, вотъ и очень радъ, что не поспсивились,— сказалъ Семушкинъ Пятищеву, подавая руку.— Прямо къ столу… Пойдемте убогую трапезу вкушать. Сначала водочки выпьемъ и солененькимъ закусимъ. Веденей!— крикнулъ онъ выглядывающему изъ двери малому съ льняными волосами.— Иди въ контору и зови молодого хозяина къ обду. Да скажи и Ларис Давыдовн, чтобы шла съ ребятами. ‘Гость, молъ, пожаловалъ’.

Тронувъ за локоть Пятищева, Семушкинъ указалъ ему на двери и провелъ въ столовую.

Столъ былъ сервированъ чисто, опрятно, тарелки были съ вензелями хозяина, лежало серебро, стоялъ хорошій хрусталь, высилась ваза съ цвтами, цлымъ снопомъ стояли бутылки съ винами и водками по одной сторон вазы и особый судокъ съ полдюжиной тарелочекъ съ солеными закусками съ другой.

— Что ласково на васъ глядитъ, съ того и начинайте, ваше превосходительство,— сказалъ Семушкинъ, подводя Пятищева къ бутылкамъ.

Пятищевъ взялся за кувшинчикъ блой померанцевой и налилъ себ рюмку.

— Ну, а я такъ нашей русской простонародной, такъ какъ самъ я человкъ простонародный и славянинъ съ береговъ Волги. Мужикъ я, ваше превосходительство, совсмъ мужикъ, въ курной изб мн жить, на печи на подстилк нагольнаго полушубка валяться, а не на пружинной кровати спать, а мн вотъ блажь въ голову залзла, чтобы на теплыя воды хать, чужимъ воздухомъ дышать. Ваше здоровье!

Они чекнулись рюмками и выпили.

— Куда-же это вы сбираетесь хать? На Кавказъ, что-ли?— спросилъ Пятищевъ.

— Поднимай выше, ваше превосходительство. Иностранныя земли хочу понюхать, чмъ пахнутъ, и заграничной водицы попить,— отвчалъ самодовольно Семушкинъ и слегка тронулъ Пятищева ладонью по плечу.

— За границу? Ну, что-жъ, прекрасно. Пожалуй даже вмст подемъ. Вдь я собираюсь тоже…

— Те-те-те… Вдь вотъ за этимъ-то я и звалъ ваше превосходительство пообдать!— воскликнулъ Семушкинъ, весь просіявъ.— По этому-то сорту и хочу съ вами посовтоваться, такъ какъ вы человкъ бывалый, свдущій. Помните, что я вамъ вчера говорилъ?

— Какъ-же, какъ-же… А я-то ломалъ голову — что такое, о чемъ? Что-жъ, я съ удовольствіемъ. Я Европу знаю, какъ свои пять пальцевъ. Конечно, здсь не считайте Турцію и сверныхъ французовъ — скандинавовъ.

Пятищеву теперь было все ясно, загадка была разгадана.

— Да мн Турціи-то вашей и не надо,— проговорилъ Семушкинъ.— Доктора говорятъ, что мн надо хать въ какой-то Эмсъ и тамъ попить водицы.

— Эмсъ? Боже мой, да я тамъ шесть разъ былъ!— воскликнулъ Пяттицевъ.— Я знаю тамъ каждый кустикъ, не говоря уже о каждой гостиниц.

— Такъ вотъ и посовтуйте, какъ быть темному человку. Прямо въ ножки вамъ поклонюсь, ваше превосходительство,— сказалъ Семушкинъ и отвсилъ поклонъ въ поясъ.

— Съ удовольствіемъ, съ удовольствіемъ,— говорилъ Пятищевъ, пробуя закуски,— Эмсъ — это восторгъ!

— А если пристегнуться къ вамъ, ваше превосходительсто, и съ вами вмст туда?..— заискивающе спросилъ старикъ Семушкинъ.— Потому главная статья — что мн препона? Иностранныхъ языковъ я не знаю и ни по-каковски, какъ по-русски, даже хлба спросить не могу.

Пятищевъ соображалъ, что ему отвтить. Ему предстояла счастливая перспектива вырваться изъ Колтуя заграницу, о которой онъ мечталъ и такъ много говорилъ, но своимъ скорымъ согласіемъ онъ боялся уронить себя во мнніи старика Семушкина.

— Видите, если вы все это въ серьезъ, то все это требуетъ нкотораго соображенія,— проговорилъ онъ.— Я вдь поду на строго экономическихъ началахъ за границу, но вы… вы вдь захотите извстной роскоши.

— Э, что тутъ! Какая роскошь! На все буду согласенъ,— махнулъ рукой Семушкинъ.— Только-бы дохать и не путаться отъ безъязычія… Какъ хотите, а вдь одному совсмъ дико въ чужихъ краяхъ, коли никогда не здилъ. Ваше превосходительство, кольми-бы это было хорошо, если-бы я, да вы вмст!..

Онъ схватилъ Пятищева за руку и потрясъ. Пятищевъ все еще упрямился и не давалъ положительнаго отвта, хотя въ душ былъ очень радъ предложенію.

— Надо подумать, Максимъ Дорофеичъ, дайте подумать, Максимъ Дорофеичъ,— сказалъ онъ.

— А вотъ по второй выпьемъ, такъ, можетъ статься, мысли-то будутъ ясне. Пожалуйте!

Въ это время вошелъ въ столовую Викулъ Семушкинъ и выплыла одтая въ нарядное свтлое съ кружевами лтнее платье жена Викула Семушкина. Сзади нея показались дти.

LXII.

Сли за столъ. Невстка старика Семушкина Лариса Давыдовна помстилась на одномъ конц стола, а по правую и по лвую стороны отъ нея заняли мста дти. Старикъ Семушкинъ слъ противъ невстки, а справа отъ себя усадилъ Пятищева, налво-же помстился Викулъ Семушкинъ. Малый съ льняными волосами поставилъ передъ хозяйкой не миску съ ухой, а кастрюльку, обернутую салфеткой, прямо съ плиты, очевидно, придавая большое значеніе тому, чтобы уха не остыла. Пирожки съ рыбой подали также прикрытые полотенцемъ съ вышитыми красной бумагой концами, сложеннымъ въ нсколько рядовъ. Красивая, сама сдобная, какъ пирогъ, Лариса Давыдовна весело и добродушно улыбнулась Пятищеву и произнесла:

— Папенька у насъ любитъ только самое горячее, съ пылу, съ жару…— и, положивъ по пирожку дтямъ на маленькія тарелочки, прибавила:— Смотрите, осторожне, не обожгитесь.

— Да что-жъ хорошаго въ холодномъ-то хлебов?— откликнулся старикъ.— Варево на то оно и варево, чтобы горячо было.

— И могутъ кушать самое горячее, почти кипятокъ,— продолжала невстка.— Мы прикоснуться не можемъ, до того горячо, а имъ хоть-бы что — вотъ какъ они любятъ, вотъ какой у нихъ вкусъ.

— Изъ горячаго холодное всегда можно сдлать,— опять отвчалъ старикъ.— Ну, дай постоять въ тарелк, подуй, что-ли. А вотъ изъ холоднаго въ горячее на стол не передлаешь. Правильно я, ваше превосходительство?— отнесся онъ къ Пятищеву.

— Я самъ люблю горячій супъ,— проговорилъ въ отвтъ Пятищевъ, хотя и жегся ухой, медленно посылая ее въ ротъ по полъ-ложк.— Вотъ за границей насчетъ этого вамъ будетъ жить трудно. За табльдотами супы почти всегда остывшіе подаютъ, да и жидки они, не наваристы. Все хорошо, но не супы.

— Ну-у?— протянулъ старикъ.— А щи? Тамъ, говорятъ, щей совсмъ нтъ? Нашихъ русскихъ щей…

— Щей нтъ. Впрочемъ, въ Париж и Ницц теперь завелись русскіе рестораны, правда, очень плохенькіе. Повара французы, побывавшіе въ Россіи, готовятъ для русскихъ кое-какіе щи, но вдь это пародія. У нихъ квашеной капусты нтъ.

— А свжія?

— И свжія выходятъ неудачно. Супъ-о-ту, по-ихнему… Ухи также нигд не найдете, нашей рыбной ухи… Рыбы такой нтъ…— разсказывалъ. Пятищевъ.— Но за то вы можете получить прелестный бульябезъ.

— Это что-же такое?— интересовался старикъ Семушкинъ, до того усердно вшій горячую уху, что потъ съ его лба, валилъ градомъ и онъ два раза вынималъ носовой платокъ и утирался имъ.

— А бульябезъ врод нашей рыбной селянки, съ разными пиканами, съ шафраномъ. Впрочемъ, это блюдо главнымъ образомъ въ приморскихъ городахъ! Въ ресторанчикахъ, находящихся гд-нибудь на берегу моря, готовятъ этотъ бульябезъ восхитительно! Тамъ особые повара-спеціалисты. Я лъ разъ въ Марсел… восторгъ!

И Пятищевъ даже прищурился и облизнулся.

— Подемъ, такъ попробуемъ,— самодовольно сказалъ старикъ и погладилъ бороду, отодвинувъ пустую тарелку.— Только тамъ, говорятъ, лягушками накормить могутъ — вотъ что опасно,— прибавилъ онъ, улыбнувшись.

— Пустое. Не врьте этому. Лягушекъ готовятъ только на юг Франціи, по Ривьер, и то по особому заказу, а не въ обденныхъ столахъ. Да и трудно найти лягушекъ.

Лариса Давыдовна брезгливо улыбнулась и сдлала ‘бррр’, прибавивъ:

— Вотъ ужъ кажется, ни за что-бы не съла такую мерзость, дай мн хоть тысячу рублей за глотокъ.

— А вы изволили кушать лягушекъ, ваше превосходительство?— спросилъ Викулъ Семушкинъ.

— Нтъ,— отрицательно потрясъ головой Пятищевъ.— Зачмъ я буду сть лягушку, если тамъ есть тысячи блюдъ лучше лягушки!

— Мама, а я могу състь лягушку, но только жареную и съ огурцомъ,— проговорилъ маленькій Максимчикъ, сынъ Ларисы Давыдовны.

— Не мели вздору, не мели!— строго обдернула его мать и тотчасъ-же перевела разговоръ на сторону свекра.— Нтъ, папенька-то нашъ каковъ! За границу хать задумалъ. Какъ нынче современность-то пошла. Кто-бы могъ подумать!

— Что-жъ, это похвально. Дай Богъ почаще ему здить. Теперь вс здятъ. Это хорошо,— откликнулся сынъ старика Викулъ.— Это и для насъ хорошо. Это и намъ, авось, откроетъ дорогу.

— Не хвали, не хвали. Никто въ твоихъ похвалахъ не нуждается,— замтилъ ему старикъ-отецъ.

— Да конечно-же, это и намъ откроетъ дорогу за границу. Было-бы положено начало. Побываете вы въ чужихъ краяхъ, посмотрите, какъ это хорошо оживляетъ человка, а вернувшись, и меня съ женой отпустите за границу.

— Теб-то зачмъ? Ларис-то зачмъ?— возразилъ старикъ-отецъ.— Вдь я ду лечиться, мн доктора совтуютъ. Я, ваше превосходительство, былъ въ губерніи на торгахъ, такъ кстати и посовтовался съ докторами,— обратился онъ къ Пятищеву,— Тамъ хорошіе доктора есть. А у меня въ послднее время все въ поясахъ щемитъ, такъ что разогнуться трудно подчасъ… Ну, и здсь вотъ въ правомъ боку… Стали они меня стукать, стали они меня слушать въ гостиниц… Двоихъ сразу пригласилъ. Ну, и говорятъ: за границу, въ Эмсъ, водицы попить. Записали они мн этотъ городъ, чтобъ я не забылъ, а потомъ порошки прописали, чтобы до Эмса этого самаго пилъ. Я отъ щемленія въ поясахъ за границу сбираюсь, а вамъ-то для чего?— перенесъ онъ свой взглядъ на сына.

— А мн съ женой для саморазвитія,— отвчалъ Викулъ.

— Какъ?— спросилъ старикъ, какъ-бы не разслышавъ.

— Для саморазвитія,— повторилъ сынъ.— Путешествіе вообще развиваетъ человка, и даже больше чмъ книги развиваютъ. Я недавно про это читалъ.

— Са-мо-раз-ви-тіе… Эко слово-то сказалъ!— произнесъ старикъ Семушкинъ.— Вотъ, ваше превосходительство, какія они нынче слова знаютъ! Вотъ ты и утрамбуй ихъ посл этого,— отнесся онъ къ Пятищеву.— Я для здоровья, а онъ для саморазвитія, я только на старости лтъ такую штуку задумалъ, а онъ тоже туда, а у самого у него еще молоко на губахъ не обсохло.

Пятищевъ слегка улыбнулся и промолчалъ, чтобы не обидть своимъ возраженіемъ старика Семушкина.

Невстка воскликнула:

— Да даже и не для развитія, папенька, а просто для удовольствія. Неужели мы этого не стоимъ? Вдь вс здятъ теперь за границу, и молодые, и старые.

— Такъ ты такъ и говори. А для него-жъ огородъ-то городить: для самоздви… Тьфу, даже и не выговорить — вотъ какое страшное слово. А словами меня нечего запугивать.

— Ну, для удовольствія,— согласился Викулъ.— А также и для того, чтобы посмотрть, какъ люди въ иностранныхъ земляхъ живутъ, какъ работаютъ, а потомъ, можетъ быть, все это и у себя примнить.

— Заграничная жизнь намъ не указъ. Мы люди простые, русскіе,— стоялъ на своемъ старикъ Семушкинъ.

— Ахъ, сплю и вижу побывать въ чужихъ краяхъ, гд-нибудь на берегу моря, а потомъ пожить въ Париж, прокатиться по Елисейскимъ полямъ!— опять воскликнула Лариса Давыдовна и красиво закатила подъ лобъ глазки.— Вдь сколько мы о Париж читали и грезится, грезится онъ, этотъ Парижъ! Каждый романъ у Золя… А у Евгенія Сю?..

— Ну, вотъ видишь, только изъ-за блажи, а не изъ-за леченья.

— А отчего-же и не изъ-за леченья? Доктора давно говорятъ, что мн надо пить Контрексевиль.

— Отчего, матушка? Отчего пять-то? Здорова какъ телка.

— Это вы говорите, а доктора говорятъ совсмъ другое. Ахъ, вы ничего не знаете, папаша, въ женскихъ болзняхъ. Вы судите все по старому, а теперь новыя болзни. У меня и мигрень, у меня и нервы…

И молодая Семушкина опять тяжело вздохнула, красиво закативъ глазки.

Обдъ кончился. Посл жаренаго поросенка и цыплятъ подали манную кашу съ вареньемъ. Стояли стаканчики, налитые шампанскимъ. Старикъ Семушкинъ чокнулся съ Пятищевымъ и спросилъ:

— Такъ какъ-же, ваше превосходительство, Левъ Никитичъ, надумались вы составить мн компанію за границу-то? А то вдь безъ языка я совсмъ пропаду.

Пятищевъ былъ въ восторг отъ предложенія, и все-таки для сохраненія своего достоинства отвчалъ такъ:

— Я не прочь, я съ удовольствіемъ, но все-таки надо уговориться въ нкоторыхъ деталяхъ, чтобы потомъ не было какихъ-либо недоразумній.

— Какія тутъ недоразумнія! По гробъ жизни буду вамъ благодаренъ,— сказалъ старикъ Семушкинъ, наклонился къ уху Пятищева и тихо прибавилъ:— За ваше благодяніе вс расходы по поздк будутъ мои: и проздъ, и столъ, и житье по гостиницамъ.

Пятищевъ покраснлъ.

— Ну, ужъ это-то я считаю даже слишкомъ много для себя,— сказалъ онъ.

— Ахъ, оставьте пожалуйста… Жалованья я не предлагаю…

— Что вы, что вы!..— еще боле вспыхнулъ Пятищевъ.— Да разв я наемникъ? Вы меня оскорбляете.

— Какое-же тутъ оскорбленіе? Вы будете со мной, дуракомъ, возиться, на умъ меня наставлять, а я неблагодарной тварью буду? Нтъ, ахъ, оставьте! Такъ вотъ жалованья я и не предлагаю, а по прошествіи всего происшествія я васъ, ваше превосходительство, поблагодарю. Согласны?

— Хорошо,— медленно вымолвилъ Пятищевъ.— Только пожалуйста безъ всякой благодарности.

— Ну, вотъ и по рукамъ…— проговорилъ старикъ Семушкинъ, пожимая руку Пятищеву.— Викулка!— радостно крикнулъ онъ сыну, забывъ нкоторый этикетъ, который соблюдалъ за обдомъ.— Вотъ мой и компаніонъ по поздк за границу: его превосходительство, Левъ Никитичъ Пятищевъ.. Какая мн честь-то!

Пятищева сильно кольнуло. Ему показалось, что старикъ-купецъ какъ-бы злорадствуетъ надъ его бдностью, но онъ подавилъ себя и промолчалъ.

Вышли изъ-за стола. Старикъ Семушкинъ повелъ Пятищева къ себ въ кабинетъ покурить. Туда-же былъ поданъ и кофе.

LXIII.

— Кто-жъ кофей-то безъ ликеровъ?— вскричалъ вдругъ старикъ Семушкинъ, замтно подвыпившій за обдомъ.— Молодая хозяйка! Лариса! Или порядка не знаешь, что кофей безъ ликеровъ, посылаешь! Ликеры и финь-шампань этотъ самый…

— Сейчасъ, папаша. Простите…— откликнулся мелодичный голосъ невстки изъ гостиной.— Сейчасъ, только граммофонъ заведу.

Въ гостиной заревлъ граммофонъ, хрипло выпвая Мефистофеля изъ ‘Фауста’, а попугай въ клтк сталъ перебивать его рзкимъ и пронзительнымъ крикомъ — ‘кра, кра’. Молодецъ съ льняными волосами подалъ на серебряномъ поднос два сорта ликеровъ, коньякъ въ графинчик и рюмки.

— Бенедиктинцу, дорогой гость?— предлагалъ Пятищеву старикъ Семушкинъ.— Двинемте по рюмашечк, а потомъ кофейкомъ запьемъ. Не люблю я, когда непорядки въ дом,— строго прибавилъ онъ.— Вдь ужъ знаетъ, что при хорошихъ гостяхъ къ кофею слдуетъ ликеры подать, а тутъ забыла. А все оттого, что въ голов какая-то аллегорія сидитъ вмсто хозяйства. А гость можетъ осудить хозяина, можетъ срымъ человкомъ безъ понятіевъ назвать. Сры-то мы, можетъ быть, и сры, а понятія въ насъ есть…

— Полноте, Максимъ Дорофичъ,— остановилъ его Пятищевъ, пригубливая изъ рюмки ликеръ.

— Нтъ, я правильно. А зачмъ-же домъ-то въ конфузъ вводить?— не унимался хозяинъ.— Ужъ чего другого я не знаю, а что за чмъ подавать надо по части ды и питья при угощеніяхъ — въ лучшемъ вид понимаю.

Граммофонъ и попугай заглушали слова Семушкина, и онъ долженъ былъ кричать. Пятищевъ перебилъ его.

— Ну, а теперь я хочу обратиться къ вамъ, Максимъ Дорофичъ, насчетъ моего- дла,— началъ онъ.

— Да что тутъ обращаться! Бросьте. На всемъ готовомъ подете и въ первомъ класс. Только разв одежа ваша, а то все наше,— сказалъ Семушкинъ, думая, что дло идетъ о поздк.— Ну, а когда хать и какъ, объ этомъ еще много разговоровъ будетъ, и это потомъ… Вдь, слава Богу, на одномъ двор живемъ,— прибавилъ онъ.— А что насчетъ того, какъ угостить понимающаго человка, мы знаемъ… Таперича ежели…

— Да я не насчетъ поздки хотлъ, а насчетъ покупки у меня библіотеки,— началъ Пятищевъ.

— Ахъ, да… Насчетъ библіотеки? Да что-жъ объ ней разговаривать! Переносите ее ко мн хоть завтра, вотъ и весь сказъ… Библіотека дло хорошее… Если человкъ отполировался, обязанъ имть и библіотеку…

— Хорошо-съ… Но все-таки надо условиться въ цн.

— Насчетъ цны? Такъ… Вы дорого за нее, надюсь, не запросите, а неужто-же мн съ вами торговаться, коли вы такое для меня дло длаете, что дете со мной!.. Посылайте и счетъ подайте, а контора уплатитъ. А ужъ угостить хорошаго гостя, я это понимаю, какъ славянинъ своего отечества… Мы, русскіе простые люди, славимся хлбосольствомъ,— опять началъ хвастаться старикъ Семушкинъ.

— Но все-таки я вамъ скажу цну,— снова перебилъ его Пятищевъ.— Библіотеку я меньше какъ за триста рублей продать не могу… Она стоитъ куда больше тысячи.

— Ахъ, ты Господи! Посылайте, да и длу конецъ. Контора уплатитъ!— крикнулъ Семушкинъ.

— Благодарю васъ. Но въ ней есть шкафы… Два шкафа… рзные.

— И шкафы посылайте. Контора уплатитъ. Нешто я могу съ вами торговаться? Вдь это не лсъ у помщика на срубъ покупать, гд торгуешься до седьмого пота и шильничаешь. Посылайте.

Пятищевъ въ душ ужъ жаллъ, что мало спросилъ за библіотеку, а потому захотлъ наверстать на шкафахъ.

— Все-таки вы пришли-бы и посмотрли на шкафы,— проговорилъ онъ.— Шкафы художественные.

— Да вдь я видлъ ихъ, когда былъ у васъ, такъ чего-жъ тутъ еще-то смотрть! А мы лучше вотъ что… Мы лучше выпьемъ по чапорушечк коньячищу. Коньякъ аховый… Шесть рублей…

Старикъ Семушкинъ протянулъ руку къ графинчику.

— За шкафы я тоже меньше трехсотъ рублей взять не могу,— произнесъ Пятищевъ, взявъ въ руку рюмку съ коньякомъ.

— Ну, и будь по вашему. Контора уплатитъ. Ваше здоровье. Эка честь-то мн!— воскликнулъ Семушкинъ, выпивъ рюмку,— Съ бывшимъ предводителемъ ду за границу, на теплыя воды! Когда-то простой мужикъ, славянинъ, и съ предводителемъ, какъ съ товарищемъ! Я вдь, ваше превосходительство, помню, какъ гремли вы въ губерніи. Гремли вовсю… И пожить умли. Вотъ ужъ умли-то! Помню, помню… Ну, за это происшествіе надо повторить коньяковыя штучки.

Старикъ Семушкинъ хмеллъ. У Пятищева тоже шумло въ голов. Онъ радъ былъ, что выгодно продалъ библіотеку и шкафы, но при восторг Семушкина относительно своей поздки съ предводителемъ его непріятно кольнуло въ сердце и сдлалось даже горько на душ, сдавивъ горло. Дабы заглушить въ себ это непріятное чувство, онъ не отказался отъ ‘повторенія коньяковой штучки’ и даже подлилъ себ въ кофе коньяку.

А Семушкинъ не унимался.

— Пожили на своемъ вку, хорошо пожили…— твердилъ онъ, снова чокаясь съ Пятищевымъ.— Есть чмъ вспомянуть былое… У насъ среди лсниковъ-торговцевъ большіе разсказы идутъ про васъ… Да-съ. Вдь другой богатый человкъ, извините, ваше превосходительство, какъ собака на сн, ни самъ не стъ, ни другимъ не даетъ, а отъ васъ, все-таки, многіе попользовались. Сами жили и другимъ давали нажить. Нмецъ-то вашъ управляющій теперь богатое имніе въ восемьсотъ десятинъ лсныхъ купилъ. Да и другіе многіе… Ну-съ, еще разъ за ваше здоровье. Теперь вотъ этого самаго кремъ-де-ваниля попробуемъ. Позвольте… позвольте… Не закрывайте рюмку… У насъ отказываться нельзя… Мы славяне, у насъ гостепріимство, и это главное… Кушайте… Желаю вамъ наслдство получить и поправиться въ длахъ.

— Неоткуда…— горько улыбнулся Пятищевъ и выпилъ рюмку.

Граммофонъ давно уже покончилъ съ басовой аріей изъ ‘Фауста’, перешелъ на квартетъ изъ ‘Лючіи’, а затмъ на теноровую арію изъ ‘Трубадура’. Попугаи надсадился и умолкъ, а граммофонъ продолжалъ терзать уши. Пятищевъ морщился, но не желая обидть Семушкина, боялся попросить остановить его пніе. Совсмъ уже захмелвшій Семушкинъ опять вспомнилъ, что онъ уметъ угостить, и снова продолжалъ на эту тему уже слегка заплетающимся языкомъ:

— А какъ угостить и какую ду гостю преподнесть — это мы понимаемъ, нужды нтъ, что изъ простонароднаго званія,— говорилъ онъ.— Омаръ… устрицы… какое вино при устрицахъ — это мы все чувствуемъ чудесно, потому все-таки отполировавшись. Да и кормить нужныхъ людей въ губерніи приводилось, такъ понаметались. Да-съ… Вы думаете, ваше превосходительство, я не съумлъбы попотчивать васъ сегодня устрицами? Въ лучшемъ вид съумлъ-бы, хотя самъ ихъ не потребляю, а штука въ томъ, что нельзя ихъ достать въ нашемъ посад, да говорятъ, и не время имъ теперь. Омаръ тоже… Здсь омары только въ жестянкахъ, а это ужъ да не перваго сорта. Такъ себ закусочка, да и закусочка-то плевенькая.

Пятищевъ перешелъ на диванъ и слушалъ его, уже полулежа на мягкомъ диван, покуривая сигару. Граммофонъ, наконецъ, къ величайшему удовольствію Пятищева, умолкъ, и Пятищевъ сталъ дремать. Дремалъ и старикъ Семушкинъ, перемстившійся на противоположный диванъ. Слова его уже слышались съ перерывомъ.

— Есть у меня одинъ лсной генералъ… но лсной части онъ… Округъ у него… Такъ тому если подать паровую севрюжку… Вотъ охотникъ-то пость!.. Да къ севрюжк рейнвейнцу… Сосдъ, ваше превосходительство, вы знаете этого генерала?

Пятищевъ молчалъ. Онъ уже совсмъ дремалъ. Тишина, наступившая посл рева граммофона, совсмъ убаюкала его. Да давно и не пилъ онъ столько вина, сколько пилъ сегодня. Также сдлала это и деревенская привычка спать посл обда. Онъ заснулъ. Старика Семушкина, также привыкшаго отдыхать въ послобденный часъ, также долилъ неудержимый сонъ. Вспомнивъ еще про чиненнаго вязигой съ манной кашей жаренаго карася, онъ, видя, что гость его спитъ, самъ началъ слегка всхрапывать и скоро погрузился въ глубокій сонъ.

Въ кабинет, какъ и въ гостиной, все смолкло. Невстка старика Семушкина, заглянувшая въ кабинетъ, видя, что и хозяинъ и гость почиваютъ, приперла изъ гостиной въ кабинетъ дверь.

LXIV.

Старикъ Семушкинъ и Пятищевъ спали довольно долго. Первымъ проснулся Пятищевъ, открылъ глаза и, увидя чужую обстановку, даже удивился сначала, гд онъ, но потомъ, когда ему бросился въ глаза лежавшій передъ нимъ на другомъ диван старикъ Семушкинъ, вспомнилъ, что онъ обдалъ у Семушкина.

‘Какъ, однако, я безцеремонно…— мелькнуло у него въ голов.— Неужели мы такъ много выпили? Мы пили, кажется, умренно. Какъ это я могъ такъ невзначай заснуть? Или ужъ я старъ становлюсь? Вдь это что-то старческое’.

Онъ звнулъ и взглянулъ на часы. Былъ пятый часъ вначал.

— Боже мой, сколько я спалъ-то!— удивился онъ, пробормотавъ про себя, и укоризненно покачалъ головой.— Надо уходить, а хозяинъ еще спитъ. Уйду такъ, не буду его будить. Пусть спитъ.

Пятищевъ поправился передъ зеркаломъ, обдернулъ блый жилетъ и на цыпочкахъ, ступая по мягкому кавказскому ковру, вышелъ изъ кабинета, тихо отворивъ дверь.

Въ гостиной была тишина. Попугай въ своей бронзовой клтк меланхолически шелушилъ конопляныя смечки. Захвативъ свою дворянскую фуражку и отыскивая выходъ на лстницу, Пятищевъ прошелъ въ столовую, но и тамъ никого не было и была тишина. На обденномъ стол, съ котораго было уже все убрано и лежала ужъ не блая, а красная скатерть, стояла одна только ваза съ цвтами. Не зная, куда идти, онъ взялся за ручку одностворчатой дубовой двери и пріотворилъ ее. Это была буфетная. Малый съ льняными волосами, уже безъ одпорядки, а въ жилетк, изъ подъ которой спускался подолъ свтлой ситцевой рубахи, стоя у стола, перетиралъ полотенцемъ, перекинутымъ черезъ плечо, стаканы. Пятищевъ обрадовался, увидавъ человка.

— Я ухожу. Пожалуйста выпустите меня,— сказалъ онъ.

Малый встрепенулся и встряхнулъ льняными волосами, сбросивъ полотенце съ плеча.

— А чайку разв не будете кушать? Наша хозяюшка велла въ садъ самоваръ подать.

— Нтъ, я пойду домой… Кланяйтесь хозяину и скажите, что я ушелъ.

Скрипя своими ярко начищенными сапогами съ голенищами бутылками, малый провелъ Пятищева на лстницу и выпустилъ на улицу. Пятищевъ, порывшись въ жилетномъ карман, сунулъ ему въ руку нсколько монетъ.

Когда Пятищевъ вернулся къ себ, капитанъ сидлъ на приступочк крыльца, курилъ трубочку и наблюдалъ выглядывавшаго изъ своей скворечины желтоносаго скворца, поставленной на раскидистой рябин, у которой ужъ цвтъ облетлъ и образовывались зеленыя ягоды. Онъ встртилъ Пятищева насмшливой улыбкой.

— Ну, что, хорошо отпировалъ у купца?— спросилъ онъ подчеркивая слово ‘купецъ’.

— Уха и поросенокъ были восхитительные!— отвчалъ Пятищевъ, присмакивая губами.— Прямо лукуловскіе.

— Ну, я не думаю, чтобы Лукулъ лъ поросятъ. Только отчего ты такъ долго тамъ пробылъ? Неужели все ли и пили?

— Да вдь я долженъ былъ переговорить съ Семушкинымъ на счетъ продажи ему библіотеки, да и у него ко мн было дло. Вообрази, я продалъ ему библіотеку и шкафы за шестьсотъ рублей. Вотъ ты говорилъ, что никто больше ста рублей не дастъ.

Пятищевъ сообщилъ это капитану торжествующе, но о томъ, что онъ спалъ у Семушкина посл обда, не упомянулъ ни слова, чтобы не уронить себя въ глазахъ капитана.

— За шестьсотъ рублей? Ловко! Ну, тогда и уплати какому-то Прохорову шестьдесятъ два рубля. Новый искъ. Пока ты пировалъ у купца, повстка отъ суда и пришла,— сообщилъ капитанъ.

— Прохорову? Никакого я Прохорова не знаю,— удивился Пятищевъ.

— Ну, какъ не знать! Наврное знаешь, а только забылъ.

— Прохоровъ, Прохоровъ…— припоминалъ Пятищевъ.— Ахъ, Боже мой! Да это портной Романъ, должно быть? Да, онъ Романъ Прохоровъ… А мы его все Ромашка, да Ромашка звали. И портной-то дрянный. Онъ мн халатъ шилъ и охотничью тужурку. Такъ, кажется. Только это давно ужъ было.

— Ну, вотъ видишь, вспомнилъ. А что давно это было, такъ оттого онъ и подалъ на тебя, что давно ты ему денегъ не платишь.

— Да что ты смешься! Вдь это несчастіе, раззореніе…— обидчиво замтилъ Пятищевъ.— А теперь деньги есть, такъ заплатимъ. Вдь шестьсотъ рублей получу!— самодовольно подмигнулъ онъ глазомъ, слъ противъ капитана на приступочекъ и сказалъ проходившей по двору Мар:— Поставь-ка намъ самоваръ. Пить очень хочется. А съ купцами я начинаю примиряться, познакомившись съ Семушкинымъ,— продолжалъ онъ.— Положимъ, это кулакъ-мужикъ и кулачествомъ онъ деньги нажилъ, но теперь, когда онъ сытъ, въ немъ есть даже нкоторыя джентельменскія черты.

— Поди ты!— махнулъ рукой капитанъ.— Это онъ тебя стерляжьей ухой подкупилъ, такъ вотъ ты такъ и говоришь. Ухой и поросенкомъ.

— Нтъ, помимо этого. Что онъ пость любитъ не по свински, а по культурному и угостить уметъ — это фактъ. Гд онъ натерся, я этого не знаю, но онъ живетъ, стъ и пьетъ, какъ подобаетъ развитому человку со средствами. Вотъ я сегодня обдалъ — чисто, опрятно, подано вкусно и не на черепкахъ. Хорошая сервировка. Фарфоръ аляповатъ по своему рисунку, много разрисовки, но вдь изящный вкусъ великое дло. А такъ и цвты на стол, и блье тонкое… Но и помимо этого… Онъ уметъ держать себя… Вотъ я спросилъ за библіотеку триста рублей — онъ и глазомъ не моргнулъ. ‘Пришлите. Въ контор заплатятъ’. За шкафы я спросилъ триста. ‘Пришлите. Заплатятъ’. Ну-ка, будь это съ Лифановымъ? Тотъ началъ-бы давать четвертую часть и торговался-бы, какъ цыганъ на ярмарк, прибавляя по пяти рублей. Нтъ, Семушкинъ купецъ все-таки изъ ряда вонъ. Положимъ, онъ меня просилъ объ одномъ крупномъ одолженіи, которое я ему общалъ.

Тутъ Пятищевъ остановился и сталъ соображать, какъ-бы сообщить капитану о сопровожденіи имъ Семушкина за границу и при этомъ не уронить себя во мнніи капитана. Онъ сознавалъ, что поздка эта въ нкоторомъ род унизительна для него, Пятищева.

А капитанъ смотрлъ прямо въ лицо Пятищеву и простодушно спрашивалъ:

— Что такое? Какое одолженіе?

— Вотъ видишь-ли…— началъ Пятищевъ, попыхивая папироской и смотря въ сторону.— Старикъ Семушкинъ боленъ. Онъ здилъ въ губернскій городъ на торги и показывался тамошнимъ врачамъ. Они нашли у него что-то такое неладное, прописали порошки и посылаютъ за границу въ Эмсъ. Но, къ несчастію, онъ не знаетъ ни французскаго, ни нмецкаго языка и боится одинъ хать.

— Понимаю!— воскликнулъ капитанъ.— Только этого не доставало!

Пятищевъ весь вспыхнулъ.

— Позволь! Ничего ты не понимаешь!— вскричалъ онъ въ свою очередь.— Ты прежде выслушай. Зная-же, что и я сбираюсь за границу, и что я человкъ уже тамъ бывалый, онъ и просится присоединиться ко мн, чтобы хать со мной за границу.

— И ты подешь въ качеств переводчика и компаньона при купц! Только этого недоставало.

— Не я поду при немъ, а онъ просится присоединиться ко мн. А мн это будетъ даже пріятно, потому всегда веселе съ кмъ-нибудь путешествовать, чмъ одному.

— Да на какія-же ты средства подешь за границу самостоятельно? Даже смшно и слушать.

Капитанъ поднялся съ крыльца и направился въ комнаты.

— Какъ на какія средства! Я-же вдь сказалъ теб, что продалъ библіотеку и шкафы за шестьсотъ рублей. Вотъ ихъ надо будетъ переправить къ Семушкину и получить съ него деньги,— отвчалъ Пятищевъ, направляясь за капитаномъ.— Я самъ по себ, онъ самъ по себ. Я только окажу ему услугу насчетъ языковъ.

— Позволь, другъ любезный. Зачмъ-же ты меня морочишь-то! Семушкинъ детъ въ Эмсъ, а ты собираешься въ какой-то маленькій итальянскій городишко. Разв это по дорог?

— Не по дорог, но что-жъ изъ этого? Отчего-же и мн не похать въ Эмсъ и не полечиться, благо я ужъ ду? Я тоже не отличаюсь блистательнымъ здоровьемъ. И отчего не услужить старику, если онъ проситъ? Поврь, онъ намъ можетъ быть всегда очень и очень полезенъ.

— И ты хочешь заискивать у купца, унижаться передъ купцомъ? Пожалуйста только не разсказывай объ этомъ княжн,— понизивъ голосъ, прибавилъ капитанъ.— Это вконецъ разстроитъ ее.

— Не я передъ нимъ унижаюсь, а онъ передо мной. Надо было видть, какъ онъ просилъ меня, съ какими прелюдіями все это началъ! Право, мн даже сдлалось за него совстно,— вралъ Пятищевъ, а о томъ, что поздка за границу съ Семушкинымъ ничего ему не будетъ стоить, ршилъ и не упоминать.— Ршительно ничего не нахожу въ этомъ предосудительнаго и роняющаго мое достоинство,— сказалъ Пятищевъ, помолчавъ.

Мара подала самоваръ.

LXV.

Библіотеку и шкафы перетащили къ Семушкину. Пятищевъ получилъ изъ конторы Семушкина шестьсотъ рублей. Положа въ карманъ шестьсотъ рублей, онъ совсмъ окрылился духомъ и воспрянулъ тломъ. Давно ужъ такихъ денегъ у него не было. Къ нему вслдствіе этого, какъ-бы по мановенію волшебнаго жезла, вернулась его прежняя величественная осанка, мало-по-малу утраченная за послднее время, выпрямилась спина, взглядъ глазъ сдлался живе, даже появился блескъ въ старческихъ глазахъ, и самъ онъ сталъ бодрымъ. Только легкое подагрическое прихрамываніе на лвую ногу осталось — и то оно являлось посл продолжительнаго сиднья.

Получа съ Семушкина деньги, Пятищевъ въ тотъ-же день послалъ портному Прохорову долгъ по старому счету, а капитана сталъ звать вечеромъ ужинать въ трактиръ къ Олимпію.

— Кутнемъ, старикъ. Полно дуться-то на меня. Вспомнимъ старину. Жизнь не такъ еще скверна. Сра, сра она, да вдругъ на ней выступятъ и розовыя пятна,— говорилъ онъ, слегка философствуя.— Вотъ они и выступили. Я при деньгахъ, поздка моя за границу осуществляется. Кутнемъ на радостяхъ!

— Ахъ, ну его, это осуществленіе!— замтилъ капитанъ.— Вспомни, при какой ты обстановк дешь?

— А при какой? Все это вздоръ, и ты напрасно на себя и на меня уныніе напускаешь. Обстановка будетъ самая прекрасная.

— Но вдь она теб является подачкой за твои услуги.

Капитанъ слышалъ ужъ разговоры на двор, среди людей Семушкина, что старикъ-хозяинъ везетъ своего жильца за границу изъ-за французскаго языка.

Пятищевъ тотчасъ-же ухватился за слово ‘подачка’ и возвысилъ голосъ.

— Во-первыхъ, плата за услуги никогда не называется подачкой. Это ты врешь, и я прошу тебя взять свои слова обратно,— вскричалъ онъ.— Ты не имешь права оскорблять человка! А во-вторыхъ, взглядъ, что будто дворянинъ унижается, кому-либо продавая свои услуги, давно уже брошенъ. Честныя услуги,— прибавилъ онъ,— услуги, которыя не мараютъ моей чести. Что тутъ такого нехорошаго, что я позволяю купцу хать со мной вмст за границу путешествовать, явлюсь для него переводчикомъ въ дорог и за это воспользуюсь кое-какой роскошью отъ него? Самъ похалъ-бы я, напримръ, во второмъ класс по желзной дорог, а съ нимъ поду въ первомъ. Вотъ и все.

— Не могу согласиться,— покачалъ головой капитанъ.— Все-таки ты переводчикъ при купц. И все это вздоръ, что онъ детъ при теб. Ты подешь при немъ, подешь туда, куда ему нужно, въ Эмсъ, напримръ.

— Но отчего ты думаешь, что мн въ Эмсъ не нужно?

— Оттого, что ты раньше объ этомъ не говорилъ. Ты мечталъ о дешевыхъ итальянскихъ захолустьяхъ, а теперь по капризу купца подешь въ самый дорогой курортъ.

Пятищевъ разсердился.

— Бросимъ, бросимъ объ этомъ говорить!— сказалъ онъ.— Бросимъ, иначе я подумаю, что все это ты говоришь изъ зависти, что вотъ мн удается наконецъ похать въ благословенныя культурныя страны, а теб нтъ.

— Я изъ зависти?— закричалъ капитанъ.— Да провались эта за граница сквозь землю! Что она мн? Я чисто русскій человкъ и чувствую себя въ русской земл удобне, какая-бы она ни была. Тьфу! Вотъ что мн за граница. Выдумаетъ тоже!

— Ну, полно, полно, не сердись,— говорилъ Пятищевъ, видя, что обидлъ капитана.— Я вдь это такъ, потому что стало мн обидно, что доводы-то твои относительно моей поздки за границу не врны. А все-таки покушать-то сегодня къ Олимпію пойдемъ. Давно я не лъ матлота изъ налима. Кстати, тамъ теперь новый хорошій стряпунъ.

Капитанъ сталъ сдаваться.

— Прежде всего, дай мн двадцать пять рублей, чтобы заплатить за квартиру,— проговорилъ онъ.— Мы ужъ и такъ нсколько дней просрочили.

— Фу, ты! Да неужто ты думаешь, что я, намреваюсь прокутить весь капиталъ, полученный съ Семушкина за библіотеку?— улыбнулся Пятищевъ.— Я берегу деньги на поздку.

— Всего ты не прокутишь, но лучше сейчасъ съ тебя взять. Давай. А то у тебя растащатъ. Деньги у тебя, какъ вода.

— Возьми, возьми,— улыбнулся Пятищевъ и далъ капитану денегъ.

Вечеромъ Пятищевъ и капитанъ ужинали въ трактир. Пятищевъ, придя въ трактиръ, вызвалъ старика повара, служившаго когда-то у раззорившагося нын помщика графа Остенберга, и заказалъ ему матлотъ изъ налима и цыплятъ о гратенъ, прибавивъ:

— Да къ цыплятамъ соусу побольше. Какъ самъ графъ любилъ когда-то. Я вдь помню ваше мастерство. Рубль на чай получите. Буфетчикъ Олимпій вамъ передастъ,

— Слушаю-съ, ваше превосходительство,— почтительно поклонился поваръ.

На другой день капитанъ, увидавъ старика Семушкина разгуливающимъ по двору, понесъ ему плату за квартиру, по Семушкинъ отмахнулъ рукой и не бралъ.

— Чего тутъ за квартиру! Посл… Сочтемся…— говорилъ онъ.— Вдь вашъ Левъ Никитичъ общался со мной за границу хать, такъ не съ него брать, а мн еще благодарить придется.

Выраженіе ‘со мной за границу хать’ капитана покоробило. Покоробило и слово ‘благодарить’. Онъ хотлъ уже возражать и дерзничать, но остановился и хмуро произнесъ:

— За квартиру счеты одни, а тамъ счеты другіе… Нтъ, ужъ пожалуйста возьмите. Я даромъ у совершенно мн чужихъ людей жить не намренъ.

— Да не даромъ. Кто вамъ даромъ жить предлагаетъ! А у меня съ нимъ будутъ свои счеты, большіе счеты — ну, мы потомъ и сочтемся. Двадцать пять… Видали мы двадцать-то пять рублей! Онъ для меня больше длаетъ. Потомъ, потомъ…

Семушкинъ опять отмахнулся. Капитанъ спряталъ деньги въ карманъ и отошелъ отъ него.

‘Прямо заявляетъ, что нашъ Левъ Никитичъ съ нимъ за границу детъ, сопровождать его будетъ. А плата за квартиру, стало быть, въ жалованье ему за поздку пойдетъ, что-ли?’ — пронеслось въ голов капитана, онъ обидчиво стиснулъ остатками зубовъ свою губу и чуть не прокусилъ ее.

Но на Пятищева отказъ Семушкина получить деньги за квартиру совершенно иначе подйствовалъ, чмъ на капитана, когда капитанъ сообщилъ ему объ этомъ.

— Ну, что, не говорилъ я теб, что въ немъ есть что-то такое джентельменское, нужды нтъ, что онъ купецъ, и купецъ, вышедшій изъ кулаковъ!— воскликнулъ Пятищевъ.— Будь это Лифановъ, онъ ни за что-бы отъ денегъ не отказался, какіе-бы тамъ между нами разсчеты ни предстояли. Лифановъ сейчасъ-бы схватилъ и прикарманилъ деньги. А у этого проглядываетъ джентельменская жилка.

— Ахъ, оставь пожалуйста… Надо было видть, съ какимъ покровительственнымъ видомъ онъ отказался,— отвчалъ капитанъ.— И наконецъ, къ слову замтить, онъ совсмъ иныхъ мыслей о вашей поздк за границу. Ты говоришь, что онъ сопутствуетъ теб за границу, а онъ тебя беретъ съ собой за границу. То-есть онъ не такъ выразился, но все-таки изъ его словъ видно, что ты съ нимъ дешь, а не онъ съ тобой, и что онъ долженъ потомъ тебя поблагодарить за это. Понимаешь ты: побла-го-да-рить.

— Ахъ, какіе все это пустяки!— опять разозлился Пятищевъ.— Человкъ Семушкинъ прежде всего простой, не умющій употреблять разныя тонкости въ разговор. Да и такъ сказать: не все-ли это равно — онъ со мной детъ за границу или я съ нимъ? Тутъ дло не въ выраженіяхъ. Вмст демъ.

Пятищевъ помолчалъ и продол,алъ:

— А что въ немъ есть много хорошихъ искръ и чертъ — это врно. Много дурного, но проскальзываютъ и хорошія черты. Не сквалыжникъ онъ въ деньгахъ, на обух рожь не молотитъ, какъ говорится, и потомъ гостепріименъ, радушенъ.

— Хвали, хвали. Ты ужъ, кажется, влюбленъ въ него,— улыбнулся капитанъ.

— Въ комъ что есть хорошаго — всегда достойно похвалы. А за его гостепріимство я теперь хочу и ему отвтить гостепріимствомъ. Не знаю, какъ ты на это посмотришь, но я хочу пригласить его на завтракъ. То-есть это будетъ въ нашу обденную пору, въ часъ дня, но составъ-то ды будетъ, какъ для завтрака. Пирогъ съ вязигой и осетриной я закажу у Олимнія въ трактир, Мара намъ сваритъ бульонъ и подадимъ мы его въ чашкахъ. Возьму хорошей холодной ветчины у Мохнаткина, затмъ холодныя закуски, дв-три бутылки вина. Старику это польститъ. Надо быть благодарнымъ передъ всми, безъ различія сословій. Это прежде всего.

Капитанъ стоялъ и улыбался.

— Кути, кути… Продолжай…— сказалъ онъ.— А потомъ зубы на полку? Левъ Никитичъ, я тебя узнаю!

LXVI.

Пятищевъ устроилъ завтракъ старику Семушкину. Кром старика, онъ звалъ и сына его съ женой, но старикъ явился одинъ и сказалъ:

— А мои благодарятъ. Гд имъ по завтракамъ ходить, и ужъ вы ихъ извините. Невстка-насдка, съ ребятишками, а сынъ Викулъ въ контор. Сегодня день субботній, такъ у насъ разсчеты съ рабочими.

Княжна, узнавъ, что у нихъ завтракаетъ ‘купецъ’, къ столу не вышла. Кушанье подавала Мара, прифранченная въ новое ситцевое, стоявшее коломъ, розовое платье. Семушкинъ, усвшись за столъ, осмотрлъ комнату и потолокъ и тотчасъ-же съ улыбкой сказалъ:

— Наше старое пепелище. И вотъ на этомъ пепелищ мы боле двадцати лтъ прожили. Вс дти здсь родились и выросли. Отсюда и старуху свою схоронилъ. Здсь и капиталы свои наживали. Жили тихо, смирно, скопили домикъ. Грошикъ къ грошику приколачивали. Также вотъ одна прислуга была, какъ у васъ, кивнулъ онъ на Мару, подавшую три чашки бульона на поднос.— Она и стряпуха, она и нянька, она и горничная. А въ подмогу къ ней былъ мужикъ Акинфій. Онъ и дворникъ, онъ и кучеръ. Сама моя старуха-жена и пироги загибала, и щи варила, когда прислуга стирала, а стирала она чуть не каждый день. Семья-то вдь какая была! Два сына женатыхъ… дочери были. Тсно жили, но въ тснот да безъ обиды. А теперь и меньше семейство, а прислуги цлая дворня.

Съ этого Семушкинъ началъ, а потомъ, когда подвыпилъ, перевелъ разговоръ на предстоящую поздку заграницу и продолжалъ этотъ разговоръ вплоть до своего ухода. Здсь ужъ окончательно для капитана выяснилось, что Семушкинъ везетъ Пятищева на свой счетъ заграницу, а не при Пятищев детъ туда.

Раза два Семушкинъ, трогая ладонью по плечу Пятищева, выражался такъ, поясняя капитану о своей поздк:

— Его умъ и понятія, а наши деньги. Пусть ихъ превосходительство возитъ меня, чудище колтуевское, и показываетъ въ Европ. А ужъ въ благодарность я буду такъ дло орудовать, чтобъ имъ это удовольствіе ни копйки не стоило. Такъ какъ я безъ языка, счетъ будетъ вести самъ генералъ, а мое дло только платить.

Пятищевъ слушалъ и то краснлъ, то блднлъ. Онъ ужъ не радъ былъ, что пригласилъ Семушкина къ себ завтракать. Два раза при упоминаніи Семушкина, что онъ везетъ Пятищева на всемъ готовомъ туда и обратно, Пятищевъ пробовалъ возражать, говоря, что онъ не допуститъ для себя житья на чужой счетъ, но Семушкинъ тотчасъ восклицалъ:

— Нтъ, нтъ, сосдушка, и не толкуйте супротивъ этого! Оставьте пренія. За такую ломку я обязанъ… На всемъ готовомъ подете, окромя одежи. Все, все мое до папироски. Вдь я ни франковъ этихъ самыхъ французскихъ, ни марокъ — ничего не понимаю. Ну-ка, я одинъ-то похалъ-бы? Да вдь я въ этихъ деньгахъ совсмъ перепутался-бы, на каждомъ шагу меня на лвую ногу обдлывали-бы при разсчет, а ужъ здсь я знаю что за моей копйкой свдущій человкъ смотритъ И поэтому я обязанъ вамъ, стало быть и не церемоньтесь.

Уходя домой, Семушкинъ ‘посеребрилъ’ Мару рублемъ, звалъ Пятищева и капитана приходить къ нему запросто и, прощаясь съ Пятищевымъ сказалъ:

— Ну-съ, будущій учитель мой и просвтитель, теперь начинайте собираться въ отъздъ. Недльки черезъ дв махнемъ въ чужіе края. Чего-жъ намъ звать-то!

По двору онъ пошелъ, покачиваясь, остановился около экипажнаго сарая, придрался за что-то къ кучеру, мывшему экипажъ, и долго ругалъ его.

На другой день у Пятищева начались сборы въ дорогу. Сборы эти заключались только въ томъ, что онъ послалъ чинить испорченный замокъ у своего чемодана и купилъ большое портмонэ съ нсколькими раздленіями для русскихъ и иностранныхъ денегъ, потомъ для чего-то сталъ составлять для Семушкина планъ путешествія по Европ и каждый день ходилъ къ Семушкину излагать этотъ планъ, при немъ оставался у Семушкина или обдать, или ужинать. Семушкинъ сначала посылалъ приглашать и капитана къ столу, но капитанъ только разъ удостоилъ Семушкина своимъ посщеніемъ къ чаю, посл чего приглашенія прекратились.

Пятищевъ нсколько разъ упрекалъ капитана и говорилъ:

— Напрасно ты такъ чуждаешься нашего хозяина. Старикъ онъ, право, не дурной. А сословную рознь эту пора бросить. Вдь ужъ теперь везд купцы господствуютъ, везд они выдвинулись на первый планъ. Надо съ этимъ примириться. Въ ихъ руки перешли дворянскія помстья, они главные собственники и по городамъ. Промыслы, фабрики, заводы давно въ ихъ рукахъ. Ты не можешь не видть, что теперь во всемъ, во всемъ мы отъ нихъ зависимъ.,

Капитанъ строго взглянулъ на него и отвчалъ:

— Ну, ты длай, какъ знаешь, а меня оставь. Ты, можетъ быть, и зависишь отъ нихъ, а я не завишу.

Княжна не могла не слышать о поздк своего зятя заграницу съ Семушкинымъ, но не заговаривала объ этомъ. Ей тяжело было говорить объ этомъ. Поздку эту она считала униженіемъ для Пятищева. Впрочемъ, однажды, когда Пятищевъ началъ разсматривать желзнодорожную карту Европы, разложенную на обденномъ стол, она спросила:

— Я слышу, что ты дешь сопровождать нашего купца заграницу?

Пятищевъ вспылилъ.

— Кто теб сказалъ, что сопровождать? Кто?— вскричалъ онъ.— Вдь это-же наглая ложь! Мы только согласились вмст хать, потому что вдвоемъ вс расходы будутъ дешевле.

— Ну, съ меня и довольно, съ меня и довольно. Не кричи, пожалуйста, чего ты кричишь! Побереги мои нервы,— сказала княжна и затрясла головой, заморгала глазами.

— Мн нельзя здсь оставаться, Ольга Петровна, нельзя,— прибавилъ Пятищевъ, спохватившись, уже боле спокойнымъ тономъ.— Меня мелкіе кредиторы замучаютъ. Понимаете-ли вы? Кредиторы.

— Да довольно, довольно. Можешь не пояснять. Ахъ, гд прежній Левъ Никитичъ Пятищевъ! Гд онъ? Въ теб, Левъ, я его не узнаю.

— Обстоятельства, княжна, обстоятельства… Надо подчиняться обстоятельствамъ…— едва слышно прошепталъ Пятищевъ, и самъ слезливо заморгалъ глазами.

— Ты совсмъ о дочери своей забылъ, о Лидіи,— какъ-то напомнилъ Пятищеву капитанъ.

— Не я ее забылъ, а она меня забыла. Отчего она не детъ навстить меня? Вдь мн нельзя туда хать, не могу я, не въ силахъ. А объ ней я помню. Я во сн ее чуть не каждый день вижу. Упрекъ напрасный.

— Но неужели удешь, не повидавшись съ ней?

— Какъ-же, какъ-же… Непремнно. Надо будетъ выписать ее сюда, надо будетъ написать письмо.

И вечеромъ Пятищевъ дйствительно написалъ письмо Лидіи, сообщая ей, что онъ узжаетъ заграницу, и прося ее пріхать проститься съ нимъ.

Лидія дня черезъ два пріхала. Пріхала она не одна. На бойкихъ вороныхъ коняхъ рессорная коляска Лифановыхъ съ кучеромъ Гордемъ на козлахъ влетла во дворъ Семушкина и подкатила къ крыльцу Пятищева и изъ нея вышла Лидія, Стешенька и сынъ Лифанова Парфентій, одтый уже не въ форму студента-технолога, а въ новое срое лтнее пальто съ иголочки и въ фетровую шляпу такого-же цвта. Вошли они въ домъ внезапно, словно влетли, вс здоровые, розовые, цвтущіе, веселые, влетли и защебетали. Княжна, раскладывавшая пасьянсъ въ столовой на стол, увидавъ Лифановыхъ, тотчасъ-же скрылась къ себ въ комнату, мопсъ залаялъ.

— Бобка, Бобка, это я! Чего ты, дуракъ!— крикнула на него Лидія.

Капитанъ, отдыхавшій посл обда, показался звающій и потягивающійся. Лидія радостно бросилась къ нему.

— Ну, какъ вы здсь устроились?— спрашивала она его, здороваясь.— Я слышала, что хорошо. Мн сказывали. Да и папаша писалъ, что хорошо. И дйствительно, совсмъ хорошо!— обвела она глазами комнату.— Вы вдь знакомы, Иванъ Лукичъ?— спросила она, указавъ на Лифановыхъ, видя, что капитанъ стоитъ хмурый.— Это моя подруга Стешенька, это Парфентій Мануилычъ.

Лицо капитана не прояснилось. Онъ молча подалъ молодымъ Лифановымъ два пальца и отвернулся.

— А гд-же папаша?— спрашивала Лидія.— Неужели его нтъ дома? Неужели мы такъ неудачно?

Пятищевъ былъ у старика Семушкина и за нимъ послали Мару.

LXVII.

Пока Мара ходила къ Семушкинымъ за Пятищевымъ, Лидія сказала Стешеньк и Парфентію Лифановымъ, чтобы они вышли въ садикъ при дом и тамъ подождали ее, пока она поздоровается съ княжной. Въ комнатахъ оставить ихъ она боялась, опасаясь, чтобы капитанъ, смотрящій звремъ, какъ-нибудь не оскорбилъ ихъ. Къ княжн она вошла, стараясь быть какъ можно веселе. Княжна сидла у окна и подпудривала себ заплаканные красные глаза, смотрясь въ маленькое зеркальце.

— Здравствуйте, тетечка! Ну, какъ теперь ваше здоровье?— проговорила Лидія и хотла поцловать ее.

— Не подходи ко мн, не подходи, отщепенка!— отстранила ее княжна, проговоря это укоризненнымъ голосомъ.— Не нужно мн твоихъ поцлуевъ.

Лидія остановилась.

— За что-же это вы такъ, тетя?— спросила она.

— За что! Ты сама знаешь, за что. Ты теперь чужая. Ты передалась купцамъ, нашимъ врагамъ, отнявшимъ у насъ все, все и покушающимся даже на нашу честь.

— Ахъ, тетя, да вдь это все на законномъ основаніи. Зачмъ-же папаша такъ жилъ неосторожно, что прожилъ все и даже еще задолжалъ людямъ? А что насчетъ чести — въ первый разъ слышу.

— Купеческія слова, навянныя теб купцами. А ты повторяешь ихъ, какъ попугай. Безстыдница!

— Тетя! зачмъ такъ?— вспыхнула Лидія.

— Конечно-же, ты безстыдница, если передалась на сторону купцовъ, враговъ нашихъ, нашихъ раззорителей,— не унималась княжна.

— Ахъ, какія слова! И слова не заслуженныя. Какъ горько ихъ слушать! Тетя, я не буду скрывать отъ васъ теперь, какъ прежде скрывала: вдь я потому осталась у Лифановыхъ, что я хлбъ себ зарабатываю, я учительница, преподавательница у Стешеньки, хотя теперь она моя подруга.

— А это еще ужасне. Я слышала объ этомъ. До меня ужъ дошли слухи,— проговорила княжна, и голова ея опять затряслась.— Къ измн примшался еще и обманъ. Сначала, мн говорили, что ты дешь въ Петербургъ къ тетк Катерин Ундольской, потомъ стали говорить, что ты осталась гостить у купцовъ, а теперь недавно я стороной узнала, что ужъ ты гувернантка, купеческая наемница. Это дворянка-то! Столбовая дворянка рода Пятищевыхъ, которые чуть не Рюриковичи. Вдь фамилія Пятищевыхъ упоминается раньше Грознаго.

Лидія стояла передъ княжной, виновато опустя глаза.

— Ахъ, тетя, но что-же вы подлаете съ обстоятельствами! Такъ сложились обстоятельства,— сказала Лидія.

— Совсмъ отецъ. Тотъ тоже заговорилъ теперь объ обстоятельствахъ и о примиреніи съ купцами, когда купцы везутъ его кутить за границу на ихъ счетъ. И ты такая-же… и ты продалась за выгоды. Впрочемъ, яблоко не далеко падаетъ отъ яблони,— сердито прибавила княжна, тряся головой.— Обманщица.

— Тетя, иногда и ложь во спасеніе. Если прибгли къ невинному обману насчетъ меня, то единственно для того, чтобъ поберечь ваше здоровье,— пробовала убдить княжну Лидія.— Вы такая нервная, такая раздражительная. А что я настаивала и уговаривала папашу оставить меня у Лифановыхъ учительницей, гувернанткой или компаньонкой, какъ хотите считайте, то только чтобъ не быть вамъ въ тягость. Вдь папаш и такъ трудно всхъ содержать.

Лидія все это говорила стоя.

— Садись. Что-жъ ты стоишь!— сказала ей княжна уже боле мягкимъ тономъ.

— А теперь, живя у Лифановыхъ, я все-таки: никому изъ васъ ничего не стою,— продолжала Лидія, опустившись на стулъ.— Вотъ сегодня мы пріхали къ вамъ въ Колтуй, и я ужъ купила себ матеріи на платье на свои заработанныя деньги, купила себ хорошіе сапоги, купила разныхъ туалетныхъ мелочей,— похвасталась она, и глазки ея самодовольно заблистали.— Видите, какъ выгодно!

Княжна не унималась.

— Дворянинъ, какъ древній христіанинъ, не долженъ соблазняться выгодами,— произнесла она.— Да, не долженъ. Онъ долженъ быть стоекъ, какъ древній христіанинъ. Язычники предлагали христіанамъ въ старину много выгодъ, чтобы т перешли на ихъ сторону, и христіане отказывались, шли на мученія и терпли. А купцы для насъ т-же язычники.

— Ну, тетя… что вы… Вы ужъ слишкомъ пристрастны…— осторожно возражала Лидія,— Слишкомъ предубждены противъ купцовъ. Право, они не такъ худы, особливо молодежь. Да вотъ хоть взять Лифановыхъ…

— Вообрази, и отецъ твой такъ-же говоритъ. Впрочемъ, онъ купленъ и ты куплена. Вы оба куплены. Нтъ въ васъ стойкости, нтъ, вы продались язычникамъ!

Взоръ княжны блуждалъ. На нее жалко было смотрть. Лидія поднялась со стула.

— Тетя, выпейте капель. Гд у васъ капли?— тихо произнесла Лидія.

— Ничего мн не надо, ничего…— замахала княжна руками.— Уходи. Довольно. Можешь поцловать меня и уходи,— прибавила она.

Лидія чмокнула тетку въ подставленную щеку, потрепала въ угоду княжн мопса Бобку и вышла изъ ея комнаты, столкнувшись съ отцомъ.

— А я тебя ищу,— заговорилъ онъ.— Сказали, что ты у насъ въ садик — я туда, но тамъ одни Лифановы.— Здравствуй, Лидуша. Ты совсмъ забыла меня.

— Здравствуйте, папаша. Ну, какъ вы здоровы? Я не забыла васъ, а нельзя-же часто къ вамъ здить. Вдь не близко,— отвчала Лидія.— Вотъ написали вы, я и пріхала.

Свиданіе ихъ не было особенно нжно. Она поцловала его руку. Онъ чмокнулъ ее въ лобъ. Лидія никогда не чувствовала особенной нжности къ отцу. Она полъ-жизни провела вн родительскаго крова, воспитывавшись въ институт, а потомъ живя у тетки Ундольской.

— Ну, какъ княжна? Какъ она съ тобой?..— поинтересовался Пятищевъ, кивая на запертую дверь комнаты и усаживая дочь рядомъ съ собой на диван.

— Ахъ, она совсмъ не настоящая! У ней что-то здсь не въ порядк,— отвчала Лидія, показавъ себ на лобъ.— Какъ хотите, а тетя разстроенная… Разумется, она приняла меня, какъ говорится, на рога. Говорила, что я продалась купцамъ, говорила, что и вы продались… Это вотъ ваша поздка за границу-то… Изъ ея словъ я узнала, что вы съ купцомъ какимъ-то дете?

— Да, Лидочка,— кивнулъ отецъ.— Я ду съ хозяиномъ этого дома Семушкинымъ. Онъ не знаетъ иностранныхъ языковъ и просилъ присоединиться ко мн, чтобы ему было удобне побывать въ чужихъ краяхъ. Онъ прекрасный старикъ. Вотъ ужъ куда лучше Лифанова.

— Да вдь и Лифановъ не дуренъ. Вы напрасно это такъ…

— Ну, не будемъ объ этомъ говорить. Однако, все-таки вдь вотъ я не могъ ршиться пріхать навстить тебя у него въ дом. Не могу и не могу… ршительно не могу и не въ состояніи себя принудить. Ну, ты пріхала, и вотъ я съ тобой прощусь передъ моимъ отъздомъ за границу. Теперь я, Лидуша, счастливъ, безмрно счастливъ, что увижу блаженные, культурные края. Я такъ давно не былъ за границей. Я окрылюсь… Это поправитъ мое здоровье… Воспряну духомъ… буду бодръ и свжъ,— бормоталъ Пятищевъ.— Прощай, Лидуша. Ты знаешь, я теперь даже радъ, что ты устроилась у этихъ… Много мн этотъ Лифановъ зла надлалъ, но теб тамъ хорошо, ты чувствуешь себя хорошо — и я доволенъ, я счастливъ. Ты живешь тамъ, а не я… Благослови тебя Богъ… Христосъ съ тобой…

Пятищевъ перекрестилъ ее и опять поцловалъ въ лобъ.

— Папаша, я вдь еще не узжаю. Я сюда къ вамъ съ гостями пріхала. Надюсь, вы насъ попоите чаемъ,— сказала дочь.

— Да, да… Я видлъ, видлъ ихъ въ саду. Всенепремнно…— отвчалъ отецъ.— Сейчасъ поставятъ самоваръ и мы напьемся чаю въ саду. Я ничего не имю противъ молодыхъ Лифановыхъ… Они ничего мн не сдлали. Они неповинны въ дяніяхъ своихъ родителей.

— Такъ пойдемте къ нимъ, папаша. Они одни въ садик… Неловко такъ долго ихъ однихъ оставлять…

— Пойдемъ, пойдемъ…— сказалъ отецъ, поднимаясь.— Да не хотятъ-ли они закусить? У насъ есть холодныя соленыя закуски, есть сдобный хлбъ, масло.

— Да не худо-бы, папаша… И я сть хочу. Мы рано выхали изъ Пятищевки,— проговорила Лидія, выходя съ отцомъ изъ дома и здороваясь по дорог съ Марой.

— Сейчасъ все приготовятъ. Мара, самоваръ въ садикъ,— отдалъ Пятищевъ приказъ кухарк.— Закуски наши поставишь на столъ, — сдобную булку, масло, хлбъ. Можетъ быть, вы ужинать останетесь, такъ я велю что-нибудь лишнее сдлать?— спросилъ онъ дочь.— Теперь ночи свтлыя, обратно хать будетъ не страшно.

— Нтъ, папаша, нтъ, мы пораньше подемъ въ Пятищевку, а только будьте подобре и поласкове съ молодыми Лифановыми,— упрашивала Лидія.— Увряю васъ, что они совсмъ другихъ мыслей и на отца, по своимъ понятіямъ, вовсе не похожи. А то давеча Иванъ Лукичъ такъ ихъ принялъ, что я чуть со стыда не сгорла. И за что, за что? Вдь они ни въ чемъ не виноваты. А вы поговорите-ка съ Парфентіемъ-то Мануилычемъ… Какой это прекрасный и милый человкъ!

— Да хорошо, хорошо,— отвчалъ Пятищевъ и покосился на дочь, подумавъ: ‘что это она его такъ расхваливаетъ? Ужъ нтъ-ли тутъ чего сердечнаго’?

— Если вы съ нимъ поговорите полчаса, по душ поговорите, онъ вамъ, наврно понравится, — прибавила дочь.

Они подошли къ Лифановымъ. Лифановы братъ и сестра сидли въ бесдк, забранной окрашенной въ зеленый цвтъ дранью, и гладили красиваго сетера Пятищевыхъ Аяна, который ласкался къ нимъ.

LXVIII.

Молодые Лифановы и Лидія закусили кое-чмъ холоднымъ, поданнымъ Марой на столъ въ садовую бесдку. Подавая на столъ самоваръ и холодныя закуски, Мара остановилась, посмотрла на Лидію и не утерпла, чтобы не заключить вслухъ:

— Барышня-то наша Лидія Львовна какъ на чужихъ хлбахъ раздобрла! И не узнаешь.

— Ну, уходи, уходи. Нечего теб тутъ мшаться въ разговоры,— махнулъ рукой Пятищевъ, котораго нсколько покоробило выраженіе ‘на чужихъ хлбахъ’, но и самъ онъ не могъ не видть, что дочь его очень пополнла, поздоровла, сдлалась живе, чмъ прежде.

У Лидіи явилась даже нкоторая развязность, чего раньше отецъ не замчалъ. Всегда прежде молчаливая и больше угрюмая, она теперь такъ и сыпала оживленною рчью, показывая отцу свои покупки, вынутыя ею изъ экипажа, и хвасталась ими передъ отцомъ, говоря:

— Вотъ я теперь и обмундировалась, на свои средства обмундировалась. Видите, какъ хорошо имть заработокъ. Теперь я буду шить себ сорочки. У Стешеньки есть швейная машина, Стешенька уметъ шить на ней и будетъ помогать мн. Василиса скроитъ ихъ по старой сорочк. Примемся мы и за шитье юбки вотъ изъ этой свтленькой матеріи. Видите, какая матерія? Самая лтняя. А кофточку голубенькую я готовую купила. Хотите посмотрть? Показать вамъ?

И она открыла коробку и вынула оттуда голубую шелковую кофточку.

Отецъ любовался дочерью, но не могъ не замтить, что ею любуется и Парфентій Лифановъ, покуривая папироску. Парфентій такъ и уставился глазами на Лидію, отмахивающую отъ себя комаровъ дешевенькимъ японскимъ веромъ. Онъ буквально пожиралъ ее глазами. Лидія, замтивъ это, тотчасъ-же хлопнула его по плечу веромъ и, улыбаясь, крикнула на него:

— Чего вы на меня глаза-то выпучили! Какъ картину какую-нибудь разглядываете.

Молодой Лифановъ тотчасъ-же перевелъ свой взоръ на другой предметъ и отвчалъ, вздохнувъ:

— Хорошія слова слушаю. Я люблю, когда вы такъ говорите.

— Что-жъ тутъ хорошаго? Слова самыя обыкновенныя.

— Трудиться собираетесь. Это разв худо?

— Заученныя фразы. Тысячу разъ объ этомъ отъ васъ слышала. Но разв это трудъ сшить себ сорочки? Къ тому-же на машин я еще не выучилась шить, я буду только учиться у Стешеньки. Фразеръ!— шутливо прибавила Лидія, опять махнувъ веромъ передъ носомъ Парфентія Лифанова.

Фамильярность эта и тонъ дочери не понравились Пятищеву.

‘Боже мой, вдь явно, они нравятся другъ другу. Ужъ не влюблены-ли они?’ — пронеслось въ его голов, и онъ почувствовалъ, что на лбу его и лысин, прикрытой красной турецкой феской, сталъ выступать обильный, крупный потъ.

Замтивъ, что отецъ покосился на нее посл двукратной продлки съ веромъ, Лидія спохватилась и тотчасъ-же перемнила разговоръ и тонъ:

— А успхи моей ученицы идутъ прекрасно,— начала она.— Представьте, папаша, Стешенька ужъ недурно читаетъ по-французски, и мы иногда уже перекидываемся французскими фразами. Главное, она удивительно какъ скоро усвоила произношеніе. Вы не врите? Право, очень сносное произношеніе.

— Ну, ужъ… Что вы!— конфузливо произнесла Стешенька и румянецъ сильно заигралъ на ея и безъ того розовомъ лиц, такъ что покраснли даже уши.

Вообще Стешенька во все время визита больше молчала и улыбалась, такъ что Пятищевъ счелъ ее глупенькою, да она и дйствительно была не изъ далекихъ по уму.

Капитанъ такъ и не вышелъ въ садъ къ Лифановымъ, хотя Пятищевъ и посылалъ Мару звать его къ чаю.

Наконецъ Лифановы стали сбираться хать домой.. Лидія пошла прощаться съ теткой и капитаномъ. Въ это время въ садик показался старикъ Семушкинъ. Онъ былъ въ сромъ пиджак нараспашку, безъ жилета и въ туфляхъ на босую ногу. Блый картузъ прикрывалъ его голову.

Подходя къ Пятищеву, онъ говорилъ:

— Дочь, говорятъ, пріхала? покажи-ка, покажи, ваше превосходительство, какая такая у тебя дочь.

По привычк простыхъ купцовъ, вышедшихъ въ люди, въ часы особаго хорошаго расположенія духа онъ уже говорилъ иногда Пятищеву ‘ты’. Такъ было и теперь.

— Дочь сейчасъ придетъ,— проговорилъ Пятищевъ.— А вотъ позвольте васъ познакомить съ молодыми Лифановыми,— указалъ онъ на гостей.

— Мануила Прокофьича сынокъ?— спросилъ Семушкинъ, подавая Парфентію Лифанову руку и, получивъ утвердительный отвтъ, прибавилъ:— Нашъ братъ Исакій… Тоже костромской и землякъ. Когда-то у одного и того-же хозяина плоты гоняли, вмст приказчиками были. Конечно, папенька вашъ помоложе меня, а вмст… Вмст и щи лаптемъ хлебали, хе-хе-хе… Житье-то приказчицкое, ваше превосходительство, было не теперешнее… Да-съ…— обратился онъ къ Пятищеву.— Это вдь только теперь приказчики стали передъ хозяевами носъ задирать. А это дочка Мануила Прокофьича? Вы дочка?— спросилъ онъ Стешеньку.

— Точно такъ-съ,— отвчала та, присдая передъ Семушкинымъ.

— Скажите, на милость, какую умницу выкормилъ! Замужъ пора… Отецъ-то жениховъ ищетъ ли? А?— продолжалъ Семушкинъ задавать вопросы Стешеньк и прибавилъ:— Ну, что-же, ведите себя хорошенько на радость родителямъ. А отъ меня поклонъ… Старикъ Семушкинъ молъ кланяется.

Въ это время показалась Лидія.

— Дочь моя…— отрекомендовалъ ее Пятищевъ.— Нашъ домохозяинъ Максимъ Дорофеичъ…

— Здравствуйте, барышня,— сказалъ Семушкинъ, поклонившись и подержа руку, протянутую ему Лидіей, потомъ приложилъ свою руку ребромъ къ козырьку картуза и, пристально посмотрвъ на Лидію, проговорилъ:— А эта совсмъ другого фасона. Вотъ она что кровь-то значитъ! Кровь не та, оттого и фасонъ другой. Изъ субтильненькихъ. Ну, что-же, и вашей барышн замужъ пора. Надо тоже искать жениховъ. Вотъ вернемся изъ чужихъ краевъ, такъ на досуг займемся. А я, барышня, вашего папеньку похищаю, за границу везу,— обратился онъ къ Лидіи…— Да-съ… за границу…

— Ну, положимъ, я самъ ду,— поправилъ его Пятищевъ.— Лидія знаетъ. Недавно собирался.

— Нтъ, нтъ, похищаю. Я его похищаю… На будущей недл полетимъ,— шутилъ Семушкинъ.— Прощайтесь съ вашимъ папенькой набло и просите гостинцевъ заграничныхъ привезти.

— Ну, прощайте, папаша. Намъ пора,— произнесла Лидія.— Мы общали къ ужину вернуться.

— Прощай, Лидуша, прощай, ангелъ мой… Христосъ съ тобой…— нжно сказалъ Пятищевъ, обнимая дочь,— Ты не прідешь проводить меня?

— Да вдь далеко, папаша. Простимтесь ужъ сегодня,— сказала Лидія и чмокнула отца въ руку и щеку.

— Ну, хорошо. Тогда пиши. Пиши почаще. Не забывай отца и будь съ нимъ откровенна. Адресъ мой я пришлю теб съ дороги. Да вотъ что… Пиши недли черезъ дв — въ Парижъ до востребованія. Въ Парижъ…

— А этотъ Парижъ дальше или ближе этого самаго Эмса, куда мн надо? Вдь онъ, кажется, не по дорог.— проговорилъ Семушкинъ.

Но Пятищевъ не отвтилъ на его вопросъ.

У крыльца Пятищева лошади Лифановыхъ встряхивали бубенчиками.

— Имю честь кланяться,— расшаркивался передъ Пятищевымъ Парфентій Лифановъ.

Стешенька присдала и говорила, красня:

— Прощайте, будьте здоровы…

Вс стали выходить изъ садика, огибая домъ. Бжалъ Аянъ, сопровождая ихъ и виляя хвостомъ. На крыльц Пятищева сидлъ толстый мопсъ Бобка, выпучивъ глаза, и хрюкалъ на лошадей, лнясь сойти съ крыльца.

Лидія еще разъ поцловала у отца руку, а онъ чмокнулъ ее въ лобъ, и влзла въ коляску. Съ ней рядомъ сла Стешенька. Парфентій Лифановъ помстился напротивъ ихъ на скамейк. Лошади тронулись и вынесли коляску со двора.

LXIX.

Наступилъ іюль, а Семушкинъ съ Пятищевымъ все еще не ухали заграницу, хотя разговаривали о поздк каждый день и планировали ее. На Пятищева чуть не каждый день поступали въ судъ новые иски, по которымъ приходилось уплачивать. Капитанъ ходилъ всякій разъ по кредиторамъ, уврялъ, что у Пятищева не осталось никакого имущества и пробовалъ ихъ склонить на сдлку, уплачивая будто-бы отъ себя половину долга, но кредиторы, видя недавній примръ уплаты полностью, на сдлку не шли. Пришлось платить, ибо Пятищевъ боялся, что съ него возьмутъ подписку о невызд съ мста жительства. Онъ платилъ, и сумма его, полученная за библіотеку, все убывала и убывала. Онъ признался Семушкину въ своихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ и ужъ умолялъ его о скорйшемъ отъзд, прося не медлить.

— Деньги мн надо получить за поставку — вотъ я изъ-за чего не ду. Какъ получу, и махнемъ,— отвчалъ Семушкинъ.

— Но вдь у васъ есть средства на поздку, а деньги за поставку можетъ получить сынъ вашъ.

— Нтъ, крупныя дла надо ужъ самому кончить. Порядокъ такой. Гуляй, двушка, гуляй, да дла не забывай. А вотъ справимъ все — съ спокойнымъ сердцемъ и подемъ.

— Меня-то, Максимъ Дорофеичъ, всего расщиплютъ — вотъ я изъ-за чего… Ничего у меня не останется и на поздку. Вдь каждый день почти что-нибудь уплачиваю. Деньги текутъ.

— Моихъ денегъ и про двоихъ хватитъ. А ты не плати. Зачмъ платить?

— Боюсь, какъ-бы не задержали.

— Да вдь ужъ полицейское свидтельство есть о безпрепятственномъ вызд, такъ чего вамъ?.. Вотъ завтра или послзавтра прикащикъ доставитъ намъ заграничные паспорты, тогда и дло въ шляп.

— Но все-таки какъ-то неловко… Вдь встрчаешься съ кредиторами-то. Вдь и при заграничномъ паспорт могутъ сдлать непріятность.

— Экій вы робкій, ваше превосходительство!— покачалъ головой Семушкинъ и прибавилъ:— Блудливъ, какъ кошка, а трусливъ, какъ заяцъ.

Пятищева такое сравненіе покоробило, но онъ смолчалъ.

— Я ночей не сплю… Вдругъ какой-нибудь скандалъ?..— продолжалъ онъ.

— Выручу. Чего робть? Вдь весь скандалъ только въ томъ, чтобъ заплатить какую-нибудь четвертную бумажку,— отвчалъ Семушкинъ.— Большихъ претензій теперь вдь ужъ нтъ, самъ сказывалъ. А мн что такое четвертная бумажка? Лсничаго угощать поведешь, такъ больше на шампанское истратишь.

Семушкинъ въ разговор съ Пятищевымъ то и дло мнялъ ‘вы’ на ‘ты’.

Черезъ день у Пятищева заграничный паспортъ дйствительно уже былъ въ карман. Пятищевъ вздохнулъ свободне и повеселлъ. Черезъ день и Семушкинъ получилъ деньги. Онъ тотчасъ-же прислалъ звать Пятищева къ обду. Пятищевъ явился. Семушкинъ принялъ его въ одномъ жилет на распашку, свтлой ситцевой рубашк на выпускъ, въ туфляхъ на босу ногу. Такъ ходилъ онъ въ дом въ жаркую погоду.

— Готова карета…— сказалъ онъ, улыбаясь.— Получилъ, что ждалъ. Завтра уплачиваю барону Шульнеру за участокъ лса, заключаю купчую крпость, а послзавтра готовься, ваше превосходительство, къ отъзду. Вечеромъ махнемъ.

— Ну, слава Богу!— вырвалось у Пятищева.

— Радъ? Я, братъ, самъ радъ. Пора. А еще больше того радъ, что съ барономъ-то прикончу. Это ужъ у барона Шульнера послдній участокъ. А то онъ мн мозолилъ глаза, и я опасался, что онъ въ чьи-нибудь чужія руки попадетъ. Участочекъ не вредный и главное, что по сплавной рк. Послдній. Теперь у него ужъ ничего нтъ, и фамилію эту изъ нашего узда можно вычеркнуть,— сообщалъ Семушкинъ, потеръ радостно руки и произнесъ: — А теперь давай водки выпьемъ. Блорыбица провсная на закуску есть такая, что одинъ ахъ! А за обдомъ на радостяхъ шипучаго стукнемъ.

Онъ взялъ Пятищева подъ руку и, шлепая туфлями, потащилъ его въ столовую.

Въ столовой пахло кислыми щами. Тамъ невстка Семушкина Лариса Давыдовна сидла уже противъ миски окруженная ребятишками.

— Ахъ, папенька, въ какомъ вы дезабилье!— проговорила она.

— А что-жъ мн церемониться? Теперь ужъ онъ свой человкъ. Послзавтра съ нимъ заграницу демъ. Въ номерахъ-то будемъ вмст стоять, такъ во всхъ видахъ онъ меня увидитъ,— говорилъ старикъ Семушкинъ.— Теперь ужъ ау, братъ! Теперь ужъ компаньонъ купца Семушкина,— хлопнулъ онъ Пятищева по плечу и прибавилъ:— Выпьемъ, дорогой компаньонъ!

Пришелъ сынъ Семушкина Викулъ изъ конторы и поздоровался съ Пятищевымъ.

— Замучилъ нашъ папенька васъ оттяжкой поздки-то заграницу,— проговорилъ Викулъ.— Ну, да ужъ послзавтра двинетесь.

— А мы-то здсь, бдные, какъ будемъ скупать!— со вздохомъ и жалобно проговорила жена Викула.— Папенька будетъ въ отъзд, такъ намъ нельзя и въ губернію създить провтриться.

— Ваше превосходительство, да сними ты съ себя спинжакъ-то!— обратился старикъ Семушкинъ къ Пятищеву, видя, что тотъ отираетъ со лба потъ,— Ну, чего тутъ стсняться! Что за церемоніи! Вдь ужъ теперь свой человкъ. Видишь, я въ какихъ смыслахъ? Налегк. А наша дама таковская — не взыщетъ.

И онъ тряхнулъ подоломъ ситцевой рубашки.

Но Пятищевъ все-таки пиджака не снялъ.

За обдомъ начались нескончаемые разговоры о томъ, что взять съ собой заграницу.

— Его превосходительство говоритъ, что надо хать налегк и почти ничего съ собой не брать,— сообщалъ невстк старикъ Семушкинъ.— ‘Всякую, говоритъ, одежду и блье тамъ купимъ’. Но я полагаю, что халатъ-то шелковый взять надо, и ты его мн положи въ чемоданъ, потому какіе тамъ халаты!

— Халатовъ заграницей никто не носитъ,— проговорилъ Пятищевъ.— Не въ обыча.

— А я безъ халата не могу. Или вотъ что, Лариса… Ты халатъ между подушекъ положи.

— Подушекъ тоже не берите. Тамъ подушки отличныя.

— Да вдь это въ гостинницахъ. А въ вагонахъ-то?

— И въ вагонахъ вамъ, по вашему требованію, подадутъ подушки. Къ чему стснять себя лишнимъ багажемъ!

— Да разв тамъ подушки такія? Нтъ, Лариса, пару подушекъ надо: одну большую, другую махонькую. Я къ своимъ подушкамъ привыкъ. А квасу, говорите, тамъ нтъ?— спросилъ старикъ Семушкинъ, выпивая полный стаканъ холоднаго квасу.

— Понятія не имютъ о квас,— далъ отвтъ Пятищевъ.

— Такъ не захватить-ли намъ съ собою бутылочекъ пять-шесть въ корзиночку.

— Что вы, что вы! Въ Германіи мы будемъ прекрасное пиво пить, въ Кельн рейнвейнъ, во Франціи красное вино, превосходный лимонадъ, кофе…

— Ну, чаю-то все-таки надо взять фунта два. Самъ-же говоришь, что тамъ чай плохъ.

— Пошлину везд придется платить.

— Заплатимъ… чего тутъ! Только-бы не страдать… А плохъ чай, такъ мн его и не надо. Да захвачу я съ собой металлическій чайникъ для заварки на станціяхъ. Пріятно въ вагон изъ своего чайника.

— Кипятку нтъ на заграничныхъ станціяхъ.

— Ну, это ты врешь! Какъ-же это такъ кипятку нтъ? Прямо врешь!— махнулъ рукой старикъ Семушкинъ.— Это для другихъ нтъ, а деньги дашь, такъ изъ земли отроютъ кондукторы.

— Вы не знаете заграничныхъ порядковъ. Некогда будетъ заваривать. Позда стоятъ по одной минут.

Семушкинъ позвонилъ и веллъ подать бутылку шампанскаго.

— По твоему выходитъ такъ, что ничего съ собой брать не надо,— сказалъ онъ Пятищеву.

— Да, ничего. Вы тамъ вс удобства получите. Позда везд идутъ съ ресторанами. Въ извстное время вы подучите свой первый завтракъ, потомъ второй, затмъ превосходный обдъ изъ нсколькихъ блюдъ — все это въ позд.

— Нтъ, Лариса, припаси мн все-таки чайничекъ и пару стакановъ въ дорогу. Да собери корзиночку съ закусками, а туда чайникъ-то со стаканами и сунь.

Когда Пятищевъ ушелъ отъ Семушкиныхъ домой, у него сильно шумло въ голов.

— Послзавтра демъ. Ршено и подписано!— торжествующе сообщилъ онъ капитану.

LXX.

Утромъ, наканун отъзда, Пятищевъ получилъ отъ дочери письмо, его какъ громомъ поразило, а потомъ повергло въ страшное уныніе.

Лидія писала:

‘Милый и добрый папаша! Сообщаю вамъ ужасную для васъ новость о моемъ своевольномъ поступк, но не вините меня за него. Такъ Богъ судилъ, и я не могла бороться. Когда вы получите эти строки, я буду уже женой Парфентія Мануилыча Лифанова’.

Когда Пятищевъ прочелъ эти строки, въ глазахъ его потемнло, онъ схватился за голову.

— Воды, воды… Дайте стаканъ воды…— простоналъ онъ у себя въ комнат, но его никто не слыхалъ.— Воды, Бога ради воды…— повторялъ онъ и, шатаясь, придерживаясь за мебель и за стны, добрелъ до комнаты капитана и остановился въ дверяхъ передъ нимъ, лежавшимъ на кушетк и читавшимъ газету.

Онъ былъ блденъ, какъ млъ и держался за притолку. Капитанъ тотчасъ-же вскочилъ съ кушетки.

— Что съ тобой?— испуганно спрашивалъ онъ.

— Несчастіе… Ужасное несчастіе… возмутительный поступокъ…— бормоталъ Пятищевъ — Лидія… Нтъ, я не могу… Дай мн воды…

И онъ опустился на стулъ около двери. Крупныя капли пота струились по его высокому лбу. Капитанъ бросился къ Пятищеву.

— Что Лидія! Заболла! Или можетъ быть умерла?— тревожно спрашивалъ онъ.

— Охъ, не могу… Дай ты мн выпить воды… Я не вижу… Ничего не вижу… Въ глазахъ темно. Тебя даже не вижу…— шепталъ Пятищевъ.

Капитанъ бросился въ кухню и явился съ ковшомъ воды.

— Да не мучь ты меня, Левъ Никитичъ… Скажи скорй… Вдь я человкъ съ такими-же нервами, какъ и ты…

Пятищевъ сдлалъ нсколько глотковъ воды изъ ковша и произнесъ:

— Она вышла замужъ.

— Боже мой! Безъ твоего благословенія? Только этого недоставало!— вырвалось у капитана, и онъ, выхвативъ изъ рукъ Пятищева ковшъ, самъ началъ жадно пить воду.

— Бьетъ меня судьба, бьетъ!— стоналъ Пятищевъ, не поднимаясь со стула, и заплакалъ… Иванъ Лукичъ, вдь это тотъ неумолимый злой рокъ, о которомъ я теб говорилъ! Онъ меня преслдуетъ!— завопилъ сквозь слезы Пятищевъ.— Бьетъ, бьетъ и бьетъ…

— Фу-ф-у!— протянулъ капитанъ съ тяжелымъ вздохомъ, и тоже опустился на кушетку, поставивъ около себя ковшъ.— Какое здоровье нужно имть, чтобы выносить вс эти удары!— продолжалъ онъ.— Никакого здоровья не хватитъ, даже воловьяго… За кого вышла замужъ-то? За молодого Лифанова, что-ли?— задалъ онъ вопросъ и чувствовалъ, какъ трясутся его руки.

— За него…— едва слышно произнесъ Пятищевъ и поникъ головой.

— Я такъ и зналъ! Я видлъ!— закричалъ капитанъ, вскакивая съ кушетки.— Это можно было замтить въ ихъ пріздъ сюда, замтить, когда были здсь Лидія и эти проклятые Лифановы… Тонъ разговора…

— Тише, Бога ради, тише…— умоляюще просилъ Пятищевъ.— Не надо, чтобы знала княжна. Зачмъ ей?.. Это убьетъ ее… Она умретъ.

Ероша свою сдую щетину на голов, капитанъ понизилъ голосъ и тихо задалъ вопросъ:

— Когда это случилось?

— Не знаю, ничего не знаю… Я не дочиталъ еще письма… Распечаталъ, прочиталъ первыя строки и меня, какъ обухомъ по лбу… Пойдемъ, дочитаемъ…

Пятищевъ медленно поднялся со стула и, продолжая придерживаться за дверную притопну и стны, еле передвигая ноги, побрелъ къ себ въ комнату.

— Какое несчастье! Какое несчастье!— твердилъ онъ, присаживаясь къ письменному столу и, взявъ письмо, продолжалъ его читать:

‘Когда вы получите это письмо, я буду уже женой Парфентія Манунлыча Лифанова’…

— Ахъ, это она сама пишетъ?— удивленно спросилъ капитанъ.

— Да кто-же, милый другъ, иначе-то!— раздраженно воскликнулъ Пятищевъ.

— Какая наглость! Ахъ, ныншнія двушки! Ахъ, ныншнее поколніе!— вопилъ капитанъ.— Но она не была такой… Это все студентъ! Это его язва…

Пятищевъ читалъ:

‘Любовь наша свята. Мы съ перваго-же знакомства полюбили другъ друга. Парфентій боготворитъ меня. Я его — тоже… Онъ отказался отъ богатой невсты, дочери лсника, которую ему предлагали его отецъ и мать. Я видла ее, она прехорошенькая и богатая — и онъ все-таки отказался. Она была со своимъ отцомъ и своей матерью у насъ въ гостяхъ. Отецъ Парфентія и отецъ невсты потребовали, чтобы свадьба была черезъ недлю… Намъ медлить было нельзя — вотъ мы и ршили внчаться. Внчаться мы будемъ въ нашей деревенской церкви, ночью… Отецъ Павелъ милый священникъ и общался насъ обвнчать, потому что у насъ вс документы въ порядк. Милый папочка, дорогой мой, я хотла хать къ вамъ и умолять васъ благословить меня на этотъ бракъ, но, зная ваши воззрнія, не могла ршиться. Вдь вы все равно отказали-бы мн въ этомъ. А отказали, такъ стало быть убили-бы меня, потому что безъ Парфентія я жить не могу. Да и онъ тоже безъ меня жить не можетъ. Вотъ потому я ршилась внчаться безъ вашего разршенія, разсчитывая на вашу безграничную доброту, на вашу любовь ко мн. Я уврена, когда первый ударъ пройдетъ, когда все уляжется, вы простите меня, непослушную, своевольную дочь, если мы явимся къ вамъ, упадемъ въ ноги и будемъ умолять васъ о прощеніи. Дорогой папочка! Пора забыть сословную рознь. Люди во всхъ званіяхъ и состояніяхъ одинаковы. А Парфентій идеально хорошій и честный человкъ. И подумайте только: разв онъ повиненъ во всхъ вашихъ несчастіяхъ? Нисколько. Отецъ — можетъ быть, да, а онъ — нтъ. Дти не отвчаютъ за поступки своихъ родителей’.

— Его слова, мерзавца!— перебилъ чтеніе капитанъ.— Его собственныя… Я слышалъ въ Пятищевк.

Пятищевъ продолжалъ чтеніе письма:

‘Посл внчанія мы удемъ — можетъ быть, въ нашъ губернскій городъ, а можетъ быть куда и въ другой городъ, а потомъ: сдлаемъ маленькую свадебную поздку по Волг. Жить у отца Парфентія намъ нельзя. Онъ не приметъ, онъ выгонитъ вонъ. Для него нашъ бракъ и непослушаніе сына будетъ гораздо большимъ ударомъ, чмъ своеволіе вашей непослушной дочери для васъ. Простите еще разъ, папаша, смягчите ваше справедливо взволнованное сердце и простите, простите хоть за то, что я теперь неизмримо счастлива. Непослушная, преступная, но любящая васъ дочь ваша Лидія’.

— Вмст писали. Это письмо вмст писано, и ею, и имъ…— далъ свое заключеніе капитанъ.

— Тутъ еще приписка,— сказалъ Пятищевъ и прочелъ:

‘Парфентій, какъ инженеръ-технологъ, разсчитываетъ служить на желзной дорог. Его товарищи прошлогодняго выпуска, которые уже служатъ, общали ему мсто. Пишу это письмо передъ моей свадьбой, а не посл свадьбы потому, чтобы оно успло еще застать васъ дома. Вдь вы сообщили мн, что скоро узжаете за границу’.

— Ловко! Ловко! Кто-бы могъ подумать, что это Лидія, кроткая овечка!— воскликнулъ капитанъ.

Дочитавъ письмо, Пятищевъ сидлъ опустя руки между колнъ, поникнувъ головой, и бормоталъ:

— Все отнято Лифановыми: поля, луга, лса, дома, движимость… и даже дочь. Но нтъ, этого я такъ не оставлю!— закричалъ онъ вдругъ, стукнувъ кулакомъ по столу, вскочилъ и забгалъ по кабинету.— Не оставлю! Нельзя-же давать такъ надругаться надъ собой, надъ священными правами отца!

— Но что ты сдлаешь? Что ты можешь подлать теперь, если они ужъ обвнчаны!— старался образумить его капитанъ.— Да и самъ ты кругомъ виноватъ. Не нужно было давать Лидіи ея документы. Зачмъ ты далъ ей ея документы, ея метрическое свидтельство?

— Ахъ, да вдь она у тетки жила, въ Петербург, такъ какъ-же ей было тамъ жить безъ документовъ?— на ходу прокричалъ Пятищевъ.

— Пока жила — да, а пріхала къ теб — слдовало отнять.

— Нтъ, ужъ это судьба! Бьетъ меня судьба, бьетъ! Разитъ неумолимый злой рокъ!— вопилъ Пятищевъ, выбжалъ изъ дома въ садъ и въ волненіи сталъ бгать по дорожкамъ.

LXXI.

Волненіе Пятищева было настолько сильно, что онъ не могъ даже обдать и не вышелъ къ столу. Онъ лежалъ въ своей комнат на диван, ломалъ руки, такъ что пальцы хрустли, и слезливо себя спрашивалъ:

— За что? За что? За что мн такое испытаніе?

Княжна, садясь за столъ вмст съ капитаномъ и видя, что приборъ Пятищева пустуетъ, насмшливо улыбнулась и спросила:

— А нашъ путешественникъ опять у купцовъ?

— Нтъ, сегодня ему нездоровится. Онъ лежитъ,— далъ отвтъ капитанъ.

— А что съ нимъ? Не открылись-ли ужъ у него глаза? Не стало-ли ему, наконецъ, обидно за ту жалкую роль, которую онъ играетъ?

Капитанъ промолчалъ.

Посл обда старикъ Семушкинъ присылалъ за Пятищевымъ просить его чай пить, но онъ не пошелъ. Подъ вечеръ опять явился посолъ отъ Семушкина звать Пятищева ‘по очень важному длу’. Пятищевъ послалъ сказать, что онъ боленъ.

Старикъ Семушкинъ явился самъ къ Пятищеву. Капитанъ не хотлъ его допустить къ Пятищеву въ комнату, гд тотъ лежалъ, но Семушкинъ вошелъ чуть не силой.

— Позвольте… Надо-же мн, однако, видть человка, съ которымъ я завтра за границу ду,— проговорилъ Семушкинъ, отстранилъ капитана и вошелъ въ комнату, гд лежалъ Пятищевъ.

При вход его Пятищевъ поднялся съ дивана и слъ. Семушкинъ взглянулъ на него, увидалъ его желтое лицо и произнесъ:

— Ой, ой, ой, ваше превосходительство, какъ тебя перекатило-то! И глаза красные, и ликъ какъ-бы чужой. Сможешь-ли завтра хать-то?

— Ничего. Къ завтра поправлюсь. Полежу и все пройдетъ. Только-бы хорошенько уснуть ночью.

Семушкинъ покачалъ головой.

— Съ чего это ты?— спросилъ онъ.— Теперь вдь вотъ ягоды пошли… А если ихъ съ молокомъ хлебать, пожилому человку — бда. Я по себ знаю… Ты коньяку хвати съ чаемъ. Я пришлю хорошенькаго финь-шампаня…

— Не лъ я ягодъ, Максимъ Дорофеичъ.

— Стало быть, лихорадка привязалась, такъ коньякъ и отъ лихорадки помогаетъ. Да хинки, хинки — вотъ оно рукой и сниметъ. Малины сушеной заварить на ночь и выпить. Это тоже съ коньякомъ хорошо.

Пятищевъ горько улыбнулся и сказалъ со вздохомъ:

— Не такая у меня болзнь, Максимъ Дорофеичъ, чтобы лекарства помогали. У меня душа болитъ.

— Душа? Гм…— произнесъ Семушкинъ и задумался.— Это съ чего-же душа-то?.. Денегъ нтъ, что-ли? Нечего своимъ на пропитаніе оставить? Такъ ты говори прямо,— продолжалъ онъ.— Я дамъ теб и малую толику имъ оставишь. А за квартиру съ нихъ не велно брать, пока мы по чужимъ краямъ будемъ скитаться.

— Благодарю васъ за такое сердечное расположеніе ко мн, но тутъ и не въ деньгахъ дло.

— Такъ что-же такое?

Семушкинъ широко открылъ глаза.

— У меня, Максимъ Дорофеичъ, несчастіе случилось,— сказалъ Пятищевъ.

— Несчастіе? Потерялъ что-нибудь? Ну, я такъ и зналъ!

— Позвольте, я вамъ признаюсь. Признаюсь потому, что рано или поздно вамъ все равно будетъ это извстно. Я дочь потерялъ,— объявилъ Пятищевъ.

— Дочь? Куда-же она длась?— допытывался Семушкинъ.

— Вышла замужъ за сына Лифанова. Вышла помимо моей воли, безъ моего благословенія.

Семушкинъ сначала поразился и даже отодвинулся отъ Пятищева вмст со стуломъ.

— Самокруткой, значитъ?— спросилъ онъ, покачалъ головой и прибавилъ:— Вотъ они дти-то нынче!

Пятищевъ тяжело вздохнулъ, сложилъ пальцы рукъ, хрустнулъ ими и печально произнесъ:

— Ничего не знаю. Прислала сегодня письмо и сообщаетъ, что вчера внчалась съ молодымъ Лифановымъ. Пишетъ, что и тотъ женился противъ воли родительской.

— Оказія, оказія…— качалъ головой Семушкинъ.— Непріятно… То-есть такъ непріятно, что доведись до меня, то я, пожалуй, загулялъ-бы съ такой непріятности. А только что пользы изъ этого? Пользы-то никакой нтъ. Вдь ужъ что ни длай — не вернешь.

— Не вернешь, Максимъ Дорофеичъ,— уныло согласился Пятищевъ.

— А не вернешь, такъ надо плюнуть,— наставительно сказалъ Семушкинъ.— Прямо плюнуть. Конечно, отцу обида, но съ другой стороны… Съ другой стороны, я такъ разсуждаю, что вамъ-то ужъ убиваться объ этомъ и совсмъ не слдъ. Сбжали они отъ старика Лифанова, что-ли?— спросилъ онъ вдругъ.

— Сбжали, и я даже не знаю, гд они теперь.

— Но вдь все-таки внцомъ-то покрылись?

— Внчались, внчались.

— Ну, тогда вамъ-то и совсмъ горевать не слдъ. Посердился да и плюнулъ. Женихъ, все-таки, хорошій.

— Какъ хорошій?!— вскричалъ Пятищевъ и быстро поднялся съ дивана.— Хорошій, да не для нея. Вдь мы родовитые дворяне. Она дочь дворянина, столбового дворянина, дворянка!

Семушкинъ схватилъ его за руку и крпко сжалъ.

— Баринъ, ваше превосходительство, никто такъ теперь не разсуждаетъ, кто въ тонкихъ…— сказалъ онъ.— Право, никто. Давно бросили. Вонъ сынъ графа Остерберга, молодой графъ, къ дочери хлбнаго торговца Коклюшкина сватался, да карету подали. А у Симохина лсника, такой-же Лифановъ, дочь за прокуроромъ въ губерніи. Сынъ заводчика Миндалева у Красавина-Закалевскаго, бывшаго помщика, дочь за красоту взялъ. А ваша дочка тоже бдная невста. Куда вамъ съ ней? Въ соли солить, что-ли?

— Однако, позвольте… Есть-же, все-таки, дворянская гордость, дворянское достоинство!— перебилъ его Пятищевъ, остановясь передъ нимъ и гордо выпрямившись во весь ростъ.

— Оставить надо и пренебречь, когда ни кругомъ, ни около и здсь нтъ ничего.

Семушкинъ хлопнулъ себя по карману.

— Вы это разсуждаете, какъ купецъ.

— Вс такъ стали теперь разсуждать, у кого въ карман не густо. Да-съ… А я теб, ваше превосходительство, вотъ что посовтую,— продолжалъ Семушкинъ.— Сходи ты завтра утречкомъ въ церковь, да поставь рублевую свчку Николаю Угоднику, покровителю бдныхъ невстъ, и поблагодари его. Что было-бы хорошаго, если-бы дочка ваша, какъ и ваша княжна старая, въ двкахъ вковухахъ осталась? А Лифановъ для ней женихъ прямо аховой. Ты знаешь-ли, во сколько мы теперь старика Лифанова-то ставимъ? Въ полъ-милліона. Да… А то и больше.

— Но вдь старикъ Лифановъ не проститъ непокорнаго сына,— попробовалъ возразить Пятіицевъ.— Онъ самъ мн говорилъ, что ищетъ сыну невсту съ хорошимъ приданымъ, и вотъ когда нашелъ — сынъ женился на другой.

— Проститъ. Какъ не простить! Ну, подуется годикъ, полтора, а тамъ и махнетъ на все рукой,— отвчалъ Семушкинъ.— Вдь кровь родительская… свое-то дтище все-таки жалко. Да и ваша дочка не вертячка какая-нибудь, а барышня основательная. Проститъ. Ну, а теперь не горюй,— закончилъ онъ, поднимаясь со стула.— Пойдемъ ко мн ужинать. Пойдемъ. Выпьемъ по малости и завьемъ горе въ веревочку

— Не могу я, Максимъ Дорофеичъ. Не въ состояніи… Душа моя растерзана.

— Пойдемъ!..

Семушкинъ схватилъ его подъ руку.

— Увольте… Не въ состояніи…— просилъ Пятищевъ.— А завтра мы все-таки подемъ. Вы не безпокойтесь. Я какъ-нибудь подвинчу себя. Ахъ, ахъ! Вотъ какое горе у меня наканун отъзда стряслось!— схватился Пятищевъ за голову.

— Опять горе? Да брось!.. Свчку, свчку Никол батюшк, покровителю невстъ. Ну, прощай.

Семушкинъ взялъ Пятищева за руку, потрясъ ее и, удаляясь, прибавилъ:

— А вашимъ домашнимъ на прожитіе мы сотнягу оставимъ. Прощай.

LXXII.

И странное дло: старикъ Семушкинъ своими доводами утшилъ Пятищева въ его гор, успокоилъ его. Пятищевъ чувствовалъ, что на душ его ужъ не такъ тяжко, какъ было раньше. Онъ ощущалъ нкоторое облегченіе и про себя разсуждалъ:

‘Что-жъ, можетъ быть, Семушкинъ и правъ. Конечно, онъ судитъ по своему, по купечески, но можетъ быть, теперь въ моемъ положеніи и мн слдуетъ имть такой-же взглядъ. Вдь ужъ для меня поправки нтъ, да и быть не можетъ. Разв хать въ Петербургъ и проситься служить? Но я старъ и ужъ вс связи потерялъ. Къ кому обратиться? Я не знаю, къ кому теперь и обратиться. Вліятельные люди, знавшіе меня, вс перемерли или сошли со сцены. Допустимъ, что какая-нибудь служба мн съ неба свалилась-бы и меня причислили-бы куда-нибудь — что она можетъ дать? Только разв чтобъ не голодать въ Петербург при его дороговизн. И все-таки Лидія будетъ безприданница. Да даже не буду я въ состояніи и содержать ее при себ. А тетка Катерина — она, очевидно, отъ нея отступилась, у ней свои дочери. Да и что у тетки есть? Пенсія и кое-какіе гроши. Гд теперь найти бдной двушк-дворянк безприданниц себ равную партію? Родовитый бднякъ не женится на двушк, у которой даже порядочнаго платья и блья нтъ. А все-таки обидно, горько, что она такъ поступила’.

Но горько ему теперь было уже не такъ, какъ при первомъ извстіи объ этомъ. И онъ это чувствовалъ, сознавалъ.

Пятищевъ, не обдавшій сегодня, даже почувствовалъ аппетитъ. Онъ отправился въ кухню и сталъ спрашивать у Мары, не осталось-ли ему чего отъ обда.

— Да вдь скоро, баринъ, ужинъ будетъ готовъ,— сказала ему та.

Но онъ онъ все-таки, не дождавшись ужина, потребовалъ себ соленыхъ закусокъ и сталъ ихъ сть, выпивъ рюмку водки.

‘Въ самомъ дл, вдь ея положеніе ужасное,— уже снисходительно думалъ онъ про дочь.— Ну, что ей предстояло въ будущемъ? Вчно житье по чужимъ мстамъ въ гувернанткахъ, перепархиваніе съ одного мста на другое и въ конц концовъ старое двичество. А тутъ подвернулась любовь. Любовь не различаетъ сословій. Самъ я виноватъ, самъ, что допустилъ ее остаться у Лифановыхъ. Это можно было предвидть, слдовало опасаться. Да я и опасался, именно этого опасался, но мой невластный слабый характеръ, моя доброта помшали мн настоять, чтобы Лидія хала съ нами въ Колтуй. Понятное дло, что Лидія выбрала за лучшее выйти замужъ за молодаго Лифанова, не обращая вниманія на его родъ. Любовь не различаетъ сословій. Кажется, она даже пишетъ эту фразу въ письм ко мн?’

И въ голов Пятищева промелькнуло воспоминаніе, что вдь и самъ онъ лтъ десять тому назадъ, когда увлекся Василисой, задумалъ ‘поднять ее до себя’ и потомъ жениться на ней, похеривъ въ своемъ ум не только разницу въ сословіяхъ, но даже и равенство въ образованіи, въ развитіи. И можетъ быть онъ женился-бы, но другъ его капитанъ очень ужъ возопіялъ, когда узналъ объ этомъ намреніи.

‘А здсь, у Лидіи и молодого Лифанова, все-таки степень образованія-то и развитія одинаковы,— продолжалъ онъ разсуждать.— Разница только сословная. А не слдовало оставлять Лидію у Лифановыхъ. Такъ и капитанъ говорилъ, такъ и княжна настаивала, но я не послушался ихъ изъ-за глупой своей доброты. А я добръ, глупо добръ. Доказательствомъ служитъ то, что я вотъ уже оправдываю ее, что я вотъ уже почти простилъ ее. Какой я чудакъ, что давеча такъ бсновался!’

Пятищевъ даже улыбнулся.

‘Да, я ее почти оправдываю, что она вышла замужъ за Парфентія Лифанова. Если откинуть сословную рознь, онъ можетъ быть хорошимъ мужемъ для нея,— говорилъ онъ себ въ ум.— Хорошимъ, даже если-бы отецъ и не простилъ его… Онъ инженеръ… Инженеръ всегда себ кусокъ хлба найдетъ, недурной кусокъ. Но отецъ все-таки когда-нибудь и можетъ простить его. Вдь Парфентій одинъ сынъ у отца. А сердце родительское разв камень? Вотъ и я уже почти простилъ свою своевольную дочь’.

У Пятищева на сердц продолжало длаться все легче и легче. Аппетитъ разыгрался до того, что онъ уже пожиралъ сардинки, мокая въ прованское масло блый хлбъ, и принялся за рулетъ вестфальской ветчины.

— Почти простилъ. Только почти…— прибавилъ онъ вслухъ и, испугавшись своего хриплаго голоса, сталъ говорить себ мысленно:

‘Простилъ, но только почти. Я оправдываю ея поступокъ, что она вышла замужъ за Парфентія Лифанова. Отчасти я самъ попустилъ, и главное, такъ Богъ судилъ. Но я никогда, никогда не могу оправдать Лидію, что она это сдлала тайно отъ меня, безъ моего благословенія. Можетъ быть я и въ ужасъ пришелъ-бы, заупрямился-бы, долго упрямился-бы, а въ конц концовъ все-таки: согласился. А она, не спросясь, тайно, своевольно. Это ужъ непокорность. Этого я ужъ простить не могу… не могу’…

Неустойчивый, легкомысленный, безхарактерный Пятищевъ, такъ горячившійся и горевавшій при первомъ извстіи о своевольномъ и неравномъ брак дочери, теперь совсмъ почти остылъ и успокоился. Онъ даже самъ удивлялся на себя, что такъ неистовствовалъ утромъ.

— Божья воля… Божья воля… можетъ быть, это и къ лучшему…— бормоталъ онъ, стараясь еще боле успокоить себя, всталъ изъ-за стола и направился сообщить капитану о своей покорности судьб, но въ это время на двор послышался шумъ.

Пятищевъ выглянулъ въ окно и увидалъ капитана, размахивавшаго чубукомъ и не допускавшаго на крыльцо старика Лифанова.

— Не пущу, не пущу! Вонъ отсюда! Костьми лягу, а не допущу въ нашъ домъ!— восклицалъ капитанъ.

Лифановъ продолжалъ лзть на крыльцо и тоже кричалъ:

— Однако, долженъ-же я узнать, не здсь-ли они спрятавшись! Я отецъ своего сына! Я призрлъ двчонку, которая его обуяла. Не имшь права не пускать отца!

— А за двчонку я теб голову, подлецу, сверну! Какъ ты смешь называть ее двчонкой! Прочь!

— Баринъ, я бороться буду! Я силой войду.

Но тутъ на крыльцо вышелъ Пятищевъ. На двор сгущались іюльскія сумерки. Капитанъ и Лифановъ держали другъ друга въ объятіяхъ. Капитанъ уже бросилъ на землю трубку и старался отталкивать Лифанова. Лифановъ цплялся за него. Оба были съ красными лицами и кряхтли. У Лифанова блый картузъ съхалъ на затылокъ и была разстегнута жилетка.

— Постой, Иванъ Лукичъ… Остановись… Лучше-же честью съ нимъ объясниться…— запыхаясь, говорилъ Пятищевъ, которому опять вся кровь бросилась въ голову.— Что онъ хочетъ? Лучше-же честью.

— Какая можетъ быть честь у этой дряни!— не унимался капитанъ.

— Постой… Пусти… Не трожь… Не то я самъ звиздану!— прохриплъ Лифановъ, отпихнулъ отъ себя капитана и тяжело дышащій сдлалъ три-четыре шага назадъ и остановился передъ Пятищевымъ, сверкая глазами.— Здсь сынъ? Здсь Парфенька? У себя вы его спрятали?— спрашивалъ онъ.

— Мы спрятали твоего сына? Да за кого ты насъ считаешь! Прочь, торгашъ!— снова закричалъ капитанъ.

Онъ ужъ опять сталъ наступать на Лифанова.

— Иванъ Лукичъ, оставь… Брось,— останавливалъ его Пятищевъ.— Надо ему объяснить. Надо толкомъ ему сказать. Господинъ Лифановъ, да разв можемъ мы быть пособниками вашего сына! Я самъ горюю объ этомъ брак безъ воли родительской, безъ родительскаго благословенія, и горе мое безпредльно!

Пятищевъ былъ очень радъ, что витіевато выразился. Онъ эфектно опустилъ руки и склонилъ печально голову.

— Такъ кто-же его увелъ? Кто-же его сманилъ? Вдь ваша-же дочка. Неужто безъ вашего наущенія?— чуть не плача говорилъ Лифановъ.

И опять выкрики отъ капитана:

— Не смй такъ разговаривать! Не смй такъ выражаться! Вонъ! Прочь! Уходи съ нашего двора.

— Господи Боже мой,— грустно продолжалъ Лифановъ.— Принялъ въ домъ тихоню, казалось, воды не замутитъ, а на дл вонъ какая барышня оказалась!

— Теб сказано, чтобъ ты такъ не выражался! Слышишь? Иначе я теб ротъ замажу!— повторилъ капитанъ.

— Впрочемъ, самъ на себя я руки наложилъ! Самъ!— плакался Лифановъ и схватился за голову.

Сцена эта, между тмъ, всполошила весь дворъ. На кричащихъ смотрла вся прислуга Семушкиныхъ, подбжалъ опоздавшій дворникъ, стояла Мара, выбжавшая отъ плиты и утиравшая потное лицо грязнымъ передникомъ, остановился кучеръ Семушкина, несшій дв бадейки, чтобъ напоить лошадей, и наконецъ показался самъ старикъ Семушкинъ, сходившій съ крыльца въ картуз, халат и туфляхъ.

Лифановъ впадалъ въ отчаяніе.

— Ахъ, ахъ! Вотъ такъ нашла гроза!— стоналъ онъ и, обратясь къ Пятищеву, спросилъ:— И дочери вашей Лидіи Львовны у васъ нтъ?

— Да нтъ-же, нтъ. Мы утромъ только получили письмо объ этомъ печальномъ событіи.

— И дочери нтъ. Ахъ, ахъ! Но вдь все-таки можете-же вы мн сказать, гд они? То-есть дочь ваша и сынъ мой. Гд ихъ искать?

— Ничего не могу сказать. Полученное письмо глухо. Пишетъ, что обвнчались и подутъ по Волг.

— Даже и обвнчались? Ахъ, ахъ… Я думалъ, просто уходомъ, просто убгомъ, а тамъ вокругъ ракитоваго куста. Ну, теперь ужъ все кончено, всему аминь!..

О томъ, что сынъ его внчался, Лифановъ не имлъ еще извстія.

— Вокругъ куста!— опять завопилъ капитанъ.— Да какъ ты смешь, толстопузый чортъ, про двушку изъ хорошаго дворянскаго семейства такія вещи говорить! Вокругъ куста… Какъ только ты подумать смлъ! Торгашъ!

Лифановъ не отвчалъ. Онъ стоялъ съ поникшей головой и чуть не плакалъ.

Къ нему подошелъ старикъ Семушкинъ, тронулъ его за плечо и умиротворяюще сказалъ:

— Землякъ, землякъ… Чего ты тутъ?.. Полно срамиться-то на двор при всемъ народ. Пойдемъ ко мн. Поговоримъ… Тамъ и утишишь свое сердце. Зачмъ горло драть? Горломъ ничего не возьмешь, коли ужъ стряслась такая оказія. Пойдемъ…

Лифановъ обернулся, подалъ Семушкину руку и послушно послдовалъ за нимъ къ надворному крыльцу Семушкиныхъ.

LXXIII.

Шумъ на двор всполошилъ и старушку княжну. Она подошла къ окну и, увидавъ Лифанова отца, боровшагося съ капитаномъ, схватилась за сердце и чуть не упала въ обморокъ.

— Ахъ, ахъ! Что-же это такое! Насиліе! Люди! Люди! Спасите! Разбой!— завопила она, совсмъ забывъ, что у Пятищева давно уже нтъ никакой дворни.

Ее, разумется, никто не слышалъ, такъ какъ Пятищевъ былъ на крыльц, да и Мара убжала на дворъ смотрть на происшествіе. Ослабвшая княжна опустилась въ кресло, постонала, подержалась за голову, за сердце и, поднявшись, опять подошла къ окну, на этотъ разъ уже открывъ его. Теперь уже, когда она слышала выкрики и разговоры, происходившіе на двор, ей сдлалось все извстно относительно поступка Лидіи.

— Проклятіе, проклятіе ей!— трагически завопила она, трясясь всмъ тломъ, но въ общей суматох вопль ея опять никмъ не былъ услышанъ, никто и на ее саму не обратилъ вниманія.— Не пускать ее, не пускать къ намъ на глаза…— прибавила она уже слабымъ голосомъ, чувствуя, что все въ голов ея мутится. Держалась за подоконникъ, она опустилась сначала на колни, а затмъ рухнулась навзничь около окна.

Когда Семушкинъ увелъ Лифанова къ себ, когда толпа на двор разошлась и Пятищевъ, и капитанъ вошли въ комнаты, они нашли княжну распростертою на полу. Тяжело дышавшій отъ переполоха и борьбы съ Лифановымъ капитанъ остановился передъ ней съ ужасомъ.

— Доканали-таки!— произнесъ онъ, схватившись за голову и тотчасъ-же бросился вмст съ Пятищевымъ поднимать княжну.

Не мене его былъ удрученъ и Пятищевъ, что княжн стало извстно о брак Лидіи съ Парфентіемъ Лифановымъ.

Призвавъ на помощь Мару, они перенесли княжну въ ея комнату и уложили въ постель. Были пущены въ ходъ нашатырный спиртъ, валерьяна, лаврововишневыя капли съ холодной водой. Княжна пришла въ себя, обвела глазами комнату и, увидвъ Пятищева, сказала ему едва слышнымъ голосомъ:

— Ты, Левъ, не принимай ее больше къ намъ. Довольно. Надо это все кончитъ. Пора…

— Не примутъ, не примутъ… Не тревожься только, Бога ради, побереги себя…— успокаивалъ ее Пятищевъ.

— Ну, то-то… Смотри-же… Примешь — меня погубишь. Я не вынесу…

И она, тяжело вздохнувъ, отвернулась отъ него къ стн.

Пятищевъ на цыпочкахъ вышелъ изъ комнаты. Капитанъ остался при княжн. Онъ дулся на него и избгалъ разговаривать съ нимъ.

Мара накрывала на столъ. Пятищевъ большими шагами ходилъ по столовой и усиленно курилъ, нервно затягиваясь дымомъ большой папироски-самокрутки.

— Ставить-ли приборъ-то для Ольги Петровны?— спросила Мара у Пятищева.— Я думаю, вдь не выйдетъ она къ столу.

— Разумется не выйдетъ. Видишь, она пластомъ лежитъ.

Мара помолчала и опять начала:

— Чего убиваться-то такъ — вотъ чего я не понимаю. Самокруткой-то иногда еще лучше живутъ. А женихъ — кладъ.

— Не твое дло. Прошу тебя не разсуждать,— огрызнулся Пятищевъ и тмъ оборвалъ разговоръ.

Онъ слъ за столъ. Подали битое мясо, но ему ужъ не хотлось сть посл съденныхъ закусокъ. Онъ только ковырялъ мясо вилкой, послалъ въ ротъ два-три кусочка и отодвинулъ тарелку. Капитанъ вышелъ къ столу только къ концу ужина, положилъ себ на тарелку кушанья, кусокъ хлба, вилку, ножикъ и опять удалился въ комнату княжны. Все это совершилъ онъ молча и косясь на Пятищева. Самъ Пятищевъ также ни однимъ словомъ не вызвалъ его въ разговоръ и поднялся изъ-за стола.

У отвореннаго окна на двор стоялъ слуга Семушкина Веденей и потрясъ льняными волосами, сдлавъ поклонъ.

— Изволили откушать, ваше превосходительство?

— Да. А теб что?

— Нашъ Максимъ Дорофеичъ приказали вамъ кланяться и просить васъ къ нимъ на стаканъ чаю. Очень нужное дло у нихъ.

— А гость еще у васъ? Не ухалъ?

— Не узжали еще. Лошадей ихъ поставили во двор и он кормятся.

Пятищевъ всталъ втупикъ и не зналъ, что отвчать, но въ голов его пронеслось:

‘Впрочемъ, что-жъ… вдь ужъ теперь все равно. Что свершилось, того не поправишь. А отъ Лифанова я, можетъ быть, узнаю и кое-какія подробности изъ жизни Лидіи у него въ дом. Передъ отъздомъ для меня это важно’.

Онъ хотлъ посовтоваться съ капитаномъ, но сейчасъ-же ршилъ, что ‘не стоитъ’ и сказалъ Веденею:

— Скажи, что приду.

Лифановъ сидлъ у старика Семушкина въ кабинет — и они пили чай, прикусывая крупной красной земляникой, когда вошелъ Пятищевъ. Лифановъ былъ уже значительно успокоившись, волосы его были приглажены, лицо приняло свой обычный цвтъ, но правый рукавъ пиджака былъ наполовину вырванъ изъ проймы и сквозила блая сорочка — послдствіе борьбы Лифанова съ капитаномъ. Поздоровавшись съ Семушкинымъ, Пятищевъ остановился и не зналъ, подавать-ли руку Лифанову. Лифановъ смотрлъ на него изъ-подлобья. Семушкинъ заговорилъ:

— Ну, помиритесь. Чего тутъ ссориться! Вдь у обоихъ непокорные дти-то оказались: у васъ, ваше превосходительство, дочь, а у тебя, Мануилъ Прокофьичъ, сынъ. Обоимъ больно и обидно — ну, тяготу и надо вмст нести. Воля Божья, ничего не подлаешь. Если ужъ обвнчались, то теперь не развнчаешь.

Пятищевъ протянулъ руку, но Лифановъ неохотно подалъ ему только пальцы руки, сказавъ:

— Нтъ, мн больне. Для нихъ, для генерала нтъ никакого убытка, что ихъ дочь перевнчалась съ моимъ сыномъ, а мн убытокъ. Вдь у него невста была, съ большимъ приданымъ, и я такъ разсуждаю, что мы сотнягу тысячъ потеряли. Полсотни-то тысячъ за ней на бочку выкладывали. А что потомъ?..

— Любезнйшій, вы судите по купечески, по торговому,— пробовалъ возразить Пятищевъ, садясь.

— Да вдь я купецъ-торговецъ и есть.

— Позвольте. Но вдь помимо всего душа, сердце… нравственная обида…

— Да, да… А ко всему этому капиталъ прикостите — ну, и значитъ, что мн больне, Ну, да что объ этомъ толковать! Горько, обидно. То-есть такъ обидно, что съ обиды готовъ на стну лзть!— воскликнулъ Лифановъ и ударилъ себя кулакомъ въ грудь.

— Да ты ужъ и ползъ, хе-хе-хе… Вспомни, что давеча-то было,— засмялся Семушкинъ.

— Брось!.. Грхъ надъ чужимъ горемъ смяться,— остановилъ его Лифановъ, тяжело вздохнувъ.— И вдь главное, что поправить-то его нельзя. Ваше превосходительство, будемъ говорить ладкомъ,— обратился онъ къ Пятищеву.— Извстно вамъ хоть сколько-нибудь, гд ихъ искать?

— Дочь писала мн, что посл внчанія они отправятся въ губернскій городъ, а затмъ подутъ прокатиться по Волг.

— Въ губернскомъ город? Ну, теперь я знаю, какъ искать! Гостиница Якушова. А потомъ на желзной дорог. Паровозный сарай. Тамъ у сына товарищъ служитъ — Митяевъ. Онъ въ прошломъ году курсъ кончилъ въ институт и у насъ гостилъ потомъ. Головорзъ тоже… Какія слова говорилъ — уши вянутъ. По Волг подутъ. Ахъ, ахъ, ахъ…— заохалъ Лифановъ.— Вдь вотъ сама себя раба бьетъ за то, что худо жнетъ. А я на радостяхъ да сдуру, что Парфенька курсъ кончилъ, подарилъ ему пятьсотъ рублей. ‘Вотъ, говорю, теб, дуракъ. Спрячь подальше и копи, прикапливай’. Умно! Вотъ какое руководство… Это, стало быть, я ему на свадьбу подарилъ. Дла!— покачалъ головой Лифановъ и опять спросилъ Пятищева:— Больше ничего не знаете о вашей дочк?

— Я васъ хочу спросить. Вамъ лучше знать. Она жила у васъ. Я затмъ и пришелъ сюда, чтобъ спросить васъ.

— Вотъ въ томъ-то и штука, что доброта моя и доврчивость сгубили меня,— далъ отвтъ Лифановъ.— Дло въ томъ, что я на нихъ и вниманія не обращалъ. Вижу, что сынъ при ней, какъ нитка при иголк, то-есть при вашей дочери, но думаю, что вдь везд Стешка моя ихъ разгораживаетъ. Вижу, что и она ластиться, но думаю, что барышня по найму, при жалованьи отъ насъ, такъ неужто не понимаетъ!

— Молчать! Не смть такъ про мою дочь говорить!— вскричалъ Пятищевъ, весь затрясшись.

— Ваше превосходительство, тише! Чего ты?— остановилъ его Семушкинъ.— Надо говорить ладкомъ.

— Такъ пускай и онъ говоритъ ладкомъ. А зачмъ-же дерзости-то!

— Сто тысячъ, ваше превосходительство, потеряли черезъ васъ, сто тысячъ!— ударилъ себя въ грудь Лифановъ.— Такъ ужъ подчасъ мн и не до ладка.

Онъ вскочилъ со стула.

— Поду сейчасъ въ губернскій городъ искать ихъ,— прибавилъ онъ.— Поздъ идетъ черезъ часъ. За ласку и за чай и сахаръ, Максимъ Дорофенчъ, благодарю тебя. Вели подавать лошадей.

— Брось! Зачмъ хать? Вдь хоть и поймаешь ихъ тамъ, дла все равно не воротишь!— остановилъ его Семушкинъ.

— Да ужъ хоть поругаюсь хорошенько, такъ и -то будетъ легче. Нтъ, я поду. Прощайте, ваше превосходительство,— закончилъ Лифановъ, схватилъ картузъ и сталъ уходить въ сопровожденіи Семушкина.— Вдь что обидно,— бормоталъ онъ.— Сынъ-то нуженъ до зарзу. Вдь мы заводъ строимъ. Свой архитекторъ, свой механикъ.

Пятищевъ слдовалъ сзади. Теперь ужъ ему было ясно, что Лифановъ долженъ простить сына. Лифановъ ухалъ.

LXXIV.

Проводивъ Лифанова, Семушкинъ и Пятищевъ остались на крыльц поговорить о предстоящей поздк за границу и ршили завтра хать непремнно. Пятищевъ сначала было упирался и просилъ отложить поздку дня на два, на три, пока онъ узнаетъ что-нибудь положительное о дочери и ея муж, но Семушкинъ былъ противъ и настаивалъ на отъзд.:

— Не понимаю, чего ждать,— говорилъ онъ.— Дочь… Ея пснь спта и, по моему, хорошо спта. О томъ, что она вышла замужъ за сына богатаго купца, теб извстно — ну, и довольно. Долженъ радоваться, а не печалиться, что при вашемъ раззореніи такъ случилось. Шутка сказать, безприданница за сына Лифанова…

Пятищева покоробило, онъ хотлъ возражать, указать на свое родовое достоинство, но поборолъ себя и смолчалъ.

— А вотъ завтра будутъ у меня передъ отъздомъ служить молебенъ напутственный, такъ лучше помолись ты Богу,— продолжалъ Семушкинъ,— и поблагодари Его за твое благополучіе. Да и Никол-то угоднику, покровителю бдныхъ невстъ, поклонись. Да на свчку, на свчку завтра ему пошли. Радоваться долженъ, а не горячку пороть.

Пятищевъ помолчалъ и, подумавъ, отвтилъ:

— Съ сословнымъ неравенствомъ я ужъ, пожалуй, мирюсь. Я дочь прощу… Даже ужъ простилъ. Но вдь вторая половина тоже внчалась безъ благословенія. Тамъ отецъ строгій…

— Проститъ-ли Лифановъ? Въ этомъ сомнваешься? Да ужъ похалъ сына искать, такъ само собой проститъ. Зачмъ ему иначе семь верстъ киселя хлебать? Ну, попоретъ горячку, поругается, да и проститъ. Не видишь разв, что онъ ему нуженъ? Заводъ затяли строить… плотину ставить. Безъ сына онъ какъ безъ рукъ. Нанимать инженера надо. Конечно, проститъ, прямо изъ-за разсчета проститъ,— доказывалъ Семушкинъ.

— Но не можетъ-же это меня не интересовать,— пробовалъ еще разъ возражать Пятищевъ.— Вдь все, что вы говорите, только ваши предположенія. А узжать, имя только предположенія, непріятно. Я буду безпокоиться.

— Такъ поручи капитану-то написать теб, коли онъ что узнаетъ. Вотъ и все.

— Ахъ, вы не знаете капитана. Онъ строже меня. Онъ ужъ изъ-за моей поблажки дочери не разговариваетъ со мной.

— Неужто не напишетъ? Человчекъ! Не понимаю, чего вы дружите съ нимъ, ваше превосходительство. Совсмъ онъ не пара вамъ. Ну, дочь напишетъ, если простятъ ихъ. Объ такой радости, да чтобъ не написала! Трижды напишетъ. Вдь грамотная. Знаетъ, какъ писать. Я вотъ своимъ даже сказалъ: ‘пишите въ Берлинъ, въ Парижъ, въ Эмсъ этотъ самый до востребованія’. Такъ и она вамъ напишетъ. Не унывай, ваше превосходительство, брось… Въ дорог теб лучше будетъ, спокойне,— тронулъ Семушкинъ за плечо Пятищева и спросилъ:— Такъ демъ завтра?

Пятищевъ согласился и ушелъ домой. Была ужъ ночь. Сіяли звзды. Въ окн комнаты капитана свтился огонь. Пятищевъ прошелъ домой черезъ кухню: Ему отворила Мара, босая, въ рубах и накинутой сверху кацавейк. Она уже спала. Проходя къ себ въ комнату, Пятищевъ постучалъ въ дверь капитана.

— Иванъ Лукичъ, ты не спишь?— спросилъ онъ.

— Странный вопросъ! Разв можно спать посл такого переполоха! У меня не канаты, а нервы.

— Завтра мы демъ. Ршили хать за границу.

— Чего-жъ еще лучше, если можешь? Скатертью теб дорога. Счастливый человкъ.

Въ голос капитана слышался недовольный, протестующій, насмшливый тонъ.

Пятищевъ не вошелъ къ нему, пробрался въ свою комнату, ощупью отыскалъ спички и зажегъ лампу. Ему бросился въ глаза совсмъ уже запакованный кожаный чемоданъ съ наряднымъ мднымъ наборомъ и замкомъ, нсколько разъ уже длавшій съ нимъ заграничныя поздки. На немъ остались еще налпленными желзнодорожные ярлыки и ярлыки заграничныхъ гостиницъ. Пятищевъ самодовольно улыбнулся.

‘Завтра,— произнесъ онъ про себя.— Завтра подъ вечеръ въ вагон постараюсь забыть вс непріятности, вс передряги. А сколько ихъ было-то, Господи! Завтра въ вагон ничего не буду видть передъ собой, что могло-бы мн напоминать о здшнихъ горькихъ испытаніяхъ, и я успокоюсь. Да, успокоюсь’.

Но онъ былъ ужъ и теперь спокоенъ.

Когда онъ раздвался, чтобы лечь спать, въ ушахъ его звенли фразы: ‘похалъ сына искать, такъ ужъ само собой проститъ… Заводъ строитъ, плотину ставитъ… Нуженъ ему сынъ’… Фразы эти, слышанныя имъ отъ Семушкина, еще больше успокоили его и даже вселили нкоторое довольство.

‘Изъ-за выгодъ, изъ-за денежныхъ разсчетовъ проститъ Парфентія, и заживетъ Лидія въ Пятищевк ужъ хозяйкой’,— произнесъ онъ мысленно и, погасивъ лампу, улегся въ постель. Свжее постельное блье, прикасаясь къ его теплому тлу, доставило ему пріятную нгу. Онъ вытянулъ усталые члены, закинулъ за голову руки и наслаждался.

‘Завтра возьму у старика Семушкина общанные сто рублей,— думалъ онъ,— передамъ Ивану Лукичу на содержаніе дома во время моего отъзда. Семушкинъ долженъ дать, если онъ отрываетъ меня отъ семьи въ такое время. Не настаивай онъ на отъзд, я еще остался-бы на нкоторое время здсь, чтобы узнать о дальнйшей судьб Лидіи. Даже прямо обязанъ. Онъ общался, кажется, дать на это даже полтораста рублей, но покуда довольно и ста. Вдь Семушкинъ сдлалъ распоряженіе, чтобы съ Ивана Лукича и княжны не брали за квартиру во время нашего отсутствія’.

Пятищевъ, вначал такъ протестовавшій противъ этихъ подачекъ, теперь ужъ не только мирился съ ними, но считалъ ихъ должными.

‘А Ивану Лукичу, разумется, скажу, что эти деньги я ему изъ своихъ даю, иначе онъ не возьметъ — поправилъ онъ себя въ одолвающей его дремот и на этомъ заснулъ.

Утромъ Пятищевъ проснулся поздно и тотчасъ-же вспомнилъ о Лидіи. Его что-то какъ-бы кольнуло въ сердце, но онъ тотчасъ-же успокоилъ себя, сказавъ вслухъ:

— Ахъ, я увренъ, что теперь ей будетъ хорошо!

Пятищевъ вышелъ пить кофе. Капитанъ, какъ и всегда, былъ вставши раньше его, бродилъ съ трубкой, но по прежнему не только старался избгать съ нимъ разговоровъ, но даже встрчаться взглядомъ. Княжна не вставала и потребовала себ въ постель какао.

Отъ Семушкиныхъ пришелъ Веденей звать Пятищева и капитана къ обду.

— Максимъ Дорофичъ просилъ пораньше пожаловать, потому у насъ молебствіе будетъ передъ обдомъ. Отецъ протоіерой изъ собора общались придти сейчасъ посл обдни,— говорилъ онъ, тряхнувъ льняными волосами.

Капитанъ отказался и отказался въ грубой форм.

— Только у меня и заботъ, чтобы ходить обдать къ вашему купцу,— проговорилъ онъ,— Скажи, что не могу, что у меня на рукахъ больная,— прибавилъ онъ боле мягко.

— Да ужъ сегодня ради проводовъ. Вотъ и ихъ превосходительство узжаютъ и нашъ хозяинъ,— приглашалъ Веденей,— Ради проводовъ-то можно. А за больной вашей старушкой Мара присмотритъ. Молебствіе у насъ парадное. Пвчіе будутъ.

— Иди и скажи Максиму Дорофеичу, что я приду въ свое время,— кивнулъ ему Пятищевъ и отправился къ себ въ комнату одваться.

— Мн кажется, что на прощанье-то съ бдной княжной нужно теб съ ней раздлить трапезу,— сказалъ ему вслдъ капитанъ.

Пятищевъ ничего не отвтилъ.

LXXV.

Обдъ Семушкинъ закатилъ передъ отъдомъ такой, что казалось, что онъ хочетъ накормить себя и Пятищева дня на три. Помимо соленыхъ закусокъ, былъ пирогъ-курникъ съ гречневой кашей, яйцами и говяжьими клецками, были щи лнивыя изъ капусты-первянки, подавался лещъ, чиненый вязигой съ манной кашей и, наконецъ, нога телятины со свжими огурцами и молодымъ картофелемъ. Дичи не было, но за то былъ второй пирогъ — сладкій, со свжей клубникой и ли его со сметаной. Духовенство осталось обдать. Гудлъ густымъ басомъ косматый дьяконъ, то и дло протягивающій правую руку къ бутылкамъ, при этомъ придерживая лвой широкій рукавъ рясы. Отецъ протоіерей, тенористый, съ расчесанной бородой и маслянымъ лицомъ, держа руку на желудк, сказалъ отъзжающему Семушкину напутственное слово, въ которомъ, желая ему исцленія отъ недуговъ на чужбин, хвалилъ и просвтительную цль поздки, называя ее объединеніемъ полезнаго съ пріятнымъ, о каковой цли Семушкинъ и не воображалъ. Коснулся протоіерей и Пятищева въ своей рчи, прибавивъ:

— Отрадно при этомъ видть, что въ виду просвтительныхъ цлей и дворянство, въ лиц многоуважаемаго его превосходительства Льва Никитича, протягиваетъ руку купечеству и является руководящимъ спутникомъ въ поздк.

Разумется, рчь закончилась тостами въ честь хозяина дома старика Семушкина и его гостя и спутника Пятищева. При этомъ протоіерей и дьяконъ цловались съ Семушкинымъ, а кстати и съ Пятищевымъ. При чемъ дьяконъ густымъ басомъ шепнулъ Семушкину:

— А будешь во французскомъ град Бордо — вспомни и обо мн. Люблю я сію марку напитка.

Слдовали кофе и ликеры, при чемъ старикъ Семушкинъ, предлагая гостямъ выпить, хлопалъ по бутылкамъ пальцами и торжественно говорилъ:

— Черезъ недльку, другую — на мст всхъ этихъ пойлъ попьемъ. Ваше превосходительство, какой первый винный городъ будетъ намъ на пути?

— Кельнъ. Тамъ на станціи можно прекраснаго рейнвейна выпитъ. Это ужъ рейнскій городъ,— далъ отвтъ развеселившійся Пятищевъ.

Желзнодорожный поздъ отходилъ въ пять часовъ съ минутами, а ужъ въ половин четвертаго къ крыльцу поданы были экипажи для путниковъ и сопровождающихъ ихъ Викула Семушкина съ семействомъ. Багажъ былъ отправленъ раньте. Старикъ Семушкинъ торопилъ хать на станцію.

— Нельзя-же тамъ на сухую. Нужна подмочка. Тамъ выпьемъ набло, по малости,— бормоталъ онъ.

Пятищевъ пошелъ проститься съ капитаномъ.

— Прощай, Иванъ Лукичъ, прощай, мой врный и добрый другъ,— сказалъ онъ, и на глазахъ его заблестли слезы.— Ты на меня сердишься? Ты въ прав сердиться. Я знаю, я веду себя нехорошо, но что длать… обстоятельства… ду, потому что хочется культурной жизни… Изнылъ я… Прощай, добрый другъ. Пиши. Пиши по адресамъ, которые я оставилъ. Что узнаешь объ Лидіи — сейчасъ-же пиши. Тяжко мн узжать, не зная о дальнйшей ея судьб, но…

— Если-бы было тяжко, то не узжалъ-бы,— отвчалъ капитанъ.— Не играй комедію.

— Нтъ, мн все-таки какой-то тайный голосъ твердитъ, что въ конц концовъ ей будетъ хорошо.

Они обнялись. Капитанъ тоже былъ съ влажными глазами.

— То-есть какъ это? Примутъ ее въ домъ, какъ невстку? Примутъ сына и ее?— горько спросилъ капитанъ.— Ахъ, ты, отецъ! Но какова-же жизнь будетъ такой нежеланной невстк въ дом свекра!

— Ну, полно, полно. Зачмъ такія мрачныя мысли? Я уповаю на Бога… Богъ поможетъ… Богъ все устроитъ. А вотъ это вамъ на житье въ мое отсутствіе…

Пятищевъ протянулъ капитану сторублевую бумажку, полчаса назадъ полученную имъ отъ старика Семушкина.

— Не надо…— отстранилъ отъ себя капитанъ деньги.— Не терплю подачекъ.

— Но вдь это я отъ себя. Здсь-же остается моя комната, моя обстановка,— пояснилъ Пятищевъ.

— Ну, и пускай остается. Безъ этихъ денегъ какъ-нибудь справимся.

— Иванъ Лукичъ, ты меня обижаешь. Обижаешь при отъзд, и это тяжелымъ гнетомъ ляжетъ мн на душу.

Пятищевъ совалъ деньги. Капитанъ смялъ бумажку и сунулъ въ карманъ брюкъ.

— Хорошо. Я сохраню эти деньги до твоего прізда.

Началось прощаніе съ княжной, лежавшей на постели въ своей комнат, куда вошелъ Пятищевъ. Княжна, завидя его, затряслась всмъ тломъ, протянула впередъ руки, какъ-бы ограждая себя, и со стономъ заговорила:

— Не подходи, Левъ, не подходи Бога ради, не подходи… Между нами все кончено.

— Княжна, полно… Преложи гнвъ на милость… Не могу-же я ухать, не простясь съ тобой…— сказалъ онъ плачущимъ голосомъ, опустился на одно колно передъ постелью и, взявъ сухую костлявую руку княжны, покрывалъ ее поцлуями. Прости, прости…— шепталъ онъ.

Княжна потянулась, чмокнула его въ лобъ и тотчасъ-же стала оборачиваться къ стн.

— Княжна! Ольга Петровна! Зачмъ-же такъ?.. Ты, вдь простила меня!— издалъ вопль Пятищевъ, ударивъ себя въ грудь, такъ что даже лежавшій около княжны мопсъ Бобка зарычалъ и потомъ хрипло залаялъ.

— Кто теб сказалъ, что я тебя простила? Я поцловала тебя передъ твоимъ отъздомъ, но простить я тебя не могу. Не могу простить. Это выше моихъ силъ,— отвчала княжна, не оборачиваясь.

— Ну, не поминай лихомъ и все-таки пиши,— вздохнулъ Пятищевъ и вышелъ изъ комнаты княжны.— Подешь меня проводить?— спросилъ онъ капитана.

— Зачмъ? Съ какой стати? Съ какой стати буду я присоединяться къ торжествующимъ купцамъ?— воскликнулъ капитанъ.— Съ тобой я ужъ простился, а дальніе проводы — лишнія слезы. Еще разъ прощай! Желаю теб веселиться, если сможешь,— прибавилъ онъ, протянувъ ему руку, и тутъ-же прибавилъ:— Да ты сможешь, ты ко всему приспособишься.

Пятищевъ удалился изъ своего дома совсмъ удрученный. Между тмъ Семушкины ужъ садились въ экипажи. Садились они съ надворнаго крыльца. На сцену эту смотрла вся дворня. Были даже какіе-то посторонніе мужики. Въ толп стояла и Мара.

— Ваше превосходительство, торопись! Пора. На станціи еще надо успть по посошку захватить!— кричалъ Пятищеву старикъ Семушкинъ, уже сидвшій въ коляск.

На козлахъ рядомъ съ кучеромъ помщался его внукъ Максимчикъ. Во второй экипажъ садились Викулъ Семушкинъ, его жена Лариса Давыдовна и ихъ дочка. Пятищевъ слъ рядомъ со старикомъ Семушкинымъ. Семушкинъ снялъ шляпу и троекратно перекрестился.

— Ну, съ Богомъ!— сказалъ онъ кучеру.

Экипажи стали вызжать со двора.

— Прощайте, баринъ. Счастливо вамъ!..— крикнула Пятищеву изъ толпы Мара.

— Спасибо, Маруша… Охраняй княжну…— сказалъ ей, кивнувъ, Пятищевъ и взглянулъ на крыльцо своей квартиры и открытыя въ ней окна, ища взоромъ капитана.

Но капитана видно не было.

LXXVI.

На станцію желзной дороги проводить старика Семушкина за границу съхался чуть-ли не весь купеческій Колтуй. Семушкинъ, очевидно, ожидалъ такого създа, потому что заране распорядился заказать хорошую холодную закуску съ цлой батареей бутылокъ. Закуска эта была поставлена на отдльномъ стол въ буфетной комнат, украшенномъ запыленными искусственными латаніями въ горшкахъ, и самъ буфетчикъ прислуживалъ около нея вмст съ лакеемъ. Старикъ Семушкинъ, какъ пріхалъ, такъ и слъ за столъ, посадивъ съ собой рядомъ Пятищева. Купцы подходили къ Семушкину, желали ему счастливаго пути, выпивали, закусывали и отходили или размщались тутъ-же. Около этого-же стола услись и Викулъ Семушкинъ съ женой и дтьми. Они пили чай. Дти просили ддушку привезти имъ французскихъ гостинцевъ. Невстка говорила старику:

— Папаша, не забудьте о пластыр-то, о которомъ я вамъ говорила, и привезите намъ.

— Хорошо, хорошо. Вотъ пускай его превосходительство запишетъ и напомнитъ мн,— отвчалъ старикъ Семушкинъ, кивая на Пятищева.— Мн самому гд-же… Я тамъ буду человкъ темный.

— Въ Париж пластырь такой есть отъ всхъ порзовъ, ушибовъ и нарывовъ, который здсь не продается,— пояснила Пятищеву Лариса Давыдовна.— Моя одна московская подруга здила, такъ привозила. Пожалуйста, Левъ Никитичъ.

— Я запишу въ вагон. Я знаю этотъ пластырь,— сказалъ Пятищевъ, и косился на подходящихъ, подсаживающихся и удаляющихся колтуевскихъ купцовъ.

Здсь были почти вс мелкіе кредиторы его, удовлетворенные уплатой и неудовлетворенные. Одинъ изъ неудовлетворенныхъ съ русой бородой и голубыми глазами въ коломянковой лтней пар наклонился къ уху Пятищева и произнесъ:

— А вамъ, баринъ, грхъ… Сами дете гулять за границу, а меня, небогатаго человка, обижаете, не можете восемнадцати рублей заплатить по счету.

Сказано это было такъ, что Викулъ Семушкинъ и его жена слышали. Пятищевъ сконфузился и спросилъ:

— Да разв я вамъ долженъ?

— А какъ-же нтъ-то? За керосинъ, за свчи, за мыло. Стекла ламповыя брали, соду… Вдь ужъ почти годъ.

— Право, я забылъ… Извините… Тогда возьмите… Восемнадцать рублей… Вотъ они…— растерянно проговорилъ Пятищевъ и уплатилъ деньги.

Черезъ минуту онъ слышалъ, что около него какой-то угреватый и черный купецъ въ сромъ пальто говорилъ про него рыжему купцу съ окладистой бородой:

— Да нешто онъ на свои детъ? На какіе-же шиши ему самому хать? Его Максимъ Дорофеичъ подрядилъ, какъ переводчика — ну, и везетъ съ собой для компаніи.

— Скажи на милость!

— Очень просто. Неужто ты самъ-то не можешь догадаться, коли у человка ни кругомъ, ни около!.. Мертвымъ разв только въ Колту не долженъ. Ну, старикъ его и везетъ для компаніи. А онъ за него будетъ по иностранному болтать, сказки ему разсказывать.

Пятищевъ даже зажмурился на минуту, до того ему было горько. Его всего какъ-то передернуло, но онъ скоро оправился и заговорилъ съ Ларисой Давыдовной:

— Въ Париж появились какія-то электрическія свтящіяся пуговицы. Я недавно читалъ. Напомню вашему ддушк, чтобы онъ купилъ для васъ.

— Ахъ, пожалуйста!— улыбнулась Лариса Давыдовна, облизнувъ красныя губы.— Вы потрошите его, потрошите. Не жалйте, если встртите что-нибудь новенькое.

Въ буфетной комнат появился и косматый дьяконъ въ соломенной шляп и басилъ направо и на-лво. Купцы сейчасъ-же окружили его и смотрли на него съ умиленіемъ, какъ оперныя психопатки на моднаго тенора. Это былъ любимецъ купеческаго Колтуя. Вс торговцы восхищались его громовымъ, дйствительно замчательнымъ голосомъ.

— Отецъ дьконъ, по рюмочк? Отецъ дьяконъ, лафитцу для прохлажденія?— слышалось со всхъ сторонъ, но дьяконъ направился къ столу, гд сидлъ старикъ Семушкинъ.

— Пришелъ посошокъ выпить,— объявилъ дьяконъ, протягивая руку.— Дома хотлъ ложиться отдохнуть, но совсть зазрла… Именитый нашъ гражданинъ въ дальніе края детъ, такъ, думаю, неужто я ему посошокъ не подоткну въ путь дорогу!

Старикъ Семушкинъ величественно сидлъ около закуски и бутылокъ и ни къ чему не прикасался, но тутъ потребовалъ шампанскаго, улыбнулся и сходительно произнесъ:

— Сейчасъ подадутъ настоящіе посошки — вотъ и подопрешь… А пока выпей и подзакуси.

Дьяконъ не заставилъ себя долго просить. Окружавшіе его купцы также послдовали его примру.

— Многолтіе-бы теперь отъзжающему-то,— слышалось среди нихъ.— Отецъ дьяконъ, хвати!

— Неловко здсь на станціи. Здсь публичное мсто…— останавливалъ кто-то.

Подали шампанское, разлили въ бокалы, купцы прокричали ура.

Но тутъ раздался звонокъ. Вс засуетились и отправились на платформу. Гудлъ и семафоръ.

— Поздъ подходитъ… Поздъ… Садиться надо…— заговорили со всхъ сторонъ.

Поднялся и старикъ Семушкинъ и поцловалъ сына, невстку, внучатъ.

— Сынъ за все заплатитъ,— сказалъ онъ буфетчику, подавая ему на прощанье два пальца и кивнулъ на Викула.

На платформу потянулось цлое шествіе.

— Ужъ вы хорошенько оберегайте нашего ддушку-то, Левъ Никитичъ,— говорила Пятищеву Лариса Давыдовна.— Вдь онъ тамъ за границей будетъ, какъ въ лсу… Не оставляйте его одного.

— Ваше превосходительство! Отцу дьякону въ Италіи черепаховую табакерку купить. Онъ говоритъ, что тамъ он дешевы. Запиши,— обратился старикъ Семушкинъ къ Пятищеву.

— Въ Неапол,— прибавилъ дьяконъ, шедшій рядомъ съ Семушкинымъ.— Мн тесть разсказывалъ. Онъ былъ причетникомъ въ Милан.

‘Боже мой, онъ ужъ мной распоряжается, какъ своимъ секретаремъ’,— мелькнуло въ голов Пятищева, и его какъ-бы что-то кольнуло въ сердце.

На платформ опять прощанія и цлованія передъ подходящимъ поздомъ.

Наконецъ, поздъ остановился. Пришлось садиться. Старикъ Семушкинъ и Пятищевъ вошли въ вагонъ перваго класса и заняли мста. Желзнодорожные сторожа втащили ихъ ручной багажъ и стали помщать въ стки на полки.

— Плетеную-то корзинку можно на скамейку,— распоряжался Семушкинъ.— Она черезъ часокъ понадобится, такъ чтобъ не снимать. Тутъ у насъ провизія.

Пятищевъ взглянулъ на корзинку и ужаснулся. Это былъ большой плетеный коробъ, изъ подъ крышки котораго выглядывали сквозь прорванную бумагу неумстившаяся голова отварного поросенка и два бутылочныя горлышка.

Передъ открытыми окнами вагона стояли провожавшіе и кричали:

— Прощайте, папаша! Дай вамъ Богъ благополучно! Пишите! Ддушка, прощайте! Максимъ Дорофеичъ, счастливо! Прежде всего дай Богъ здоровья

Гудлъ и голосъ дьякона:

— Максимъ Дорофеичъ! Попомни Бордо. Будешь въ Бордо, помяни колтуевскаго дьякона.

У окна сталъ старикъ Семушкинъ и кланялся. Сзади его помщался Пятищевъ и смотрлъ на провожающихъ. Вдругъ въ толп ихъ онъ замтилъ Василису и вздрогнулъ. Она была въ шляпк съ цвтами, въ бархатной накидк со стеклярусной отдлкой и съ яркимъ краснымъ зонтикомъ. Лицо ея было потно. Она протискивалась и говорила:

— Успла еще проводить. Ну, слава Богу! А вдь мн сказали, что поздъ-то въ шесть часовъ идетъ. Ваше превосходительство, я къ вамъ!..— махнула она зонтикомъ, увидвъ Пятищева.— Баринъ! Ваше превосходительство! Я къ вамъ проститься. Будьте здоровеньки… Счастливо вамъ. Подойдите къ окошечку рядомъ. Я кое-что сказать вамъ хочу.

Пятищевъ покраснлъ и подошелъ къ окну черезъ три окна отъ Семушкина. Василиса подскочила къ нему.

— За границу дете, въ теплые края? Ну, я рада за васъ, душевно рада, баринъ,— заговорила она.— Все-таки по крайности хоть успокоитесь. Прощайте… Добрый вамъ путь. А у насъ-то какія дла въ Пятищевк! Ай-ай-ай! Вдь вы, я думаю, ужъ знаете, слышали?

— Знаю, знаю… Слышалъ. Я получилъ отъ Лидіи письмо. Я чуть не заболлъ. Но разв еще что?— спросилъ Пятищевъ, блдня.

— Да какъ-же… Вдь согналъ меня Лифановъ-то нашъ за это, что сынъ его сбжалъ съ Лидіей. Львовной. Меня заподозрилъ и согналъ. А я что-же? Я ничего… И ни душой, ни тломъ не виновата. Только то и было, что два раза они у меня кофейку попили и подрубила я Лидіи Львовн вуальку, фату изъ тюля. Да и не знала я, для чего подрубаю, потому не сказали они мн ничего. Ужъ только потомъ догадалась, что это внчальная. Согналъ. Вчера я въ Колтуй перехала и у просвирни комнатку покуда сняла. Мебель отнялъ. ‘Это, говоритъ, все мое’. Вотъ судиться буду. И вдь какъ согналъ? Переночевать даже не далъ… ‘Вонъ, вонъ, вонъ!’ Какъ волкъ лютый.

— Я ужъ почти простилъ ее… Божья воля…— сказалъ Пятищевъ, ожидавшій услышать новые ужасы о Лидіи, и у него стало отлегать отъ сердца.— Вдь они, кажется, въ нашей деревенской церкви внчались, на погост?

— Да, хотли тамъ, но не успли. Или что-то у нихъ вышло съ отцомъ Павломъ… Отецъ Павелъ побоялся, потому что безъ оклички,— отвчала Василиса.

Въ глазахъ у Пятищева теперь все помутилось.

— Какъ не успли обвнчаться? Какъ съ отцомъ Павломъ вышло?.. Что вышло?.. Какая окличка? Она писала мн, что они…

Онъ не договорилъ и схватился за окно, чтобъ не упасть.

— Не знаю ужъ право, какъ… Но я вчера дьякона видла, такъ сказывалъ онъ, что въ губернію похали внчаться. Будто въ губернію… А обвнчались ли — неизвстно.

У Пятищева подкосились ноги, и онъ опустился на диванъ.

А на платформ раздался звонокъ, затмъ свистокъ оберъ-кондуктора, гудокъ паровоза и поздъ тронулся.

LXXVII.

Изъ Вильны Пятищевъ писалъ Василис Кукиной такое письмо:

‘Милая и добрая Василиса Савельевна.

Пишу теб изъ Вильны, гд поздъ нашъ стоитъ на станціи полчаса, и убдительно прошу тебя сообщить мн, что ты знаешь о судьб Лидіи. Неужели она и Парфентій Лифановъ до сихъ поръ не внчаны? Обстоятельство это такъ меня мучаетъ, что я продолжаю путь совсмъ больной, лишился сна, покоя, аппетита и нигд мста себ не могу найти. Какую страшную безсонную ночь провелъ я! Ни на что глядть не хочется, а спутникъ мой, какъ на зло, поминутно пристаетъ съ разговорами. Вдь я ршился на поздку потому, что былъ вполн увренъ,, что Лидія обвнчалась съ молодымъ Лифановымъ. Она сама сообщила мн объ этомъ, прося прощенія, что внчается безъ моего благословенія. Правда, письмо ея было писано ко мн наканун внчанія, но все-таки бракъ ея я считалъ за свершившійся фактъ и хотя сильно страдалъ, что бракъ ея не равный, но утшилъ себя, что онъ все-таки законный, что свершившагося уже не вернешь, положился на волю Божью и примирился. И вдругъ въ вагон передъ самымъ отъздомъ узнаю отъ тебя, что она не успла обвнчаться въ деревн. Вдь это ужасъ, что такое! А вдругъ они и до сихъ поръ не внчаны? Живутъ вмст и не внчаны… Вдь это… Я боюсь назвать настоящимъ именемъ, что это такое. Милая и добрая Василиса Савельевна, вдь ты говорила по слухамъ, и если эти слухи ложные, то теб грхъ, что ты своими словами такъ измучила старика-отца. Грхъ… Во имя нашихъ прежнихъ добрыхъ отношеній прошу тебя и умоляю, наведи возможныя справки касательно брака Лидіи и напиши мн въ письм по адресу, написанному на приложенномъ при семъ конверт съ готовой уже маркой. Проще сказать, вложи свое письмо въ этотъ конвертъ и опусти въ кружку. Я это письмо найду въ Берлин, гд мы пробудемъ нсколько дней. Пожалуйста, успокой меня.

Я не просилъ-бы объ этомъ тебя, если-бы было возможно къ кому-нибудь другому обратиться. Иванъ Лукичъ пришелъ-бы въ ужасъ и отчаяніе, если-бы его коснулось хоть сомнніе, что Лидія живетъ съ молодымъ Лифановымъ не внчанная, княжна сошла-бы съ ума.

Заране благодарный Левъ Пятищевъ’.

Василиса отвтила Пятищеву въ Берлинъ. Вотъ ея письмо:

‘Милостивый государь, ваше превосходительство, добрйшій благодтель Левъ Никитичъ. Въ первыхъ сихъ строкахъ желаю вамъ здоровья и всякаго благополучія. Получила я ваше письмо и вижу я, что вы убиваетесь. А зачмъ такъ убиваться? Богъ милостивъ. Можетъ быть все поправится у Лидіи Львовны и будетъ все къ лучшему. А сказала я вамъ про Лидію Львовну, что она не успла повнчаться въ деревенской церкви не по слухамъ, а мн нашъ отецъ-діаконъ сказывалъ. Да и еще теперь есть подтвержденіе. Это старый Лифановъ, Мануилъ Прокофьичъ. Онъ здилъ въ догонку за сыномъ въ губернію. Догнать онъ его не догналъ, ибо Парфентій Мануилычъ былъ съ Лидіей Львовной изъ города ужъ ухавши, но отъ пріятеля Парфентія Мануилыча, который служитъ на желзной дорог, онъ узналъ, что они и въ губерніи не успли перевнчаться, а заторопились и похали дальше, а куда — не сказалъ. А пріятель этотъ долженъ знать, потому что былъ приглашенъ шаферомъ и свидтелемъ. А что они не успли перевнчаться въ губерніи, объ этомъ я узнала отъ самого стараго Лифанова. Вернулся онъ изъ губерніи по сему случаю веселый, цлый день гулялъ на радостяхъ у Олимпія въ трактир и хмельной розыскалъ меня. Я его не хотла впускать, но онъ влзъ ко мн силкомъ и пилъ у меня кофей. И представьте, добрйшій благодтель, онъ опять зоветъ меня къ себ въ экономки и общается отдать мн мою мебель, чтобы я съ нимъ не судилась. Да и не мн одной онъ это разсказывалъ, а звонилъ языкомъ въ Колту по лавкамъ и въ трактир. А я его отъ себя насилу выжила.

А вы, добрйшій Левъ Никитичъ, не убивайтесь такъ ужъ очень насчетъ дочки, опять вамъ скажу. Вдь все-таки Лифановъ не догналъ ихъ, они отъ него скрылись и всегда обвнчаться успютъ.

А за симъ письмомъ кланяюсь вамъ и остаюсь вчно помнящая добро ваше

Василиса Кукина’.

Первое свое письмо капитану Пятищевъ послалъ изъ Парижа. Онъ писалъ ему слдующее:

‘Парижъ 28 іюля — 16 августа.

Врный, безцнный другъ Иванъ Лукичъ!

Привтствую тебя и княжну Ольгу Петровну съ береговъ благословенной Сены! Въ Париж мы уже четыре дня. Остановились въ grand Hotel. Ежедневно бгаю я на почту и отъ тебя до сихъ поръ ни строчки. Какъ теб не грхъ такъ мучить меня? Я страдаю, я ожидаю отъ тебя встей о Лидіи, а ты не хочешь и обмолвиться. Вдь ужъ наврное что-нибудь извстно о ней. Сама она также ни строчки!.. Какое вопіющее равнодушіе! Я говорю это и по твоему адресу и по адресу Лидіи. Когда-то ты удивлялся моему равнодушію, говорилъ, что меня пришибло. Нтъ, тебя больше пришибло. Или ты еще продолжаешь сердиться на меня? Милый, долголтній другъ, пора бросить. Прежде всего ты разсуди, за что ты на меня сердишься. За Лидію? Но разв я виноватъ въ своевольномъ поступк двочки? За то, что я ухалъ заграницу, не собравъ встей о дальнйшей судьб Лидіи? Да, виноватъ я въ этомъ и теперь казнюсь, но пора уже простить меня. Я ухалъ потому, что ужъ мы собрались хать, откладывать было невозможно и притомъ отъ того, не скрою этого, чтобъ забыться отъ злополучныхъ ударовъ рока, бичевавшихъ меня, но я не забылся и не могу забыться, пока не узнаю подробности о дальнйшей судьб Лидіи. Столь любимый мной Парижъ не даетъ мн возможности забыться. Я хожу какъ манекенъ, какъ полоумный. Даже Итальянскій бульваръ, приводившій меня всегда въ восторгъ, навваетъ на меня мрачность. Спутникъ мой Семушкинъ, въ конецъ обалдвшій отъ здшняго блеска, шума и круговорота жизни, тянетъ меня въ кафе, рестораны, театры, соритъ деньгами, но и эти веселыя мста не могутъ доставить мн хотя-бы малйшаго развлеченія.

О Лидіи! Бога ради, что-нибудь о Лидіи! Умоляю тебя и прошу преложить гнвъ на милость.

Кланяюсь теб, крпко жму твою честную руку и остаюсь безконечно уважающій и любящій тебя.

Левъ Пятищевъ.’

Ровно черезъ десять дней посл отправки своего письма къ капитану Пятищевъ получилъ отъ него слдующій отвтъ:

‘Колтуй. 7 августа.

Старый и врный другъ Левъ Никитинъ.

Получилъ твое письмо изъ Парижа и скорблю вмст съ тобой одинаково о томъ-же, о чемъ и ты скорбишь. Впрочемъ, скорбь моя, я думаю, больше твоей, такъ какъ ты легче и скорй примиряешься съ горестными обстоятельствами, я-же стойче тебя. Ты пишешь, что я сержусь на тебя и дуюсь. Нтъ, милый другъ, я посердился, подулся и, махнувъ рукой, оставилъ. Разв можно сердиться долго на легковрнаго, благодушнаго ребенка съ радужнымъ міросозерцаніемъ? А ты, Левъ Никитичъ, именно такой незлобивый ребенокъ, хотя и съ сдинами, и съ шестымъ десяткомъ лтъ на плечахъ. И вотъ я шлю теб мой привтъ. Утшать въ гор тебя не могу, ибо мн самому горько.

Ты просишь, чтобы я теб сообщилъ о Лидіи, что я знаю. А знаю я очень мало. Почти ничего не знаю достоврнаго. Но слухи о ней носятся печальные. Можетъ быть, это и сплетни, но не стану отъ тебя скрывать. Говорятъ, что она живетъ съ мальчишкой Лифановымъ не внчанная. Каковъ мерзавецъ, если это такъ! Объ этомъ вс говорятъ въ Колту. Мара наша слышала это даже въ мясной лавк, и со слезами сообщила мн, а я ей строжайше, подъ угрозой отказа отъ мста, запретилъ даже намекать объ этомъ княжн. Была у меня Василиса и тоже намекала мн объ этомъ. Она хотла видть княжну, но я ее къ ней не допустилъ. Съ Василисой творится что-то совсмъ ужъ странное. Когда она была у меня, то сообщила мн, что ее старикъ Лифановъ выгналъ изъ Пятищевки, и задержалъ ея мебель, подаренную тобой, а теперь оказывается, что Лифановъ нанялъ для нея у насъ въ Колту мезонинъ гд-то за ркой, въ слобод, перевезъ ея движимость, и она пользуется всми благами отъ него. Объ этомъ я опять-таки знаю отъ Мары, которая вчера видла ее на базар, а она ей объ этомъ разсказывала.

Но это сплетни, и я прекращаю ихъ.

Теперь о себ, и о княжн. Влачимъ мы по прежнему дни нашего существованія. Ей лучше. Теперь, когда на нее уже вылилась вся чаша горестей, она какъ-то обтерплась и стала поправляться. Головой она трясетъ меньше. Въ воскресенье она пожелала быть у обдни, я раздобылъ возницу и возилъ ее въ соборъ.

Вотъ все. Будь здоровъ. Желаю теб всего хорошаго. Веселись, если можешь.

Твой Иванъ Тасканьевъ’.

Наконецъ, въ Эмс Пятищевъ получилъ письмо и отъ Лидіи. Оно было адресовано въ Парижъ, до востребованія и переслано, по заявленію Пятищева, въ Эмсъ. Вотъ оно.

‘Нижній-Новгородъ. 18 августа.

Неизмримо добрый папочка!

Простите, простите и простите! Вотъ вопль преступной дочери вашей. Я и мужъ мой Парфентій падаемъ передъ вами заочно на колни и заочно молимъ: простите! Простите насъ за своевольный бракъ, простите за невольный обманъ. Когда я писала вамъ изъ Пятищевки въ Колтуй, что буду обвнчана въ нашей деревенской церкви, я, не желая того, обманула васъ. Въ деревенской церкви намъ внчаться не удалось. Причины разскажу при свиданіи, потомъ, если вы, вернувшись въ Россію, допустите насъ къ вамъ. Дло въ томъ, что намъ пришлось бжать въ губернскій городъ, чтобъ внчаться тамъ, но и тамъ внчаться не удалось. За нами въ погоню пріхалъ отецъ Парфентія и сталъ насъ разыскивать, а мы, узнавъ объ этомъ черезъ друзей Парфентія и боясь, чтобы внчаніе онъ какъ-нибудь не остановилъ, бжали и изъ губернскаго города. Опасаясь дальнйшей погони, мы старались спутать наши слды и пропутешествовали дв недли на пароход по Волг, зазжая въ попутные города и въ конц-концовъ пропустили мясодъ. А тутъ насталъ Успенскій постъ и внчаться было нельзя.

Я была въ ужасномъ положеніи. Какъ писать къ вамъ въ такомъ положеніи? И вотъ я ждала, когда сдлаюсь Лифановой. Внчалась съ Парфентіемъ я только вчера въ сельской церкви близъ Нижняго-Новгорода. Свидтели были вызваны Парфентіемъ изъ нашего губернскаго города и любезно явились на его зовъ. Это товарищи его по институту.

Пишу къ вамъ это письмо, умоляя васъ о прощеніи, и такое-же письмо пишетъ Парфентій къ своимъ родителямъ.

Простите, простите, простите!

Преступная дочь ваша Лидія.

Если вздумаете осчастливить меня хоть одной вашей строчкой, пишите въ нашъ губернскій городъ на станцію желзной дороги, Ивану Петровичу Климову для передачи мн. Это товарищъ мужа. Ваша Л.’.

Въ Трувил, на морскихъ купаньяхъ, въ конц августа по старому стилю Семушкинъ прочелъ Пятищеву слдующія строчки изъ письма сына своего Викула:

‘А вы правы были, папаша, говоря, что Лифановъ-отецъ примирится съ сыномъ. Такъ и вышло. Онъ долго ломался, но все-таки простилъ сына и невстку и они живутъ теперь у него въ усадьб. Парфентій необходимъ отцу, какъ инженеръ-технологъ. У нихъ строится лсопильный и столярный заводъ и предстоитъ большое дло. Прочтите это Льву Никитичу. Ему будетъ пріятно’.

Къ конц сентября Пятищевъ писалъ капитану изъ Парижа:

‘Относительно Лидіи я теперь спокоенъ. Я знаю, что она внчалась въ Нижнемъ, мн извстно, она и мужъ ея примирились со старикомъ ея свекромъ, но я испытываю здсь трудныя минуты въ другомъ дл. Семушкинъ оказался тяжелымъ человкомъ. Ты былъ правъ, ты предвидлъ. Обращеніе его со мной сдлалось для меня невыносимымъ. Онъ почему-то вообразилъ меня наемникомъ и началъ третировать меня. Я это объясняю его частымъ не трезвымъ видомъ, онъ за границей совсмъ какъ съ цпи сорвался, но все-таки въ немъ выразилась зажравшаяся свинья. Мы крупно поговорили и разстались. Онъ ухалъ съ однимъ молодымъ московскимъ купцомъ въ Біарицъ, а я остался въ Париж. Остался я совсмъ на бобахъ и сижу безъ денегъ.

Глубоко уважаемый другъ, Иванъ Лукинъ, пришли мн хотъ сколько-нибудь денегъ на выздъ домой. Адресъ мой ниже. Продай что-нибудь изъ моей кабинетной мебели и пришли. Въ крайнемъ случа продай корову. Здсь я также могу продать новое лтнее пальто и фрачную пару, которыя сшилъ заграницей, и какъ-нибудь доберусь въ третьемъ класс до родныхъ палестинъ. Не просилъ-бы — но кругомъ вода…

Здсь въ Париж сестра Катерина Ундольская съ дочерью, но тоже въ ужасномъ положеніи. Она пріхала изъ Монте-Карло, гд проигралась до нага. Она ютится на чердак, продаетъ кое-какія свои мелкія бездлушки и на это питается, ожидая высылки ей пенсіи изъ Петербурга. Несчастная женщина!’

Въ конц письма былъ адресъ.

Капитанъ тотчасъ-же прислалъ Пятищеву денегъ и при этомъ писалъ:

‘Посылаю теб сто рублей. Это т сто рублей, которые ты далъ мн при отъзд. Я ихъ сохранилъ — и вотъ на что они пригодились.

Прізжай, немедля, и будемъ вмст длить горе, постигшее насъ. Сегодня ровно недля, какъ скончалась княжна Ольга Петровна, и я похоронилъ ее на нашемъ деревенскомъ погост рядомъ съ родственниками. Похоронилъ я ее съ подобающей честью на деньги, вырученныя отъ продажи кое-какихъ ювелирныхъ бездлушекъ, оставшихся посл нея, которыя купилъ у меня Викулъ Семушкинъ. Княжна скончалась почти внезапно. Пріхала къ намъ Лидія съ мужемъ, и они вошли къ княжн въ комнату, не предупредивъ ее черезъ меня. Я былъ въ отсутствіи. Это до того потрясло княжну, что она впала въ истерику, но настолько сильную, что часа черезъ три ея не стало,.

Не могу продолжать… Голова идетъ кругомъ… Мн и самому нездоровится. Подробности при свиданіи, если Богъ приведетъ увидться.

Твой Иванъ’.

Конецъ.

Н. А. Лейкинъ.

КУПЕЦЪ ПРИШЕЛЪ!Повствованіе о раззорившемся дворянин и разбогатвшихъ купцахъ.

КУПЕЦЪ ПРИШЕЛЪ!

Читайте также:

КУПЕЦЪ ПРИШЕЛЪ!
Повствованіе о раззорившемся дворянин и разбогатвшихъ купцахъ.