Кусок хлеба, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 61 минут(ы)

ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ
Н. А. ЛЕЙКИНА.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА В. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.

КУСОКЪ ХЛБА.
ПОВСТЬ.

Было зимнее срое утро. Была гололедица. На обледенвшіе тротуары и торцы Невскаго проспекта падалъ не то снгъ, не то градъ, и тотчасъ же сдувался втромъ. Съ полчаса тому назадъ только что пришелъ московскій поздъ желзной дороги. Пассажиры всхъ трехъ классовъ успли уже разбрестись и разъхаться по гостинницамъ, по постоялымъ дворамъ, по землякамъ. Ругаясь, отъзжали отъ воксала извощики, не доставшіе сдоковъ, ругаясь, отходили разныя квартирныя хозяйки, незалучившія къ себ постояльцевъ. На Литовскомъ мосту, у Знаменской церкви стоялъ приземистый, худой мужикъ, съ всклокоченной бородой. Онъ былъ въ дырявомъ полушубк, рваной шапк, изъ которой мстами выглядывала вата, и въ лаптяхъ. Черезъ плечо у него былъ перекинутъ пестрядинный мшокъ. Мужикъ тоже съ полчаса только что пріхалъ по желзной дорог. Онъ уже съ четверть часа стоялъ на одномъ мст, робко переминался съ ноги на ногу, робко смотрлъ на прохожихъ и чуть ли не въ пятый разъ принимался креститься на Знаменскую церковь. Вокругъ его совершалось обычное теченіе петербургской жизни. Пробгали рысаки, клячи, промчался вагонъ конножелзной дороги, провезли покойниковъ на розвальняхъ и дрогахъ, городовой съ книгой подъ мышкой провелъ въ участокъ какого-то оборванца безъ шапки и въ одномъ сапог, прошли подъ конвоемъ, гремя цпями арестанты, пробжали въ баню, размахивая руками и узелками и чуть не сшибая съ ногъ прохожихъ, солдаты,— а мужикъ все стоялъ и переминался съ ноги на ногу. Въ ушахъ его такъ и гудло. Слышались брань крючниковъ на лошадей, тащущихъ кипы, ящики и кули, завываніе втра, удары извощичьихъ кнутовъ о спины клячъ и грохотъ колесъ о промерзшіе торцы и мостовую.

Съ мужикомъ поравнялась женщина въ платк и салоп, съ кулькомъ въ рукахъ. Мужикъ, видимо, на что-то ршился и подошелъ къ женщин.

— Миленькая, не во гнвъ вамъ, погодьте… проговорилъ онъ и передвинулъ шапку со лба на затылокъ.

Женщина остановилась. Мужикъ распахнулъ полушубокъ, ползъ въ карманъ портовъ и вытащилъ оттуда засаленную бумажку.

— Ежели грамат знаете, такъ прочтите, что тутъ прописано?..

— Нтъ, мы не обучены. Да ты бы у мужчинъ попросилъ. Эво сколько! Не здшній, что-ли?

— Нту-ти, родная. Мы, значитъ, тверскіе… Сейчасъ только съ чугунки.

— У мужчинъ спроси… добавила женщина и дошла своей дорогой.

Немного погодя, мужикъ остановилъ какую-то дубленку, повидимому кучера, въ валенкахъ, кошачьей шапк и желтыхъ рукавицахъ.

— Землякъ, вы не грамотные будете? спросилъ онъ его.

— А что?

— Да вотъ, что тутъ прописано… Земляка да дочку сыскать надо.

Дубленый тулупъ взялъ записку, повертлъ ее въ рукахъ, почесалъ у себя въ затылк и началъ про себя складывать буквы. Мужикъ стоялъ и смотрлъ ему прямо въ глаза. Проходившій мимо мальчишка съ корзинкой, надтой на голову на подобіе кибитки, и въ запачканномъ кровью передник — должно быть изъ мясной лавки — тоже остановился и изъ-за плеча дубленаго тулупа заглянулъ въ записку. Тулупъ нахмурился и скосилъ на мальчишку глаза.

— Ты грамотный, что ли? спросилъ онъ его.

— Нтъ, дяденька…

— Такъ чтожъ носъ-то суешь? Проваливай! Что пнемъ-то стоять!

Мальчишка попятился.

— Туго написано. Попроси у господъ. Можетъ т и смогутъ, проговорилъ тулупъ, подавая мужику записку, и зашагалъ своей дорогой.

Мужикъ прошелъ нсколько шаговъ и хотлъ было попросить прочесть записку какую-то купчиху въ ковровомъ платк и лисьемъ салоп, но та такъ и шарахнулась отъ него въ сторону. Онъ въ недоумніи посмотрлъ на нее и, погодя немного, тронулъ за капюшонъ шинели какого-то проходящаго мужчину въ шляп и очкахъ. Мужчина рзко обернулся, обмрилъ глазами кланяющагося мужика съ ногъ до головы и проговорилъ: ‘Богъ подастъ’, но потомъ, какъ-бы опомнившись, остановился и началъ читать ему наставленіе.

— Эдакій здоровый мужикъ и просишь! Не стыдно теб? Шелъ бы работать, халъ-бы въ деревню, чмъ по Петербургу-то слоняться. Поля-бы обработывалъ.

Мужикъ стоялъ безъ шапки и часто моргалъ глазами. Вокругъ ихъ началъ уже собираться проходящій народъ, образовывалась кучка. Замтивъ слушателей, мужчина въ шляп и очкахъ еще боле воодушевился и для вящшаго шику распахнулъ шинель. На ше его блеснулъ Станиславскій орденъ.

— Вотъ она воля-то! — до кабаковъ доводитъ да до попрошайничанья!… а тамъ и до воровства, до грабежа, до убійства!.. Ну, спрашивается, что теб не сидлось въ деревн? Нтъ, для простаго народа еще рано волю… ему еще нужно тлесное наказаніе! воскликнулъ онъ ни къ селу, ни къ городу, обращаясь уже боле не къ мужику, а къ возрастающей толп.

— Это точно-съ… проговорилъ какой-то мастеровой, сморкнулся въ руку и отеръ ее о чуйку.

Въ заднихъ рядахъ толпы слышалось слово ‘мазурикъ’. Кто-то разсказывалъ, что мужикъ ‘выудилъ у барина платокъ изъ кармана’. ‘Желтый съ крапинками’, добавляла какая-то женщина, а подъхавшій на дрожкахъ извощикъ, взгромоздясь на линейку, кричалъ: ‘такъ чтожъ на него смотрть-то? Волоките его въ участокъ — да и длу шабашъ!’

Съ другой стороны улицы городовой замтилъ толпу и тотчасъ же явился, чтобъ разогнать ее, но увидавъ представительную личность оратора и орденъ на его ше, тотчасъ же вытянулся передъ нимъ и приложилъ подъ козырекъ.

— Въ чемъ дло, ваше высокоблагородіе?

— Да вотъ, попрошайничаетъ! кивнулъ онъ на мужика.— Только ты его, любезный, не бери. Пусть его идетъ своей дорогой. Ты сдлай ему лучше внушеніе.

— Нтъ, ваше высокоблагородіе, намъ такъ невозможно… проговорилъ городовой.— Намъ велно не допущать… Нынче строго… Проходите, господа! Проходите своей дорогой! Нечего тутъ толпиться!… началъ онъ разгонять народъ и какого-то глазющаго мастероваго въ халат взялъ даже за шиворотъ и пихнулъ въ сторону.

Толпа разошлась. Ораторъ, запахувъ орденъ, зашагалъ также своей дорогой, а мужикъ съ непокрытой головой стоялъ передъ городовымъ.

— Накрывайся и ступай! скомандовалъ городовой.— Попрошайничать!.. Я теб покажу!…

Мужикъ шелъ прямо. Городовой слдовалъ за нимъ. Дойдя до угла, онъ крикнулъ мужику: ‘стой!’. Мужикъ остановился.

— Что въ мшк? Кажи!

— Пожитки, родименькій! Рубашонка, порты да хлбушко… Сейчасъ только съ чугунки, говорилъ мужикъ, снова снявъ шапку и кланяясь.

Городовой посмотрлъ въ мшокъ. Въ мшк дйствительно оказалось все то, что говорилъ мужикъ.

— Пожитки! Знаемъ мы эти пожитки-то! Сейчасъ съ чугунки и ужь христарадничать! Такъ, братъ, немного въ Питер напляшешь. За это у насъ сейчасъ по этапу, для водворенія.

Мужикъ испугался, онъ понялъ, въ чемъ дло.

— Нешто я Христа ради? Боже избави, родименькій! забормоталъ онъ.— Я барину записку давалъ разобрать, что тамъ прописано… Во она. На, гляди. Нешто мы затмъ? Мы въ Питеръ пріхали на заработки, за пропитаніемъ, да вотъ по этой записк дочку отыскать да земляка. Разбери, родимый служивый, ради Христа.

Городовой взялъ записку и по складамъ прочелъ: — ‘на Лиговк домъ Харламова, крестьянка Анна Герасимова въ услуженіи у его боголюбія, господина купца Хапова’.

— Это дочь твоя будетъ, что-ли?

— Дочка, служивенькій.

— А пачпортъ при теб?

— При мн, при мн, родименькій. Въ мшк.

— Ну, вотъ теб дорога. Ступай прямо по канав. Третій донъ отъ угла. Да смотри, милостыни не просить и господъ не безпокоить! Нынче на счетъ этого строго. Сейчасъ заберутъ.

Мужикъ поклонился въ поясъ, пошелъ по Лиговк и долго еще шелъ съ непокрытою головою. По тротуару онъ уже боялся идти и шелъ посреди улицы.

— Эй ты, деревня! Сторонись! Задавлю! крикнулъ на него извощикъ.

Мужикъ еле усплъ отскочить въ сторону.

На Лиговк, у большаго каменнаго дона, стоялъ франтоватый дворникъ въ передник, фуфайк и дутыхъ сапогахъ. Въ рукахъ его была метла. Онъ отгонялъ извощиковъ, толпившихся у воротъ. По счету, домъ этотъ былъ третій отъ угла. Мужикъ остановился…

— А что, землячокъ, не, здсь-ли живетъ Анна Герасимовна? спросилъ онъ у дворника.

— Анна Герасимовна? Въ услуженіи, что-ли, она?

— Да, въ услуженіи, у купца. У васъ купцы-то стоятъ!..

— Мало ли у насъ купцовъ стоитъ! Какъ фамилія-то? Какъ зовутъ купца-то?

— Да вотъ тутъ у меня прописано… Грамотные?

— Намъ не грамотнымъ быть нельзя — потому мы главные дворники, съ достоинствомъ отвтилъ дворникъ и взялъ записку.— Купецъ Хаповъ у насъ есть… Анна Герасимова!… Ты прізжій, что-ли?

— Сейчасъ только съ чугунки.

Начались разспросы — какой губерніи, какого узда, ‘чьихъ господъ были’? Дворникъ оказался мужику землякомъ. Припомнилась какая-то Хабаровка, какой-то Разуваевъ кабакъ и дьячокъ-конокрадъ.

— Ну, какъ у васъ нонче хлба были? Плохи?..

Мужикъ вздохнулъ…

— Каки хлба! И не сяли, отвчалъ онъ:— смянъ не было… Почитай вся деревня разбрелась, кто побирается, кто такъ гд… Вотъ и я тоже въ Питеръ поработать пріхалъ! Авось Богъ дастъ… Не услышишь ли, землячекъ, дрова бы складывать, али колоть…

— Теперь не слыхать… А тамъ зайди. Спроси Митрофана Иванова, всякой укажетъ. Мы завсегда тутъ. Только нонче трудно насчетъ работы. Потому народу этого самаго страсть что навалило.,

— Что ужъ только и будетъ! Свтопредставленіе просто! опять вздохнулъ мужикъ и поникъ головой.

— Анна Герасимова! Какая же это Анна Герасимова? твердилъ дворникъ, глядя въ записку…

Изъ кабака того же дома вышелъ мастеровой съ ремешкомъ на голов и подошелъ къ дворнику. Онъ былъ въ халат, опоркахъ и чавкалъ какую-то соленую рыбу.

— Анну Герасимову розыскиваютъ. У купца Халова? Какая такая? спросилъ его дворникъ.

— Анютку, офицершу, нешто не знаешь? У Хапова въ нянькахъ жила…

— А, офицерша! осклабился дворникъ.— Была Анна Герасимова, да выбыла, обратился онъ къ мужику…

— Родня теб, что-ли?

— Дочка.

— Ну, такъ стой-же я теб скажу, куда она отмчена. Погодъ маненько.

Дворникъ ткнулъ въ бокъ мастероваго и пошелъ съ нимъ подъ ворота. Мастеровой хохоталъ, трясъ головой и махалъ руками. Минутъ черезъ десять дворникъ вынесъ, адресъ куда отмчена Анна Герасимова, и сталъ разсказывать мужику путь, какъ идти. Идти нужно было куда-то въ Коломну… Адресъ земляка, который дворникъ тоже прочиталъ мужику, оказался ближе и потому мужикъ, распросивъ куда и какъ идти, ршилъ сначала розыскать земляка, а уже при помощи его, какъ питерскаго человка, розыскать потомъ и дочь. Къ тому же слдующій день былъ воскресный, не рабочій. Мужикъ отправился.

II.

Языкъ до Кіева доведетъ, говоритъ русская пословица. Поспрашивая у проходящихъ, но уже всячески избгая ‘баръ’, мужикъ нашелъ тотъ домъ, гд жилъ землякъ. Землякъ мужика — портной штучникъ, Парфенъ Даниловъ, жилъ въ Апраксиномъ переулк, въ одномъ изъ грязнйшихъ и многолюднйшихъ домовъ. Въ дом жило много портныхъ. Найдя домъ, мужикъ долго не могъ сыскать Парфена Данилова. Онъ спрашивалъ у проходящихъ по двору, т указывали на пять, на шесть квартиръ, Гд жили портные, и въ конц концовъ отсылали къ дворнику, нкоторые даже подводили его къ самой дворницкой, но мужику пришлось созерцать только запертую висячимъ замкомъ дверь съ надписью: ‘къ дворнику’, ручку отъ колокольчика съ порванною проволокой и прислоненныя къ стн метлу и лопату… Онъ ршился ходить по указаннымъ квартирамъ, съ полчаса бродилъ по разнымъ заднимъ дворамъ, мимо навозныхъ и помойныхъ ямъ, взбирался по скользкимъ лстницамъ, въ пятые и чуть не въ шестые этажи, натыкался на помойные ушаты и стучался въ двери, но Парфенъ Даниловъ все-таки не отыскался.

— Здсь народу много живетъ, почитай, тысщевъ семь — потому домъ большой, и портныхъ тоже много, отвчали мужику портные, въ квартиры которыхъ онъ стучался.

Нкоторые совтовали обратиться въ домовую контору, а какая-то баба, встртившаяся съ нимъ на лстниц и несшая изъ мелочной лавочки тарелку съ студнемъ и селедку на мочалк, разспросила его, какой онъ губерніи, узда, есть ли у него дти, родственники и отчего-то неудержимо расплакалась…

Мужикъ махнулъ рукой и началъ сходить съ лстницы.

Изъ дверей вышелъ дворникъ съ коромысломъ на плеч.

— Ты что здсь шляешься? По квартирамъ хочешь шарить, что-ли? Проваливай, а то сейчасъ въ участокъ!.. крикнулъ онъ на мужика…

— Мн бы, почтенный, портнаго Парфена Данилова…

— Знаемъ мы этихъ Парфеновъ Даниловыхъ-то… Вамъ что плохо лежитъ, главное… На третьей лстниц тебя вижу. Проваливай, проваливай, пока вшивица-то цла!

— Ахъ, милый человкъ, да гд же мн его найти-то? почти съ отчаяніемъ проговорилъ мужикъ.

— Никакого здсь Парфена Данилова нтъ. Парфенъ Даниловъ на первомъ двор — коло дворницкой, въ подвал. Съ Богомъ! Не продайся… А то вотъ!.. Дворникъ показалъ коромысло.

Мужикъ снялъ шапку и торопливо началъ сходить съ лстницы, то и дло оглядываясь, чтобы дворникъ не пустилъ въ него коромысломъ.

Около дворницкой дйствительно былъ подвалъ. Мужикъ спустился четыре ступеньки и остановился передъ дверью, обитой по краямъ клеенкой, изъ-за которой мстами выглядывалъ войлокъ… Онъ взялся за ручку и отворилъ дверь. Морозный воздухъ вдругъ ворвался въ комнату и заклубился паромъ…

— Запирай двери-то, что выстуживаешь! Намъ тепло-то, не даровое! послышался изъ-за угла женскій голосъ..

Мужикъ вошелъ въ комнату. Въ комнат пахло дымомъ, сыростью, дтскими пеленками. У небольшаго окна, на стол, поджавъ подъ себя босыя ноги, сидлъ худой и блдный мужчина, съ всклокоченной головой и съ прядью нитокъ за ухомъ. Онъ былъ въ рваномъ халат и что-то шилъ. Около стола, на полу, въ корзинк, помщался грудной ребенокъ, и старался запихать себ въ ротъ кулакъ. Другой ребенокъ лтъ пяти, окутанный байковымъ платкомъ, возилъ по комнат привязанный за веревку старый стоптанный башмакъ, въ которомъ лежали дв бабки. У закоптлой печки, довольно миловидная женщина, засуча по локоть рукава, стирала что-то въ корыт.

Мужикъ отыскалъ въ углу образъ и перекрестился.

— А что, почтенные, не здсь-ли стоитъ… началъ было онъ, ни къ-кому особенно не обращаясь, но завидвъ оборотившагося мужчину, проговорилъ:— Парфенъ Данилычъ, да ты это самый и есть?..

Портной отложилъ шитье, спустилъ со стола ноги и глядлъ на мужика…

— Не помнишь разв Герасима Андреева?.. Изъ Подшивалова.

— Ахъ, дядюшка, Герасимъ Андреичъ! вскричалъ портной, соскакивая со стола и троекратно цлуясь съ землякомъ.— Ишь какъ тебя уходило! Постарлъ, братъ. Снимай хомутъ-то да садись….

Герасимъ Андреевъ началъ распоясываться..

— Жена, обратился Парфенъ Даниловъ къ женщин:— Это вотъ землякъ… Еще въ сватовств приходимся… Герасимъ Андреевъ было двинулся цловаться, но женщина не отходила отъ корыта и только поклонилась.

— Садитесь, проговорила она.— Ванюшка, двинь дядюшк стулъ! крикнула она ребенку, но тотъ дернулъ башмакъ и побжалъ въ уголъ…

— Ишь пострленокъ! замтилъ отецъ, сбросилъ со стула какія-то тряпицы и подвинулъ его гостю.— Садись. Ну что, какъ тамъ у васъ?…

— Да что, плохо… Мать твоя теб письмо прислала, кланяется.

Герасимъ Андреевъ ползъ въ мшокъ и досталъ засаленное письмо, запечатанное, жеваннымъ хлбомъ.

— Ну, какъ она?

— Да ничего, старушка божья! По прежнему повитухой… Только ужъ стара нон стала, да и плохо… Потому бдность. И Боже мой — по всмъ деревнямъ, какая бдность!.. Кажись, такой и не запомнятъ! Хлба не сяли,— смянъ не было. Что хошь, то и длай.

Портной качалъ головой и вертлъ въ рукахъ письмо.

— Тутъ какъ-то въ Кичагино къ старостих ее подымали, продолжалъ Герасимъ Андреевъ:— дочку родила. Два вдугривенныхъ окромя съдобнаго дали, да на сарафанъ…

Портной между тмъ распечатывалъ письмо.

— Посмотрть, что наковыряла, проговорилъ онъ, ударивъ по немъ двумя пальцами, и подвинулся въ свту.

Жена оставила стирать, отерла о передникъ руки и, взявшись лвой рукой за подбородокъ, приготовилась слушать. Растягивая слова, портной началъ читать…

‘Любезному сыну нашему, Парфену Данилычу, и дочери нашей, Глафир Ивановн, отъ матери вашей, Анны Прохоровой, низкій поклонъ, и посылаю мое родительское благословеніе на вки нерушимо. И скажи, сынъ мой дорогой, Парфенъ Даниличъ, что ты такъ долго не пишешь и живъ ли ты?— не знаемъ. Оказіи отъ васъ были, а я все о томъ сумнваюсь, потому встей о теб никакихъ нтъ… Опиши о себ, сынъ нашъ любезный! И пришли мн, сынъ мой любезный, на саванъ и на лапотки, тогда я умру спокойно. Потому чувствую, что близко и ноги слабы стали’.

— Ну, вотъ еще! На саванъ! Самимъ умереть не въ чемъ… замтила жена.— Вишь у насъ ребятъ-то.

— Ну ужъ молчи! проговорилъ мужъ.

— Сколько у васъ дтокъ-то? спросилъ Герасимъ Андреевъ.

— Трое. Слава Богу, что нынче весной Богъ четвертаго-то прибралъ. Грхъ, а рада, потому ему тамъ лучше.

— Глашъ! Будетъ теб! крикнулъ портной и началъ читать. ‘Тетка твоя, Василиса Прохорова, теб кланяется и съ любовію посылаетъ низкій поклонъ. Она у дьячка дтей пстуетъ, только дьячокъ все хлбомъ попрекаетъ и сбирается согнать, потому стара стала и слпа’.

Дале кланялись родственники и съ ‘любовію’ посылали поклоны.

— Эхъ, грхи, грхи! проговорилъ портной, прочитавъ письмо.— И надо-бы на саванъ-то послать, да гд возьмешь-то? Не разорваться!

Герасимъ Андреевъ вздохнулъ.

— Врно и въ Питер плохо? спросилъ онъ.

— То есть и ахъ какъ плохо! отвчалъ портной.— Работаешь какъ лошадь, а что?— въ проголодь. Самъ-пятъ живу. Вс сть просятъ. Дороговизна — страсть!

— А вдь я и самъ въ Питеръ на заработки.

— Какія нон зимой заработки!.. Разв побираться. Такъ и то нон въ тюрьму сажаютъ. Вотъ видишь: ремесленному человку и то иной разъ жрать нечего. Конечно, живешь… А какъ?

— Оттого и плохо здсь, что ужъ очень много народу изъ деревень валитъ, замтила жена портнаго.

— Миленькая, да вдь повалишь, коли въ брюх-то пусто. Не отъ радости… Хлба ищемъ, родимая. Животы подвело, отвчалъ Герасимъ Андреевъ.— Ни какой скотины теперичка въ дом не осталось. Передъ тмъ, какъ собрался, послднюю коровенку за шесть рублевъ со двора свелъ. Жен три далъ, да себ три… Почитай, больше двухъ-сотъ верстъ пшкомъ шелъ, а ужъ тутъ, на полдорог только на чугунку слъ. Потому мочи не было: ноги стеръ, мятель….

За дверьми раздался плачъ. Дверь отворилась и въ комнату вбжала дочь портнаго, двочка лтъ десяти. Она была въ кацавейк съ большаго роста и валенкахъ. Подъ носомъ у нея была кровь.

— Что ты, Машутка! Господи! Гд это ты искровенилась, вскрикнула мать.

— Караульный побилъ. Зачмъ щепки сбирала, отвчала двочка и заплакала еще громче.

— Ахъ, онъ мерзавецъ! Ахъ, варваръ. Стой, я теб кровь-то вытру.

Оказалось, что двочка, по приказу матери, ходила собирать щепки, валяющіяся около неотстроеннаго дома, а караульный ундеръ разбилъ ей за это носъ.

— Вотъ оно какъ въ Питер-то жить! обратилась жена портнаго къ гостю. Бдному — человку даже щепками-то, что зря валяются, поживиться нельзя! А вы лзете. Вотъ такъ же и вашему брату носъ расколотятъ.

Двочка продолжала плакать.

— Не реви, Машутка! До свадьбы заживетъ! сказалъ портной и погладилъ дочь по голов.

На нкоторое время водворилось молчаніе, изрдка прерываемое всхлипываньемъ двочки. Портной ходилъ по комнат, ковырялъ у себя въ носу и чесалъ спину. Онъ, видимо, что-то соображалъ. Потомъ снялъ со стны штаны, порылся въ карманахъ и вынулъ пятакъ. Жена слдила за нимъ взглядомъ.

— Глашъ! А, Глашъ!.. Что-жъ, намъ гостя-то угостить надо. Сходивъ дворничих, попроси самоваръ. Чайку-бы, что-ли…

— Ладно. Только сахару нтъ.

— Пятакъ есть. Купимъ. Машутка, снимай-во валенки.

— Ты это куда?

— За сахаромъ

— Машутка сходитъ.

— Гд ей?.. Я самъ… Снимай, говорю, валенки!

Машутка сняла валенки. Отецъ надлъ ихъ, подошелъ къ столу, взялъ какую-то недошитую жилетку и пихнулъ ее за пазуху.

— Парфенъ Данилычъ, ты это куда же жикетку-то? Господи, что это за безобразіе! воскликнула жена, но мужъ ужъ выбжалъ за двери.

Она махнула рукой и сердито посмотрла на гостя. Она и прежде не совсмъ дружелюбно относилась къ нему, а теперь даже начинала его ненавидть. Къ немъ она видла помху мужниной работ. Она знала, что мужъ потащилъ жилетку въ кабакъ, чтобъ принесть водки и угостить гостя. Мужъ былъ съ ‘зарокомъ’: не пилъ, такъ ужъ не пилъ, а ежели выпивалъ, то напивался пьянъ дня на два.

— Вотъ не было печали, такъ гостей принесла нелегкая! пробормотала она себ подъ носъ, сердито пихнула ногой ведро и принялась стирать.

Герасимъ Андреевъ, замтивъ неудовольствіе хозяйки, сидлъ и молчалъ, хотлъ было погладить по голов подшедшаго къ нему укутаннаго ребенка, но тотъ бросился отъ него въ матери и уткнулся въ ея юбку. Отъ нечего длать, Герасимъ Андреевъ началъ осматривать комнату.

Вскор явился хозяинъ съ нсколькими кусками сахару и полуштофомъ въ рукахъ. Онъ старался не смотрть на жену и поставилъ полуштофъ на столъ. Жена тоже не смотрла на него, наклонилась надъ корытомъ и что-то шептала. Словъ ея не было слышно, но по выраженію лица можно было легко догадаться, что слова были не ласкательныя. Тихо шагая по комнат, какъ бы боясь обратить на себя вниманіе жены, хозяинъ досталъ изъ шкапа преобразовавшуюся въ стаканчикъ рюмку съ отбитой ножкой, деревянную солонку, въ вид стула, ножъ и краюху хлба.

— Ну-во! сказалъ онъ гостю, наливая стаканчикъ, и слъ къ столу.

Герасимъ Андреевъ перекрестился, выпилъ и сплюнулъ. Хозяинъ налилъ вторично, взялъ стаканъ, посмотрлъ на свтъ, выпилъ и, слегка крякнувъ, отеръ халатомъ губы.

Герасимъ Андреевъ ничего еще не лъ въ этотъ день. Къ портному онъ пришелъ въ то время, когда семья его уже отобдала. Отъ водки ему сильно захотлось сть, и онъ началъ уплетать хлбъ съ солью. Между тмъ хозяинъ снова брался за полуштофъ и наливалъ стаканъ. Все время молчавшая жена его не вытерпла.

— Парфенъ Даниличъ, что же это такое? неужто опять начинается? проговорила она..

Хозяинъ промолчалъ и выпилъ рюмку, Герасимъ Андреевъ сдлалъ тоже самое. Посл второй рюмки хозяинъ немного повеселлъ, движенія его сдлались развязне и говорилъ онъ уже громче. Посл третьей онъ ршился заговорить съ женой.

— Глашь!.. А, Глашъ! Чтожъ чайку-то? Я сахару принесъ, обратился онъ въ ней.

— Да вдь ужъ есть у васъ пойло, такъ и пейте, проворчала та, однако отправилась въ дворничих за самоваромъ

Черезъ полчаса полуштофъ былъ конченъ. Хозяинъ и гость съ раскраснвшимися лицами пили чай. На стол шумлъ самоваръ. Герасимъ Андреевъ разсказалъ хозяину, что ему нужно отыскать дочку, и просилъ его идти завтра съ нимъ на поиски. Хозяинъ общалъ и началъ спрашивать, то о тхъ, то о другихъ деревенскихъ знакомыхъ.

Герасимъ Андреевъ сообщалъ о ихъ жизни, что зналъ, но сообщенія его были далеко не радостны. Оказалось, что какой-то Захаръ Дегтевъ и тетка Мавра по деревнямъ побираются, какого-то Петра Носатова по приговору міра, за неплатежъ податей, ‘постращали’, т. е. по просту выскли, у сына какого-то Гаврилы Галки на фабрик оторвало руку, Сафронъ косой утонулъ на барк и т. п.

— Да… нонче жить не въ примръ хуже, замтилъ хозяинъ, закуривая посл чаю трубку.— Вотъ хоть бы и наше дло: когда я холостой былъ и у нмца Карла Иваныча жилъ, такъ двадцать рублевъ на хозяйскихъ харчахъ получалъ… А потомъ, какъ женился, такъ отошелъ, потому онъ женатыхъ не держалъ. Вонъ Глаша помнитъ, тогда у меня и часы съ цпочкой были, и шуба енотовая!..

— Какъ же, енотовая! Енотъ, что лаетъ у воротъ, проговорила жена, поившая сынишку съ блюдечка чаемъ.— Ты бы, Парфенъ Данилычъ, чмъ лясы-то точить, соснулъ-бы часовъ. Вдь завтра Воскресенье — расчетъ, а у тебя сертукъ не дошитъ. Кончать надо.

— А и то дло! сказалъ хозяинъ, вставая.— Да и ты, Герасимъ Андреичъ, я думаю, умаялся съ дороги-то… Ложись хоть вотъ на верстакъ.

— Нтъ, я лучше на полу, проговорилъ гость, разулся, бросилъ подъ верстакъ полушубокъ и мшокъ и ползъ туда самъ…

— Ты, Глаша, не сердись, говорилъ хозяинъ, отправляясь за ширмы и трепля жену по плечу.— Небось, я не запью. Нельзя… Вдь нужно же было угостить земляка… Да немножко оно и для груди хорошо, потому мокроту гонитъ…

— Ну ужъ полно, процдила она сквозь зубы и отпихнула мужнину руку…

Минутъ чрезъ пять, изъ-подъ ствола и изъ-за ширмъ, началъ уже доноситься храпъ съ сопньмъ и присвистомъ, а хозяйка принялась шить. Она шила въ рынокъ ситцевыя рубашки и получала семь копекъ за штуку…

Весь этотъ день Герасимъ Андреевъ пробылъ у портнаго, ужиналъ и ночевалъ. Вечеромъ, когда онъ опять подлзъ подъ столъ и растянулся на полушубк, хозяйка шепотомъ спрашивала мужа:

— Парфенъ Данилычъ, неужто онъ къ намъ на хлба’?

— Нтъ, отвчалъ хозяинъ:— онъ на заработки пріхалъ да дочь розискать…

— То-то, проговорила жена и начала молиться передъ образомъ. ‘Господи Іисусе, заступница Пресвятая Матерь, Прасковея Пятница,’ шептала она, мысленно благодаря, что мужъ не запилъ и длая земные поклоны. ‘Господи помилуй! Господи помилуй!’ слышалось еще минутъ пять. Герасимъ Андреевъ уже спалъ. Ему снились: городовой, баринъ въ очкахъ и коромысло дворника.

III.

На утро хозяинъ проснулся первымъ. Было еще темно. Благовстили къ ранней обдн. Онъ зажегъ сальный огарокъ и разбудилъ Герасима Андреева. Почесываясь, Герасимъ Андреевъ вылзъ изъ-подъ верстака и началъ разсматривать свои ноги… На ногахъ были ссадины.

— Ишь какъ стеръ, проговорилъ онъ, показывая ихъ хозяину. Тотъ посовтывалъ смазать саломъ и далъ сальный огарокъ. Герасимъ Андреевъ смазалъ и началъ обуваться…

Хозяинъ закурилъ трубку и заковырялъ въ носу. Послднее онъ всегда длалъ, когда что нибудь обдумывалъ. Чрезъ нсколько времени онъ обратился къ гостю:

— Теперь бы хорошо чайку испить, сказалъ онъ:— у тебя, Герасимъ Андреевъ, нтъ ли двухъ пятаковъ? Ужо получу расчетъ.— отдамъ,

Герасимъ Андреевъ далъ. Гость и хозяинъ отправились въ трактиръ.

Подъ воротами, выходя на улицу, они обогнали мастероваго въ чуйк и въ фуражк съ надорваннымъ козырькомъ. Мастеровой этотъ былъ не высокъ ростомъ, щедушенъ, корявъ изъ лица и вообще, что называется, ‘плюгавъ’. Его клинистая, какъ бы выденная молью борода смотрла куда-то въ сторону.

— Кимрякъ, ты чай пить? окликнулъ его портной.— Коли въ трактиръ, такъ пойдемъ вмст. Дешевле будетъ. Мы пойдемъ и спросимъ на двоихъ, ч а ты потомъ приходи: третью чашку потребуемъ.

— Ладно, проговорилъ Кимрякъ и, увидавъ шмыгнувшую изъ-подъ воротъ какую-то молодую плотную бабу, обхватилъ ее и крикнулъ:

— Ахъ ты распрозрачная! Ишь здобья-то нагуляла! Что твое тсто московское!

Баба плюнула ему въ бороду и вырвалась.

— Тоже нашъ тверской, сказалъ портной про Кимряка.— Онъ сапожникъ. Изъ ихняго мста все сапожники. Ужъ такое у нихъ обнакновеніе…

Они пошли въ трактиръ. Въ трактир почти вс столы были заняты. Народу было множество. Во всхъ углахъ слышался говоръ, восклицанія, звуки посуды. Мастеровые, разнощики и прочій рабочій людъ пили чай. Пахло пригорлымъ масломъ, махоркой, овчиной и потомъ. Буфетчикъ съ подстриженной бородой и въ атласномъ жилет, съ цвтными стеклянными пуговками, суетился за стойкой, засыпалъ чай, наливалъ въ рюмки водку, принималъ деньги и сдавалъ сдачу. Половые шмыгали съ чайниками. Герасимъ Андреевъ съ непривычки къ такому многолюдію и шуму опшилъ и жался въ портному.

— Ишь что народу-то!.. Страсть Божія… пробормоталъ онъ.

За столомъ, противъ стойки, развалясь на стул, сидлъ молодой парень въ сибирк и козловыхъ дутыхъ сапогахъ. Не смотря на раннюю пору, онъ былъ крпко выпивши и порывался было затянуть псню, но буфетчикъ его останавливалъ. Портной остановился передъ пьянымъ.

— Киндюшка, забубенная голова, который ты это день чертишь? спросилъ онъ его.

— Охъ, шестой, шестой… Мать шестую свчку понесла сегодня на воздухъ ставить. Все думаетъ, остепенюсь, отвчалъ Киндюшка и вдругъ крикнулъ: — Парфенъ Данилычъ! Другъ! Послдній рубль топлю… Выпьемъ!

Портной отказался и повелъ Герасима Андреева въ слдующую комнату.

— Вотъ человка-то жалко. Право-слово — жалко, сказалъ онъ про Киндюшку.— Шестой день съ горя пьетъ. На очереди въ солдаты. Куда ни совался, нигд на квитанцію денегъ достать не могъ. А вдь какой мастеровой-то!— золото. Чеканщикъ на вс руки. Изъ серебра — что хочешь сдлаетъ: ризу ли къ образу, солонку ли или такъ что фигурное.

Они сли за свободный столъ и спросили на двоихъ чаю. Не успли они еще выпить по первой чашк, какъ вошелъ Кимрякъ. Онъ ужъ хватилъ за буфетомъ ‘трехкопечную’ и закусывалъ сухаремъ.

— Эй, малый, чашечку! крикнулъ онъ, присаживаясь за столъ.

Кимрякъ между товарищами и знакомыми пользовался репутаціею остряка. Онъ зналъ множество прибаутокъ, скоромныхъ псенъ и сказокъ, въ которыхъ главнйшими дйствующими лицами были: попъ, попадья и попова дочка, и игралъ на гармоник и балалайк. Въ трактир-ли, на гулянк-ли, за работой-ли, ему только стоило открыть ротъ, какъ ужъ товарищи начинали смяться. Выпить онъ любилъ, но на свои пилъ рдко. Онъ какъ-то умлъ присосдиваться къ чужимъ полуштофамъ и платилъ прибаутками и пснями. Про него ходила молва, что у него водятся деньги.

Выпивъ чашку чая, онъ отеръ со лба потъ и проговорилъ: ‘масло выступило’, потомъ взялъ съ окна какую-то газету, прочиталъ: ‘лотерея, цна билету рубль серебра’ и тутъ же началъ приговаривать: ‘сдлана для того, чтобъ понабрать чужаго добра. Разыгрываются разныя вещи, молотокъ да клещи, чайникъ безъ дна, и ручка одна’. На сосднемъ стол засмялись. Портной также оскалилъ зубы, помоталъ головой и приговорилъ ‘балясникъ’.

— Ты, почтенный, ежели грамотный, такъ прочиталъ-бы лучше, не пишутъ-ли что про наборъ, сказалъ кто-то съ сосдняго стола.

— Какже, есть… пишутъ, отвчалъ Кимрякъ и прибавилъ:— нынче наборъ не великъ. Семерыхъ съ пятерыхъ берутъ.

Компанія еще громче расхохоталась.

— Кимрякъ, у тебя знакомыхъ-то до Москвы не перевшать. Не знаешь ли, гд бы вотъ земляку поработать, сказалъ портной, кивая на Герасима Андреева.

Увидавъ, что въ немъ имютъ нужду, Кимрякъ пріосанился и прищурилъ лвый глазъ.

— Поработать, поработать, заговорилъ онъ.— Ныньче, братъ, на этотъ счетъ трудно, потому этого самаго пустаго брюха страсть что въ Питер. Къ тому же и пора зимняя: ни землекоповъ ни надо, ни мусоръ возить. Барокъ тоже не разгружаютъ, потому не придумали еще такихъ барокъ, чтобъ по льду здили. Разв снгъ сгребать или на дровяномъ двор въ пильщики… Пила-то есть, что-ли?

— Не, родимый… отвчалъ Герасимъ Андреевъ.

— Ну вотъ видишь… Пожалуй, ужо сходимъ на дровяной дворъ. У меня тутъ одинъ прикащикъ знакомый есть. Можетъ, что и сладимъ.

— Заставъ Бога молить. Намъ хоть бы какъ до весны промаяться, а тамъ что Богъ дастъ.

— Ладно. Только слышь: если дло сварганимъ — косушку ставь.

Герасимъ Андреевъ общалъ. Портной обозвалъ Кимряка маклакомъ.

— Нельзя, милый человкъ, ужъ это такъ закономъ положено. Законъ этотъ у каждой вороны на хвост прописанъ, отвчалъ Кимрякъ и началъ было пить чай, но увидавъ вошедшаго въ комнату татарина-разнощика съ перекинутымъ черезъ руку товаромъ, въ вид платковъ, шарфовъ и чулокъ, свернулъ полу чуйки и показалъ ему ‘свиное ухо’. Татаринъ началъ ругаться, а Кимрякъ такъ и покатился со смху.

Напившись чаю, Кимрякъ, чтобы не откладывать дале, ршилъ тотчасъ же идти на дровяной дворъ. Вс трое отправились. Дворъ былъ не далеко, на Фонтанк. Уже разсвло. Въ многолюдномъ всегда Апраксиномъ переулк народъ такъ и сновалъ. Бжали рыночники въ лавки, хали извощики къ бойкимъ мстамъ. Идя по улиц, Кимрякъ то и дло задвалъ прохожихъ. Какой-то перебгающей улицу горничной крикнулъ: ‘эй карналинъ потеряла’, монаху, сбирающему на церковь, сказалъ: ‘сами семерыхъ сбирать послали’, какого-то извощика обозвалъ ‘гужедомъ’ и т. п.

Знакомый Кимряка прикащикъ жилъ на самомъ дровяномъ двор, въ старой полуразвалившейся изб. Кимрякъ, портной и Герасимъ Андреевъ вошли въ избу. Работница, молодая баба, въ розовомъ сарафан, сажала что-то въ печь. У окна, на лавк, обувались двое мужиковъ, третій мужикъ сидлъ на нарахъ и, свсивъ ноги, звалъ и чесалъ брюхо.

— Намъ бы, умница, Никиту Гаврилыча, сказалъ Кимрякъ.

— А вотъ онъ въ той горниц.

Зашила вошедшихъ, прикащикъ Никита Гаврилычъ вышелъ изъ задней горницы. Это былъ толстый, рослый мужчина, съ бородой-лопатой, въ новыхъ валенкахъ, плисовыхъ шараварахъ и красной рубах, поверхъ которой былъ надтъ жилетъ. Выходя, онъ расчесывалъ свои сильно смазанные деревяннымъ масломъ волосы.

— А, Родіонъ Петровичъ! Живая душа на костыляхъ! Какимъ втромъ? сказалъ онъ Кимряку и подалъ ему два пальца.

— Да вотъ къ твоей чести. Не надо-ль работника. Земляка привелъ.

— Не требуется. Этого добра довольно. Какъ разъ препорція. Своихъ сгонять хочу.

— Ой! А мужикъ хорошій, смирный. Главное, землякъ мн. Возьми — услужу. На счетъ денегъ онъ фордыбачить не станетъ, что положишь. Потому ему только-бы прокормиться.

— Онъ съ пилой, что-ли?

— Нту, родимый, безъ пилы, проговорилъ до сего времени молчавшій Герасимъ Андреевъ.

— Эва! Такъ какія же деньги-то? Которые ежели безъ нихъ, такъ вонъ ко мн изъ-за однихъ харчей набиваются.

Кимрякъ и портной вопросительно взглянули на Герасима Андреева. Тотъ чесалъ затылокъ.

— Плохо дло, а я было думалъ… началъ Кимрякъ.

— Что длать! Народу-то больно много нын, сказалъ прикащикъ, слъ на лавку и забарабанилъ пальцами по колнк.— Ужъ разв для тебя только взять, Родіонъ Петровичъ, потоку человкъ-то ты хорошій, добавилъ онъ помолчавъ.— Пусть завтра приходитъ. Пятакъ въ день дамъ, на моихъ харчахъ. У насъ харчи хорошіе. Хлба вволю. Ишь зобы-то понабили! кивнулъ онъ на переобувавшихся мужиковъ.

Кимрякъ пошептался съ Герасимомъ Андреевымъ.

— Никита Гаврилычъ, дай три пятака въ день, сказалъ онъ.

— Нельзя, другъ. У него пилы нтъ. У кого ежели свои пилы, такъ мы тмъ дйствительно пятиалтынный въ день платимъ. Ну, онъ зубецъ сломитъ. Что съ него возьмешь? И самъ-то онъ весь пилы не составляетъ.

Кимрякъ не отставалъ.

— Дай хоть гривну, торговался онъ.

— Нельзя, распроангелъ. Ты учти — вдь у насъ не какъ у людей: мы по субботамъ по три копейки на баню даемъ.

Послдовало опять шептанье и земляки начали уходить.

— Родіонъ Петровичъ! крикнулъ прикащикъ Кимряку.

Тотъ воротился.

— Ты забги какъ-нибудь. Тамъ мн подметки подкинуть бы надо.

— Ладно, забгу.

— Такъ не хочетъ, землякъ, изъ пятака въ день да изъ харчей-то?

— Ты, Никита Гаврилычъ, самъ посуди: какъ изъ пятака? Что за деньги? Тутъ и на подати не скопишь, а не заплати-ка — стегать начнутъ.

— Ну ужъ, пусть пилитъ, гривну дамъ.

Герасимъ Андреевъ согласился и общалъ придти завтра.

Выйдя за ворота, Кимрякъ тотчасъ же потребовалъ магарычъ. Кабаки были заперты, пришлось идти въ трактиръ, гд за косушку взяли тремя копйками дороже. Выпивъ косушку, портной и. Герасимъ Андреевъ отправились домой, а Кимрякъ, увидавъ какого-то знакомаго, сидящаго за бутылкой пива, заговорилъ прибаутками и подслъ къ нему.

Жена портнаго варила на таганк кофій, когда они пришли домой.

— А мы, Глаша, чайку напились, да вотъ ему мсто на дровяномъ отыскали, сказалъ портной.

— Ужъ какъ не напиться. Поди и другимъ чмъ зубы-то наполоскали, пробормотала жена.— Ты, гость, гостить — гости, а мужа моего но кабакамъ не смй водить, обратилась она полушутливо, полусерьезно къ Герасиму Андрееву.

До обда хозяинъ и гость опять проговорили о деревн. Опять въ разговор то и дло слышались слова ‘побираются, жрать нечего, животы подвело’, и т. п. Когда оттрезвонили къ ‘достойн’, семейство портнаго сло обдать. За обдомъ хозяйка то и дло бросала на гостя недовольные взгляды, когда тотъ немного поглубже запускалъ ложку въ чашку и вылавливалъ, по ея мннію, лучшіе куски. Гость замтилъ это и сталъ хлебать только жижу.

Посл обда портной завернулъ въ скатерть дошитый сюртукъ и, икая, сказалъ жен:

— Ну, Глаша, мы пойдемъ… Сначала въ рывокъ, а тамъ дочку дяди Герасима отыскивать.

— Парфенъ Данилычъ, только ты Бога ради… проговорила жена.

— Ну вотъ еще… Господи! Ужъ ладно, отвчалъ портной, понявшій, что дло идетъ о воздержаніи отъ вина, и вышелъ.

Они отправились въ рынокъ. Портной работалъ въ одну изъ лавокъ готовыхъ платьевъ на Апраксиномъ двор и по воскресеньямъ получалъ расчетъ.

До лавки было близко, стоило, только пройти переулокъ.

Обдня кончилась и кабаки, слдовательно, были уже отворены. Двери ихъ такъ и хлопали, блоки такъ и визжали и народъ, то и дло что входилъ и выходилъ. У одного изъ кабаковъ они увидали Кимряка. Онъ былъ изрядно выпивши, стоялъ, обнявшись, съ какимъ-то мастеровымъ и слушалъ шарманку,- которую вертлъ безрукій солдатъ. Щедушная и блдная двочка, лтъ двнадцати, въ коротенькомъ, отрепанномъ платьиц, была въ треугольникъ, приплясывала и пла,

‘Я на бочк сижу, денегъ нту у насъ,

Выпить хочется мн, слезы льются изъ глазъ.’

— Ишь ты какая пиголица! проговорилъ Герасимъ Андреевъ, на минуту остановившійся около двочки.— Поди, вдь тоже вино пляшетъ — подпаиваютъ.

— Какое вино! Изъ неволи, отвчалъ портной.— Не запляши-ко, такъ сейчасъ тряску дадутъ. Матери отдаютъ изъ бдности, добавилъ онъ: — потому теgерича ежели въ науку, въ ремесло какое отдать, такъ нынче это бдному человку трудно. Сейчасъ одежу спрашиваютъ, да еще денегъ подай. Не прежняя пора. Даромъ-то рдко кто беретъ.

Кимрякъ, увидавъ портнаго, крикнулъ,

— Парфенъ Даніличъ! Раскошелься на сткляницу! Купи монаха! Я теб ныньче земляка на мсто предоставилъ.

Портной махнулъ рукой и пошелъ дале.

По дорог попадалось довольно много пьяныхъ, одинъ даже лежалъ поперекъ тротуара. Товарищи, тоже пьяные, старались его поднять и терли ему уши. Около ихъ стоялъ солдатъ съ парою новыхъ подошвъ подъ мышкой и говорилъ:

— Скипидаромъ бы ежели смазать, такъ сейчасъ очухается…

— Господи, батюшки, что пьяныхъ-то! Словно объ масляной, пробормоталъ Герасимъ Андреевъ.— Съ чего бы это?

— А тутъ какъ-то Михайловъ день былъ, такъ по деревнямъ-то все больше престолъ въ этотъ день, отвчалъ портной. Вотъ они престолъ и справляютъ. Престолъ у нихъ.

Они вошли въ рынокъ. Портной отправился въ лавку, а Герасимъ Авдеевъ сталъ его дожидаться въ проход. Дико было ему отъ крика молодцовъ, зазывающихъ покупателей, дико отъ крика прикащиковъ ‘съ рукъ’. ‘Пальтишко на собачьемъ ла продаю. Дешево!’ кричала какая-то чуйка, а какой-то солдатъ надъ самымъ ухомъ Герасима Андреева стукнулъ парою башмаковъ, подошва о подошву, и крикнула:

— Для самой шилъ! Купи, землякъ!

Наконецъ портной вышелъ изъ лавки. Онъ руталъ хозяина.

— Обсчиталъ таки, дьяволъ, на три гривенника! Чтобъ ему эти деньги въ гробу на свчку! говорилъ онъ и повелъ Герасима Андреева отъискивать дочь.

IV.

По адресу, данному Герасиму Андрееву, какъ уже мы видли, дворникомъ, дочь его жила въ Коломн. Герасимъ Андреевъ и портной пошли по Садовой улиц, по направленію къ Никольскому рынку. Герасимъ Андреевъ то и дло удивлялся масс снующаго народа, — извощикамъ, десятками стоящимъ на перекресткахъ, вагону конножелзной дороги.

— Ишь что народу-то! Словно ярмарка! говорилъ онъ.

Портной, какъ петербуржецъ, смотрлъ на все хладнокровно.

— Это еще что, а посмотрлъ бы ты въ Крещеньевъ день, когда парадъ бываетъ, или въ крестный ходъ, такъ вотъ на-роду-то! Хоть по головамъ ходи! разсказывалъ онъ и объяснялъ, какъ называется церковь, улица или казенное зданіе, мимо которыхъ они проходили.

Пройдя мимо тюрьмы, портной кивнулъ и со смхомъ сказалъ:

— Эво, какой острогъ для насъ построили. Полюбуйся да позапримть, потому можетъ придется и здсь побывать. Пословица говорится: ‘отъ тюрьмы да отъ сумы никто не отказывайся!’

Наконецъ домъ былъ найденъ.

Въ адрес стояло: ‘на квартир у жены унтеръ-офицера Скрипухиной. ‘ Выглянувшій изъ своей конуры дворникъ съ всклокоченной головой, звая и почесываясь, указалъ лстницу.

— Въ самый верхъ, шестнадцатый номеръ, сказалъ онъ.

Портной и Герасимъ Андреевъ начали взбираться по грязной и скользкой лстниц… На лстниц имъ встртилась какая-то женщина въ платк и кацавейк. Она несла въ рукахъ образъ и кофейникъ, сходила внизъ и ругалась во всю ширину своей мощной глотки. Изъ дверей выглядывали другія женщины и кричали ей: ‘Прощай, Марфа… Ну, дай Богъ счастливо’ и т. п. Марфа останавливалась, цловалась съ женщинами и продолжала ругаться.

Слышались слова: ‘чиновники… голоштанники… четыре четвертака… обсчитали’ и угрозы идти съ жалобой къ какой-то генеральш, вываляться въ ногахъ и проч. Сзади Марфы шелъ дворникъ. Онъ несъ сундученко и узелъ, изъ котораго выглядывалъ уголъ подушки въ ситцевой наволочк. Воспользовавшись случаенъ, когда Марфа цловалась съ товарками, дворникъ остановился, перевелъ духъ и крехтя произнесъ:

— Дура! Къ мировому иди, коли обсчитали! Потому эти самыя генеральши нынче ничего не составляютъ, и вся цна имъ грошъ! Мировой-то даже этихъ самихъ генеральшъ за вихоръ можетъ, вотъ что!

— Кухарка перезжаетъ. Хозяева обсчитали, такъ вотъ она и воетъ, пояснилъ портной Герасиму Андрееву и, взобравшись съ нимъ чуть ли не въ шестой этажъ, остановился передъ дверью, на которой было написано мломъ: No 16.

— Надо статься, здсь, сказалъ онъ и, отворивъ дверь, вошелъ въ тсную кухню. Герасимъ Андреевъ послдовалъ за нимъ.

Въ кухн за некрашеннымъ столомъ сидлъ солдатъ и пилъ чай. Противъ него стояла баба въ розовомъ сарафан и утирала передникомъ заплаканные глаза, солдатъ смотрлъ куда-то въ уголъ и, растягивая слова, говорилъ:

— Теперича, ежели кто солдату со стороны не дастъ, такъ ему и взять негд…

— Умница, позвольте васъ спросить: намъ бы Анну Герасимову… обратился портной къ баб.

— Анну Герасимову! Аннушку! проговорила баба, какъ бы припоминая.— Это такая чернявая будетъ! молоденькая, что-ли! спросила она.

— Да, да, родимая, чернявонькая такая изъ себя. Она и есть… заговорилъ Герасимъ Андреевъ…

— Съхала на другую фатеру. Почитай ужъ больше мсяца съхала.

— Такъ-съ, такъ-съ… А не можете обозначить, куда именно она выбыла! спросилъ портной…

— А вотъ погодьте маненько, я у ‘самой’ спрошу.

Баба скрылась въ другую комнату и черезъ нсколько времени вшила съ ‘самой’, т. е. съ хозяйкой. Это была полная, уже пожилая женщина, съ одутымъ отъ сна лицомъ и въ желтомъ, ситцевомъ распашномъ капот. Она вышла, какъ утка переваливаясь съ ноги на ногу, шлепала туфлями и на ходу говорила: ‘Господи, минуты покою не дадутъ!’

— Мое почтеніе-съ… развязно сказалъ портной и хлопнулъ себя по боку картузомъ.— Намъ бы Анну Герасимову! Вы не въ извстности будете, куда она отмтилась?…

— Не запоминать же мн всхъ. Мало-ль у меня пережило? Въ домовую контору идите. Здсь не справочное мсто, сказала она.

— Это такъ-съ. Это точно-съ, замялся портной.— Только я полагалъ, что вы знаете. Извините-съ. Прощенья просимъ…

Портной и Герасимъ Андреевъ вышли на лстницу. Но не успли они спуститься и пяти ступенекъ, какъ сзади ихъ послышался голосъ хозяйки. Она стояла у дверей и говорила:

— Послушайте! За ней маіоръ Вавиловъ часто присылывалъ. Ежели вы отъ него, такъ у меня другія есть…

Портной тотчасъ же понялъ предложеніе, покраснлъ и обидчиво скороговоркой заговорилъ:

— Нтъ-съ, мы сами отъ себя будемъ. Этимъ ремесломъ не занимаемся. Это вотъ ихъ тятенька изъ деревни прибывши… Толстопузая шкура! прибавилъ онъ, вспыхнувъ еще боле, и началъ спускаться съ лстницы.

— Туда же еще ругаются! Черти! пробормотала хозяйка и хлопнула дверью.

Герасимъ Андреевъ, какъ деревенскій человкъ, незнающій омута петербургской жизни, разумется, не понялъ смысла рчи хозяйки.

— За что ты это ее облаялъ-то? спросилъ онъ.

— Ужъ знаю, за что. Небось, даромъ мухи не обижу! отрывисто сказалъ портной.,

Въ домовой контор имъ дали адресъ. Нужно было идти почти на другой конецъ города, въ Итальянскую улицу. Они отправились.

Портной шелъ шибко и молчалъ, Герасимъ Андреевъ, шлепая лаптями по тротуару, еле успвалъ за нимъ…

— А трудно, знать, въ Питер христіанскую душу-то отыскать, началъ было онъ, но портной и на это ничего не отвтилъ, онъ обдумывалъ: объяснить-ли отцу свои догадки о поведеніи его дочери или сдлать это посл, самолично, и еще боле, наврняка, убдясь изъ ея обстановки на новой квартир. ‘Можетъ, эта шкура барабанная и наврала. Тамъ съ бреху наболтала’, думалось ему. Объ этомъ онъ соображалъ всю дорогу и уже не останавливалъ, какъ прежде, вниманія Герасима Андреева на достопримчательностяхъ Петербурга, мимо которыхъ они проходили. Только на Невскомъ привлекла его кучка столпившагося народа. Какой-то гусаръ, прозжая во всю прыть на рысак, задавилъ мужика. Портной подошелъ и началъ смотрть, какъ подымали несчастнаго.

— Вонъ какъ нашего брата въ Питер-то давятъ! сказалъ онъ.— Лихо! Прежде этимъ барамъ опаска была, потому лошадей въ пожарную команду брали, а теперь и того нтъ. Дуй въ хвостъ и гриву! Задавилъ — къ мировому. Да и то только кучеру достанется, а баринъ правъ, хоть можетъ то и дло кричалъ кучеру: шибче, да, шибче…

Уже начало становиться темно, когда портной и Герасимъ Андреевъ пришли въ Итальянскую улицу… Въ магазинахъ и лавкахъ замелькалъ газъ, забгали фонарщики съ лстницами. Въ воздух стало чутко, слышались извощичьи возгласы: ‘берегись!’, гд-то вдали звенли бубенчики тройки, уносящей за городъ ‘на кутежъ въ ночную’ богатыхъ и тароватыхъ, откуда-то доносились: свистокъ городоваго, не то крикъ ‘караулъ’, не то псня пьянаго, гд-то шарманка играла итальянскую арію и завывала собака. Портному хотлось хоть какъ нибудь объяснить Герасиму Андрееву свои догадки по поводу поведенія его дочери, но обидть ему его не хотлось. Ему хотлось это сдлать какъ можно осторожне.

Когда домъ, гд жила Анна Герасимова, былъ уже отысканъ и когда они вошли на дворъ, портной высказался въ слдующей фраз:

— А только все таки я теб скажу, Герасимъ Андреичъ, когда, ежели, теперича, двушка по мстамъ съ одного на другое скачетъ да по квартирамъ безъ мста живетъ, такъ дло скверное.

— Ужъ знамо дло! Что хорошаго маяться-то, отвчалъ Герасимъ Андреевъ, но самой сути, ‘сквернаго дла’, на что, именно, намекалъ портной, все-таки не понялъ.

По довольно чистой и освщенной газомъ лстниц, портной и Герасимъ Андреевъ взобрались во второй этажъ и позвонились у дверей… Имъ отворила кухарка и они вошли въ небольшую переднюю, отгороженную отъ кухни перегородкой.

— Вамъ кого? спросила кухарка, отступая нсколько шаговъ и въ недоумніи осматривая съ ногъ до головы то Герасима Андреева, отирающаго о половикъ лапти и отыскивающаго на стн образъ, чтобъ перекреститься, то портнаго, бросающаго косые взгляды на подоконникъ, на которомъ стояла цлая батарея порожнихъ бутылокъ изъ-подъ вина и пива.

— Намъ-бы Анну Герасимову… Сказали, что здсь… проговорилъ наконецъ портной…

— Анну Герасимовну! Нтъ, у насъ Анны Герасимовны нтъ. Такой нтъ. У насъ только и двушекъ, что Софья Павловна да Евгенія Ивановна. Была еще нмка Мальвина, да та въ Кронштадтъ ухала.

— Дивное дло… сказалъ, переминаясь съ ноги на ногу, портной.— А вдь мы по отмтк изъ Семенова дома. Сказали, что здсь…

— Нтъ, у насъ такой нту.

Въ сосдней комнат что-то зашелестло, дверь пріотворилась и выставилась голова молодой, красивой женщины съ волосами въ папильоткахъ.

— Анну Герасимовну спрашиваютъ? отнеслась къ ней кухарка,— Говорю, что у насъ такой нтъ…

— Какъ нтъ? А Женя! Вдь она Анна Герасимовна и есть, проговорила молодая женщина и вышла въ переднюю. Она была полуодта, куталась одной рукой въ ковровый платокъ, въ другой держала дымящуюся папироску. Изъ-подъ короткихъ блыхъ юбокъ выглядывали ноги, обутыя въ дорогіе, высокіе полусапожки… Въ открытую дверь, которую женщина не приперла, виднлась довольно хорошая мебель въ чехлахъ, уголъ туалетнаго зеркала съ бездлушками, картина, изображающая купающихся нимфъ, ворохъ юбокъ на стульяхъ и бархатное пальто съ стеклярусной бахромой, небрежно брошенное на табуретъ.

Портной старался какъ можно тщательне замтить обстановку всего окружающаго.

— Это намъ все равно. Женей она тамъ у васъ обозначается, или какъ иначе, только намъ ее видть нужно! возвысилъ онъ голосъ.

— Ея нтъ. Она на Невскій проспектъ гулять пошла, а тамъ въ Эльдораду подетъ, проговорила молодая женщина, такъ же какъ и кухарка, съ ногъ до головы осматривая пришедшихъ.

— И не скоро она придетъ?

— Часа въ два, въ три, а можетъ и совсмъ не придетъ.

— Вдь этого нельзя сказать. Нешто он сказываются, когда придутъ? вмшалась кухарка и, подойдя къ двери, начала тереть рукою дверной косякъ…

Портной взглянулъ на Герасима Андреева, тотъ стоялъ какъ-то сгорбившись и бросалъ слезливые взгляды на женщинъ.

— Ну, значитъ, идти! сказалъ онъ, вздохнувъ.— Такъ скажите Анн Герасимовн, что ейный отецъ изъ деревни пріхалъ, родительское благословеніе ей привезъ и побранить ее сбирается… Это вотъ отецъ ейный, указалъ онъ на Герасима Андреева…

— Да, да, голубушки, отецъ я ей… Повидать бы ее крпко желательно. Шесть годовъ не видались. Еще вотъ эдакинькой двочкой ее отпустилъ. Такъ и скажите ей, родныя, говорилъ Герасимъ Андреевъ и низко кланялся въ поясъ.

Женщины переглянулись между собою. Он какъ-то радушне стали смотрть на мужчинъ. Портной замтилъ даже, какъ будто, слезы на ихъ глазахъ.

— Вы днемъ потрафьте, дядинька. Днемъ ее лучше застать, сказала кухарка.— Такъ часовъ въ двнадцать приходите. Мы ужъ ей скажемъ, безпремнно скажемъ… Вотъ обрадуется-то! Какже, отецъ родной…

Голосъ ея немного порвался.

Портной и Герасимъ Андреевъ начали уходить.

Когда они. пошли на лстницу, изъ комнатъ черезъ неприпертыя еще двери доносилось: ‘Отецъ… Господи! Вотъ бда-то! А я-то дура!’ и т. п.

По обстановк и по словамъ женщинъ, портной уже боле не сомнвался, что дочь Герасима Андреева пала. Ему это было ясно. Самъ же Герасимъ Андреевъ и не подозрвалъ ничего. Да нельзя было и подозрвать ему, незнающему петербургской жизни.

Они шли домой. На часахъ, въ окн у часоваго мастера, мимо котораго они проходили, часовая стрлка показывала пять. Они крпко устали, пробродивъ по городу четыре часа. Изъ дому вышли въ часъ. Портной позвалъ Герасима Андреева въ трактиръ напиться чаю, отдохнуть и поговорить.

Онъ уже ршился объявить ему о поведеніи и жизни его дочери. Они вошли въ трактиръ, помщающійся въ подвальномъ этаж, сли къ столу въ уголокъ и потребовали чаю. Народу въ трактир было немного. Въ одномъ углу пила чай въ складчину компанія извощиковъ, въ другомъ какая-то чуйка по складамъ читала товарищу ‘Сынъ отечества’, да у двери за бутылкой пива сидлъ какой-то толстый мщанинъ и то и дло утиралъ скатертью потъ, который градомъ катился съ его заплывшаго жиромъ лица. Передъ мщаниномъ стоялъ половой съ полотенцемъ на плеч и говорилъ:

— Почтенный, ты скатертью-то не очень… Здсь не баня… У насъ скатерти чистыя. Утрись полой, коли ужъ не въ моготу…

— А теб жалко? Убудетъ скатерти-то, что ли? огрызался мщанинъ.

— Не убудетъ, а только приказано не допущать до этого, потому безобразіе!.. отвчалъ половой.

Портной и Герасимъ Андреевъ молча выпили по чашк. Портной побарабанилъ по столу пальцами, откашлялся и началъ издалека.

— Ты дочьку-то давно не видалъ? спросилъ онъ, глядя куда-то въ сторону.

— Давно. Съ Успеньева дня шестой годъ пошелъ…

— А встей отъ нее давно не было?

— Тутъ колъ вешняго Миколы письмо присылала съ деньгами на пашпортъ. А то лтось земляки отсель приходили, такъ сказывали, что у купца живетъ. Выровнялась, говорили, така грудастенька стала. Да какъ не выровняться,— двадцатый годовъ пошелъ! сказалъ Герасимъ Андреевъ.

— Она, братъ, теперь безъ мста. Это дло скверное. Ты какъ ее увидишь, такъ огорошь ее хорошенько, потому нечего безъ мста шляться да баловствомъ занижаться!.. Пусть хоть за полтора рубля, да на мсто идетъ…

— Знамо дло, безъ мста плохо, да вдь гд его иной разъ сыщешь?..

— Баловствомъ заниматься не надо, тогда и сыщешь… Нечего по улицамъ хвоста-то трепать! Ступай завтра и огорошь ее хорошенько, изругай да скажи: въ деревню, молъ, ушлю. Вонъ даве что хозяйка-то, что на той квартир, говорила. Говоритъ, что она съ офицеромъ связавшись. Къ какому-то офицеру шляется…

Герасимъ Андреевъ вспыхнулъ.

— О! Врешь! сказалъ онъ, пристально взглянувъ на портнаго, и поставилъ на столъ блюдечко, съ котораго только что хотлъ нтъ.

— Ужъ это врно. А барышня-то что даве говорила? Въ проспектъ, говоритъ, гулять ушла. Можетъ и ночевать не будетъ. Гджъ она ночевать-то будетъ, спрашивается? Пойми, возьми глаза-то въ зубы! отчеканилъ портной уже смотря прямо въ лицо Герасиму Андрееву, но вдругъ покраснлъ и замолчалъ.

Герасимъ Андреевъ встрепенулся и тоже молчалъ. Въ запуганныхъ страдальческихъ глазахъ его что-то блеснуло. Онъ даже какъ-то выпрямился.

— Ну, братъ, за это, ежели я узнаю, что она полюбовниковъ завела, я ей бока обломаю, сказалъ онъ наконецъ и чего-то началъ распоясываться, отирая рукавомъ катавшійся со лба потъ.

— Да и слдуетъ, братъ, обломать, подстрекалъ портной,— Даже мало того, вспороть слдуетъ…

— И вспорю!.. почти воскрикнулъ Герасимъ Андреевъ, распахивая полушубокъ.— Да ты, землякъ, не врешь, не смешься? Вдь грхъ! уже тихо прибавилъ онъ и вскинулъ на портнаго умоляющій, недоврчивый взглядъ…

— Такими, братъ, кренделями не шутятъ. Вдь на мн чай тоже крестъ есть. Ежели хочешь все знать, такъ и теб, братъ, и не то скажу… довершалъ портной ударъ.— Тутъ даже и не полюбовниками пахнетъ, а просто твоя дочька по улицамъ шляется, да каждому на шею вшается, кто денегъ дастъ. Вотъ что… Просто гулящая…

Портной снова замолчалъ. Герасимъ Андреевъ сидлъ потупившись, опустя руки. По его заскорузлымъ, обвтрвшимъ щекамъ текли слезы. Портному стало жалко его. Онъ уже раскаивался, что сказалъ ему такъ про дочь. Онъ мысленно называлъ себя ‘дубиной, анафемой, колодой.’ ‘Чортъ меня дернулъ’! думалось ему. Онъ уже начиналъ сомнваться въ правд того, что онъ высказалъ, но виднные и слышанные факты говорили утвердительно.

— Полно, братъ, брось. На все воля Божья. Пожури ее, да вели на мсто идти, а я поспрошу кой у кого на счетъ мста-то, утшалъ онъ Герасима Андреемъ, но тотъ молчалъ и сидлъ понуря голову.

— Пей чай-то…

— Спасибо, не хочется… Въ душу нейдетъ, отвчалъ Герасимъ Андреевъ.

— Такъ пойдемъ, коли такъ…

Они вышли изъ трактира и всю дорогу вплоть до Апраксина переулка шли молча.

Посл хорошо освщенныхъ Невскаго проспекта и Садовой улицы, Апраксинъ переулокъ показался Герасиму Андрееву какой-то мрачной пещерой. Сердце его еще болзненне сжалось, и мысль о ‘гулящей дочери’, которая всякому встрчному на шею вшается, не давала ему новою. Не такую чаялъ онъ ее встртить. Тщедушный, еле передвигавшій ноги, съ понуренной головой и въ рубищ онъ былъ жалокъ. Портной видлъ это, жаллъ и перебиралъ въ голов вс средства, чтобы утшить его, но средства эти не могли утшить и ребенка.

— Слышь, Герасимъ Андреичъ, можетъ у тебя денегъ нту? Возьми у меня полтину. Посл отдашь, сказалъ онъ.

— Не надо, есть… отвчалъ тотъ.

Немного погодя, портной хлопнулъ его по плечу и проговорилъ:

— Ишь у тебя полушубокъ-то изорвался! Чай, поди, сквозитъ? Погоди, ужо я теб его справлю. Заново будетъ…

Герасимъ Андреевъ молчалъ.

— И валенки справимъ… Въ лаптяхъ-то вдь трудно… Да и потепле т… продолжалъ портной.— Надо вотъ кой у кого поспросить. Тутъ гд-то на Лиговк, на постояломъ, у прозжихъ ребятъ дешево покупаютъ…

Но Герасимъ Андреевъ и на это ничего не отвтилъ.

— Э, полно, не тужи! Брось! Обойдется — все малина будетъ! какъ можно ласкове старался говорить портной и взялъ его за плечи.:— Эка важность, что двка погуляла! Остепенится. Да можетъ я и вру, можетъ быть и ошибся. И святые ошибались. Плюнь, дядя! Что тутъ… Утро вечера мудрене. Вотъ завтра Кимряка увидимъ, съ нимъ потолкуемъ.. Тотъ ходокъ. Сейчасъ на мсто предоставитъ.

Но отъ всхъ этихъ утшеній Герасиму Андрееву ни на волосъ не было легче.

— Спасибо, милый человкъ, спасибо, Парфенъ Данилычъ, только вришь, какъ больно! Такъ вотъ подъ сердцемъ и крутитъ, такъ вонъ, и ноетъ… сказалъ онъ немного пріостановясь, но вдругъ ударилъ себя въ грудь, махнулъ рукой и снова зашагалъ впередъ, не обращая вниманія ни на натыкавшихся на него пьяныхъ мастеровыхъ, все еще ‘справлявшихъ престолъ’, ни на визгъ кабацкихъ дверныхъ блоковъ, ни на крики ‘караулъ’, вылетавшіе изъ устъ какого-то пьянаго халатника, валявшагося по земл, котораго подымала какая-то баба и тащила домой.

— Стой! Стой! Куда бжишь, словно ошпаренный! крикнулъ портной, стараясь впадать въ веселый тонъ.— Зайдемъ винца выпьемъ… и онъ указалъ на закоптлыя и захватанныя двери кабака.

— Нтъ, Богъ съ нимъ!

— Полно! Колдыбнемъ! Что тутъ! старался какъ-то залихватски выкрикнуть портной и заплъ, притопнувъ ногой:

Съ горя выпилъ мальчикъ — шкальчикъ,

Горе отлетло,

Повторилъ — заговорилъ

И повеселло!

Но ни залихватскаго выкрика, ни веселой псни не вышло. Онъ схватилъ Герасима Андреева за плечи, пихнулъ его въ кабакъ и вошелъ за нимъ самъ.

Въ кабак было многолюдно и шумно. Тутъ были гости завсегдатаи ‘и гости съ воли’. Одни ‘престолъ справляли’, другіе пили за компанію, третьи такъ себ пропивали т скудныя копйки, оставшіяся за уплатой за квартиру и въ лавочку отъ недльнаго заработка, которыя все равно не принесли бы никакой иной радости и благосостоянія не только семейству владльца сихъ копекъ, но даже и самому владльцу.

Цаловальникъ съ окладистой бородой и въ розовой ситцевой рубах, увидя входящаго портнаго, началъ улыбаться и заговорилъ:

— Парфенъ Данилычъ! Сто лтъ не видались! Какимъ втромъ занесло?

— Какъ сто лтъ? Вчера былъ.

— Вчера былъ! А ты вспомни, сколько воды-то со вчерашняго утекло. Чмъ просить-то?

— Разлей косушечку на два стаканчика, да вотъ жилетку, что вчера заложилъ, выкупить надо, сказалъ портной и выкинулъ на стойку рубль.

— На двоихъ-то косушку? Полно срамиться! Окрестись лучиной! Портной-штушникъ и вдругъ косушку! Вспомни, день-то ноне какой.

— Какой?

— Какъ какой? Воскресный, балясничалъ цаловальникъ.— Благословись полуштофомъ. На косушку у меня и рука не подымается.

Портной замялся.

— Выпьемъ, что-ли полуштофъ-то? обратился онъ къ Герасиму Андрееву.

— Да какъ не выпить! Господи помилуй! перебилъ цаловальникъ, откупорилъ крючкомъ полуштофъ и налилъ два стакана.— Я т еще закусочкой удружу, продолжалъ цаловальникъ. Нако-ся… Рви на двоихъ.

Онъ ползъ подъ стойку и вытащилъ оттуда кильку, держа ее за голову.

— Вотъ за это спасибо. Солененькимъ хорошо… Ну-ко, обратился портной къ Герасиму Андрееву и взялся за стаканъ.

— Да и въ душу что-то нейдетъ, проговорилъ Герасимъ Андреевъ, берясь въ свою очередь за стаканъ.

— Эхъ, любезный человкъ, вставилъ слово цаловальникъ: — а слышалъ ты поговорку, первая — коломъ, вторая — соколомъ, а третья — какъ по маслу. Соси знай!

Земляки выпили, взяли со стойки полуштофъ, отошли къ столу и сли. Они молчали и глядли на пьющій народъ. Въ углу происходила слдующая сцена. Какая-то одутая личность, въ рубищ и съ разбитымъ и обвязаннымъ тряпками лицомъ, глотала за три копйки для потхи мастероваго-безобразника пробки. Проглотивъ съ десятокъ и получивъ три копйки, личность приложилась подъ козырекъ и, съ словами ‘зашибъ на ночлегъ три копйки’, выбжала изъ кабака, преслдуемая дружнымъ хохотомъ зрителей.

— Вотъ оно и смотри, до чего бдность-то доводитъ! За три копйки! Господи! проговорилъ портной, чокнулся съ Герасимомъ Андреевымъ, выпилъ и началъ:— Эхъ, милый человкъ. Эхъ, дядюшка Герасимъ! Ты вотъ дочку винишь, что она загуляла, а и загуляла-то она, можетъ, съ бдности. Можетъ, кусать было нечего, животъ подвело, ноги приходилось протягивать. Отказали, можетъ, отъ мста, да еще обсчитали, какъ вонъ ту кухарку, что давеча на лстниц видли. Денегъ нту. Куда дться? Двушка смазливенькая… Появилась сводня: тары да бары… Ты, ангелъ, Питера не знаешь, а он стервы только этого и ищутъ. Ну и сманила. Всякому жить хочется. Брюхо-то не свой братъ. Голодное-то брюхо въ тюрьму ведетъ, въ Сибирь по Владимірк. Вотъ куда… Такъ-то оно! Не вини!..

Герасимъ Андреевъ слушалъ и молчалъ. Онъ хотя и не зналъ Питера, но понималъ, что портной говоритъ чистйшую правду. По его заскорузлой щек текла слеза. Онъ отеръ ее кулакомъ, взялъ со стола налитый стаканъ и выпилъ.

Полуштофъ былъ конченъ.

Ежели человкъ пьетъ съ горя, то чтобы забыть это горе, ему непремнно нужно напиться до безпамятсва, въ противномъ же случа вино только усиливаетъ это горе, представляетъ его въ боле громадныхъ размрахъ. Такое-же дйствіе производитъ оно и на радость, и на гнвъ. Такъ было и съ Герасимомъ Андреевымъ. По мр выпиванія водки, горе по поводу поведенія дочери и гнвъ на нее усилились. Забитый, робкій и смирный отъ природы, посл послдняго стакана, онъ поглядлъ на портнаго сверкающими глазами, ударилъ по столу кулакомъ и крикнулъ:

— А все-таки, какъ ты тамъ ни говори, а я ей, паскуд, вс бока обломаю! Съ мста не сойти, ежели не изувчу! Косы вырву!..

Голосъ его вдругъ ослъ. Онъ тяжело дышалъ, дрожалъ и отиралъ со лба потъ. Портной началъ его утшать. Опять слышалось: ‘на мсто предоставимъ… Кимрякъ… Богъ дастъ’… и пр., но Герасимъ Андреевъ уже не слушалъ его боле, онъ вынулъ изъ кармана мдныя деньги, бросилъ ихъ на стойку и спросилъ еще косушку. Портному и самому было горько. Видя, что слова его не помогаютъ, онъ мысленно еще разъ обругалъ себя и спросилъ вторую косушку.

И началось пьянство, но пьянство не радостное, не съ пснями, не съ пляской, не съ музыкой, но съ воплями, со слезами, съ битьемъ себя въ грудь, съ ругательствами и проклятіями. Припомнились вс нужды, вс скорби, вс лишенія, вс боли сердечныя, однимъ словомъ, припомнилась обыденная, вчно стонущая жизнь бднаго человка.

Въ такомъ положеніи засталъ Кимрякъ въ кабак Герасима Андреева и портнаго.

Въ кабакъ вошелъ Кимрякъ. Онъ былъ съ гармоніей подъ мышкой и, какъ водится, выпивши и съ прибаутками.

— Честной компаніи миръ да совтъ! Прохору Иванычу! Девяносто дней съ хвостикомъ не видались! началъ онъ, и протянулъ цаловальнику руку.— Пришелъ осмотрть, все-ли въ моемъ участк благополучно обстоитъ. Пьютъ-ли ребята, да не угостятъ-ли меня — свое начальство отставной козы барабанщика. Эва! Дядя Парфенъ здсь, да еще съ землякомъ… Сизо! намухоморились! мигнулъ онъ цаловальнику, щелкая себя по галстуку. Други любезные, который это полуштофъ лакаете? обратился онъ къ землякамъ…

— Эхъ, Кимрякъ! Полно шутки шутить… Горе есть, отвчалъ коснющимъ языкомъ портной.— Садись, да давай совтъ.

— Совтъ можно. Только за совтъ, ежели денегъ нтъ, такъ стаканъ водки давай, проговорилъ онъ и слъ около, на бочку.

Портной и Герасимъ Андреевъ потребовали еще полуштофъ и вкратц, на сколько имъ позволяли коснющіе языки, передали, въ чемъ дло. Цаловальникъ также стоялъ около и слушалъ… Когда разсказъ былъ конченъ, онъ погладилъ себ бороду и заговорилъ:

— А по мн вотъ что, ежели она еще не совсмъ забаловалась, такъ вспори ты ее, спусти съ нее шкуръ семь, да на мсто предоставь…

— Эхъ, дядя Прохоръ, обратился Кимрякъ къ цаловальнику:— бороду до пупа отростилъ, а что городишь. Нужно прежде знать, какой такой у ней пашпортъ есть: ежели прежній, такъ еще туда сюда, а ежели ужъ на желтый обмнила, такъ кто ее возьметъ? На мсто! Да ежели бы и взяли, такъ повадился кувшинъ по воду ходить, тутъ ему и голову сломить.— А я теб, землякъ, вотъ, что скажу, обратился онъ къ Герасиму Андрееву’.— Полно нюнить, словно дура безсережная! Завей горе въ веревочку и ступай завтра къ дочк, понакинься на нее, да и закажи, чтобъ она теб каждый мсяцъ по десяти рублевъ съ своихъ любовниковъ предоставляла. Небось! предоставитъ! А коли денежкамъ глаза протереть нужно — ко мн приходи, научу. Я вотъ тутъ въ дом живу. Мальчишку-несмышленка про Кимряка спроси — и тотъ укажетъ.

— Эхъ, милый человкъ, эхъ, милый человкъ, разъ пять повторилъ Герасимъ Андреевъ, вставъ съ мста и обнимая Кимряка.— Да вдь деньги-то эти коломъ въ глотк!..

— Не бойся, братъ, коломъ не встанутъ. Такъ пройдутъ, что и не замтишь!

Минутъ черезъ пять портной и Герасимъ Андреевъ были окончательно пьяны. Они то плавали и обнимались, то били кулакомъ но столу, кричали и сбирались ‘спустить семь шкуръ’, для чего-то идти въ участокъ и даже въ Оберъ-Полиціймейетеру. Третій полуштофъ былъ пустъ. Кимрякъ замтилъ это, всталъ съ бочки, заломилъ рванный картузишко на ухо и направился къ другому столу, наигрывая на гармоник и подпвая:

Въ Александровскомъ какъ парк

Подралися три кухарки,

Подралися въ кровь.

Три солдата разнимали,

По кустамъ ихъ растаскали

И остались тамъ!

— Эхъ-ма! закончилъ онъ:— кто хочетъ, чтобъ псн конецъ былъ — ставь осьмушку…

— Валяй, ставлю! откликнулся мастеровой справлявшій тризну по жен орла.

Кимрякъ продолжалъ…

Черезъ полчаса цаловальникъ выпроводилъ гостей, вытолкалъ портнаго и Герасима Андреева за двери и заперъ кабакъ. Хотя кабакъ былъ въ томъ же дом, гд жилъ портной, но они еще съ четверть часа проблуждали по улиц, отыскивая свой подвалъ, и наконецъ кой-какъ, съ помощью дворника, попали домой.

Жена портнаго уже ложилась спать. Увидавъ мужа и гостя, еле стоящихъ на ногахъ и плачущихъ, она такъ и всплеснула руками.

— Ну, такъ и знала! Насосались. Срамники вы эдакіе! О чемъ ревете-то? Вдь это вино въ васъ, пьяницахъ, плачетъ. Ложитесь спать. Робятъ перебудите…

— Глаша, Глаша… анделъ, не сердись… съ горя… вдь я тоже отецъ… У него вонъ дочь загуляла… По пришпекту пошла…

— Голубушка, не обезсудь! Съ горя! Дочька обидла! завылъ Герасимъ Андреевъ и повалился хозяйк въ ноги…

— Эхъ, безстыдникъ! Старый ты человкъ! Ложись подъ верстакъ… Спи! Ну, гость! Эдакого гостя за хвостъ да палкой, чтобъ хозяина не спаивалъ!

Послушный и робкій Герасимъ Андреевъ, какъ былъ, не раздваясь, ползъ подъ верстакъ и черезъ пять минутъ уже спалъ крпкимъ, но тяжкимъ сномъ пьянаго человка, а портной еще нсколько, времени сидлъ на стул, билъ себя въ грудь и коснющимъ языкомъ разсказывалъ жен, что завтра идетъ съ жалобой къ оберъ-полиціймейстеру, къ генералу Суворову и еще въ какимъ-то генераламъ. Но жена ничему этому не врила: она знала, что мужъ, всякій разъ, когда напивался пьянъ, сочинялъ на себя небывалыя вещи. Она не врила даже и разсказу о ‘загулявшей’ дочери Герасима Андреева. И въ самомъ дл, портной, когда бывалъ пьянъ, не дрался, не буянилъ, но плакалъ на взрыдъ и разсказывалъ различныя скорбныя небылицы про себя и своихъ знакомыхъ. Такъ однажды, придя домой сильно пьяный, онъ бросился ей въ ноги и со слезами объявилъ ей, что онъ, по бдности, ‘продался въ поляки’. Бдная женщина поврила, всю ночь не могла сомкнуть глазъ и проплакала. Когда же поутру попросила мужа, чтобы тотъ пообстоятельне разсказалъ ей, въ чемъ дло,— мужъ ничего не помнилъ…

Наплакавшись и наговорившись въ волю утомившійся портной повалился на верстакъ и захраплъ. Жена стащила съ него сибирку и начала шарить по карманамъ… Вынула скомканную жилетку и покачала головой, вынула два рубля съ мдными и мелочью и перекрестилась… ‘Слава Богу, хоть еще не все пропилъ-то!’ прошептали ея губы. Она осторожно убрала жилетку и деньги въ сундукъ, помолилась Богу, осторожно загасила свчку и легла спать.

VI.

На другой день, поутру, Герасимъ Андреевъ почувствовалъ, что его кто-то дергаетъ за рукавъ и толкаетъ въ бокъ. Онъ открылъ глаза: передъ нимъ, на колняхъ, стояла жена портнаго.

— Вставай! Что заспался-то! Нечего тутъ дрыхнуть! сказала она.

Позвывая и почесываясь, Герасимъ Андреевъ вылзъ изъ-подъ верстака. Хозяйка отошла къ топившейся печк и изподлобья смотрла на него. У печки грлись дти. Одинъ сидлъ на скамейк, другой, грудной, на стол. Оба ли хлбъ. На стол лежали три корня свеклы и картофель, нарзанный ломотками. Жена портнаго уже стряпала обдъ. Старшая двочка, Машутка, окутанная въ платокъ, сидла на верстак, у окна, и вязала чулокъ.

— Испить бы водички, хозяйка, да помыться. Смерть томитъ, хриплымъ голосомъ и покашливая, пробормоталъ Герасимъ Андреевъ.

— И ништо теб, коли томитъ! Ты бы еще больше пилъ да людей спаивалъ, проговорила хозяйка. На, вонъ пополоскайся, и она кивнула въ уголъ, гд на табуретк стояло ведро съ водой и надъ ушатомъ вислъ глиняный умывальникъ, въ вид чайника съ двумя горлышками.,

Посл вчерашняго пьянства, Герасима Андреева томила жажда. Онъ выпилъ цлый ковшъ воды, умылся и, отыскавъ въ углу образъ, началъ молиться. Хозяйка слдила за нимъ глазами. Онъ кончилъ, обернулся къ ней лицомъ и, поклонясь въ поясъ, проговорилъ: ‘здравствуйте’.

— Нечего тутъ здороваться то, а бери свой мшокъ да иди съ Богомъ, сказала она и повернулась въ сторону, стараясь не глядть на Герасима Андреева.

Герасимъ Андреевъ не понялъ вполн, въ чемъ дло, стоялъ и не двигался.!..

— Что стоишь-то!— собирай пожитки да ступай по-добру-по-здорову. Вдь вчера сказывалъ, что на дровяномъ двор мсто нашелъ.

— Пойду, голубушка, пойду, родимая, пробормоталъ Герасимъ Андреевъ, переминаясь съ ноги на ногу.— Только-бы съ хозяиномъ проститься да поблагодарить его за хлбъ за соль.

— Нечего тутъ благодарить! Хозяинъ спитъ и будить я теб его не дозволю. Это опять чтобъ пьянствовать, чтобъ похмляться! Нечего его спаивать. Иди! Вотъ теб Богъ! вотъ теб двери! Безъ тебя онъ человкомъ былъ, дв недли капли въ ротъ не бралъ. Старый ты человкъ, ты бы хоть дтей-то пожаллъ! Вдь онъ все пропьетъ и тогда имъ жрать будетъ нечего!

Герасимъ Андреевъ молчалъ. Прошло съ минуту, а онъ все еще не двигался съ мста…

— Чтожъ, гость, вдь теб говорятъ — иди! Погостилъ да и будетъ! Иди же — говорятъ, повторила хозяйка, вытащила изъ-подъ верстака мшокъ и шапку, подала ему ихъ и слегка пихнула его за плечи.

— Ну, прощенья просимъ! За хлбъ за соль! Кланяйся сожителю! какъ-то безстрастно проговорилъ Герасимъ Андреевъ и, помолившись образу, направился къ двери.

Вязавшая чулокъ Машутка, засмявшись, фыркнула. Мать, по дорог, дала ей подзатыльникъ и отправилась запирать за Герасимомъ Андреевымъ дверь.

Ей стало жалко его. Она не ненавидла его, а выпроваживала вонъ только потому, чтобы, по возможности, сохранить домашнее спокойствіе. Она думала, что Герасимъ Андреевъ подстрекнулъ вчера напиться ея мужа и если останется у нихъ, то, подъ какимъ нибудь предлогомъ, поведетъ и сегодня мужа въ кабакъ.

— Приходить — приходи опять, только какъ нибудь посл! крикнула она Герасиму Андрееву въ слдъ, но тотъ ничего не отвтилъ и не обернулся.

Когда Герасимъ Андреевъ очутился на улиц — звонили уже къ поздней обдн. Пройдя нсколько шаговъ, онъ остановился на тротуар и сталъ соображать, куда ему идти?— Къ дочери, или на дровяной дворъ на работу. При мысли о дочери — злоба, досада и гнвъ опять начали душить его. Устава глаза въ землю, онъ машинально то теребилъ свою бороду, то передвигалъ шапку со лба на затылокъ и мысленно твердилъ: ‘искалечу, косы вырву’. Онъ не обращалъ вниманія даже на толчки проходящихъ, и только какой-то шутникъ-извощикъ стегнувъ его кнутомъ и крикнувъ: эй, ворона! вывелъ его изъ задумчивости. И тутъ ему представилось, что на сегодня у него нтъ даже и ночлега, и что ежели онъ не пойдетъ на дровяной дворъ, то, при незнаніи, гд находятся постоялые дворы, онъ принужденъ будетъ, ночевать на улиц. ‘Нтъ, надо идти на работу’, ршилъ онъ и почти побжалъ по направленію къ Фонтанк.

На дровяномъ двор, куда пришелъ Герасимъ Андреевъ, человкъ восемь народу пилили и складывали дрова. Прикащикъ, въ лисьей шуб и котиковомъ картуз, сидлъ на скамейк, у дверей избы. Передъ нимъ стоялъ безъ шапки болзненный, худой, высокій мужикъ, въ изорванномъ полушубк, и кланялся. Прикащикъ поглаживалъ бороду и говорилъ:

— Намъ, братъ, такого народу, который ежели поклепы взводитъ, не надо… Потому у насъ на чести.

— Помилуй, Никита Гаврилычъ, вдь и мы на чести. Нешто я говорю, что стряпуха зажильничала? не насчетъ жильничества, Боже избави!.. А только вс ребята видли, какъ я ей эту самую рубаху постирать отдалъ. А теперь она отпирается, говоритъ, что не брала, бормоталъ мужикъ.

— А воли стряпуха не брала, значитъ — и не брала. Что продаешься-то: ступай! Вдь разсчетъ за пять день получилъ?..

— Получить-то получилъ, только, Никита Гаврилычъ, заставь Богу молить, оставь ты меня у себя работать. Ну, куда я днуся?..

— Нтъ, братъ, проваливай, намъ шильниковъ не надо! Ты, можетъ, еще потомъ скажешь, что у тебя здсь тысячу рублевъ выудили. Проваливай-же, а то велю по шеямъ спровадить, возвысилъ голосъ прикащикъ, привставъ съ скамейки и важно запахнувъ свою лисью шубу.

— Зачмъ спроваживать — самъ пойду. Ну, Богъ теб судья! сказалъ мужикъ, махнулъ рукой и поплелся за ворота.

Герасимъ Андреевъ подошелъ къ прикащику.

— Къ твоей чести, хозяинъ. Работать пришелъ, проговорилъ онъ.

— Вижу, что пришелъ. Только бы ужъ ты къ самому обду потрафилъ, чтобъ задарма брюхо набить. Нтъ, братъ, намъ такого народу не надо. У меня вонъ съ шести часовъ работаютъ.

Прикащику не нужно было никакого народу. Съ него было довольно и тхъ работниковъ, которые у него были, и онъ былъ радъ случаю отдлаться отъ Герасима Андреева. Правда, онъ далъ вчера слово, что возьметъ его, какъ земляка Кимряка, но на утро одумался. Ему даже, и своихъ работниковъ было много, по этой причин онъ и отказалъ высокому мужику, придравшись къ тому, что тотъ спорилъ съ стряпухой о рубах, которую та затеряла въ стирк.

Герасимъ Андреевъ стоялъ передъ нимъ, снявъ шапку и теребя ее.

— Зачмъ задарма брюхо набивать, мы поработаемъ, проговорилъ онъ.

— Да, поработаешь, полдня прогулявши… Ты къ харчамъ-то здсь прицнялся-ли? Каковы цны-то? отвчалъ прикативъ.— Нтъ, не лафа! добавилъ онъ и, вставъ съ мста, хотлъ идти въ избу.

— Такъ ужъ допусти хоть ночевать-то придти, потому мы безночлежные, а съ завтрашняго дня работать начнемъ, заговорилъ ему вслдъ Герасимъ Андреевъ.

— У насъ не постоялый дворъ.

— Да чтожъ теб стоитъ ночку-то одну?.. Не просплю мсто-то!

— А то, что и народу мн больше не нужно, отдумалъ ужъ я нанимать, заключилъ прикащикъ и ушелъ въ избу, захлопнувъ дверью.

Герасимъ Андреевъ минутъ пять постоялъ около двери, подождалъ его, потомъ надлъ шапку и машинально поплелся за ворота…

На улиц, на набережной, около ршетки, стоялъ высокій, толстый мужикъ и глядлъ на замерзшую Фонтанку. На тонкомъ льду, чуть-чуть покрытомъ снгомъ, валялся стоптанный башмакъ и кирпичъ, неизвстно для чего кинутые, и бродили голуби. Герасимъ Андреевъ подошелъ къ мужику и сталъ съ нимъ рядомъ. Мужикъ оборотился лицомъ въ Герасиму Андрееву, посмотрлъ на него и проговорилъ:

— Что, братъ, тоже не выгорло?

— Не взялъ. Богъ его вдаетъ. А вдь еще вчера рядилъ.

— Куда-жъ теперь?

— Да мы бездомные. Два дня только что изъ деревни.

— Плохо дло. И мн, братъ, некуда. Потому хоть я и здшній, а по теперешному — гд день, гд ночь… И вотъ эдакимъ-то манеромъ два мсяца маюсь.

Герасимъ Андреевъ покачалъ головой… Начались обоюдные распросы: Герасимъ Андреевъ разсказалъ свою исторію, не утаилъ и предположеніе земляка-портнаго о загулявшей дочери,на что новый знакомый отвтилъ: ‘что ужъ это завсегда такъ, ежели смазливенькая двчонка одна, потому Питеръ городъ-забалуй, чуть свихнешься — и шабашъ’ и, въ свою очередь, разсказалъ свою исторію. Оказалось, что онъ петербургскій мщанинъ, лто прожилъ въ дворникахъ гд-то на дач, съ осени безъ мста, такъ какъ дачные хозяева, по бдности, зимою дворника не держатъ, потомъ занимался поденною работою, работалъ на бирж, ломалъ барки около дровяныхъ дворовъ, очищалъ мусоръ около вновь строющихся домовъ, а теперь такой же бездомный, незнающій, гд преклонить голову, какъ и Герасимъ Андреевъ. Относительно родства было сказано, что ‘одинъ какъ перстъ’, и при этомъ прибавлено: ‘и то слава Богу’, относительно же имени — что, зовутъ его Аристархомъ Флегонтовымъ.

— Имя-то больно мудреное. А коли знакомъ будешь, такъ зови, по просту, Голяшкинъ. Такъ меня завсегда звали, закончилъ онъ и замолчалъ. Они машинально прошлись нсколько шаговъ по набережной, остановились передъ рыбнымъ садкомъ и начали смотрть, какъ вертлявый рыбакъ-прикащикъ продавалъ жирному мужчин, должно быть повару, аршинную стерлядь. Красивая рыба плескалась въ бадь. Поваръ заходилъ то съ той, то съ другой стороны и измрялъ ее пальцами, стараясь узнать, сколько въ ней вершковъ.

— Семнадцать вершковъ. Берите безъ сумлнія! звонко кричалъ прикащикъ, размахивая руками и то снимая, то надвая шапку.— По теперешнему времени, ей-Богу, одна въ Петербург. Извольте обойти вс садки — не найдете.

Поваръ высморкался въ желтый фуляровый платокъ и должно быть спросилъ о цн, потому что прикащикъ опять во все горло крикнулъ, ‘тридцать пять серебра’ и при этомъ счелъ за нужное вынуть изъ бадьи рыбу и показать ея носъ. Поваръ махнулъ рукой и сталъ уходить.

— Послушайте, господинъ управляющій! тридцать рублей!.. двадцать девять! во все горло кричалъ ему вслдъ прикащикъ, стираясь не потерять покупателя. Наконецъ прикащикъ и продавецъ сошлись на двадцати семи рубляхъ. Рыбу торжественно потащили въ лавку садка.

— Двадцать семь серебра! Эки деньги, еки деньги! вздыхая, говорилъ Голяшкинъ.

Герасимъ Андреевъ ничего не отвтилъ. Ему и въ голову не приходило, что за одну рыбу можно платить такія деньги.

Началось снова молчаливо-созерцательное состояніе и продолжалось боле четверти часа. Наконецъ, Голяшкинъ, какъ бы очнувшись отъ сна, взглянулъ на Герасима Андреева и проговорилъ:

— Ну теперь куда же? Вдь такъ все стоять нельзя.

— Къ дочк пойду. Дочку повидать надо, отвчалъ тотъ.

— А покусать не хочешь? Не томитъ брюхо-то? Вотъ зайдемъ въ закусошную, дадимъ малость поработать Зубаревымъ дтямъ, а тамъ я тебя, пожалуй, и провожу, потому мн все равно, куда ни идти.

Ближайшая закусочная была въ Апраксиномъ переулк. Предварительно купивъ въ лавочк по два фунта хлба, они отправились. Закусочная помщалась въ подвальномъ этаж. На дверныхъ вывскахъ были изображены: съ одной стороны темнобурый треугольникъ, долженствовавшій изображать собою окорокъ ветчины и, судя по догадкамъ, сковорода съ жаренымъ картофелемъ, а съ другой — рыба съ выпученными глазами, въ брюхо которой была воткнута вилка. Надъ дверями была надпись: ‘Сесная лавка’. Голяшкинъ и Герасимъ Андреевъ спустились въ подвалъ. Ихъ обдало запахомъ варенаго рубца, пригорлаго масла и прлыхъ щей. Въ лавк было темно: она освщалась дверными стеклами да маленькимъ окошечкомъ, мимо котораго то и дло мелькали ноги и подолы проходящихъ и мшали проникать свту. Время было обденное, а потому въ състной лавк народу было иного. Тутъ были носильщики, съ веревками у пояса, съ прившенными на нихъ кожаными подушечками для подкладыванія подъ голову во время переноски тяжестей, была нищая баба съ груднымъ ребенкомъ, запрятаннымъ за пазуху рванаго тулупа, и съ пятилтней двочкой, былъ отставной капитанъ ‘благородный, неимущій человкъ’, въ фуражк съ кокардой и съ указомъ объ отставк въ карман, мастеровой въ халат, съ прорваннымъ задомъ, извстная петербургская ‘салопница’, франтъ, промотавшійся до послднихъ клтчатыхъ брюкъ и срой пуховой шляпы, которые одни скудно напоминали о прежнемъ величіи своего господина. Однимъ словомъ: тутъ была бдность непокрытая, бдность голодная. Все это толпилось съ чашками въ рукахъ, стараясь прислониться къ столу, въ подоконнику, къ стн, все это чавкало, хлебало, запихивало въ ротъ куски студеня и куски мяса, такого мяса, которое и самими хозяевами състныхъ заведеній не иначе называется, какъ ‘жилами’.

Голяшкинъ и Герасимъ Андреевъ подошли въ стойк. За стойкой стояли: хозяинъ, бородатый мужикъ, въ полосатой фуфайк поверхъ рубахи, и его подручный, мальчишка лтъ пятнадцати. Они то и дло подымали какія-то одяла, которыми были прикрыты корчаги, и плескали въ чашки мутную жидкость, носящую названіе щей. На стойк, среди корчагъ, лежали рубцы, печонки и окорокъ ветчины.

— Плесни-ко щецъ въ дв чашечки, сказалъ Голяшкинъ.

— По три или по пяти? спросилъ хозяинъ, хватая чашку и уполовникъ.

— Плесни по три да на копйку прибавь каждому по жилк…

— Деньги! скомандовалъ онъ и съ быстротою фокусника налилъ дв чашки и бросилъ туда по кусочку ‘зарзу’.

Герасимъ Андреевъ и Голяшкинъ бросили на стойку по четыре копйки и взялись за чашки. Съ трудомъ отыскавъ на лавк мстечко, они поли. Голодъ былъ удовлетворенъ.

— Чтожъ студню на пятакъ спросимъ, что-ли! спросилъ Голяшкинъ.

— Сразу-то оно хуже. Уже опять захочется, такъ ужъ лучше уже студнемъ-то и поужинаемъ, отвчалъ Герасимъ Андреевъ.— Да мн и къ дочк пора.

— Ну такъ пойдемъ, я тебя провожу.

Улица и домъ были найдены безъ особеннаго труда. Голяшкинъ былъ питерскій и зналъ городъ хорошо. У воротъ они разстались. Герасимъ Андреевъ пошелъ во дворъ, а Голяшкинъ остался его дожидаться. Ршено было — ежели Герасимъ Андреевъ долго останется у дочери и будетъ можно позвать туда Голяшкина, то Герасимъ Андреевъ позоветъ его.

VII.

Герасимъ Андреевъ вошелъ на дворъ, гд жила дочь, съ полнымъ намреніемъ не только пожурить ее, но даже и побить. Помимо гнва на нее, онъ считалъ это своею обязанностью, обязанностью отца. Не высоко жила его дочь, всего во второмъ этаж,— нсколько ступенекъ пришлось ему подняться до ея двери, но съ каждой ступенькой чувства гнва и родительской обязанности оставляли его и уступали мсто радости видть дочь. Когда онъ стоялъ у дверей ея квартиры, сердце его билось и на воспаленныхъ глазахъ заблистали слезы. Звониться онъ не ршился и слегка постучался. Отвта не было. Онъ постучался вторично посильне. За дверью послышались шаги, хлопнулъ болтъ и на порог появилась кухарка, та самая кухарка, которая ему отворяла въ первый разъ, когда онъ былъ съ портнымъ.

— Ахъ, это вы! сказала она и слегка отступила назадъ, какъ бы испугавшись, но тотчасъ же оправилась и вышла къ нему на лстницу.— Ахъ, какъ жалко, Боже мой! Вдь опять не потрафили: она въ бан. Господи, какъ это жалко! Ну, да вы подождите: она скоро придетъ. Подождите, пока вотъ тутъ, на лстниц. Накрывайтесь-же, вдь холодно, прибавила она, видя, что Герасимъ Андреевъ стоитъ безъ шапки.

— Подожду, родная, подожду. Куда-жъ мн идти-то! отвчалъ тотъ, надвая шапку.

— Или постойте, чтожъ вамъ на холоду-то?.. Войдите лучше въ кухню, тамъ посидите. Ничего, хозяйка спитъ…

— Спасибо теб, умненькая! Ничего, и здсь постоимъ. Мы люди привычные.

— Войдите, что за важность! Ежели и проснется, такъ я скажу, что вы ко мн. Полноте, что тутъ-то стоять.

Герасимъ Андреевъ вошелъ въ кухню, перекрестился образъ и слъ на табуретъ. Кухарка отошла къ плит. По временамъ она оборачивалась и говорила:

— Мы ей про васъ сказывали. Страсть какъ обрадовалась. Даже заплакала. Ругалась, зачмъ мы не спросили, гд вы живете, сама хотла идти, да вдь куда же?..

А между тмъ въ голов Герасима Андреева такъ и звенло слово ‘гулящая’, такъ и ударяло въ сердце. Хоть и не зналъ онъ Петербурга, но, судя по тмъ образцамъ, которые онъ видлъ у себя по деревнямъ, по своему понималъ это слово. Припомнились ему ‘гулящія’ — бобылька-солдатка съ мужниной сестрой, жившія у нихъ на краю села и принимавшія въ себ во всякое время дня и ночи молодыхъ парней и прозжихъ торговыхъ мщанъ и офеней. Женщины эти ничего не длали, ни сяли, ни жали, а между тмъ щеголяли яркими шелковыми сарафанами, расписными платками и не сходили у нихъ со стола самоваръ и полуштофъ сладкой водки. Припомнились ему женщины, носящія названіе дальнихъ родственницъ содержателя ‘Разуваевскаго кабака’, вчно нарядныя, вчно выглядывающія изъ задней комнаты кабака. Подъ трезвую руку народъ ихъ звалъ также ‘гулящими’, а подъ пьяную и такимъ словомъ, которое неудобно и въ печати. Припомнилась ему и настоящая ‘гулящая’, которую нарочно привезли къ нимъ изъ города въ деревню, по требованію безобразника, продавшагося рекрута. ‘Но можетъ быть Аннушка и не такая, можетъ Парфенъ Даниловъ такъ зря сказалъ?’ думалось ему и для узнанія дйствительности онъ ршился обиняками заговорить съ кухаркой…

— Умница, что же вы тутъ, стряпухой будете? обратился онъ къ ней.

— Да…

— Ну, а дочка-то тоже въ какихъ-нибудь должностяхъ?…

— Дочка-то?.. замялась кухарка.— Нтъ, он такъ… На квартер живутъ… Платятъ за комнату да за ду, прибавила она, немного погодя, и отвернулась къ плит.

— Чтожъ она шитвой?.. али такъ какое рукомесло? допытывался Герасимъ Андреевъ.

— Право ужъ не знаю. Объ этомъ он сами вамъ скажутъ. Мы въ этомъ неизвстны. Просто на квартир живутъ. Вотъ ихъ горенка.

Она пихнула ногой дверь и отворила комнату. Герасимъ Андреевъ заглянулъ въ нее. Комната была свтленькая, чистенькая. Стояла широкая кровать съ подушками въ кисейныхъ наволочкахъ, комодъ, туалетъ съ бездлушками, мягкая мебель въ чехлахъ. При вид всего этого Герасимъ Андреевъ уже боле не сомнвался. Гнвъ и злоба еще съ большею силою закипли въ немъ. ‘Убью, искалчу’, шептали его губы, руки и ноги дрожали, на лбу выступивъ потъ. Онъ не могъ сидть и всталъ съ мста.

— Что съ вами, дяденька? спросила кухарка, увидавъ его въ такомъ положеніи.

— Ничего, родимая… Водички бы… произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ.

Она бросилась съ кружкой зачерпнуть въ кадк воды, но въ это время дверь съ лстницы отворилась и въ комнату вошла стройная, молоденькая женщина, въ черной бархатной шубк и ковровомъ платк на голов. При вид Герасима Андреева женщина на мгновеніе остановилась посреди комнаты, но вдругъ съ крикомъ ‘тятинька! голубчикъ!’ бросилась къ нему на шею, цловала его лицо, руки и, зарыдавъ, упала ему въ ноги.

Гнвъ Герасима Андреева прошелъ мгновенно. Его замнила радость. Нижняя губа затряслась, на глазахъ показались слезы.

— Анна! Аннушка! Анка! Голубка! шепталъ онъ, ловя ея губы, когда же она упала ему въ ноги, онъ бросился ее подымать.— Голубушка, встань! Родимая, встань! Ну, сядемъ! Сядемъ вотъ тутъ… твердилъ онъ, но дочь продолжала лежать на полу и рыдать.

— Не встану! Не встану, пока не простите вы меня скверную!.. подлую! истерически кричала она, обхватывая его ноги.— Вдь я послдняя гулящая двка! Подлая, распутная двка!

На сцену эту смотрли, кром кухарки, которая стояла у кадки съ водой и плакала, утираясь передникомъ, молодая женщина въ юбк и папильоткахъ, та самая, которую Герасимъ Андреевъ видлъ въ свое первое посщеніе, и хозяйка, высокая и худая женщина, въ блуз, съ подвязанной щекой и краснымъ носомъ.

— Это ихъ тятенька… отвтила кухарка хозяйк, когда та вопросительно взглянула на нее.

— Тятинька! Чортъ! Зачмъ пускаешь? проговорила въ отвтъ хозяйка съ замтнымъ нмецкимъ выговоромъ.— Женя! Что за срамъ! Что за скандалъ! закричала она на все еще лежащую на полу Аннушку.— Встань! Не кричи, дура!.. Можетъ дворникъ придти… Подумаютъ, что тебя тутъ убиваютъ! Иди въ спальную! Но видя, что Аннушка не унимается, приказала кухарк поднять ее.

Аннушка поднялась, обхватила отца за шею и потащила его въ свою комнату.

— Куда? Куда? Тамъ чистый полъ! завопила хозяйка и схватила было Герасима Андреева за плечи, но Аннушка оттолкнула ее, втащила отца въ свою комнату и заперла дверь на задвижку.

За дверью послышались, ругательства. Ругались три голоса. Кухарка и женщина въ юбк заступались за Аннушку.

Аннушка, почти насильно посадивъ отца на стулъ, сла съ нимъ рядомъ, положила ему на плечо голову и горько плакала. Онъ цловалъ ее, гладилъ по голов и какъ могъ утшалъ ее.

— Уймись, голубка! Полно… Ну, что тутъ… Богъ милостивъ… Мать не знаетъ… Вотъ мсто найдемъ… На мсто поступишь… говорилъ онъ.

— Нтъ, нтъ! Ничего этого не будетъ!.. Вы не знаете, до чего я дошла, что со мною сталось!.. отвчала она, всхлипывая!— Нашей сестр трудно поправляться, коли она на это дло пошла… Вдь я хозяйк восемьдесятъ рублей должна. Кто меня пуститъ?.. Да и кто меня теперь на мсто возьметъ!

Она вскочила со стула, сорвала съ себя шубку, стащила платокъ, бросила все это на полъ и, зарыдавъ еще громче, бросилась внизъ лицомъ на постель.

Рыданія съ судорожнымъ подергиваніемъ плечъ раздавались долго. Герасимъ Андреевъ, самъ въ слезахъ, стоялъ около дочери и называлъ ее нжными именами. Не скоро пришлось ему хоть кой-какъ утшить ее. Наконецъ, она поднялась съ постели, слегка улыбнулась сквозь слезы, бросилась его цловать и въ краткихъ, но правдивыхъ словахъ разсказала ему немудрую исторію своего паденія.

Во время разсказа отецъ нсколько разъ перебивалъ дочь и говорилъ:

— Молчи, голубушка! Не говори лучше… не растравляй своего сердца, но она отвчала:

— Нтъ, тятинька, ужъ лучше разскажу! Пусть вы знаете лучше, какъ я до этого дошла… Мн легче будетъ… По крайности я облегчу душу… и продолжала разсказъ.

Въ разсказ ея не фигурировали ни офицеръ, ни студентъ, какъ то бываетъ въ разсказахъ о своемъ паденіи у другихъ падшихъ женщинъ. Ея исторія была проста. Оказалось, что, еще живши въ нянькахъ у купца, она сошлась съ его прикащикомъ, молодымъ парнемъ, который прельстилъ ее ласковымъ обращеніемъ, пснями. Она знала, что онъ женатъ, что у него жена въ деревн, но все таки отдалась ему, потому что природа требовала любви, привязанности. ‘Плакала я, бывало, кляла себя, но всетаки отстать отъ него не могла’, говорила она. Прикащика отецъ и семейство вызвали въ деревню. Онъ ухалъ, общаясь черезъ два-три мсяца вернуться. Оставшись одна, она почувствовала себя беременной, пока было возможно, жила на мст и скрывала, но когда же пришла пора разршиться отъ бремени, она отказалась отъ мста и перехала, по совту кухарки, на квартиру къ одной женщин, которая кром отдачи коморокъ и угловъ занималась и повивальнымъ искусствомъ. Ребенка она родила мертваго и заболла. Сосдки совтовали ей лечь въ больницу, но она не легла, потому что боялась, ‘такъ какъ тамъ все больше морятъ. Болла она долго’. Какія были скоплены деньжонки — прожила, платьишко какое было — продала,— задолжала хозяйк. Мста нтъ, работы нтъ… и началась жизнь голодная, холодная. Та-же хозяйка подбила ее на развратъ, чтобы выручить свои затраченныя на нее деньги. Остальное извстно, да и Аннушка не разсказывала боле.

— И вотъ эдакимъ-то манерамъ я все путалась, путалась и совсмъ запуталась, закончила она и снова заплакала. Но эти слезы уже были не т слезы, которыми она встртила отца. Разсказъ о себ дйствительно облегчилъ ей душу и, выплакавшись, она какъ будто немного повеселла: стала разспрашивать отца о матери, о сестр, о родныхъ, о знакомыхъ.

Герасимъ Андреевъ разсказывалъ.

— Здорова, здорова, говорилъ онъ о матери:— кланяется теб, благословеніе прислала… Да вотъ постой, и гостинцу прислала деревенскаго… ватрушечку своей стряпни.

Онъ сходилъ въ кухню за мшкомъ и досталъ оттуда завернутую въ тряпку ржаную ватрушку.

— На вотъ… Пошь матернянаго-то… позобли… Не понравится только… Отвыкла ужъ ты отъ нашего-то, отъ деревенскаго-то…

— Ахъ, тятенька! Господи!.. Да мн это дороже всякихъ конфетовъ, отвчала дочь и откусила кусокъ ватрушки.— Тятенька, ежели этимъ самымъ поганымъ мстомъ не погнушаетесь!— напейтесь чайку, проговорила она помолчавъ.— Я пошлю куфарку въ трактиръ.

— Давай, давай… Чтожъ, напьюсь, къ неописанной радости дочери проговорилъ отецъ.

Она бросилась въ кухню, чтобы послать кухарку за чаемъ, но въ это самое время раздался сильный звонокъ. Она захлопнула дверь и снова заперла ее на задвижку.

— Женька дома! послышался за дверьми чей-то басъ.

— Дома, дома. Пожалуйте! Ужъ и то вчера ждала васъ. Даже въ Эльдораду не похала, раздался звонкій голосъ хозяйки.

Аннушка поблднла, какъ-бы замерла и остановилась на мст.

— У нихъ тятинька… заговорила было кухарка, но хозяйка обругала ее дурой и ‘свиньей’.

— Какой тутъ тятинька! Я самъ ей тятинька! продолжалъ басъ и началъ стучаться въ двери.— Женька! Отвори, бамбошка! Это я! Ахъ ты стервенокъ,— заперлась.

— Женя, отвори! Отвори, коли приказываютъ! кричала хозяйка.

— А вотъ мы сами отворимъ. Ничего, и не такія двери у насъ съ петель соскакивали!

Глаза у Аннушки блеснули какимъ-то дикимъ огнемъ. Она схватилась за стулъ и истерически закричала:

— Вонъ подите! Къ чорту! Къ дьяволу! Мн не нужно васъ! Я не дамся вамъ! Не дамся!..

Герасимъ Андреевъ бросился къ ней, но въ это время мощное плечо наперло на дверь, винты легонькой задвижки выскочили вонъ, дверь отворилась и на порог показался полный мужчина, въ усахъ, въ срой енотовой шинели и въ военной фуражк.

— А! Вотъ она гд, пташка-то! заревлъ онъ, но увидавъ Герасима Андреева, ткнулъ его пальцемъ въ грудь и, оборотясь къ хозяйк, спросилъ:— А это что за чучело?

— Тятинька! взвизгнула Аннушка, прислонилась къ стн и стала отгораживаться стульями.

Черезъ минуту мощныя руки военнаго гостя вытолкали Герасима Андреева на лстницу. Не помня себя отъ испугу, онъ сошелъ на дворъ и остановился. Изъ оконъ втораго этажа доносился крикъ нсколькихъ голосовъ. Передъ нимъ стояла кухарка и совала ему въ руки забытый имъ мшокъ. Вдругъ послышался звукъ выбитаго стекла и осколки со звономъ упали на обледенлую мостовую.

— Тятинька! Тятинька! уже явственно доносилось до него..

Онъ поднялъ голову. У окна стояла Аннушка. Четверо рукъ держали ее за плечи. Она металась.

— Аннушка! завопилъ отецъ, поднявъ руки вверху.

И въ въ этомъ вопл слышались глубокія страданія.

— Дворникъ! Дворникъ! Вонъ его гони! кричала высунувшаяся въ форточку голова хозяйки.

Слышно было, какъ во второмъ этаж что-то тяжелое рухнуло на полъ. Появившійся дворникъ выпихалъ Герасима Андреева за ворота.

VIII.

Убитый, еле державшійся на ногахъ и съ поникшею головою стоялъ Герасимъ Андреевъ на тротуар. На его глазахъ блистали слезы. Онъ былъ такъ жалокъ, что даже останавливались прохожіе и заглядывали ему въ лицо, а какая-то купчиха, въ лисьемъ салоп, ползла въ карманъ и съ словами ‘прими Христа ради’ протянула ему пятакъ. Герасимъ Андреевъ отстранилъ ея руку. Она въ недоумніи посмотрла на него и поплелась дале. Къ нему подошелъ Голяшкинъ.

— Долгонько-же ты… Я ужъ думалъ, выдешь-ли… заговорилъ онъ, но взглянувъ ему въ лицо, тотчасъ-же спросилъ:— Что ты? Али животъ подвело?

— Не…

— Что-жъ ты съ лица-то?.. Краше въ гробъ кладутъ. Видлъ дочку-то? Ну, что-жъ она?

— Ничего… и Герасимъ Андреевъ отвернулся.

— Ну, братъ, вижу, что нибудь плохо. Не стану ужъ я и спрашивать, потому этими спросами только сердце бередишь. Эхъ дла, дла!.. Куда не кинь — все клинъ! Просто, нашему брату издыхать надо! вздохнулъ онъ.

Они шли молча, куда — и сами не знали. Цли у нихъ не было, пристанища тоже. Шли потому, что передъ ними лежала дорога. Хоть и не шибко шелъ Голяшкинъ, но Герасимъ Андреевъ то и дло отставалъ отъ него. Голяшкинъ, наконецъ, остановился.

— Э, братъ, да ты, я вижу, еле ноги волочишь. Знать съ тобой что нибудь недоброе у дочки-то стряслось… Такъ нельзя… Отдохнуть надо. Давай мшокъ-то, да отдохнемъ здсь, у ршетки.

Они сли на фундаментъ ршетки Маріинской больницы. Посидвъ немного и отдохнувъ, Герасимъ Андреевъ видимо пріободрился и разсказалъ Голяшкину все, что случилось съ нимъ. Военнаго гостя онъ назвалъ ‘дочернинымъ полюбовникомъ’.

— Нтъ, братъ, не туда гнешь. Ужъ это не полюбовникъ, замтилъ Голяшкинъ,— и больше ничего объ этомъ не говорилъ.— Ну куда-жъ теперь? спросилъ онъ немного погодя.

— Да куда-же? Мы бездомные. На постоялый бы надо…

Но Голяшкинъ сказалъ, что на постоялый дворъ имъ идти не разсчетъ, такъ какъ завтра чуть свтъ имъ нужно идти искать работы на Бирж, на Васильевскомъ остров, а постоялые дворы отстоятъ отъ острова очень далеко.

— Пойдемъ лучше въ Апраксинъ переулокъ. Тамъ у меня одна женщина знакомая ночлеги держитъ. За трешникъ и переночуемъ. Оно все къ Бирж-то ближе, ршилъ онъ.

Но на ночлегъ идти было еще рано,— ихъ и не пустили бы, вслдствіе чего Голяшкинъ повелъ Герасима Андреева погрться въ Казанскій соборъ, къ вечерн.

Пообогрвшись въ собор, повши въ закусочной и прошляясь съ часъ по улицамъ, они пришли, наконецъ, на ночлегъ въ Апраксинъ переулокъ. Ночлежный домъ содержала какая-то Мавра Никитишна. Мужъ ея былъ сторожемъ въ Апраксиномъ рынк, сама же она торговала у входа въ томъ же рынк варенымъ картофелемъ, печенками, жареными пышками. Отъ другихъ содержателей и содержательницъ ночлежныхъ домовъ она, отличалась тмъ, что незнакомыхъ пускала къ себ на ночь не иначе, какъ по предъявленіи паспортовъ.

— Экъ васъ съ позаранку-то принесло? Еще и куры-то не вс на нашести сли, а вы на ночлегъ! встртила она Голяшкина и Герасима Андреева.

— Да вдь куда-же днешься-то? И то ужъ по городу-то болты били-били, инда ноги оттопали! Сегодня не рабочіе, отвчалъ Голяшкинъ.

— Что такъ? Али посл вчерашняго похмлялись?

— Похмлялись! было бы на что! Работы нтъ. Сунься-ко сама! Скоро ли сыщешь?

— Безъ денегъ не пущу, напередъ говорю.

— На, на… Протри глаза-то!..

Два трехкопечника звякнули на столъ.

— А папшорта?

Они показали и были, наконецъ, впущены въ небольшую комнату, съ нарами въ два ряда. Въ комнат, за исключеніемъ стола, на которомъ помщался ночникъ, и двухъ табуретовъ, мебели не было никакой. Къ углу вислъ облинялый образъ какого-то святаго, отъ котораго, впрочемъ, остались одн ноги, да на окн стояло ведро съ водой, съ плавающимъ въ немъ краснымъ деревяннымъ ковшомъ. Къ комнат — рядомъ жила сама хозяйка съ мужемъ. Оттуда доносился стукъ чайныхъ чашекъ и чьи-то вздохи и всхлебыванье съ блюдечка. Сквозь небольшое отверстіе запертой двери, сдланное хозяевами для наблюденія за ночлежниками, можно было видть, какъ довольно толстый мужчина, въ ситцевой рубах, сидлъ у окна и пилъ чай. Это былъ хозяйкинъ мужъ. Отпивъ чай, онъ надлъ полушубокъ и отправился въ рынокъ, въ ночной караулъ. Прощаясь съ женой, онъ сказалъ:

— Незнакомыхъ-то, по обличью, не очень пускай, а то вонъ прошлый разъ задвижку отъ дверей украли, да самое лучшее, какъ наберутся вс, такъ припри дверь-то коломъ.

— Ну вотъ! Господи! Не впервой! Что это только мнніе наводишь, отвчала жена.

Голяшкинъ и Герасимъ Андреевъ сидли на нарахъ. Хотя они были и очень уставши, но спать имъ еще не хотлось. Они начали разуваться.

— Полушубокъ-то не снимай, какъ будешь спать ложиться, да и мшокъ-то положишь подъ голову, такъ привяжи веревочкой къ рук, наставлялъ Голяшкинъ Герасима Андреева.— Сюда, братъ народу всякаго найдетъ. Не догляди-ка только — и шабашъ. Завтра на Биржу пойдемъ наниматься, такъ мшокъ-то хозяйк оставимъ. Не бойся, не пропадетъ. Она баба хорошая.

Потолтокавъ еще немного, онъ началъ звать, перекрестился, ползъ въ глубь наръ и, прикурнувши въ углу, захраплъ. Герасимъ Андреевъ также послдовалъ его примру, но ему не спалось. Онъ думалъ о дочери, о случа, бывшемъ съ нимъ у нея на квартир. Онъ уже не злился на нее больше, не досадовалъ, но жаллъ въ глубин своего любящаго отцовскаго сердца.

‘Пропала двка, совсмъ пропала’, ршилъ онъ, но, не взирая на вс непріятности, которыя онъ получилъ у нея, все таки положилъ навстить ее въ слдующее воскресенье.

Спустя часа два посл прихода Голяшкина и Герасима Андреева, въ двери то и дло былъ слышенъ стукъ — и комната начала наполняться ночлежниками. Приходящіе крестились на образъ, разувались и залзали на нары, споря о мстахъ у стнки. Велись разговоры, считались мдныя деньги, слышались глубокіе вздохи съ бранью на ‘жизнь проклятую’, ругалась какая-то зазнавшаяся ‘Машка-стерва’, не пустившая ночевать, въ углу кто-то творилъ молитву, кто-то что-то лъ, чавкая губами. За стной кто-то просился переночевать въ долгъ и предлагалъ въ закладъ рукавицы.

— Нтъ, нтъ, не нужно мн твоихъ рукавицъ. Ступай откуда пришелъ! Здсь не закладчики живутъ! слышался голосъ хозяйки.

Приходила какая-то баба съ плачущимъ ребенкомъ и просилась переночевать, но хозяйка и ее не впустила, говоря, что у ней правило женщинъ не пускать, а кольми паче съ ребятами.

— Ревть всю ночь будетъ, всхъ перебудитъ да еще заспишь его, чего добраго, или мужчины въ просонкахъ пришибутъ, добавила она.— Отвчай тогда за васъ,

— Зачмъ заспать, родимая?.. Господи, Боже мой! Страсти какія! Пусти, родимая… Вотъ три копечки…

— Съ Богомъ! Съ Богомъ! Проходи!

— Батюшки, родные! Да куда же я теперь, ночью-то, съ ребенкомъ днусь? заплакала баба, но хозяйка выпроводила ее на лстницу и захлопнула дверь.

Вскор разговоръ и ругань мало по малу прекратились и замнились сопньемъ и храпомъ, а Герасимъ Андреевъ еще долго не могъ уснуть, долго ворочался съ бока на бокъ и прислушивался въ храпу, зубовному скрежету и стону такихъ же какъ и онъ бездомовыхъ соночлежниковъ. На утро ихъ разбудилъ стукъ. Въ дверь стучала хозяйка.

— Эй, дрыхли! Вставайте! Пять часовъ! кричала она.

Ночлежники начали подыматься. Началось обуванье, позвыванье. Кто-то спросилъ у хозяйки воды, чтобъ умыться. Она не давала.

— За три копйки теб да еще и воды подай! Нтъ, братъ, жирно будетъ. Съ насъ самихъ за воду-то полтину серебра берутъ. Сходишь и на рчьку поплескаться.

Изъ разговоровъ ночлежниковъ было слышно, что почти вс идутъ наниматься работать на Биржу. Составилась компанія идти въ трактиръ пить чай въ складчину. Къ ней примкнули Голяшкинъ съ Герасимомъ Андреевымъ.

— Ну что, какъ нынче на Бирж-то? спрашивалъ Голяшкинъ за чаемъ новыхъ товарищей.

— Да что? Плохо. По тридцати-пяти вчера работали, только наняться-то больно трудно. Въ драку надо… Потому человкъ сто народу привалитъ, а требуется всего пятьдесятъ, а то и того меньше…

— Хоть бы снжку побольше Богъ далъ, такъ мусорщикамъ бы народъ потребовался, снгъ сгребать, сказалъ кто-то.

— Да, прогнвался Господь. Вчера тучка нашла и разогнало втромъ.

— На желзныхъ дорогахъ, говорятъ, хорошо работать?..

— Какое хорошо! Былъ я прошлый годъ на вихлянской… Люди мрутъ, какъ мухи. Такъ какъ снопы и ваяются… Да тамъ все больше артелью… Одинъ ничего не подлаешь.

— Да, это точно… замтилъ Голяшкинъ.— Везд артелью работаютъ. Одинъ безъ земляковъ придешь, такъ такъ съ тмъ и уйдешь. На что здсь, въ Питер, и то артель нужно. Вонъ землекопы-блорусы — все артелью.

Компанія вышла изъ трактира и отправилась на Биржу. На улиц было еще сро. Только еще начинало свтать. Они шли по Невскому. У Казанскаго собора, около памятника Кутузова, стояли поденьщики-носильщики и ждали найма. Это были большею частью отставные солдаты. Около ихъ торчалъ саячникъ съ лоткомъ. Нкоторые закусывали, а одинъ солдатъ, отъ нечего длать, сбирался брить другаго. Онъ плевалъ на кусокъ мыла и натиралъ имъ подбородокъ и щеки товарища.

— Вотъ и здсь артель. Сунься-ко кто съ воли! Стань-ко съ ними рядомъ! Ни въ жизнь не подпустятъ. Такъ шею накостыляютъ, что бда! сказалъ Голяшкинъ, кивая на носильщиковъ.

— Да… солдаты въ поденьщин намъ много напакостили. Совсмъ цну сбили, прибавилъ тощій и длинный парень въ ситцевой женской кацавейк, опоясанной веревкой.— Солдатъ сытъ, обутъ, одтъ,— его казна кормитъ, такъ ему и двугривенный въ день взять сходно, а нашъ братъ все купи, да еще подати подай на больницу… Самое лучшее теперь — торговать. Эхъ, кабы пять шесть рублишекъ — сейчасъ бы жестянку и спичками въ разноску!.. Полтину, шесть гривенъ всегда въ день достанешь.

Разговаривая такимъ образомъ, они пришли къ Бирж. У кабака, около университета, противъ биржеваго гостинаго двора толпилось уже народу человкъ до ста. Все это стояло, ходило и сидло на оград университета. Смсь одеждъ была удивительная. Здсь было все, начиная отъ рванаго полушубка до чиновничьяго вытертаго до послдней степени вицмундира, отъ сермяги до пиджака, отъ лаптей до женскихъ, бывшихъ прежде франтовскихъ, а теперь стоптанныхъ ботинокъ, кой-какъ напяленныхъ на большую мужскую ногу, отъ пуховой шляпы и солдатской кепи до грязной онучи, которой за неимніемъ другаго головнаго убора была обвязана голова. Владтели этихъ костюмовъ говорили мало, сидли, стояли и ходили, понура головы, и казались какъ бы приговоренными въ смерти. Вс ждали найма, тридцати-копечнаго заработка, а съ нимъ вмст и куска хлба. На изнуренныхъ лицахъ нигд не видно было и тни улыбки. Взоры всхъ были устремлены на гостиный дворъ, откуда долженъ былъ показаться наемщикъ, въ вид артельнаго старосты или артельщика — амбарнаго какого нибудь купца.

Но вотъ артельщикъ появился. Онъ медленно шелъ отъ гостинаго двора, переваливаясь съ ноги на ногу, покачивалъ головой въ котиковомъ картуз и важно запахивалъ шубу. Толпа зашевелилась, сидящіе повскакали съ мстъ.

— Десять человкъ требуется.. Ящики кантовать. На берегу… сказалъ онъ, остановись передъ толпой, и подбоченился.— Тридцать пять копекъ… объявилъ онъ цну.

Толпа окружила его.

— За что-жъ сегодня по тридцати пяти? Вчера сорокъ цна была, заговорили голоса, но кто-то ужъ кричалъ:— бери, бери! Вотъ насъ пятеро. Пойдемъ!

— Какъ же такъ возможно? Жеребій кидать нужно! Что они за святые? слышны были крики.

— Жеребій! Жеребій! отдавалось въ заднихъ рядахъ и толпа, толкая другъ друга, расточая пинки, подзатыльники, напирала на артельщика.

— Стойте! Стойте! Не лзьте. Какой тутъ жеребій! Самъ выберу!.. кричалъ онъ, упираясь въ груди напиравшихъ на него, и сталъ отсчитывать десять человкъ, выбирая боле рослыхъ и сильныхъ.

Выбравъ, онъ повелъ ихъ къ гостиному двору. Оставшіеся посылали имъ въ слдъ ругательства.

Ни Голяшкинъ, ни Герасимъ Андреевъ и никто изъ пришедшей съ ними партіи не попади въ паемъ. Приходили и другіе артельщики, также отбирали по десяти и по пятнадцати человкъ, но и здсь имъ не посчастливилось. Часамъ къ двнадцати толпа съ ругательствами и вздохами начала рдть и расходиться. Оставались очень немногіе. У уходившихъ и у оставшихся на лицахъ било замтно еще боле унынія. У нкоторыхъ дло касалось вопроса, придется-ли сегодня сть, или не придется, будетъ ли возможность провести ночь подъ какимъ нибудь кровомъ, или придется ночевать на улиц? Длинный и тощій малый, тотъ самый, который доказывалъ у Казанскаго собора, что солдаты сбили цну на поденьщину, отвелъ Голяшкина и Герасима Андреева въ сторону и сказалъ:

— Плохо, братцы, дло… Теперь пора не лтняя, наемъ теперь здсь врядъ ли будетъ. Потому, кому нужно было поденьщины — набрались. Пойдемте-ка на Лиговку. Не наймемся ли на конножелзную дорогу, снгъ съ рельсовъ сметать. Вонъ и снжку Богъ даетъ.

Предложеніе было принято. Они отправились на Лиговку, пришли на дворъ конножелзной дороги къ двумъ часамъ, и такъ какъ снгъ на ихъ счастье усиливался, то были наняты за сорокъ копекъ сметать снгъ до десяти часовъ вечера. Заработку этому они очень обрадовались. Герасимъ Андреевъ зашелъ даже въ часовню Знаменской церкви и поставилъ образу свчку. Вечеромъ же, когда пришли на дворъ за расчетомъ и спросили, нужно ли имъ приходить завтра — имъ отказали, потому что снгъ пересталъ падать и небо прояснилось. На утро было ршено опять идти на Биржу, потому что больше идти было некуда. День закончился опять таки ночлегомъ у тетки Мавры.

Опять Биржа, опять толпа голодныхъ и холодныхъ, опять артельщикъ, выбирающій работниковъ поросле и помощне. Все было такъ же, какъ и вчера, такъ же, какъ и вчера, Герасимъ Андреевъ и Голяшкинъ остались до двнадцати часовъ безъ работы. Крпко затужили они, повсили головы и хотли уже уходить, но явился наемщикъ.

— Десять человкъ нужно, сказалъ онъ, и такъ какъ полдня рабочаго уже прошло, то объявилъ плату двадцать копекъ.

— Эхъ, милый человкъ, ну зачмъ же цну сбавлять? Вдь поставишь-же хозяину въ счетъ по сорока копекъ. Побойся Бога! Къ чему обижать!.. заговорила толпа и не двигалась.

Артельщикъ началъ уже колебаться и видимо хотлъ надбавить плату, но отъ толпы отдлились двое и подбжали къ артельщику.

— Бери насъ! Согласны за двугривенный! Веди куда слдуетъ! крикнули они.

Кой-гд послышались было ругательства, но мало по малу вся толпа бросилась къ артельщику и согласилась работать по двугривенному. Поденьщиковъ было всего человкъ двадцать, а нужно было десять, и потому ршили кинуть жребій. Къ чью-то шапку посыпались зазубренные гроши и копйки и жребій былъ вынутъ. Голяшкинъ и Герасимъ Андреевъ попали въ число счастливыхъ. Артельщикъ повелъ ихъ во дворъ гостинаго двора. Въ числ оставшихся былъ одинъ изъ первыхъ согласившихся работать за двугривенный.

На него посыпались ругательства, толчки, удары.

— И ништо теб, подлая душа! Остался-же, собачій сынъ! Ништо! Не сбивай цну… слышались возгласы.

— Братцы, изъ нужды!.. Ей-ей со вчерашняго утра не лъ! вопилъ онъ, обороняясь отъ толчковъ и ударовъ, вырвался изъ толпы, обогналъ артельщика, ведшаго партію поденьщиковъ, и, остановясь передъ нимъ, заговорилъ:

— Милый ты человкъ! Господинъ хозяинъ! Сдлай божескую милость, возьми ты меня хоть изъ гривенника, Христа ради. Ей-ей, со вчерашняго утра крошки во рту не было!..

Артельщикъ остановился, поглядлъ ему въ лицо и сказалъ:

— Чтожъ, ужъ коли брать, такъ брать какъ всхъ, изъ двугривеннаго. Господь съ тобой! Примыкай… Пойдемъ…

Просящійся примкнулъ къ партіи. Изъ оставшихся кто-то подбжалъ къ нему и хватилъ его по ше.

Голяшкинъ и Герасимъ Андреевъ работали на Бирж до четырехъ часовъ, то есть до сумерекъ. Имъ пришлось возить на телжк съ берега Невы въ пакгаузы и кладовыя бочки и ящики. Хоть и меньше по числу часовъ работали они сегодня, чмъ вчера, но устали до изнеможенія.

Въ пятомъ часу артельщики построили поденьщиковъ въ шеренги и стали одлять деньгами. Получивъ плату, толпа повалила за ворота. За воротами ихъ ждали уже саячники и булочники съ лотками, бабы съ корчагами варенаго картофеля и съ пирогами и началось утоленіе голода, такого голода, какого ты не только не чувствовалъ, сытый читатель, но и про который, можетъ быть, и не слыхалъ. Избери время, приди по окончаніи работъ на Бирж къ воротамъ стараго гостинаго двора, или къ ршетк таможни, посмотри на этотъ голодъ, и тогда теб будетъ понятно, что голодъ этотъ можетъ натолкнуть человка не только на кражи со взломомъ, не только на грабежъ, но даже и на убійство.

IX.

Голяшкинъ и Герасимъ Андреевъ дв недли ходили уже — то на Биржу, то на конножелзную дорогу и хоть не каждый день были на столько счастливы, что были нанимаемы, но все-таки кой-какъ существовали и могли тратить въ день по десяти копекъ на ду, по три копйки на чай и по три копйки отдавать тетк Мавр за ночлегъ. Между тмъ на Бирж съ каждымъ днемъ поденьщины требовалось все меньше и меньше. Привезенные съ кораблями товары были убраны, проданы, и артельщики могли уже управляться безъ поденьшины, такъ какъ товары хоть и прибывали по желзной дорог, но въ очень незначительномъ количеств. Прошло еще нсколько дней — и поденщиковъ совсмъ перестали нанимать на Бирж. Для заработковъ у Герасима Андреева и Голяшкина осталась одна конножелзная дорога, а тамъ нанимали только въ снжную погоду. Нужно было искать новой работы. Они искали, но найти не могли. Ходили на заводы, но тамъ ихъ спрашивали, на какихъ заводахъ они занимались прежде, и требовали рекомендаціи рабочихъ, а знакомыхъ у нихъ между рабочими не было, ходили къ подрядчикамъ, занимавшимся перевозкою снга, очисткою и вывозомъ нечистотъ, но у тхъ рабочіе были подряжены помсячно, и они хотя и нанимали поденьщину, но только при оттепеляхъ и при сильномъ паденіи снга, когда своихъ рабочихъ было мало. На дровяныхъ дворахъ, куда они обращались, привезенныя на баркахъ дрова были уже распилены и сложены. Рабочіе, которые жили у хозяевъ помсячно и съ которыми имъ удавалось встрчаться въ трактирахъ и закусочныхъ, въ одинъ голосъ говорили имъ:

— Какая теперь поденьщина? Кому она нужна? Пора не лтняя. Мстовъ ищите! На мста трафьте! и посылали ихъ къ Никольскому рынку и въ Мщанскую гильдію, гд, обыкновенно, нанимались на мста.

Голяшкинъ и Герасимъ Андреевъ ходили туда, но тщетно. Женщинъ еще нанимали, но мужской трудъ никому не требовался.

— Ты деревенской, что-ль? спрашивали Герасима Андреева такіе же какъ и онъ алчущіе мстовъ.

— Деревенскій.

— Такъ самое лучшее — иди въ деревню…

— Голубчики, да вдь я недли три только какъ прибывши. Съ голодухи и сюда-то пришли. Брюхо подвело. Издыхать приходилось…

— А ужъ коли издыхать, такъ лучше было издыхать тамъ, на своей сторон, потому и здсь все равно подохнешь. Тамъ хоть, по крайности, Христа ради побираться можно, а здсь и того нельзя. По теперешнимъ порядкамъ сейчасъ заберутъ.

Герасимъ Андреевъ слушалъ все это и глубоко скорблъ. Нерадостная картина, его теперешняго житья должна была обратиться въ еще боле скорбную. Впереди предстояло полное голоданіе, ночное шатаніе по улицамъ, сонъ гд нибудь за заборомъ вновь отстроившагося дома, на Нев въ баркахъ съ сномъ, на папертяхъ церквей, въ подъздахъ домовъ, подъ мостами. Кой-какія деньжонки съ каждымъ днемъ все убывали и убывали. Въ кис, висвшей на веревочк на ше, кром паспорта, звенли только два двугривенныхъ. У Голяшкина и того не было. Его положеніе было хуже. Онъ уже пролъ смнныя рубашку и порты, и былъ Герасиму Андрееву долженъ пятнадцать копекъ. Кром того, онъ, видимо, расхварывался. По утрамъ и вечерамъ его била лихорадка. Силы, видимо, падали.

— Что, братъ, Герасимъ Андреичъ? Плохо мое дло… Ноги еле носятъ, сказалъ онъ разъ поутру.— Въ глазахъ круги, то красные, то синіе ходятъ, а въ ушахъ словно вотъ въ кузниц куютъ. Семъ-ка я лучше въ больницу пойду.

— Да вдь морятъ тамъ, сказываютъ, въ больницахъ-то этихъ, замтилъ Герасимъ Андреевъ.

— Э! ужъ лучше, одинъ конецъ! Чтожъ, такъ-то лучше, что-ли? Вдь собака иная, которая у хозяина живетъ, и той жизнь краше. Проводило меня до больница-то. Я сейчасъ пойду.

Герасимъ Андреевъ согласился. Они отправились въ Маріинскую больницу. У воротъ Голяшкинъ простился съ нимъ и поцловался.

— Прощай! сказалъ онъ.— Коли подохну — не поминай лихомъ. Три недли мы съ тобой не ссорясь прожили. Оба горемыки… одинаковые… судьба свела. Радости-то только не видали. Прощай! Навсти…

Они еще разъ поцловались. Голяшкинъ заплакалъ, но вдругъ какъ бы испугавшись своихъ слезъ, быстро отвернулся и зашагалъ во дворъ больницы.

Герасимъ Андреевъ остался за воротами. Теперь онъ былъ одинъ. Онъ вдругъ почувствовалъ свое одиночество и ему невыносимо сдлалось горько. Слезы подступали ему къ горлу и думали его. За три недли онъ уже усплъ полюбить Голяшкина. Какъ питерскій и боле его опытный, онъ былъ его руководителемъ. Герасим Андреевъ вдругъ испугался своего одиночества. Въ первый день, когда онъ пріхалъ въ Петербургъ, онъ былъ также одинъ, но тогда съ нимъ была надежда на лучшее. Онъ былъ увренъ, что найдетъ работу, что увидитъ на мст дочь. Въ Питеръ онъ врилъ, какъ въ мсто спасенія. Теперь же надежды вс были разбиты и вры въ Питеръ не существовало. Угрюмымъ, страшнымъ казался онъ ему съ своими громадными домами, съ своимъ хмурымъ небомъ, съ хмурыми лицами проходящаго и прозжающаго народа. Герасимъ Андреевъ стоялъ за воротами. Ему нужно было идти. Но куда идти? Къ какой цли?

— Почтенный, здсь стоять нельзя! Проходи съ Богомъ! крикнулъ на него сидящій у воротъ сторожъ.— Проходи! Нешто тротуары сдланы для того, чтобъ на нихъ стоять?

Герасимъ Андреевъ зашагалъ. Пройдя нсколько шаговъ, онъ вспомнилъ, что здсь недалеко живетъ его дочь. Онъ давно уже собирался навстить ее еще разъ, и потому ршился это сдлать сейчасъ. Домъ онъ помнилъ. Найдя его, онъ вошелъ въ ворота и поднялся по лстниц до квартиры, но звониться боялся, боялся взяться за ручку двери. Онъ вспомнилъ о военномъ гост, о томъ, какъ тотъ его вытолкалъ за двери. Въ немъ боролось желаніе видть дочь съ боязнью быть избитымъ. Онъ слъ на окно на лстниц и сталъ ждать, не выйдетъ ли кто, не покажется ли кто изъ двери. Онъ сидлъ уже съ полчаса. По лстниц входили и сходили жильцы. Они осматривали его съ головы до ногъ. Мелькали платья кухарокъ, водовозъ втащилъ два раза, на коромысл свою ношу. Сходя внизъ съ порожними ведрами и видя что Герасимъ Андреевъ все еще сидитъ, онъ спросилъ, кого, ему нужно.

— Дочьку, почтенненькій… дочьку. Вотъ она здсь живетъ.

— Такъ чтожъ на лстниц-то торчишь, коли знаешь, что она здсь живетъ! И иди, а на лстниц торчать невозможно…

Герасимъ Андреевъ замялся.

— Дочку… Знаемъ мы этихъ дочекъ-то… Пошелъ вонъ, пока цлъ… Или стой! Можетъ ты тутъ съ чердака что выудилъ?.. Обыскать тебя надо… сказалъ водовозъ.— Ляксй! Подька сюда! Мазурикъ, кажись, на лстниц! крикнулъ онъ въ отворенное окно дворника, стоящаго на двор, у чана съ водою.

Явился дворникъ.

— Ты что здсь по лстницамъ длаешь?

— Да вотъ третій разъ мимо прохожу,— все на окн сидитъ… пояснялъ водовозъ.— Твердитъ про какую-то дочьку…

— А вотъ мы ему сейчасъ дочьку покажемъ, коли онъ что слимонилъ. Распоясывай полушубокъ, шельминъ сынъ! крикнулъ на Герасима Андреева дворникъ.— Не хочешь? Семенъ, держи его!

Водовозъ схватилъ Герасима Андреева сзади за плечи. Дворникъ началъ его распоясывать.

— Мы вашу извадку-то знаемъ. Вы это самое блье, какъ украдете, на себя надваете. Нтъ, братъ, насъ не проведешь? Тоже не таковскіе… говорилъ онъ, срывая съ него кушакъ.

Герасимъ Андреевъ повалился дворнику въ ноги.

— Ангелъ ты мой, видитъ Богъ мы не воры! спроси, хоть самъ, что у меня здсь дочка живетъ… стоналъ онъ.

Сдлался шумъ. Изъ дверей квартиръ начали выглядывать лица. Выглянула и кухарка той квартиры, гд жила дочь Герасима Андреева. Герасимъ Андреевъ увидалъ ее и узналъ.

— Голубушка, заступись хоть ты, скажи имъ, что я въ дочьк пришелъ, заговорилъ онъ.

Кухарка нагнулась и заглянула ему въ лицо.— Ахъ, это вы! Къ дочьк? Ляксй, оставь его! Не трогай! Я его знаю, сказала она дворнику и схватила его за руку.

Дворникъ и водовозъ оставили Герасима Андреева. На лстниц толпились уже любопытные.

— Вы къ Аннушк? спросила его кухарка.

— Къ ней, голубушка, къ ней… Войти только къ вамъ не смлъ и вотъ тутъ на лстниц дожидался: думалъ, не выйдетъ ли кто, такъ хотлъ спросить…

— Къ какой такой Аннушк? Нешто у васъ есть такая? допытывался дворникъ.

— Къ Жене… поправила кухарка и, обратясь къ Герасиму Андрееву, прибавила:— вашей дочьки, дяденіка, у насъ теперь нтъ. Она въ больниц… Больна сдлалась. Только вы не пужайтесь… Болзнь не сильная…

Толпа захохотала.

— Знамо, кака болзнь! Ты ничего, не пужайся, съ этой болзни народъ не дохнетъ, послышалось гд-то.

— Знамо дло! Вонъ Катька рыжая три недли вылежала, такъ шаръ шаромъ сдлалась. Отълась въ лучшую… добавляли зрители.

Кто-то, видя жалкую фигуру Герасима Андреева, пожаллъ его.

— Ты, старичокъ, навсти ее. Туда, кажись, по воскресеньемъ пускаютъ.

— Ты самъ-то прізжій что-ли? Въ работникахъ гд, али такъ!.. Дочька-то помогала, что-ли? посыпались на него вопросы.

Онъ не отвчалъ и началъ спускаться съ лстницы. Дворникъ слдовалъ за нимъ.

— Навстить — навсти… Это точно. Это дло христіанское, съ разстановкой говорилъ онъ ему.— Только вотъ теб мой сказъ: какъ она изъ больницы этой самой выпишется, сейчасъ ты ее вспори и въ рабочій домъ предоставь. Потому повадки давать нечего! Двчонка молоденькая.

Герасимъ Андреевъ вышелъ за ворота. Дворникъ проводилъ его.

— Знаешь-ли, какая больница-то и гд она состоитъ? крикнулъ онъ ему вслдъ, но видя, что тотъ не оборачивается, прибавивъ еще громче:— Калинковская прозывается! Запомни!

Съ полчаса Герасимъ Андреевъ безсознательно шагалъ по тротуарамъ. Нравственно онъ былъ искалченъ совершенно. Мысли въ голов не вязались. Онъ даже не создавалъ мелькающихъ передъ его глазами предметовъ. Все его существо было страданіе, но страданіе безсознательное…

Очнулся онъ на Невскомъ, у Гостинаго двора и, кой какъ собравши свои мысли, ршилъ идти къ портному, повдать ему все горе. Теперь это былъ единственный человкъ въ огромномъ город, къ кому онъ могъ обратиться. Дойдя до дому, гд жилъ портной, онъ свернулъ подъ ворота, но подъ воротами встртилъ жену портнаго. Та съ тарелкою въ рукахъ шла за чмъ-то въ лавочку. Увидавъ Герасима Андреева, она сначала какъ бы отшатнулась отъ него и потомъ вдругъ загородила ему дорогу.

— Ты къ намъ! Не пущу! Ни за что не пущу! Не тревожь ты его, не сбивай съ толку! Только что сегодня отоспался и за работу заслъ! кричала она.— Голубчикъ! Пожалй же ты хоть дтей-то моихъ маленькихъ. Вдь съ голоду помремъ!

Герасимъ Андреевъ остановился. Онъ въ недоумніи посмотрлъ на упрашивающую и чуть не плачущую жену портнаго и молча повернулъ обратно на улицу.

Онъ недолго стоялъ на улиц. Рядомъ съ нимъ красовался кабакъ съ расписными вывсками. Виднлись пирамиды полуштофовъ, послушное пиво само собой било изъ бутылокъ и выливалось въ подставленные стаканы. Изъ кабака доносились звуки гармоніи, пніе, похожее на стонъ, и топотъ пляски. Герасимъ Андреевъ поколебался съ минуту и вошелъ въ кабакъ.

— Полуштофъ! крикнулъ онъ, подходя къ стойк, какъ-то выпрямившись, и крикнулъ какимъ-то особеннымъ голосомъ.

На утро Герасимъ Андреевъ проснулся въ полицейской части. Онъ лежалъ на нарахъ въ рубах и портахъ. Посл переклички ему выдали тулупъ и шапку. Онъ схватился за грудь. На ше не было мошны,— она исчезла, а съ нею исчезъ и паспортъ.

Былъ Мартъ мсяцъ. Была распутица. Срое свинцовое небо висло надъ Петербургомъ. Утро только что начиналось. По Невскому проспекту, по направленію въ Николаевской, желзной дорог, вели партію арестантовъ. Арестанты были въ цпяхъ, были и безъ цпей. Партія шла медленно. Встрчавшійся по дорог народъ останавливался, доставалъ деньги, подбгая къ партіи, совалъ ихъ въ руки арестантовъ и, съ соболзнованіемъ крестясь, далеко провожалъ ихъ взорами. Не было ни одного встрчнаго извощика, ни одной бабы торговки, которые бы не подали партіи своего посильнаго даянія…

— Эхъ, занапрасно вдь больше?.. говорилъ какой-то мастеровой.

— Что, кавалеръ, въ Сибирь это ихъ ведутъ? спрашивала городоваго какая-то баба.

— Разные есть… Кого въ Сибирь… а кого и такъ, для водворенія на мсто жительства… отчеканилъ городовой.— Тутъ все больше за прошеніе милостыни, или безпаспортные… добавилъ онъ.

Въ этой партіи арестантовъ шелъ и Герасимъ Андреевъ. Онъ пересылался на мсто жительства.

Читайте также: