Где апельсины зреют, Лейкин Николай Александрович, Год: 1893 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 305 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. А. Лейкинъ.

Гд апельсины зрютъ.

Юмористическое описаніе путешествія супруговъ
Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановыхъ
по Ривьер и Италіи.

Изданіе второе.
С.-Петербургъ.
Типографія О. Н. Худекова. Владимірскій пр., No 12.
1893.

http://az.lib.ru/

OCR Бычков М. Н.

ГД АПЕЛЬСИНЫ ЗРЮТЪ.

Было около одиннадцати часовъ вечера. Въ Марсел, въ ожиданіи ниццскаго позда, отправляющагося въ полночь, сидли на станціи въ буфет трое русскихъ: петербургскій купецъ Николай Ивановичъ Ивановъ, среднихъ лтъ мужчина, плотный и съ округлившимся брюшкомъ, его супруга Глафира Семеновна, молодая полная женщина и ихъ спутникъ, тоже петербургскій купецъ Иванъ Кондратьевичъ Конуринъ. Путешественники были одты по послдней парижской мод, даже бороды у мужчинъ были подстрижены на французскій манеръ, но русская купеческая складка такъ и сквозила у нихъ во всемъ. Сидли они за столикомъ съ остатками ужина и не убранной еще посудой и попивали красное вино. Около нихъ на полу лежалъ ихъ ручной багажъ, между которымъ главнымъ образомъ выдлялся свертокъ въ ремняхъ съ большой подушкой въ красной кумачевой наволочк. Мужчины не были веселы, хотя передъ ними и стояли три опорожненныя бутылки изъ подъ краснаго вина и на половину отпитый графинчикъ коньяку. Они были слишкомъ утомлены большимъ перездомъ изъ Парижа въ Марсель и разговаривали, позвывая. Позвывала и ихъ дама. Она очищала отъ кожи апельсинъ и говорила:

— Какъ только прідемъ въ Италію — сейчасъ-же куплю себ гд-нибудь въ фруктовомъ саду большую втку съ апельсинами, запакую ее въ корзинку и повезу въ Петербургъ всмъ на показъ, чтобъ знали, что мы въ апельсинномъ государств были.

— Да апельсины-то ншто въ Италіи ростутъ? спросилъ Иванъ Кондратьевичъ, прихлебнулъ изъ стакана краснаго вина и отдулся.

— А то какъ-же… усмхнулся Николай Ивановичъ.— Самъ фруктовщикъ, фруктовую и колоніальную лавку въ Петербург имешь, а гд апельсины ростутъ, не знаешь. Ахъ, ты, деревня!

— Да откуда-жъ намъ знать-то? Вдь мы апельсины для своей лавки покупаемъ ящиками у нмца Карла Богданыча. Я думалъ, что апельсины, такъ въ Апельсиніи и ростутъ.

— Такъ вдь Апельсинія-то въ Италіи и есть. Тутъ губернія какая-то есть Апельсинская или Апельсинскій уздъ, что-ли, сказалъ Николай Ивановичъ.

— Ври, ври больше! — воскликнула Глафира Семеновна.— Никакой даже и губерніи Апельсинской нтъ и никакого Апельсинскаго узда не бывало. Апельсины только въ Италіи растутъ.

— Позвольте, Глафира Семеновна… А какъ-же мы іерусалимскіе-то апельсины продаемъ? — возразилъ Иванъ Кондратьевичъ.

— Ну, это какіе-нибудь жидовскіе, отъ іерусалимскихъ дворянъ.

— Напротивъ, самые лучшіе считаются.

— Ну, ужъ этого я не знаю, а только главнымъ образомъ апельсины въ Италіи и называется Италія — страна апельсинъ.

— Вотъ, вотъ… Апельсинія стало быть и есть, Апельсинскій уздъ,— подхватилъ Николай Ивановичъ.

— Что ты со мной споришь! Никакой Апельсиніи нтъ, ршительно никакой. Я географію учила въ пансіон и знаю, что нтъ.

— Ну, теб и книги въ руки. Вдь намъ въ сущности все равно. Я хоть въ коммерческомъ училищ тоже два года проучился и географію мы учили, но до южныхъ странъ не дошелъ и отецъ взялъ меня оттуда къ нашему торговому длу пріучаться.

— Ну, вотъ видишь. А самъ споришь.

Водворилась легкая пауза. Иванъ Кондратьевичъ Конуринъ апетитно звнулъ.

— Что-то теперь моя жена длаетъ? Поди тоже похлебала щецъ и ужъ спать ложится,— сказалъ онъ.

— Что такое? Спать ложится? — усмхнулась Глафира Семеновна.— Совсмъ даже, можно сказать, напротивъ.

— То есть какъ это напротивъ? Что-жъ ей дома одной-то объ эту пору длать? Уложила ребятъ спать, да и сама на боковую, отвчалъ Конуринъ.

— А вы думаете, въ Петербург теперь какая пора?

— Какъ какая пора? Да знамо дло, ночь, двнадцатый часъ ночи.

— Въ томъ-то и дло, что совсмъ напротивъ. Вдь мы теперь на юг. А когда на юг бываетъ ночь, въ Петербург день, стало-быть не можетъ ваша жена теперь и спать ложиться.

Конуринъ открылъ даже ротъ отъ удивленія.

— Да что вы, матушка Глафира Семеновна… проговорилъ онъ.

— Врно, врно… Не спорь съ ней… Это такъ… подхватилъ Николай Ивановичъ.— Она знаетъ… Ихъ учили въ пансіон. Да я и самъ про это въ газетахъ читалъ. Ежели теперича мы на юг, то все наоборотъ въ Петербург, потому Петербургъ на свер.

— Вотъ такъ штука! дивился Конуринъ.— А я и не зналъ, что такая механика выходитъ. Ну, заграница! Такъ который-же теперь, по вашему, Глафира. Семеновна, часъ въ Петербург?

Глафира Семеновна задумалась.

— Часъ? Наврное не знаю, потому это надо въ календар справиться, но думаю, что такъ часъ третій дня, сказала она наобумъ.

— Третій часъ дня… Тсъ… Скажи на милость… покачалъ головой Конуринъ.— Ну, коли третій часъ дня, то значитъ жена пообдала и чайничать сбирается. Она посл обда всегда чай пьетъ въ три часа дня. Грхи! вздохнулъ онъ.— Скажи на милость, куда мы захали! Даже и время-то наоборотъ — вотъ въ какія державы захали. То есть, скажи мн мсяцъ тому назадъ: Иванъ Кондратьичъ, ты будешь по нмецкой и французской землямъ кататься — ни въ жизнь-бы не поврилъ, даже плюнулъ-бы.

— А мы такъ вотъ во второй разъ по заграницамъ шляемся, сказалъ Николай Ивановичъ.— Въ первый разъ похали на Парижскую выставку и было боязно, никакихъ заграничныхъ порядковъ не знавши, ну, а во второй-то разъ, самъ видишь, путаемся, но все-таки свободно демъ. Слова дома кой-какія подъучили, опять-же и разговорныя книжки при насъ есть, а въ первый разъ мы хали по заграниц, такъ я только хмельныя слова зналъ, а она комнатныя, а желзнодорожныхъ-то или что насчетъ путешествія — ни въ зубъ. Глаша! Помнишь, какъ мы въ первый разъ, дучи въ Берлинъ, совсмъ въ другое мсто попали и пришлось обратно хать да еще штрафъ заплатитъ?

— Еще-бы не помнить! Да вдь и нынче, изъ Берлина дучи въ Кельнъ, чуть-чуть въ Гамбургъ не попали. А все ты… Потому никакихъ ты словъ не знаешь, а берешься съ нмцами и французами разговаривать.

— Ну, нтъ, нынче-то я ужъ подучился. Суди сама, какъ-же бы я могъ одинъ, безъ тебя, вотъ только съ Иваномъ Кондратьичемъ ходить по Парижу, пальто и шляпу себ и ему купить, пиджакъ, брюки и жилетъ, галстухи и даже въ парикмахерскую зайти, постричься и бороды намъ на французскій манеръ поставить! И везд меня свободно понимали.

— Хорошо свободное пониманіе, коли изъ Ивана Кондратьича Наполеона сдлали, вмсто того, чтобы самымъ обыкновеннымъ манеромъ подстричь бороду.

— А ужъ это ошибка… Тутъничего не подлаешь. Я говорю французу: ‘энъ пе, но только а ля франсэ по французисте’. А онъ глухъ, что-ли, былъ этотъ самый парикмахеръ — цапъ, цапъ ножницами да и обкарналъ ему на голо об щеки. А вдь этотъ сидитъ передъ зеркаломъ и молчитъ. Хоть-бы онъ слово одно, что, молъ, стой, мусье.

— Какое молчу! воскликнулъ Конуринъ.— Я даже за ножницы руками ухватился, такъ что онъ мн вонъ палецъ порзалъ ножницами, но ничего подлать было невозможно, потому, бороду ною большую увидавши, разсвирплъ онъ очень, что-ли, или ужъ такъ рвеніе, да въ одинъ моментъ и обкарналъ. Гляжусь въ зеркало — нтъ русскаго человка, а вмсто него французъ. Да, братъ, ужасно жалко бороды. Забыть не могу! вздохнулъ онъ.

— Наполеонъ! Совсмъ Наполеонъ! захохотала Глафира Семеновна.

— Ужъ хоть вы-то не смйтесь, Глафира Семеновна, а то, врите, подчасъ хоть заплакать, вотъ до чего обидно, сказалъ Конуринъ.— А все ты, Николай Иванычъ. Вкъ теб не прощу этого. Ты меня затащилъ въ парикмахерскую. ‘Не прилична твоя борода лопатой для заграницы’.— А чмъ она была неприлична? Борода какъ борода… Да была вовсе и не лопатой…

— Ну, что тутъ! Брось! Стоитъ-ли о бород разговаривать! Во имя французско-русскаго единства можно и съ наполеоновской бородой походить, сказалъ Николай Ивановичъ…

— Единство… Наполеоновская… Да она и не наполеоновская, а козлиная.

— Кто патріотъ своего отечества и французскую дружбу чувствуетъ, тотъ и на козлиную не будетъ жаловаться.

— Теб хорошо говорить, коли ты здсь съ женой, а вдь у меня жена-то въ Питер. Какъ я ей покажусь въ эдакомъ козлиномъ вид, когда домой явлюсь? Она можетъ не поврить, что мн по ошибк остригли. Скажетъ: ‘загулялъ, а мамзели тебя на смхъ въ пьяномъ вид и обкарнали’. Чего ты смешься? Дло заглазное. Ей все можетъ въ голову придти. Она дама сумнительная.

— Не бойся, отростетъ твоя борода къ тому времени. По Италіи подемъ, такъ живо отростетъ. Въ Италіи, говорятъ, волосъ скоре травы растетъ, продолжалъ смяться Николай Ивановичъ.

Въ это время показался желзнодорожный сторожъ и зазвонилъ въ колокольчикъ, объявляя, что поздъ готовъ и можно садиться въ вагоны. Вс засуетились и начали хватать свой ручной багажъ.

— Гарсонъ! Пене! Комбьянъ съ насъ? кричалъ Николай Ивановичъ слугу, приготовляясь платить за съденное и выпитое.

II.

Toulon, Cannes, Nice, Monaco, Menton Ventimille! кричалъ заунывнымъ голосомъ желзнодорожный сторожъ, выкрикивая главныя станціи, куда идетъ поздъ, и продолжая звонить въ ручной колокольчикъ.

Гарсонъ медленно записывалъ передъ Николаемъ Ивановичемъ на бумажк франки за съденное и выпитое. Николай Ивановичъ нетерпливо потрясалъ передъ нимъ кредитнымъ билетомъ въ пятьдесятъ франковъ и говорилъ жен и спутнику:

— Ахъ, опоздаемъ! Ахъ, уйдетъ поздъ! Бгите хоть вы-то скорй занимать мста.

— А что хорошаго будетъ, если мы займемъ мста безъ тебя и удемъ! отвчала Глафира Семеновна и торопила гарсона:— Плю витъ, гарсонъ, плю витъ.

Тотъ успокоивалъ ее, что до отхода позда еще много времени осталось.

— Нонъ, нонъ, ну савонъ, что это значитъ! Въ Ліон изъ-за этого проклятаго разсчета за ду, мы еле успли вскочить въ вагонъ и я въ попыхахъ тальму себ разорвала, говорила Глафира Семеновна гарсону по русски.— Хорошо еще тогда, что услужливый кондукторъ за талію меня схватилъ и въ купэ пропихнулъ, а то такъ-бы на станціи и осталась.

— Ah, madame! улыбнулся гарсонъ.

— Что: мадамъ! Плю витъ, плю витъ. И ты тоже, Николай Иванычъ: сидишь и бобы разводишь, а нтъ, чтобы заране разсчитаться! журила она мужа.

Разсчетъ конченъ. Гарсону заплочено и дано на чай. Носильщикъ въ синей блуз давно уже стоялъ передъ путешественниками съ ихъ багажемъ въ рукахъ и ждалъ, чтобы отправиться къ вагонамъ. Вс побжали за нимъ. Иванъ Кондратьевичъ тащилъ свою громадную подушку и бутылку краснаго вина, взятую про запасъ въ дорогу.

— Les russes… сказалъ имъ кто-то въ догонку.

— Слышишь, Николай Иванычъ? Вотъ и французскія у насъ бороды, а все-равно узнаютъ, что мы русскіе, проговорилъ Иванъ Кондратьичъ.

— Это, братъ, по твоей подушк. Еще-бы ты съ собой перину захватилъ! Здсь, кром русскихъ, никто съ подушками по желзнымъ дорогамъ не здитъ. Въ первую нашу поздку заграницу мы тоже захватили съ собой подушки, а ужъ когда нацивилизовались, то теперь шабашъ.

Сли въ купэ вагона, но торопиться, оказалось, было вовсе не зачмъ: до отхода позда оставалось еще полчаса, о чемъ объявилъ кондукторъ спрашивавшей его на ломанномъ французскомъ язык Глафир Семеновн и въ поясненіе своихъ словъ поднялъ указательный палецъ и пальцемъ другой руки отдлилъ отъ него половину.

— Господа! Гарсонъ-то не совралъ. Намъ до позда еще полъ-часа осталось, заявила она своимъ спутникамъ.

— Да что ты! воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Вотъ это я люблю, когда безъ горячки и съ прохладцемъ. Это по-русски. Тогда я побгу въ буфетъ и захвачу съ собой въ дорогу полъ-бутылки коньяку. А то въ попыхахъ-то мы давеча забыли захватить.

— Не надо. Сиди, когда ужъ слъ. Вдь есть съ собой бутылка краснаго вина.

Мимо оконъ вагоновъ носили газеты, возили на особо-устроенной телжк продающіяся по франку маленькія подушки съ надписью: ‘les oreillers’.

— Вотъ съ какими подушками французы путешествуютъ,— указалъ Николай Ивановичъ Ивану Кондратьевичу.— Купятъ за франкъ, переночуютъ ночь, а потомъ и бросятъ въ вагон. А ты вдь таскаешь съ собой по всей Европ въ полъ-пуда перину.

— Да что-жъ ты подлаешь, коли жена навязала такую большую подушку,— отвчалъ тотъ. — ‘Бери, говоритъ, бери. Самъ потомъ радъ будешь. Приляжешь въ вагон и вспомнишь о жен’.

Глафира Семеновна прочла надпись на телжк съ подушками и сказала:

— Вотъ, поди-же ты: насъ въ пансіон учили, что подушки по французски ‘кусенъ’ называются, а здсь ихъ зовутъ ‘орелье’. Вонъ надпись, ‘орелье’.

— Цивилизація здсь совсмъ другая — вотъ отчего, отвчалъ Николай Ивановичъ.— Здсь слова отполированныя, новомодныя, ну, а у насъ все еще на старый манеръ. Вдь и у насъ по-русски есть разница. Да вотъ, хоть-бы взять фуражку. Въ Петербург, по цивилизаціи она фуражкой зовется, а позжай въ Угличъ или въ Любимъ — картузъ.

Сказавъ это, онъ снялъ съ себя шляпу котелкомъ и, доставъ изъ кармана мягкую дорожную шапочку, надлъ ее на голову.

— И не понимаю я, Иванъ Кондратьичъ, зачмъ ты себ такой шапки дорожной не купилъ! И дешево, и сердито, и укладисто.

— Да вдь это жидовская ермолка. Съ какой-же стати я, русскій, православный купецъ…

— Да и я русскій, православный купецъ, однако купилъ и ношу.

— Мало-ли что ты. Ты вонъ въ Париж улитокъ изъ раковинъ жралъ, супъ изъ черепахи хлебалъ, а я этого вовсе не желаю.

— Чудакъ! Выхалъ заграницу, такъ долженъ и цивилизаціи заграничной подражать. Зачмъ-же ты выхалъ заграницу?

— А чортъ знаетъ зачмъ. Я теперь и ума не приложу, зачмъ я похалъ заграницу. Ты тогда сбилъ меня у себя на блинахъ на масляной. ‘Подемъ да подемъ, вс заграничные трактиры осмотримъ, посмотримъ какъ сардинки длаютъ’. Я тогда съ пьяныхъ глазъ согласился, по рукамъ ударили, руки люди розняли, а ужъ потомъ не хотлъ пятиться, я не пяченый купецъ. Да кром того и передъ отъздомъ-то все на каменку поддавалъ. Просто, будемъ такъ говорить, въ пьяномъ вид похалъ.

— Такъ неужто теб заграницей не нравится? Вотъ ужъ ты видлъ Берлинъ, видлъ Парижъ…

Иванъ Кондратьевичъ подумалъ и отвчалъ:

— То есть какъ теб сказать… хорошо-то оно хорошо, только ужъ очень шумно и безпокойно. Торопимся мы словно на пожаръ. Покою никакого нтъ. У насъ дома на этотъ счетъ лучше.

— Ахъ, срое невжество!

— Постой… зачмъ срое? Здсь совсмъ порядки не т. Вотъ теперь постъ великій, а мы скоромъ жремъ. Ни бани здсь, ни чернаго хлба, ни баранокъ, ни грибовъ, ни пироговъ. Чаю даже ужъ дв недли настоящимъ манеромъ не пили, потому какой это чай, коли ежели безъ самовара!

— Да, чаи здсь плохъ и не умютъ его заваривать,— согласился Николай Ивановичъ. — Или не кипяткомъ зальютъ, или скипятятъ его.

— Ну, вотъ видишь. Какой-же это чай! Пьешь его и словно пареный вникъ во рту держишь.

— За то кофей хорошъ, замтила Глафира Семеновна.

— А я кофей-то дома только въ Христовъ день пью. Нтъ, братъ, заскучалъ я по дом, крпко заскучалъ. Да и о жен думается, о ребятишкахъ, о дл. Конечно, надъ лавками старшій прикащикъ оставленъ, но вдь старшій прикащикъ тоже не безъ грха. Изъ чего-же нибудь онъ себ двухъэтажный домъ въ деревн, въ своемъ мст построилъ, когда здилъ домой на побывку. Двухъэтажный деревянный домъ. Это ужъ при мн-то на деревянный домъ капиталъ сколотилъ, ну, а безъ меня-то, пожалуй, и на каменный сколотитъ, охулки на руку не положитъ. Знаю, самъ въ прикащикахъ живалъ.

— Плюнь. У хлба не безъ крохъ.

— Расплюешься, братъ, такъ. Нтъ, я о дом крпко заскучалъ. Вришь ты, во сн только жена, домъ да лавки и снятся.

— Такъ неужто-бы теперь согласился, не видавши Ниццы и Италіи, хать домой?

— А ну ихъ! На все-бы наплевалъ и полетлъ прямо домой, но какъ я одинъ поду, коли ни слова ни по французски, ни по нмецки?.. Не знаю черезъ какіе города мн хать, не знаю даже, гд я теперь нахожусь.

— Въ Марсел, въ Марсел ты теперь.

— Въ Марсел… Ты вотъ сказалъ, а я все равно сейчасъ забуду. Да и дальше-ли это отъ Петербурга, чмъ Парижъ, ближе-ли — ничего не знаю. Эхъ, завезли вы меня, черти!

— Зачмъ-же это вы, Иванъ Кондратьичъ, ругаетесь? При дам это даже очень неприлично, обидлась Глафира Семеновна.— Ни кто васъ не завозилъ, вы сами съ нами похали.

— Да-съ… Похалъ самъ. А только не въ своемъ вид похалъ. Загулявши похалъ. А вы знали и не сказали мн, что это такая даль. Я человкъ не понимающій, думалъ, что эта самая Италія близко, а вы ничего не сказали. Да-съ… Это не хорошо.

— Врете вы. Мы вамъ прямо сказали, что путь очень далекій и что проздимъ больше мсяца, возразила Глафира Семеновна.

— Э-эхъ! вздохнулъ Иванъ Кондратьевичъ.— То-есть перенеси меня сейчасъ изъ этой самой заграницы хоть на воздушномъ шар ко мн домой, въ Петербургъ, на Клинскій проспектъ — безъ разговору бы тысячу рублей далъ! Полторы-бы далъ — вотъ до чего здсь мн все надоло и домой захотлось.

Часовая стрлка приблизилась къ полуночи.

— En voitures! скомандовалъ начальникъ станціи.

— En voitures! подхватили кондукторы, захлопывая двери вагонныхъ купэ.

Поздъ тронулся въ путь.

III.

Поздъ летлъ. Въ купэ вагона, кром супруговъ Ивановыхъ и Конурина, никого не было.

— Ну-ка, Николай Иванычъ, вмсто чайку разопьемъ-ка бутылку красненькаго на сонъ грядущій, а то что ей зря-то лежать… сказалъ Конуринъ, доставая изъ стки бутылку и стаканъ.— Грхи! вздохнулъ онъ.— То-есть скажи мн въ Питер, что на заграничныхъ желзныхъ дорогахъ стакана чаю на станціяхъ достать нельзя — ни въ жизнь бы не поврилъ.

Бутылка была выпита. Конуринъ тотчасъ же освободилъ изъ ремней свою объемистую подушку и началъ устраиваться на ночлегъ.

— Да погодите вы заваливаться-то! Можетъ быть еще пересадка изъ вагона въ вагонъ будетъ, остановила его Глафира Семеновна.

— А разв будетъ?

— Ничего неизвстно. Вотъ придетъ кондукторъ осматривать билеты, тогда спрошу.

На слдующей полустанк кондукторъ вскочилъ въ купэ.

— Vos billets, messieurs… сказалъ онъ.

Глафира Семеновна тотчасъ-же обратилась къ нему и на своемъ своеобразномъ французскомъ язык стала его спрашивать:

— Нисъ… шанже вагонъ у нонъ шанже?

— Oh, non, madame. On on change pas les voitures. Vous partirez tout directement.

— Безъ перемны.

— Слава теб Господи! перекрестился Конуринъ, взявшись за подушку, и прибавилъ:— ‘вивъ ля Франсъ’, почти единственную фразу, которую онъ зналъ по французски и употреблялъ при французахъ, когда желалъ выразить чему нибудь радость или одобреніе.

Кондукторъ улыбнулся и отвчалъ: ‘Vive la Russie’. Онъ уже хотлъ уходить, какъ вдругъ Николай Ивановичъ закричалъ ему:

— Постой… Постой… Глаша! Скажи господину кондуктору по-французски, чтобы онъ заперъ насъ на ключъ и никого больше не пускалъ въ наше купэ, обратился онъ къ жен:— а мы ему за это пару франковъ просолимъ.

— Да, да… Дйствительно, надо попросить, отвчала супруга.— Экуте… Не впускайте… Не пусе… Или нтъ… что я! Не лесе данъ ли вагонъ анкоръ пассажиръ… Ну вулонъ дормиръ… И вотъ вамъ… Пуръ ву… Пуръ буаръ… Ву компрене?

Она сунула кондуктору два франка. Тотъ понялъ, о чемъ его просятъ, и заговорилъ:

— Oui, oui, madame. Je comprends. Soyez tranquille…

— А вотъ и отъ меня монетка. Выпей на здоровье… прибавилъ полъ-франка Конуринъ.

Кондукторъ захлопнулъ дверцу вагона и поздъ полетлъ снова.

— Удивительно, какъ ты наторла въ ныншнюю поздку по французски… похвалилъ Николай Ивановичъ жену.— Вдь почти все говоришь…

— Еще-бы… Практика… Я теперь стала припомннать вс.слова, которыя я учила въ пансіон. Ты видлъ въ Париж? Вс прикащики Magasin de Louvre и Magasin au bon march меня понимали. Во Франціи-то что! А вотъ какъ мы по Италіи будемъ путешествовать, ршительно не понимаю. По итальянски я столько-же знаю, сколько и Иванъ Кондратьичъ… отвчала Глафира Семеновна.

— Руками будемъ объясняться. Выпить — по галстуху себя хлопнемъ пальцами, състь — въ ротъ пальцемъ покажемъ,— говорилъ Николай Ивановичъ.— Я читалъ въ одной книжк, что суворовскіе солдаты во время похода отлично руками въ Италіи объяснялись и вс ихъ понимали.

— Земляки! Послушайте! началъ Иванъ Кондратьевичъ.— Вдь въ Италію надо въ сторону сворачивать?

— Въ сторону.

— Такъ не хать-ли намъ ужъ прямо домой? Ну, что намъ Италія? Чортъ съ ней! Берлинъ видли, Парижъ видли,— ну, и будетъ.

— Нтъ, нтъ! — воскликнула Глафира Семеновна.— Помилуйте, мы только для Италіи и заграницу похали.

— Да что въ ней, въ Италіи-то хорошаго? Я такъ сллышалъ, что только шарманки да апельсины.

— Какъ, что въ Италіи хорошаго? Римъ… Въ Рим папа… Неаполь… Въ Неапол огнедышащая гора Везувій. Я даже всмъ нашимъ знакомымъ въ Петербург сказала, что буду на огнедышащей гор. А Beнеція, гд по всмъ улицамъ на лодкахъ здятъ? Нтъ, нтъ… Пока я на Везуві не побываю, я домой не поду.

— Ни тоже самое…— прибавилъ Николай Ивановичъ.— Я до тхъ поръ не буду спокоенъ, пока на самой верхушк горы объ Везувій папироску не закурю…

— Везувій… Папа… Да что мы католики, что-ли? Вдь только католики пап празднуютъ, а мы, слава Богу, православные христіане. Даже грхъ, я думаю, намъ на папу смотрть.

— Не хнычъ и молчи, хлопнулъ Конурина по плечу Николай Иванычъ.— И чего ты въ самомъ дл!.. Самъ согласился хать съ нами всюду, куда мы подемъ, а теперь на попятный. Назвался груздемъ, такъ ужъ ползай въ кузовъ.

— Подъхать къ самой Италіи и вдругъ домой! бормотала Глафира Семеновна.— Это ужъ даже и ни на что не похоже.

— А разв мы уже подъхали? спросилъ Иванъ Кондратьичъ.

— Да конечно-же подъхали. Вотъ только теперь прохать немножко въ сторону…

— А много ли въ сторону? Сколько верстъ отсюда, къ примру, до Италіи?

— Да почемъ-же я-то знаю! Здсь верстъ нтъ. Здсь иначе считается. Къ тому-же въ этой мстности я и сама съ мужемъ въ первый разъ. Вотъ прідемъ въ Ниццу, такъ справимся, сколько верстъ до Италіи.

— А мы теперь разв въ Ниццу демъ? допытывался Конуринъ.

— Сколько разъ я вамъ, Иванъ Кондратьичъ, говорила, что въ Ниццу.

— Да вдь гд-жъ все упомнить! Мало-ли вы мн про какіе города говорили. Ну, а что такое эта самая Ницца?

— Самое новомодное заграничное мсто, куда вс наши аристократки лечиться здятъ. Модне даже Парижа. Югъ такой, что даже зимой на улицахъ жарко.

— А… Вотъ что… Стало быть воды?

— И воды… и все… Тамъ и въ мор купаются, и воды пьютъ. Тамъ вотъ ежели у кого нервы — первое дло… Сейчасъ никакихъ нервовъ не будетъ. Потомъ мигрень… Ницца и отъ мигреня… Тамъ дамскій полъ отъ всхъ болзней при всей публик въ мор купается.

— Неужели при всей публик? Ахъ, срамницы!

— Да вдь въ купальныхъ костюмахъ.

— Въ костюмахъ? Ну, то-то… А я думалъ… Только какое-же удовольствіе въ костюмахъ! Такъ, въ Ниццу мы теперь демъ. Такъ, такъ… Ну, а за Ниццей-то уже Италія пойдетъ?

— Италія.

— А далеко-ли она все-таки оттуда будетъ?

IV.

Кондукторъ, взявъ два съ половиной франка ‘пуръ буаръ’, хоть и далъ слово не впускать ни кого въ купэ, гд сидли Ивановы и Конуринъ, но слова своего не сдержалъ. На одной изъ слдующихъ-же станцій спавшій на диван Конуринъ почувствовалъ, что его кто-то трогаетъ за ногу. Онъ открылъ глаза, Передъ нимъ стоялъ мрачнаго вида господинъ съ двумя ручными чемоданами и говорилъ:

— Je vous prie, monsieur…

Онъ поднималъ чемоданы, чтобы положить ихъ въ стку.

— Послушайте… Тутъ нельзя… Тутъ занято… Тутъ откуплено!.. закричалъ Конуринъ.— Кондукторъ! Гд кондукторъ?

Пассажиръ продолжалъ говорить что-то по французски и, положивъ чемоданы въ стку, садился Конурину на ноги. Конурину поневол пришлось отдернуть ноги.

— Глафира Семеновна! Да что-же это такое съ нами длаютъ! Скажите вы этому олуху по французски, что здсь занято! будилъ онъ Глафиру Семеновну, а между тмъ схватилъ пассажира за плечо и говорилъ:— Мусью… Такъ не длается. На ноги садиться не велно. Выходи.

Тотъ упрямился и даже оттолкнулъ руку Конурина. Глафира Семеновна проснулась и не сразу поняла въ чемъ дло.

— Позовите-же кондуктора. Пусть онъ его выпроводитъ, сказала она Конурину.

— Матушка. Я безъ языка… Какъ я могу позвать, ежели ни слова по французски!

— Кондуктеръ! Мосье кондуктеръ! выглянула она въ окошко.

Но въ это время раздалась команда ‘en voitures’ и поздъ тронулся.

— Вотъ теб и франко-русское единство! бормоталъ Конуринъ.— Помилуйте, какое-же это единство! ‘Вивъ ли Франсъ, вивъ Рюсси’, взять полтора франка, общать никого не пускать въ вагонъ и вдругъ, извольте видть, эфіопа какого-то посадилъ! Это не единство, а свинство. А еще ‘вивъ Рюсси’ сказалъ.

— Да ужъ это вивъ Рюсси-то я еще въ Париж въ ресторан Бребанъ испыталъ, сказалъ тоже проснувшійся Николай Ивановичъ.— И тамъ гарсонъ сначала ‘вивъ Рюсси’, а потомъ на шесть франковъ обсчиталъ.

Пассажиръ угрюмо сидлъ въ купэ и расправлялъ вынутую изъ кармана дорожную шапочку, чтобы надть ее на голову вмсто шляпы. хали по туннелю. Стукъ колесъ раздавался какимъ-то особеннымъ гуломъ подъ сводами.

— Все тунели и тунели… сказала Глафира Семеновна.— Выдемъ изъ тунеля, такъ надо будетъ открыть окно, а то душно здсь, прибавила она и стала поднимать занавску, которой было завшано окно.

— Изъ Ниццы Италія ужъ совсмъ недалеко.

— Ну, а все-таки дальше, чмъ отъ Петербурга до Новгорода?

— Ахъ, какъ вы пристаете, Иванъ Кондратьичъ! Ей-ей, не знаю.

— И ты, Николай Ивановичъ, тоже не знаешь? обратился Конуринъ къ спутнику.

— Жена не знаетъ, такъ ужъ почемъ-же мн-то знать! Я человкъ темный. Я географіи-то только моря да рки училъ, а до городовъ не дошелъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.

Конуринъ покачалъ головой.

— Скажи на милость, никто изъ насъ ничего не знаетъ, а демъ, сказалъ онъ и, подождавъ немного, опять спросилъ:— Простите, голубушка… Я опять забылъ… Какъ городъ-то, куда мы демъ?..

— Ахъ, Боже мой! Въ Ниццу, въ Ниццу, раздраженно произнесла, Глафира Семеновна.

— Въ Ниццу, въ Ниццу… Ну, теперь, авось, не забуду. Не знаете, когда мы въ нее прідемъ?

— Да на станціи въ Марсел говорили, что завтра рано утромъ.

— Утромъ… такъ… такъ….. Вотъ-то же, чтобы и Марсель не забыть. Марсель, Марсель… А то здилъ по городу, осматривалъ его и вдругъ забудешь, какъ онъ называется. Марсель, Марсель… Жена спроситъ дома, въ какихъ городахъ побывалъ, а я не знаю, какъ ихъ и назвать. Надо будетъ записать завтра себ на память. Марсель, Ницца… Въ Ниццу, стало быть, завтра утромъ… И наконецъ демъ безъ пересадки. Такъ… Коли завтра утромъ, то теперь можно и основательно на покой залечь, бормоталъ Конуринъ, поправилъ свою подушку и, звая, сталъ укладываться спать.

Вынули изъ сакъ-вояжей свои небольшія дорожныя шелковыя подушечки и Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна и тоже стали устраиваться на ночлегъ.

Конуринъ продолжалъ звать.

— А что-то теперь у меня дома жена длаетъ? вспомнилъ онъ опять.— Поди ужъ третій сонъ спитъ. Или нтъ… Что я… Вы говорите, Глафира Семеновна, что когда здсь на юг ночь, то у насъ день?

— Да… въ род этого… отвчала Глафира Семеновна.

— Второй часъ ночи,— посмотрлъ Конуринъ на часы.— Здсь второй часъ ночи, стало быть въ Петербург…

— А тамъ два часа дня… подсказала Глафира Семеновна.

— Да вдь еще давеча вы мн говорили, часа два назадъ, что три часа дня было.

— Ну, стало быть теперь въ Петербург пять часовъ вечера. Нельзя-же такъ точно…

— А пять часовъ вечера, такъ она, пожалуй, посл чаю въ баню пошла. Сегодня день субботній, банный. Охо-хо-хо! А мы-то, гршники, здсь безъ бани сидимъ! звнулъ онъ еще разъ и сталъ сопть носомъ.

Засыпали и Николай Ивановичъ съ Глафирой Семеновной.

Но вотъ туннель кончился, мелькнулъ утренній разсвтъ и глазамъ присутствующихъ представилась роскошная картина. Поздъ шелъ по берегу моря. Съ неба глядла совсмъ уже поблднвшая луна. На лазурной вод бловатыми точками мелькали парусныя суда. По берегу то тутъ, то тамъ росли пальмы, близь самой дороги по окраинамъ мелькали громадныя агавы, развтвляя свои причудливые, рогатые, толстые листья, то одноцвтно-зеленые, то съ желтой каймой. Вотъ показалась красивая двухъ-этажная каменная вилла затйливой архитектуры и окруженная садикомъ, а въ садик апельсинныя деревья съ золотистыми плодами, гигантскіе кактусы.

— Николай Ивановичъ! Иванъ Кондратьичъ! Смотрите, видъ-то какой! Да что-же это мы? Да гд-же это мы? воскликнула въ восторг Глафира Семеновна.— Ужъ не попали-ли мы прямо въ Италію? Апельсины вдь это, апельсины ростутъ.

— Да, настоящіе апельсины, отвчалъ Николай Ивановичъ.

— И пальмы, пальмы. Даже латаніи. Такія латаніи, какъ въ оранжереяхъ или въ зимнемъ саду въ ‘Аркадіи’. Вотъ такъ штука! Господи Іисусе! Я не слышала, чтобы въ Ницц могли быть такія растенія. Право, ужъ не ошиблись-ли мы какъ-нибудь поздомъ и не попали-ли въ Италію?

— Почемъ-же я-то знаю, матушка! Вдь ты у насъ француженка, вдь ты разговаривала.

— Да вдь кто-жъ ихъ знаетъ! Разговариваешь, разговариваешь съ ними, а въ конц концовъ все равно настоящимъ манеромъ ни чего не понимаешь. Смотри, смотри, цлый лсъ пальмъ! Вотъ оказія, если мы ошиблись!

— Да не проспали-ли мы эту самую Ниццу-то — вотъ что? вмшался въ разговоръ Иванъ Кондратьевичъ.— Вдь вы сказывали, что Италія-то за Ниццей. Ниццу проспали, а теперь въ Италіи.

— И ума приложить не могу! разводила руками Глафира Семеновна, восторгаясь видами.— Смотрите, смотрите, скала-то какая и на ней домикъ. Да это декорація какая-то изъ балета.

— Совсмъ декорація… согласился Иванъ Кондратьевичъ.— Театръ — одно слово.

— Батюшки! заборъ изъ кактусовъ.— Цлый заборъ изъ кактусовъ… кричала Глафира Семеновна.— И лимонная роща.— Цлая лимонная роща. Нтъ, мы наврное въ Италіи.

— Проспали стало-быть Ниццу! сказалъ Иванъ Кондратьевичъ.— Ну, плевать на нее. Въ Италію пріхали, такъ въ Италію, тмъ лучше, все-таки къ дому ближе. А только что-же я шарманщиковъ не вижу? Вдь въ Италіи, говорятъ, весь народъ шарманщики. А тутъ, вонъ ужъ идетъ народъ, а безъ шарманокъ.

— Боже мой! И шляпы на мужикахъ итальянскія, разбойничьи. Нтъ, мы положительно пріхали въ Италію, продолжала Глафира Семеновна.

— Такъ спроси вонъ этого эфіопа-то, что къ намъ въ купэ давеча влзъ, чмъ сомнваться, сказалъ Николай Ивановичъ.— Онъ туточный, онъ ужъ наврное знаетъ, куда мы пріхали.

Глафира Семеновна откашлялась и начала,

— Монсье… се Итали? кивнула она въ окошко.— У сонъ ну апрезанъ?

— Tout de suite nous serons Cannes, madame… отвчалъ пассажиръ, осклабившись въ легкую улыбку и приподнимая свою дорожную шапочку.

— Ну, что? Проспали Ниццу? спрашиваетъ Николай Ивановичъ жену.

— Постой… Ничего не понимаю. Надо еще спросить.— Ну, а Ницца, монсье? Нисъ? Ну завонъ дорми и не савонъ рьянъ… Нисъ… Ну законъ пассе Нисъ?

— О, non, madame. А Nice nous serons six heures du matin.

— Слава Богу, не прохали! произнесла Глафира Семеновна.— Фу, какъ я давеча испугалась.

— Да ты спроси, Глаша, хорошенько.

— Мэ се не па Итали? снова обратилась Глафира Семеновна къ пассажиру.

— Non, non, madame. Soyez tranquille. L’Italie c’est encore loin.

— Мерси, монсье. Нтъ, нтъ, не прохали. Въ Ницц мы будемъ въ шесть часовъ утра. А только скажите на милость, какой здсь климатъ! Совсмъ Италія. Пальмы, апельсины, лимоны, кактусы. Да и лица-то итальянскія. Вонъ мужикъ идетъ. Совсмъ итальянецъ…

— Безъ шарманки такъ значитъ не итальянецъ, замтилъ Конуринъ.

— Молчите, Иванъ Кондратьичъ! Ну, что вы понимаете! Дальше своего Пошехонья изъ Петербурга никуда не вызжали, никакой книжки о заграниц не читали, откуда-же вамъ знать объ Италіи! огрызнулась Глафира Семеновна и продолжала восторгаться природой и видами.— Водопадъ! Водопадъ! Николай Иванычъ, смотри какой водопадъ бьетъ изъ скалы!

А съ моря между тмъ поднималось красное зарево восходящаго солнца и отражалось пурпуромъ въ синев спокойныхъ величественныхъ водъ. Начиналось ясное, свтлое, безоблачное утро. Изъ открытаго окна вагона вяло свжимъ, живительнымъ воздухомъ.

— Ахъ, какъ здсь хорошо! Вотъ хорошо-то! невольно восклицала Глафира Семеновна.

— Да, не даромъ сюда наши баре русскія денёжки возятъ, отвчалъ Николаі Ивановичъ.

— Cannes! возгласилъ кондукторъ, когда остановились на станціи.

Поздъ опять тронулся и дальше пошли виды еще красиве, еще декоративне. Солнце уже взошло и золотило своими лучами все окружающее. Справа синло море съ вылзающими изъ него по берегу громадными скалами, слва чередовались виллы, виллы безъ конца, самой прихотливой архитектуры и окруженныя богатйшей растительностью. Повсюду розовыми цвтками цвлъ миндаль, какъ-бы покрытыя блымъ пухомъ стояли цвтущія вишневыя деревья.

— Господи Боже мой! И это въ половин-то марта! воскликнулъ Николай Ивановичъ.— А у насъ подъ Питеромъ-то что теперь! Снгъ на полтора аршина и еще великолпный, поди, санный путь.

Прохали Грассъ. Опять справа море и слва виллы безъ конца, прилпленныя почти къ отвснымъ скаламъ. Наконецъ поздъ опять въхалъ въ тунель, пробжалъ по немъ нсколько минутъ и выскочилъ на широкую поляну. Виднлся городъ. Еще минутъ пять и паровозъ сталъ убавлять пары. Възжали въ обширный крытый вокзалъ и наконецъ остановились.

— Nice! закричали кондукторы.

— Ницца… повторила Глафира Семеновна и стала собирать свои багажъ.

На подъзд станціи толпились коммиссіонеры гостинницъ въ фуражкахъ съ позументами и выкрикивали названія своихъ гостинницъ, предлагая омнибусы. Супруги Ивановы и Конуринъ остановились въ недоумніи.

— Куда-же, въ какую гостинницу хать? спрашивала Глафира Семеновна мужа.

— Ахъ, матушка, да почемъ-же я то знаю!

— Однако, надо-же…

— Модное слово теперь, ‘вивъ ли Франсъ’ — ну, и вали въ Готель де Франсъ. Готель де Франсъ есть? спросилъ Николай Ивановичъ по русски.

Коммиссіонеры молчали. Очевидно, подъ такимъ названіемъ въ Ницц гостинницы не было или омнибусъ ея не выхалъ на станцію.

— Готель де Франсъ… повторилъ Николай Ивановичъ.

— Постой, постой… Спроси лучше, въ какой гостинниц есть русскій самоваръ — туда и подемъ, а то нигд заграницей чаю настоящимъ манеромъ не пили, остановилъ его Конуринъ и въ свою очередь спросилъ:— Ребята! У кого изъ васъ въ заведеніи русскій самоваръ имется?

Коммиссіонеры, разумется, русскаго языка не понимали.

— Русскій самоваръ, пуръ те… опять повторилъ Николай Ивановичъ и старался пояснить слова жестами, но тщетно.— Не понимаютъ! развелъ онъ руками.— Глаша! Да что-же ты! Переведи имъ по французски.

— Самоваръ рюссъ, самоваръ рюссъ… Пуръ лобульянтъ, пуръ те… Эске ву аве данъ ли готель? заговорила она.

— Ah! madame dsire une bouilloire!… догадался какой-то коммиссіонеръ.

— Нтъ, не булюаръ, а самоваръ рюссъ, съ угольями.

— Самоваръ! крикнулъ Конуринъ.

— Mais oui, monsieur… Samovar russe c’est une bouilloire.

— Что ты все бульваръ да бульваръ! Не бульваръ намъ нужно, давай комнату хоть въ переулк. Что намъ бульваръ! А ты дай комнату, чтобы была съ самоваромъ.

— Иванъ Кондратьичъ, вы не то толкуете. Оставьте… Ни вы, ни они васъ все равно не понимаютъ, остановила Конурина Глафира Семеновна.

— Обязаны понимать, коли русскія деньги брать любятъ.

— Да что тутъ разговаривать! воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Дикіе они на счетъ самоваровъ. Брось, Иванъ Кондратьичъ, и залзай на счастье въ какой попало омнибусъ. Въ какую привезутъ гостинницу, та и будетъ ладна. Вдь мы все равно не знаемъ, какая хуже. Вонъ омнибусы стоятъ. Вали!

Иванъ Кондратьинъ подбжалъ къ первому попавшемуся оминбусу и сказавъ ‘вотъ этотъ какъ будто омнибусикъ понове’, слъ въ него. Ползли за нимъ , и супруги Ивановы.

Живо ввалили на крышу омнибуса ихъ сундуки, взятые изъ багажнаго вагона и омнибусъ похалъ, минуя роскошный скверъ, разбитый передъ желзнодорожной станціей. Въ сквер росли апельсинныя деревья съ золотящимися плодами, пальмы, латаніи, агавы, олеандры и яркими красными цвтами цвли громадныя камеліи.

— Боже мой, въ какія мста мы пріхали! восторгалась Глафира Семеновна.— Оранжереи подъ открытымъ небомъ.— Смотрите, смотрите, лимоны! Цлое дерево съ лимонами.

Иванъ Кондратьевичъ мрачно покосился и сказалъ:

— Лимоны у подлецовъ есть, а самоваровъ къ чаю завести не могутъ.

— Оглянитесь, оглянитесь, господа, назадъ! Ахъ, какая гора! — продолжала Глафира Семеновна. — А вонъ и оселъ везетъ въ телжк цвтную капусту, Цвтная капуста ужъ здсь поспла. А у насъ-то! Я у себя передъ отъздомъ лукъ на окошк посадила и тотъ къ масляниц еле-еле перья далъ. Еще оселъ. Два осла… Дамы-то здшнія, дамы-то въ март въ однихъ бумажныхъ зефировыхъ платьяхъ по улицамъ ходятъ — вотъ до чего тепло.

Прозжали по Avenue de la gare, длинному проспекту, обсаженному гигантскими деревьями. Было еще рано, уличная жизнь только начиналась: отворяли магазины, кафе, кухарки въ соломенныхъ шляпкахъ и съ корзинками въ рукахъ шли за провизіей. Показался англичанинъ, мрно шагающій по бульвару, длинный, худой, весь въ бломъ и съ зеленымъ вуалемъ на шляп. Иванъ Кондратьичъ тотчасъ-же обратилъ на него вниманіе и сказалъ:

— Эво, какой страшный! Это должно быть попъ здшній итальянскій.

— Нтъ, нтъ, это англичанинъ, отвчала Глафира Семеновна.— Мы такихъ въ прошлую поздку много видли въ Париж на выставк.

Наконецъ омнибусъ въхалъ на дворъ гостинницы и остановился. На двор опять апельсинныя и лимонныя деревья съ плодами, мирты въ цвту, у подъзда два толстые, какъ бревно, кактуса лзутъ своими верхушками къ окнамъ третьяго этажа. Швейцаръ зазвонилъ въ большой колоколъ. Выбжалъ пожилой мужчина съ эспаньолкой и съ карандашемъ за ухомъ.

— Комнату объ одной кровати и комнату о двухъ кроватяхъ… сказалъ Николай Ивановичъ. — Глаша, переведи по французски.

— Уговаривайтесь ужъ, голубушка, заодно, чтобъ намъ апельсины и лимоны изъ сада даромъ сть, сказалъ Иванъ Кондратъичъ.

Мужчина съ эспаньолкой повелъ показывать комнаты, сказалъ цну и сталъ предлагать взять комнаты, съ пансіономъ, то есть со столомъ.

— Nous avons deux djeuners, diner sept heures… разсказывалъ онъ.

Глафира Семеновна поняла слово ‘пансіонъ’ совсмъ въ другомъ смысл.

— Какъ пансіонъ? Команъ пансіонъ? Николай Иванычъ, вообрази, онъ намъ какой-то пансіонъ предлагаетъ! Почему онъ вообразилъ, что у насъ дти? Нонъ, нонъ, монсье. Пуркуа пуръ ну пансіонъ? сказала она.— Ну навонъ па анфанъ. Пансіонъ!

— Si vous prendrez la pension, madame, a vous sera meilleur march.

— Опять пансіонъ! Да что онъ присталъ съ пансіономъ!

— Учитель должно быть, что-ли… отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Да вдь онъ видитъ, что при насъ нтъ дтей.

— А можетъ быть у него пансіонъ для взрослыхъ, для обученія русскихъ французскому языку? Ты спроси, какой у него пансіонъ. Вдь можешь спросить. На столько-то теперь уже по французски насобачилась.

— Все равно намъ не надо никакого пансіона. Такъ беремъ эти комнаты? За одну восемь франковъ, за другую двнадцать въ день хочетъ, пояснила Глафира Семеновна.

— Двнадцать четвертаковъ по сорока копекъ — четыре восемь гривенъ на наши деньги, сосчиталъ Николай Ивановичъ.— Дорогонько, ну, да ужъ нечего длать.

— Ницца… Ничего не подлаешь. Сюда шалая публика только за тмъ и детъ, чтобы деньги бросать. Самое модное мсто изъ всхъ заграницъ. Хочешь видть, какъ апельсины ростутъ — ну, и плати. Беремъ, что-ли, эти комнаты? продолжала она.

— Постойте, постойте. Нельзя-ли ему ‘вивъ ли Франсъ’ подпустить, такъ можетъ быть онъ изъ-за французско-русскаго единства и спуститъ цну, сказалъ Конуринъ.

— Какое! Это только у насъ единство-то цнится, а здсь никакого вниманія на него не обращаютъ. Ты видлъ сегодня ночью кондуктора-то? Взялъ полтора франка, чтобъ никого къ намъ въ купэ не пускать — и сейчасъ-же къ теб пассажира на ноги посадилъ. Нтъ, ужъ гд наше не пропадало! Надо взять. Беремъ, мусье, эти комнаты! ршилъ Николай Ивановичъ и хлопнулъ француза съ эспаньолкой по плечу.

— Avec pension, monsieur? снова спросилъ тотъ.

— Вотъ присталъ-то! Нонъ, нонъ. У насъ нонъ анфанъ. Мы безъ анфановъ пріхали. Вуаля: же, ма фамъ и купецъ фруктовщикъ съ Клинскаго проспекта — вотъ и все.

Николай Ивановичъ ткнулъ себя въ грудь, указалъ на жену, а потомъ на Конурина.

VI.

Переодвшись и умывшись, супруги Ивановы и Конуринъ вышли изъ гостинницы, чтобы идти осматривать городъ. Глафира Семеновна облеклась въ обновки, купленныя ею въ Париж, и надла такую причудливую шляпу съ райской птицей, что обратила на себя вниманіе даже француза съ эспаньолкой, который часа два тому назадъ сдавалъ имъ комнаты. Онъ сидлъ за столомъ въ бюро гостинницы, помщавшемся внизу у входа, и сводилъ какіе-то счеты. Увидавъ сошедшихъ внизъ постояльцевъ, онъ тотчасъ-же заткнулъ карандашъ за ухо, подошелъ къ нимъ и, не сводя глазъ со шляпки Глафиры Семеновны, заговорилъ что-то по-французски.

— Глаша, что онъ говоритъ? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— Да говоритъ, что у нихъ хорошій табльдотъ въ гостинниц и что завтракъ бываетъ въ 12 часовъ дня, а обдъ въ 7.

— А ну его! А я думалъ, что-нибудь другое, что онъ такъ пристально на тебя смотритъ.

— Шляпка моя понравилась — вотъ и смотритъ пристально.

— Да ужъ и шляпка-же! — заговорилъ Конуринъ, прищелкнувъ языкомъ.— Не то пирогъ, не то корабль какой-то. Въ Петербург въ такой шляпк пойдете, то за вами собаки будутъ сзади бгать и лаять.

— Пожалуйста, пожалуйста, не говорите вздору. Конечно, ежели вашей жен эту шляпку надть, которая сырая женщина и съ большимъ животомъ, то конечно…

— Да моя жена и не наднетъ. Хоть ты озолоти ее — не наднетъ.

— Зачмъ ты брилліантовую-то браслетку на руку напялила? Вдь не въ театръ идемъ, сказалъ жен Николай Ивановичъ.

— А то какъ-же безъ браслетки-то? Вдь здсь Ницца, здсь самая высшая аристократія живетъ.

Супруги и ихъ спутникъ вышли на улицу, прошли съ сотню шаговъ и вдругъ въ открывшійся проулокъ увидли море.

— Море, море… заговорила Глафира Семеновна.— Вотъ тутъ-то на морскомъ берегу вс и собираются. Я читала въ одномъ роман про Ниццу. Высшая публика, самые модные наряды…

Они ускорили шаги и вскор очутились на набережной моря, на Jett Promenade. Берегъ былъ обсаженъ пальмами, виднлась безконечная голубая даль моря, сливающаяся съ такими-же голубыми небесами. На горизонт бллись своими парусами одинокія суда. Погода была прелестная. Ослпительно яркое солнце длало почти невозможнымъ смотрть на блыя плиты набережной. Легкій втерокъ прибивалъ на песчано-каменистый берегъ небольшія волны и он съ шумомъ пнились, ударяясь о крупный песокъ. Около воды копошились прачки, полоскавшія блье и тутъ-же, на камняхъ, разстилавшія его для просушки.

Компанія остановилась и стала любоваться картиной.

— Почище нашего Ораніенбаума-то будетъ! сказалъ Конуринъ.

— Господи! Да разв есть какое-нибудь сравненіе! воскликнула Глафира Семеновна.— Ужъ и скажете вы тоже, Иванъ Кондратьичъ! А посмотрите, какое зданіе стоить на сваяхъ, на мор выстроено! Непремнно это городская дума или казначейство какое!

— Не хватило имъ земли-то, такъ давай на мор на сваяхъ строить, проговорилъ Николай Ивановичъ.

Они направились по набережной къ зданію на сваяхъ. Это было по истин прелестное зданіе самаго причудливаго смшаннаго стиля. Тутъ виднлся и мавританскій куполъ и прилпленная къ нему китайская башня. На встрчу Ивановымъ и Конурину попадались гуляющіе. Мужчины были почти вс съ открытыми зонтиками срыхъ, гороховыхъ и даже красныхъ цвтовъ.

— Скажи на милость, какая здсь мода! пробормоталъ Конуринъ.— Даже мужчины зонтиками отъ солнца укрываются, словно дамы.

— Что-жь, и мы купимъ себ по зонтику, чтобъ мод подражать, отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Ужъ покупать, такъ покупать надо красные. Пріду домой въ Петербургъ, такъ тогда свой зонтикъ жен подарить можно. ‘Вотъ, молъ, подъ какими красными зонтиками мы изъ себя дамъ въ Ницц изображали’. А что-то моя жена теперь, голубушка, дома длаетъ! вспомнилъ Конуринъ опять про жену, посмотрлъ на часы и прибавилъ:— Ежели считать по здшнему времени на оборотъ, то стало быть теперь ужинаетъ. Долбанула поди рюмочку рябиновой и щи хлебать принимается. Вдь вотъ поди-жъ ты: мы здсь только что кофею напились утречкомъ, а она ужъ ужинаетъ. Дла-то какія!

Разговаривая такимъ манеромъ, они добрались до зданія на сваяхъ, которое теперь оказалось гигантскимъ зданіемъ, окруженнымъ террасами, заполненными маленькими столиками. Съ набережной велъ въ зданіе широкій мостъ, загороженный ршеткой, въ которой виднлось нсколько воротъ. У однихъ воротъ стоялъ привратникъ, была кассовая будочка и на ней надпись: Entre 1 fr.

— Нтъ, это не дума,— проговорила Глафира Семеновна. Вотъ и за входъ берутъ.

— Да можетъ быть здсь и въ думу за входъ берутъ, кто желаетъ ихнихъ преніевъ послушать,— возразилъ Конуринъ.— Вдь здсь все наоборотъ: у насъ въ Питер теперь ужинаютъ, а здсь еще за завтракъ не принимались, у насъ въ Питер морозъ носы щиплетъ, а здсь, эво, какъ солнце припекаетъ!

Онъ снялъ шляпу, досталъ носовой платокъ и сталъ отирать отъ пота лобъ и шею.

— Кескесе са? — спросила Глафира Семеновна сторожа, кивая на зданіе.

— Thtre et restaurant de Jett Promenade, madame,— отвчалъ тотъ.

— Театръ и ресторанъ,— перевела она.

— Слышу, слышу…— откликнулся Николай Ивановичъ. А ты-то: дума, казначейство. Мн съ перваго раза казалось, что это не можетъ быть думой. Съ какой стати думу на вод строить!

— А съ какой стати театръ на вод строить?

— Да вдь ты слышишь, что тутъ, кром театра, и ресторанъ, а рестораны и у насъ въ Петербург на вод есть.

— Гд-же это?

— А ресторанъ на пароходной пристани у Лтняго сада, такъ называемый поплавокъ. Конечно, у насъ онъ пловучій, а здсь на сваяхъ, но все-таки… Потомъ, есть ресторанъ-поплавокъ на Васильевскомъ остров. А то вдругъ: дума. Вдь придумаетъ тоже… Зачмъ дум на вод быть?

— А ресторану зачмъ?

— Какъ, Глафира Семеновна, матушка, зачмъ? заговорилъ Конуринъ.— Для разнообразія. Иной на земл-то въ трактир пилъ-пилъ и ему ужъ больше въ глотку не лзетъ, а придетъ въ ресторанъ на воду — опять пьется. Перемна — великая вещь. Иной разъ въ Питер загуляешь и изъ рюмокъ пьешь-пьешь — не пьется, а попробовали мы разъ въ компаніи вмсто рюмокъ изъ самоварной крышки пить, изъ простой мдной самоварной крышки — ну, и опять питье стало проходить, какъ по маслу. Непремнно нужно будетъ сегодня въ этотъ ресторанъ сходить позавтракать. Помилуйте, ни въ одномъ город заграницей не удавалось еще на вод пить и сть.

— Да это съ вами споритъ, Иванъ Кондратьичъ, что вы такъ жарко доказываете, чтобъ на вод завтракать? Ну, на вод, такъ на вод, отвчала Глафира Семеновна, остановилась, взглянула съ набережной внизъ къ вод и быстро прибавила:— Смотрите, тамъ что-то случилось. Вонъ публика внизу на песк на берегу стоитъ и что-то смотритъ. Цлая толпа стоитъ. Да, да… И что-то лежитъ на песк. Не вытащили-ли утопленника?

— Пожалуй, что утопленникъ, сказалъ Николай Ивановичъ.

— Утопленникъ и есть, поддакнулъ Конуринъ.— Сойдемте внизъ и посмотримте. Ужъ не бросился-ли, грхомъ, кто нибудь въ воду изъ этого самаго ресторана, что на сваяхъ стоитъ? Съ пьяныхъ-то глазъ, долго-ли! Въ голову вступило, товарищи разобидли — ну, и… Со мной, молодымъ, разъ тоже было, что я на Черной рчк выбжалъ изъ трактира, да бултыхъ въ воду… Хорошо еще, что воды-то только по поясъ было. Тоже вотъ изъ-за того, что товарищи мн пьяному что-то перечить начали. Пойдемъ, Николай Ивановичъ, посмотримъ.

— Да, пойдемъ. Отчего не посмотрть? У насъ дловъ-то здсь не завалило! На то и пріхали, чтобъ на всякую штуку смотрть. Идешь, Глафира Семеновна?

— Иду, иду. Гд здсь можно спуститься внизъ? обозрвала она мстность.— Вонъ гд можно спуститься. Вонъ лстница.

Они бросились къ лстниц и стали спускаться на берегъ къ вод. Иванъ Кондратьевичъ говорилъ:

— То-есть оно хорошо это самое море для выпивки, пріятно на берегу, но ежели ужъ до того допьешься, что блые слоны въ голову вступятъ, то ой-ой-ой! Бда… Чистая бда! повторялъ онъ.

VII.

А крупномъ песк, въ род гравія, состоящемъ изъ мелкихъ красивыхъ разноцвтныхъ камушковъ, дйствительно что-то лежало, но не утопленникъ. Глафира Семеновна первая протискалась сквозь толпу, взглянула и съ крикомъ:

‘Ай, крокодилъ’! — бросилась обратно.

— Пойдемте прочь! Пойдемте! Николай Иванычъ, не подходи! Иванъ Кондратьичъ! Идите сюда! Какъ-же вы бросаете одну даму! звала она мужчинъ, уже стоя на каменной лстниц.

— Да это вовсе и не крокодилъ, а большая блуга! откликнулся Конуринъ снизу.

— Какая блуга! Скорй-же громадный сомъ. Видишь, тупое рыло. А блуга съ вострымъ носомъ, возражалъ Николай Ивановичъ. — Глаша! Сходи сюда. Это сомъ. Сомъ громадной величины.

— Нтъ, нтъ! Ни за что на свт! Я зубы видла… Страшные зубы… слышалось съ лстницы.— Брр…

— Да вдь онъ мертвый, убитъ…

— Нтъ, нтъ! Все равно не пойду.

А около вытащеннаго морскаго чудовища, между тмъ, два рыбака въ тиковыхъ курткахъ, загорлые, какъ корка чернаго хлба, пли какую-то нескладную псню, а третій такой-же рыбакъ подсовывалъ каждому зрителю въ толп глиняную чашку и просилъ денегъ, говоря:

— Deux sous pour la reprsentation! Doux sous…

Подошелъ онъ и къ Ивану Кондратьевичу и протянулъ ему чашку, подмигивая глазомъ.

— Чего теб, арапская морда? спросилъ тотъ.

— За посмотрніе звря проситъ. Дай ему мдяшку, отвчалъ Николай Ивановичъ.

— За что? Вотъ еще! Стану я платить! Тутъ не театръ, а берегъ.

— Да дай. Ну, что теб? Ну, вотъ я и за тебя дамъ.

Николай Ивановичъ кинулъ въ чашку два мдяка по десяти сантимовъ.

— Иванъ Кондратьичъ! Вы говорите, что этотъ крокодилъ мертвый? слышался съ лстницы голосъ Глафиры Семеновны, которая, услышавъ пніе, нсколько пріободрилась.

— Мертвый, мертвый… Иди сюда… сказалъ Николай Ивановичъ.

— Да мертвый-ли?

Глафира Семеновна стала опять подходить къ толп и робко заглянула на морскаго звря.

— Ну, конечно-же, это крокодилъ. Брр…— Какой страшный! бормотала она. — Неужели его эти люди здсь изъ моря вытащили? Зубы-то какіе, зубы…

Рядомъ съ ней стоялъ высокій, стройный, среднихъ лтъ, элегантный бакенбардистъ съ подобранными волосокъ съ волоску черными бакенбардами, въ свтло-сромъ ловко сшитомъ пальто и въ такого-же цвта мягкой шляп. Онъ улыбнулся и, обратясь съ Глафир Семеновн, сказалъ по русски:

— Это вовсе не крокодилъ-съ… Это акула, дикій зврь, который покойниками питается, коли ежели какое кораблекрушеніе. Здшніе рыбаки ихъ часто ловятъ, а потомъ публик показываютъ.

Услышавъ русскую рчь отъ незнакомаго человка, Глафира Семеновна даже вспыхнула.

— Вы русскій? воскликнула она.

— Самый первый сортъ русскій-съ. Даже можно сказать, на отличку русскій, отвчалъ незнакомецъ.

— Ахъ, какъ это пріятно! Мы такъ давно путешествуемъ заграницей и совсмъ почти не встрчали русскихъ. Позвольте познакомиться… Иванова, Глафира Семеновна… А это вотъ мой мужъ Николай Иванычъ, коммерсантъ. А это вотъ…

— Иванъ Кондратьевъ Конуринъ, петербургскій второй гильдіи… подхватилъ Конуринъ.

Послдовали рукопожатія. Незнакомецъ отрекомендовался Капитономъ Васильевичемъ и пробормоталъ и какую-то фамилію, которую никто не разслышалъ.

— Путешествуете для своего удовольствія? спрашивала его Глафира Семеновна, кокетливо играя своими нсколько заплывшими отъ жиру глазками.

— Нтъ-съ, отдыхать пріхали. Мы еще съ декабря здсь.

— Ахъ, даже съ декабря! Скажите… Я читала, что здсь совсмъ не бываетъ зимы.

— Ни Боже Mой… Вотъ все въ такой-же препорціи какъ сегодня. То-есть по ночамъ бывало холодно, но и по ночамъ, случалось, въ пиджак выбгалъ, коли ежели куда недалеко пошлютъ.

— То-есть какъ это — пошлютъ? задала вопросъ Глафира Семеновна.— Вы здсь служите?

Элегантный бакенбардистъ нсколько смшался.

— То есть какъ это? Нтъ-съ… Я для своего удовольствія… Пуръ… Какъ-бы это сказать?.. Пуръ плезиръ — и больше ничего… Мы сами по себ…— отвчалъ онъ наконецъ.— А вдь иногда по вечерамъ мало-ли куда случится сбгать! Такъ я даже и въ декабр въ пиджак, ежели на спшку…

— Неужто здсь зимой и на саняхъ не здили?— спросилъ въ свою очередь Конуринъ.

— Да какъ-же здить-то, ежели и снгу не было.

— Скажи на милость, какая держава! И зимой снгу не бываетъ.

— Иванъ Кондратьичъ, да вдь и у насъ въ Крыму никогда на саняхъ не здятъ.

— Ну, а эти пальмы, апельсинныя деревья, даже и въ декабр были зеленыя и съ листьями? — допытывался Николай Ивановичъ у бакенбардиста.

— Точь въ точь въ томъ-же направленіи. Такъ-же вотъ выйдешь въ полдень на берегъ, такъ солнце такъ спину и припекаетъ. Точь въ точь…

— Господи, какой благодатный климатъ! Даже и не врится…— вздохнула Глафира Семеновна.

— По пятаку розы на бульвар продавали въ декабр, такъ чего-же вамъ еще! Купишь за мдный пятакъ розу на бульвар — и поднесешь барышн. Помилуйте, мы ужъ здсь не въ первый разъ по зимамъ… Мы третій годъ по зимамъ здсь существуемъ, разсказывалъ бакенбардистъ.— Зиму здсь, а на лто въ Петербургъ.

— Ахъ, вы тоже изъ Петербурга?

— Изъ Петербурга-съ.

— А вы чмъ-же тамъ занимаетесь? началъ Николай Ивановичъ.— Служите? Чиновникъ?

— Нтъ-съ, я самъ по себ.

— Стало-быть торгуете? Можетъ быть купецъ, нашъ братъ Исакій?

— Да разное-съ… Всякія у меня дла, уклончиво отвчалъ бакенбардистъ.

Ивановы и Конуринъ стали подниматься по лстниц на набережную. Бакенбардистъ слдовалъ на ними.

— Очень пріятно, очень пріятно встртиться съ русскимъ человкомъ заграницей, повторяла Глафира Семеновна.— А то вотъ мы прожили въ Берлин, въ Париж — и ни одного русскаго.

— Ну, а въ здшнихъ палестинахъ много русскихъ проживаетъ, сказалъ бакенбардистъ.

— Да что вы! А мы вотъ васъ перваго… Впрочемъ, мы только сегодня пріхали. Вы гд здсь въ Ницц остановившись? Въ какой гостинниц?

— Я не въ Ницц-съ… Я въ Монте-Карло. Это верстъ двадцать пять отсюда по желзной дорог. На манеръ какъ-бы изъ Петербурга въ Павловскъ създить. А сюда я пріхалъ по одному длу.

— Какъ городъ-то гд вы живете? допытывался Николай Ивановичъ.

— Монте-Карло.

— Монте-Карло… Не слыхалъ, не слыхалъ про такой городъ.

— Что вы! Помилуйте! Да разв можно не слышать! Изъ-за Монте-Карло-то вс господа въ здшнія мста и стремятся. Это самый-то вертепъ здшняго круга и есть… Жупелъ, даже можно сказать. Тамъ въ рулетку господа играютъ.

— Въ рулетку? слышалъ, слышалъ! А только я не зналъ, что это такъ называется! воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Помилуйте, изъ-за этой самой рулетки жены моей двоюродный братъ весь оборвавшись въ Петербургъ пріхалъ, а три тысячи рублей съ собой взялъ, да пять тысячъ ему потомъ выслали. Такъ вотъ она рулетка-то! Надо създить и посмотрть.

— Непремнно надо-съ, поддакнулъ бакенбардистъ.— Это самое, что здсь есть по части перваго сорта, самое, что на отличну…

— Такъ какъ-же городъ-то называется?

— Монте-Карло, подсказала мужу Глафира Семеновна. — Удивляюсь я, какъ ты этого не знаешь! Я такъ сколько разъ въ книгахъ читала и про Монте-Карло и про рулетку и все это отлично знаю.

— Отчего-же ты мн ничего не сказала, когда мы сюда хали?

— Да просто забыла. Кто съ образованіемъ и читаетъ, тотъ не можетъ не знать рулетки и Монте-Карло.

— Създите, създите, побывайте тамъ разокъ… Любопытно… говорилъ бакенбардистъ и тотчасъ-же прибавилъ:— Да ужъ кто одинъ разъ създитъ и попытаетъ счастье въ эту самую вертушку, того потянетъ и во второй, и въ третій, и въ четвертый разъ туда. Такъ и будете сновать по знакомой дорожк.

Шагъ за шагомъ, они прошли всю часть бульвара, называемую Jett Promenade, и уже шли по Promenade des Anglais, гд сосредоточена вся гуляющая публика.

VIII.

Здсь въ Ницц и въ окрестныхъ городахъ по берегу страсть что русскихъ живетъ! разсказывалъ Капитонъ Васильевичъ, важно расправляя свои бакенбарды.— Нкоторые изъ аристократовъ или изъ богатаго купечества и банкирства даже свои собственныя виллы имютъ. Кто всю зиму живетъ, кто въ январ посл Рождества прізжаетъ.

— Вилы? удивленно выпучилъ глаза Конуринъ.— А зачмъ имъ вилы эти самыя?…

— Иванъ Кондратьичъ, не конфузьте себя,— дернула его за рукавъ Глафира Семеновна.— Вдь вилла это домъ, дача!

— Дача? Тьфу! А я-то слушаю… Думаю: ‘на что имъ вилы’? Я думалъ, желзныя вилы, вотъ что для навоза и для соломы…

— Ха-ха-ха! разсмялся Капитонъ Васильевичъ.— Этотъ анекдотъ надо будетъ нашему гувернеру разсказать, какъ вы дачу за желзныя вилы приняли, а онъ пусть графу разскажетъ. Вилла по здшнему дача.

Конуринъ обидлся.

— Какъ-же я могу но здшнему понимать, коли я по-французски ни въ зубъ… Я думалъ, что ужъ вила, такъ вила.

— Да и я, братецъ ты мой, по-французски не ахти какъ… больше хмельныя и състныя слова… Однако, что такое вилла отлично понялъ,— вставилъ свое слово Николай Ивановичъ.

— Ну, а я не понялъ, и не обязанъ понимать. А вы ужъ сейчасъ и графу какому-то докладывать! Что мн такое вашъ графъ? Графа-то, можетъ статься, десять учителей на разныя манеры образовывали, а я въ деревн, въ пошехонскомъ узд, на мдныя деньги у двки-вковухи грамот учился. Да говорите… Чихать мн на вашего графа!

— Иванъ Кондратьичъ, бросьте… Вдь это-же шутка. Съ вами образованный человкъ шутитъ, а вы борзитесь, останавливала Конурина Глафира Семеновна.

— Пардонъ, коли я васъ обидлъ, но ей-Богу-же смшно! — похлопалъ Конурина по плечу Капитонъ Васильевичъ.— Вила! Ха-ха-ха…

— А у васъ какой знакомый графъ? Какъ его фамилія? поинтересовалась Глафира Семеновна.

— Есть тутъ одинъ. Здсь графовъ много. Да вотътоже русскій графъ ждетъ. Онъ офицеръ. Онъ къ намъ ходитъ.

— Какъ офицеръ? Отчего-же онъ въ статскомъ плать?

— Даже полковникъ. А въ статскомъ плать оттого, что имъ здсь въ военной форм гулять не велно. Какъ за границу выхалъ — сейчасъ препона. Переодвайся въ пиджакъ.

— Скажите, а я и не знала.

— Не велно, не велно. До границы детъ въ форм, а какъ на границ — сейчасъ и переоблачайся. А какъ имъ трудно къ статскому-то платью привыкать! Вотъ и нашъ тоже. Одвается и говоритъ: ‘словно мн это самое статское платье — коров сдло’. Подашь ему пиджакъ, шляпу, перчатки, палку, а онъ забудется, да и ищетъ шашку, чтобы прицпить.

— Ахъ, и вашъ знакомый графъ тоже военный?

— Генералъ-съ.

— Вы съ нимъ вмст живете, должно быть?

— Да-съ, по сосдству. Вы это насчетъ пиджака-то?.. Изъ учтивости я иногда… Почтенный генералъ, такъ какъ ему не помочь одться! — сказалъ Капитонъ Васильевичъ.— А вотъ и еще русскій идетъ. А вонъ русскій сидитъ на скамейк. Здсь ужасти сколько русскихъ, а только они не признаются, что русскіе, коли кто хорошо по-французски говоритъ.

— Отчего-же?

— Да разное-съ… Во-первыхъ, чтобы въ гостинницахъ дорого не брали. Какъ узнаютъ, что русскій — сейчасъ все въ три-дорога — ну, и обдерутъ. А во-вторыхъ, изъ-за того не признаются, чтобы свой-же землякъ денегъ въ займы не попросилъ. Вотъ и еще русскій съ женой идетъ.

— Однако, у васъ здсь много знакомыхъ, замтила Глафира Семеновна.— Только отчего вы съ ними не кланяетесь?

— Изъ-за этого самаго и не кланяемся. Онъ думаетъ, какъ-бы я у него денегъ не попросилъ, а я думаю, какъ-бы онъ у меня денегъ не попросилъ. Такъ лучше. А что я передъ вами-то русскимъ обозначился, то это изъ-за того, что мн ваши физіономіи очень понравились, разсказывалъ Капитонъ Васильевичъ.

— Мерси, улыбнулась ему Глафира Семеновна.— А насчетъ денегъ будьте покойны, мы у васъ ихъ не просимъ.

На бульвар Promenade des Anglais были построены деревянныя мста со стульями и ложами, обращенными къ конному прозду. На доскахъ на видныхъ мстахъ были расклеены громадныя афиши.

— Это что такое? Здсь каеое-то представленіе будетъ, сказала Глафира Семеновна.

— То есть оно не представленіе, а особая забава. Цвточная драка, отвчалъ Капитонъ Васильевичъ.

— Какъ драка? удивленно въ одинъ голосъ спросили вс его спутники.

— Точно такъ-съ… Драка… Цвтами другъ въ друга швырять будутъ. Одни подутъ въ коляскахъ и будутъ швырять вотъ въ сидящихъ здсь на мстахъ, а сидящіе на мстахъ будутъ въ дущихъ запаливать. Такъ и будутъ наровить, чтобъ посильне въ физіономію личности потрафить. Фетъ де прентамъ это по ихнему называется и всегдабываетъ въ посту на середокрестной недл. По нашему середокрестная недля, а по ихнему микаремъ. Совтую купить билетъ и посмотрть. Это происшествіе завтра будетъ.

— Непремнно надо взять билеты, заговорила Глафира Семеновна.— Николай Иванычъ, слышишь?

— Возьмемъ, возьмемъ. Какъ-же безъ этого-то! На то здимъ, чтобъ все смотрть. Цвточная драка — это любопытно.

— Драку я всякую люблю. Даже люблю смотрть, какъ мальчишки дерутся, прибавилъ Конуринъ. — Гд билеты продаются?

— Да вотъ касса. Я самъ нарочно для этого пріхалъ сюда въ Ниццу. Меня просили взять четыре первыя мста, сказалъ Капитонъ Васильевичъ.

— Ахъ, и вы будете! Вотъ и возьмемъ мста рядомъ… заговорила Глафира Семеновна.

— Нтъ, самъ я не буду. Самому мн нужно завтра по дламъ къ одному… посланнику. А я для графа. Графъ просилъ взять для него четыре кресла. Человкъ почтенный, именитый… Отчего не угодитъ?

— Ахъ, какъ это жаль, что вы не будете! Послушайте, прізжайте и вы… Ну, урвитесь какъ-нибудь… упрашивала Капитона Васильевича Глафира Семеновна.

— Не могу-съ… Къ посланнику мн зарзъ… Непремнно нужно быть. Да и видлъ ужъ я это происшествіе въ прошломъ году. А вы посмотрите. Очень любопытно. Иной такъ потрафитъ букетомъ въ физіомордію, что даже въ кровь…

— Да что вы!

— Врно-съ. Потомъ ряженые въ коляскахъ будутъ здить. Это въ маскахъ, это весь въ мук и въ бломъ парик, кто чертомъ одвшись, а дамы нимфами.

— Стало быть даже и маскарадъ? Ахъ, какъ это любопытно! И вы не хотите пріхать!

— Посланникъ турецкій будетъ ждать. Согласитесь сами, такое лицо… Но ежели уже вамъ такое удовольствіе, то я могу съ вами посл завтра въ настоящемъ маскарад увидться. Посл завтра здсь будетъ маскарадъ въ Казино… Уже тотъ маскарадъ настоящій, въ зал. И вс обязаны въ бломъ быть.

— Позвольте, позвольте… Да какъ-же это у нихъ маскарады въ посту! перебилъ Конуринъ.— Вдь въ посту маскарадовъ не полагается.

— У нихъ все наоборотъ. Какъ постъ — тутъ-то ихнее пляскобсіе и начинается. А карнавалъ-то здсь былъ… Господи Боже мой! По всмъ улицамъ народъ въ маскахъ бгалъ. Цлыя колесницы по улицамъ съ ряжеными здили. Какъ кто безъ маски на улицу покажется — сейчасъ въ него грязью кидаютъ. Не смй показываться.

— А какъ-же графъ-то вашъ знакомый?

— Сунулся разъ на улицу безъ маски — носъ расквасили. Тутъ ужъ когда народъ маскарадный вопль почувствуетъ ему все равно: что графъ, что пустопорожняя личность.

— Да неужели? Ахъ, какіе порядки! И вс въ маскахъ?

— Вс, вс.

— Жена моя ни за что-бы маску не надла, проговорилъ Конуринъ, вынулъ часы и сталъ смотрть на нихъ.— Однако, господа, ужъ адмиральскій часъ. Пора-бы и червячка заморить, прибавилъ онъ.

— Дежене? Авекъ плезиръ, отвтилъ Капитонъ Васильевичъ.— Вотъ только билеты возьмемъ, да и пойдемте завтракать.

Билеты на мста взяты.

— А куда пойдемъ завтракать? Гд здсь ресторанъ? спрашивалъ Конуринъ.

— Да чего луяше на сваи идти! Вотъ въ этотъ ресторанъ, что на сваяхъ выстроенъ, и пойдемте. До сихъ поръ все на земл, да на земл пили и ли, а теперь для разнообразія на вод попробуемъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.

Компанія отправилась въ ресторанъ на Jett Promenade.

IX.

Свайное зданіе, куда направилась компанія завтракать, было и внутри величественно и роскошно. Оно состояло изъ зала въ мавританскомъ стил, театра съ ложами и ресторана, отдланнаго въ китайскомъ вкус. Везд лпная работа, позолота, живопись. Ивановы и Конуринъ съ большимъ любопытствомъ разсматривали изображенія на стнахъ и на плафон.

— А ужъ и трактиры-же здсь заграницей! Восторгъ… произнесъ Конуринъ въ удивленіи.— Москва славится трактирами, но куда Москв до заграницы!

— Есть-ли какое сравненіе! отвтилъ Николай Ивановичъ.— Странно даже и сравнивать. Москва — деревня, а здсь европейская цивилизація. Ты посмотри вотъ на эту нимфу… Каковъ портретикъ! А вотъ эти самые купидоны какъ пущены!

— Да ужъ что говорить! Хорошо.

— Вотъ видите, а сами все тоскуете, что заграницу съ нами похали, вставила свое слово Глафира Семеновна, обращаясь къ Конурину.— Тоскуете, да все насъ клянете, что мы васъ далеко завезли. Ужъ изъ-за однихъ трактировъ стоитъ побывать заграницей.

— Помщенія везд — уму помраченье, ну, а да въ умаленіи. Помилуйте, здимъ, здимъ по заведеніямъ, по восьми и десяти французскихъ четвертаковъ съ персоны за обды платили, а нигд насъ ни щами изъ разсады не попотчивали, ни кулебяки не поднесли. Даже огурца свжспросольнаго нигд къ жаркому не подали. А объ ух я ужъ и не говорю.

— Французская да. У нихъ здсь этого не полагается, отвчала Глафира Семеновна.

— Ну, а закуски отчего передъ обдомъ нтъ?

— Какъ нтъ? Въ Грандъ отель въ Париж мы завтракали, такъ была подана на закуску и колбаса, и сардинки, и масло, и редиска…

— Позвольте… Да разв это закуска? Я говорю про закуску, какъ у насъ въ хорошихъ ресторанахъ. Спросишь у насъ закуску — и тридцать сортовъ теб всякой разности несутъ. Да еще, помимо холодной-то закуски, форшмакъ, сосиски и печенку кусочками подадутъ и все это съ пылу, съ жару. Нтъ, насчетъ ды у насъ лучше.

Разговаривая, компанія услась за столикомъ. Гарсонъ съ расчесаными бакенбардами, съ капулемъ на лбу, въ куртк, въ бломъ передник до полу и съ салфеткой на плеч, давно уже стоялъ въ вопросительной поз и ждалъ приказаній.

— Катръ дежене… скомандовалъ ему Капитонъ Васильевичъ.

— Oui, monsieur. Quel vin dsirez-vous?

Было заказано и вино, причемъ Капитонъ Васильевичъ прибавилъ:

— Е оде’вы рюсъ.

— Vodka russe? Oui, monsieur… поклонился гарсонъ.

— Да неужели водка здсь есть? радостно воскликнулъ Николай Ивановичъ.

— Есть. Держутъ. Вдову Попову сейчасъ подадутъ.

— Ну, скажи на милость, а мы въ Париж раза три русскую водку спрашивали — и нигд намъ не подали. Такъ потомъ и бросили спрашивать. Везд коньякомъ вмсто водки пробавлялись.

— То Парижъ, а это Ницца. Здсь русскихъ ступа не протолченая, а потому для русскихъ все держутъ. Въ ресторан Лондонъ Хоусъ можете даже черный хлбъ получить, икру свжую, семгу. Водка русская здсь почти во всхъ ресторанахъ, разсказывалъ Капитонъ Васильевичъ.

Конуринъ просіялъ и даже перекрестился отъ радости.

— Слава Богу! Наконецъ-то посл долгаго поста русской водочки хлебнемъ, сказалъ онъ.— А я ужъ думалъ, что до русской земли съ ней не увижусь.

— Есть, есть, сейчасъ увидитесь, но только за нее дорого берутъ.

— Да ну ее, дороговизну! Не наживать деньги сюда пріхали, а проживать. Только-бы дали.

— Вонъ несутъ бутылку.

— Несутъ! Несутъ! Она, голубушка… По бутылк вижу, что она!

Конуринъ весело потиралъ руки. Гарсонъ поставилъ рюмки и принялся откупоривать бутылку.

— А чмъ закусить? спрашивалъ собесдниковъ Капитонъ Васильевичъ.— Редиской, колбасой?

— Да ужъ что тутъ о закуск разсуждать, коли до водки добрались! Первую-то рюмку вотъ хоть булочкой закусимъ, отвчалъ Конуринъ, взявъ въ руку рюмку.— Голубушка, русская водочка, дв съ половиной недли мы съ тобой не видлись. Не разучился-ли ужъ я и пить-то тебя, милую? продолжалъ онъ.

— Что это вы, Иванъ Кондратьичъ, словно пьяница приговариваете, оборвала его Глафира Семеновна.

— Не пьяница я, матушка, а просто у меня привычка къ водк… Двадцать лтъ подъ-рядъ я безъ рюмки водки за столъ не садился, а тутъ вдругъ выхалъ заграницу и препона. Вотъ ужъ теперь за эту водку съ удовольствіемъ скажу: вивъ ли Франсъ!

Мужчины чокнулись другъ съ другомъ и выпили.

— Нтъ, не разучился пить ее, отлично выпилъ, сказалъ Конуринъ, запихивая себ въ ротъ кусокъ благо хлба на закуску, и сталъ наливать водку въ рюмки вторично.— Господа! Теперь за ту акулу выпьемте, что мы видли давеча на берегу.— Нужно помянуть покойницу.

Гарсонъ между тмъ подалъ редиску, масло и колбасу, нарзанную кусочками. Водкопитіе было повторено. Конуринъ продолжалъ бормотать безъ умолку.

— Вотъ ужъ я теперь никогда не забуду, что есть на свт городъ Ницца. А изъ-за чего? Изъ-за того, что мы въ ней нашу русскую, православную водку нашли.— Господа! По третьей? Я третью рюмку наливаю.

Собесдники не отказывались.

Гарсонъ подалъ омлетъ.

— Неси, неси, господинъ гарсонъ, назадъ! замахалъ руками Конуринъ.

— Отчего? Вдь это-же яичница,— сказалъ Капитонъ Васильевичъ.

— Знаемъ! Въ Париж намъ въ эту яичницу улитокъ зажарили. Да еще хорошо, что яичница-то, кром того, была и незажаренными улитками въ раковинахъ обложена, такъ мы догадались.

— Что вы, помилуйте, да это простая яичница съ ветчиной. Видите, красная копченая ветчина въ ней,— пробовалъ разъубдить Конурина Капитонъ Васильевичъ.

— А кто поручится, что это не копченая лягушка? Нтъ, ужъ я теперь далъ себ слово заграницей никакой смси не сть.

— И я не буду сть,— отрицательно покачала головой Глафира Семеновна, сдлавъ гримасу.

ли только Николай Ивановичъ и Капитонъ Васильевичъ.

— Вдь это ты на зло мн шь, Николай Иванычъ,— сказала ему жена.

— Зачмъ на зло? Просто изъ-за того, чтобы цивилизаціи подражать. Заграницей, такъ ужъ надо все сть.

Вторымъ блюдомъ была подана рыба подъ соусомъ. Глафира Семеновна опять сдлала гримасу и не прикоснулась къ рыб. Не прикоснулся и Конуринъ, сказавъ:

— Кусочки и подъ соусомъ. Не видать, что шь. Кто ее вдаетъ, можетъ быть это акула, такая-же акула, какъ давеча на берегу показывали.

— Да полноте вамъ… Это тюрбо… Самая хорошая рыба, уговаривалъ ихъ Капитонъ Васильевичъ, но тщетно.

— Нтъ, нтъ, не буду я сть. Водки я съ вами выпью, но закушу булкой, сказалъ Конуринъ.

— А хоть-бы и на самомъ дл акула? проговорилъ Николай Ивановичъ.— Я изъ-за заграничной цивилизаціи готовъ даже и кусокъ акулы състь, коли здсь вс ее дятъ.

И онъ придвинулъ къ себ блюдо.

Кончилось тмъ, что Глафира Семеновна и Конуринъ ли за завтракомъ только ростбифъ, сыръ и фрукты. Конуринъ, раскраснвшійся отъ выпитой водки, говорилъ:

— Только апетитъ себ разбередилъ, а сытости никакой. А ужъ съ какимъ-бы я удовольствіемъ теперь порцію московской селянки на сковородк сълъ, такъ просто на удивленіе! Хороша Ницца, да не совсмъ. Вотъ ежели-бы къ водк и селянка была — дло другое. Нтъ, пожалуй, не стоитъ и запоминать, что есть такой городъ — Ницца.

— Забудь ее, забудь, говорилъ ему Николай Ивановичъ.

Компанія смялась.

Выпивъ рюмокъ по пяти русской водки и по бутылк вина, мужчины раскраснлись, развеселились и, шумно разговаривая, начали уходить изъ ресторана.

— Почемъ за водку взяли? спрашивала Глафира Семеновна.

— По французскому четвертаку за рюмку, отвчалъ Конуринъ.— Вотъ оно, какъ нашу родную, россійскую водочку здсь цнятъ.

— Стоитъ пить! Вдь это, ежели на наши русскія деньги, то по сорокъ копекъ. А между тмъ здсь хорошій коньякъ по двадцати пяти сантимовъ за рюмку продается.

— Коньякъ или простая русская водка, барынька! Передъ дой ежели, то лучше нашей очищенной: никакого хмльнаго товара не сыщешь.

— Да вдь вы рубля на два каждый, стало-быть, водки-то выпили! Вотъ тоже охота!

— Эхъ, гд наше не пропадало! махнулъ рукой Конуринъ.— За то нашу матушку Русь вспомянули. Да и что тутъ считать! Считать не хорошо. Черезъ это, говорятъ, люди сохнутъ.

Проходя по залу, они замтили разставленные столы и группировавшуюся около нихъ публику.

— Это что такое смотрятъ? Ужъ опять какого-нибудь звря не показываютъ-ли? спросилъ Николай Ивановичъ Капитона Васильевича.

— А вотъ тутъ для васъ можетъ быть интересно, ежели хотите попытать счастья. Тутъ игра въ лошадки и въ желзную дорогу.

— Какъ игра въ лошадки? воскликнулъ Конуринъ.

— Очень просто. По здншему это называется ‘рень’, скачки, ну, а наши русскіе зовутъ игрой въ лошадки. Да вотъ посмотрите. Два франка поставишь — четырнадцать можешь взять.

— Рулетка? спросили вс вдругъ — Конуринъ и супруги Ивановы.

— Нтъ, не рулетка, настоящая рулетка въ Монте-Карло, а здсь на манеръ этого. Тоже для того устроено, чтобы съ публики деньги выгребать. На лошадкахъ прізжіе обыкновенно пріучаются къ настоящей рулетк, ну, а потомъ на ней же и кончаютъ, когда въ рулетку профершпилятся. Въ рулетк меньше пяти франковъ ставки нтъ, а здсь въ игр въ лошадки два франка ставка, а въ желзную дорогу, такъ даже и послдній франкъ принимаютъ. Клади и будь счастливъ, кром осетра и стерляди, разсказывалъ Капитонъ Васильевичъ, подводя къ столу.

На кругломъ зеленомъ стол, огороженномъ перилами, вертлись восемь металлическихъ лошадокъ съ-такими-же жокеями, прикрпленныя къ стержню посредин, и приводились въ движеніе особымъ механизмомъ. Механизмъ каждый разъ заводилъ находившійся при стол крупье съ закрученными усами. Другой крупье, гладкобритый и съ краснымъ носомъ, обходилъ съ чашечкой стоящую вокругъ публику и продавалъ билеты съ номерами лошадей и взималъ по два франка съ каждаго взявшаго билетъ.

— Вотъ такъ штука! произнесъ Конуринъ.— Какъ-же тутъ играютъ-то?

— А вотъ берите сейчасъ билетъ за два франка, тогда узнаете, отвчалъ Капитонъ Васильевичъ.

— Что-же, можно попробовать. Будто-бы на два франка дв рюмки очищенной проглотилъ. Эй, мусью! Сюда билетъ. Вотъ два четвертака!

Крупье съ краснымъ носомъ принялъ отъ Конурина въ чашечку два франка и далъ ему билетъ.

— Четвертый номеръ, сказалъ Конуринъ, развертывая билетъ.— Это что-же, землякъ, обозначаетъ?

— А вотъ сейчасъ завертятъ машину, побгутъ лошадки и ежели лошадка подъ номеромъ четвертымъ остановится, опередивши всхъ остальныхъ, то вы четырнадцать франковъ выиграете, отвчалъ Капитонъ Васильевичъ.

Механизмъ заведенъ. Лошадки побжали, обгоняя одна другую. Конуринъ и супруги Ивановы внимательно. слдили за бгомъ. Вотъ лошадки остановились.

— Sept! — воскликнулъ усатый крупье.

— Это что-же обозначаетъ? задалъ вопросъ Конуринъ Капитону Васильевичу.

— Седьмой номеръ выигралъ. Лошадь подъ номеромъ седьмымъ первая пришла.

— А я?

— А вы проиграли съ своимъ четвертымъ номеромъ.

Конуринъ сдлалъ гримасу и привсталъ.

— Вотъ теб и здравствуй! На два французскихъ четвертака ужъ умыли купца, проговорилъ онъ.— Что-же теперь длать?

— Отходить прочь или вынимать еще два франка и отыгрываться.

— Надо попробовать отыграться. Была не была. Будто четыре рюмки водки выпилъ. Вотъ еще два франка. Мусью! Какъ васъ? Эй, красный носъ! Давай сюда еще билетъ! поманилъ къ себ Конуринъ крупье съ краснымъ носомъ.

Лошадки опять забгали и остановились.

— Quatre! объявилъ опять усатый крупье.

— Четвертый номеръ выигралъ, перевелъ Капитонъ Васильевичъ.— А у васъ, землякъ, какой номеръ?

— Фу, ты, чтобъ теб провалиться! А у меня пятый. На четыре четвертака умылъ купца. Надо еще попробовать. Не пропадать-же моимъ четыремъ четвертакамъ. Красный носъ! Комензи… Еще билетъ.

Конуринъ проигралъ и въ этотъ разъ.

— Что-жъ это такое! Опять проигрышъ! восклицалъ онъ. — на шесть четвертаковъ ужъ мн полушубокъ вычистили. Ловко! Нтъ, такъ нельзя оставить. Надо отыгрываться. Весь полкъ переморю, а добьюсь, что за болзнь! Билетъ, мусью! Поварачивайся. Да нельзя-ли размнять золотой.

— А вотъ та дама съ чолкой на лбу два раза подъ-рядъ до четырнадцати франковъ выиграла, указала ему Глафира Семеновна.— Вотъ счастье-то!

— Что мн за дло до дамы съ челкой, матушка.— Я знаю, что вотъ меня, не пито не дено, ужъ на шесть четвертаковъ наказали.

Снова забгали лошадки и остановились.

— Ну, что? — бросилась Глафира Семеновна къ Конурину, стоявшему съ развернутымъ билетомъ и смотрвшему на свой номеръ.

Въ отвтъ тотъ плюнулъ.

— Тьфу ты пропасть! У меня третій номеръ, а выигрываетъ второй. Восьми четвертаковъ ужъ нтъ. Но нельзя отставать. Не бросать-же имъ зря деньги… Мусью! Гебензи!

— Да что вы по-нмецки-то! Здсь вдь французы.

— Пойметъ. На свинячьемъ пойметъ, коли видитъ, что деньги можно взять.

Опять проигрышъ.

— Ну, что-жъ это такое! Маленькаго золотаго ужъ не досчитываюсь! — восклицалъ Конуринъ.— Неужто до большаго золотаго добивать?

— Давайте, землякъ, пополамъ ставить. Вы франкъ и я франкъ. Авось, на два счастья лучше будетъ,— предложилъ ему Капитонъ Васильевичъ.

— Ходитъ. Вотъ франкъ. Но все-таки я для себя и отдльный билетъ возьму.

— А дамамъ положительно счастье,— говорила Глафира Семеновна.— Вотъ сейчасъ и другая дама взяла четырнадцать франковъ. На два франка четырнадцать франковъ, что-жъ, вдь это двнадцать франковъ барыша. Это совсмъ хорошо. Я, Николай Иванычъ, тоже хочу попробовать сыграть, ежели здсь такое счастье дамамъ. А трудности въ игр вдь тутъ никакой. Дай-ка мн нсколько франковъ.

— Вотъ теб франковый пятакъ.

И Николай Ивановичъ подалъ жен серебряную пятифранковую монету.

— Билье! Доне муа ле билье! — кричала крупье Глафира Семеновна.

Билетъ взятъ. Лошадки завертлись. Глафира Семеновна проиграла. Поодаль отъ нея чертыхался Конуринъ. Онъ тоже проигралъ.

— Нтъ, здсь положительно подсадка! говорилъ онъ.— Дама выиграла! Дама! А почемъ я знаю, какая это дама? Можетъ быть это дама своя, подсаженная. Да подсаженная и есть. Вонъ она перемигивается съ краснымъ носомъ, который билеты продаетъ.

Игра продолжалась. Къ выданнымъ ей пяти франкамъ Глафира Семеновна взяла уже у мужа еще франкъ на билетъ.

— Вдь вотъ что удивительно! Какъ только я начала играть — сейчасъ мужчины стали выигрывать. Вотъ незадача-то! бормотала она мужу, принимая отъ крупье третій билетъ.

— Положительно здсь карманная выгрузка и больше ничего. Просто дураковъ ищутъ, поддакнулъ ей тотъ и прибавилъ:— погоди, вотъ на пробу и я возьму себ билетъ. Мусье! Мусье! Анкоръ билье! крикнулъ онъ крупье.

Лошадки завертлись и остановились.

— Huit! раздался возгласъ у стола.

Глафира Семеновна глядла въ свой развернутый билетъ и вдругъ вскрикнула:

— Выиграла! Выиграла! Николай Иванычъ! Я выиграла! Витъ! Восьмой! У меня номеръ восьмой! Опять счастье къ дамамъ перешло!

И она замахала передъ крупье своимъ билетомъ. Крупье подошелъ къ ней и сталъ отсчитывать четырнадцать франковъ.

XI.

На два золотыхъ выпотрошили! Довольно. У денегъ глазъ нтъ. Этакъ продолжать, такъ можно и всю свою требуху проиграть, сказалъ Конуринъ, отходя отъ игры въ лошадки.

— И меня на восемь франковъ намазали, прибавилъ Николай Ивановичъ.— Для перваго раза довольно.

— Для перваго раза! Нтъ, ужъ меня больше и калачомъ къ этимъ лошадкамъ не заманишь. Два золотыхъ! Вдь это шестнадцать рублей на наши деньги.

— Въ стуколку-же дома больше проигрывалъ.

— Стуколка или лошадки! Какое сравненіе! Тамъ игра основательная, настоящая, а здсь какая-то дтская забава. Нтъ, чортъ съ ней… Пусть ей ни дна, ни покрышки. За вами, землякъ, двнадцать франковъ. Вы двнадцать разъ со мною въ долю шли, обратился Конуринъ къ Капитону Васильевичу.

— Съ удовольствіемъ-бы сейчасъ отдалъ, но, знаете, я сегодня пріхалъ сюда безъ денегъ, отвчалъ тотъ.— То есть взялъ денегъ только на покупку билетовъ въ мста на завтрашній праздникъ и на проздъ по желзной дорог. Ужъ вы извините… Я при первой встрч отдамъ: и за проигрышъ отдамъ, и за завтракъ отдамъ. Сколько съ меня приходится за завтракъ? Сколько вы заплатили, Николай Иванычъ?

— Завтракъ что! Это ужъ отъ насъ для перваго знакомства. Стоитъ-ли о такихъ пустякахъ разговаривать, отвчалъ тотъ.

— Но, позвольте… Дружба дружбой, а табачекъ врознь. Нтъ, я вручу вамъ при первомъ свиданіи или, даже еще лучше, привезу въ гостинницу. Вы гд остановились?

— Обидите, ежели привезете. Да я и не приму. Помилуйте, я радъ радешенекъ, что на чужбин съ русскимъ человкомъ встртился, и вы вдругъ не хотите моего хлба-соли откушать! Бросьте и не вспоминайте объ этомъ.

— Ну, мерси.

— Глаша! А ты что сдлала въ лошадки? обратился Николай Ивановичъ къ жен.

— Вообрази, я два франка выиграла. Нтъ, мн положительно надо играть. Да и вообще я замтила, что здсь дамамъ счастье. Вдь вотъ эта накрашенная съ чолкой на лбу куда больше пятидесяти франковъ выиграла. Надо играть, надо. Впрочемъ, вечеромъ мы сюда еще придемъ.

— Вечеромъ идите въ Казино, далъ совтъ Капитонъ Васильевичъ.

— А что такое Казино?

— Тоже такое зало, гд играютъ въ лошадки и въ желзную дорогу. Кром того, тамъ концертъ, поютъ, играютъ. Это прелестный зимній садъ Казино… Это недалеко отсюда… Это, гд гостиный дворъ, гд лавки и вы наврное уже проходили мимо, когда сюда шли. Можете кого угодно спросить и всякій укажетъ. Запомните: Казино.

— Да нечего и запоминать. Я и такъ знаю. Мы тоже въ Казино были въ Париж на балу и стриженной бумагой бросались. Вотъ, Капитонъ Василъичъ, былъ балъ-то интересный! Балъ въ честь Краснаго носа. Посредин зала вислъ красный носъ аршина въ три и вся публика была съ красными носами. А дамы тамъ, во время танцевъ, выше головы ноги задираютъ… разсказывала Глафира Семеновна.

— Знаю, знаю, отвчалъ Капитонъ Васильевичъ.— И здсь такіе балы бываютъ. А танцы эти — канканъ называются.

— Вотъ, вотъ… Конечно, въ Петербург на эти танцы замужней дам было-бы неприлично и стыдно смотрть, потому что, сами знаете, какія это женщины такъ танцуютъ, но здсь заграницей кто меня знаетъ? Ршительно никто. И кром того, я не одна, я съ мужемъ.

Компанія отошла отъ стола, гд играли въ лошадки.

— Ну-съ, куда-же мы теперь стопы свои направимъ? спрашивалъ Николай Ивановичъ.

— Да вдь вы еще не видали втораго стола, гд играютъ въ желзную дорогу, отвчалъ Капитонъ Васильевичъ. — Та игра куда занятне будетъ. Вонъ столъ стоитъ.

— Нтъ, нтъ! Ну ее къ лшему эту игру! замахалъ руками Конуринъ.— Ужъ и такъ я просолилъ два золотыхъ, а подойдешь со второму столу, такъ и еще три золотыхъ прибавишь.

— Да вдь только посмотрть, какъ играютъ.

— Ладно! На эти два золотыхъ, что я здсь сейчасъ проигралъ, у меня жена дома могла-бы четыре пуда мороженной судачины себ на заливное купить.

— Однако, Иванъ Кондратьевичъ, мы вдь затмъ и заграницу пріхали, чтобы все смотрть, что есть любопытнаго, сказала Глафира Семеновна.

— Знаю я это смотрніе-то! А подойдешь — сердце не камень.

— Ну, мы вдвоемъ съ Николаемъ Иванычемъ пойдемъ и посмотримъ, а вы не подходите. Пойдемъ, Николай Иванычъ, пойдемте, Капитонъ Васильевичъ.

— Съ удовольствіемъ.

Капитонъ Васильевичъ ловко предложилъ Глафир Семеновн руку и они почти бгомъ перебжали на другой конецъ залы, гд за зеленымъ столомъ шла игра въ желзную дорогу.

— Ужасно срый человкъ этотъ вашъ знакомый купецъ… шепнулъ онъ ей про Конурина.— Самое необразованное невжество въ немъ. Игру вдругъ съ судачиной сравниваетъ.

— Ужасъ, ужасъ… согласилась съ нимъ та. — Мы его взяли съ собой заграницу и ужъ каемся. Никакъ онъ не можетъ отполироваться. Самый срый купецъ.

— Однако, вы и сами купеческаго званія, какъ вы мн разсказывали, но, ей-ей, давеча я васъ за графиню принялъ. Такъ и думалъ, что какая-нибудь графиня.

— Мерси вамъ, улыбнулась Глафира Семеновна, кокетливо закатила глазки и крпко пожала Капитону Васильевичу руку.— Я совсмъ другаго закала, я въ пансіон у мадамъ Затравкиной училась и у меня даже три подруги были генеральскія дочери.

— Вотъ, вотъ… Я гляжу и вижу, что у васъ совсмъ другая полировка, барская полировка, дворянская.

Они подошли къ столу. Ихъ нагналъ Николай Ивановичъ. Иванъ Кондратьевичъ хоть и говорилъ, что не пойдетъ смотрть, какъ играютъ въ желзную дорогу, но очутился тутъ-же. Столъ этотъ былъ длинне и больше. По средин его былъ устроенъ механизмъ, гд по рельсамъ бгалъ маленькій желзнодорожный поздъ съ локомотивомъ и нсколькими вагонами. Рельсы составляли кругъ и отъ центра этого крута шли радіусы, внутри которыхъ были надписи: ‘Парижъ, Петербургъ, Берлинъ, Римъ, Лисабонъ, Лондонъ, Вна’. Кром того, промежутки радіусовъ были раздлены еще на нсколько частей, которыя обозначались номерами. По бокамъ круга зеленое сукно было разграфлено на четыреугольники, а въ этихъ четыреугольникахъ были написаны т-же города, что и на круг. Были и четыреугольники съ надписями на французскомъ, разумется, язык: ‘четъ, нечетъ, блая, красная’. Въ четыреугольники играющіе и ставили свои ставки. У рельсоваго круга, гд бгалъ поздъ, сидли два крупье: одинъ приводилъ механизмъ позда въ движеніе, другой собиралъ проигранныя ставки и выдавалъ выигравшимъ деньги. Передъ нимъ длинными колбасками лежали сложенныя серебряныя франковыя, двухфранковыя и пятифранковыя монеты.

— Это что за Іуда такой сидитъ со сребренниками?.. спросилъ Иванъ Кондратьевичъ надъ самымъ ухомъ Капитона Васильевича.

— А это крупье — кассиръ. Онъ банкъ держитъ.

— Совсмъ Іуда. Даже и рожа-то рыжая.

— Эта игра много интересне, разсказывалъ Капитонъ Васильевичъ.— Во-первыхъ, вы здсь можете ставить, начиная отъ одного франка.

— Стало-быть, всякое даяніе благо. Все возьмутъ, что дураки поставятъ, пробормоталъ Конуринъ.

— Во-вторыхъ, и ставка разнообразне. Можете ставить на какой вамъ угодно городъ: на Парижъ, на Петербургъ, на Лондонъ, потомъ можете ставить, на перъ или энперъ, то-есть по нашему на чётъ или на нечётъ и, кром того, на красное или на блое.

— Ахъ, это очень интересно! воскликнула Глафира Семеновна.— Николай Иванычъ, ты понялъ? Эта игра много любопытне, чмъ игра въ лошадки.

— Надо хорошенько посмотрть, матушка, тогда я и дойду до точки, далъ онъ отвтъ.

— Faites vos jeux, messieurs et mesdames! воскликнулъ крупье мрачнымъ голосомъ и при этомъ сдлалъ самое серьезное лицо.

Въ четыреугольники посыпались франковики, двухъ и пятифранковики.

Другой крупье тронулъ шалнеръ механизма и пустилъ поздъ въ ходъ. Поздъ забгалъ по рельсамъ.

— Постойте, я куда-нибудь франкъ поставлю! проговорила Глафира Семеновна и протянула къ столу руку съ монетой.

Крупье замтилъ ея жестъ и, протянувъ лопаточку на длинной палк, чтобы отстранить ставку, закричалъ:

— Rien ne va plus!

— Отчего онъ моей ставки не принимаетъ? удивленно спросила Глафира Семеновна.

— Нельзя теперь. Поздъ останавливается. Въ слдующій разъ поставите, отвчалъ Капитонъ Васильевичъ.

Поздъ остановился на Лисабон.

XII.

У игорнаго стола опять возгласъ крупье:

— Faites votre jeu!..

— Ставьте, ставьте скорй! — сказалъ Капитонъ Васильевичъ Глафир Семеновн.

— А на какой городъ мн поставить? спрашивала его та.

— Погодите покуда ставить на городъ. Поставьте сначала на четъ или нечетъ.

— Ну, я на нечетъ. Я одиннадцатаго числа родилась.

Глафира Семеновна бросила франкъ на ‘impaire’. Поздъ на стол завертлся и остановился.

— Paris, rouge et impaire! — возглашалъ крупье.

— Берите, берите… Вы выиграли,— заговорилъ Капитонъ Васильевичъ:

— Да неужели? Ахъ, какъ это интересно! Николай Ивановичъ, смотри, я съ перваго раза выиграла.

— Цыплятъ, матушка, осенью считаютъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.

Крупье бросилъ къ франку Глафиры Семеновны еще франкъ.

— Я хочу поставить два франка,— сказала она Капитону Васильевичу. — Что-жъ, вдь ужъ второй франкъ выигранный. Можно?

— Да конечно-же можно.

— Только я теперь на четъ, потому что имянинница я бываю 26-го апрля.

Она передвинула два франка на ‘paire’ — и опять выиграла. Крупье бросилъ ей два франка.

— Николай Иванычъ, я ужъ три франка въ выигрыш. Можно теперь на городъ поставить? — обратилась она къ Капитону Васильевичу.

— Ставьте. Теперь можно, но только не больше франка ставьте.

— А на какой городъ?

— А на какой хотите. Поставьте на Петербургъ. Петербургъ давно не выходилъ.

— Отлично. Я въ Петербург родилась. Это моя родина.

— Ну, а другой франкъ поставьте на четъ.

Сказано — сдлано. Поздъ забгалъ по рельсамъ и остановился. Глафира Семеновна проиграла на Петербургъ и выиграла на четъ.

— Въ ничью сыграли. Продолжайте ставить на Петербургъ по франку, совтовалъ Капитонъ Васильевичъ:— а на четъ поставьте два франка.

Опять выигрышъ на четъ и проигрышъ на Петербургъ.

— Николай Иванычъ! Я четыре франка выиграла.

— Ставьте, ставьте на Петербургъ, не бойтесь. Поставьте даже два франка, слышался совтъ и на этотъ разъ не былъ напраснымъ.

— Ptersbourg! — возгласилъ крупье, управляющій механизмомъ стола.

Другой крупье набросалъ Глафир Семеновн изрядную грудку франковиковъ.

— Николай Иванычъ! Смотри, сколько я выиграла!

— Тьфу ты пропасть! Вдь есть-же счастье людямъ! — воскликнулъ Иванъ Кондратьевичъ.

— Ставьте, ставьте скорй. Ставьте на Берлинъ,— подталкивалъ Глафиру Семеновну Капитонъ Васильевичъ.

— Ну, на Римъ. Римъ тоже давно не выходилъ.

Поздъ забгалъ.

— Стой! стой! — закричалъ Конуринъ во все горло, такъ что обратилъ на себя всеобщее вниманіе.— Мусье! Есть тутъ у васъ Пошехонье? На Пошехонскій уздъ ставлю!

Онъ протянулъ два франка.

— Rien ne va plus! — послышался отвтъ и крупье отстранилъ его руку лопаточкой на длинной палк.

— Землякъ! Чего онъ тыкаетъ палкой? Я хочу на Пошехонскій уздъ,— обратился Конуринъ къ Капитону Васильевичу.— Гд Пошехонье?

— Да нтъ тутъ такого города и наконецъ уже игра началась.

— Отчего нтъ? Обязаны имть. Углича нтъ-ли?

— Понимаешь ты, здсь только европейскіе города, города Европы, пояснилъ ему Николай Ивановичъ.

— Ну, на Европу. Гд тутъ Европа, мусью?

— Да вдь ты не хотлъ играть, даже къ столу упрямился подходить.

— Чудакъ человкъ! За живое взяло. Я говорилъ, что сердце не камень. И наконецъ, выигрываютъ-же люди. Гд тутъ Европа?

— Николай Иванычъ! Я еще четыре франка на нечетъ выиграла! раздавался голосъ Глафиры Семеновны.

— На Европу! кричалъ Конуринъ. — Вотъ три франка!

— Да нтъ тутъ Европы. Есть Петербургъ, Москва, Лондонъ, Римъ.

— Римъ? Это гд папа-то римскій живетъ?

— Ну, да. Вотъ Римъ.

— Вали на папу римскую! Папа! Выручай, голубушка! На твое счастье пошло! бормоталъ Конуринъ, когда поздъ забгалъ по рельсамъ.

— Москва! Я выиграла на Москву! радостно вскрикнула Глафира Семеновна.

Крупье опять цридвинулъ къ ней грудку серебра. Конуринъ чертыхался.

— И папа римская не помогъ! Вотъ игра-то, чортъ ее задави, чтобъ ей ни дна, ни покрышки!

— Нельзя-же, Иванъ Кондратьичъ, съ перваго раза взять. Надо имть терпніе, сказала ему Глафира Семеновна.

— Вы-же съ перваго раза выиграли. И съ перваго, и съ третьяго, и съ седьмаго…

— Тьфу, тьфу, тьфу! Пожалуйста, не сглазьте. Чего это вы?… Типунъ-бы вамъ на языкъ.

— Землякъ! Нтъ-ли здсь какого-нибудь муходанскаго города? Я на счастье муходанскаго мурзы-бы поставилъ, коли на папу римскаго не выдрало. Или нтъ. Глафира Семеновна на что поставила… На что она, на то и я.

И Конуринъ бросилъ въ тотъ-же четыреугольникъ, гд стояла ея ставка, пятифранковую монету.

— Не смйте этого длать! Вы мн мое счастіе испортите! Николай Иванычъ! Сними! Послушайте, вдь это-же безобразіе! Вы никакого уваженія къ дам не имете! Ну, хорошо! Тогда я переставлю на другой городъ.

Она протянула руку къ своей ставк, но поздъ уже остановился.

— Londres! возгласилъ крупье и сталъ пригребать къ себ лопаточкой и ставку Глафиры Семеновны и ставку Конурина.

— Вдь это-же свинство! Я прямо черезъ него проиграла. Позвольте, разв здсь дозволяется на чужое счастье ставить? раздраженно бормотала Глафира Семеновна.

Конуринъ чесалъ затылокъ.

— Поставлю въ какой-нибудь турецкій городъ на счастье муходанскаго мурзы, и ежели не выдеретъ — лицомъ не стану даже оборачиваться къ этимъ проклятымъ столамъ, говорилъ онъ.— Какъ турецкій-то городъ называется?

— Константинополь, подсказалъ Николай Ивановичъ.

— Ставлю на Константинополь пятерку.— Мусье! Гд Константинополь?

— Постой. Поставлю и я серебрянный пятакъ. Константинополь!

Николай Ивановичъ кинулъ на столъ пяти франковую монету. Капитонъ Васильевичъ пошарилъ у себя въ жилетномъ карман, ничего не нашелъ и сказалъ Глафир Семеновн:

— Позвольте мн, сударыня, пять франковъ въ займы. Хочу и я на нечетъ поставить. При первомъ свиданіи отдамъ. Или нтъ… Дайте лучше для ровнаго счета десять франковъ, просилъ у Глафиры Семеновны Капитонъ Васильевичъ.

Она дала. Играли вс, но выиграла только она одна три франка на четъ и, сказавъ ‘довольно’, отошла отъ стола.

— Сколько выиграла? спросилъ ее мужъ.

— Можешь ты думать: восемьдесятъ семь франковъ! Нтъ, мн непремнно надо играть! Завтра-же подемъ въ Монте-Карло. Я въ рулетку хочу пуститься. Иванъ Кондратьичъ, вы сколько проиграли?

Вмсто отвта тотъ сердито махнулъ рукой.

— Пропади она пропадомъ эта проклятая игра! выбранился онъ.

XII.

Супруги Ивановы и Конуринъ можетъ быть еще и дольше играли-бы въ азартныя игры у столовъ, тмъ боле, что кром испытанныхъ уже ими лошадокъ и желзной дороги, имлась еще игра въ покатый билліардъ, но Капитонъ Васильевичъ, взглянувъ на часы, заторопился на поздъ, чтобы хать домой. Онъ сталъ прощаться.

— Надюсь, что еще увидимся… любезно сказала ему Глафира Семеновна.— Мы въ Ницц пробудемъ нсколько дней.

— Непремнно, непремнно. Я пріду къ вамъ въ гостинницу. Вдь я долженъ вамъ отдать свой долгъ. Я даже познакомлю васъ съ однимъ графомъ. О, это веселый, разбитной человкъ!

— Пожалуйста, пожалуйста… Знаете, заграницей вообще такъ пріятно съ русскими… Послушайте, Капитонъ Васильевичъ, да вы сами не графъ? спросила его Глафира Семеновна.

— То есть какъ сказать… улыбнулся онъ.— Меня многіе принимаютъ за графа… Но нтъ, я не графъ, хотя у меня очень много знакомыхъ князей и графовъ. И такъ, мое почтеніе… Завтра я не могу быть у васъ, потому что я долженъ быть у посланника.

— Да мы завтра и дома не будемъ… Завтра мы демъ въ Монте-Карло. Вдь вы говорите, что это такъ не далеко, все равно, что изъ Петербурга въ Павловскъ създить, а я положительно должна и тамъ попробовать играть. Вы видите, какъ мн везетъ. Вдь я все-таки порядочно выиграла. Что-жъ, въ Монте-Карло я могу еще больше выиграть. Вы говорите, что въ Монте-Карло игра гораздо выгодне и ужъ ежели повезетъ счастье, то можно много выиграть?

— Но зато можно и проиграть много.

— А вотъ т деньги, что сегодня выиграла, я и проиграю. Теперь я съ запасомъ, теперь я въ сущности ничмъ не рискую. Такъ до свиданья. Завтра мы въ Монте-Карло.

— Какъ мы, матушка, можемъ быть завтра въ Монте-Карло, если мы взяли на завтра билеты, чтобъ эту самую драку на бульвар смотрть, гд цвтами швыряться будутъ, вставилъ свое слово Николай Ивановичъ.

— Ахъ, да… И въ самомъ дл. Ну, въ Монте-Карло посл завтра, отвчала Глафира Семеновна.

— Зачмъ посл завтра? Да вы и завтра, посл цвточнаго швырянія въ Монте-Карло можете създить, успете,— сказалъ Капитонъ Васильевичъ.— Цвточное швыряніе начнется въ два часа дня. Ну, часъ вы смотрите на него, а въ четвертомъ часу и отправляйтесь на желзную дорогу. Позда ходятъ чуть не каждый часъ. Еще разъ кланяюсь.

Разговаривая такимъ манеромъ, они очутились на бульвар. Капитонъ Васильевичъ пожалъ всмъ руки, какъ-то особенно томно повелъ глазами передъ Глафирой Семеновной и зашагалъ отъ нихъ.

— Ахъ, какой прекрасный человкъ! — сказала Глафира Семеновна, смотря ему въ слдъ.— Николай Иванычъ, не правда-ли?

— Да кто-жъ его знаетъ, душечка… Ничего… Такъ себ… А чтобы узнать прекрасный-ли онъ человкъ, такъ съ нимъ прежде всего нужно пудъ соли състь.

— Ну, ужъ ты наскажешь… Ты всегда такъ… А отчего? Оттого, что ты ревнивецъ. Будто я не замтила, какимъ ты на него звремъ посмотрлъ посл того, когда онъ взялъ меня подъ руку и повелъ съ столу, гд играютъ въ позда.

— И не думалъ, и не воображалъ…

— Пожалуйста, пожалуйста… Я очень хорошо замтила. И все время на него косился, Когда онъ со мной у стола тихо разговаривалъ. Вотъ оттого-то онъ для тебя и не прекрасный человкъ.

— Да я ничего и не говорю. Чего ты пристала!

— А эти глупыя поговорки насчетъ соли! Безъ соли онъ прекрасный человкъ. И главное, человкъ аристократическаго общества. Вы смотрите, какое у него все знауомство! Князья, графы, генералы, посланники. Да и самъ онъ наврное при посольств служитъ.

— Ну, будь по твоему, будь по твоему… махнулъ рукой Николай Ивановичъ.

— Нечего мн рукой-то махать! Словно дур… дескать, будь по твоему… Дура ты… какъ-бы-то ни было, но аристократъ. Вы посмотрите, какіе у него бакенбарды, какъ отъ него духами пахнетъ.

— Да просто землякъ. Чего тутъ разговаривать! По моему, онъ купецъ, нашъ братъ Исакій, или по коммиссіонерской части. Къ тому-же онъ и сказалъ давеча: ‘всякія у меня дла есть’. Что-нибудь маклеритъ, что-нибудь купитъ и перепродаетъ.

— И ничего это не обозначаетъ. Вдь нынче и аристократы въ торговыя дла ползли. А все-таки онъ аристократъ. Вы, Иванъ Кондратьичъ, что скажете? обратилась Глафира Семеновна съ мрачно шедшему около нихъ Конурину.

— Гвоздь ему въ затылокъ… послышался отвтъ.

— Господи! что за выраженія! Удержитесь хоть сколько нибудь. Вдь ни въ Ницц, въ аристократическомъ мст. Сами-же слышали давеча, что здсь множество русскихъ, а только они не признаются за русскихъ. Вдругъ кто услышитъ!

— И пущай. На свои деньги я сюда пріхалъ, а не на чужія. Конечно-же, гвоздь ему въ затылокъ.

— Да за что-же, помилуйте! Любезный человкъ, провозился съ нами часа три-четыре, все разсказалъ, объяснилъ…

— А зачмъ онъ меня въ эту треклятую игру втравилъ? Вдь у меня черезъ него около полутораста французскихъ четвертаковъ изъ-за голенища утекло, да самъ онъ восемнадцать четвертаковъ себ у меня выудилъ.

— Втравилъ! Да что вы маленькій, что-ли!

Конуринъ не отвчалъ. Они шли по роскошному скверу, поражающему своей разнообразной флорой. Огромныя дерева камелій были усяны цвтами, желтли померанцы и апельсины въ темно-зеленой листв, высились пальмы и латаніи, топырили свои мясистыя листья — рога агавы, въ клумбахъ цвли фіалки, тюльпаны и распространяли благоуханіе самыхъ разнообразныхъ колеровъ гіацинты. — Ахъ, какъ хорошо здсь! Ахъ, какая прелесть! восхищалась Глафира Семеновна.— А вы, Иванъ Кондратьевичъ, ни на что это и не смотрите. Неужели васъ все это не удивляетъ, не радуетъ? Въ март мсяц и вдругъ подъ открытымъ небомъ такіе цвты! обратилась она къ Конурину, чтобы разсять его мрачность.

— Да чего-жъ тутъ радоваться-то! Больше полутораста четвертаковъ истинника въ какой-нибудь часъ здсь ухнулъ, да дома прикащики въ лавкахъ, можетъ статься, на столько-же меня помазали. Торжествуютъ теперь, поди, тамъ, что хозяинъ-дуракъ дло бросилъ и по заграницамъ мотается, отвчалъ Конуринъ.

— Скажите, зачмъ вы похали съ нами?

— А зачмъ вы сманили и подзудили? Конечно, дуракъ былъ.

Они вышли изъ сквера и очутились на набережной горной рки Пальона. Пальонъ быстро катилъ узкимъ потокомъ свои мутныя воды по широкому каменисто-песчаному ложу. Конуринъ заглянулъ черезъ перила и сказалъ:

— Ну, ужъ рка! Говорятъ, аристократическій, новомодный городъ, а на какой рк стоитъ! Срамъ, не рка. Вдь это уже нашей Карповки и даже, можно сказать, на манеръ Лиговки. Тьфу!

— Чего же плюетесь? Ужъ кому какую рку Богъ далъ, отвчала Глафира Семеновна.

— А зачмъ же они ее тогда дорогой каменной набережной огородили? Нечего было и огораживать. Не стоитъ она этой набережной.

— Ну, ужъ, Иванъ Кондратьичъ, вамъ все сегодня въ черныхъ краскахъ кажется.

— Въ рыжихъ съ крапинками, матушка, даже, покажется, коли такъ я себя чувствую, что вотъ тло мое здсь, въ Ницц, ну, а душа-то въ Петербург, на Клинскомъ проспект. Охъ, и вынесла же меня нелегкая сюда заграницу!

— Опять.

— Что опять! Я и не переставалъ. А что-то теперь моя жена, голубушка, дома длаетъ! вздохнулъ Конуринъ и прибавилъ:— Поди теперь чай пьетъ.

— Да что она у васъ такъ ужъ больно часто чай пьетъ? Въ какое-бы время объ ней ни вспомнили — все чай да чай пьетъ.

— Такая ужъ до сего напитка охотница. Она много чаю пьетъ. Какъ скучно — сейчасъ и пьетъ, и пьетъ до того, пока, какъ говорится, паръ изъ-за голенища не пойдетъ. Да и то сказать, куда умне до пара чай у себя дома пить, нежели чмъ попусту, зря, по заграницамъ мотаться,— прибавилъ Конуринъ и опять умолкъ.

XIV.

Ступая шагъ за шагомъ, компанія продолжала путь. Показалось зданіе въ род нашихъ русскихъ гостиныхъ дворовъ съ галлереею магазиновъ. Они вошли на галлерею и пошли мимо магазиновъ съ самыми разнообразными товарами по части дамскихъ модъ, разныхъ бездлушекъ, сувенировъ изъ лакированнаго дерева въ вид баульчиковъ, бюваровъ, портсигаровъ, портмонэ съ надписями ‘Nice’. Все это чередовалось съ кондитерскими, въ окнахъ которыхъ въ красивыхъ плетеныхъ корзиночкахъ были выставлены засахаренные фрукты, которыми такъ славится Ницца. На всхъ товарахъ красовались цифры цнъ. У Глафиры Семеновны и глаза разбжались.

— Боже, какъ все это дешево! — восклицала она.— Смотри, Николай Ивановичъ, прелестный баульчикъ изъ пальмоваго дерева и всего только три франка. А портмонэ, портмонэ… По полтора франка… Вдь это просто даромъ. Непремнно надо купить.

— Да на что теб, душечка? Вдь ужъ ты въ Париж много всякой дряни накупила,— отвчалъ тотъ.

— То въ Париж, а это здсь. На что! Странный вопросъ… На память… Я хочу изъ каждаго города что-нибудь на память себ купить. Наконецъ, подарить кому-нибудь изъ родни или знакомыхъ. А то придутъ къ намъ въ Петербург люди и нечмъ похвастать. Смотри, какой бюваръ изъ дерева и всего только пять франковъ. Вотъ, купи себ.

— Да на кой онъ мн шутъ?

— Ну, все равно, я теб куплю. Вдь у меня деньги выигрышныя, даромъ достались. И засахаренныхъ фруктовъ надо пару корзиночекъ купить.

— Тоже на память?

— Пожалуйста не острите! — вскинулась на мужа Глафира Семеновна. — Вы знаете, что я этого не терплю. Я не дура, чтобы не понимать, что засахаренные фрукты на память не покупаютъ, но я все-таки хочу корзинку привезти домой, чтобы показать, какъ здсь засахариваютъ. Вдь цлый ананасъ засахаренъ, цлый апельсинъ, лимонъ.

И она стала заходить въ магазины покупать всякую ненужную дрянь.

— Больше тридцати двухъ рублей на наши деньги на сваяхъ выиграла, такъ смло могу половину истратить,— бормотала она.

— Да вдь въ Монте-Карло подешь въ рулетку играть, такъ поберегла-бы деньги-то,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— А въ Монте-Карло я еще выиграю. Я ужъ вижу, что моя счастливая звзда пришла.

— Не хвались дучи на рать…

— Нтъ, нтъ, я ужъ знаю свою натуру. Мн ужъ повезетъ, такъ повезетъ. Помнишь, на святкахъ въ Петербург? На второй день Рождества у Парфена Михайлыча на вечеринк я четырнадцать рублей въ стуколку выиграла и вс святки выигрывала. И въ Монте-Карло ежели выиграю — половину выигрыша на покупки, такъ ты и знай. А то вдругъ восемьдесятъ франковъ выиграть и жаться!

— И вовсе ты восьмидесяти франковъ не выиграла, потому что я двадцать четыре франка проигралъ.

— А это ужъ въ составъ не входитъ. Вы сами по себ, а я сама по себ. Иванъ Кондратьичъ, да купите вы что нибудь вашей жен на память, обратилась Глафира Семеновна къ Конурину.

— А ну ее! Не стоитъ она этого! махнулъ тотъ рукой.

— За что-же это такъ? Чмъ-же она это передъ вами провинилась? То вдругъ все вспоминали съ любовью, а теперь вдругъ…

— А зачмъ она не удержала меня въ Петербург. Да наконецъ по вашему-же наущенію купилъ я ей въ Париж кружевную косынку за два золотыхъ.

— То въ Париж, а это въ Ницц. Вотъ ей баульчикъ хорошенькій. Всего только четыре франка… Вынимайте деньги.

Вскор Николай Ивановичъ оказался нагруженнымъ покупками. Вдругъ Глафира Семеновна воскликнула, указывая на вывску:

— Батюшки ! Restaurant russe! Русскій ресторанъ!

— Да неужели? — удивленно откликнулся Конуринъ.— Стало быть и русскихъ щецъ можно будетъ здсь похлебать?

— Этого ужъ не знаю, но ‘ресторанъ рюссъ’ написано.

— Дйствительно ресторанъ рюссъ. Это-то ужъ я прочесть умю по-французски, подтвердилъ Николай Ивановичъ.— Коли такъ, надо зайти и пообдать. Вдь ужъ теперь самое время.

Они вошли въ ресторанъ, отдланный деревомъ въ готическомъ стил, съ цвтными стеклами въ окнахъ и двери, уставленный маленькими дубовыми столиками съ мраморными досками.

Конуринъ озирался по сторонамъ и говорилъ:

— Видъ-то не русскій, а скорй нмецкій, на нашъ петербургскій лейнеровскій ресторанъ смахиваетъ. Вонъ даже, кажется, и нмцы сидятъ за пивомъ.

— Не въ вид, братъ, дло, а въ д,— отвчалъ Николаи Ивановичъ.— Ушки, что-ли, спросимъ похлебать? Здсь мсто приморское, воды много, стало быть и рыбное есть.

— Нтъ, нтъ, рыбъ я же стану сть! Богъ знаетъ, какая здсь рыба! Еще змей какой-нибудь накормятъ,— заговорила Глафира Семеновна.

— Закажемъ нашу русскую рыбу. Ну, стерлядей здсь нтъ, такъ сига, окуня, ершей…

— Вдь ужъ сказали, что будемъ щи есть, такъ на щахъ и остановимся.

Они сли за столикъ. Къ нимъ подошелъ гарсонъ съ прилизанной физіономіей и карандашемъ за ухомъ и всталъ въ вопросительную позу.

— Похлебать-бы намъ, почтенный… началъ Конуринъ, обратясь къ нему.

Гарсонъ недоумвалъ. Недоумвалъ и Конуринъ.

— Неужто по-русски не говорите? спросилъ онъ гарсона.

— Comprend pas, monsieur…

— Не говоритъ по русски… Въ русскомъ ресторан и не говоритъ по русски! Тогда позовите, кто у васъ говоритъ по русски. Мы русскіе и нарочно для этого въ русскій ресторанъ зашли. Не понимаешь? Ай-ай, братъ, мусью, не хорошо! Кличку носите русскую, а научиться по русски не хотите. Теперь и у насъ и у васъ ‘вивъ ля Франсъ’ въ моду вошло, и ‘вивъ ля Руси’, такъ обязаны по русски пріучаться. Глафира Семеновна, скажите ему по французски, чтобъ русскаго человка привелъ намъ. Что-жъ ему столбомъ-то стоять!

— Доне ну, ки парль рюссъ… сказала Глафира Семеновна.— Гарсонъ, ки парль рюссъ.

— Personne ne parle russe chez nous ici, madame.

— Что онъ говоритъ? спрашивалъ Конуринъ.

— Онъ говоритъ, что никто здсь не говоритъ по русски.

— Вотъ теб и русскій ресторанъ! Ну, штука! Русскія-то кушанья все-таки можно получить?

— Манже рюссъ есть? задалъ вопросъ Николай Ивановичъ.— Щи, селянка, уха…

Гарсонъ улыбнулся и отвтилъ:

— Oh, non, monsieur…

— Здравствуйте! И щей нтъ, и селянки нтъ, и ухи нтъ. Какой-же это посл этого русскій ресторанъ! Глаша! Да переведи ему по французски. Можетъ быть онъ не понимаетъ, что я говорю. Какъ селянка по французски?

— Этому насъ въ пансіон не учили.

— Ну, щи. Про щи-то ужъ наврное учили.

— Супъ и щи… Ву заве супъ о шу?

— Apresent non, madame… Pour aujourd’hui nous avons consommй, potage an riz avec des pois.

— Нтъ у нихъ щей.

— Фу, ты пропасть! Тогда спроси про уху. Ухи нтъ-ли?

— Уха… Про уху мы, кажется, тоже не учили. Ахъ, да… Супъ опуасонъ. Эскеву заве супъ опуасонъ?

Гарсонъ отрицательно потрясъ головой и подалъ карточку обда, перечисляя блюда:

— Potage, inayonaise de poisson, poitrine de veau…

— Да не нужно намъ твоей карты! отстранилъ ее отъ себя Николай Ивановичъ.— Поросенка подъ хрномъ хотя нтъ-ли? Должно-же въ русскомъ ресторан хоть одно русское блюдо быть. Кошонъ, пети кошонъ…

Гарсонъ улыбался и отрицательно покачивалъ головой.

— Ничего нтъ. А заманиваютъ русскимъ рестораномъ! Черти!

— Неужто и русской водки нтъ? спросилъ Конуринъ,

— Vodka russe? Oh, oui, monsieur… встрепенулся гарсонъ и побжалъ за водкой…

— Не надо! Не надо! кричалъ ему вслдъ Николай Ивановичъ.— Я полагаю, что за обманъ, за то, что они насъ обманули вывской, не слдъ здсь даже и оставаться намъ, отнесся онъ къ жен и Конурину.

— Да конечно-же не стоитъ оставаться. Надо учить обманщиковъ — отвчалъ Конуринъ и первый поднялся изъ-за стола.

Ивановы сдлали тоже самое и направились къ выходу.

XV.

И опять Ивановы и Конуринъ начали бродить мимо магазиновъ, останавливаясь у оконъ и разсматривая товары. Время отъ времени Глафира Семеновна заходила въ магазины и покупала разную ненужную дрянь. Теперь покупками нагружался ужъ Иванъ Кондратьевичъ, такъ какъ Николай Ивановичъ былъ окончательно нагруженъ. Были куплены фотографіи Ниццы, конфекты — имитація тхъ разноцвтныхъ мелкихъ камушковъ, которыми усянъ берегъ Ниццскаго залива, нсколько какихъ-то четокъ изъ необычайно пахучаго дерева, складное дорожное зеркальце, флаконъ съ духами. Николай Ивановичъ морщился.

— Напрасно мы въ русскомъ ресторан не пообдали, сказалъ онъ.— Не стоило капризничать изъ-за того, что въ немъ нтъ русскихъ блюдъ. Вдь все равно никакой русской ды мы здсь не найдемъ.

— А Капитонъ Васильичъ, между прочимъ, давеча говорилъ, что есть здсь какой-то ресторанъ, гд можно русскіе щи, кашу и кулебяку получить, отвчала Глафира Семеновна.— Онъ даже названіе ресторана сказалъ, но я забыла.

— Тогда спросите у городоваго. Городовой наврное знаетъ, гд такой ресторанъ, предложилъ Конуринъ и прибавилъ:— Пора пость, очень пора. Крпко ужъ на ду позываетъ.

— Да гд городоваго-то сыщешь! Этотъ городъ, кажется, безъ городовыхъ. Вотъ ужъ сколько времени бродимъ, а я ни одного городоваго не видала.

— Въ самомъ дл безъ городовыхъ, поддакнулъ Николай Ивановичъ.— И я не видалъ.

— Ну, какъ-же это возможно, чтобъ городъ былъ безъ городовыхъ! возразилъ Конуринъ.— Просто мы не замтили. Нельзя безъ городовыхъ… А вдругъ драка? А вдругъ пьяный?

— Иванъ Кондратьичъ, вы забываете, что здсь заграница. Нтъ здсь пьяныхъ.

— Теперь нтъ, но по праздникамъ-то ужъ врно бываютъ… Городовой… Городоваго надо на углу искать, на перекрестк.. Пойдемте-ка на уголъ. Вонъ уголъ.

Вышли на уголъ, гд перекрещивались улицы, но городоваго и тамъ не было.

— Странно…— сказалъ Конуринъ.— Смотрите, на извощичьей бирж нтъ-ли городоваго. Вонъ извощики стоятъ.

Прошли къ извощикамъ, но и тамъ не было городоваго.

— Ну, городъ! — проговорилъ Конуринъ.— Какъ-же здсь по ночамъ-то? Вдь это значитъ, коли ежели кто-нибудь на тебя ночью нападетъ, то сколько хочешь ‘караулъ’ кричи, такъ къ теб никто и не прибжитъ. А еще говорятъ цивилизація!

— Да не нападаютъ здсь по ночамъ.

— Все равно безъ караула невозможно. Это не порядокъ. Ну, вдругъ я ползу въ такое мсто, въ которое не приказано ходить? Это меня остановитъ? Опять-же извощики прохожихъ задвать начнутъ или промежъ себя ругаться станутъ.

— А извощики здсь полированные. Видите, какіе стоятъ? Вдь это извощики. Здсь на нихъ даже нтъ извощичьей одежды, какъ на парижскихъ извощикахъ. Также одты, какъ и вы съ Николаемъ Ивановичемъ: пиджачная пара, шляпа котелкомъ и при часахъ и при цпочк.

— Да неужто это извощики? дивился Конуринъ.

— А то кто-же? Видите, при лошадяхъ стоятъ. А то вонъ одинъ на козлахъ сидитъ и въ очкахъ даже.

— Фу, ты пропасть! Я думалъ это такъ кто-нибудь. Въ очкахъ и есть. Что это у него? Газета? Да, газету читаетъ, подлецъ. Батюшки! Да вонъ еще извощикъ даже въ срой клтчатой пар и въ синемъ галстух.

— И даже въ такомъ галстух, какого и у васъ нтъ, поддразнила Глафира Семеновна Конурина.

— Ну, ну, ну… Пожалуйста… Я въ Париж полдюжины галстуховъ себ купилъ.

— Вотъ видите, хотя я не обижаюсь, а вы все-таки нукаете на даму, а ужъ я уврена, что этотъ извощикъ не станетъ на даму нукать. Стало быть для такихъ полированныхъ извощиковъ не нужно и городовыхъ.

— Да вдь я, голубушка, любя понукалъ. Вы не обижайтесь, отвчалъ Конуринъ.

— А онъ и любя нукать не станетъ.

— Въ самомъ дл, какіе здсь извощики! Отъ барина же отличишь! дивился Николай Ивановичъ.

— Гд отличить! поддакнулъ Конуринъ.— Въ толп толкнешь его невзначай, такъ ‘пардонъ’ скажешь.

— Однако, господа, какъ хотите, а обдать надо, сказала Глафира Семеновна.— Я и сама проголодалась. Смотрите, ужъ темнетъ. Вдь седьмой часъ.

— Да, да… Надо хоть какой-нибудь ресторанъ отыскать, подхватили мужчины.

— Тогда сядемъ въ коляску и велимъ насъ везти въ самый лучшій ресторанъ.

— Зачмъ же въ самый лучшій? Въ самомъ-то лучшемъ бокъ нашпарятъ, возразилъ Николай Ивановичъ.

— Ахъ ты, Боже мой! Да вдь я на сваяхъ больше восьмидесяти франковъ выиграла, такъ чего-же сквалыжничать?

— Да что ты все выиграла, да выиграла! Ты считай, много-ли теперь отъ этихъ восьмидесяти франковъ осталось. Вдь ты цлый ворохъ покупокъ сдлала.

— Ахъ, жадный, жадный! А ты не считаешь, что я теб и Ивану Кондратьичу по всей заграницей переводчицей? Въ Париж жидъ переводчикъ предлагалъ свои услуги — я отказала и везд сама. Жиду-то по пяти франковъ въ день нужно было платить, да поить кормить его, а черезъ меня мы безъ жида обошлись. Коше! обратилась Глафира Семеновна къ извощику.— Ну, шершонъ бонъ ресторанъ. Ву саве? Монтре ну.

— Oh, oui, madame…

Извощикъ, учтиво приподнявъ шляпу, ползъ на козлы.

— Садитесь, господа, садитесь… скомандовала Глафира Семеновна мужчинамъ.

Вс сли въ коляску и похали. хать пришлось недолго, извощикъ сдлалъ два-три поворота, выхалъ на Place du Jardin Publique и остановился передъ извстнымъ рестораномъ London-House.

XVI.

Ресторанъ London-House былъ самый лучшій и самый дорогой въ Ницц. Приноровленный исключительно къ иностранцамъ, онъ щеголялъ, кром французской кухни, русскими и англійскими блюдами. Русскимъ здсь подавали семгу, балыкъ, свжую икру, щи, борщъ, кашу, пироги, длали даже ботвинью, хотя кислыя щи, которыми ее разбавляли, походили скорй на лимонадъ, чмъ на кислыя щи, англичанамъ предлагался кровавый ростбифъ и всевозможныхъ сортовъ пудинги.

Когда супруги Ивановы и Конуринъ услись за столикъ и привычная прислуга услыхала ихъ русскій говоръ, съ нимъ сейчасъ-же подошелъ распорядитель ресторана съ карандашемъ, записной книжкой и во фрак, и прямо предложилъ на обдъ ‘tchi, kacha, koulibiaka et ikra russe’. Глафира Семеновна не сразу поняла рчь француза и недоумвающе посмотрла на него, такъ что ему пришлось повторить предложеніе.

— Господа, онъ самъ предлагаетъ намъ щи, кашу и кулебяку… Здсь русскія блюда есть, обратилась она къ мужу и Конурину.

— Да неужели?! воскликнулъ Конуринъ.— Во французскомъ-то ресторан?

— Во-первыхъ это не французскій, а англійскій ресторанъ. Вонъ на карточк написано ‘Лондонъ-Гусъ’, а Лондонъ городъ англійскій. Предлагаетъ… Говоритъ, что и икра есть на закуску… Хотите?

— Да конечно-же! откликнулся Николай Ивановичъ… Англійскій ресторанъ… Молодцы англичане! Никогда я ихъ не любилъ, а теперь уважаю.

— Щей, каши и кулебяки можешь подать, мусью? радостно обратился къ распорядителю Конуринъ и, получивъ отъ него утвердительный отвтъ, похлопалъ его по плечу и протянулъ руку, сказавъ:— Мерси, мусью. Тащи, тащи скорй все, что у тебя есть по русской части! Водка рюссъ тоже есть?

— Mais oui, monsieur.

— Ловко! Еще разъ руку!

Распорядитель сдлалъ знакъ гарсону и тотъ засуетился, уставляя столъ приборами.

Была подана бутылка водки въ холодильник со льдомъ, свжая икра также во льду, семга, затмъ слдовали кислыя щи, правда, приправленныя уксусомъ, но все-таки щи, каша и добрый кусокъ разогртой кулебяки, смахивающей, впрочемъ, на паштетъ. Ивановъ и Конуринъ жадно набросились на ду.

— Вотъ ужъ не ждали и не гадали, а на русскія блюда попали! говорилъ Конуринъ.— Молодецъ извощикъ, что въ такое мсто привезъ! И вдь странное дло: заходили въ русскій ресторанъ и ничего русскаго не нашли, а тутъ попали въ англійскій — и чего хочешь, того просишь.

— Смотрите, даже черный хлбъ подали, указывала Глафира Семеновна.

Николай Ивановичъ попробовалъ хлбъ и сказалъ:

— Ну, какой это черный! На пряникъ смахиваетъ.

— Однако, нигд заграницей мы и такого не видали.

Распорядитель ресторана то и дло подходилъ къ нимъ и предлагалъ еще русскія блюда. Глафира Семеновна переводила.

— Онъ говоритъ, что здсь въ ресторан даже блины съ икрой можно получить, но надо только заране заказать,— сказала она.

— Блины съ икрой? Ловко! Зайдемъ, зайдемъ… Непремнно зайдемъ въ слдующій разъ, отвчали мужчины.

— Et botvigne russe, monsieur…

— Ботвинья? Завтра-же будемъ на этомъ мст ботвинью хлебать. Ахъ, англичане, англичане. Распотшили купцовъ! Ловко распотшили, лягушка ихъ забодай! — бормоталъ Конуринъ. — Не зналъ я, что англичане такое сословіе. И вино красное какое здсь хорошее, съ духами…

— А это ужъ здсь въ ресторан сами по своему выбору поставили. Я сказала только бонъ вэнъ, чтобъ было хорошее вино,— отвчала Глафира Семеновна.

— Шато-Марго. Ну, что-жъ, я думаю, что мы не зашатаемся и не заморгаемъ, ежели еще третью бутылочку спросимъ,— сказалъ Николай Ивановичъ. — Надо Лондонъ-Гусъ поддержать.

— Вали! Я радъ, что до русской-то ды дорвался,— откликнулся Конуринъ. — Правда, она все-таки на французскій манеръ, но и за это спасибо.

Николай Ивановичъ и Конуринъ, попивая красное вино, буквально ликовали, но при разсчет вдругъ наступило разочарованіе. Когда Глафира Семеновна спросила счетъ, то онъ оказался самымъ аптекарскимъ счетомъ по своимъ страшнымъ цнамъ. Счетъ составлялъ восемьдесятъ слишкомъ франковъ. Даже за черный хлбъ было поставлено пять франковъ.

— Фю, фю, фю! просвисталъ Конуринъ. — Вдь это, стало-быть, тридцать пять рублей на наши деньги съ насъ. За три русскія блюда съ икоркой на закуску тридцать пять рублей! Дорогонько, однако, русское-то здсь цнятъ! Да вдь это дороже даже нашего петербургскаго Кюбы, а тотъ ужъ на что шкуродеръ. Ловко, господа англичане! А я еще англійское сословіе хвалилъ, хотлъ ему ‘вивъ англичанъ’ крикнуть. По двнадцати рублей на носъ прообдали, ни жаркого, ни сладкаго не вши.

— Я апельсинъ и порцію мороженнаго съла, отвчала Глафира Семеновна.

— Да что апельсинъ! Здсь, вдь, апельсины-то дешевле пареной рпы. Нтъ, сюда ужъ меня разв только собаками затравятъ, такъ я забгу, нужды нтъ, что тутъ блины и ботвинью предлагаютъ. За блины, да за ботвинью они, пожалуй, столько слупятъ, что посл этого домой-то въ славный городъ Петербургъ пшкомъ придется идти.

— За вино по двнадцати франковъ за бутылку взяли, говорилъ Николай Ивановичъ, просматривая счетъ.

— Да неужели? Ахъ, муха ихъ забодай! Положимъ, вино отмнное, одно слово — шаль, но цна-то разбойничья. Въ Париж мы по два франка за бутылку пили — и въ лучшемъ вид…

— Ну, а здсь я заказала самаго лучшаго и сказала, чтобъ онъ этотъ самый человкъ ужъ на свою совсть подалъ,— отвчала Глафира Семеновна.

— А онъ ужъ и обрадовался? Короткая-же у него совсть, тараканъ ему во щи.

— Удивляюсь я на васъ, право, Иванъ Кондратьичъ,— сказала Глафира Семеновна. — Хотите, чтобъ заграницей ваши прихоти исполняли и не хотите за нихъ платить. Не требовали-бы русскихъ блюдъ.

— Какъ не хочу платить? Платить надо. Безъ этого нельзя. Не заплати-ка — въ участокъ стащутъ.

— Такъ зачмъ-же не поругаться за свои деньги? Если ты съ меня семь шкуръ дерешь, то дай мн и надъ тобой потшиться и душу отвести.

— Не слдовало только вино-то вотъ на его выборъ предоставлять,— сказалъ Николай Ивановичъ.— Давеча за завтракомъ на сваяхъ мы въ лучшемъ вид вино за три франка пили.

— Ахъ, Боже мой! И вчно вы съ попреками! — воскликнула Глафира Семеновна.— Ну, хорошо, давеча я выиграла и вино на выигрышный счетъ принимаю.

— Поди ты… Ты прежде посчитай много-ли у тебя отъ выигрыша-то осталось. Выигрышные-то деньги ты вс въ магазинахъ за портмонэ да баулы оставила. Гарсонъ! Прене…

Николай Ивановичъ вынулъ кошелекъ и принялся отсчитывать золото за обдъ.

— Сколько человку-то на чай дать? отнесся онъ къ Конурину.— Хоть и нажгли намъ здсь бокъ, но нельзя-же свою русскую славу попортить и какой-нибудь французскій четвертакъ на чай дать. Знаютъ, что мы русскіе.

— Да дай два четвертака.

— Что ты, что ты! Я думаю, что и пять-то мало. Вдь лакей чуть не колесомъ вертлся, когда узналъ, что русскіе пришли. Вонъ онъ какъ глядитъ! Физіономія самая масляная. Одинъ капуль на лбу чего стоитъ! Тутъ счетъ восемьдесятъ три франка съ половиной… Дамъ я ему четыре золотыхъ большихъ и одинъ маленькій и пусть онъ беретъ себ шесть съ половиной франковъ на чай. Русскіе вдь мы… Неловко меньше. Русскіе заграницей на особомъ положеніи и ужъ славятся тмъ, что хорошо даютъ на чай. Ходитъ, Иванъ Кондратьичъ, что-ли?

— Вали! Гд наше не пропадало! махнулъ рукой Конуринъ.

Николай Ивановичъ бросилъ гарсону на тарелку девяносто франковъ и сказалъ: .

— А сдачу прене пуръ буаръ.

XVII.

Изъ ресторана супруги Ивановы и Конуринъ похали домой, въ гостинницу, оставили тамъ свои покупки, сдланныя въ магазинахъ передъ обдомъ, снова вышли и отправились отыскивать концертный залъ Казино, на который имъ указывалъ утромъ Капитонъ Васильевичъ, какъ на мсто, гд можно не скучно провести время. Конуринъ было отказывался идти съ Ивановыми въ Казино, говоря, что онъ лучше завалится спать, такъ какъ совсмъ почти не спалъ ночь, но Глафира Семеновна уговорила его идти.

— Помилуйте, кто-же это спитъ заграницей посл обда! Нужно идти и осматривать достопримчательности города, сказала она ему.

— Знаю я эти достопримчательности-то! Землякъ сказывалъ, что тамъ опять игра въ эти самыя дурацкія карусели. Неужто опять по утреннему карманъ на выгрузку предоставить?

— Странное дло… Можете и не играть.

— Не играть! Человкъ слабъ. Запрятать разв куда-нибудь подальше кошелекъ?

— Да давайте мн вашъ кошелекъ, предложила Глафира Семеновна.

— И то возьмите, согласился Конуринъ и, передавъ свой кошелекъ, отправился вмст съ Ивановыми.

Царила тихая звздная ночь, когда они шли по плохо освщеннымъ улицамъ. Въ Ницц рано кончаютъ магазинную торговлю, магазины были уже заперты и газъ въ окнахъ ихъ, составляющій главное подспорье къ городскому уличному освщенію, былъ уже потушенъ. Прохожихъ встрчалось очень мало. Публика была въ это время сосредоточена въ театрахъ и въ концертно-игорныхъ залахъ. На мор съ балконовъ зданія Jette Promenade пускали фейерверкъ. Трещали шлаги и взвивались ракеты, разсыпаясь разноцвтными огнями по темно-синему небу. Оттуда-же доносились и звуки оркестра. Ивановы и Конуринъ остановились и стали любоваться фейерверкомъ.

— Вишь, какъ дураковъ-то заманиваютъ на игорную мельницу! Фейерверкъ пущаютъ для приманки. ‘Комензи, господа, несите свои потроха, отберемъ въ лучшемъ вид’, говорилъ Конуринъ. — Нтъ, мусьи, издали посмотримъ, а ужъ къ вамъ не пойдемъ.

— Надо опять къ Гостинному двору направляться. Капитонъ Васильичъ говорилъ, что тамъ этотъ самый Казино помщается, сказала Глафира Семеновна и повела за собою мужчинъ.

Входъ въ Казино блисталъ газомъ, а потому, приблизясь къ ‘Гостиному двору’, залъ этотъ уже не трудно было найти. Около входа толпились продавцы фруктовъ, тростей, альбомовъ съ видами Ниццы, цвточныхъ бутоньерокъ и такъ просто уличные мальчишки. Мальчишки свистали и пли. Одинъ даже довольно удачно выводилъ голосомъ арію Тореодора изъ Карменъ. Нкоторые, сидя на корточкахъ, играли въ камушки на мдныя деньги.

— Смотри, Иванъ Кондратьичъ. Даже маленькіе паршивцы и т въ деньги играютъ. Вотъ она Ницца-то! Совсмъ игорный домъ, указалъ Николай Ивановичъ Конурину.

Заплативъ за входъ по два франка, Ивановы и Конуринъ вошли въ залъ Казино, освщенный электричествомъ. Это былъ громадный зимній садъ съ роскошными пальмами, латаніями, лзущими къ стеклянному потолку. По стнамъ плющъ и другія вьющіяся растенія, въ газонахъ пестрли и распространяли благоуханіе цвты въ корзинкахъ. Садъ былъ уставленъ маленькими столиками, за которыми сидла публика, пила лимонадъ, содовую воду съ коньякомъ, марсалу и слушала стройный мужской хоръ, пвшій на эстрад, украшенной тропическими растеніями. Бросались въ глаза разряженныя кокотки въ шляпкахъ съ невозможно выгнутыми и загнутыми широкими полями, съ горой цвтовъ и перьевъ, выдлялись англичане во всемъ бломъ, начиная отъ ботинокъ до шляпы, тощіе, длинные, какъ хлысты, съ оскаленными зубами и съ расчесанными бакенбардами въ вид рыбьихъ плавательныхъ перьевъ. Въ двухъ-трехъ мстахъ, гд пили коньякъ за столиками, Ивановы и Конуринъ услыхали русскую рчь.

— Русскіе… улыбалась Глафира Семеновна.— Правда Капитонъ Васильичъ сказывалъ, что здсь въ Ницц русскихъ много. И замчательно… прибавила она:— Какъ русскіе, такъ коньякъ пьютъ, а ни что либо другое.

— Да что-жъ православному-то человку на гулянь попусту лимонадиться! Отъ лимонаду ни веселья, ничего… Такъ к будешь ходить муміей египетской, отвчалъ Конуринъ.— Я думаю даже ужъ и мн съ вашимъ супругомъ садануть по пар коньяковыхъ собачекъ.

— Ну, вотъ… Дайте хоть садъ-то путемъ обойти и настоящимъ манеромъ публику осмотрть. Здсь на дамахъ наряды хорошіе есть. Ахъ, вотъ гд играютъ-то… заглянула она въ боковую комнату. — И сколько публики!

Въ залитыхъ газомъ галлереяхъ, раздленныхъ на отдленія, и прилегающихъ къ саду, дйствительно шла жаркая игра. Около столовъ съ вертящимися поздами желзной дороги и лошадками толпилась масса публики и то и дло слышались возгласы крупье: ‘Faites votre jeu, messieurs’ и ‘rien ne va plus’.

— Николай Иванычъ, ты ужъ тамъ какъ хочешь, а я рискну на маленькій золотой, сказала Глафира Семеновна. — Надо пользоваться своимъ счастьемъ. Утромъ выиграла, такъ вдь можно и вечеромъ выиграть.

— Да полно, брось…

— Нтъ, нтъ. И пожалуйста не отговаривай. Вдь въ сущности, ежели я маленькій золотой и проиграю, то это будетъ изъ утренняго выигрыша, стало быть особенно жалть нечего.

— Носится она съ утрешнимъ выигрышемъ, какъ курица съ яйцомъ! Вдь свой утрешній выигрышъ ты въ магазинахъ на разныя бирюльки просяла.

— Нтъ, нтъ, у меня еще остались выигрышныя деньги. Батюшки! Да сколько здсь игорныхъ столовъ-то! Здсь куда больше столовъ, чмъ тамъ на сваяхъ, гд мы утромъ играли. Вотъ ужъ я больше пяти столовъ видла. Разъ, два, три… пять… шесть… Вы вотъ что… чтобы вамъ здсь не мотаться около меня, вы идите съ Иваномъ Кондратьичемъ и выпейте коньяку. Въ самомъ дл, вамъ скучно, горло не промочивши. А я здсь останусь. Коньяку-то ужъ вы себ одни сумете спросить.

— Еще-бы… Хмельныя слова я отлично знаю по французски… похвастался Николай Ивановичъ.— Мн трудно насчетъ чего-нибудь другого спросить, а что насчетъ выпивки я въ лучшемъ вид. Только ты, Глаша, смотри не зарвись… Не больше маленькаго золотого.

— Нтъ, нтъ. Какъ золотой проиграю — довольно.

— Ну, то-то. Пойдемъ, Иванъ Кондратьичъ, хватимъ по чапорушечк.

Супруги разстались. Глафира Семеновна осталась у игорнаго стола, а Николай Ивановичъ и Конуринъ отправились спросить себ коньяку.

Спустя часъ Николай Ивановичъ пришелъ къ тому игорному столу, гд оставилъ Глафиру Семеновну, и не нашелъ ее. Онъ сталъ ее искать у другихъ столовъ и увидалъ блдную, съ потнымъ лицомъ. Она азартно ставила ставки. Парижская причудливая громадная шляпка ея сбилась у ней на затылокъ и изъ подъ нея выбились на лобъ пряди смокшихъ отъ поту волосъ. Завидя мужа, она вздрогнула, обернулась къ нему лицомъ и, кусая запекшіяся губы, слезливо заморгала глазами.

— Вообрази, я больше двухсотъ франковъ проиграла…— выговорила она наконецъ.

— Да что ты!

— Проиграла. Нтъ, здсь мошенничество, положительно мошенничество! Я два раза выиграла на Лисабонъ, должна была получить деньги, а крупье заспорилъ и не отдалъ мн денегъ. Потомъ опять выиграла на Лондонъ, но подсунулся какой-то плюгавый старичишка съ козлиной бородкой, сталъ уврять меня, что это онъ выигралъ, а не я, загребъ деньги и убжалъ. Вдь это-же свинство, Николай Иванычъ… Неужто на нихъ, подлецовъ, некому пожаловаться? Отнять три выигранные кона! Будь эти выигранныя деньги у меня, я никогда-бы теперь не была въ проигрыш двсти франковъ, я была-бы при своихъ.

— Но откуда-же ты взяла, душечка, двсти франковъ? Вдь у тебя и двадцати франковъ отъ утренняго выигрыша не осталось,— удивлялся Николай Ивановичъ.

— Да Ивана Кондратьича деньги я проиграла. Чортъ меня сунулъ взять давеча у него его кошелекъ на сохраненіе!

— Конурина деньги проиграла?

— Въ томъ-то и дло. Вотъ всего только одинъ золотой да большой серебряный пятакъ отъ его денегъ у меня и остались. Надо будетъ отдать ему. Ты ужъ отдай, Коля.

— Ахъ, Глаша, Глаша! — покачалъ головой Николай Ивановичъ.

— Что Глаша! Пожалуйста не попрекай. Мн и самой горько. Но нтъ, каково мошенничество! Отнять три выигранные кона! А еще Ницца! А еще аристократическій городъ! А гд-же Конуринъ? спросила вдругъ Глафира Семеновна.

— Вообрази, играетъ. Въ покатый бильярдъ играетъ и никакъ его оттащить отъ стола не могу. Все ставитъ на тринадцатый номеръ, хочетъ добиться на чортову дюжину выигрышъ сорвать и ужъ тоже проигралъ больше двухсотъ франковъ.

— Но гд-же онъ денегъ взялъ? Вдь его кошелекъ у меня.

— Билетъ въ пятьсотъ франковъ размнялъ. Кошелекъ-то онъ теб свой отдалъ, а вдь бумажникъ-то съ банковыми билетами у него остался, отвчалъ Николай Ивановичъ и прибавилъ:— Брось игру, наплюй на нее, и пойдемъ оттащимъ отъ стола Конурина, а то онъ ужасъ сколько проиграетъ. Онъ выпивши, поминутно требуетъ коньяку и все увеличиваетъ ставку.

— Но вдь должна-же я, Николай Иванычъ, хоть сколько-нибудь отыграться.

— Потомъ попробуешь отыграться. Мы еще придемъ сюда. А теперь нужно Конурина-то пьянаго отъ этого проклятаго покатаго билліарда оттащить. Конуринъ тебя какъ-то слушается, ты имешь на него вліяніе.

Глафира Семеновна послушалась и, поправивъ на голов шляпку, отошла отъ стола, за которымъ играла. Вмст съ мужемъ она отправилась къ Конурину.

XVIII.

Оттащить Конурина отъ игорнаго стола было, однако, не легко и съ помощію Глафиры Семеновны. Когда Ивановы подошли къ нему, онъ уже не стоялъ, а сидлъ около стола. Передъ нимъ лежали цлыя грудки намненнаго серебра. Сзади его, опершись одной рукой на его стулъ, а другой ухарски подбоченясь, стояла разряженная и сильно накрашенная барынька съ черненьнымъ пушкомъ на верхней губ и въ калабрійской шляпк съ такимъ необычайно громаднымъ плюмажемъ, что плюмажъ этотъ змей свшивался ей на спину. Барынька эта распоряжалась деньгами Конурина, учила его длать ставки и хотя она говорила по французски, онъ понималъ и слушался ее.

— Voyons, mon vieu russe… apresent No 3… говорила она гортаннымъ контральтовымъ голосомъ.

— Нумеръ труа? Ладно… Будь по вашему, отвчалъ Конуринъ.— Труа, такъ труа.

Шаръ покатаго бильярда летлъ въ гору по зеленому сукну и скатывался внизъ. Конуринъ проигралъ.

— C’est domage, ce que nous avons perdu… Mais ne pleurez pas… Mettez encore.

Она взяла у него дв серебряныя монеты и швырнула ихъ опять въ лунку номера третьяго. Снова проигрышъ.

— Тьфу ты пропасть! плюнулъ Конуринъ.— Не слдовало ставить на тотъ-же номеръ, мадамъ-мамзель. Вали тринадцать… Вали на чертову дюжину… Вдь на чертову дюжину давеча взяли два раза.

— Oh non, non… Laissez moi tranquille… ударила она его по плечу и снова бросила ставку на номеръ третій.

— Въ такомъ раз хоть выпьемъ, мадамъ-мамзель, гршнаго коньячишку еще по одной собачк, для счастья… предлагалъ ей Конуринъ, умильно взглядывая на нее.

— Assez… сдлала она отрицательный жестъ рукой.

— Что такое ace? Ну, а я не хочу асе. Я выпью… Прислужающіи! Коньякъ… Давай коньяку… поманилъ онъ гарсона, стоящаго тутъ же съ графинчикомъ коньяку и рюмками на тарелк.

Гарсонъ подскочилъ къ нему и налилъ рюмку. Конуринъ выпилъ.

— Perdu… произнесла барынька.

— Опять пердю! О, чтобъ теб ни дна ни покрышки! воскликнулъ Конуринъ.

Въ это время къ нему подошла Глафира Семеновна и сказала:

— Иванъ Кондратьичъ… Бросьте играть… Вдь вы, говорятъ, ужасъ сколько проиграли.

— А! Наша питерская мадамъ теперь подъхала! проговорилъ Конуринъ, обращаясь къ ней пьянымъ заскраснвшимся лицомъ съ воспаленными узенькими глазами. — Постой, постой, матушка… Вотъ съ помощью этой барыньки я уже отыгрываться начинаю. Пятьдесятъ два франка давеча на чертову дюжину мы сорвали. Ну, мамзель-стриказель, теперь катръ… на номеръ катръ… Ставьте своей ручкой, ставьте… обратился онъ съ накрашенной барыньк.

— Да бросьте, вамъ говорятъ, Ивамъ Кондратьевичъ,— продолжала Глафира Семеновна. — Перемните хоть столъ-то… Можетъ быть другой счастливе будетъ… А то прилипли къ этому проклятому билліарду… Пойдемте къ столу съ поздами.

— Нтъ, постой… упрямился Конуринъ.— Вотъ съ этой черномазой мамзелью познакомился и ужъ у меня дло на поправку пошло. Выиграли на катръ? Да неужто выиграли? — воскликнулъ онъ вдругъ радостно, когда увидлъ, что крупье отсчитывалъ ему грудку серебряныхъ денегъ.— Мерси, мамзель, мерси. Вивъ ли Франсъ теб — вотъ что… Ручку!

И онъ схватилъ француженку за руку и крпко потрясъ ее. Она улыбнулась.

— Вотъ что значитъ, что я коньяку-то выпилъ. Постой, погоди… Теперь дло на ладъ пойдетъ, бормоталъ онъ.

— А выигралъ на ставку, такъ и уходи… Перемни ты хоть столъ-то!.. приступилъ къ нему Николай Ивановичъ.— Самъ пьянъ… Не вдь съ какой крашеной бабенкой связался.

— Французинка… Сама подошла. ‘Рюссъ’? говоритъ. Я говорю: ‘рюссъ’… Ну, и обласкала. Хорошая барынька, только вотъ бассомъ какимъ-то говоритъ.

— А ты думаешь, что даромъ она тебя обласкала? Выудить хочетъ твои потроха. Да и выудитъ, ежели уже не выудила еще…

— Нтъ, шалишь! Я свою денежную требуху тонко соблюдаю… Труа! На номеръ труа!

— Пойдемте къ другому столу! воскликнула Глафира Семеновна, схватила Конурина за руку и силой начала поднимать его со стула.

— Стой, погоди… Не балуйтесь… упрямился тотъ.— Мамзель, ставь труа.

— Не надо труа. Забирайте ваши деньги и пойдемте къ другому столу.

Глафира Семеновна держала Конурина подъ руку и тащила его отъ стола. Николай Ивановичъ загребалъ его деньги. Француженка сверкнула глазами на Глафиру Семеновну и заговорила что-то по французски, чего Глафира Семеновна не понимала, но по тону рчи слышала, что это не были ласковыя слова.

Копуринъ упрямился и не шелъ.

— Долженъ-же я хоть за коньякъ прислужающему заплатить… говорилъ онъ.

— Заплачу… Не безпокойся… сказалъ Николай Ивановичъ!— Гарсонъ комбьенъ?

Гарсонъ объявилъ ужасающее количество рюмокъ выпитаго коньяку. Николай Ивановичъ началъ разсчитываться с,ь нимъ. Глафира Семеновна все еще держала Конурина подъ руку и уговаривала его отойти отъ стола.

— Ну, ладно, согласился, наконецъ, тотъ и прибавилъ:— Только пускай и мамзель-стриказель идетъ съ нааіи.— Мамзель! коммензи! — и онъ махнулъ ей рукой.

— Да вы никакъ съ ума сошли, Иванъ Кондратьевичъ! — возмутилась Глафира Семеновна.— Съ вами замужняя женщина идетъ подъ руку, а вы не вдь какую крашеную даму съ собой приглашаете! Это ужъ изъ рукъ вонъ! Пойдемте, пойдемте…

— Э-эхъ! Въ кои-то вки пріударилъ за столомъ за французской мадамой, а тутъ… Тьфу! Да она ничего… Она ласковая… Мадамъ! обернулся къ француженк на ходу Конуринъ.

— Не подпущу я ее къ вамъ… Идемте…

Француженка шла сзади и говорила что-то язвительное по адресу Глафиры Семеновны. Наконецъ она подскочила къ Конурину и взяла его съ другой стороны подъ руку. Очевидно, ей очень не хотлось разстаться съ намченнымъ кавалеромъ.

— Прочь! закричала на нее Глафира Семеповна, грозно сверкнувъ глазами.

Француженка въ свою очередь крикнула на Глафиру Семеновну и, хотя отняла свою руку изъ подъ руки Конурина, но сильно жестикулируя, старалась объяснить что-то по французски.

— Вотъ видите, какая она ласковая-то. Она требуетъ у васъ половину выигрыша. Говоритъ, что пополамъ съ вами играла, перевела Конурину Глафира Семеновна рчь француженки.

— Какой съ чорту выигрышъ! Я продулся, какъ грецкая губка. Во весь вечеръ всего только три ставки взялъ. Нонъ, мадамъ, нонъ… Я проигрался, мамзель… Я въ проигрыш… Понимаешь ты, въ проигрыш… Я пердю… Совсмъ пердю… обратился Конуринъ къ француженк. Та не отставала и бормотала по французски.

— Увряетъ, что пополамъ съ вами играла… переводила Глафира Семеновна.— Вотъ неотвязчивая-то нахалка! Дайте ей что-нибудь, чтобы она отвязалась.

— На чай за ласковость можно что-нибудь дать, а въ половинную долю я ни съ кмъ не игралъ.

Онъ остановился и сталъ шарить у себя въ карманахъ, ища денегъ.

— У Николая Иваныча ваши деньги, а не у васъ. Онъ ихъ сгребъ со стола, говорила Конурину Глафира Семеновна.

— Были и у меня въ карман большіе серебряные пятаки.

Онъ нашелъ наконецъ завалившуюся на дн кармана пятифранковую монету и сунулъ ее француженк.

— На вотъ… Возьми на чай… Только это на чай… За ласковость на чай… А въ половинную долю я ни съ кмъ не игралъ. Переведите ей, матушка, Глафира Семеновна, что это ей на чаи…

— А ну ее! Стану я со всякой крашеной дрянью разговаривать!

Француженка, между тмъ, получивъ пятифранковую монету, подбросила ее на рук, ядовито улыбнулась и опять заговорила что-то, обращаясь къ Конурину. Взоръ ея на этотъ разъ былъ уже далеко не ласковъ.

— Вотъ нахалка-то! Мало ей… Еще требуетъ… опять перевела Глафира Семеновна Конурину.

— Достаточно, мамзель… Будетъ. Не проси… Сами семерыхъ сбирать послали! махнулъ Конуринъ француженк рукой и пошелъ отъ нея прочь подъ руку съ Глафирой Семеновной.

Онъ шатался на ногахъ. Глафир Семеновн стоило большихъ трудовъ вести его. Вскор ихъ нагналъ. Николай Ивановичъ и взялъ Конурина подъ другую руку. Они направились къ выходу изъ зимняго сада. На шествіе это удивленно смотрла публика. Въ слдъ компаніи нсколько разъ раздавалось слово: ‘les russes’.

ХІХ.

Съ сильной головной болью проснулся Конуринъ на другой день у себя въ номер, припомнилъ обстоятельства вчерашняго вечера и пробормоталъ:

— А и здорово-же я вчера хватилъ этого проклятаго коньячищу! А все Ницца, чтобы ей ни дна, ни покрышки! Такой ужъ должно-быть пьяный городъ. Пьяный и игорный… Сколько я вчера просялъ истиннику-то въ эти поганыя вертушки! Въ сущности вдь дтскія игрушки, дтская забава, а подижъ-ты сколько денегъ выгребаютъ! Взрослому-то человку на нихъ по настоящему и смотрть не интересно, а не только что играть, а играютъ. А все корысть. Тьфу!

Онъ плюнулъ, всталъ съ постели и принялся считать переданныя ему вчера Николай Ивановичемъ деньги, оставшіяся отъ размненнаго вчера пятисотфранковаго билета. Денегъ было триста пятьдесятъ два франка съ мдной мелочью.

— Сто сорокъ восемь франковъ посялъ въ апельсинной земл, продолжалъ онъ.— Да утромъ на сваяхъ такую-же препорцію икры выпустилъ. Ой-ой-ой, вдь это триста франковъ почти на апельсинную землю приходится. Триста франковъ, а на наши деньги по курсу сто двадцать рублей. Вотъ она Ницца-то! Въ одинъ день триста французскихъ четвертаковъ увела… А что будетъ дальше-то? Нтъ, надо забастовать… Довольно.

Онъ умылся, вылилъ себ на голову цлый кувшинъ воды, одлся, причесалъ голову и бороду и пошелъ стучаться въ номеръ Ивановыхъ, чтобы узнать спятъ они или встали.

— Идите, идите. Мы уже чай пьемъ… послышалось изъ-за двери.

— Чай? Да какъ-же это васъ угораздило? удивленно спросилъ Конуринъ, входя въ номеръ. — Вдь самовара здсь нтъ.

— А вотъ ухитрились, отвчала Глафира Семеновна, сидвшая за чайнымъ столомъ.— Видите, намъ подали мельхіоровый чайникъ и спиртовую лампу. Въ чайник на ламп мы вскипятили воду, а самый чай я заварила въ стакан и блюдечкомъ прикрыла вмсто крышки. Изъ него и разливаю. Сколько ни говорила я лакею, чтобы онъ подалъ мн два чайника — не подалъ. Чай заварила свой, что мы изъ Петербурга веземъ.

— Отлично, отлично. Такъ давайте-же мн скорй стаканчикъ, да покрпче. Страсть какъ башка трещитъ со вчерашняго, заговорилъ Конуринъ, присаживаясь къ столу.

— Да, хороши вы были вчера…

— Охъ, ужъ и не говорите! вздохнулъ Конуринъ.— Трепку мн нужно, старому дураку.

— И даму компаньонку себ поддли. Какъ это вы ее поддли?

— Вовсе не поддвалъ. Сама поддлась, сконфуженно улыбнулся Коцуринъ.

Начались разговоры о вчерашнемъ проигрыш.

— Нтъ, вообразите, я-то, я-то больше двухсотъ франковъ проиграла! говорила Глафира Семеновна. Взяла у васъ вашъ кошелекъ съ деньгами на храненіе, чтобъ уберечь васъ отъ проигрыша и сама-же ваши деньги проиграла изъ кошелька. Николай Иванычъ сейчасъ вамъ отдастъ за меня деньги.

— Да что говорить, здсь игорный вертепъ, отвчалъ Конуринъ.

— И какой еще вертепъ! Игорный и грабительскій вертепъ. Мошенники и грабители.

И Глафира Семеновна разсказала, какъ какой-то старичишка присвоилъ себ выигрышъ, какъ крупье два раза заспорилъ и не отдалъ ей выигранное.

— Вотъ видите, а вы говорите, что Ницца аристократическое мсто, сказалъ Конуринъ.— А только ужъ сегодня на эти игральныя вертушки я и не взгляну. Довольно. Что изъ себя дурака строить! Взрослый, мужчина во всемъ своемъ степенств и вдругъ въ дтскія игрушки играть! Даже срамъ.

— Нтъ, нтъ… Сегодня мы ждемъ на праздникъ цвтовъ. Разв вы забыли, что мы взяли билеты, чтобы смотрть, какъ на бульвар будутъ цвтами швыряться?

— Тоже вдь въ сущности дтская игра, замтилъ Николай Ивановичъ.

— Ну, что-жъ, ежели здсь такая мода. Съ волками жить, по волчьи выть, отвчала Глафира Семеновна. — Эта игра по крайности хоть не раззорительная.

Послышался легкій стукъ въ дверь.

— Антре… крикнулъ Николай Ивановичъ и самодовольно улыбнулся жен, что выучилъ это французское слово.

Вошелъ завдующій гостинницей французъ съ наполеоновской бородкой и карандашомъ за ухомъ, поклонился и заговорилъ что-то по французски. Говорилъ онъ долго, Конуринъ и Николай Ивановичъ, ничего не понимая, слушали и смотрли ему прямо въ ротъ. Слушала и Глафира Семеновна и тоже понимала плохо.

— Глаша! О чемъ онъ? спросилъ жену Николай Ивановичъ, кивая на безъ умолка говорящаго француза.

— Да опять что-то насчетъ завтрака и обда въ гостинниц. Говоритъ, что табльдотъ у нихъ.

— Дался ему этотъ завтракъ и обдъ! Вуй, вуй, мусье. Знаемъ… И какъ понадобится, то придемъ.

— Жалуется, что мы вчера не завтракали и не обдали въ гостинниц.

— Странно. Пріхали въ новый городъ, такъ должны-же мы прежде всего трактиры обозрть.

— Вотъ, вотъ… Я теперь поняла въ чемъ дло. Вообрази, онъ говоритъ, что ежели мы и сегодня не позавтракаемъ или не пообдаемъ у нихъ въ гостинниц, то онъ долженъ прибавить цну за номеръ.

— Это еще что! Въ кабалу хочетъ насъ взять? Нонъ, нонъ, мусье… мы этого не желаемъ. Скажи ему, Глаша, что мы не желаемъ въ кабалу идти. Вотъ еще что выдумалъ! Такъ и скажи!

— Да какъ я скажу про кабалу, если я не знаю, какъ кабала по французски! Этому слову насъ въ пансіон не учили.

— Ну, скажи какъ-нибудь иначе. Готелевъ, мусью, здсь много и ежели прибавка цнъ, то мы передемъ въ другое заведеніе. Волензи, такъ волензи, а не волензи, такъ какъ хотите. Компрене?

— Чего ты бормочешь, вдь онъ все-равно не понимаетъ.

— Да вдь я по иностранному. Пене анкоръ — нонъ. Дежене и дине — тоже нонъ, сказалъ Николай Ивановичъ французу, сдлавъ отрицательный жестъ рукой и прибавилъ:— Пойметъ, коли захочетъ. Ну, а теперь ты ему по настоящему объясни.

— Да, ну его! Потшимъ ужъ его, позавтракаемъ у него сегодня за табельдотомъ. Къ тому-же это будетъ дешевле, чмъ въ ресторан. Завтракъ здсь, онъ говоритъ, три франка.

— Тшить-то, подлецовъ, не хочется. Много-ли они насъ тшутъ! Мы имъ и ‘вивъ ля Франсъ’ и все эдакое, а они вонъ не хотли даже второй чайникъ къ чаю подать. Срамъ. Въ стакан чай завариваемъ. Это что, мусье? Не можете даже для русскихъ по два чайника подавать, кивнулъ Николай Ивановичъ на заваренный въ стакан чай и прибавилъ: — А еще французско-русское объединеніе! Нтъ, уже ежели объединеніе, то обязаны и русскіе самовары для русскихъ заводить и корниловскіе фарфоровые чайники для заварки чая.

— Ну, такъ что-жъ ему сказать? — спрашивала Глафира Семеновна.

— Да ужъ чортъ съ нимъ! Позавтракаемъ сегодня у него. Покрайности здсь въ гостинниц ни на какую игорную вертушку не нарвешься. А то начнешь ресторанъ отыскивать и опять въ новый игорный вертепъ съ вертушками попадешь,— ршилъ Конуринъ.

Николай Ивановичъ не возражалъ.

— Вуй, вуй… Ну, деженонъ ожурдюи ше ву,— кивнула французу Глафира Семеновна.

Французъ поклонился и вышелъ.

XX.

Позавтракавъ за табльдотомъ въ своей гостиннщ, супруги Ивановы и Конуринъ вышли на берегъ моря, чтобы отправиться на ‘Весенній праздникъ цвтовъ’. На бульвар Jett Promenade, залитомъ ослпительнымъ солнцемъ, были толпы публики. Пестрли разноцвтные раскрытые зонтики. Толпы стремились по направленію къ Promenade des Anglais, гд былъ назначенъ праздникъ и гд были выстроены мста для публики. Почти каждый изъ публики имлъ у себя на груди по бутоньерк съ розой, многіе несли съ собой громадные букеты изъ розъ. Вс были съ цвтами. Даже колясочки, въ которыхъ няньки везли дтей, и т были убраны цвтами. Цвты были на сбру лошадей у прозжавшихъ экипажей, на шляпахъ извощиковъ, даже на ошейникахъ комнатныхъ собаченокъ, сопровождавшихъ своихъ хозяевъ. Балконы домовъ, выходящихъ на берегъ моря, убранные гирляндами зелени, были переполнены публикой, пестрющей цвтными зонтиками и цвтами. Вс окна были открыты и въ нихъ виднлись головы публики и цвты. Продавцы и продавщицы цвтовъ встрчались на каждомъ шагу и предлагали свой товаръ.

— Надо и намъ купить себ по розочк въ петличку, а то мы словно обсвки въ пол, сказалъ Конуринъ и тотчасъ пріобрлъ за полфранка три бутоньерки съ розами, одну изъ коихъ поднесъ Глафир Семеновн.

Но вотъ и Promenade des Anglais, вотъ и мста для зрителей, убранныя гирляндами зелени. Конуринъ и Ивановы предъявили свои билеты, сли на стулья и стали смотрть на дорогу, приготовленную для катающихся въ экипажахъ и декорированную выстроившимися въ рядъ солдатами національной гвардіи съ старыми пистонными ружьями у ноги, въ мдныхъ каскахъ съ конскими гривами, ниспадающими на спину. По дорог сновали взадъ и впередъ съ корзинами цвтовъ сотни смуглыхъ оборванцевъ — мужчинъ, женщинъ и дтей,— выкрикивали свои товары и совали ихъ въ мста для публики.

— Un franc la corbeille! Cent bouquets pour un franc! — раздавались ихъ гортанные возгласы съ сильнымъ итальянскимъ акцентомъ.

— Господи! Сколько цвтовъ-то! покачалъ головой Конуринъ.— Не будетъ-ли ужъ и здсь какой-нибудь игры въ цвты, въ род лошадокъ или поздовъ желзной дороги? Напередъ говорю — единаго франка не поставлю.

— Что вы, Иванъ Кондратьичъ… Какая-же можетъ быть тутъ игра! откликнулась Глафира Семеновна.

— И, матушка, здсь придумаютъ! Здсь специвалисты. Скажи мн въ Петербург, что можно проиграть триста французскихъ четвертаковъ въ дтскую вертушку съ лошадками и поздами — ни въ жизнь не поврилъ-бы, а вотъ они проиграны у меня.

Но вотъ раздался пушечный выстрлъ и послышалась музыка. На дорог началась процессія праздника. Впереди шелъ оркестръ музыки горныхъ стрлковъ въ синихъ мундирныхъ пиджакахъ, въ синихъ фуражкахъ съ широкими днами безъ околышковъ и козырьковъ, дале несли разноцвтныя знамена, разввающіяся хоругви, прохала колесница, нагруженная и убранная цвтами отъ сбруи лошадей до колесъ, и, наконецъ, показались экипажи съ катающимися и также нагруженные корзинами цвтовъ. Нкоторые изъ катающихся были въ блыхъ костюмахъ Пьеро, нкоторые — одтые маркизами начала прошлаго столтія, въ напудренныхъ парикахъ. Попадались дущія женщины въ блыхъ, красныхъ и черныхъ домино и въ полумаскахъ. Лишь только показались экипажи, какъ изъ мстовъ посыпался въ нихъ цлый градъ цвтовъ. Изъ экипажей отвчали цвтами-же. Цвты носились въ воздух, падали въ экипажи, на мдныя каски стоявшихъ для парада солдатъ, на дорогу. Солдаты подхватывали ихъ и въ свою очередь швыряли въ публику, сидвшую въ мстахъ и въ катающихся. Цвты, упавшіе на дорогу, мальчишки собирали въ корзины и тутъ-же снова продавали ихъ желающимъ. Все оживилось, все закопошилось, все перекидывалось цвтами. Происходила битва цвтами.

Увлеклись общимъ оживленіемъ Ивановы и Конуринъ и стали отбрасываться попадающими къ нимъ цвтами. Но вотъ въ Конурина кто-то попалъ довольно объемистымъ букетомъ и сшибъ съ него шляпу.

— Ахъ, гвоздь вамъ въ глотку! Шляпу сшибать начали! Стой-же, погоди! воскликнулъ онъ, поднимая шляпу и нахлобучивая ее.— Погоди! Самъ удружу! Надо купить цвтовъ корзиночку, да какихъ-нибудь поздорове, въ род метелъ.— Эй, гарсонъ! Или тебя? Цвточникъ! Сюда! Или вотъ ты чумазая гарсонша! суетился онъ, подзывая къ себ продавцовъ цвтовъ.— Сколько за всю корзинку? На полъ-франка… Сыпь на полъ-франка… Давай и ты, мадамъ гарсонша, на полъ-четвертака. Твои цвты поокамелисте будутъ.

И купивъ себ цвтовъ, Конуринъ съ остервененіемъ началъ швырять ими въ катающихся, стараясь попасть въ самое лицо. Ивановы не отставали отъ него.

— Запаливай, Николай Ивановъ! Запаливай! Запаливай, да прямо въ морду! кричалъ Конуринъ.— Вонъ англичанинъ съ зеленымъ вуалемъ детъ. Катай ему въ нюхало. Это онъ, подлецъ, давеча шляпу съ меня сшибъ. Стой-же… Я теб теперь, англійская образина, невстк на отместку!…

И выбравъ увсистый букетъ изъ зимнихъ левкоевъ съ твердыми стеблями, Конуринъ швырнулъ имъ прямо въ лицо англичанина съ такой силой, что тотъ тотчасъ-же схватился руками за носъ.

— Ага! Почувствовалъ! А вотъ теб и еще на закуску! Дошкуривай его, Николай Ивановъ, дошкуривай хорошенько! — продолжалъ кричать Конуринъ.

— Смотрите, Иванъ Кондратьичъ, вдь у англичанина-то кровь на лиц. Вдь вы ему въ кровь носъ расшибли,— замтила Глафира Семеновна.

— Ништо ему! Такъ и слдуетъ. Подетъ еще разъ мимо, такъ я ему букетецъ въ род вника приготовилъ. Такъ окамелкомъ въ дыхало и залплю, чтобъ зубаревыхъ дтей во рту не досчитался. Батюшки! Смотрите! Моя вчерашняя мамзель въ коляск! Ахъ шкура! — воскликнулъ вдругъ Конуринъ и швырнулъ. въ нее увсистымъ букетомъ полевыхъ цвтовъ, прибавивъ:— Получай сайки съ квасомъ! Вчера пять франковъ на чай вымаклачила, а сегодня, вотъ теб куричью слпоту въ ноздрю! Глафира Семеновна! Видите? Кажется, она?

— Вижу, вижу… Дйствительно, это ваша вчерашняя дама, которая васъ въ покатый билліардъ ставки ставить учила.

Француженка, получивъ отъ Конурина ударъ букетомъ въ грудь, улыбнулась и въ свою очередь пустила въ него цлую горсть маленькихъ букетиковъ. Конуринъ опять отвчалъ букетомъ.

— Англичанинъ! крикнулъ Николай Ивановичъ.— Англичанинъ обратно детъ. Иванъ Кондратьичъ, не звай!

— Гд? Гд? — откликнулся Конуринъ.— Надо ему теперь физіономію-то съ другой стороны подправить. Ахъ, вотъ онъ гд. Швыряй въ него, Николай Ивановъ, швыряй! Вотъ теб букетецъ. Не букетъ, а, одно слово, метла… Да и я такимъ-же пущу.

— Господа! Господа! Разв можно такъ швыряться? Надо учтивость соблюдать, а то вы въ кровь…— останавливала мужа и Конурина Глафира Семеновна.

— Сапогомъ-бы въ него еще пустилъ, а не токмо что букетомъ, да боюсь, что сниму сапогъ, швырну, а мальчишки поднимутъ и утащутъ. Эхъ, не захватили мы съ собой пустопорожней бутылки изъ гостинницы. Вотъ бы чмъ швырнуть-то.

— Да какъ вамъ не стыдно и говорить-то это. Вдь швыряться бутылками это ужъ цлое срое невжество. Люди устраиваютъ праздникъ, чтобы тихо и деликатно цвтами швыряться, а вы о бутылк мечтаете.

— Хороша деликатность, коли давеча съ меня шляпу сшибли! Вотъ теб, зубастый чортъ!

Конуринъ швырнулъ и опять попалъ окомелкомъ букета въ лицо англичанина. Николай Ивановичъ размахнулся и то же залпилъ англичанину букетомъ въ шляпу. Шляпа слетла съ головы англичанина и упала на шоссе у колесъ экипажа.

— Отмщенъ Санктъ-Петербургскій купецъ Иванъ Кондратьевъ сынъ Конуринъ! Вотъ оно когда невстка-то получила на отместку! воскликнулъ Николай Ивановичъ.

— А вотъ теб, мусью англичанинъ, и въ рыло на прибавку! Это ужъ процентами на капиталъ сочти! прибавилъ Конуринъ, безостановочно запаливая въ англичанина букетиками.

Англичанинъ стоялъ въ коляск во весь ростъ, стараясь улыбнуться. Носъ его былъ въ крови. По пробритому подбородку также текла кровь, мальчишка подавалъ ему поднятую съ земли шляпу.

XXI.

Экипажи, тянувшіеся вереницей мимо мстовъ съ зрителями, мало по малу начали рдть. Катающаяся публика стала разъзжаться. У продолжавшихъ еще сновать экипажей уже изсякъ цвточный матеріалъ для киданья. Цвточный дождь затихалъ. Битва цвтами кончалась. Только изрдка еще кое кто швырялъ остатками букетиковъ, но ужъ не безъ разбора направо и налво, а только въ знакомыхъ, избранныхъ лицъ. Такъ было въ экипажахъ, такъ было и въ мстахъ среди зрителей. Публика, видимо, устала дурачиться. Шоссе было усяно цвтами, но мальчишки уже не поднимали эти цвты, ибо никто не покупалъ ихъ. Публика начала звать и уходила. Окровавленный англичанинъ больше не показывался. Конуринъ, прикопившій съ пятокъ букетиковъ, чтобы швырнуть въ него на послдяхъ, долго ждалъ его и наконецъ тоже началъ звать. Звалъ и Николай Ивановичъ.

— Канитель. Чмъ зря здсь сидть, пойдемте-ка лучше въ буфетъ,— сказалъ онъ.— Пить что-то хочется. Глаша можетъ выпить лимонаду, а мы саданемъ бутылочку красненькаго ординерцу.

— Пріятныя рчи пріятно и слушать, откликнулся Конуринъ, вставая и отряхиваясь отъ цвточныхъ. лепестковъ, и спросилъ:— А гд тутъ буфетъ?

— Какой буфетъ? Здсь нтъ буфета,— проговорила Глафира Семеновна.

— Ну, вотъ… Гулянье, эдакое представленіе, да чтобы буфета не было! Не можетъ этого быть. Наврное есть. Гд-же публика горло-то промачиваетъ? Нельзя безъ промочки. Вдь у всхъ першитъ посл такого азарта.

— А вы забываете, что мы на улиц, а не въ театр!

— Ничего не обозначаетъ. Обязаны и на улиц посл такого происшествія…

— Да вотъ сейчасъ спросимъ, сказалъ Николай Ивановичъ.— Мусье! Гд здсь буфетъ пуръ буаръ? обратился онъ къ завдующему мстами старичку съ кокардой изъ цвтныхъ ленточекъ на груди пиджака.

— Тринкенъ… пояснилъ Конуринъ и хлопнулъ себя по галстуху.

Старичекъ съ кокардой улыбнулся и заговорилъ что-то по французски.

— Глаша! Что онъ говоритъ? спросилъ Николай Ивановичъ жену.

— Да говоритъ тоже, что и я говорила. Нтъ здсь буфета.

— Да ты можетъ быть врешь. Можетъ быть онъ что-нибудь другое говоритъ?

— Фу, какой недоврчивый! Тогда иди и ищи буфетъ.

— Однако, ужъ это совсмъ глупо, что гулянье устраиваютъ, а o буфет не хотятъ позаботиться. Это ужъ даже и на заграницу не похоже.

— Да вотъ пойдемъ мимо дома на сваяхъ, такъ тамъ буфетъ есть,— сказала Глафира Семеновна.

— На сваи? воскликнулъ Конуринъ. — Нтъ-съ, слуга покорный! Это чтобы опять полтораста четвертаковъ въ лошадки просадить? — вяземскими пряниками меня туда не заманишь. И такъ ужъ я въ этихъ вертепахъ, почитай, бочку кенигскаго рафинаду проухалъ.

— То есть какъ это рафинаду?

— Да такъ. Акуратъ такую сумму оставилъ, что бочка сахару-рафинаду въ покупк себ въ лавку стоитъ.

— Ахъ, вотъ что, проговорила Глафира Семеновна.— Ну, что-жъ изъ этого? Въ одинъ день проигрываешь, въ другой день выигрываешь. Вчера несчастье, а сегодня счастье. Этакъ ежели бастовать при первой неудач, такъ всегда въ проигрыш будешь. Не знаю, какъ вы, а мн такъ очень хочется попробовать отыграться.

— Глаша! Не смй! И думать не смй! закричалъ на нее Николай Ивановичъ.

— Пожалуйста, пожалуйста, не возвышай голосъ. Не испугаюсь! остановила его Глафира Семеловна.

— Да я не позволю теб играть! Что это такое въ самомъ дл! Вчера двсти франковъ проухала, сама говоришь, что здсь все основано на мошенничеств, и вдругъ опять играть.

— Вовсе даже и не двсти франковъ, а всего сто двадцать съ чмъ-то. Ты забываешь, что я утромъ на сваяхъ выиграла. За то теперь ужъ будемъ глядть въ оба. Я буду играть, а ты стой около меня и гляди.

— Да не желаю я совсмъ, чтобы ты играла! Провались они эти проигранные двсти франковъ!

— Какъ? Ты хочешь, чтобы я даже и въ Монте-Карло не попробовала своего счастія? Зачмъ-же тогда было хать въ Ниццу! Ты слышалъ, что вчера Капитонъ Васильичъ сказалъ? Онъ сказалъ, что изъ-за Монте-Карло-то сюда въ Ниццу вс аристократы и здятъ, потому тамъ въ рулетку, ежели только счастіе придетъ, въ полчаса можно даже и всю поздку свою окупить. Въ лошадки и позда не выиграла, такъ можетъ быть въ рулетку выиграю. Нтъ, ужъ ты какъ хочешь, а я въ Монте-Карло хоть на золотой, да рискну.

— Ну, это мы еще посмотримъ!

— А мы поглядимъ. Не позволишь мн испытать своего счастья въ рулетку, такъ посл этого нтъ теб переводчицы! — погрозилась Глафира Семеновна.— Не стану я теб ничего и переводить по-русски, что говорятъ французы, не стану говорить по французски. Понимай и говори самъ, какъ знаешь. Вотъ теб за насиліе!

Глафира Семеновна выговорила это и слезливо заморгала глазами. Они шли по бульвару, среди массы гуляющей публики. Проходящіе давно уже обращали вниманіе на ихъ рзкій разговоръ въ возвышенномъ тон, а когда Глафира Семеновна поднесла носовой платокъ къ глазамъ, то нкоторыя даже останавливались и смотрли имъ вслдъ. Конуринъ замтилъ это и подосплъ на выручку. Онъ сталъ стараться перемнить разговоръ.

— Такой ужъ городъ паршивый, что въ немъ на каждомъ перекрестк игра въ игрушки, началъ онъ.— Взрослые, пожилые люди играютъ, какъ малые дти въ лошадки, въ позда забавляются. Подумать-то объ этомъ срамъ, а забавляются. Да вотъ хоть-бы взять эту цвточную драку, гд мы сейчасъ были… Вдь это тоже дтская игра, самая дтская. Ну, что тутъ такое цвтами швыряться? Однако, взрослые,старики даже забавлялись, да и мы, глядя на нихъ, разъярились.

— Да и какъ еще разъярились-то! подхватилъ Николай Ивановичъ.— Особенно ты. Хоть-бы вотъ взять этого англичанина… Вдь ты ему носъ-то въ перечницу превратилъ. А все-таки эту игру я понимаю. Во-первыхъ, тутъ полировка крови, а во-вторыхъ, безъ проигрыша. Нтъ, эту игру хорошо было-бы и у насъ въ Петербург завести. И публик интересъ, и антрепренеру барышисто. За мста антрепренеръ деньги собираетъ, даетъ представленіе, а за игру актерамъ ни копйки не платитъ, потому сама-же публика и актеры. Правду я, Иванъ Кондратьичъ?..

— Еще-бы! Огромные барыши можно брать, отвчалъ Конуринъ. — Мста изъ барочнаго лса построилъ, покрасилъ ихъ муміей, да и загребай деньги. Объ этомъ даже надо попомнить. Хотя я и по фруктовой части, при колоніальномъ магазин, но я съ удовольствіемъ-бы взялся за такое дло въ Петербург…

— И я то-же. Идетъ пополамъ? воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Такую цвточную драку закатимъ, что даже небу будетъ жарко. Цвтовъ у насъ въ Петербург мало — березовые вники въ ходъ пустимъ. Прелесть, что за цвточный праздникъ выйдетъ.

— Такъ вамъ сейчасъ въ Петербург и дозволили это устроить! откликнулась Глафира Семеновна.

— Отчего? Ново, прекрасно, благородно. Аркадіи-то эти вс у насъ ужъ надоли, говорилъ Николай Ивановичъ.

— Здсь прекрасно и благородно, а у насъ выйдетъ совсмъ наоборотъ.

— Да почему-же?

— Срости много всякой, вотъ почему. Здсь цивилизація, образованіе, а у насъ дикая срость и невжество. Да вотъ возьмите хоть себя. Вы ужъ и здсь-то жалли, что нельзя было вмсто букета бутылкой швырнуть. Хотли даже сапогомъ…

— Это не я. Это Иванъ Кондратьичъ.

— Все равно. Иванъ Кондратьичъ такой-же русскій человкъ. За что вы бдному англичанину носъ расквасили? Нарочно выбирали букетъ съ твердыми корешками, чтобы расквасить.

— А за что онъ мн шляпу сшибъ?

— Вздоръ. Ничего неизвстно. Вы не успли и замтить, кто съ васъ шляпу сшибъ. И наконецъ, ежели и онъ… Онъ съ васъ только шляпу сшибъ, а вы ему носъ въ кровь… У насъ, въ Петербург ежели цвточную драку дозволить, то еще хуже выйдетъ. Придутъ пьяные, каменья съ собой принесутъ, каменьями начнутъ швыряться, палки въ ходъ пустятъ, вмсто цвтовъ стулья въ публику полетятъ. Нельзя у насъ этого дозволить! закончила Глафира Семеновна.

— Ну, раскритиковала! махнулъ рукой Николай Ивановичъ и спросилъ жену:— Однако, куда-же мы теперь идемъ?

— На желзную дорогу, чтобъ хать въ Монте-Карло, былъ отвтъ.

XXII.

Узнавъ, что Глафира Семеновна ведетъ его и Конурина, чтобы сейчасъ же хать по желзной дорог въ Монте-Карло, Николай Ивановичъ опять запротестовалъ, но запротестовалъ только изъ упрямства. Ему и самому хот-лось видть Монте-Карло и его знаменитую игру въ рулетку. Глафира Семеновна, разумется, его не послушалась и онъ былъ очень радъ этому. Поворчавъ еще нсколько времени, онъ сказалъ:

— А только дадимте, господа, другъ другу слово, чтобъ не играть въ эту проклятую рулетку.

— Нельзя, чтобы совсмъ не играть, — откликнулась Глафира Семеновна. — Иначе зачмъ-же и въ Монте-Карло здить, если не испытать, что такое это рулетка. Ты вотъ говоришь, что она проклятая, а почемъ ты знаешь, что она проклятая? Можетъ быть такъ-то еще хвалить ее будешь, что въ лучшемъ вид! Лучше мы дадимъ себ слово не проигрывать много. Ну, хотите, дадимъ слово, чтобы каждый не больше десяти франковъ проигралъ? Проиграетъ и отходи отъ стола.

— Нтъ, нтъ! Ну, ее, эту рулетку!.. Вы, какъ хотите, а я ни за что…— замахалъ Конуринъ руками.— хать демъ, хоть на край свта поду, а играть — шалишь!

— Ну, тогда мы съ тобой по десяти франковъ ассигнуемъ, Николай Иванычъ. Не бойся, только по десяти франковъ. Согласенъ? Ну, сдлай-же мн это удовольствіе. Вдь я теб врная переводчица въ дорог.

Глафира Семеновна съ улыбкой взглянула на мужа. Тотъ тоже улыбнулся, утвердительно кивнулъ головой и проговорилъ:

— Соблазнила-таки Ева Адама! И вотъ всегда такъ.

Глафира Семеновна взглянула на часы и воскликнула:

— Ахъ, Боже мой! Опоздаемъ на поздъ. Надо хать. Пшкомъ не успть… Коше! — махнула она прозжавшему извощику и, когда тотъ подъхалъ, заторопила мужа и Конурина.— Садитесь, садитесь скорй. А ля гаръ… Пуръ партиръ а Монте-Карло, приказала она извощику.

Тотъ щелкнулъ бичомъ по лошади, но только что они прохали съ четверть версты, какъ обернулся къ Глафир Семеновн и заговорилъ что-то.

— Нонъ, нонъ, нонъ… Алле… Успете… махнула та рукой.

— Что такое? Въ чемъ дло? спросилъ Николай Ивановичъ.

— Говоритъ, что мы опоздали на поздъ, но онъ вретъ. Намъ еще десять минутъ до позда осталось.

Глафира Семеновна смотрла на свои часы, показывалъ свои часы и извощикъ, оборачиваясь къ ней, и, когда они прозжали мимо извощичьей биржи, указалъ бичомъ на парную коляску и опять что-то заговорилъ въ увщательномъ тон.

— Да вдь ужъ онъ лучше знаетъ, опоздали мы или не опоздали, замтилъ Конуринъ.

— Вздоръ. Просто онъ хочетъ сорвать съ насъ франкъ, не довезя до желзной дороги. Онъ вонъ указываетъ на парную коляску и говоритъ, чтобы мы хали въ Монте-Карло не по желзной дорог, а на лошадяхъ. Алле! Алле!. продолжала она махать извощику рукой.

Тотъ между тмъ уже остановился у извощичьей биржи и кричалъ другаго извощика:

— Leon! Voila messieurs et madame… раздавался его голосъ.

— Вдь вотъ какой неотвязчивый! Непремнно хочетъ навязать намъ, чтобы мы на лошадяхъ хали въ Монте-Карло. Предлагаетъ парную коляску… говорила Глафира Семеновна.— Увряетъ, что это будетъ хорошій парти-де-плезиръ.

— А что-жъ. Отлично… На лошадяхъ отлично… Покрайности по дорог можно въ два-три мста захать и горло промочить, откликнулся Конуринъ.

— А сколько это будетъ стоить? спросилъ Николай Ивановичъ.

— А вотъ сейчасъ надо спросить. Комбьянъ а Монте-Карло? обратилась Глафира Семеновна къ окружившимъ ихъ извощикамъ парныхъ экипажей и тутъ-же перевела мужу отвтъ:— Двадцать франковъ просятъ. Говорятъ, что туда три часа зды.

— Пятнадцать! Кензъ! Хочешь, мусью, кензъ, такъ бери! крикнулъ Николай Ивановичъ бравому извощику, курившему сигару изъ отличнаго пнковаго мундштука.— Это то есть туда и обратно? обратился онъ къ жен.

— Нтъ, только въ одинъ конецъ. Обратно нашъ извощикъ совтуетъ хать по желзной дорог.

— Пятнадцать франковъ возьмутъ, такъ подемте. Покрайности основательно окрестности посмотримъ, а то все желзныя дороги, такъ ужъ даже и надоло. Воздушку по пути понюхаемъ, говорилъ Конуринъ.

— Да, будете вы нюхать по пути воздушокъ! Какъ-же! Вашъ воздушокъ въ питейныхъ лавкахъ по дорог будетъ. Ну, и налижитесь.

— Да не налижемся. Ну, кензъ… Бери кензъ… Пятнадцать четвертаковъ деньги. На нашъ счетъ перевести по курсу — шесть рублей, говорилъ Николай Ивановичъ извощику.

— Voyons, messieurs… Dix-huit! послышался голосъ изъ толпы извощиковъ.

— За восемнадцать франковъ одинъ предлагаетъ,— перевела Глафира Семеновна.

— Четвертакъ одинъ можно еще прибавить. Ну, мусью… Сезъ… Сезъ франковъ. Шестнадцать… Вези за шестнадцать… По дорог задемъ выпить и теб поднесемъ. Глаша! Переведи ему, что по дорог ему поднесемъ.

— Выдумали еще! Стану я съ извощикомъ о пьянств говорить!

— Да какое-же тутъ пьянство! Ну, ладно… Я самъ… Сезъ, мусье… Сезъ и по дорог венъ ружъ буаръ дадимъ. Компрене? Ничего не компрене, чортъ его дери!

— За семнадцать детъ одинъ,— сказала Глафира Семеновна.

— Дать, что-ли? спросилъ Николай Ивановичъ.— Право, на лошадяхъ пріятно… Главное, я насчетъ воздушку-то… Я дамъ, Конуринъ.

— Давай! Гд наше не пропадало! Все лучше, чмъ эти деньги въ вертушку просолить, махнулъ рукой тотъ.

Разсчитались съ привезшимъ ихъ на биржу одноконнымъ извощикомъ и стали пересаживаться въ двухконный экипажъ и наконецъ, покатили по гладкой, ровной, какъ полотно, дорог въ Монте-Карло. Дорога шла въ гору. Открывались роскошные виды на море и на горы, везд виллы, окруженныя пальмами, миртами, апельсинными деревьями, лаврами. Новый извощикъ, пожилой человкъ съ клинистой бородкой съ просдью и въ красномъ галстух шарфомъ, по заведенной традиціи съ иностранцами, счелъ нужнымъ быть въ то-же время и чичероне. Онъ поминутно оборачивался къ сдокамъ и, указывая бичемъ на попадавшіяся по пути зданія и открывавшіеся виды, говорилъ безъ умолку. Говорилъ онъ на плохомъ французскомъ язык съ примсью итальянскаго. Глафира Семеновна мало понимала его рчь, а спутники ея и совсмъ ничего не понимали. Вдругъ Глафира Семеновна стала вглядываться въ извощика, лицо его показалось ей знакомымъ, и она воскликнула:

— Николай Иванычъ! Можешь ты думать! Этотъ извощикъ — тотъ самый стариченка, который у меня вчера вечеромъ въ Казино выигрышъ мой утащилъ, когда я выиграла на Лиссабонъ.

— Да что ты!

— Онъ, онъ! Я вотъ вглядлась теперь и вижу. Тотъ-же галстухъ, та-же бороденка плюгавая и то-же кольцо съ сердоликовой печатью на пальц. Я на Лиссабонъ поставила два франка, а онъ на Лондонъ, вышелъ Лиссабонъ и вдругъ онъ заспорилъ, что Лиссабонъ онъ выигралъ, схватилъ мои деньги и убжалъ.

— Не можетъ быть, отвчалъ Николай Ивановичъ.

Извощикъ, между тмъ, услышавъ съ козелъ слова ‘Лиссабонъ’ и ‘Лондонъ’ и тоже въ свою очередь узнавъ Глафиру Семеновну, заговорилъ съ ней о вчерашней игр въ Казино и сталъ оправдываться, увряя, что онъ выигралъ вчера ставку на Лиссабонъ, а не она.

— Видишь, видишь, онъ даже и не скрывается, что это былъ онъ! Не скрывается, что и утащилъ мой выигрышъ! И по сейчасъ говоритъ, что на Лиссабонъ онъ выигралъ! а не я! Ахъ, нахалъ! Вотъ нахалъ, такъ нахалъ! кричала Глафира Семеновна. — Вдь около двадцати франковъ утащилъ.

— Ну, ужъ и извощики здсь! Даже невроятно… Наравн съ господами по игорнымъ домамъ въ вертушки играютъ и шуллерствомъ занимаются, покачалъ головой Николай Ивановичъ.— Конуринъ, слышишь?

— Цивилизація — ничего не подлаешь… отвчалъ тотъ.

XXIII.

Дорога шла въ гору. Открывались виды одинъ другаго живописне. Слва шли отвсныя скалы, на которыхъ ютились нарядные, какъ бомбоньерки, домики самой причудливой архитектуры, внизу растилалось море съ безконечной голубой далью. Бллись паруса лодочекъ, кажущихся съ высоты дороги, маленькими щепочками, двигались, какъ бы игрушечные, пароходики, выпуская струйки дыма. Передъ глазами рзко очерчивалась глубокой выемкой гавань. Извощикъ указалъ внизъ бичомъ и сказалъ:

— Villefranche… Villafranca…

— Опять вила! воскликнулъ Конуринъ.— И чего они это завилили! На гор — вила, въ вод — вила.

— Да вдь я говорила уже вамъ, что вилла — дача по ихнему, замтила ему Глафира Семеновна.

— Да вдь онъ въ море кнутомъ-то указываетъ, а не на дачу.

Внизу подъ горой, на самомъ берегу моря показался бгущій поздъ желзной дороги и скрылся въ тунель, оставивъ посл себя полоску дыма. Видъ на море вдругъ загородилъ садъ изъ апельсинныхъ и лимонныхъ деревьевъ, золотящихся плодами, и обнесенный живой изгородью изъ агавы.

— Природа-то какая! восторгалась Глафира Семеновна.

— Да что природа! Природа, природа, а ни разу еще не выпили подъ апельсинными-то деревьями, проговорилъ Конуринъ.— Вонъ написано: таверне… указалъ онъ на вывску.

— Какъ? Ты уже научился читать по французски? воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Aй да Конуринъ!

— Погодите, погодите. Будутъ еще на пути таверны, удерживала ихъ Глафира Семеновна.

Кончился садъ и ожиль крутой обрывъ къ морю, опять бгущій желзнодорожный поздъ, выскочившій изъ тунеля.

— Смотрите на поздъ, указывала Глафира Семеновна.— Отсюда съ горы показываетъ, что онъ двигается какъ черепаха, а вдь на самомъ дл онъ мчится на всхъ парахъ.

— Мадамъ! Желаете сыграть на этотъ поздъ? Ставлю четвертакъ, что онъ остановится въ Берлин… шутилъ Конуринъ, обращаясь къ Глафир Семеновн, намекая на игру въ позда въ Ницц.

— Мерси. До Монте-Карловской рулетки копйки ни на что не поставлю.

Снова пошли роскошныя виллы, ютящіяся по откосамъ горъ или идущія въ рядъ около дороги, утопающія въ зелени тропическихъ деревьевъ.

— Вишь, какъ застроились! Въ род нашей Новой Деревни, сказалъ Николай Ивановичъ. — Вонъ даже что-то въ род ‘Аркадіи’ виднется.

— Въ род Новой Деревни! Ужъ и вывезешь ты словечко! попрекнула мужа Глафира Семеновна. — Здсь мирты, миндаль въ цвту, лавровыя деревья, какъ простой лсъ растутъ, а онъ: Новая Деревня!

— Лавровыя! Да нешто это лавровыя? усумнился Конуринъ.

— Конечно-же лавровыя.

— Лавровый листъ изъ нихъ длается?

— Онъ

— Ну, штука! Скажи на милость, въ какія мста пріхали! Вотъ-бы хорошо нарвать, да жен для щей на память свезти. Ахъ, жена, жена! Что-то она, голубушка, теперь длаетъ! Поди сидитъ дома, пьетъ чай и думаетъ: ‘гд-то теперь кости моего дурака мужа носятся’?

— Что это она у тебя ужъ очень часто чай пьетъ?— сказалъ Николай Ивановичъ.

— Такая баба. Ядъ до чаю. А вдь и то я дуракъ. На кой шутъ, спрашивается, меня отъ торговаго дла къ заграничнымъ чертямъ на кулички вынесло!

— Да полно теб ужъ клясть-то себя! За то отполируешься заграницей.

— Еще таверне. Вонъ вывска! Стой, извощикъ! Стой! — закричалъ Конуринъ.

— Увидали? Ахъ, какъ вы глазасты насчетъ этихъ вывсокъ,— сказала Глафира Семеновна.

— Матушка, голубушка, въ горл пересохло. Вы то разочтите: вдь мы въ Петербург по пяти разъ въ день въ трактиръ чай пить ходимъ, по два десятка стакановъ чаю-то охолащиваемъ иной разъ, а тутъ безъ китайскихъ травъ сидишь.

Извощикъ остановился передъ сренькой таверной, помщавшейся въ маленькомъ каменномъ домик, около входа въ который стояли деревянные зеленые столы и стулья. Къ коляск выбжалъ содержатель таверны, безъ сюртука, въ одномъ жилет и въ полосатомъ вязанномъ колпак на голов.

— Венъ ружъ, мусье! И апельсинъ на закуску, для мадамы!…— скомандовалъ Конуринъ.

— Оранжъ, оранжъ…— поправила Глафира Семеновна.

— Oh, oui, madame…— засуетился трактирщикъ.

— Де бутель! Надо дв бутылки! — крикнулъ Николай Ивановичъ.— Общались извощику поднести.

— Это шулеришк-то? Шулеришк, отнявшему у меня вчера въ Казино шестнадцать франковъ изъ-за Лисабона? Не желаю я, чтобы вы его потчивали,— заговорила Глафира Семеновна.

— Нельзя, Глаша… Мы ему раньше посулили. Тогда не слдовало совсмъ хать съ нимъ. А ужъ коли похала, то чего-жъ тутъ!

Мужчины вышли изъ коляски, чтобы размять ноги. Глафира Семеновна продолжала сидть. Слзъ съ козелъ и извощикъ и закурилъ трубку. Трактирщикъ подалъ вино. Начали пить.

— Наливай и коше венъ ружъ,— говорилъ Николай Ивановичъ, кивая трактирщику на извощика.— Веръ пуръ коше.

Пилъ и извощикъ.

— Votre sant, messieurs et madame… кланялся онъ.— Vous tes les russes… Oh, nous aimons les russes!

Выпивъ вина, онъ сдлался смле и фамильярне, подошелъ къ Глафир Семеновн и, извиняясь за причиненную ей вчера въ Казино непріятность, сталъ доказывать, что ставку выигралъ онъ, а не она, стало быть онъ совершенно справедливо захватилъ со стола деньги.

— Алле, але… же не ве на парле авекъ ву… махала та руками и крикнула мужчинамъ: Господа! Да уберите отъ меня извощика! Ну, что онъ ко мн лзетъ!

— Мусью! Иди сюда! Пей здсь! крикнулъ ему Николай Ивановичъ, помстившійся уже съ Конуринымъ за зеленымъ столикомъ.

— Mille pardon, madame… разшаркался передъ Глафирой Семеновной кучеръ и отошелъ отъ нея.

Снова дорога, то поднимающаяся въ гору, то спускающаяся подъ гору, снова налво роскошныя виллы, а на право морская синяя даль. Извощикъ, подбодренный виномъ и фамильярнымъ обращеніемъ съ нимъ сдоковъ, еще съ большимъ жаромъ началъ разсказывать достопримчательности дороги, по которой они прозжали.

— Villa Pardon… указывалъ онъ на возводящуюся каменную постройку.— Villa Crenon, Villa Scholtz…

Онъ даже разсказывалъ о профессіяхъ владльцевъ виллъ: кто откуда родомъ, кто на чемъ разбогатлъ, кто фабрикантъ, кто банкиръ, кто на какую актрису разоряется, но его никто не слушалъ.

— Бормочи, бормочи, мусье, все равно тебя никто не понимаетъ… проговорилъ Николай Ивановичъ.

— Очень даже понимаю, похвасталась Глафира Семеновна:— Но не желаю отъ извощика разговоровъ слушать.

Показалась роскошнйшая вилла съ бульваромъ, съ роскошнымъ садомъ, обнесеннымъ чугунной ршеткой. Посреди пестрющей цвтами клумбы билъ фонтанъ. Вотъ и ворота во дворъ виллы съ каменными столбами и рзной чугунной перекладиной, обвитыми плющемъ. У воротъ стоялъ бравый лакей, съ непокрытой головой, въ синемъ полуфрак со свтлыми пуговицами, въ бархатныхъ красныхъ плюшевыхъ короткихъ штанахъ и черныхъ чулкахъ и башмакахъ съ пряжками. Онъ стоялъ важно выпятивъ впередъ правую ногу и курилъ сигару, пуская въ воздухъ дымъ колечками. Глафира Семеновна взглянула на лакея и вздрогнула. Въ лаке она узнала Капитона Васильевича, съ которымъ она, ея мужъ и Конуринъ вчера завтракали и играли въ зал на сваяхъ. Взглянулъ на лакея и Конуринъ, пробормоталъ:

— Тсъ… Вотъ такъ штука… Землякъ-то нашъ какимъ пестрымъ птухомъ одтъ. Скажи на милость, въ лакеяхъ служитъ, а мы то его…

— А мы его чуть не въ графы произвели, въ секретари посольства… Женушка моя любезная прямо заявила, что онъ аристократъ и даже, въ первый разъ увидавшись, ужъ подъ руку съ нимъ по зал порхала, весь вспыхнувъ, заговорилъ Николай Ивановичъ.

— Молчите вы… Вы сами-же меня съ нимъ и познакомили! — огрызнулась Глафира Семеновна, слезливо моргая глазами, и крикнула извощику: Алле, коше! Алле плю витъ!

Извощикъ щелкнулъ бичемъ и лошади помчались. Впереди виднлась высокая гора и на ней возвышался громадный замокъ. Подъзжали съ Монако. Еще выше, на второй горной террас стоялъ Монте-Карло съ его знаменитымъ игорнымъ домомъ.

XXIV.

Передъ самымъ Монте-Карло извощикъ, защелкавъ бичемъ, разогналъ лошадей. Лошади помчались и минуты черезъ дв-три на всхъ рысяхъ подкатили экипажъ къ роскошному подъзду игорнаго дома. Смеркалось уже, когда Ивановы и Конуринъ выходили изъ экипажа. Извощикъ тоже слзалъ съ козелъ и, приподнявъ свою шляпу котелкомъ, просилъ ‘пуръ буаръ’. Николай Ивановичъ началъ расчитываться съ нимъ. Извощикъ оказался доволенъ расчетомъ, кивнулъ и, улыбнувшись, сказалъ:

— Bonne chance, monsieur…

— Глаша! что онъ говоритъ? Неужто двухъ франковъ на чай ему мало? спросилъ жену Николай Ивановичъ.

— Желаетъ счастія въ игр.

— А почемъ онъ знаетъ, что мы будемъ играть?

— Ахъ, Боже мой! да вдь сюда только за этимъ и здятъ!

Извощикъ пошелъ дале и, наклонившись къ Глафир Семеновн, даже началъ подавать ей совты въ игр въ рулетку, продолжая улыбаться самымъ добродушнымъ образомъ.

— Прежде всего не горячитесь… Но тихо, спокойно… И первую ставку на красную или черную… говорилъ онъ мягкимъ голосомъ на ломанномъ французскомъ язык итальянца.

Глафира Семеновна отшатнулась.

— Да онъ съ ума сошелъ! Вдругъ длаетъ мн наставленія въ игр… проговорила она, бросивъ строгій взглядъ на извощика.

— Осади назадъ, мусью! Осади. Получилъ на чай — и будетъ съ тебя! крикнулъ на него Николай Ивановичъ и тутъ-же прибавилъ, обратясь къ жен:— Сама, матушка, виновата… Якшаешься около игорныхъ столовъ чортъ знаетъ съ кмъ. Партнеръ твой вчерашній по игр. Онъ тебя за партнера и считаетъ.

— Да разв я виновата, что здсь извощики шляются во вс мста, гд бываетъ чистая публика!

Конуринъ, задравъ голову, осматривалъ входъ въ игорный домъ.

— Этакій подъздище-то великолпный! У иного дворца подъздъ въ сто разъ хуже, говорилъ онъ.

— На кровныя денежки дураковъ построенъ. Они ихъ сюда наносили,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Дураковъ… Однако, здсь вся Европа играетъ, возразила Глафира Семеновна.

— Ничего не обозначаетъ. На средства всхъ европейскихъ дураковъ. Умные люди здсь играютъ, что-ли? Умный человкъ въ рулетку играть не станетъ.

— Поди ты! У тебя все дураки. Отчего-же т не дураки, которые въ стуколку играютъ, въ винтъ?

— Въ стуколку или въ проклятую дтскую вертушку!..— воскликнулъ въ свою очередь Конуринъ.— Помилуйте, матушка Глафира Семеновна, что вы говорите! Въ стуколку у тебя карты въ рукахъ и всю ты эту музыку видишь, а здсь какъ теб эти самые… маркеры они что-ли, что вотъ при вертушкахъ-то?

— Крупье…

— Ну, а здсь какъ теб крупье машину пуститъ, такъ ты и долженъ врить, что это правильно. А вдь онъ можетъ пустить и шибче и тише, съ какимъ-нибудь шуллеришкой стачавшись. Знай я, что пойдетъ вертушка тише или шибче — сейчасъ у меня другой разсчетъ.

— Да вдь вы еще не видали, какъ здсь вертушку пускаютъ и судите потому, какъ въ Ницц ее пускаютъ. А здсь Монте-Карло… здсь на всю Европу… здсь совсмъ другіе порядки…

— Да вдь и вы еще не видали.

— Не видала, но много читала про эту рулетку. Однако, что-же мы не входимъ въ нутро, Николай Иванычъ? Толпимся на подъзд и безъ всякаго толку…— заговорила Глафира Семеновна.

— Дай, матушка, зданіе-то осмотрть. Успешь еще деньги-то свои отдать. Хорошъ подъздъ, но одного въ немъ не хватаетъ… — произнесъ съ ироніей Николай Ивановичъ.

— Ахъ, какой знаменитый архитекторъ выискался! Чего-же это не хватаетъ-то?

— А вотъ тутъ надъ подъздомъ должна быть надпись на всхъ европейскихъ языкахъ: ‘здсь дураковъ ищутъ’.

— Да полно вамъ! Ну, что это въ самомъ дл! Вс дураки, дураки… Вы очень умны, должно быть?

— Самый первый дуракъ, иначе-бы сюда не пріхалъ.

Разговаривая на эту тему, они обошли кругомъ весь игорный дворецъ, посмотрли съ откоса внизъ, гд въ стрльбищ проигравшіеся игроки, вымщая свою злобу на невинныхъ голубяхъ, бьютъ ихъ изъ ружей, и снова подошли съ главному входу.

— Бдные голубки! — вздыхала Глафира Семеновна.

— Здсь, душечка, жалости нтъ, здсь и людей не жалютъ — отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Но я удивляюсь, какъ это не запретятъ для удовольствія голубей разстрливать.

— Здсь ничего не запрещаютъ. Человка даже до застрла доводятъ. Нашего-же родственника въ третьемъ году чуть не до сапогъ раздли, ты сама знаешь.

— Ахъ, вы все про одно и тоже. Ну, что-жъ, входите.

Они вошли. Уже совсмъ стемнло и везд зажгли электричество. Представляющій изъ себя верхъ роскоши вестибюль блисталъ электричествомъ. Въ немъ толпилась нарядная публика, очень мало разговаривавшая и съ удивительно озабоченнымъ дловымъ выраженіемъ на лицахъ. Ни веселья, ни улыбки Ивановы и Конуринъ ни у кого не замтили. Ежели кто и разговаривалъ, то только полушопотомъ. Только у бюро игорнаго дома стоялъ нкоторый говоръ.

— Билеты на входъ надо взять, что-ли? спросилъ Николай Ивановичъ.

— Да конечно-же… Видите, люди берутъ, отвчала Глафира Семеновна и повела мужа и Конурина въ бюро.

— Комбьянъ пене? спрашивалъ Николай Ивановичъ у юркаго конторщика въ очкахъ и съ перомъ за ухомъ.— Комбьянъ антре?

— Votre carte, monsieur?.. спросилъ тотъ и забормоталъ цлую тираду, пристально разглядывая Николая Ивановича сквозь очки.

Николай Ивановичъ, разумется, ничего не понялъ.

— Глаша! Что онъ за рацею такую передо мной разводитъ? задалъ онъ вопросъ жен.

— Карточку твою для чего-то проситъ. Спрашиваетъ откуда мы, гд живемъ.

— Тьфу ты пропасть! Люди деньги принесли имъ, а онъ къ допросу тянетъ! проговорилъ Николай Ивановичъ, доставая свою визитную карточку и, подавая ее конторщику, тутъ-же прибавилъ:— Только все равно, мусье, по русски ничего не поймешь.

Конторщикъ принялъ карточку, повертлъ ее, отложилъ въ сторону и опять заговорилъ.

— Имя и фамилію твою спрашиваетъ, перевела Глафира Семеновна и тутъ-же сказала конторщику:— Николя Ивановъ де Петерсбургъ, авекъ мадамъ ля фамъ Глафиръ…

— Батюшки! Да тутъ цлый допросъ… Словно у слдователя. Передай ужъ кстати ему, что подъ судомъ и слдствіемъ мы не были, вры православной.

— Брось, Николай Иванычъ… Ты мшаешь мн слушать, что онъ спрашиваетъ. — Уй, уй, монсье, нусомъ вояжеръ… Команъ?.. Въ Ницц… То бишь… Да, Нисъ… Ахъ, ты Боже мой! Да неужто и гостинницу вамъ нужно знать, въ которой мы остановились!

Глафира Семеновна сказала гостиницу. Конторщикъ все это записывалъ въ разграфленную книгу.

— Допросъ… Допросъ… бормоталъ Николай Ивановичъ. — Переведи ужъ ему кстати, что Петербургскій, молъ, второй гильдіи купецъ… Кавалеръ… 43 лтъ отъ роду. Свои-то года скажешь ему, что-ли?

— Бросите вы шутить, или не бросите?.. огрызнулась на него Глафнра Семеновна.

— Какія, матушка, тутъ шутки! Цлый форменный допросъ. Да дать ему нашъ паспортъ, что-ли? Покрайности не усумнится, что ты у меня законная жена, а не съ боку припека.

— Да допросъ и есть, согласилась наконецъ Глафира Семеновна.— Спрашиваетъ: одинъ день мы здсь въ Монте-Карло пробудемъ или нсколько… Энъ журъ, монсье, энъ журъ… И зачмъ только ему это?! дивилась она.

Конторщикъ писалъ уже что-то на зеленаго цвта билет.

— Знаешь что, Глаша? сказалъ Николай Ивавювичъ.— Я боюсь… Ну, ихъ къ чорту! Уйдемъ мы отсюда. Словно мошенниковъ насъ допрашиваютъ.

— Да ужъ кончено, все кончено.

— Чего: кончено! Вдь это срамъ! Купца и кавалера, домовладльца, извстнаго торговца съ старой фирмой и вдругъ такъ допрашиваютъ!

— Ничего не подлаешь, коли здсь порядки такіе, отвчала Глафира Семеновна, принимая отъ конторщика билетъ на право входа въ игорныя залы, и спросила:— Комбьянъ пене? Рьенъ? переспросила она отвтъ конторщика и прибавила, обратясь къ мужу:— Видишь, какъ хорошо и деликатно, дали билетъ и ни копйки за него не взяли.

— Да какая ужъ, душечка, тутъ деликатность, коли совсмъ оконфузили допросомъ. Только разв не спросили о томъ, въ какія бани въ Петербург ходимъ.

Очередь дошла и до Конурина. Тотъ тяжело вздохнулъ и подошелъ къ конторк.

— Ползай, Иванъ Кондратьевъ, и ты на расправу, коли сунулся съ своими деньгами въ Монте-Карлу эту проклятую, проговорилъ онъ и прямо подалъ конторщику свой заграничный паспортъ.— Крестьянинъ Ярославской губерніи, Пошехонскаго узда и временный Санктъ-Петербургскій второй гильдіи купецъ, женатъ, но жену дома оставилъ. Впрочемъ тутъ изъ паспорта все видно, прибавилъ онъ, обращаясь къ конторщику. — Вотъ даже и дв печати отъ австрійскаго консульства и отъ германскаго. Будь, братъ, покоенъ: не мазурики и въ социвалистахъ не состоимъ.

Былъ выданъ и Конурину входный билетъ.

XXV.

Запасшись билетами для входа. Ивановы и Конуринъ направились въ игорныя залы. Дабы попасть въ игорныя залы, пришлось пройти черезъ великолпную гостиную залу, предназначенную, очевидно, для отдыха посл проигрыша и уставленную по стнамъ мягкими диванами. Въ ней бродило и сидло человкъ пятьдесятъ — шестьдесятъ публики. Были мужчины и дамы. Мужчины курили. На лицахъ всхъ присутствующихъ было замтно какое-то уныніе. Почти вс сидли и бродили по одиночк. Группъ совсмъ было не видать. Кое-гд можно еще было замтить стоявшихъ по двое, но они молчали или разговаривали въ полголоса. Нишутки, ни даже улыбки нигд не замчалось. Вс были какъ-то сосредоточены и даже ступали по мозаичному долу осторожно, стараясь не длать шуму. Такъ бываетъ обыкновенно, когда въ дом есть трудно больной или покойникъ. Сосредоточенность и уныніе присутствующихъ подавляли все. Даже изумительная роскошь отдлки залы не производила впечатлнія на входящихъ. — Фу, ты пропасть! Даже жутко длается. Что это вс ходятъ и молчатъ? проговорилъ Конуринъ, обращаясь къ Глафир Семеновн.

— Да почемъ-же я-то знаю! отвчала она, раздраженно.— Нельзя-же въ хорошемъ аристократическомъ обществ кричать.

Уныло-угнетенный тонъ и на нее произвелъ впечатлніе.

— Вонъ барынька-то съ птичкой на шляпк въ уголк какъ пригорюнясь сидитъ и даже плачетъ. Должно быть сильно проигралась, замтилъ Николай Ивановичъ.

— Ужъ и плачетъ! Все ты шиворотъ на выворотъ видишь.

— Да конечно-же плачетъ. Видишь, на глазахъ слезы. Моргаетъ глазами и слезы… Конечно-же проигралась.

— Можетъ быть мужъ раздразнилъ.

— А зачмъ-же тогда держать кошелекъ въ рукахъ и перебирать деньги? Видишь, серебро. И денегъ-то всего три франка и нсколько сантимовъ. Сейчасъ видно, что это остатки. До тла проигралась.

— Удивительно, какъ это вы любите видть во всемъ худое.

Николай Ивановичъ, между прочимъ, не спускалъ съ дамы глазъ. Дама была молоденькая, нарядно и кокетливо одтая. У ней въ самомъ дл на глазахъ были слезы. Вотъ она убрала въ карманъ кошелекъ, тяжело вздохнула и задумалась, въ упоръ смотря на колонну, находящуюся передъ ней. Такъ она просидла нсколько секундъ и перевела взоръ на свою правую руку, пощупала на ней браслетъ и стала его снимать съ руки. Черезъ минуту она поднялась съ дивана и стала искать кого-то глазами въ зал. По залу, заложа руки за спину и закусивъ въ зубахъ дымящуюся сигару, бродилъ черный усатый господинъ въ длинной темной визитк англійскаго покроя. Дама направилась прямо къ нему. Онъ остановился, вынулъ сигару изо рта и, будучи высокаго роста, наклонился надъ дамой, какъ-бы сбираясь ее клюнуть своимъ длиннымъ крючковатымъ носомъ восточнаго типа. Они разговаривали. Дама подала ему браслетъ. Онъ взялъ отъ нея браслетъ, холодно-вжливо кивнулъ ей и отошелъ отъ нея, въ свою очередь отыскивая кого-то глазами. Искать пришлось не долго. Съ нему подлетлъ низенькій, толстый, съ неряшливой полусдой бородой человкъ въ гороховомъ пальто. Они отошли въ сторону и вдвоемъ стали шептаться и разсматривать браслетъ. Пошептавшись, усатый господинъ поманилъ къ себ даму и, спрятавъ браслетъ въ одинъ карманъ, вынулъ изъ другаго кармана кошелекъ и началъ отсчитывать ей деньги.

— Глаша, Глаша, смотри. Та дама, что плакала, браслетъ свои ростовщику закладываетъ. Передала ему браслетъ и деньги получаетъ, указалъ Николай Ивановичъ жен.

— Ну, ужъ вы наскажете.

— Да смотри сама. Вотъ у колонны… Видишь… Сейчасъ передала ему браслетъ и деньги взяла. Вонъ онъ ей и росписку пишетъ.

Усатый господинъ дйствительно вынулъ записную книжку и писалъ въ ней что-то карандашемъ. Черезъ минуту онъ вырвалъ изъ книжки листикъ и подалъ его дам. Дама быстро схватила листикъ и ускореннымъ шагомъ побжала къ дверямъ, ведущимъ въ игорныя залы и охраняемымъ швейцаромъ и контролеромъ.

— Ну, что, убдилась? — спрашивалъ жену Николай Ивановичъ и прибавилъ:— Вотъ гнздо-то игорное! Даже ростовщики водятся.

— Да мало-ли дуръ всякихъ есть,— отвчала Глафира Семеновна.

Конуринъ тоже видлъ операцію залога браслета и дивился.

— Ловко! Совсмъ по цивилизаціи! прищелкнулъ онъ языкомъ и покачалъ головой.— И вдь какъ все это въявь длается, безъ всякаго стсненія! При игорномъ дом и касса ссудъ… Удивительно.

— Попали мы въ мстечко! — вздохнулъ Николай Ивановичъ и спросилъ: — а гд-же играютъ-то? Гд этотъ самый вертепъ? Гд рулетка?

— А вотъ должно быть за тми дверями. Вс туда идутъ,— кивнула Глафира Семеновна на двери, за которыми скрылась заложившая свой браслетъ дама, и направилась къ этимъ дверямъ, ведя за собой мужа и Конурина.

Швейцаръ и контролеръ тотчасъ-же загородили имъ дорогу и спросили билеты. Контролеръ довольно внимательно просмотрлъ билеты, перевралъ въ слухъ фамилію Конурина и наконецъ, возвративъ билеты, произнесъ: ‘entrez, messieurs’. Швейцаръ распахнулъ двери.

— Ну, наконецъ-то въ рай впустили! произнесъ Конуринъ. Люди свои кровныя деньги имъ несутъ на съденіе, а они у каждой двери заставы понадлали.

Глазамъ Ивановыхъ и Конурина открылся рядъ большихъ и длинныхъ залъ, отдленныхъ одна отъ другой широкими арками. Посреди залъ стояли огромные столы и около нихъ густо толпилась публика. Дамы протискивались сквозь толпу мужчинъ, протягивали руки со ставками. Мужчины загораживали имъ дорогу и въ свою очередь лзли къ столу, стараясь поставить на номеръ деньги. Наступившіе кому нибудь на ногу или толкнувшіе другъ друга, даже не извинялись. Азартъ поборолъ все. Везд раскраснвшіяся лица, везд тяжелое прерывистое дыханіе, растрепанныя прически, на которыя владльцы ихъ, отдавшись всецло игр, уже не обращали вниманія и не приводили въ порядокъ. Какъ въ гостиной зал, такъ и здсь несложный сдержанный разговоръ, состоящій изъ игорныхъ терминовъ или даже только полушопотъ, изрдка прерываемый извстными выкриками крупье: ‘Faites vos jeux’ и ‘rien ne va plus’.

Ивановы и Конуринъ обошли вс залы, бродя между столами и наблюдая стоявшую и сидвшую около нихъ публику. У одного изъ столовъ они услышали и русскій полувозгласъ:

— Бьетъ игра, бьетъ и даже просвта не вижу!

— Слышалъ? Русопета нашего обчищаютъ, кивнулъ Конуринъ по направленію къ столу.— Попался, голубчикъ.

— Не лзь на рогатину. Самъ виноватъ, откликнулся Николай Ивановичъ.

— Однако, вдь есть-же такіе, что и выигрываютъ,— замтила Глафира Семеновна.— Я сама читала въ газетахъ, что какой-то кельнеръ изъ ресторана здсь цлое состояніе выигралъ.

— Ну, такихъ, я думаю, не завалило. Иначе, суди сама, на какіе имъ доходы было-бы такой дворецъ для игорнаго дома построить. Вдь дворецъ. Вонъ люстра-то виситъ съ потолка… Вдь она состояніе стоитъ.

Отъ одного изъ столовъ отошелъ уже не раскраснвшійся, а блдный мужчина съ черной бородой, взъерошилъ себ рукой прическу, опустился на круглый диванчикъ и упершись руками въ колнки, безсмысленно сталъ смотрть въ полъ.

— Этого тоже должно быть ловко умыли!..— замтилъ Конуринъ.

— Вонъ и старушка бродитъ и отдувается,— указалъ Николай Ивановичъ. — Непремнно и ей бокъ нажми… Шляпка-то совсмъ съхала у ней набокъ, а она и не замчаетъ. Грхъ, бабушка, въ вертушку въ эти годы играть. Богу-бы молилась дома.

Глафира Семеновна сердилась.

— Ахъ, какъ вы мн оба надоли своими прибаутками! — проговорила она, обращаясь къ мужу и Конурину.— Я сбираюсь попробовать счастія, а вы съ двухъ сторонъ: одинъ — нажгли, а другой — умыли. Вдь такъ нельзя… Ни въ какой игр не слдуетъ такихъ словъ подъ руку говорить. Надо бодрить человка, а не околачивать его разными жалкими словами.

— Какъ ты будешь играть, ежели ты не знаешь, какъ здсь и играется,— замтилъ ей мужъ.

— Ну, вотъ! Не боги горшки-то обжигаютъ. Подойдемъ съ столу, присмотримся и поймемъ въ чемъ дло. — Вотъ столъ, около котораго немножко попросторне, къ нему и подойдемъ.

Она двинулась къ столу. Мужъ и Конуринъ послдовали за ней.

XXVI.

Быстро бросились имъ въ глаза одутловатая фигура крупье съ краснымъ широкимъ лицомъ, обрамленнымь жиденькими бакенами и усами, его лысина, черепаховое пенснэ на носу и грудки золота и пятифранковыхъ монетъ. Банковые билеты лежали отдльной стопкой. Другой крупье, молодой, съ кислосладкой физіономіей опереточнаго тенора, украшенный капулемъ, приводилъ въ движеніе рулетку. Игроковъ пять, шесть, въ томъ числ одна пожилая дама, вся въ черномъ, сидли около стола, остальные стояли. Сидвшіе около стола были игроки на большую ставку. Передъ ними также лежали стопки серебра и золота. Одинъ былъ пожилой блондинъ съ безстрастными оловянными, какъ бы рыбьими глазами, но не взирая на ихъ безстрастность, онъ особенно горячился, игралъ на золото и ставилъ по нскольку ставокъ сразу, другой, также сильно горячившійся, былъ очень еще молодой человкъ, причесанный, прилизанный, какъ-бы соскочившій съ модной картинки, въ широчайшихъ брюкахъ крупными полосами, засученныхъ у щиколки, съ брилліантовой булавкой въ галстух и въ запонкахъ у рукавчиковъ сорочки чуть не въ блюдечко величины. Онъ также игралъ на золото, сидлъ у стола какъ-то бокомъ, выставивъ въ сторону ногу, посл каждаго проигрыша ударялъ себя но бедру и шепталъ что-то себ подъ носъ. Дама играла на золото и на серебро, систематически ставя золотой на номеръ и пятифранковую монету на черную или красную, поминутно кусая свои блдныя губы. Ей нсколько разъ были даны небольшіе куши, она приподнималась со стула и, недожидаясь, пока крупье подвинетъ съ ней деньги лопаточкой, съ середины стола пригребала ихъ къ себ руками и тотчасъ-же удваивала ставку.

— Удивительное дло: и здсь дамамъ счастье… проговорила Глафира Семеновна, наблюдая игру.

Конуринъ и Николай Ивановичъ молчали и внимательно слдили за игрой.

— Теперь я вспоминаю. Точь въ точь такую-же рулетку я видла у Комловыхъ, но та, разумется, была маленькая, продолжала Глафира Семеновна. Самое выгодное здсь на номеръ ставить, но я все не могу сообразить, сколько выдаютъ здсь за номеръ при выигрыш.— Николай Иванычъ, я поставлю на красную… шепнула она мужу.

— Погоди… не горячись, былъ отвтъ.

— Игра большая. Съ маленькой-то ставкой тутъ и не подступайся… прошепталъ Конуринъ.

— Ну, вотъ… Чего тутъ стсняться! И маленькую ставку въ лучшемъ вид отберутъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Ружъ… проговорила вдругъ Глафира Семеновна и бросила двухфранковую монету на красное.

Играющіе обернулись къ ней лицомъ и улыбнулись. Одутловатый крупье-кассиръ придвинулъ съ ней двухфранковую монету обратно и заговорилъ что-то по французски.

— Команъ? удивилась Глафира Семеновна.— Николай Иванычъ, смотри, отъ меня даже не принимаютъ ставку, обратилась она къ мужу недоумвающе.

Крупье-кассиръ, заслыша ея русскую рчь, издали показалъ ей пятифранковикъ.

— Да, да… Видишь, онъ показываетъ теб, что меньше пяти франковъ ставить нельзя, отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Но ежели я поставлю пять франковъ, то у меня ассигнованнаго на проигрышъ золотаго хватитъ только на четыре ставки.

— Такъ что-жъ изъ этого? По одежк и протягивай ножки.

— Помилуй, какая-же это игра на четыре ставки! Дай мн еще золотой.

— Да ты прежде четыре-то ставки проставь.

Конуринъ стоялъ и бормоталъ:

— Вишь, какъ заигравшись здсь, черти! Отъ двухъ франковъ отказываются. Какъ будто два франка и не деньги. Два франка — вдь это восемь гривенъ, по нашему. У меня въ Питер въ магазин на эти деньги можно купить четверку чаю хорошаго и два фунта сахару.

— Николай Иванычъ, я поставлю пять франковъ на красное… Ужъ куда ни шло… проговорила Глафира Семеновна.

— Да ставь. Мн-то что! Я вотъ все соображаю, что это значитъ, когда не на номеръ ставятъ, а на полоску между номерами. Вонъ фертикъ съ капулемъ на четыре полоски вокругъ номера сейчасъ поставилъ. Команъ, мосье, вотъ это на полоску?.. Комбьенъ можно получить? обратился Николай Ивановичъ съ стоявшему рядомъ съ нимъ бородачу въ очкахъ, но тотъ не понялъ и, отрицательно покачавъ головой, ползъ съ пятифранковикомъ къ номеру.

— Bien ne va plus! воскликнулъ крупье, отстраняя ставку.

— Глаша! Спроси хоть у дамы по французски: что это значитъ на полоску и вокругъ номера, сказалъ Николай Ивановичъ жен, но Глафира Семеновна схватила его за руку повыше локтя и радостно шептала:

— Выиграла на красную, пять франковъ выиграла. Я на номеръ поставлю теперь.

— Да вдь ты еще не знаешь, сколько здсь за угаданный номеръ даютъ.

— И не надо знать. По крайности сюрпризъ будетъ. Неужели-же здсь при всей публик надуютъ? Ну, я на семь поставлю. Седьмаго ноября была наша свадьба.

— Понялъ, понялъ, что значитъ на полоску ставить, шепталъ Конуринъ, ударивъ себя по лбу ладонью.— Это значитъ, что ставка на два номера, на номеръ, который на право и на номеръ, который налво. Пятакъ серебряный стало быть пополамъ. Поставлю я имъ пятакъ? обратился онъ къ Николаю Ивановичу. — Пятакъ — два рубля, стало быть фунтъ чаю… Ну, да ужъ пусть ихъ сожрутъ фунтъ чаю, гвоздь имъ въ глотку!

Онъ положилъ ‘пятакъ’ между двумя номерами и, дивное дло: ему придвинули грудку серебра.

— Каково! Вдь выигралъ! воскликнулъ Конуринъ среди тишины, такъ что обратилъ на себя всеобщее вниманіе.— Ну, теперь погоди. Теперь можно ужъ изъ выигрыша ставить. Сколько-же мн это дали?

Онъ хотлъ считать.

— Брось… Не считай… Не хорошо… Оставь такъ для счастья — остановилъ его Николай Ивановичъ и самъ ползъ со ставкой, ставя ее на полоску.

Играли ужъ вс трое.

— Николай Иванычъ, у меня изъ золотаго послдній пятакъ поставленъ, дергала мужа за рукавъ Глафира Семеновна.— Дай мн еще золотой… Нельзя здсь на грошъ играть. Видишь, большая игра. Лучше ужъ я въ Италіи буду экономить и не куплю себ соломенныхъ шляпокъ, о которыхъ говорила.— Ты вотъ что… Ты дай мн два золотыхъ. Даю теб слово, что въ Италіи…

— Да на, на… Не мшай только… Видишь, я самъ играю.

Николай Ивановичъ сунулъ жен два золотыхъ.

— Смотри, смотри, ты выигралъ, указывала она мужу.

— Да неужели?!

Крупье и съ нему придвигалъ стопку серебра. Николай Ивановичъ просіялъ.

— Скажи на милость, какъ мы съ Конуринымъ удачно… говорилъ онъ.— Конуринъ съ первой-же ставки получилъ, а я со второй… Какъ это хорошо на полоску-то ставить. Глаша! Ставь на полоску. Что теб за охота на цвтное ставить, шепнулъ онъ жен.— Нтъ, здсь какъ возможно… Здсь игра куда лучше, чмъ въ Ницц.

— И благородне… прибавилъ Конуринъ.— Здсь и харь такихъ богопротивныхъ нтъ, какъ въ Ницц. Вонъ на іудиномъ мст, около денегъ господинъ крупье сидитъ… Пріятное лицо… Основательный мужчина… Сейчасъ видно, что не ярыга.

— Ты въ выигрыш?

— Франковъ тридцать въ выигрыш. Теперь обложить надо номеръ. Вокругъ обложить…На четыре полоски по монетк… Вонъ давеча этотъ съ помутившимися-то глазами обкладывалъ — и ему уйму денегъ подвинули.

— Такъ обложи.

— Конечно-же обложу. При выигрыш можно. Ну, пропадай моя телга! Вотъ четыре колеса.

И Конуринъ, бросивъ на столъ четыре ‘пятака’, сталъ ими обкладывать номеръ.

— Николай Иванычъ… Я выиграла… слышался голосъ Глафиры Семеновны. — Второй золотой оказался счастливе. Пятакъ на красную выиграла.

— Погоди… не мшай… Играй сама по себ, а я буду самъ по себ… отвчалъ Николай Ивановичъ, видимо заинтересованный игрой.— Что, Иванъ Кондратьичъ, обкладка-то не выдрала?

— Сожрали, гвоздь имъ, въ затылокъ! — Ну, да авось поправимся. Еще разъ обложу.

— И я обложу. Вдь я въ выигрыш.

Сказано-сдлано. Рулетка завертлась. Конуринъ и Ивановы жадными глазами слдили за ней.

— Ура! закричалъ вдругъ Конуринъ.

— Тише! Что ты! Никакъ съ ума сошелъ! дернулъ его за рукавъ Николай Ивановичъ.— Вдь на тебя вся публика смотритъ.

— Чихать мн на публику!

Крупье пододвигалъ къ Конурину большую стопку серебра. Въ серебр виднлся и золотой.

— Николай Иванычъ! Вообрази, я опять выиграла! наклонилась къ мужу Глафира Семеновна.

Глаза ея радостно блистали.

XXVII.

Игра кончалась. Утомленные крупье звали. Игроки около столовъ начали рдть. Какъ-то медленно, шагъ за шагомъ, отходили они съ опорожненными карманами отъ столовъ. Нкоторые, посл небольшаго размышленія и сосчитавъ оставшіяся деньги, вновь приближались съ столамъ, ставили послднюю ставку, проигрывали и опять отходили. Какой-то элегантный бородачъ, съ длинными волосами почти до плечъ, выгрузилъ изъ кошелька всю мелочь, набралъ ставку въ пять франковъ, гд попадались даже полуфранковыя монеты, и бросилъ ее на столъ. Очевидно, это были послднія деньги, но и он не помогли ему отыграться. Онъ проигралъ. Покусавъ губы и тихо повернувшись на каблукахъ, онъ направился къ выходной двери.

Ивановы и Конуринъ все еще играли. Конуринъ игралъ уже молча, безъ прибаутокъ. Николай Ивановичъ раскраснлся и тоже молчалъ. Только Глафира Семеновна длала иногда кое-какія замчанія шепотомъ. Наконецъ, Николай Ивановичъ поставивъ ставку и, проигравъ ее, произнесъ:

— Баста. На яму не напасешься хламу. Тутъ можно душу свою проиграть.

Онъ отдулся и отошелъ отъ стола.

— Да ужъ давно никто не выигрываетъ, а только эти проклятые черти себ деньги загребаютъ, откликнулась Глафира Семеновна, кивая на крупье.

— Отходи, Глаша… сказалъ ей мужъ.

— А вотъ только еще ставочку… Я въ выигрыш немножко.

— Какъ ты можешь говорить о выигрыш, если мужъ твой боле четырехсотъ франковъ проигралъ! Вдь деньги-то у насъ изъ одного кармана. Бросай, Иванъ Кондратьичъ, тронулъ онъ за плечо Конурина.

— Да и то надо бросить, иначе безъ сапогъ домой подешь, отвчалъ тотъ и отошелъ отъ стола, считая остатки денегъ.

Глафира Семеновна продолжала еще играть.

— Глаша! крикнулъ ей еще разъ мужъ.

— Сейчасъ, сейчасъ… Только одну послднюю ставочку…

— Да ужъ прибереги деньги-то хоть на желзную дорогу и на извощика отъ станціи. У меня въ карман только переводъ на банкъ — и больше ни гроша.

— На желзную дорогу у меня хватитъ.

Глафира Семеновна звякнула стопочкой пятифранковиковъ на ладони. Мужъ схватилъ ее за руку и силой оттащилъ отъ стола, строго сказавъ:

— Запрещаю играть. Довольно.

— Какъ это хорошо турецкія зврства надъ женой при цивилизованной публик показывать! — огрызнулась она на него, но отъ стола все-таки отошла. — Я въ выигрыш, все-таки двадцать пять франковъ въ выигрыш.

— Не смй мн объ этомъ выигрыш и говорить.

Они молча шли по игорнымъ комнатамъ, направляясь къ выходу.

— Поспемъ-ли еще на поздъ-то? Не опоздали-ли? говорилъ Николай Ивановичъ.

— Теб вдь сказано, что послдній поздъ посл окончанія всей игры идетъ. Я спрашивала… дала отвтъ Глафира Семеновна и прибавила:— Ахъ, какая я дура была, что давеча не прикончила играть! Вдь я была сто семьдесятъ франковъ въ выигрыш.

— Да ужъ что тутъ разбирать, кто дура, кто дуракъ! махнулъ рукой Конуринъ. — Вс дураки. Умные къ этимъ столамъ не подходятъ.

Когда они выходили изъ подъзда, въ саду около скамеекъ, поставленныхъ противъ подъзда, была толпа. Кто-то кричалъ и плакалъ навзрыдъ. Нкоторые изъ публики суетились. Изъ находящагося черезъ дорогу кафе, иллюминованнаго лампіонами, бжалъ гарсонъ въ бломъ передник, со стаканомъ воды въ рук, безъ подноса. Ивановы и Конуринъ подошли къ толп. Тамъ лежала на песк, въ истерик, молодая, нарядно одтая дамочка. Она плакала, кричала и смялась. Ее приводили въ чувство. Это была та самая дамочка, которую Ивановы и Конуринъ видли въ гостиной зал, закладывающей свой браслетъ ростовщику.

— Доигралась, матушка! Вотъ до чего доигралась! Ну, и лежи… Ништо теб… сказалъ Конуринъ.

Пріхавъ въ Монте-Карло на лошадяхъ, они не знали куда идти на станцію желзной дороги и Глафира Семеновна спрашивала у встрчныхъ:

— Ли гаръ? У е ля гаръ? Ля стаціонъ?

Имъ указывали направленіе.

Нкоторые изъ публики уже бжали, очевидно, торопясь попасть на поздъ. Побжали и они вслдъ за публикой. Вотъ входъ куда-то… Но передъ ними захлопнулась дверь и они остановились.

— Николай Иванычъ… Да что-же это такое?! Не пускаютъ… Вдь мы опоздаемъ же послдній поздъ… говорила испуганная Глафира Семеновна.

— А опоздаемъ, то такъ намъ и надо, барынька.— Ночуемъ вонъ тамъ, на травк, за вс наши глупости, отвчалъ Конуринъ со вздохомъ.— Дураковъ учить надо, охъ, какъ учить!

— Зачмъ-же на травк? Здсь есть гостинницы. Давеча мы видли вывски ‘готель’, отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Нтъ, ужъ вы тамъ какъ хотите, а я на травк… Не намренъ я за два номера платить — я здсь, и въ Ницц. Что это въ самомъ дл, и семь шкуръ съ тебя сняли, да и за дв квартиры плати! Я на травк или вонъ на скамейк. Сама себя раба бьетъ за то, что худо жнетъ.

У захлопнувшейся двери стояли не одни они, тутъ была и другая публика. Глафира Семеновна суетилась и ко всмъ обращалась съ безсвязными вопросами въ род:

— Me команъ донъ?.. Ну, вулонъ сюръ ля гаръ… Ле дерніе тренъ… Ну, вулонъ партиръ а Нисъ, и вдругъ захлопываютъ двери! У е ли гаръ?

Ее успокоивали. Какой-то молодой человкъ, въ срой шляп, красномъ шарф и красныхъ перчаткахъ, старался ей втолковать по-французски, что они успютъ, что это захлопнули передъ ними двери подъемной машины, машина сейчасъ поднимется на верхъ и ихъ впустятъ въ дверь, но впопыхахъ она его не понимала.

Двери подъемной машины наконецъ распахнулись. Глафира Семеновна схватила мужа за руку и со словами: ‘скорй, скорй’ втащила его въ подъемный вагонъ. Вскочилъ за ними и Конуринъ. Вагонъ быстро наполнился и сталъ опускаться.

— Боже мой! Это асансеръ! Это подъемная машина! — воскликнула Глафира Семеновна. — Мы не туда попали.

— Стой! Стой! — кричалъ Николай Ивановичъ служащему при машин въ фуражк съ галуномъ, схвативъ его за руку.— Намъ на поздъ. Гаръ… Гаръ… Трень…

Но машина не останавливалась.

— Фу, ты пропасть! Куда-же это насъ опускаютъ! Не надо намъ… Никуда не надо. Мы въ Нисъ, въ Ниццу… Глаша! Да переведи-же ты этому лшему, что намъ въ Ниццу надо.

— Что ужъ тутъ переводить, коли въ преисподнюю куда-то спустились! Изволь потомъ выбираться оттуда.

— А все ты!.. упрекнула мужа Глафира Семеновна.

— Ну, вотъ еще! Чмъ-же я-то?..

— Да вдь ты меня за руку втащила. Не разспросивши хорошенько — куда, и вдругъ тащишь! Иванъ Кондратьичъ, что тутъ длать? Намъ въ Ниццу, на поздъ, а насъ въ преисподнюю спускаютъ.

Конуринъ сидлъ потупившись.

— Мало еще по грхамъ нашимъ, мало! — отвчалъ онъ со вздохомъ.

Служащій при подъемной машин между тмъ совалъ имъ билеты и требовалъ по полуфранку за проздъ.

— Какъ? Еще за проздъ? Силой не вдь куда спускаете, да еще за проздъ вамъ подай? — воскликнулъ раздраженно Николай Ивановичъ. — Ни копйки не получишь.

— Mais, monsieur… началъ было служащій при машин.

— Прочь, прочь! Не распространяй руки, а то вдь я по свойски! Намъ въ Ниццу, а вы насъ къ чорту на рога тащите. Мерси… ни гроша…

Машина остановилась. Двери распахнулись. Глафира Семеновна выглянула и заговорила.

— Отдай, Николай Иванычъ, отдай… Мы правильно попали… Насъ къ самой желзной дорог спустили… Вотъ рельсы… Вотъ станція, вотъ и касса билетная. Отдай!

— Чмъ я отдамъ, ежели я до послдняго четвертака проигрался? Отдавай ужъ ты.

Глафира Семеновна сунула служащему при подъемной машин двухфранковую монету и побжала къ касс за билетами на поздъ. Поздъ уже свистлъ и подходилъ къ станціи. Какъ огненные глаза виднлись его два буферные фонаря.

— Кто-жъ ихъ зналъ, что здсь, чтобъ попасть на поздъ, нужно еще на подъемной машин спуститься! ворчалъ Николай Ивановичъ.

Черезъ дв-три минуты они сидли въ позд.

ХXVIІІ.

Поздъ шелъ медленно, поминутно останавливаясь на всевозможныхъ маленькихъ станціяхъ и полустанкахъ. Въ купэ вагона, гд сидли Ивановы и Конуринъ, помщался и тотъ молодой человкъ съ запонками въ блюдечко и необычайно широкихъ брюкахъ, котораго они видли у игорнаго стола. Онъ сидлъ въ уголк и дремалъ, снявъ съ головы шляпу. Визитка его была распахнута и на жилет его виднлась золотая цпь съ кучей дорогихъ брелоковъ. Тотъ конецъ цпи, гд прикрпляются на карабин часы, выбился изъ жилетнаго кармана и болтался безъ часовъ. Это обстоятельство не уклонилось отъ наблюденія Глафиры Семеновны и она тотчасъ-же шепнула сидвшему рядомъ съ ней насупившемуся мужу:

— Посмотри, молодой-то человкъ даже часы проигралъ — и то не злится, и не дуется, а ты рвешь и мечешь. Видишь, цпь безъ часовъ болтается.

— Мало-ли дураковъ есть! отвчалъ тотъ.— Неужто ты хотла-бы, чтобъ и мы перезаложили вс свои вещи въ игорномъ вертеп?

— Я не къ этому говорю, а къ тому, что вдь игра перемнчива. Сегодня проигралъ, а завтра выигралъ. Нельзя-же съ перваго раза выигрыша ждать.

— Такъ ты хочешь, чтобы я отыгрывался завтра? Нтъ, матушка, не дождешься. Былъ дуракомъ, соблазнила ты меня, а ужъ больше не соблазнишь, довольно. Вдь мы съ тобой въ два-то дня шестьсотъ франковъ проухали. Достаточно. Плюю я на эту Ниццу и завтра-же демъ изъ нея вонъ.

— Голубчики, ангельчики мои, увезите меня поскорй куда-нибудь изъ этого проклятаго мста! упрашивалъ Конуринъ. — Вы вдвоемъ шестьсотъ франковъ проухали, а вдь я одинъ ухитрился боле восьмисотъ франковъ въ вертушки и собачки проиграть.

— Въ какія собачки? — спросила Гдафира Семеновна.

— Ну, все равно: въ лошадки, въ позда, въ вертушки. Увезите, братцы, Христа ради. Вдь я семейный человкъ, у меня дома жена, дти.

— Да вдь дома въ стуколку играете-же и по многу проигрываете, замтила Глафира Семеновна.

— То дома, матушка Глафира Семеновна, а вдь здсь на чужбин, здсь можно до того профершпилиться, что не съ чмъ будетъ и выхать.

— Насчетъ этого пожалуйста не безпокойтесь. Вмст пріхали, вмст и удемъ. Въ крайнемъ случа я свой большой брилліантовый браслетъ продамъ, а на мой браслетъ можно всмъ намъ до Китая дохать, а не только что до Петербурга.

— Завтра демъ, Иванъ Кондратьичъ, завтра… Успокойся… торжественно сказалъ Николай Ивановичъ.

— А шестьсотъ франковъ такъ ужъ и бросишь безъ отыгрыша? спросила мужа Глафира Семеновна.

— Пропади они пропадомъ! Что съ воза упало, то ужъ пропало! И не жалю…Только-бы выбраться изъ игорнаго гнзда.

— Врно, врно, Николай Иванычъ, и я не жалю. Проигралъ — впередъ наука, поддакнулъ Кожуринъ.

— Какъ вы богаты, посмотрю я на васъ! Гд такъ на обух рожь молотите, а гд такъ вамъ и большихъ денегъ же жаль. Вдь восемьсотъ франковъ и шестьсотъ — тысяча четыреста… сказала Глафира Семеновна.

— Плевать! Только-бы вынесъ Богъ самихъ-то цлыми и невредимыми! махнулъ рукой Конуринъ и прибавилъ:— Голубчикъ, Николай Иванычъ, не поддавайся соблазну бабы. демъ.

— демъ, демъ.

Разговаривая такимъ манеромъ, они пріхали въ Ниццу. Вмст съ ними хала въ позд и та дамочка, которая въ саду около игорнаго дома лежала въ истерик. Они увидали ее на станціи. Ее выводили изъ вагона подъ руки двое мужчинъ: молодой въ шляп котелкомъ и пожилой въ плюшевомъ цилиндр. Глафира Семеновна осмотрла ее съ ногъ до головы и сказала:

— Ни браслета, ни часовъ на груди, ни серегъ въ ушахъ, однако-же вотъ не унываетъ.

— Какъ не унываетъ, ежели дло даже до истерики дошло! Какого еще унынія надо? воскликнулъ Николай Ивановичъ.

— Истерика можетъ и отъ другихъ причинъ сдлаться.

— Ну, Глафира! Ну, баба! Въ ступ бабу не утолчешь! И откуда у тебя могла такая ярость къ игр взяться — вотъ чего я понять не могу! Есть у тебя деньги на извощика? Я пропгралъ все свое золото, серебро и банковые билеты. Переводъ на банкъ въ карман и больше ничего.

— Есть, есть, не плачь. Четырнадцать франковъ еще осталось.

У станціи они сли въ коляску и похали въ гостинницу. Ночь была восхитительная, тихая, луна свтила во всю, пахло бальзамическимъ запахомъ померанцевъ и лимоновъ, посаженныхъ въ сквер близь станціи. Молодые побги лавровыхъ деревьевъ обдавали своимъ ароматомъ.

— Ночь-то какая, ночь! восхищалась Глафира Семеновна.— Эдакое здсь благоуханіе, эдакой климатъ чудесный и вдругъ узжать отсюда, не пробывъ и недли! Вдь мартъ въ начал, у насъ въ Петербург еще лютые морозы, на саняхъ черезъ Неву здятъ, а здсь мы безъ пальто, я вонъ въ одной шелковой накидк…

— Не соблазняй, Ева, не соблазняй, откликнулся, мужъ.

— Завтра демъ? еще разъ спросилъ Конуринъ.

— Завтра, завтра… Черта-ли намъ въ благоуханіи, ежели это благоуханіе на шильничеств и ярыжничеств основано, чтобы заманить человка въ вертепъ и обобрать.

— Ну, вотъ и ладно, ну, вотъ и спасибо. Ахъ, что-то теперь моя жена, голубушка, дома длаетъ! вздохнулъ Конуринъ.

— Чай пьетъ, улыбнулась Глафира Семеновна.

— Нтъ, спитъ, поди, ужъ третій сонъ спитъ. Вотъ смирныя-то жены, которыя ежели не бодающіяся, хуже. Дура она была, совсмъ полосатая дура, что не удержала меня дома, а позволила по заграницамъ мотаться. Встань она на дыбы, бодни меня хорошенько и сидлъ-бы я теперь въ Петербург, не посялъ-бы денегъ на дорогу, не разбросалъ-бы ихъ по столамъ съ вертушками и собачками. А то вдругъ, дура, говоритъ: ‘позжай, посмотри, какъ въ заграничныхъ земляхъ люди живутъ, а потомъ мн разскажешь’. Восемьсотъ франковъ проиграть въ вертушки! Вдь это люди говорятъ, триста двадцать рублей. Сколько на эти деньги можно было купить судачины, буженины и солонины для семьи и для артели прикащиковъ!

— Ахъ, Иванъ Кондратьичъ! Ну, чего вы стонете! Все удовольствіе своимъ стономъ отравляете! воскликнула Глафира Семеновна,— Надоли… Ужасъ какъ надоли! Скулите, какъ собака.

— Ругай меня, матушка, ругай, Христа ради! Ругай хорошенько. Стою я всякой руготни за мое безобразіе. Не собака я, а еще хуже. Ругай… А то некому меня и поругать здсь.

Конуринъ опять вздохнулъ.

— Эхъ, хоть-бы по телеграфу жена моя обругала меня хорошенько, такъ все мн легче-бы было! проговорилъ онъ.

Извощикъ подвезъ ихъ къ гостинниц.

Николай Ивановичъ сдержалъ свое слово. Утромъ Глафира Семеновна еще спала, а онъ уже създилъ въ банкирскую контору, получилъ деньги по переводу, а вернувшись домой, за кофе потребовалъ счетъ изъ гостинницы, чтобы разсчитаться и хать изъ Ниццы въ Италію.

XXIX.

За утреннимъ кофе Глафира Семеновна опять сильно запротестовала, что они узжаютъ изъ Ниццы, отъ Монте-Карло, не попробовавъ даже отыграться, но Николай Ивановичъ былъ неумолимъ. Его поддерживалъ и Конуринъ, пришедшій изъ своего номера пить кофе вмст съ ними.

— Надо, милая барынька, хать, непремнно надо, а то въ конецъ свихнуться можно, говорилъ онъ.

— Но мы вдь и Ниццы еще хорошенько мы видали, возражала она.

— Богъ съ ней, съ Ниццей. Довольно. Хорошенькаго тоже надо понемножку… Море синее видли какъ шумитъ, какъ апельсины ростутъ видали, какъ взрослые дураки въ дтскія игрушки играютъ и деньги проигрываютъ видали, такъ чего-жъ намъ еще? Какого шатуна?

— А не видали еще, какъ дамы купаются въ мор при всей публик, попробовала Глафира Семеновна ударить на чувственную сторону мужчинъ.— Останемся хоть для дамъ-то еще денекъ.

— Ну, вотъ… Стоитъ-ли изъ-за купающихся дамъ! откликнулся Николай Ивановичъ.— Это можно и у насъ подъ Петербургомъ видть. Позжай лтомъ на Охту и за Охтой въ лучшемъ вид увидишь, какъ бабы-копорки, полольщицы съ огородовъ въ рчк купаются.

— Да разв тутъ есть какое-нибудь сравненіе! Тамъ бабы-копорки, а здсь аристократки въ костюмахъ.

— Безъ костюмовъ-то, ангелъ мой, еще интересне. Прямо онатюрель.

— Однако-же вдь это срое невжество, чтобъ узжать изъ города, ничего путемъ не видавши. Сегодня, напримръ, маскарадъ особенный будетъ, гд вс должны быть во всемъ бломъ: въ блыхъ балахонахъ, въ блыхъ дурацкихъ колпакахъ. Это называется Корсо блянъ. Неужели-же и это не посмотрть?

— Мы и такъ ужъ, сударыня-барыня, въ дурацкихъ колпакахъ, проигравши въ дтскія бирюльки завдомымъ обираламъ полторы тысячи франковъ, отвчалъ Конуринъ.

— Ужъ и полторы тысячи! Цлыхъ ста франковъ до полторы-то тысячи не хватаетъ. А у меня сегодня ночью, какъ нарочно, даже и предзнаменованіе… Всю ночь мн снилась цифра двадцать два, продолжала Глафира Семеновна.— То будто этотъ номеръ въ вид блыхъ утокъ по морю плыветъ, то будто-бы двадцать два огненными цифрами у Николая Иваныча на лбу… Вотъ-бы на эту цифру и попробовать.

— Не путай, матушка, меня, не путай, сама какіе хочешь сны видь, а меня не путай, откликнулся Николай Ивановичъ.— На-ко вотъ, разсмотри лучше счетъ изъ гостинницы, коли ты французская грамотйка. Что-то ужъ очень много они съ насъ содрали, подалъ онъ ей счетъ.

— А я уврена, что посл такого предзнаменованія на двадцать два и выиграла-бы, наврное выиграла-бы. Да и ты выигралъ-бы, потому вдь и у тебя на лбу. Иванъ Кондратьичъ тоже выигралъ-бы, потому и у него, только не двадцать два, а тридцать три…

— Да неужто тридцать три? Тридцать три — это женина цифра. Ей тридцать три года, сказалъ Конуринъ.

— Ну, вотъ видите. А на счастье жены вы ни разу, кажется, не ставили.

— Ставить-то ставилъ, но такъ, зря… Что-же и у меня эта цифра огненными буквами?..

— Нтъ, такъ… Стоите будто-бы вы въ бломъ балахон — вотъ въ такомъ, что мы видли въ окнахъ магазиновъ для благо маскарада-то приготовленные… Стоите вы будто въ бломъ балахон, придумывала Глафира Семеновна:— а у васъ на груди тридцать три. А отъ головы какъ-бы сіяніе…

— Фу, ты пропасть! Николай Иванычъ, слышишь?

— Слушай ее! Она теб наскажетъ! Ей только-бы остаться, да поиграть.

— Какъ это глупо, что вы не врите! Вдь это-же сонъ… Во сн можетъ все присниться.

— Дйствительно, во сн можетъ всякая чушь присниться, согласился Конуринъ:— но я замчалъ, что эта чушь иногда бываетъ въ руку и сбывается. Да вотъ я видлъ во сн, что меня собака бодала — и тотчасъ же получилъ въ Париж отъ жены письмо. Со’бака — письмо.

— Конечно-же. Ну, а тутъ ужъ не собака, а прямо цифра тридцать три… По моему, даже грхъ не попробовать, если есть предзнаменованіе.

— Такъ-то оно такъ, да ужъ много очень проиграно. Нтъ, демте въ Италію! — махнулъ рукой Конуринъ.— Объздить скоре эти итальянскія палестины, да и къ себ по дворамъ, на постные щи и кашу. Вдь, люди говорятъ, у насъ теперь великій постъ, а мы въ здшнихъ заграничныхъ земляхъ и забыли совсмъ о немъ, гршники великіе. Пріхать домой, да и покаяться хорошенько.

— Смотри, Глаша, счетъ-то скорй. Ужасъ что въ немъ наворочено… указывалъ Николай Ивановичъ жен на счетъ.

— На комнаты по три франка въ день прибавлено, отвчала та.— Потомъ сервизъ… За прислугу по два франка въ день на персону…

— Да какъ-же они смли, подлецы, супротивъ уговора! Эй, кельнеръ! Или какъ тамъ у васъ!

Николай Ивановичъ разгорячился и началъ тыкать въ электрическій звонокъ.

— За кипятокъ въ чайник и спиртовую лампу, на которой мы чайникъ для нашего собственнаго чаю кипятили, взяли четыре франка, продолжала Глафира Семеновна.

— Рубль шесть гривенъ? — воскликнулъ Конуринъ.— Да вдь это разбой на большой дорог!

— Просила я кувшинъ теплой воды, чтобы шею себ посл желзной дороги вымыть — и за кувшинъ воды франкъ поставленъ.

— Не отдамъ, же за что не отдамъ, что по уговору не было назначено, продолжалъ горячиться Николай Ивановичъ и когда слуга явился, воскликнулъ, тыкая пальцемъ въ счетъ: — Команъ это? Кескесе? Пуръ шамбръ было двнадцать франковъ объявлено, дузъ франкъ, а тутъ кензъ. Вдь это мошенничество, мусье. И пурх ло, и пуръ самоваръ… Да какой тутъ съ чорту самоваръ! Просто чайникъ съ грлкой… Это разбой… Глаша! Какъ разбой по французски? Да переведи-же ему скорй по французски.

— Я не знаю, какъ разбой по французски,— отвчала Глафира Семеновна.

— А! Ты это нарочно? Нарочно, мстишь мн, что я не остаюсь въ этомъ игорномъ вертеп Ниццы и узжаю изъ нея? Хорошо… Ладно… я и самъ сумю!..

— Увряю тебя, Николай Иванычъ, что я же знаю, какъ разбой. Насъ про разбой не учили, оправдывалась Глафира Семеновна.— Въ благородномъ пансіон съ генеральскими дочерьми я обучалась, такъ зачмъ намъ знать о разбо!

— Довольно! Молчи! Это, братъ, разбой! Это, братъ, въ карманъ залзать — вотъ что это. Компрене? Воля, что это… кричалъ Николай Ивановичъ и жестами показывалъ слуг, какъ залзаютъ въ карманъ.— Какъ воры по французски? обратился онъ къ жен.

— Ле волеръ…

— Ле волеръ такъ длаютъ. Компрене? Ле волеръ.

Лакей недоумвалъ и пятился. Когда же слово ‘ле волеръ’ закричалъ и Конуринъ и показалъ даже слуг кулакъ, то испуганный слуга выбжалъ изъ номера и черезъ минуту явился вновь, но уже съ управляющимъ гостинницей, съ французомъ съ сдой, козлиной наполеоновской бородкой и съ карандашемъ за ухомъ. Началось объясненіе съ управляющимъ, въ которомъ уже приняла участіе Глафира Семеновна. Конуринъ по прежнему показывалъ кулакъ и бормоталъ:

— Мы къ вамъ ‘вивъ ли Франсъ’, всей душой, а вы грабить? За это вотъ! Какое-же посл этого французское сочувствіе, коль вы будете грабить!

Управляющій слушалъ спокойно, онъ понялъ въ чемъ дло, когда ему тыкали пальцемъ въ счетъ, и наконецъ заговорилъ, начавъ оправдываться.

— Глаша! Что онъ говоритъ? спрашивалъ Николай Ивановичъ.

— Онъ говоритъ, что это оттого на комнаты прибавлена цна, что мы дежене и дине у нихъ не брали, то есть не завтракали и не обдали за табльдотомъ, а онъ предупреждалъ насъ.

— Какъ не обдали и не завтракали? Нарочно вчера остались дома завтракать, чтобы глотку имъ заткнуть. Врешь ты, мусье! Мы дежене вчера, вс труа дежене. Да переводи-же ему, Глаша!

— Я перевожу, а онъ говоритъ, что одинъ разъ завтракать мало.

— Ну, городъ! Совсмъ хотятъ взять въ кабалу! Въ вертепахъ обыгрываютъ, въ гостинницахъ насчитываютъ. Хоть-бы взять англійскій ресторанъ, гд мы третьяго дня обдали… Ограбили. Нонъ, нонъ, прибавки за комнаты никакой… Рьянъ пуръ шамбръ… размахивалъ руками Николай Ивановичъ.— Мы кричимъ ‘вивъ ли Франсъ’, вы кричите ‘вивъ ли Руси’, а извольте видть какое безобразіе! Дузъ франкъ пуръ шамбръ и рьянъ!..

Глафира Семеновна старалась переводитъ. Управляющій смягчился и общался по франку въ день сбросить за комнату. Николай Ивановичъ продолжалъ торговаться. Кончили на двухъ франкахъ, убавили франкъ за кипятокъ.

— Ахъ, ярыги, ярыги! Ахъ, грабители! восклицалъ Николай Ивановичъ, выбрасывая деньги по счету.— Ни копйки за это на чай гарсонамъ, швейцарамъ и двушкамъ!

Черезъ часъ они хали въ омнибус съ чемоданами на станцію желзной дороги. Глафира Семеновна сидла въ углу омнибуса и дулась. Ей ни за что не хотлось узжать, не отыгравшись въ рулетку. Конуринъ, напротивъ, былъ веселъ, шутилъ, смотрлъ изъ окошка и говорилъ:

— Прощай, славный городъ Ницца! Чтобы теб ни дна, ни покрышки!

XXX.

Ивановы и Конуринъ подъзжали къ желзнодорожной станціи.

— Батюшки! Да это та-же самая станція, на которую мы и изъ Марселя и изъ Монте-Карло пріхали,— говорилъ Николай Ивановичъ.— Сказала ли ты въ гостинниц, чтобы насъ везли на ту дорогу, по которой въ Италію можно хать? — спросилъ онъ жену.

— Сказала, сказала. А то какъ-же? Прямо сказала, ля гаръ пуръ Ромъ.

— А разв Римъ-то по-французски ромомъ называется? — удивленно задалъ вопросъ Конуринъ.

— Да, да. Римъ — Ромъ по-французски,— отвчала Глафира Семеновна.

— Фу, ты пропасть! Такой городъ и вдругъ похмельному зовется: ромъ! А еще папа живетъ! Стало быть блый и красный ромъ-то оттуда къ намъ и привозится?

— Да почемъ-же я-то знаю, Иванъ Кондратьичъ! Насъ объ винахъ въ пансіон не учили.

— Та-же самая дорога, что въ Римъ, что въ Монте-Карло, теперь ужъ я вижу…— продолжалъ Николай Ивановичъ, вынимая изъ кармана карту желзныхъ дорогъ и смотря въ нее.

Заглянула въ карту и Глафира Семеновна и сказала:

— Дйствительно, та. Вотъ Ницца, откуда мы демъ,— ткнула она пальцемъ,— вотъ за красной чертой Италія. Видишь, написано: Италія? Вотъ мы такъ подемъ въ Италію, потому что другой дороги изъ Ниццы нтъ. А вотъ по пути и Монте-Карло. Вотъ оно напечатано: Монте-Карло.

— Мимо вертепа стало быть подемъ? — спросилъ Конуринъ Глафиру Семеновну.

— Мимо, мимо.

— Вотъ съ удовольствіемъ-то плюну на станціи.

— И я съ тобой вмст,— подхватилъ Николай Ивановичъ.

— А какъ это глупо будетъ. Словно дти…— сказала Глафира Семеновна. — На которомъ мст ушиблись, на то и плюютъ. Совсмъ бородатыя дти.

Остановились у станціи. Носильщики потащили багажъ. Сопровождавшій омнибусъ человкъ изъ гостинницы сталъ спрашивать, куда сдавать багажъ.

— Ромъ, Ромъ, Ромъ… — твердила Глафира Семеновна.

— Въ Ромъ или въ Коньякъ, но только вонъ изъ вашего славнаго города Ниццы,— прибавилъ, смясь, Конуринъ.

Человкъ изъ гостинницы повелъ ихъ къ касс, сдалъ багажъ, купилъ имъ билеты до Рима и заговорилъ, что-то объясняя.

— На итальянской границ нужно будетъ пересаживаться въ другіе вагоны,— перевела Глафира Семеновна.— Но затo эти билеты дйствительны на четырнадцать дней и мы по пути, если захотимъ, то можемъ на каждой станціи останавливаться,— весело прибавила она.

Въ голов ея въ это время мелькнула мысль, что во время пути она, можетъ быть, успетъ уговорить мужа и Конурина сойти въ Монте-Карло и остаться тамъ часа на три до слдующаго позда, чтобы отыграться въ рулетку.

— Гд тутъ останавливаться! — махнулъ рукой Николай Ивановичъ.— Прямо въ Римъ. Изъ Рима въ Неаполь, оттуда въ Венецію и домой…

— Да, да… Въ Римъ такъ и въдемъ. Пусть ромомъ насъ угощаютъ…— подхватилъ Конуринъ и опять прибавилъ:— Скажи на милость, вотъ ужъ не думалъ и не воображалъ, что Римъ хмельной городъ.

Человкъ изъ гостинницы, исполнивъ свою миссію по сдач багожа и покупк билетовъ, привелъ Ивановыхъ и Конурина въ залу перваго класса, поставилъ около нихъ ихъ сакъ-вояжи и пледы съ подушками и, снявъ фуражку, остановился въ ожидающей поз.

— Что? Пуръ буаръ теперь? на чай хочешь? спросилъ, улыбаясь, Николай Ивановичъ.— А зачмъ путешественниковъ въ гостинниц грабите? Мы — рюсъ, вы — франсе и должны въ мир жить, потому что друзья, ами. Какое-же тогда ‘вивъ ли Руси’ съ вашей стороны? На вотъ полъ-четвертака. А больше не дамъ. Не стоите вы, черти!

Онъ далъ мелкую серебряную монету. Черезъ нсколько минутъ подошелъ поздъ изъ Марселя, отправляющійся до итальянской границы и супруги Ивановы и Конуринъ засли въ купэ вагона. Когда поздъ тронулся, Конуринъ перекрестился.

— Ни изъ одного города не узжаю съ такимъ удовольствіемъ, какъ изъ этого, проговорилъ онъ.

— Есть чмъ хвалиться! Молчали-бы лучше. Вдь это-же срое невжество и ничего больше, отвчала Глафира Семеновна. — Люди со всхъ сторонъ сюда на отдыхъ собираются, благодарятъ Бога, что попали въ этотъ благословенный край, а вы радуетесь, что узжаете!

— Да какъ-же не радоваться-то, ежели ни пито ни дено, столько денегъ здсь посяли!.. А оставайся больше — еще-бы посяли.

— Ршительно ничего не извстно. Бывали случаи, что люди до послдняго рубля проигрывались, потомъ ставили этотъ рубль, счастье къ нимъ обертывалось и они уйму денегъ выигрывали. Сколько разъ я читала объ этомъ въ романахъ.

— Да вдь романы-то враки.

— Ахъ, Боже мой! Да самимъ-то вамъ разв не случалось наблюдать, что во время проигрыша счастье вдругъ обернется?

— Случалось-то случалось, что говорить!

— Ну, а въ Монте-Карло вы всего только одинъ вечеръ и играли. Разв можно судить о своемъ счастьи по одному вечеру?

— Такъ-то оно такъ… Это дйствительно… Это грхъ говорить… Ну, да ужъ узжаемъ, такъ и слава Богу.

— Ничего не значитъ, что узжаемъ. Подемъ мимо Монте-Карло, можно и остановиться въ немъ. Наши билеты поздные на дв недли дйствительны. Уговорите только моего баши-бузука остановиться, кивнула Глафира Семеновна на мужа.

— Глаша! Не соблазняй, крикнулъ тотъ.

Поздъ бжалъ по самому берегу моря, то исчезая въ тунеляхъ, то вновь выскакивая изъ нихъ. Виды по дорог попадались восхитительные, самые разнообразные: справа морская синева, смыкающаяся съ синевой неба, слва скалистыя горы и ютящіяся богатыя виллы на скалахъ, утопающія въ роскошной зелени.

— Фу, сколько тунелей! говорилъ Николай Ивановичъ.— Полъ-часа демъ, а уже семь тунелей прохали.

— А гд мы, милая барынька, позавтракаемъ? спрашивалъ Кануринъ Глафиру Семеновну: — Гд адмиральскій часъ справимъ? У меня ужъ въ утроб на контрабас заиграло.

— Да въ Монте-Карло. Чего еще лучше?

— А разв тамъ поздъ такъ долго стоитъ?

— Да зачмъ намъ знать, сколько поздъ стоитъ? Вы слышали, что билеты дйствительны на четырнадцать дней. Выйдемъ изъ позда съ нашими сакъ-вояжами, позавтракаемъ, а въ слдующій-поздъ опять сядемъ. Здсь позда чуть-ли не каждый часъ ходятъ.

— Глаша! не соблазняй! крикнулъ Николай Ивановичъ.— Знаю я къ чему ты подъзжаешь!

— Да ровно ни къ чему. Надо позавтракать гд нибудь, а съ этими билетами такъ свободно можно это сдлать. Зачмъ-же голодомъ себя морить? Вышелъ въ Монте-Карло…

— Отчего-же непремнно въ Монте-Карло? Мало-ли другихъ станцій есть!

— Другія станціи маленькія и неизвстно есть-ли на нихъ буфеты, а ужъ про Монте-Карло-то мы знаемъ, что тамъ и великолпные рестораны и роскошные кафе… Выпьете тамъ коньяку, позаправитесь хорошенько.

— Нтъ, нтъ. Лучше на какой-нибудь другой станціи остановимся. Что намъ роскошный ресторанъ! Колбаса да булка найдется — съ насъ и довольно. Только отъ чего мы съ собой въ запасъ не взяли колбасы? Ни колбасы, ни вина… Всегда съ собой возили, а тутъ вдругъ демъ безъ всего.

— Да вдь ты-же отъздъ въ одно утро скрутилъ. ‘демъ, демъ’… Вотъ и демъ, какъ на пожаръ. Монте-Карло-то городъ, въ Монте-Карло-то ежели остановиться, то мы и закусками и виномъ могли-бы запастись. Остановимся въ Монте-Карло.

Николай Ивановичъ вспылилъ.

— Да что ты съ ума сошла, что-ли! Отъ этого игорнаго вертепа мы только узжаемъ скорй, куда глаза глядятъ, а ты въ немъ-же хочешь остановиться! воскликнулъ онъ.

— Игорный вертепъ… Мы не для игорнаго вертепа остановимся, а для ресторана.

— Знаемъ, знаемъ. А отъ ресторана десять шаговъ до вертепа, сказалъ Конуринъ.

— Ахъ, Боже мой! Да что вы, младенцы, что-ли, что не будете въ состояніи отъ игры себя удержать.

— Эхъ, барынька, человкъ слабъ и сердце у него не камень.

— Тогда я васъ удержу…

— Ты? Ха-ха-ха! — захохоталъ Николай Ивановичъ.— Да ты самый заядлый игрокъ-то и есть.

Поздъ убавлялъ ходъ и приближался съ станціи.

— Monte-Carlo! — кричали кондукторы, успвшіе уже на ходу соскочить на платформу.

— Вотъ Монте-Карло! Вытаскивайте, господа, скорй сакъ-вояжи и подушки, ежели хотите настоящимъ манеромъ позавтракать,— засуетилась Глафира Семеновна, схватила сакъ-вояжъ и выскочила на платформу.

— Глаша! Глаша! Лучше подальше… Лучше наслдующей станціи…— говорилъ жен Николай Ивановичъ, но она снова вскочила въ вагонъ и вытащила оттуда на платформу дорожный баулъ и подушку…

Сталъ за ней вылзать на платформу и Конуринъ съ своей громадной подушкой.

— Иванъ Кондратьичъ! Ты-то чего лзешь! Вдь это Монте-Карло! старался пояснить ему Николай Ивановичъ.

— Ничего. Богъ не выдастъ — свинья не състъ. Ужасъ, какъ сть хочется. Вдь вчера, до глубокой ночи проигравши въ рулетку, такъ мы нигд и не ужинали, такъ ужъ сегодня-то хоть позавтракать надо основательно,— отвчалъ Конуринъ.

— Я не выйду здсь… Вы какъ хотите, а я не выйду. Я дальше поду… Я не желаю…

— Да полно, Николай Ивановичъ, капризничать! Тебя въ ресторанъ поведутъ, а не въ рулетку играть. Выходи скорй сюда.

— Но вдь это-же свинство, Глаша, такъ поступать. Вы оставайтесь, а я уду.

— Ну, и узжай безъ билета. Вдь билеты-то у меня.

— Глаша! Да побойся ты Бога…

— Выходи, выходи скорй изъ вагона. Поздъ трогается.

— Это чортъ знаетъ что такое! воскликнулъ Николай Ивановичъ, выбросилъ на платформу еще небольшой сакъ-вояжъ и плэдъ и выскочилъ самъ изъ вагона.

Поздъ медленно сталъ отходить отъ станціи.

XXXI.

Ручной багажъ сданъ на станціи на храненіе. Николай Ивановичъ ворчитъ, Глафира Семеновна торжествуетъ, Конуринъ тяжело вздыхаетъ и длаетъ догадки, что его жена теперь въ Петербург длаетъ,— и вотъ они подходятъ наконецъ къ подъемной машин, втаскивающей постителей Монте-Карло, на скалу, къ самому игорному дворцу — вертепу.

— И вдь на какую высоту подняться-то надо, чтобъ свои денежки въ этой самой рулетк оставить, за поднятіе на машин заплатить, а вотъ лзутъ-же люди и еще какъ лзутъ-то! говорилъ Конуринъ.

— Можно и пшкомъ идти, половина пріхавшей публики кругомъ пшкомъ пошла, но только трудно въ гору подниматься, отвчала Глафира Семеновна.

— Пшкомъ-то можетъ быть лучше, счастливе. На манеръ какъ-бы по общанію на богомолье. Не пройтись-ли и намъ пшкомъ?

Но они уже стояли въ подъемномъ вагон и машина медленно поднимала ихъ.

— Надюсь, однако, Конуринъ, что мы только позавтракать поднимаемся, замтилъ Николай Ивановичъ.

— Позавтракать, позавтракать, отвчалъ Конуринъ.

— Но ты ужъ въ род того, какъ будто подговариваешься, чтобъ играть.

— Ни-ни… Что ты! Полторы-то тысячи проигравши? У насъ деньги не бшенныя, а наживныя.

— Да что вы все полторы, да полторы! Вовсе даже и не полторы, а всего тысячу четыреста, и наконецъ вдь не рублей, а четвертаковъ, французскихъ четвертаковъ, проговорила Глафира Семеновна.

— А это мало разв, мало? подхватилъ Николай Ивановичъ. — На эти, деньги мы цлое путешествіе сдлали отъ Петербурга до Парижа, а тутъ вдругъ въ одномъ паршивомъ Монте-Карло столько-же…

— Врешь. Въ Монте-Карло и въ Ницц, все вмст, и на троихъ мы только тысячу четыреста четвертаковъ проиграли, не рублей, а четвертаковъ.

— А вдь за четвертакъ-то мы по сорока копекъ платили.

— Да что объ этомъ говорить! Если такъ сквалыжничать и расчитывать, Николай Иванычъ, то не надо было и заграницу здить. Сюда мы пріхали не наживать, а проживать. Тогда похать-бы уже въ какой-нибудь Тихвинъ… Да вдь изъ Тихвин тоже за все подай.

Подъемная машина остановилась и вагонъ распахнулъ двери въ благоухающій садъ. Пахло кипарисами, пригртыми весеннимъ солнцемъ, шпалерой шли цвтущія блыми и красными цвтками камеліи, блестлъ лимонъ въ темнозеленой листв. Ивановы и Конуринъ шли по алле сада.

— Природа-то, посмотри, какая! — восторженно говорила Глафира Семеновна мужу:— А ты упираешься, ворчишь, что мы здсь остановились.

— Я, Глаша, не супротивъ природы, а чтобы опять дураковъ не разыграть и деньги свои ярыгамъ не отдать. Природу я очень люблю.

— И я обожаю. Особливо ежели подъ апельсиннымъ деревцомъ, да на апельсинныхъ коркахъ водочки выпить.— откликнулся Конуримъ и прибавилъ:— А отчего мы ни разу не спросили себ на апельсинныхъ коркахъ настоечки? Вдь ужъ наврное здсь есть.

— А вотъ сейчасъ потшимъ васъ и спросимъ,— отвчала Глафира Семеновна.

Они вышли къ главному подъзду игорнаго вертепа. На лво отъ подъзда виднлся ресторанъ съ большой терассой. У подъзда и около ресторана толпилось и шныряло уже много публики, на терасс также сидли и завтракали.

— Такъ въ ресторанъ? — спросилъ Николай Ивановичъ.

— Погоди немножко, пройдемся… Мн хочется хорошенько вонъ на той дам платье разсмотрть,— сказала Глафира Семеновна.— Удивительно оригинальное платье. Она въ пальмовую аллею пошла. Кстати и пальмовую аллею посмотримъ. Смотри, клумбы съ розами… Въ март и розы въ цвту. А латаніи-то какія на открытомъ воздух и прямо въ грунту! Вдь вотъ этой латаніи непремнно больше ста лтъ. И пальм этой тоже больше ста лтъ. Ихъ года по рубчикамъ, оставшимся отъ старыхъ листьевъ, надо считать.

— Вы платье-то на дам разсматривайте, которое хотли, да поскорй и въ ресторанъ, чтобы на апельсинныхъ коркахъ…— проговорилъ Конуринъ.

— Да потерпите немножко. Нельзя-же сразу въ платье глаза впялить, не учтиво. Мы обойдемъ вотъ всю эту аллею и тогда въ ресторанъ. Николай Иванычъ, наслаждайся-же природой, наслаждайся. Вдь ты сейчасъ сказалъ, что любишь природу. Смотри, какая клумба левкою. Наслаждайся… — лебезила передъ мужемъ жена.

— Да я и наслаждаюсь, угрюмо отвчалъ мужъ.

Аллея обойдена, платье разсмотрно. Они взошли за терассу ресторана и сли за столъ.

— На апельсинныхъ корочкахъ-то, на апельсинныхъ корочкахъ-то… напоминалъ Конуринъ.

— Сейчасъ, отвчала Глафира Семеновна и, обратясь къ гарсону, спросила:— Эске ву заве о-де-ви оранжъ? Совсмъ забыла, какъ корки по французски, прибавила она.— На коркахъ… Ву компрене: оранжъ… желтая корка… жонь…

— Шнапсъ тринкенъ… хлопалъ себя Конуринъ передъ гарсономъ по галстуху.

Гарсонъ недоумвалъ.

— Апорте муа оранжъ, сказала наконецъ Глафира Семеновна.

Гарсонъ улыбнулся и принесъ вазу съ апельсинами.

Глафира Семеновнаоторвала кусокъапельсинной кореи и показала ее гарсону.

— Вуаля… О-де-вы комса…

Гарсонъ пожималъ плечами и что-то бормоталъ.

— Не понимаетъ! Видите, мужчины, какъ я для васъ стараюсь, а онъ все-таки не понимаетъ.

— Да чего тутъ! Не стоитъ и хлопотать! Пусть принесетъ блой русской водки! воскликнулъ Николай Ивановичъ.— О-де-вы рюссъ есть? Ву заве?

— Oui, monsieur…

— И закуски, закуски… Горъ-девръ… отдавала приказъ Глафира Семеновна.— Аля рюссъ… О-де-вы, горъ девръ… А апре — дежене пуръ труа персонь.

— Странно, что въ апельсинной стран живутъ и водіій на апельсинныхъ коркахъ не дерясутъ,— покачивалъ головой Конуринъ,

— Кажется, ужъ я для васъ стараюсь, но нтъ у нихъ этой водки да и что ты хочешь,— проговорила Глафира Семеновна.— Ну, да вы простой выпейте… Ты ужъ, Николай Иванычъ, выпей сегодня основательно, потому можетъ быть водки-то русской въ Италіи и не найдется. Да и наврное не найдется. Вдь это только въ Ницц держутъ и въ Монте-Карло, гд русскихъ много, а то вдь она и въ Париж не везд имется, въ первую нашу поздку въ Парижъ на выставку ея нигд не было.

— Да что ты это предо мной лебезишь такъ сегодня? — удивился мужъ.

— Угодить теб хочу,— отвчала жена.

Завтракъ былъ на славу и, заказанный не по карт, стоилъ всего только по четыре франка съ персоны. Мужчины осушили бутылку русской смирновской водки и, покрывши ее лакомъ, то есть запивъ краснымъ виномъ, развеселились и раскраснлись.

— Глаша! На радостяхъ, что мы сегодня отъ сихъ прекрасныхъ мстъ узжаемъ, я хочу даже выпить бутылку шампанскаго! Ужъ куда ни шло! воскликнулъ Николай Ивановичъ.

— Да конечно-же выпей…

— И я бутылку шампанскаго ставлю на радостяхъ! прибавилъ Конуринъ.

— Шампань! Де бутель шампань! отдалъ приказъ Николай Ивановичъ, показывая гарсону два пальца.— Шампань секъ и фрапе. Компрене? Каково я хмельныя-то слова знаю! Совсмъ, какъ французъ, похвастался онъ.— Что другое — ни въ зубъ… ну, а хмельное спросить — просто на славу.

Выпили и шампанское.

— Ну, теперь въ вагонъ — и шляфенъ: на боковую… сказалъ Николай Ивановичъ. — Скоро-ли, Глаша, поздъ-то отходитъ? Спроси.

— Спрашивала ужъ. Черезъ два съ половиной часа. Времени у насъ много. Въ дорогу намъ гарсонъ приготовитъ краснаго вина и тартинки съ сыромъ и ветчиной. Видите, какъ я умно распорядилась и какъ стараюсь для васъ.

— Мерси, душка, мерси… Ты у меня бонь фамъ… Но сколько намъ еще времени-то ждать! Тогда вотъ что… Тогда не выпить-ли еще бутылку шампанеи?

— Довольно, Колинька. Вдь ужъ выпито и вы развеселились достаточно. Лучше съ собой въ вагонъ взять и въ дорог выпить.

— А что мы здсь-то будемъ длать?

— Да пойдемъ въ игорный домъ и посмотримъ какъ тамъ играютъ.

— Что?!. Въ игорный домъ? Въ рулетку! воскликнулъ Николай Ивановичъ.

— Да не играть, а только посмотрть, какъ другіе играютъ.

— Нтъ, нтъ, ни за что на свт! Знаю я къ чему ты подбираешься!

— Увряю тебя…

— Шалишь… Полторы тысячи франковъ посяли и будетъ съ насъ.

— Въ томъ-то и дло, что не полторы, а только тысячу четыреста, а ты все полторы, да полторы… Ежели ужъ такъ, то дай, чтобъ въ самомъ дл сдлать полторы. Ассигнуй полторы… Вдь только еще сто франковъ надо прибавить. А почемъ знать, можетъ-быть эти сто франковъ отыграютъ и выиграютъ и будемъ мы не полторы тысячи франковъ въ проигрыш, а полторы въ выигрыш? уговаривала мужа Глафира Семеновна.

— Не могу, Глаша, не могу.

— Жен своей жалешь сдлать удовольствіе на сто франковъ! А еще сейчасъ бонь фамъ меня называлъ.

— Не въ деньгахъ дло, а не хочу изъ себя еще разъ дурака сломать.

— Ну, пятьдесятъ… Пятьдесятъ франковъ ты и пятьдесятъ Конуринъ дастъ. Я только на пятьдесятъ франковъ рискну… Всего десять ставокъ. Мн главное то интересно, что вотъ сонъ-то предвщательный я сегодня видла, гд эта самая цифра двадцать два мн приснилась. Двадцать два… Вдь почему-же нибудь она приснилась!

— Фу, неотвязчивая! вздохнулъ Николай Ивановичъ, какъ-бы сдаваясь.

— А для меня вы дйствительно цифру тридцать три во сн видли? спросилъ Конуринъ, улыбнувшись.

— Тридцать три, тридцать три…

— Да что, Николай Иванычъ, не попробовать-ли ужъ на сто-то франковъ пополамъ, чтобъ и въ самомъ дд цифру до полутора тысячъ округлить? спросилъ Конуринъ.— Сонъ-то вотъ… Предзнаменованіе-то…

— Вретъ она про сонъ. Сочинила.

— Ей-ей, не вру, ей-ей, не сочинила. Голубчикъ, ну, потшь меня, я вдь тебя тшила.

Глафира Семеновна быстро подхватила мужа подъ руку и потащила его съ терассы ресторана. Тогъ слабо упирался.

— И откуда у тебя такія игрецкія наклонности явились! Вопль какой-то грудной, чтобъ играть, словно у самаго заядлаго игрока, говорилъ онъ.

— Ахъ, Николя, да вдь должна-же я свой сонъ проврить! Идешь, голубчикъ? Ну, вотъ мерси, вотъ мерси… радостно бормотала Глафира Семеновна.

Они подходили къ игорному дому. Плелся и Конуринъ за ними.

XXXII.

Былъ десятый часъ утра. Ранній, утренній поздъ отошелъ отъ станціи Монте-Карло и помчался къ Вентимильи, на французско-итальянскую границу. Въ позд, въ купэ перваго класса, сидли Ивановы и Конуринъ. Вчера они проиграли въ Монте-Карло весь остатокъ дня и весь вечеръ, вплоть до закрытія рулетки, и не попали ни на одинъ изъ поздовъ, отправлявшихся къ итальянской границ. Пришлось ночевать въ Монте-Карло въ гостинниц и вотъ только съ утреннимъ поздомъ отправились они въ Италію. Они сидли въ отдаленіи другъ отъ друга, каждый въ своемъ углу и молчали. Уже по ихъ мрачнымъ лицамъ можно было замтить, что надежды на отыгрышъ не сбылись и они значительно прибавили къ своему прежнему проигрышу. Они уже не любовались даже роскошными видами, попадающимися по дорог, и Николай Ивановичъ сидлъ отвернувшись отъ окна. Глафира Семеновна попробовала заговорить съ нимъ.

— Вдь даже ни чаю, ни кофею сегодня не пили — до того торопились на желзную дорогу, а и торопиться-то въ сущности было не для чего. Два часа зря пробродили по станціи, начала она, стараясь говорить, какъ можно нжне и ласкове.— Хочешь закусить и выпить? Тартинки-то вчерашнія, что намъ въ ресторан приготовили, вс остались. Вино тоже осталось. Хочешь?

— Отстань… отвчалъ Николай Ивановичъ и даже закрылъ глаза.

Глафира Семеновна помедлила и снова обратилась къ мужу:

— Выпей красненькаго-то винца вмсто чаю. Все-таки немножко пріободришься.

— Брысь!

— Какъ это хорошо такъ грубо съ женой обращаться!

— Не такъ еще надо.

— Да чмъ-же я-то виновата, что ты проигралъ? Вдь это ужъ несчастіе, полоса такая пришла. Да и не слдовало теб вовсе играть. Стоялъ-бы, да стоялъ около стола съ рулеткой и смотрлъ, какъ другіе играютъ. Теб даже и предзнаменованія не было на выигрышъ…

— Молчать!

— Да кнечно-же не было. Мн было, мн для меня самой приснилась цифра двадцать два въ вид блыхъ утокъ и я выиграла.

— Будешь ты молчать о своемъ выигрыш, или не будешь?!

Николай Ивановичъ сверкнулъ глазами и сжалъ кулаки. Глафира Семеновна даже вздрогнула.

— Фу, какой турецкій баши-бузукъ! проговорила она.

— Хуже будетъ, ежели не замолчишь, отвчалъ Николай Ивановичъ и заскрежеталъ зубами.

— Что-жъ мн молчать! Конечно-же выиграла. Хоть немножко, а выиграла, продолжала она.— Все-таки семь серебряныхъ пятаковъ выиграла, а это тридцать пять франковъ. И не сунься ты въ игру и не проиграй четыреста франковъ… Сколько ты проигралъ: четыреста или четыреста пятьдесятъ?

— Глафира! Я перейду въ другое купэ, если ты не замолчишь хвастаться своимъ глупымъ выигрышемъ!

— Глупымъ! Вовсе даже и не глупымъ. Вчера тридцать пять, третьяго дня двадцать пять, восемьдесятъ франковъ четвертаго дня въ Ницц на сваяхъ… Сто сорокъ франковъ… Не сунься ты въ игру, мы были бы въ выигрыш.

Николай Ивановичъ сдлалъ отчаянный жестъ и спросилъ:

— Глафира Семеновна, что мн съ вами длать?!.

— Я не съ тобой разговариваю. Я съ Иваномъ Кондратьичемъ. Съ нимъ ты не имешь права запретить мн разговаривать. Иванъ Кондратьичъ, вдь вы вчера вплоть до тхъ поръ, все время, пока электричество, зажгли въ выигрыш были. Были въ выигрыш — вотъ и надо было отойти, обратилась она съ Конурину.

— Да вдь предзнаменованіе-то ваше, матушка… васъ-же послушалъ, отвчалъ Конуринъ со вздохомъ.— Тридцать три проклятые, что вы во сн у меня на лбу видли, меня попутали. Былъ въ выигрыш сто семьдесятъ франковъ и думалъ, что весь третьягодняшній проигрышъ отыграю.

— А потомъ сколько проиграли?

Конуринъ махнулъ рукой и закрылъ глаза.

— Охъ, и не спрашивайте! Эпитемію нужно на себя наложить.

Произошла пауза. Глафира Семеновна достала подбутылки коньяку.

— И не понимаю я, чего ты меня клянешь, Николай Иванычъ, начала она опять, нсколько помедля.— Тебя я вовсе не соблазняла играть. Я подговаривала только Ивана Кондратьича рискнуть на сто франковъ, по пятидесяти франковъ мн и ему — и мы были-бы въ выигрыш. А ты сунулся — ну и…

— Брысь подъ лавку! Теб вдь сказано…Что это я на бабу управы не могу найти! воскликнулъ Николай Ивановичъ.

— И не для чего находить, голубчикъ. Баба у тебя ласковая, заботливая, отвчала сколь возможно кротко Глафира Семеновна.— Вотъ даже озаботиласъ, чтобъ коньячку теб захватить въ дорогу. Хочешь коньячку, головку поправить?

Николай Ивановичъ оттолкнулъ бутылку. Конуринъ быстро открылъ глаза.

— Коньякъ? спросилъ онъ.— Давайте. Авось, свое горе забудемъ.

— Да ужъ давно пора. Вотъ вамъ и рюмочка… совала Глафира Семеновна Конурину рюмку.— И чего, въ самомъ дл, такъ-то ужъ очень горевать! Николай Иванычъ вонъ цлую ночь не спалъ и все чертыхался и меня попрекалъ. Ну, проиграли… Мало-ли люди проигрываютъ, однако, не убиваются такъ. Вдь не послднія проиграли. Запасъ проиграли — вотъ и все. Ну, въ итальянскихъ городахъ будемъ экономне.

Конуринъ выпилъ залпомъ три рюмки коньяку, одну за другой, крякнулъ и спросилъ:

— Вы мн только скажите одно: не будетъ въ тхъ мстахъ, куда мы демъ, этой самой рулетки и лошадокъ съ поздами?

— Это въ Италіи-то? Нтъ, нтъ. Эти игры только въ Монте-Карло и въ Ницц и нигд больше, отвчала Глафира Семеновна.

— Ну, тогда я спокоенъ, отвчалъ Конуринъ.— Гд наше не пропадало! Хорошо, что Богъ вынесъ-то ужъ изъ этого Монте-Карло! Николай Ивановъ! Плюнь! Завей горе въ веревочку и выпей коньячищу! хлопнулъ онъ по плечу Николая Ивановича. — А ужъ о Монте-Карл и вспоминать не будемъ.

— Да вдь вотъ ея поганый языкъ все зудитъ, кивнулъ Николай Ивановичъ на жену. — ‘Теб не слдовало играть’, ‘теб предзнаменованія не было’. А ужъ пуще всего я не могу слышать, когда она о своемъ выигрыш разговариваетъ! На мои деньги вмст играли, я уйму денегъ проигралъ, а она какъ сорока стрекочетъ о своемъ выигрыш.

— Ну, я молчу, молчу. Ни слова больше не упомяну ни о выигрыш, ни о Монте-Карло… заговорила Глафира Семеновма и, обратясь къ мужу, прибавила:— Не капризься, выпей коньячку-то. Это тебя пріободритъ и нервы успокоитъ.

— Давай…

Конуринъ сталъ пить съ Николаемъ Ивановичемъ за компанію.

— Mentone! закричалъ кондукторъ, когда поздъ остановился на станціи.

— Ахъ, вотъ и знаменитая Ментона! воскликнула Глафира Семеновна.— Это тотъ самый городъ, куда всхъ чахоточныхъ на поправку везутъ, только не больно-то они здсь поправляются. Ахъ, какой видъ! Ахъ, какой прелестный видъ! Лимоны… Цлая роща лимонныхъ деревьевъ. Посмотри, Николай Иванычъ!

— Плевать! Что мн лимоны! Чихать я на нихъ хочу!

— Какъ тутъ чахоточному поправиться, коли подъ бокомъ игорная Монте-Карла эта самая, замтилъ Конуринъ. — Създитъ больной порулетить, погладятъ его хорошенько противъ шерсти господа крупьи — ну, и ложись въ гробъ. Этой карманной выгрузкой господа крупьи и не на чахоточнаго-то человка могутъ чахотку нагнать. Вдь выдумаютъ тоже мсто для чахоточныхъ!

— А зачмъ вспоминать, Иванъ Кондратьичъ! Зачмъ вспоминать объ игр? воскликнула Глафира Семеновна.— Вдь ужъ былъ уговоръ, чтобы ни объ игр, ни о Монте-Карло не вспоминать.

Поздъ засвистлъ и опять помчался. Начались опять безчисленные туннели. Воздухъ въ вагонахъ сдлался спертый, сырой, гнилой, мстами пахло даже какой-то тухлятиной. Поздъ только на нсколько минутъ выскакивалъ изъ туннелей, озарялся яркимъ свтомъ весенняго солнца и снова влеталъ во мракъ и вонь. Вотъ длинный туннель Ментоны, вотъ коротенькій туннель Роше-Ружъ, немного побольше его туннель Догана, опять коротенькій туннель мыса Муртола, туннель Мари и наконецъ самый длиннйшій передъ Вентимильеи.

— Фу, да будетъ-ли конецъ этимъ проклятымъ подземельямъ! проговорилъ Конуринъ, теряя терпніе.— Что ни демъ — все подъ землей.

— А ты думаешь изъ игорнаго-то вертепа легко на свтъ Божій выбиться? Изъ ада кромешнаго, кажется, и то легче, отвчалъ Николай Ивановичъ.

Но вотъ опять засіяло солнце.

— Vintimille! Changez les voitures! кричали кондукторы.

— Вентимилья! нужно пересаживаться въ другіе вагоны, перевела Глафира Семеновна.— На итальянскую границу пріхали. Здсь таможня… Вещи наши будутъ досматривать. Николай Иванычъ, спрячь пожалуста къ себ въ карманъ пачку моихъ дорогихъ кружевъ, что я купила въ Париж, а то увидятъ въ сакъ-вояж и пошлину возьмутъ.

— Не желаю. Не стоишь ты этого.

— Да вдь теб-же придется пошлину за нихъ платить.

— Копйки не заплачу. Пускай у тебя кружева отбираютъ.

— Какъ это хорошо съ твоей стороны! Вдь на твои же деньги они въ Париж куплены для меня. Кружева пять-сотъ франковъ стоютъ. Зачмъ же имъ пропадать?

— Плевать. Дуракъ былъ, что покупалъ для такой жены.

— Давайте, давайте… Я спрячу въ пальто въ боковой карманъ, предложилъ свои услуги Конуринъ, и Глафира Семеновна отдала ему пачку кружевъ.

Въ купэ вагона лзли носильщики въ синихъ блузахъ съ предложеніемъ своихъ услугъ.

XXXIII.

Перехали итальянскую границу. Таможенные досмотрщики не придирались при осмотр вещей, а потому перездъ произвелъ на всхъ пріятное впечатлніе…. Пріятное впечатлніе это усилилось хорошимъ и недорогимъ буфетомъ на пограничной станціи, гд вс съ удовольствіемъ позавтракали. Италія сказывалась: мясо было уже подано съ макаронами. Съ макаронами былъ и супъ, тарелку котораго захотла скушать Глафира Семеновна. Колобки яичницы были тоже съ какими-то накрошенными не то макаронами, не то клецками. Къ супу былъ поданъ и блый хлбъ въ вид сухихъ макаронъ палочками, вкусомъ напоминающій наши баранки. Начиналось царство макаронъ.

— Въ четырехъ сортахъ макароны. Замтили, господа? Вотъ она Италія-то! обратила вниманіе мужчинъ Глафира Семеновна.— А какіе люди-то при досмотр хорошіе! Ни рытья, ни копанья въ чемоданахъ. Пуще всего я боялась за кусокъ шелковаго фая, который везу изъ Парижа. Положила я его въ сакъ-вояжъ, подъ бутерброды и апельсины, а сверху была бутылка вина, такъ чиновникъ даже и не заглянулъ туда. Видитъ, что откупоренная бутылка и булки. ‘Манжата’? говоритъ. Я говорю ‘манжата’. Ну, и налпилъ мн сейчасъ на сакъ-вояжъ билетикъ съ пропускомъ.— И такой легкій здсь языкъ, что я сразу поняла. По французски да — манже, а по итальянски манжата.

— Фу, ты пропасть, какъ легко! Стало быть, ежели деньги по французски — аржанъ, а по итальянски аржанто? спросилъ Николай Ивановичъ.

— Да, должно быть, что такъ.

Съ отъзда изъ Монте-Карло Николай Ивановичъ еще въ первый разъ заговорилъ безъ раздраженія. Снисходительная таможня, хорошій и недорогой буфетъ и неторопливая остановка на станціи больше часа и на его хорошо подйствовали.

— Только франкъ здсь ужъ не франкъ, а лира называется. Помните, продолжала Глафара Семеновна.

— Да, да… Сейчасъ при расчет я говорю гарсону: франкъ, а онъ мн отвчаетъ: лира, лира. Вотъ что лира-то значитъ! Коньякъ только здсь дорогъ. До сихъ поръ по французскому счету мы все платили по полуфранку за пару рюмокъ, а здсь ужъ на франкъ пары рюмокъ не даютъ.

— Стало быть ‘вивъ ля Франсъ’ совсмъ ужъ кончилось? спросилъ Конуринъ.

— Кончилось, кончилось. Италія безъ подмса началась. Видишь, основательные люди… уже вокругъ не суетятся, никуда не спшатъ, на станціи по часу сидятъ, отвчалъ Николай Ивановичъ, мало-по-малу приходя въ хорошее расположеніе духа.

Вотъ звонокъ. Прибжалъ носильщикъ, схватилъ багажъ и сталъ звать Ивановыхъ и Конурина садиться въ вагонъ, кивая имъ на платформу и бормоча что-то по итальянски.

— Идемъ, идемъ… привтливо закивала ему въ сбою очередь Глафира Семеновна.

Направились къ вагонамъ. У вагоновъ, на платформ, два жирные смуглые бородача-брюнета играли на мандолин и гитар и пли.

— Вотъ она Италія-то! Запли, макаронники…— подмигнулъ на нихъ Конуринъ.

— А что-жъ… Лучше ужъ пніемъ деньги выпрашивать, чмъ разными шильническими лошадками, да вертушками ихъ у глупыхъ путешественниковъ выгребать,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Все-таки себ горло деретъ, трудится, вонъ приплясываетъ даже. На теб лиру, мусье, выпей за то, что мы выбрались наконецъ изъ игорнаго вертепа,— подалъ онъ бородачу монету.

— Здсь уже не мусье, а синьоръ,— поправила его Глафира Семеловна.

Поздъ тронулся. Въ купэ вагона было сидть удобно. Ивановы и Конуринъ опять были только втроемъ. Начались итальянскія станціи, изукрашенныя роскошною растительностью. Вотъ Бордигера, вотъ Оспедалетти, Санремо, Порто-Мауржзіо, Онеліо, Алясіо. Туннели попадались рже. Виды на море и на горы были по прежнему восхитительны. Повсюду виноградники, фруктовые сады, въ которыхъ работали смуглыя грязныя итальянки съ цлой копной всклокоченныхъ волосъ на головахъ. Такія же грязныя итальянки появлялись и при остановкахъ на станціяхъ съ корзинками апельсиновъ и горько-кисленькимъ виномъ Шіанти (Chianti) въ красивенькыхъ пузатенькихъ бутылочкахъ, оплетенныхъ соломой и украшенныхъ кисточками изъ красной шерсти. Конуринъ и Ивановы почти на каждой станціи покупали эти хорошенькія бутылочки, и морщась, выпивали ихъ. Мандолины бряцали тоже на каждой станціи и въ окна вагоновъ протягивали свои рваныя шляпы ихъ владльцы-музыканты съ лихими черными усами или бородами и глазищами по ложк и выпрашивали мдныя монетки. Босые и съ непокрытыми головами мальчики и двочки носили свжую воду въ глиняныхъ кувшинахъ и предлагали ее желающимъ. Нкоторые изъ мальчишекъ плясали передъ окнами вагоновъ и выпрашивали подаяніе. Охотники до развлеченій кидали имъ мдныя монеты на драку и начиналась свалка. Двочки кидали въ окна букетики цвтовъ и тоже выпрашивали у пассажировъ монетки. Желзнодорожное начальство снисходительно относилось и съ оборванцамъ музыкантамъ, и къ грязнымъ торговкамъ, и съ полуголымъ нищимъ мальчишкамъ и двченкамъ. Это рзко бросалось въ глаза посл нмецкихъ и французскихъ желзныхъ дорогъ.

Вечерло. Прохали: Савону съ узломъ желзныхъ дорогъ и приближались съ Гену. Утомленный дорогой и изрядно выпившій вина Шіанти, Конуринъ растянулся на диван купэ и спалъ крпкимъ сномъ. Дремалъ и Николай Ивановичъ, клюя носомъ. Глафира Семеновна читала книжку итальянскихъ разговоровъ и твердила себ подъ носъ:

— Супъ — минестра, телячье жаркое — аросто дивительо, папате — картофель, окорокъ — прескіуто, колбаса — салами, рагу — стуфатино, сладкій пирогъ — кростата ля фрути, цвтная капуста — кароли фіори, апельсинъ — оранчіо или портогальо.

Прочитавъ столбецъ до конца, она снова начинала затверживать эти слова. Николай Ивановичъ проснулся, открылъ глаза и спросилъ:

— Доходишь-ли?

— По немножку дохожу. Вдь все для васъ хлопочу и учусь, а вы этого не чувствуете!

— Кажется, языкъ не трудный. Манже — манжато, аржанъ — аржанто. Какъ красное-то вино по итальянски?

— Вино неро.

— Вино неро, вино неро. По русски вино, а по ихнему вино. Чего-жъ тутъ! Даже съ нашимъ схоже.

— Баня — тоже и по итальянски бани, сказала она ему.

— Скажи на милость! Стало-быть мы къ итальянцамъ-то ближе, чмъ къ французамъ. А какъ блое виню?

— Вино бьянко.

— Вино бьянко. Фу, какъ легко! Да это я сразу…

— Яблоки по французски помъ, а по ихнему поми. Сыръ — фромажъ, а по ихнему — форманно.

— Стало быть ты по итальянски-то будешь свободно разговаривать?

— Да, думаю, что могу. Особенно мудренаго, дйствительно, кажется, ничего нтъ. Очень многія слова почти какъ по французски. Вотъ только гостинница не готеліо, а альберго называется. Альберго, альберго… Вотъ это самое главное, чтобы не забыть. Гарсонъ — ботега.

— Какъ?

— Ботега…

— Ботега… ботега… Фу, ты пропасть! Вдь вотъ теперь надо вновь привыкать. Только къ гарсону привыкли, а теперь вдругъ ботегой зови.

— Также можно и камерьере гарсона звать. Также откликнется. Для гарсона два названія.

Конуринъ бредилъ. Ему, очевидно, снилась рулетка.

— Ружъ… Ружъ… Пятакъ на ружъ… и пятакъ на эмперъ…— бормоталъ онъ.

— Рьянъ не ва плю! — поддразнила его Глафира Семеновна, заучившая выкрикъ крупье, но Конуринъ продолжалъ спать.

ХХXIV.

Прохали Геную. Стемнло. Конуринъ и Николай Ивановичъ, благодаря дешевому вину Шінанти, на которое они накинулись на первыхъ итальянскихъ станціяхъ, спали крпкимъ сномъ. Сна ихъ не могли потревожить ни мандолинисты, бряцающіе на каждой станціи, ни нищіе мальчишки, лзущіе въ окна вагоновъ, ни всевозможные торговки и торговцы, выкрикивающіе свой товаръ. Ихъ не интересовало даже, когда они прідутъ въ Римъ. Глафира Семеновна бодрствовала и была въ тревог. Изъ прочитанныхъ романовъ ей вспомнилось, что Италія страна разбойниковъ, бандитовъ и въ голову ей лзло могущее быть ночью нападеніе бандитовъ. Къ тому-же, со станціи Спеція стали появляться на платформахъ мрачные итальянцы въ шляпахъ съ необычайно широкими полями и въ цвтныхъ рубахахъ, безъ пиджаковъ и жилетовъ, очень напоминающіе тхъ бандитовъ, которыхъ она видла на картинкахъ. Ей казалось даже, что они, разговаривая между собой, сверкали глазами въ ея сторону, какъ-бы указывая на нее. Итальянецъ-кондукторъ, посмотрвъ два раза находящіеся у ней и у мужчинъ билеты и зная, что билеты до Рима, ни разу уже больше не заглядывалъ въ ихъ купэ. И это казалось Глафир Семеновн подозрительнымъ. Ей лзло въ голову, что кондукторъ въ стачк съ итальянцами въ шляпахъ съ широкими полями и въ цвтныхъ рубахахъ.

‘Нарочно и не заглядываетъ къ намъ въ купэ, чтобъ бандиты могли влзть къ намъ и ограбить насъ’, мелькало у ней въ голов.

Какъ на грхъ, одного такого итальянца, похожаго на бандита, съ красной ленточкой на шляп, съ усами въ добрую четверть аршина и съ давно небритымъ подбородкомъ, покрытымъ черной щетиной, ей пришлось уже увидть три раза около ея окна. Очевидно, онъ халъ съ ними въ одномъ позд и Глафир Семеновн казалось уже, что онъ слдитъ за ней, за ея мужемъ и Конуринымъ и выбираетъ только моментъ, чтобы напасть на нихъ Она не вытерпла и разбудила мужа.

— Что такое? Пріхали разв въ Римъ? — съ просонья спрашивалъ Николай Ивановичъ, поднимаясь и протирая глаза.

— Какое пріхали! Неизвстно, когда еще прідемъ-то,— отвчала она плаксиво.— Спрашиваю на каждой станціи всхъ пробгающихъ мимо окна желзнодорожниковъ ‘Ромъ матенъ или суаръ’ — и ничего не отвчаютъ. Не знаю даже ночью сегодня прідемъ, или завтра утромъ, или днемъ. Спрашиваю, а они машутъ руками.

— Да должно быть не понимаютъ по французски-то. Ты-бы по-итальянски… Не можешь?

— Не могу. Я только еще съдобныя слова успла выучить.

— Стало быть, не знаешь, какъ утро и вечеръ по-итальянски?

— Не знаю. Только про кушанье успла…

— Такъ посмотри въ словарьк-то.

— Темно. А печать, какъ на зло, мелкая. При этомъ освщеніи въ фонаряхъ, ничего не видать.

На глазахъ у Глафиры Семеновны навернулись слезы.

— Додемъ какъ-нибудь — сказалъ Николай Ивановичъ ей въ утшеніе и снова началъ укладывать свои ноги на диванъ.— Крикнутъ ‘Ромъ’ — вотъ, значитъ, и пріхали.

— Ты опять спать? — спросила раздраженно Глафира Семеновна.

— Да что-же мн длать-то? Ужасти какъ дремлется.

— Полно теб дрыхнуть-то! Вдь по Италіи демъ, а не по какому другому государству.

— А что-жъ такое Италія?

— Дуракъ! Совсмъ дуракъ.

— Чего-же ты ругаешься!

— По стран бандитовъ демъ, гд на каждомъ шагу, судя по описаніямъ, должны быть разбойники, а вы съ Конуринымъ дрыхните.

— Да что ты! — испуганно проговорилъ Николай Ивановичъ.

— Не читаете вы ничего, оттого и не знаете. Бандиты-то гд? Въ какомъ государств? Ничего разв не слыхалъ про бандитовъ? Здсь-то первое разбойничье гнздо и есть.

— Слыхать-то слыхалъ и даже читалъ… Но неужели-же въ позд?..

— У насъ въ поздахъ грабятъ, а не только что здсь. Вскочитъ въ купэ, табаку нюхательнаго въ глаза кинетъ, за горло схватитъ, деньги и часы вытащитъ — вотъ теб и удовольствіе.

И Глафира Семеновна разсказала мужу о подозрительныхъ личностяхъ, которыхъ она уже видла на станціяхъ, разсказала какъ одинъ изъ нихъ черномазый съ красной ленточкой на шляп видимо уже слдитъ за ними. Николай Ивановичъ встрепенулся и сталъ будить Конурина:

— Иванъ Кондратьичъ! Вставай! Проснись!

Конуринъ не поднимался и не просыпался.

— Три пятака… Только три пятака на енперъ поставлю…— бормоталъ онъ сквозь сонъ.

— И во сн-то въ рулетку, подлецъ, играетъ! Какая тутъ рулетка! Тутъ хуже рулетки. Проснись, говорятъ теб!

Конурина растолкали и разсказали ему въ темъ дло. Понялъ онъ не сразу и сидлъ, выпуча глаза.

— Разбойниковъ здсь много. По такой мстности мы теперь демъ, гд разбойниковъ очень много, старалась втолковать ему Глафира Семеновна.

— Разбойниковъ?

— Да, да, бандитовъ. Нападаютъ и грабятъ…

— Фу-у! протянулъ Конуринъ.— Вотъ такъ захали въ хорошее мстечко! Какой, спрашивается, насъ чортъ носитъ по такимъ палестинамъ? Изъ хорошей спокойной жизни и вдругъ въ разбойничье гнздо! Надо будетъ деньги въ сапогъ убрать, что-ли!

Онъ кряхтлъ и началъ разуваться.

— Не спать надо, бодрствовать и быть на сторож — вотъ самая лучшая охрана, говорила Глафира Семеновна.— А вы дрыхнете, какъ сурки.

— Да вдь ты насъ не надоумила, а я зналъ, дйствительно зналъ, что въ Италіи эти самые бандиты существуютъ, но совсмъ изъ ума вонъ объ нихъ,— сказалъ Николай Ивановичъ и тоже сталъ стаскивать съ себя сапоги, прибавивъ:— Въ сапоги-то деньги запрячешь, такъ, дйствительно, будетъ дло понадежне! Гд твоя брилліантовая браслетка, Глаша?

— Въ баульчик.

— Вынь ее оттуда и засунь за корсажъ. Да поглубже запихай.

— Въ самомъ дл надо спрятать. Я и кольца и серьги туда… сказала Глафира Семеновна.

— Клади! Клади! Удивительное дло, какъ намъ эти бандиты раньше въ голову не пришли! бормоталъ Николай Ивановичъ, опоражнивая кошелекъ отъ золота и бумажникъ отъ банковыхъ билетовъ и запихивая все это въ чулокъ.

Перекладывала изъ баула за корсажъ и Глафира Семеновна свои драгоцнности.

— Ты сверху-то, Глаша, носовымъ платкомъ заложи. Даже законопать хорошенько, совтовалъ Николай Ивановичъ жен.

— Да ужъ знаю, знаю… Не спите только теперь.

— Какой тутъ сонъ, коли эдакая опасность! отвчалъ Конуринъ.— Суньте, матушка, и мой брилліантовый перстень къ вамъ туда-же, а то въ сапогъ-то онъ у меня не укладывается.

— Нтъ, нтъ, у меня все полно. Запихивайте у себя за голенищу.

— Боюсь, какъ-бы не выпалъ изъ-за голенищи.

— Перевяжите голенищу. Вотъ вамъ веревочка. А ты, Николай Ивановичъ, вынь револьверъ. Все лучше. Люди видятъ оружіе — и сейчасъ другой разговоръ.

Николай Ивановичъ досадливо чесалъ затылокъ.

— Вынимай-же! Чего медлишь? крикнула на него жена.

— Вообрази, душечка. я револьверъ въ сундукъ запряталъ, а сундукъ въ багаж, отвчалъ онъ…

— Только этого недоставало! Для чего-же тогда его съ собой брать было!..

— Да вотъ поди-жъ ты! Отъ Берлина до Парижа хали, такъ лежалъ онъ у меня въ ручномъ сакъ-вояж и ни разу не понадобился, а тутъ я его и сунулъ въ сундукъ.

— Самое-то теперь прозжаемъ мы такое мсто, гд нуженъ револьверъ — а у васъ револьверъ въ багаж!

— Да что-жъ ты подлаешь! Ужъ и ругаю я себя, да длу не поможешь.

— Хотите я выну свои дорожный ножикъ? Онъ совсмъ на манеръ кинжала, проговорилъ Конуринъ.

— Да, конечно-же, выньте и положите на видномъ мст. Но главное, не спать!

— Какой тутъ сонъ! Съ меня какъ помеломъ сонъ теперь смело.

Конуринъ досталъ ножикъ и, открывъ его, положилъ около себя.

Пріхали на станцію. На платформ опять показался черномазый итальянецъ съ красной ленточкой на шляп и съ щетиной на подбородк.

— Вотъ, вотъ онъ… Нсколько ужъ станцій за нами слдитъ, шляется мимо окна и заглядываетъ въ купэ, указывала Глафира Семеровна.— И у него есть сообщникъ, такой-же страшный.

— Дйствительно, рожа ужасно богопротивная. Беременной женщин такая рожа приснится, такъ нехорошо можетъ быть, отвчалъ Конуринъ и выставилъ итальянцу изъ окна на показъ свой дорожный ножикъ, повертывая его.

— Фу, какая досада, что мой револьверъ въ багаж! вздыхалъ Николай Ивановичъ.

Остатокъ ночи мужчины уже больше не спали.

XXXV.

Начало свтать. Взошло солнце. Станціи стали попадаться рже. Роскошная растительность исчезла, исчезли и шикарныя виллы. Ни пальмъ, ни апельсинныхъ и лимонныхъ деревьевъ. Исчезли и горы. хали по луговой равнин, залитой еще кое-гд весенней водой. Деревца попадались только изрдка и то какія-то убогія, чуть начинающія распускаться. Не видать было и народа на поляхъ. Только то тамъ, то сямъ бродили волы по лугу. Вмсто виллъ показались развалины каменныхъ строеній, груды строительнаго мусора и щебня. Мстность была совсмъ неприглядная, даже мстами убогая, болотистая, поросшая голымъ свернымъ кустарникомъ.

— Боже мой, ужъ въ Римъ-ли мы демъ? Не завезли-ли насъ въ другое какое-нибудь мсто, вмсто Италіи? — тревожилась Глафира Семеновна, разсматривая окрестности и обращаясь къ своимъ спутникамъ.

— Не знаю, матушка, ничего не знаю, отвчалъ Николай Ивановичъ.— Ты путеводительница,

— Нтъ, я къ тому, что гд-же апельсинныя деревья?

— Какія тутъ апельсинныя деревья! Вся мстность на Новгородскую губернію смахиваетъ. Вонъ верба по канавамъ растетъ.

— Вотъ штука-то будетъ, если насъ въ другое мсто завезли!

— А въ какую мстность насъ могутъ, кром Италіи, завести? спрашивалъ Конуринъ.

— Да ужъ и ума не приложу… разводила руками Глафира Семеновна. — спросить не у кого… Не понимаютъ, не отвчаютъ, махаютъ головами.

— Э, да все равно! Посл Монте-Карлы этой самой я готовъ хоть къ туркамъ, сказалъ Конуринъ.— Муходане — неврные, а ужъ наврное такъ не ограбятъ, какъ ограбили насъ въ Монте-Карл и въ Ницц.

Остановились на полустанк. Опять продажа вина Шіанти въ красивенькихъ бутылочкахъ. Гарсонъ въ куртк и зеленомъ передник совалъ въ окна чашки съ кофе на поднос, булки. Толпился народъ въ шляпахъ съ широкими полями и галдлъ.

— Судя по шляпамъ, мы въ Италіи, да и по итальянски болтаютъ, проговорила Глафира Семеновна.— Нтъ, мы въ Италіи, только ужъ на апельсинное-то царство все вокругъ нисколько не похоже.

Она высунулась изъ окна и кричала ни къ кому особенно не обращаясь:

— Синьоръ! Ромъ… У е Ромъ?.. Ромъ е луанъ анкоръ?

— Roma? переспросилъ гарсонъ съ подносомъ чашекъ съ кофе на плеч и, махнувъ рукой по направленію, куда стоялъ паровозъ, забормоталъ что-то по итальянски.

— Нтъ, въ Римъ демъ… Слава Богу, не спутались, обратилась Глафира Семеновна къ мужу и Конурину.— Но отчего-же дорога-то такая неприглядная!

Снова тронулись въ путь. Развалины зданій начали попадаться чаще. Виднлись полуразрушенныя арки, обсыпавшіяся каменныя галлереи, повитыя плющемъ.

— Словно Мамай съ войскомъ прошелъ — вотъ какое мстоположеніе, замтилъ Конуринъ, смотря въ окно.

Въ купэ наконецъ влзъ кондукторъ и сталъ отбирать билеты.

— Ромъ? спросила Глафира Семеновна.

— Roma, Roma… закивалъ онъ головой.

— Слава Богу, подъзжаемъ.. А только и мстность-же!

Вдали виднлся громадный городъ съ множествомъ куполовъ церквей. Развалины направо и налво дороги стояли уже шпалерой. Вотъ и крытый желзнодорожный дворъ, куда они въхали. Какъ въ муравейник кишилъ народъ и между ними бросалось въ глаза множество католическихъ монаховъ въ черныхъ одеждахъ, въ коричневыхъ, въ блыхъ, въ синихъ, въ шляпахъ и въ капюшонахъ.

— Римъ! Римъ! По попамъ вижу! воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Вонъ сколько ксендзовъ!

Поздъ остановился. Глафира Семеновна выглянула изъ окна и стала звать носильщика.

— Факино! Факино! Иси! кричала она, прочитавъ въ книжк діалоговъ, какъ зовется по итальянски носильщикъ.— Теперь вотъ вопросъ, въ какую гостинницу мы подемъ, обратилась она къ мужчинамъ.

— А надо такъ, какъ въ Ницц. Первая гостиничная карета, которая попадется — въ ту и влземъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.

Носильщикъ не заставилъ себя долго ждать, схватилъ ручной багажъ и потащилъ его изъ вагона. У станціи, на улиц, стояло множество омнибусовъ изъ гостинницъ. Сопровождавшіе ихъ проводники, въ фуражкахъ съ позументами, махали руками, выкрикивали названія своихъ гостинницъ и заманивали въ кареты путешественниковъ. Первая карета была съ надписью: ‘Albergo della Minerwa’ и Николай Ивановичъ вскочилъ въ нее.

— Дуе камера? Вузаве дуе камера? спрашивала Глафира Семеновна проводника, показывая ему два пальца и тыкая себя въ грудь.

— Садись. Чего тутъ спрашивать! Довезутъ.

Проводникъ, однако, оказался говорящимъ кое-какъ по французски.

— Prenez place, madame,— сказалъ онъ и подсадилъ Глафиру Семеновну въ карету.

Съ десятокъ нищихъ, въ лохмотьяхъ и въ кожанныхъ сандаліяхъ,— мужчинъ и женщинъ съ грудными ребятами, завернутыми въ грязныя тряпки,— тотчасъ-же окружили ихъ, выпрашивая ‘уна монета».

Но вотъ багажъ взятъ и омнибусъ тронулся. Широкія площади чередовались съ узенькими переулками, черезъ которыя были перетянуты веревки и на нихъ сушилось тряпье, дтскія подстилки. Были вывшены даже перины на просушку. Переулки были переполнены състными лавченками съ вывшенными надъ дверьми зеленью, помидорами, втками съ апельсинами, колбасами, сыромъ въ телячьихъ желудкахъ, мясомъ, битыми голубями. Около нкоторыхъ лавчонокъ дымились жаровни и на нихъ варились бобы и макароны въ котлахъ. У лавокъ было грязно, насорено бумагой, объдками, апельсинными корками. Воняло прлью, тухлятиной. Бродили тощія собаки и обнюхивали сваленную у лавокъ въ груды цвтную капусту, выставленную въ мдныхъ тазахъ и большихъ глиняныхъ чашкахъ вареную кукурузу, бобы, фасоль. Площади были пыльны и мстами поросли травой, дома въ переулкахъ давно некрашены, не ремонтированы, съ обсыпавшейся штукатуркой, кой-гд съ выбитыми стеклами.

И монахи, монахи безъ конца, на каждомъ шагу монахи!

— Да неужели-же это Римъ! Господи Боже мой, я его совсмъ другимъ воображала, произнесла Глафира Семеновна,

— И я тоже… отвчалъ Николай Иаановичъ.— Вотъ это должно-быть древности египетскія, указалъ онъ на громадную древнюю колонну, поросшую травой.

— Какія-же египетскія-то! Въ Рим, такъ римскія. Изъ-за нихъ сюда многіе и дутъ, чтобы посмотрть.

— Ну, изъ-за этого не стоитъ здить, сказалъ Конуринъ.— Вотъ папу римскую посмотрть — дло другое.

— А вотъ и фонтанъ. Смотрите, фонтанъ какой прекрасный! — указывала Глафира Семеновна. — Слава Богу, на хорошую улицу вызжаемъ. Вотъ, вотъ и приличные магазины. А я ужъ думала, что весь Римъ состоитъ изъ грязныхъ переулковъ.

Проводникъ при омнибус, стоя на подножк, говорилъ названія улицъ, зданій и церквей, мимо которыхъ прозжали. Церкви также были срыя, не привтливыя, съ обсыпавшейся всюду штукатуркой, съ отбитымъ мокрымъ цоколемъ. Распахнутыя двери церквей были завшаны полотнищами грязнаго благо и зеленаго сукна, на папертяхъ сидли и стояли нищіе въ грязныхъ лохмотьяхъ, босые мальчишки съ головами, повязанными тряпицами, играли въ камушки.

Опять свернули въ узкій переулокъ и покатили по крупной каменной тряской мостовой.

— Синьоръ! А гд папа? Папа ромъ? Я папы вашего не вижу,— спрашивалъ Николай Ивановичъ проводника.

Тотъ улыбнулся, пробормоталъ что-то смсью итальянскаго съ французскимъ и указалъ рукой направленіе, гд живетъ папа.

Выхали изъ переулка, потянулись опять развалины древнихъ зданій. Развалины, роскошные старинные дворцы, грязные переулки и богатые магазины съ дорогими товарами чередовались безъ конца. Снова переулокъ. Свернули на piazza della Minerva съ колонной, стоящей на слон, и остановились около темнаго непригляднаго дома. Вывска гласила, что это была. гостинница Минерва.

XXXVI.

Часа черезъ три посл прізда Ивановы и Конуринъ выходили уже изъ гостинницы.

Они отправлялись осматривать городъ и его достопринчательности. Гостинница произвела на нихъ пріятное впечатлніе, хотя, какъ и всюду во время ихъ заграничнаго путешествія, въ ней не оказалось русскаго самовара, который они требовали, чтобъ заварить чай. За дв комнаты, очень приличныя, взяли только по пяти франковъ. Управляющій гостинницы говорилъ по французски, нашелся даже корридорный слуга, знающій французскія слова, такъ что Глафир Семеновн не пришлось даже покуда пускать въ ходъ и итальянскихъ словъ, которыя она съ такимъ усердіемъ изучала по книжк ‘Разговоровъ’ во время пути. Выходя изъ гостинницы на прогулку, она, какъ и всегда, вырядилась во все лучшее и нацпила даже на себя брилліантовыя брошь, браслетку и серьги. Это не уклонилось отъ наблюденія Николая Ивановича.

— Зачмъ ты брилліанты-то на себя надла? сказалъ онъ.— Знаешь, что Италія страна бандитовъ, сама-же намъ это разсказывала и вдругъ нацпила на себя брилліанты.

— Ну, вотъ… Я про дорогу говорила, а Римъ городъ, обширный городъ, самъ папа римскій въ немъ живетъ, такъ какіе-же могутъ быть тутъ бандиты! Да и какая масса народу повсюду на улицахъ. Вдь мы хали, видли. Раннее утро давеча было, а и то народу повсюду страсть…

— Нтъ, а я, барынька, все-таки мои капиталы изъ сапога не вынулъ, сообщилъ Конуринъ.— Золотой кругляшокъ вотъ на всякій случай у меня въ кошельк вмст съ парой франковъ болтается, а остальной истинникъ въ сапог. Да и лучше оно такъ-то, спокойне. Налетишь на какую-нибудь рулетку, игру въ лошадки, такъ только и объегорятъ тебя на золотой. Вдь сапогъ при всей публик съ ноги стаскивать не будешь, чтобы деньги оттуда на отыгрышъ доставать.

— Да нтъ здсь рулетки, нтъ здсь лошадокъ. Римъ вовсе не этимъ славится,— успокоивала его Глафира Семеновна.

— Все-таки спокойне, когда деньги подъ пяткой въ чулк. Человкъ слабъ.

— Не рулеткой Римъ славится, а своими древностями, развалинами, церквами — вотъ и все.

— А ромъ-то, ромъ… Вдь вы говорили, что ромъ здсь очень хорошій, оттого французы Римъ Ромомъ и зовутъ.

— Вовсе я никогда этого не говорила. Это вы сочинили. Про Римъ я читала. Здсь нужно прежде всего развалины смотрть, потомъ знаменитый соборъ Петра.

— Прежде всего папу римскую.

— Да папу въ собор за обдней и увидимъ. А теперь возьмемъ извощика и пусть онъ насъ возитъ по развалинамъ. Колизей… Тутъ есть Колизей… Театръ эдакій, циркъ, гд людей за наказаніе заставляли съ дикими зврями биться. Вотъ туда мы и подемъ,

— Да, да… И мн говорили, что этотъ самый Колизей нужно посмотрть, когда будемъ въ Рим, подхватилъ Николай Ивановичъ.

Разговоръ этотъ происходилъ на двор гостинницы, гд билъ фонтанъ, были разставлены маленькіе столики и за ними сидли постояльцы гостинницы.

Они вышли на улицу. Ихъ окружило нсколько рослыхъ оборванцевъ. Оборванцы эти, мшая итальянскія, французскія и нмецкія слова, совали имъ въ руки альбомы видовъ Рима въ красныхъ переплетахъ, и выкрикивали: ‘Coliseum… Pantheon… Forum Romanum… Basilica Julia… Palazzi de Cesari’…

— Вотъ, вотъ… И здсь предлагаютъ видъ Колизея…— сказала Глафира Семеновна, взявъ одинъ изъ альбомовъ.

— Una lira!..— кричалъ одинъ изъ оборванцевъ, суя альбомчикъ и Конурину, и уступая книжку за франкъ.

— Mezza lira! — прибавилъ другой, уступая книженкууже за полъ-франка.

— Брысь! Чего вы пристали! — отбивался отъ нихъ Конуринъ.

Съ Николаю Ивановичу подбжала оборванная двочка-цвточница, подпрыгнула, сунула ему въ наружный боковой карманъ жакетки букетикъ фіалокъ и стала просить денегъ.

— Ну, народъ итальянцы! Да это хуже жидовъ по назойливости! — разводилъ тотъ руками.

Только что Глафира Семеновна купила себ маленькій альбомчикъ за полъ-лиры, какъ тотъ-же продавецъ сталъ ей навязывать большой альбомъ за дв лиры. Приковылялъ какой-то старикъ съ длинными волосами, въ соломенной шляп и на костыл и совалъ четки изъ черныхъ бусъ. Цвточница и ей успла засунуть букетикъ фіалокъ и выпрашивала монетку. Ивановы и Конуринъ были буквально осаждены со всхъ сторонъ.

— Коше! Коше! замахала руками Глафира Семеновна, подзывая съ себ одного изъ стоявшихъ въ отдаленіи извощиковъ.

Нсколько извощиковъ взмахнули бичами и подкатили къ нимъ свои коляски, направляя лошадей прямо на продавцовъ. Началась перебранка. Продавцы показывали извощикамъ кулаки, извощики щелкали бичами.

— Садитесь, господа, скорй въ коляску. Садитесь! А то насъ порвутъ! кричала мужу и Конурину Глафира Семеновна.

Вс вскочили въ коляску.

— Алле, алле, коше! приказывала Глафира Семеновна, впопыхахъ.

Коляска тронулась, но оборванцы побжали за коляской, суя сдокамъ свои товары, и только пробжавъ шаговъ съ полсотни отстали отъ нея, произнося въ слдъ угрозы извощику. Извощикъ обернулся и спрашивалъ что-то у сдоковъ.

— Разбери, что онъ говоритъ! пожимала плечами Глафира Семеновна.— Ву парле франсе? спросила она его.

— Si, madame, утвердительно кивнулъ онъ ей головой и опять заговоршгъ на непонятномъ ей язык.

— Да должно-быть онъ спрашиваетъ, куда надо хать, замтилъ Никонай Ивановичъ.

— Ахъ, да… И въ самомъ дл… Вдь я не сказала ему, куда хать. Мы подемъ осматривать развалины… Рюинъ, коше… Вуаръ рюинъ… отдавала она приказъ.— Колизеумъ. Вуаръ Колизеумъ…

— Ah, Coliseum! Si, madame…

— Папу римскую вези показывать, мусью извощикъ! кричалъ въ свою очередь Конуринъ.

— Иванъ Кондратьичъ… Бросьте. Не сбивайте его… останавливала Конурина Глафира Семеновна.— Сначала развалины посмотримъ.

— Ну, въ развалины, такъ въ развалины, мн все равно. Только не въ рулетку! Колизеумъ — это древній театръ, циркъ… А буфетецъ тамъ есть, чтобъ самаго лучшаго римскаго ромцу выпить было можно?

— Ахъ, Боже мой, да почемъ-же я знаю! Вдь и я также, какъ и вы, въ первый разъ въ Рим.

Начали попадаться по дорог развалины. Извощикъ оборачивался съ сдокамъ, указывалъ на древности бичомъ и говорилъ безъ умолку.

— Глаша! что онъ говоритъ? спрашивалъ жену Николай Ивановичъ.

— Ршительно ничего не понимаю! пожимала та плечами. — Сказалъ, что говоритъ по французски, когда я его давеча спрашивала, а теперь бормочетъ по итальянски.

— Да и не надо понимать. Пускай его бормочетъ, что хочетъ, а мы будемъ здить и смотрть, замтилъ Конуринъ.

— Однако, должны-же мы знать, какъ эти развалины называются, отвчала Глафира Семеновна.

— А зачмъ? Вдь удемъ отсюда, все равно забудемъ. Видимъ, что развалины, видимъ, что они древнія, такъ что даже травой поросли — съ насъ и довольно.

Подъхали къ обширному углубленію, устланному плитами. На дн его виднлись остатки колоннъ, лежали каменные карнизы. Извощикъ остановился и, указывая на углубленіе, произнесъ:

— Forum Romamim.

— Форумъ Романумъ, передала его слова Глафира Семеновна.

— А что это за штука такая была? Для чего это?— спрашивалъ Конуринъ.

— Да, судя по колоннамъ, должно быть храмъ какой-нибудь идолопоклонническій. Вонъ и идолъ лежитъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Идолъ и есть. Чего-же только папа-то смотритъ и не приберетъ его? Христіане, а идола держутъ.

— Для древности держутъ, пояснила Глафира Семеновна.— Вдь это-то древности и есть. Вонъ тамъ на дн публика ходитъ и колонны разсматриваетъ. Вонъ и лстница, чтобъ сходить. Сойдемъ мы внизъ, что-ли?

— Да чего-жъ тутъ сходить-то? И отсюда все видно. Да и смотрть-то, по совсти сказать, нечего. Вотъ если-бы тамъ ресторанчикъ былъ…— проговорилъ Конуринъ.

Вокругъ Форума высидись также развалины храма Кастора и Полукса, храма Юлія Цезаря. Извощикъ, указывая на нихъ бичомъ, такъ и надсаживался, сыпля историческими названіями и длая свои поясненія, но его никто не слушалъ.

— Колизеумъ, коше… Монтре ву Колизеумъ… У е Колизеумъ? торопила его Глафира Семеновна.

— Coliseum? Si, madame…

Онъ щелкнулъ бичемъ и коляска покатилась дале.

XXXVII.

— Coliseum! — указалъ наконецъ извощикъ и продолжалъ бормотать по итальянски, разсказывая что такое Колизеумъ. Передъ путниками высились дв величественныя кирпичныя стны, оставшіяся отъ гигантскаго зданія.

— Это-то хваленый вами Колизеумъ! — протянулъ Конуринъ.— Такъ-что-жъ въ немъ хорошаго? Я думалъ и не вдь что!

— Позвольте, Иванъ Кондратьичъ… Вдь это-же развалины, остатки старины,— сказала Глафира Семеновна.

— Такъ что-жъ за охота смотрть только одн развалины? демъ, демъ — вотъ ужъ сколько демъ и только одн развалины. Надо-бы что-нибудь и другое.

— Однако, нельзя-же быть въ Рим и не посмотрть развалинъ. Вдь сами-же вы согласились посмотрть.

— Названіе-то ужъ очень фигуристое… Колизеумъ… Я думалъ, что нибудь въ род нашего петербургскаго Акваріума этотъ самый Колизеумъ, а тутъ развалившіяся стны… и ничего больше.

— Ахъ, Боже мой! Погодите-же… Вдь еще не подъхали. Можетъ быть, что-нибудь и интересне будетъ.

Позвывалъ и Николай Ивановичъ, соскучившись смотрть на развалины.

— Ежели въ Рим ничего нтъ лучшаго, кром этихъ самыхъ развалинъ, то, я думаю, намъ въ Рим и одн сутки пробыть довольно,— проговорилъ онъ.

— Да конечно-же довольно, подхватилъ Конуринъ.— Вотъ отсюда сейчасъ похать посмотрть папу римскую, переночевать, да завтра и въ другое какое-нибудь мсто выхать.

— Ахъ, Боже мой! Да неужели вы думаете, что какъ только вы прідете папу смотрть, такъ сейчасъ онъ вамъ и покажется! воскликнула Глафира Семеновна.— Вдь на все это свои часы тутъ, я думаю, назначены.

— И, матушка! Можно такъ сдлать, что и не въ часы онъ покажется. На все это есть особенная отворялка. Вынуть эту отворялку, показать кому слдуетъ — сейчасъ и папу намъ покажутъ.

Конуринъ подмигнулъ и хлопнуть себя по карману.

— Само собой… поддакнулъ Николай Ивановичъ.— Не пожалть только пару золотыхъ.

— Ахъ, какъ вы странно, господа, объ пап думаете! перебила Глафира Семеновна.— Вдь папа-то кто здсь? Папа здсь самый главный, самое первое лицо. Его можетъ-быть не одна сотня людей охраняетъ. Тутъ кардиналы около него, тутъ и служки. Да мало-ли сколько разныхъ придворныхъ! Вдь онъ, какъ царь живетъ, такъ что тутъ ваши пара золотыхъ!

— А ты видала, какъ онъ живетъ? Видала? присталъ къ жен Николай Ивановичъ.

— Не видала, а читала и слышала.

— Ну, такъ нечего и разсказывать съ чужихъ словъ. Прислужающимъ его дать на макароны и на выпивку — вотъ они его и покажутъ какъ-нибудь. Вдь намъ что надо? Только взглянуть на него, да и довольно. Не узоры на немъ разглядывать!

Разговаривая такимъ манеромъ, они подъхали къ воротамъ Колизея. Къ нимъ тотчасъ-же подскочили два итальянца, въ помятыхъ шляпахъ съ широкими полями,— одинъ пожилой, съ бородою съ просдью, въ черномъ плисовомъ порыжломъ жакет, другой молодой, необычайно загорлый, съ черными, какъ смоль усами и въ длинномъ клтчатомъ пальто. Приподнявъ шляпы для поклона, они наперерывъ торопились высаживать изъ коляски Ивановыхъ и Конурина. Пожилой, съ ловкостью галантнаго кавалера, предложилъ было Глафир Семеновн руку, свернутую калачикомъ, но молодой тотчасъ-же оттолкнулъ его и предложилъ ей свою руку. Глафира Семеновна не принимала руки и, стоя на подножк коляски, отмахивалась отъ нихъ.

— Не надо мн, ничего не надо. Иль не фо па… Лесе муа… говорила она.— Николай Иванычъ! Да что они пристали!

— ‘Брысь’, крикнулъ на нихъ Николай Ивановичъ, вышелъ изъ коляски и протянулъ руку жен.

Глафира Семеновна вела мужа въ ворота Колизея. Конуринъ плелся сзади. Итальянцы не . отставали отъ нихъ и, забгая впередъ, указывали на стны воротъ съ остатками живописи и бормотали что-то на ломаномъ французскомъ язык.

— Чего имъ надо отъ насъ, я не понимаю! говорилъ Николай Ивановичъ.— Глаша! что они бормочатъ?

— Предлагаютъ показать намъ Колизеумъ. Видишь, разсказываютъ и указываютъ. Проводники это.

— Не надо намъ! Ничего не надо! Алле! махнулъ имъ рукой Николай Ивановичъ, но итальянцы не отходили и шли дальше.

Вотъ обширная арена цирка, вотъ мста для зрителей, вытесанные изъ камня, вотъ хорошо сохранившаяся императорская ложа съ остатками каменныхъ украшеній, полуразвалившіяся мраморныя лстницы, корридоры. Ивановы и Конуринъ бродили по Колизею, но куда-бы они ни заглядывали, итальянцы ужъ были впереди ихъ и наперерывъ бормотали безъ умолку.

— Что тутъ длать! Какъ ихъ отогнать? пожималъ плечами Николай Ивановичъ.

— Да не надо и отгонять. Пусть ихъ идутъ и бормочатъ. Они бормочатъ, а мы не слушаемъ, отвчала Глафира Семеновна, но все-таки незамтно поддавалась проводникамъ и шла, куда они ихъ вели.

Вотъ, въ конц одного корридора желзная ршетка и лстница внизъ, въ подземелье. Пожилой проводникъ тотчасъ-же остановился у ршетки, досталъ изъ кармана стеариновую свчку и спички и началъ манить Ивановыхъ и Конурина въ подземелье.

— Зоветъ туда, внизъ, сказала мужу Глафира Семеновна.— Должно быть тамъ что-нибудь интересное. Можетъ быть это т самыя темницы, гд несчастные сидли, которыхъ отдавали на растерзаніе зврямъ? Я читала про нихъ. Спуститься разв?

— Да ты никакъ, Глаша, съума сошла! Нацпила на себя брилліантовъ на нсколько тысячъ и хочешь идти въ какую-то трущобу, куда тебя манитъ неизвстный, подозрительный человкъ! А вдругъ онъ заведетъ насъ въ такое мсто, гд выскочутъ на насъ нсколько человкъ, ограбятъ да и запрутъ тамъ въ подземельи? Алле, мосье! Алле! Брысь! Не надо! крикнулъ Николай Ивановичъ пожилому итальянцу и быстро потащилъ жену обратно отъ входа въ подземелье. Глафира Семеновна нсколько опшила.

— Вотъ только разв, что брилліанты-то, а то какъ-же не посмотрть подземелья! Можетъ быть въ подземельи-то самое любопытное и есть, сказала она.

— Ничего тутъ нтъ, барынька, интереснаго. Развалившійся кирпичъ, обломки каменьевъ — и ничего больше, заговорилъ Конуринъ, звая. — Развалившійся-то кирпичъ и у насъ въ Питер видть можно. Позжайте, какъ будете дома, посмотрть, какъ Большой театръ ломаютъ для консерваторіи — тоже самое увидите.

Забжавшій между тмъ впередъ пожилой проводникъ-итальянецъ звалъ уже ихъ куда-то по лстниц, идущей вверхъ, но они не обращали на него вниманія. Къ Глафир Семеновн подскочилъ усатый проводникъ-итальянецъ и совалъ ей въ руки два осколка благо мрамора.

— Souvenir du Coliseum… Prenez, madame, prenez…— говорилъ онъ.

— На память отъ Колизеума даетъ камушки… Взять, что-ли? — спросила Глафира Семеновна мужа.

— Ну, возьми. Похвастаемся передъ кмъ-нибудь въ Петербург, что вотъ прямо изъ Рима, изъ Колизеума, отъ царской ложи отломили. Конуринъ! Хочешь камень на память въ Питеръ свезти изъ Колизеума?

— Поди ты! Рюмку рома римскаго съ порціей ихъ итальянскихъ макаронъ, такъ вотъ-бы я теперь съ удовольствіемъ на память въ себя вонзилъ. А то камень! Что мн въ камн! — отвчалъ Конуринъ и прибавилъ:— Развалины разныя для прізжающихъ держутъ, а нтъ чтобы въ этихъ развалинахъ какой-нибудь ресторанчикъ устроить! Нація то-же! Нтъ, будь тутъ французы или нмцы, наврное-бы ужъ продавали здсь и выпивку, и закуску.

— демъ, Конуринъ, въ ресторанъ, демъ завтракать. И я проголодался, какъ собака, сказалъ Николай Ивановичъ.

Они направлялись къ выходу изъ Колизеума. Проводники, заискивающе улыбаясь, снимали шляпы и кланялись. Слышалось слово ‘macaroni’…

— Что? На макароны просите? — сказалъ Николай Ивановичъ, посмиваясь.— Ахъ, вы неотвязчивые черти! Ну, вотъ вамъ франкъ на макарони. Подлитесь. Пополамъ… Компрене? Пополамъ…— доказывалъ онъ итальянцамъ жестами.

Итальянецъ въ усахъ пожималъ плечами и просилъ еще денегъ, стараясь пояснить, что онъ долженъ получить, кром того, за камни, которые онъ вручилъ Глафир Семеновн.

Та вынула изъ кармана кошелекъ и дала усатому итальянцу еще франкъ.

— Merci, madame — любезно кивнулъ онъ и сунулъ ей въ руку еще осколочекъ мрамора на прибавку, вынувъ его изъ кармана пиджака.

XXXVIII.

Опять сли въ коляску.

— Траторія! Манжата! — крикнула Глафира Семеновна извощику, стараясь пояснить ему, что они хотятъ сть и что ихъ нужно везти въ ресторанъ.

— Макарони и рома! — прибавилъ Конуринъ, потирая руки.— Ужасъ какъ хочется выпить и закусить.

— Si, signor… si, siguora…— отвчалъ извощикъ, стегнулъ лошадь и трусцой повезъ ихъ хоть и другой дорогой, но тоже мимо развалинъ, продолжая называть остатки зданій и сооруженій, мимо которыхъ они хали.— Forum Julium… Forum Transitorium… Forum Trajanum…— раздавался его голосъ.

— Заладилъ съ своими форумами! — пожалъ плечами Николай Ивановичъ.— Довольно! Довольно съ твоими форумами! Хорошенькаго понемножку. Надолъ. Ассе!..— крикнулъ онъ извощику.— Теб сказано: траторіумъ, манжата, вино неро, салами на закуску — вотъ что намъ надо. Понялъ? Компрената?

— Si, signor… улыбнулся извощикъ, оборотившись къ сдокамъ въ полъоборота и погналъ лошадь.

— Однако, какъ мы хорошо по-итальянски-то насобачились! Вдь вотъ извощикъ все понимаетъ! похвастался Николай Ивановичъ.

— Да, не трудный языкъ. Совсмъ легкій… отвчала Глафира Семеновна.— По книжк я много словъ выучила.

Вотъ и ресторанъ, ничмъ не отличающійся отъ французскихъ ресторановъ. Вошли и сли.

— Камерьере… обратилась Глафира Семеновна къ подошедшему слуг: Деженато… Тре… Пуръ труа, показала она на себя, мужа и Конурина.— Минестра… Аристо ли вителіо… Вино неро… заказывала она завтракъ.

— Je parle franaise, madame… перебилъ ее слуга.

— Батюшки! Говоритъ по-французски! Ну, вотъ и отлично, обрадовалась Глафира Семеновна.

— Ромцу, ромцу ему закажите настоящаго римскаго и макаронъ… говорилъ ей Конуринъ.

Подали завтракъ, подали красное вино, макароны сухіе и вареные съ помидорнымъ соусомъ, подали ромъ, но на бутылк оказалась надпись ‘Jamaica’. Это не уклонилось отъ мужчинъ.

— Смотрите, ромъ-то ямайскій подали, а не римскій, указалъ Николай Ивановичъ на этикетъ.

— Да кто теб сказалъ, что ромъ бываетъ римскій? — отвчала Глафира- Семеновна.— Ромъ всегда ямайскій.

— Ты-же говорила. Сама сказала, что по французски оттого и Римъ Ромомъ называется, что здсь въ Рим ромъ длаютъ.

— Ничего я не говорила. Врешь ты все… разсердилась Глафира Семеновна.

— Говорили, говорили. Въ вагон говорили, подтвердилъ Конуринъ.— Нтъ, римскаго-то ромцу куда-бы лучше выпить.

— Пейте, что подано. Да не наваливайтесь очень на вино-то, вдь папу демъ посл завтрака смотрть.

— А папу-то увидать, урзавши муху еще пріятне.

— А уржете муху, такъ никуда я съ вами не поду. Отправлюсь въ гостиннину и буду спать. Я цлую ночь изъ-за бандитовъ въ вагон не спала.

— Сократимъ себя, барынька, сократимъ, кивнулъ ей Конуринъ и взялся за бутылку.

Завтракъ былъ поданъ на славу и, главное, стоилъ дешево. Дешевизна римскихъ ресторановъ рзко сказалась передъ ницскими, что Конурину и Николаю Ивановичу очень понравилось. За франкъ, данный на чай, слуга низко поклонился и назвалъ Николая Ивановича даже ‘эчелещей’.

— Смотри, какой благодарный гарсонъ-то! Даже превосходительствомъ тебя назвалъ, замтила мужу Глафира Семеновна.

У того лицо такъ и просіяло.

— Да что ты! удивился онъ.

— А то какъ-же… Онъ сказалъ ‘эчеленца’, а эчеленца значитъ, я вдь прочла въ книг-то, превосходительство.

— Тогда надо будетъ выпить шампанскаго и еще ему дать на чай.— Синьоръ ботега! Иси…

— Ничего не надо. Не позволю я больше пить. Мы идемъ папу смотрть.

— Ну, тогда я такъ ему дамъ еще франковикъ. Надо поощрять учтивость. А то въ Ницц сколько денегъ просяли и никто насъ даже благородіемъ не назвалъ. Гарсонъ! Вотъ… Вуаля… Анкоръ…

Николай Ивановичъ бросилъ франкъ. Прибавилъ еще полъ франка и Конуринъ.

— На макароны… Вивъ тальянцы! похлопалъ онъ по плечу слугу.

За такую подачку слуга до самаго выхода проводилъ ихъ, кланяясь, и разъ пять пускалъ въ ходъ то ‘эчеленцу’, то ‘экселянсъ’.

Сли опять въ коляску. Конуринъ и Николай Ивановичъ кряхтли. Макаронами обильно поданными и очень вкусными, они нались до отвалу,

— Что-то жена моя, голубушка, длаетъ теперь! Чувствуетъ-ли, что я папу римскую ду смотрть! вздыхалъ Конуринъ и прибавилъ:— Поди тоже только что пообдала и чай пить собирается.

Извощикъ обернулся къ сдокамъ и спрашивалъ куда хать.

— Вуаръ ле папъ… Папъ… Папа, отдавала приказъ Глафира Семеновна.— Компрене? Понялъ? Компрената? Папа…

— Ali! Le Vatican! — протянулъ извощикъ.— Si, madame.

Пришлось хать долго. Конуринъ звалъ.

— Однако, папа-то совсмъ у чорта на куличкахъ живетъ, сказалъ онъ.— Вишь, куда его занесло!

Вотъ и мутный Тибръ съ его срой неприглядной набережной, вотъ и знаменитый мостъ Ангела съ массой древнихъ изваяній. Перехали мостъ, миновали нсколько зданій и выхали на площадь святаго Петра. Вдали величественно возвышался соборъ святаго Петра.

— Basilica di Pietro in Vaticano! — торжественно воскликнулъ извощикъ, протягивая бичъ по направленію къ собору.

— Вотъ онъ… Вотъ соборъ святаго Петра. Я его сейчасъ-же по картинк узнала — проговорила Глафира Семеновна.— Надо, господа, зайти и посмотрть хорошенько — обратилась она къ мужчинамъ.

— Еще-бы не зайти. Надо зайти — откликнулся Николай Ивановичъ. — Только посл макаронъ-то маршировать теперь трудновато. Сонъ такъ и клонитъ.

— Пусть онъ насъ прежде къ пап-то римской везетъ — сказалъ Конуринъ.— Синьеръ извощикъ! — ты къ пап насъ… Прямо къ пап. Папа…

— Да вдь къ пап-же онъ насъ и везетъ. Папа рядомъ съ соборомъ живетъ…— отвчала Глафира Семеновна.— Коше! У е ле пале папъ?

— Voilа… C’est le Vatican! — указалъ извощикъ направо отъ собора.

— Вотъ дворецъ папы… Направо…

Видъ былъ величественный. Подъзжали къ самой паперти собора, раскинутой на огромномъ пространств. Паперть, впрочемъ, была грязна: по ступенькамъ валялись апельсинныя корки, лоскутья газетной бумаги, изъ расщелинъ ступеней росла трава. На паперти и вдали между колоннъ стояли и шмыгали монахи въ черныхъ и коричневыхъ одеждахъ, въ шляпахъ съ широкими полями или въ капюшонахъ. Какъ около Колизея, такъ и здсь на Ивановыхъ и на Конурина накинулись проводники. Здсь проводниковъ была уже цлая толпа. Они совали имъ альбомы съ видами собора и бормотали, кто на ломаномъ французскомъ, кто на ломаномъ нмецкомъ языкахъ. Слышалась даже исковерканная англійская рчь. Услуги предлагались со всхъ сторонъ.

— Брысь! Брысь ничего намъ не надо, отмахивался отъ нихъ Николай Ивановичъ по русски, восходя по ступенькамъ паперти, но проводники все-таки не отставали отъ нихъ.

Ивановы и Конуринъ направились въ двери собора.

XXXIX.

Какъ ни отгоняли Ивановы и Конуринъ отъ себя проводниковъ при вход въ соборъ св. Петра, но одинъ проводникъ, лысый старикъ съ сдой бородкой, имъ все-таки навязался, когда они вошли въ храмъ. Сдлалъ онъ это постепенно. Первое время онъ ходилъ за ними на нкоторомъ разстояніи и молча, но какъ только они останавливались въ какой-нибудь ниш, передъ мозаичной картиной или статуей лапы, онъ тотчасъ-же подскакивалъ къ нимъ, длалъ свои объясненія на ломаномъ французскомъ язык и снова отходилъ.

— Бормочи, бормочи, все равно тебя не слушаемъ,— говорилъ ему Николай Ивановичъ, махая рукой, но проводникъ не обращалъ на это вниманія и при слдующей остановк Ивановыхъ и Конурина опять подскакивалъ къ нимъ,

Мало по малу онъ ихъ пріучилъ къ себ, компанія не отгоняла его уже больше и когда Глафира Семеновна обратилась къ нему съ какимъ-то вопросомъ, онъ оживился, забормоталъ безъ умолку и сталъ совать имъ въ руки какую-то бумагу.

— Что такое? На бдность просишь? Не надо, не надо намъ твоей бумаги. На вотъ… Получи такъ пару мдяковъ и отходи прочь, — сказалъ ему Николай Ивановичъ, подавая дв монеты.

Проводникъ не бралъ и продолжалъ совать бумагу.

— Онъ аттестатъ подаетъ. Говоритъ, что это у него аттестатъ отъ какого-то русскаго,— пояснила Глафира Семеновна.

— Аттестатъ?

Николай Ивановичъ взялъ протягиваемую ему бумагу, сложенную въ четверо, и прочиталъ:

— ‘Симъ свидтельствуемъ, что проводникъ Франческо Корыто презабавный итальянецъ, скворцомъ свиститъ, сорокой прыгаетъ, выпить не дуракъ, если ему поднести, и комикъ такой, что животики надорвешь. Познакомилъ насъ въ Рим съ такими букашками-таракашками, по части женскаго сословія, что можно сказать только мерси. Московскій купецъ… Бо… Во…’ Подписи не разобрать…— сказалъ Николай Ивановичъ.— Но тутъ дв подписи. ‘Самый распродраматическій артистъ’… И второй подписи не разобрать,— улыбнулся онъ.

— Что это такое? Да ты врешь, Николай Иванычъ! Удивилась Глафира Семеновна, вырвавъ у мужа бумагу.

— Вовсе не вру. Написано, какъ видишь, по русски. Кто-нибудь изъ русскихъ, бывшихъ здсь, на смхъ далъ ему этотъ аттестатъ, а онъ, думая, что тутъ и не вдь какія похвалы ему написаны, хвастается этой бумагой передъ русскими.

— C’est moi… c’est moi! — тыкалъ себя въ грудъ проводникъ и кивалъ головой.

— Да онъ презабавный! засмялся Конуринъ.— Дйствительно комикъ. Рожа у него преуморительная.

— И въ самомъ дл кто-то на смхъ далъ ему дурацкій аттестатъ, сказала Глафира Семеновна, прочитавъ бумагу и прибавила.— Вдь есть-же такіе безобразники!

— Шутники… проговорилъ Николай Ивановичъ.— Римъ городъ скучный: развалины, да развалины и ничего больше — вотъ и захотлось подшутить надъ итальянцемъ.

— Само собой… Не надо его отгонять. Пусть потомъ и насъ позабавятъ на улиц, прибавилъ Конуринъ.

— Да вы никакъ съ ума сошли! сверкнула глазами Глафира Семеновна.— Срамникъ! Букашекъ-таракашекъ вамъ отъ него не надо-ли!

— Зачмъ букашекъ-таракашекъ? Мы люди женатые и этимъ не занимаемся.

— Знаю я васъ, женатыхъ! Алле, синьоръ. Не надо,— передала она бумагу проводнику, махнула ему рукой и отвернулась.

Проводникъ недоумвалъ.

— C’est moi, madame, c’est moi… продолжалъ онъ тыкать себя пальцемъ въ грудь.

— Да пусть ужъ насъ до папы-то проводитъ, вставилъ свое слово Николай Ивановичъ.— Человкъ знающій… Все-таки съ русскими, оказывается, возился. А что до букашекъ-таракашекъ, такъ чего ты, Глаша, боишься? Вдь ты съ нами.

Глафира Семеновна не отвчала и ускорила шагъ. Проводникъ продолжалъ идти около нихъ и время отъ времени длалъ свои объясненія.

Но вотъ соборъ осмотрнъ. Они вышли на паперть. Проводникъ стоялъ безъ шляпы и, сдлавъ прекомическое лицо, просительно улыбался.

— Да дамъ, дамъ на макароны,— кивнулъ ему Николай Ивановичъ.— Покажи намъ теперь только папу. Глаша! Да спроси его, гд и какъ намъ можно видть папу.

— Ахъ, не хочется мн съ такимъ дуракомъ и разговаривать!

— Да дураки-то лучше. Папъ… Папъ… Понимаешь, мусье, намъ намъ надо видть.

— Ну вулонъ вуаръ намъ…— сдалась Глафира Семеновна, обратившись наконецъ къ проводнику.

Тотъ заговорилъ и зажестикулировалъ, указывая на лвую колонаду, прилегающую къ паперти.

— Что онъ говоритъ? — спрашивали мужчины.

— Да говоритъ, что папа теперь нездоровъ и его видть нельзя.

— Вздоръ. Знаемъ мы эти уловки-то! Покажи намъ папъ — и вуаля…

Николай Ивановичъ вынулъ пятифранковую монету и показалъ проводнику. Проводникъ протянулъ къ монет руку. Тотъ не давалъ.

— Нтъ, ты прежде покажи, а потомъ и дадимъ, сказалъ онъ.— Дв даже дадимъ. Да… Глаша! Да переведи-же ему.

— Что тутъ переводить! Онъ говоритъ, что дворецъ папы можно видть только до трехъ часовъ дня, а теперь больше трехъ. А самъ папа боленъ.

Николай Ивановичъ не унимался и вынулъ маленькій десятифранковый золотой.

— Вуаля… Видишь? Твой будетъ. Гд дворецъ папы? Гд пале? приставалъ онъ къ проводнику. Пале де папъ.

Проводникъ повелъ ихъ подъ колонаду, привелъ къ лстниц, ведущей наверхъ и указалъ на нее, продолжая говорить безъ конца. Вверху на площадк лстницы бродили два жандарма въ треуголкахъ.

— Вотъ входъ во дворецъ, папы, пояснила Глафира Семеновна:— Но все-таки онъ говоритъ, что теперь туда не пускаютъ. И въ самомъ дл, видишь… даже солдаты стоятъ.

— Что такое солдаты! подхватилъ Конуринъ.— Пусть сунетъ солдатамъ вотъ эту отворялку — и живо насъ пропустятъ. Мусье! Комикъ. Вотъ теб… Дай солдатамъ. Ужъ только бы въ нутро-то впустили!

Онъ подалъ проводнику пятифранковую монету.

— Доне о сольда… доне… посылала проводника Глафира Семеновна на лстницу.

Тотъ недоумвалъ.

— Иди, или… Ахъ, какой не расторопный! А еще проводникъ съ аттестатомъ, сказалъ Николай Ивановичъ.— Ну, вотъ теб и анкоръ. Вотъ еще три франка… Это ужъ теб… Теб за труды. Бери…

Проводникъ держалъ на рук восемь франковъ и что-то соображалъ. Черезъ минуту онъ отвелъ Ивановыхъ и Конурина въ колонны, таинственно подмигнулъ имъ, самъ побжалъ къ лстниц, ведущей въ Ватиканъ, и тамъ скрылся.

— Боялся должно быть на нашихъ-то глазахъ солдатамъ сунуть, замтилъ Конуринъ.

— Само собой… поддакнулъ Николай Ивановичъ.— Ну, что-жъ, подождемъ.

И они ждали, стоя въ колоннахъ. Къ нимъ одинъ за другимъ робко подходили нищіе и просили милостыню. Нищіе были самыхъ разнообразныхъ типовъ. Тутъ были старики, дти, оборванные, босые или въ кожанныхъ отрепанныхъ сандаліяхъ, на манеръ нашихъ лаптей, были женщины съ грудными ребятами. Вс какъ-то внезапно появлялись изъ-за колоннъ, какъ изъ земли выростали и, получивъ подаяніе, быстро исчезали за тми-же колоннами прошло пять минутъ, прошло десять, а проводникъ обратно не шелъ.

— Ужъ не надулъ-ли, подлецъ? сказалъ Николай Ивановичъ. — Не взялъ-ли деньги, да не убжалъ-ли?

— Очень просто. Отъ такого проходимца, который букашекъ-таракашекъ путешественникамъ сватаетъ все станется, отвчала Глафира Семеновна.

— Дались теб эти букашки.

Прождавъ еще минутъ десять, они вышли изъ-за колоннъ и пошли съ лстниц. Жандармы въ трехуголкахъ по прежнему стояли на площадк, но проводника не было видно.

— Надулъ, комическая морда! воскликнулъ Конуринъ.— Ахъ, чтобъ ему… Постой-ка, я попробую одинъ войти на лстницу. Можетъ быть и пропустятъ.

Онъ поднялся по лстниц до площадки, но тамъ жандармъ загородилъ ему дорогу. Онъ совалъ жандарму что-то въ руку, но тотъ не бралъ и сторонился.

— Вуаръ ле пале! крикнула Глафира Семеновна жандармамъ.

Т отвчали что-то по итальянски. Конуринъ спустился съ лстницы внизъ.

— Не берутъ и не пускаютъ, сказалъ онъ. — А комикъ надулъ, подлецъ, насъ дураковъ.

— И ништо вамъ, ништо… Не связывайтесь съ такой дрянью, который букашекъ на двухъ ногахъ путешественникамъ сватаетъ, поддразнивала Глафира Семеновна.

Ругая проводника, они вышли на площадь и сли въ коляску, которая ихъ поджидала.

— Куда-же теперь хать? спрашивала Глафира Семеновна.

— Только не на развалины! воскликнули въ одинъ голосъ мужъ и Конуринъ.

— Такъ домой. Дома и пообдаемъ.

Она отдала извощику приказъ хать въ гостинницу.

XL.

Ивановы и Конуринъ пріхали къ себ въ гостинницу въ то время, когда на двор и по корридорамъ всхъ этажей звонили въ колокола. Оберкельнеръ во фрак надсажался, раскачивая довольно объемистый колоколъ, прившенный при главномъ вход, корридорные слуги трезвонили въ маленькіе ручные колокольчики, пробгая по корридорамъ мимо дверей номеровъ. Звонили къ обденному табльдоту. Столовая, гд былъ накрытъ столъ, помщалась въ нижнемъ этаж. Жильцы гостинницы, Какъ муравьи, сходили внизъ по лстниц, спускались по подъемной машин. Около столовой образовалась цлая толпа. Слышались французскій, нмецкій, итальянскій, англійскій говоръ. Англичане были во фракахъ и блыхъ галстухахъ. Дв чопорныя молодыя англичанки, некрасивыя, съ длинными тонкими шеями, съ длинными зубами, непокрывающимися верхней губой, вели подъ руки полную старуху съ сдыми букельками на вискахъ. Нмцы были въ сюртукахъ, французы и итальянцы въ лтнихъ пиджачныхъ свтлыхъ парахъ. Итальянцы, кром того, отличались яркими цвтными галстухами, а французы розами въ петличкахъ. Какой-то старикъ нмецъ несъ съ собой къ столу собственную пивную граненную хрустальную кружку съ мельхіоровой крышкой и фарфоровую большую трубку съ эластичнымъ чубукомъ въ бисерномъ чахл.

— Къ табльдоту попали? Ну, вотъ и отлично, сказалъ Николай Ивановичъ.— Хоть и плотно давеча за завтракомъ натромбовали въ себя макаронъ, а сть все-таки хочется.

— Водочки-бы теперь въ себя вонзить православной, да чего-нибудь итальянистаго на закуску… прибавилъ Конуринъ.

— Какая тутъ въ Италіи водка! Вдь давеча за завтракомъ у лакея спрашивали, такъ тотъ даже глаза выпучилъ отъ удивленія,— отвчала Глафира Семеновна.— Пейте итальянское вино. Такое здсь въ Италіи прекрасное и недорогое вино Шіанти — вотъ его и пейте.

Оберкельнеръ, замтивъ ихъ идущими въ столовую, какъ новыхъ постояльцевъ, тотчасъ-же принялъ подъ свое особое покровительство. Онъ отвелъ имъ мсто на уголк стола, поставленнаго покоемъ, принесъ холодильникъ для шампанскаго, поставилъ вазу съ живыми цвтами передъ приборомъ Глафиры Семеновны и наконецъ подалъ карту винъ.

— Вино неро, Шіанти… — сказала Глафира Семеновна.

— А мадеры, хересу или портвейну посл супу? — предложилъ оберъ-кельнеръ по французски.

— Нонъ, нонъ, нонъ.

— Постойте… Да нтъ-ли водки-то здсь? Можетъ быть и есть,— сказалъ Конуринъ.— О де ви русь?— спросилъ онъ оберъ-кельнера, но тотъ далъ отрицательный отвтъ.

— Ахъ, подлецы, подлецы! Хоть-бы апельсины свои на нашу русскую водку мняли.

— Тогда давай коньякъ и келькшозъ эдакаго забористаго на закуску…— проговорилъ Николай Ивановичъ.— Глаша переведи.

— Коньякъ е кельшозъ пикантъ пуръ горъ-девръ. Доне тудесюитъ.

— Avant la soupe? — удивился оберкельнеръ, что коньякъ требуютъ передъ супомъ.

— Вуй, вуй… Се а ля рюссъ… Удивляется, что коньякъ спрашиваемъ передъ супомъ.

— По русски, братъ, всегда передъ супомъ… тужуръ…— подмигнулъ ему Николай Ивановичъ.

Явились коньякъ и тарелочка какихъ-то пикулей въ уксус. Мужчины съ жадностью хватили по рюмк коньяку, Конуринъ запихалъ себ въ ротъ какой-то бурый плодъ съ тарелки, жевнулъ его и разинулъ ротъ — до того ему зажгло во рту и горл.

— Что это онъ, подлецъ, намъ преподнесъ! еле выговорилъ онъ, выплевывая закуску въ салфетку.— Ядъ какой-то, а не закуска… Дайте воды скорй! Фу!

Онъ всполоснулъ водой ротъ и сдлалъ глотокъ, но ротъ и горло еще пуще зажгло. Оберкельнеръ стоялъ поодаль и улыбался.

— Чего смешься-то, дуракъ! крикнулъ на него Николай Ивановичъ, тоже попробовавшій закуски и тотчасъ-же ее выплюнувшій.— Кескесе, ты намъ подалъ? спрашивалъ онъ его, тыкая въ тарелку.

Спрашивала и Глафира Семеновна, испугавшаяся за Конурина, все еще сидящаго съ открытымъ ртомъ. Оберкельнеръ сталъ объяснять.

— Перецъ… Маринованный перецъ… Стручковый перецъ… Видите, красный перецъ… перевела она мужчинамъ.

— Мерзавецъ! Да разв стручковый перецъ дятъ со стручкомъ?

— Онъ оправдывается тмъ, что я у него спросила какой-нибудь попикантне закуски — вотъ онъ и подалъ, стараясь угодить русскимъ.

— Угодить русскимъ? Угодилъ — нечего сказать! все еще плевался Конуринъ.— Дьяволамъ это жрать, въ пекл, прости Господи мое прегршеніе, что я неумытыхъ за столомъ поминаю, а не русскимъ! Неси назадъ свою закуску, неси! махалъ онъ рукой.— Перцемъ стручковымъ вздумалъ русскихъ кормить! Я думалъ, онъ икорки подастъ, балычка или рака варенаго.

Оберкельнеръ извинялся и сталъ убирать закуску и коньякъ.

— Нтъ, ты коньякъ-то, мусье, оставь… Пусть онъ тутъ стоитъ, схватился за бутылку Николай Ивановичъ.— А вотъ этотъ ядъ бери обратно. Должно быть на самоварной кислот онъ у нихъ настоенъ, что-ли, отиралъ онъ салфеткой языкъ. — Вдь вотъ чуточку только откусилъ, а весь ротъ зудитъ.

— А у меня даже языкъ пухнетъ… Чужой языкъ во рту длается, сказалъ Конуринъ. — Надо будетъ вторую рюмку коньяку выпить, такъ авось будетъ легче. Наливай, Николай Ивановъ, а то ужасъ какъ деретъ во рту.

— Да неужели ужъ такая сильная крпость? спросила Глафира Семеновна. Кажется, вы притворяетесь, чтобъ придраться и выпить еще коньяку.

— Купоросъ, матушка, совсмъ купоросъ — вотъ до чего.

— А оберкельнеръ говоритъ, что это у англичанъ самый любимый салатъ къ жаркому.

— Провались онъ съ своими англичанами! Да и вретъ онъ. Гд англичанамъ такую ду выдержать, которую ужъ русскій человкъ не можетъ выдержать.

Конуринъ продолжалъ откашливаться и отплевываться въ платокъ. Сидвшіе за столомъ, узнавъ отъ оберкельнера въ чемъ дло, съ любопытствомъ посматривали на Конурина, посмивались и перешептывались. Подали супъ. Одно мсто передъ Ивановыми и Конуринымъ было не занято за столомъ, но передъ приборомъ стояла початая бутылка вина, перевязанная красной ленточкой по горлышку. Очевидно, на это мсто дожидали кого-то и вотъ когда супъ былъ съденъ сидящими за столомъ, явилась красивая, стройная молодая женщина, лтъ двадцати пяти, въ черномъ шелковомъ плать, съ розой въ роскошныхъ волосахъ и маленькимъ стальнымъ кинжаломъ съ золотой ручкой вмсто брошки на груди. Она вошла въ столовую, поспшно сла за столъ, привтливо улыбнулась своему сосду, который отодвинулъ ей стулъ, причемъ выказала два ряда прелестнйшихъ блыхъ зубовъ и, посматривая по сторонамъ, поспшно начала снимать съ рукъ длинныя перчатки до локтей. Войдя въ столовую, она сразу обратила на себя вниманіе всхъ.

Глафира Семеновна такъ и врзалась въ нее глазами.

— Это что за птица такая! пробормотала Глафира Семеновна.

На новопришедшую смотрли въ упоръ и Конуринъ съ Николаемъ Ивановичемъ и любовались ею. Въ ней было все красиво, все изящно, все гармонично, но въ особенности выдлялись черные большіе глаза съ длинными густыми рсницами. Конуринъ забылъ даже о своемъ обожженномъ рт и прошепталъ:

— Бабецъ не вредный… Вотъ такъ итальяночка!

Николай Ивановичъ тоже хотлъ произнести какое-то одобрніе, но только крякнулъ и слегка покосился на жену. Покосилась на него ревниво и Глафира Семеновна.

Красавица кушала супъ, поднося его съ себ въ полуоткрытый ротикъ не по полной ложк и осторожно откусывала маленькіе кусочки отъ сухихъ макаронъ, поданныхъ къ супу.

XLI.

Заслыша русскій говоръ Ивановыхъ и Конурина, красавица тотчасъ-же обратилась къ нимъ и съ улыбкой спросила Конурина: — Vous tes des russes, monsieur?

— Русь, русь… поспшно за него отвтилъ Николай Ивановичъ, радуясь, что красавица обратилась къ нимъ.

— Oh, j’aime les russes! произнесла она, играя глазами, и продолжала говорить по французски съ сильнымъ итальянскимъ акцентомъ и вставляя даже время отъ времени итальянскія слова.

Мужчины улыбались во всю ширину лица и хоть ничего не понимали, но кивали головами и поддакивали: ‘вуй, вуй’. Услыхавъ слово ‘Petersbourg’, Koнуринъ воскликнулъ:

— Вуй, вуй, изъ Петербургъ! Я съ Клинскаго проспекта, а онъ съ Песковъ, показалъ онъ на Николая Ивановича.— Голубушка, Глафира Семеновна, переведите Бога ради, что она говоритъ.

Глафира Семеновна сидла, насупившись.

— И не нужно знать вамъ, отвчала она сердито.— Слушайте и молчите. Я не понимаю, чего эта женщина навязывается съ разговоромъ! Нахалка какая-то. Чего глаза-то выпучилъ! шь! крикнула она на мужа.— Даже впился глазами.

— Ахъ, Боже мой! Да на то мн глаза во лбу врзаны.

— Чтобъ впиваться ими? Врешь! Не впиваешься ты, однако, вонъ въ того толстаго нмца, который разложился за столомъ съ своей кружкой и трубкой, а впиваешься въ бабенку-вертячку.

— Да ежели она какъ разъ противъ меня сидитъ.

— Пожалуйста, молчи.

А красавица продолжала бормотать безъ умолку на ломанномъ французскомъ язык и обращалась ужъ къ Глафир Семеновн, щеголяя даже русскими словами въ род ‘Невскій, извощикъ, закуска, человкъ, кулебяка’, и произнося ихъ съ особеннымъ удареніемъ на французско-итальянскій ладъ.

— Въ Петербург бывала, русскія слова знаетъ! воскликнулъ Николай Ивановичъ.— Наврное артистка какая-нибудь. Итальянка? спросилъ онъ красавицу.

— Oui, monsieur…

— Артистъ? Артистка?

Красавица кивнула головой.

— Глаша! Полно теб дуться-то! Неловко. Видишь, она какая любезная… Спроси-ка ты лучше ее насчетъ папы и папскаго дворца. Можетъ быть намъ наврали, что папу нельзя видть, обратился Николай Ивановичъ къ жен.

— Отстань, послышался отвтъ.

Красавица между тмъ уже прямо спросила Глафиру Семеновну, говоритъ-ли та по французски.

— Нонъ, угрюмо отрзала Глафира Семеновна, отрицательно покачавъ головой.

Красавица выразила сожалніе и продолжала бормотать, относясь ужъ къ мужчинамъ.

— Переведи хоть немножко, что она такое говоритъ, упрашивалъ жену Николай Ивановичъ.

— Ахъ, какой несносный! воскликнула Глафира Семеновна и отвчала:— Въ душу влзаетъ, хвалитъ русскихъ, говоритъ, что очень любитъ ихъ.

— Ну, вотъ видите. Насъ хвалятъ, а мы безъ всякаго сочувствія, сказалъ Конуринъ.— Вивъ тальянка! воскликнулъ онъ вдругъ и ползъ къ красавиц черезъ столъ чокаться стаканомъ краснаго вина.

Та, въ свою очередь, протянула свой стаканъ.

— Шампанскаго бутылочку спросить, что-ли? — прибавилъ Конуринъ, обращаясь къ Николаю Ивановичу:— а то не ловко съ дамой краснымъ виномъ чокаться. Растопимъ бутылку. Куда ни шло! Гарсонъ!— Шампань! — крикнулъ онъ вдругъ слуг, не дождавшись отвта.

— Иванъ Кондратъичъ, я положительно обо всемъ этомъ вашей жен отпишу,— сказала Конурину Глафира Семеновна.

— Объ чемъ? Что я шампанское-то спрашиваю? Ахъ, Боже мой! Да отписывайте! Что тутъ такого? Не сквалыжничать похали, а мамонъ набивать, и жена это знаетъ.

Лакей совалъ Конурину карту винъ и спрашивалъ, какого шампанскаго подать. Конуринъ передалъ карту Николаю Ивановичу и просилъ его выбрать. Тотъ, косясь на жену, отпихивалъ отъ себя карту.

— Да чего ты жены-то боишься! — упрекнулъ его Конуринъ.— Мы изъ-за ея наущенія пять — шесть ящиковъ шампанскаго въ рулетку проиграли, а тутъ ужъ безъ ея разршенія не смй и бутылки одной выпить по своему желанію! Шампань… шампань… тыкалъ онъ передъ слугой пальцемъ въ карту.

Тотъ пожималъ плечами и тоже тыкалъ въ карту, поименовывая названія шампанскаго.

— Асти… Асти…— подсказала красавица.

— Ну, давай, гарсонъ, Асти, давай вонъ, что барыня требуетъ.

Лакей побжалъ исполнять требуемое. Глафира Семеновна съ шумомъ отодвинула отъ себя стулъ и поднялась изъ-за стола.

— Я не хочу больше обдать. Я въ номеръ къ себ пойду…— сказала она раздраженно.— Можете пьянствовать одни съ вертячкой.

— Матушка, голубушка, да какое-же это пьянство! — старался убдить ее мужъ.

— Ну, ладно. Я теб покажу потомъ!

Николай Ивановичъ сидлъ молча, уткнувшись въ тарелку.

— Ты не пойдешь наверхъ въ номеръ? — обратилась она къ нему.

— Глафира Семеновна, пойми ты, я сть хочу.

Глафира Семеновна, закусивъ губы, вышла изъ столовой.

— Чего это она? Ревнуетъ тебя, что-ли? спросилъ Конуринъ Николая Ивановича.

— Не понимаю… пожалъ тотъ плечами.— Нервы у ней, что-ли! Не можетъ видть хорошенькихъ женщинъ. Какъ заговоритъ со мной какая-нибудь хорошенькая бабенка — сейчасъ скандалъ. А между тмъ сама такъ какъ кокетничаетъ съ мужчинами! Вотъ хоть-бы тогда въ Ницц, при игр въ лошадки, съ этимъ лакеемъ, котораго ей почему-то вздумалось принять за графа. Нервы…

— Много воли даешь — оттого и нервы. Вотъ какъ я своей баб въ Петербург потачки не даю, такъ у ней и нервовъ нтъ, наставительно замтилъ Конуринъ.

Красавица между тмъ, видя отсутствіе Глафиры Семеновны, спрашивала ихъ съ хитрой улыбкой:

— Madame est malade?

— Малядъ, малядъ… разводилъ руками Николай Ивановичъ.— Захворала.. Мигрень… Ля тетъ… указывалъ онъ наголову.— Нервы эти самые… Компренэ? Ля фамъ всегда нервъ…

— Oui, oui, monsieur… Je sais… кивнула ему красавица, насмшливо подмигнувъ.— Jl n’у а rien faire… пожала она плечами.

— Ничего не подлаешь, мадамъ, коли баба закапризничаетъ, говорилъ Конуринъ.— Закусила удила и убжала. Вотъ и лекарства не дождалась отъ нервовъ, хлопнулъ онъ по бутылк шипучаго итальянскаго Асти, поданнаго ему слугой.— Ну, да мы и безъ нея выпьемъ… Пожалуйте-ка вашъ стакашекъ… показывалъ онъ жестами.

Красавица протянула ему свой стаканъ. Конуринъ налилъ ей, налилъ себ и проговорилъ:

— За вашу распрекрасную красоту и ловкость. Кушайте…

Протянулъ и Николай Ивановичъ свой стаканъ къ красавиц. Выпили.

— Вотъ такъ, Николаша, вотъ такъ… Что тутъ обращать на жену такое особенное вниманіе. Пей, да и длу конецъ. Будешь очень-то ужъ баловать, такъ она сядетъ теб на шею да и ноги свситъ, ободрялъ Николай Ивановича Конуринъ.

Тотъ махнулъ рукой и какъ-бы преобразился.

— Анкоръ, мадамъ… предложилъ онъ красавиц вина.

Красавица не отказывалась. Завязался разговоръ. Она говорила по-французски, мужчины говорили по-русски, и она и они сопровождали свои слова мимикой и, удивительно — какъ-то понимали другъ друга. Первая бутылка была выпита. Николай Ивановичъ потребовалъ вторую.

— Важная штучка! похваливалъ Конурину собесдницу Николай Ивановичъ.— И какая не спсивая!

— Отдай все серебро и вс мдныя — вотъ какая апетитная кралечка, прищелкивалъ языкомъ Конуринъ.— Въ здшней гостинниц она живетъ, что-ли? Спроси.

— Въ готель? Иси? спрашивалъ собесдницу Николай Ивановичъ, показывая пальцемъ въ потолокъ и, получивъ утвердительный отвтъ, сказалъ:— Здсь, здсь. Вмст съ нами, въ одной гостинниц живетъ.

— Ахъ, чортъ возьми! воскликнулъ Конуринъ.

— Мадамъ! Анкоръ! предлагалъ красавиц вина Николай Ивановичъ и отказа не получилось.

— Гарсонъ! Еще такую-же сулеечку! кричалъ Конуринъ и показывалъ лакею пустую бутылку.

Обдъ кончился. Вс вышли изъ-за стола, а Николай Ивановичъ, Конуринъ и ихъ собесдница продолжали сидть и пить Асти. Лица мужчинъ раскраснлись. Масляными глазами смотрли они на красавицу, а та такъ и кокетничала передъ ними, стрляя глазами.

XLII.

Николай Ивановичъ потребовалъ еще бутылку Асти, но красивая собесдница на отрзъ отказалась пить, замахала руками, быстро поднялась изъ-за стола и, весело улыбаясь, почти побжала изъ столовой. Конуринъ и Николай Ивановичъ послдовали за ней. Выйдя изъ столовой, она направилась къ подъемной машин и вскочила въ нее, сказавъ машинисту ‘troisieme’. Мужчины тоже забрались за ней въ подъемную карету и сли рядомъ съ ней, одинъ по одну сторону, другой по другую. Щелкнулъ шалнеръ и машина начала поднимать ихъ. Въ карет было темновато. Николай Ивановичъ не утерплъ, схватилъ собесдницу за руку и поцловалъ у ней руку. Она отдернула руку и кокетливо погрозила ему пальцемъ, что-то пробормотавъ по-французски. Конуринъ только вздыхалъ, крутилъ головой и говорилъ:

— А и кралечка-же! Только изъ-за этой кралечки стоитъ побывать въ Рим. Право слово.

Подъемная машина остановилась. Они вышли въ корридоръ третьяго этажа. Собесдница схватила Конурина подъ руку и побжала съ нимъ по корридору, подошла къ двери своей комнаты, бросила его руку и, блеснувъ блыми зубами, быстро сказала:

—Assez. Au revoir, messieurs. Merci…

Щелкнулъ замокъ и дверь отворилась. Конуринъ стоялъ обомлвшій отъ удовольствія. Николай Ивановичъ ринулся было за собесдницей въ ея комнату, но она тотчасъ-же загородила ему дорогу, шаловливо присла, сдлавъ реверансъ, и захлопнула дверь.

— Ахъ, шельма! могъ только выговорить Николай Ивановичъ.— Чертенокъ какой-то, а не баба!

— Совсмъ миндалина! — опять вздохнулъ Конуринъ, почесалъ затылокъ и сказалъ товарищу:— Ну, теперь пойдемъ скорй ублажать твою жену.

Комнаты ихъ находились этажемъ ниже и имъ пришлось спускаться по лстниц. Когда они очутились въ корридор своего этажа, то увидли Глафиру Семеновну, выходившую изъ своей комнаты. Она была въ шляпк и въ ватерпруф. Глаза ея были припухши, видно было, что она плакала, но потомъ умылась и припудрилась. Увидавъ мужа и Конурина, она отвернулась отъ нихъ. Николай Ивановичъ то весь съежился и сдлалъ жалобное лицо.

— Ахъ, Глаша! И не стыдно это теб было ни съ того ни съ сего разкапризиться! заговорилъ онъ.— Хоть бы Ивана-то Кондратьича посовстилась. Онъ все-таки посторонній человкъ.

— Отстань…

Глафира Семеновна зашагала по корридору по направленію къ лстниц. Мужчины послдовали за ней.

— Послушай. Куда это ты?

— Въ театръ… Компанію себ искать, отвчала она, стараясь быть какъ можно боле равнодушной, между тмъ въ говор ея, въ походк и въ жестахъ такъ и сквозилъ гнвъ.— Ты нашелъ себ за столомъ компанію, должна и я себ искать. Не безпокойся, не рохля я, съумю себ тоже какого-нибудь актера найти!

— Да ты въ ум, Глафира Семеновна? Вспомни, что ты говоришь!

— А ты въ ум, Николай Иванычъ? Что ты до сихъ поръ длалъ въ столовой съ этой вертячкой? Ужъ обдъ-то даннымъ давно кончился, вс по своимъ номерамъ разошлись, а ты бражничалъ и лебезилъ передъ ней, какъ котъ въ март мсяц. Ты не въ ум и я не желаю быть въ ум. Невстк на отместку. Пожалуйста, пожалуйста, не идите за мной хвостомъ. Я одна въ театръ поду.

— Не пущу я тебя одну, ршительно сказалъ Николай Ивановичъ.

— Посмотримъ.

Они спустились по лстниц внизъ и очутились во двор гостинницы.

— Не подобаетъ такъ, барынька, передъ своимъ мужемъ козыриться, эй, не подобаетъ… началъ Конуринъ уговаривать Глафиру Семеновну.— Ну, что онъ такое сдлалъ? Стаканъ, другой шампанскаго съ сосдкой по обденному столу выпилъ — вотъ и все. Да и не онъ это затялъ, а я… Бросьте-ка вы это все, да опять ладкомъ…

— Позвольте… Какое вы имете право меня учить! воскликнула Глафира Семеновна.— Вотъ еще какой второй мужъ выискался!

Глафира Семеновна сла на двор гостинницы за столикомъ и спросила себ мороженнаго. Сли и Николай Ивановичь съ Конуринымъ и потребовали сифонъ сельтерской воды. Вс молчали. Наконецъ Николай Ивановичъ началъ:

— Я не препятствую насчетъ какого-нибудь театра, но зачмъ-же теб одной-то хать? И мы съ тобой вмст подемъ.

Глафира Семеновна не отвчала. Наскоро съвъ свое мороженное, она быстро сама разсчиталась съ гарсономъ и вышла на улицу. Мужъ и Конуринъ не отставали отъ нея. У воротъ она вскочила въ извощичью коляску и стала говорить извощику:

— Театръ у консертъ… Алле…

Извощикъ спрашивалъ, въ какой театръ.

— Сет егаль. Алле… Алле плю витъ.

Вскочили въ коляску и Николай Ивановичъ съ Конуринымъ.

— Напрасно дете со мной. Все равно, вдь въ театр мы будемъ — вы сами по себ, а я сама по себ,— сказала она имъ.— Буду гулять по корридорамъ одна и авось тоже найдется какой-нибудь кавалеръ, съ которымъ можно знакомство завести.

— Да уймитесь, барынька, переложите гнвъ на милость…— сказалъ Конуринъ.

— Ага! Вамъ непріятно теперь. А каково было мн, когда вы за столомъ такъ и вонзились глазами въ вертячку и начали съ ней бражничать! воскликнула Глафира Семеновна.

Путь былъ длинный. Извощикъ долго везъ ихъ то по темнымъ переулкамъ, то по плохо освщеннымъ улицамъ, вызжалъ на мрачныя площади, снова възжалъ въ узенькіе переулки и наконецъ остановился около блещущаго двумя электрическими фонарями небольшаго зданія. Большая транспарантная вывска гласила: ‘Orfeo di Roma’.

Все еще не угомонившаяся Глафира Семеновна выскочила изъ коляски и, подбжавъ къ касс, взяла себ билетъ на мсто. Мужъ и Конуринъ взяли также билеты. Мужъ предложилъ ей было руку, чтобы войти съ ней вмст, но она хлопнула его по рук, одна прошла по корридору и вошла въ зрительную залу.

‘Orfeo di Roma’, куда извощикъ привезъ Ивановыхъ и Конуркна, былъ не театръ, а просто кафе-концертъ. Публика сидла за столиками, разставленными по зал, пила кофе, ликеры, вино, прохладительные напитки, закусывала и смотрла на сцену, на которой кривлялись комики, куплетисты, пли шансонетки до нельзя декольтированныя пвицы, облеченныя въ трико, украшенныя только поясомъ или пародіей на юбку. Пвцовъ и комиковъ смняли клоуны и акробаты.

— Да это вовсе не театръ, сказалъ Николай Ивановичъ, слдуя за женой.— Какой-же это театръ! Это кафе-шантанъ.

— Тмъ лучше… отвчала Глафира Семеновна, отыскала порожній столикъ и подсла къ нему.

— Такъ-то оно такъ! продолжалъ Николай.Ивановичъ, усаживаясь противъ жены,— но сидть здсь замужней-то женщин, пожалуй, даже и неловко. Смотри, какого сорта дамы вокругъ.

— Да я вовсе и не желаю, чтобы меня считали теперь за замужнюю.

— Ахъ, Глаша, что ты говоришь!

— Пожалуйста не отравляй мн сегодняшній вечеръ. А что насчетъ вонъ этихъ накрашенныхъ дамъ, то можешь къ нимъ даже подойти и бражничать, я вовсе препятствовать не буду, только ужъ не смй и мн препятствовать.

— Да что ты, Глаша, опомнись.

— Давно опомнилась, отвчала Глафира Семеновна, отвернулась отъ мужа и стала смотрть на сцену, на которой красивый, смуглый акробатъ въ трико тльнаго цвта выдлывалъ разныя замысловатыя штуки на трапеціи.

Къ Ивановымъ и Конурину подошелъ слуга въ черной куртк и бломъ передник до щиколокъ ногъ и предложилъ, не желаютъ-ли они чего.

— Хочешь чего-нибудь выпить? робко спросилъ Николай Ивановичъ жену.

— Даже непремнно… отвчала она, не оборачиваясь къ мужу, и отдала приказъ слуг: — Апорте шампань…

— Асти, Асти… заговорилъ Конуринъ слуг.

— Это еще что за Асти такое?

— А вотъ что мы давеча за обдомъ пили. Отличное шампанское.

— Не слдовало-бы васъ по настоящему тшить, не стоите вы этого, ну, да ужъ заказывайте, сдалась Глафира Семеновна.

— Асти, Асти, де бутель! крикнулъ радостно Николай Ивановичъ слуг, показывая ему два пальца, и обратясь къ жен, заискивающимъ тономъ шепнулъ:— ну, вотъ и спасибо, спасибо, что переложила гнвъ на милость.

Жена, попрежнему, сидла отвернувшись отъ него.

XLIII.

Постители кафе-шантана вели себя сначала чинно и сдержанно, накрашенныя кокотки въ до нельзя вычурныхъ шляпкахъ и перьями, птицами и цлымъ огородомъ цвтовъ, только пострливали глазами на мужчинъ, сидли за столиками въ одиночку или по-парно съ подругами, потягивая лимонадъ изъ высокихъ и узенькихъ стакановъ, но когда мужская публика разгорячила себя абсентомъ и другими ликерами, он стали уже подсаживаться къ мужчинамъ. Длалось шумно. Мужчины начали подпвать исполнителямъ и исполнительницамъ шансонетокъ, похлопывать въ тактъ въ ладоши, стучатъ въ полъ палками и зонтиками. Не отставали отъ нихъ и кокотки, поминутно взвизгивая отъ черезъ-чуръ осязательныхъ любезностей. Кто-то изъ публики вертлъ свою шляпу на палк, подражая жонглеру на сцен. Это-то подъигрывалъ оркестру на губной гармоніи, гд-то перекидывались кусочками пробокъ отъ бутылокъ и апельсинными корками. Конуринъ и Николай Ивановичъ съ любопытствомъ посматривали по сторонамъ и улыбались.

— Ахъ, быкъ ихъ забодай! Да не начнется-ли и здсь такое-же швыряніе другъ въ друга, какое было въ Ницц на бульвар? — сказалъ Конуринъ.— Тогда вдь надо и намъ апельсинными корками запастись, чтобы отбрасываться. Эй, какъ тебя, гарсонъ! Ботега! Пятокъ апельсиновъ!

— Не надо.— Ничего не надо! строго крикнула на него, раскраснвшаяся отъ шипучаго Асти, Глафира Семеновна и взялась за бутылку, чтобъ подлить себ еще въ стаканъ.

— Глаша! Ты ужъ, кажется, много пьешь, замтилъ ей Николай Ивановичъ. — Головка можетъ заболть.

— Наплевать. Это на зло вамъ, отрзала та и выпила свой стаканъ до дна. — А что, довольны вы въ какое васъ заведеніе завезла я? съ злорадствомъ спрашивала она мужа.

— Да вовсе и не ты завезла, а извощикъ. Только не пей, пожалуйста, много.

— Ничего. Пусть пьетъ. Насъ двое. Справимся и съ хмельной, довеземъ какъ-нибудь, сказалъ Конуринъ.— Дай ей развеселиться-то хорошенько. Видишь, бабеночка отъ здшнихъ римскихъ развалинъ сомлла. Да и сомлешь. Цлый день развалины, да развалины…

— Вовсе я не отъ развалинъ сомлла, а отъ вашей поведенціи. Ну, и моя такая-же поведенція сегодня будетъ. Вонъ рядомъ, за столикомъ, интересный итальянчикъ сидитъ. Сейчасъ протяну ему свой бокалъ и чокнусь съ нимъ.

— Только посмй! — строго сказалъ Николай Ивановичъ.

— Отчего-же не посмть? Вы-же давеча за обдомъ чокались съ вертячкой. Здсь, заграницей равноправность женщинъ и никто не сметъ мн препятствовать,— блажила Глафира Семеновна.— Чего вы около меня-то торчите? Идите, подсаживайтесь къ какой-нибудь накрашенной.

— Ой, не то, Глаша, запоешь, ежели подсядемъ!

— А вы думаете заплачу? Вовсе не заплачу.

На столъ ихъ упалъ кусокъ апельсинной корки, брошенной кмъ-то. Она взяла его и въ свою очередь бросила въ публику. Прилетлъ и второй кусокъ. Глафиру Семеновну, по ея эксцентричной парижской шляпк, очевидно, кто-то уже принималъ за кокотку.

— Не пора-ли домой? — съ безпокойствомъ освдомился Николай Ивановичъ у жены.

— Если для васъ пора, то можете узжать, а для меня еще рано.

А на сцен, между тмъ, безпрерывно шло представленіе. Пніе чередовалось съ гимнастическими упражненіями акробатовъ. Вотъ натянули тоненькій проволочный канатъ на сцен. Появилась акробатка въ пунцовомъ трико. Публика неистово заапплодировала. Глафира Семеновна взглянула на акробатку, вся вспыхнула и прошептала:

— Ахъ, дрянь… Такъ вотъ она кто!

Взглянули и Николай Ивановичъ съ Конуринымъ на акробатку и узнали въ ней ту самую черноокую красавицу, съ которой они такъ пріятно провели время за обденнымъ столомъ и посл обда. Лицо Конурина подернулось масляной улыбкой и онъ толкнулъ Николая Ивановича подъ столомъ ногой.

— Не узнаете разв свою пріятельницу? — спросила ихъ съ злорадствомъ Глафира Семеновна.— Апплодируйте-же ей, апплодируйте… Вотъ какая она артистка… Канатная плясунья.

— Оказія! — крутилъ головой Конуринъ,улыбаясь.— Въ первый разъ въ жизни пришлось съ акробаткой бражничать. Въ трик-то какая она изъ себя… Совсмъ не такая, какъ давеча за столомъ. Ахъ, муха ее заклюй! Акробатка…

Акробатка, между тмъ, исполняла различныя замысловатыя эволюціи: ходила по канату съ шестомъ, потомъ безъ шеста, ложилась на канатъ, вставала на голову. Николай Ивановичъ, не смя при жен прямо смотрть на акробатку, косился только на нее и мллъ. Глафира Семеновна фыркала и говорила:

— Вотъ какую хорошую компанію вы себ давеча нашли. Любуйтесь. Впрочемъ, вамъ, мужчинамъ, чмъ хуже, тмъ лучше.

— Да кто-жъ ее зналъ-то, что акробатка? Я думалъ, что изъ какого другаго сословія, отвчалъ Николай Ивановичъ.— Сидитъ съ нами за однимъ столомъ, живетъ съ нами въ одной гостинниц…

— Какъ? Она даже и въ одной гостинниц съ нами живетъ? воскликнула Глафира Семеновна.— Ну, батюшка, тогда за тобой нужно и дома слдить, а то она какъ разъ тебя и къ себ заманитъ.

— Да вдь ты-же сказала, что равноправность…

— Молчать!

Акробатка кончила свой номеръ при громкихъ рукоплесканіяхъ и, пославъ публик летучій поцлуй, убжала за кулисы. Начался другой номеръ, затмъ слдовалъ антрактъ между вторымъ и третьимъ отдленіями представленія, а супруги Ивановы все еще пикировались, Глафира Семеновна все еще донимала мужа. Вино еще сильне разгорячило ее, она раскраснлась, шляпка съхала у ней на затылокъ, пряди волосъ выбились на лобъ. Окружающая ихъ публика бросала на Глафиру Семеновну совсмъ уже нескромные взгляды. Вдругъ въ публик среди столиковъ появилась сама акробатка, изъ-за которой шла пикировка. Она уже успла переодться изъ трико, была въ роскошномъ палевомъ плать и шикарной соломенной шляпк съ длиннымъ блымъ страусовымъ перомъ. Пройдя по рядамъ между столиковъ, пожираемая глазами мужчинъ, она было присла за одинъ изъ столиковъ и стала что-то заказывать для себя лакею, но увидавъ сидящихъ Николая Ивановича и Конурина, быстро поднялась съ своего стула и подошла къ нимъ.

— Voyons, c’est vous, messieurs… сказала она мужчинамъ, какъ старымъ знакомымъ, фамильярно хлопнула Николая Ивановича по плечу и искала глазами стула, чтобы ссть рядомъ.

Глафира Семеновна заскрежетала зубами.

— Прочь, мерзавка! Какъ ты смешь подсаживаться къ семейному человку, сидящему съ своей законной женой! воскликнула она и даже замахнулась на акробатку стаканомъ.

Та, въ недоумніи, отшатнулась. Николай Ивановичъ вскочилъ съ мста и схватилъ жену за руку.

— Глаша! Глаша! Опомнись! Можно-ли длать такой скандалъ въ публичномъ мст! испуганно заговорилъ онъ.— Смотри, вся публика смотритъ. Швыряться стаканомъ вздумала! Вдь изъ-за этого можно въ полицію попасть.

— Въ полицію, такъ въ полицію. Замужнюю женщину всякій защититъ. Какое такое иметъ право эта акробатка врываться въ семейный кругъ?

— Голубушка, да какой-же тутъ въ кафе-шантан семейный кругъ? Ну, полно, сядь, успокойся… Сократи себя…

Акробатка, пробормотавъ какія-то ругательства, отошла отъ стола, но Глафира Семеновна не унималась и, вырывая свою руку изъ рукъ мужа, кричала:

— До тхъ поръ не успокоюсь, пока не наплюю въ глаза этой мерзкой твари! Пусти меня!

Конуринъ загородилъ Глафир Семеновн путь и тоже упрашивалъ ее успокоиться.

— Бросьте, матушка! Угомонитесь! Ну, что! стоитъ-ли съ ней связываться! Не хорошо, ей-ей, нехорошо.

Глафира Семеновна взглянула ему черезъ плечо и, не видя уже больше акробатки, сказала:

— Ага! Испугалась, подлая тварь! Ну, теперь домой! скомандовала она мужу.

— Да, съ радостью, матушка… Бога ради подемъ домой… засуетился Николай Ивановичъ.

— И не только что домой, а даже чтобы завтра-же утромъ вонъ изъ Рима. Вонъ, вонъ! Въ Неаполь! Не желаю я съ этой тварью жить въ одной гостинниц.

— Да куда хочешь, матушка… Хоть къ чорту на кулички.

Николай Ивановичъ взялъ супругу подъ руку и потащилъ къ выходу. Та вырвала у него руку и пошла одна. Видвшая скаыдалъ публика смялась и кричала имъ въ догонку какія-то остроты.

Конуринъ шелъ сзади Ивановыхъ и говорилъ:

— Позвольте… Но ежели завтра утромъ хать, то когда-же мы папу-то римскую увидимъ?..

Глафира Семеновна обернулась, подбоченилась и отвчала:

— Насмотрлись всласть на маму римскую, такъ можете и не видвши папы ухать. Достаточно.

— Оказія! Выпьетъ баба на грошъ, а на рубль веревокъ требуется, чтобы обуздать ее… пробормоталъ Конуринъ и плюнулъ.

Разъяренная гнвомъ, Глафира Семеновна не слыхала его словъ и выскочила изъ зрительнаго зала въ корридоръ кафе-шантана.

XLIV.

Глафира Семеновна какъ сказала, такъ и сдлала: скрутила отъздъ изъ Рима на слдующее-же утро. Какъ ни упрашивалъ ее Конуринъ остаться еще денекъ въ Рим, чтобъ попытаться увидать папу — она была непреклонна и твердила одно:

— Маму видли — съ васъ и довольно. Не знала я, Иванъ Кондратьичъ, что вы такой алчный до женщинъ стариченка, прибавила она.— Вы думаете, что я не понимаю, почему вамъ такъ хочется для папы остаться? Очень хорошо понимаю. Акробатка вамъ нужна, которая надъ нами живетъ, а вовсе не папа.

— Позвольте, что-же вы меня-то ревнуете! Вдь я вамъ не мужъ, возмутился Конуринъ.

— Вовсе я не ревную, а хочу, чтобъ вы, если ужъ съ семейными людьми дете, и держали себя по семейному. Плевался человкъ на вс эти римскія развалины, просилъ поскорй увезти его изъ Рима, а какъ увидалъ нахалку-акробатку, просится остаться опять среди этихъ развалимъ.

— Поймите вы, я жен еще изъ Ниццы написалъ, что ду въ Римъ смотрть папу. Вдь она потомъ дома будетъ распрашивать меня, какой онъ такой изъ себя.

— Ну, и разскажите ей, какой онъ такой. ‘Въ красномъ, молъ, трико, по канату ходитъ, кувыркается’, донимала она Конурина.— Можете даже написать, что Асти съ нимъ пили. И еще можете ей что-нибудь разсказать поподробне, чего я не знаю.

— Моя душа чиста. Вы все знаете.

— Вздоръ.Ничего я не знаю,что было ночью посл кафе-шантана. Можетъ быть, вы и въ номер-то своемъ не ночевали, а отправились наверхъ къ акробатк, да и прображничали съ ней до утра. Вонъ у васъ физіономія-то сегодня какая! Чертей съ нея писать можно, извините за выраженіе.

— Однако, барынька, это ужъ слишкомъ.

— Ничего не слишкомъ. Вотъ вы и объ вашихъ ночныхъ похожденіяхъ напишите жен. Пожалуйста, не оправдывайтесь. Я по мужу знаю, каковы мужчины. Онъ сегодня разъ пять вскакивалъ съ постели, подъ видомъ того, чтобы воду пить, а самъ присматривался и прислушивался ко мн — сплю я или не сплю, чтобы ему можно было къ акробатк убжать, ежели я крпко сплю. Но я вдь тоже себ на ум и какъ только онъ вскакивалъ — сейчасъ-же окликала его.

— Глаша! И не стыдно теб это говорить!— воскликнулъ до сихъ поръ молча сидвшій Николай Ивановичъ.

— А ты будешь утверждать, что не вскакивалъ? Не вскакивалъ? — обратилась къ нему жена.

— Понятное дло, что посл вина всегда жажда, а потому и пьется. Много вдь вчера вина пили.

— А отчего у меня ночью къ вод жажды не было, отчего я не вскакивала? Я также вчера вино пила. Знаю я васъ, мужчинъ! Дура я была только, что не притворилась крпко спящей. Выпустить-бы тебя въ корридоръ, да и накрыть тутъ на мст преступленія.

Николай Ивановичъ только махнулъ рукой и уже боле не возражалъ.

Весь этотъ разговоръ происходилъ въ номер Ивановыхъ, за утреннимъ кофе. Глафира Семеновна тотчасъ-же потребовала счетъ изъ бюро гостинницы, заставила мужа расплатиться, справилась, когда идетъ утренній поздъ въ Неаполь и, узнавъ, что въ полдень, тотчасъ-же велла выносить свои, заране уже приготовленные, чемоданы, чтобы хать на станцію.

— Да вдь теперь еще только десять часовъ, барынька,— попробовалъ возразить ей Конуринъ.

— На станціи, въ буфет, посидимъ. Тамъ и позавтракаемъ.

На ловца и зврь бжитъ, говоритъ пословица. Когда они выходили изъ гостинницы и проходили по двору, чтобъ ссть въ извощичій экипажъ, акробатка сидла на двор за столикомъ и пила свой утренній кофе. Голова и плечи ея были кокетливо задрапированы, по домашнему, блымъ кружевнымъ шарфомъ. Пара черныхъ большихъ глазъ ея, казавшихся отъ благо кружева еще черне и больше, насмшливо смотрла на Глафиру Семеновну. Видя вынесенные на дворъ чемоданы, акробатка догадалась, что компанія узжаетъ, и на прощанье кивнула мужчинамъ.

— Не смй ей кланяться! воскликнула Глафира Семеновна, сверкнувъ глазами и дернувъ мужа за рукавъ, обернулась въ сторону акробатки и показала ей языкъ.

Часа черезъ два поздъ увозилъ ихъ въ Неаполь. По правую и по лвую сторону желзнодорожнаго пути тянулись безъ конца развалины древнихъ зданій.

— Прощайте, прощайте, римскіе кирпичики! Прощай щебенка! Прощай римскій мусоръ! говорилъ Конуринъ, кивая на развалины, и прибавилъ:— Вдь вотъ здсь въ Рим позволяютъ развалившимся постройкамъ рядомъ съ хорошими домами стоять,— не боятся, что кого-нибудь они задавятъ, а будь-ка это у насъ въ Питер — сейчасъ-бы эти самыя развалины приказали обнести заборомъ — ломай и свози кирпичъ и мусоръ куда хочешь.

— Ахъ, Иванъ Кондратьичъ, что вы говорите! Да здсь нарочно эти развалины держатъ, чтобъ было на что прізжей публик смотрть, замтила Глафира Семеновна.

— Не понимаю, какой тутъ есть интересъ прізжей публик на груды кирпичей и строительный мусоръ смотрть!

— Однако, вчера мы все-таки кое-какія развалины осматривали.

— Да вдь вы-же потащили насъ ихъ осматривать, словно невидаль какую, а самъ я ни за что-бы не похалъ смотрть.

— Здсь древнія развалины.

— Да Богъ съ ними, что он древнія. Древнія, такъ и сноси ихъ или приводи въ порядокъ, ремонтируй. Ну здсь, гд вотъ мы теперь демъ, это за городомъ, это ничего, а вдь что мы вчера осматривали, такъ то въ самомъ центр города, даже на хорошихъ улицахъ. Какой нибудь дворецъ хорошій, только-бы полюбоваться на него, а смотришь, рядомъ съ нимъ кирпичный остовъ, словно посл пожара, стоитъ. Ну, дворецъ-то и теряетъ свой видъ, если у него такая вещь подъ бокомъ. Ни крыши, ни оконъ. Нуженъ все-таки порядокъ. Или снеси его, или отремонтируй. Да вотъ хоть-бы взять тотъ соборъ,въ которомъ мы вчера были и у котораго крыши нтъ. Какъ онъ? Какъ его?

— Пантеонъ? подсказала Глафира Семеновна.

— Да, да… Пантеонъ. Эдакій хорошій соборъ,внутри всякая отдлка въ порядк и даже все роскошно, а крыши нтъ и вода льетъ на мраморный полъ. А снаружи-то какое безобразіе! Голые, обитые кирпичи, штукатурки даже званія нтъ. Вдь это срамъ. Древній соборъ, вы говорите, а стоитъ безъ крыши и не могутъ собрать ему на наружную штукатурку. Или ужъ бдные они очень, что-ли, эти самые итальянскіе музыканты-шарманщики!?.

Глафира Семеновна больше не возражала.

Вскор развалины, тянувшіяся отъ Рима, прекратились. Дорога пошла по засяннымъ полямъ. Начали попадаться направо и налво фруктовые сады, виноградники, веселенькія деревушки съ блыми каменными домиками, покрытыми черепичными крышами. Въ виноградникахъ работали босые мужчины и женщины. Мужчины были въ соломенныхъ шляпахъ съ широкими полями, женщины имли на головахъ обернутыя блыми полотенцами дощечки, причемъ концы полотенецъ спускались по затылку на плечи. Рзко бросались исчезновеніе лошадей и замна ихъ ослами или мулами. Мстность длалась все холмисте и поляны переходили въ горы всхъ цвтовъ и оттнковъ. Открывались великолпные живописные виды.

Конуринъ мало интересовался ими и вздыхалъ.

— Ай, ай, ай! Были въ Рим и папы не видали… говорилъ онъ.— Срамъ. Скажите кому-нибудь про Римъ въ Петербург, что вотъ, молъ, были въ Рим — и похвастаться нечмъ: не видали папы.

— А кто вамъ помшаетъ разсказывать, что видли его? замтила Глафира Семеновна.

— Ну, ладно… согласился Конуринъ и успокоился.

XLV.

Часовъ въ шесть вечера по правую сторону желзнодорожнаго полотна показалась синяя полоса воды и синяя даль. Подъзжали къ Неаполю.

— Море! воскликнула Глафира Семеновна, протягивая руки по направленію къ синев.

Дремавшіе Николай Ивановичъ и Конуринъ встрепенулись.

— Гд, гд море? спрашивалъ Конуринъ, звая и потягиваясь.

— Да вотъ.

— Фу, какое синее! Про это-то море должно быть и поется въ псн: ‘разыгралосъ сине море’?

— Почемъ я знаю, про какое море въ псн поется!

— А Неаполь этотъ самый скоро?

— Подъхали къ морю, такъ ужъ значитъ скоро. Я сейчасъ до карт смотрла. Неаполь на самомъ берегу моря стоитъ.

— Какъ на берегу моря? А раньше вы говорили, что тамъ огненная гора, изъ которой горящія головешки выскакиваютъ.

— Да разв не можетъ быть огнедышащая гора на берегу моря?

— Такъ-то оно такъ…— продолжалъ звать Конуринъ.— Скажи на милость, такъ Неаполь-то на берегу моря, а я думалъ, что тамъ горы, горы и больше ничего. Какъ огненная-то гора называется?

— Везувій.

— Везувій, Везувій. Какъ-бы не забыть. А то начнешь жен разсказывать, что огненную гору видлъ, и не знаешь, какъ ее назвать. И каждый день эта гора горитъ и головешки изъ нея вылетаютъ?

— Съ поконъ вка горитъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— По исторіи извстно, что эта огнедышащая гора еще тогда была, когда ничего не было. Я читалъ. Яйцо, говорятъ, туда кинешь — и сейчасъ-же вынимай — испеклось въ крутую, сть можно.

— Фу, ты пропасть! дивился Конуринъ.— Пожалуй, и бикштесъ даже изжарить можно?

— Какой тутъ бифштексъ! — подхватила Глафира Семеновна.— Когда сильное изверженіе начинается, то землетрясеніе бываетъ, дома разрушаются. Цлыя облака огня, дыма, пепла и углей изъ горы летятъ. И называется это — лава.

— А будетъ вылетать, такъ насъ не заднетъ?

— Надо быть осторожнымъ, ежели большое изверженіе, то близко не подходитъ. Вы говорите про яйцо и про бифштексъ… Цлый городъ разъ около Везувія сожгло, засыпало вс улицы и дома углями, головешками и пепломъ. Давно это было. Городъ называется Помпея. Теперь вотъ его отрыли и показываютъ. Это близь Неаполя. Мы подемъ его смотрть.

— Богъ съ нимъ! — махнулъ рукой Конуринъ.

— Какъ-же: Богъ съ нимъ! Для этого только въ Неаполь здятъ, чтобы отрытый городъ Помпею смотрть. Везувій и Помпея — вотъ для чего здятъ сюда.

— А вдругъ опять начнется изверженіе и опять этотъ городъ засыплетъ, да вмст съ нами?

— Да ужъ должно быть теперь большаго изверженія не бываетъ, коли вс путешественники ходятъ и смотрятъ. Это въ древности было.

— А вы говорите, что и теперь горящія головешки и уголья летятъ.

— Летятъ, въ этомъ-то и интересъ, что летятъ, но не надо близко подходить туда, гд летятъ, когда пойдемъ на Везувій.

— Нтъ, Глаша, я непремнно хочу отъ везувнаго уголька закурить папироску. Папироску закурю и яйцо спеку и привезу это яйцо въ Петербургъ въ доказательство, что вотъ были на Везувіи, сказалъ Николай Ивановичъ.— И угольковъ захвачу. Тамъ, говорятъ, цлыя горы углей.

— Вотъ гд самовары-то ставить, подхватилъ Конуринъ.— А у нихъ наврное тамъ, на Везуві и самоваровъ нтъ и, какъ везд заграницей, даже не знаютъ, что такое самовары.

— Да вдь это каменный уголь а онъ для самоваровъ не годится. Везувій каменнымъ углемъ отопляется.

— Отопляется! иронически улыбнулась Глафира Семеновна.— Кто же его отопляетъ! Онъ самъ горитъ, съ поконъ вка горитъ, то и дло страшныя разрушенія длаетъ. Вс боятся его въ Неапол, когда онъ ужъ очень сильно горть начинаетъ.

— Боятся, а потушить никакъ не хотятъ? спросилъ Конуринъ.— Вдь вы говорите, что этотъ самый Везувій на берегу моря. Ну, взялъ, созвалъ всю пожарную команду, протянулъ изъ моря кишки да накачивай туда въ нутро.

— Иванъ Кондратьичъ, что вы говорите! Да разв это можно!

— Отчего нельзя? На цлыя версты тунели для желзныхъ дорогъ подъ землей здсь заграницей въ горахъ проводятъ, по скаламъ мосты перекидываютъ, а Везувій залить не могутъ? Ну, накачивай туда воду день, два, недлю, мсяцъ — вотъ и зальешь. Наконецъ, водопроводъ изъ моря проведи, чтобъ заливалъ. Иностранецъ, да чтобъ не ухитрился тору огнедышащую залить! Ни въ жизнь не поврю. А просто они не хотятъ. Вы вотъ говорите, что только на этотъ Везувій и здятъ сюда смотрть. Вотъ изъ-за этого-то и не хотятъ его залить. Зальешь, такъ на что подутъ смотрть? И смотрть-не на что. А тутъ публика-дура все-таки здитъ смотрть и итальянцы о нихъ трутся, наживаются.

— Полноте, полноте… Что вы говорите! махнула рукой Глафира Семеновна.

— Врно. Какъ въ аптек врно… стоялъ на своемъ Конуринъ.— Итальянцы народъ бдный, все больше шарманщики, акробаты, музыканты, кто на дудк, кто на гитар — вотъ они и боятся свою гору потушить. Опасность… Что имъ опасность! Хоть и опасность, а все-таки потерся отъ иностраннаго ротозя — и сытъ.

Конуринъ еще разъ звнулъ, прищурилъ глаза и сталъ усаживаться поудобне.

— Опять спать! Вы ужъ не спите больше. Сейчасъ прідемъ въ Неаполь, остановила его Глафира Семеновна.

— Да неужто сейчасъ? А я хотлъ сонъ свой доспать. Можете вы думать, какой я давеча сонъ видлъ, когда вы меня разбудили, крикнувши про море! И разбудили-то на самомъ интересномъ мст. Вижу я, что будто мы еще все въ Рим и пью я чай у папы римской.

— Сочиняйте, сочиняйте!

— Ей-ей, не вру! Гостиная комнатка будто эдакая чистенькая, гд мы сидимъ, канарейка на окн, столикъ красной салфеткой: покрытъ, самоваръ… Точь-точь, какъ вотъ я у одного игумена въ Новгородской губерніи чай пилъ.

— Какъ ты можешь папу видть во сн, когда ты на яву его не видлъ! усомнился Николай Ивановичъ.

— А вотъ поди-жъ ты, во сн видлъ. На мнялу Никиту Платоныча будто онъ похожъ, и разговорчивый такой-же… Спрашиваетъ будто онъ меня: ‘а дятъ-ли у васъ въ Питер наши итальянскія макароны’?

— Вздоръ! Какъ ты могъ съ нимъ разговаривать, ежели папа только по итальянски говоритъ.

— Чудакъ-человкъ! Да вдь это во сн. Мало-ли что можетъ привидться во сн. Отлично будто говоритъ по русски. Потомъ, наклонился онъ будто-бы ко мн…

— Пустяки. И слушать про глупости не хочу, сказала Глафира Семеновна и отвернулась къ окну.

— Наклонился онъ будто-бы со мн къ уху, улыбается и шепчетъ: ‘хотя, говоритъ, Иванъ Кондратьичъ, намъ, по нашей тальянской вр, вашей русской водки и же полагается пить, а не долбанемъ-ли мы съ вами по баночк’?

— Врешь! врешь! Сочиняешь! Чтобъ папа водку съ тобою пилъ! Ни въ жизнь не поврю! воскликнулъ Николай Ивановичъ.

— Да вдь это-же во сн. Пойми ты, что во сн. И только онъ мн это сказалъ — вдругъ Глафира Семеновна кричитъ — ‘море’, и я проснулся. Такая досада! Не проснись — выпилъ-бы съ папой по собачк нашей православной водчишки.

— Дурака изъ себя ломаешь, дурака. Брось!

— Даю теб слово. Побожиться готовъ. И вдь какъ все это явственно!

— Смотрите, смотрите! Везувій показался! Кричала Глафира Семеновна, указывая рукой въ окно.— Вотъ это получше вашего папы съ водкой. Ахъ, какая прелесть!

— Гд? Гд? заговорили мужчины, встрепенувшись, и тоже стали смотрть въ окно.

Передъ ними на голубомъ горизонт, при закат солнца виднлся буро-фіолетовый, нсколько раздвоенный вверху конусъ Везувія. Тонкой стрункой, постепенно расплываясь въ маленькое облачко, изъ его кратера выходилъ дымъ.

— Это-то Везувій? спрашивалъ Конуринъ, ожидавшій совсмъ чего-то другаго.

— Ну, да. Видите, дымится, отвчала Глафира Семеновна.

— А гд-же пламя-то? Гд-же огненныя головешки?

— Боже мой, да разв можно при дневномъ свт и на такомъ далекомъ разстояніи видть огонь и головешки! Это надо вблизи и ночью смотрть.

— Признаюсь, и я воображалъ себ Везувій иначе,— сказалъ Николай Ивановичъ.

— Да неужели ты его не видалъ на картинахъ! На картинахъ онъ точь въ точь такой.

— На картинахъ-то я и видлъ, что онъ пышетъ и даже зарево…

— Да вдь это ночью, это ночной видъ.

— Не боюсь я такого Везувія, не боюсь. Ежели онъ и вблизи будетъ такой-же, то куда угодно съ вами пойду. Ничего тутъ опаснаго. Дымящаяся труба на крыш — вотъ и все…— ршилъ Конуринъ.

XLVI.

Поздъ остановился. На платформ неаполитанской станціи толпился народъ. Преобладали грязныя, до-нельзя запятнанныя черныя шляпы съ широкими полями. Изъ подъ шляпъ выглядывали коричневыя загорлыя лица, въ черныхъ, какъ уголь, бородахъ, въ усахъ, съ давно небритыми подбородками. То тамъ, то сямъ мелькали затянутые въ рюмочку офицеры въ узкихъ голубовато-срыхъ штанахъ, въ до-нельзя миніатюрныхъ кепи, едва приткнутыхъ на голову.

— Ботега! Ботега! Или нтъ, не ботега… Фачино! Фачино! — кричала высунувшаяся изъ окна вагона Глафира Семеновна, узнавъ изъ книжки итальянскихъ разговоровъ, что носильщика зовутъ ‘фачино’ и подзывая его къ себ.

Носильщикъ въ синей блуз и съ бляхой на груди вскочилъ въ купэ вагона.

— Вотъ… Тре сакъ-вояжъ… Дуо подушки… Але… Вентурино намъ и пусть везетъ въ альберго,— отдавала она приказъ, вставляя итальянскія слова.

Носильщикъ потащилъ ручной багажъ на подъздъ станціи. Тамъ Ивановы и Конуринъ сли на-угадъ въ первый попавшійся омнибусъ, оказавшійся принадлежащимъ гостинниц Бристоль, и похали.

Отъ станціи сначала шла широкая улица, но потомъ потянулись узенькіе переулки, переулки безъ конца, грязные, вонючіе, какъ и въ Рим, съ старыми домами въ нсколько этажей, съ лавченками състныхъ припасовъ, цирюльнями, гд грязные цирюльники въ однихъ жилетахъ, съ засученными по-локоть рукавами срыхъ отъ пыли рубахъ, брили сидящимъ на самыхъ порогахъ постителямъ щетинистые подбородки. Тутъ-же варились на жаровняхъ бобы и макароны, тутъ-же народъ лъ ихъ, запихивая себ въ ротъ прямо руками, тутъ-же доили козъ прямо въ бутылки, тутъ-же просушивали грязное тряпье, дтскіе тюфяки, переобувались. Около лавченокъ бродили тощія собаки, ожидающія подачки.

— Боже мой, грязь-то какая!— восклицала Глафира Семеновна.— Вотъ-бы нашей кухарк Афимь здсь пожить. Она каталась бы здсь, какъ сыръ въ масл. Она только и говоритъ, что при стряпн чистоты не напасешься, что на то и кухня, чтобы въ ней тараканъ жилъ.

Дорога шла въ гору. Запряженные въ омнибусъ мулы еле тащили экипажъ по переулкамъ. Наконецъ переулки кончились, кончился и подъемъ въ гору, выхали на Корсо Виктора Эмануила, широкую улицу съ проходящей по ней конно-желзной дорогой и обстроенной домами новйшей постройки. Улица шла на высокой гор и представляла изъ себя террасу, дома находились только на одной сторон, поднимающейсія, въ гору, сторона-же къ скату имла какъ-бы набережную, была обнесена каменнымъ барьеромъ и черезъ него открывался великолпный видъ на Неаполь, на море. Дома спускались къ морю террасами. Надвигались сумерки. Виднвшійся вдали Везувій уже начиналъ багровть заревомъ.

— Иванъ Кондратьичъ, видите, какъ горитъ Везувій? — указывала Глафира Семеновна Конурину.

— Вижу, вижу, но я все-таки воображалъ его иначе. Это что за топка! У насъ по Николаевской желзной дорог мимо Колпина прозжаешь, такъ изъ трубы желзо-прокатнаго завода куда больше пламя выбиваетъ.

Омнибусъ остановился около гостинницы. Звонки. Зазвонили въ большой колоколъ, подхватили въ маленькіе колокольчики. Выбжали швейцаръ и, помощникъ швейцара въ фуражкахъ съ золотымъ галуномъ, выбжала корридорная прислуга въ зеленыхъ передникахъ, выскочилъ мальчикъ въ венгерк съ позументами и въ кепи, выбжалъ управляющій гостинницей, элегантный молодой человкъ въ пенснэ и съ двумя карандашами за правымъ и лвымъ ухомъ. Вс наперерывъ старались вытаскивать багажъ изъ омнибуса и высаживать прізжихъ.

— Дуе камера… начала было Глафира Семеновна ломать итальянскій языкъ, но прислуга заговорила съ ней по французски, по нмецки и по англійски.

— Madame parle franais? спросилъ ее элегантный управляющій и, получивъ утвердительный отвтъ, повелъ садиться въ карету подъемной машины. Николай Ивановичъ и Конуринъ шли сзади.

Скрипнули блоки подъемной машины — и вотъ путешественники въ корридор третьяго этажа. Вдругъ въ корридор раздалась русская рчь:

— Иди и скажи имъ, подлецамъ, что ежели у нихъ сегодня опять къ обду будетъ баранье сдло съ макаронами и черный пудингъ, то я, чортъ ихъ дери, обдать не намренъ.

На площадк стоялъ молодой человкъ въ клтчатой пиджачной пар, съ капулемъ на лбу, въ пестрой сорочк съ упирающимися въ подбородокъ воротничками, въ желтыхъ ботинкахъ, съ кучей брелоковъ на массивной золотой цпочк, съ запонками по блюдечку въ рукавчикахъ сорочки. Передъ нимъ помщался довольно потертый среднихъ лтъ мужчина, съ длинными волосами и съ клинистой бородкой. Онъ былъ маленькій, худенькій, тщедушный и платье висло на немъ какъ на вшалк.

— Разв только узнать, какое меню сегодня къ обду, а вдь перемнять блюда они для насъ не станутъ, отвчалъ маленькій и худенькій человчекъ.

— Ты не разсуждай, а иди.

— Русскіе! невольно вырвалось у Глафиры Семеновны восклицаніе и она толкнула Николая Ивановича въ бокъ.

— Точно такъ-съ, мадамъ, русскіе, отвчалъ молодой человкъ.— Позвольте представиться. Изъ Петербурга… Продажа пера, пуху, полупуху, щетины и волоса наслдниковъ Аверьяна Граблина. Григорій Аверьянычъ Граблинъ, отрекомендовался молодой человкъ.— А это господинъ художникъ-марало изъ Петербурга Василій Дмитричъ Перехватовъ. Взялъ его съ собой заграницу въ переводчики. Нахвасталъ онъ мн, что по-итальянски лучше самаго пвца Мазини говоритъ, а оказалось, что самъ ни въ зубъ и только по-французски малость бормочетъ, да и то на жидовскій манеръ.

— Очень пріятно… проговорила Глафира Семеновна, кланяясь, и подала Граблину и Перехватову руку.— И мы изъ Петербурга. Вотъ мужъ мой, а вотъ нашъ пріятель.

Назвали себя и Николай Ивановичъ съ Конуринымъ и протянули руки новымъ знакомымъ.

— Такъ или и объяви насчетъ бараньяго сдла и пудинга, еще разъ отдалъ приказъ Граблинъ Перехватову.— И чтобъ этой самой бобковой мази изъ помидоровъ къ рыб больше не было.

Перехватовъ почесалъ затылокъ и, нехотя, медленно сталъ спускаться съ лстницы. Управляющій гостинницей повелъ Ивановыхъ и Конурина показывать комнаты. Граблинъ, заложа руки въ карманы брюкъ, шелъ сзади.

— Самая разбойницкая гостинница эта, куда вы: попали, говорилъ онъ Ивановымъ и Конурину.

— Да вдь он вс заграницей разбойницкія, отвчалъ Конуринъ.

— Нтъ, ужъ эта на отличку. Я полъ-Европы прохалъ, а такого разбойничьяго притона не видалъ… За маленькій сифонъ содовой воды полтора франка лупятъ. Вина меньше пяти франковъ за бутылку не подаютъ. Кром того здсь англійское гнздо. Вся гостинница занята англичанами. Англичанинъ на англичанин здитъ и англичаниномъ погоняетъ и потому въ гостинниц только и душатъ всхъ англійской дой. Къ завтраку баранина съ макаронами и бобами и къ обду баранина, къ завтраку черный пудингъ и къ обду черный пудингъ, а меня угораздило здсь взять пансіонъ на недлю. Три дня ужъ живу и хочу сбжать отъ мерзавцевъ. Ршилъ, ежели сегодня опять баранье сдло и бобковая мазь къ обду, плюну на пансіонъ и поду въ другой ресторанъ обдать.

— Нтъ… нтъ… Мы съ пансіономъ ни за что комнатъ не возьмемъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.— Зачмъ себя стснять!

— Ну, то-то. Послушайте… Вы еще не обдали? Умойтесь, переодньтесь и подемте вмст обдать въ ресторанъ противъ театра Санъ-Карло, предлагалъ Граблинъ.— Я вчера тамъ ужиналъ посл театра. Отличный ресторанъ и дешевую шипучку подаютъ. Чортъ съ ней, съ здшней гостинницей! Глаза-бы мои не глядли на этихъ паршивыхъ англичанъ. Англичанки — рожи, у мужчинъ красныя хари. Право, не могу я жрать здшней бобковой мази изъ помидоровъ, а они.ею рыбу поливаютъ. И, кром того, вся да на такомъ перц, что весь ротъ теб обдеретъ. Такъ подемъ? Ужъ очень я радъ, что съ своими русопетамито повстрчался.

— Да погодите, погодите. Дайте намъ. прежде привести себя въ порядокъ, сказала Глафира Семеновна.

Ивановы и Конуринъ выбрали себ комнаты и начали умываться посл дороги.

XLVII.

Глафира Семеновна только что успла переодться изъ своего дорожнаго костюма и завивала нагртыми на свчк щипчиками кудерьки на лбу, какъ ужъ Граблинъ стучалъ въ дверь. Съ нимъ былъ и его спутникъ художникъ Перехватовъ.

— Не стоитъ здсь въ гостинниц обдать, положительно не стоитъ. Вотъ мой Рафаэль узналъ, что и сегодня съ обду баранина и пудингъ, и хотя бобковой мази изъ помидоровъ къ рыб нтъ, но за то супъ изъ черепахи, началъ Граблинъ, кивая на Перехватова.

— Супъ изъ черепахи? Фи! Николай Иванычъ, слышишь? воскликнула Глафира Семеновна.

— Положимъ, что я, какъ человкъ полированный, всякую гадость могу сть и даже жареныя устрицы съ яичницей лъ, чтобъ доказать цивилизацію, но зачмъ-же я себя буду неволить? продолжалъ Граблинъ.— демъ лучше въ тотъ ресторанъ, противъ театра, про который я говорилъ вамъ. Вчера тамъ лакей говорилъ вотъ моему Рафаэлю, что тамъ все намъ приготовятъ, чего-бы ни пожелали: ‘селянку рыбную — и то, говоритъ, даже можно приготовитъ’. Рафаэль! Ты не навралъ мн?

— Да. Булябесъ, по ихнему. Густой супъ такой изъ рыбы.

— Селяночки-то-бы дйствительно любопытно было постъ, сказалъ Николай Ивановичъ.— Около мсяца мы шатаемся по заграничнымъ палестинамъ, а селянки и въ глаза не видали.

— Такъ вотъ демъ. Съ сегодня я ужъ плюю на мой пансіонъ.

— А вообразите, какое намъ здсь въ гостинниц предъявили условіе, начала Глафира Семеновна.— За комнаты съ насъ взяли по шести франковъ съ кровати, но какъ только мы не явимся за табльдотъ къ завтраку или обду — сейчасъ на каждаго изъ насъ прибавляется по два франка въ день.

— Вотъ-съ, вотъ-съ… Они мерзавцы, они вымогаютъ, чтобъ постояльцы у нихъ пили и ли, а придешь за столъ — баранина и бобковая мазь. Посл супу обносятъ хересомъ и мадерой. Хочешь — пей, хочешь — не пей, а ужъ франкъ за вино въ счетъ поставятъ. Скоты. А для меня мадера или хересъ все равно, что микстура. Что вамъ два франка въ день! Пусть прибавляютъ. Плюньте и подемте въ ресторанъ противъ театра Санъ-Карло.

Ивановы согласились, Конуринъ тоже, и вс отправились. Наступила.уже темная, южная ночь. Везувій горлъ багровымъ заревомъ.

— Были вы уже на Везувіи? — спросила Глафира Семеновна Граблина, помстившагося съ ней и съ ея мужемъ въ одной коляск, тогда какъ Перехватовъ и Конуринъ хали въ другой.

— Вообразите, не былъ. Нигд не былъ. Третій день живу и ни въ одномъ путномъ мст не былъ. Марало Рафаэличъ мой таскаетъ меня все по какимъ-то музеямъ и говоритъ:— вотъ гд цивилизація. А какая тутъ цивилизація, старыя потрескавшіяся картины? На иной картин и облика-то настоящаго нтъ. Тоже и поломанныя статуи. ‘Вотъ, говоритъ, Венера’. А какая это Венера, коли у ней даже живота нтъ! Ни живота, ни руки. Потомъ какой-то старый позеленвшій хламъ смотрли. ‘Это, говоритъ бронза, найденная подъ землей… Ночники какіе-то, куколки. Плевать мн на ночники! А то скелеты. ‘Найденные, говоритъ, на глубин въ семьсотъ тридцать два фута’. Смертный скелетъ женщины! Очень мн нужно смертный скелетъ женщины! Ты подавай мн живую, а не мертвую. Въ музеяхъ этихъ облинявшія картины и поломанныя статуи, а въ гостинниц баранье сдло съ макаронами и бобковая мазь изъ помидоровъ. Взялъ подлеца въ переводчики, и ужъ каюсь. Тоже вдь онъ мн не малаго стоитъ этотъ самый Рафаэль. Что одного коньячищу выхлещетъ за день, не говоря ужь о жратвенномъ препарат. За эти три дня мы только и путнаго сдлали что три кафе-шантана осмотрли. Но мамзели здшнія дрянь и противъ Парижа… Пардонъ! Забылъ, что съ дамой разговариваю, спохватился Граблинъ.— Завтра сбираемся мы хать провалившійся городъ смотрть.

— Помпею? подхватила Глафира Семеновна.

— Вотъ, вотъ… Помпею. ‘Древнія, говоритъ, бани увидимъ, допотопные трактиры и дома, гд эти самыя древнія кокотки жили’. Пардонъ. Я все забываю, что вы дама. Три недли по заграницамъ мотаемся и вы первая замужняя дама.

— Помпея вовсе не провалившійся городъ. Я читала про него, поправила Граблина Глафира Семеновна.— Помпея была засыпана лавой и пепломъ при изверженіи Везувія и вотъ теперь ее отрыли и показываютъ.

— Ну, все одинъ чортъ. Вы думаете, интересно это будетъ посмотрть?

— Да какъ-же. Сюда для этого только и здятъ. Быть въ Неапол и не видть откопанной Помпеи, тогда не стоитъ и прізжать сюда.

— Коли такъ, подемте завтра. У моего Рафаэля Маралыча и книжка такая есть съ описаніемъ.

— Подемте, подемте.

Ресторанъ, куда они пріхали, сіялъ электричествомъ и былъ переполненъ публикой. Публика также сидла около ресторана, на улиц, за поставленными столиками. Звенли дв мандолины и гитара, услаждая слухъ публики. Пріятнаго тембра баритонъ и теноръ распвали ‘Маргариту’. Между столиками шныряли цвточницы съ розами, мальчишки предлагали сигары, папиросы и спичкина лоткахъ, бродили продавцы статуэтокъ изъ терракоты, навязывая ихъ публик, маленькія босыя двочки лзли съ нитками коралловъ, четками изъ мелкихъ раковинъ или такъ выпрашивали себ подаяніе.

Компанія вошла въ ресторанъ. Ресторанъ былъ роскошный. Потолокъ и стны были покрыты живописными панно въ перемежку съ громадными зеркалами. Ресторанъ былъ до того переполненъ, что компанія еле могла найти себ столъ, чтобы помститься. и то благодаря лакею, который, узнавъ Граблина и Перекатова, очевидно хорошо давшихъ ему вчера на чай любезно закивалъ имъ и усадилъ всхъ на стулья.

— Рафаэль! заказывай скорй рыбную селянку! командовалъ Граблинъ Перекатову.

— Водочки, водочки нашей русской, православной пусть подадутъ, просилъ Конуринъ.

— Нигд нтъ. Три дня уже спрашиваемъ по ресторанамъ и кофейнямъ — и нтъ. Даже не слыхивали и названія, отвчалъ Перекатовъ.

— Тогда коньячку хорошенькаго.

— И коньякъ прескверный. Такъ селянку заказать? Булябесъ… — отдалъ Перекатовъ приказъ лакею, разсматривая при этомъ карту.— Что прикажете, господа, еще?

— Бифштексъ мн попрожаристе,— просила Глафира Семеновна.

— Смотрите, здсь бифштексы длаютъ на прованскомъ масл. Это по всей южной Италіи.

— Ничего, я прованское масло люблю.

— И мн бифштексъ на постномъ масл! — кричалъ Конуринъ.— Пріду домой, такъ есть, по крайности, чмъ похвастать жен. ‘Бифштексъ, молъ, изъ постной говядины на постномъ масл въ Неапол лъ’.

— Вотъ въ карт, господа, есть олеапатрида. Не хотите-ли мстнаго блюда попробовать?

— А что это за олеапотрида такая? Можетъ быть лягушка жареная? — спросилъ Конуринъ.

— Винегретъ такой изъ разнаго мяса. Все тутъ есть, и рыба, и мясо, все это перемшано съ вареными овощами, съ капорцами, съ оливками, пересыпано перцемъ и полито прованскимъ масломъ и уксусомъ. Посл коньяку прелестная закуска.

— Разное мясо… Да можетъ быть тамъ и лягушиное и черепашье мясо?

— Нтъ, нтъ. Лягушекъ въ Италіи не дятъ.

— Посл селянки всмъ по порціи бифштекса, а этого винигрету закажи только на пробу дв порціи. Понравится — будемъ сть, нтъ — велимъ убирать, ршилъ Граблинъ.

— Вс будете сть, потому что это вкусно.

— Только ужъ не я, вставила свое слово Глафира Семеновна.— Къ рыб заграницей я не касаюсь.

— Для дамы мы спросимъ желято — мороженое. Въ Неапол славятся мороженымъ и приготовляютъ его на десятки разныхъ манеровъ.

Перехватовъ сталъ заказывать лакею ду.

— Асти, асти… Три бутылочки асти закажите, предлагалъ Николай Ивановичъ.

— Ага! Знаете, уже, что такое асти!

— Еще-бы, наитальянились въ лучшемъ вид.

XLVIII.

Все заказанное въ ресторан подано было отлично. Провизія была свжая, вкусно приготовленная, порціи были большія. Ресторанъ произвелъ на всхъ самое пріятное впечатлніе, хотя Глафира Семеновна до булябеса и олеапотриды и недотрогивалась, какъ вообще она заграницей не дотрогивалась ни до одного рыбнаго блюда изъ опасенія, что ей подадутъ ‘что-нибудь въ род зми’, и довольствовалась только бифштексомъ и мороженымъ. Мужчинамъ-же булябесъ, приготовленный съ пряностями и сильно наперченный, вполн замнилъ русскую рыбную селянку. Они ли его, покрякивая отъ удовольствія, и то и дло пропускали въ себя мизерныя рюмочки коньяку. Олеапатрида тоже оказалась не дурной закуской къ коньяку, хотя Конуринъ, выбирая изъ нея разные кусочки и подозрительно ихъ разсматривая, и сказалъ:

— Нмцу сть, а не русскому. Нмецъ форшмакъ свой любитъ за то, что стъ его и не знаетъ, что въ него намшано. Такъ-же и тутъ. Разбери, изъ чего все это — ни въ жизнь не разберешь. Можетъ быть есть зайчина, а можетъ-быть и крокодилина.

— Ужъ и крокодилина! Наскажешь тоже! улыбнулся Николай Ивановичъ.

— А что-же? Здсь все дятъ, всякую тварь.

— Послушайте… Ужъ хоть-бы другимъ-то не портили аппетитъ своими словами, брезгливо замтила Конурину Глафира Семеновна.

— Да не дятъ здсь крокодмловъ, не дятъ, да и нтъ ихъ въ Италіи, можете быть спокойнымъ, сказалъ художникъ Перехватовъ.— Зайцевъ тоже здсь нтъ. Это сверная да. Разв кроликъ.

— Тьфу! Тьфу! Еще того лучше! плюнулъ Конуринъ.

— Да ужъ шь, шь, что тутъ разбирать! кивнулъ ему Николай Ивановичъ.— Прідешь въ Питеръ, все равно посл заграничной ды ротъ святить придется.

— Я не понимаю, господа, зачмъ вы такое кушанье требуете? проговорила Глафира Семеновна.

— А чтобы наитальяниться. Да вдь въ сущности очень вкусно приготовлено и къ коньяку на закуску какъ нельзя лучше идетъ. Ну-ка, господа, еще по одной коньяковой собачк… предложилъ Николай Ивановичъ.

Поданная на столъ бутылка коньяку была выпита до дна к компанія развеселилась. Три бутылки шипучаго асти еще боле поддали веселости.

— Господа! отсюда въ театръ Санъ-Карло… предложилъ художникъ Перехватовъ.— Вотъ онъ противъ насъ стоитъ. Только площадь перейти. Вдь нельзя быть въ Неапол и не постить знаменитаго театра Санъ-Карло. Самый большой театръ въ мір считается.

— А какое тамъ представленіе? — спросилъ Граблинъ.

— Опера, опера… О, невжество! Молодые пвцы и пвички всего міра, ежели бываютъ въ Италіи, считаютъ за особенное счастіе, если ихъ допустятъ къ дебюту въ театр Санъ-Карло. На этой сцен карьеры пвцовъ и пвицъ составляются.

— Такъ что-жъ?… Зачмъ-же дло-то? Вотъ мы черезъ площадь и перекочуемъ,— отвчалъ Николай Ивановичъ.— Оперу всегда пріятно послушать.

— Ну, что опера! Очень нужно! — скорчилъ гримасу Граблинъ.— Можетъ быть еще панихидную какую-нибудь оперу преподнесутъ. Посл коньяку и асти разв оперу надо? А подемте-ка мы лучше здшніе капернаумы осматривать. Въ трехъ кафе-шантанахъ мы съ Рафаэлемъ уже были, а, говорятъ, еще четвертый вертепъ здсь есть. Хоть и дрянь здшнія бабенки, выденнаго яйца передъ парижскими не стоютъ, а чмъ чортъ не шутитъ, можетъ быть въ этомъ-то четвертомъ вертеп на нашу долю какія-нибудь особенныя свиристельки и наклюнутся.

Глафира Семеновна вспыхнула.

— Послушайте, Григорій Аверьянычъ, да вы забываете должно быть, что съ семейными людьми здсь сидите! строго сказала она Граблину.

Тотъ спохватился и хлопнулъ себя ладонью по рту.

— Пардонъ, мадамъ! Вотъ ужъ пардонъ, такъ пардонъ! воскликнулъ онъ.— Пожалуйста простите. Совсмъ забылъ, что вы настоящая дама. Ей-ей, съ самаго отъзда изъ Петербурга настоящей дамы еще не видалъ и ужъ отвыкъ отъ нихъ. Три недли по заграницамъ шляемся и вы первая замужняя дама. Еще разъ пардонъ. Чтобъ загладить мою проруху — для васъ изъ театръ Санъ-Карло готовъ отправиться и какую угодно панихидную оперу буду слушать.

— Да конечно-же перейдемте въ театръ Санъ-Карло, подхватилъ Перехватовъ.— Вдь это срамъ — быть въ Неапол и въ Санъ-Карло оперу не послушать. Оперу послушаемъ, пораньше домой спать, завтра пораньше встанемъ и въ Помпею подемъ, откопанныя древности смотрть.

— Молчи, мазилка! Замажь свой ротъ. Иду въ Санъ-Карло, но не для тебя жду, а вотъ для дамы, для Глафиры Семеновны, перебилъ его Граблинъ. — Желаете, мадамъ?

— Непремнно… кивнула головой Глафира Семеновна.— Плати, Николай Иванычъ, и пойдемъ, сказала она мужу.

— Розу за мою проруху… продолжалъ Граблинъ и крикнулъ: — Эй, букетчица! Востроглазая шельма!.. Сюда.

Онъ поманилъ къ себ цвточницу, купилъ у нея букетикъ изъ розъ и поднесъ его Глафир Семеновн.

Черезъ пять минутъ компанія разсчиталась въ ресторан и переходила площадь, направляясь въ театръ. Цлая толпа всевозможныхъ продавцовъ отдлилась отъ ресторана и бжала за компаніей, суя въ руки мужчинъ и Глафиры Семеновны цвты, вазочки, статуэтки, альбомы съ видами Неаполя, коралы, раковины, вещички изъ мозаики, фотографіи пвицъ и пвцовъ, либрето оперъ и т. п.

— Брысь! кричалъ Конуринъ, отмахиваясь отъ продавцовъ, но они не отставали и, продолжая бжать сзади, выхваливали свой товаръ.

Въ театр въ этотъ вечеръ давалась какая-то двухактная опера и небольшой балетъ. Театръ Санъ-Карло поразилъ всхъ своей громадностью.

— Батюшки! Да тутъ въ театральный залъ весь нашъ петербургскій Маріинскій театръ съ крышкой встанетъ! — дивился Николай Ивановичъ. — Ну, залище!

Также поразили всхъ и дешевыя цны на мста. Билеты, купленные по четыре франка, оказались креслами шестаго ряда.

— Создатель! А у насъ-то въ Питер за оперу какъ дерутъ! — говорилъ Конуринъ. — Вдь вотъ мы здсь за рубль шесть гривенъ, на наши деньги ежели считать, сидимъ въ шестомъ ряду креселъ, а у насъ въ Питер за три рубля загонятъ тебя въ Маріинскомъ театр въ самый, дальній рядъ, да еще и за эти-то деньги пороги обей у театральной кассы и покланяйся кассирш.

Поразили и необычайно коротенькіе антракты. Занавсъ опускался не больше какъ на пять минутъ и тотчасъ-же поднимался. Балетъ состоялъ изъ шести картинъ и декораціи перемнялись мгновенно, по звонку. Скорость перемны декорацій и перемны костюмовъ исполнителями и исполнительницами была изумительная. Въ 10 ч. вечера спектакль былъ ужъ конченъ.

— Послушайте, мадамъ… Заграницей, ей ей, нисколько не конфузно замужней дам быть въ кафешантанахъ, говорилъ Граблинъ на подъзд театра Глафир Семеновн. — демте всей компаніей въ кафе-шантанный капернаумъ.

— Нтъ, нтъ, мы домой. У насъ свой чай есть. Попробуемъ, какъ нибудь, съ грхомъ пополамъ, изготовить себ чаю, напьемся и спать. А завтра пораньше встанемъ и въ Помпею. Вдь ужъ такъ и давеча ршили, отвчала Глафира Семеновна.

— Да что Помпея! Отчего въ Помпею надо непремнно рано хать? Можно и поздне. Подемте, мадамъ, въ капернаумчикъ.

— Въ капернаумъ вы можете и одни хать… съ вашимъ переводчикомъ.

— Да что одни! Конпанія моего Рафаэльки мн ужъ надола. Тогда мы вотъ какъ сдлаемъ: вс мы проводимъ васъ до гостинницы, вы тамъ останетесь, а вашего супруга отпустите съ нами вмст въ капернаумъ.

— Да вы никакъ съума сошли!

Глафира Семеновна гнвно сверкнула глазами.

Граблину пришлось покориться. Вс похали въ гостинницу. Но дохавъ до гостинницы, Граблинъ все таки не утерплъ. Онъ уже вышелъ изъ экипажа, чтобы идти домой, но остановился, подумалъ и снова вскочилъ въ экипажъ, крикнувъ художнику Перехватову:

— Рафаэль! Марало! Садись въ экипажъ и демъ вдвоемъ кафе-шантанные монастыри обозрвать! Рано еще домой! Нечего намъ дома длать. Дома наши дти по насъ не плачутъ!

Перехватовъ пожалъ плечами и повиновался.

XLIX.

Какъ было предположено, такъ и сдлано. Утромъ Ивановы проснулись рано: еще семи часовъ не было. Глафира Семеновна поднялась съ постели первая, отворила окно, подняла штору и ахнула отъ восторга. Передъ ней открылся великолпный видъ на Неаполь съ высоты птичьяго полета. Гостинница помщалась на крутой гор и изъ оконъ былъ виднъ весь городъ, какъ на ладони. Вдали виднлось море и голубая даль. По морю двигались черными точками пароходики съ булавочную головку, блли паруса лодокъ, слва выросталъ Везувій и дымилъ своимъ конусомъ. Внизъ къ морю террасами сползалъ длинный рядъ улицъ. Крыши, куполы, шпицы зданій въ перемежку съ зеленью садиковъ и скверовъ пестрли всми цвтами радуги на утреннемъ солнц. Теплый живительный воздухъ врывался въ открытое окно и невольно заставлялъ длать глубокіе вздохи.

— Боже мой, какая прелесть! И это въ март мсяц такое прекрасное утро! воскликнула она.— Николай Иванычъ, вставай! Чего ты валяешься! Посмотри, какой видъ обворожительный!

Всталъ и Николай Ивановичъ и вдвоемъ, еще не одваясь, они долго любовались красивой картиной.

Черезъ полчаса, когда уже супруги Ивановы сидли за кофе, пришелъ Конуринъ.

— Письмо жен сейчасъ написалъ, сказалъ онъ.— Написалъ, что въ Рим былъ въ гостяхъ у папы римской и чай у него пилъ, сказалъ онъ.— Вы ужъ по прізд въ Петербургъ, ежели увидитесь съ женой, не выдавайте меня пожалуйста насчетъ папы-то. Я ужъ и всмъ знакомымъ въ Петербург буду разсказывать, что былъ у него въ Киновеи въ гостяхъ.

— А про маму римскую ничего жен не написали? спросила Глафира Семеновна.

— Это про акробатку-то? Да что-жъ про нее писать? Мало-ли мы по дорог сколько пронзительнаго женскаго сословія встрчали! Прямо скажу, бабецъ очень любопытный, но вдь объ этомъ женамъ не пишутъ.

— А вотъ я напишу вашей жен про этого бабца. Напишу, какъ вы у ней были въ гостяхъ посл представленія въ Орфеум. Вдь вы были. Будто я не знаю, что вы къ ней потихоньку отъ насъ бгали.

Конуринъ вспыхнулъ.

— Зачмъ-же про то писать, чего не было, помилуйте! Вдь это мараль.

— Были, были.

— Да что-жъ, пишите. У моей жены нервовъ этихъ самыхъ нтъ. Битвеннаго происшествія изъ-за мигрени не выйдетъ. Разв только кислоту физіономіи личности сдлаетъ при встрч, а я кружевнымъ шарфомъ и шелковой матеріей подслащу, что въ Париж ей на платье купилъ. Жена у меня баба смирная.

— Ну, ужъ Богъ васъ проститъ. Ничего не напишу. Садитесь и пейте кофей, да надо хать Помпею смотрть. А гд-же кутилишка Граблинъ и его товарищъ?

— Дрыхнутъ-съ. Сейчасъ я стучался къ нимъ въ дверь — мычаніе и больше ничего.

— Подите и еще разъ побудите ихъ и скажите, что ежели не встанутъ, то мы одни удемъ въ Помпею.

— А вотъ только чашечку кофейку слизну.

Разбудить Граблина и Перехватова стоило, однако, Конурину большаго труда и только черезъ добрый часъ, когда уже Глафира Семеновна разсердилась на долгое ожиданіе, Конуринъ привелъ ихъ. Лица у нихъ были опухшія, голоса хриплыя, глаза красные.

— Пардонъ, пардонъ, мадамъ, извинялся Граблинъ.— Ужасти. Какъ вчера на какомъ-то сладкомъ вин ошибся. Рафаэль! Какъ вино-то?

— Лакрима Кристи.

— Вотъ, вотъ… Такъ ошиблись, что ужъ сегодня два сифона воды въ себя вкачалъ и все никакого толку. Видите, голосъ-то какой… Только октаву въ архіерейскомъ хор подпускать и пригоденъ. Но за то съ какой испаночкой въ капернаум я познакомился, такъ разлюли малина! ‘Кара міа, кіа вара’ — вотъ Рафаэль научилъ меня, какъ и разговаривать съ ней. Рафаэль! Испанка она, что-ли, или какого-нибудь другаго сословія?

— Оставьте… Пожалуйста не разсказывайте мн о вашихъ ночныхъ похожденіяхъ съ женщинами! перебила его Глафира Семеновна.

— Пардонъ. Совсмъ пардонъ. Дйствительно я совсмъ забылъ, что вы замужняя дама, спохватился Граблинъ.— Ну, такъ демъ въ отрытый-то городъ, что-ли? На воздух хоть втеркомъ меня малость пообдуетъ посл вчерашняго угара.

— Готовы мы. Васъ только ждемъ. Пейте скорй кофе и подемъ.

— Не могу-съ… На утро посл угара я никогда ничего не могу въ ротъ взять, кром зельтерской. Разв ужъ потомъ. Рафаэль! Чего ты, подлецъ, на чужія-то булки съ масломъ набросился! крикнулъ Граблинъ на Перехватова.— Вишь, дорвался!

— Дай ты мн чашку-то кофе выпить. Не могу я на тощакъ хать, я не въ тебя.

— Ршительно не понимаю, какъ человкъ посл такой вчерашней урзки мухи жрать можетъ! хлопнулъ себя по бедрамъ Граблинъ.

— Да вдь урзывалъ-то муху ты, а не я… отвчалъ Перехватовъ.

— Да вдь и ты не на пищ святаго Антонія сидлъ.

— Я пилъ въ мру и тебя охранялъ. Не хорошо разсказывать-то… Но, вообразите, влзъ вчера въ оркестръ и вздумалъ съ музыкантами на турецкомъ барабан играть. Ну, разумется, пробилъ у барабана шкуру. Я началъ торговаться… Двадцать лиръ взяли.

— Что двадцать лиръ въ сравненіи съ такой шальной испаночкой, которая вчера…

Глафира Семеновна вспыхнула:

— Господа! Если вы не перестанете!

— Пардонъ, пардонъ… Ахъ, какъ трудно посл трехнедльнаго шатанья среди купоросныхъ барышень привыкать къ замужней женщин!..

— демте, демте, господа, въ Помпею… торопила Глафира Семеновна компанію.

Черезъ пять минутъ они выходили изъ гостинницы.

— Рафаэль! Нанимай извощиковъ и будь путеводителемъ! — кричалъ Граблинъ Перехватову.— Вдь изъ-за чего я его взялъ въ Италію? Набахвалилъ онъ мн, что всю Италію, какъ свои пять пальцевъ знаетъ.

— Да я и знаю Италію, но только по книгамъ. По книгамъ досконально изучилъ. Садитесь, господа, въ коляски, садитесь. На желзную дорогу надо хать. До Помпеи отъ Неаполя полчаса зды. Торопитесь, торопитесь, а то къ утреннему позду опоздаемъ и придется три часа слдующаго позда ждать.

— А велика важность, ежели и опоздаемъ! отвчалъ Граблинъ.— Сейчасъ закажемъ себ на станціи завтракъ… Чего-нибудь эдакаго кисленькаго, солененькаго, опохмелимся коньячишкой, все это краснымъ виномъ, какъ лакомъ покроемъ, а потомъ со слдующимъ поздомъ, позаправившись, и въ Помпею. Рафаэлъ! Какъ эта пронзительная-то закуска по итальянски называется, что я скуловоротомъ назвалъ?

— Да торопитесь же, Григорій Аверьянычъ! Не желаю я до слдующаго позда оставаться на станціи! кричала Глафира Семеновна Граблину.

— Сейчасъ, кара міа, міа кара… Ахъ, еще два-три вечера и вчерашняя испанка въ лучшемъ вид выучитъ меня говорить по своему! бормоталъ Граблинъ, усаживаясь въ экипаж передъ Ивановыми.

— Не смйте меня такъ называть! Какая я вамъ кара міа! огрызнулась Глафира Семеновна.

— Позвольте… Да разв это ругательное слово! Вдь это…

— Еще-бы вы меня ругательными словами!..

— Кара міа значитъ — милая моя, иначе какъ бы испаночка-то?..

— И объ испанк вашей не смйте упоминать. Что это въ самомъ дл, какой саврасъ безъ узды!

Экипажи спускались подъ гору, извощики тормазили колеса, хали по вонючимъ переулкамъ. Въ състныхъ лавченкахъ по этимъ переулкамъ грязные итальянцы завтракали макаронами и вареной фасолью, запихивая ихъ себ въ ротъ прямо руками, еще боле грязныя, босыя итальянки, стоя, пили кофе изъ глиняныхъ и жестяныхъ кружекъ. Экипажи спускались къ морю. Пыль была невообразимая. Она лзла въ носъ, ротъ, засаривала глаза. То тамъ, то сямъ виднлись жерди и на этихъ жердяхъ среди пыли сушились, какъ блье, только-что сейчасъ выдланныя макароны.

Наконецъ подъхали къ желзнодорожной станціи.

— Я все соображаю… сказалъ Граблинъ.— Неужто мы въ этомъ отрытомъ город Помпе никакого отрытаго заведенія не найдемъ, гд-бы можно было выпить и закусить?

Ивановы не отвчали. Съ экипажу подбжалъ Перехватовъ.

— Торопитесь, торопитесь, господа! Пять минутъ только до отхода позда осталось, говорилъ онъ.

Компанія бросилась бгомъ къ желзнодорожной касс.

О Помпеи компанія дохала безъ приключеній. На станціи компанію встртили проводники и загалдли, предлагая свои услуги. Слышалась ломанная французская, нмецкая, англійская рчь. Нкоторые говорили въ перемежку сразу на трехъ языкахъ. Дабы завладть компаніей, они старались выхватить у мужчинъ палки, зонтики.

— Не надо! не надо! Брысь! Знаемъ мы васъ! кричалъ Конуринъ, отмахиваясь отъ проводниковъ.

Какой-то черномазый, въ полинявшемъ до желтизны черномъ бархатномъ пиджак, тащилъ уже ватерпруфъ Глафиры Семеновны, который раньше былъ у ней накинутъ на рук, и кричалъ, маня за собой спутниковъ:

— Passez avec moi… Premi&egrave,rement djeuner… restaurant Cook…

— Господа! Да отнимите-же у него мой ватерпруфъ… Вдь это-же нахальство! вопила она.

Граблинъ бросился за нимъ въ догонку, отнялъ у него платье и сильно пихнулъ проводника въ грудь. Ударъ былъ настолько неожиданъ, что проводникъ сверкнулъ глазами и въ свою очередь замахнулся на, Граблина.

— Что? Драться хочешь? А ну-ка, выходи на кулачки, арапская образина! Попробуй русскаго кулака!

Граблинъ сталъ уже засучать рукава, вышелъ-бы, наврное, скандалъ, но подскочилъ Перехватовъ и оттащилъ Граблина.

— Ахъ, какое наказаніе! Или хочешь, чтобы тебя и здсь поколотили, какъ въ Париж! сказалъ Перехватовъ.— Господа! какъ хотите, но проводника для хожденія по Помпеи нужно намъ взять, иначе мы запутаемся въ раскопкахъ, обратился онъ къ компаніи.— Только, разумется, слдуетъ поторговаться съ нимъ.

— Какой тутъ еще проводникъ, ежели прежде нужно выпить и закусить, отвчалъ Граблинъ.

— Нтъ, нтъ, Григорій Аверьянычъ, оставьте вы пока выпивку и закуску, сказала Глафира Семемовна.— Прежде Помпея, а ужъ потомъ выпивка. Посмотримъ Помпею и отправимся завтракать. Нанимайте проводника, мосье Перехватовъ, но только пожалуйста не черномазаго нахала.

— Позвольте-съ… У меня башка трещитъ посл вчерашняго! Долженъ-же я поправиться посл вчерашняго! протестовалъ Граблинъ.— А то чихать мн и на вашу Помпею.

— Ну, оставайтесь одни и поправляйтесь.

Перехватовъ началъ торговаться съ проводниками.

Одинъ ломилъ десять лиръ (франковъ) за свои услуги, другой тотчасъ-же спустилъ на восемь, третій семь и выговаривалъ себ даровой завтракъ посл осмотра. Перехватовъ сулилъ три лиры и меца-лира (полъ-франка) на макароны. Проводники на такое предложеніе какъ-бы обидлись и отошли въ сторону. Вдругъ подскочилъ одинъ изъ нихъ, маленькій, юркій, съ чернымя усиками и произнесъ на ломанномъ нмецкомъ язык:

— Пять лиръ, но только дайте потомъ хорошенько на макароны.

Перехватовъ покончилъ на пяти лирахъ, но уже безъ всякихъ макаронъ.

— О, я увренъ, что эчеленца добрый и дастъ мн на стаканъ вина… подмигнулъ юркій проводникъ и, крикнувъ:— Kommen Sie bitte, meine Herrn! торжественно повелъ за собою компанію.

Проводники-товарищи посылали ему въ догонку сочныя итальянскія ругательства.

— Рафаэль Маралычъ! Зачмъ ты нмчуру въ проводники взялъ? — протестовалъ Граблинъ.— Лучше-бы съ французскимъ языкомъ…

— Да вдь ты все равно ни по-французски, ни по-нмецки ни бельмеса не знаешь. Ты слушай, что я теб буду переводить.

— Все-таки онъ будетъ нмчурить надъ моимъ ухомъ, а я этого терпть не могу.

Вс слдовали за проводникомъ. Проходили мимо ресторана. Проводникъ остановился.

— Самый лучшій ресторанъ…— произнесъ онъ по-нмецки.— Здсь можете получить отличный завтракъ. Hier knnen Sie gut essen und trinken…

— Что? Тринкенъ? встрепенулся Граблинъ.— Вотъ, братъ, за это спасибо, хоть ты и нмецъ. Изъ нмецкаго языка я только и уважаю одно слово — ‘тринкенъ’. Господа! Какъ вы хотите, а я ужъ мимо этихъ раскопокъ пройти не могу. Пару коньяковыхъ собачекъ на поправку вонзить въ себя надо.

— Ахъ, Боже мой! И зачмъ этотъ паршивый проводникъ къ ресторану насъ привелъ! негодовала Глафира Семеновна.— Посл, посл Помпеи, Григорій Аверьянычъ, вы выпьете.

— Нтъ, мадамъ, не могу. Аминь… У меня посл вчерашняго заднія ноги трясутся. сть мы ничего не будемъ, но коньячишкой помазаться слдуетъ. Господа мужчины! Коммензи… На скору руку…

Мужчины улыбнулись и направились за Граблинымъ.

— Ахъ, какое наказаніе! вздыхала Глафира Семеновна, оставшись у ресторана.— Пожалуйста, господа, не засиживайтесь тамъ, упрашивала она мужчинъ.

— Въ одинъ моментъ! крикнулъ ей Граблинъ и кивнулъ проводнику:— Эй, нмчура! Иди и ты выпей за то, что сразу понялъ, какія намъ раскопки нужно.

Въ ресторан, однако, мужчины не засидлись и вскор изъ него вышли, покрякивая посл выпитаго коньяку. Граблинъ сосалъ цлый лимонъ, закусывая имъ. Ихъ сопровождалъ на подъздъ лакей ресторана, кланялся и, прося зайти посл осмотра раскопокъ завтракать, совалъ карточки меню ресторана.

Входъ въ помпейскія раскопки былъ рядомъ съ рестораномъ. У каменныхъ воротъ была касса. Кассиръ въ военномъ сюртук и въ кэпи съ краснымъ кантомъ продавалъ входные билеты и путеводители. За входъ взяли по два франка съ персоны и пропустили сквозь контрольную ршетку съ щелкающимъ крестомъ на дорогу, ведущую въ раскопки. Дорога была направо и налво обложена каменнымъ барьеромъ и на немъ росли шпалерой кактусы и агавы. Впечатлніе было такое, какъ будто-бы входили на кладбище. Публики было совсмъ не видать. Тишина была мертвая. Вс молчали и только одинъ проводникъ, размахивая руками, вертлся на жиденьныхъ ногахъ и бормоталъ безъ умолка, ломая нмецкій языкъ. Показалось небольшое зданіе новой постройки.

— Museo Pompeano… указалъ проводникъ, продолжая трещать безъ умолка.

— Что онъ говоритъ? спросилъ Перехватова Николай Ивановичъ.

— А вотъ это Помпейскій музей. Проводникъ говоритъ, что его осмотримъ потомъ на обратномъ пути.

— Еще музей? воскликнулъ Граблинъ.— Нтъ, братъ, мазилка, въ музей я и потомъ не пойду. Достаточно ужъ ты меня намузеилъ въ этомъ Неапол. До того намузеилъ, что даже претитъ. Пять музеевъ съ безрукими и безголовыми статуями и облупившимися картинами въ три дня осмотрли. Нтъ, шалишь! Аминь.

— Каково невжество-то! отнесся Перехватовъ къ Глафир Семеновн, кивая на Граблина.— И вотъ все такъ.— Вчера на статуи лучшихъ мастеровъ плевалъ.

— Я не понимаю, Григорій Аверьянычъ, зачмъ вы тогда въ Италію похали? замтила Глафира Семеновна.

— Я-съ?.. Само-собой ужъ не за тмъ, чтобъ эти музеи смотрть. Нмецкіе и французскіе рестораны и увеселительныя мста я видлъ — захотлось и итальянскіе посмотрть. Надо-же всякой цивилизаціи поучиться, коли я живу по полированному. Родители наши были невжественные мужики, а мы хотимъ новомодной цивилизаціи. Но одно скажу: лучше парижскихъ полудвицъ нигд нтъ! Ни нмки, ни итальянки, ни испанки въ подметки имъ не годятся. Вотъ, напримръ, танцодрыгальное заведеніе Муленъ-Ружъ въ Париж… Ежели-бы такую штуку завести у насъ въ Питер…

— Брось, теб говорятъ… дернулъ Граблина за рукавъ Перехватовъ и кивнулъ на Глафиру Семеновну.

Граблинъ спохватился.

— Пардонъ… Пардонъ… Не буду… То есть ршительно я никакъ не могу привыкнуть, что вы, Глафира Семеновна, настоящая дама!…

Начались раскопки. Проводникъ остановился около каменныхъ стнъ зданія безъ крыши, зіяющаго своими окнами безъ переплетовъ и входами безъ двереи, какъ посл пожара. Проводникъ забормоталъ и пригласилъ войти внутрь стнъ. Расположеніе комнатъ было отлично сохранившись. Компанія послдовала за нимъ.

— Мосье Перехватовъ, переводите-же, что онъ разсказываетъ, — попросила Глафира Семеновна.— Насчетъ нмецкаго языка я совсмъ швахъ.

— Вотъ это были спальныя комнаты и назывались он у жителей по латыни cubicula, вотъ это гостиная — tablinum… вотъ столовая — triclinium.

— Постой, постой… Да разв въ Помпе-то мертвецы прежде были? — спросилъ Перехватова Грабулинъ.

— То-есть какъ это мертвецы? Пока Помпея была не засыпана, они были живые.

— А какъ-же они по латински-то разговаривали? Вдь самъ-же ты говорилъ, что латинскій языкъ — мертвый языкъ.

— Теперь онъ мертвый, а тогда былъ такой-же живой, какъ и нашъ русскій.

— Что-то, братъ, ты врешь, Рафаэль.

— Не слушай, коли вру. Вотъ какія у древнихъ помпейцевъ постели были. Видите, ложе изъ камня сдлано,— обратился Перехватовъ къ Глафир Семеновн.— Вотъ и каменное изголовье.

— На манеръ нашихъ лежанокъ стало быть! Такъ, такъ… кивалъ Конуринъ.

— Но неужели-же они спали на этихъ камняхъ безъ подстилокъ?— задала вопросъ Глафина Семеновна.

— Какъ возможно безъ подстилокъ! — отвчалъ Николай Ивановичъ.— Наврное хоть войлокъ какой-нибудь подстилали и подушку клали. Вдь и у насъ на голыхъ изразцовыхъ лежанкахъ не спятъ. Какъ столовая-то по латыни?

— Триклиніумъ.

— Триклиніумъ, триклиніумъ… Хорошее слово.

Проводникъ велъ компанію въ стны другаго зданія.

LI.

— Сasа di Niobe! возгласилъ проводникъ, вводя компанію въ стны большаго зданія, и сталъ по нмецки разсказывать сохранившіяся достопримчательности древней постройки.

Перехватовъ переводилъ слова проводника.

— Это, господа, былъ домъ какого-то богача, магната. Вотъ спальня, вотъ столовая, вотъ садъ съ остатками мраморнаго фонтана, говорилъ онъ.— Въ теченіи восемнадцати столтій даже вотъ часть свинцовой трубы водопровода сохранилась. Вотъ и ложе домохозяина.

— Богачъ, а тоже спалъ на лежанк, а не на кровати, замтилъ Конуринъ. — Совсмъ деревенская печь — вотъ какъ у насъ въ Ярославской губерніи.

— Въ старину-то, братъ, люди проще жили, отвчалъ Николай Ивановичъ.— Вотъ я помню своего дда Акинфа Иваныча. При капитал человкъ былъ, а по буднямъ всегда щи деревянной ложкой хлебалъ, да и всему семейству нашему другихъ не выдавалъ, а ceребряныя ложки въ горк въ гостиной лежали.

— Называется этотъ домъ домомъ Ніобы по сохранившемуся изображенію Ніобы на доск каменнаго стола, продолжалъ переводить Перехватовъ.— Ніоба — это изъ миологіи. Вотъ столъ и изображеніе Ніобы, оплакивающей своихъ сыновей. Смотри, Граблинъ.

— Вижу, вижу. Только я думалъ, что это какая-нибудь карта географіи.

— Bottega del Ristoratore! обвелъ рукой вокругъ проводникъ, когда вс вошли въ третье зданіе.

— Древній ресторанъ, трактиръ помпейцевъ, перевелъ Перехватовъ,

— Трактиръ? воскликнулъ Граблинъ,— вотъ это любопытно.

— Посмотримъ, посмотримъ, какой такой трактиръ былъ у этихъ самыхъ древнихъ эфіоповъ, заговорилъ Конуринъ.

— Не у эфіоповъ, а у помпейцевъ.

— Ну, все равно. Гд-же буфетъ-то былъ? Гд-же у нихъ водочка-то стояла?

— А вотъ большой залъ для помщенія гостей. Вотъ и остатки камина, гд приготовлялись горячіе напитки. Смотрите, полъ-то какой! Изъ мраморной мозаики. Вотъ полка для стакановъ.

— Ахъ, быкъ ихъ забодай! Это изъ мозаики. Должно быть полиція заставила, чтобъ былъ изъ мозаики. И полка-то для посуды каменная. Это полиція чистоту наводила, бормоталъ Конуринъ.

— А вотъ на стн и изображеніе бога торговли Меркурія, разсказывалъ Перехватовъ.

— Да нешто у ихнихъ купцовъ особый богъ былъ?

— Особый, особый. Они почитали Меркурія. Смотрите, какъ хорошо сохранилось изображеніе.

— Опять потрескавшіяся и облупившіяся картины! воскликнулъ Граблинъ, звая.— Ты, Рафаэль, кои что… Ты меня на облупившееся мазанье не наводи. Надоло. Шутка-ли, три дня по музеямъ съ тобой здсь шлялся. Ну, чего впился?

— Да вдь это остатки древняго художества. Та невжественный, дикій человкъ, а мн интересно.

— Довольно, говорятъ теб! Веди дальше.

Показались остатки древняго храма съ полуразрушенными, но все еще величественными колоннами.

— Базилика! воскликнулъ Перехватовъ.— Смотрите, какіе портики, какія колонны. Здсь посредин была трибуна магистрата. Вотъ ея остатки.

— Была да сплыла — ну, и Богъ съ ней… бормоталъ Конуринъ.

— Проводникъ, между тмъ, указывалъ на отверстіе въ земл, куда шла лстница.

— Это была тюрьма, темница для осужденныхъ. Вотъ гд они томились, въ этомъ подземель, переводилъ Перехватовъ.

— Послушай, Рафаэль! Да ты скажи нмчур, чтобы онъ показывалъ что-нибудь поинтересне! А то что это за интересъ на камни да на кирпичъ смотрть! нетерпливо сказалъ Граблинъ.

Перешли strada della Marina и открылись остатки храма Венеры.

— Древнйшій и роскошнйшій изъ помпейскихъ храмовъ — храмъ Венеры! сказалъ Перехватовъ.

— Такъ, такъ… А гд-же она сама матушка? Венера-то гд эта сидла? спросилъ Конуринъ.— Не осталась-ли она? Любопытно-бы Венеру-то посмотрть?

— Ну, зачмъ вамъ Венеру! Ну, что вы смыслите! замтила ему Глафира Семеновна.

— Какъ не смыслю? Очень чудесно смыслю. Венера — это женское оголеніе.

— А съ какой стати вамъ оголеніе? Стыдились-бы…

— Древность. А можетъ быть въ древности-то это самое оголеніе какъ-нибудь иначе было?

— Вотъ sanctuarium, здсь была статуя Венеры, и вотъ алтарь, гд ей приносились жертвы, указалъ. Перехватовъ.

— Была да сплыла, а вотъ это-то и плохо.

— Ршительно ничего нтъ въ этой Помпе интереснаго! восклицалъ Граблинъ.— Разв только трактиръ-то древній… Но ежели показываютъ этотъ трактиръ, то отчего-бы не устроить здсь и выпивки съ закуской? Странно. Вотъ олухи-то! Тогда-бы мы все-таки здсь выпили, а пріхавъ въ Питеръ разсказывали, что пили, молъ, допотопный коньякъ въ Помпеи, въ допотопномъ трактир. Вели вести насъ дальше.

Переходили улицу, свертывали въ переулки.

— Замтьте, господа, что мостовая, по которой мы идемъ — древняя мостовая, сохранившаяся восемнадцать столтій, продолжалъ разсказывать Перехватовъ.

— Плевать! отвчалъ Граблинъ.

Открылась большая площадь съ колоннами.

— Форумъ!

— Опять форумъ? Ну, что въ немъ интереснаго! Мимо, мимо! Этихъ форумовъ-то мы ужъ и въ Рим насмотрлись, надоли они намъ хуже горькой рдьки,— послышались голоса.

Компанія начала уже звать. Николай Ивановичъ тяжело вздыхалъ и отиралъ обильный потъ, струившійся у него со лба, а когда Перехватовъ возгласилъ: ‘Храмъ Меркурія’,— сказалъ:

— Да ужъ, кажись, довольно-бы этихъ храмовъ-то.

— Нтъ, нтъ. Проводникъ говоритъ, что тутъ замчательные остатки мраморнаго алтаря съ прекрасно сохранившимся барельефомъ.

Начали разсматривать барельефъ, изображающій жертвоприношеніе. Начался разговоръ, длались догадки.

— Мясники-быкобойцы, что-ли, это быка-то за рога ведутъ? — слышался вопросъ.

— Само собой мясники. Меркурію празднуютъ, а вдь Меркурій купеческій богъ, какъ говоритъ господинъ художникъ.

— Нтъ, нтъ, господа. Это жрецы. Это въ жертву, для закланія быка ведутъ.

— Какіе тутъ жрецы! Или мясники или пастухи. Вонъ пастухъ въ рогъ трубитъ. А ужъ и рожи-же у всхъ отъвшіяся! Вонъ и барышня около… Быка это она испугалась, что-ли?

— Гд вы видите барышню? что вы, господа!

— А вотъ. Шла на рынокъ, увидла быка…

— Такъ это жрецъ, закутанный въ покрывало жрецъ. А справа два ликтора, два полицейскихъ, два древнихъ городовыхъ.

— Позвольте, позвольте мн, господа, на древнихъ городовыхъ посмотрть, протискивался Конуринъ и воскликнулъ:— Это-то городовые? По каскамъ въ род пожарныхъ. Да зачмъ-же они безъ штановъ-то?

— А ужъ должно быть тогда такая форма была по лтнему положенію, чтобы съ голыми ногами, сказалъ Николай Ивановичъ.— Древняя форма… Это самая обыкновенная вещь. Въ древности всегда такъ ходили.

— Тсъ… Скажите на милость! дивился Конуринъ.— Вотъ жен-то по прізд въ Питеръ сказать,— ни за что не повритъ.

И опять пошли стны дворцовъ, колонны храмовъ, но ужъ компанія на-отрзъ отказалась осматривать ихъ.

— Pantheon Augusteum! возглашалъ проводникъ, разсыпаясь въ разсказахъ.

— Мимо! слышалось восклицаніе.

— Senaculum!

— Надоло!

— Господа! Храмъ Юпитера! Городское казначейство! Эти зданія надо-же посмотрть, тащилъ Перехватовъ компанію, но та упиралась и проходила мимо.

— Нтъ, нтъ! Довольно ужъ этихъ храмовъ! Ты, Рафаэль, скажи нмчур, чтобы онъ показалъ только то, что есть здсь особеннаго, попронзительне, да и довольно ужъ съ этой Помпеей! крикнулъ на него Граблинъ.— Говорили: ‘Помпея, Помпея! Вотъ что надо посмотрть’. А позвольте васъ спросить, что тутъ интереснаго?

Граблина отчасти поддерживали и Николай Ивановичъ съ Конуринымъ.

— О, невжество, невжество! вслухъ тяжело вздохнулъ Перехватовъ и вступилъ съ проводникомъ въ переговоры о сокращеніи осмотра помпейскихъ раскопокъ.

Тотъ улыбнулся и спросилъ:

— А господа скучаютъ? Ну, сейчасъ я имъ покажу кое-что такое, что ихъ развеселитъ.— Но только однимъ господамъ, а дам нельзя.

Онъ подмигнулъ глазомъ и повелъ ихъ, минуя добрый десятокъ зданій.

LII.

— Улица двнадцати боговъ! Вотъ на углу на стн и остатки изображенія ихъ, составляющія лараріумъ! — восклицалъ проводникъ по-нмецки.

Перехватовъ переводилъ.

— Да что-жъ тутъ интереснаго-то? отвчалъ Граблинъ.— Боги, какъ боги… Видали мы этихъ боговъ и не на облупившихся картинахъ. Дальше… Рафаэль! Ты скажи нмчур, чтобъ онъ велъ насъ дальше и показывалъ только что-нибудь особенное. Ты говоришь, что онъ для мужчинъ хотлъ что-то особенное показать.

— Фу, ты, какой нетерпливый! Да погоди-же. Вдь надо по порядку… И такъ ужъ проходимъ десяткидостопримчательныхъ домовъ, не заглядывая въ нихъ.

— И не требуется. Ну, ихъ къ чорту!

— Fabrica di sapone!.. указывалъ проводникъ, возгласивъ по-итальянски, и продолжалъ разсказъ по-нмецки.

— Мыловаренный заводъ… переводилъ Перехватовъ.— Сохранилась даже печь и два свинцовыхъ котла для приготовленія мыла. Вотъ они.

— Ну, пущай ихъ сохранились, сказалъ Граблинъ.— Сами мы мыловаренныхъ заводовъ не держимъ, въ прикащикахъ у мыловареннаго заводчика Жукова тоже не служимъ.

— Фу, ты пропасть, да вдь интересно-же посмотрть, какъ и въ какихъ котлахъ восемнадцать столтій тому назадъ мыло варили! Проводникъ говоритъ, что сохранилась даже куча извести, употреблявшейся при мыловареніи.

— А теб интересно, такъ вотъ ты завтра сюда прізжай, да одинъ и осматривай.

— Я не понимаю, господа, зачмъ вы тогда пріхали помпейскія раскопки смотрть! разводилъ руками Перехватовъ.

— Да ты-же натолковалъ, что тутъ много интереснаго.

— Не только много, а все интересно. Для любопытнаго человка каждый уголокъ достопримчателенъ. Не понимаю я, чего вы хотите. Вдь не можетъ-же здсь быть кафешантанъ съ акробатами и подергивающими юбками женщинами.

— Ты меня юбками-то не кори. Я знаю, что я говорю! вспыхнулъ Граблинъ.— Да… Ежели я взялъ тебя съ собой заграницу, то не для твоего удовольствія, а для своего удовольствія — вотъ ты и обязанъ моему удовольствію потрафлять. Пою, кормлю тебя, чорта… Сколько ты одного винища у меня по дорог вытрескалъ.

— Однако, братъ, ужъ это слишкомъ! возмутился Перехватовъ.

Начался споръ. Вступилась Глафира Семеновна.

— Разсказывайте, разсказывайте, мосье Перехватовъ, не слушайте его,— сказала она.— Ежели ему не интересно, то мн интересно. Я женщина образованная и все это отлично понимаю.

Перехватовъ сдержалъ себя.

— Полагаю, что и не вамъ однмъ, а и вашему супругу и господину Конурину,— проговорилъ онъ.— А Граблинъ… Я не понимаю, чего онъ хочетъ.

— А вотъ того, что проводникъ общалъ, на что только однимъ мужчинамъ можно смотрть, а дамскому сословію невозможно,— отвчалъ Граблинъ.

— Да вдь до этого надо дойти. Вотъ мы и идемъ.

— Lederfabrik! — указывалъ проводникъ.

— Кожевенный заводъ,— перевелъ Перехватовъ.

— Да будетъ теб, съ заводами-то!

— Давайте, давайте, посмотримъ, какой такой заводъ,— сказала Глафира Семеновна, входя во внутрь стнъ.

За ней послдовали Николай Ивановичъ и Конуринъ. Граблинъ остался на улиц и насвистывалъ изъ ‘Корневильскихъ Колоколовъ’.

— Позвольте… Но гд-же кожи въ этомъ завод? Любопытно кожи посмотрть,— говорилъ Конуринъ.

— Ахъ, Боже мой, да разв кожи могутъ тысячу лтъ сохраниться! Вдь это все подъ пепломъ и лавой было,— отвчала Глафира Семеновна.

— Такъ-съ… Ну, а какъ-же узнали, что это былъ кожевенный заводъ?

— По инструментамъ. Тутъ нашли инструменты, такіе инструменты, которые и по сейчасъ употребляются на кожевенныхъ заводахъ,— объяснялъ Перехватовъ.— Кром того, сохранилось пятнадцать бассейновъ, гд выдлывали кожи. Вотъ эти бассейны. Видите, проводникъ ихъ указываетъ. Двинулись дальше.

— Гостинница, мельница и хлбопекарня, булочная, переводчикъ Перехватовъ разсказывающаго проводника.— Сохранились каменныя ступы, гд толкли зерно, сохранились остатки горшковъ, гд замшивали тсто. Это любопытно посмотрть.

— Ну, можно и мимо, пробормоталъ Конуринъ, звнувъ во весь ротъ.

— Кузница и желзодлательный заводъ…

— Опять заводъ? Тьфу ты пропасть! Да будетъ-ли этому конецъ! нетерпливо воскликнулъ Граблинъ.

Повернули за уголъ.

— Улица скелетовъ… перевелъ проводника Перехватовъ.— Названа такъ по найденнымъ здсь человческимъ скелетамъ. Тутъ находится казарма гладіаторовъ, тутъ находится подземелье, гд заключали рабовъ, и вотъ въ этомъ-то подземель…

— Скелеты? Человчьи скелеты? вскрикнула Глафира Семеновна и остановилась.— Ни за что не пойду сюда. Пусть проводникъ ведетъ обратно.

— Позвольте, Глафира Семеновна… Скелеты уже перенесены въ неаполитанскій музей и только гипсовые снимки съ нихъ…

— Нтъ, нтъ, нтъ! Что хотите, но не скелеты! Николай Иванычъ! Что-жъ ты сталъ! Поворачивай назадъ. Что хотите, а на змй и на скелеты я не могу смотрть. Иди-же… Чего ты глаза-то вылупилъ!

Пришлось вести переговоры съ проводникомъ. Проводникъ улыбнулся, пожалъ плечами, повернулъ назадъ и ввелъ въ другую улицу.

— Strada del Lupanare! сказалъ онъ и сталъ разсказывать.

— Улица, гд были увеселительные дома и жили… кокотки,— произнесъ Перехватовъ, переводя его слова.

— Ну?! весело воскликнулъ Граблинъ и захохоталъ.— Да неужели кокотки? Вотъ уха-то!

— Понравилось! Попалъ человку въ жилу, покачалъ головой Перехватовъ.— Ахъ, человче, человче! Проводникъ разсказываетъ, что вотъ на этомъ дом сохранилась надпись имени одной жившей здсь кокотки. Вотъ, вотъ… И по сейчасъ еще можно прочитать.

— Да что вы!

Мужчины остановилисъ и начали приподниматься на пальцы, чтобы поближе разглядть на стн поблекшую отъ времени красную надпись.

— Не по нашему написано-то, замтилъ Конуринъ.

— Рафаэль! Ты прочти! Какъ-же ее звали-то, эту самую?.. говорилъ Граблинъ.

— Изволь. Удовлетворю твое любопытство. Ее звали Аттика.

— Аттика, Аттика!.. Ахъ, шельма! Какое имя себ придумала! Аттика… И все это было, ты говоришь, тысячу восемьсотъ лтъ тому назадъ?

— Да, да…

— Стой… А неизвстно, какой она масти была, эта самая Аттика: брюнетка или блондинка?

— Почемъ-же это можетъ быть извстно! Сохранилась только вывска, что вотъ въ этомъ дом жила куртизанка Аттика.

Мужчины стояли около стнъ и не отходили, тщательно осматривая ихъ. Глафира Семеновна уже сердилась.

— Николай Иванычъ! Ты чего глаза-то впялилъ! Обрадовался ужъ… Радъ… Проходи! кричала она.

Около стнъ дома, на противоположной сторон улицы, входъ въ которыя былъ загражденъ желзной ршеткой, запертой на замк, стоялъ проводникъ и, лукаво улыбаясь, манилъ къ себ мужчинъ. Около него стоялъ сторожъ въ военной кепи, съ ключами.

— Ага! Вотъ гд любопытное-то и особенное! пробормоталъ Граблинъ и со всхъ ногъ бросился черезъ улицу съ проводнику.— Идите, господа, идите… На замк что-то такое…

Вс перешли улицу. Сторожъ отворилъ уже дверь. Проводникъ повствовалъ о дом. Перехватовъ перевелъ:

— Древній увеселительный домъ… Сюда, впрочемъ, дамы не допускаются, и вамъ придется остаться одной на улиц, обратился онъ съ Глафир Семеновн.

— И останусь… вспыхнула та.— Очень мн нужно на всякую гадость смотрть! Но только и мужа я туда не пущу.

— Позволь, Глаша… но отчего-же?.. попробовалъ возразить Николай Ивановичъ.

— Молчать! Оставайтесь здсь! Ни съ мста! Вспомните, что вы не мальчишка, а женатый, семейный человкъ.

— Послушай, душечка… Но при историческомъ ход вещей… тогда какъ это помпейская древность…

— Молчать! Не могу-же я остаться одна на улиц. Видите, никого нтъ, все пустынно. А вдругъ на меня нападутъ и ограбятъ?

— Позволь… Кто-же можетъ напасть, ежели никого нтъ?

— Молчать!

И Николай Ивановичъ остался при Глафир Семеновн на улиц. Остальные мужчины вошли въ домъ за ршетку.

Черезъ десять минутъ они уже выходили изъ дома обратно. Граблинъ такъ и гоготалъ отъ восторга… Конуринъ тоже смялся, крутя головой и держась за животъ.

— Ну,штука! Вотъ это дйствительно!.. Только изъ-за одного этого стоитъ побывать въ Помпе! кричалъ Граблинъ.— Ахъ мосье Ивановъ! Какъ жаль, что ваша супруга не пустила васъ съ нами! Только это-то и стоитъ здсь смотрть. А то, помилуйте, какіе-то кожевенные заводы, какія-то фабрики, мельницы, хлбопекарни… Да чихать на нихъ, на вс эти заводы!

Перехватовъ, смотря на Граблина и Конурина, пожималъ плечами и говорилъ:

— О, невжество, невжество!

LIII.

Проводникъ повелъ дальше. Сдлали два три поворота по переулкамъ и открылась площадь съ каменными скамьями, расположенными амфитеатромъ.

— Театръ трагедій… перевелъ со словъ проводника Перехватовъ.— Видите, какая громадина. Мста въ первыхъ рядахъ изъ мрамора. Они занимались почетными лицами. Тутъ помщались городскія власти, жрецы…

— Постой, постой… Да разв жрецамъ подобало въ театръ?.. Вдь это ихніе попы, остановилъ его Конуринъ.

— Ихнимъ все подобаетъ, отвчалъ Николай Ивановичъ: — Вдь они идольскіе жрецы, даже богу пьянства Бахусу праздновали, такъ чего теб еще!

— А разв у нихъ былъ богъ пьянства?

— Былъ. Въ томъ-то и штука. Вся и служба-то у жрецовъ заключалась въ томъ, что придутъ въ храмъ, накроютъ передъ статуей Бахуса закуску, выпьютъ, солененькимъ закусятъ, попоятъ этихъ самыхъ вакханокъ…

— Ахъ, вотъ какъ… ну, тогда дло десятое.

— Положимъ, что не совсмъ такъ… началъ было Перехватовъ.— Ну, да ужъ будь по вашему, махнулъ онъ рукой.

— А вакханки — т-же самыя кокотки, только еще попронзительне, потому-что завсегда пьяныя, пояснилъ въ свою очередь Граблинъ и сказалъ:— Ну, чтожъ, Рафаэль, веди дальше.

— Дай на величественное-то зданіе посмотрть. Вдь это театръ, а не домишко какой-нибудь.

— Какой тутъ театръ! Просто циркъ. На манеръ цирка и выстроенъ. Вотъ тутъ на площадк должно-быть акробаты ломались.

— Тогда вс театры такъ строились.

— Поди ты! Ежели-бы былъ театръ, то была-бы и сцена.

— Да вотъ сцена… Вотъ гд она была. Разумется, только этотъ театръ былъ безъ крыши.

— Ну, а безъ крыши, такъ это уже не театръ.

— Театръ, настоящій театръ, съ декораціями на сцен. Я-же вдь читалъ описаніе. Былъ и занавсъ передъ сценой, съ тою только разницей, что этотъ занавсъ не наверхъ поднимался, а опускался внизъ подъ сцену, гд было подземелье.

— Ну, довольно, довольно. Мимо. Завелъ свою шарманку и ужъ радъ. Не желаемъ мы слушать, торопилъ Перехватова Граблинъ.

Двинулись дальше. Подошли ко второму театру.

— Комическій театръ… Theatrum tectum… Въ 63 году онъ былъ разрушенъ землетрясеніемъ и ужъ изверженіе Везувія застало его въ развалинахъ. Въ этомъ комическомъ театр замчателенъ оркестръ изъ цвтнаго мрамора… разсказывалъ Перехватовъ.

— Ну, и чудесно, ну, и пусть его замчателенъ, отвчалъ Граблинъ.— Ужъ замчательне, братъ, того, что мы видли нарисованнымъ на стнахъ увеселительнаго дома, ничего не будетъ. Мимо.

— Вы говорите, комическій театръ… началъ Конуринъ.— Стало быть здсь въ старину оперетки эти самыя давались?

— Какія оперетки! Оперетокъ тогда не было.

— Ты, Рафаэль, вотъ что… Ты скажи проводнику, что ежели есть еще на просмотръ такое-же забавное, какъ мы давеча за замкомъ видли, то пусть показываетъ, а нтъ, такъ ну ее и Помпею эту самую…

— Уходить? Да что ты! Мы еще и половины не осмотрли. Вообразите, какое невжество! обратился Перехватовъ къ Глафир Семеновн, но та тоже звала.— Вамъ скучно? спросилъ онъ ее.

— Не то чтобы скучно, а все одно, одно и одно.

— Здсь кладбище еще будетъ. Я знаю по описанію. Сохранились могилы съ надписями.

— Ну, его, это самое кладбище! Позавтракать надо. Я до смерти сть хочу… Бродимъ, бродимъ… заговорилъ Конуринъ.

— Пріятныя рчи пріятно и слушать, подхватилъ Граблинъ.— Рафаэль! Что-же ты моей команд не внимаешь! Вели выводить насъ вонъ. Будетъ ужъ съ насъ, достаточно напомпеились.

— Domus Homerica! возглашалъ проводникъ, продолжая разсказывать безъ умолку.

— Домъ трагическаго поэта, но какого именно, неизвстно, переводилъ Перехватовъ.— У дома сохранилась надпись ‘Cave canem’ — берегись собаки. Около этого мста были найдены металическій ошейникъ и скелетъ собаки.

— Ну, вотъ еще, очень намъ нужно про собаку! Мимо! слышался ропотъ.

— Господа! Тутъ сохранились замчательныя изображенія на стнахъ…

— По части клубнички? Такія же, какъ мы видли давеча въ увеселительномъ дом? спросилъ Граблинъ.

— Нтъ, но все-таки…

— Тогда ну ихъ къ чорту! Выводи-же насъ изъ твоей Помпеи.

— Да ужъ и то проводникъ выводитъ. Thermopolium — продажа горячихъ напитковъ, таверна…

— Гд? Гд?

— Да вотъ, вотъ… Сохранилась вывска.

— Тьфу ты пропасть! Только одна вывска сохранилась. Чего-жъ ты кричишь-то передъ нами съ такой радостью! Я думалъ, что настоящая таверна, гд можно выпить и закусить, сказалъ Граблинъ.

— Общественныя бани!

— Ну, ихъ съ лшему!

— Ахъ, господа, господа! Неужели вы древнія бани-то не посмотрите? удивлялся Перехватовъ.

— Ну, бани-то, пожалуй, можно, а ужъ посл бань и довольно… сказалъ Николай Ивановичъ.

Вошли въ стны бань. Перехватовъ разсказывалъ назначеніе отдленій и названіе ихъ.

— Apodyterium — раздвальная комната, гд оставляли свою одежду пришедшіе въ баню. Сохранились въ стнахъ даже отверстія для шкаповъ, куда клалась для сохраненія одежда.

— Съ буфетомъ бани были или безъ буфета? поинтересовался Конуринъ.

— Съ буфетомъ, съ буфетомъ. Древніе подолгу бывали въ бан и любили выпить и закусить.

— Молодцы древніе!

— Изъ раздвальной входъ въ холодную банб — frigidarium. Вотъ и бассейнъ для купанья.

— Скажи на милость, какой бассейнъ-то! Даже больше, чмъ у насъ въ Питер въ Целибевскихъ баняхъ.

— Изъ этой холодной бани входъ въ горячую — tepidarium… Здсь натирались душистыми маслами, и вообще всякими благовоніями.

— Ну?! Вотъ еще какой обычай. А ежели, къ примру, это не благовоніями хотлъ натереться, а скипидаромъ, или дегтемъ, или бабковой мазью? — спрашивалъ Конуринъ.

— Не знаю, не знаю. Насчетъ дегтю и бабковой мази описанія не сохранилось.

— Позвольте, господа… Ну, а гд-же каменка, на которую поддавали? Гд полокъ, на которомъ вниками хлестались?

— Извстно, что древніе вниками не хлестались.

— Да что ты! Неужто и простой народъ не хлестался? Вздоръ.

— Четвертое отдленіе бани, для потнія — calidarium. Это ужъ самая жаркая баня.

— Неужто четыре отдленія? — удивлялся Конуринъ.— Ну, ужъ это, значитъ, были охотники до бани, царство имъ небесное, господамъ помпейцамъ!

— Даже пять отдленій, а не четыре. Вотъ оно пятое… Laconicum… Тутъ былъ умренный жаръ и господа постители окачивались вотъ подъ этимъ фонтаномъ. Вотъ остатки фонтана сохранились.

— Тсъ… Скажи на милость… Пять отдленій. Молодцы, молодцы помпейцы! Вотъ за это хвалю. Это ужъ значитъ до бани не охотники, а одно слово — ядъ были. Пріду домой, непремнно жен надо будетъ про помпейскія бани разсказать. Она у меня до бани ой-ой-ой какъ лиха! Ни одной субботы не преминуетъ. Батюшки! Да сегодня у насъ никакъ суббота? Суббота и есть. Ну, такъ она наврное теперь въ бан и ужъ наврное ей икается, что мужъ ее вспоминаетъ. Каждую субботу объ эту пору передъ обдомъ въ баню ходитъ. Икни, матушка, икни. Пожалй своего мужа. Вишь его нелегкая куда занесла: въ помпейскія бани!

— Полноте, Иванъ Кондратьичъ… Что это вы за возгласы такіе длаете! съ неудовольствіемъ сказала Глафира Семеновна.

— А что-же такое? Ужъ будто про жену и вспомнить нельзя? Жена вдь, а не полудвица изъ французской націи. Ну, вотъ она и икнула, потому что и мн икнулось… Сердце сердцу всть подаетъ. Ну, бани посмотрли, такъ и, въ самомъ дл, можно на уходъ изъ этой Помцеи.

— Да вдь ужъ и уходимъ. Вотъ музей, мимо котораго мы проходили, вотъ и выходъ, сказалъ Перехватовъ.— На кладбище не пойдете?

— Нтъ, нтъ! Куда тутъ! Ну, его! Кладбищъ у насъ и своихъ въ Питер довольно! послышались голоса.

— Древніе могилы и памятники…

— Древнихъ памятниковъ у насъ тоже много. Походи-ка въ Питер по Волковскому кладбищу — столько древнихъ памятниковъ, что страсть.

Перехватовъ поговорилъ съ проводникомъ и вс направились къ музею, находящемуся при выход.

— Въ музей-то помпейскій ужъ все надо зайти, говорилъ Перехватовъ.

— Въ музей? Коврижками меня въ музей не заманишь! замахалъ руками Граблинъ.

— Ну, зайдемте, зайдемте… Только не надолго… На-скору руку. Только для того, чтобы потомъ сказать, что были въ Помпейскомъ музе, сказала Глафира Семеновна и повела позвывающихъ мужчинъ за собой въ музей.

Граблинъ остался у входа.

LIV.

Въ музе помпейскихъ древностей, однако, компанія не долго пробыла. Осмотръ испортила Глафира Семеновна. Въ первой комнат, гд находилась отрытая изъ подъ лавы домашняя утварь — вазы, горшки, лампы, замки, компанія еще осматривала съ нкоторымъ вниманіемъ выставленные предметы, хотя Конуринъ уврялъ, что весь этотъ хламъ и въ Петербург, въ рынк, на развал можно видть, но когда вошли въ залъ, гд въ витринахъ хранились человческіе скелеты и окаменлые трупы людей и животныхъ, Глафира Семеновна вздрогнула отъ испуга и, закрывъ лицо руками, ни за что не хотла смотрть.

— Нтъ, нтъ… этого я не могу… Назадъ… Ни на какіе скелеты я не могу смотрть… заговорила онаи повернула обратно.— Николай Иванычъ! Пойдемъ… звала она мужа.

— Позволь, матушка… Тутъ вотъ указываютъ на окаменлую мать съ ребенкомъ на груди, упирался было тотъ.

— Назадъ, назадъ… знаешь, вдь, что все это можетъ мн по ночамъ сниться, стояла на своемъ Глафира Семеновна.— Скелеты… Бр… засохшіе люди съ оскаленными зубами…

— Да вдь, въ большинств, это уже гипсовые снимки, подскочилъ къ ней Перехватовъ.— Вотъ, напримръ, трупъ женщины, на которой сохранились даже драгоцнныя украшенія: серьги, браслеты, ожерелье, кольцо обручальное.

— Да что вы ко мн пристали! Не желаю я на мертвечину смотрть. Николай Иванычъ! Что-жъ ты?

— Да что я? Я ничего… Ты иди, а я немножко останусь. Подождешь меня у входа.

Глафира Семеновна схватила мужа за руку и потащила вонъ изъ музея.

— Глаша! Какъ теб не стыдно! Словно дикая… Ты хоть сторожей-то постыдись, говорилъ тотъ, упираясь.

— Самъ ты дикій, а не я! Скажите на милость, образованную женщину и вдругъ сметъ въ дикости упрекать!

Пришлось удалиться изъ музея. Вышли вслдъ за Ивановыми и Конуринъ съ Перехватовымъ.

— Ну, что! встртилъ ихъ у входа Граблинъ.— Не говорилъ я вамъ, что вс эти музеи одна канитель?

— Да оно ничего-бы, но я не знаю, зачмъ эти мертвые скелеты выставлять! отвчала Глафира Семеновна.— У меня и такъ нервы разстроены.

Перехватовъ разводилъ руками, пожималъ плечами и говорилъ:

— Ну, господа! Развитому человку съ вами путешествовать ршительно невозможно!

Граблинъ вспыхнулъ.

— Однако, путешествуешь-же, на чужой счетъ въ вагонахъ перваго класса здишь, пьешь и шь до отвалу и нигд самъ за себя не платишь! крикнулъ онъ.— Скажите, какой развитой человкъ выискался! Подай сюда сейчасъ двадцать франковъ, которые я за тебя канканерк вчера въ вертеп отдалъ. Развитой человкъ…

— Послушай… Это ужъ слишкомъ…

— Вовсе не слишкомъ. Даже еще мало по твоему зубоскальству дерзкому.

— Дикій, совсмъ дикій человкъ!

— Дикій, да вотъ не дикаго по всей Европ на свой счетъ вожу.

— Да вдь ты безъ меня погибъ-бы… Десять разъ въ полицейской префектур насидлся-бы, если-бы я тебя не останавливалъ отъ твоихъ саврасистыхъ безобразій. Я за тобой какъ нянька…

— Какъ ты смешь меня саврасомъ называть! Ты кто такой? Мазилка, маляръ. А я представитель торговой фирмы.

— Господа! Господа! Полноте вамъ переругиваться! Ну, охота вамъ спорить! вступилась Глафира Семеновна и, взявъ Граблина подъ руку, отвела его отъ Перехватова.— Пойдемте въ ресторанъ завтракать.

— Авекъ плезиръ, мадамъ. Этого ужъ мы даннымъ давно дожидаемся, отвчалъ Граблинъ.

Разсчитавшись съ проводникомъ, компанія вышла изъ воротъ помпейскихъ раскопокъ и направилась въ находящійся рядомъ ресторанъ. На подъзд ихъ встртилъ тотъ-же гарсонъ, который еще передъ отправленіемъ ихъ на раскопки вручилъ имъ меню завтрака. Онъ засуетился, забормоталъ по итальянски съ примсью французскихъ, нмецкихъ и англійскихъ словъ и усадилъ ихъ за столъ.

— Frutti di mare. Ostriche? предлагалъ онъ.

— Спрашиваетъ, устрицы будете-ли кушать, перевелъ Перехватовъ.

— Устрицы? А вотъ ему за устрицы! — и Граблинъ показалъ кулакъ.— Водка есть? Рюсъ водка?

Водки не оказалось.

— Черти итальянскіе, дьяволы! Мы небось ихъ итальянскій мараскинъ получаемъ, а они не могутъ водки изъ Россіи выписать для русскихъ путешественниковъ! выругался Граблинъ и потребовалъ коньяку.

Поданный завтракъ былъ обиленъ и очень недуренъ, хотя въ составъ его и вошли три сорта макаронъ. Компанія потребовала нсколько бутылокъ асти и стала ‘покрывать лакомъ’ коньякъ.

Когда вс разгорячились и заговорили вдругъ, гарсонъ принесъ книгу въ толстомъ шагренскомъ переплет, перо и чернильницу и, кланяясь, забормоталъ что-то по итальянски. — Это еще что? воскликнули мужчины.

— Проситъ господъ путешественниковъ написать что-нибудь въ альбомъ ресторана о своихъ впечатлніяхъ на помпейскихъ раскопкахъ, перевелъ Перехватовъ.

— Вотъ это штука! проговорилъ Конуринъ.— Да вдь мы по итальянски, какъ и по свинячьи, ни въ зубъ…

— Можно и по русски… Въ крайнемъ случа онъ проситъ просто хоть росписаться. Онъ говоритъ, что въ этомъ самомъ альбом есть много автографовъ знаменитыхъ людей.

— Фу, ты пропасть! Стало быть и мы въ знаменитости попадемъ! Валяй! сказалъ Граблинъ и взялся за перо.— Только что писать? Рафаэль, сочини для меня.

— Да зачмъ-же сочинять? Пиши, что хочешь! Пиши, что теб всего больше понравилось на раскопкахъ.

— Что? Само собой, увеселительный домъ.

— Ну, вотъ и пиши.

Граблинъ началъ писать и говорилъ:

— ‘1892 г., марта 8-го, я нижеподписавшійся осматривалъ оный помпейскій увеселительный домъ и нашелъ, что оная цивилизація куда чище теперешней, потому что были даже вывски у кокотокъ, а оное очень хорошо, потому что не ошибешься, стало быть и не залзешь…’ Постой… Какъ кокотку-то звали, что на вывск обозначена? обратился онъ къ Перехватову.

— Аттика… Аттика… Мамзель Аттика… подхватилъ Конуринъ, смясь.— Неужто забылъ? Ахъ, ты! А еще специвалистомъ по мамзельному сословію считаешься.

Граблинъ продолжалъ:

— ‘Стало быть и не залзешь взамсто оной Аттики въ квартиру какой-нибудь вдовы надворнаго совтника и не попадетъ теб по ше. Григорій Аверьяновъ Граблинъ изъ С.-Петербурга’. Хорошо?

— Чего еще лучше! Ну, давай теперь я напишу, сказалъ Конуринъ, взялъ перо и началъ:— ‘Самый антикъ лучшій бани и ежели одну мою знакомую супругу въ нихъ приспустить, то она не токма что по субботамъ туда ходила, а даже по средамъ и по понедльникамъ, а то и во вс дни живота своего’. Довольно?

— Конечно-же довольно, отвчалъ Перехватовъ.— Теперь фамилію свою подпишите.

— Можно. ‘Санктпетербургскій купецъ Иванъ Кондратьевь Конуринъ руку приложилъ’,— прочелъ онъ, написавъ, сдлалъ кляксу и воскликнулъ:— Ай! Печать по нечаянности приложилъ. Ну, да такъ врне будетъ.

Взяла перо Глафира Семеновна и написала: ‘Очень хорошія вещи эти помпейскія раскопки для образованныхъ личностей, но я объ нихъ иначе воображала. Глафира Иванова, изъ Петербурга’.

— А какъ-же ты воображала? — спросилъ Николай Ивановичъ, прочитавъ написанное.

— Молчи. Не твое дло…былъ отвтъ.— Посмотрю я вотъ, что ты напишешь!

— Да ужъ не знаю, что и написать. Просто роспишусь.

— Нтъ, нтъ, ты долженъ написать, что теб понравилось.

— Да что понравилось? Храмы понравились. Николай Ивановичъ написалъ:

Храмы хотя теперь и не въ своемъ вид, но цивилизація доказываетъ, что помпейскіе люди были хоть и языческаго вида, но леригіозный народъ. Николай Ивановъ.

— Глупо, сказала Глафира Семеновна, прочитавъ..

— Ты умне, что-ли? огрызнулся Николай Ивановичъ.

Перо взялъ Перехватовъ и сталъ писать. Написавъ, оій, прочелъ:

‘При посщеніи Помпеи умилялся на памятники древняго искусства на каждомъ шагу, преклонялся передъ зодчествомъ, ваяніемъ и живописью древнихъ художниковъ, но… Василій Перехватовъ’.

— Все… сказалъ онъ, вздохнувъ.— А что ‘но’ обозначаетъ, пусть ужъ останется въ глубин моей души.

— Знаю, знаю я, что это ‘но’ значитъ! воскликнулъ Граблинъ.— Насъ хотлъ дикими обругать.

— А знаешь, такъ теб и книги въ руки… отвчалъ Перехватовъ и залпомъ выпилъ стаканъ вина.

Компанія еще долго бражничала въ ресторан и только подъ вечеръ похала домой, поршивъ на, завтра утромъ отправиться на Везувій.

LV.

Былъ восьмой часъ утра, супруги Ивановы еще только поднялись съ постели, остальная ихъ компанія спала еще у себя въ номерахъ крпкимъ сномъ, а ужъ у подъзда гостинницы стоялъ большой шарабанъ, на десять мстъ, запряженный цугомъ шестеркой муловъ и предназначенный везти гостей на Везувій. Кром русской компаніи на Везувій въ томъ же шарабан отправлялась и компанія англичанъ, состоявшая изъ трехъ мужчинъ и одной дамы. Шарабанъ принадлежалъ гостинниц и за проздъ въ немъ на Везувій и обратно гостинница взяла по пяти франковъ съ персоны. Отъздъ былъ назначенъ въ восемь часовъ утра. Англичане въ блыхъ шляпахъ съ двойными козырьками, съ зелеными вуалями на шляпахъ, въ синихъ шерстяныхъ чулкахъ до колнъ, въ полусапожкахъ съ необычайно толстыми подошвами, съ альпійскими палками съ острыми наконечниками въ рукахъ бродили уже около шарабана, перекидывались другъ съ другомъ фразами изъ двухъ-трехъ словъ и нетерпливо посматривали на часы. По недовольнымъ минамъ ихъ было замтно, что они разговаривали о неакуратности русскихъ спутниковъ, про которыхъ кельнеръ имъ доложилъ, что они еще не вставали съ постели. Но вотъ пробило и восемь часовъ. Англичане къ своимъ немногосложнымъ фразамъ прибавили уже пожиманія плечами и покачиванія головами и послали торопить русскихъ. Первыми вышли супруги Ивановы. Англичане приподняли шляпы и кивкомъ отдали поклоны. Поклонились имъ и супруги Ивановы, а Николай Ивановичъ даже отрекомендовался:

— Коммерсантъ Ивановъ де Петербургъ.

Англичане поспшили протянуть ему руку и тоже назвали свои фамиліи. Англичанинъ постарше что-то заговорилъ, обращаясь къ Николаю Ивановичу.

— Пардонъ… Не понимаю, отвчалъ-тотъ.— Глаша, переведи.

— Да и я не понимаю. Онъ, кажется, по англійски говоритъ. Парле ву франсе, монсье? спросила Глафира Семеновна англичанина.

Англичанинъ утвердительно кивнулъ головой и опять заговорилъ.

— Ршительно ничего не понимаю! пожала плечами Глафира Семеновна.

Два другихъ англичанина показали Николаю Ивановичу свои часы.

— Должно быть про остальную нашу компанію спрашиваютъ, что-ли! пробормоталъ Николай Ивановичъ и прибавилъ:— Вуй, вуй… Опоздали, но они сейчасъ явятся.— Тринкенъ… Кафе тринкенъ… пояснилъ онъ и хлопнулъ себя по галстуху.— Глаша! Да говори-же что-нибудь!

— Что-жъ я буду говорить, коли ни они меня не понимаютъ, ни я ихъ не понимаю.

Дама-англичанка въ это время сидла уже въ шарабан. Одта она была въ соломенной шляп грибомъ съ необычайно широкими полями, съ соломеннымъ жгутомъ вмсто лентъ и тоже держала въ рук альпійскую палку съ острымъ наконечникомъ съ одного конца и съ крючкомъ съ другаго. Пожилой англичанинъ протянулъ Глафир Семеновн руку и предложилъ ссть въ шарабанъ.

— Ахъ, нтъ… Я сама…— уклонилась она и взобралась въ шарабанъ.

Англичанинъ поднялся на подножку и отрекомендовалъ даму-англичанку Глафир Семеновн. Англичанка протянула ей руку и что-то заговорила.

— Уй, уй…— кивнула ей въ отвтъ Глафира Семеновна и, обратясь къ мужу, сказала:— Говоритъ какъ будто-бы и по французски, но ршительно не понимаю, что говоритъ.

Англичане все чаще и чаще смотрли на часы и покачивали головами. Наконецъ молодой, блокурый англичанинъ въ синемъ полосатомъ бль возвысилъ голосъ и послалъ швейцара торопить остальныхъ путниковъ. Вскор на подъзд послышался шумъ и возгласъ:

— Плевать мн на англичанъ! Я за свои деньги ду! Захочу, такъ куплю, перекуплю и выкуплю всхъ этихъ англичанъ! Кофею даже, черти этакіе, не дали выпить.

Показался Граблинъ и на ходу застегивалъ жилетъ. Его тащилъ подъ руку Перехватовъ. Сзади шелъ Конуринъ. Онъ позвывалъ и бормоталъ:

— А что-то теперь моя супруга чувствуетъ! Чувствуетъ-ли она, что ея мужъ Иванъ Кондратьевъ сынъ Конуринъ на огненную гору детъ!

Три англичанина опять вс въ разъ приподняли свои шляпы и сдлали по кивку. Въ отвтъ поклонился одинъ только Перехватовъ и сказалъ Граблину:

— Кланяются теб. Чего-же ты шапки не ломаешь!

— А, ну ихъ! И не понимаю я, это это выдумалъ, чтобъ вмст съ англичанами хать,— отвчалъ Граблинъ.— Не поду я съ ними. Бери отдльнаго извощика.

— Да не довезетъ тебя извощикъ на Везувій. Разв туда къ легкомъ экипаж можно? Влзай въ шарабанъ.

— Влзть влзу, но только вмст съ кучеромъ сяду, чтобы не видть мн этихъ англичанъ и сидть къ нимъ задомъ. Бутылку зельтерской для меня захватилъ?

— Да вдь ты сейчасъ пилъ зельтерскую.

— Не могу-же я одной бутылкой отъ вчерашняго угара отпиться! Кельнеръ! Бутылку зельсъ!

— Взяли, взяли мы съ собой зельтерской воды, отвчала изъ шарабана Глафира Семеновна.— Съ нами цлая корзина провіанту детъ: зельтерская вода, бутылка краснаго вина и бутерброды. Влзайте только скорй.

— Коньяку взяли?

— Взяли, взяли.

— Требьенъ… Только изъ-за этого и ду, а то, ей-ей, съ этими англійскими чертями не похалъ-бы… Вдь это я знаю, чмъ пахнетъ. Какъ по дорог въ какой-нибудь ресторанъ съ ними вмст зайдешь — сейчасъ хозяева начнутъ насъ кормить бараньимъ сдломъ и бабковой мазью изъ помидоровъ.

Вс влзли въ шарабанъ. Мулы тронулись. Граблинъ помстился рядомъ съ кучеромъ. Конуринъ слъ около пожилого англичанина, сдлалъ привтственный жестъ рукой и сказалъ:

— Бонжуръ.

Англичанинъ подалъ ему руку и назвалъ свою фамилію.

— Не понимаю, мусью, не понимаю, покачалъ головой Конуринъ.— По русски не парле?

— Ни на какомъ язык даже не говорятъ, кром своего собственнаго, сказалъ Николай Ивановичъ.

— Ну, и отлично. Коли что нужно, будемъ руками, по балетному разговаривать. Чего это они акробатами-то вырядились?

— Это не акробатами. Это велосипедный костюмъ.

— А дреколіе-то зачмъ захватили?

— Да кто-же ихъ знаетъ! Должно-быть опасаются, что по дорог бандиты эти самые будутъ.

— Ну?! А мы-то какъ-же безъ палокъ?

— Револьверъ захватилъ съ собой, Николай Ивановичъ? спрашивала Глафира Семеновна.

— Забылъ.

— Ахъ, Боже мой! Зачмъ-же мы посл этого съ собой револьверъ возимъ? демъ въ горы, въ самое бандитское гнздо, а ты безъ револьвера! Вернись назадъ, вернись… Мы подождемъ.

— Не надо. У него все равно курокъ сломанъ. Видишь, англичане только съ палками дутъ. Палка и у меня есть и даже съ кинжаломъ внутри.

— Да вдь ты говорилъ, что свернулъ рукоятку и кинжалъ не вынимается ужъ изъ палки.

— Забухъ онъ. Ну да понадобится, такъ мы какъ-нибудь камнемъ отобьемъ.

Конуринъ сидлъ и покачивалъ головой.

— Тсъ… Вотъ уха-то! Что-же ты мн раньше не сказалъ про бандитовъ? говорилъ онъ Николаю Ивановичу.— Тогда-бы я хоть деньги свои изъ кармана въ сапогъ переложилъ. Теперь разуваться и перекладывать неловко.

— Конечно-же неловко. Ну, да вдь теперь день и насъ детъ большая компанія. Кром того, кучеръ, кондукторъ.

— Ничего не значитъ, замтила Глафира Семеновна.— Я читала въ романахъ, что бандиты-то иногда кучерами и кондукторами переряживаются.

— Вы боитесь разбойниковъ по дорог? вмшался въ разговоръ Перехватовъ.— Что вы помилуйте… Теперь на Везувій такая-же прозжая людная дорога, какъ и у насъ на водопадъ Иматру, напримръ. Разбойники вдь это въ старину были. Везувій теперь откупленъ англійской компаніей Кука. Кукъ провелъ туда шосейную дорогу, въ конц шосейной дороги имется рельсовая дорога, по которой на проволочныхъ канатахъ и втаскиваютъ на вершину горы путешественниковъ.

— Какъ втаскиваютъ путешественниковъ на канатахъ? За шиворотъ втаскиваютъ? испуганно спросилъ Конуринъ.

— Да нтъ-же, нтъ. Какъ можно за шиворотъ! Такіе маленькіе вагончики есть. Въ нихъ и втаскиваютъ путешественниковъ.

Экипажъ спускался къ морю. Тысячи парусныхъ судовъ и пароходовъ стояли у берега. Одни суда разгружались, другіе нагружались. На берегу былъ цлый състной рынокъ, обдающій запахомъ копченой рыбы, пригорлаго масла, дыма жаровень. Бродили толпы загорлыхъ, грязныхъ матросовъ. Не мене грязные торговки и торговцы кричали нараспвъ, предлагая състной товаръ и зазывая покупателей.

LVI.

Какъ только шарабанъ съ путешественниками показался на състномъ рынк, отъ лавокъ, отъ котловъ съ варящимися макаронами и бобами отдлились десятки нищихъ, выпрашивавшихъ себ подаяніе, и побжали за шарабаномъ. Тутъ были и взрослые, и дти, были здоровые и увчные, старики и полные силъ юноши, женщины съ трудными ребятами на рукахъ. Лохмотья такъ и пестрли своимъ разнообразіемъ, на вс лады повторялось слово ‘монета’. Они цплялись и буквально лзли въ шарабанъ. Нкоторые стояли уже на подножкахъ шарабана. Кучеръ разгонялъ ихъ бичемъ, кондукторъ спихивалъ съ подножекъ, но тщетно: согнанные съ одной стороны догоняли экипажъ и влзали съ другой стороны. Нкоторые мальчишки, дабы обратить на себя особенное вниманіе, катались колесомъ, забгали впередъ и становились на голову и на руки и выкрикивали слово ‘монета’. Пожилой англичанинъ кинулъ на дорогу нсколько мдяковъ. Нищіе бросились поднимать ихъ и началась свалка. Толпа на нкоторое время отстала отъ шарабана, но поднявъ монеты, догнала путешественниковъ вновь. Нкоторые были уже съ поцарапанными лицами. Это показалось путешественникамъ забавнымъ и монеты стали кидать вс. Кидалъ и Конуринъ, кидалъ и Граблинъ. Граблинъ забавлялся тмъ, что норовилъ попасть какому-нибудь мальчишк монетой прямо въ лицо, что ему и удавалось. Свалки происходили уже поминутно. Въ нихъ участвовали и женщины съ грудными ребятами. Он клали ребятъ на мостовую и бросались поднимать монеты. Два мальчика съ разбитыми въ кровь носами уже ревли, но все-таки кидались въ толпу бороться изъ-за мдяка. Такъ длилось версты дв, пока не кончился громадный състной рынокъ, служащій столовой матросамъ, судорабочимъ и носильщикамъ, шнырявшимъ по берегу моря около судовъ. Наконецъ, нищіе стали отставать.

За рынкомъ начались макаронныя фабрики. Сырыя, только-что сдланныя макароны тутъ-же и просушивались на улиц, повшенныя на деревянныхъ жердяхъ. Около нихъ бродили и наблюдали за сушкой рабочіе, темные отъ загара, съ головами повязанными тряпицами, босые, съ засученными выше колнъ штанами, съ разстегнутыми воротами грязныхъ рубахъ, съ голыми до плечъ руками. Двое-трое изъ нихъ тоже подбжали къ шарабану и предлагали сдланныя изъ макароннаго тста буквы. Англичане купили у нихъ себ свои иниціалы, купила и Глафира Семеновна себ буквы G. и I. Дорога пошла въ гору. Начался пригородъ Неаполя. Показались виноградники, фруктовые сады. Цвлъ миндаль, цвли вишни, цвли лупины и конскіе бобы, посаженные между деревьями. Везувій сдлался уже ясне и темнлъ на голубомъ неб темнобурымъ пятномъ покрывающей его застывшей лавы. Дымъ, выходящій изъ его кратера и казавшійся въ Неапол легкой струйкой, теперь уже превратился въ изрядное облако. Пахло срой. На смну оборванныхъ нищихъ появились по правую и по лвую сторону дороги не мене оборванные музыканты съ гитарами и мандолинами. Они встрчали экипажъ съ музыкой и пніемъ и провожали его, идя около колесъ. Они пли неаполитанскія народныя псни и пли очень согласно.

— Все вдь это Мазини и Николини разные, замтилъ Граблинъ. — Вонъ глазища-то какіе! По ложк. Дурачье, что не дутъ къ намъ въ Питеръ. Сейчасъ-бы наши наитальянившіяся психопатки и туфли бисеромъ шитыя имъ поднесли и полотенны съ шитыми концами. Эво, у бородача голосище-то какой! Патти! Патти! закричалъ онъ, указывая пальцемъ.

Изъ-за угла каменнаго забора выскочила смуглая растрепанная красивая двушка и, пощипывая гитару, запла и заплясала, кружась около колесъ.

— Какая же это Патти! улыбнулась Глафира Семеновна.— Скорй Бріанца. Танцовщица она, а не пвица.

— Однако-же поетъ. Поетъ и пляшетъ. Эй, Травіата! Катай Травіату!

Двушка кивнула, перестала плясать и запла изъ ‘Травіаты’.

— Фу ты пропасть! Чумазая, совсмъ чумазая, а Травіату знаетъ, удивился Николай Ивановичъ.

— Чумазая… Это-то и хорошо. Прізжай она къ намъ въ Питеръ, какой-нибудь хлбникъ съ Калашниковской пристани, не жаля, тысячу кулей муки въ нее просадитъ, нужды нтъ, что у насъ неурожай, замтилъ Кожуринъ. — Вдь въ ихней-то сестр чумазость и цнится.

На подножки экипажа стали вскакивать и оборванцы безъ мандолинъ и гитаръ и предлагали свои услуги, какъ чичероне.

— Этимъ еще что надо? спросилъ Николай Ивановичъ.

— Предлагаютъ свои услуги какъ проводники на Везувіи, отвчалъ Перехватовъ.

— Проводники? Не надо! Не надо! Ну, ихъ!

Проводникамъ махали руками, чтобы они отстали, но они же отставали и шли за экипажемъ. Чмъ дальше, толпа ихъ все увеличивалась и увеличивалась. Экипажъ взбирался по крутымъ террасамъ жа гору почти шагомъ. Проводники рвали попадающіеся по дорог цвты лупинъ, втки цвтущихъ миндальныхъ деревьевъ, колокольчики, растущіе около каменныхъ заборовъ, длали изъ нихъ букеты и, скаля блые зубы, подавали и совали букеты дамамъ. Кучеръ и кондукторъ пробовали ихъ отгонять, по они затяли съ ними перебранку.

— Николай Иванычъ, ты все-таки постарайся отвернуть свой кинжалъ и вынуть изъ палки, замтила мужу Глафира Семеновна.

— Зачмъ?

— Да кто ихъ знаетъ! Можетъ быть эти черти бандиты. Видишь, они не отстаютъ отъ насъ, а мы скоро въдемъ въ пустынныя мста. Вынь кинжалъ.

— Ну, вотъ… насъ съ кучеромъ и кондукторомъ одиннадцать человкъ.

— А ихъ больше. Право, я боюсь.

— Господа! Да скоро-ли-же привалъ будетъ! демъ, демъ и ни у какого ресторана не остановились! воскликнулъ Граблинъ.— Я сть хочу.

— Да ни одного хорошаго ресторана еще не попалось, отвчалъ Перехватовъ.— Говорятъ, хорошій ресторанъ у станціи канатной желзной дороги. Вонъ она чуть-чуть на гор виднется.

— И до тхъ поръ все ждать? Не желаю я ждать.

— Хотите въ шарабан закусить? предложила Глафира Семеновна. — Съ нами и коньясъ, и красное вино, и бутерброды.

— Само собой, хочу. Эти англійскіе мореплаватели не дали мн давеча выпить даже чашку кофею.

Глафира Семеновна достала корзинку съ провіантомъ и начался въ шарабан легкій завтракъ, передъ которымъ, однако, мужчины въ одинъ моментъ до половины выпили бутылку коньяку и окончили-бы ее до дна, но Глафира Семеновна сказала:

— Господа, да предложите вы англичанамъ-то выпить. Неучтиво не предложить… демъ вмст…

— Мусью! Вулеву тринкенъ? протянулъ Конуринъ пожилому англичанину серебряный стаканчикъ и бутылку.

Англичане не отказались, выпили и въ свою очередь достали корзинку съ провизіей, гд у нихъ былъ джинъ и портвейнъ, и предложили русской компаніи. Выпили и русскіе. Англичанка предлагала всмъ тартинки съ мясомъ, протянула тартинку и Граблину.

— Съ бараньимъ сдломъ, да пожалуй еще съ бабковой мазью. Нонъ… мерси… замахалъ руками Граблинъ, отшатнувшись отъ нея.— Вишь, съ чмъ подъхала! Тринкенъ — вуй, а баранье сдло — ахъ оставьте.

Завязался разговоръ между русской компаніей и англичанами. Хотя англичане говорили по англійски, а русскіе по русски, но съ прибавленіемъ пантомимъ кой-какъ понимали другъ друга. Пожилой англичанинъ съ любопытствомъ разсматривалъ серебряный стаканчикъ съ чернью и просилъ у Николая Ивановича продать ему этотъ стаканчикъ или промнять на дорожный карманный приборъ, состоящій изъ вилки, ножика, штопора и ложки. Англичанка подносила всмъ портвейнъ изъ хрустальной рюмки. Конуринъ взялъ отъ нея рюмку и, сбираясь проглотить ея содержимое, крикнулъ:

— Вивъ англичанъ!

— Зачмъ? Съ какой стати? Очень нужно! Ну, ихъ къ чорту! дернулъ его за рукавъ Граблинъ и пролилъ портвейнъ.— Англичане самое пронзительное сословіе, а вы за ихъ здоровье…

— Да вдь тутъ русское радушіе… началъ было Конуринъ, принимая отъ англичанки другую рюмку.

— Брось, плюнь… Вонъ она тебя еще чернымъ пудингомъ дошкуривать хочетъ. Что такое? Мн предлагаетъ? Нтъ, мерси, мадамъ. Мн этотъ черный пудингъ-то и въ гостинниц за три дня надолъ! опять замахалъ руками Траблинъ и прибавилъ:— шь, мадамъ, сама, коли такъ вкусно.

Вино разгорячило путешественниковъ. Въ шарабан длалось все шумне и шумне. Пригородъ Неаполя съ фруктовыми садами и виноградниками остался внизу, экипажъ взобрался уже на большую крутизну, съ которой открывался великолпный видъ на Неаполь, на его окрестности, на море и на острова Неаполитанскаго залива.

— Соренто… Капри… Искія… указывалъ кондукторъ на очертанія ихъ въ мор.

хали въ это время по совершенно безплодной мстности, покрытой бурой застывшей лавой. Ни куста, ни травы, ни птицы, ни даже какого-либо летающаго наскомаго не было видно вокругъ. Воздухъ, пропитанный срой, сдлался удушливъ. Толпа проводниковъ, сопровождавшихъ экипажъ, исчезла и только двое изъ нихъ, особенно назойливыхъ, шли около колесъ, поднимали съ дороги куски лавы и совали ихъ путешественникамъ.

LVII.

Николай Ивановичъ взглянулъ на часы. Былъ двнадцатый часъ. Поднимались въ гору уже около трехъ часовъ, а все еще Везувій былъ далеко. Солнце такъ и пекло. Мули, запряженные въ экипажъ, взмылились, потъ съ нихъ такъ и стекалъ, капая съ животовъ, и кучеръ просилъ остановиться и сдлать муламъ отдыхъ. На одной изъ террасъ остановились. Англичане тотчасъ-же вынули свои бинокли и начали разсматривать виды на море и на Везувій. Конуринъ попросилъ у одного изъ англичанъ бинокля и тоже взглянулъ на Везувій.

— Ничего нтъ страшнаго, сказалъ онъ.— халъ я сюда, такъ сердце-то у меня дрожало, какъ овечій хвостъ, а теперь я вижу, что все это зря. Признаюсь, эту самую огнедышащую гору я себ совсмъ иначе воображалъ, думалъ, что тутъ и не вдь какое пламя и дымъ и головешки летятъ, а это такъ себ, на манеръ пожара въ каменномъ дом: дымъ валитъ, а огня не видно.

— Погоди храбриться-то, вдь еще не подъхали къ самому-то пункту, отвчалъ Николай Ивановичъ.

— И я совсмъ иначе воображалъ, прибавилъ Граблинъ.— Говорили, что теперь на Везувій прозжая дорога, на каждомъ шагу рестораны, а тутъ пустыня какая-то.

— А вонъ должно быть вдали ресторанъ стоитъ.

Дйствительно на буросромъ грунт виднлось блое каменное зданіе.

— Такъ что-жъ мы на пустынномъ-то мст остановились! воскликнулъ Граблинъ.— Намъ-бы ужъ около него привалъ сдлать. Кучеръ! Коше! Ресторанъ… Вали въ ресторанъ… указывалъ онъ на зданіе.— Выпить смерть хочется, а мы и свои, и англійскіе запасы вс уничтожили.

— Вольно-же вамъ было съ одного на каменку поддавать, сказала Глафира Семеновна. — Сельтерской воды бутылочка, впрочемъ, есть. Хотите?

— Что-же мн водой-то накачиваться! Я уже теперь на хмельную сырость перешелъ. Коше! Ресторанъ… Скорй ресторанъ. На чай получишь. Да переведи-же ему, Рафаэль, чтобъ онъ халъ!

— Видишь, животины измучились. Дай имъ вздохнуть. Хуже будетъ, какъ на дорог упадутъ.

Сдлавъ отдыхъ, стали взбираться выше. Блое зданіе становилось все ближе и ближе, вотъ уже экипажъ и около него.

— Стой, стой, кучеръ! кричалъ Граблинъ, хватая кучера за плечо.— Ребята! Выходите. Наконецъ-то пріхали къ живительному источнику.

— Погоди, постой радоваться. Это вовсе не ресторанъ, а обсерваторія, отвчалъ Перехватовъ.

— Какъ обсерваторія? Что ты врешь!

— Да вотъ надпись на дом. Читай.

— Какъ я могу читать, ежели не по нашему написано! Впрочемъ, obser…. Обсерваторія и есть. Да можетъ быть это такъ ресторанъ называется? Выйди изъ экипажа и спроси, нельзя-ли тутъ выпить коньячишку или хоть краснаго вина.

— Да нтъ-же, нтъ, это настоящая обсерваторія для наблюденія надъ небесными планетами и звздами.

— Тьфу ты пропасть! Подъзжалъ, радовался — и вотъ какое происшествіе! Да ты толкнись на обсерваторію-то… Можетъ быть и на обсерваторіи выпить дадутъ.

— Какая-же выпивка на обсерваторіи!

— Ничего не значитъ. Какая можетъ быть выпивка въ аптек? Однако, помнишь, въ Париж разъ ночью намъ настойку на спирт въ лучшемъ вид приготовили въ аптек, когда мы честь честью попросили и сказали, что для русь, для русскихъ.

— Въ аптек спирты есть, а на обсерваторіи какіе же спирты! Господа! Можетъ быть хотите слзть здсь и посмотрть въ телескопъ на планеты, то тутъ даже приглашаютъ. Вотъ и надпись, что входъ свободный — предложилъ Перехватовъ.

— Чортъ съ ними съ планетами! Что намъ планеты! Намъ не планеты нужны, а стеклянный инструментъ съ хмельной сыростью.

Изъ дверей обсерваторіи выбжалъ сторожъ въ форменной кепи, подбжалъ къ экипажу и забормоталъ по-итальянски, приглашая жестами выйти путешественниковъ изъ экипажа.

— Одеви русь есть? Коньякъ есть? Венъ ружъ есть? — спрашивалъ его Граблинъ.

Сторожъ выпучилъ глаза и улыбнулся.

— Чего ты смешься, итальянская морда? Черти! Обсерваторію выстроили, а нтъ чтобы при ней ресторанчикъ завести. Это-же тогда на ваши планеты будетъ смотрть, ежели у васъ никакой выпивки получить нельзя,— продолжалъ Граблинъ.

— Алле, коше, алле! — кричала Глафира Семеновна кучеру.— Я не понимаю, господа, что тутъ зря останавливаться! Судите сами: какой можетъ быть коньякъ на обсерваторіи!

— Позвольте… Въ аптек-же пили.

Экипажъ сталъ взбираться дальше. Показалась застава съ караулкой. Вышелъ опять сторожъ, остановилъ экипажъ и сталъ спрашивать билеты на право прозда на Везувій. Англичане, запасшіеся билетами еще въ гостинниц, предъявили свои билеты, у русскихъ не было билетовъ. Вс они недоумвали, какіе билеты. Перехватовъ вступилъ въ переговоры со сторожемъ. Пущена была въ ходъ смсь французскаго, нмецкаго и итальянскаго языковь съ примсью русскихъ словъ. Оказалось, что за шлагбаумъ, на откупленную англійской компаніей Кука вершину Везувія, можно пріхать только взявъ билетъ, стоющій двадцать франковъ съ персоны. Билетъ этотъ даетъ право на проздъ по желзной дорог къ вершин Везувія и обратно, а также и на право восхожденія отъ вершины съ самому кратеру въ сопровожденіи рекомендованнаго компаніей Кука проводника. Перехватовъ перевелъ все это своимъ русскимъ спутникамъ,

— Двадцать франковъ съ носа! Фю-фю-фю! просвисталъ Конуринъ.— А насъ пятеро, стало быть выкладывай сто франковъ? Однако… Да вдь на эти деньти можно двадцать бутылокъ итальянской шипучки асти выпитъ. Господа! Да ужъ стоитъ-ли намъ и хать?

— Иванъ Кондратьичъ! Да вы никакъ съума сошли! воскликнула Глафира Семеновна.— нарочно мы для Везувія въ Неаполь стремились, взобрались до половины на гору, и когда Везувій у насъ уже подъ носомъ, вы хотите обратно?… Да вдь это срамъ! Что мы скажемъ въ Петербург, ежели насъ спросятъ про Везувій наши знакомые!

— А то и скажемъ, что были, молъ, видли его во всемъ своемъ состав. Какъ про папу римскую будемъ говорить, что видли, такъ и про Везувій.

— Нтъ, нтъ! На это я не согласна. Вы можете оставаться здсь при караулк у шлагбаума, а мы подемъ, Николай Иванычъ! Плати сейчасъ деньги. Покупай билеты!

— Изволь, изволь… Непремнно впередъ хать надо. И я не согласенъ хать обратно. Я уже сказалъ теб, что пока не закурю папироски отъ этого самаго Везувія, до тхъ поръ не буду спокоенъ, отвчалъ Николай Ивановичъ и вынулъ два золотыхъ.— Покупай, Иванъ Кондратьичъ, билетъ. Полно теб сквалыжничать.

— Да вдь почти полтора пуда сахару это удовольствіе-то стоитъ, ежели по нашей петербургской торговл сравнить, отвчалъ Конуринъ, почесывая затылокъ.— Эхъ, гд наше не пропадало! Мусью! Бери золотой… Давай билетъ.

— А мн стало быть два золотыхъ выкладывать, за себя и за Рафаэля? вздохнулъ Граблинъ.— Два золотыхъ… на наши деньги по курсу шестнадцать рублей…— Сколько это пуху-то изъ нашей лавки продать надо, ежели на товаръ перевести?.. Ежели полупуху, то… Ну, да чего тутъ! Букашкамъ-таракашкамъ изъ мамзельнаго сословія по капернаумамъ разнымъ и больше отдавали. Вотъ, Рафаэлишка, и за тебя золотой плачу, а ты этого, подлецъ, не чувствуешь и какъ что — сейчасъ про меня: ‘дикій да дикій’. А дикій-то за недикаго платитъ.

Билеты были взяты и экипажъ продолжалъ взбираться по террасамъ къ вершин Везувія. Ясно уже обозначилось вверху бловатое зданіе станціи желзной дороги, виднлся самый желзнодорожный путь, ведущій почти отвсно на самую крутизну, можно было уже видть и маленькій вагончикъ, который воротомъ втягивали наверхъ. Вс смотрли въ бинокли:

— Неужто и насъ также потянутъ на канат? спрашивалъ Конуринъ.

— А то какъ-же? отвчалъ Николай Ивановичъ.

— А вдругъ канатъ сорвется и вагонъ полетитъ кверху тормашками?

— Ну, ужъ тогда пиши письмо къ родителямъ, что, молъ, аминь. И костей не соберешь.

— Фу, ты пропасть! И это за свои-то кровныя деньги! Оказія… Ужъ письмо къ жен передъ поднятіемъ не написать-ли, что, молъ, такъ и такъ… Вексель-бы ей переслать. Вексель при мн Петра Мохова на полторы тысячи есть.

— Ахъ, Иванъ Кондратьичъ, какъ вамъ не стыдно такъ бояться! Я женщина, да не боюсь, сказала Глафира Семеновна.

— Погоди храбриться-то очень, вдь еще не сла бъ вагонъ, замтилъ ей мужъ.

— И сяду, и въ лучшемъ вид сяду и все-таки не буду бояться.

— Да вдь въ случа чего, можно и на станціи остаться, вдь не принудять-же меня по этой проклятой желзной дорог подниматься, ежели я не желаю? опять спросилъ Николая Ивановича Конуринъ.

— Само собой.

— Ну, такъ можетъ быть я только до желзной дороги доду, а ужъ насчетъ вагона-то — Богъ съ нимъ. Право, при мн денегъ много и, кром того, вексель, даже два.

— Да ужъ сверзишься внизъ, такъ что теб!

— Чудакъ-человкъ, у меня жена дома, дти. Ты съ женой внизъ полетишь, такъ васъ два сапога — пара, такъ тому и быть, а я вдову дома оставлю. Уфъ, страшно! Смотри, какая крутизна. Песъ съ нимъ и съ Везувіемъ-то!

— Трусъ.

— Мазилкинъ! Рафаэль! Дачто-жъ ты самаго главнаго-то не узналъ, началъ Граблинъ, обращаясь къ Перехватову.— Тамъ на станціи буфетъ есть?

— Есть, есть и даже можно завтракъ по карт получить.

— Ну, такъ теперь я ничего не боюсь. Дернуть по здорове горькаго до слезъ, такъ я куда угодно. На всякую отчаянность готовъ.

— Ну, а я должно быть въ ресторан и останусь. Нельзя мн… Векселей при мн на полторы тысячи рублей да еще деньги… Кабы векселей не было — туда сюда… поршилъ Конуринъ.

Наконецъ подъхали къ самой станціи. На двор, ржали лошади, кричали ослы.

LVIII.

Станція канатной желзной дороги стояла примкнутой у почти отвсной скалы, покрытой темнобурой остывшей лавой, мстами вывтрившейся въ мелкій песокъ. По скал, чуть не стоймя, были проложены на пространств приблизительно трехъ-четырехъ верстъ рельсы и по нимъ поднимался и спускался на проволочныхъ канатахъ, путемъ пара, открытый вагончикъ на десять-двнадцать мстъ. Путешественники тотчасъ-же бросились осматривать дорогу. Въ это время вагонъ спускался съ крутизны. Визжали блоки, кондукторъ трубилъ въ рожокъ. Глафира Семеновна закинула кверху голову и невольно вздрогнула.

— Фу, какъ страшно! проговорила она.— И не дучи-то духъ захватываетъ.

Передернуло всего и Николая Ивановича.

— Не подешь? спросилъ онъ.

— Да какъ-же не хать-то? Вдь срамъ. Столько времени поднимались на лошадяхъ, взяли билеты, находимся уже на станціи и вдругъ не хать! Вдь здятъ-же люди. Вонъ спускаются.

— Оборвется канатъ, слетишь — бда. И костей не соберутъ, покачалъ головой Конуринъ.

— По моему, по такой дорог только пьяному въ лоскъ и хать. Пьяному море по колно, замтилъ Граблинъ.

— Только ужъ ты, Григорій Аверьянычъ, пожалуйста не очень нализывайся. Вывалишься изъ вагона пьяный, еще хуже будетъ, сказалъ Перехватовъ.

— А ты держи и не допускай меня вываливаться. На то ты и взятъ для компаніи.

— Нтъ, нтъ… Боже васъ избави. Ежели вы будете пьяны, я съ вами не поду, заговорила Глафира Семеновна.

— Позвольте… Нельзя-же для храбрости не хватить. Вдь это какая-то каторжная дорога.

Въ это время спустился вагонъ съ семью пассажирами. Среди пассажировъ находилась и какая-то дама-нмка. Она была блдна, какъ полотно, и сидла съ полузакрытыми глазами. Помщавшійся рядомъ съ ней довольно толстый нмецъ съ щетинистыми усами давалъ ей нюхать спиртъ изъ флакона. Изъ вагона ее вывели подъ руки.

— Вотъ ужъ охота-то пуще неволи! покачалъ головой Николай Ивановичъ.— Ужъ хать-ли намъ, Глаша? спросилъ онъ жену.— Видишь дама-то какъ… чуть не въ безчувствіи чувствъ.

— Да конечно, не подемте, подхватилъ Конуринъ.— Ну ее къ чорту, эту дорогу!

— Нтъ, нтъ, я поду!. Я зажмурюсь во время зды, но все-таки поду, ршила Глафира Семеновна.— Помилуй, нахвастали всмъ въ Петербург, что будемъ на Везувій и вдругъ не быть!

— Да въ Петербург-то мы станемъ разсказывать, что были на самой вершин, что я даже папироску отъ кратера закурилъ. Ты думаешь, они насъ выдадутъ? кивнулъ Николай Ивановичъ на товарищей.— Нисколько не выдадутъ. Вдь и они-же не будутъ подниматься, ежели мы не поднимемся.

— Я поднимусь, сказалъ Перехватовъ.

— И я, и я съ вами, а вы, господа, какъ хотите, твердо сказала Глафира Семеновна.

Посмотрвъ дорогу, вс отправились въ ресторанъ при станціи. Жутко было всмъ, но каждый храбрился. Компанія англичанъ — спутниковъ сидла уже въ ресторан за столомъ и завтракала. Кром ихъ завтракали и еще англичане, пріхавшіе въ другой компаніи, также причудливо одтые. Одинъ былъ въ шотландской шапк, съ зелеными и красными клтками по блому фону и въ такомъ-же пиджак, застегнутомъ на вс пуговицы и увшанномъ черезъ плечо на ремняхъ фляжкой, кожаннымъ портсигаромъ, зрительной трубой, круглымъ барометромъ. Завтракъ былъ по карт. Англичанамъ подавали что-то мясное. Граблинъ подошелъ къ столу, заглянулъ въ блюдо и воскликнулъ:

— Ну, такъ я и зналъ! Баранье сдло съ бабковой мазью изъ помидоровъ. Фу, ты пропасть! Это вдь для нихъ, это вдь для англичанъ. Въ Неапол только англичанамъ и потрафляютъ.

— Да вдь это оттого, что ихъ много путешествуетъ по Италіи, отвчалъ Перехватовъ.— А русскихъ-то сколько? Самые пустяки. Вдь вотъ сколько времени здимъ, а только на одну русскую компанію и наткнулись.

— Плевать мн на это!,

Завтракъ прошелъ невесело и кончился скандаломъ. Вс остерегались пить, кром Граблина,который, какъ говорится, такъ и поддавалъ на каменку, въ конц концовъ окончательно напился пьянъ и сталъ придираться къ англичанамъ. Перехватовъ останавливалъ, его, но тщетно. Граблинъ передразнивалъ ихъ говоръ, показывалъ имъ кулаки, ронялъ ихъ стаканы, проливая вино, англичантк въ шляпк грибомъ, свою спутницу по шарабану, называлъ ‘мамзель-стриказель на курьихъ ножкахъ’. Англичане возмутились, загоготали на своемъ язык и повскакали изъ-за стола, сбираясь пересаживаться за другой столъ. Глафира Семеновна бросилась къ Граблину, стала его уговаривать не скандалить и съ помощью Перехватова увела въ другую комнату. Граблинъ еле стоялъ на ногахъ. Его усадили въ кресло. Ворча всякій вздоръ и увряя Глафиру Семеновну, что только для нея онъ не подрался съ сдымъ англичаниномъ, онъ спросилъ себ бутылку асти, выпилъ залпомъ стаканъ и сталъ дремать и клевать носомъ. Черезъ нсколько минутъ онъ спалъ.

— Пусть спитъ, а мы подемъ на вершину Везувія одни, сказалъ Перехватовъ. — Къ нашему возвращенію онъ проспится. Нельзя его брать съ собой въ такомъ вид. Онъ изъ вагона вывалится. Да вдь и отъ вагона до кратера надо изрядно еще пшкомъ идти. Здсь ему отлично… Въ комнат онъ одинъ. Слуг дадимъ хорошенько на чай, чтобы онъ его покараулилъ — вотъ и будетъ все по хорошему.

— Ужасный скандалистъ! покачала головой Глафира Семеновна.

— Совсмъ саврасъ безъ узды. Видите-ли, сколько я отъ него натерплся въ дорог! вздохнулъ Перехватовъ.— Вдь въ каждомъ город у него скандалъ да не одинъ. Вдь только желаніе образовать себя путешествіемъ, поглядть въ Италіи на образцы искусства и заставило меня похать съ нимъ, а то, кажется, ни за что-бы не согласился съ нимъ здить.

Вошли Конуринъ и Николай Ивановичъ.

— Успокоился рабъ Божій Григорій? спросилъ Конуринъ.

— Спитъ. Да оно и лучше. Съ нимъ просто несносно было-бы въ вагон. демте скорй на вершину Везувія, торопилъ Перехватовъ.

Онъ вынулъ у спящаго Граблина часы, кошелекъ и бумажникъ, поручилъ наблюдать за нимъ слуг и вс отправились садиться въ вагонъ.

— Глаша, Глаша, я захватилъ для тебя бутылку содовой воды. Въ случа чего, такъ чтобъ отпоитъ тебя, сказалъ Николай Ивановичъ.

— Смотри, не пришлось-бы тебя самого отпаивать водой, былъ отвтъ.

— Святители!. Пронесите благополучно по этой каторжной дорог! шепталъ Конуринъ.— И чего, спрашивается, мы лземъ? За свои деньги и прямо на рогатину лземъ.

— Такъ вернись и оставайся вмст съ Граблинымъ, оказалъ Николай Ивановичъ.

Конуринъ колебался.

— Да ужъ и то лучше не остаться-ли? Вдь на тысячу восемьсотъ рублей у меня векселей въ карман. Свержусь, такъ кто получитъ? сказалъ онъ, но тутъ-же махнулъ рукой и ршительно прибавилъ:— Впрочемъ, на людяхъ и смерть красна. Поду. Погибну, такъ ужъ въ компаніи.

— Да полноте вамъ тоску-то на всхъ наводить! замтила ему Глафира Семеновна.— Что это все — погибну, да погибну! — гд-бы бодриться, а вы эдакія слова… Отчего-же другіе-то не погибаютъ?

— А ужъ катастрофа одинъ разъ была, сказалъ Перехватовъ.— Вагонъ сорвался съ каната и вс, разумется, въ дребезги… Я читалъ въ газетахъ.

— Не говорите, не говорите пожалуйста… замахала руками Глафира Семеновна, блдня.— Разв можно передъ самымъ отправленіемъ такія рчи?.. Какъ вамъ не стыдно!

Они уже стояли около вагона. Въ вагон сидли ихъ спутники — три англичанина и англичанка и какой-то пожилой, худой и длинный человкъ неизвстной національности, облеченный въ свтлое клтчатое пальто-халатъ.

— Ежели, Глаша, хочешь, то вдь еще не поздно остаться. Чортъ съ ними и съ билетами! сказалъ жен Николай Ивановичъ.

— Нтъ, нтъ, я поду.

И Глафира Семеновна вскочила въ вагонъ. Николай Ивановичъ ринулся было за ней, но кондукторъ, находившіися въ вагон, отстранилъ его, захлопнулъ перекладину и затрубилъ въ рогъ. Заскрипли блоки и вагонъ началъ подниматься.

— Стой! Стой, мерзавецъ! закричалъ Николай Ивановичъ кондуктору.— Это моя супруга! Се ма фамъ! и я долженъ съ ней!..

Но вагонъ, разумется, не остановился.

— Что-же это такое! вопіялъ Николай Ивановичъ.— Отчего онъ насъ не пустилъ? Вдь и мста въ вагон свободныя были. Неужели ихъ скоты-англичане откупили? Господи, да какъ-же такъ одна Глаша-то тамъ будетъ! Ахъ, подлецы, подлецы! Пуркуа? Какое вы имете право не пускать мужа, ежели взяли его жену! кинулся онъ чуть не съ кулаками на желзнодорожнаго сторожа, оставшагося на платформ.

Тотъ забормоталъ что-то на ломаномъ французскомъ язык.

— Что онъ говоритъ? Что онъ бормочетъ, анафема? — спрашивалъ Николай Ивановичъ Перехватова.

— А онъ говоритъ, что хоть въ вагон и есть мста, но въ настоящее время дозволено поднимать въ вагон только по шести пассажировъ и никакъ не больше. Прежде поднимали по десяти, но канатъ не выдержалъ и произошло крушеніе,— отвчалъ Перехватовъ.

— Боже милостивый, что-же это такое! Жена тамъ, а мужъ здсь! Тьфу ты пропасть!

— Мы подемъ съ слдующимъ поздомъ, а она насъ тамъ наверху подождетъ.

Но Николай Ивановичъ былъ просто въ отчаяніи. Съ замираніемъ сердца смотрлъ онъ вверхъ, махалъ жен платкомъ и палкой и кричалъ:

— Глаша! осторожне! Бога ради осторожне! Зажмурься! зажмурься! Не гляди внизъ! А прідешь наверхъ, такъ стой и ни съ мста!.. Насъ дожидайся! Съ англичанами не смть никуда ходить! Понимаешь, не смть!

Но съ верху ни отвта не было слышно, ни отвтнаго знака не было видно.

LIX.

Ждать слдующаго позда пришлось около получаса. Николай Ивановичъ нетерпливо кусалъ губы, пожималъ плечами и былъ вообще въ сильномъ безпокойств. Онъ вперивалъ взоръ наверхъ, старался разглядть жену и шепталъ:

— Ахъ, дура-баба! Ахъ, полосатая дура! Не подождать мужа, ухать одной… Ну, храни Богъ, что случится? Какъ тамъ она тогда одна?..

— Да ужъ ежели чему случиться, то что одна, что вмст — никому не миновать смерти изъ находящихся въ вагон, отвчалъ Перехватовъ.

— Позвольте… что вы говорите! При ней даже паспорта нтъ! горячился Николай Ивановичъ…— Паспортъ у насъ общій и находится при мн.

— А зачмъ ей паспортъ?

— Ну, а какъ я тогда докажу, что она моя жена, ежели она будетъ убита? Нтъ, какъ хотите, это дерзость, это своевольство ухать одной. Вы не видите, поднялись они на вершину или еще не поднялись?

— Кажется, что еще не поднялись! Вагонъ двигается.

— Ни бинокля, ни трубы… Вдь у насъ есть бинокль, но дура-баба возитъ его только для театра, а вотъ здсь, когда его надо, она его оставила въ гостинниц. Бите… Пермете…— обратился Николай Ивановичъ къ англичанину въ шотландскомъ костюм, тоже ожидающему позда и смотрящему наверхъ въ большой морской бинокль, и чуть не силой вырвалъ у него бинокль.

— Кескесе? — пробормоталъ оторопвши англичанинъ, выпучивая удивленно глаза.

— Ma фамъ, ма фамъ… Дура ма фамъ,— наскоро отвчалъ Николай Ивановичъ, направляя бинокль на поздъ, и воскликнулъ:— Ну, слава Богу, поднялись благополучно. Вагонъ стоитъ уже у станціи.

Отъ полноты чувствъ онъ даже перекрестился и передалъ англичанину обратно бинокль.

Не мене Николая Ивановича тревожился и Конуринъ, тревожился за себя и молчалъ, но наконецъ не вытерплъ и проговорилъ:

— Не написать-ли мн сейчасъ хоть карандашомъ жен письмо, что, молъ, такъ и такъ… прощай, родная, поднимаютъ? Почтовая карточка съ адресомъ есть и карандашъ есть.

— Да какая польза? — спросилъ Перехватовъ.

— Ну, все-таки найдутъ на труп письмо и перешлютъ.

— Будетъ теб говорить о трупахъ! крикнулъ на него Николай Ивановичъ.— Чего пугаешь зря. Видишь, люди благополучно поднялись.

Вагонъ, между тмъ, спустился внизъ съ пассажирами и долженъ былъ принять новыхъ пассажировъ, чтобъ поднять ихъ наверхъ. Изъ него выходилъ тщедушный человкъ въ шляп котелкомъ, блдный, державшій около губъ носовой платокъ и покачивающійся на ногахъ. У него, очевидно, закружилась голова при спуск съ высоты и съ нимъ происходило нчто въ род морской болзни. Присутствующіе посторонились. Конуринъ участливо взглянулъ на него и воскликнулъ.

— Господи Боже мой! За свои-то деньги и столько мученій!

Кондукторъ трубилъ въ рогъ и приглашалъ садиться въ вагонъ. Перехватовъ, Конуринъ и Николай Ивановичъ влзли первые. Съ.ними влзъ и англичанинъ въ шотландскомь костюм. Больше пассажировъ не оказалось. Кондукторъ протрубилъ второй разъ въ рожокъ, затмъ въ третій, и вагонъ началъ подниматься. Русскіе крестились. Англичанинъ тотчасъ-же положилъ себ въ ротъ какую-то лепешку, которую вынулъ изъ крошечной бомбоньерки, затмъ посмотрлъ на висвшій черезъ плечо круглый барометръ, на часы и, записавъ что-то въ записную книжку, началъ смотрть по сторонамъ въ бинокль. Поднимались на страшную крутизну. Видъ на Неаполь и на море постепенно скрывался въ туман, заволакивался облаками. Николай Ивановичъ сидлъ прищурившись.

— Ничего не чувствуете? спрашивалъ его тихо Перехватовъ.

— Что-то чувствую, но и самъ не знаю что…

Конуринъ былъ ни живъ, ни мертвъ.

— Не запихать-ли мн векселя-то въ сапогъ, за голенищу? Да и деньги тоже…— спрашивалъ онъ, ни къ кому особенно не обращаясь.

Отвта не послдовало… Англичанинъ досталъ маленькій флакончикъ, поднесъ его ко рту, сдлалъ хлебокъ, опять посмотрлъ на барометръ и опять записалъ что-то въ записную книжку.

— Прощай, жена… Прощай, супруга любезная… Поминай раба божьяго Ивана въ случа чего…— бормоталъ Конуринъ. — Ахъ, голубушка, голубушка!.. Ты теперь сидишь, умница, у себя въ гнздышк и чаекъ попиваешь, а я-то, дуракъ, гд! По поднебесью болтаюсь. И не диво бы отъ долговъ на такую вышь лолзъ, а то изъ хорошей жизни, отъ своихъ собственныхъ капиталовъ. Тьфу ты!

Вдругъ Николай Ивановичъ вскрикнулъ и отшатнулся отъ англичанина.

— Погибаемъ? — заоралъ Конуринъ, хватаясь за перекладину вагона.— Господи! Что-же это такое!

Оказалось, что англичанинъ вынулъ изъ кармана ящичекъ и выпустилъ оттуда на скамейку большую лягушку, которая и прыгнула по направленію къ Николаю Ивановичу, но тотчасъ остановилась и стала пыжиться.

— Мусью! Такъ невозможно. Съ лягушками нешто шутить можно?.. Съ животной тварью въ вагоны не допущаютъ! закричалъ на англичанина пришедшій въ себя Николай Ивановичъ.

— Выбрось ее вонъ! Выбрось изъ вагона! поддержалъ его Конуринъ, тоже уже нсколько оправившійся.— Это еще что за музыка! Съ лягушками вздумалъ здить.

— Господа, оставьте… Это должно быть естествоиспытатель. Онъ съ научною цлью… Онъ опыты длаетъ, останавливалъ товарищей Перехватовъ.

— Испытатель! А хоть-бы распроиспытатель! Плевать мн на него!

И Николай Ивановичъ сбросилъ лягушку со скамейки вагона палкой. Лягушка вылетла изъ вагона на желзнодорожное полотно. Англичанинъ возмутился и заговорилъ что-то по англійски, сверкая глазами и размахивая руками передъ Николаемъ Ивановичемъ.

— Ну, ну, ну! Будешь кричать, такъ и самого вышвырнемъ такъ-же, какъ лягушку! Молчи ужъ лучше. Насъ трое, а ты одинъ.

Началась перебранка. Англичанинъ ругался по англійски, Конуринъ и Николай Ивановичъ высыпали на него словарь русскихъ ругательныхъ словъ.

— А вотъ протоколъ составить, когда прідемъ на верхъ, что, молъ, такая и такая рыжая англійская дубина здитъ съ мелкопитающейся наскомой тварью и длаетъ нарушеніе общественнаго безпокойствія, проговорилъ наконецъ Конуринъ.

— Господа! Довольно, довольно. Оставьте… Видите, мы уже пріхали, останавливалъ своихъ компаньоновъ Перехватовъ.

— Чего довольно! Счастливъ его Богъ, что Глаша впередъ ухала, а будь это при ней, такъ я ему-бы ужъ прописалъ ижицу, вс бока обломалъ-бы, потому Глаша зми и лягушекъ видть не можетъ и съ ней наврное случились-бы нервы, истерика… не унимался Николай Ивановичъ.

Вагонъ остановился у станціи.

— Ну, слава Богу, пронесли святители! проговорилъ Конуринъ, крестясь.— Каково только потомъ обратно будетъ спускаться.

Николай Ивановичъ искалъ глазами на станціи Глафиру Семеновну, но ея не было.

— Ma фамъ? У ма фамъ? испуганно обращался онъ къ желзнодорожной прислуг.— Глаша! Глафира Семеновна! Гд ты? Что-же это, въ самомъ дл!… Неужто она на самую верхушку Везувія одна удрала? Ахъ,. глупая баба! Ахъ, мерзкая! Это ее англичане, которые съ нами въ шарабан хали, увели! Ну, погодите-жъ вы, длиннозубые англійскіе черти!

Его окружили проводники въ форменныхъ фуражкахъ съ номерами на груди и проводники въ шляпахъ и безъ номеровъ и предлагали свои услуги. Вс они были съ альпійскими палками въ рукахъ. Проводники не въ форменныхъ фуражкахъ имли по дв и по три альпійскія палки и, кром того, имли при себ грязные пледы, перекинутые черезъ плечо, и связки толстыхъ веревокъ у пояса.

— А ну васъ къ чорту! Прочь! У меня жена пропала! кричалъ на нихъ Николай Ивановичъ.

— Не пропала, а ушла должно быть съ рекомендованнымъ проводникомъ, отвчалъ Перехватовъ.— Мы имемъ право на рекомендованнаго горной компаніей Кука проводника по нашему билету. У насъ это въ правилахъ восхожденія на Везувій на билетахъ напечатано. Съ номерными бляхами и въ форменныхъ фуражкахъ — это рекомендованные проводники и есть.

Одинъ изъ такихъ проводниковъ манилъ уже Перехватова и Николая Ивановича за собой и что-то бормоталъ на ломанномъ французскомъ язык.

— Да провались ты, окаянный! Мн жену надо. Ma фамъ… У меня жена куда-то здсь задвалась! Отыщи мн ее и получишь два франка на чай… сердился Николай Ивановичъ. — Щерше ма фамъ и будетъ де больше франкъ пуръ буаръ.

— Послушайте, Ивановъ, ваша супруга наврное отправилась на кратеръ съ проводникомъ и англичанами. Пойдемте скоре впередъ и мы нагонимъ ее или найдемъ на верху у кратера. Видите, здсь ужъ никого нтъ изъ публики.

— Ну, попадетъ ей отъ меня на орхи! Ой-ой, какъ попадетъ!

Вс пошли за проводникомъ въ форменной фуражк. Три проводника безъ форменныхъ фуражекъ слдовали сзади и предлагали альпійскія палки.

— Брысь! — крикнулъ на нихъ Конуринъ, но они не отставали.

LX.

Путь отъ желзнодорожной станціи лежалъ прямо къ кратеру. Взбираться пришлось по узенькой неутрамбованной, а только слегка протоптанной тропинк, ведущей зигъ-загами на страшную крутизну. Ноги утопали въ разсыпавшейся въ песокъ лав. Пропитанный срными испареніями воздухъ былъ удушливъ. Шли гуськомъ. Вели проводники, рекомендованные компаніей Кука. Впереди шелъ англичанинъ въ шотландскомъ костюм сзади своего проводника, затмъ опять проводникъ и за нимъ Николай Ивановичъ, опирающійся на свою палку съ скрытымъ внутри кинжаломъ, а за нимъ Перехватовъ и Конуринъ. Около нихъ, не по проложенной тропинк, а карабкаясь по твердымъ, въ безпорядк нагроможденнымъ глыбамъ лавы, бжали три вольные проводника въ калабрійскихъ рваныхъ шляпахъ и, размахивая веревками, подскакивали къ путешественникамъ при трудныхъ переходахъ, подхватывали ихъ подъ руку, предлагали имъ свои альпійскія палки. Николай Ивановичъ все отмахивался отъ нихъ и отбивался.

— И чего они лзутъ, подлецы! говорилъ онъ, обливаясь потомъ.

— сть хотятъ, на макароны заработать стараются, отвчалъ Перехватовъ и взялъ отъ одного изъ проводниковъ палку съ острымъ наконечникомъ и крючкомъ.— Отдайте имъ ваше пальто понести — вотъ они и отстанутъ. Вамъ жарко въ пальто.

— А и то, отдать.

Николай Ивановичъ отдалъ пальто, но вольные проводники не унимались.

Видя, что ему трудно взбираться, они протягивали ему концы своихъ веревокъ и показывали жестами, чтобы онъ взялся за конецъ веревки, а они потянутъ его на верхъ и будутъ такимъ манеромъ втаскивать и облегчать восхожденіе. Опыты втаскиванія они для примра показывали другъ на друг. Николай Ивановичъ согласился на такой способъ восхожденія. Проводникъ быстро обвязалъ его по поясу однимъ концомъ веревки, а за другой конецъ потащилъ его на верхъ. Идти стало легче.

— Эй, ты! Черномазый! Тащи и меня! крикнулъ Конуринъ другому проводнику.

Тотъ бросился къ нему со всхъ ногъ и тоже обвязалъ его веревкой.

— Смотри только, не затащи меня въ какую-нибудь пропасть!.. продолжалъ Конуринъ, взбираясь уже откинувшись корпусомъ назадъ, и прибавилъ: — Взрослые люди, даже съ сдиной въ бородахъ, а въ лошадки играемъ. Разсказать ежели объ этомъ въ Питер родн — плюнутъ и не поврятъ, какъ насъ поднимали на веревкахъ, ей-ей, не поврятъ. А зачмъ, спрашивается, мучаемъ себя и поднимаемся? На кой шутъ этотъ самый Везувій намъ понадобился?

— Духъ пытливости, Иванъ Кондратьичъ, духъ пытливосги, желаніе видть чудеса природы, кряхтлъ Перехватовъ.

— Да вдь это барину хорошо, тому, кто почище, а купеческому-то сословію на что?

— Ну, насчетъ этого ты молчи! перебилъ его Николай Ивановичъ.— По современнымъ временамъ, у кого деньги есть, тотъ и баринъ, тотъ и почище. Господинъ Перехватовъ! Спросите пожалуйста у этихъ эфіоповъ, скоро-ли наконецъ мы къ самой точк-то подойдемъ. Когда-же. конецъ будетъ этому карабканью!

Перехватовъ сталъ спрашивать проводниковъ и отвчалъ:

— Черезъ десять минутъ. Черезъ десять минутъ мы будемъ у дйствующаго кратера. Теперь мы идемъ по старому, потухшему уже кратеру.

— Ай! Что это? Дымится! Господи, спаси насъ и помилуй! вдругъ воскликнулъ Конуринъ, останавливаясь въ испуг, и указалъ въ сторону отъ тропинки.

Шагахъ въ пяти отъ нихъ изъ расщелины земли выходилъ довольно большой струей удушливый срный дымъ.

— А вотъ это потухшій-то кратеръ и есть, сказалъ Перехватовъ.— Проводникъ говоритъ, что еще въ начал пятидесятыхъ годовъ тутъ выбрасывался пепелъ и текла лава.

— Позвольте… Да какой-же онъ потухшій, ежели дымится! Николай Иванычъ, ужъ идти-ли намъ дальше-то? Право вдь, ни за грошъ пропадешь.

— Да какъ-же не идти-то, ежели тамъ Глаша! Дуракъ! раздраженно воскликнулъ Николай Ивановичъ, боязливо осматриваясь по сторонамъ.— Я теперь даже на врную смерть готовъ идти.

— Да не бойтесь, господа, не бойтесь. Какъ-же другіе-то люди ходятъ и ничего съ ними не случается! ободрялъ ихъ Перехватовъ.

Трещины съ выходящимъ изъ нихъ срнымъ дымомъ попадались все чаще и чаще. Приходилось ужъ выбирать мсто, гд ступать. Грунтъ длался горячимъ, что ощущалось даже сквозь сапоги.

— Господи! что-же это такое! Я чувствую даже, что горячо идти… Снизу подпаливаетъ… Словно по раскаленной плит идемъ…— испуганно забормоталъ Конуринъ.— Вернемтесь, Бога ради, назадъ… Отпустите душу на покаяніе. За что-же христіанской душ безъ покаянія погибать! Ахъ, громъ! Вернемтесь, ради Христа!

Въ отдаленіи дйствительно слышались глухіе раскаты грома. Это давалъ себя знать дйствующій кратеръ. Проводники улыбнулись, забормотали что-то и стали одобрительно кивать по направленію, откуда слышались громовые раскаты.

— Ради самаго Господа, вернемтесь! — умолялъ Конуринъ, останавливаясь.

— Дубина! Дреколіе! Чертова кочерыжка! Какъ вернуться, ежели жена тамъ!

— Да вдь твоя жена, а не моя, такъ мн-то что-же! Нтъ, какъ хотите, а я дальше не пойду. У меня дв тысячи денегъ въ карман и векселей на тысячу восемьсотъ рублей,

Перехватовъ сталъ уговаривать его.

— Господи! Чего вы боитесь, Иванъ Кондратьичъ. По сотн человкъ въ день на Везувій поднимается и ни съ кмъ ничего не случается, а съ вами вдругъ случится что-то. Вдь ужъ дорога проторенная, говорилъ онъ, подхватилъ Конурина подъ руку и пошелъ рядомъ съ нимъ.

А раскаты грома длались все сильне и сильне. Везувій дйствовалъ. Въ воздух носились облака пыли, выбрасываемой имъ. Шли дальше. Крутизна прекратилась и разстилалась обширная чернобурая площадь, съ черными какъ уголь или съ желтыми чистой сры прогалинами. Дымящіяся трещины были уже буквально на каждомъ шагу. Вся почва подъ ногами дымилась, выпускала изъ себя срныя испаренія. Николай Ивановичъ блдный, облитый потомъ, шелъ и скрежаталъ зубами.

— О, Глашка, Глашка! О, мерзкая тварь! И куда тебя, чертовку, нелегкая запропаститься угораздила! восклицалъ онъ.

Англичанинъ въ шотландскомъ костюм, шедшій впереди, остановился и длалъ наблюденія надъ барометромъ, щупалъ свой пульсъ, наконецъ вынулъ изъ кармана коробочку и выбросилъ оттуда живую красную бабочку, стараясь, чтобъ она летла, но бабочка сла на землю и сжала крылья. Николай Ивановичъ опередилъ его и съ раздраженіемъ плюнулъ въ его сторону.

— Вотъ, рыжій дуракъ, нашелъ мсто, гд глупостями заниматься! пробормоталъ онъ.

— Уне монета… Уне монета… приставалъ къ Николаю Ивановичу проводникъ, показывая кусокъ лавы, въ которомъ была вдавлена мдная, покрывшаяся зеленой окисью монета.

— Чего теб, дьяволъ? Что ты къ моей душ пристаешь?

— Дайте ему мдную монету и онъ сейчасъ-же запечетъ ее при васъ въ горячей лав. Это на память о Везуві. Вотъ мой проводникъ сдлалъ ужъ мн такую запеканку. Смотрите, какъ горячо. Еле въ рук держать можно,— говорилъ Перехватовъ.

— А ну его къ чорту и ко всмъ дьяволамъ съ этой запеканкой! У меня жена пропала, а онъ съ запеканкой лзетъ! О, Глафирушка, Глафирушка! Ну, погоди-жъ ты у меня!

А раскаты грома длались все сильне и сильне. Гулъ отъ грома стоялъ уже безостановочно.

— Прощай, жена! Прощай, матушка! Конецъ твоему Ивану Кондратьевичу наступаетъ! — шепталъ Конуринъ, еле передвигая ноги.

— И чего это ты все про свою жену ноешь! Хуже горькой рдьки надолъ! — накинулся на него Николай Ивановичъ.

— А ты чего про свою жену ноешь?

— Я дло другое… У меня жена невдь гд, на огнедышащей гор пропала, а твоя дома за чаемъ пузырится.

— Вонъ ваша супруга! Вонъ Глафира Семеновна!— указалъ Перехватовъ, протягивая руку впередъ.

— Гд? Гд? — воскликнулъ Николай Ивановичъ, оживляясь.

— А вонъ она на камн сидитъ и около нея стоятъ англичане. Вонъ молодой англичанинъ поитъ ее чмъ-то.

Николай Ивановичъ со всхъ ногъ ринулся было къ жен, но проводникъ въ калабрійской шляп удержалъ его на веревк, а проводникъ въ форменной фуражк схватилъ подъ руку и, крпко держа его, грозилъ ему пальцемъ. Началась борьба. Николай Ивановичъ вырывался. Къ нему подскочилъ Перехватовъ и заговорилъ:

— Что вы задумали! Здсь нельзя не по проложенной тропинк ходить… Того и гляди, провалитесь. Мой проводникъ говоритъ, что еще недавно одинъ какой-то богатый бразильскій купецъ провалился въ преисподнюю, вмст съ проводникомъ провалился.

Николай Ивановичъ укротился.

— Да вдь я къ жен… Ma фамъ, на фамъ…— указывалъ онъ на виднющуюся вдали группу англичанъ.

Проводникъ въ форменной фуражк взялъ его подъ руку и повелъ по проложенной тропинк. Конуринъ и Перехватовъ шли сзади. Конуринъ шепталъ:

— Святители! Пронесите! Спущусь внизъ благополучно — пудовую свчку дома поставлю.

LXI.

Наконецъ Николай Ивановичъ, Конуринъ и Перехватовъ достигли группы англичанъ. Николай Ивановичъ рванулся отъ проводниковъ, растолкалъ англичанъ и чуть не съ кулаками ринулся на Глафиру Семеновну.

— Глашка! Тварь! Вдь это-же наконецъ подло, вдь это безсовстно! Какое ты имла право, спрашивается?..— воскликнулъ онъ, но тутъ голосъ его оскся.

Глафира Семеновна сидла на камн, блдная, съ полузакрытыми глазами, безъ шляпки, съ разстегнутымъ корсажемъ. Молодой англичанинъ поддерживалъ ее за плечи, около нея суетилась англичанка и давала ей нюхать спиртъ изъ флакона, пожилой англичанинъ совалъ ей въ ротъ какую-то лепешечку, третій англичанинъ держалъ ея шляпку. Съ Глафирой Семеновной было дурно.

— Глаша! Голубушка! что съ тобой? испуганно пробормоталъ Николай Ивановичъ, перемняя тонъ.

Глафира Семеновна не отвчала. Англичанинъ, державшій въ рук шляпку Глафиры Семеновны, обернулся къ Николаю Ивановичу и, жестикулируя, заговорилъ что-то по англійски.

— Прочь! Ничего не понимаю, что ты бормочешь на своемъ обезьяньемъ язык. Глафира Семеновна, матушка, да что съ тобой приключилось?

— Охъ, домой, домой! Скорй домой… Внизъ…— прошептала она наконецъ.

— Была ты на кратер, что-ли? Опалило тебя, что-ли? допытывался Николай Ивановичъ.

— Была, была… Ужасъ что такое! Скорй внизъ…

— Да приди ты сначала въ себя… Какъ-же внизъ-то въ такомъ вид!.. Вдь до низу-то далеко…

— Я теперь ничего… Я теперь могу… отвчала Глафира Семеновна, отстраняя отъ себя флаконъ англичанки и пробуя застегнуть корсажъ.

— Все-таки нужно посидть еще немного и отдохнуть. Но ты мн все-таки скажи: опалило тебя?

— Нтъ, нтъ. Огонь до меня не хваталъ.

— Но что-же съ тобой случилось?

— И сама не знаю… Взглянула, увидала полымя и вдругъ все помутилось… Страшно…

— Ахъ, даже полымя? произнесъ Конуринъ и почесалъ затылокъ.— Господа, ужъ идти-ли намъ дальше?

— Да вдь ужъ пришли, такъ чего-жъ тутъ?.. Вонъ кратеръ, вонъ гд клтчатый англичанинъ съ проводникомъ стоитъ. Въ двадцати шагахъ отъ насъ, указывалъ Перехватовъ.

— А какъ-же жена-то? спросилъ Николай Ивановичъ.

— Боже мой, да вдь это минутное дло. Заглянуть и назадъ. А около супруги вашей господа англичане побудутъ. А то подошли къ самому кратеру и вдругъ назадъ.

— Глаша! Теб ничего теперь? Можно мн на минутку до кратера добжать?

— Иди, но только Бога ради скорй назадъ.

— Въ моментъ. Вотъ теб бутылка зельтерской воды. Отпейся. Видишь, мужъ-то у тебя какой заботливый, воды теб захватилъ, а ты отъ него убжала.

— Да никуда я не убгала. Я вскочила въ вагонъ, а кондукторъ меня силой увезъ.

Пожилой англичанинъ, принявъ отъ Николая Ивановича бутылку зельтерской воды, принялся откупоривать ее карманнымъ штопоромъ.

— Такъ я сейчасъ… еще разъ сказалъ жен Николай Ивановичъ и крикнулъ Конурину:— Иванъ Кондратьичъ! Бжимъ…

— Нтъ, нтъ. Мн, братъ жизнь-то еще не надола! махнулъ рукой Конуринъ.— Люди въ обмороки падаютъ отъ этого удовольствія, а я вдругъ пойду? Ни за что. Храни Богъ, помутится и у меня въ глазахъ. Помутится, полечу въ огонь, а при мн векселей и денегъ почти на четыре тысячи. Я при твоей жен останусь.

— Идете вы наконецъ или не идете? кричалъ Перехватовъ, тронувшійся уже въ путь.

— Иду, иду. Нельзя не идти. Я ужъ далъ себ слово во что-бы то ни стало папироску отъ здшняго огня закурить, отвчалъ Николай Ивановичъ и ринулся за Перехватовымъ, но проводникъ потянулъ къ себ веревку, которой Николай Ивановичъ былъ обвязанъ по животу и, удержавъ его порывъ, погрозилъ ему пальцемъ и заговорилъ что-то по-итальянски.

— О, чертъ тебя возьми! Чего ты меня держишь на привязи-то, итальянская морда!

Но проводникъ подхватилъ его уже подъ руку.

— Будьте осторожне, господинъ Ивановъ! Проводникъ разсказываетъ, что въ тридцати шагахъ отъ этого мста какой-то американецъ въ прошломъ году оборвался и вмст съ землей въ кратеръ провалился! крикнулъ Перехватовъ.

Николай Ивановичъ поблднлъ.

— Святъ, святъ, святъ… Наше мсто свято… прошепталъ онъ и покорился проводнику.

Проводникъ подвелъ Николая Ивановича къ обрыву, указалъ пальцемъ внизъ въ пропасть, опять забормоталъ что-то по итальянски, отскочилъ отъ него на нсколько шаговъ и натянулъ веревку, которой былъ обвязанъ Николай Ивановичъ. Николай Ивановичъ заглянулъ въ пропасть и остолбенлъ. На дн пропасти съ глухими раскатами грома вылеталъ громадный снопъ огня съ дымомъ и съ чмъ-то раскаленнымъ до красна. Удушливый срный запахъ билъ въ носъ и затруднялъ дыханіе. У Николая Ивановича закружилась голова и онъ еле могъ закричать проводнику:

— Веди назадъ! Веди назадъ!

Тотъ потянулъ веревку и, схвативъ его подъ руку, снова забормоталъ что- то.

— Фу-у-у! протянулъ Николай Ивановичъ, не слушая проводника.— Вотъ такъ штука!

Передъ нимъ стоялъ Перехватовъ, блдный и не мене его пораженный.

— Величественное зрлище… шепталъ онъ и, улыбнувшись, спросилъ:— Что-жъ вы папироску-то отъ кратера не закурили? Хвалились вдь.

— Куда тутъ! Я воображалъ совсмъ иначе…

И Николай Ивановичъ махнулъ рукой.

— Да… Тутъ и мужчина не робкаго десятка можетъ обробть, а не только что женщина, продолжалъ онъ.— Ничего нтъ удивительнаго, что съ женой сдлалось дурно!

— Однако-же съ англичанкой ничего не сдлалось, замтилъ Перехватовъ.

— Что англичанка! Англичанки какія-то двухжильныя.

Минуты черезъ дв они были около Глафиры Семеновны. Она уже оправилась. Конуринъ накидывалъ ей на плечи ватерпруфъ. Пришелъ въ себя отъ потрясающаго зрлища и Николай Ивановичъ.

— Трусъ! проговорилъ онъ, хлопнувъ по плечу Конурина.— Былъ на Везувіи и побоялся къ кратеру подойти. Вдь это-же срамъ.

— Ну, трусъ, такъ трусъ. Ну, срамъ, такъ срамъ. Подальше отъ него, такъ лучше. Что мн этотъ кратеръ? Чихать я на него хочу. Да вовсе этотъ кратеръ и не для нашего брата-купца, отвчалъ Конуринъ.

— Видлъ? обратилась къ мужу Глафира Семеновна.— Вдь это ужасъ что такое! Я какъ взглянула, такъ у меня подъ колнками вс поджилки и задрожали.

— Катастрофа обширная! отвчалъ тотъ.— Не то взрывъ гигантскаго кораблекрушенія, не то…

— Ну, довольно, довольно… Давай спускаться теперь внизъ.— Гд мой проводникъ?

— Какъ внизъ? А на теченіе лавы не пойдете разв смотрть? удивился Перехватовъ.— Наши проводники обязаны насъ сводить еще на ручей лавы, вытекающій изъ кратера Везувія. Это съ другой стороны кратера.

— Нтъ, нтъ, довольно! Благодарю покорно! Будетъ съ меня и этого! воскликнула Глафира Семеновна.

— Да вдь это, проводникъ говорятъ, всего въ получас ходьбы отсюда.

— Да что вы, мосье Перехватовъ! Я и отъ кратера-то еле пришла въ себя, а вы еще на лаву какую-то зовете! Не умирать-же мн здсь. Внизъ, внизъ, Николай Иванычъ.

— Да, да, матушка. Достаточно намъ и этого происшествія. И про здшнее-то мсто будемъ разсказывать въ Питер, такъ намъ никто не повритъ, что мы были.

— Да, ужъ и я скажу, что занесла насъ нелегкая къ чорту на кулички! подхватилъ Конуринъ.— Вотъ гд настоящія-то чортовы кулички. Бжимъ, Николай Ивановъ, изъ поднебесья.

— Ну, а я на лаву. Долженъ-же я ручей изъ лавы видть, отвчалъ Перехватовъ. — Англичане тудаотправляются и я съ ними.

— Скатертью дорога.

— Вамъ все равно придется ждать англичанъ внизу на станціи, потому шарабанъ у насъ общій, а ужъ меня извините, что я отстаю отъ вашей компаніи. Я пріхалъ сюда для самообразованія. Что я въ дорог отъ моего савраса безъ узды черезъ это нравственныхъ страданій вынесъ!

— Не извиняйтесь, не извиняйтесь. Съ Богомъ… Мы васъ подождемъ внизу. Намъ еще съ вашимъ саврасомъ придется повозиться: разбудить его, отпоить и вытрезвить, отвчалъ Николай Ивановичъ.

Перехватовъ примкнулъ къ англичанамъ. Николай Ивановичъ, Глафира Семеновна и Конуринъ, сопровождаемые проводниками, отправились въ обратный путь.

— А какъ мы теперь по желзной-то дорог спускаться будемъ? Спускаться-то страшне, чмъ подниматься. Бр… говорила Глафира Семеновна и, вздрогнувъ, нервно пожала плечами.—Даже и подумать-то, такъ морозъ по кож…

— Пронесите святители до нижней станціи! прошепталъ Конуринъ.

Они чуть не бжали. Проводники шли впередъ и поминутно сдерживали ихъ, простирая передъ ними свои палки.

LXII.

Внизъ по канатной желзной дорог Ивановы и Конуринъ спустились безъ особенныхъ приключеній, хотя спускъ вообще хуже дйствуетъ на нервы, чмъ подъемъ. Въ вагон Глафира Семеновна сидла зажмурившись и шептала молитвы. Николай Ивановичъ сидлъ напротивъ ея и бормоталъ:

— Закрпи духъ, закрпи духъ, душечка, и вообрази, что ты на Крестовскомъ съ горъ катаешься. Вдь точь въ точь, какъ съ ледяной горы…

Онъ нсколько разъ порывался взять ее за руку, но она всякій разъ вырывала свою руку и ударяла его по рукамъ.

Когда вагонъ спустился и вс вышли на платформу, Конуринъ даже подпрыгнулъ отъ радости и воскликнулъ:

— Живъ, живъ, курилка! Теперь ужъ въ полной безопасности! Ура!

— Чего вы орете-то! набросилась на него Глафира Семеновна.— Словно полоумный.

— Да какъ же, матушка, не радоваться-то! Изъ хорошей жизни, отъ своихъ собственныхъ капиталовъ дуракъ-купецъ взбирался въ поднебесье къ огненному жупелу и живъ остался, ни одного сустава не поломалъ. Эхъ, кабы теперь хорошенько супруг моей икнулось! Мадамъ Конурина! Чувствуешь-ли ты тамъ въ город Санктъ-Петербург, что твой Иванъ Кондратьичъ Забалканское пространство благополучно миновалъ!

— Апенинскія тутъ горы, а не Забалканскія. Какой еще такой Забалканъ въ Италіи выдумали!

— Ну, Опьянинскія, такъ Опьянинскія, мн все равно.

Отъ радости онъ бормоталъ безъ умолка.

— Въ память онаго происшествія при благополучномъ спусканіи съ этихъ самыхъ Опьянинскихъ горъ, надо будетъ непремнно жен какой-нибудь подарокъ купить. Чмъ здшнее мсто славится? обратился онъ къ Глафир Семеновн.

— Коралами, черепаховыми издліями, камеями. Всего этого и мн себ надо купить.

— Все это дрянь. Ну, что такое черепаховая чесалка! У меня по случаю спасенія отъ Везувія на подарокъ жен ото франковъ ассигновка съ текущаго счета изъ-за голенища.

Конуринъ хлопнулъ себя по сапогу.

— Хорошую камею даже и за сто франковъ въ золотой оправ не купите, отвчала Глафира Семеновна.

— А что это за камея такая?

— Медальонъ съ головкой, вырзанный изъ перламутра. Ихъ въ брошкахъ и въ браслетахъ носятъ. Марья Дементьевна Палубова… знаете, хлбники такіе на Калашниковской пристани есть? Такъ вотъ эта самая Марья Дементьевна была въ прошломъ году съ мужемъ въ Италіи и роскошнйшую брошку съ камеей за полтораста франковъ себ купила. Преизящная вещица.

— Полтораста франковъ съ текущаго счета жертвую!

И Конуринъ опять поднялъ ногу и хлопнулъ рукой по голенищу.

— Да разв ты деньги-то за голенищу перепряталъ? спросилъ Николай Ивановичъ.

— Перепряталъ! подмигнулъ Конуринъ.— Пока ты около жены наверху возился, я сейчасъ прислъ на камушекъ, сапогъ долой и деньги и векселя туда. Думаю, случится родимчикъ отъ срнаго духа, такъ все-таки эти самые наши черномазые архаровцы не такъ скоро доберутся до голенища. Вдь какой духъ-то тамъ на верху былъ! Страсть! Словно кто тысячу коробокъ срныхъ спичекъ спалилъ! У меня ужъ и то отъ этого духу мальчики въ глазахъ начали показываться. То мальчики, то травки, то вавилоны. Долго-ли до грха! Ну, а ужъ теперь аминь, теперь спасены! Ура, Глафира Семеновна!

И Конуринъ въ восторг даже схватилъ ее за талію.

— Чего вы хватаетесь-то? отмахнулась та.

— Отъ радости, родная, отъ радости. Своей жены нтъ, такъ ужъ я за чужую. Пардонъ. Сейчасъ въ буфет бутылочку асти спросимъ, чтобы за общее наше здоровье выпить.

Съ станціонномъ буфет Ивановы и Конуринъ застали цлый переполохъ. Пьяный Граблинъ проснулся, хватился своего бумажника и кошелька, которые отъ него взялъ на храненіе Перехватовъ, и кричалъ, что его обокрали. Онъ .сидлъ безъ сапогъ съ вывороченными карманами брюкъ и пиджака, окруженный слугами ресторана, и неистовствовалъ, требуя полицію и составленія протокола. Слуга, которому Граблинъ былъ порученъ Перехватовымъ, разъ десять старался объяснить на ломаномъ французскомъ язык съ примсью итальянскихъ словъ, что деньги Граблина цлы и находятся у русскихъ, но Граблинъ не понималъ и, потрясая передъ нимъ сапогами, оралъ:

— Полисъ! Зови сюда квартальнаго или пристава, арабская образина! Съ мста не тронусь, пока протокола не будетъ составлено! Грабители! Разбойники! Бандиты проклятые! Вишь, какое воровское гнздо у себя въ буфет устроили!

Очевидно, Граблинъ давно уже неистовствовалъ. Два стекла въ окн были вышиблены, на полу около стола и дивана валялись разбитыя бутылки и посуда. Самъ онъ былъ съ всклокоченной прической, съ перекосившимся лицомъ.

— Что вы, что ? съ вами? подскочилъ къ нему въ испуг Николай Ивановичъ.

— Ограбили… До нитки ограбили… Ни часовъ, ни бумажника, ни кошелька — все слимонили, отвчалъ Граблинъ.— Да и вы, черти, дьяволы, оставляете своего компаньона одного на жертву бандитовъ. Хороши товарищи, хороши земляки, туристы проклятые! Гд Рафаэлька? Я изъ него дровъ и лучинъ нащеплю, изъ физіономіи перечницу и уксусницу сдлаю!

— Успокойтесь, Григорій Аверьянычъ. Что это вы какой скандалъ затяли! Ваши деньги у мосье Перехватова. Все цло, все въ сохранности, кричала Граблину Глафира Семеновна.

— У Перехватова? — понизилъ голосъ Граблинъ.— Ахъ, онъ мерзавецъ! Отчего-же онъ записку не оставилъ у меня въ карман, что взялъ мои деньги и вещи?

— Да вдь мы поручили васъ здшнему слуг и велли вамъ передать, чтобы вы о вещахъ не безпокоились, когда проснетесь, что вещи и деньги у вашего товарища. Вотъ слуга увряетъ, что онъ нсколько разъ заявлялъ вамъ объ этомъ, что вещи ваши у товарища.

— Можетъ быть и заявлялъ, но какъ я могу понимать, ежели я по ихнему ни въ зубъ! Онъ мн показывалъ что-то на свой карманъ, хлопалъ себя по брюху, но разв разберешь!

— Ахъ, ты скандалистъ, скандалистъ! — покачалъ головой Конуринъ.

— Скандалистъ…— Сами вы скандалисты! Бросить человка въ разбойничьемъ вертеп!

— Да какой-же тутъ вертепъ, позвольте васъ спросить? И какъ васъ можно было вести на Везувій, ежели вы былина манеръ разварнаго судака,— пробовала вразумить Граблина Глафира Семеновна.

— Ахъ, оставьте пожалуйста, мадамъ… Я и отъ дамъ дерзостей не терплю. Какой я судакъ?

— Конечно-же былъ на манеръ судака, соусъ провансаль. Въ безчувствіи чувствъ находился,— прибавилъ Николай Ивановичъ.

— Довольно! Молчать!

— Пожалуйста, и вы не кричите! Что это за скандалистъ такой!

— Гд Рафаэлька?

Граблину объяснили.

— Ну, пусть вернется, чортова кукла! Я съ нимъ расправлюсь,— проговорилъ онъ и началъ надвать сапоги, бормоча:— По карманамъ шарю — нтъ денегъ, сапоги снялъ — нтъ денегъ.

— Ахъ, ты, скандалистъ, скандалистъ! Смотрите, сколько онъ набуйствовалъ,— сказалъ Конуринъ,оглядывая комнату.— Посуду перебилъ, стулъ сломалъ, окно высадилъ.

— Плевать… Заплатимъ… И не такія кораблекрушенія длали, да платили.

— Да ты-бы ужъ хоть насъ-то подождалъ, чтобы справиться о деньгахъ, саврасъ ты эдакій.

— Не смть меня называть саврасомъ! Самъ ты срое невжество изъ купеческаго быта.

Перебранка еще долго-бы продолжалась, но Конуринъ, чтобы утишить ее, потребовалъ бутылку асти и, поднеся стаканъ вина Граблину, сказалъ:

— На-ка вотъ, понравься лучше съ похмелья. Иногда, когда клинъ клиномъ вышибаютъ, то хорошо дйствуетъ.

Граблинъ улыбнулся и пересталъ неистовствовать. Въ ожиданіи своихъ спутниковъ по шарабану — Перехватова и англичанъ, мужчины стали пить вино, но Глафира Семеновна не сидла съ ними. Она въ другой комнат разсматривала книгу съ фамиліями путешественниковъ, побывавшихъ на Везувіи и собственноручно расписавшихся въ ней.

LXIII.

Просмотрвъ книгу постителей, побывавшихъ на Везувіи, и найдя въ ней всего только одну русскую фамилію, какого-то Петрова съ супрутой ‘de Moscou’, Глафира Семеновна взяла перо и сама росписалась въ книг: ‘Г. С. Иванова съ мужемъ изъ Петербурга’.

Въ это самое время къ ней подошелъ слуга изъ ресторана и сталъ предлагать почтовыя карточки для написанія открытыхъ писемъ съ Везувія. На карточк, съ той стороны, гд пишется адресъ, была на уголк виньетка съ изображеніемъ дымящагося Везувія и надпись по французски и итальянски ‘станція Везувій’. Это ей понравилось.

— Николай Иванычъ, Иванъ Кондратьичъ! Полно вамъ виномъ-то накачиваться! Идите сюда, позвала она мужа и Конурина.— Вотъ тутъ есть почтовыя карточки съ Везувіемъ и можно прямо отсюда написать письма знакомымъ.

— Да, да… Я давно воображалъ написать жен чувствительное письмо… вскочилъ Конуринъ.

— Николай Иванычъ! Напиши и ты кому-нибудь. Надо-же похвастаться въ Петербург, что мы были на самой верхушк Везувія. Это такъ эффектно. Помнишь, какой переполохъ произвели мы въ Петербург во время Парижской выставки, когда написали нашимъ знакомымъ письма съ Эйфелевой башни. Многія наши купеческія дамы даже въ кровь расцарапались отъ зависти, что вотъ мы были въ Париж и взбирались на верхушку Эйфелевой башни, а он въ это время сидли у себя дома съ курами въ коробу. Гликерія Васильевна даже полгода не разговаривала со мной и не кланялась.

— А ну ихъ, эти карточки! Что за бахвальство такое! отвчалъ Граблинъ, который, выпивъ вина, въ самомъ дл какъ-то поправился и пришелъ въ себя.

— Ахъ, оставьте, пожалуйста… Вы не были на Везувіи, такъ вамъ и не интересно. А мы поднимались къ самому кратеру, рисковали жизнью, стало быть какъ хотите, тутъ храбрость. Со мной вонъ два раза дурно длалось, отвчала Глафира Семеновна.

— Надо, надо написать письмо, Непремнно надо, подхватилъ Николай Ивановичъ.— Гд карточки? Давай сюда.

Началось писаніе писемъ. Конуринъ и Николай Ивановичъ заглядывали въ карточку Глафиры Семеновны. Та не показывала имъ и отодвигалась отъ нихъ.

— Я только хочу узнать, Глаша, кому ты пишешь, сказалъ Николай Ивановичъ.

— Да той-же Гликеріи Васильевн. Пусть еще полгода не кланяется.

— Ну, а я перво на перво напишу нашему старшему прикащику Панкрату Давыдову.

— Ну, что Панкратъ Давыдовъ! Какой это иметъ смыслъ Панкрату Давыдову! Получитъ письмо и повситъ въ контор на шпильку. Надо такимъ людямъ писать, чтобъ бгали по Петербургу и знакомымъ показывали и чтобъ разговоръ былъ.

— Я въ особомъ тон напишу, въ такомъ тон, чтобъ всхъ пронзить.

Николай Ивановичъ долго грызъ перо, соображая, что писать, и наконецъ началъ. Написалъ онъ слдующее:

‘Панкратъ Давыдовичъ! По полученіи сего письма, прочти оное всмъ моимъ служащимъ въ контор, складахъ и домахъ моихъ, что я вкуп съ супругой моей Глафирой Семеновной сего 4—16 марта съ опасностью жизни поднимался на огнедышащую гору Везувій, былъ въ самомъ пекл, среди пламя и дыма на высот семисотъ тысячъ футовъ отъ земли и благополучно спустился внизъ здравъ и невредимъ. Можете отслужить благодарственный молебенъ о благоденствіи. Николай Ивановъ’.

Прочтя въ слухъ это письмо, Николай Ивановичъ торжественно взглянулъ на жену и спросилъ:

— Ну, что? Хорошо? Прочтетъ онъ въ складахъ и такого говора надлаетъ, что страсть!

— Хорошо-то, хорошо, но я-бы совтовала теб кому-нибудь изъ знакомыхъ шпильку подставить, что вотъ, молъ, вы у себя на Разъзжей улиц въ Петербург коптитесь, а мы въ поднебесьи около изверженія вулкана стояли, отвчала Глафира Семеновна.

— Это само собой. Я знаю, на кого ты намекаешь, про Разъзжую-то поминая. На Петра Гаврилыча? Тому я еще больше чорта въ стул нагорожу сейчасъ.

— Позволь… остановилъ его Конуринъ.— Да неужто мы были на высот семисотъ тысячъ футовъ?.. Вдь это значитъ сто тысячъ сажень и ежели въ версты перевести…

— Плевать. Пускай тамъ провряютъ.

И Николай Ивановичъ снова принялся писать, а минутъ черезъ пять воскликнулъ:

— Готово! Вотъ что я Петру Гаврилычу написалъ: ‘Многоуважаемый’ и тамъ прочее… ‘Шлю теб поклонъ съ высоты страшнаго огнедышащаго вулкана Везувія. Вокругъ насъ смрадъ, срный дымъ и огнь палящій. Происходитъ изверженіе, но насъ Богъ милуетъ. Закурилъ прямо отъ Везувія папироску и пишу это письмо на горячемъ камн, который только что вылетлъ изъ кратера. Головешки вылетаютъ больше чмъ въ три сажени величины, гремитъ такой страшный громъ, что даже ничего не слышно. До того палитъ жаромъ, что жарче чмъ въ четвергъ въ бан на полк, когда татары парятся. Здсь на вершин никакая живность не живетъ и даже блоха погибаетъ, ежели на комъ-нибудь сюда попадетъ. Кончаю письмо. Жена тоже не выдерживаетъ жару и просится внизъ, ибо съ ней дурно. Самъ я опалилъ бороду. Сейчасъ спускаемся внизъ на проволочныхъ канатахъ. Поклонъ супруг твоей Мавр Алексевн отъ меня и отъ жены’.

— Однако, господа, это ужъ слишкомъ! Разв можно такъ врать! воскликнулъ Граблинъ, перенесшій сюда бутылку вина и сидвшій тутъ-же.

— Какъ вы можете говорить, что мы времъ! Вдь вы не были у кратера и пока мы подвергали себя опасности жизни — вы спали на станціи. Тамъ на верху ужасъ что было, съ Глафирой Семеновной нсколько разъ дурно длалось, она въ безчувствіи чувствъ была.

— Однако, зачмъ-же говорить, что письмо пишете на камн изъ-Везувія, тогда какъ вы его пишете на станціи, за столомъ? И наконецъ, про опаленную бороду…

— А ужъ это наше дло.

— А ежели я Петру Гавриловичу Бутереву, по прізд въ Петербургъ, скажу, что все это вздоръ, что письмо было писано не на камн? Я Петра Гавриловича тоже очень чудесно знаю.

— Зачмъ-же это длать? Глупо, неприлично и не по товарищески. Вдь все, что я пишу Бутереву, дйствительно было, но нельзя-же письмо писать безъ прикрасъ!

— Было, было, подтвердила Глафира Семеновна.

— Я про камень…

— Дался вамъ этотъ камень! Ну, что такое камень? Это для красоты слога. Садитесь сами къ столу и пишите кому-нибудь изъ вашихъ знакомыхъ письмо, что вы тоже были у кратера и сидли на горячемъ камн.

— Ну, хорошо. Въ томъ-то и дло, что мн тоже хочется написать письмечишко съ Везувія одному пріятелю, сказалъ Граблинъ и спросилъ:— А не выдадите меня, что я не былъ на Везувіи?

— Очень нужно! Мы даже и вашихъ пріятелей-то не знаемъ.

Граблинъ взялъ перо и попробовалъ писать на карточк, но тотчасъ-же бросилъ перо и сказалъ:

— Нтъ, пьянъ… Не могу писать. И ля мянъ дроже и мальчики въ глазахъ.

— Такъ возьмите съ собой карточку домой и завтра въ Неапол напишете, проговорила Глафира Семеновна.

— Вотъ это такъ. Я даже три возьму. Только, господа, не выдавать!

— Очень нужно!

— Вотъ что я жен написалъ! воскликнулъ Конуринъ.— ‘Милая супруга наша, Татьяна Григорьевна’ и такъ дале. ‘Ахъ, если-бы ты знала, супруга любезная, на какую огнедышащую гору меня по глупости моей занесло! Называется она Везувій и земля около нея такая, что снизу внутри топится, изъ-подъ ногъ дымъ идетъ и ступать горячо, а изъ самаго пекла огонь пышетъ и головешки летятъ. Но что удивительно, поднялся я на эту гору трезвый, а не пьяный, а зачмъ — и самъ не знаю, хотя и ругалъ себя, что семейный и обстоятельный человкъ на такое дло пошелъ. главная статья, что таварищи затащили. Во время опасности изверженія вспоминалъ о теб поминутно, но теперь благополучно съ оной горы спустился, чего и теб желаю’.

— Зачмъ-же вы на товарищей-то клепаете? Вовсе васъ никто не тащилъ на Везувій силой, замтила Глафира Семеновна.

— Ну, да ужъ что тутъ! развелъ руками Конуринъ.— Одинъ само собой я-бы и за границу-то не потащился, а не токмо что на Везувій. Ахъ, женушка, женушка, голубушка! Что-то она теперь дома длаетъ? По часамъ ежели, то должно быть посл обда чай пьетъ, вздохнулъ онъ.

— Ну, а ты, Глаша, что написала? спросилъ жену Николай Ивановичъ.

— Ничего. Не ваше дло. Написала ужъ такую загвоздку, что Гликерія Васильевна отъ зависти въ кровь расцарапается, улыбнулась Глафира Семеновна. — Вонъ кружка на стн, опускайте ваши письма въ почтовую кружку, прибавила она и, вставъ съ мста, опустила свое письмо.

Вскор вернулись съ верхушки Везувія англичане и Перехватовъ, ходившіе смотрть на потокъ лавы. Перехватовъ былъ въ восторг и говорилъ:

— Ну, господа, что мы видли, превосходитъ всякія описанія! Какъ жаль, что вы не пошли посмотрть на текущую лаву!

Но Перехватова перебилъ Граблынъ. Онъ набросился на него и съ бранью сталъ осыпать попреками, за то, что тотъ не разбудилъ его, чтобы подниматься на Везувій.

LXIV.

Перебранка между Граблинымъ и Перехватовымъ продолжалась и во время обратной поздки въ шарабан отъ желзнодорожной станціи до Неаполя. Граблинъ не унимался и всю дорогу попрекалъ Перехватова тмъ, что Перехватовъ здитъ на его, Граблина, счетъ. Высчитывались бутылки вина, порціи кушаній, стоимость дороги, вс издержки, употребленныя Граблинымъ на Перехватова. Наконецъ, Граблинъ воскликнулъ:

— Чье на теб пальто? Ты даже въ моемъ пальто ходишь.

— Врешь. Теперь въ своемъ, ибо я его заслужилъ, заслужилъ своимъ компаньонствомъ, прямо потомъ и кровью заслужилъ. Мало разв я крови себ испортилъ, возя тебя, дикаго человка, по всей Европ, отвчалъ Перехватовъ.

— Ты меня возишь, ты? Ахъ, ты прощалыга! Да на какія шиши ты можешь меня возить?

— Я не про деньги говорю, а про языкъ. Вдь безъ моего языка ты не могъ-бы и до Берлина дохать. А все затраченное на меня я опять-таки заслужилъ и пользуюсь имъ по праву, въ силу моего компаньонства и переводчества. Ты нанялъ меня, это моя заработанная плата.

— Хорошъ наемникъ, который бросаетъ своего хозяина на станціи, а самъ отправляется шляться по Везувіямъ! Нтъ, ужъ ежели ты наемникъ, то будь около своего хозяина.

Англичане хоть и не понимали языка, но изъ жестовъ и тона Граблина и Перехватова видли, что происходила перебранка, и пожимали плечами, перекидываясь другъ съ другомъ краткими фразами. Ивановы и Конуринъ пробовали уговаривать Граблина прекратить этотъ разговоръ, но онъ, поддерживая въ себ хмель захваченнымъ въ дорогу изъ ресторана виномъ, не унимался. Наконецъ Глафира Семеновна потеряла терпніе и сказала:

— Никуда больше съ вами въ компаніи не поду, ршительно никуда. Это просто несносно съ вами путешествовать.

— Да я и самъ не поду, отвчалъ Граблинъ.— Я завтра-же въ Парижъ. Ты, Рафаэлька, сбирайся… Нечего здсь длать. Похали заграницу для полировки, а какая тутъ въ Неапол полировка! То развалины, то горы. Нешто этимъ отполируешься!

— Ты нигд не отполируешься, потому что ты такъ сръ, что тебя хоть въ семи щелокахъ стирай, такъ ничего не подлаешь.

— Но, но, но… За эти слова знаешь?..

И Граблинъ ползъ на Перехватова съ кулаками. Мужчины насилу остановили его.

— Каково положеніе! воскликнула Глафира Семеновна. — Даже уйти отъ безобразника невозможно. Связала насъ судьба шарабаномъ со скандалистомъ. Ни извощика, ни другаго экипажа, чтобы ухать отъ васъ! И дернуло насъ хать вмст съ вами!

— А вотъ спустимся съ горы, попадется извощикъ, такъ и самъ уйду.

И въ самомъ дл, когда спустились съ горы и выхали въ предмстье Неаполя, Граблинъ, не простясь ни съ кмъ, выскочилъ изъ экипажа, вскочилъ въ извощичью коляску, стоявшую около винной лавки, и сталъ звать съ собой Перехватова. Перехватовъ пожалъ плечами и, извиняясь передъ спутниками, послдовалъ за Граблинымъ.

— Длать нечего… Надо съ нимъ хать… Нельзя-же его бросить пьянаго. Пропадетъ ни за копйку. По человчеству жалко. И это онъ считаетъ, что я даромъ путешествую! вздохнулъ онъ. — О, Боже мой, Боже мой!

— Въ Эльдораду… приказывалъ Граблинъ извощику.— Или нтъ, не въ Эльдораду… Какъ его этотъ вертепъ-то? Въ Казино… Нтъ, не въ Казино… Рафаэлька! Да скажи-же, песъ ты эдакій, извощику, куда хать. Туда, гд третьяго дня были… Гд эта самая испанистая итальянка…

— Слышите? Въ вертепъ детъ. Нахлещется онъ сегодня тамъ до зеленаго змія и блыхъ слоновъ, покрутилъ головой Конуринъ и прибавилъ. — Ну, мальчикъ!

А въ догонку за ихъ шарабаномъ во всю прытъ несся извощичій мулъ, извощикъ щелкалъ бичемъ и раздавался пьяный голос Граблжжа:

— Дуй блку въ хвостъ и въ гриву!

Стемнло уже, когда шарабанъ подъзжалъ къ гостинниц. Конуринъ вздыхалъ и говорилъ:

— Ну, слава Богу, покончили мы съ Неаполемъ. Когда къ своимъ питерскимъ палестинамъ?

— Какъ покончили? Мы еще города не видли, мы еще на Капри не были, проговорила Глафира Семеновна.

— О, Господи! Еще? А что это за Капри такой?

— Островъ… Прелестнйшій островъ… и тамъ голубой гротъ… Туда надо на пароход по морю… Въ прошломъ году съ намт по сосдству на дач жила полковница Лутягина, такъ просто чудеса разсказывала объ этомъ грот. Кром того, прелестнйшая поздка по морю.

— Это значитъ вы хотите, чтобъ и по горамъ и по морямъ?..

— Само собой… А тамъ на Капри опять поздка на ослахъ…

— Фу! и на ослахъ! Вотъ путешественница-то!

— Послушай, душечка, обратился къ жен Николай Ивановичъ.— Вдь море не горы… Я боюсь, выдержишь-ли ты это путешествіе. А вдругъ качка?

— Я все выдержу. Пожалуйста обо мн не сомнвайтесь. На Капри мы завтра-же подемъ.

Конуринъ сидлъ и бормоталъ:

— Горы… море… По блоку насъ тащили, на веревкахъ на вершину подтаскивали… Теперь на мулахъ демъ, завтра на ослахъ подемъ. Только козловъ да воловъ не хватаетъ.

— Въ Париж въ Зоологическомъ саду я здила-же на козлахъ.

— Ахъ, да, да… Оказія, куда простой русскій купецъ Иванъ Конуринъ захалъ! Сегодня въ огн былъ, а завтра въ море попадетъ. Прямо изъ огня да въ воду… Оказія!

Конурину сильно хотлось поскорй домой въ Петербургъ. Морской поздки на Капри онъ не ожидалъ и призадумался. Николай Ивановичъ ободрительно хлопнулъ его по плечу и сказалъ:

— Ау, братъ… Ничего не подлаешь… Назвался груздемъ, такъ ужъ ползай въ кузовъ.

— Домой пора. Охъ, домой пора! Замотался я съ вами! продолжалъ вздыхать Конуринъ.

Глафира Семеновна хоть и собиралась на утро хать на островъ Капри, но поздка на Везувій до того утомила ее, что она проспала пароходъ и Капри пришлось отложить до слдующаго дня. Граблинъ сдержалъ свое слово и ухалъ вмст съ Перехватовымъ въ Парижъ.

Часу въ двнадцатомъ дня Ивановы пили у себя въ номер утренній кофе, какъ вдругъ услыхали въ корридор голосъ проснувшагося Граблина. Онъ расчитывался съ прислугой за гостиницу и ругался самымъ неистовымъ образомъ.

— Грабители! Разбойники! Бандиты проклятые! Шарманщики! Апельсинники! Макаронники! раздавался его голосъ.— При найм говорите одну цну, а при разсчет пишете другую. Чтобы ни дна, ни покрышки вашей паршивой Италіи! За что, спрашивается, черти окаянные, за четыре обда приписали, когда мы ни вчера, ни третьяго дня и не обдали! раздавался его хриплый съ перепоя голосъ.— Рафаэлька! Мерзавецъ! Да что-же ты имъ не переводишь моихъ словъ! Что такое? Пансіонъ я въ гостинниц взялъ? Я десять разъ говорилъ, что не желаю я ихъ анафемскаго пансіона! Не могу я жрать баранье сдло съ бабковой мазью! Прочь! Никому на чай, ни одна ракалія ничего не получитъ. Обругай-же ихъ наконецъ по итальянски или скажи мн нсколько итальянскихъ ругательныхъ словъ и я ихъ по итальянски обругаю, а то они все равно ничего не понимаютъ. Какъ свиньи по итальянски? Говори сейчасъ.

Передъ самымъ отъздомъ Перехватовъ забжалъ къ Ивановымъ проститься.

— Остаетесь въ Неапол! Увидите Капри съ его лазуревой водой! воскликнулъ онъ.— Счастливцы! А я-то, несчастный, долженъ хать съ моимъ безобразникомъ въ Парижъ. Прощайте памятники классическаго искусства! Прощайте древнія развалины! Прощай итальянская природа! Прощайте, Николай Иваыовичъ, прощайте, Глафира Семеновна, и пожалйте обо мн, несчастномъ, волею судебъ находящемся въ когтяхъ глупаго самодура.

Перехватовъ расцловался съ Николаемъ Ивановичемъ и поцловалъ руку у Глафиры Семеновны.

— Пьянъ? спросилъ Николай Ивановичъ про Граблина.

— Опять пьянъ… махнулъ рукой Перехватовъ.— Проснулся, потребовалъ коньяку къ кофею — и нализался на старыя дрожжи. А что ужъ онъ вчера въ кафешантанахъ-то пьяный выдлывалъ, такъ и описанію не поддается. Насилу, насилу въ три часа ночи притащилъ я его домой.

Вошелъ въ номеръ Ивановыхъ, покачиваясь, и Граблинъ.

— Прощайте, господа… пробормоталъ онъ. — Въ Парижъ отъ здшнихъ подлецовъ ду… Фю-ю! махнулъ онъ рукой и чуть удержался на ногахъ…— Простите раба божьяго Григорія… Не могу… Характеръ у меня такой… Не терплю подлости. Прощайте, мадамъ… и пардонъ…

Онъ протянулъ руку Глафкр Семеновн, глупо улыбнулся, повернулся на каблукахъ, опять чуть не упалъ, ухватился за Перехватова и со словами ‘веди меня’ вышелъ вмст съ нимъ изъ номера супруговъ Ивановыхъ.

LXV.

Пароходъ, отправляющійся въ Соренто и на Капри, стоялъ въ нкоторомъ отдаленіи отъпристани и разводилъ пары, когда въ девятомъ часу утра Ивановы и Конуринъ подъхали въ извощичьей коляск къ набережной. Утро было прелестнйшее. Голубое море было гладко, какъ стекло, на неб — ни облачка. Вдали на горизонт виднлись скалистыя очертанія Капри и Исхіи. Влво легонькой струйкой дымился Везувій. Картина голубаго морскаго вида была восхитительная. Иваинвы невольно остановились и любовались видомъ. Конуринъ взглянулъ на Везувій, улыбнулся, лукаво подмигнулъ глазомъ и сказалъ:

— Дымишься, голубчикъ? Дыми, дыми, а ужъ насъ теперь на тебя и калачомъ не заманишь.

— Ну, чего ты опасался хать на Капри? Посмотри какая тишина на мор. Ничто не шелохнетъ, обратилась Глафира Семеновна къ мужу.

— Я не за себя, а за тебя. Самъ я разъ халъ изъ Петербурга въ Сермаксы по Ладожскому озеру, такъ такую бурю выдержалъ на пароход, что страсть — и ничего, ни въ одномъ глаз… А съ дамскимъ поломъ, почти съ каждой было происшествіе. И визжали-то он, и стонали, и капитана ругали.

Лодка съ двумя гребцами доставила ихъ отъ пристани на пароходъ. Пароходъ былъ грязненькій, старой конструкціи, колесный. Пассажировъ въ первомъ класс было не много и опять рзко бросались въ глаза англичане и англичанки въ своихъ курьезныхъ костюмахъ. Подымавшійся вмст съ ними на Везувій англичанинъ въ клтчатомъ шотландскомъ пиджак и шапочк съ лентами на затылк былъ тутъ-же. Онъ попрежнему былъ увшанъ баулами, перекинутыми на ремняхъ черезъ плечо, барометромъ, биноклемъ, фляжкой и уже записывалъ что-то въ записную книжку. Англичанки были съ путеводителемъ Бедекера въ красныхъ переплетахъ и внимательно просматривали ихъ. Одинъ изъ англичанъ съ длинными блокурыми бакенбардами чуть не до пояса лъ уже кровавый бифштексъ съ англійскими пикулями въ горчичномъ соус и запивалъ все это портвейномъ. Около него на блюд лежала цлая груда опорожненныхъ устричныхъ раковинъ и выжатые лимоны.

— Вотъ запасливый-то человкъ. Нтъ еще и девяти часовъ утра, а онъ уже завтракаетъ, кивнулъ на него Конуринъ

Прислуживающій въ буфет мальчишка-итальянецъ, черномазый, курчавый и юркій, заслыша русскую рчь Ивановыхъ и Конурина, тотчасъ-же подскочилъ къ нимъ съ бутылкой и двумя рюмками и, скаля зубы, предложилъ:

— Рюссъ… Коньякъ?

— Ну, тя въ болото! Рано еще… махнулъ ему рукой Конуринъ и, обратясъ къ Николаю Ивановичу, прибавилъ: — Смотри-ка, какъ узнали, что русскіе идутъ — сейчасъ и съ коньякомъ лзутъ. Вдь вонъ англичанамъ коньякъ не предлагаютъ.

— Очень ужъ себя прославили русскіе заграницей коньяковымъ манерамъ, отвчала Глафира Семеновна.

— Въ морскомъ путешествіи это очень хорошо… Даже, можно сказать, необходимо… началъ было Николай Ивановичъ.

— Пожалуйста, пожалуйста не подговаривайтесь! Что это въ самомъ дл! Отъ одного пьяницы только что вчера освободились, а ужъ другой появляется. Гд это видано, чтобъ съ позаранку коньякъ пить! Пойдемте лучше на верхъ на палубу. Нечего здсь сидть въ кают. Нужно видами любоваться. Сейчасъ будетъ третій звонокъ и пароходъ тронется въ путь.

Глафира Семеновна потащила мужчинъ на палубу. На палуб перваго класса шла торговля разными мстными бездлушками, были устроены цлыя лавки. Стояли витрины съ черепаховыми издліями въ вид гребенокъ, портсигаровъ, ножей для разрзанія книгъ, была витрина съ кораловыми издліями и раковинами, витрина съ мелкими подлками изъ пальмоваго дерева съ надписями ‘Sorento’. Около витринъ вертлись продавцы и назойливо навязывали пассажирамъ товаръ.

— Батюшки! Да тутъ совсмъ гостиный дворъ!… воскликнула Глафира Семеновна.— И какія все прелестныя вещички!

— Mezzo lira… Mezzo lira, madame… подскочиль къ ней продавецъ и протянулъ нитку мелкихъ рогатыхъ коралловъ.

— Полъ-франка нитка! Боже мой! А мы вчера въ магазин такіе-же кораллы по франку купили. Николай Иванычъ, мн всего этого надо. Я куплю. Вотъ и ящики съ рзьбой. Сколько? Уна лира? Боже мой! А въ магазин съ меня три франка просили.

Раздался третій звонокъ. Пароходъ зашиплъ, колеса завертлись и мрно ударяли объ воду. Стали отходить отъ пристани. Николай Ивановичъ, Глафира Семеновна и Конуринъ перекрестились. По палуб шнырялъ контролеръ и визировалъ у пассажировъ билеты. Увидавъ, что Ивановы и Кожуринъ крестятся, онъ подскочилъ къ нимъ и чистымъ, русскимъ языкомъ сказалъ:

— Прошу ваши билеты, господа…

— Боже мой! что я слышу! Вы русскій? воскликнула Глафира Семеновна.

— Русскій, сударыня, хотя и родился въ Неапол, отвчалъ контролеръ.

— И служите здсь на пароход?

— Надо чмъ-нибудь зарабатывать хлбъ.

— Ахъ, какъ это пріятно, что такая встрча съ русскимъ! А мы вотъ по итальянски ни въ зубъ, да и по французски-то плохо — и никто насъ не понимаетъ. Особенно вотъ трудно съ торговцами. Совсмъ по французски не говорятъ.

— А вы хотите купить что-нибудь на память о Неапол? Черепаховыя вещи въ Неапол дйствительно отличныя и очень дешевы. Въ Россіи вамъ въ десять разъ дороже за все это придется заплатить. Но что здсь дешево — это камеи. Вы камею себ пріобрли?

— Нтъ еще, но я очень, очень хочу купить. Вотъ и нашъ спутникъ хочетъ для своей жены купить, указала Глафира Семеновна на Конурина.

— Иванъ Кондратьевъ Конуринъ, купецъ, отрекомендовался тотъ, протягивая контролеру руку. — Я Русакъ безъ подмса, изъ Ярославской губерніи. .

— Николай Ивановъ Ивановъ, назвалъ себя Николай Ивановичъ.— Очень пріятно съ русскимъ человкомъ среди итальянской націи встртиться.

Контролеръ назвалъ свою фамилію и прибавилъ, обратясь къ Глафир Семеновн:

— Сейчасъ я обревизую билеты и буду къ вашимъ услугамъ. Вы желаете купить камеи, и я могу вамъ предложить великолпныя камеи за баснословно дешевую цну.

— Пожалуйста, пожалуйста… Да помогите купить подешевле вотъ и этой мелочи… кивнула Глафира Семеновна на витрины съ кораллами.

— Все, все сдлаемъ.

На палуб опять вертлся черномазый мальчишка съ бутылкой коньяку и скалилъ зубы. Онъ снова подскочилъ къ Конурину и Ивановымъ и снова произнесъ:

— Рюссъ… Коньякъ?

И прищелкнулъ языкомъ.

— Давай, давай сюда коньяку, чумазый… хлопнулъ его по плечу Конуринъ.— Надо выпить для перваго знакомства съ русскимъ морскимъ человкомъ на итальянскомъ мор. Господинъ пароходщикъ! Долбанемъ по одной коньяковой собачк… сказалъ онъ контролеру.

— Посл, посл… Дайте мн только всхъ пассажировъ обойти, отвчалъ контролеръ и бросился съ своими контрольными щипцами къ групп англичанъ, любующихся въ бинокли на морскіе виды.

LXVI.

Пароходъ, оставляя за собой въ гавани суда разной конструкціи и величины, выходилъ въ открытое море. Открылся великолпный видъ на Неаполь, расположенный на крутомъ берегу террасами. Къ Глафир Семеновн подскочилъ контролеръ.

— Осмотрлъ у всхъ билеты и теперь къ вашимъ услугамъ… сказалъ онъ, кланяясь.— Вы желали пріобрсть камеи. Вотъ-съ… Такихъ камеи вы ни въ одномъ изъ магазиновъ не найдете, а ежели и найдете, то заплатите въ три-дорога. Въ магазинахъ здсь дерутъ страшныя цны, въ особенности съ иностранцевъ и въ особенности съ русскихъ. Я-же получаю эти камеи отъ мастеровъ на коммисію, за магазинъ не плачу и всегда могу услужить моимъ землянамъ, продавая дешевле. Эта камея стоитъ шестъдесятъ франковъ, эта семьдесятъ пять.

Онъ досталъ изъ одного кармана пиджака футляръ съ камеей, потомъ изъ другаго и продолжалъ:

— Каковы вещицы-то! Эти камеи у меня въ оправ, въ вид брошекъ, но есть и безъ оправы. По прізд въ Россію можете оправить ихъ въ брошку или браслетъ. Эти ужъ будутъ верхъ художественности. Вотъ камея въ восемьдесятъ франковъ, вотъ въ сто, а вотъ въ сто двадцать пять.

Говоря это, онъ вынималъ камеи изъ жилетныхъ кармановъ.

— Но за что-же такъ дорого? говорила Глафира Семеновна.

— За художественность, за чистоту отдлки, за мелкую работу. Вдь надъ этой мелкой работой слпъ художникъ. А что до дороговизны, то это очень не дорого. Я беру себ, сударыня, только десять процентовъ коммисіи. Хотите вы черепаховыя издлія — есть у меня и черепаховыя издлія,— прибавилъ контролеръ и вытащилъ изъ боковаго кармана пиджака пачку гребенокъ, ножей для разрзанія бумаги, гребенокъ для женскихъ косъ.— Выбирайте, выбирайте. Нигд дешевле меня не купите.

— А почемъ эти вещи? — спросила Глафира Семеновна и начала торговаться.

— Пожалуйста не торгуйтесь. Съ моихъ соотечественниковъ я беру самыя дешевыя цны,— отвчалъ контролеръ и все-таки спустилъ съ запрошенныхъ цнъ изрядную толику.

— Иванъ Кондратьичъ, покупайте-же вашей жен камею. Вы вдь хотли купить — обратилась Глафира Семеновна къ Конурину.

— Виду нтъ. Ну, что это за подарокъ! Я думалъ, камея совсмъ другое. А это такъ себ фитюлька изъ раковины. Жена въ четвертакъ оцнитъ. Вотъ разв гребенку черепаховую высокую ей въ косу купить?

— Вотъ гребенка въ пятьдесятъ франковъ, предложилъ контролеръ.

— Что? Ахъ, ты! А еще русскій человкъ!

— Но вы посмотрите, какая это тонкая, художественная работа. Все въ работ. Я вамъ такой-же величины гребенку могу продать и за пятнадцать франковъ, но будетъ не та рзьба, не та работа. Вотъ, напримръ… Даже за четырнадцать франковъ отдамъ.

— Десять.

— Не могу. Съ этой гребенк за четырнадцать франковъ я, впрочемъ, могу прибавить гребенку для васъ, маленькую карманную гребенку.

— Ну, съ карманной гребенкой одиннадцать и коньяку выпьемъ на мой счетъ. Гарсонъ! Или какъ тебя! Чумазый! Гд ты?

— За коньякъ мерси, но за одиннадцать уступить не могу. Желаете тринадцать?

— Двнадцать и коньяковое угощеніе. Коньяковое угощеніе будетъ хорошее.

— Давайте деньги. Только ужъ изъ-за того, что землякъ, махнулъ рукой контролеръ.

Накупила и Глафира Семеновна разныхъ мелочей франковъ на полтораста и въ томъ числ дв камеи. Контролеръ хоть и просилъ не торговаться съ нимъ, но спустилъ добрую треть противъ объявленной цны. Были куплены съ помощью контролера и кораллы, и деревянныя издлія у другихъ торговцевъ. Начались спрыски покупокъ коньякомъ.

— Какъ прідете на островъ Капри, будете завтракать. На берегу васъ обступятъ всевозможные коммиссіонеры и будутъ тащить васъ въ свои рестораны, такъ никуда не ходите, кром гостинницы Голубаго Грота. Вотъ карточка гостинницы, говорилъ контролеръ, суя Иванову и Конурину карточку гостинницы.— Тамъ васъ накормятъ и дешево и сытно. До отвалу накормятъ. Тамъ и я буду завтракать.

— Вотъ и отлично. Стало быть, вмст позавтракаемъ и будете вы намъ переводчикомъ.

— Готовъ служить. Тамъ такія вамъ отборныя устрицы подадутъ, что языкъ проглотите.

— Тьфу, тьфу! плюнулъ Конуринъ.

— Что съ вами?

— Да я не только ихъ сть, а и смотрть-то на нихъ не могу.

— Неужели? А на сколько я усплъ замтить, вс русскіе съ такой жадностью набрасываются здсь на устрицы.

— Да не купцы, не изъ купеческаго быта, а купцы даже за грхъ считаютъ такую нечисть сть.

— Врешь. Это только не полированные купцы, А ежели понатужиться, то съ горчицей я въ лучшемъ вид могу пару устрицъ състь. Духъ запру и съмъ, сказалъ Николай Ивановичъ.

— А все-таки не любите ихъ? Ну, рыбы великолпной намъ подадутъ.

— Рыбы у меня жена не стъ. Боится, что изъ какой-нибудь зминой породы рыбу подадутъ.

— Позвольте, что-же вы будете сть на остров Капри? Островъ только устрицами и рыбой славится.

— Подимъ что-нибудь такое, чмъ онъ не славится.

— Ну, барашка съ макаронами.

— Ой! Какъ только въ макаронное царство въхали, только баранину съ макаронами и димъ, проговорилъ Конуринъ.— До смерти надола!

— Креветки, крабы…

— Тьфу, тьфу! Это тоже не купеческая да. А вы вотъ что: нельзя-ли русскую селяночку изъ ветчины на сковородк приказать изобразить, да дутые пироги? Можетъ быть вамъ по знакомству и сдлаютъ.

— Нтъ, этихъ блюдъ вамъ во всей Италіи не сдлаютъ. Глаза вытаращутъ отъ удивленія, если скажешь про пироги или про селянку.

— Ну, бифштексы. Бифштексы можно?

— Можно. Это англичане дятъ.

— Что англичане дятъ, то можно, а что русскіе, того нельзя. Что за счастье такое англичанамъ?

— Да вдь русскіе очень мало посщаютъ Италію, а англичане толпами осаждаютъ Неаполь и островъ Капри. Смотрите, сколько ихъ сегодня детъ.

— Голубая вода! Голубая вода! закричала Глафира Семеновна, смотря за бортъ парохода.— Николай Иванычъ, смотри, какая бирюзовая вода.

Николай Ивановичъ и Конуринъ подскочили къ борту. Пароходъ проходилъ мимо высокой отвсной скалы, какъ-бы выростающей прямо изъ моря.

— Фу, ты пропасть! Дйствительно, голубая вода и даже въ прозелень… сказалъ Конуринъ.— Подсиниваютъ ее чмъ, что-ли? спросилъ онъ контролера.

— Что вы! Да разв это можно? улыбнулся тотъ.

— Э, батюшка, иностранецъ хитеръ. Это не нашъ братъ русскій вахлакъ. Иностранецъ и подсинитъ чтобы подиковинне казалось и на эту диковинку изъ чужихъ краевъ ротозевъ къ себ заманить.

— Да нтъ-же, нтъ. Никто здшнюю воду не краситъ. Эта вода ужъ такого свойства. Тутъ отсвтъ скалъ и голубаго неба играетъ роль. Погодите, черезъ полчаса будетъ такъ называемый голубой гротъ и тамъ вы еще боле синюю воду увидите.

— Ахъ, да, да… Непремнно надо посмотрть этотъ голубой гротъ… заговорила Глафира Семеновна.

— А вотъ мы около него остановимся, я васъ усажу въ лодку съ надежнымъ гребцомъ и вы отправитесь въ него, сказалъ контролеръ.— Это потрясающее зрлище. Нигд въ цломъ мір нтъ ничего подобнаго.

— А не опасно? спросилъ Конуринъ.

— Что-же тутъ можетъ быть опаснаго! отвчалъ контролеръ.— Смотрите, море какъ паркетъ. Тишина…

— Впрочемъ, и то сказать, на огненную гору Везувій третьяго дня лазали, такъ ужъ чего тутъ!..

— Надо только поспшить во время морскаго отлива въхать въ этотъ гротъ и во время отлива выхать, а то при прилив можно тамъ на долго остаться.

— Ой! Какъ-же это такъ? Тогда Богъ съ нимъ и съ гротомъ, проговорилъ Николай Ивановичъ.

— Не безпокойтесь, не безпокойтесь. Пароходъ подойдетъ къ гроту именно во время отлива и гребецъ и ввезетъ и вывезетъ васъ безъ задержки.

— Послушайте… Подемте и вы съ нами. Съ вами все-таки не такъ страшно… упрашивала контролера Глафира Семеновна.

— Съ удовольствіемъ-бы, сударыня, но я по обязанностямъ службы долженъ быть на пароход.

— Боюсь, право боюсь хать. А ежели мы не успемъ выхать изъ грота и наступитъ приливъ?

— Успете. Времени много. Лодочникъ опытный. Каждый день на этомъ дл.

— Ну, а ежели-бы не успли?

— Тогда придется остаться въ грот до отлива на нсколько часовъ.

— Въ потемкахъ? Бр… Фу! Страшно!

— А вотъ увидите, какой въ этомъ грот особенный фосфорическій свтъ.

— Да вдь задохнуться можно.

— Не бойтесь пожалуйста. Голубой гротъ — это все равно что большой залъ съ куполомъ. Зрлище потрясающее.

— Николай Иванычъ, ужъ хать-ли намъ въ гротъ-то?

— Непремнно надо. Чего ты боишься! Ты за меня держись.

Конуринъ покрутилъ головой.

— Надо все-таки для храбрости еще коньяку выпить. Господинъ землякъ! Скомандуй-ка! обратился онъ къ контролеру.

— Нтъ, нтъ. Съ пьяными я ни за что не поду! воскликнула Глафира Семеновна.

Пароходъ убавлялъ ходъ и давалъ свистки.

— Голубой гротъ… Подъхали. Идите скорй къ трапу и я рекомендую вамъ опытнаго лодочника, проговорилъ контролеръ и бросился съ верхней палубы внизъ.

Ивановы и Конуринъ тихо послдовали за нимъ. Глафира Семеновна была блдна и крестилась.

LXVII.

Около пароходнаго трапа вверху толпились пассажиры всхъ національностей и по одиночк сходили по лстниц, чтобы помститься въ цпляющіяся за пароходъ маленькія лодочки, дабы хать осматривать Голубой гротъ. Гребцы, переругиваясь между собой, принимали пассажировъ и отчаливали отъ парохода. На палуб парохода была страшная суматоха. Вс старались какъ можно скоре попасть въ лодку, дабы подольше пробыть въ грот до морскаго прилива. Слышались итальянская, французская, нмецкая и всего больше англійская рчь. Даже всегда медленные въ своихъ движеніяхъ и флегматичные англичане — и т суетились, проталкиваясь къ лодкамъ. Англичанинъ въ клтчатомъ шотландскомъ костюм и шапочк, кром бинокля, барометра, фляжки и баула, перекинутыхъ черезъ плечо на ремняхъ, имлъ при себ еще плетеную корзинку съ ручкой. Въ корзинк лежала масса маленькихъ коробочекъ съ надписями на нихъ краснымъ карандашомъ.

— Спускайтесь, спускайтесь скорй и садитесь въ лодку вотъ съ этимъ старымъ гребцомъ. У него хоть одинъ глазъ, но онъ опытне другаго двухглазаго и маракуетъ немножко по французски, сказалъ Ивановымъ и Конурину контролеръ, проталкивая ихъ на лстницу.

Лодка внизу у лстницы такъ и прыгала по морской зыби. Кривой старый гребецъ принялъ Николая Ивановича и Конурина, спрыгнувшихъ въ лодку, а Глафиру Семеновну просто схватилъ въ охапку и перетащилъ на скамейку въ лодк.

— Легче, легче! Черепаховыя гребенки сломаешь! У меня черепаховыя гребенки въ карман! кричала она, но лодка уже отвалила отъ парохода.

Кривой гребецъ взялся за весла. Онъ былъ почти полуголый. Штаны и рукава грязной рубахи были засучены до-нельзя, дальше чего уже ихъ засучивать нельзя. Въ разстегнутый воротъ виднлась волосатая коричневая грудь. Лицо было также коричневое, обрамленное сдой вплотную подстриженной бородой, и смотрлъ только одинъ глазъ. Голова была вмсто шляпы обвязана какой-то цвтной тряпицей. Лодка подъзжала къ громадной отвсной скал, на вершин которой карабкались козы, казавшіяся величиной съ цыпленка. Внизу подъ скалой бродили по колно въ вод два голыхъ субъекта, нагота которыхъ прикрывалась только короткими штанами. Они размахивали руками, что-то кричали и манили къ себ приближающіяся лодки.

— Смотрите, смотрите, въ какихъ костюмахъ… указывалъ на голыхъ Конуринъ. — Неужто на этомъ остров вс жители въ такой одежд щеголяютъ? Вдь это Адамова одежда-то.

— Не можетъ быть. Это наврно купающіеся, отвчалъ Николай Ивановичъ.— Глаша, смотри.

— Вотъ еще… Очень нужно на голыхъ смотрть, отвтила Глафира Семеповна.

— Позвольте… А можетъ быть этотъ островъ съ дикимъ сословіемъ… Дикое сословіе здсь живетъ. Вдь есть-же такіе острова, гд дикіе, опять началъ Конуринъ.— Какъ-же тогда-то?.. За неволю придется на нихъ смотрть, глаза себ не выколешь.

— Полноте врать-то, Иванъ Кондратьичъ. Дикіе въ Африк, а здсь Италія.

— А почемъ вы знаете, что Италія? Можетъ быть ужъ насъ въ Африку привезли.

— Въ Африк арапы, а здсь неужто не видишь., это блый народъ, вставилъ свое слово Николай Ивановичъ.

— Да ты посмотри. Какой-же это блый. Полублый — вотъ я согласенъ. Совсмъ коричневыя морды…

Къ голымъ субъектамъ, однако, подъхали дв лодки. Голые субъекты тотчасъ-же бросились въ воду, нырнули и по прошествіи нкотораго времени вынырнули, высоко держа что-то въ рукахъ надъ головами.

— Что-то показываютъ… сказалъ Николай Ивановичъ.— Должно-быть представленіе какое-то. Глаша! Не подъхать-ли намъ посмотрть? спросилъ онъ жену.

— Выдумай еще что-нибудь! огрызнулась Глафира Семеновна и, обратясь къ лодочнику, стала спрашивать:— У е гротъ бле? Далеко гротъ бле? Луанъ?

Лодочникъ обернулся, пробормоталъ что-то непонятное и указалъ на небольшое отверстіе въ скал, приходящееся надъ самой водой. Передовыя лодки, подъзжая къ нему, мгновенно исчезали. Около отверстія, на камняхъ стоялъ шалашъ и у шалаша виднлись два солдата въ кепи съ свтлозелеными околышками.

— Солдаты какіе-то стоятъ, указала Глафира Семеновна.— Должно-быть для порядку поставлены.

Лодочникъ подвезъ къ шалашу. Солдаты протягивали руки съ маленькими цвтными билетами и кричали что-то, изъ чего Глафира Семеновна могла понять только слово — ,,антрэ’.

— Де лира перъ персонъ,— кивнулъ лодочникъ на солдатъ.

— За входъ берутъ дв лиры съ персоны. Припасай, Николай Ивановичъ, скорй шесть лиръ, сказала Глафира Семеновна.— Батюшки! Какое маленькое отверстіе въ грот! Какъ мы продемъ и выдемъ? Господи! пронеси!

Николай Ивановичъ купилъ въздные билеты. Конуринъ сидлъ блдный и говорилъ:

— За свои деньги и не вдь въ какую морскую дыру лзть! Вотъ не было-то печали!..

— Надо нагнуться. Вонъ даже ложатся на дно лодки… А то не продешь… указывала Глафира Семеновна и первая встала на колни на дно лодки.

Лодка стояла у самаго отверстія въ гротъ. Изъ грота слышался глухой всплескъ воды. Лодочникъ, упираясь весломъ въ скалу, кричалъ что-то Николаю Ивановичу и Конурину, но т не понимали, что имъ говорятъ. Онъ подскочилъ къ нимъ, обхватилъ ихъ за шею руками и сталъ пригибать къ дну лодки. Конуринъ началъ бороться съ лодочникомъ.

— Что ты, арапская морда! Съума сошелъ, что-ли, закричалъ онъ и, въ свою очередь, схватилъ лодочника за горло.

— Пригнитесь, пригнитесь… Лягте въ лодку.— Иначе не продете въ гротъ, говорила Глафира Семеновна, но сильный лодочникъ повалился уже вмст съ Николаемъ Ивановичемъ и Конуринымъ на дно лодки и лодка проскочила въ гротъ.

— Анафема треклятая! Да какъ ты смешь!.. заоралъ на лодочника Конуринъ, поднимаясь съ дна лодки, но тотчасъ-же умолкъ, будучи пораженъ величественнымъ зрлищемъ. Громадный гротъ, вышиною въ нсколько сажень, свтился весь голубымъ фосфорическимъ блескомъ. Вода, стны, куполъ — все было голубое и искрилось. Со стнъ и съ купола грота свшивались лазуревые сталактиты. Вода была до того прозрачна, что при нсколькихъ саженяхъ глубины было видно дно.

— Ахъ, какая прелесть! Да это просто волшебное царство! вырвалось восклицаніе у Глафиры Семеновны.

— Ловко размалевано! пробормоталъ Конуринъ.

— Что вы, что вы! Да это все натуральное, это природа.

— Неужто природа? А мн кажется, что нмецъ подсинилъ.

— Изъ-за того-то и здятъ сюда смотрть, что все это природное.

— Позвольте… Но какъ сосульки-то съ потолка? Сосульки совсмъ какъ въ зимнемъ саду ‘Аркадіи’.

— И сосульки отъ природы, отвчалъ Николай Ивановичъ и прибавилъ:— Однако, какъ-бы такая сосулька не оборвалась да по башк…

— Гд у нихъ тутъ лампы съ голубыми колпаками понавшаны — вотъ что я разобрать не могу, разглядывалъ гротъ Конуринъ.

— Да что вы, Иванъ Кондратьичъ, это натуральное освщеніе, отвчала Глафира Семеновна.

— Не можетъ-быть. Вотъ ужъ въ этомъ не разуврите. Гротъ безъ окошекъ, тутъ должны быть потемки, коли ежели безъ освщенія, а между тмъ свтло и только синевой отдаетъ.

— Понимаете вы это, электрическій свтъ, электричество…

— Вотъ это такъ, вотъ это пожалуй, но гд-же эти самые электрическіе фонари-то?

— Ахъ Боже мой! Да это натуральное электричество.

— То-есть какъ это? Безъ фонарей?

— Конечно-же безъ фонарей. Отъ природы…

— Что вы, барынька, невозможно этому быть. Николай Иванычъ, слышишь?

— Слышу, слышу, тревожно откликнулся Николай Ивановичъ, все еще смотрящій на свсившіяся сосульки.— Коли она говоритъ, то это врно. Она читала… Она по книжк… Электричество всякое есть: есть натуральное, есть и не натуральное. А то есть магнетизмъ… А все-таки я думаю, Глаша, что это не электричество, а магнетизмъ. Животный магнетизмъ… И магнетизмовъ два: животный и не животный. Какъ ты думаешь, Глаша?

— Ну, магнетизмъ, такъ магнетизмъ, а только натуральный.

Около нихъ въ другой лодк сидлъ англичанинъ въ клтчатомъ костюм. онъ вынулъ изъ корзинки коробочку, изъ коробочки досталъ живую бабочку и подбрасывалъ ее кверху, стараясь, чтобы она летла, но бабочка падала на дно лодки.

— Чудакъ-то этотъ и на Везувіи и здсь съ мелкопитающимися тварями возится, замтилъ Конуринъ про англичанина.

— Блажной должно-быть, отвчалъ Николай Ивановичъ и прибавилъ:— Боюсь я, какъ-бы эти сосульки съ потолка не оборвались да не създили по голов. Глаша, не пора-ли на пароходъ?

— Ахъ, Боже мой! Да дай полюбоваться-то.

— А вдругъ приливъ морской? Тогда и не выдемъ изъ грота. Слышала, что землякъ-то на пароход разсказывалъ?

— Да вдь никто еще не узжаетъ.

Англичанинъ выпустилъ воробья изъ другой коробочки. Воробеи взвился, полетлъ и слъ на сталактитовый выступъ на стн. Англичанинъ схватился за записную книжку и сталъ въ нее что-то записывать.

— Шалый, совсмъ шалый… Съ бабочками да съ воробьями здитъ, покачалъ головой Конуринъ.

— Ахъ, Боже мой! Да и здсь голые! воскликнула Глафира Семеновна.

— Гд? гд? спрашивали мужчины.

— Да вотъ на выступ стоятъ.

— Положительно мы въ дикомъ царств, на дикихъ островахъ, съ дикими сословіями, сказалъ Конуринъ.

Лодочникъ, державшійся на середин грота, всплеснулъ веслами и лодка поплыла къ выступу, гд стояли голые люди.

LXVIII.

Голые субъекты, къ которымъ лодочникъ быстро подвезъ Ивановыхъ и Конурина, были искусные пловцы изъ мстныхъ жителей и дежурили въ грот въ ожиданіи туристовъ, дабы показать имъ свое умнье въ нырянь. Оки выпрашивали у туристовъ, чтобы т кинули въ воду серебряную лиру, ныряли на дно и доставали эту лиру, разумется уже присвоивая ее себ. Два-три туриста кинули по серебряной монет на дно, пловцы достали ихъ, подплыли къ лодк Ивановыхъ и Конурина и, стуча отъ холода зубами, просили и ихъ кинуть въ воду ‘ума монета’.

— Отчаливай, отчаливай отъ насъ, ребята. Лучше мы эти деньги пропьемъ на пароход на коньяк, махалъ имъ руками Конуринъ.

Глафира Семеновна, прикрывая лицо носовымт. платкомъ, кричала лодочнику:

— Синьоръ! Алле! Алле вонъ! Ассе для насъ. Довольно, довольно пуръ ву.

— А ля мезонъ! въ свою очередь крикнулъ ему, обрадовавшись, Николай Ивановичъ.— Греби на пароходъ, кривая камбала.

— Бато а ваперъ… прибавила Глафира Семеновна.

Лодочникъ заработалъ веслами. Когда лодка подъхала къ выходу изъ грота, морскои приливъ уже начался, вода прибыла и отверстіе, сквозь которое надо было прозжать, сдлалось уже.

— Вались въ растяжку! скомандовалъ Николай Ивановичъ и первый легъ на дно лодки.— Глаша! Ложись мн на спину да береги въ потьмахъ браслетку.

— Ну-ка, и я около васъ! Мала куча! воскликнулъ Конуринъ и повалился около Глафиры Семеновны.

— Аи, ай! Я щекотки до смерти боюсь! визжала та.— Говорятъ вамъ, Иванъ Кондратьичъ, что боюсь!

— Пардонъ, матушка, пардонъ! Должонъ-же я за что-нибудь держаться, отвчалъ Конурин.

Но лодка выскочила уже изъ грота. Сіяло голубое небо, на голубой водяной ряби играло золотое солнце. Вс поднялись со дна лодки и стали садиться на скамейки.

— Слава Богу! Выбрались на свтъ Божіи, сказалъ Николай Ивановичъ.— А я, признаться сказать, ужасно боялся, бы эти голубыя сосульки не сорвались съ потолка, да не сдлали-бы намъ награжденіе по затылку. Да какое по затылку! Сосульки въ дв-три сажени. И лодку-то бы перевернуло да и изъ насъ-то бы отбивныя котлеты вышли.

— И тогда прощай Иванъ Кондратьичъ. А мадамъ Конурина была-бы вдова съ малолтними сиротами! вздохнулъ Конуринъ и прибавилъ:— А что-то она, голубушка, теперь въ Питер длаетъ?

— Знаемъ, знаемъ. Не досказывайте. Чай пьетъ, перебила его Глафира Семеновна.

Лодка причалила съ пароходу. Контролеръ уже ждалъ Ивановыхъ и Конурина и кричалъ имъ съ палубы:

— Лодочнику два франка и что-нибудь на макароны.

— На, подавись, чумазый, сказалъ Конуринъ, разсчитываясь съ лодочникомъ.— Вотъ теб на макароны, вотъ теб и на баню, чтобы вымыть физіономію личности.

Лодки съ пассажирами все прибывали и прибывали къ пароходу. Самою послднею приплыла лодка съ англичаниномъ въ клтчатомъ шотландскомъ пиджак. Онъ сидлъ въ лодк и записывалъ что-то въ записную книжку. Въ плетеной корзинк вмст съ коробками лежали привезенные имъ изъ грота камушки, нсколько мокрыхъ раковинъ, билась еще живая маленькая рыбка и ползала маленькая черепаха.

— И чего это онъ съ мелкопитающимися животными наскомыми возится! дивился Конуринъ, пожимая плечами.

Пароходъ началъ давать свистки, вызывая изъ грота туристовъ, подождалъ еще немного и, захлопавъ колесами, тронулся дальше, огибая отвсную скалу. Пошли скалы отлогія, на скалахъ виднлись деревушки съ небольшими бленькими домиками и наконецъ показался городъ, расположенный на скалахъ террасами.

— Вонъ направо на самомъ берегу голубой домикъ виднется. Это-то и есть гостинница Голубаго Грота… указывалъ контролеръ.— Какъ остановимся, передете на берегъ на лодк, въ эту гостинницу и идите.

— Капри это? спрашивала Глафира Семеновна.

— Капри, Капри. Въ гостинниц спрашивайте и вино Капри. Прелестное вино.

Отъ берега, между тмъ, подъзжали уже на встрчу пароходу лодки. Въ лодкахъ опять сидли полуголые гребцы. Кром гребцовъ въ нкоторыхъ лодкахъ были и маленькіе мальчишки. Пароходъ остановился. Гребцы, стараясь наперерывъ причалить свои лодки къ пароходу, ругались другъ съ другомъ самымъ усерднымъ образомъ. Мальчишки тоже кричали, поднимая надъ головами корзинки съ устрицами, съ цвтными раковинами, съ копошащимися маленькими черепахами и предлагали купить ихъ.

— Садитесь, садитесь скорй въ лодку, торопилъ Ивановыхъ и Конурина контролеръ.

— А вы прідете туда?

— Вслдъ за вами. Только всхъ пассажировъ съ парохода спущу.

Лодка перевезла Ивановыхъ и Конурина на берегъ. Здсь опять осадили ихъ босые, грязные мальчишки. Они предлагали имъ устрицы, кораллы, апельсины на вткахъ. Одну изъ такихъ втокъ почти съ десяткомъ апельсиновъ на ней Глафира Семеновна купила себ и понесла ее, перекинувъ черезъ плечо.

— Непремнно постараюсь эту втку цликомъ до Петербурга довезти въ доказательство того, что мы были въ самомъ Апельсинномъ Царств,— говорила она.

Направляясь къ голубому дому, гд помщалась гостинница Голубой Гротъ, они шли мимо другихъ гостинницъ. Изъ гостинницъ этихъ выбгали лакеи съ салфетками, перекинутыми черезъ плечо, и зазывали ихъ завтракать. Одинъ изъ лакеевъ схватилъ даже Конурина за руку и, твердя на разные лады слово ‘ostriche’, тащилъ его прямо къ входной двери своей гостинницы. Конуринъ отбился и сказалъ:

— Вотъ черти-то! Словно у насъ въ Александровскомъ рынк прикащики. И зазываютъ покупателя и за руки тащутъ. Подлецъ чуть рукавъ у меня съ корнемъ не вырвалъ.

Вотъ и гостинница Голубой Гротъ. Голубой домикъ стоялъ въ саду, расположенномъ на скалистой террас. Въ саду подъ апельсинными и лимонными деревьями помщались столики, покрытые блыми скатертями.

— Смотри, смотри, Николай Иванычъ, апельсины на деревьяхъ висятъ! — восхищалась Глафира Семеновна.— Вотъ гд настоящая-то Италія! Вдь до сихъ поръ еще ни разу не приходилось намъ сидть подъ апельсинами.

Она протянула руку къ дереву и спросила лакея:

— Гарсонъ! Ботега! Можно сорвать уно оранчіо, портогало?

— Si, sigriora…— отвчалъ тотъ, понявъ въ чемъ дло, и даже пригнулъ къ ней втку съ апельсинами.

— Первый разъ въ жизни срываю съ дерева апельсинъ! — торжественно воскликнула Глафира Семеновна.

Конуринъ слъ за столъ и хлопнулъ ладонью по столу.

— Сегодня-же напишу супруг письмо, что подъ апельсинами бражничалъ.— Гарсонъ! Тащи сюда первымъ дломъ Капри бутылку, а вторымъ коньякъ.

— Ostriche, monsieur? спрашивалъ лакей, скаля зубы и фамильярно опираясь ладонями на столъ.

— Устрицы? И этотъ съ устрицами! Ну, тя въ болото съ этой сндью! Самъ жри ихъ. А намъ бифштексъ. Три бифштексъ! Три…

Конуринъ показалъ три пальца.

— Si, monsieur. Minestra?.. Zuppa? спрашивалъ лакей.

— Вали, вали и супу. Горяченькаго хлебова пость не мшаетъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Macaroni al burro? продолжалъ предлагать лакей.

— Только ужъ разв, чтобъ васъ потшить, макаронники. Ну, си, си. Вали и макаронъ три порціи. Три…

Николай Ивановичъ въ свою очередь показалъ три пальца и прибавилъ, обратясь съ жен:

— Скажи на милость, какъ мы отлично по-итальянски насобачились! И мы все понимаемъ, и насъ понимаютъ. По ихнему устрицы — и по нашему устрицы, по ихнему баня — и по нашему баня.

— Да вдь ихъ языкъ совсмъ не трудный, отвчала Глафира Семеновна и крикнула вслдъ удаляющемуся лакею:— Желято, желято! Мороженаго порцію. захвати. Ума порція.

— Si, signora… на бгу откликнулся лакей.

Показался контролеръ и говорилъ:

— Неправда-ли, какая хорошая гостинница? Садъ… На скал… Одинъ видъ на море чего стоитъ!

LXIX.

Въ саду гостинницы ‘Голубой Гротъ’ мало по малу стали скопляться пассажиры съ парохода. Пріхалъ на пароходной шлюпк и капитанъ парохода, пожилой итальянецъ въ синей двухбортной куртк-пиджак, застегнутой на вс пуговицы, и въ синей фуражк съ золотымъ позументомъ. Онъ прислъ къ столу и тотчасъ-же принялся за устрицы, которыхъ ему подали цлую груду на блюд. Контролеръ завтракалъ съ своими русскими земляками. За завтракомъ онъ усплъ сбыть Глафир Семеновн еще дв камеи, черепаховый портсигаръ и три гребенки. Завтракъ отличался обильными возліяніями. Бутылки съ густымъ краснымъ капрійскимъ виномъ и съ шипучимъ асти не сходили со стола. Погода во время завтрака стояла прелестнйшая. Солнце ярко свтило съ голубаго неба. Завтракъ происходилъ при звукахъ неумолкаемой музыки. Три рослыхъ, бородатыхъ, плечистыхъ, странствующихъ мандолиниста наигрывали веселые мотивы изъ оперетокъ и итальянскихъ псенъ и пли, составляя изъ себя тріо. Подвыпившіе туристы щедро сыпали имъ въ шляпы серебряныя и мдныя монеты. Внизу подъ обрывомъ скалы столпились три четыре извощика и погонщика ословъ, рзкими выкриками предлагавшіе туристамъ хать обозрвать островъ. Тутъ-же подпрыгивали босые, оборванные ребятишки, крикливыми голосами выпрашивающіе у туристовъ на макароны. Туристы кидали имъ внизъ со скалы деньги на драку и потшались свалкой. Какой-то жирный туристъ, нмецъ въ свтлой пиджачной пар и съ густымъ пучкомъ волосъ надъ верхней губой, забавлялся тмъ, что старался попадать мальчишкамъ десятисантимными мдными монетами прямо въ лица, и достигъ того, что двоихъ искровенилъ.

— Надо на ослахъ-то прохаться, сказала Глафира Семеновна.— А то удемъ съ Капри, не покатавшись на ослахъ.

— Позжайте, позжайте, сказалъ контролеръ.— Сейчасъ я вамъ рекомендую самаго лучшаго осла и самаго лучшаго погонщика. А мы здсь посидимъ. Въ полчаса вы объдете весь городъ.

— Нтъ, нтъ. Я одна не поду. Ужъ ежели хать, то всмъ хать.

— Не хочется мн, Глаша, хать. Ну, что такое ослы? Ну ихъ къ лшему! проговорилъ Николай Ивановичъ.

— А разв лучше къ бутылкамъ прилипнувши сидть?

— демте, барынька. Я съ вами вмст поду,вызвался Конуринъ.— А только ужъ что насчетъ бутылки, то вы извините, я бутылочку съ собой въ дорогу возьму, а то безъ поддержанія силъ можно на осл и ослабнуть.

— Полноте, полноте… Вы ужъ и такъ выпивши.

— Я? Ни въ одномъ глаз. Разв можно въ такой природ быть выпимши? Тутъ насквозь втромъ продуваетъ. демте, демте, сударушка.

Конуринъ всталъ изъ-за стола и покачнулся. Глафира Семеновна это замтила.

— Ахъ, Иванъ Кондратьичъ, вы качаетесь, сказала она.

— Дйствительно немножко споткнулся, а вдь на осл-то я сидть буду. Сидя я твердъ. Только-бы оселъ не споткнулся. Коммензи, мадамъ, протянулъ ей Конуринъ руку.

— Нтъ, нтъ. Я одна пойду. А вы ужъ идите подъ руку съ бутылкой.

Они спустились со скалистой террасы внизъ къ осламъ и погонщикамъ. Ихъ сопровождалъ контролеръ. Николай Ивановичъ остался на верху и смотрлъ внизъ. Выбранный контролеромъ погонщикъ подставилъ Глафир Семеновн пригоршни рукъ и бормоталъ что-то по-итальянски, скаля зубы. Та недоумвала.

— Ступайте ему ногой на руки, ступайте. Онъ васъ подниметъ на осла, говорилъ контролеръ.

— Ахъ, ступать? Скажите только, чтобы онъ не хваталъ меня за ноги. Я щекотки до смерти боюсь.

— Осторожне, Глаша, осторожне! кричалъ Николай Ивановичъ сверху, изъ сада.

— Ай, aй, ай! взвизгнула Глафира Семеновна, но поднятая погонщикомъ, была уже на сдл.

Конурина поднимали извощики и погонщики и тоже посадили на осла. Онъ возился съ бутылкой вина и не зналъ куда ее дть.

— Да передайте вы вино погонщику. Онъ понесетъ его за вами, говорилъ ему контролеръ.

— А вылакаетъ по дорог? Смотри, не выпей, итальянская морда. Голову оторву.

Бутылка передана. Погонщикъ гикнулъ. Ослы побжали легкой трусцой.

— Тише, тише! визжала Глафира Семеновна.

Конуринъ восклицалъ:

— Чувствуетъ-ли въ Питер супруга моя, что ея мужъ Иванъ Кондратьичъ на осл детъ!

Черезъ четверть часа, однако, они вернулись. Глафира Семеновна вбжала на террасу разсерженная, съ распотвшимъ, краснымъ лицомъ.

— Невозможно было кататься. Конуринъ пьянъ и три раза съ осла свалился, заговорила она.

Конуринъ шелъ сзади. Шея его была вся увшана нитками коралловъ, которыя онъ купилъ по дорог.

— Ужъ и пьянъ, ужъ и три раза свалился! бормоталъ онъ, покачиваясь.— И всего только одинъ разъ растянулся, да одинъ разъ сковырнулся, но это не отъ меня, а отъ осла.

Пароходъ долженъ былъ отвалить отъ острова въ три съ половиной часа и до отхода его времени оставалось еще слишкомъ часъ. Капитанъ, сытно позавтракавшій, пилъ кофе съ коньякомъ и подозрительно взглядывалъ на высящійся вдали Везувій. Надъ Везувіемъ виднлось изрядное облачко, которое постепенно росло. Онъ подозвалъ къ себ контролера, указалъ ему на облако и что-то сказалъ. Контролеръ поклонился, приподнявъ фуражку, подбжалъ къ Ивановымъ и проговорилъ:

— Простите, но я долженъ удалиться на пароходъ. Капитанъ опасается, какъ-бы на обратномъ пути на насъ не налетлъ шквалъ, и посылаетъ меня сдлать кой-какія распоряженія на пароход.

— Шквалъ? Что-же это значитъ? — задала вопросъ Глафира Семеновна.

— Да не задулъ бы втеръ и не разыгралась-бы качка. Видите это облако надъ Везувіемъ? Оно очень подозрительно.

Глафира Семеновна слегка поблднла.

— Неужели будетъ буря? — быстро спросила она.

— Буря не буря, а покачать можетъ. Да вы не пугайтесь. Что вы! Можетъ быть и такъ обойдется.

Контролеръ пожалъ всмъ руки и побжалъ садиться въ лодку.

А облако надъ Везувіемъ все увеличивалось и увеличивалось. Оно уже закрыло солнце. Голубая вода посрла. На тихомъ до сего времени мор показалась зыбь. Капитанъ быстро исчезъ отъ своего стола. Задулъ втеръ.

— Николай Иванычъ, ужъ не остаться-ли намъ здсь на Капри ночевать въ гостинниц? — обратилась къ мужу Глафира Семеновна.

— Ну, вотъ еще! Да здсь на Капри съ тоски помрешь. Кром того, у насъ взяты на сегодняшній вечеръ билеты въ театръ Санъ-Карло. Нтъ, нтъ, подемъ въ Неаполь.

— А вдругъ буря? Я бури боюсь.

— Вотъ видишь, видишь. Говорилъ я теб, что не слдовало на этотъ Капри здить. Да и ничего на немъ нтъ особеннаго. Голубой гротъ — вотъ и все.

— А мало вамъ этого? Мало? Эдакая прелесть Голубой гротъ! Кром того, на пароход я себ очень дешево камей накупила, черепаховыхъ гребенокъ. А втка съ апельсинами?

— На ослахъ помотались… проговорилъ заплетающимся языкомъ Конуринъ.

— Ну, насчетъ ословъ-то вы ужъ молчите. Все удовольствіе мн испортили, огрызнулась на него Глафира Семеновна.

— Не я это, милая барынька! не я, а ослы.

А надъ островомъ Капри растянулась уже туча. Накрапывалъ рдкій дождь. Ивановы и Конуринъ начали разсчитываться за завтракъ и спшили на пароходъ.

— Господи! Пронеси. Ужасно я боюсь бури… шептала Глафира Семеновна.

Они сошли на пристань. Пароходъ давалъ свистки. Столпившіеся пассажиры поспшно садились въ лодки и направлялись на пароходъ. На пристани Конуринъ купилъ нсколько апельсинныхъ втвей съ плодами и сидлъ въ лодк какъ-бы въ апельсинномъ лсу. Нитки съ кораллами, купленныя у ребятишекъ на пристани, висли у него уже не только на ше, а на плечахъ, на пуговицахъ пиджака. Кораллами была обмотана и шляпа.

— Чего вы дурака-то изъ себя ломаете! Чего вы кораллами обвсились! Что это за маскарадъ такой! Снимите ихъ! кричала на него Глафира Семеновна.

— Мстные продукты. Своимъ поросятамъ въ Питеръ въ подарокъ свезу,— отвчалъ онъ.

Лодку уже изрядно покачивало. Николай Ивановичъ сидлъ и кусалъ губы.

— Не слдовало на Капри здить, не слдовало, кто боится воды,— говорилъ онъ.

Рдкій дождь усиливался и у самаго парохода перешелъ въ ливень. Втеръ крпчалъ. На пароходъ Глафира Семеновна взбиралась совсмъ блдная, съ трясущимися губами, и продолжала шептать:

— Господи Боже мой! Да что-же это будетъ, ежели вдругъ буря начнется!

На пароход стоялъ англичанинъ въ шотландскомъ клтчатомъ пиджак, показывалъ всмъ свой барометръ и таинственно покачивалъ головой.

LXX.

Пароходъ снялся съ якоря и направился съ Соренто, куда нужно было высадить нсколько пассажировъ. Втеръ и дождь не унимались. Пароходъ качало. Пассажиры забрались въ каюту и сидли, уныло посматривая другъ на друга. Очень немногіе бодрились и переходили съ мста на мсто, придерживаясь за скамейки, столы и стны. Дамы сидли блдныя. Нкоторыя сосали лимонъ. Буфетная прислуга бгала съ кофейниками и бутылками и предлагала кофе и коньясъ. Англичане сосали коньякъ черезъ соломенку или макали въ него сахаръ. Черномазый буфетный мальчишка опять подскочилъ съ Николаю Ивановичу и Конурину и воскликнулъ:

— Рюссъ… Коньякъ? Вкуснэ…

— Ахъ, чертенокъ! По русски выучился говорить… проговорилъ Конуринъ.— Это это тебя выучилъ? Контролеръ, что-ли? Ну, давай сюда намъ коньяку дв рюмки.

— Не пейте, не пейте. Вы ужъ и такъ пьяны, пробормотала Глафира Семеновна.

Блдная, какъ полотно, она помщалась въ уголк каюты и держала у губъ очищенный апельсинъ, высасывая его по капельк.

— Матушка, мы отъ бури… Въ бурю, говорятъ, коньякъ отлично помогаетъ, отвчалъ ей Конуринъ.— Вонъ господа англичане вс пьютъ, а они ужъ знаютъ, они торговые мореплаватели.

— Англичане трезвые, англичане другое дло.

— Выпей, Глаша, хоть кофейку-то,— предложилъ ей Николай Ивановичъ.

— Отстань. Меня и такъ мутитъ.

— Да вдь кофей отъ тошноты помогаетъ.

— Ахъ, не говори ты со мной пожалуйста, не раздражай меня! Просила на Капри остаться до завтра, такъ нтъ, понесла тебя нелегкая въ бурю. Подлецъ.

— Да какая-же это буря, голубушка! Вотъ когда я халъ по Ладожскому озеру въ Сермаксы…

— Молчи. А то я въ тебя швырну апельсиномъ.

— При англійской-то націи да такая бомбардировка? Мерси…

— Прилягте, матушка, голубушка, прилягте на диванчикъ. Можетъ быть легче будетъ, подскочилъ къ ней Конуринъ.

— Прочь! Видть я васъ не могу въ этихъ кораллахъ. Что это за дурацкій маскарадъ! Какъ клоунъ какой обвсились нитками коралловъ. Постороннихъ то постыдились-бы…

Она даже замахнулась на Конурина. Конуринъ отскочилъ отъ нея и пробормоталъ:

— Чего мн стыдиться! Я за свои деньги.

Николай Ивановичъ дернулъ его за рукавъ и сказалъ:

— Оставь… Теперь ужъ не уймешь… Расходилась и закусила удила. Нервы…

Глафира Семеновна стонала:

— Охъ, охъ… И капитанъ-то живодеръ. Не могъ у Капри остаться и переждать бурю.

У Соренто остановились. Втеръ до того окрпъ, что пассажировъ еле могли спустить съ парохода на лодки. Лодки такъ и подбрасывало на волнахъ.

Отъ Соренто путь прямо въ Неаполь. Начали перескать заливъ. Качка усилилась. Съ двумя дамами сдлалась морская болзнь. Пароходная прислуга забгала съ чашками и съ веревочными швабрами. Глафира Семеновна стонала. Изрдка у нея вырывались фразы въ род слдующихъ:

— Погоди, я покажу теб, какъ не слушаться жену.

Конуринъ стоялъ посреди каюты, обхвативъ обими руками колонну, и шепталъ:

— Однако… Угощаютъ качелями… Ловко угощаютъ! Господи! Да что-же это будетъ! Неужто безъ покаянія погибать? Гд этотъ арапскій мальчишка-то запропастился? Хоть коньяку еще выпить,что-ли? Эй, коньякъ!

Обвшанный весь красными кораллами и нитками съ мелкими раковинами, онъ былъ очень комиченъ, но никому уже было не до смха. Качка давала себя знать.

— Коньякъ! Гд ты, арапская образина! крикнулъ онъ опять, отошелъ отъ столба, но не устоялъ на ногахъ и растянулся на полу. Николай Ивановичъ бросился его поднимать, но и самъ упалъ на него. Пароходъ два раза такъ качнуло, что онъ даже скрипнулъ.

У Глафиры Семеновны слышался стонъ:

— И тотъ мерзавецъ, кто эти проклятые пароходы выдумалъ. Охъ, не могу, не могу! воскликнула она и пластомъ повалилась на диванъ.

Поднявшійся съ пола Николай Ивановичъ бросился было къ ней, но она сбила съ него шляпу. Въ кают появился контролеръ.

— Буря-то какая! обратился къ нему Николай Ивановичъ.— Что, не опасно?

— Пустяки… Какая-же можетъ быть опасность! Качка и больше ничего.

— А вотъ за эти-то пустяки я и вамъ и вашему капитану, живодеру, глаза выцарапаю… Извергъ… Не могъ остаться у Капри переждать бурю! стонала Глафира Семеновна.

— Сударыня, у насъ срочное пароходство. И наконецъ это не буря. Какая-же это буря!

— А вы должно быть хотите, чтобы пароходъ кверху дномъ опрокинуло? Срамникъ, безстыдникъ… Сметъ такія слова говорить… А еще русскій… Православный христіанинъ. Жидъ вы, должно быть, бглый жидъ, оттого и мотаетесь здсь въ Италіи. Охъ, не могу, не могу! Смерть моя…

— Не лежите вы, сударыня… Встаньте… Бодритесь… Лежать хуже… говорилъ контролеръ.

Но съ Глафирой Семеновной сдлалась уже морская болзнь. Два англичанина, одинъ сдой, а другой блокурый, держа у ртовъ носовые платки, побжали вонъ изъ каюты и стали поспшно взбираться по лстниц.

— Мужчинъ ужъ пробирать начало, шепталъ Конуринъ.— Что-же это будетъ! Увижу-ли ужъ я свою супругу, доберусь-ли до Питера! Слушай, землякъ… Есть у васъ пузыри? Я пузыри-бы себ привязалъ подъ мышки на всякій случай, обратился онъ съ контролеру.

— Зачмъ?

— А вдругъ сковырнемся и пароходъ кверху тормашками? Я плавать не умю.

— Успокойтесь… Все обойдется благополучно. Ничего не будетъ.

— Не будетъ! Чортова кукла… Какое не будетъ коли ужъ теперь есть!.. Теб хорошо разсуждать, коли на теб всего капиталу, что три черепаховыя гребенки да разныя камейскія морды изъ раковинъ, а при мн, съ векселями-то ежели считать, на четыре тысячи капиталу. Дай пузыри!

— Пузырей нтъ. Буекъ, спасательный кругъ есть… Возьмите… Только это ни къ чему. Выходите вы на палубу, на свжій воздухъ. Такъ будетъ лучше. Тамъ хоть втеръ, дождь, но подъ навсомъ пріютиться можно.

Николай Ивановичъ попробовалъ идти, но его такъ качнуло, что онъ полетлъ въ сторону, налетлъ на лежавшую на диван даму и уперся въ нее руками. Контролеръ подхватилъ его подъ руку и потащилъ на верхъ, на палубу.

— Изверги… Живодеры… Кровопійцы… Разбойники… Не могли переждать бури и похали въ такую погоду на пароход… стонала Глафира Семеновна. Держась за каютную мебель, стны и перила, выкарабкался кой-какъ на палубу и Конуринъ. Увидавъ спасательный кругъ, висвшій на палуб, онъ тотчасъ-же снялъ его и привязалъ себ на животъ.

— Ахъ, жена, жена! Ахъ, Танюша! Чувствуешь-ли ты, голубушка, въ Питер, въ какой я здсь переплетъ попалъ! вздыхалъ онъ и, обратясь къ контролеру, спросилъ:— Телеграмму къ жен сейчасъ я могу послать?

— Да откуда-же на пароход телеграфъ можетъ взяться!

— Ахъ, и то… Боже милостивый! Даже жену нельзя увдомить, что погибаемъ. Ну, телеграфа нтъ, такъ давай коньяку.

— Это можно.

Контролеръ скомандовалъ и явился коньякъ. Николай Ивановичъ съ безпокойствомъ кусалъ губы и тоже подвязывалъ себ на животъ спасательный крутъ.

— Послушайте… Зачмъ вы это? Никакой опасности нтъ, удерживалъ его контролеръ.

— Ничего… Такъ врне будетъ. Береженнаго и Богъ бережетъ. Я и жен сейчасъ спасательный кругъ снесу.

Появленіе его въ кают съ спасательнымъ кругомъ на живот и съ другимъ крутомъ въ рукахъ произвело цлый переполохъ. Англичане въ безпокойств взглянули другъ на друга и быстро заговорили.

— Что? Погибаемъ? Господи! Прости насъ и помилуй, завопила Глафира Семеновна, увидавъ мужа приподнялась съ дивана и рухнулась на полъ.

Вопили и другія дамы, страдавшія морской болзнью, пробовали приподняться съ дивановъ, но тутъ-же падали. Кто былъ въ силахъ, бжали изъ каюты на верхъ, задвая за палки, зонтики, баулы. Сдлалась паника. Пароходная прислуга, ухаживавшая за больными, недоумвала и не знала, что ей длать. Николай Ивановичъ поднималъ жену. Рядомъ съ ней какая-то дама въ черномъ плать нервно билась въ истерик, плакала и смялась.

LXXI.

О переполох въ кают доложили капитану, стоявшему у руля. Сбжавъ въ каюту въ своемъ резиновомъ пальто весь мокрый, онъ насилу могъ успокоить пассажировъ. Съ Николая Ивановича и Конурина были силой сняты спасательные крути. Капитанъ что-то долго говорилъ имъ по итальянски, грозилъ жальцемъ, указывалъ на небо, но они, разумется, ничего не поняли. Глафира Семеновна во время рчи капитана кричала ему по-русски:

— Извергъ, злоди, душегубъ! Вшать надо такихъ капитановъ, которые тащутъ пассажировъ на врную смерть!

Капитанъ тоже, разумется, не понялъ ее, указалъ еще разъ на небо и торжественно удалился изъ каюты.

Контролеръ съ пароходной прислугой приводили въ чувство впавшую въ истерику даму въ черномъ плать. Онъ давалъ ей нюхать нашатырный спиртъ, поилъ ее сельтерской водой съ коньякомъ. Около дамы въ черномъ плать, оказавшейся нмкой, суетился и англичанинъ въ шотландскомъ клтчатомъ пиджак и на ломанномъ ужасномъ нмецкомъ язык доказывалъ ей, что она должна не разстегивать свой корсажъ, а напротивъ, застегнуться и даже перетянуть ремнемъ свой желудокъ, ежели хочетъ не страдать морской болзнью. Онъ даже началъ демонстрировать, какъ это сдлать, отстегнулъ отъ бинокля ремень, сильно перетянулъ имъ себя поверхъ жилета, но вдругъ остановился, выпучивъ глаза, приложилъ ко рту носовой платокъ и, шатаясь, поплелся къ лстниц, дабы выбраться изъ каюты. Съ нимъ сдлалась морская болзнь.

Николай Ивановичъ былъ около жены. Морская болзнь не брала его. Онъ все еще крпился и умоляющимъ голосомъ упрашивалъ стонущую жену:

— Глаша, голубушка, потерпи еще немножко. Вдь ужъ скоро прідемъ въ Неаполь. Землякъ! Скоро мы будемъ въ Неапол? — обратился онъ къ контролеру.

— Судя по времени, должны придти черезъ три четверти часа въ Неаполь, но втеръ дуетъ прямо на насъ. Часъ времени во всякомъ случа пройдетъ.

— Еще часъ, еще часъ мученій! продолжала стонать Глафира Семеновна.— Ахъ, живодеры, живодеры! Бандиты! Разбойники!

— Сударыня, да попробуйте вы какъ-нибудь выйти на палубу. Я увренъ, что свжій втеръ и брызги воды освжатъ васъ, подскочилъ къ ней контролеръ, оставляя даму въ черномъ плать.— Дайте вашу руку, обопритесь на меня и я проведу васъ.

— Не подходи, не подходи душегубъ! взвизгнула лежавшая на диван Глафира Семеновна и пихнула контролера ногой.

А втеръ, между тмъ, все крпчалъ и крпчалъ. Качка усиливалась.

Черезъ полчаса въ каюту спустился Конуринъ. Голова его была повязана носовымъ платкомъ.

— Берегъ! Берегъ! радостно восклицалъ онъ.— Виднъ Неаполь!

Но его такъ шатнуло, что онъ повалился на полъ и всталъ на колни передъ сидящимъ, разставя ноги, сдымъ англичаниномъ, сосущимъ лимонъ.

— Господи Боже мой! Эдакая качка, а онъ чудитъ, пожалъ плечами Николай Ивановичъ, взглянувъ на голову Конурина.— Что это ты платокъ-то надлъ?

— Шляпу сдунуло втромъ. Выглянулъ за бортъ, а она — фютъ! Теперь акула какая-нибудь въ моей шляп щеголяетъ. Успокойтесь, матушка, голубушка… Придите въ себя… Сейчасъ берегъ, сейчасъ мы остановимся, обратился Конуринъ къ Глафир Семеновн.

Англичанинъ въ шотландскомъ пиджак вернулся въ каюту блдный, съ помертвлыми синими губами, съ посоловлыми слезящимися глазами. Онъ слъ и сталъ щупать пульсъ у себя на рук, потомъ разстегнулъ жилетъ и сорочку, засунулъ себ подъ мышку градусникъ для измренія температуры тла, черезъ нсколько времени вынулъ этотъ градусникъ и, посмотрвъ на него, сталъ записывать что-то въ записную книжку.

Прошло полчаса и пароходъ началъ убавлять пары. Колеса хлопали по вод медленне и наконецъ совсмъ остановились, хотя качка и не уменьшалась. Среди завыванія втра и шума волнъ вверху на палуб слышна была команда капитана и крики пароходной прислуги, бгавшей по палуб. Вскор раздался лязгъ желзныхъ цпей, что-то стукнуло и потрясло пароходъ. Кинули якорь. Пароходъ остановился въ гавани, но его продолжало качать.

Конуринъ, бгавшій на верхъ, снова сбжалъ въ каюту и сообщилъ:

— Пріхали… Остановились… Сейчасъ на лодки спускать насъ будутъ.

— Ну, слава Богу! простонала Глафира Семеновна и, собравъ вс свои силы, поднялась съ дивана и стала приводить свой костюмъ въ порядокъ.

Встрепенулись и англичане, развязывая свои пледы, чтобы закутаться ими отъ лившаго на воздух дождя. Два-три пассажира бросились на верхъ, но тотчасъ-же вернулись назадъ и, размахивая руками, съ жаромъ разсказывали что-то по итальянски другимъ пассажирамъ. Прислушивавшійся къ ихъ разговору англичанинъ въ шотландскомъ пиджак посмотрлъ на свой барометръ, покачалъ головой и процдилъ какія-то англійскія слова сквозь зубы. Николай Ивановичъ и Конуринъ, поддерживая съ двухъ сторонъ Глафиру Семеновну, вели ее къ выходу. Съ лстницы сбжалъ контролеръ и остановилъ ихъ.

— Нельзя, господа, сойти съ парохода… Вернитесь… сказалъ онъ.

— Что такое? Почему? Отчего? засыпали его вопросами Ивановы и Конуринъ.

— Втеръ очень силенъ, никакая лодка не можетъ пристать къ пароходу, чтобы везти васъ на берегъ. Да ежели-бы и пристала, то опасно хать въ ней, опрокинуться можно. И въ гавани страшныя волны.

— Господи! Что-же это такое! взвизгнула Глафира Семеновна. — У берега, совсмъ у берега и сойти нельзя.

— Надо подождать, пока втеръ утихнетъ. Небо будто-бы разъясняется, на восток ужъ показалась синяя полоска. Присядьте, сударыня, придите немного въ себя, теперь ужъ не такъ качаетъ. Мы стоимъ на якор, обратился онъ къ Глафир Семеновн, балансируя на ногахъ, чтобъ не упасть.

— Что вы врете-то, что вы врете, безстыдникъ! Еще хуже качаетъ, отвчала она, падая на диванъ.

— Ну, Капри, чтобы теб ни дна, ни покрышки! разводилъ руками Конуринъ и спросилъ:— Когда-же наконецъ, чортъ ты эдакій, мы можемъ попасть на берегъ?

— Да что вы сердитесь, господа! Вдь это-же не отъ насъ, не мы виноваты, а погода, стихія, втеръ, море… Стихнетъ немножко втеръ черезъ четверть часа и мы васъ спустимъ съ парохода черезъ четверть часа. Полъ-часа, я думаю, во всякомъ случа еще придется подождать на пароход.

— Полъ-часа? Еще полъ-часа! Изверги! Людоды! Палачи! кричала Глафира Семеновна.

Но качка дйствительно уже была слабе. Завыванія втра становились все тише и тише. Глафира Семеновна могла уже сидть. Конуринъ собиралъ свои втви съ апельсинами. Николай Ивановичъ оторвалъ одинъ апельсинъ и подалъ его жен. Она сорвала съ него кусокъ кожи и принялась сосать его. На верху пароходъ давалъ усиленные свистки. Прошло съ часъ. Стемнло. На пароход зажгли огни. Качка была уже совсмъ ничтожная. Наконецъ въ каюту прибжалъ контролеръ, выкрикнулъ что-то по итальянски и обратясь къ Конурину и Ивановымъ сказалъ:

— Пожалуйте на берегъ. Капитанъ вытребовалъ свистками паровой катеръ и на немъ можно перехать съ парохода на берегъ въ безопасности.

Глафира Семеновна отъ радости даже перекрестилась.

— Ну, слава Богу! произнесла она.

Вс засуетились и бросились бжать изъ каютъ на верхъ, Николай Ивановичъ велъ жену. Конуринъ шелъ въ платк на голов, съ кораллами на ше и держалъ въ объятіяхъ цлый лсъ апельсинныхъ втвей съ плодами.

Когда паровой катеръ съ пассажирами, снятыми имъ съ парохода, присталъ къ пристани, Глафира Семеновна сказала мужу:

— Довольно съ этимъ противнымъ Неаполемъ… Завтра-же демъ въ Венецію.

— А ты говорила, Глаша, что здсь есть еще какая-то собачья пещера замчательная, возразилъ было Николай Ивановичъ.

— Довольно, вамъ говорятъ! Не желаю я здсь больше оставаться! Сегодня отлежусь и завтра вонъ изъ Неаполя! строго повторила она.

— Ахъ, кабы въ Питеръ къ жен поскоре, сударушка! Богъ съ ней и съ Венеціей! вздыхалъ Конуринъ.

LXXII.

Уже вторыя сутки Ивановы и Конуринъ сидли въ позд, мчащемся изъ Неаполя на сверъ и везущемъ пассажировъ въ Венецію. Изъ Неаполя они выхали на слдующее-же утро посл злополучной поздки на островъ Капри Морская болзнь дала себя знать и Глафира Семеновна сла въ поздъ совсмъ больная. Николай Ивановичъ предлагалъ ей остаться еще на денекъ въ Неапол, дабы придти въ себя посл морской качки, но она и слышать не хотла, до того ей опротивлъ Неаполь съ его моремъ, такъ недружелюбно поступившимъ съ ней во время путешествія на пароход. Проснувшись на утро въ гостинниц Бристоль, выглянувъ въ окошко изъ своей комнаты и увидавъ въ дали тихое и голубое море, она даже плюнула по направленію его — вотъ до чего оно солоно ей пришлось посл прогулки на Капри. Конуринъ, разумется, поддерживалъ ее въ дл немедленнаго отъзда изъ Неаполя. Онъ торжествовалъ, что его везутъ наконецъ обратно въ Россію, что по дорог придется теперь постить только одинъ итальянскій городъ — Венецію, на пребываніе въ которой Глафира Семеновна клала только двое сутокъ, и высчитывалъ тотъ день, когда онъ, посл долгихъ скитаній заграницей, встртится въ Петербург съ своей супругой. При отъзд изъ гостинницы имъ предъявили просто грабительскій счетъ и за то, что они только одинъ разъ пользовались табльдотомъ въ гостинниц, взяли съ нихъ за комнаты полуторную противъ объявленной цны. Николай Ивановичъ было возопіялъ на это, принялся ругаться съ завдующими гостинницей, но Конуринъ сталъ его останавливать и говорилъ:

— Плюнь… Брось… Пренебреги… Пусть подавятся… Только-бы выбраться поскорй изъ этой Италіи. Немного ужъ имъ, шарманщикамъ, осталось издвательства надъ нами длать, всего только одна Венеція впереди. Вдь только одна Венеція, барынька, намъ осталась, а тамъ ужъ и домой, въ Русь православную? отнесся онъ къ Глафир Семеновн.

— Домой, домой… отвчала та.

— Слава теб, Господи!

И Конурянъ даже перекрестился большимъ крестомъ.

Поздъ, везшій Ивановыхъ и Конурина въ Венецію, длалъ большія остановки въ Рим, во Флоренціи и другихъ городахъ, но Конуринъ почти не выходилъ даже въ станціонные буфеты, питался суходеніемъ въ вид булокъ съ колбасой, сыромъ, бараниной и запивалъ все это виномъ чіанти, покупая его у итальянокъ разносчицъ на станціонныхъ платформахъ. Даже умыться на другой день пути не могла заставить его Глафира Семеновна. По дорог попадалось много интереснаго, Ивановы то и дло обращали его вниманіе на что-нибудь на станціяхъ, но онъ былъ ко всему апатиченъ и отвчалъ:

— А! что тутъ! Ни на что и смотрть не хочется! Только-бы поскорй домой.

Онъ высчитывалъ не только дни, когда прідетъ въ Петербургъ, но даже часы. То и дло шевелилъ онъ пальцами и говорилъ:

— Сегодня у насъ пятница, завтра суббота… Завтра утромъ, вы говорите, мы будемъ въ Венеціи? спрашивалъ онъ.

— Да, да… отвчала Глафира Семеновна.

— Въ которомъ часу?

— Да, говорятъ, рано утромъ, въ шесть часовъ.

— Въ шесть часовъ въ субботу въ Венеціи. Субботу и воскресенье на осмотръ… Въ воскресенье вечеромъ стало быть изъ Венеціи выдемъ въ Питеръ?

— Ахъ, Иванъ Кондратьичъ, да разв это можно такъ наврное сказать… Какъ понравится Венеція.

— Позвольте… Да что въ ней нравиться можетъ? Городъ, какъ городъ. Т-же макаронники, я думаю, т-же шарманщики, т-же апельсинники.

— Вотъ ужъ это совсмъ напротивъ. Венеція совсмъ особенный городъ, нисколько не похожій на другіе города.

— Да вдь вы, матушка, не видли его.

— Не видла, но знаю по картинкамъ, знаю по описаніямъ. Другаго подобнаго Венеціи города нтъ въ цломъ мір. Прежде всего онъ весь на вод.

— На вод? Гмъ… Да нешто мало вамъ эта самая вода-то надола? Кажется, ужъ оттрепала такъ, когда мы съ Капри хали, что до новыхъ вниковъ не забудете.

— Ахъ, Венеція совсмъ другое дло. Венеція стоитъ на каналахъ и тамъ никакой качки не можетъ быть. На такихъ каналахъ вотъ какъ наши петербургскіе Крюковъ каналъ, Екатерининскій каналъ, Мойка, только въ Венеціи ихъ тысячи.

— Тысячи? Ну, ужъ это вы…

— Да, тысячи. Вы знаете, въ Венеціи совсмъ извощиковъ нтъ. Одни лодочники.

— Какъ извощиковъ нтъ? Ну, ужъ это не можетъ быхъ.

— Увряю васъ, что извощиковъ нтъ. Тамъ все на лодкахъ… На гондолахъ.. Выходишь изъ подъзда дома и сейчасъ каналъ… Даже набережныхъ нтъ. Прямо съ подъзда садишься въ лодку и дешь, куда теб требуется.

— А ежели мн требуется въ театръ или въ трактиръ… или въ церковь…

— Въ театръ и въ трактиръ прямо къ подъздамъ на гондол и подвезутъ. Въ церковь надо — къ паперти подвезутъ. Церковныя паперти на воду выходятъ.

Конуринъ улыбнулся и сказалъ:

— Зубы заговариваете, барынька.

— А вотъ увидите. Тамъ нтъ земли.

— Позвольте… На чемъ-же дома-то стоятъ?

— На вод… Такъ прямо изъ воды и выходятъ. Что вы сметесь? Вдь я-же видла на картинкахъ. Удивляюсь, какъ вы-то не видали. Картинъ Венеціи множество въ Петербург. И масляными красками есть писанныя, и такъ въ журналахъ, въ книгахъ.

— Гд-же видть-то? Наше дло торговое. День деньской въ лавкахъ… Книгъ совсмъ не читаемъ.

— А я видлъ Венецію на картинкахъ, много разъ видлъ,— похвастался Николай Ивановичъ.— Ты, Конуринъ, съ женой не спорь. Она правильно… Въ Венеціи земли совсмъ нтъ, а только одна вода.

— Городъ безъ земли?.. Охъ, трудно поврить!— покрутилъ головой Конуринъ.— А гд-же покойниковъ-то у нихъ хоронятъ, ежели земли нтъ?

— Покойниковъ-то? спросилъ Николай Ивановичъ и замялся.— Глаша! Гд у нихъ, въ самомъ дл, покойниковъ хоронятъ? — отнесся онъ къ жен.

— Да ужъ должно быть на лодкахъ въ какой-нибудь другой городъ хоронить увозятъ,— дала отвтъ Глафира Семеновна и прибавила:— Венеція изъ-за этихъ каналовъ самый интересный городъ. Вода, вода и вода вмсто улицъ.

— И травки нтъ, и садовъ нтъ? — допытывался Конуринъ.

— Нтъ, нтъ и нтъ.

— Тьфу ты, пропасть! Надо будетъ жен письмо написать, что вотъ пріхали въ городъ безъ земли. Впрочемъ, что-жъ писать-то! Вдь ужъ скоро увижусь съ ней. Въ субботу и въ воскресенье въ Венеціи этой самой…— началъ разсчитывать Конуринъ.— Въ воскресенье выдемъ изъ нея… Во сколько дней изъ Венеціи до Питера можно дохать? — спросилъ онъ Глафиру Семеновну.

— Да дня въ четыре. Только мы должны хоть день въ Вн отдохнуть.

— Матушка, голубушка! Подемте домой безъ отдыха? — взмолился Конуринъ.— Какой тутъ отдыхъ. Въ вагонахъ отдохнемъ! Въ вагонахъ даже лучше… Обсидишься — прелесть…

— Надо, надо теб Вну показать,— перебилъ его Николай Ивановичъ.— Мы-то Вну видли въ нашу прежнюю поздку заграницу, а теб надо.

— Ничего мн не надо, ничего… Ну, ее, эту Вну къ чорту! Помилуйте, при мн векселя… Мн на будущей недл по векселямъ получать, на будущей недл сроки… Нтъ, нтъ. Слышишь, ежели вы въ Вн останетесь, сажай меня въ вагонъ до русской границы, и я одинъ поду. Перстами буду въ дорог разговаривать, ногами, глазами, а ужъ доду какъ-нибудь. Что мн Вна! Да провались она! Къ жен, къ жен! Въ Питеръ! Охъ, что-то она, голубушка, тамъ длаетъ!

— Да что длать… Чай пьетъ,— перебила его, улыбаясь, Глафира Семеновна.

— А вы почемъ знаете? — спросилъ Конуринъ и, посмотрвъ на часы, прибавилъ:— Да, пожалуй что теперь чай пьетъ. Отъ Венеціи до Питера, вы говорите, четыре дня… Понедльникъ, вторникъ, середа, четвергъ…— разсчитывалъ онъ по пальцамъ и вдругъ воскликнулъ:— Въ четвергъ дома съ женой за самоваромъ буду сидть! Ура! Черезъ шесть дней дома!

— Чего вы кричите-то! Только срамитесь. Вдь вы не одни въ купэ…— остановила его Глафира Семеновна.— Смотрите, вонъ итальянку-сосдку даже шарахнуло отъ васъ въ сторону.

— Плевать! что мн макаронница? Мало они у насъ во время скитанія по Италіямъ жилъ-то вымотали! Матушка, голубушка, шарманщица моя милая! Черезъ шесть дней у жены буду! — подвинулся Конуринъ къ сосдк-итальянк и даже передъ самымъ ея носомъ ударилъ отъ радости въ ладоши, такъ что та, въ полномъ недоумніи, смотря на него, забилась въ самый уголъ купэ.

LXXIII.

Проснувшись на другой день рано утромъ въ вагон, Глафира Семеновна выглянула изъ окошка и въ удивленіи увидала, что поздъ идетъ совсмъ по вод. Она бросилась къ окну на противоположную сторону вагона — и съ той стороны передъ ней открылась необозримая даль воды. Только узенькой полоской шла по вод земляная насыпь, на ней были положены рельсы и по рельсамъ бжалъ поздъ.

— Боже мой! Да вдь ужъ это Венеція! воскликнула она и стала будить мужа и Конурина, спавшихъ крпкимъ сномъ:— Вставайте… Чего спите! Въ Венецію ужъ пріхали, говорила она.— По вод демъ.

Николай Ивановичъ и Конуринъ встрепенулись, протерли глаза и тоже бросились къ окнамъ.

— Батюшки! Вода и есть. О, чтобъ ее эту Венецію!.. дивился Конуринъ и заговорилъ на распвъ: — Конченъ, конченъ дальній путь. Вижу край родимый…

— Ну, братъ, до родимаго-то края еще далеко… отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Все-таки ужъ это будетъ послдняя остановка въ Италіи. Голубушка, Глафира Семеновна, не засиживайтесь вы, Бога ради, долго въ этой Венеціи, упрашивалъ Конуринъ.

— Нтъ, нтъ. Только осмотримъ городъ и его достопримчательности и вонъ изъ него. Можете ужъ быть уврены, что посл Капри на пароход по морю никуда не поду. Довольно съ меня моря. Только по каналамъ будемъ здить.

— Ну, вотъ и отлично… Ну, вотъ и прекрасно… Вода направо, вода налво… дивился Конуринъ, посматривая въ окна, и прибавилъ:— Тьфу ты пропасть! Да гд-же люди-то живутъ?

— А вотъ сейчасъ прідемъ на какой-нибудь островъ, такъ и людей увидимъ.

— Сторожевыхъ будокъ даже по дорог нтъ. Гд-же желзнодорожные-то сторожа?

— А лодочки-то съ флагами попадались? На нихъ должно быть желзнодорожные сторожа и есть. Гондольеръ! Гондольеръ! Вонъ гондольеръ на гондол детъ! воскликнула Глафира Семеновна, указывая на воду.— Я его по картинк узнала. Точь въ точь такъ на картинк.

Дйствительно, не въ далек отъ позда показалась типическая венеціанская черная гондола съ желзной алебардой на носу и съ гондольеромъ, стоящимъ на корм и управлявшимъ лодкою однимъ весломъ.

— Какъ называется? спросилъ Конуринъ.

— Гондольеръ… Гондола… Вотъ это венеціанскіе-то извощики и есть. Они публику по каналамъ и возятъ.

— Зачмъ-же онъ на дыбахъ стоитъ и объ одномъ весл?

— Такой ужъ здсь порядокъ. Никто на двухъ веслахъ не здитъ. Гондольеръ всегда объ одномъ весл и всегда на дыбахъ.

— Оказія! Что городъ, то норовъ, что деревня, то обычай.

Локомотивъ свистлъ. Поздъ подъзжалъ къ станціи. Вотъ онъ убавилъ пары и тихо вошелъ на широкій, крытый желзомъ и стекломъ желзнодорожный дворъ. На платформахъ толпилась публика, носильщики въ синихъ блузахъ, виднлись жандармы. Глафира Семеновна высунулась изъ окна и стала звать носильщика.

— Факино! Факино! Иси! кричала она.

— Земли-то у нихъ все-таки хоть сколько-нибудь есть, говорилъ Николай Ивановичъ.— Вдь станція-то на земл стоитъ. А я ужъ думалъ, что вовсе безъ земли, что такъ прямо изъ вагона на лодки и садятся.

Поздъ остановился. Въ вагонъ вбжалъ носильщикъ.

— Въ гостинницу. То бишь, въ альберго… говорила ему Глафира Семеновна.— Уе гондольеръ?

— Gasthaus? О, ja, madame. Kommen Sie mit… отвчалъ на ломаномъ нмецкомъ язык носильщикъ и захвативъ вещи, повелъ ихъ за собой…

— Что это? По нмецки ужъ говоритъ? Нмецкимъ духомъ запахло? спросилъ Николай Ивановичъ жену.

— Да, да… Это должно быть оттого, что ужъ къ нметчин подъзжаемъ. Вдь я вчера смотрла по карт… Тутъ посл Венеціи сейчасъ и Австрія.

Носильщикъ вывелъ ихъ на подъздъ станціи. Сейчасъ у подъзда плескалась вода, была пристань и стояли гондолы. Были гондолы открытыя, были и гондолы кареты. Гондольеры въ башмакахъ на босую ногу, въ узкихъ грязныхъ панталонахъ, безъ сюртуковъ и жилетовъ, въ шляпахъ съ порванными широкими полями, кричали и размахивали руками, наперерывъ приглашая къ себ сдоковъ, и даже хватали ихъ за руки и втаскивали въ свои гондолы.

Ивановы и Конуринъ сли въ первую попавшуюся гондолу и поплыли по Canal grande, велвъ себя везти въ гостинницу. Вода въ канал была мутная, вонючая, на вод плавали древесныя стружки, щепки, солома, сно. На-право и на-лво возвышались старинной архитектуры дома, съ облупившейся штукатуркой, съ полуразрушившимся цоколемъ, съ отбитыми ступенями мраморныхъ подъздовъ, спускающихся прямо въ воду. У подъздовъ стояли покосившіеся столбы съ привязанными къ нимъ домашними гондолами. Городъ еще только просыпался. Кое-гд заспанные швейцары мели подъзды, сметая соръ и отбросы прямо въ воду, въ отворенныя окна виднлась женская прислуга, стряхивающая за окна юбки, одяла. Гондола, въ которой сидли Ивановы и Конуринъ, то и дло обгоняла большія гондолы, нагруженныя мясомъ, овощами, молокомъ въ жестяныхъ кувшинахъ и тянущіяся на рынокъ. Вотъ и рынокъ, расположившійся подъ желзными навсами, поставленными на отмеляхъ съ десятками причалившихъ къ нему гондолъ. Виднлись кухарки съ корзинами и красными зонтиками, пріхавшія за провизіей, виднлись размахивающія руками и галдящія на весь каналъ грязныя торговки. Около рынка плавающихъ отбросовъ было еще больше, воняло еще сильне. Глафира Семеновна невольно зажала себ носъ и проговорила:

— Фу, какъ воняетъ! Признаюсь, я себ Венецію иначе воображала!

— А мн такъ и въ Петербург говорили про Венецію: живописный городъ, но ужъ очень вонючъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.

— А я такъ даже живописнаго ничего не нахожу, вставилъ свое слово Конуринъ, морщась.— Помилуйте, какая тутъ живопись! Дома — разрушеніе какое-то… Разв можно въ такомъ вид дома держать? Двадцать пять лтъ они ремонта не видали. Посмотрите вотъ на этотъ балконъ… Вс перила обвалились. А вонъ этотъ карнизъ… Вдь онъ чуть чуть держится и наврное не сегодня, такъ завтра обвалится и кого-нибудь изъ проходящихъ по башк създитъ.

— Позвольте… Какъ здсь можетъ карнизъ кого-нибудь изъ проходящихъ по башк създить, если мимо домовъ даже никто и не ходитъ, перебила Конурина Глафира Семеновна.— Видите, прохода нтъ. Ни тротуаровъ, ничего… Вода и вода…

А гондольеръ, стоя сзади ихъ на корм и мрно всплескивая по вод весломъ, указывалъ на зданія, мимо которыхъ прозжала гондола, и разсказывалъ, чьи они и какъ называются.

— Maria della Sainte… Palazo Grastinian-Lolin… Palazo Foscari… раздавался его голосъ, но Ивановы и Конуринъ совсмъ не слушали его.

LXXIV.

Плыли въ гондол уже добрыхъ полчаса. Canal Grande кончался. Виднлось вдали море. Вдругъ Глафира Семеновна встрепенулась и воскликнула:

— Дворецъ Дожей… Дворецъ Дожей… Вотъ онъ, знаменитый-то дворецъ Дожей!..

— А ты почемъ знаешь? — спросилъ ее мужъ.

— Помилуй, я его сейчасъ-же по картинк узнала. Точь-точь, какъ на картинк. Разв ты не видалъ его у дяденьки на картин, что въ столовой виситъ?

— Ахъ, да… Дйствительно… Теперь я и самъ вижу, что это то самое, что у дяденьки въ столовой, но я не зналъ, что это дворецъ Дожей… Эти Дожи-то что-же такое?

— Ахъ, я про нихъ очень много въ романахъ читала… И про дворецъ читала. Тутъ недалеко долженъ быть мостъ Вздоховъ, откуда тюремщики узниковъ въ воду сбрасывали.

— Вздоховъ? Это что-же обозначаетъ? — задалъ вопросъ Конуринъ.

— Ахъ, многое, очень многое! Тутъ всякія тайны инквизиціи происходили. Кто черезъ этотъ мостъ переходилъ, тотъ длалъ на немъ послдній вздохъ и ужъ обратно живой не возвращался. Да неужели ты, Николай Иванычъ, не упомнишь про это? Я вдь теб давала читать этотъ романъ. Ахъ, какъ онъ называется? Тутъ еще Франческа выведена… Дочь гондольера… Потомъ Катерина ди-Медичи… Или нтъ, не Катерина ди-Медичи… Еще ей, этой самой Франческ отравленное яблоко дали.

— Читалъ, читалъ, но гд-же все помнить!

— Тутъ еще совтъ трехъ… И люди въ полумаскахъ… Узники… Тюремщикъ… Ужасно страшно и интересно. Я не понимаю, какъ можно забыть о мост Вздоховъ!

— Да вдь ты знаешь мое чтеніе… Возьму книжку, прилягу,— ну, и сейчасъ сонъ… Наше дло торговое… День-то деньской все на ногахъ… Но тайны инквизиціи я чудесно помню… Тамъ, кажется, жилы изъ человка вытягивали, потомъ гвозди въ подошвы вбивали?

— Ну, да, да… Но какъ-же моста Вздоховъ-то не помнить? Потомъ Марія ди Роганъ эта самая… Или нтъ, не Марія ди Роганъ. Это изъ другого романа. Ахъ, сколько я романовъ про Венецію читала!

— Постой… Венеціанскій Мавръ — вотъ это я помню, сказалъ Николай Ивановичъ.

— Ну, вотъ! Мавръ! Что ты брешешь. Мавръ — это совсмъ другое. Отелло или Венеціанскій мавръ — это пьеса.

— Ахъ, да, да… Опера… Отелло…

— Да не опера, а трагедія… Еще онъ ее’ подушкой душитъ, эту самую…

— Вотъ, вотъ… Про подушку-то я и помню. Венеціанскій мавръ.

— Ахъ, вотъ и львы! Знаменитые львы святаго Марка на столбахъ! восклицала Глафира Семеновна, указывая на высящіеся на лвой сторон канала столбы съ крылатыми львами, сіяющими на утреннемъ солнц, когда они поровнялись съ поражающимъ своей красотой зданіемъ дворца Дожей.

Налво начиналась набережная Rіа degli Schiaоnі. По ней уже сновала публика, пестрли цвтные зонтики дамъ, проходили солдаты съ птушьими перьями на кэпи, бжали мальчишки съ корзинками на головахъ, брели долгополые каноники въ круглыхъ черныхъ шляпахъ, съ гладкими бритыми лицами.

— Ахъ, какъ все это похоже на то, что я видла на картинахъ! продолжала восклицать въ восторг Глафира Семеновна.— То есть точь въ точь… Вонъ и корабли съ мачтами… Вонъ и островъ съ церковью… Дв капли воды, какъ на картинк. А дворецъ-то Дожей какъ похожъ! Это просто удивительно. Вотъ отсюда, по описанію, ужъ недалеко и до знаменитой площади святаго Марка.

— Ага! Стало быть здсь и площадь есть, сказалъ Конуринъ.— А раньше вы говорили, что здсь въ Венеціи только одна вода да небеса.

— Есть, есть. И самая громадная площадь есть. Любовное-то свиданіе у Франчески съ Пьетро и происходило на площади святаго Марка. Тутъ-то старый доминиканецъ ихъ и подкараулилъ, когда она кормила голубей.

— Какой доминиканецъ? спросилъ Конуринъ.

— Ахъ, Боже мой! Да изъ романа.— Ну, что вы спрашиваете? Вы все равно ничего не поймете!

— Какова у меня жена-то, Иванъ Кондратьичъ! И не бывши въ Венеціи все знаетъ, прищелкнулъ языкомъ Николай Ивановичъ.

— Да еще-бы не знать! похвасталась Глафира Семеновна.— Книги… Картинки… Я не срый человкъ, я женщина образованная. Я про Венецію-то сколько читала!

— А что, здсь есть лошади? Мы вотъ демъ, демъ и ни одной не видимъ, опять спросилъ Конуринъ.

— Да по чему-же здсь лошадямъ-то здить?

— Ну, вотъ все-таки набережная широкая, площадь, вы говорите, есть.

— Ле шеваль… Еске ву заве иси шеваль? обратилась Глафира Семеновна къ гондольеру.

— Cheval… Caballo… пробормоталъ старичекъ гондольеръ и прибавилъ смсью французскаго и нмецкаго языковъ:— Oh, non, madame… Pferde — nicht… Cheval — nicht…

— Видите — совсмъ нтъ лошадей… перевела Глафира Семеновна.

— Ну, городъ! покрутилъ головой Конуринъ. — Собаки-то есть-ли? Или тоже нтъ?

— Е шьянъ? шьянъ? Ву заве шьянъ?

Гондольеръ не понялъ вопроса и забормоталъ что-то по итальянски съ примсью нмецкихъ словъ.

— Да ты спроси его, Глаша, по нмецки. Видишь, здсь нметчутъ, а не французятъ, сказалъ жен Николай Ивановичъ.

— Постой… Какъ по нмецки собака? Ахъ, да.. Хундъ… Хундъ хабензи инъ Венеція? переспросила гондольера Глафира Семеновна.

— О, ja, madame, o, ja… Da ist Hund…

И гондольеръ указалъ на набережную, по которой бжала маленькая собака.

— Ну, вотъ… есть… Хорошо, что хоть собаки-то есть. А я думалъ, что совсмъ безъ животныхъ тварей живутъ, сказалъ Конуринъ.

Гондола между тмъ подплыла къ каменной пристани съ нсколькими ступенями, ведущими на набережную. Грязный оборванный старикашка въ конической шляп съ необычайно широкими полями подхватилъ гондолу багромъ и протянулъ Глафир Семеновн коричневую морщинистую руку, чтобы помочь выйти изъ гондолы. На верху, на набережной, высился небольшой каменный трехэтажный домъ съ нсколькими балконами и надписью: ‘Htel Beau Rivage’.

— Въ гостинницу пріхали? спрашивалъ Конуринъ.

— Да, да… Выходите скорй изъ лодки, сказала Глафира Семеновна.

Изъ подъзда дома между тмъ бжали имъ на встрчу швейцаръ въ фуражк съ позументомъ и прислуга въ передникахъ.

— Де шамбръ… говорила Глафира Семеновна швейцару.

— Oui, oui, madame… заговорилъ швейцаръ по-французски и тотчасъ же сбился на нмецкій языкъ.— Zwei Zimmer… Mitdrei Bett? Bitte… madame…

— Ну, занметчили! Гамъ, гамъ.— Ничего больше… Прощай французскій языкъ!.. заговорилъ Николай Ивановичъ и хотлъ разсчитаться съ гондольеромъ, но швейцаръ остановилъ его.

— Lassen Sie, bitte… Das wird bezahlt… сказалъ онъ.

— Заплотятъ они за гондолу, заплотятъ, перевела Глафира Семеновна, направляясь къ гостинниц.

Старикашка, причалившій багромъ гондолу съ пристани, загородилъ ей дорогу и, снявъ шляпу, длалъ жалобное лицо и кланялся.

— Macaroni… Moneta… цдилъ онъ сквозь зубы.

— Ахъ, это нищій! Мелкихъ нтъ, мелкихъ нтъ!— закричалъ Николай Ивановичъ, отстраняя его отъ жены и идя съ ней рядомъ.

Старикашка не отставалъ и возвысилъ голосъ.

— Прочь! — крикнулъ на него Конуринъ. — Чего напираешь!

Старикашка схватилъ Николая Ивановича за рукавъ пальто и уже кричалъ, требуя себ монету на макароны.

— Ахъ, батюшки! Вотъ неотвязчивый-то старикъ… Ну, нищіе здсь! — сказала Глафира Семеновна.— На, возьми, подавись…

И она, пошаривъ въ карман, бросила ему въ шляпу пару мдныхъ монетъ.

Старикашка быстро перемнилъ тонъ и началъ низко пренизко кланяться, бормоча ей по-итальянски цлое благодарственное привтствіе.

LXXV.

Изъ гостинницы, отправляясь обозрвать городъ, Ивановы и Конуринъ вышли въ полномъ восторг.

— Какова дешевизна-то! восклицала Глафира Семеновна.— За комнату съ двумя кроватями, съ балкономъ, выходящимъ на каналъ, съ насъ взяли пять франковъ, тогда какъ мы нигд, нигд меньше десяти или восьми франковъ не платили. И, главное, не принуждаютъ непремнно у нихъ въ гостинниц столоваться. Гд хочешь, тамъ и шь.

— Хорошій городъ, совсмъ хорошій. Это сейчасъ видно, сказалъ Николай Ивановичъ.

— А мн ужъ пуще всего нравится, что англичанъ этихъ самыхъ въ дурацкихъ зеленыхъ вуаляхъ на шляпахъ здсь не видать, прибавилъ Конуринъ.— До чертей надоли.

Они шли по набережной Rіа degli Schiavoni, направляясь къ дворцу Дожей. Дома, мимо которыхъ они проходили, были невзрачные, съ облупившейся штукатуркой, но передъ каждымъ домомъ была пристань съ стоявшими около нихъ гондолами. Гондольеры, стоя на набережной, приподнимали шляпы и приглашали сдоковъ. На лво былъ видъ на островъ Giorgio Maggiori съ церковью того-же имени. По каналу быстро шныряли пароходики, лниво бороздили воду гондолы съ стоявшими на корм гондольерами объ одномъ весл. Конуринъ только теперь началъ внимательно разсматривать гондолы и говорилъ:

— Смотрю я, смотрю и надивиться не могу, что за дурацкія эти самыя лодки у нихъ. Право слово, дурацкія. Лодочникъ на дыбахъ стоитъ, одно весло у него, на носу лодки какой-то желзный топоръ. Ну, къ чему этотъ топоръ?

— Такая ужъ присяга у нихъ, ничего не подлаешь. У нашихъ яличниковъ сзади, на корм, на манеръ утюга вытянуто, а у нихъ въ Венеціи спереди, на носу на манеръ топора, отвчалъ Николай Ивановичъ.

Подошли съ дворцу Дожей. Глафира Семеновна остановилась и опять начала восторгаться имъ. Вмст съ мужемъ и Конуриномъ она обошла его кругомъ и поминутно восклицала:

— Ну, то есть точь въ точь, какъ на картинкахъ!

— Да что-жъ тутъ удивительнаго, что дворецъ точь въ точь какъ на картинкахъ? Вдь картинки-то съ него-же сняты, замтилъ Николай Ивановичъ, которому ужъ надоло осматриваніе дворца.

— Молчи! Что ты понимаешь! Ты вовсе ничего не понимаешь! накинулась на него жена, и продолжала восторгаться, спрашивая себя:— Но гд-же тутъ знаменитый мостъ Вздоховъ-то? Вдь онъ долженъ выходить изъ дворца Дожей. Неужели этотъ мостишка, на которомъ мы стоимъ, и есть мостъ Вздоховъ?

Они стояли на мостик ponte della Paglia, перекинутомъ черезъ маленькій каналъ.

— Мостъ Вздоховъ… Спросить разв кого-нибудь? бормотала Глафира Семеновна.— Какъ мостъ Вздоховъ-то по французски? Ахъ, да… Мостъ — понъ, вздохъ — супиръ…

— Супиръ — это, кажется, перстень. Перстенекъ… супирчикъ… замтилъ Николай Ивановичъ.

— Ахъ, Боже мой! Да отстань ты отъ меня пожалуйста съ своими невжествами! Я очень хорошо знаю, что вздохъ — супиръ. Понъ супиръ… Уе понъ супиръ, монсье?.. обратилась она къ проходившему молоденькому офицерику въ узкихъ лилово-срыхъ брюкахъ. Тотъ остановился.

— Pont des Soupirs… Ponte dei Sospire. Voilа, madame… произнесъ онъ и указалъ на виднвшійся вдали съ моста, на которомъ они стояли, другой мостъ въ вид крытаго перехода, соединяющій дворецъ Дожей съ другимъ древнимъ зданіемъ — тюрьмой.

— Селя? удивленно указала Глафира Семеновна на мостъ.

— Оuі, oui madame… C’est le pont des Soupirs… кивнулъ офицеръ, улыбнулся и пошелъ дале.

Глафира Семеновна забыла даже поблагодаритъ офицера за указаніе, до того она была поражена ничтожнымъ видомъ знаменитаго по стариннымъ романамъ моста Вздоховъ.

— И это мостъ Вздоховъ?! Тотъ мостъ, на которомъ происходилий вс эти зврства?! Ну, признаюсь, я его совсмъ иначе воображала! Да онъ вовсе и не страшенъ. Такъ себ маленькій мостишка. Николай Иванычъ! Видишь мостъ Вздоховъ-то?

— Вижу, вижу, матушка… звалъ мужъ.— Дйствительно на нашъ Николаевскій мостъ не похожъ и на Аничкинъ мостъ тоже не смахиваетъ.

— Да вы совсмъ дуракъ! огрызнулась Глафира Семеновна и прибавила: — Ахъ, какъ трудно быть въ компанію образованной женщин съ срымъ мужемъ!

— Да чмъ-же я сръ-то, позволь тебя спросить?

— Молчите…

Они пошли дале. Вотъ и обширная площадь Святаго Марка… Прямо передъ ними была знаменитая древняя башня часовъ съ бронзовыми двумя Вулканами, отбивающими часы молотами въ большой колоколъ, направо былъ соборъ Святаго Марка, поражающій и пестротою своей архитектуры и пестротою вншней отдлки.

— Скажи на милость, какая площадь-то! дивился Конуринъ.— Вдь вотъ и площадь здсь есть, а вы, Глафира Семеновна, говорили, что только одни каналы и каналы, а изъ воды дома и церкви торчатъ.

Глафира Семеновна не отвчала.

— Что это, часы? Батюшки! Да что-жъ у нихъ циферблатъ-то о двадцати четырехъ часахъ! Смотрите, на циферблат не двнадцать, а двадцать четыре цифры… продолжалъ Конуринъ.

— И то двадцать четыре… подхватилъ Николай Ивановичъ. Глаша! что-же это обозначаетъ?

— Ахъ, Боже мой! Да почемъ-же я-то знаю!

— Двадцать четыре… Фу, ты пропасть! Вотъ городъ-то! Десять часовъ, однако, стрлки теперь показываютъ. Когда-же у нихъ бываетъ восемнадцатый или девятнадцатый часъ, Глаша?

— Ничего не знаю, ничего не знаю, дивилась и сама, Глафира Семеновна.

— Сама-же ты сейчасъ хвасталась, что ты женщина образованная, стало-быть должна знать.

— Конечно-же образованная, но только про часы ничего не знаю.

— Такъ спроси… Вонъ сколько праздношатающагося населенія шляется.

Съ нимъ подскочилъ босой мальчишка съ плетеной корзинкой, наполненной мокрыми еще отъ тины розовыми и желтыми раковинами.

— Frutti di mare! предлагалъ онъ, протягивая къ нимъ корзинку.

— Брысь! отмахнулся отъ него Конуринъ.

Мальчишка не отставалъ и, улыбаясь и скаля блые зубы, назойливо продолжалъ что-то бормотать по итальянски, наконецъ взялъ одну раковину, раскрылъ ее, оторвалъ черепокъ, сорвалъ съ другаго черепка прилипшую къ нему устрицу и отправилъ къ себ въ ротъ, присмакивая губами.

— Фу, какую гадость жретъ! — поморщилась Глафира Семеновна и тутъ-же обратилась къ мальчишк, указывая на часы:— Се горложъ… Кескесе са? Венъ катръ еръ?…

— Torro dell’Orologia, madame,— отвчалъ тотъ.

— Пуркуа нонъ дузъ еръ? — допытывалась Глафира Семеновна, но добиться такъ-таки ничего и не могла на счетъ часовъ.

Мальчишка, не продавъ ей раковинъ, запросилъ себ монету на макароны.

— Возьми и провались…— кинула она ему монету.

— Двадцать четыре часа… Ахъ, чтобъ теб!.. дивился Николай Ивановичъ и прибавилъ, обратясь къ Конурину: — Ну, Иванъ Кондратьичъ, непремнно сегодня давай выпьемъ, когда будетъ двадцать четыре часа показывать. Выпьемъ за здоровье твоей жены и ты ей пошлешь письмо: въ двадцать третьемъ часу сли за столъ, ровно въ 24 часа пьемъ за твое здоровье. Вотъ-то удивится твоя благоврная, прочитавъ это! Прямо скажетъ, что ты съума спятилъ.

— Давай, давай, напишемъ,— обрадовался Конуринъ и поднялъ голову на часовую башню.

Статуи бронзовыхъ Вулкановъ начали въ это время отбивать молотами въ колоколъ десять часовъ.

LXXVI.

Около Ивановыхъ и Конурина стоялъ сильно потертый человкъ, въ брюкахъ съ бахромой, которую сдлало время, и кланялся. — Ciceroni… говорилъ онъ.— Basilique de St. Marc…

Съ другой стороны подходилъ такой-же человкъ, и тоже приподнималъ шляпу и тихо бормоталъ:

— Cattedrale… Palazzo Ducale… Je suis ciceroni, madame…

Глафира Семеновна даже вздрогнула отъ неожиданнаго появленія около нихъ потертыхъ личностей.

— Что это? И тутъ проводники? Не надо намъ, ничего не надо, сами все осмотримъ, отвчала она и повела мужчинъ въ соборъ Святаго Марка.

Въ собор также проводники, предлагающіе свои услуги. Одинъ изъ нихъ, не дождавшись приглашенія для услугъ, самымъ назойливымъ манеромъ шелъ рядомъ съ Ивановыми и Конуринымъ и на ломаномъ нмецкомъ язык разсказывалъ имъ достопримчательности собора. Николай Ивановичъ нсколько разъ отмахивался отъ него и цдилъ сквозь зубы слово ‘брысь’, но проводникъ не отставалъ.

— Пусть бродитъ и бормочетъ. Все равно ему ничего отъ насъ не очистится, проговорилъ Конурин.

Компанія не долго пробыла въ собор и опять вышла на площадь. Назойливый проводникъ по прежнему былъ около. Онъ уже перешелъ на ломаный французскій языкъ и предлагалъ Глафир Семеновн осмотрть стеклянную фабрику.

— Прочь, говорятъ теб! закричалъ на него Николай Ивановичъ, но проводникъ не шевелился и, продолжая бормотать, кланялся.

Глафира Семеновна улыбнулась.

— Даромъ предлагаетъ свои услуги: говоритъ, что ему ничего не надо отъ насъ, общаетъ даже, что я какой-то подарокъ получу на память отъ фабрики, сказала она.

— Даромъ и подарокъ? спросилъ Конуринъ.— Что за шутъ такой! Ну, пусть ведетъ, коли даромъ.

— Да, даромъ. Увряетъ, что онъ агентъ этой фабрики, переводила Глафира Семеновна.

— Хорошъ фабрикантъ, если такого оборванца агентомъ держитъ! покачалъ головой Николай Ивановичъ.

Компанія, однако, отправилась за проводникомъ. Стеклянная фабрика, о которой говорилъ проводникъ, находилась тутъ-же на площади, надъ галлереею лавокъ. По выденнымъ временемъ каменнымъ ступенямъ забрались они въ третій этажъ и очутились въ небольшой мастерской, гд работники и работницы при помощи лампъ и паятельныхъ трубокъ тянули цвтныя стеклянныя нитки и длали изъ нихъ разныя подлки въ вид корзиночекъ, плято подъ подсвчники и т. п. Чичероне-агентъ, передавъ Ивановыхъ и Конурина элегантно одтому прикащику, тотчасъ-же исчезъ. Прикащикъ началъ водить ихъ по мастерской. Между прочимъ, онъ подвелъ ихъ къ столу, гд длалась стеклянная мозаика, довольно долго что-то разсказывалъ, мшая французскія, нмецкія и англійскія слова, и спросилъ Глафиру Семеновну, какъ ее зовутъ.

— Муа? Ахъ, Боже мой! Да зачмъ вамъ? Пуркуа? удивилась та.

— Vous recevrez tout de suite le souvenir de notre fabrique…

— И этотъ про подарокъ говоритъ, продолжала она удивляться.— Ну, хорошо. Бьянъ. Же сюи Глафиръ Ивановъ.

— G et I… сказалъ прикащикъ рабочему.

Рабочій взялъ шарикъ изъ голубаго стекла, воткнулъ въ него заостренную шпильку и, приблизивъ шарикъ съ ламп, путемъ паятельной трубки началъ выдлывать на немъ изъ молочно-благо стекла иниціалы Глафиры Семеновны. Вышла булавка.

— Voilа madame… протянулъ ее прикащикъ Глафир Семеновн.

— Ахъ, какъ это любезно съ ихъ стороны! воскликнула та.— Комбьянъ са кутъ?

— Rien, madame…

— Боже мой! Подарокъ… Вотъ онъ подарокъ-то! Мерси, монсье. Николай Ивановичъ, смотри, какіе любезные люди… Булавку подарили… Проводникъ не солгалъ про подарокъ… Не понимаю только, что имъ за разсчетъ?.. Право, удивительно.

— Ну, а намъ-то будетъ что-нибудь? — спрашивалъ Конуринъ.

— Вамъ-то за что? Вы мужчины, а я дама.

Изъ мастерской прикащикъ привелъ Ивановыхъ и Конурина въ складъ съ произведеніями фабрики. Это былъ роскошнйшій магазинъ пестрой стеклянной посуды и подлокъ изъ стекла. Тысячи хорошенькихъ стаканчиковъ, вазочекъ, рюмокъ и туалетныхъ бездлушекъ. На всхъ предметахъ ярлычки съ цнами. У Глафиры Семеновны такъ и разбжались глаза.

— Батюшки! какія хорошенькія вещички! И дешево! — воскликнула она. — Николай Иванычъ! Смотри, какой прелестный стаканъ. Вотъ купи себ этотъ стаканъ съ узорами. Всего только пять франковъ стоитъ.

— Да на что онъ мн, милая? На кой шутъ? Чай изъ него дома пить, такъ онъ кипятку не выдержитъ и лопнетъ.

— Ахъ, Боже мой, да просто на память объ Венеціи.

— Не надо, милая, не надо!

— Ну, ты какъ хочешь, а я все-таки себ куплю. Вотъ эти стаканчики для ликера, напримръ. За нихъ въ Петербург вдь надо въ трое, въ четверо заплатить. А посмотри, какіе премиленькіе флакончики для туалета! И всего только восемь франковъ за пару… Вдь это почти даромъ…

И Глафира Семеновна начала отбирать себ вещи. Черезъ часъ они выходили изъ магазина, нагруженные покупками. Конуринъ также купилъ жен два стакана и флаконъ для духовъ.

— Девяносто два франка не пито, не дено посяно, вздыхалъ Николай Ивановичъ и, обратясь къ жен, сказалъ:— Вотъ ты говорила давеча, какой имъ разсчетъ дарить на память булавки. Не замани тебя этотъ злосчастный проводникъ подаркомъ на фабрику — не просолили-бы мы на фабрик девяносто два четвертака. А вдь четвертакъ-то здсь сорокъ копекъ стоитъ.

— Ну, что тутъ считать! Вдь для того и похали заграницу, чтобъ деньги тратить. Зато какія вещицы! Прелесть! Прелесть! перебила мужа Глафира Семеновна.

— Дйствительно, ловко дйствуютъ здсь. Умютъ дураковъ заманить, бормоталъ Конуринъ.— Изъ-за этихъ покупокъ и оборванецъ-то съ нами по собору мотался и не отставалъ отъ насъ. Вдь вотъ теперь за вс наши покупки съ фабрики процентъ получитъ. Ахъ, пройдохи, пройдохи! А что, не завести-ли и мн въ Петербург такихъ пройдохъ, чтобъ заманивали въ мой колоніальный магазинъ? вдругъ обратился онъ къ Николаю Ивановичу.— Пусть-бы бгали по Елинскому и Обуховскому проспекту и загоняли въ магазинъ покупателей. ‘Дескать, въ сувениръ апельсинъ или голандскую селедку. Пожалуйте обозрть магазинъ Конурина’. На апельсинъ покупателя заманишь, а онъ, смотришь, фунтъ чаю да сига копченаго купитъ и голову сахару.

— Что ты, что ты! Такихъ дураковъ у насъ въ

Питер много не найдешь! отвчалъ Николай Ивановичъ.

— А и то пожалуй, что дураки-то только по Венеціямъ здятъ, а дома все умные остаются.

— Прекрасно, прекрасно! подхватила Глафира Семеновна.— Стало быть вы себя къ дуракамъ причисляете? Вдь вы тоже стаканы купили.

— А то какъ-же? Я ужъ давно объ этомъ говорю. Конечно-же дуракъ, коли за границу похалъ. Ну, на что она мн эта самая за граница?

На площади ихъ встртилъ проводникъ, приведшій ихъ на фабрику. Онъ почтительно кланялся и нашептывалъ что-то Глафир Семеновн по французски.

— На кружевную фабрику предлагаетъ идти, обратилась та къ мужу.— Говоритъ, что тоже агентъ…

— Нтъ, нтъ! Ни за что на свт! Довольно. Что это, помилуйте! Фабрику кружевную теперь еще выдумалъ! возопіялъ Николай Ивановичъ. — Ежели ты на стеклянной фабрикъ съ умла девяносто два четвертака оставить, такъ на кружевной ты триста оставишь.

— Послушай, а можетъ быть и на кружевной мн будетъ какой-нибудь сувениръ? Кружевную барбочку подарятъ.

— Не желаю я сувенировъ! Понимаешь ты, не желаю! Брысь, господинъ агентъ! Прочь! Провались ты къ чорту на рога!

И Николай Ивановичъ даже замахнулся на проводника палкой. Тотъ отскочилъ въ сторону и издали еще разъ раскланялся.

LXXVII.

Пробродивъ по площади Святаго Марка еще часа два, обойдя вс окружающіе ее съ трехъ сторонъ магазины, позавтракавъ въ ресторан на той-же площади, компанія остановилась въ полнйшемъ недоумніи, куда ей теперь идти.

— Кажется, больше и идти некуда, сказала Глафира Семеновна своимъ спутникамъ.

— Матушка, голубушка! воскликнулъ въ радости Конуринъ.— Ежели некуда больше идти, то наплюемъ на эту Венецію и подемъ сегодня-же вечеромъ въ Питеръ.

— Сегодня вечеромъ? Нтъ, невозможно, отвчала Глафира Семеновна.— По вечерамъ здсь на площади играетъ музыка и собирается все высшее общество. Это я изъ описаній знаю.

— Да Богъ съ ней, съ этой музыкой! Пропади оно это высшее общество! Музыку-то мы и въ Питер услышать можемъ.

— Завтра утромъ — извольте, подемъ, a сегодня вечеромъ надо побывать здсь на музык. По описанію я знаю, что дамы высшаго общества подводятъ здсь на музык тонкія интрижки подъ кавалеровъ, и я хочу это посмотрть.

— Да какъ ты это увидишь? Нешто интригу можно подсмотрть? замтилъ Николай Ивановичъ.

— Нтъ, нтъ, я хочу видть. Будьте покойны, всякую интригу я сейчасъ подсмотрю, стояла на своемъ Глафира Семеновна.— Здшнія дамы цвтами разговариваютъ съ кавалерами, а я языкъ цвтовъ отлично знаю. Здсь по вечерамъ происходятъ вс любовныя свиданія, и я хочу это видть.

— Ничего ты не увидишь.

— Все увижу. Это только, вы мужчины, ничего не видите. Вы знаете, чмъ Венеція славится? Первыми красавицами въ мір.

— Ну, ужъ это ты врешь. Вотъ мы полъ-дня бродимъ, а видли только одн рожи.

— Да днемъ на площади и народу-то никого нтъ. Видите, пустыня.

— Дйствительно, хоть шаромъ покати. Чертямъ въ свайку играть, такъ и то впору, сказалъ Конуринъ и звнулъ.

— А по вечерамъ, на музык, здсь бываютъ толпы. Это я по описаніямъ въ романахъ знаю. Графиня Фоскари… Или нтъ, не Фоскари, Фоскари была старуха, ея тетка, а другая, молодая. Ахъ, какъ ее? Ну, все равно. Такъ вотъ эта-то молодая графиня здсь на музык съ корсаромъ-то познакомилась.

— Ну, понесла ахинею! махнулъ рукой Николай Ивановичъ.

Глафира Семеновна обидлась.

— Отчего я не называю ахинеей вашъ коньякъ? сказала она.— Васъ коньякъ и всякое вино въ каждомъ город интересуетъ, а меня мстоположеніе и дйствіе личностей. Вы вотъ сейчасъ въ ресторан спрашивали какого-то венеціанскаго вина, котораго никогда и не бывало, потому гд здсь винограду рости, если и земли-то всего одна площадь, да одна набережная, а остальное все вода.

— Ну, вотъ поди-жъ ты! А мн помнится, что венеціанское вино есть, сказалъ Николай Ивановичъ.— Везд по городамъ пили мстное вино, а пріхали въ Венецію, такъ надо и венеціанскаго.

— Стало быть завтра утромъ, голубушка, вызжаемъ? спросилъ Конуринъ.

— Завтра, завтра, отвчала Глафира Семеновна.— А теперь будемъ голубей кормить. Вонъ голубей кормятъ. Вы знаете,’здсь мода кормить голубей и имъ даже отъ полиціи на казенный счетъ каждый день мшокъ корма отпускается. Это я знаю по описанію. Вотъ эта самая Франческа, про которую я въ роман читала, тоже ходила каждый день на площадь кормить голубей и здсь-то влюбилась въ таинственнаго доминиканца. Вонъ и голубиный кормъ мальчики продаютъ. Николай Иванычъ, купи мн тюрючекъ.

Николай Ивановичъ купилъ тюрюкъ какого-то смени и передалъ жен. Та начала разбрасывать голубямъ кормъ. Голубей были тысячи. Они бродили около ногъ бросающихъ имъ кормъ, садились имъ на руки, на плечи. Кормленіемъ голубей занимались дти въ сопровожденіи нянекъ, молодыя двочки-подросточки съ гувернантками, нсколько туристовъ съ дорожными сумками и биноклями черезъ плечо. Одинъ голубь слъ на руку Глафир Семеновн и клевалъ съ руки. Она умилялась и говорила:

— Вотъ точно также и къ Франческ слъ голубь на руку, а подъ крыломъ у него она нашла любовную записку отъ доминиканца — и съ этого любовь ихъ началась.

Николай Ивановичъ стоялъ и насмшливо улыбался.

— Вотъ нашла потху въ Венеціи! говорилъ онъ.— Голубей кормить… Этой потхой ты можешь и у насъ въ Питер заниматься, стоитъ только на Калашниковскую пристань съ лабазамъ отправиться. Тамъ тоже ручные голуби и каждый день ихъ кормятъ.

— Странный вы человкъ! Тамъ простые голуби, а здсь венеціанскіе, знаменитые, происходящіе отъ тхъ голубей, которые въ старину Венецію спасли, отвчала Глафира Семеновна.

— Ври больше! Какъ это голуби могутъ городъ спасти?

— Какъ спасли — этого я уже не знаю, а только изъ описанія извстно, что спасли — вотъ изъ-за этого-то ихъ черезъ полицію на городской счетъ и кормятъ.

— Брось! Пойдемъ куда-нибудь.

Глафир Семеновн ужъ и самой надоли голуби, она звнула и отвчала мужу:

— Идти больше некуда. Что было въ Венеціи земли — мы, кажись, всю обошли, а хать на лодк можно. Возьмемъ лодку и подемъ по каналамъ.

Они отправились къ себ въ гостинницу, оставили тамъ свои закупки, взяли у пристани своей гостинницы гондолу и велли гондольеру везти ихъ осматривать городъ.

Мрно ударяя единственнымъ весломъ о воду, гондольеръ повезъ ихъ сначала въ адмиралтейство, показалъ по дорог жалкій клочекъ земли, засаженный деревьями и составляющій городской садъ, свозилъ на мостъ Ріальто съ устроенными на немъ торговыми лавками по сторонамъ. У моста компанія высадилась на пристань, прошла по мосту, обозрла лавки и опять сла въ гондолу. Гондольеръ повезъ ихъ по малымъ узенькимъ каналамъ, въ которыхъ съ трудомъ могли разъхаться дв гондолы. Здсь смотрть было ршительно нечего, кром обнаженныхъ, начинающихъ разрушаться фундаментовъ домовъ. Зіяли отверстія сточныхъ трубъ, изъ отверстій лились въ каналы вс жидкія нечистоты домовъ, по камнямъ фундаментовъ то тамъ, то сямъ нахально бгали рыжія крысы. Смотрть было ршительно нечего, воняло нестерпимо. Компанія давно уже зажимала свои носы.

— Фу, мерзость! проговорилъ Конуринъ и плюнулъ.

— Вотъ теб и Апельсинія-матушка, прибавилъ Николай Ивановичъ. — Совсмъ ужъ здсь не апельсинами пахнетъ.

— Да ужъ Апельсинія давно кончилась. Здсь хоть и Италія, а апельсины растутъ разв только въ фруктовыхъ лавкахъ, отвчала Глафира Семеновна и скомандовала гондольеру, чтобы онъ везъ ихъ въ гостинницу.

— Аля мезонъ! Плю витъ… Гранъ каналь… Альберго Бо Риважъ.

— Oui, madame… отвчалъ гондольеръ и вывезъ ихъ опять на Canal Grande.

Опять начались облупившіеся палаццо древней венеціанской аристократіи, нын наполовину занятые гостинницами.

— Палаццо Пезаро! восклицалъ гондольеръ, указывая на какой-нибудь не приглядный, стоящій уже десятки лтъ безъ ремонта дворецъ, выстроенный въ стил Ренесансъ, а Глафира Семеновна читала на немъ вывску, гласящую, что здсь помщается гостинница ‘Лондонъ’.— Палаццо Палержи! продолжалъ онъ свои указанія, но и на этомъ палаццо ютилась вывска какой-то гостинницы.

— Немного-же есть здсь любопытнаго, созналась Глафира Семеновна, когда гондола ихъ подъхала къ пристани гостинницы.— Признаюсь, Венецію я себ много интересне воображала! Ну, теперь пообдаемъ въ гостинниц, вечеромъ на площадь на музыку сходимъ, а завтра съ утреннимъ поздомъ и отправимся въ вашъ любезный Питеръ, прибавила она и кивнула Конурину.

Тотъ весь сіялъ отъ удовольствія и радостно потиралъ руки.

LXXVIII.

Въ полномъ разочарованіи узжала на другой день Глафира Семеновна изъ Венеціи. Прозжая въ гондол по Canal Grande на станцію желзной дороги, она говорила:

— Эдакая поэтичная эта самая Венеція на картинкахъ и по описаніямъ въ романахъ, и такая она скучная и вонючая въ натур.

— По истин выденнаго яйца не стоитъ, поддакнулъ ей Конуринъ.— Только разв что на вод стоитъ, а то что это за городъ, гд даже часы двадцать четыре часа показываютъ!

Николай Ивановичъ, сидя въ гондол, подводилъ въ своей записной книжк карандашомъ расходы по путешествію.

— За дв съ половиной тысячи перевалило, а еще надо отъ Венеціи до Вны дохать, да отъ Вны до Петербурга, ворчалъ онъ.— А все покупки и рулетка. Покупокъ цлую лавку съ собой веземъ.

Глафира Семеновна не слушала его и продолжала:

— По описанію, Венеція славится красивыми женщинами, а до сихъ поръ мы все видли такихъ, что, какъ говорится, ни кожи, ни рожи. Вотъ и вчера на музык… Я даже хорошенькой ни одной не видала.

— Мурло… Совсмъ мурло, согласился Конуринъ.— Вотъ я прошлымъ лтомъ къ себ въ деревню, на родину здилъ, такъ наши пошехонскія бабы и двки куда казисте.

— Ахъ, вы все не то, Иванъ Кондратьичъ… сдлала гримасу Глафира Семеновна и опять начала:— А на музык на площади. По описанію въ романахъ, на площади Святаго Марка должны быть сливки высшаго общества, а вчера вы видли, что за народъ былъ? Одн горничныя и кокотки-нахалки.

— Предрянной городишко, что говорить! Коньяку даже хорошаго нтъ, ужасную дрянь подавали и въ гостинниц, и въ ресторанахъ.

— Вы все про коньякъ!

— Да не про одинъ коньякъ. Возьмите вы ту шипучку, которую мы за пять четвертаковъ въ Неапол пили, и возьмите то асти, которое намъ вчера подавали. А вдь взяли двумя четвертаками дороже. И что это за городъ, который безъ лошадей! Срамъ.

— Я про поэзію, Иванъ Кондратьичъ, про поэзію.

— Поэзіи, я конечно, Глафира Семеновна, не обучался, а что до города, то конечно-же онъ вниманія не стоющій, даромъ что весь на вод. Эту воду-то и у насъ въ Галерной Гавани во время наводненія видть можно. Точь въ точь… Одно только — за номеръ здсь въ гостиннщ не ограбили, но вдь этого мало.

Николай Ивановичъ захлопнулъ записную книжку, запихнулъ ее въ карманъ и сказалъ:

— Не попади ты, Глаша, въ Париж въ луврскій магазинъ и не проиграй въ Монте-Карло въ рулетку — вся поздка-бы намъ меньше чмъ въ тысячу восемьсотъ рублей обошлась.

Глафира Семеновна ничего не отвтила на слова мужа и опять продолжала:

— А гондольеры? Даже въ псн поется ‘гондольеръ, гондольеръ молодой’. Во всхъ романахъ про гондольеровъ говорится, что это бравые красавцы съ огненными жгучими глазами. А вотъ оглянитесь назадъ, посмотрите, какая у насъ на корм каракатица съ весломъ стоитъ. Хуже всякой бразильской обезьяны. Да и не видала я ни одного гондольера молодого.

— Да не все-ли равно, душечка, теб, что молодой, что старый… возразилъ Николай Ивановичъ.

— Ахъ, что ты понимаешь! Ты понимаешь только гроши считать, огрызнулась на него жена и опять обратилась къ Конурину:— А какъ грязны-то эти гоидольеры! Вдь съ нихъ грязъ просто сыплется. Чеснокомъ и лукомъ отъ нихъ разитъ, гнилью…

— Охъ, ужъ и не говорите! подхватилъ Конуринъ.— Передъ тмъ, какъ намъ давеча садиться въ гондолу, я вышелъ на пристань первый. Что эти подлецы-гондольеры длаютъ? Черпаютъ черпакомъ со дна канала грязь, выбираютъ изъ грязи розовыя раковины, раскрываютъ и жрутъ ихъ. Да вдь какъ жрутъ-то! Я не утерплъ и плюнулъ, а одинъ подлецъ взялъ раковину да и подаетъ мн: дескать, съшь, мусье. Тьфу!

А гондольеръ, стоя на корн, по привычк указывалъ на зданія, мимо которыхъ прозжали, и разсказывалъ:

— Palazzo Tiepolo-Zucchello… Palazzo Contarini…

— Да и вообще я здсь въ Венеціи ни одного красиваго мужчины не встртила, говорила Глафира Семеновна. — Офицеры здшніе даже какіе-то замухнырки съ тараканьими усами, а статности никакой.

Николай Ивановичъ, занятый счетами и не слыхавъ начала разговора, развелъ руками.

— Не понимаю я, зачмъ теб, замужней женщин, красивыхъ офицеровъ разбирать! сказалъ онъ.

Глафира Семеновна только презрительно скосила на мужа глаза и ничего не отвчала.

Подъхали къ желзнодорожной станціи. Нищій съ багромъ подцпилъ лодку у пристани и кланялся, прося себ за эту услугу на макароны. Николай Ивановичъ разсчитался съ гондольеромъ. Сбжались носильщики, стали вынимать изъ гондолы сундуки и саквояжи и понесли ихъ въ желзнодорожный залъ.

— Какъ билеты-то намъ теперь брать, Глаша? У тебя вдь еще въ Петербург было записано, суетился около жены Николай Ивановичъ.

— Вьена, віа Понтебо… отвчала Глафира Семеновна, взбираясь по ступенькамъ на станцію, обернулась къ каналу лицомъ и сказала:— Прощай, вонючая Венеція! Разочарована я въ теб. Не такой я тебя воображала.

— Стоитъ-ли съ ней прощаться, матушка. Плюньте! перебилъ ее Конуринъ.

Черезъ полчаса они сидли въ позд. Глафира Семеновна вынимала изъ сакъ-вояжа маленькій сверточекъ въ мягкой бумаг и говорила:

— Очень рада все-таки, что кружевной воланъ вчера вечеромъ себ купила. Ужасно дешево, а венеціанскія кружева вещь хорошая. Убрать его куда-нибудь подальше, а то черезъ австрійскую границу будемъ перезжать, такъ какъ-бы пошлину за него не потребовали.

И она стала запихивать свертокъ за корсажъ.

Николай Ивановичъ записываль въ записную книжку стоимость только что сейчасъ купленныхъ билетовъ и тяжело вздыхалъ.

— Ежели въ Вн не остановимся на ночлегъ, а съ позда на поздъ перемахнемъ, то, авось, какъ-нибудь въ дв тысячи восемьсотъ рублей вгонимъ свою заграничную поздку, произнесъ онъ.

— Голубчикъ! Николай Иванычъ! Ради самаго Господа не будемъ въ Вн останавливаться! воскликнулъ вдругъ Конуринъ.— Ну, что намъ эта самая Вна! Пропади она пропадомъ! Мн къ жен пора. Когда я ей еще написалъ, что черезъ дв недли буду дома! А ужъ теперь четвертая недля съ той поры идетъ. Поди, съ часу на часъ ждетъ меня. Охъ, икнулось… Должно быть вспоминаетъ меня. Что-то она,сердечная, теперь длаетъ!

— Да что ей длать? Чай пьетъ, отвчалъ Николай Ивановичъ.

— Пожалуй, что по теперешнему времени чай пьетъ, согласился Конуринъ.

— Ну, проси вонъ мою жену, чтобъ она въ Вн не останавливалась.

— Матушка, барынька, мать командирша, явите божескую милость, не заставьте насъ останавливаться въ Вн, упрашивалъ Конуринъ Глафиру Семеновну.

— Надо-бы мн въ Вн кой-что себ купить изъ шелковаго басона, ну, да ужъ хорошо, хорошо.

Конуринъ торжествовалъ. Онъ чуть не припрыгнулъ въ вагон.

Поздъ тронулся и вышелъ изъ желзнодорожнаго двора. хали опять по насыпной дамб. Направо была вода и налво вода.

— По морю, яко по суху… говорилъ Конуринъ, смотря въ окно.— Въ Питеръ демъ! Въ Питеръ къ женушк любезной! радостно восклицалъ онъ.

LXXIX.

Дорога изъ Венеціи на Вну черезъ Понтебо — одна изъ живописнйшихъ желзныхъ дорогъ. Путь лежитъ черезъ неприступныя дикія горы. Изъ Венеціи Ивановы и Конуринъ выхали въ ясное, теплое утро. Было больше двадцати градусовъ тепла на солнц, но когда они начали взбираться на горы, быстро похолодло. Глафира Семеновна, сидя въ вагон, начала кутаться въ плэдъ. Супругъ ея и Конуринъ, хоть и были разогрты коньякомъ, который они захватили съ собой въ запасъ въ изрядномъ количеств, но тоже надли пальто. Подъ Понтебо на горахъ показался снгъ. Снгу становилось все больше и больше. Въ нетопленныхъ вагонахъ сдлалось совсмъ холодно.

— Русскимъ духомъ запахло… радостно говорилъ Конуринъ, смотря въ окна на глубокій, блый снгъ, вытащилъ изъ ремней свое байковое красное одяло и закуталъ имъ ноги.

— Нтъ, до русскаго духа еще очень далеко…— отвчала Глафира Семеновна.

— Я, матушка, собственно на счетъ снга. Совсмъ какъ у насъ на Руси православной. Смотрите, какіе сугробы лежатъ.

Въ Понтебо итальянская граница. Черезъ Понтебо прохали безъ особыхъ приключеній. Кружева Глафиры Семеновны были провезены ею и мужчинами на себ и безъ оплаты пошлиной. Глафира Семеновна торжествовала. Въ Пантафел, гд пересли въ другіе вагоны, уже заговорили на станціи по-нмецки и появилось пиво въ кружкахъ, стали попадаться тирольцы въ своихъ характерныхъ шляпахъ съ глухаринымъ перомъ. Зобастыя тирольки носили на лоткахъ бутерброды на черномъ хлб, тонкіе, какъ писчая бумага. Вагоны уже отапливались, но все-таки въ нихъ было холодно. Глафира Семеновна укуталась, чмъ могла, и улеглась на диван спать.

— Эхъ, пальты-то наши теплыя были-бы теперь куда какъ кстати, а они у насъ въ багаж! говорилъ Конуринъ, сидя въ накинутомъ на плечи сверхъ пальто красномъ одял и уничтожая сразу три тирольскіе бутерброда, сложенные вмст.— Сколько времени, матушка, теперь намъ осталось до русской границы хать? спрашивалъ онъ Глафиру Семеновну.

— Черезъ двое сутокъ наврное будемъ на границ, былъ отвтъ.

— Черезъ двое. Ура! А на границ сейчасъ мы чувствительную телеграмму жен: ‘демъ съ любовію, живы и невредимы во всемъ своемъ состав. Вызжай, супруга наша любезная, встрчать твоего мужа на станцію’.

— Зачмъ-же такую длинную телеграмму-то? Вдь дорого будетъ стоить, замтилъ Николай Ивановичъ.

— Плевать! Въ рулетку въ Монте-Карл въ пятьсотъ разъ больше просяли красноносымъ крупьямъ, такъ неужто жен на чувствительную телеграмму жалть! Синюю бумагу на телеграмму даже прожертвую, только-бы была чувствительне.

Утромъ были въ Вн. Глафира Семеновна сдержала свое общаніе и не остановилась въ Вн въ гостинниц.

Пообдавъ на станціи, выпивъ хорошаго пива, тронулись снова въ путь.

— Ужъ и напузырюсь-же я чаемъ на первой русской станціи! говорилъ Конуринъ. — даже утроба ноетъ — вотъ до чего чайкомъ ей, посл долгаго говнья, пораспариться любопытно…

На станціяхъ, начиная отъ Вны, среди прислуги начали появляться славяне съ знаніемъ нсколькихъ русскихъ словъ, въ Галиціи уже совсмъ понимали русскую рчь.

Конуринъ торжествовалъ.

— По-русски понимать начали. Вотъ когда Русью-то запахло, говорилъ онъ, побывавъ на станціи въ буфет и садясь въ вагонъ.— Сейчасъ жидовинъ мнялъ мн русскую трешницу на здшнія деньги — и въ лучшемъ вид по-русски разговариваетъ. Близко, близко теперь до Руси православной. Самъ чувствую, прибавилъ онъ, и замурлыкалъ себ подъ носъ:— ‘Конченъ, конченъ дальній путь, вижу край родимый. Сладко будетъ отдохнуть мн съ подружкой милой’.

Стали подъзжать къ русской границ. Николай Ивановичъ улыбнулся и сказалъ:

— Черезъ четверть часа прощай австрійскіе гульдены и здравствуй русскіе рубли. Начнемъ сорить пятаки за рюмки водки и гривенники за стаканы чаю.

Конуринъ радостно улыбался во всю ширину лица.

Вотъ и русская граница. Показался русскій жандармъ, потомъ солдаты пограничной стражи съ зелеными воротниками и околышками на фуражкахъ. Поздъ шелъ тихо. За окномъ вагона слышалась русская рчь. Артельщикъ въ бломъ передник и съ бляхой на груди сочно ругался съ кмъ-то.

— Наши, наши ругаются… Пріхали… шепталъ Конуринъ и даже затаилъ дыханіе.

Поздъ остановился. Конуринъ перекрестился. Перекрестились и его спутники.

— Рады? спросила Глафира Семеновна Конурина.

— Блаженствую… Сейчасъ жен чувствительную телеграмму…

— Припрячьте подальше кусокъ шелковой-то матеріи, что жен везете.

— Подъ жилетомъ запихнута.

Осмотръ паспортовъ. Досмотръ багажа. Формальности перезда черезъ границу кончены, и вотъ Ивановы и Конуринъ въ буфет.

— Чаю! Чаю! Три стакана чаю! Одному мн три стакана! — кричалъ Конуринъ слуг.— Да бумаги и чернилъ. Телеграмму буду писать.

Съ жадностью онъ накинулся на чай, наливая его изъ стакана на блюдце, пилъ, обжигался и писалъ телеграмму. Телеграмма была самая пространная и начиналась выраженіемъ: ‘супруг нашей любезной съ любовію низко кланяюсь отъ неба и до земли’. Телеграфистъ улыбнулся, когда прочелъ ее, и взялъ за нее четыре съ чмъ-то рубля.

Вотъ и звонокъ. Сли въ русскіе вагоны. Поздъ тронулся. Конуринъ опять крестился.

— Черезъ двое сутокъ будемъ въ Питер…— говорилъ онъ.— Двое сутокъ, сорокъ восемь часовъ. Черезъ сорокъ восемь часовъ стало быть женушка моя любезная встртитъ меня въ Петербург.

Но Конурину готовился сюрпризъ передъ Петербургомъ. Когда поздъ остановился въ Луг и Конуринъ вышелъ вмст съ супругами Ивановыми на станцію, онъ вдругъ воскликнулъ:

— Батюшки! Жена здсь! Пріхала, голубушка, встртить меня! Умница! Милая!

И съ этими словами, расталкивая столпившихся пассажировъ, онъ, бросился въ объятія полной пожилой женщины въ суконномъ пальто съ куньимъ воротникомъ, съ куньей оторочкой и въ ковровомъ платк на голов.

Произошла трогательная сцена свиданія. Супруга лобызала Конурина и говорила:

— Дуракъ ты, дуракъ! Зачмъ ты бороду-то себ окарналъ!

— Французъ, подлецъ, въ французской земл, на французскій манеръ мн ее окарналъ, отвчалъ Конуринъ.— И не спрося меня окарналъ. Ну, да что тутъ! Въ такихъ земляхъ, мать моя, были, подъ такія поднебесья лазали и въ такія мста спускались, что надо благодарить Бога, что голова-то цла осталась. А борода что! Борода опять на русскій манеръ выростетъ.

Отъ Луги до Петербурга Конуринъ уже халъ въ сообществ супруги.

КОНЕЦЪ.

Читайте также: