В царстве глины и огня, Лейкин Николай Александрович, Год: 1890

Повесть
Время на прочтение: 135 минут(ы)
Скачать в PDF

Н. А. Лейкинъ.

ВЪ ЦАРСТВ ГЛИНЫ и ОГНЯ.

РОМАНЪ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

1890.

I.

Воскресенье. На кирпичномъ завод купца Поеремина не работаютъ. Время за полдень, рабочіе, пообдавъ, цлой массой высыпали за ворота на берегъ рки, на которой расположенъ заводъ. Тутъ и ‘земляники’, тутъ и ‘порядовщики’ съ ‘порядовщицами’, тутъ и печники, состоящіе при печахъ, тутъ и обжигалы, однимъ словомъ — вс чины завода. Есть даже дти, мальчики лтъ двнадцати, служащіе погонщиками лошадей при мельницахъ, на которыхъ размалываютъ глину. Женщинъ добрая четверть. Есть молодыя, есть и старыя. Шумъ, говоръ, слышится сочная трехэтажная ругань, переливающаяся на вс лады, склоняемая и спрягаемая во всхъ падежахъ, временахъ и залогахъ. Пестрютъ ситцевыя рубашки рабочихъ и яркія платья женщинъ. Большинство мужчинъ въ сапогахъ и опоркахъ, но есть и лапти. Въ лаптяхъ въ большинств случаевъ земляники, уроженцы Витебской губерніи. На нихъ виднются и пестрядинныя рубахи, и сермяжные армяки, большинство-же рабочихъ въ жилеткахъ поверхъ ситцевыхъ рубахъ или въ ‘спиньжакахъ’. Передъ заводомъ, густо насорено подсолнухами… Гудятъ дв гармоніи въ разныхъ мстахъ и производятъ ржущій уши диссонансъ. Слышна пьяная псня въ одной сторон, въ другой сторон танцуютъ французскую кадриль, танцуютъ больше женщины съ женщинами, а мужчины стоятъ и смотрятъ, время отъ времени отпуская сальныя остроты насчетъ танцующихъ, но женщины этимъ отнюдь не смущаются. Вотъ протащили на дворъ четвертную бутыль съ водкой, и пять человкъ бгутъ сзади. Отъ группы танцующихъ отдляется замасленный картузъ съ надорваннымъ козырькомъ.
— Братцы! Примите меня въ компанію, говоритъ онъ бгущимъ.
— Нтъ, нтъ. Насъ достаточно, насъ и то шесть человкъ на четверть, отвчаютъ ему.— Мы новгородскіе, мы въ своей компаніи. Иди къ своимъ новоторжцамъ. Вонъ новоторы тоже на четверть сбираютъ.
— Ноаоторы — воры и ихъ не прошу къ нашему шалашу! восторженно взвизгиваетъ кто-то со двора и радостно взвизгиваетъ:— эхъ, загуляла ты, ежова голова!
— Братцы! Только чуръ длить водку поровну, а не по намеднишнему! слышится второй голосъ.
— Кто въ кабакъ бгалъ, тому полъ-стакана прибавки. Надо-же что-нибудь за работу, замчаетъ кто-то.
Среди диссонансовъ гармоники около танцующихъ кадриль выясняются звуки ‘Чижика’.
— Руки въ боки, ноги врозь… Что за дама! Хоть ты брось! напваетъ кто-то изъ смотрящихъ на танцующихъ.
— Машенька! Вы пятками лягаете, а не крпко нажимаете! слышится возгласъ.— Вотъ какъ надо.
Раздается пронзительный женскій визгъ и танцы прерываются.
— Послушайте… Ежели вы не перестанете хвататься, мы скажемъ нашимъ новоладожскимъ, и они намнутъ вамъ бока, урезониваетъ второй женскій голосъ.
— О?! Что намъ ваши новоладожскіе! Нашихъ крестецкихъ здсь тоже достаточно. За себя постоимъ!.. угрожаетъ мужской голосъ.
— Плюнь, Машка, плюнь ему въ харю! Что съ нимъ разговаривать! успокаиваетъ третья женщина.— Танцуйте, двушки, четвертую фигуру. Ихъ, нахальниковъ, не переспоришь. Они ужъ извстные…
— ‘Дайте ножикъ, дайте вилку, я заржу маво милку’… поетъ пьяный голосъ и вдругъ прерываетъ:— Васька! Купи у меня платокъ. Вчера у татарина купилъ новый платокъ, а на кой онъ мн шутъ? Выпить хочется.
— Нтъ, что-же это, помилуйте!.. разсуждаетъ какая-то пожилая женщина.— Съ этимъ крестецкимъ просто сладу нтъ…
— Солдатъ… Ничего не подлаешь. Вс ужъ солдаты такіе… слышится возраженіе.
— Нтъ, надо, непремнно надо попросить нашихъ новоладожскихъ мужиковъ, чтобы ему печенки отбили.
— Не станутъ! Онъ грамотный, и новоладожскимъ нынче письма въ деревню писалъ.
На скамеечк за воротами сидитъ молодой парень въ блой холщевой рубах и новыхъ желтыхъ несмазанныхъ еще сапогахъ и лущитъ подсолнухи. Парень безусъ, блокуръ, робокъ, глаза какъ-бы испуганные. Около него трется въ линючей ситцевой рубах и въ опоркахъ на босую ногу парень постарше, черный какъ жукъ, полупьяный, съ опухшимъ лицомъ и подбитымъ глазомъ.
— Назвался груздемъ, такъ ужъ ползай въ кузовъ. Ау, братъ… Поступилъ на заводъ, такъ нечего отъ заводскихъ отставать, а долженъ компанію съ ними водить, говоритъ заплетающимся языкомъ черный парень.— Чего ты подсолнухи-то жрешь! Брось! Это бабья сндь. Отдай вонъ Машк или Грушк — он теб спасибо скажутъ. А ты долженъ сороковку купить, самъ выпить и товарища угостить.
Блокурый парень глядитъ въ землю и молчитъ.
— Ты на заводъ-то поступилъ, такъ хоть-бы окрупенилъ кого виномъ, продолжаетъ черный парень.— Ни крупинки вина никому отъ тебя не досталось. А у насъ такое положеніе, что какъ новикъ вступаетъ — сейчасъ товарищевъ поитъ. Это ужь самоё малое, что четверть ставятъ. А ты — ничего.
— Знаю. Но тогда денегъ не было. Я на заводъ-то пришелъ голодный, а не токма что деньги. Радъ былъ, что до хозяйскихъ харчей дорвался, бормочетъ блокурый парень.
— А когда расчетъ получилъ, отчего четвертухи товарищамъ не поставилъ? У насъ, братъ, за это бьютъ, больно бьютъ, всю душу вышибаютъ, а тебя помиловали.
— Я расчетъ въ деревню послалъ. У насъ въ деревн нынче страсти Божіи… Все погорло. Хлба ни крошки… Работы нтъ. Отецъ съ матерью отписываютъ, что хоть суму надвай да въ кусочки или.
— Это, братъ, въ расчетъ не входитъ. Товарищамъ на это наплевать. А вчера второй расчетъ получилъ, такъ отчего вина не поставилъ? Да брось ты подсолнухи, анафема треклятая!
Черный парень ударилъ блокураго по рукамъ и вышибъ зерна. Тотъ наклонился, спокойно сталъ ихъ поднимать и отвчалъ:
— На второй расчетъ, ты самъ знаешь, я вотъ эти сапоги купилъ. У меня сапогъ не было, въ лаптяхъ пришелъ на заводъ.
— Я самъ, братъ, безъ сапогъ. Эво въ какихъ калошахъ щеголяю! проговорилъ черный парень и сбросилъ съ ноги опорокъ.— Прежде чмъ сапоги справлять, ты товарищамъ вина купи. Это твоя обязанность.
— Да вдь я и такъ теб вчера стаканчикъ поднесъ, когда въ заведеніи сапоги спрыскивалъ.
— Что стаканчикъ! Ты угости основательно. Веди меня сейчасъ въ трактиръ и покупай сороковку, а то подговорю нашихъ товарищей и они у тебя вс ребра пересчитаютъ.
— Да съ какой стати? Ты ншто товарищъ? Я земляникъ, а ты порядовщикъ, я витебскій, а ты тверской.
— Эхъ! И это еще заводскій разговариваетъ! Не заводскій ты, а нюня. Настоящій заводскій, коли на завод живетъ, всхъ рабочихъ за товарищей считаетъ. Пойдемъ, покупай сороковку!
Черный парень схватилъ блокураго и стащилъ его съ скамейки. Тотъ упирался.
— Н… Денегъ нтъ, говорилъ онъ.
— Врешь. Самъ видлъ, какъ ты давеча три двугривенныхъ вынималъ. Ставь сороковку. Хуже вдь будетъ, какъ съ отбитыми боками станешь валяться. Прикащикъ за прогулъ штрафъ напишетъ.
Блокураго парня черный парень уже тащилъ подъ руку.
— Не могу я пить. И такъ со вчерашняго, посл того, какъ сапоги спрыскивалъ, башка трещитъ.
— Это-то и хорошо. Тутъ-то и похмеляться надо. У меня у самого такъ трещитъ, что и на свтъ-бы не глядлъ. А опохмелимся — полегчаетъ. Иди, иди… Хоть по стаканчику выпьемъ, и то ладно.
— Да брысь ты! Ну, чего ты присталъ! Я смирно сидлъ и никого не трогалъ, отбивался парень. Дай на двокъ-то посмотрть. Я на двокъ смотрю, какъ он танцуютъ.
— Съ двками заниматься хочешь, такъ тамъ въ трактир Дунька съ Матрешкой сидятъ. Тамъ въ трактир съ ихней сестрой заниматься сподручне. Пивкомъ ихъ попотчуешь.
И черный парень насильно потащилъ блокураго парня въ трактиръ.

II.

— Держите! Держите его, мерзавца! Платокъ! Двугривенный! доносится со двора, изъ-за забора визгливый женскій голосъ.
Черезъ калитку на берегъ рки выскакиваетъ рослый тощій человкъ въ неопоясанной рубашк и рваныхъ шароварахъ, босой, съ непокрытой всклокоченной головой, и бжитъ по дорог.
Сзади его появляется молодая баба въ розовомъ ситцевомъ плать, сборки юбки котораго оторваны, и несется слдомъ за рослымъ человкомъ. Рослый человкъ хоть и покачивается на ногахъ, но бжить крупными размашистыми шагами. Баба еле успваетъ за нимъ. Стоящіе на дорог и идущіе имъ навстрчу рабочіе разступаются и съ улыбкой смотрятъ на сцену бгства.
— Голубчики вы мои! Ангелы! Да схватите вы его, черта косматаго! Вдь платокъ мой и двугривенный утащилъ! продолжаетъ вопить баба, но тщетно: рослаго человка никто и не думаетъ останавливать.
— А зачмъ тебя съ нимъ чортъ свелъ? Теперь свои собаки… Свои собаки грызутся — чужая не приставай! замчаетъ кто-то съ хохотомъ.
— Воровать! Что-же это такое!.. У товарищевъ воровать! Платокъ семь гривенъ, а въ платк двугривенный, задыхаясь, вопитъ баба, не отставая отъ рослаго человка.
— Сверкай пятками, Панфилъ! Сверкай, а то наскочитъ и отниметъ! одобрительно кричитъ рослому человку какой-то рабочій съ гармоніей.
Баба начинаетъ настигать. Рослый человкъ останавливается и обертывается къ баб лицомъ. Видъ его грозенъ. Лицо перекосившись. Изъ-за пазухи его рубахи торчитъ кончикъ яркаго шелковаго платка. Держа лвую руку на груди, правой рослый человкъ замахивается. Не взирая на это, баба все-таки наскакиваетъ на него и пробуетъ ухватиться: за кончикъ платка, но вотъ сильный ударъ по лицу, толчокъ въ грудь — и баба падаетъ, визжа:
— Убилъ, убилъ, мерзавецъ! Православные! Что же это такое! Никто и заступиться не хочетъ супротивъ разбойника!
Сдлавъ свое дло, рослый человкъ снова пускается въ бгство. Баба, держась за окровавленный носъ, начинаетъ подниматься съ земли. Нсколько рабочихъ окружаютъ ее. Подходятъ и дв женщины.
— Ангелки вы мои, вдь всю требуху мою онъ, подлецъ, пропилъ! повствуетъ она, воя.— Станешь ему говорить, а онъ: ‘ты, говоритъ, моя, и вся требуха твоя моя’. Да какая-же я его, косматый онъ лшій! Я боровичская, а онъ изъ хохлацкой земли солдатъ.
— Любовь промежду себя водите, такъ ужъ ау, братъ!, замчаетъ баб какой-то тщедушный мужиченко съ рденькой бородкой.— Коли любовь водите, то понятное дло, что и ты его, и деньги твои тоже его.
— Да какая любовь, что ты! Давнымъ-давно ужъ наша любовь-то и разошлась съ нимъ, а я и сама не знаю, какую такую онъ иметъ собственную праву надо мной тиранствовать и добро мое отнимать. Давно ужъ я наплевала на него, пьяницу, съ Петрова поста наплевала.
— Ты-то наплевала, да онъ-то не наплевалъ.
— Много утащилъ? участливо спрашиваютъ женщины.
— Платокъ, платокъ… Новый матерчатый платокъ и въ платк двугривенный завязанъ. Голубушки мои! Ну, что-жъ это такое, помилуйте! У ничмъ невинной женщины, которая давно на него наплевала, и вдругъ платокъ воровать! всплескиваетъ руками баба.— А вы, лупоглазые пьяницы, стоите и хоть-бы кто изъ васъ заступился за. меня, несчастную, обращается она къ мущинамъ.— А еще одинъ изъ васъ тоже боровицкій, землякомъ приходится.
— Ты про меня? откликается тщедушный мужиченка.— Врешь, я — крестецкій.
— Все равно, нашъ новгородскій, стало быть, настоящій землякъ. Земляки-то, смотри-ка, какъ другъ за друга… Вотъ ужъ витебскимъ земляникамъ надо чести приписать. Хоть поляками они называются, а куда какъ другъ за дружку стоятъ! Матерчатый платокъ полосатый дьяволъ у женщины сперъ на глазахъ у всхъ, и хоть-бы кто заступился!
— Зачмъ я буду заступаться? Я съ нимъ товарищъ. Я у одного шатра работаю, а онъ у другаго, со мной рядомъ. Я вотъ сейчасъ пойду за нимъ въ трактиръ — онъ меня и попотчуетъ на твой платокъ, коварно улыбаясь, поясняетъ тщедушный мужиченко и дйствительно направляется вслдъ за рослымъ человкомъ.
Двое другихъ заводскихъ тоже не выдерживаютъ искушенія попробовать угоститься на чужой счетъ и тоже поворачиваютъ стопы свои по направленію къ трактиру.
— Недорого вещь человку досталась, такъ ужъ и для товарищевъ стаканчика не пожалетъ, бормочетъ одинъ изъ нихъ.
Баба продолжаетъ выть.
— Утри дурло-то хоть рукавомъ. Въ кровь вдь расшибъ, говорятъ ей женщины.
— Еще милость Божья, свтики, что я сапоги свои новые надла, а то-бы и ихъ Митькой звали и ихъ слизнулъ-бы! плачется баба.— И съ чего человкъ пристаетъ! Ума приложить не могу, съ чего онъ пристаетъ.
— Не зачмъ было связываться, укоризненно замчаетъ ей пожилая женщина.
— Эхъ, милая двушка! Вдь сердце не камень, а наша сестра слаба, отвчаетъ баба.— Сначала-то онъ мн путевымъ показался, въ сиротств меня приласкалъ, миткалю даже на рубаху подарилъ, а потомъ какъ началъ теребить, такъ просто неудержимо. Что ни заработаю — отниметъ и пропьетъ. Подушку и ту, извергъ, пропилъ… Въ деревню я нон на зиму не поду, потому такъ расчитываю, чтобъ мн посл Покрова въ мамки въ Питер идти. Тятенька такъ отписываетъ изъ деревни, что ‘коли пришлешь пятнадцать рублевъ въ домъ, то я теб новый годовой паспортъ вышлю’. А какъ я теперь пятнадцать рублевъ пошлю, коли этотъ подлецъ всей требухи меня лищилъ. Вотъ двадцать-то тысячь кирпичей я приказчику сдала, а гд он — деньги? Вс до капельки въ Амосовскомъ кабак. Только платокъ матерчатый и успла купить себ, а онъ, чтобъ ему ни дна, ни покрышки, сегодня ужъ и послдній платокъ стянулъ.
— Да брось ты Панфила-то. Ну, что онъ теб? совтуютъ женщины.
— Бросила, красавицы мои, давно бросила. Неужто вы не врите, что бросила?.. Присягу готова принять, что бросила, землю съмъ, что бросила, да что-жъ, коли онъ такой сибирный человкъ, что ни чему не внимаетъ.
— Это, значитъ, онъ по старой памяти?
— Вотъ-вотъ… Прежде, съ начала лта — это точно, что промежъ насъ грхъ былъ, а теперь ужъ я давнымъ-давно на него наплевала. Я ему говорю: ‘какую, говорю, ты имешь надо мной праву’? А онъ: ‘мое, говоритъ, дло’. Ну, вотъ просто обуялъ, обуялъ совсмъ!..
— Ты двушка будешь, что-ли?
— Двушка, двушка, милыя. Трое насъ дочерей у тятеньки, такъ тятенька двоихъ по паспорту отпускаетъ. Сестра въ Питер на извозчичьемъ двор въ маткахъ живетъ, а я по весн въ полольщицахъ на огороды ходила, а потомъ вотъ сюда на заводъ пристала. Пристала и попала въ бду. Истинная бда! А что дальше будетъ — я ума не приложу. Вдь этотъ Панфилъ каждую копйку у меня посл этого отнять можетъ.
— А ты не давай, научаетъ пожилая чернобровая женщина въ коричневомъ платк на голов.
— Да какъ тутъ не отдашь-то? Вотъ и не отдавала, а видите, какое сейчасъ происшествіе было.
— На другой-бы заводъ теб перейти, что-ли? совтуетъ рябая рыжая женщина..
— А книжка-то расчетная? Въ расчетной книжк прямо сказано, чтобы до Александрова дня я на здшнемъ завод работала. Не отпустятъ, расчета не дадутъ, судиться будутъ, — отвчаетъ баба.
— Попроси приказчика, поклонись ему. Авось освободитъ, а ты на другой заводъ. А то что-жъ это такое, коли съ человкомъ сладу нтъ!
— Совсмъ сладу нтъ. Ужасти какой человкъ пронзительный! Вотъ ужъ правду хохолъ. И вс, говорятъ, они, хохлы, таковы.
— Ежели приказчикъ и освободитъ съ этого завода, то все она себ на другомъ завод теперь мста не найдетъ. Не возьмутъ. Куда теперь съ порядовщицами-то?.. Работы на заводахъ скоро окончатся. Вдь ужъ люди говорятъ, первый Спасъ на двор, обсуждаетъ положеніе товарки третья женщина.
— Не возьмутъ, не возьмутъ. И то не возьмутъ, соглашается рябая женщина.— Гд теперь на заводъ взять новаго человка!
— Грхи! Совсмъ грхи! вздыхаетъ баба.— Одно остается, что никакихъ денегъ изъ конторы за заработку не брать, а приказчика просить, чтобы онъ самъ пятнадцать рублевъ въ деревню тятеньк выслалъ. Мн пуще всего паспортъ, чтобъ посл Покрова въ мамки поступить. Въ мамкахъ, милушки, выгодно. У насъ изъ нашего мста одна двушка въ мамкахъ жила, такъ цлое приданое посл ребенка себ получила. Отъ одежи два сундука ломились. И перину, и подушки, и одяло, и наволочки съ простынями, — все, все получила. Вотъ и мн хочется въ мамкахъ около господъ пообмыться и пообшиться, а то вдь у меня, душенька, никакой одежонки нтъ. Живу, живу, работаю, работало, руки какъ подушки вспухли и отъ сырой глины растрескались, а ничего у меня нтъ. Все подлецъ слопалъ! закончила баба, подняла подолъ платья и стала утирать заплаканные глаза.
— Конечно-же, не бери денегъ изъ конторы и попроси приказчика, чтобы онъ ихъ въ деревню на паспортъ выслалъ, согласились другія женщины.
А у воротъ завода попрежнему гудла гармонія, наигрывая ‘Чижика’, попрежнему четыре женскія пары выплясывали французскую кадриль, а въ сторон отъ нкхъ, подъ ту-же музыку, три пьяные мужика, притаптывая ногами, выдлывали ‘дробь’ русскаго казачка.
Поодаль на земл лежалъ какой-то совсмъ уже пьяный рабочій, барахтался и съ какимъ-то стономъ кричалъ ‘караулъ’, хотя его никто и не думалъ трогать.

III.

Къ вечеру шумъ около кирпичнаго завода еще боле усилился. Пьяныхъ все прибывало и прибывало, гармоніи гудли уже такъ, что ничего не выходило. Пьяная псня раздавалась уже въ десятк мстъ. Пли въ одиночку и никто никого не слушалъ. Голоса осипли. Ругань висла въ воздух. Ругались и женщины, откинувъ всякую стыдливость. Кадриль все еще продолжалась. Пары вертлись, какъ куколки на шарманк, хотя уже были далеко нетверды на ногахъ. Въ 8 часовъ прозвонили на завод къ ужину, но къ ужину немногіе явились. Водка отшибла апетитъ. Многіе изъ относительно трезвыхъ ради праздничнаго дня позаправились уже въ трактир ситникомъ съ колбасой или ветчинону ситнымъ пирогомъ съ рисомъ, купленнымъ въ лавочк и ихъ ужъ не тянуло къ артельному котлу щей изъ ржавой солонины и къ солодовому хлбу. Въ полномъ состав пришла ужинать только смна рабочихъ отъ обжигательной печи или отъ ‘берлинки’, какъ ее называютъ. Печь работаетъ и день, и ночь и въ будни, и въ праздникъ. Жерла ея или камеры, гд ‘сидитъ’ обжигаемый кирпичъ, потухаютъ только тогда, когда кирпичъ обожженъ, но он потухаютъ по очереди, и всегда какая-нибудь камера пылаетъ скрытымъ подъ чугунными вьюшками огненнымъ адомъ, всегда дымится легкимъ дымкомъ высокая, упирающаяся въ небо, красная кирпичная труба обжигательной печи. Около этой печи всегда нсколько человкъ рабочихъ, работающихъ по смн. Тутъ всегда обжигало, всегда пять-шесть человкъ, подвозящихъ на тачкахъ дрова. Рабочіе отъ печи явились, однако, къ ужину далеко посл звонка. Назначенные на смну ихъ другіе рабочіе приходили къ печи поодиночк и задержали ихъ на работ. Какъ ни старался прикащикъ завода сохранить эту ночную смну рабочихъ трезвыми, ему это удалось только въ слабой степени. Ночная смна была полупьяна. Обжигало, молодой человкъ лтъ двадцати пяти, съ маленькой блокурой бородкой, съ серебряной серьгой въ ух, въ высокихъ охотничьихъ сапогахъ, въ кожанномъ картуз и въ красной кумачевой рубах, запрятанной въ брюки, выругался, что долго не шли ихъ смнять, и сдалъ свой постъ старику-обжигал, пришедшему медленно къ печи, шагъ за шагомъ, и курящему трубку-носогрйку. Старикъ, разумется, не остался въ долгу и въ свою очередь выругался. Старикъ-обжигало одтъ былъ также, какъ и молодой обжигало, съ тою только разницею, что на немъ поверхъ рубахи была надта ветхая кожанная куртка, которую онъ тотчасъ-же и сбросилъ съ себя, какъ пришелъ подъ печной шатеръ и взобрался на камеры.
Смна свершилась. Молодой обжигало накинулъ на плечи пиджакъ и вышелъ изъ-подъ печнаго шатра. Лицо его было красно и покрыто пятнами печной сажи и копоти, потъ съ него лилъ градомъ, рубашка была мокра. Выйдя за шатеръ, онъ остановился и потянулъ въ себя полной грудью свжій воздухъ, досталъ изъ кармана платокъ и сталъ отирать имъ лицо. На обжигалу вяло пріятнымъ вечернимъ холодкомъ. Онъ то и дло потрясалъ на груди рубаху, стараясь ее высушить. Постоявъ немного и отдышавшись свжимъ воздухомъ, онъ закурилъ папироску и тихо направился къ жилымъ постройкамъ завода. Вечеръ былъ прелестный. Рка была гладка какъ стекло. Большимъ красно-золотымъ шаромъ садилось солнце за ркой, опускаясь за деревья и покосившіяся ветхія избы. Около жилыхъ заводскихъ построекъ, у воротъ все еще шло пьяное праздничное ликованье. Свжему трезвому человку показалось оно какимъ-то адомъ, хотя онъ уже и привыкъ къ этой обстановк и шелъ отъ огненнаго ада. Пьяныхъ все еще прибывало. Шатаясь брели они изъ трактира домой, пропивъ вс имвшіяся у нихъ деньги. Нкоторыхъ пьяныхъ вели и тащили мене пьяные товарищи. Были и такіе, которые, не будучи въ состояніи идти, упали и спали въ сторон отъ дороги: Въ одной изъ группъ возвращавшихся домой пьяныхъ рабочихъ слышался восторженный возгласъ:
— Вотъ новоладожскіе молодцы! Совсмъ молодцы, колъ имъ въ горло! Это заводскіе, настоящіе заводскіе! Они знаютъ, какъ надо пить. Пили въ складчину, и семь рублевъ пропили. Мелкой посудой и не спрашивали, а все: ‘четверть! четверть!’ Дядя Пантелей! Слышь! Новоладожскіе семь рублевъ пропили. Одиннадцать человкъ сложились и семь рублевъ пропили. Полтину на закуску, а шесть съ полтиной копечку въ копечку пропили. Дядя Пантелей!
Но дядя Пантелей ничего не понималъ. Въ опоркахъ, въ картуз, надтомъ козырькомъ на бокъ, онъ брелъ, покачиваясь изъ стороны въ сторону, м. бормоталъ себ что-то подъ носъ, безсмысленно пуча глаза и оснащая свое бормотанье ругательствами.
Возвращались изъ трактира и пьяныя и полупьяныя женщины, даже двушки. Кто плъ псни, кто переругивался другъ съ дружкой. Показалась совсмъ пьяная старуха, растрепанная, мокрая, очевидно упавшая гд-нибудь на берегу въ рку. За ней бжали ребятишки и дразнили ее, дергая ее за мокрое платье. Вода буквально лила съ нея. Старуха отбивалась отъ мальчишекъ, оборачивалась, стараясь ухватить котораго-нибудь изъ нихъ за волосы, но мальчишки съ звонкимъ смхомъ увертывались.
Показались дв двушки, Дунька и Матрешка, заводскія сердцедки, изъ-за которыхъ много было дракъ на завод, об молоденькія, об хорошенькія, об полупьяныя. Он также шли изъ трактира. Дунька была брюнетка, маленькая, полненькая, но хорошо сложенная, съ красивыми большими глазами и тяжелой косой. Матрешка была блондинка, рослая, плотная, круглолицая, съ широкими плечами и бедрами и румянцемъ во всю щеку — типъ русской деревенской красоты. Дунька даже слегка покачивалась, держа въ рук тюрюкъ изъ срой бумаги, и, вынимая оттуда мятные круглые пряники, жевала ихъ. Матрешка пла псню и махала платкомъ все еще продолжавшимъ танцовать около заводскихъ воротъ французскую кадриль. Дунька очень нравилась молодому обжигал, но мало обращала на него вниманія, такъ какъ этотъ обжигало былъ человкъ трезвый, водки совсмъ не пилъ и въ трактиръ ходилъ рдко, гд сама Дунька положительно каждый праздникъ присутствовала съ своими обожателями и угощалась на ихъ счетъ пивомъ и вишневой наливкой. Дунька была одта на городской манеръ, въ свтло-синее шерстяное платье, новое, хотя и запятнанное при угощеніяхъ, въ шерстяной цвтными букетами по темному фону платокъ на плечахъ, и имла красную ленточку въ волосахъ. Матрешка была въ ситцевомъ розовомъ платъ, сшитомъ на деревенскій манеръ, съ узкой и короткой юбкой и съ широкой кофточкой, а на голов имла шелковый яркій платокъ. Короткая юбка Матрешки давала возможность видть ноги ея съ широкими ступнями, обутыя въ срые чулки и кожанные полусапожки грубой работы. Дунька была въ относительно франтовыхъ башмакахъ съ каблуками и виднлись даже розовые чулки.
Обжигало, завидя Дуньку и Матрешку, вспыхнулъ, встрепенулся, надлъ, до сего времени только накинутый на плечи, пиджакъ въ рукава и, застегнувшись, направился къ двушкамъ. Поровнявшись съ ними, онъ снялъ картузъ и учтиво поклонился. Дунька кинула ему въ лицо огрызкомъ пряника и, не отвчая на поклонъ, спросила:
— Не опять-ли съ глупыми наставленіями? Въ такомъ раз, пожалуйста, подальше отъ нашей сестры.
Обжигало промолчалъ, тяжело вздохнулъ и пошелъ съ ней рядомъ.

IV.

— Зачмъ-же вы это вернулись? Вдь вы въ ту сторону шли. Куда шли, туда и идите, сказала Дунька, помолчавъ.
— Я никуда не шелъ. Я увидлъ васъ и отправился вамъ на встрчу, а теперь хочу около васъ пройтись. Васъ провожаю, отвчалъ молодой обжигало.
— Некуда и провожать, потому мы уже домой пришли.
— Въ такомъ раз я здсь около васъ побуду.
— Не больно-то интересный кавалеръ.
— Дунечка! Зачмъ такъ?.. Я къ вамъ всей душой.. Я вотъ сейчасъ только смнился отъ камеръ съ работы, шелъ ужинать, увидалъ васъ и душа моя застремилась къ вамъ, такъ что даже и объ ужин забылъ.
— Зачмъ-же у васъ такая короткая память, что вы объ ужин забываете?
— Лицезрніемъ васъ хочу насладиться.
— О?! Много отъ васъ разговору, а толку мало.
— Какой-же вамъ толкъ нужно, Дунечка? Толку много, во вы сами не хотите. Я питаю къ вамъ чувства, а вы на меня и вниманія не обращаете, говорилъ обжигало, стоя около Дуньки и Матрешки у воротъ завода.
— Врете, врете. Никакихъ у васъ чувствъ нтъ! Говорите о чувствахъ, а сами хоть-бы разъ пивкомъ попотчивали. А то васъ въ праздникъ и въ трактир-то не встртишь. Словно вы боитесь, что съ васъ сорвутъ угощеніе.
— Я на всякое угощеніе готовъ, Дунечка, но я не пью пива.
— Какой-же вы посл этого заводскій, ежели ничего не пьете! улыбнулась Дунька.
— А онъ хуже малаго ребенка, прибавила Матрешка.— Теренька-погонщикъ ужъ на что маленькій мальчишка, отъ земли не видать, а давеча пришелъ въ трактиръ и бутылку пива сразу выпилъ.
— Что-жъ тутъ хорошаго? Пьянственное положеніе. Этого-бы Тереньку за виски да объ уголъ за такое происшествіе. Мальчишк и четырнадцати лтъ нтъ, а онъ по трактирамъ пиво пьетъ.
— Ну, вы не очень… Здсь такое обыкновеніе. Ужъ кто на заводъ въ заводскую жизнь пошелъ, тотъ по заводски и живетъ, сказала Дунька.— Да и что такое бутылка пива?
— Ежели парнишка въ такое положеніе сталъ, то отъ бутылки пива и до сороковки водки не далеко, пояснилъ обжигало.
— Какъ я не люблю такихъ вашихъ разсужденій! нахмурилась Дунька.— И все одно, одно. Заладитъ синица Якова и зоветъ имъ всякаго. То мн наставленія читаете, то теперь на Тереньку накинулись.
— Ежели я вамъ, Дунечка, что-либо такое, то это любя васъ, врьте совсти! глубоко вздохнулъ обжигало.
— Подите вы! Ежели-бы любили меня, такъ на пиво-бы мн не жалли, а то вонъ какія слова: ‘я пива не пью’. Вонъ Леонтій любитъ меня, такъ скажи я ему, чтобъ онъ дюжину пива выставилъ — онъ и насчетъ дюжины не постоитъ. Вотъ это любовь!
Обжигало не находилъ словъ для отвта и только тяжело вздохнулъ, горько улыбнулся и махнулъ рукой.
— Нечего рукой-то махать! Я правду говорю, продолжала Дунька.— Вы на угощеніе жадный.
— Да конечно-же правду, поддакнула Матрешка.— Вотъ я всегда съ ней, а хоть-бы вы разъ ее опотчивали.
— Насчетъ гостинцевъ — сдлайте одолженіе, хоть сейчасъ, предложилъ обжигало.— А когда вы Дунечка, пиво или вино пьете, у меня сердце кровью обливается.
— Ну, пошли, похали! Старая псня! отмахнулась Дунька.
— Такая вы молоденькая двушка, такой, можно сказать, бутонъ прекрасной красоты — и вдругъ…
— Ежели вы не бросите вашихъ глупыхъ разговоровъ, то мы попросимъ, чтобъ наши порядовщики отогнали васъ отъ насъ, строго замтила Дунька.— Что это такое въ самомъ дл! Любовью хвалитесь, а сами, какъ ржа желзо, точите меня.
— Хорошо, молчу-съ, покорился обжигало и прибавилъ:— но когда-нибудь у меня съ вами обширный разговоръ насчетъ этого будетъ.
— Никогда не будетъ, потому я слушать не стану.
— Мн хочется, Дунечка, чтобъ вы при вашей красот были скромная двица… Вы будете скромная двица и тогда я…
— Пойдемъ, Матрешка, отъ него прочь. Хуже горькой рдьки онъ мн надолъ, произнесла Дунька и, взявъ подругу за руку, сдлала нсколько шаговъ.
— Постой, Дуня, постой! остановила ее та и, обратясь къ обжигал, прибавила:— Вы вотъ давеча насчетъ гостинцевъ говорили, такъ ужъ попотчуйте насъ хоть гостинцами сейчасъ, что-ли.
— Въ лучшемъ вид!.. встрепенулся обжигало и ползъ въ карманъ за деньгами.— Чего прикажете: пряниковъ, орховъ, подсолнуховъ или карамелекъ?
— Пряники у насъ есть, а принесите изъ лавочки орховъ и карамелекъ, отвчала Матрешка.— Кедровыхъ орховъ и карамелекъ, Дуня?
— Ничего не надо. Чортъ съ нимъ. Найдутся и другіе, которые купятъ.
— Зачмъ-же такія слова, Дунечка? Насчетъ нехмельныхъ угощеній я со всмъ сердцемъ и въ лучшемъ вид… заговорилъ обжигало, вынимая деньги.
— Ну, бгите скорй за орхами и за карамельками, посылала его Матрешка — Дуня будетъ сть ваше угощеніе. Я уговорю ее.
— Зачмъ-же самому бжать? Я пошлю кого-нибудь изъ мальчишекъ, онъ и принесетъ, а самъ побуду около васъ и Дунечки. Васютка! Вотъ теб деньги. Бги въ лавочку къ Гусакову и купи фунтъ кедровыхъ орховъ и полфунта карамелекъ. Да живо! Чтобы одна нога здсь, а другая тамъ. За работу пятачокъ получишь. Поворачивайся! командовалъ обжигало.
Мальчишка взялъ деньги и побжалъ.
— Присядемте, Дунечка, на скамеечку. Вотъ скамеечка за воротами есть свободная, предложилъ обжигало.
— Ну, вотъ еще, сидть! Я и въ трактир въ лучшемъ вид насидлась. Я теперь танцовать буду. Гвоздь! обратилась она къ мужику съ гармоніей.— Чего ты зря на гармоніи-то ноешь! Сдлай намъ псню для кадрильки. Двушки! Чего вы стали? Давайте танцовать кадриль. Матрешка! Пойдемъ! Я съ тобой буду танцовать.
— Да я по кадрильному-то не умю, отвчала Матрешка.
— Научимъ. Не мудрость какая. Ходи да вертись, вертись да ходи — вотъ и вся недолга.
— Дунечка! Позвольте, я съ вами… Я французскую кадриль въ лучшемъ вид… предложилъ обжигало.
— Не требуется. Я съ Матрешкой… Становись, Матрешка. Музыкантъ, играй!
Раздались звуки ‘Чижика’ и пары завертлись.. Дунька подпихивала Матрешку я командовала ей: ‘прямо и назадъ! Вправо, влво… Опять назадъ’ Грузная, неповоротливая Матрешка толкалась и вертлась среди танцующихъ, какъ пестъ въ ступ.. Обжигало стоялъ сзади Дуньки, слдилъ за ея движеніями и тяжело вздыхалъ.
‘Эдакая прекрасная двушка! Красота неописанная! думалъ онъ про нее. Кабы эта двушка выбросила блажь изъ головы, перестала-бы съ пьяницами якшаться, да соблюдала себя въ порядк тихо и скромно, то за нее въ огонь и въ воду-бы можно, всю жизнь отдать-бы можно’.
Въ глазахъ у обжигалы зарябило, онъ чуть не плакалъ.
Дунька дйствительно была хороша. Разгоряченная и безъ того въ трактир пивомъ, во время танцевъ она еще боле раскраснлась. Лицо ея пылало. Прелестные глаза, хоть и съ нсколько опустившимися отъ хмеля вками, подернулись влагой и блестли страстью. Выплясывая передъ Матрешкой соло, Дунька взглянула на обжигалу и крикнула ему:
— Чмъ такъ зря-то стоять, да глаза пучить, сбгали-бы лучше въ заведеніе, покуда мы танцуемъ, да принесли-бы парочку пивка, — вотъ тогда-бы вы были настоящій учтивый кавалеръ. Посл танцевъ-то куда чудесно выпить холодненькаго! У меня вся глотка пересохла.
Обжигало не шевелился. При словахъ Дуньки о пив сердце его болзненно сжалось.
‘Какъ къ стн горохъ, такъ къ ней и мои слова. Одно только и на ум у ней: пиво, пиво и пиво’, подумалъ онъ и опять тяжело вздохнулъ.

V.

Когда Дунька кончила танцовать, посланный обжигалой въ мелочную лавочку за гостинцами мальчишка-погонщикъ Васютка вернулся уже съ кедровыми орхами и карамельками. Обжигало сунулъ Васютк въ вознагражденіе за труды пятакъ, взялъ отъ него тюрюки съ угощеніемъ и передалъ ихъ Дуньк. Та была запыхавшись отъ танцевъ.
— А гд-же пиво? спросила она, тяжело дыша.— Я вдь пива просила.
Обжигало молчалъ.
— И это называется кавалеръ! продолжала она.— Вотъ жадный-то! Двушка проситъ угостить пивкомъ, а онъ и ухомъ не ведетъ. А еще съ любовью пристаете…
— Васютка былъ уже ушедши за гостинцами, Дунечка, когда вы пива потребовали, оправдывался обжигало.
— А сами-то вы что-жъ?.. Сходили-бы сами. Экъ, у васъ ступня-то золотая! Далеко-ли тутъ до заведенія!
— Не могъ оторвать глазъ отъ вашей личности. Все глядлъ на васъ и любовался.
— Просто отъ жадности. Куда вы деньги-то копите? Получаете больше всхъ, а сами какъ кикимора какая-то жадная. Ухъ, устала! Ноги словно подломились.
Дунька начала переступать съ ноги на ногу, покачиваясь изъ стороны въ сторону и улыбаясь.
— Пожалуйте на скамеечку посидть. Скамеечка за воротами порожняя, предложилъ обжигало.
— Сяду, только не съ вами. Не стоите вы того, чтобы -съ вами сидть. Жадный чортъ! сказала Дунька, направляясь къ скамейк.
Обжигало шелъ сзади и говорилъ:
— Я, Авдотья Силантьевна, не отъ жалости, а васъ жалючи. И такъ уже вы много пили сегодня. Завтра будетъ головка болть.
— Не ваша забота. Будетъ голова болть, такъ спохмелюсь и полегчаетъ.
— А вотъ этого-то я еще больше боюсь. Зачмъ? Съ какой стати опохмеляться? Разв вы пьяница? Вы душистый бутонъ…
— Вотъ слова-то улещливыя говорить, такъ на это васъ взять, вы мастеръ, а пивкомъ угостить? такъ отлыниваете, продолжала все свое Дунька, сла на скамейку и вдругъ спохватилась, что около нея нтъ ея подруги Матрешки.— Матрешка! Матрена! Гд Мартена? крикнула она.
— Да сейчасъ съ печникомъ Клементіемъ тутъ была… Должно быть въ маленькую калитку черезъ прикащицкій палисадникъ на дворъ ушла, отвчала пожилая женщина, вышедшая за ворота съ ведромъ въ рук.
— Увидяшь ее, Алексевна, такъ скажи, чтобы она сюда гостинцы сть шла. У меня гостинцы. Вотъ жаднаго человка, нашего обжигалу, на гостинцы я распотрошила.
— На покупку гостинцевъ, Авдотья Силантьевна, я вовсе не жаденъ и готовъ вамъ ихъ хоть каждый день покупать, оправдывался обжигала.— А вотъ пиво…
— И отчего вы такъ пиво ненавидите — вотъ что я понять не могу.
— Я его не ненавижу, я подчасъ его даже самъ пью, а вотъ когда такая молоденькая и хорошенькая двушка, какъ вы, его пьетъ, да къ тому-же въ трактир, то у меня даже сердце кровью обливается.
Дунька посмотрла на него и покачала головой.
— Богъ знаетъ, что вы такое говорите! сказала она, запихивая въ ротъ карамельку.
— Говорю тоже, что вамъ сказала-бы ваша мамаша. У васъ есть мамаша?
— Есть. Она въ Разуваев у урядника въ стряпухахъ живетъ. Это сорокъ верстъ отсюда.
— Знаю. Тоже самое сказала-бы вамъ и ваша мать, говорю я, ежели-бы она увидала, какъ вы съ разными пьяницами пиво пьете. Та даже-бы заругалась.
— Не посмла-бы… Я ей помогаю, я ей деньги отъ своей заработки посылаю, а она вдругъ будетъ ругаться! На прошлой еще недл я ей три рубля послала.
— Она любя васъ заругалась-бы…
— Ахъ, оставьте пожалуйста! И такъ скучно, и такъ башка трещитъ и выпить хочется, а вы тутъ надъ самымъ ухомъ какъ шмель жужжите. Куда это Матрешка запропастилась? Пойти ее поискать.
Дунька хотла встать. Обжигало удержалъ ее.
— Посидите еще немного. Дайте поговорить съ вами, сказанъ онъ.
— Да вдь вы чортъ знаетъ что говорите. Даже слушать тошно, отвчала Дунька, сдаваясь на просьбу обжигалы и опускаясь опять на скамейку.— Давайте тогда хоть папироску, что-ли.
— Сдлайте одолженіе, выхватилъ обжигало коробку съ папиросами изъ кармана и, открывая ее передъ Дунькой, прибавилъ:— Я давно-бы предложилъ, но не зналъ, что вы курите.
— Курю иногда, коли ежели въ мужчинской компаніи, отвчала Дунька, закуривая папиросу и откладывая въ сторону тюрюки съ гостинцами.— Ни карамелекъ не могу сть, ни орхи не грызутся, прибавила она.— А все оттого что пива хочется выпить.
— Можно приссть около васъ, Авдотья Силантьевна? спросилъ обжигало, все еще стоявшій до сихъ поръ.
— Всмъ сказала-бы, что можно, а вамъ скажу, что нельзя. Не стоите вы этого. Я просила пивка купить, а вы не купили.
— Посл завтра я васъ пивомъ угощу. Посл завтра праздникъ, вы не будете работать и я васъ угощу и даже самъ съ вами выпью.
— Да врете вы! недоврчиво посмотрла на обжигалу Дунька.
— Подлецомъ насчетъ своего слова никогда не былъ, гордо отвчалъ тотъ.— Такъ ужь и быть, извольте… Угощу и самъ съ вами выпью.
— Вотъ диво-то будетъ! Да вдь тогда вс деревенскія собаки залаютъ, когда мы съ вами придемъ въ трактиръ. Ну, садитесь, коли такъ.
— Мы дома выпьемъ-съ… У себя на завод. Отправимся съ вами за глиняную выемку на лужокъ, сядемъ около кустиковъ и на легкомъ воздух… Я захвачу ситника и ветчины, захвачу яицъ, гостинцевъ и будетъ это у насъ на манеръ обда, сказалъ обжигало, садясь.
— Ну, ладно. Это стало быть во вторникъ. Во вторникъ праздникъ. До обда я буду работать, потому мн хочется къ сред пять тысячъ кирпичей сдать, а посл обда пойдемте. Вы сколько пива-то купите? Я хочу и Матрешку съ собой взять. Можно Матрешку съ собой взять?
— Нтъ, ужъ я попросилъ-бы васъ, что-бы вы были одн. Я хочу обширный разговоръ съ вами завести.
Дунька лукаво улыбнулась и произнесла:
— Ну, ладно. А только вы побольше пива-то захватите. Ужь въ кои-то вки разъ угощать будете, такъ надо хорошо.
— Не говорите, Дунечка, такъ… Не раздражайте моего сердца, — упрашивалъ обжигало.— Когда вы вашими ангельскими губками говорите о пьянственныхъ предметахъ, у меня вс нутренности поворачиваются, а въ голов длается какъ-бы полоумство какое.
— Вотъ странный-то вы человкъ! усмхнулась Дунька.— Совсмъ странный. Знаете что?.. Вдь вы порченный, это у васъ порча. Смотрите, даже поблднли, даже въ лиц измнились.
— Слышать не могу въ вашихъ устахъ такія слова.
— Порча, порча это у васъ. И эта порча у васъ отъ книжекъ, Глбъ Кирилычъ. Вы вдь, говорятъ, все книжки читаете. Право слово, отъ книжекъ.
— Книжки я дйствительно люблю читать въ свободное время, а только это не отъ нихъ-съ. Книжка умъ человку даетъ и понятіе.
— Однако зачитаться-то вдь можно. Когда я жила при матери въ Разуваев, то въ пяти верстахъ отъ насъ былъ одинъ баринъ, который книжки читалъ. Усадьба у евоннаго отца тамъ и самъ онъ молоденькій, премолоденькій. Читалъ, читалъ тоже вотъ такъ — и вдругъ у него помутилось въ голов, сталъ какъ полоумный ходить, пошелъ на охоту, да и застрлился въ лсу. Посл нашли… Лежитъ… И пуля вотъ въ это мсто… Я бгала смотрть, когда его въ усадьбу привезли. Вотъ и съ вами тоже можетъ случиться.
— Ежели случится, то отъ другаго предмета! — вздохнулъ обжигало.
— Вы про что читаете-то?— спросила Дунька.
— Сочиненія Пушкина у меня. Стихи-съ… Полтора рубля въ Петербург заплатилъ. Нсколько книжекъ… Вотъ другой-бы на четверть водки эти деньги, а я книжки купилъ. Потомъ у меня есть ‘Путешествіе на луну’… Какъ одинъ человкъ…
— Ахъ, страсти какія! Да разв можно на луну?.. Послушайте, а есть у васъ псни?
— Псенъ нтъ. ‘Таинственный монахъ’ есть. Очень интересный романъ.
— Вотъ ежели-бы у васъ псни были, то я попросила-бы васъ почитать и сама послушала-бы…
— Авдотья Силантьевна! Я куплю-съ… Въ лучшемъ вид для васъ псенникъ куплю. Это не пиво-съ… встрепенулся обжигало.— Даже два псенника куплю и вамъ въ презентъ… Читайте на здоровье.
— Да сама-то я еле разбираю. Учили меня грамот, но ничего не вышло. А вы купите и сами мн почитайте. Помните, тутъ по весн такой рыжій солдатъ былъ?.. Онъ изъ витебской компаніи, витебскій онъ самъ… Такъ вотъ у него былъ псенникъ, и онъ мн и Матрешк читалъ. Чудесно! И сколько тамъ псенъ! Разныя-преразныя. Также люблю я слушать про житія разныя. Житія святыхъ… Вотъ, напримръ, про Николая угодника. Какъ онъ бднымъ невстамъ помогалъ! Про Варвару великомученицу… Какія ея были страданія-то! Ужасти. Это намъ съ матерью, бывало, урядничиха по вечерамъ читала. Она читаетъ и плачетъ. И мы съ матерью плачемъ. Вотъ намъ не сподобиться такъ, какъ Варвара Великомученица сподобилась! Мы гршницы… вздохнула Дунька и прибавила: — Вотъ и про Варвару Великомученицу хотла-бы я опять послушать.
— И житіе Варвары Великомученицы вамъ куплю. Какъ только въ городъ поду — сейчасъ куплю. Нарочно даже поду и куплю… Въ будущее воскресенье поду… Я, Авдотья Силантьевна, радъ душевно… Я душевно радъ, что вы такъ со мной разговариваете. Вотъ этотъ разговоръ я люблю. Обжигало говорилъ восторженно.
— Ну, купите. Спасибо вамъ, сказала Дунька, посмотрла по сторонамъ и опять схватилась о Матрешк.— Куда-же это Матрешка-то запропастилась? Пойти поискать ее.
— Посидите еще, Дунечка, упрашивалъ обжигало.
— Нтъ, нтъ… Еще ежели-бы пиво было, а то что такъ на сухую! Да и пора… Смотрите, ужъ стемнло. Вонъ ужъ и танцы кончились. Вс расходятся. Отыщу Матрешку и пойдемъ спать. Пора спать ложиться. Завтра надо рано вставать и за работу… Хочется мн къ сред пять тысячъ кирпичей окончить.
Дунька встала.
— Еще пару словъ, Дунечка…
Обжигало схватилъ ее за руку.
— Посл завтра, посл завтра, выдернула она свою руку и ударила по рук обжигалу.— Вдь ужъ посл завтра будемъ угощаться, такъ въ волю наговоритесь! улыбнулась она и быстро прибавила:— Прощайте, Глбъ Кирилычъ! До посл завтра.
Она захватила тюрюки съ гостинцами, прижала ихъ къ груди, ухарски повернулась на каблукахъ и шмыгнула въ ворота.
Обжигало долго стоялъ передъ воротами и смотрлъ ей вслдъ. Наконецъ покрутилъ въ раздумьи головой и поплелся въ квартиру прикащика ужинать, у котораго онъ столовался.
Стемнло. Выплывалъ на небо блдный рогъ новаго мсяца. Съ рки тянуло сыростью. Отъ воды поднимался густой паръ. Гулко было въ воздух. Съ берега уже почти вс перебрались на дворъ. Тамъ еще гудла какая-то одинокая гармонія. Какой-то пьяный голосъ кричалъ со двора: ‘Не подходи! Зашибу! Заржу!’ — Вяжите его, братцы, вяжите! командовалъ кто-то.
— Караулъ!

VI.

Въ понедльникъ, въ 4 часа утра, на Кирпичномъ завод раздался звонокъ, возвщающій рабочимъ, что пора вставать. Поднялись посл звонка, впрочемъ, очень немногіе, и по большей части женщины. Первыми вскочили матки или стряпухи, одлись и, почесываясь и позвывая, направились на рку умываться, перекинувъ черезъ шею полотенца съ красными шитыми концами. Выйдя изъ женской казармы, он по дорог будили мужчинъ, которые заночевали просто на двор, на трав, около казармъ. Эти мужчины были изъ тхъ пьяницъ, которые вчера, возвращаясь изъ трактира, не могли дотащиться даже до своихъ коекъ въ казарм и свалились гд попало. Такіе мужчины по большей части только мычали въ отвтъ или отругивались и, повернувшись, вновь засыпали. Другіе, хоть и поднимались, но уходили досыпать въ казарму. Какой-то лысый мужикъ, поднявшись и сидя на земл, держался за свою всклокоченную голову и посоловлыми безсмысленными глазами смотрлъ на свои грязныя ноги.
— Ты, что-ли, сняла съ меня сапоги? спрашивалъ онъ матку.
— Ну, вотъ… Велика мн нужда снимать съ тебя сапоги!
— Фу, ты пропасть! Такъ гд-же они?
— Гд посялъ, тамъ и лежатъ.
— Вотъ дьявольщина-то! Да неужто я ихъ пропилъ? И шапки нтъ.
— А ужъ это ты товарищевъ спроси. Я съ тобой въ трактир не гуляла, отвчала баба, направляясь на рку.
По дорог она пихнула ногой молодаго парня, валявшагося совсмъ около калитки, такъ что идущимъ на рку пришлось обходить его тло.
— Чего на дорог-то разлегся! Вставай! Звонокъ былъ. На работу надо готовиться.
Парень открылъ красные мутные глаза и пробормоталъ:
— Не могу. Башка трещитъ. Мн и на ногахъ не выстоять.
— Такъ лягъ, лшій, къ сторонк. Чего ты калитку-то загородилъ.
Парень отползъ нсколько шаговъ и опять упалъ.
— Грхъ да и только! покачала головой баба.— Сегодня пропонедльничаютъ и опохмеляться станутъ, а завтра во вторникъ опять праздникъ, въ среду, значитъ, опять похмелье. Разопьются такъ, что и не удержишь.
Черезъ пять минутъ на рчк, на плоту, плескались съ десятокъ бабъ, умывая себ лицо и руки. Нкоторыя утирались полотенцами, нкоторыя, уже умывшіяся, стояли обернувшись на востокъ и, позвывая, крестились, другія, выйдя изъ воротъ завода, только еще подходили къ плоту. Выли среди умывающихся и мужики. Одинъ рослый черный мужикъ, засучивъ штанины, вошелъ у берега по колно въ воду, наклонился и, черпая изъ рки шапкой воду, обливалъ себ голову.
На берегу, уперевъ руки въ бока, стояла жена его, тощая, босая баба, чуть не въ рубищ, смотрла на эту операцію и говорила:
— Да ужъ въ трактиръ-то сегодня не ходи. Лучше я тебя дома поправлю. Припасла я теб стаканчикъ. Выпьешь, напьешся чайку и иди на работу…
— Ладно!.. фыркалъ мужикъ и, обливъ голову, принялся утираться полотенцемъ.— Ну, иди и припасай стаканчикъ-то.
— Нтъ, нтъ… Я отъ тебя не отойду… Я за тобой слдомъ.
— Да не убгу я, не убгу…
— Врешь. Пока не выходишься, все буду при теб. Ну, идемъ, по дорог вытрешься. Сейчасъ матка вскипятитъ воду и чай пить будемъ.
Мужикъ поднялся на берегъ и поплелся во дворъ завода. Жена пропустила его впередъ и шла сзади.
Вскор задымилисъ трубы въ казармахъ. Матки затопили печи. Дабы кипятокъ былъ готовъ скоре, бабы помогали маткамъ носить воду съ рки. На двор, около прикащицкаго флигелька, гд жилъ также и обжигало Глбъ Кириловичъ, работница ставила самоваръ.
Въ конц пятаго часа утра, на двор около казармъ, на бревнахъ, можно было видть десятка два женщинъ и мужчинъ, пившихъ чай. Стояли закоптлые металлическіе чайники. Нкоторыя женщины пили и кофе. Въ числ послднихъ были и Дунька съ Матрешкой. Около нихъ блестлъ мдный кофейникъ. Дунька и Матрешка готовились на работу. Он были босыя и об были въ линючихъ ситцевыхъ платьяхъ и пестрядинныхъ передникахъ. Въ волосахъ Дуньки, однако, красовалась по вчерашнему красная ленточка. Матрешкина голова была повязана какой-то тряпицей. Тутъ-же пищали и дти семейныхъ. Какая-то женщина съ подбитымъ глазомъ, сидя на ступеньк крыльца, кормила ребенка грудью.
Изъ мужской казармы выходили мужики и направлялись пить чай въ трактиръ, хотя чаепитіе можно-бы было совершить и на двор завода. Какой-то рыжеватый парень подмигнулъ Дуньк и крикнулъ:
— Дуняшка! Чего кофей-то распиваешь, словно барышня! Пойдемъ съ нами въ трактиръ — похмелю рюмочкой.
— Ну-тя къ водяному въ болото! отвчала Дунька. — Что я пьяница, что-ли? Побаловала вчера, да и довольно.
— Я-бы и вамъ-то, лшимъ, не совтовала сегодня въ трактиръ ходить, чтобы не запутаться спозаранку, сказала мужикамъ женщина, кормившая ребенка грудью.
— Мы только по стаканчику, а потомъ чайку…
— Стаканчики-то-бы ужъ можно сегодня и къ черту подъ халатъ, а что насчетъ чаю, то послали бы парнишку въ лавочку, чтобы на пятачокъ чаю купилъ, заварили-бы въ стряпушной у матокъ, да и пили-бы дома.
— Понимаешь ты, у насъ посуды нтъ, отвчалъ парень.
— Веденейка! Чего ты бобы-то съ ней разводишь! Плюнь… Отъ артеля отставать нечего! кричали ему мужики и гурьбой стали выходить за калитку.
Парень, подмигнувъ еще разъ Дуньк, направился за ними.
Былъ шестой часъ утра, а на работу вс собирались какъ-то плохо. Семейные переругивались другъ съ другомъ. Жены упрекали мужей за вчерашнія пропитыя деньги. Какой-то рыжебородый лысый мужикъ просилъ у жены гривенникъ на похмелье. Просилъ онъ тихо, умоляюще.
— Не дамъ я теб. Сказала, что не дамъ, и не дамъ, хоть ты разорвись, ршительно отвчала та.
— Да вдь хуже будетъ, ежели я жилетку пропью, чуть не шопотомъ говорилъ мужикъ.
— Пропивай жилетку, жилетка твоя, а денегъ я не дамъ.
— Да вдь и деньги мои, сама-же ты ихъ у меня отняла.
— Деньги я отняла, чтобы твою-же семью кормить, вдь у тебя трое дтей.
— Врешь. Дти общіе… Да дтямъ и останется. Вдь ты въ субботу пять рублей съ двумя двугривенными отняла. Я прошу только гривенникъ.
— Пошелъ прочь! Не приставай…
— Э-эхъ! крякнулъ рыжебородый мужикъ и тяжело опустился на обрубокъ дерева.
Лицо его было красно, опухши, глаза мутна. Видно было, что онъ страдалъ съ похмелья.
— Иди-ка ты лучше къ шатру на работу, а въ обдъ я тебя опохмелю малость, сказала жена.— Я ребятишекъ умою да дамъ имъ хлбца, такъ и сама за тобой слдомъ на работу. Глины намъ еще въ субботу подвезли много. Иди.
— Какая тутъ работа, коли руки не дйствуютъ!
— Будутъ дйствовать, коли разгуляешься. Ну, сначала какъ-нибудь поприневоль себя, понатужься, а тамъ втеркомъ тебя пообдуетъ и будетъ отлично.
— Спать разв идти къ шалашу?.. кряхтлъ мужикъ.
— А ино поспи тамъ у шатра подъ ольхой часикъ. Все лучше, чмъ въ трактиръ идти. Иди и спи, а я съ ребятишками управлюсь, приду, разбужу тебя и вдвоемъ примемся за формы.
Рыжебородый мужикъ тяжело поднялся.
— А поправишь въ обдъ стаканчикомъ? недоврчиво спросилъ онъ.
— Вотъ теб Богъ, поправлю, отвчала жена.
Нетвердыми шагами мужикъ поплелся къ шатрамъ.
Вскочила и Дунька.
— Гуляй, двушка, гуляй, а дла не забывай, проговорила она, схватывая жестянки съ сахаромъ и кофеемъ и кофейникъ.— Обирай, Матрешка, чашки, да пойдемъ на работу. Чашки потомъ помоемъ, обратилась она къ подруг и побжала въ казарму запереть въ сундукъ сахаръ и кофе.
Черезъ пять минутъ об двушки вышли изъ казармы и также направились къ шалашамъ на работу.
— Ужасти, двушка, какъ у меня голова трещитъ посл вчерашняго! сказала Дунька Матрешк.
— Молчи ужъ… И у меня тоже… Въ обдъ непремнно нужно хоть по полстаканчику выпить…
— Ладно. Мы какого-нибудь мальчишку пошлемъ передъ обдомъ купить крючекъ. Крючка водки съ насъ будетъ довольно. Все-таки голова полегчаетъ.

VII.

Обжигало Глбъ Кириловичъ Четыркинъ также проснулся тотчасъ посл звонка, въ пятомъ часу утра, но продолжалъ лежать и нжиться на койк въ своей каморк, находившейся во флигел прикащика. Ему и другому обжигал — старику, который тоже былъ безсемейный, полагалась во флигел прикащика каморка, въ которой и стояли дв койки. Каморка была маленькая, объ одномъ окн, такъ. что въ ней еле помстились по стнамъ дв койки. Она была оклеена дешевенькими обоями, которые въ. нсколькихъ мстахъ отстали и висли клочьями,, полъ былъ съ скрипучими половицами и со щелями,. потолокъ, подбитый картономъ и оклеенный бдой когда-то глянцевой бумагой, надулся и тоже отвисъ. Не взирая на такое убожество каморки, не взирая на ободранную койку старика-обжигалы, на которой былъ разостланъ только овчинный тулупъ и лежала. промасленная и тощая какъ блинъ подушка въ грязной тиковой наволочк, обжигало Глбъ Кириловичъ постарался украсить свой уголокъ и придать ему нкоторый комфортъ. Койка его имла тюфякъ, красное байковое одяло и дв подушки въ чистыхъ свтлаго ситца наволочкахъ. Надъ койкой вислъ коверъ изъ грубой шерсти, какимъ обыкновенно покрываютъ лошадей, а на ковр было прикрплено маленькое зеркало съ перекинутымъ черезъ него полотенцемъ съ шитыми красной бумагой концами. Надъ изголовьемъ на полочк помщалась небольшая икона въ серебряной оправ, а подъ полкой висло дешевое ружье тульской работы. Иногда въ свободное время Глбъ Кириловичъ любилъ ходить поохотиться на болот за утками. Около койки стоялъ большой крашеный сундукъ съ одежей, бльемъ и книгами, запертый большимъ висячимъ замкомъ. Сундукъ этотъ, покрытый также ковромъ, служилъ вмст съ тмъ и сидньемъ, такъ какъ рядомъ съ нимъ помщался некрашеный столъ, на которомъ была наброшена красная бумажная скатерть. На этомъ стол стояла чайная посуда Глба Кириловича.
Глбъ Кириловичъ нжился на койк потому, что смнять у печныхъ камеръ старика-обжигалу ему нужно только еще въ 8 часовъ утра. Онъ лежалъ и покуривалъ папироску, а въ воображеніи его носился образъ задорно-бойкой, хорошенькой, но въ конецъ испорченной заводскою средой Дуньки. ‘Золотая двушка могла-бы быть, ежели-бы не якшалась съ пропойной командой, думалось ему. И сердце у ней доброе, и работящая она, а вотъ гулять по праздникамъ въ трактир любитъ и самое себя въ грошъ не ставитъ. Главное, что нтъ около нея такихъ людей, съ которыхъ-бы она могла примръ брать, которые-бы могли ее отвлечь отъ нашихъ пропойцъ и на хорошее наставить, чтобы она держала себя въ акурат. Есть дв-три хорошія семейныя женщины, да имъ не до нея: и работать надо, и дтей куча. Меня-же она не слушаетъ, не вритъ мн, да и не умю я съ ней разговаривать. Не такъ съ ней надо разговаривать, не такъ. А какъ, не знаю’…
Глбъ Кириловичъ потянулся, поднялся съ койки, одлся и, накинувъ на шею полотенце, отправился умываться въ кухню. Въ всплескахъ воды у рукомойника ему слышался веселый смхъ Дуньки, ея мягкій, пріятный голосъ.
‘Кабы остепенилась, хорошей-бы женой и хозяйкой могла быть, мелькало у него въ голов. Вдь у ней и одежа всякая въ порядк. Не неряха она: когда вонъ чай или кофей пьетъ, то чашку и блюдечко и ложку полотенцемъ-то ужъ третъ, третъ. Кофейникъ у нея мдный горомъ-горитъ, что твое зеркало, хоть смотрись въ него’.
Утершись полотенцемъ и вшая его опять на прежнее мсто надъ зеркаломъ, онъ подумалъ, что какъ-бы пріятно было имть фотографическую карточку Дуньки, чтобы повсить ее надъ койкой и каждый день любоваться ею.
‘Попробую ее попросить, чтобъ създила какъ-нибудь со мной въ городъ и снялась въ фотографіи. Два портретика-бы съ нея снялъ: одинъ ей, а другой мн… Вотъ такъ-бы надъ койкой на этомъ мст въ рамочк-бы и повсилъ’, мечталъ Глбъ Кириловичъ.
Кухарка прикащика внесла самоваръ и поставила на столъ. Глбъ Кириловичъ принялся заваривать чай.
‘Вотъ теперь самъ чай завариваю, а ужъ тогда она-бы заваривала, думалось ему. А я-бы ей на каждый день баранковъ, а по праздникамъ-бы варенья. У меня-бы ужъ она въ праздникъ безъ варенья за чай не садилась. А ужъ улыбка-то какая у ней’!
Глбъ Кириловичъ зажмурилъ глаза и покрутилъ головой.
‘И матку ейную можно-бы было съ мста снять. Об-бы въ обрзку на заводъ,ходили, а между дломъ хозяйствомъ-бы занимались. Я обжигало, а он въ обрзку… Втроемъ-то при трезвенномъ поведеніи можно-бы было много заработать. А когда-бы у насъ дти пошли, матка ейная дтей нашихъ пестовала-бы’, продолжалъ мечтать Глбъ Кириловичъ, сидя за самоваромъ и попивая чаекъ съ лимономъ.
Лимонъ онъ досталъ изъ сундука. Это былъ уже початый лимонъ, прикрытый корочкой и завернутый въ блую чистую бумагу. Отрзавъ кусокъ складнымъ ножикомъ, онъ опять прикрылъ лимонъ корочкой, опять завернулъ его въ бумагу и спряталъ снова въ сундукъ. Во всемъ у Глба Кириловича видна была хозяйственность. Сахаръ и чай помщались у него не въ бумажкахъ, а въ жестянкахъ изъ-подъ леденцовъ.
‘По праздникамъ пирогъ-бы пекли, по вечерамъ бы читалъ ей книжку. Псни она любитъ — псенникъ-бы ей читалъ. Только-бы она перестала гулять съ заводскими, только бы она перестала въ трактиръ ходить и это проклятое пивище пить’, носилось въ воображеніи Глба Кириловича,
Напившись чаю, онъ почистилъ щеткой пиджакъ и вышелъ на дворъ завода. Посмотрвъ на свои серебряные часы, онъ увидлъ, что они показывали еще только седьмой часъ. Идти и смнять у печей обжигалу-товарища было еще рано. Онъ потоптался на одномъ мст, подумалъ, спросилъ какую-то бабу, около какого шалаша Дунька работаетъ и отправился къ ея шалашу навстить ее.
Баба тотчасъ-же подскочила къ другой баб и, кивнувъ на удалявшагося Глба Кириловича, сказала:
— Къ Дуньк обжигало-то пошелъ. Такъ сзади ея и ходитъ. Страсть, какъ распалившись на нее, а она съ другими гуляетъ, а отъ него рыло воротитъ.
— Знаю, отвчала другая баба.— Дура двчонка, безъ понятіевъ къ жизни. Другая-бы на ея мст забрала-бы его въ руки да и окрутила-бы на себ.
— Она, вишь ты, гулять любитъ, псни играть, ну, а онъ веселость не поддерживаетъ, — вотъ черезъ это самое онъ ей и нелюбъ.
— Мало-ли что нелюбъ. А ты все-таки имй понятіе къ жизни. Вдь онъ обжигало, вдь онъ пятьдесятъ рублевъ въ мсяцъ получаетъ отъ хозяина, не мотыга, не пьющій, вина капли въ ротъ не беретъ.
— Конечно, Дунька глупа.
— Да еще какъ глупа-то. Нтъ на нее здсь вразумительнаго человка, а то-бы взять хорошую орясину да орясиной ее какъ слдуетъ.
Бабы поговорили и разошлись.

VIII.

Глбъ Кириловичъ миновалъ заводскія жилыя постройки и вышелъ на задворки. Дорога была неровная. Пришлось идти рытвинами, поросшими травой и ольховой зарослью. Рытвины эти образовались посл выемки глины на кирпичъ. Онъ прошелъ мимо двухъ мельницъ, на которыхъ размалывается глина. На одной мельниц работали. Дв тощія со ссаженными боками клячи, подгоняемыя мальчишками-погонщиками, вертли воротъ, приводящій мельницу въ движеніе, и нсколько землекоповъ или земляниковъ, какъ ихъ обыкновенно называютъ на завод, подвозили на тачкахъ по доскамъ глину, и валили ее въ воронку мельницы. Другіе земляники вывозили тоже на тачкахъ уже размолотую глину, доставляя ее къ шатрамъ, гд порядовщики формовали кирпичъ. Вторая мельница стояла въ бездйствіи. Мальчишки погонщики привели лошадей, но земляники понедльничали и на работу не явились. Понуря головы, стояли въ хомутахъ ободранныя замученныя лошади. Двое мальчишекъ сидли на опрокинутыхъ тачкахъ и покуривали папироску, передавая ее другъ другу изо рта въ ротъ. Показались шатры, то есть невысокіе навсы со множествомъ полокъ, на которыхъ лежалъ заготовленный для обжиганія кирпичъ-сырецъ. Около шатровъ стояли столы съ закраинами съ трехъ сторонъ и на нихъ лежали деревянныя формы, въ которыхъ формуется кирпичъ, но рабочихъ около столовъ было видно очень мало. Порядовщицы еще кой-гд виднлись, но порядовщиковъ не было. Заводскій понедльникъ сказывался во всей своей сил. Показалась свжая выемка, изъ которой брали глину, но и здсь копались только два земляника, дйствуя заступами и накладывая глину на тачки. За выемкой шли опять шатры. Пройдя: два-три шатра, Глбъ Кириловичъ услышалъ голосъ Дуньки и вздрогнулъ. Дунька перекликалась съ земляникомъ и требовала размолотой глины, въ которой у ней былъ недостатокъ. Полупьяный съ похмелья земляникъ ругалъ Дуньку самой скверной бранью. Глбъ Кириловичъ тотчасъ-же набросился на земляника.
— Какъ ты смешь ругаться такими скверными словами, подлецъ ты эдакій! кричалъ онъ, наскакивая съ сжатыми кулаками.— Хочешь къ мировому? Хочешь посидть въ кутузк за оскорбленіе двушки?
— О?!. Не жирно-ли будетъ, чтобъ за всякую дрянь въ кутузк сидть? огрызнулся рабочій.
— Молчать! завопилъ Глбъ Кириловичъ.
— Ну, ну, ну! Ты не больно напирай, а то вдь я и лопатой. Не посмотрю, что ты обжигало. Вишь какой защитникъ выискался! Шишгаль!
— Хорошенько его, Глбъ Кирилычъ, хорошенько! Я прошу глины, у меня работа стоитъ, а онъ ругается скверными словами.
— Не безпокойтесь, Дунечка, физіономія его личности мн знакома, и я сегодня-же буду просить приказчика, чтобы онъ его по ше съ завода протналъ. Приказчикъ не уважитъ — до хозяина пойду. Онъ и меня шишгалью назвалъ.
— Да конечно-же шишгаль, стоялъ на своемъ рабочій, но уже значительно понизивъ тонъ и ретируясь съ своей тачкой.
— Чтобы не смть теб сюда больше и носа показывать! кричалъ ему въ слдъ Глбъ Кириловичъ.— Другой земляникъ будетъ глину подвозить.
Земляникъ уже молча покатилъ тачку отъ шатра.
— Хуже этихъ земляниковъ и рабочихъ на свт нтъ. Самые что ни на есть ругатели. И вс эти витебскіе такіе. Ужъ подлинно, что настоящіе поляки {Витебскихъ блорусовъ землекоповъ почти на всхъ кирпичныхъ заводахъ почему-то называютъ поляками.}. Вотъ и этотъ чертъ ни за что взълся, говорила Дунька.
Засуча выше локтей рукава стараго линючаго ситцеваго платья, въ пестрядинномъ передник, съ подоткнутой юбкой, она стояла около стола, примкнутаго къ шатру, и длала кирпичъ, накладывая въ формы глину и прессуя эту глину доской. Работа шла быстро въ рукахъ Дуньки. Она то и дло выстилала на полку готовый кирпичъ. Ея круглые полные локти такъ и мелькали передъ глазами Глба Кириловича.
— А вы что это безъ дла по заводу шляетесь? спросила его Дунька.— Или тоже понедльничать собираетесь? Пора, кажется, идти-бы и на работу.
— Въ восемь часовъ моя смна, а теперь только семь. Цлый часъ у меня свободный, — вотъ я и пришелъ полюбоваться на васъ, отвчалъ Глбъ Кириловичъ.
— Вотъ теб здравствуй! Вчера вечеромъ любовались и сегодня любоваться пришли. Да что, на мн узоры какіе особенные написаны, что-ли?
— Вы краше всякихъ расписныхъ узоровъ, Авдотья Силантьевна. Не только каждый день готовъ я на васъ любоваться, а каждый часъ и каждую минуту.
Дунька зардлась и потупилась.
— Ну?! Неужто? Такъ вы-бы ужъ за стекло меня поставили да и кормили-бы, а то вотъ мн работать на пропитаніе надо, а вы мн мшаете, пробормотала она.
— И готовъ кормить, въ лучшемъ вид готовъ кормить! Наплюйте только на вашу пропойную компанію и полюбите меня! восторженно произнесъ Глбъ Кириловичъ.
— Да чмъ она пропойная-то? Веселая, а не пропойная. Что пиво-то вчера въ трактир пила? Такъ вс, съ кмъ я вчера въ трактир пиво пила, сегодня на работ. Вонъ я съ Леонтіемъ была — Леонтій на работ. Мухоморъ-солдатъ съ нами былъ — тоже на работ сегодня. Такъ какая-же это пропойная компанія? Неужто ужъ въ праздникъ и не выпить? Не всмъ-же такой кикиморой быть, какъ вы.
— Ахъ, Дунечка! вздохнулъ Глбъ Кириловичъ.
— Да что такое: Дунечка! Я правду говорю. Люди любятъ шутки шутить и прибаутки говорить, а вы ихъ пропойными называете.
— Шутки-то и прибаутки-то ихъ такія, Дунечка, что меня просто въ дрожь и въ жаръ кидаетъ, когда я слышу, что он къ вамъ относятся.
— Скажите, пожалуйста, какая вы нжная дама!
— Деликатный человкъ-съ я, а не дама, и все нутро у меня поворачивается, когда разные охальники такія прибаутки говорятъ, отъ которыхъ двушки должны бжать, а вы съ улыбками слушаете. Вдь вы, Дунечка, двушка, молоденькая двушка.
— Живши на завод, себя не убережешь. Да и зачмъ беречь!
— Ахъ, Дунечка, Дунечка!
— Ну, посмотрите вы на себя, какая вы кикимора! Пришли только затмъ, чтобъ ныть. И хоть-бы когда что-нибудь веселенькое! Ужъ и безъ васъ голова болитъ со вчерашняго, а вы тутъ съ своимъ нытьемъ. Вотъ вы Леонтья-то ругаете, а ужъ онъ ныть не станетъ, тоску не нагонитъ.
— Наплюйте, Дунечка, на Леонтья и полюбите меня.
— Да вдь любовь-то надо заслужить.
— Я заслужу-съ!
— А когда заслужите, тогда видно будетъ.
— И ужъ ежели заслужу, то съ Леонтіемъ конецъ, отъ Леонтія сторониться будете и ужъ никогда, никогда?..
— Ахъ, какой вы, право! лукаво улыбнулась Дунька.— Да вы прежде заслужите.
— Заслужу, Авдотья Силантьевна, заслужу! заговорилъ Глбъ Кириловичъ.
— Только смотрите, не нытьемъ и не охами да вздохами заслуживать.
— Мн хочется изъ васъ, Дунечка. такую двицу сдлать. чтобы на васъ только изъ-подъ ручки всякій смотрлъ-бы, а отнюдь не соприкасался. Чтобъ вы были на манеръ барышни, чтобъ вы со всми держали себя гордо, на деликатной ног.
— И чтобъ меня царевной-недотрогой звали? спросила Дунька.
— Да, недотрогой. Только та двица и двица которая недотрога. А мн больно, больно!..
Глбъ Кириловичъ ударилъ себя кулакомъ въ грудь и не договорилъ.
— Ну, опять начинается! махнула Дунька рукой.— Послушайте, идите-ка вы лучше къ своимъ камерамъ, къ печк, ежели вы затмъ пришли, чтобъ сердце свое на мн срывать.
— Я не сердце срываю на васъ, а душой страдаю по васъ, сказалъ Глбъ Кириловичъ.
— Ну, довольно, довольно.
Глбъ Кириловичъ помолчалъ и тихо произнесъ:
— Просьба у меня до васъ есть, Дунечка.
— Знаю, знаю! Слышали. Насчетъ трактира что-нибудь опять? Чтобъ въ трактиръ не ходить?
— Нтъ, нтъ. Дозвольте васъ какъ-нибудь въ городъ свезти и портретъ съ васъ въ фотографіи снять? Это я на свои деньги. Снимемъ два портрета: одинъ мн, другой вамъ.
— Портретъ? Что-жъ, пожалуй. Мн давно хочется портрета. Вонъ у Машки бленькой есть портретъ.
— Большое спасибо вамъ, Дунечка, большое спасибо! радостно воскликнулъ Глбъ Кириловичъ.— Дайте въ благодарность вашу ручку…
— Да она вся въ глин, мокрая.
— Ничего не значитъ. Это еще прелестне.
— Ну, на-те…
Дунька подала руку. Глбъ Кириловичъ пожалъ руку.
— А портретъ вашъ я поставлю въ рамочку и повшу на стнк у своего изголовья, и будетъ онъ надо мной на манеръ ангела.
— Ахъ, какой вы смшной! расхохоталась Дунька.
— Прощайте, Дунечка. Довольно съ меня. Я счастливъ. Теперь пойду на работу и смню товарища.
Глбъ Кириловичъ приподнялъ картузъ и быстро зашагалъ отъ шатра.
— Послушайте! А только уговоръ лучше денегъ! кричала ему вслдъ Дунька.— Повезете меня въ го родъ портретъ снимать, такъ ужъ сводите въ трактиръ органъ послушать: Леонтій сказываетъ, что въ Питер въ трактирахъ есть такіе органы, что просто на манеръ какъ-бы сто человкъ на гармоніяхъ играютъ — вотъ какая музыка!
Глбъ Кириловичъ не отвчалъ.

IX.

Обжигало Глбъ Кириловичъ пришелъ на свой постъ къ печи. Когда онъ вошелъ подъ высокій деревянный шатеръ, выстроенный надъ камерами печи, и по лстниц-стремянк, сколоченной изъ барочнаго лса, поднялся на печныя камеры, дежурившій старикъ-обжигало, котораго онъ явился смнить, заругался:
— Чего ты, чортъ паршивый, проклажаешься и и не идешь на камеры! Всякій разъ я чужіе часы отрабатываю. И нтъ на васъ совсти, дьяволовъ! Сижу, сижу, жду, жду смны — нтъ смны, да и что ты хочешь! кричалъ старикъ-обжигало.— Товарищи тоже, треклятые! Вдь будь хоть ангельское терпніе, такъ и то съ вами лопнетъ. Хоть-бы постыдился чуточку, а то и стыда въ теб нтъ.
— Да чего ты взбленился-то, Архипъ Тиховычъ? Даже ни одной минуточки я тебя не задержалъ лишняго и какъ разъ въ центру, отвчалъ Глбъ Кириловичъ.— На вотъ, посмотри часы.
Глбъ Кириловичъ растегнулъ пиджакъ, вынулъ изъ жилетнаго кармана серебряные часы и поднесъ ихъ къ глазамъ старика-обжигалы.
— Даже безъ четверти восемь, а обязанность моя такая, чтобы смнить тебя ровно въ восемь. Четверть часа теб удовольствія.
Старикъ-обжигало взглянулъ на часы и понизивъ тонъ, сказалъ:
— Да это что! Свои-то часы совать можно. Взялъ да и перевелъ ихъ. Съ тебя станется.
— Нтъ, братъ, ужъ такой низкости во мн нтъ, чтобы часы переводить. Насчетъ этого будь спокоенъ. Я содержу себя въ акурат.
— Что мн твой акуратъ! Я знаю время по солнцу. Выдь изъ-подъ шатра, да взгляни на солнце, ворчалъ старикъ-обжигало, бросая длинную кочергу, которую онъ держалъ въ рукахъ, и хватая съ обрубка дерева свою кожанную куртку, чтобы облечься въ нее.
— Нечего смотрть и на солнце, коли восьми часовъ еще нтъ. И солнце то-же самое показываетъ, оправдывался Глбъ Кириловичъ, снимая пиджакъ, и, оставшись въ жилетк, взялъ кочергу и сталъ приготовляться къ работ.— Солнце… По солнцу можно и ошибиться, а ты вотъ пойдешь домой, такъ взгляни у приказчика на часы, коли моимъ часамъ не вришь.
Старикъ-обжигало, отирая платкомъ потъ съ лица сталъ сходить по стремянк съ печныхъ камеръ, а смнившій его Глбъ Кириловичъ остался на камерахъ и принялся осматривать жерла печи. Ловко поднималъ онъ крючкомъ кочерги чугунныя вьюшки и заглядывалъ черезъ отверстія ихъ въ раскаленныя жерла. Изъ жерлъ вылетали искры, подчасъ показывались огненные языки пламени. Подъ шатромъ было жарко отъ накалившейся печи, хотя печныя камеры, на которыхъ онъ стоялъ, помимо толстыхъ сводовъ, были засыпаны сверху густымъ слоемъ песку. Самый песокъ накалился и чувствовалось, какъ онъ обдавалъ горячимъ тепломъ ноги. Поднявъ нсколько вьюшекъ и осмотрвъ въ разныхъ мстахъ жерло камеръ, гд сидлъ обжигаемый кирпичъ, онъ началъ подбавлять дровъ, бросая ихъ въ жерло черезъ вьюшки по одному полну. Печь была громадная и вьюшекъ на ней находилось боле пятидесяти. Пришлось пересмотрть вс. Звякало желзо кочерги о чугунъ вьюшекъ, трещали опускаемыя въ отверстія сырыя длинныя дрова или ‘девятки’, какъ ихъ обыкновенно называютъ. Обойдя вс вьюшки, Глбъ Кириловичъ тяжело вздохнулъ, обливаясь потомъ, слъ отдохнуть на обрубокъ дерева — и подъ шатромъ, раскинутымъ надъ печью, водворилась тишина. Только изрдка визжало колесо тачки рабочаго, подвозившаго по положеннымъ доскамъ дрова, да грохотали самыя дрова, сваливаемыя съ тачки.
Глбъ Кириловичъ курилъ и думалъ о Дуньк. Образъ ея такъ и носился передъ нимъ: мелькали голые круглые локти, видлась ея задорная улыбка. Вдругъ подъ шатеръ вбжала растрепанная молодая женщина. Платье на ней было оборвано, изъ губъ сочилась кровь, глаза блуждали и она тяжело дышала. Взобравшись по стремянк на камеры, она бросилась къ Глбу Кириловичу и испуганно заговорила:
— Голубчикъ!.. Спрячь меня гд-нибудь… Спрячь.. Убить хочетъ… Зарзать хочетъ. Съ топоромъ сзади гонится… Убьеть, убьетъ… Пропала моя головушка! Голубчикъ… Вдь я на сносяхъ, вдь я съ ребенкомъ… Двумъ душенькамъ придется погибать…Охъ, смерть моя! Ну, я погибну, а за что-же невинная душенька-то погибнетъ. Ангелъ ты мой безцнный! Спрячь…
Женщина металась и искала, куда-бы ей спрятаться. Это была порядовщица Ульяна.
— Панфилъ гонится? спросилъ Ульяну Глбъ Кириловичъ.
— Онъ, онъ, мерзавецъ! Второй день покою не даетъ, второй день лютымъ боемъ меня бьетъ, а ужъ теперь и совсмъ убить хочетъ. Съ топоромъ… Ой, матушки, съ топоромъ… Царица небесная, утиши ты его! Вчера стащилъ у меня матерчатый платокъ съ двугривеннымъ и пропилъ, а сегодня пристаетъ ко мн, подай я ему свои новые сапоги. Ой, спрячь, голубчикъ, Глбъ Кирилычъ!
— Да куда-же я тебя спрячу, Ульяна? Здсь на камерахъ ничего такого нтъ, отвчалъ Глбъ Кириловичъ, посматривая по сторонамъ.
— О, Господи! Да куда-же мн дться-то отъ него окаяннаго? Побжала въ олешникъ, что за шатрами, притаилась тамъ, слышу — ходитъ и ищетъ, побжала къ приказчику спрятаться — замокъ на дверяхъ виситъ. Ангелы мои небесные! Что-же это только и будетъ со мной! Спрячь ты меня… Защити… Да вотъ я хоть за дрова сяду, а ты меня полньями-то заставь какъ-нибудь, заставь, да сверху хоть спиньжакъ свой накинь, что-ли.
— Да не придетъ онъ сюда. Сиди такъ, успокаивалъ Ульяну Глбъ Кириловичъ.
— Охъ, придетъ, придетъ! Онъ по всему заводу бгаетъ и шаритъ, бормотала та.
— Не посметъ при мн безобразничать надъ тобой.
— Охъ, посметъ! Что ему теперь, коли онъ спозаранку такъ глаза налилъ, что на манеръ бшенаго сдлался. Вдь ужъ мужики отняли меня у него разъ. Ножомъ надъ моей головой махалъ, зарзать сулился, ежели не сниму съ ногъ новые сапоги. Мужики отняли меня, выхватили у него ножъ, хотли его самого вязать, а онъ убгъ отъ нихъ и схватилъ топоръ и теперь съ топоромъ меня ищетъ. Вдь я въ олешник-то лежала, такъ видла его съ топоромъ. Онъ мимо меня прошелъ и только чуточку меня не замтилъ, потому что я даже дыханіе притаила, разсказывала, тяжело дыша, Ульяна и пряталась въ дрова, заставляя себя стоймя длинныма полньями и длая себ такимъ манеромъ какъ-бы шатеръ.
Глбъ Кириловичъ помогалъ ей.
— Вотъ такъ, вотъ такъ! бормотала Ульяна, присаживаясь за дровами на корточки.— Спасибо, милый, спасибо. Жива буду, такъ сама теб чмъ хочешь заслужу. Вотъ такъ… Ну, а теперь на дрова-то спиньжакъ свой набрось. Все-таки спиньжакъ-то меня немножко прикроетъ.
Глбъ Кириловичъ кинулъ на дрова и свой пиджакъ.
— Вдь онъ и на мужиковъ бросался, когда т меня отъ него отнимали, продолжала разсказывать изъ-подъ полньевъ Ульяна.— Герасиму землянику даже руку порзалъ, когда у него ножъ-то отнимали. Разсвирплъ, какъ зврь дикій, глаза налились кровью и ножомъ на всхъ размахиваетъ. Меня увели, его вязать начали, а онъ, должно быть, вырвался и вотъ теперь съ топоромъ бгаетъ и меня ищетъ.
Послышался скрипъ досокъ.
— Идетъ? испуганно зашептала Ульяна.— Владычица, защити и помилуй!
— Нтъ, нтъ… Это дрова на тачк везутъ, отвчалъ Глбъ Кириловичъ.— Ты ужъ будь покойна. Я не допущу. Коли ежели что, то я мужиковъ кликну. Здсь при мн двое съ тачками, да можно и еще кой-кого позвать.
Грохнули дрова, привезенныя рабочимъ на тачк къ вьюшкамъ.
— Не видать тамъ Панфила? Не бгаетъ онъ? спросилъ Глбъ Кириловичъ рабочаго.
— Нтъ, не видать, отвчалъ рабочій, недоумвая, зачмъ его спрашиваютъ, и покатилъ тачку обратно изъ-подъ шатра.— Позвать его къ теб что-ли? спросилъ онъ.
— Нтъ, нтъ. Ты и не тронь его, ты и не говори ему, что я про него спрашивалъ, ежели онъ покажется.
И опять водворилась тишина, прерываемая за дровами тяжелыми вздохами Ульяны.
Отдохнувъ, Глбъ Кириловичъ снова взялся за кочергу и направился къ печнымъ вьюшкамъ.

X.

Только черезъ часъ вылзла Ульяна изъ-подъ дровъ, когда привозившіе подъ шатеръ дрова рабочіе сообщили, что Панфила поймали, связали и заперли въ чуланъ, но, и вылзши изъ-подъ дровъ, она еще боялась уходить отъ Глба Кириловича.
— Позволь мн, голубчикъ, еще посидть здсь у тебя и похорониться, а то я боюсь, какъ-бы онъ опять не вырвался, да не сталъ меня искать, упрашивала она Глба Кириловича.— Вдь онъ пьяный-то сильный-пресильный, и никакія веревки, никакіе запоры ему ни почемъ.
— Въ мучной чуланъ, слышишь, заперли. Мучной чуланъ крпкій и запоры у него надежные, успокаивалъ ее Глбъ Кириловичъ,
— Все-таки я посижу у тебя чуточку. Пусть онъ тамъ утишится и заснетъ. Вдь ужъ онъ пьяный заснетъ, такъ тогда его хоть полномъ по брюху колоти, такъ не разбудишь. Лиха бда только заснуть-бы ему.
— Ну, сиди, коли такъ.
Ульяна присла на обрубокъ дерева и заговорила:
— Вотъ гд-бы работать, а тутъ сиди да жди. Смучилъ онъ меня, подлецъ. Ясныхъ дней отъ него, мучителя, не знаю. Ахъ, какъ я была глупа и неосторожна, что связалась съ нимъ по весн! И хоть-бы землякъ онъ мн былъ, а то и того нтъ.
— Такъ развяжись, угрюмо отвчалъ Глбъ Кириловичъ.
— Да ужъ давно вниманія на него не обращаю, а онъ, дакъ напьется, по старой памяти надо мной тиранствуетъ. Вдь то-то и диво. Вс заводскіе дивятся. Тверезый онъ и не глядятъ на меня, а какъ пьянъ, подай ему по старой памяти на похмелье. Ахъ, какъ наша сестра глупа! но есть такъ глупа, что и сказать невозможно. Всегда на безобразниковъ нарывается. На тихихъ-то да на скромныхъ и вниманія не обращаетъ. а вотъ на такого идола и нарвется. А потомъ и близокъ локоть, да не укусишь. И вс мы, голубчикъ, таковы… Да вотъ хоть-бы взять Дуньку… Ты къ ней и такъ, и эдакъ, а она носъ воротитъ. Носъ отъ тебя воротитъ, а съ разными трактирными путаниками хороводится.
— Ну, ужъ насчетъ Дуньки-то ты оставь!.. нсколько смутившись, произнесъ Глбъ Кириловичъ.
— Да вдь я, голубчикъ, говорю это жалючи тебя, а не какъ либо… Видишь и жалешь. Вдь я примчаю, все примчаю. И вс заводскія женщины дивуются на Дуньку, какая она дура. Никакого своего счастія не понимаетъ. Будто мы не видимъ, какъ ты около нея увиваешься! Все видимъ. А она теб поворотъ отъ воротъ. Конечно-же, дура: ты или Леонтій! Вдь тутъ и соображать не надо, кто лучше, а она къ Леонтію… Одно только, что тотъ псенникъ, сказочникъ да прибауточникъ.
— Брось… опять пробормоталъ Глбъ Кириловичъ.
— Да чего бросить! Бросать не зачмъ. Я теб такъ благодарна, что ты меня схоронилъ подъ шатромъ отъ Панфила, что только и дла моего теперь будетъ, что надъ Дунькинымъ ухомъ о теб зудить, продолжала Ульяна.
— За это спасибо. А только брось.
— Денно и нощно буду ей глаза открывать, какой ты хорошій человкъ. Вдь вотъ съ весны денно и нощно мы на тебя смотримъ и видимъ, что ты, какъ красная двушка, воды не замутишь. А она, подлюга, этого не понимаетъ. Вотъ только отсижусь, сейчасъ пойду къ ейному шатру и буду ей насчетъ тебя разговоръ разсыпать, не унималась Ульяна, улыбнулась, показала рядъ прелестныхъ блыхъ зубовъ и прибавила:— А только и теб я, Глбъ Кирилычъ, скажу: не такъ ты дйствуешь. Съ нашей сестрой на завод такъ нельзя, какъ ты орудуешь. Ты все тихохонько, съ улещливыми словами, съ сурьезнымъ разговоромъ, а вдь не всякая наша сестра тихенькихъ да сурьезныхъ любитъ. Ты переломи себя, да съ шуточками и прибауточками нахрапомъ и дйствуй. Право слово! Чего ты передъ ней разстилаешься-то! Она двка-загуляй.
Глбъ Кириловичъ вздохнулъ и далъ такой отвтъ:
— Знаю. И вотъ отъ этого-то загуляя мн и хочется ее отвести.
— А ужъ это ты потомъ. Чего теб нюни-то распускать? Она двка веселая, бойкая! Ты вотъ ее погулять пригласи, псню ей спой, пивкомъ попотчуй — тутъ она и будетъ твоя.
— Охъ, это пиво! Жалость меня беретъ, когда она и говоритъ-то о пив. Отучить мн ее хочется отъ пива и отъ трактира.
— Сразу нельзя. Ты потихоньку… Ну, да я ей поговорю. Ужъ разстараюсь я для тебя передъ ней, въ конецъ разстараюсь. Очень ужъ я теб благодарна, что ты мн укрыться-то отъ Панфила далъ.
— Спасибо, спасибо теб! бормоталъ Глбъ Кириловичъ, не смотря на Ульяну, помолчалъ, обернулся къ ней и спросилъ:— Какъ тебя по отчеству-то? Ульяна…
— Ульяна Герасимовна…
— Я теб, Ульяна Герасимовна, вотъ что скажу… Я къ этой Авдоть Силантьевн такую склонность души чувствую, что ежели-бы только она остепенилась, то я и настоящимъ манеромъ обзаконилъ-бы ее. Я не какъ другіе заводскіе. У меня душа…
Въ подтвержденіе своихъ словъ Глбъ Кириловичъ ударилъ себя въ грудь, слезливо заморгалъ глазами и отвернулся. Ульяна удивленно выпучила глаза.
— О?! заговорила она.— Ну, скажи на милость, какой душевный человкъ, а дура-двчонка этого не понимаетъ! Бепремнно вразумлю ее, дуру, сегодня. Ты ей самой-то говорилъ объ этомъ?
— Тонкія слова подводилъ, и наконецъ изъ моихъ вздоховъ должна она понять, что я съ чувствительностью къ ней, а не какъ съ озорничествомъ.
— Вотъ въ томъ-то и дло, что наша сестра тонкихъ словъ не понимаетъ, а кто взялъ надъ ней силой команду, тотъ и правъ. Глупа, глупа Дунька, совсмъ глупа, твердила Ульяна въ раздумьи.— Ну, прощай, Глбъ Кирилычъ. Спасибо теб за спасеніе и за ласку. Сейчасъ пойду къ твоей Дуньк и начну ей зудить про тебя и прозужу до самаго обденнаго звонка. Теперь ужъ до обда нечего мн приниматься за работу. Побуду около нея и позужу. Что это, въ самомъ дл, за дура такая, что никакъ своего счастія понять не можетъ! Ну, прощай, голубчикъ! Еще разъ спасибо.
— Теб, Ульяна Герасимовна, спасибо за твою жалость, откликнулся Глбъ Кириловичъ.
Ульяна стала сходить по стремянк изъ-подъ шатра, но вышла не вдругъ. Она долго смотрла на право и на лво, не видать-ли гд Панфила, не караулитъ-ли онъ ее, и наконецъ нершительно поплелась въ глубь завода за мельницы, гд на столахъ формовали кирпичъ порядовщики и порядовщицы. Она направлялась прямо къ Дуньк.

XI.

Дунька попрежнему формовала кирпичъ. Работа такъ и кипла.
— А ты понедльничаешь? встртила она вопросомъ Ульяну, когда та подходила къ ея столу.
— Да за неволю будешь понедльничать, коли Панфилъ съ самаго ранняго утра покою мн не даетъ, отвчала Ульяна.— Смучилъ всю… Какъ только во мн душа держится! Ты знаешь, двушка, вдь онъ чуть не убилъ меня. Спервоначалу съ ножомъ за мной гонялся, а потомъ съ топоромъ.
— Слышала я. Заводскіе проходили мимо, такъ сказывали. Дивлюсь я на тебя, Уля… И что это теб за охота съ этимъ человкомъ вязаться!
— Здравствуйте! Снова-здорово! воскликнула Ульяна.— Да вдь я, кажется, всему заводу сто разъ разсказывала, что ужъ давно съ нимъ не вяжусь.
— Ну, и наплюй на него.
— И давнымъ-давно наплевала, да что-жъ ты подлаешь, коли онъ ко мн пристаетъ. Я ужъ и приказчику жаловалась на него, а приказчикъ говоритъ: ‘мн, говоритъ, какое дло’. Вдь никто не вритъ, что я ему теперь ни два, ни полтора. Вс за сожительницу считаютъ.
— Мудреное дло у васъ! покачала головой Дунька.
— Да ужъ и я скажу, что мудреное, согласилась Ульяна и прибавила:— а что я отъ него, подлеца, выношу каждый праздникъ, такъ просто страсти подобно! Вдь синяковъ заживить не могу. Въ будни, когда онъ трезвый, онъ человкъ какъ человкъ и вниманія на меня не обращаетъ, а какъ въ праздникъ напьется, и давай ко мн приставатъ, чтобы я ему дала на похмелье.
— А вотъ Леонтій гроша мднаго отъ меня не требуетъ и еще самъ меня по праздникамъ пивомъ поитъ, похвасталась Дунька.
— Ну, ужъ Леонтій твой! Тоже ягода. На всхъ заводскихъ бабъ и двокъ вшается:.
— А пускай его вшается. Вдь мы не связаны. Вотъ Александровъ день придетъ, съ кирпичомъ забастуемъ, расчеты получимъ — онъ въ сторону, а я въ другую. А только врешь ты, двушка, ни на, кого онъ не вшается.
— А хочешь наведу, хочешь покажу?
— Ну, вотъ! Уметъ концы хоронить, такъ и пускай ихъ хоронитъ. Вдь я ежели и путаюсь съ нимъ, то только изъ-за того, что онъ веселый. Компанію пріятно раздлить — вотъ изъ-за чего. Онъ и псню споетъ, онъ и попляшетъ. А какъ онъ жида, нмца пьянаго представляетъ, такъ просто животики надорвешь смявшись. Опять-же и пріятели у него веселые: Мухоморъ-солдатъ, Гришка… Вотъ мы въ праздникъ вмст и путаемся.
Ульяна присла на траву у лежавшей около Дунькина стола кучи глины и сказала:
— Не знаешь цы дны себ, Дунечка, счастія своего не понимаешь.
— Это ты про что? широко открыла на нее свои глаза Дунька.
— Про твою выгоду, вразумить тебя хочу, на хорошее наставить. Я все-таки старше тебя. Мн съ Петрова дня двадцать седьмой годъ пошелъ, ужъ я по заводамъ-то маялась-маялась, а теб еще есть-ли, нтъ-ли двадцать-то годовъ?
— Девятнадцать на Евдокію стукнетъ. На завод тоже второй годъ работаю. Ну, а что-же?
— Глупа ты. А коли хочешь быть умной, то не должна отпираться отъ своего счастья. Брось ты Леонтья и полюби ты Глба Кирилыча.
— Пусть броситъ нюни распускать — и его полюблю. А то вдь онъ тоску на меня наводитъ, такъ пріятно-ли… Вдругъ онъ вчерась подошелъ ко мн и битый часъ…
— Да ты все не то, ты все не такъ… перебивала Дуньку Ульяна.— Вдь онъ тебя, двушка, обзаконить хочетъ.
— Обзаконить! протянула Дунька и тутъ-же прибавила:— А какая мн корысть отъ его закона? Теперь только наставленія читаетъ, а въ закон чтобъ бить меня?
— Не таковскій онъ человкъ, Авдотья, совсмъ не таковскій.
— Да ты почемъ знаешь, что онъ хочетъ меня обзнакомить?
— Самъ мн сейчасъ сказалъ. Вдь я у него подъ шатромъ сію минуту отъ Панфила скрывалась. Такой ласковый, пріютилъ меня, за дрова спряталъ, дровами прикрылъ.
— Такъ вотъ ты-бы за него замужъ и выходила-бы.
— Да не только-бы вышла, а даже выскочила за него замужъ, только-бы онъ мн мигнулъ. А вотъ онъ мигаетъ-то теб, а ты, дура, своего счастія не понимаешь. Вдь онъ обжигало. Пятьдесятъ рублей жалованья въ мсяцъ на всемъ готовомъ получаетъ.
— Да коли онъ скучный.
— Скромный онъ, а не скучный. Ты разочти: пятьдесятъ рублей!
— Чтожъ, я и сама понатужусь, такъ больше двадцати рублей въ мсяцъ могу вышибить. Даже двадцать пять.
— Двадцать или пятьдесятъ! Да изъ двадцати-то рублей ты должна шесть рублей за харчъ отдать, чайку да сахарку съ кофейкомъ себ купить, а онъ на всемъ хозяйскомъ. Пятьдесятъ рублей… И всю зиму будетъ такъ получать, потому что кирпичъ обжигать будутъ вплоть до великаго поста, а то такъ и до Пасхи. Только самая малая перемежка и будетъ.
— Ну, и пускай его.
— ‘Я, говоритъ, ежели-бы женился, то ужъ въ работу ее не пустилъ на заводъ, а сдлалъ-бы блоручкой. Сидла-бы она у меня дома, хозяйствомъ занималась да кофеи-чаи распивала’, говорила Ульяна и прихвастнула, потому что этого Глбъ Кириловичъ ей не говорилъ.
— Я работы не боюсь. Это мн наплевать, отвчала Дунька.— Руки-то вотъ растрескались, вспухли отъ глины, а я на ночь смажу постнымъ масломъ — и опять ничего!
— Мой совтъ, Дунька, не воротить теб отъ него рыла, а полюбить его. Будешь ты за нимъ какъ сыръ въ масл кататься.
— Да вдь онъ на манеръ кикиморы скучный.
— Не можетъ-же онъ быть веселый, коли онъ по теб тоскуетъ, что ты отъ него отворачиваешься. Опять-же ревность насчетъ Леонтія.
Дунька задумалась.
— Да и ничего мн Глбъ насчетъ закона пока еще не говорилъ, сказала она, посл нкотораго молчанія.— Это самъ онъ теб про законъ-то говорилъ? спросила она Ульяну.
— Самъ, самъ… И лицо такое грустное, грустное, а на глазахъ даже слезы.
— Вотъ это-то, двушка, я и не люблю, вотъ это-то мн и претитъ. Я сама веселая. Законъ… въ законъ вступить… Да вдь насчетъ закона-то надо у матери благословенія просить. Вдь у меня мать въ жизности.
— И попросишь. Мать-то, я думаю, обими руками перекрестится, когда узнаетъ, какой человкъ къ теб сватается. Ну, что-жъ мн ему сказать, обжигал-то, то-есть Глбу-то Кирилычу? Обрадовать мн его отъ тебя? допытывалась Ульяна.
— Да ничего не говори. Скажетъ онъ мн самъ и я тогда ему скажу, отвчала Дунька.
— Неужто попрежнему будешь артачиться?
— Ну, ужъ это мое дло.
Дунька улыбнулась, зацпила изъ кучи обими руками пригоршню глины и вложила ее въ форму. Въ это время раздался звонокъ, призывающій рабочихъ къ обду.

XII.

Застольная, большая сарайнаго вида комната, съ грязнымъ поломъ, срубленная изъ барочнаго лса, неоштукатуренная и ничмъ неоклеенная, съ черными закоптлыми стнами, кишла народомъ, явившимся обдать. Тутъ были мужчины, женщины и дти. Все это толпилось около котловъ, вмазанныхъ въ широкую печку, помщающуюся въ углу комнаты, усаживалось на скамейки за длинный во всю комнату, ^наскоро сколоченный изъ досокъ столъ, на которомъ уже были разставлены большія глиняныя и деревянныя чашки съ налитыми щами, лежалъ хлбъ, нарзанный увсистыми кусками, и деревянныя ложки. Пахло прлью, кислой капустой, било въ носъ жилымъ запахомъ. Столъ былъ ничмъ не покрытъ. Надъ нимъ носились и ползали тысячи мухъ. Рабочіе все прибывали и прибывали. Нкоторые явились съ своими чашками и ложками. Шумъ и гамъ отъ говора были страшные. Матка-стряпуха, грязная кривая старуха, босая, съ подоткнутымъ за поясъ подоломъ платья и съ засученными по локоть рукавами, стояла около котловъ и наливала уполовникомъ щи въ подставляемыя ей чашки. Это явились къ обду порядовщики и порядовщицы, длающіе кирпичъ, обрзчицы, складывающія высохшій кирпичъ-сырецъ въ ‘елки’, приготовляя его для отправки на обжиганіе въ печь, и мальчишки-погонщики. Земляники харчевались отдльно и имли свою матку. Тутъ-же въ застольной была и Дунька. Она обыкновенно ла съ Матрешкой изъ одной чашки. Получивъ отъ стряпухи щей и запасшись хлбомъ, Дунька и Матрешка услись на кончикъ стола и принялись хлебать. Щи были жидкія, солонина измочаленная и ‘съ душкомъ’, тмъ не мене он ли съ большимъ апетитомъ.
— Вдь вотъ винца-то выпьешь хоть чуточку, совсмъ особь статья выходитъ. Вотъ и башка посл вчерашняго трещать перестала и на ду потянуло, а много-ли мы съ тобой выпили-то? Всего на всего крючокъ, говорила Дунька Матрешк.
— Еще-бы… Не даромъ-же наши мужики опохмеляются, отвчала та.
— Много безобразно, а немножко выпить такъ куда какъ хорошо! продолжала Дунька.— Вдь я вотъ все утро словно изломанная работала, а теперь совсмъ полегчало и на душ стало чудесно.
— Хлбъ сыръ, хлбъ солодовый! слышится у мужчинъ, усвшихся около большихъ чашекъ.— Эй, матка! Смотри, какой хлбъ. Вс корки отстаютъ и самъ онъ ровно замазка. Ты смотри у насъ!
— А ужъ на хлбъ жальтесь хозяину. Такую муку прислалъ, что просто срамъ. Вся, вся солодовая, отрубей въ ней пропасть. Мучаешься, мучаешься съ хлбомъ — не выпекается да и что ты хочешь. Хоть плачь.
— Мука плоха, да и сама лнишься промшивать. Видишь, комки какіе!
— А ты приди прежде да посмотри, какъ я около тста-то ломаюсь, а потомъ и говори. Словно ломовая лошадь. Комки отъ подмочки. Мука подмоченная, въ ней ужъ комки-то. Словно желваки какіе свалялись. Да это еще послдняя мука, а новая, что хозяинъ прислалъ, такъ еще хуже. На стну ползете, когда изъ той муки хлбъ испеку. Я вотъ сегодня посл обда мсить тсто буду, такъ придите да посмотрите. Вы хозяина за бока, а не ко мн приставайте. Онъ вамъ муку поставляетъ. Мое дло сторона, не хочу я смутьянства, а только и мшки неполные, нтъ въ мшкахъ настоящаго вса.
— Зачмъ-же староста такую муку принимаетъ? Гд староста? Старосту сюда! Гд Демьянъ Уваровъ? раздавались голоса.
— А староста вашъ сегодня со вчерашняго безъ заднихъ ногъ валяется. И къ обду не явился, отвчала стряпуха.— Зачмъ такого выбираете? Сами виноваты.
— По боку Демьяна! По боку! Ну его, къ лшему въ болото! Новаго выберемъ, говорили мужики.— Подохнешь при его пріемк харчей.
— Да и слдуетъ, слдуетъ, подхватили женщины.— Вонъ щи-то какія! Ложкой ударь — пузырь не вскочитъ, а все изъ-за того, что солонину жилистую и тухлую принимаетъ. Ншто отъ сухой и тухлой солонины можетъ быть наваръ? А староста пьетъ да пьетъ. Вы допросите его прежде, на какіе шиши онъ пьетъ. Три дня въ недлю человкъ пьяный валяется, такъ, знамо дло, харчи не могутъ быть хороши. Ему на пропой нужно. Хозяинъ сунетъ ему при пріемк рубль-цлковый, такъ онъ и песокъ вмсто муки радъ принять. Щи… Ншто это щи? Да и матка-то тоже… И матку-то пора по ше!
— Ну, ужъ на счетъ щей, хадды, вы зарылись! Это вы врете! взвизгнула матка-стряпуха.— Понятное дло, кто съ воскресенья знки нальетъ, такъ тому какія хочешь щи подай, такъ он будутъ неладны. А щи вкусныя-превкусныя.
— Какъ ты смешь насъ пьянствомъ корить? Сама пьяница. Съ Демьяномъ-то старостой вы вмст и пьете, крикнула ей какая-то женщина.
— А ты видла? Ты замчала? Докажи, когда я была пьяна? подскочила къ ней стряпуха.
— Вчера подъ кустомъ сидла и съ Маланьей сороковку охолащивала.
— Сороковку-то на двоихъ? Господи Боже мой! Такъ вдь я не каторжная. И мн въ Христовъ праздникъ чуточку выпить надо. А что насчетъ щей, то прямо скажу: зарылись. Съ похмельной головы зарылись. Ужъ на счетъ хлба я ничего не скажу, а щи дай Богъ всякому… Сама куска не домъ, а артельный котелъ я берегу.
— Да, бережешь ты себ на сороковки. Хозяинъ сшильничаетъ, староста сшильничаетъ и утянетъ, матка хорошіе куски солонины на сторону продастъ, такъ ншто могутъ быть щи хорошія! кричали женщины.
Началась общая перебранка.
— Старосту по ше! Демьяна по ше! Будетъ ему насъ пропивать! Пусть Антипъ будетъ старостой! Антипъ божескій мужикъ. Онъ будетъ по божески… галдли на одномъ конц стола мужчины.
— Такой-же и Антипъ будетъ, ежели не хуже! Гд онъ, Антипъ-то? Тоже сегодня на работу не явился и въ трактир кутитъ, откликались съ другаго конца стола мужики.— Хозяина надо за бока. Подставь ему голову-то, такъ не то еще будетъ. Падалью станетъ кормить. Бери кусокъ солонины, бери кусокъ хлба. Прячь, ребята. Хозяинъ на заводъ придетъ, такъ мы ему эти куски въ носъ и сунемъ. Пусть фрикаделекъ-то пожуетъ. Муку ему обратно, солонину обратно!
— Капуста промозглая! визжали женщины.
— Все обратно! А много будетъ куражиться и не захочетъ обратно брать, такъ къ становому! Становому пожалимся! Пусть доктора вызываетъ, пусть освидтельствуетъ. А потомъ ходока выбрать да къ мировому. На то мировой есть. Я по заводамъ-то хожу десятый годъ, такъ ужъ эти порядки-то знаю, ораторствовалъ рыжій мужикъ.— Что хозяину-то въ зубы смотрть! Смотри ему въ зубы, такъ онъ на шею сядетъ и ноги свситъ.
— Фабричный инспекторъ еще, братцы, есть.. Онъ обязанъ… напоминалъ кто-то.
— И фабричному инспектору прошеніе! продолжалъ рыжій мужикъ.— Солдатъ-Мухоморъ напишетъ. Онъ грамотный, тонко грамотный… Письма пишетъ, такъ какъ по маслу…
— Да и Зиновій напишетъ. Гд Зиновій?
— Я здсь! откликнулся молодой парень съ подстриженными усами и въ розовой ситцевой рубах.
— Напишешь?
— Въ лучшемъ вид напишу.
— Пиши. Завтра-же пиши. Мы тебя за это попоимъ пивомъ артелью.
Щи отхлебали и потянулись съ той-же посудой за кашей. Стряпуха наваливала въ чашки кашу-размазню, сваренную съ саломъ. Кашу тоже начали критиковать.
— Затхалью пахнетъ. Свиньи не будутъ сть. Какая это крупа? Эта крупа, ежели птицъ на птичьемъ двор кормить, такъ и то не годится! поднимались голоса.
— Крупа плоха, изъ рукъ вонъ плоха. Это и я артели скажу, поддакивала стряпуха.— А что насчетъ щей…
— Молчи, вдьма! Становой разберетъ.
— Инспектору! Инспектору! Что тутъ становой? Становой прідетъ, накричитъ. Инспекторъ лучше! раздавался споръ.
— Главное, хозяина за бока! Хозяину кусками въ нюхало тыкать. Что ему въ зубы-то смотрть! Смотри, какой я кусокъ солонины припряталъ. Ншто это солонина? Вареная, и то за версту пахнетъ.
Обдали не въ одной застольной. Нкоторые рабочіе, въ особенности женщины, вышли съ чашками на крыльцо и хлебали на крыльц и около крыльца. Мальчишки-погонщики, кончившіе сть раньше другихъ, выбжали къ нимъ на крыльцо и сообщили, что завтра насчетъ харчей съ хозяиномъ разговаривать будутъ, а потомъ и начальству жаловаться станутъ.
— Да и давно пора на него, подлеца, пожаловаться! загалдли хлебающіе на двор.— На пріемк кирпича за тысячу — тысячу триста требуетъ, свою тысячу о тринадцать сотъ завелъ, а самъ порядовщиковъ гнилью кормитъ. Вдь ужъ терпли, пока у него тысяча изъ двнадцати сотъ была, а теперь, наткось, тринадцать сотъ въ тысяч захотлъ, ненасытная его утроба! Завтра-же, не дожидаясь его самого, послать ходоковъ къ становому! Пусть жалятся!
— Старосту долой! Матку по ше! кричали покончившіе обдать и выходившіе изъ застольной на дворъ рабочіе.

XIII.

Посл обда на кирпичномъ завод слдовалъ отдыхъ. Рабочіе разбрелись подъ навсы и завалились спать. Нкоторые удалились въ ольховую заросль, въ изобиліи растущую около глиняной выемки, и улеглись тамъ. Спали большей частью безъ подстилокъ и безъ подушекъ, положа подъ голову шапку или жилетку, а нкоторые и такъ. Пьяная псня, крики и крупная ругань похмеляющихся и снующихъ между заводомъ и трактиромъ, находящимся въ близъ лежащей деревн, все еще кой-гд раздавалась, но уже тише. И похмеляющіеся угомонились. Нкоторые порядовщицы и порядовщики, а также и обрзчицы, работающіе на задльной плат съ вычетомъ съ нихъ по шести рублей въ мсяцъ за харчи, не воспользовались послобденнымъ отдыхомъ и отправились на работу. Въ томъ числ была и Дунька, хоть такихъ было и мало. Она сейчасъ-же посл обда опять появилась у своего шатра около своего стола и кучи глины и принялась формовать кирпичъ. На завтра во вторникъ приходился праздникъ, но она и завтра разсчитывала работать до обда, дабы приготовить пять тысячъ кирпичу къ сдач прикащику и получить по 1 руб. 65 коп. за тысячу. Въ сущности, дабы получить деньги за пять тысячъ кирпича сырца, нужно было приготовить его не пять тысячъ, а шесть тысячъ пятьсотъ, ибо на завод при пріемк былъ свой счетъ — за тысячу принимали тысячу триста. Такой счетъ велся для пополненія хозяйскихъ проторей и убытковъ, являющихся вслдствіе поломки кирпича-сырца при укладк его въ елки и при перевозк въ печь для обжиганія. Прежде принимали за тысячу тысячу двсти, но прикащикъ, ссылаясь на дожди, которые обмывали кирпичъ и длали больше браку чмъ прежде, потребовалъ, чтобы въ тысяч было не тысяча двсти, а тысяча триста. Рабочіе роптали, поговаривали, что будутъ судиться, но большинство все-таки покорилось.
Трудно было Дуньк работать. Сонъ такъ и клонилъ ее, особливо сейчасъ посл обда, но она приневоливала себя и все-таки работала. Быстро формовала она кирпичъ и выкладывала его на полки подъ шатеръ. Она попробовала запть псню, но псня не выходила. Часа черезъ два, впрочемъ, она разгулялась отъ клонившаго ее сна, но руки и ноги стали уставать, такъ какъ формовка кирпичей производится стоя. Раза два-три она присаживалась на кучу глины, чтобы отдохнуть, но тотчасъ-же вскакивала и вновь принималась за работу. Въ пятомъ часу дня къ ней пришла Матрешка, работавшая неподалеку отъ нея у своего шатра. Подошла и стала потягиваться.
— Вс рученьки и ноженьки, всю спину изломило, сказала она Дуньк.— Пойдемъ заваримъ чайку да попьемъ. Авось, съ чаю-то полегчаетъ.
— Поналечь мн на кирпичъ хочется посильне, ну, да ужъ пойдемъ, отвчала та.— Иди заваривай чай, а я за тобой слдомъ. Сотню додлаю и приду.
Чай на завод рабочіе, разумется, пили, свой, Къ пяти часамъ дня матка-стряпуха обязана была приготовить кипятокъ, которымъ и заваривали чай. Мужчины, впрочемъ, мало пользовались заводскимъ кипяткомъ. Они по большей части ходили компаніями въ трактиръ и пили чай въ складчину. Чайный отдыхъ, впрочемъ, не полагался земляникамъ и другимъ рабочимъ, находящимся не на задльной плат, а на жалованьи.
Явившись къ Матрешк пить чай, Дунька отъ усталости такъ и растянулась животомъ на трав.
Чай он пили на поросшемъ травой двор, около какой-то кладовушки близъ застольной.
— Сморило, двушка, совсмъ меня сморило. Какъ я только до шабаша дотяну, проговорила Дунька.
— А вотъ съ чайку полегчаетъ, пробормотала Матрешка и принялась разливать въ чашки чай.
Чай дйствительно пріободрилъ ихъ. Въ начал пили он молча и разговоръ не клеился, но посл третьей чашки Дунька повеселла и уже стала строить планы.
— Сдамъ пять тысячъ кирпичу и получу восемь рублей съ четвертью — новые сапоги себ куплю въ город, я вдь, двушка, въ городъ поду въ будущее воскресенье. Обжигало меня съ собой зоветъ, хочетъ портретъ съ меня заказать.
— Глбъ Кирилычъ? Да что ты!.. Вишь онъ на тебя распалился!
— Ужасти! Поду съ нимъ, такъ вотъ ныть-то будетъ! Всю дорогу безъ передышки, разсуждала Дунька.
— А ты обрывай, ты не давай ему воли-то, замтила Матрешка.
— Да вдь ужъ ты видишь, что обрываю, а онъ все одно и одно. Вдь вотъ и обликомъ-бы ничего себ былъ, мужчина туда-сюда, а ужъ куда скучный. Проситъ полюбить его. А какъ его полюбишь!
— Въ городъ-то все-таки съ нимъ подешь?
— Поду съ нимъ. Потшу его. Общаетъ два портрета съ меня снять: одинъ мн, другой себ. Очень ужъ мн, Матрена, портретъ свой хочется имть. Вонъ у Машки есть. Опять-же общается меня въ Питер въ трактиръ сводить органъ послушать.
— Какой органъ? спросила Матрешка.
— А вотъ что музыку играетъ. Большой такой и изъ него музыка, какъ изъ тысячи гармоній. Леонтій сказывалъ, куда какъ хорошо гудитъ! Ты бывала въ Питер-то?
— Проходомъ съ чугунки два раза была, на постояломъ ночевала, а въ трактирахъ тамъ не была.
— Вотъ и я также. Я двочкой съ матерью много разъ въ Питер бывала, а въ трактирахъ бывать не трафилось. Леонтій сказывалъ, что очень чудесно. Вотъ поду съ обжигалой, такъ посмотрю, что за трактиръ такой питерскій, и органъ этотъ самый послушаю.
— То-то твой Леонтій горячку запоретъ, какъ ты съ обжигалой въ Питеръ удешь! сказала. Матрешка.
— А плевать мн на Леонтія! Что онъ мн такое! Ни кумъ, ни братъ, ни сватъ…
— Ну, ну, ну…
— Истинно плевать, Я къ мужчинамъ совсмъ равнодушная. Шутитъ шутки, говоритъ прибаутки? весело — ну, и возжаюсь съ нимъ. Да и какую-такую онъ иметъ праву горячку пороть? Я не люблю, кто надо мной командуетъ.
— Мало-ли, что ты не любишь. А онъ, пожалуй, еще и побьетъ.
— Ну, ужъ это дудки! воскликнула Дунька.— Я не Ульяна. Не родился еще такой человкъ, который-бы меня побилъ.
— А вотъ увидишь.
— Слпой сказалъ — посмотримъ, хромой сказалъ — пойдемъ, прибауткой закончила Дунька и, потягиваясь, стала подниматься съ травы.— Ну, ты приберешь посуду-то, а я на работу, прибавила она и направилась опять къ своему шатру.
Снова формовка кирпича. Снова заходили руки Дуньки, снова замелькали ея голые локти, снова изгибалась спина, склоняясь къ куч для взятія глины. Работа, однако, шла уже не такъ успшно. Силы оставляли Дуньку. Она не выдержала до шабаша, не дотянула до звонка, долженствующаго прозвонить въ восемь часовъ вечера, и уже въ семь часовъ покончила съ работой. Усталая, разбитая, шла она отъ шалаша, зашла въ казарму, вынула изъ своего сундука полотенце и отправилась умывать лицо и руки на рку.
‘Лучше завтра пораньше встану и отправлюсь на работу. Поналечь, такъ пять тысячъ кирпичей я все-таки къ обду успю окончить. Штукъ триста пятьдесятъ или триста только и доработать-то осталось’, думала она, подходя къ рк и опускаясь на плотъ.

XIV.

Въ восемь часовъ прозвонили шабашъ и къ ужину — и отъ шатровъ потянулись порядовщики и порядовщицы и обрзчицы, направляясь къ заводскимъ жилымъ постройкамъ. Отъ глиняныхъ выемокъ шли земляники, отъ мельницъ брели мальчишки-погонщики, предварительно пустивъ лошадей пастись на потоптанныя лужайки и поросшіе травой откосы, находящіеся между глиняныхъ выемокъ. Все это брело усталой походкой, выпачканное липкой глиной, . съ потными лицами. Большинство, прежде чмъ отправиться въ застольную, шло на рку умываться. Тутъ на плоту, наклонясь надъ водой, плескались мужчины и женщины. Нкоторые не имли полотенецъ и утирались рукавами рубахъ, подолами платьевъ. Шутокъ не было слышно — усталость была слишкомъ велика. Даже вчный шутникъ Леонтій, встртившись съ Матрешкой, только ударилъ ее по плечу и спросилъ: ‘будешь завтра до обда работать?’ Получивъ утвердительный отвтъ онъ прибавилъ: ‘дура, что не почитаешь праздникъ’, и умолкъ.
Въ застольной опять щи съ солониной, опять плохо пропеченный хлбъ, опять ропотъ на плохую пищу, на стряпуху, на старосту, на хозяина. Староста Демьянъ все еще былъ въ отсутствіи, пьянствовалъ въ трактир, Антипъ, котораго за обдомъ прочили въ старосты на мсто Демьяна, вытрезвился и находился въ застольной. Антипу тотчасъ-же предложили быть старостой при пріемк провизіи. Вышелъ рыжій лысый мужикъ, поклонился ему и сказалъ:
— Просимъ тебя, Антипъ Терентьичъ, поработать на товарищей. Смни намъ Демьяна, будь благодтелемъ. Пьянствуетъ человкъ на пропалую, за харчами не смотритъ, отъ хозяина всякую дрянь принимаетъ.
— Просимъ, просимъ! Кланяемся! закричали ужинающіе мужчины и женщины.
Антипъ согласился съ радостью и тотчасъ посл ужина повелъ трехъ-четырехъ вліятельныхъ рабочихъ въ кабакъ угощать пивомъ.
Посл ужина большинство рабочихъ отправилось спать въ казарму или подъ навсы. Нкоторые вышли за ворота, въ томъ числ и Дунька съ Матрешкой. На этотъ разъ не было слышно ни звуковъ гармоніи, ни псни. Грызя подсолнечныя зерна, Дунька и Матрешка услись на скамеечк, позвывали и смотрли на рку, на противуположный берегъ, на которомъ виднлись полосы начавшей уже желтть ржи, выколосившагося овса. Солнце уже сло и начали спускаться сумерки. Повяло холодкомъ. На рк показался паръ. Сумерки постепенно все сгущались и сгущались. То тамъ, то сямъ на неб зажглись одинокія звздочки. Становилось сыро. Разговоръ у Дуньки съ Матрешкой какъ-то не клеился. Дунька звнула во весь ротъ, спрятала обратно въ карманъ только-что вынутую машинально горсть подсолнечныхъ зеренъ и сказала:
— Инъ спать идти.
— Да и то пора, отвчала Матрешка. Он отправились.
Рабочіе спали въ большой казарм, сколоченной изъ барочнаго лса и подленной на дв части — для мужчинъ и женщинъ. Перегородка была досчатая. Въ обоихъ отдленіяхъ по стнамъ были нары. На этихъ нарахъ и спали въ повалку — кто на рогожк, кто на снномъ или соломенномъ тюфяк. Подъ нарами стояли сундуки рабочихъ, запертые висячими замками. Кому не было мста на нарахъ — тотъ стлался и спалъ на полу. Вентиляціи не было никакой, за исключеніемъ маленькихъ окошечекъ, которыя почти всегда были заперты. Печей также не было, такъ какъ казармы эти были разсчитаны только для лтняго помщенія рабочихъ, занимающихся на завод только до сентября мсяца. Въ женскомъ отдленіи помщались и женщины съ малыми ребятами. Въ немъ было тсне, чмъ въ мужскомъ отдленіи, ибо мужчины предпочитали спать подъ навсами, на сновалахъ, въ сараяхъ и т. п.
Когда Дунька и Матрешка вошли въ казарму, тамъ ужъ сопли и храпли на разные тоны спящія работницы. Воздухъ былъ спертый и пахло прлью. Гд-то въ углу плакалъ грудной ребенокъ. Освщенія не полагалось. Было темно, и Дуньк и Матрешк пришлось пробираться ощупью къ своимъ тюфякамъ. Раза два он наткнулись на спящихъ на полу. Какой-то визгливый голосъ выругался. Большинство спало не раздваясь, въ платьяхъ. Не раздваясь, и Дунька, и Матрешка повалились на свои тюфяки, перекрестясь по три раза. Хоть и убоги были ихъ постели, но по усталымъ членамъ Дуньки и Матрешки тотчасъ-же начала разливаться нга, въ голову лзли пріятныя мечты о завтрашнемъ дн,
— До обда завтра поработою, а въ обдъ обжигало Глбъ меня пивомъ и закусками угощать будетъ, сказала Дунька Матрешк.— Посмотримъ, какое-то онъ мн угощеніе закатитъ! Пойдемъ на зады, въ олешникъ, тамъ и будемъ пить и сть.
— Вотъ какъ у васъ! Ты, Дунька, возьми и меня съ собой. Пусть онъ и меня угоститъ.
— Просилъ, чтобъ я одна была, и даже теб не веллъ объ этомъ сказывать, а ужъ это я теб только такъ говорю, какъ подруг…
— Ну, Дунька, парень-то, знать, не на шутку распалился. Тутъ того и гляди, что вы къ зим и въ законъ сыграете. Смотри, не забудь меня на свадьбу позвать. Ежели мсто какое выищется мн, то на зиму я къ себ въ деревню на родину не поду.
Дунька звнула во всю ширину рта и отвчала:
— Свадьб-то не бывать, а только онъ сватается. И самъ мн объ этомъ намекалъ, а ужъ сегодня даже и настоящимъ манеромъ Ульяну сватьей заслалъ. Та приходитъ ко мн давеча утромъ къ шатру и говоритъ: ‘такъ, говоритъ, и такъ, предлагаетъ обзаконить.’
— Такъ неужто ты за него не пойдешь? Обжигало, пятьдесятъ рублей въ мсяцъ на хозяйскихъ харчахъ получаетъ! удивленно прошептала Матрешка.
— Да какъ за него, двушка, пойти! Вдь онъ сейчасъ возьметъ меня подъ начало, будетъ держать дома на привязи: того не длай, этого не моги, туда не ходи, а ты знаешь, я люблю волю.
— Полно, полно… Что ты, дура! Ты одумайся хорошенько.
— Да ужъ и то надумалась, и вижу, что дло не подходитъ.
— Или Леонтія боишься? Вотъ разв это.
— Что мн Леонтій! Леонтій на зиму удетъ къ себ домой въ Тверскую губернію, а на будущее лто либо встртимся здсь на завод, либо нтъ. Леонтій не причина, а просто я боюсь подъ начало попасть — говорю прямо.
— Э, матка! Хитрая баба и изъ-подъ начала увильнетъ. А человкъ-то Глбъ Кирилычъ для мужа хорошій.
— Можетъ быть, и хорошій, да съ какой стати я въ такую рань замужъ за него пойду? Ни за кого я покуда не пойду. Мн всего только девятнадцатый годъ. Дай мн погулять-то на свобод.
— И при муж гулять можно.
— Не та гульба.
— Думаешь, бить будетъ? Онъ не таковскій. Онъ, кажись, и мухи не обидитъ. Онъ тихій.
— Вотъ и этого я не люблю. По мн, ужъ хоть дерись, да будь побойче. Меня побьютъ — я сама сдачи дамъ.
Дунька умолкла и стала сопть. Она засыпала. Глаза Матрешки тоже слипались. Она повернулась на бокъ и пробормотала:
— Ой, Дунька, не пренебрегай Глбомъ и подумай объ немъ!
— Завтра подумаю, а теперь спать пора, сквозь дремоту отвчала Дунька.

XV.

На другой день былъ праздникъ. На завод не работали, а потому въ четыре часа утра и звонка не было. Дунька, однако, поднялась раньше ранняго. Еще только свтало. когда она вышла изъ казармы. Всходящее солнце бросало блдные розовые лучи сквозь стоявшій надъ ркой туманъ. Вылъ утренній холодъ, пронизывающій до костей и бросающій въ дрожь. Около флигеля прикащика кудахтали куры, ожидая подачки корма, и горланилъ птухъ, перекликаясь съ другими птухами на деревн. Трава на двор была мокрая. Покрестившись на востокъ, Дунька отправилась умываться на рку. Умывшись, она стала подниматься съ плота на берегъ и натолкнулась на Глба Кириловича. Онъ шелъ по берегу, направляясь отъ обжигальной печи домой, улыбнулся и приподнялъ фуражку.
— Вотъ не спится-то человку! воскликнула Дунька.
— Да вдь и вамъ не спится, Авдотья Силантьевна, отвчалъ Глбъ Кириловичъ.
— Я на работу… Вдь я сказывала вамъ, что хочу пятую тысячу кирпичей сегодня къ обду окончить.
— А я съ работы.
— Врите больше. Ваши часы дневные. Вы днемъ работаете.
— Безъ смны работалъ днемъ и ночью. Вчера вечеромъ въ восемь часовъ такъ и не смнялся, Сейчасъ только старикъ Архипъ меня смнилъ.
— Съ чего-же это такъ?
— Самъ я просилъ его. Я за него ночь отработалъ, а за то онъ днемъ за меня работать будетъ вплоть до шести часовъ вечера. Вдь сегодня, Дунечка, мы съ вами посл обда въ пріятной компаніи угощаться будемъ. Разв вы забыли, что общались со мною въ олешникъ закусывать на манеръ обда идти?
— Помню-то помню. А только стоило изъ-за этого ночь не спать!
— Теперь высплюсь. Вотъ ужъ спать иду. До обда еще много времени. Изъ-за, вашей компаніи я готовъ три ночи не спать, только-бы имть лицезрніе васъ и слушать вашъ пріятный голосъ въ разговорахъ, Дунечка.
— Подите вы! улыбнулась Дунька, махнула рукой и пошла въ ворота завода.
Глбъ Кириловичъ шелъ сзади. Онъ шелъ къ прикащицкому флигелю, гд квартировалъ.
— Вотъ васъ такъ мн поистин жалко, что вы хотите себя изнурять въ праздникъ на работ, говорилъ онъ вслдъ Дуньк.
— Велико тутъ изнуреніе, какъ-же!.. пробормотала Дунъка, направляясь къ шатрамъ.
— Идите-ка лучше опять въ казарму и отдохните, понжьтесь еще на койк часика три.
— Выдумайте еще что-нибудь! Я завтра хочу кирпичъ сдать, чтобы получить деньги и сапоги себ купить.
— Сапоги купимъ-съ. Я дамъ денегъ, Авдотья Силантьевна.
— Ну, ужъ это дудки, чтобъ занимать…
— Да не занимать-съ. Подемъ въ Петербургъ портретъ съ васъ снимать и я куплю вамъ сапоги. Когда хотите, тогда и отдадите. А не отдадите, такъ мн будетъ еще пріятне. За счастіе почту подарочкомъ услужить!
— Вишь вы какіе!
Дунька не останавливалась.
— Куда-жъ вы? продолжалъ Глбъ Кириловичъ.— Отдохните. Не мучьте себя.
— Нтъ, ужъ поднялась съ позаранку, такъ пойду. Къ одиннадцати часамъ я отработаюсь, и души будетъ спокойна.
— Такъ до свиданія.
— До свиданія. Кудрявыхъ сновъ вамъ желаю.
— Сонъ теперь плохой, ежели съ вами увидался. О васъ буду мечтать и за васъ мучиться, что вы на работ себя въ праздникъ нудите.
— Заснете.
— Не знаете вы мою душу, Авдотья Силантьевна, оттого такъ у говорите. Такъ увидимся и пойдемъ въ обденную пору на променажъ въ олешникъ?
— Проспите.
— Лучше жизни лишусь, чмъ просплю.
— Пива-то не забудьте съ собой захватить на променажъ.
— Какъ сказано. Никакого угощенія для васъ не пожалю. Гд встртимся?
— Ахъ, Боже мой! Да я съ завода никуда не убгу!
— Ручку дайте. Чтобы крпко было.
— На-те.
Дунька обернулась и хлопнула Глба Кириловича по рук.
— Какое счастье-то мн сегодня будетъ! вздохнулъ тотъ, пожимая руку Дуньки, но Дунька кокетливо вырвала у него руку и побжала къ шатрамъ.
Глбъ Кириловичъ посмотрлъ ей вслдъ и тихонько отправился къ себ домой. Ему отворила дверь заспанная кухарка прикащика.
— Неужто сейчасъ самоваръ? спросила она его.
— Не надо. Потомъ.
Онъ прошелъ къ себ въ каморку, снялъ пиджакъ, сапоги и завалился на койку. Какъ ни былъ онъ уставши, но ему не спалось. Образъ Дуньки такъ и стоялъ передъ нимъ. Нервы были возбуждены, сердце трепетало усиленно.
‘Увижусь наедин и объясню, вылью душу’.. мечталъ онъ. ‘Такъ прямо и скажу: ‘ежели не противенъ и желаете тихой жизнью жить, то примемъ законъ. Вотъ вамъ сто рублей на приданое. Посл Александрова дня свадьба
Онъ закурилъ папиросу и это нсколько успокоило его. Глаза начали смыкаться, но онъ встрепенулся и слъ.
‘А ежели не согласится съ Леоятіемъ покончить’? мелькнуло у него вдругъ въ голов и сильная струя крови, приливъ къ сердцу, словно обожгла его. ‘Нтъ, пока Леонтій на завод, толку не будетъ, сказалъ онъ самъ себ. ‘Разв просить прикащика, чтобы онъ разсчиталъ Леонтія? Прикащикъ долженъ для меня это сдлать. Я нашъ кирпичъ въ славу пустилъ, до меня такого хорошаго кирпича на здшнемъ завод не было, обжигали кирпичъ чортъ знаетъ какъ. Ахъ, когда-бы согласилась забыть Леонтья! Вдь не дура-же она набитая, вдь понимаетъ-же она, что Леонтій баловство, а я законъ предлагаю. Да и такъ: вдь я обжигало, а онъ простой рабочій, я вдвое больше его получаю, втрое. Да нтъ, она не корыстная на чужое, не польстится на это. Вонъ въ праздникъ спозаранку работать побжала’, возражалъ онъ себ и мучился. ‘Но вдь законъ, законъ… Я законъ предлагаю, чтобъ свадьбу съиграть и ужъ на вкъ.. Законъ-же должна она оцнить’, успокаивалъ онъ себя. ‘Каждая женщина стремится къ закону’.
Наконецъ Глбъ Кириловичъ заснулъ, но спалъ недолго. Прикащикъ и его семья уже встали и заходили, хлопая дверями, громыхая дровами около печи, звеня посудой. Когда онъ проснулся, былъ девятый часъ. Наскоро напившись чаю, онъ отправился на деревню въ мелочную лавочку за покупками для угощенія Дуньки.

XVI.

Дунька работала у своего шатра. Работа кипла. Полки все наполнялись и наполнялись кирпичами, выстланными въ рядъ. Дунька разгорячилась, раскраснлась отъ работы, хотя утро было холодное, росистое. Пришла она на работу въ байковомъ платк, надтомъ на плечи и завязанномъ по таліи концами назадъ, но спустя часъ она уже сняла этотъ платокъ. Ей было жарко. На деревн проигралъ пастухъ въ берестяной рожокъ, вызывая со дворовъ коровъ. Слышно было, какъ хлопалъ его бичъ, длая удары подобно ружейному выстрлу.
‘Семь часовъ. Въ праздникъ коровъ въ семь часовъ выгоняютъ въ поле’, подумала Дунька, окинула взоромъ полки, сосчитала сдланный сегодня кирпичъ и сказала сама себ: ‘Къ одиннадцати часамъ всю свою препорцію кончу’.
Въ девять часовъ на сельской колокольной зазвонили къ обдн. Дунька набожно перекрестилась.
‘Девять часовъ’, опять сказала она себ. ‘Кончу, кончу къ одиннадцати часамъ. Всего только около полутораста кирпичей осталось додлать’, предвкушая отдыхъ, улыбнулась она и еще усиленне заработала.
За шатромъ раздались шаги. Звякнула гармонія.. Дунька подняла голову. Изъ-за угла показался Леонтій. Это былъ молодой парень лтъ двадцати семи, здоровый, рослый, съ подстриженными блокурыми усами и плохо растущей маленькой бородкой, съ серебряной серьгой въ ух. Одтъ онъ былъ въ новую ситцевую рубаху, въ жилетку съ стеклянными цвтными пуговками, въ суконный картузъ съ глянцевымъ козыремъ и сапоги бутылками. Въ рукахъ онъ держалъ гармонію и тихо перебиралъ лады. Сердце Дунъки непріятно екнуло. Ей даже не хотлось сегодня видться съ Леонтіемъ, хоть она и любила его компанію. Она уже ршила избгать сегодня Леонтія и отдать свой день Глбу Кириловичу. Леонтій, увидавъ Дуньку, воскликнулъ:
— Ахъ! И въ самомъ дл работаетъ! Чего это ты, Дуняша, взбленилась въ праздникъ на работу! Ищу, ищу по всему заводу — нтъ моей Дуни да и что ты хочешь. Думаю: ‘ужъ не къ обдн-ли пошла грхи замаливать’? Встрчаю Матрешку. Одна мотается. ‘Матрена! Гд Дуня’? ‘Она на работ’. Чего это, дура ты эдакая, теб приспичило?
— Не всмъ-же съ ранняго утра съ гармоніей ахальничать, отвчала Дунька.— Я вдь сказала теб, что буду до обда кирпичъ додлывать.
— Да я думалъ, что ты въ шутку, лягушка тебя заклюй. Кто-жъ въ праздникъ работаетъ!
— Пройдись по шатрамъ, такъ увидишь, что Марина Алексвна съ дочерью работаютъ, вашъ-же боровичскій Андрей на работ.
— Марина Алексвна съ дочерью — купорось извстный, Андрей пропился и ежели ему не налечь, то придется пхтурой идти на родину въ деревню, а ты-то съ чего, коза въ серьгахъ, за работу принялась?
— Да вотъ захотла. Теб-то какое дло? Не прошеніе-ли теб подавать, чтобъ на работу въ праздникъ уволилъ? Что ты мн такой за начальникъ и указчикъ? раздраженно проговорила Дунька.
— Ой, ой, ой, какіе разговоры! покачалъ головой Леонтій.— Чего это ты на меня, какъ цпной несъ, набросилась?
— А ты чего мшать пришелъ?
— Я не мшать, а поздоровкаться. Ищу, ищу — нтъ Дунечки. Гд это, думаю, моя гладкая? Здравствуй, Авдотья Силантьевна!
Леонтій положилъ на землю гармонію, подошелъ къ Дуньк, схватилъ ее въ охапку, покачалъ изъ стороны въ сторону и, освободивъ правую руку, звонко ударилъ ее по спин ладонью.
— Пусти, ахальникъ! Пусти, чертъ! Чего ты лзешь-то! кричала Дунька, отбиваясь отъ него.— Ну, пусти, а то, ей-ей, глаза выцарапаю!
Она мокрой отъ глины рукой мазнула его по лицу. Леонтій оставилъ Дуньку и отшатнулся.
— Туда-же глиной мажется, курносая! Вишь, жиру-то сколько нагуляла на заводскихъ харчахъ — нигд не заколупнешь, проговорилъ онъ, отираясь рукавомъ.
— Мой жиръ, а не твой, и нтъ до него теб заботы. Ну, чего сталъ? Ступай! Не мшай мн, сказала Дунька, принимаясь за работу, сдлала строгое лицо, но не выдержала и улыбнулась.— Уходи-же, Леонтій, прибавила она.
— А ежели мы приссть желаемъ и гармоніей васъ потшить? отвчалъ Леонтій, переминаясь съ ноги на ноту.
— Ты желаешь, да я-то не желаю. Проваливай!
— Ахъ, Дунька, Дунька! Немного намъ съ-тобой погулять осталось. Посл Александрова дня разсчетъ получимъ, котомку на плечи, машина — фю! и прощай, Дунька!
— И рада буду, когда ты провалишься, то есть такъ рада, что и сказать нельзя.
— О!?. Вишь какіе разговоры! А кто говорилъ, что любитъ?
— Мало-ли что наша сестра зря болтаетъ.
— Неужто забудешь?
— Да конечно-же. И съ чего тебя помнить? Удешь — и былъ таковъ.
— На будущій годъ на завод встртимся.
— Ну, это еще когда-то улита детъ, да когда-то будетъ.
Леонтій слъ на траву и взялъ въ руки гармонію.
— Нтъ, Авдотья Силантьевна, ты меня не забывай, сказалъ онъ.— Ты скажи, куда теб писать домой, и я теб писулечку пришлю изъ деревни.
— Да чего-жъ ты разслся-то? Теб сказано, чтобы ты проваливалъ! крикнула на него Дунька.
Леонтій не поднимался и продолжалъ:
— И пришлю я теб въ писулечк поклонъ отъ неба и до земли.
— Очень нужно!
— Да неужто и впрямь забудешь? Нтъ, ты этого не моги.
— А съ какой радости помнить? Вотъ кабы ты присватавшись ко мн былъ, жениться на мн думалъ.
— Мн, Дуняха, на теб жениться нельзя, говорю прямо, потому ты чужая. Отецъ мой тебя не приметъ въ домъ. Вотъ когда-бы ты была нашинская, боровичская, и наши крестьянскіе порядки знала, то это точно, намъ давно нужно въ домъ работницу, потому матушка у меня въ деревн стара и припадать стала. А тебя взять — ты ни жать, ни косить не умешь, никакого крестьянскаго обихода не знаешь.
— Ну, вотъ видишь. Такъ съ чего-жъ тебя помнить-то?
— Ты любовь помни. Помни, какъ мы съ тобой погуливали, какъ я тебя миловалъ, крпко къ сердцу прижималъ. Пріду въ будущее лто на заводъ, опять гулять будемъ.
Леонтій заигралъ на гармоніи и заплъ:
Вспомни, вспомни, моя радость,
Нашу прежнюю любовь…
Дунька заморгала глазами и отвернулась. У ней вдругъ слезы подступили къ горлу. Ей сдлалось жалко Леонтія.
— Да уйди ты отъ меня, честью тебя прошу. Ну, что ты присталъ! проговорила она.— Чего душу-то мою бередишь!
— Давай, я кирпичъ подлаю, а ты посидишь и передохнешь, предложилъ Леонтій.
— Не требуется. Уходи, Христа ради.
— Вотъ брыкается-то лошадь необъзженная. Съ чего это ты сегодня?
— Забыть тебя хочу — вотъ съ чего. Ну, уходи. Честью прошу: уходи.
— Шутишь, покрутилъ головой Леонтій и поднялся съ травы.— Ну, прощай. Пойду въ трактиръ сапожника поискать. Подметки хочу къ старымъ сапогамъ подкинуть.
Дунька молчала.
— Мсяцъ, Дунечка, только мсяцъ осталось намъ и погулять-то съ тобой вмст, продолжалъ Леоитій.— Посл обда погуляемъ сегодня? спросилъ онъ.
— Нтъ, нтъ и нтъ. Посл обда я спать буду и не ищи ты меня, отвчала Дунька.
— Не до вечера-же дрыхнуть будешь.
— До вечера и весь вечеръ.
— Врешь, выдешь за ворота на рку. Мухоморъ вчера въ орлянку рубль цлковый выигралъ, пивомъ общался попотчивать — вотъ я и тебя примажу.
— Уходи ты, дьяволъ!
— Я дьяволъ? О! Вотъ это удивительно.
Дуня, что ты, что ты, что ты.
Я солдатъ четвертой роты.
заплъ Леонтій, подыгрывая на гармоніи, подмигнулъ Дуньк и зашагалъ отъ шатра.

XVII.

Къ одиннадцати часамъ Дунька совсмъ отработалась. Пять тысячъ кирпича съ прибавкой полуторатысячи на бракъ были выстланы на полки и сушились подъ шатромъ. Къ суббот эти кирпичи высохнутъ, будутъ сняты съ полокъ и положены обрзчицами въ ‘елки’, то есть въ клтки, приказчикъ ихъ приметъ и она получитъ разсчетъ. Отработавшись, Дунька умылась, причесалась, надла праздничное платье и вышла за ворота завода, грызя подсолнухи. Одвшись, она сегодня особенно долго смотрлась въ осколокъ зеркала, оклеенный по краямъ въ вид рамки полоской пестрыхъ обоевъ, и любовалась собой, поправляя красную ленточку въ волосахъ. Свиданія съ Глбомъ Кириловичемъ она ожидала не безъ нкотораго волненія. Она даже ршила не отказываться выдти за него замужъ, ежели онъ поведетъ разговоръ о женитьб на ней.
‘Скажу, что пойду, что согласна, а тамъ буду смотрть, что изъ этого выдетъ’, ршила она. ‘Вдь отъ слова ничего не сдлается. А тамъ, ежели посл будетъ ужъ очень командовать надо мной, станетъ учить по своему жить да забирать въ руки, то можно и наплевать на него. Вдь женихъ, а не мужъ. Ближе какъ передъ Вздвиженьемъ свадьбу играть не будетъ, а до этого еще много времени. Цлый успенскій постъ буду къ нему приглядываться, да еще и посл Успенскаго поста’.
Въ воображеніи ея мелькнула красивая фигура стройнаго, бойкаго Леонтія, она сравнила его съ неказистой, нестатной фигурой тихаго и робкаго Глба Кириловича и опять подумала:
‘Хорошъ-то хорошъ Леонтій, да чертъ-ли мн въ немъ, ежели онъ на всю зиму до весны удетъ въ деревню! Кабы любилъ, не ухалъ-бы. Кой-какъ-то-бы перебились зиму и въ город на поденной работ. Въ город-бы можно было жить. Въ деревню своему отцу онъ могъ-бы послать денегъ и откупиться. А то жди до весны. До весны много воды утечетъ. Да еще прідетъ-ли весной-то? Кабы любилъ, то остался-бы со мной’.
За воротами Дуньку уже поджидалъ Глбъ Кириловичъ. Не безъ сердечнаго трепета подошелъ онъ къ ней и шепнулъ:.
— Все готово. Угощенія всякаго я купилъ и спряталъ на задахъ подъ кустикомъ. Тамъ и пиво, тамъ и закуски. Идите тихимъ манеромъ на зады въ олешникъ, чтобы народъ не замтилъ, а я за вами слдомъ.
— Ладно. А только ни у кого ничего я не украла, чтобы мн крадучись идти, отвчала Дунька.
— Да вдь другіе сзади навяжутся и будетъ уже не тотъ интересъ, коли ежели въ компаніи. Мое мечтаніе, Дунечка, чтобы быть съ вами наедин, глазъ на глазъ.
Дунька не возражала, вошла въ ворота завода и потихоньку стала пробираться на зады. Глбъ Кириловичъ обождалъ немного и, посвистывая, незамтно пошелъ сзади. За шатрами въ ольховой заросли онъ нагналъ Дуньку. Она взглянула на него и улыбнулась.
— Ну, гд-же мы присядемъ? спросила она.
— Дальше, дальше пойдемте, а то здсь много заводскихъ шляется. Я, Дунечка, цлый господскій обдъ приготовилъ и только разв хлебова нтъ. Вотъ тутъ у меня въ кустахъ мшочекъ, сказалъ
Глбъ Кириловичъ и вытащилъ изъ кустовъ ситцевую наволочку, грузно наполненную чмъ-то.
Что-то звякнуло въ наволочк.
— Пива у меня тутъ дв пары въ сн. Какъ-бы не разбить, прибавилъ онъ.
— Выньте пиво-то. Я въ рукахъ понесу, предложила Дунька.
— А и то дло. Берите-ка.
Вскор они выбрали полянку между кустовъ и расположились. Глбъ Кириловичъ сталъ вынимать изъ наволочки състные припасы и раскладывать ихъ на траву. Тутъ были и огурцы, и яйца, и колбаса, завернутая въ срую бумагу, ветчина, копченая ряпушка, хлбъ, ватрушка съ брусничнымъ вареньемъ и тюрикъ съ черникой.
— Господи! Да гд это вы все набрали! воскликнула Дунька.
— Кушайте на здоровье, самодовольно улыбаясь, отвчалъ Глбъ Кириловичъ и прибавилъ: ‘Это еще не все’ и, опустя руку въ наволочку, вынулъ оттуда дв жестянки.— Карамельки и монпасье. Это можете съ собой взять и подругъ угостить. А вотъ тутъ въ двухъ тюрикахъ мятные пряники, мармеладъ.
— Ну, спасибо вамъ.
— Потчивалъ-ли васъ когда-нибудь такъ Леонтій столькими припасами! похвастался Глбъ Кириловичъ.
— Да вдь не въ припасахъ дло, со вздохомъ отвчала Дунька.— А только объ Леонть вы теперь ужъ и не упоминайте. Что мн Леонтій! Я и думать-то о немъ не хочу.
— Наплевали? И не будете съ нимъ якшаться? радостно проговорилъ Глбъ Кириловичъ.— Ахъ, Дунечка, Дунечка, какъ я вамъ благодаренъ! Поврьте, что онъ одного вашего пальца не стоитъ. Ну-съ, будьте хозяйкой, вотъ ножикъ, ржьте хлбъ и разныя разности, угощайте меня!
— Вы меня угощайте, потому это ваше добро, жеманно сказала Дунька.
— Что мое, Дунечка, то и ваше. Попросите вы меня послднюю жилетку снять, я и то вамъ ее отдамъ. Все отдамъ. Себя даже отдамъ, ежели только буду вамъ непротивенъ. Полюбите меня, Дунечка, и я въ кабалу къ вамъ пойду.
Глбъ Кириловичъ говорилъ восторженно. Дунька сидла потупившись.
— Да я и такъ васъ люблю. Что-жъ, вы человкъ хорошій, а только будьте повеселе и ужъ не очень надо мной командуйте, тихо произнесла она.— Вы вотъ все хотите мн хвостъ пришпилить, вы ревнивый человкъ, а я этого терпть не могу.
— Я вовсе не хочу вамъ хвостъ пришпилить, Дунечка, а просто хочу васъ отъ гулящей компаніи отстранить, чтобъ на настоящую точку поставить, какъ двушк быть слдуетъ. Ну, былъ грхъ, погуляли, а ужъ теперь бросьте.
— Ахъ, Боже мой! Да не могу-же я совсмъ все бросить. Вдь это будетъ скучно.
— Танцы танцовать и псни пть съ заводскими можете сколько угодно.
— А трактиръ? Ну, что такое въ трактиръ ходить? Вдь тутъ ничего такого…
— Ахъ, Дунечка, Дунечка!.. Да зачмъ вамъ трактиръ?
— Весело тамъ. Тамъ Мухоморъ такъ забавно пьянаго нмца представляетъ.
— Да вдь живши при матери въ деревн вы не ходили въ трактиръ.
— То при матери, то въ деревн, а здсь заводъ. Ужъ въ заводскую жизнь пошла, такъ чего тутъ! Да въ той деревн, гд мать въ работницахъ живетъ, и нтъ трактира.
— Дунечка! Умоляю васъ, сократите себя и держитесь въ акурат! Вдь я вамъ хочу предложить свадьбу сыграть со мной, ежели я вамъ непротивенъ.
Дунька вспыхнула.
— Вы повнчаться со мной хотите? спросила она.
— Да, какъ подобаетъ по закону, вотъ изъ-за чего я и хлопочу насчетъ вашей скромности. А то пріятно мн будетъ, ежели весь заводъ станетъ говорить: ‘невста обжигалы, а сама съ посторонними парнями въ трактир гуляетъ’. Каково это моему сердцу-то! Вдь это больно, больно мн будетъ слышать.
Обжигало ударилъ себя въ грудь.
— Послушайте… Не нойте вы такъ.. Право, я не могу этого слышать, остановила его Дунька.— Ежели вы такъ будете ныть, то я затоскую и ужъ тогда какой-же мн интересъ васъ любить.
— Я буду веселый, самый веселый… спохватился Глбъ Кириловичъ, перемнивъ тонъ.— Куплю книжку веселыхъ стиховъ и буду вамъ стихи и псни читать, куплю органчикъ маленькій и буду музыку вамъ взамсто гармоніи играть. На гармоніи я не умю, такъ будетъ органчикъ. Я видалъ такой. Вотъ въ Петербургъ подемъ, портретъ съ васъ сниму, въ Зоологическій садъ васъ свожу и всякія представленія покажу, — согласитесь только за меня замужъ пойти, Дунечка.
— Что-же, я пойду, я согласна, выговорила наконецъ Дунька посл нкотораго молчанія.
— Дунечка! Голубушка! Ангелъ мой! воскликнулъ Глбъ Кириловичъ и обнялъ Дуньку, покрывая лицо ея и шею поцлуями.
Она не вырывалась отъ него и тихо шептала:
— Только ужъ вы пожалйте меня, не тсните меня.
— Я тснить?.. Боже милостивый! Васъ тснить значитъ мн себя тснить.
— Да я не про то, не про то. Не будьте строги, не командуйте, не отнимайте моей воли.
— Все вамъ будетъ предоставлено, что для семейственной женщины подобаетъ. Дуть на васъ буду… Безъ варенья или безъ леденцовъ въ праздничный день за чай садиться не будете, говорилъ Глбъ Кириловичъ, помолчалъ и тихо прибавилъ: Дунечка, у меня прикоплено сто рублей денегъ и вотъ эти деньги пойдутъ вамъ на приданое. Въ воскресенье подемъ въ городъ и разныя, разныя закупки для васъ сдлаемъ.
— Спасибо вамъ, пробормотала Дунька, обняла Глба Кириловича и поцловала.
Глбъ Кириловичъ былъ на верху блаженства.
— Дуня моя! Дунечка… Ангелъ Божій… Красавица писаная… Кралечка!.. шептали его губы.

XVIII.

Обжигало Глбъ Кириловичъ и Дунька ли, пили и благодушествовали, сидя въ ольховой заросли. Вокругъ нихъ было тихо, только съ завода доносились отдаленные звуки псни и нытье гармоніи. Небо было ясно. Сквозь ольховую листву свтило солнце, порхали маленькія птички, перелетая съ втки на втку, въ трав трещали кузнечики. Глбъ Кириловичъ сидлъ и предавался мечтамъ о будущемъ семейномъ счастьи съ Дунькой.
— Теперь я у хозяина на всемъ готовомъ, а тамъ попрошу у его, чтобы онъ считалъ мн взамсто харчей пять-шесть рублей, и будемъ мы столоваться, говорилъ онъ.— Квартировать также будемъ отдльно. Наймемъ мы комнатку у мужиковъ на деревн и будемъ жить да поживать своимъ домкомъ, потому что нельзя-же мн женатому жить вмст въ одной каморк съ старикомъ Архипомъ Тихоновымъ. Тамъ и дв-то одинокія койки еле помщаются въ каморк, а гд-жъ тамъ съ женой устроиться! Я, Авдотья Силантьевна, прежде всего люблю порядокъ. Ужъ такой я человкъ… Постельку я для васъ устрою съ ситцевымъ пологомъ, подушекъ чтобы было много и въ блыхъ наволочкахъ. Куплю хорошее одяло и покроемъ постельку чисто и благообразно. Кружева вы умете плесть?
— Умю, а только скучно съ этимъ вязаться, отвчала Дунька,
— Да вдь это теперь скучно, когда свободы мало и нужно по праздникамъ плесть, а зиму-то не будете на завод работать, такъ чего вамъ?.. Безъ рукодлья даже скучно. Что день-то деньской длать? Отстряпали обдъ или ужинъ, да и присаживайтесь вязать.
— Вотъ я и стряпать не люблю.
— Да вдь не любишь, пока своимъ домкомъ не жила, а заживешь своимъ домкомъ, такъ полюбишь. Себ да мужу стряпать, а никому другому.
— Даже и не умю,
— Ну, щи-то да картошку сварите, а разносоловъ особенныхъ намъ не надо. Да и разносолы научитесь потомъ стряпать, была-бы охота. Ну, другъ отъ дружки… У деревенскихъ бабъ спросите. Т скажутъ, научатъ. Не нанимать-же стряпуху.
— Зачмъ стряпуху? Да и стряпать вовсе не надо. Взялъ въ лавочк ситнику да студню, а то колбасы… замтила Дунька.
— Нтъ, Дунечка, я такъ не хочу. Я хочу своимъ домомъ жить, семейственно, чтобъ всегда былъ свой горшокъ щей и своя каша, возразилъ Глбъ Кириловичъ…— Такъ я вотъ о кружевахъ-то, продолжалъ онъ.— Какъ кружевъ наплетете — сейчасъ мы ими простыни обошьемъ, въ наволочки прошивки вставимъ, и будетъ чудесно. Страсть люблю, когда постелька въ порядк. Постелька въ порядк, Божье милосердіе въ углу, при немъ лампадка теплится, самоваръ вычищенный. Я, Авдотья Силантьевна, первымъ дломъ куплю свой самоваръ. На это у меня денегъ хватитъ. А то изъ закопченаго желзнаго чайника дома чай пить куда непріятно! Самоваръ будетъ отличный, чистить вы его будете черезъ день.
— Ну, ну… Вы, кажется, ужъ хотите меня совсмъ въ батрачки закабалить, опять перебила его Дунька.
— То есть какъ въ батрачки? Для себя-же, для своего хозяйства. Вдь вы, вотъ я вижу, свой кофейникъ, изъ котораго кофій пьете, какъ начищаете! Всегда онъ горомъ горитъ. Вдь я вижу, когда вы съ Матреной кофеи-то распиваете.
— Это не я, это Матрешка чиститъ. Ейный кофейникъ, она его и чиститъ, а у меня даже и кофейника нтъ. Я только къ ея кофейнику приснастилась, потому что мы чай и кофей вмст покупаемъ и вмст пьемъ.
— Ну, чайную посуду хорошо моете. У васъ чайная посуда всегда въ порядк.
— Да опять таки Матрешка, а не я. У Матрешки и чаи съ кофеями наши общіе хранятся, она и хозяйничаетъ насчетъ горячаго.
— Вздоръ. Я видлъ, когда вы посуду перемывали.
— Да разв одинъ-то разикъ, а то я, ей-ей, хозяйничать не люблю.
— Полюбите, Авдотья Силантьевна, когда свой уголъ будетъ. А я всякихъ эдакихъ ложекъ, плошекъ въ лучшемъ вид накуплю и будемъ мы полнымъ домомъ жить. Кофейникъ мдный вамъ куплю, расписныхъ чашечекъ.
— Вотъ чашечки хорошенькія я люблю. Вы купите такія, какія въ трактир подаютъ, сказала Дунька, оживляясь.
— Даже еще лучше. Вамъ куплю чашку съ птицами и съ ягодами. Я видлъ въ город въ одномъ мст въ лавочк на окн стоитъ — вотъ такую и куплю. Сахарницу куплю хрустальную.
— Ну, спасибо вамъ.
— Хозяйство будетъ полное, продолжалъ Глбъ Кириловичъ.— Вдь вотъ сколько тутъ у насъ теперь грибовъ въ округ по лсамъ. Ходите вы по грибы и такъ зря они у васъ уходятъ.
— Я ихъ Алексвн отдаю, а она когда изжаритъ, то за это ими меня потчуетъ, перебила Дунька.
— Ну, тогда будете ужъ себ собирать, для своего дома. Наберемъ и солить, и сушить ихъ будемъ на зиму. Я, Дунечка, такъ разсуждаю. что ежели мы до будущаго года доживемъ и опять на завод работать будемъ, то не стоитъ вамъ такъ ужъ очень на кирпич неволиться, потому лучше дома по хозяйству заниматься. На заводъ хоть и будете ходить, но неволить себя зачмъ-же?.. Въ легкое подспорье мужу заработаете немного, да и въ сторону. При моемъ жалованьи и не надсажая себя проживемъ. На наряды себ отработаете — и будетъ съ васъ. Ахъ, да… Давеча утромъ вы изволили говорить насчетъ покупки новыхъ сапоговъ. Въ воскресенье мы съ вами въ Петербургъ подемъ и сапоги вамъ будутъ отъ меня въ презентъ. Даже польскіе сапоги вамъ куплю.
— Зачмъ-же это? Я и на свои могу купить. Въ субботу я получу разсчетъ, возразила Дунька.
— Нтъ, нтъ, не отговаривайтесь. Теперь ужъ я, какъ женихъ, могу покупать и вы не имете права отговариваться.
— Купите, а потомъ и начнете попрекать да командовать… ‘Я-де теб сапоги купилъ, такъ ты обязана слушать мою команду’.
— Дунечка! Да неужто я такой человкъ! воскликнулъ Глбъ Кириловичъ.— Ахъ, не знаете вы меня! Да я чуть не готовъ молиться на васъ, а вы вдругъ такое слово: ‘попрекать’. Моя мысленность, чтобъ все приданое вамъ сдлать, нарядить васъ, какъ куколку. Виннымъ малодушествомъ на завод я не занимался, сто десять рублей за лто прикопилъ — вотъ это и пойдетъ вамъ на приданое. Да и еще прикоплю. Кирпичъ къ Александрову дню перестанутъ длать, а вдь заготовленный-то сырецъ я всю зиму обжигатъ буду. Каждый мсяцъ попятидесяти рублей получать буду. А мн самому-то на себя много-ли надо? Самые пустяки. Только на папироски. Одежи у меня достаточно, сапоговъ дв пары, и сапоги новые, только недавно сшилъ. Мамашу вашу на свадьбу выпишемъ. Въ посаженные отцы просите прикащика. А я хозяина и хозяйку въ посаженные отцы съ матерью просить буду.
Раскинувъ передъ Дунькой планъ будущей жизни, Глбъ Кириловичъ умолкъ, любовно взглянулъ на нее, улыбающуюся, обнялъ и притянулъ къ себ.
— Заживемъ, Авдотья Силантьевна, на славу заживемъ! проговорилъ онъ.— Эхъ, жалко, что вы кофейничекъ съ собой не захватили и кофейку съ сахаркомъ да сливочекъ. Чудесное-бы дло было теперь посл закуски кофейку напиться! прибавилъ онъ въ припадк счастія.— Развели-бы мы огонекъ…
— Да вдь пиво есть. Когда пиво есть, то мн кофею и даромъ не нужно. Я объ немъ и не вздумаю, отвчала Дунька.
— А я такъ больше насчетъ чаевъ и кофеевъ. Любезное дло! Ну, да на нтъ и суда нтъ, закончилъ Глбъ Кириловичъ и сталъ прислушиваться.
Съ завода доносились крики. Слышны были десятки мужскихъ и женскихъ голосовъ. Крики все усиливались и усиливались.
— Ахъ, это хозяинъ, должно быть, на заводъ пріхалъ и заводскіе съ нимъ насчетъ гнилыхъ харчей разговариваютъ, сказала Дунька.— Врите-ли, миленькій, вдь насъ вчера совсмъ тухлой солониной кормили, капуста промозглая и воняетъ, хлбъ съ пескомъ и матка наша совсмъ его не пропекаетъ. Просто какъ замазка, даже сть нельзя. Пойдемте послушаемте, чмъ кончится. Вдь вчера у насъ смнили старосту, а на хозяина рабочіе ршили становому и мировому жаловаться.
— Ахъ, Дунечка! Здсь такъ съ вами хорошо, что все остальное прахъ и тлнъ, и я на весь заводъ-то наплевалъ-бы, отвчалъ Глбъ Кириловичъ.— Посидимте, поворкуемте…
— Ну, вотъ… Вамъ хорошо, коли васъ изъ прикащицкаго котла кормятъ, а намъ-то каково! Да и не вкъ-же здсь сидть. Поговорили, помиловались — и будетъ. Пива всего только одна бутылка осталась. Допьемъ ее, соберемъ вс остатки закусокъ, да и пойдемте, послушаемте. Нельзя-же голову хозяину подставлять. Ну, пейте.
— Посидимъ еще, Дунечка, посидимъ, мой ангелъ небесный, упрашивалъ Глбъ Кириловичъ.
— Да мы придемъ еще сюда, придемъ. Дайте только послушать и посмотрть. Хозяину хотли тухлой солониной прямо въ носъ тыкать — вотъ что интересно. И наконецъ, нельзя-же отставать отъ товарищевъ. Ну, я выпила свою порцію пива, пейте вы теперь, настаивала Дунька, торопливо собирая остатки провизіи въ мшокъ и собираясь бжать на заводъ.— Пейте и идемте.
Глбъ Кириловичъ повиновался.

XIX.

Дунька и Глбъ Кириловичъ шли къ заводу. По мр ихъ приближенія, шумъ усиливался. Галдли мужчины, кричали и женщины, визжали и дти. Все сливалось въ одинъ нестройный вой. Словъ не было слышно.
— Виноватъ хозяинъ, что гнилью рабочихъ кормитъ, а еще пуще того виноваты старосты, что гниль принимаютъ, сказалъ Глбъ Кириловичъ.— Хозяинъ, конечно, норовитъ купить провизію плохенькую, подешевле, а старосты не должны принимать.
— Еще-бы! отвтила Дунька.— Что старосты у насъ, что матка стряпуха — оба были подкуплены хозяиномъ. Это какъ пить дать. Отъ хозяина, понятное дло, имъ положеніе идетъ, чтобы не браковали. Иначе изъ какихъ доходовъ матка-то вонъ у насъ шерстяное платье и суконное пальто себ справила?
У завода на дорог имъ представилась слдующая картина. Прижавшись къ забору и покуривая сигару, стоялъ хозяинъ завода, осанистый купецъ съ русой бородой, въ пальто, въ шляп котелкомъ и въ брилліантовомъ перстн, который такъ и игралъ на солнц. Рядомъ съ нимъ помщался прикащикъ, юркій человкъ въ пиджак, сапогахъ бутылками и въ картуз. На нихъ напирала цлая толпа рабочихъ, на половину уже полупьяныхъ. Передніе держали куски мяса.
— Нтъ, ты, Иванъ Вонифантьичъ, прежде попробуй, самъ попробуй эти фрикадели! говорилъ рыжій мужикъ въ картуз съ порваннымъ козырькомъ, протягивая хозяину кусокъ солонины.— Попробуй, будешь-ли сть. Вдь за версту тухлятиной несетъ.
— Зачмъ-же я буду пробовать, ежели я уже пообдалъ, проговорилъ тотъ.
— Ага! Боишься. Нтъ, эдакой ды твоя собака жрать не станетъ, а ты народъ кормишь, раздалось среди галднья.
— Жри, жри! визжалъ женскій голосъ.— Ахъ, ты подлецъ эдакій!
— Однако, ребята, не ругаться! возвысилъ голосъ прикащикъ.— А то я за урядникомъ пошлю.
— Что намъ твой урядникъ! Мы сами до становаго пойдемъ. Пусть становой протоколъ составитъ. Гнилью кормить! За это тоже, братъ, по головк вашего брата не гладятъ! Вонъ Габзинъ-то такой-же купецъ, какъ и ты, даже еще можетъ, побогаче, а отсидлъ тря дня.
— Попалась плохая бочка солонины — вотъ и все. Съ каждымъ можетъ случиться, оправдывался хозяинъ.— Ншто я самъ солонину длаю? Я ее покупаю. Меня надули.
— Врешь, врешь, Иванъ Вонифантьичъ! Тутъ не бочка. Съ самаго начала лта была дрянная солонина, а нынче ужъ только терпніе наше лопнуло. Да и какъ не лопнуть! Ты вотъ не шь, а только понюхай.
— Что-жъ, солонину можно и перемнить. Я пришлю завтра новую солонину, а эту отдайте обратно. Да вдь ужъ скоро Успенскій постъ и щи со снтками будете сть. Завтра я перемню солонину.
— Нтъ, нтъ! Съ какой стати перемнять?.. Не дадимъ. Мы ее инспектору представимъ. Пусть поглядитъ. Инспектору жалиться, становому! Надо проучить! Чего ему въ зубы-то смотрть! Довольно, будетъ, достаточно!.. слышалось нсколько голосовъ сзади.
— И муку къ инспектору, и муку. Вся затхлая!
— Нынче, братцы, ужъ годъ такой, что мука затхлая. Я самъ мъ съ затхалью. Ничего не подлаешь, говорилъ хозяинъ, нисколько не смущаясь и продолжая курить сигару.
— Годъ такой! Да что ты насъ морочишь-то! Малые ребята мы что-ли? Мука подмоченная, мука комками.
— Ну, да, слежалась. Что-жъ, и муку перемнить можно. Изъ-за чего горячиться-то! Въ лучшемъ вид перемнимъ.
— Не давать муки мнять, не давать! Къ инспектору ее! Это мука такая, что ее свиньи хлебать не станутъ, не унимались голоса сзади.
— Полноте, братцы.. Ну, стоитъ-ли дрязги заводить! уговаривалъ рабочихъ хозяинъ.
— Какъ дрязги! Гнилье, отъ котораго брюхо пучитъ, ты называешь дрязгами! Ахъ, ты безбожникъ эдакій! Вишь пузо-то налъ, такъ ему и горя мало!
Послышались ругательства. Лзли ужъ съ кулаками. Тыкали въ лицо кусками солонины и хлба.
— Прочь! Чего вы лзете! крикнулъ на рабочихъ прикащикъ.— Съ вами разговариваютъ тихо, благообразно и основательно, должны и вы основательно и благородно.
— Молчи, воръ! Тебя-то ужъ мы, грабителя, знаемъ! За одно вы съ хозяиномъ! кричали прикащику.— Ты моли Бога, что у тебя ребра цлы, что не пересчитали еще ихъ въ темную ночь. Да еще и пересчитаемъ!
Кто-то даже схватилъ прикащика за рукавъ. Прикащикъ вырвался и подался совсмъ къ забору. Толпа прибывала. Изъ трактира бжали рабочіе и присоединялись къ толп.
— Да что-жъ остальные-то у васъ изъ кабака не идутъ? Прилипли къ вину, какъ піявки. Тутъ дло, а они пьянствуютъ, ораторствовалъ передъ прибывающими рабочими черный мужикъ безъ шапки и съ всклокоченной головой.— Посылаемъ, посылаемъ за ними въ питейный. а они безъ вниманія… Андрей! Бги за остальными. Пусть сейчасъ-же сюда идутъ. Надо, чтобъ всмъ. міромъ… Сейчасъ и за становымъ пошлемъ. Пусть насъ разсудитъ. Довольно тиранства этого самаго!
— За инспекторомъ, братцы, за инспекторомъ!
— Ребята! Дайте мн слово сказать! Хочу въ вашу-же пользу слово сказать! старался перекричать рабочихъ хозяинъ.— Вы выслушайте меня.
— Что тамъ слушать! Знаемъ! Ты живодеръ извстный. За инспекторомъ!.. .
— И къ инспектору можете обратиться, но дайте прежде высказаться. Я на вашу-же пользу. Православные! Вотъ вамъ крестъ, въ вашу-же пользу.
— Пусть говоритъ! Пусть! раздавались голоса.
— Не надо! Не требуется! возражали другіе голоса.
— Да вдь отъ выслуху у тебя голова не отвалится!
— Почтенные! Дайте сказать! вопилъ хозяинъ и для большей торжественности снялъ шляпу.— Точно, что на сей разъ есть мой грхъ, мука плоховата и солонина неважная, но вдь и на старуху бываетъ проруха. Муку и солонину вамъ перемнятъ и дадутъ первый сортъ…
— Не надо намъ мнять! Не дадимъ, пока инспектору не покажемъ. Живы не будемъ, пока тебя не засадятъ, чертовъ сынъ!
— Да выслушайте меня прежде. Все вамъ перемнятъ, а чтобъ загладить мою проруху, ставлю рабочимъ четыре ведра вина — угощайтесь. Четыре ведра вина!
Хозяинъ поразилъ. Большинство мужскихъ голосовъ умолкло, но женскіе голоса продолжали еще
— Что намъ твое вино: у насъ мужики и такъ спились! Нтъ, почтенные, не продавайте себя за водку. Надо-же нашимъ харчамъ конецъ положить. Вдь съ такихъ харчей подохнешь.
— Вино ставитъ… Четыре ведра вина за свою проруху ставитъ, передавали передніе заднимъ, и постепенно стали умолкать и остальные мужскіе голоса.
Гд-то послышался возгласъ: ‘вотъ за это спасибо’!
— Да что-бы ужъ теб пять ведеръ! Что за счетъ четыре! раздалось сзади.
— Пять!.. Пять!.. загалдли мужики.
— Ладно. Ставлю пять ведеръ. Имъ будь по вашему. А провизію вамъ перемнятъ. Въ воскресенье, кром того, матка испечетъ вамъ ситные пироги.
— Матку намъ новую найми! Матку новую! Прибери ты теперешнюю матку. Шельма она на первый сортъ и лнивая тварь. Хлбъ сырой печетъ, лнится тсто промшивать, предъявляли требованія мужики.
— Будетъ и матка у васъ новая, согласился хозяинъ.
— Ну, вотъ за это дай Богъ теб здоровья!
— Ну, выбирайте старосту, кто будетъ принимать вино. Сейчасъ прикащикъ купитъ пять ведеръ водки.
Хозяинъ обернулся къ прикащику и ползъ въ карманъ за деньгами.
— Братцы Да что-жъ это такое! Неужто продали? продолжали кричать женщины.— Не продавайте за водку! Вдь себя продали. Ахъ, олухи, олухи!
— Да вдь харчи перемнятъ, такъ чего-жъ немъ? возражалъ рыжій мужикъ:
— Черти! Дьяволы! Да вдь онъ перемнитъ-то только на недлю, а потомъ опять все пойдетъ по старому. Ахъ, пьяницы пропойные! За вино душу продали…
— А женщинамъ, Николай Михайловъ, ты купишь два ящика пива и выдашь имъ по бутылк, продолжалъ хозяинъ, обращаясь къ прикащику.— Да купи подсолнуховъ и орховъ на рубль.
— Не надо намъ твоихъ подсолнуховъ, не надо намъ твоихъ орховъ! все еще визжали женскіе голоса, но уже ихъ было слышно всего четыре-пятъ голосовъ. Остальные умолкли.
Прибывающимъ изъ трактира рабочимъ передали, что хозяинъ за свою проруху по поводу харчей ставитъ пять ведеръ водки и бабамъ пива, и кто-то ужъ закричалъ ‘ура’.
— Продали! Продали! Совсмъ себя продали! все еще вопила какая-то пожилая женщина съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ, но ее уже никто не слушалъ.
Прикащикъ, получивъ деньги, въ сопровожденіи нсколькихъ мужиковъ, побжалъ въ питейное заведеніе за водкой и за пивомъ. Кто-то кричалъ:
— Захватите телгу съ лошадью!
— Не надо. И на рукахъ донесемъ. Такая ноша не тянетъ. Еще пріятне.
Лица у рабочихъ сдлались радостныя. Нсколько человкъ окружили хозяина и уже безъ шапокъ почтительно съ нимъ разговаривали. Онъ вынулъ портсигаръ и одлилъ ихъ папиросками.
— Матка у насъ лнтяйка — вотъ больше изъ-за чего харчи плохи, да и староста пьяница, спокойно говорили рабочіе хозяину.— Перемнить ихъ надо. Ншто мы не понимаемъ, что хозяину, подчасъ не до харчей? Каждый фунтъ солонины не обнюхаешь, въ мшокъ съ мукой не влзешь, а старомта не долженъ принимать, а долженъ пойти и доложить прикащику, а прикащикъ — вашей милости. Вы перемните — вотъ и будутъ харчи хороши, вотъ и будетъ рабочій доволенъ и все будетъ по божески.
Водку рабочіе ждали съ нетерпніемъ. Они стояли группами на дорог и, не спуская глазъ, смотрли въ ту сторону, откуда должны были появиться съ драгоцнной ношей посланные. Когда появилась процессія, несшая боченокъ съ водкой и корзины съ пивомъ, нкоторые рабочіе закричали опять ‘ура’, загудли гармоніи.
Вскор былъ выбранъ староста, долженствующій: распредлить водку, и пьянство началось. Раздались псни. Хозяинъ не уходилъ и, покуривая сигару, бродилъ между рабочими. Онъ самъ выпилъ съ ними три рюмки водки, закусилъ солодовымъ сырымъ хлбомъ, которымъ часъ назадъ тыкали ему въ носъ, и сказалъ, что ‘хлбъ плоховатъ, но его все-таки сть можно’.
— Да конечно-же можно!.. соглашались рабочіе, пьяня все боле и боле.
Хозяину опять кричали ‘ура’. Въ одной групп рабочихъ ему даже пропли извстную псню: ‘мы тебя любимъ сердечно, будь намъ начальникомъ вчно’. Когда-же начали сбираться его качать, то онъ проскользнулъ во дворъ, прошелъ во флигель прикащика, простился съ нимъ, незамтно вышелъ со двора боковой калиткой, всегда бывшей на запор. и ухалъ съ завода.
Рабочіе пропьянствовали до вечера, выпили хозяйское угощеніе и отправились въ кабакъ пить на свои.
Въ этотъ вечеръ кабатчикъ торговалъ на славу.

XX.

Дунька хоть и была свидтельницей протеста рабочихъ передъ хозяиномъ, но. находясь при Глб Кирилович, не принимала въ этомъ протест никакого участія. Товарки ея, галдвшія въ толп и выкрикивавшія хозяину разные эпитеты въ род ‘живодеръ’, ‘кровопивецъ’, нсколько разъ подзуживали ее кричать вмст съ ними подобныя ругательства, но она, останавливаемая Глбомъ Кириловичемъ, молчала. Дунька и Глбъ Кириловичъ стояли въ сторон, поодаль отъ другихъ. Къ Дуньк подскочила Матрешка.
— Ты что-же, Дунька. идоломъ-то стоишь! Словно будто и не на хозяйскихъ харчахъ. Видишь, люди кричатъ, чтобъ за становымъ послать, — кричи и ты! сказала Матрешка.
— Да вдь отъ крика какой интересъ? Надо дйствовать, а не кричатъ, отвчалъ за Дуньку Глбъ Кириловичъ и отвелъ ее еще подальше отъ толпы.
— А ужъ вы извстный хозяйскій приспшникъ!
— Вамъ хорошо разсуждать, коли вы на пятидесятирублевомъ жалованьи сидите и прикащицкими разносолами пользуетесь! кинула ему въ лицо попрекъ Матрешка и опять, бросившись въ толпу женщинъ, закричала:— Къ становому! Къ мировому!
Дунька хоть и не принимала участія въ протест, но когда дло съ хозяиномъ пошло на мировую и явилось угощеніе, все-таки воспользовалась бутылкой пива, говоря:
— Съ паршивой собаки хоть шерсти клокъ.
Глбъ Кириловичъ удерживалъ отъ этого Дуньку, но тщетно. Она принудила даже и его вмст съ ней выпить стаканъ пива изъ хозяйской бутылки.
Въ пять часовъ Глбъ Кириловичъ долженъ былъ смнить своего товарища, старика-обжигалу Архина Тихоновича у печи, а потому съ Дунькой нужно было разстаться. Отправляясь на работу, онъ просилъ Дуньку проводить его до печнаго шатра, и здсь, пріютившись за угломъ, крпко и нжно цловалъ ее и упрашивалъ:
— Голубушка, не якшайся съ Леонтіемъ, не ходи ты съ нимъ въ трактиръ. Леонтій теперь пьянъ и будетъ приставать къ теб, такъ убгай отъ него.
— Да нтъ-же, нтъ. Никуда я не пойду съ Леонтіемъ, отвчала она.— Будь покоенъ. Что мн Леонтій!
— Да вдь онъ нахальникъ, онъ приставать къ теб будетъ. Пообщайся мн еще разъ, что будешь убгать отъ него, успокой мое сердце.
— И не взгляну на него, будь покоенъ. Я сейчасъ возьму лодку и подемъ мы съ Матрешкой за рку къ Катерин чай пить. Знаешь Катерину? Она за ркой съ мужемъ въ своемъ домишк живетъ и къ намъ на заводъ въ обрзку ходитъ. Женщина обстоятельная, у ней куча ребятишекъ. Она давно уже звала къ себ меня и Матрешку. Главное мн хочется, чтобы она мн погадала на картахъ. Очень ужъ она чудесно на картахъ гадаетъ. Ну, иди, работай.
Глбъ Кириловичъ крпко пожалъ руку Дуньки и поспшно побжалъ подъ печной шатеръ.
Дунька, какъ сказала, такъ и сдлала. Вечеръ она провела вмст съ Матрешкой въ гостяхъ у Катерины, мстной крестьянки, которая уже давно звала ее къ себ попить чайку. Вернулись он на заводъ уже поздно, когда смеркалось, въ застольную къ ужину не ходили, поужинали остатками утренняго угощенія Глба Кириловича на двор и отправились въ казарму спать. Дунька успла уже передать Матрешк вс подробности сватовства Глба Кириловича.
— Такъ замужъ за обжигалу выходишь? сказала ей Матрешка, когда он улеглись на койкахъ.
— Выхожу, отвчала Дунька.— Люди-же выходятъ.
— Ршенное это дло?
— Посл Александрова дня свадьбу сыграемъ. Только ты, пожалуйста, не звони языкомъ.
— Да.что-же тутъ такого тайнаго?
— Просто не хочу, чтобы знали. Мое дло… Я выхожу, а никто другой. А то начнутъ приставать да разспрашивать. Пожалуй, еще угощенія будутъ требовать.
— А съ Леонтіемъ, стало быть, уже ршила прикончить?
— Само собой. Песъ съ нимъ. И не поминай ты мн объ немъ.
— Глбъ Кириловичъ женихъ хорошій, а только не ужиться теб съ нимъ, двушка, сбжишь ты отъ него.
— Законъ приму, такъ ужъ не сбгу. У меня слово твердо.
— Сбжишь, я твой характеръ знаю. Начнетъ онъ тебя своимъ порядкамъ учить, ты и не вытерпишь, да и сбжишь.
Дунька разсердилась.
— А сбгу, такъ теб какое дло? раздраженно сказала она.— Чего пророчишь! Ну, сбгу. Мало-ли есть бглыхъ женъ, да живутъ-же. Вонъ Василиса бглая. Мужъ живетъ на одномъ завод за десять верстъ. а она на другомъ. Да и съ какой стати сбгать, коли не я въ его рукахъ буду, а онъ въ моихъ, не онъ надо мной будетъ командовать, а я надъ нимъ? Человкъ на меня не надышится, всю свою требуху мн отдать хочетъ. ‘Дунечка, Дунечка, ангелъ’ — вотъ только отъ него и словъ. а мн сбгать?.. Ой, ой, ой, какъ я его крпко въ рукахъ держать стану! Только вотъ разв ныть будетъ.
— Вс они, двушка, до свадьбы-то таковы, а женится — волкомъ лютымъ станетъ. Это только онъ теперь тихоня и воды не замутитъ..
— Ну, оставь меня, Матрена, не говори такъ, а то я съ тобой и водиться перестану.
Дунька повернулась на бокъ, спиной къ Матрен, и начала засыпать.
А Глба Кирилыча такъ и мучила ревность, когда онъ пришелъ къ обжигательной печи и остался одинъ на камерахъ. Первое время онъ даже и работать не могъ. Кочерга валилась изъ рукъ, вьюшки, которыя онъ открывалъ, чтобъ взглянуть въ жерло печи на раскаленный кирпичъ, не попадали на свое мсто. Въ воображеніи его носились то фигура Дуньки, то фигура Леонтія.
‘А вдругъ надуетъ? А вдругъ съ нимъ’?.. мелькало у него въ голов, и вся кровь быстро приливала къ его сердцу.
Пробывъ около печи часа три, онъ не вытерплъ, бросилъ кочергу и побжалъ изъ-подъ шатра посмотрть, не гуляетъ-ли Дунька около завода съ Леонтіемъ. Тихо подкрался онъ къ заводу и прошелся мино жилыхъ построекъ. У воротъ горланили псни льяные рабочіе, женщины танцовали кадриль подъ гармонію, на лавочк сидла Ульяна и грызла подсолнухи. Глбъ Кириловичъ подошелъ къ ней и спросилъ, не видала-ли она Дуньку.
— А она давеча за рку на лодк съ Матрешкой похала, отвчала Ульяна и прибавила, подмигнувъ глазомъ: — стонетъ сердце-то по душеньк? Успокойся, успокойся, безъ Леонтія похала.
У Глба Кириловича словно что отлегло отъ сердца.
‘Ну, слава Богу, не надула… Спасибо ей’, подумалъ онъ и побжалъ обратно подъ печной шатеръ.
Когда смерклось, на Глба Кириловича снова напало раздумье и явились приступы ревности.
‘А вдругъ, отъ Катерины вернувшись, Дунька съ Леонтіемъ встртится и онъ потащитъ ее гулять? Пристанетъ и потащитъ’, разсуждалъ онъ, долго мучился и ужъ часъ спустя посл звонка, возвщавшаго ужинъ, опять убжалъ изъ-подъ печнаго шатра къ заводу.
Было уже совсмъ темно. На улиц у воротъ стояли только трое пьяныхъ рабочихъ и ругались, разсчитываясь другъ съ другомъ мдными деньгами. Онъ прокрался къ казарм. У казармы никого не было. Только на крыльц сидла какая-то женщина съ подвязанной щекой, держалась за щеку и покачивала головой. Глбъ Кириловичъ подошелъ къ ней.
— Зубъ болитъ? спросилъ онъ.
— Охъ, моченьки моей нтъ! отвчала женщина.— Ни лежать, ни ходить, ни сидть. Прилегла на койку — и терпнія никакого. Вотъ вышла на крылечк посидть. На воздушк-то. все какъ будто меньше тянетъ.
— А что, милая, я хотлъ повидать Дуню? сказалъ Глбъ Кириловичъ.— Или ужъ она спать легла?
— Легла, легла. Раньше всхъ сегодня она съ Матреной завалилась.
На душ Глба Кириловича сдлалось совсмъ уже легко.
— Ну, пускай она спитъ. Завтра поговорю съ ней, проговорилъ онъ и быстро зашагалъ къ печному шатру.
Ночь онъ проработалъ уже спокойно и строилъ планы своей предстоящей воскресной поздки съ Дунькой въ Петербургъ.

XXI.

Хоть и просилъ Глбъ Кириловичъ, чтобъ Дунька держала пока въ секрет, что онъ на ней женится, но, не взирая на это. къ вечеру другаго дня весь заводъ зналъ объ этомъ. Болтала Матрешка, которой Дунька поврила эту тайну, хотя тоже съ условіемъ не звонить языкомъ, разсказывала всмъ и каждому и Ульяна, какъ она являлась къ Дуньк сватьей отъ Глба Кириловича.
— Такъ мн, душечки мои, прямо и сказалъ: ‘пойди ты, говоритъ, къ ней и скажи, что чмъ ей безъ закона съ Леонтьемъ путаться, то лучше-же я законъ съ ней приму, потому что я такъ въ нее влюбившись, что даже ночей не сплю и отъ пищи отбился. Возьмемъ, говорятъ, и повнчаемся, только пущай она на Леонтья наплюетъ и держитъ себя въ акурат’. Вдь эдакое, двушки, счастье двк привалило! Обжигало, пятьдесятъ рублей на всемъ готовомъ получаетъ и у хозяина лто и зиму работаетъ.
— Не наплюетъ она на Леонтья. Гд тутъ наплевать, коли ихъ водой не разольешь! ршали слушающіе.— Да и не одинъ у ней Леонтій. Она вонъ и съ Сенькой Муравкинымъ путается.
— По весн она съ Муравкивымъ путалась, а потомъ, какъ Леонтій ему вс печенки отбилъ, то Муравкинъ къ ней даже и не подходитъ, возражала Ульяна.
— Поди ты! Сама я видла, какъ недлю тому назадъ они сидли въ олешник на задахъ и смородину ли, она и Муравкинъ. А потомъ тутъ какъ-то разъ за грибами вмст ходили. Я иду по рчк, вонъ тамъ, гд барочный-то лсъ сложенъ, а они съ кошолками мн на встрчу и выходятъ изъ осинника, разсказывала какая-то баба.— Она подлая. Ее и Леонтію-то удавить, такъ и то мало. Да и помимо Муравкина…
— Неправда, ангельчикъ, неправда. Просто она любитъ съ мущинами, лясы точить, выгораживала Дуньку Ульяна.
— Хороши лясы, коли сидитъ въ олешник съ Муравкинымъ обнявшись и ягоды стъ!
— Законъ приметъ, такъ перемнится, замтила еще одна женщина.— Въ закон жить или безъ закона! Закона-то наша сестра какъ добивается! Даже на все готова, потому мужъ… А въ двкахъ такъ что ей? На все плевать. Все трынъ-трава.
— И она мн, Дунька-то, то есть… ‘Я, говоритъ, какую угодно клятву ему дамъ, землю съмъ, что на Леонтія наплюю’, врала Ульяна.
— И, мать! Повадился кувшинъ по воду ходить, такъ тутъ ему и голову сломить. Никакія клятвы не помогутъ, коли кто себя на такой ног держитъ. Хоть цлую тачку земли състъ, такъ будетъ то-же самое.
— Ну, не скажи. Сколько я видла по заводамъ, что въ двушкахъ гуляютъ, а законъ примутъ я такія жены станутъ, что хоть портретъ съ нихъ пиши. Мужъ все-таки мужъ и всякая это чувствуетъ. А полюбовникъ что такое? Сегодня онъ есть, а завтра и сбжалъ.
Слдухи о предстоящей женитьб Глба Кирилавича на Дуньк дошли до товарища Глба Кириловича, старика-обжигалы Архипа Тихоновича, и наконецъ до прикащика Николая Микайлова. Тотъ к другой поздравляли его, но не обошлись безъ предостереженій. Архипъ Тихоновъ прибавилъ:
— Смотри, не обмишурься. Двчонка-то она верченная да путанная.
— Я законъ принимаю, а не кто другой, сухо отвчалъ товарищу-обжигал Глбъ Кириловичъ.
Прикащикъ сказалъ:
— Теб съ горы видне, а только, по моему, напрасно. Лучше-бы гд-нибудь изъ другаго мста взялъ. Двки-то тутъ у насъ на завод все непутевыя, а Дунька эта самая, такъ и совсмъ верченная.
— Желаю душу человческую спасти. Собой она чудесная двица, душа у нея, Николай Михайловичъ, прекрасная, отвчалъ Глбъ Кириловичъ, потупившись.— Ежели за ней теперь и есть какія прорухи, то замужемъ остепенится.
— Ну, смотри… Двчонка-то она дйствительно смазливенькая, а только…
Прикащикъ не договорилъ. Глбъ Кирядовичъ поклонился и сказалъ:
— Авдотья Силантьевна, Николай Михайловичъ, будетъ просить васъ быть отцомъ посаженнымъ, такъ какъ у ней одна только мамаша въ жизности, а родителя нтъ.
— Что-жъ, я куплю образъ.
— А самъ я мечтаніе въ мысляхъ имю за симъ дломъ къ хозяину и хозяйк обратиться. такъ какъ у меня ни папаши, ни мамаши нтъ.
— Тебя хозяева благословятъ, не откажутъ, потому хозяинъ тобой доволенъ, далъ отвтъ прикащикъ.
Рабочіе, узнавъ о женитьб Глба Кириловича на Дуньк, исподтишка посмивались надъ нимъ.
— Вонъ Леонтъевъ будущій своякъ идетъ! кивали они на него.
— Да и Сеньки Муравкина тоже, прибавляли другіе.
А Глбъ Кириловичъ приготовлялъ хозяйство для своей предстоящей семейной жизни. Какая-то пропившаяся семья продавала самоваръ на завод, и онъ сейчасъ-же пріобрлъ этотъ самоваръ. Къ заводу подъхала лодка съ горшками, плошками — и онъ накупилъ горшковъ, плошекъ, купилъ даже умывальникъ. У прохожаго татарина-торговца онъ вымнялъ на старые сапоги и прорванные брюки нсколько аршинъ бомазеи, у бродячаго туляка-торговца купилъ большой кухонный ножъ, пару винтовыхъ замковъ и щипчики для раскалыванія сахара. ‘Все это въ хозяйств понадобится, такъ ужъ лучше-же заране’, думалъ онъ. Купленныя вещи онъ разставлялъ у себя въ каморк въ углу, приводилъ туда Дуньку и, восторгаясь ими, показывалъ ей.
— Нравится вамъ все это, Авдотья Силантьевна? спрашивалъ онъ.
— Ничего… равнодушно отвчала Дунька.
Съ Дунькой онъ видлся каждый день и часа по два проводилъ съ ней. Однажды онъ явился къ ней съ книжкой стиховъ Пушкина и началъ ей читать, но она тотчасъ-же стала звать и сказала:
— Бросьте. Ну, что канитель тянуть!
— Да вдь я собственно къ тому, что вы любите псни и просили меня почитать. Это тоже на манеръ псенъ, оправдывался онъ.
— Псни я люблю, да не такія… Вонъ у солдата Жухомора книжка…
— Знаю-съ. Это псенникъ. Въ Петербургъ когда мы подемъ, я куплю такой псенникъ и буду вамъ читать, а это пока до псенника.
— И т псни я люблю слушать только тогда, когда Мухоморъ глядитъ въ книжку и поетъ ихъ, а вы не поете, а читаете.
— Да вдь пть, такъ нужно знать голосъ.
— Ну, а не знаете, такъ и не надо.
— И наконецъ это стихи, а не псни. Я, кажется, читалъ ихъ съ чувствомъ.
— Какое съ чувствомъ! Такъ ныли, что даже сердце щемить стало. И наконецъ, я люблю при гармоніи.
— На гармоніи не обученъ. Этого я не умю, развелъ руками Глбъ Кириловичъ и погодя прибавилъ:— Я, Дунечка, въ Петербург такой маленькій органчикъ куплю, который можно вертть на манеръ шарманки. Тоже псни играетъ. Даже еще лучше, чмъ гармонія. Подъ него и пть можно.
— Ну, хорошо. Только вдь вы пть не умете.
— Буду учиться. Для васъ я на все готовъ. Для васъ въ какую угодно науку!.. восторженно произнесъ Глбъ Кириловичъ.
— Никогда вамъ такъ не научиться, какъ Леонтій поетъ.
Глба Кириловича какъ водой облило. Онъ помолчалъ и тихо сказалъ:
— Дунечка, умоляю васъ, не поминайте при мн этого имени. Вдь ужъ ршили забыть, прикончить.
Дунька молчала.
Глбъ Кириловичъ присматривалъ по вечерамъ, посл окончанія работъ и за Леонтіемъ, не любезничаетъ-ли онъ съ Дунькой, но Леонтій держался въ сторон и даже не подходилъ къ Дуньк. Днемъ, въ рабочіе часы, Глбъ Кириловичъ прибгалъ также къ шатру Дуньки, гд она работала кирпичи, прибгалъ внезапно, дабы послдить, нтъ-ли около нея Леонтія, но и около шатра Дуньки Леонтія не заставалъ.
Это его успокаивало.

XXII.

Настало воскресенье, день, когда Глбъ Кириловичъ сбирался везти Дуньку въ Петербургъ для покупки ей приданаго. Дня этого Глбъ Кириловичъ ждалъ съ нетерпніемъ. Заводъ находился отъ Петербурга въ 40 верстахъ. Въ одинъ день трудно было сдлать все то, что было предположено, поэтому было ршено ночевать въ Петербург, прихватить утро понедльника и уже къ вечеру явиться обратно на заводъ. Дабы отлучиться отъ завода на такое долгое время Глбъ Кириловичъ, помимо того, что отпросился у прикащика, долженъ былъ сговориться съ своимъ товарищемъ обжигалой Архипомъ Тихоновымъ, дабы тотъ въ отсутствіе Глба Кириловича занялъ его мсто у печи. За угощеніе Архипъ Тихоновъ согласился. Устроивъ свой отъздъ съ завода, Глбъ Кириловичъ радостно потиралъ руки, предвкушая удовольствіе полторы сутки пробыть неразлучно съ Дунькой. ‘Часовъ тридцать пять буду съ ней безъ присмотра заводскихъ глазъ, думалъ онъ. Это, по нашему, выйдетъ ровно три рабочихъ смны’. Въ субботу вечеромъ въ заводской контор выдавали рабочимъ расчетъ. Глбъ Кириловичъ встртился тамъ съ Дунькой и еще разъ напомнилъ ей о завтрашней поздк.
— демъ, демъ, подтвердила она.— Только смотрите, по всему Питеру выводить и главное хорошій трактиръ показать, гд машина музыку играетъ.
— Въ трехъ трактирахъ побываемъ, селянки и пироговъ дутыхъ подимъ. Вдь надо-же гд-нибудь обдать, ужинать и чай нить, отвчалъ Глбъ Кириловичъ.
Условлено было въ семь часовъ утра отправиться пшкомъ на желзную дорогу и хать съ первымъ поздомъ. Заводъ, находясь на рчк, впадающей въ Неву, находилися въ пяти верстахъ отъ станціи желзной дороги. Въ Петербургъ можно было отправиться и по Нев на пароход, но пароходная пристань находилась отъ завода дальше, чмъ станція желзной дороги. Кром того, Глбу Кириловичу хотлось показать Дуньк два пути въ Петербургъ — желзно-дорожный и пароходный. Послднимъ онъ ршилъ вернуться съ ней обратно на заводъ. Дунька хоть и работала на разстояніи отъ Петербурга всего въ 40 верстахъ, но въ Петербург была когда была еще двочкой, лтъ десять тому назадъ и воспоминанія у ней немъ остались очень смутныя. До завода она жила въ деревн при матери въ нсколькихъ верстахъ отъ завода.
Въ воскресенье утромъ, отправляясь въ путь, Дунька надла на себя свой лучшій нарядъ — шерстяное синее платье, драповую кофточку — и покрылась пестрымъ фуляровымъ платкомъ. Глбъ Кириловичъ облекся въ новые сапоги бураками, пальто и фуражку съ глянцевымъ козырькомъ. Дабы Дуньк не скучно было въ дорог, онъ захватилъ кедровыхъ орховъ и карамелекъ. Дунька грызла орхи, какъ блка. Глбъ Кириловичъ шелъ съ ней рядомъ и восторгался ею.
— Дуяечка, врить или не врить мн своему счастію, что наконецъ мы отправляемся въ Петердля покупки вамъ приданаго! восклицалъ онъ
Дуньки красиво улыбалась и бормотала:
— Видите, что ужъ идемъ, такъ чего-жъ тутъ!
— А ужъ какой домокъ мы себ скопируемъ для нашей семейной жизни, такъ просто вс отъ зависти расчешутся! продолжалъ Глбъ Киршювичъ.— Я, Дунечка, порядокъ люблю.
Пріхавъ въ Петербургъ, Глбъ Кириловичъ хотлъ тотчасъ-же идти въ рынокъ за покупками, но Дунька потребовала, чтобъ онъ велъ ее въ трактиръ, что Глбъ Кириловичъ и сдлалъ. Въ трактир онъ заказалъ чаю, селянку и дутые пироги и веллъ слуг завести органъ. Они сли около органа. Отъ трактира Дунька пришла въ восторгъ, но зданія Петербурга не особенно поразили ее.
— Каковы домины-то въ Питер! спрашивалъ онъ ее, когда они хали въ конк въ рынокъ за покупками.
— Да, громадные, почитай что съ нашу заводскую трубу будутъ, отвчала Дунька.
— И вотъ тоже конка-съ… Кто привыкъ къ ней и кому примелькалась она, то вещь вниманія нестоющая, а ежели кто въ первый разъ, то очень удивительно. Двадцать человкъ сидятъ внутри вагона и столько-же снаверху наружи, а всего только дв лошади везутъ, а все оттого, что по рельсамъ катимся. Это все оттого что рельсы желзныя, по рельсамъ тяга легче, разсказывалъ Глбъ Кириловичъ.— Это все равно, что и у насъ на завод, когда земляники въ тачкахъ глину и кирпичъ везутъ. Не будь у насъ земляникамъ желзныхъ полосокъ по пути положено, ншто они могли-бы столько грузу въ тачкахъ вывозить, сколько вывозятъ!
— А отчего мы не сли на верхъ, а демъ внутри? спрашивала Дунька.
— Дамскому полу наверху конокъ въ Питер здить не полагается.
— Наверху-то куда любопытне.
— Положенія нтъ-съ. Здсь дамскій полъ себя совсмъ особенно соблюдаетъ.
Вообще ко всему окружающему ее въ Петербург Дунька была какъ-то до нельзя равнодушна и только стеклянные пузыри съ цвтными жидкостями, выставленные на окнахъ аптекъ, поразили ее нсколько.
— А это что такое? указала она пальцемъ.
— Лекарства-съ, снадобья разныя отъ болзней. Тутъ аптека, пояснилъ Глбъ Кириловичъ.
Обратила Дунька вниманіе и на отсутствіе пьяныхъ на улицахъ.
— Вдь сегодня воскресенье, праздникъ, а какъ пьяныхъ-то мало, сказала она Глбу Кириловичу.
— Въ Питер народъ живетъ въ акурат-съ и обязанъ себя соблюдать, далъ тотъ отвтъ.— Здсь какъ пьяный на улиц покажется во всемъ своемъ безобразіи — сейчасъ дворники тащатъ его въ кутузку. Тамъ и сиди.
— И не ругаются, продолжала Дунька.
— Строго запрещено. Городовой какъ услышитъ — сейчасъ заберетъ. Мы теперь, Авдотья Силантьевна, демъ по Невскому. Здсь все больше господа ходятъ. Простой народъ хоть и допущается, но долженъ держать себя въ акурат.
— И на гармоніяхъ не слышно, чтобъ играли.
— Насчетъ этого тоже нужно держать ухо востро. Запрещено закономъ-съ. На двор на гармоніи играть играй сколько хочешь, а какъ на улицу вышелъ и заигралъ — того и гляди, что гармонію отберутъ Видите, на углахъ солдаты стоятъ — это все городовые. У насъ на деревняхъ урядники и всего ихъ только по одному на волость, а здсь городовой на каждомъ углу, и какъ какое безобразіе — сейчасъ онъ за шиворотъ и въ участокъ…
— Псенъ-то никто не поетъ.
— Запрещено-съ, тоже запрещено. Даже около заводовъ, къ примру, гд-нибудь на другихъ дальнихъ улицахъ — и то запрещено.
Дохавъ до Гостинаго двора, Глбъ Кириловить и Дунька вышли изъ конки и по Большой Садовой направились пшкомъ въ рынокъ за покупками.

XXIII.

Въ рынк Дунька и Глбъ Кириловичь прежде всего зашли въ лавку обуви, гд Дунька выбрала себ польскіе сапоги. Сторговавшись, Дунька хотла отдавать за сапоги свои деньги, но Глбъ Кириловичъ остановилъ ее, шепнувъ:
— Не надо, ничего не надо. Все это отъ меня. Я заплачу.
— Да зачмъ-же, если у меня есть свои деньги. Бдь я вчера расчетъ получила.
— Свои деньги вамъ еще пригодятся, а я, какъ общалъ подарить сапоги, такъ и сдлаю. Щеголяйте во все свое удовольствіе. Старые сапоги вамъ завернутъ въ бумагу и вы уберете ихъ въ карманъ, а въ новыхъ отправимся въ Зоологическій садъ.
— Въ какой садъ?
— Въ Зоологическій. Это такой садъ, гд зври заморскія въ клткахъ сидятъ.
— Ну, спасибо, коли какъ.
Изъ лавки обуви они отправились въ лавку готовыхъ платьевъ.
— Пальты дамскія покажите намъ, сказалъ Глбъ Кприловичъ прикащику.
Дунька удивленно взглянула на Глба Кириловича и пробормотала:
— Да зачмъ намъ? Пальто я вовсе не намрена….
— Желаю вамъ подарить и пальто. Невста не можетъ быть безъ пальта, отвчалъ Глбъ Кириловичъ.— Потрудитесь выбирать фасонъ на двадцать пять рублей. Двадцать пять рублей отъ меня на это.
— Да съ какой стати? Къ чему это? Вотъ еще что выдумали!
— Женихъ вашъ вамъ даритъ, Авдотья Силантьевна.
Дунька зардлась отъ удовольствія и больше не возражала.
Пальто было выбрано. Дунька надла его поверхъ бывшей на ней кофточки и въ такомъ вид отправилась вмст съ Глбомъ Кириловичемъ въ фотографію, а оттуда въ Зоологическій садъ. Покупка другихъ предметовъ, нужныхъ для приданаго, была отложена до слдующаго утра, такъ какъ, не имя въ Петербург пристанища, имъ некуда было сложить покупки, а носить ихъ въ рукахъ по Зоологическому саду было ужъ вовсе неудобно.
Сапоги и пальто были куплены внутри Апраксина рынка. Рынокъ съ его шумомъ, толпящимися: праздничными покупателями изъ простаго класса, съ зазывающими и даже хватающими покупателей за руки прикащиками произвелъ на Дуньку большее впечатлніе, чмъ улицы Петербурга.
— Вотъ здсь лучше. Здсь я даже не робю. Словно какъ будто у насъ на завод гуляю. Здсь и народъ проще, совсмъ на манеръ нашего заводскаго, шепнула она Глбу Кириловичу.
— Здсь народъ шустрый-съ, здсь народъ въ одно ухо вднь въ другое вынь. Здсь никому палецъ въ ротъ не клади — откусятъ, отвчалъ тотъ.
Пальто своему она была очень рада и захотла непреынно въ немъ сняться на фотографіи.
— Жаль только, что сапоги новые у меня не будутъ видны, потому что платье длинное, сказала она.
— А вы выставьте одну ножку впередъ — вотъ и будетъ видно, училъ Глбъ Кириловичъ.
— Такъ я и сдлаю. А то сапоги хорошіе, и вдругъ ихъ не будетъ видно. Спасибо вамъ за сапоги, спасибо вамъ за пальто, чуть не въ пятый разъ благодарила она Глба Кириловича, когда они шли въ фотографію, и прибавила:— И за что только вы меня такъ балуете! ,
— Ахъ, Дунечка! Да я кусокъ мяса изъ себя готовъ вырвать и вамъ отдать! воскликнулъ Глбъ Кириловичъ.— Вдь вы моя невста, возлюбленный предметъ, звзда души моей. Помните, я вамъ читалъ стишки? ‘Звзда души’…
— Ну, оставьте, оставъте… Пошли, похали.. Теперь ужъ вы безъ удержу…
— Сто тысячъ разъ могу повторять эти слова, потому-что черезъ вашу красоту дни и ночь вы стоите предо мной и нтъ у меня другихъ мыслей, какъ Дунечка.
Когда они взбирались по лстниц въ фотографію, Глбъ Кириловичъ съ замираніемъ сердца сказалъ.
— Авдотья Силантьевна, я имю къ вамъ неудержимый вопль.
— Опять про любовь? улыбнулась Дунька.— Да полноте вамъ, бросьте. Я и такъ врю, что любите.
— Совсмъ другое-съ. Я хочу совсмъ другое.
— Ну, что такое?
— Дозвольте и мн вмст съ вами сняться на портрет, такъ какъ мы теперь уже женихъ и невста.
— Что-жъ, снимайтесь. Мн все равно.
— Божественный цвтокъ! Спасибо вамъ, спасибо!
Глбъ Кириловичъ схватилъ Дуньку за руку и крпко пожалъ. Дунька не отвчала на рукопожатіе, а когда они взобрались въ пятый этажъ и остановились у дверей фотографіи проговорила:
— Фу, какая вышь-то! Даже запыхалась. Пожалуй, выше заводской трубы будетъ. И какъ только люди такую вышь жить могутъ — вотъ что удивительно.
— А вотъ живутъ-съ, и даже хорошіе господа живутъ, отвчалъ Глбъ Кирилычъ, осмотрлся по сторонамъ, покраснлъ и прошепталъ: — Дунечка на лстниц никого нтъ Дозвольте васъ въ щечку поцловать.
— Экъ, вамъ не терпится! проговорила Дунька. — Ну цлуйте скорй, что-ли.
И она подставила ему щеку.
Въ фотографіи они снялись слдующимъ образомъ: Дунька сидла на стул, а Глбъ Кириловичъ стоялъ сзади, положа одну руку на плечо Дуньк, а въ другой держа фуражку. Дунька не забыла выставить ногу въ новомъ сапог изъ-подъ платья и, когда фотографъ показалъ имъ негативъ, очень радовалась, что сапогъ вышелъ явственно.
Вечеромъ Дунька и Глбъ Кириловичъ были въ Зоологическомъ саду. Садъ очаровалъ ее. Она ходила какъ въ чаду. Музыка, зври въ клткахъ, акробаты и театральное зрлище до того ей понравились, что она была просто въ восторг отъ всего этого и говорила:
— Слышите, а вотъ за садъ и за представленія я васъ крпко, крпко любить буду. Такъ любить буду, что и не ожидали.
Слова въ род этихъ она повторяла въ теченіи вчера нсколько разъ. Глбъ Кириловичь слушалъ и мллъ. Въ антрактахъ онъ звалъ ее приссть къ столику, чтобъ напиться чаю, но она отнкивалась отъ чаю.
— Богъ съ нимъ, съ чаемъ… Походимте, посмотримте. Здсь такъ хорошо, что и сказать трудно. Вдь когда еще придется другой-то разъ здсь побывать!
Глбъ Кириловичъ предложилъ ей выпить пива, но она и отъ пива отказалась.
— Потомъ… съ пивомъ еще успемъ… Пиво посл…
Изъ сада они вышли чуть не послдними, когда уже начали гасить огни.
— Ну, что, хорошо? самодовольно спрашивалъ. Глбъ Кириловичъ.
— И сказать нельзя — вотъ какъ хорошо! Уму помраченье! отвчала Дунька и прибавила:— А ужъ, какъ я васъ крпко поцлую, когда мы будемъ одни!
Глбъ Кириловичъ былъ на верху блаженства. У него даже дыханіе спирало, кружилась голова отъ этихъ словъ Дуньки.
— Поди, кушать хотите? спрашивалъ онъ.— Вдь вотъ давеча отъ чаю-то отказывались, а при ча-то можно было-бы и пость. А гд теперь пость — я уже и не знаю. Вс трактиры заперты.
— Ну ее, ду! Такъ хорошо, что и ды не надо.
Они, впрочемъ, зашли въ мелочную лавочку, купили тамъ булокъ, колбасы и, закусивъ, напились кислыхъ щей. Посл ужина пришлось искать ночлега.
— Теперь пойдемте на постоялый дворъ. Надо поискать да и поискать, гд-бы пустили насъ переночевать безъ паспортовъ, сказалъ Глбъ Кириловичъ.— Есть у меня на Лиговк одинъ дворъ знакомый, но это будетъ далеко отсюда. Тамъ, пожалуй, пустятъ.
— Ничего, пойдемъ, отвчала Дунька.
— Зачмъ пшкомъ идти? Можно и извозчика нанять. Ужъ гулять, такъ гулять.
Глбъ Кириловичъ нанялъ извозчика и они похали. На постояломъ двор на Лиговк посл нкоторыхъ разспросовъ со стороны содержателя двора ихъ пустили переночевать. Здсь, напившись чаю, Дунька и Глбъ Кириловичъ прикурнули въ общей комнат на лавкахъ и, усталые отъ дневной ходьбы тотчасъ-же уснули крпкимъ сномъ.
На другой день въ полдень Дунка и Глбъ Кирилычъ возвращались на заводъ. Они хали на пароход и везли кусокъ каленкору Дуньк на рубашки и юбки, большое байковое одяло, три подушки и свтлой шерстяной матеріи на подвнечное платье. На пароход Глбъ Кириловичъ угощалъ Дуньку чаемъ съ баранками. Дунька была въ восторг отъ поздки, отъ подарковъ Глба Кириловича и не знала чмъ угодить ему. На половин дороги она сказала ему:
— Попросите прикащика, чтобъ онъ расчиталъ поскоре Леонтія. Ужъ такъ-бы я была рада, кабы онъ поскоре ухалъ въ деревню.
— Попробую попросить, отвчалъ Глбъ Кириловичъ.— Мн самому, Дунечка, этотъ мотающійся на завод Леонтій — ножъ вострый.

XXIV.

Посл поздки Дуньки и Глба Кириловича въ Петербургъ, посл покупки Глбомъ Кириловичемъ Дуньк приданаго, о свадьб ихъ еще больше заговорили на завод. На заводъ они вернулись подъ вечеръ, въ то время, когда порядовщики и порядовщицы, сдлавъ перерывъ работ, пили чай на двор около казармы, а потому большинство видло, какъ Глбъ Кириловичъ и Дунька протащили подушки, одяло и свертки съ каленкоромъ и матеріей. Дунька была въ новомъ пальто. Женщины тотчасъ-же окружили ее и стали разсматривать это пальто.
— Загляднье, а не пальто! Хоть барын въ такомъ пальт щеголять, а не только что теб, говорили он.
— Двадцать шесть рублей заплатилъ, похваляласъ Дунька.
— Да какъ не заплатить! Это еще дешево. Смотри, застежки-то какія! А назади на сборкахъ кисточки. Ну, Дунька, каждый праздникъ ты должна по свчк за здоровье Глба Кирилыча ставить, а о Леонть такъ надо теб забыть и думать.
— Учите еще! Будто безъ васъ не знаю, какъ по поступкамъ поступать! огрызнулась Дунька.
Въ этотъ день она не принималась за работу, а Глбъ Кириловичъ, переодвшись въ старое рабоче платье и захвативъ съ собой мдный чайникъ для чаепитія, тотчасъ-же побжалъ къ печнымъ камерамъ, дабы смнить находившагося тамъ Архипа Тихонова.
— Ну, Глбка, смучилъ ты меня за это время! воскликнулъ тотъ, обрадованный приходу Глба Кириловича.— Вдь со вчерашняго дня такъ и не уходилъ съ камеръ. Здсь и спалъ на войлок. Вонъ войлокъ принесли мн ребята. Подручнаго моего Терешку угораздило вчера съ самаго утра запьянствовать и ни на минуту нельзя было отъ камеръ отлучиться. И посейчасъ, мерзавецъ въ трактир сидитъ.
— Спасибо теб, Архипъ Тиховычъ, большое спасибо. Самъ услужу. А пока вотъ теб гостинчика изъ Питера.
И Глбъ Кириловичъ подалъ старику-обжигад четверку табаку и пару лимоновъ.
Тотъ взялъ и проговорилъ:
— Смотри, кром всего этого, за тобой угощеніе,
— Это само собой. За этимъ не постоимъ. Будь покоенъ.
И загремлъ Глбъ Кириловичъ вьюшками, оставшись одинъ. Работалось легко, хоть и утомился онъ изрядно отъ поздки. Онъ былъ счастливъ, проведя полторы сутки въ сообществ Дуньки.
‘Ласкова была, все время ласкова, вспоминалъ онъ. То есть такъ ласкова, какъ никогда. Просила, чтобъ я похлопоталъ у прикащика, чтобъ до срока расчитать Леонтія, стало быть, ужъ совсмъ разлюбила его. А что сказала-то мн, когда мы изъ Зоологическаго сада выходили! А ужъ какъ же я васъ крпко поцлую, когда мы останемся одни’!
Глбъ Кириловичъ улыбнулся, зажмурился и, рисуя себ образъ Дуньки, въ какомъ-то упоеніи покрутилъ головой.
Вечеромъ, посл заводскаго звонка къ ужину, къ Глбу Кириловичу пришла на камеры Дунька. Глбъ Кириловичъ какъ увидалъ ее, такъ и бросился ей на встрчу. Она принесла связку баранковъ.
— Къ вамъ пришла, заговорила она ласково.— Не пойду я къ ужину, чтобы съ Леонтіемъ не встрчаться. А то сейчасъ начнутся разпросы да смшки насчетъ приданаго. Давайте чай пить. Съ меня и чаю съ баранками довольно на ужинъ.
— Голубушка, какъ я радъ-то, что вы вспомнили обо мн! воскликнулъ Глбъ Кириловичъ, обнимая не за талію и цлуя въ щеки. въ губы, въ шею
Дунька не противилась и сама жалась къ нему.
Сейчасъ-же была скипячена на вьюшк вода для чаю. Дунька просидла у Глба Кириловича часа два и, удаляясь, крпко и нжно поцловала его на прощанье.
Глбъ Кириловичъ блаженствовалъ.
Пальто, купленное Глбомъ Кириловичемъ Дуньк, ршительно не выходило изъ головъ заводскихъ рабочихъ и занимало ихъ умы. На другой день, когда Дунька работала у своего шатра, къ ней то и дло приходили женщины съ просьбой показать новое пальто. Дунька уже сердилась. Ей надоли вс эти разговоры о пальто.
— Ну, какое тутъ при мн пальто! говорила она.— Ншто я работаю въ новомъ пальто? Пальто, знамо дло, въ сундук заперто.
— Ты въ обдъ, двушка, покажи. За обдомъ въ застольной встртимся, ты и вынеси его въ застольную.
— Здравствуйте! Еще что выдумаете! Чтобы сальными лапами засалить? Благодарю васъ покорно. Вотъ надну его въ праздникъ, такъ тогда и увидите.
— Неужто сорокъ рублей заплатилъ? не унимались женщины съ распросами. — Неужто сапоги польскіе теб купилъ?
— Ужъ и сорокъ! И всего то только двадцать шесть.
— Ну, вотъ поди-жъ ты! А Аграфена давеча сказывала, что сорокъ. Ну, да и двадцать шесть хорошо, и двадцать шесть большія деньги. Да еще ежели прибавить польскіе сапоги… Ну, Дунька, большое счастье теб привалило!
Вечеромъ передъ шабашемъ зашелъ къ ней Леонтій. Онъ былъ полупьянъ. При вид его Дунька вздрогнула и поблднла.
— Госпож обжигалих особенное!.. толстое почтеніе съ кисточкой и поклонъ съ набалдашникомъ! насмшливо произнесъ онъ, кланяясь, и не протягивая руки, опустился на траву поодаль.
— Уйди ты. Христа ради. Ну, зачмъ ты пришелъ! заговорила Дунька.
— Какъ зачмъ? Съ подругой побесдовать пришелъ.
— Нечего со мной бесдовать, коли ужъ я съ тобой прикончила.
— Ты-то прикончила, да я-то не прикончилъ, медленно произнесъ Леонтій, набивая трубку.
— Уйди, Леонтій, Христомъ Богомъ прошу, уйди.
— О!?. Скажи на милость, какіе разговоры! А вотъ не пойду. Я къ своей сударк-воздахторш пришелъ.
— Была твоя, а теперь ужъ не твоя. Ты вотъ пренебрегъ мной, въ деревню узжаешь, а другіе ухватились и замужъ меня берутъ, такъ и не мшай-же мн, оставь меня, забудь.
— А можетъ статься, хотлъ забыть да не забывается, хотлъ пренебречь, да теперь передумалъ.
— Ты-то передумалъ, да я не передумала. Уйди, Леонтій…
— Али пальтомъ тебя на собачьемъ ла съ бронзой подкупили? Говорятъ, мой своякъ-обжигало пальто теб на собачьемъ ла купилъ и сапоги на свиномъ визг. Тебя подкупили, ну, а меня-то что-же?… Надо и мня подкупить. Ты скажи обжигал, чтобъ онъ мн новый спиньжакъ съ жилеткой оправилъ. Да… такъ и скажи ему, а то я тебя добромъ не оставлю.
— Ахъ, ты подлецъ, подлецъ! И какъ у тебя такія слова слова съ языка-то сходятъ! покачала головой Дунька.
— А отчего-жъ имъ не сходить? Ты добро хорошее, такое добро даромъ не уступаютъ. Ты скажи обжигал насчетъ спиньжака-то, подластись къ нему, да и скажи. Спиньжакъ съ него сорвать будетъ очень пользительно.
— Иди ты прочь отъ меня, подлецъ! Иди прочь, мерзавецъ! вскрикнула Дунька.
— Ой-ой-ой, какія пронзительные слова! И этимъ словамъ, только сутки побывши съ обжигалой, научилась. Ловко. Ай да, Дунька! Кажись, раньше ты такъ не разговаривала.
— Уйдешь ты или не уйдешь! еще разъ крикнула Дунька, вся вспыхнувъ и сжавъ кулаки.
— Конечно-же уйду, а только ты мои слова насчетъ спиньжака и жилетки попомни. Пускай обжигало расплачивается. Ты продалась, такъ ужъ и мн надо продаваться.
Леонтій медленно поднялся съ земли, закусилъ трубку и, покачиваясь, медленно, шагъ за шагомъ сталъ удаляться отъ Дуньки.
Дунька плакала.

XXV.

Время шло. Наступилъ Успеньевъ постъ и быстро перевалилъ во вторую свою половину. Глбъ Кириловичъ, какъ муравей, ежедневно втаскивалъ къ себ въ каморку какой нибудь вновь пріобртенный предметъ, приготовляя хозяйство для будущей женатой жизни. Такъ у отправляющихся въ Пстербургъ съ дровами барочниковъ купилъ онъ съ барки продававшіеся ими за ненадобностью два чугунныхъ котелка, у буфетчика деревенскаго трактира пріобрлъ лампу съ стекляннымъ абажуромъ. заложенную буфетчику кмъ-то изъ крестьянъ и не выкупленную, мстному кузнецу заказалъ желзный таганъ для шестка печи, вымнялъ у разнощика-образника образъ мученицы Евдокіи въ фольговой риз. Пріобртенія эти радовали его безъ конца. Посл каждой покупки приводилъ онъ къ себ въ каморку Дуньку и показывалъ ей купленныя вещи. Дуньку радовало это, впрочемъ, мало.
— Леонтія-то-бы лучше убрать съ завода, сказала она какъ-то Глбу Кириловичу.— А то насчетъ дома хлопочите, а помху убрать не хотито.
— Да какъ его уберешь? Я ужъ думалъ объ этомъ, да не знаю. какъ приступиться къ прикащику, отвчалъ онъ.— Кром того, у Леонтія ряда до Александрова дня. Такъ и въ рабочей книжк у него написано. Хоть и на задльной онъ плат, но вдь можетъ судиться, что ему не дали доработать до конца. Вотъ ежели-бы провинность за нимъ какая-нибудь была, буйство или пьянство сильное съ прогуломъ, а то провинности-то никакой нтъ. Да, и какъ къ прикащику съ такой просьбой приступиться?
— Попробуйте какъ-нибудь, голубчикъ. Ужасти, какъ мн трудно при немъ! Обуялъ онъ меня совсмъ. Вдь Богъ знаетъ, что можетъ случится — и ужъ тогда пняйте на себя.
Глбъ Кириловичъ вспыхнулъ.
— Пристаетъ? спросилъ онъ.
— Да все дразнится, все насмхается. Какъ встртится, такъ и кричитъ: ‘продалась ты обжигал за драповое пальто и польскіе сапоги’!
— Мерзавецъ!.. прошепталъ Глбъ Кириловичъ и задумался.
Дунька потупилась и проговорила:
— Боюсь я, какъ-бы онъ меня не обуялъ. Я за себя боюсь.
— А къ шатру твоему онъ ходитъ? опять задалъ вопросъ Глбъ Кириловичъ.
— Ходитъ, ходитъ и дразнится. Я ужъ просила, чтобы Матрешка со мной работала. Теперь мы на двухъ станкахъ у одного шатра пополамъ работаемъ.
Она помолчала и прибавила:
— Дадимте ему отступнаго. Пусть онъ скорй детъ въ деревню, а прикащику скажите, чтобы онъ его не задерживалъ.
— Отступнаго? протянулъ Глбъ Кириловичъ.
— Да, отъ себя. Девять рублей денегъ у меня ость. Ежели-бы вы шесть прибавили-бы, такъ можетъ статься, онъ за пятнадцать рублей и согласился-бы…
— Но вдь это… это… Глбъ Кириловичъ смутился и не находилъ словъ.
— Что-жъ вы подлаете съ подлецомъ! Иначе право, я боюсь, какъ-бы чего не случилось. Съ вашей стороны будетъ мнніе, что я сама лукавлю передъ вами, а я, ей-ей, тутъ нисколько не причинна…
— Да онъ разв говорилъ что-нибудь на счетъ отступнаго?
— Говорилъ. Не знаю, въ шутку или взаправду, а говорилъ. ‘Коли, говоритъ, ты продалась обжигал за пальто, то надо, чтобы обжигало и меня купилъ за спинъжакъ съ жилеткой’. Вотъ какой озорникъ! Вы все-таки поговорите съ нимъ. Право мн не въ терпежъ.
— Дунечка… Какъ я буду говорить съ нимъ объ этомъ?.. У меня и сейчасъ руки, ноги дрожатъ. Ежели я заговорю — у насъ пронзительная драка можетъ выдти. Я и такъ-то видть его не могу.
Глбъ Кириловичъ схватился за голову. Оба они молчали. Обоимъ было тяжело.
— Тогда попросите, чтобы другой кто-нибудь поговорилъ съ Леонтіемъ, выговорила наконецъ Дунька.— Пусть другой кто-нибудь поговоритъ, но только освободите меня отъ него,
— Разв Ульяну попросить? вопросительно взглянулъ на Дуньку Глбъ Кириловичъ.— Она баба подходящая…
— Языкомъ много звонитъ. Да неужто у васъ никого нтъ изъ мужчинъ, кого-бы просить на такое дло?
Глбъ Кириловичъ соображалъ.
— Дружбу-то я ни съ кмъ здсь на завод не веду, произнесъ онъ.— Все народъ характерный, пьянственный, а я люблю другія занятія.
— Да что бы вамъ вашего товарища старика-обжигалу Архипа попросить, сказала Дунька.
— Совстно, Дунечка. Какъ я его объ этомъ просить буду? Вдь это такое дло, что просто срамъ. Да, пожалуй, и онъ не возьмется за это дло. Нтъ, я лучше Ульяну…
— Ну, Ульяму, такъ Ульяну, а только надо это какъ-нибудь устроить. А то я за себя боюсь. Онъ вонъ вчера посл шабаша звалъ меня въ трактиръ пиво пить, я не пошла, а онъ схватилъ меня да и тащитъ.
— Леонтій?
— Онъ. Насилу вырвалась. Ужъ бабы заступились. Онъ вдь ужасти какой…
Дунька слезливо заморгала глазами.
— Такъ Леонтій все еще къ теб пристаетъ? воскликнулъ Глбъ Кириловичъ.
— Да какъ-же… ‘Пока, говоритъ, я здсь на завод, ты моя’.
— О, Господи! вырвалось у Глба Кириловича.
— И даже ударилъ. Таково больно ударилъ меня но ше!.. Ни разу онъ меня и прежде-то не билъ, а тутъ ударилъ.
Глбъ Кириловичъ стиснулъ зубы и сжалъ кулаки.
— Подлецъ! прошепталъ онъ.
— Я ужъ и то теперь держусь все больше около старухи Алексвны, Все-таки женщина семейственная. Ежели что, такъ защититъ, а то вдь на него, нахальника, удержу нтъ.
— Дйствительно, надо откупаться отъ мерзавца, проговорилъ Глбъ Кириловичъ.— Завтра-же попрошу Ульяну, чтобы она съ нимъ переговорила.
— Голубчикъ, похлопочите. Хотите, я и сама вмст съ вами буду просить Ульяну? Надо что-нибудь длать, надо, а то я за себя боюсь, говорила Дунька, какъ-бы подчеркивая слова ‘я за себя боюсь’.— Такъ вмст будемъ просить?
— Пожалуй, попросимъ вмст, согласился Глбъ Кириловичъ.— Завтра днемъ я свободенъ, вотъ мы и попросимъ ее. А сегодня я подумаю, какъ Ульян-то объяснить. Вдь и съ ней нужно говорить подумавши. Дло-то такое непріятное, стыдное, конфузное.
Разговоръ этотъ происходилъ вечеромъ посл окончанія работъ. Глбъ Кириловичъ собирался идти къ камерамъ смнять на ночь своего товарища Архипа. Посидвъ съ Дунькой около завода на скамеечк, онъ отправился на камеры. Сердце его болзненно щемило.

XXVI.

Утромъ, отбывъ свою смну на камерахъ, Глбь Кириловичъ усталый и измученный отправился къ шатру Дуньки. Дунька работала вмст съ Матрешкой. Два стола-станка стояли одинъ противъ другаго и подруги усердно работали кирпичи. Поздоровавшись съ Дунькой и Матрешкой, Глбъ Кириловичъ слъ на траву и любовно смотрлъ на Дуньку.
Дунька улыбнулась.
— Чего вы глаза-то на меня выпучили? весело спросила она и кинула въ Глба Кириловича кускомъ глины.
— Повидаться и поговорить пришелъ, отвчалъ тотъ.
— Пришли поговорить, а сами сидите, молчите и глаза пучите. Шли-бы лучше домой да выспались. Вдь всю ночь около вьюшекъ возились.
— Успется.
— Можетъ быть, безъ меня пошушукаться хотите, такъ я уйду на четверть часика брусники по кустикамъ поискать? задала вопросъ Матрешка.
— Никакихъ секретовъ у насъ нтъ, пробормоталъ Глбъ Кириловичъ.— То, о чемъ я хочу поговорить съ Дунечкой. можно и при васъ говорить. Ну, что, Дунечка, пойдемте къ шатру Ульяны-то и потолкуемте съ ней.
— Да ужъ все устроено. Нечего и ходить, отвчала Дунька.
— Ну?! радостно воскликнулъ Глбъ Кириловичъ.— Ульяна согласна?
— Да не только согласна, а ужъ и дло обдлала. ‘Я, говоритъ, для нашего обжигалы на что угодно готова, потому онъ меня отъ смерти спасъ, когда за мной Панфилъ съ топоромъ гонялся’.
— Когда-жъ она будетъ говорить съ Леонтіемъ?
— Да ужъ переговорила. Леонтій говорилъ, что насчетъ спиньжака и жилетки онъ съ пьяныхъ глазъ пошутилъ. ‘Никакого, говоритъ, мн спинжака не надо, а пусть обжигало заплатитъ мн за то, что-бы я могъ заработать до Александрова дня, — вотъ я и уду’. Онъ считаетъ такъ, что больше десяти тысячъ кирпичу ему за это время не выставить, ну, и требуетъ за десять тысячъ, да еще скидываетъ четыре рубля за харчи. Вдь удетъ онъ раньше, такъ при разсчет прикащикъ вычтетъ у него за харчи не за полный мсяцъ, а за т дни, которые онъ лъ.
— Десять тысячъ по рублю и шести гривенъ за тысячу будетъ шестнадцать рублей, да четыре рубля долой — двнадцать, сосчиталъ Глбъ Кириловичъ.— Двнадцать рублей, стало быть, ему надо отдать. Вотъ какъ все это хорошо устроилось!
Глбъ Кириловичъ повеселлъ.
— Двнадцать съ полтиной онъ считаетъ, потому мы вс получаемъ по рублю шести гривенъ съ пятачкомъ за тысячу кирпичей, замтила Матрешка.— Эту полтину общался съ Ульяной и со мной на пив пропить, прибавила она.
— Когда-же онъ детъ? допытывался у Дуньки Глбъ Кириловичъ.
— Да раньше воскресенья ему не выхать, потому вдь разсчетъ въ контор по субботамъ, а ему приходится и съ конторы получить.
— Три дня еще до воскресенья-то, досадливо сказалъ Глбъ Кириловичъ.— Ну, а деньги когда ему?
— Деньги при разчет. Какъ въ контор разчетъ и паспортъ получитъ, такъ и отъ насъ деньги получитъ. Три рубля я ужъ передала ему черезъ Ульяну. Просилъ, чтобъ три рубля впередъ на манеръ задатка. Взялъ эти три рубля, повалилъ свой станокъ, захватилъ гармонію и побжалъ въ трактиръ пьянствовать. Сейчасъ Ульяна здсь была, такъ сказывала.
— Не спятился-бы, три-то рубля впередъ взявши? усумнился Глбъ Кириловичъ.— Напрасно вы, Дунечка, ему дали.
— Такой ужъ уговоръ черезъ Ульяну ставилъ. ‘Безъ этого я, говоритъ, не согласенъ’. Да нтъ. онъ не надуетъ.
— Какъ-бы съ пьяныхъ-то глазъ опять не налетлъ на васъ съ нахальничествомъ? Вы ужъ, Дунечка, держитесь больше около народа. Я хоть и побуду около васъ, но мн все-таки придется уйти, потому чуточку соснуть надо, а то сегодня ночью мн на работ и не выдержать.
— Да не дамъ я ее въ обиду, сказала Матрешка.— Вдь я теперь при Дун, такъ неужто мы вдвоемъ-то съ ней супротивъ его не сладимъ!
— Да вдь ежели только привяжется, такъ и то непріятно. Вы, Дунечка, какъ что — сейчасъ бгите къ Алексевн. При ней и мужъ, и дочь. Люди хорошіе и при нихъ ужъ онъ не посметъ васъ обидть. Вдь вотъ за обдомъ въ застольной придется вамъ съ нимъ встртиться.
— Эхъ, сморозили! Въ застольной… Такъ сейчасъ онъ и поидетъ сегодня въ застольную, три-то рубля получивши! улыбнулась Матрешка.— Не знаете вы его нрава. Теперь онъ разв только къ вечеру изъ трактира отыщется. Не пойдетъ онъ въ застольную постныя щи со снтками хлебать, ежели свой отъздъ справляетъ. Я ужъ за лто-то его вызнала. Нашъ былъ кавалеръ. Цлое лто съ нимъ путались, похвасталась она.
Глбъ Кириловичъ посмотрлъ на нее, покачалъ головой и сказалъ:
— Есть чмъ хвалиться!
— Да что-жъ такое? Вдь не монахиня, а заводъ не монастырь. За то веселились хорошо. Зимой по крайности будетъ чмъ лто вспомнить. Трещины-то на рукахъ, разъденныя глиной, зимой подживутъ и пріятно будетъ вспомнить. Онъ да солдатъ Мухоморъ — веселе ихъ и кавалеровъ нтъ. Я съ Мухоморомъ, Дуня съ Леонтіемъ — вотъ была наша компанія. Бывало…
Глба Кириловича отъ этихъ словъ коробило.
— Оставьте, Матреша. Ну, чего тутъ разсказывать! остановилъ онъ Матрешку.
— А отчего не разсказывать? На свои гуляли, а не на чужія… воспламенялась Матрешка.
— Брось, Матрена… Ну, чего ты въ самомъ дл?.. Было, да и прошло, оборвала ее въ свою очередь Дунька.
Матрешка уступила просьбамъ и умолкла.
— Пойти поспать немножко, сказалъ Глбъ Кириловичъ и сталъ подниматься съ травы.
— Послушайте… Когда-же вы будете играть вашу свадьбу-то съ Дуней? крикнула ему вслдъ Матрешка, когда онъ уходилъ.
— Да ужъ теперь скоро. Какъ только этотъ мерзавецъ Леонтій съ завода провалится, такъ и свадьбу играть можно. Можно и до Александрова дня сыграть, ежели Дунечка будетъ согласна. Успенскаго-то поста много-ли ужъ осталось! Самые пустяки. Паспорты у насъ въ порядк.
Глбъ Кириловичъ обернулся и стоялъ поодаль
— Вы, Дунечка, ужъ отпишите матери-то вашей, просите у ней родительскаго благословенія на вки нерушимаго и зовите на свадьбу. Не ахти какая дальняя дорога. Пущай прізжаетъ. Денегъ на дорогу ей вышлемъ, прибавилъ онъ.— Вы вдь сами-то писать не умете, такъ желаете, чтобы я сегодня написалъ отъ вашего имени? Я вотъ посплю, проснусь и передъ уходомъ на камеры въ лучшемъ вид напишу.
— Пожалуй, напишите, отвчала Дунька.
— Такъ до свиданія.
Глбъ Кириловичъ зашагалъ отъ шалаша.

XXVII.

Часовъ въ пять дня Глбъ Кириловичъ проснулся и сидлъ у себя въ каморк за кипящимъ самоваромъ. Столъ былъ покрытъ новой красной бумажной скатертью, только-что купленной, на блюдечк былъ нарзанъ въ вид двухъ кружочковъ лимонъ, стояла фунтовая баночка съ вареньемъ и помщались два прибора — стаканъ и расписная чашка. Глбъ Кириловичъ ждалъ Дуньку для написанія письма къ ея матери. За Дунькой онъ уже послалъ мальчишку-погонщика. Глбъ Кириловычъ смотрлъ на самоваръ, смотрлъ на посуду и чувствовалъ самодовольство. ‘Все это мое, все это собственное, на свой истинникъ купленное’, думалъ, онъ. Чай онъ еще не принимался пить. Сидлъ онъ безъ пиджака, въ одной жилетк поверхъ ситцевой рубахи и въ опоркахъ на босу ногу. Вскор пришла Дунька. Она была прямо отъ станка, босикомъ, въ линючемъ плать, въ пестрядинномъ передник и съ засученными по локоть рукавами.
— Милости прошу къ нашему шалашу! здравствуйте, Дунечка! воскликнулъ Глбъ Кириловичъ, поднимаясь со стула и приготовляясь обнять Дуньку, но она увернулась.
— Погодите, дайте прежде передникъ-то снять, сказала она, — Да и что за здоровканье по десяти разъ на дню! Давеча вдь видлись.
— Давеча при постороннихъ личностяхъ, а теперь я хотлъ поцлуйчикъ вонзить.
— Ну, вотъ… Охота тоже… Вся я грязная, въ глин. Даже и руки-то вымыла кой-какъ, наскоро.
Она посмотрла на руки и прибавила:
— Ужасти какъ трескаются! Теперь дожди пошли, глина стала мокрая, скользкая — ну. просто наказаніе. Нтъ-ли у васъ постнаго масла, чтобъ смазать чуточку?
— Деревянное масло есть, вотъ что лампадку теплю.
— Ну, давайте хоть деревяннаго. Смажешь, да потомъ на сухо вытрешь, такъ какъ будто и легче. А то, врите, словно и не свои руки, деревенютъ какъ-то. Такія шаршавыя, что ничего ими не чувствуешь. Вы вдь вотъ не знаете нашей глиняной работы, на обжигальной-то печи стоявши.
— Ну, и у насъ тоже хорошо! У васъ глина, а у насъ огонь. Одно другаго стоитъ. У меня вонъ вс руки пережжены. Болячка на болячк.
Дунька взяла съ подоконника бутылочку съ деревяннымъ масломъ, налила себ немного масла на ладонь, смазала руки, отерла ихъ потомъ о голову и насухо вытерла о передникъ.
— Ну, вотъ теперь здравствуйте, сказала она.
— Здравствуй, Фаншета! Я, Дунечка, недавно читалъ одну книжку, такъ тамъ влюбленные другъ въ друга Пьеръ и Фаншета. Онъ писецъ у нотаріуса, а она швея. Точь въ точь, какъ мы съ вами, проговорилъ Глбъ Кириловичъ, притягивая къ себ Дуньку и цлуя ее.
— Выдумаете тоже глупости! отвчала Дунька, слегка отбиваясь отъ Глба Кириловича.— Да оставьте-же! Ну, чего вы!
— Пьеръ также цловалъ Фаншету, когда она приходила къ нему въ мансарду, цловалъ и сажалъ ее къ себ на колни.
— Тише вы! За стной-то вдь прикащица слышитъ.
— Никого нтъ дома. Прикащица съ ребятишками въ лсъ за грибами ушла, прикащикъ по заводу шляется, а работница въ лавочку на деревню побжала. Мы, Дунечка, теперь одни въ мансард.
— Въ какой-такой мансард?
— А это по ихнему чердакъ. Вдь тамъ въ книжк на заграничный манеръ жизнь описана. Живутъ они въ предмстьи Парижа. Вотъ ужъ въ какомъ предмстіи я забылъ.
— Богъ знаетъ, что вы говорите! Совсмъ полоумный!
— Это я, Дунечка, съ радости, что вы ко мн въ гости пришли. Ну-съ, садитесь на мое мсто за хозяйку и разливайте чай. Пожалуйте къ самовару, а я супротивъ васъ.
Глбъ Кириловичъ взялъ Дуньку за плечи и посадилъ ее къ самовару, а самъ слъ противъ нея. Минуту погодя. онъ однако придвинулъ свой стулъ рядомъ къ ея стулу и опять обнялъ ее. Она опять стала слегка отбиваться, но онъ говорилъ:
— Теперь ужъ ау! Теперь ужъ невста моя. Нечего отворачиваться.
— Да тише вы! Вдь кипяткомъ ошпарю.
— Отъ такой душки намъ и кипятокъ не боленъ. Ну, шпарьте, шпарьте. Даже еще пріятно будетъ.
— Да ну васъ…. Что я живодерка. что-ли!
Дунька налила чаемъ стаканъ и чашку и они принялись пить.
— Кушайте съ лимономъ, кушайте съ вареньемъ. Малиннаго варенья нарочно для васъ, Дунечка, купилъ, потому вы сами ягода-малина, шутилъ Глбъ Кириловичъ.
— Наскажете тоже! И съ чего вы это сегодня такой!.. Иной разъ только ноете и веселаго слова изъ васъ коломъ не вышибешь, а сегодня вдругъ такимъ козыремъ…
— На душ, Дунечка, пріятно. Вотъ смотрю я на этотъ самоваръ — нашъ самоваръ, собственный, смотрю на чашку и стаканъ — наши. Всякая хозяйственность наша. Теперь у насъ хозяйственности много. Знаете, сколько у насъ чашекъ и стакановъ?
— Да мн-то что за дло! улыбнулась Дунька.
— Какъ что за дло! Что мое — то ваше. Не было-бы у меня Дунечки — и не собиралъ-бы я ничего этого. У насъ, Дунечка, теперь столько стакановъ и чашекъ, что ежели-бы, къ примру, мы сами да пять человкъ гостей пришло, то и то не побжали-бы въ люди побираться посудой, а изъ своей-бы собственной напоили.
— Наливать вамъ еще-то чаю?
— Пожалуйте. Изъ вашихъ собственныхъ ручекъ буду много пить.
— Когда-жъ письмо-то матери будемъ писать? Только сидимъ да зря бобы разводимъ. Вдь мн на работу надо.
— А вотъ сейчасъ. За этимъ дло не станетъ. Стаканчикъ въ сторону, бумажку положимъ, чернилицу поставимъ — и начнемъ писать, чаекъ прихлебывая. А что до работы, Дунечка, то я вамъ скажу, что на работу теперь вы не наваливайтесь такъ. ужъ очень-то. Съ какой стати? Про васъ и у меня хватитъ.
— Выдумывайте выдумки-то! Одному Леонтію ни за что, ни про что еще девять съ полтиной выложить надо.
При слов ‘Леонтій’ Глба Кириловича нсколько покоробило, но онъ совладалъ съ собой и пробормоталъ:
— Отработаемъ. Я вонъ рыбакамъ триста штукъ глиняныхъ гирекъ на грузъ къ стямъ на три рубля обжечь взялся.
Онъ положилъ бумагу на столъ, поставилъ чернильницу, обмакнулъ перо и спросилъ Дуньку.
— Ну, что-же писать вашей мамаш?
— Да вамъ лучше знать, отвчала она.— Вы грамотй. Пишите, что выхожу замужъ, прошу родительскаго благословенія, зову на свадьбу и посылаю три рубля денегъ на дорогу.
— Надо будетъ, Дунечка, пригласить вашу мамашу погостить передъ свадьбой.
— Ну, вотъ! Что-жъ она тутъ безъ дла-то будетъ мотаться!
— Зачмъ безъ дла? Мы ее можемъ при завод въ обрзку пристроить. Два другривенныхъ въ день въ лучшемъ вид выработаеть.
— Ну, пишите. А только вдь она за все про все жрать меня будетъ. Она язва. Она какъ начнетъ точить, такъ безъ удержу.
— За что-же васъ точить, ежели вы соблюдать себя будете?
— Она найдетъ за что.
— Какъ вашу мамашу-то звать?
— Федосья Ивановна.
Глбъ Кириловичъ началъ писать письмо. Написавъ его, онъ прочелъ его Дуньк. Въ письм стояло слдующее:
‘Любезной маменьк Федось Ивановн отъ дочери вашей Авдотьи Силантьевны поклонъ земный, цлую ваши ручки и прошу родительскаго благословенія на вки нерушимаго. И увдомляю васъ, маменька, что я живу на завод здорова и благополучна и работаю не покладывая рукъ и очень стараюсь. А также, маменька. съ душевнымъ трепетомъ длаю вамъ извстнымъ, что я здсь-же на завод нашла себ жениха, который на мн настоящимъ законнымъ манеромъ повнчаться хочетъ. Этотъ женихъ здшній обжигало, молодой человкъ, Глбъ Кириловичъ Четыркинъ, а такъ какъ я изъ вашей родительской воли выдти не желаю, то и прошу у васъ на мой законный бракъ вашего родительскаго благословенія на вки нерушимаго. И оный Глбъ Кирилычъ также земно вамъ кланяется и проситъ благословеніе сочетаться со мною узами закона. И онъ, любезная маменька, хорошій человкъ, непьющій и будетъ васъ уважать и почитать, какъ родную мать, ибо онъ самъ сирота и окромя дяди въ деревн, не иметъ ни отца, ни матери, а только онъ теперь уже приписавшись въ мщане и потому мщанинъ. И ежели вы, любезная маменька, на мое благополучіе жить съ нимъ въ закон согласны, то прошу васъ пріхать ко мн на свадьбу и погостить, а также посылаю три рубля на дорогу. А что вы на мст, то отъ мста можете отказаться и работать со мной на завод въ обрзк, а когда обрзки не будетъ, то жить при насъ въ почтеніи до новаго мста, а тамъ что Богъ укажетъ. А свадьба наша будетъ, любезная маменька, какъ только вы прідете или, ежели не прідете, то пришлете родительское благословеніе. И прізжайте скоре. А женихъ мой Глбъ Кириловичъ получаетъ на завод пятьдесятъ рублей въ мсяцъ и хозяинъ имъ доволенъ и обжигать кирпичъ онъ будетъ до Масляной недли, а то и дольше, такъ какъ заводъ большой и порядовщики много кирпича-сырца наработали. И онъ, маменька, все приданое сдлалъ мн на свои деньги, пальто драповое мн купилъ и подвнечное платье закажетъ. А годы его такіе, что онъ уже солдатскій жребій вынималъ и въ солдаты не попалъ, стало быть, отъ солдатчины освобожденъ. И еще разъ мы оба шлемъ вамъ, милая маменька, низкій поклонъ и земно кланяемся. А за симъ письмомъ цлую ваши ручки и остаюсь любящая васъ дочь Авдотья’.
— Ну, что: хорошо? спросилъ Дуньку Глбъ Кириловичъ.
— Да конечно-же хорошо. Вдь ужъ вы грамотй извстный, отвчала та.
— Ну, вотъ завтра и пошлемъ это письмо. Положимъ деньги и пошлемъ.
— Денегъ-то при мн нтъ. Надо въ казарму въ сундукъ бжать.
— Не безпокойтесь, Дунечка, деньги мы отъ себя положимъ и будетъ это вашей мамаш отъ меня на манеръ какъ-бы угощенія.
— Да зачмъ-же? Вдь деньги у меня есть.
— Нтъ, нтъ. Пусть отъ меня будетъ, настоялъ Глбъ Кириловичъ и принялся со словъ Дуньки писать на конверт адресъ ея матери.
Посл писанія письма Дунька и Глбъ Кириловичъ посидли еще съ четверть часа около самовара и отправились на работу. Глбъ Кириловичъ уговаривалъ. Дуньку, чтобъ она пошабашила уже на сегодня съ работой и отдохнула, но она не согласилась, сказавъ, что на свадьбу много денегъ понадобится, а потому на работу надо ‘навалиться, а не безъ дла слоновъ водить’. Глбъ Кириловичъ проводилъ ее къ ея станку, простился съ ней и отправился къ печнымъ камерамъ смнять своего товарища, старика Архипа Тихонова.

XXVIII.

Глбъ Кириловичъ и Дунька ршили, что слдуемые Леонтію по уговору девять рублей съ полтиной они отдадутъ въ субботу вечеромъ, посл разсчета въ контор. Настала суббота. Разсчитывать рабочихъ начали въ пять часовъ вечера. Такъ какъ эта суббота приходилась послдней передъ Успеньевымъ днемъ, то производился и окончательный разсчетъ тмъ рабочимъ, которые порядились работать только до Успенья, а не до Александрова дня. Такихъ рабочихъ было до двадцати пяти человкъ. Эти рабочіе были по большей части крестьяне Новоладожскаго узда и спшили къ себ домой въ деревню на осеннія полевыя работы — косить овесъ, жать рожь и копать картофель. Они и на заводъ пришли посл весеннихъ работъ въ деревн, къ Троицыну дню. Днемъ Глбъ Киридовичъ не работалъ, ему предстояла ночная смна, въ пять часовъ онъ явился къ контор, дабы вручить Леонтію деньги.
Контора помщалась въ маленькомъ одно-этажномъ домишк, выходящемъ фасадомъ на дорогу, на берегъ рки. Домишко этотъ состоялъ изъ двухъ комнатъ и прихожей. Въ первой комнат находилась контора, въ ней стоялъ у окна большой столъ, покрытый клеенкой, а на стол лежали заводскія книги, копіи разсчетныхъ книжекъ рабочихъ, счеты съ большими костяжками и стоялъ подносъ съ чернильницей, песочницей и перьями. По стн помщался большой сундукъ, окованный желзомъ, но денегъ въ немъ не держали — прикащикъ боялся покражи, и, получивъ деньги отъ хозяина для разсчета съ рабочими, таскалъ ихъ при себ въ бумажник. Вмсто денегъ въ сундук хранились паспорты рабочихъ и лежало съ полпуда чаю, развшеннаго по четверткамъ и восьмушкамъ, сахаръ въ фунтовыхъ тюрикахъ и кофе. Этотъ чай, сахаръ и кофе прикащикъ съ особеннымъ рвеніемъ всучивалъ рабочимъ при разсчет вмсто денегъ. Обыкновенно длалось такъ, что которому рабочему приходилось четыре съ полтиной или пять рублей семьдесятъ пять копекъ, то копйки прикащикъ уже не додавалъ, а за полтинникъ вручалъ четвертку чаю или полфунта кофею и фунтъ сахару. Двугривенные оплачивалъ фунтомъ сахару, четвертаки восьмушкой чая, и такъ дале. Часто бывало такъ, что ежели рабочій просилъ денегъ не въ разсчетное время, то прикащикъ всучивалъ ему чаю, сахару и кофе на относительно большую сумму рублей на шесть, на семь. Рабочій получалъ ихъ и тотчасъ-же тащилъ на деревню въ мелочную лавочку, гд и продавалъ со скидкой. Чаемъ, сахаромъ и кофе можно было получить разсчетъ во всякое время. Этимъ пользовались гуляки и тотчасъ-же, продавъ чай въ лавочку, пропивали въ трактир вырученныя за него деньги. Чай, сахаръ и кофе доставлялись прикащику хозяиномъ, и прикащикъ, разсовывавшій рабочимъ эти продукты, получалъ отъ хозяина въ свою пользу скидку. Кром стола и сундука, въ контор стояло нсколько стульевъ, вислъ на стн въ рамк купеческій билетъ хозяина, свидтельство прикащика, да въ углу на полк помщался образъ и передъ нимъ теплилась лампада. Вторая комната вмщала въ себ клеенчатый диванъ съ валиками, подушкой и байковымъ одяломъ, простой некрашенный столъ и кресло. Здсь ночевалъ хозяинъ, когда изрдка прізжалъ на ночь на заводъ. Надъ окнами домика съ улицы висла вывска: ‘Кирпичный заводъ купца Поеремина’.
У конторы на улиц толпились рабочіе, но среди нихъ не было еще Леонтія, хотя его товарищъ — солдатъ Мухоморъ былъ тутъ и балагурилъ съ Матрешкой, которая тоже пришла за разсчетомъ. Окно въ контор было отворено и въ него можно было видть прикащика Николая Михайлова, сидвшаго у стола, звякавшаго на счетахъ, записывавшаго въ заводскія книги и въ разсчетныя книжки рабочихъ уплату, наконецъ выдававшаго деньги съ прибавленіемъ чая, сахара или кофе. Рабочіе входили по одному и останавливались у стола. Безъ спора не происходило почти ни одного разсчета. Изъ окна то и дло слышались возгласы въ род слдующихъ:
— Да побойся ты, Николай Михайлычъ, Бога-то! Или Бога забылъ?
— Нтъ, я его помню чудесно, а вотъ ты забылъ и не боишься, коли за поломанный кирпичъ хочешь деньги получить, отвчалъ прикащикъ.— Ншто поломанный и растрескавшійся кирпичъ можно обжигать? Съ какой стати намъ половьемъ-то заводъ полонить!
— Да вдь мы на поломку и такъ триста штукъ съ тысячи скидываемъ. Вдь тысяча-то у насъ въ тринадцать сотъ. Вдь ты тысячу-то триста за тысячу отъ насъ принимаешь, пробуетъ доказывать рабочій.
— То само собой, то на половье посл обжога идетъ, когда кирпичъ въ печи полопается, а ты уронилъ полки съ сырцомъ, поломалъ кирпичъ-сырецъ и хочешь, чтобъ я его принималъ въ счетъ за цльный. Нтъ, братъ, не модель. Надо и хозяина поберечь. Онъ васъ поитъ, кормитъ.
— Да много-ли его поломалось-то? И всего-то въ въ восьми тысячахъ штукъ двсти, а вдь я теб за восемь тысячъ десять тысячъ четыреста выставляю.
— Врешь, врешь! Штукъ триста пятьдесятъ негоднаго. Тамъ еще потрескавшійся есть. Ну, я за триста штукъ и вычитаю. Проходи, проходи съ Богомъ! Бери деньги и уходи. Нечего зубы-то мн заговаривать. Мы не таковскіе. Понимаемъ.
— Николай Михайлычъ! Да вдь ломъ не отъ меня. На полки кирпичъ былъ положенъ цльный, а у васъ полки старыя и подгнили, ну и подломились, доказывалъ рабочій.— Стало быть, вина хозяйская, а не наша.
— Не клади на подгнившія полки, выбирай крпкія, стоялъ на своемъ прикащикъ.
— Триста штукъ… Неужто ты, Николай Михайлычъ, изъ такихъ пустяковъ душу свою марать будешь?
— А теб триста кирпичей пустяки, такъ изъ-за чего ты споришь?
— Мн разсчетъ, я человкъ блый, мн за триста кирпичей почти два двугривенныхъ получить слдуетъ, а для хозяина это все равно что плюнуть.
— Наплюешься, братъ, двугривенными-то до карманной чахотки. Вишь, какой богачъ выискался! Ну, проваливай! Некогда мн съ тобой разговаривать! Слдующій! Вавило Спиридоновъ! вызывалъ прикащикъ въ окно другаго рабочаго.
Первый рабочій, получившій разсчетъ, выходилъ изъ конторы и ругался. Онъ долго еще держалъ на ладони полученныя отъ прикащика деньги и перебиралъ ихъ, заглядывалъ въ свою разсчетную книжку и, ничего не разобравъ въ ней, плевалъ въ сторону.
Почти вс рабочіе уходили изъ конторы недовольные.
Вотъ получившаго разсчетъ рыжаго рабочаго съ красными воспаленными и гноящимися глазами окружаютъ другіе рабочіе.
— Не додалъ? спрашиваютъ они его.
— По книжк все додалъ, а за прописку паспорта вычелъ три гривенника. Суди самъ, парень, какая здсь прописка въ деревн! Въ город это точно, что съ нашего брата за прописку гривенникъ берутъ, а вдь здсь уздъ.
— Да можетъ статься, онъ съ тебя за разсчетныя книжки вычелъ? говоритъ черный маленькій мужиченко съ бородой клиномъ.
— Нтъ, за книжки онъ съ меня сорокъ копекъ передъ Петровымъ днемъ въ первый разсчетъ вычелъ. ‘Удерживаю, говоритъ, за дв разсчетныя книжки’.
— Да и разсчетная-то книжка всего по гривеннику. У нихъ на затылк и цна стоитъ. Стала быть, за дв книжки двугривенный слдуетъ, вмшивается въ разговоръ солдатъ Мухоморъ.— Гд у тебя разсчетная книжка? Вотъ на затылк у ней десять копекъ обозначено, указалъ онъ.— Видишь цифирь десять?
— Да я не грамотный. А только какъ передъ Истиннымъ, около Петрова дня съ меня за книжки сорокъ копекъ взялъ, стоитъ на своемъ рыжій мужикъ.— А сегодня вдругъ за прописку паспорта три гривенника.
— Врно, врно. Это себ сбираютъ, поддакиваетъ босой сдой мужикъ.— Когда по весн заводъ открываютъ, такъ молебенъ бываетъ — вотъ они и сбираютъ. Я въ прошломъ лт у нмца на завод работалъ, такъ тамъ даже полтину серебра… Мужикъ-ли, баба-ли, двка-ли — со всхъ по полтин на молебенъ.
— Зачмъ-же онъ мн говоритъ, что за прописку, паспорта? допытывается рыжій рабочій.
— А это такъ. Однимъ они говорятъ за прописку другимъ за молебенъ. Вонъ онъ, когда Марью кривую отпущалъ и разсчетъ ей выдавалъ, такъ говоритъ: ‘давай, говоритъ, на старосту три гривенника’. Три гривенника и взялъ.
— Просто, братцы, я думаю, это прикащикъ себ… тихо замтилъ черный мужиченко.— Вишь вдь, брюхо-то онъ налъ! Лопнуть хочетъ. Жена въ шелкахъ щеголяетъ.
— Нтъ, нтъ… Отъ хозяина положеніе, чтобы вычитать. Они за это три ведра вина намъ ставили. У Колубаева на завод тоже по четвертаку съ носа берутъ, разсказываетъ кто-то.— Тамъ по четвертаку на молебенъ, по четвертаку на угощеніе и по двугривенному за прописку.
— За три ведра вина, да со всего завода по три гривенника съ каждаго носа! Ловко! вырывается восклицаніе у Мухомора.— Три-то ведра и съ закуской восемнадцать рублей стоили, а ежели взять триста-четыреста рабочихъ, да по три гривенника…. Ахъ, грабители!
— Тише!.. Прикащикъ слышитъ. Окно-то вдь отворено, останавливаютъ его.
— А мн плевать ему въ бороду, Что такое прикащикъ? Такой-же мужикъ, какъ и я.
Изъ конторы черезъ окно раздается визгливый голосъ. Голоситъ баба.

XXIX.

Разсчетъ рабочихъ въ заводской контор продолжался. Почти вс разсчитанные рабочіе выходили недовольные. Вотъ выскочила на дорогу голосившая въ контор баба. Въ рукахъ она держала паспортъ, разсчетную книжку, пакетикъ съ чаемъ и трехрублевую бумажку.
— Братцы! Заводскіе! Да что-жъ это такое, помилуйте! Вдь онъ, подлецъ, съ меня семъ шкуръ содралъ! вопила она передъ рабочими.— На Троицынъ день за разсчетныя книжки тридцать копекъ вычелъ и вдругъ на Успеньевъ день опять вычитаетъ! За прописку паспорта двугривенный урвалъ, четвертку чаю вмсто денегъ всучилъ и за какое-то стекло въ казарм сорокъ копекъ ужилилъ. ‘Ты, говоритъ, пьяная стекло въ казарм разбила’. Стекло въ казарм на Перваго Спаса Матрешка башкой разбила, когда он съ Дунькой, какъ стоялые жеребцы, возились.
— Я? Я разбила? Ахъ, ты мерзкая тварь! Да, какъ у тебя, у твари, языкъ-то не отсохнетъ говорить такія слова! взвизгнула Матрешка, подлетая къ баб.— Не тебя-ли, пьяницу, мы тогда спать укладывали на койку? Вдь ты, какъ свинья нечесанная, ввалилась въ казарму и повалилась на порог. Мы съ Дунькой потащили тебя укладывать, стащили съ тебя сапоги, а ты начала швыряться да со всего размаха сапогомъ въ стекло.
— Врешь, врешь, безстыжіе твои глаза! Сама я дйствительно на Первое Спаса была выпивши, а мн Ульяна сказывала, что ты башкой стекло высадила, съ Дунькой возившись.
— Гд Ульяна? Подавай сюда Ульяну. Пусть она мн это въ лицо скажетъ, такъ я ей въ глаза наплюю. Пойдемъ къ ней.
— И пойдемъ, въ лучшемъ вид пойдемъ, а я это такъ не оставлю, чтобы мн за чужое безобразіе, сорокъ копекъ платить. У меня деньги-то кровныя, трудовыя, а не отъ Мухомора выклянченныя, попрекнула баба Матрешку.
— Ну, ты говорить говори, да не заговаривайся, а то вдь я по свойски! возвысилъ голосъ находившійся тутъ-же солдатъ Мухоморъ и, сдлавъ угрожающее движеніе, молодцовато обдернулъ на себ подолъ рубахи.
— Да что мн заговариваться-то! Вс знаютъ про, ея уксусное поведеніе. А я уксуснымъ поведеніемъ не занимаюсь, я мужнина жена и по паспорту мужнина жена. На вотъ, посмотри на паспортъ-то. У меня мужъ въ Питер въ извоз здитъ. Я не уксусница.
— Молчи, хайло проклятое! крикнула ей Матрешка.— Не теб чужую кислоту разбирать! Сама-то на себя прежде посмотри, какая ты! А что ты мужнина жена, такъ это не причина. Всякія тоже и мужнины жены бываютъ. Да-съ… Ты прежде всего вспомни, кто въ прошлое воскресенье въ олешник съ Немподистомъ земляникомъ сороковку сокрушалъ?
Шумъ длался все сильне и сильне. Матрешка и баба голосили на всю дорогу, изрыгая’ другъ на друга ругательства. Прикащикъ выглянулъ изъ окна и крикнулъ:
— Вонъ отсюда! Ступайте на зады, да тамъ и кричите сколько влзетъ.
— Вонъ! Нтъ, братъ, не уйду, не унималась баба.— Обсчиталъ на цлый рубль серебра, да и гонишь? Братцы! Заводскіе! Будьте свидтелями, чтобы я могла на него къ мировому… Три гривенника за книжки, сорокъ копекъ за стекло, двугривенный за прописку…
— Или мн за урядникомъ посылать, чтобы онъ тебя унялъ, разбойницу! заоралъ, высунувшись изъ окна, прикащикъ.
— За урядникомъ? Посылай за урядникомъ. Въ лучшемъ вид мн самой урядникъ нуженъ, чтобы разсказать вс твои шильничества. Я сейчасъ протоколъ и составлю.
— Ребята! Прогоните ее! Чего она тутъ безобразничаетъ!.. отдалъ рабочимъ приказъ прикащикъ.
— Уймись, неугомонная! заговорили нсколько рабочихъ, подходя къ баб, и отвели ее отъ окна конторы.
Баба направилась по берегу по направленію къ деревн, но не унималась. Еще издали былъ слышенъ ея визгливый голосъ, изрыгающій ругательства и Матрешк, и прикащику.
— На деревн въ трактир утшится, кивали ей вслдъ рабочіе.
Матрешка, оставшаяся у конторы вмст съ Мухоморомъ и задтая бабой за живое, тоже не могла угомониться.
— Вишь что выдумала, пьяная рожа! Будто я башкой стекло разбила, возившись съ Дунькой, говорила она.— Точно что въ Спасовъ день, вечеромъ стояли мы съ Дунькой у окна и точили лясы съ Леонтіемъ, а никакой возни не было. Леонтій стоялъ подъ окошкомъ и звалъ Дуньку гулять въ трактиръ. Дунька хотла лзть въ окошко, чтобъ спрыгнуть ему на руки, а я ее удерживала. И никакой возни не было. Потомъ вдругъ является вотъ эта самая пьяная Варвара… Является, голоситъ псни и упала на порог. Ну, тутъ мы ее подняли и уложили на койку, а она сапогомъ какъ шваркнетъ въ стекло, да и разбила. Ни я, ни Дунька ни душой, ни тломъ не виноваты. Дунька вышла къ Леонтію черезъ двери и самымъ тихимъ манеромъ отправились они въ трактиръ.
Глбъ Кириловичъ, бывшій тутъ-же, около конторы, и слышавшій эти слова Матрешки, вздрогнулъ. Его словно что укололо въ сердце и бросило въ жаръ. Онъ въ волненіи заходилъ около конторы. Дло въ томъ, что все разсказываемое Матрешкой относительно Дуньки и Леонтія было въ вечеръ Перваго Спаса, то-есть 1-го августа, а Первый Спасъ, приходился уже посл того памятнаго для него дня, когда онъ имлъ свиданіе съ Дунькой въ олешник, и гд во время сдланнаго ей угощенія предложилъ ей ‘наплевать на Леонтія и выдти за него, Глба Кириловича, замужъ’, и она согласилась на это, дала ему слово.
‘Въ вечеръ Перваго Спаса Дунька была съ Леонтьемъ въ трактир. Отправилась съ нимъ въ трактиръ уже въ то время, когда въ казарм вс ложились спать, разсуждалъ онъ. Неужто-же она даже посл сейчасъ даннаго слова наплевать на Леонтія надувала меня? Господи Боже мой, да что-жъ это такое! Можетъ быть, и теперь надуваетъ’? задавалъ онъ себ вопросъ, припоминалъ вс слова Дуньки, вс ея поступки за послднее время, вс ея ласки и не находилъ себ отвта. ‘Что-же это будетъ, ежели вс ея слова пустяки, что она забыла Леонтія и полюбила меня’!
И Глбъ Кириловичъ мучился сомнніемъ. Онъ хотлъ тотчасъ-же подойти къ Матрешк и подробне разспросить ее о сейчасъ разсказанномъ ею про Дуньку въ вечеръ Перваго Спаса, но посовстился Мухомора. Мухоморъ не отходилъ отъ Матрешки и точилъ съ ней лясы.
Промелькнуло у Глба Кириловича въ голов бжать сейчасъ Дуньк и просить ее вывести его изъ сомннія, но и это онъ оставилъ, успокаивая себя тмъ, что, можетъ быть, Матрешка вретъ, разсказывая про Дуньку небылицы, просто сочиняетъ, чтобы выгородить себя и доказать, что она разбила стекло въ казарм.
Онъ на минуту не успокоился, но тутъ къ контор подошелъ Леонтій. Глбъ Кириловичъ взглянулъ на Леонтія и ненависть, страшная ненависть разлилась въ немъ къ Леонтію. Глбъ Кириловичъ готовъ былъ броситься на Леонтія и задушить его но удержалъ себя. У него тряслись руки и ноги судорожно искривились губы.
— За разсчетомъ пришелъ? спросилъ Леонтія Мухоморъ.
— Да, братъ, за разсчетомъ. Прощай, здшнія палестины! Денежки получу, краличекъ писаныхъ пивкомъ попою и фю-ю-ю по машин въ деревню! свистнулъ онъ, подмигивая Матрешк и хлопая ее ладонью по плечу.
— Смотрите-же, полтину вдь общали на пив пропоить, замтила ему Матрешка.
— Рубль пропою, отвчалъ онъ и опять залихватски свистнулъ.— Мн нон деньги-то съ неба сыплятся, прибавилъ онъ, но тутъ замтилъ Глба Кириловича, умолкъ и издалека поклонился ему.
Черезъ нсколько времени онъ подошелъ къ Глбу Кириловичу и тихо спросилъ:
— Сейчасъ уговорныя деньги отдашь? Я за разсчетомъ пришелъ.
— Пришелъ, да не разсчитался, заикаясь отъ гнва, произнесъ Глбъ Кириловичъ.— А ты прежде получи отъ прикащика паспортъ въ руки, а потомъ и деньги отъ меня возьмешь..
— Что-жъ, за этимъ дло не станетъ, отвчалъ Леонтій и направился въ контору, замтивъ, что оттуда уже вышелъ какой-то рабочій.
Въ контор Леонтій, какъ и другіе, о чемъ-то заспорилъ съ прикащикомъ и черезъ нсколько времени вышелъ оттуда на дорогу, держа въ рук паспортъ и дв рублевыя бумажки.
— Кофею вдругъ вздумалъ мн два фунта навязывать прикащикъ. Ншто мы бабьимъ напиткомъ пользуемся? проговорилъ онъ.— И такъ ужъ отъ разныхъ поборовъ при разсчет не оберешься, а тутъ вдругъ бери его кофей. Да и кофей-то если-бы былъ настоящій, такъ можно было-бы невстк въ деревню гостинцемъ свезти, а то кофей изъ сушенаго гороху.
Проговоривъ это, Леонтій подошелъ къ Глбу Кириловичу и ткнулъ въ его сторону паспортомъ.
— На, вотъ, господинъ обжигало, любуйся… Паспортъ въ рукахъ, сказалъ онъ.
То блдня, то красня отъ волненія, Глбъ Кириловичъ вынулъ изъ кармана девять рублей бумажками и пятьдесятъ копекъ мелочью и сунулъ ихъ Леонтью, прибавивъ:
— Только завтра-же позжай въ деревню.
— Дай отгулять праздникъ-то. Въ понедльникъ уду. Ничего не откушу у твоего сокровища, все при немъ останется.
Глбъ Кириловичъ хотлъ что-то сказать, но только пошевелилъ сухими воспаленными отъ волненія губами, затмъ быстро повернулся спиной къ Леонтью и зашагалъ отъ конторы. Сзади себя онъ слышалъ звонкій смхъ Леонтья. Хохоталъ также Мухоморъ, хихикала и Матрешка, какъ еще показалось. Онъ стиснулъ зубы и сжалъ кулаки, но не оборачивался. На его глазахъ показались слезы, давно уже подступавшія къ горлу.

XXX.

На пути Глбу Кириловичу встрчались задльные рабочіе, покончившіе свои работы ради субботы ране обыкновеннаго. Дабы скрыть свои слезы, онъ сначала отворачивался отъ рабочихъ, закрывалъ лицо платкомъ, но когда нкоторые изъ нихъ стали окликать его и заговаривать съ нимъ, то онъ свернулъ на пустырь, спустился въ овражекъ, образовавшійся изъ старой кирпичной выемки и уже поросшій травой и мелкимъ кустарникомъ, и опустился на траву.
— Что-же это такое! Что-же это такое! Гд-же правда? Гд-же совсть? твердилъ онъ, вспоминая разсказъ Матрешки о свиданіи Дуньки съ Лонтіемъ въ Спасовъ день.
Сидлъ онъ въ овражк, однако, недолго, быстро поднялся, отеръ платкомъ слезы и черезъ ольховую заросль направился къ шатру Дуньки. Онъ хотлъ спросить Дуньку, была-ли она въ день Перваго Спаса вечеромъ въ трактир съ Леонтіемъ или не была, но когда изъ-за ольховыхъ кустовъ увидалъ шатеръ Дуньки и стоящую около шатра Дуньку, формующую кирпичъ и мурлыкающую псню, то остановился въ раздумьи. Ему и хотлось ее разспросить и жалко было обидть подозрніемъ, да и боялся онъ скандала.
‘Закричитъ, заругается, назоветъ меня нюней, а можетъ быть, все это и неправда, можетъ быть, Матрена наврала’, мелькало у него въ голов и, дабы проврить разсказъ Матрешки о Дуньк, онъ ршилъ прежде спросить Ульяну, не знаетъ-ли Ульяна что-нибудь объ этомъ обстоятельств.
‘Голубушка, вдь какъ хороша-то’! любовался онъ на Дуньку изъ-за кустовъ и, простоявъ такъ минутъ съ пять, тихо сталъ уходить обратно, но черезъ минуту вернулся вновь и опять остановился въ кустахъ передъ шатромъ Дуньки. Ему хотлось во что-бы то ни стало поговорить съ Дунькой, проврить тонъ ея рчи съ нимъ. О разсказ Матрешки онъ ршился не упоминать покуда. На этотъ разъ онъ уже прокрался ближе къ шалашу Дуньки. Дунька продолжала работать и мурлыкать псню. Постоявъ еще немного въ кустахъ, онъ громко крякнулъ и быстро вышелъ изъ засады, очутившись прямо передъ Дунькой.
— Фу, какъ вы меня напугали! вскрикнула Дунька и схватилась за сердце.— Фу, ты пропасть! Я ужъ думала, что это Леонтій.
‘Невинна, невинна’, подумалъ Глбъ Кириловичъ, услышавъ отъ Дуньки эти слова. и нсколько успокоился.
— Здравствуй, Дуня, здравствуй, голубка моя!.. проговорилъ онъ, подходя къ Дуньк, и хотлъ обнять ее, но она увернулась и сказала:
— Ну, ну, не мшайте. Сейчасъ начала новую сотню кирпичей и хочу во что-бы то ни стало кончить ее сегодня до звонка.
Тонъ рчи Дуньки теперь показался Глбу Кириловичу подозрительнымъ и онъ опять впалъ въ уныніе.
— Но вдь я, милушка, помиловаться съ тобой хотлъ, снова началъ онъ.
— На все есть время. Не люблю, когда мшаютъ во время спшки. Ну, что: видли Леонтья? Отдали ему девять съ полтиной?
— Отдалъ, сухо отвчалъ Глбъ Кириловичъ и тяжело вздохнулъ, не спуская съ Дуньки глазъ, наблюдая вс ея движенія.
Дунька подняла голову и спросила:
— Опять нюни? Съ чего это вздыхаете-то? Десять кулей овса въ амбаръ безъ передышки втащили, что-ли?
Глбъ Кириловичъ промолчалъ и, не простясь, медленно сталъ удаляться отъ шатра.
— Куда-же вы? весело крикнула ему Дунька вслдъ.
— На камеры, на работу, отвчалъ онъ, не оборачиваясь.
— Ужъ и разсердилисъ… Ну, человкъ! Нельзя-же и работу работать, и обниматься… бормотала она.
Приблизясь къ шатру обжигальной печи, Глбъ Кириловичъ опять былъ убжденъ въ справедливости разсказа Матрешки.
‘И съ какой стати врать этой Матрен? Дразнить ежели меня, но она это сказала такъ вдругъ, не подумавши, просто къ слову, стало быть, это правда’, мелькало у него въ голов.
Глбъ Кириловичъ началъ работать, но работа спорилась плохо, вьюшки не поддвались кочергой и соскакивали съ нея.
‘А вдругъ она и теперь съ Леонтіемъ’? думалось. ему про Дуньку, когда уже на завод позвонили къ ужину, и вся кровь приливала ему въ голову. Нсколько разъ бросалъ онъ кочергу и хотлъ бжать смотрть, что длаетъ Дунька, но одумывался и опять брался за кочергу. Когда стемнло и шатеръ озарился краснымъ заревомъ огня, вылетающимъ изъ вьюшекъ, ему сдлалось особенно грустно, хотлось хоть у кого-нибудь разспросить о Дуньк, и онъ послалъ подручнаго за Ульяной.
— Сбгай разыщи мн Ульяну-порядовщицу и попроси ее придти сюда. Мн съ ней насчетъ одного завтрашняго дла переговорить надо. Будь другомъ, сбгай, а завтра я тебя за это стаканчикомъ попотчую, сказалъ онъ подручному.— Ежели ужь отъужинали, то ты поищи ее около казармы.
Подручный побжалъ, ходилъ долго и наконецъ вернулся.
— Сейчасъ придетъ. Спать ужъ думала укладываться, сказалъ онъ.
Вскор явилась Ульяна.
— Что такое опять стряслось? заговорила она, войдя на камеры.
— Дло одно у меня, Ульянушка, есть. То есть такое дло, что просто измучило оно меня: у меня и сердце не на мст, и голова кругомъ… бормоталъ Глбъ Кириловичъ.— Ежели это правда, то вотъ змя-то!.. Отойдемъ къ сторонк, чтобы подручный не слышалъ. Сядь вонъ тамъ на обрубочк дерева.
И онъ отвелъ ее на противуположный край камеръ.
— Про Дуньку что-нибудь? спросила Ульяна,
— Да, про нее. Только ты, Бога ради, тише… сказалъ Глбъ Кириловичъ, понизивъ голосъ, помолчалъ и произнесъ:— Была ты въ день Перваго Спаса въ казарм, когда вечеромъ Дуня и Матрена тащили пьяную Варвару на койку? Только говори правду.
— Постой… стала вспоминать Ульяна и прибавила:— Была, была… Дйствительно, была, Я укладывалась спать, а он ее тащили. Только что теб до Варвары-то? Вдь ужъ пьяница извстная. Она тогда еще стекло сапогомъ разбила.
— Такъ, такъ… чуть не воскликнулъ Глбъ Кириловичъ.— Вотъ ужъ и правда,
— Да что теб до Варвары-то? допытывалась Ульяна.
— На Варвару мн наплевать, а я хочу спросить о Дун. Ежели ты въ это время была въ. казарм, то, стало быть, все видла. Приходилъ къ окну въ этотъ вечеръ Леонтій и вызывалъ Дуню? Только не при, Бога ради, только не ври. Припомни хорошенько.
— Приходилъ, кажется. Да вдь онъ часто приходилъ, бывало, къ окошку лясы точить. Вдь ужъ коли путался онъ съ ней, то какъ-же…
— Нтъ, я желаю знать, въ Спасовъ день приходилъ-ли, именно въ Спасовъ, подчеркнулъ Глбъ Кириловичъ.
— Приходилъ, приходилъ.
— Позвалъ ее въ трактиръ и она съ нимъ ушла?
Ульяна подумала и отвчала:
— Дйствительно, вдь ушла.
— Ну, не змя-ли она подколодная! воскликнулъ Глбъ Кириловичъ.
— Но, милый человкъ, вдь она и все время съ нимъ, бывало, уходила. Какъ тотъ придетъ, стукнетъ въ окно — она сейчасъ… Ты вдь и самъ знаешь, что она съ нимъ раньше путалась. Ты ужъ забудь, прости… Это дло такое… Самъ долженъ знать, какую облюбовалъ.
— Что раньше было, Ульяна Герасимовна, про то я не говорю: то было, прошло да и быльемъ поросло, а вдь это оказывается въ день Перваго Спаса? въ Спасовъ день, посл того, когда я уже къ ней посватался и она общалась мн прикончить съ Леонтьемъ, наплевать на него, мерзавца. Правда! Правда! Стало быть, это правда! прошепталъ Глбъ Кириловичъ, скрипнувъ зубами, и схватился за голову.
Ульяна его утшала:
— Ты, Глбъ Кирилычъ, успокойся, не сердись на Дуньку. Разумется, она глупа и неосторожна, но все таки теперь ей надо чести приписать — теперь она давно ужъ съ нимъ никакихъ разговоровъ не ведетъ и даже боится его. Тутъ какъ-то Леонтій присталъ къ ней, такъ она закричала такимъ благимъ матомъ, что мы такъ изъ воротъ и повыскакали къ ней. На берегу это было. Леонтіи былъ пьяный, повстрчался съ ней и сталъ тащить ее въ трактиръ.
Глбъ Кириловичъ не унимался.
— Оставь, Ульяна Герасимовна! Не разсказывай! Съ меня довольно и того, что она въ день Перваго Спаса съ нимъ въ трактир путалась. Вдь это, это… шепталъ Глбъ Кириловичъ и не находилъ словъ, чтобы докончить.— Выпьемъ, Ульянушка! Выпьемъ съ горя! Хочу пьянымъ напиться. Пьяному лучше жить, у него совсть короче!.. воскликнулъ онъ, ударяя Ульяну по плечу.— Сейчасъ я пошлю за виномъ.
— Да что ты! Полно… Брось… Вишь, что выдумалъ… Оставь… отговаривала его Ульяна.
— Не могу я иначе…
— Пренебреги. Вдь ты зналъ, какую берешь. А вотъ уйдетъ Леонтій въ деревню, и уже тогда ничего этого не будетъ. Тогда ты и безпокоиться перестанешь.
— Не перестану, Ульянушка! Не могу я… Силъ моихъ нтъ. Иванъ! Сходи сейчасъ за виномъ!.. крикнулъ онъ подручному, вынимая изъ кармана рублевку.— Принеси бутылку водки, колбасы и пару пива. Мн гостью угостить надо.
Явились водка и пиво. Ульяна пила съ Глбомъ Кириловичемъ и всми силами старалась его успокоить, но онъ не успокаивался.
Ульяна ушла съ камеръ уже часу въ одиннадцатомъ вечера. Непривычный къ вину, Глбъ Кириловичъ былъ уже совсмъ пьянъ. Прощаясь съ Ульяной, онъ ударялъ себя въ грудь и шепталъ:
— Мн довольно… Теперь мн совсмъ довольно! Теперь я все узналъ.
По уход Ульяны, его совсмъ развезло. Онъ слъ на обрубокъ дерева, потомъ свалился съ него и заснулъ на песк, насыпанномъ на камерахъ. Подручный, знавшій Глба Кириловича за непьющаго человка, просто диву дался, видя его въ такомъ вид.
Глбъ Кириловичъ проснулся уже подъ утро. Всходило солнце и сквозь щели шатра причудливо играло на песк на камерахъ. Онъ быстро вскочилъ на ноги, но его такъ и шатнуло въ сторону. Голова его была тяжела и страшно болла.

XXXI.

А по уход Глба Кириловича въ субботу вечеромъ отъ конторы, гд онъ вручилъ Леонтію девять рублей съ полтиной, вотъ что происходило.
Пославъ въ догонку уходившему Глбу Кириловичу нсколько насмшекъ, сопровождаемыхъ громкимъ хохотомъ, поддерживаемымъ Мухоморомъ и Матрешкой, Леонтій сказалъ имъ:
— Только ужъ то, что нельзя мн жениться на Дуньк и съ собой ее взять, потому старики мои подомъ съдятъ ее въ деревн, зачмъ не нашу деревенскую, а съ воли взялъ, а то ни за какіе пряники и коврижки не уступилъ-бы я ее обжигал. Двка первый сортъ.
— Да не съли-бы. Она сама зубаста, отвчала Матрешка.
— Зубаста, да не на моихъ стариковъ. Супротивъ тхъ не выстоитъ, коли жрать начнутъ. Вдь ни днемъ, ни ночью покою не дадутъ, ни въ будни, ни въ праздникъ. Да старики-то стариками, а еще братъ женатый напустится, да невстка. Братъ-то жену и изъ своихъ деревенскихъ взялъ, да только приданаго было мало, такъ тоже, охъ, какъ жрали! А Дунька — чужая, да и совсмъ безъ приданаго. Ну, да ужъ на нтъ и суда нтъ. Пущай беретъ ее обжигало.
— Не ужиться ей съ нимъ, замтила Матрешка.— Она вертушка да хохотушка, а онъ серьезнаго изъ себя доказываетъ и все хочетъ на степенный манеръ. Сбжитъ она отъ него.
— Да какъ сбжать-тo, милая, ежели мужъ паспорта не дастъ, сказалъ Мухоморъ.
— Ну, будутъ жить, какъ кошка съ собакой.
— А это другой фасонъ. Да ничего, утрамбуется. Онъ ее вареньемъ да пряниками закормитъ.
— Не больно-то она любитъ варенья. Ей горькаго до слезъ подавай. Вотъ на пиво, такъ ой-ой какъ пронзительна! Ядъ сущій. А обжигало самъ непьющій и ее соблюдать хочетъ, разсуждалъ Леонтій, но Мухоморъ сейчасъ-же его перебилъ:
— Однако ты подругу-то продалъ, такъ угощеніе съ тебя. Веди меня и Матрешку въ трактиръ.
— Да, да… Вдь полтину на пив проугощать хотлъ, поддакнула Матрешка.
— Сдлайте одолженіе. За этимъ не постоимъ, отвчалъ Леонтій и повелъ Мухомора и Матрешку на деревню въ трактиръ.
Трактиръ былъ грязный, съ ободранными стнами, съ засиженными мухами растрескавшимися стеклами въ полусгнившихъ рамахъ. Стеклянная входная дверь не имла двухъ стеколъ въ переплет и вмсто нихъ была вставлена синяя сахарная бумага. Трактиръ находился при постояломъ двор и въ немъ продавали водку распивочно и на выносъ. Въ глубин противъ входа стояла стойка, а за ней помщался буфетчикъ въ красной кумачевой рубах и жилетк съ бронзовыми пуговками. Тутъ-же, около него, топтался подручный мальчишка въ передник. Нсколько пьяныхъ рабочихъ стояли передъ стойкой и требовали себ ‘стаканчики’. За столикомъ помщалась совсмъ уже пьяная Варвара и доканчивала ‘сороковку’. Было душно, накурено махоркой. Изъ другой комнаты доносилась пьяная псня и звуки гармоніи.
— Антипычу! кивнулъ Леонтій буфетчику, вводя Матрешку и Мухомора въ трактиръ.— Разсчетъ получилъ и въ деревню, братъ, ду.
— Доброе дло. Чмъ потчиваться будешь? спросилъ буфетчикъ.
— Да давай дв пары пива покуда, а тамъ видно будетъ.
Компанія услась за столикомъ. Къ Леонтію подскочилъ оборванный мужикъ безъ шапки и въ такой рубах, что въ дырья ея сквозило тло. Онъ былъ босой и держалъ въ рукахъ старые валеные сапоги.
— Купи, братанъ, валенки. Смерть похмелиться хочется, а денегъ нтъ. Купи, теб въ деревн топтать ихъ будетъ отлично, бормоталъ онъ, суя Леонтію валеные сапоги.
— Ну, тя въ болото! отмахнулся Леонтій.?
— Да вдь дешево отдамъ. Дай на три стаканчика и володй добромъ.
— Толкнись къ Антипычу. Чего ты ко мн-то лзешь?
— Да не беретъ. ‘Не имю, говоритъ, собственной правы’.
— Ну, ужъ значитъ, хороши-же и валенки, коли не беретъ.
— Боится, видно… Недавно тутъ была у него исторія. Краденое принялъ, шепнулъ мужикъ.
— Ну, вотъ… Толкуй… Краденыхъ отца съ матерью приметъ, ежели стоющіе. Нестоющіе валенки твои — вотъ и не принимаетъ.
Оборванный мужикъ уныло крякнулъ и отошелъ отъ Леонтія.
На стол у Леонтія явилось пиво. За пивомъ Леонтій расчувствовался и опять началъ о Дуньк.
— Двка-то ужъ очень хороша. Она съ душкомъ: чуть что не по ней — сейчасъ шаршавится, но за то работящая. И, Боже мой, какая работящая! Золото, а не двка.
— А вотъ погляди, за обжигалу выдетъ — и руки сложитъ, замтилъ Мухоморъ.
— Изъ себя серьезенъ. За такого серьезнаго одра выдти, такъ надо-же за это покуражиться. И неужто, Матрешенька, она со мной не попрощается честь-честью? обратился Леонтій къ Матрешк.— Вдь ужъ кажется…
— И думать не смй!
— А вы уговорите. Вдь тоже лто-то душа въ душу мы съ ней прожили. А путанья-то что было! Страхъ… Расходимся честь-честью, такъ чего ей! Вдь не скоты безчувственные. Вотъ кабы я ей какую-нибудь встряску задалъ, а то я, окромя учтивости, ничего…
— А на берегу-то встртился, да пьяный ее силкомъ въ трактиръ тащилъ? Ншто не помнишь? Тогда мы насилу ее отъ тебя оттащили.
— И все-таки безъ всякаго безобразія.
— Врешь. По затылку хватилъ.
— Ужъ и по затылку! Разв только задлъ малость… Не таковская она двка, чтобы ее по затылку. Она сама сдачи дастъ.
— Прямо по затылку. Вдь я тутъ-же была.
— Ну, это я любя. Вы все-таки, Матрешенька., попросите ее, чтобъ она по настоящему со мной простилась.
— Да ты никакъ съума спятилъ! Обжигало ей приданое сдлалъ, всю до капли одлъ, а она пойдетъ къ своему старому душеньк прощаться! Она боится тебя даже. Просила меня работать съ ней вмст, чтобъ не быть одной.
— Да что я зврь лютый, что-ли, чтобъ меня бояться!..
— Не зврь, а нахальникъ, а она себя теперь для обжигалы соблюдаетъ. Храни Богъ, обжигало узнаетъ.
— Да не узнаетъ. Мы тайкомъ… Вдь я честь честью… Уговори-ка ее, Матрешенька, чтобъ она. завтра вечеркомъ на зады къ старой мельниц пришла проститься. Обжигало будетъ въ это время на камерахъ.
— И не проси. Что я за пособница путанью!
— Я, Матрешенька, платочкомъ теб поклонился-бы за это, только попроси и уговори, не унимался Леонтій.— Ужъ больно мн не хочется свиньей-то ухать отъ старой подруги! Обжигало не узнаетъ. Попрощаемся честь-честью — и ужъ тогда на вкъ…
Леонтій наклонился къ Матрешк, обнялъ ее и глядя ей въ глаза, спрашивалъ^
— Поговоришь съ ней? Опросишь? Уговоришь? Да?
Матрешка лукаво улыбнулась и отвчала:
— Пожалуй, я скажу Дуньк, а только напередъ, знаю, что изъ этого никакого толку не будетъ.
Леонтій спросилъ еще пива.

XXXII.

Въ воскресенье утромъ на кирпичномъ завод было особенное движеніе. Разсчитанные въ субботу вечеромъ до тридцати человкъ рабочихъ, у которыхъ ряда была только до Успеньева дня, собирались хать къ себ домой во деревнямъ. На двор и на берегу около завода суетились мужчины и женщины. Кто встряхивалъ солому и сно изъ мшковъ, служившихъ постелями въ теченіи лта, кто увязывалъ въ котомки и укладывалъ въ сундуки разную незатйливую носильную ветошь и мелкій домашній скарбъ. Котомки образовывались изъ тхъ-же мшковъ, которые освобождались отъ набивки. Мшки, у рабочихъ были свои собственные, а солома и сно для набивки полагались хозяйскія. Нкоторые изъ запасливыхъ, явившіеся на заводъ съ кой-кими предметами хозяйства, привязывали къ котомкамъ закоптлые желзные чайники, котелки. Былъ всего только восьмой часъ утра, но, не взирая на это, большинство мужчинъ и женщинъ были уже полупьяны. Вс переругивались другъ съ другомъ — кто изъ-за обрывка веревки, которымъ связывался или привязывался мелкій скарбъ, приготовляемый въ дорогу, кто изъ-за какого-нибудь вытащеннаго изъ стны гвоздя, на которомъ висла надъ койкой носильная ветошь. Шли какіе-то счеты изъ-за взятаго когда-то въ долгъ на похмельную выпивку гривенника или пятіалтыннаго и не отданнаго. Одинъ наступалъ на горло и требовалъ долгъ, другой уврялъ, что онъ отдалъ. Доходило и до драки. Слышались возгласы въ род:
— Такъ подавись этимъ гривенникомъ, воръ проклятый! Пусть онъ теб къ гробу на свчку пригодится, чортъ паршивый!
Пропившіеся за лто рабочіе, которымъ не хватало денегъ даже на отправку въ деревню, продавали остающимся еще до Александрова дня товарищамъ все, что можно продать — запасную рубаху, шейный платокъ, жилетку, промнивали сапоги на опорки, получая за это приплату. Вс торопились на пароходъ или на желзную дорогу. Среди этой толпы бродилъ и Глбъ Кириловичъ, только-что смнившійся отъ печныхъ камеръ. Лицо его было блдно и помято, кружилась голова отъ вчерашней непривычной выпивки, походка была нетвердая. Онъ искалъ глазами Дуньку или Леонтія, но ни той, ни другаго не было. Не видать было и Матрешки. Глбу Кириловичу, какъ денежному человку, со всхъ сторонъ предлагали купить что-нибудь, но онъ отъ покупокъ отказывался. Совсмъ ужъ пьяная Варвара, тоже отправлявшаяся въ деревню, совала ему въ руки стеклянную сахарницу съ крышкой, прося купить за двугривенный.
— Ей-ей, сама сорокъ копекъ дала… Вещь не порченная, а теб, жениться-то ежели задумалъ, такъ куда какъ хорошо по хозяйству пригодится! говорила она.
Глбъ Кириловичъ хотлъ купить сахарницу, принялся было ее разсматривать, но, вспомнивъ разсказъ Матрешки про Дуньку, махнулъ рукой и раздраженно сказалъ:
— Не надо мн, ничего не надо!
Онъ спросилъ кой-кого про Дуньку. Дв бабы отвчали ему, что Дунька пошла съ Матрешкой за грибами.
— Одн пошли? Никто изъ мужиковъ съ ними вмст не отправился? задалъ бабамъ вопросъ Глбъ. Кириловичъ, стараясь казаться какъ можно спокойне.
— Никто, никто. Он сейчасъ только и пошли-то.
— А куда он пошли? Въ какую сторону? допытывался онъ.
— Да въ Вавиловскій лсъ. Вдь у насъ одно мсто, куда ходятъ за грибами.
Глбъ Кириловичъ подумалъ и, подмываемый подозрніями и ревностью, самъ отправился въ Вавиловскій лсъ.
‘А можетъ быть, и Леонтій съ ними? Надо послдить. Почемъ знать? Бабы и проглядть могли’, мелькало у него въ голов, и при этой мысли сердце его болзненно сжималось.
Сначала онъ шелъ по мелкой ольховой заросли, выросшей посл срубленнаго крупнаго лса. Виднлись пни. Трава была сыра отъ росы. Августовское солнце хоть и свтило ярко, но высушить ее еще не могло. Впереди его, прижавъ уши, зигзагами пробжалъ заяцъ между пней. Вдали на болот кричалъ куликъ. Усталость томила Глба Кириловича. Онъ прислъ на пень и вынулъ изъ кармана конвертъ съ полученными вчера по почт изъ фотографіи изъ Петербурга двумя карточками, на которыхъ Дунька была снявшись вмст съ нимъ. Вынувъ изъ конверта одну карточку, онъ долго смотрлъ на нее и любовался Дунькой
‘Неужто она и посейчасъ измнница? Неужто и посейчасъ къ Леонтію чувства чувствуетъ’? задавалъ онъ себ мысленно вопросы. ‘Вдь ужъ, кажется, я ей всю душу отдалъ и только и думаю о томъ, какъ-бы сдлать ее счастливой и приготовить ей тепленькое гнздышко!’
Онъ вспомнилъ, какъ она посл поздки съ нимъ въ Петербургъ сдлалась особенно ласкова къ нему, вспомнилъ ея слова, которыя она говорила:— ‘Миленькій, и какъ я васъ за все это любить-то буду!’ Онъ припоминалъ интонацію ея голоса, ея ласковое выраженіе лица, и все это казалось ему искреннимъ. Онъ сталъ утшать себя, что день Перваго Спаса, когда Дунька, по разсказамъ Матрешки и Ульяны, гуляла въ трактир съ Леонтіемъ, приходился раньше ихъ поздки въ Петербургъ, но тотчасъ-же самъ возражалъ себ, что общалась она пренебречь Леонтіемъ все-таки передъ Спасовымъ днемъ, когда онъ, Глбъ Кириловичъ, угощался съ ней на задахъ завода и посватался къ ней. Съ этого дня они уже стали женихомъ и невстой, а между тмъ въ день Перваго Спаса она откликнулась на зовъ Леонтія и пошла съ нимъ въ трактиръ, пошла уже поздно вечеромъ, стало быть, связи не прерывала.
‘Измнщица, измнщица’, повторялъ онъ, спряталъ въ карманъ фотографическія карточки и, вскочивъ съ пня, быстро зашагалъ по направленію къ Вавиловскому лсу.
Вотъ и Вавиловскій лсъ. Сначала показался мелкій осинникъ, составлявшій опушку, а за нимъ шли уже больныя деревья. Попадались красные грибы. Глбъ Кириловичъ взялъ два-три гриба, но тотчасъ-же сломалъ ихъ и бросилъ. На встрчу ему лопались два босыхъ заводскихъ мальчика-погонщика. Они возвращались на заводъ съ кузовами, переполненными грибами, и поклонились ему.
— Не видали вы въ лсу Дуни и Матрены? спросилъ ихъ Глбъ Кириловичъ.
— Дуньки и Матрешки? Нтъ, не видали, отвчалъ одинъ изъ мальчиковъ.
— Дуньки и Матрешки не видали, а Леонтій тамъ шляется съ гармоніей, прибавилъ другой мальчишка.
При этихъ послднихъ словахъ Глбъ Кириловичъ вспыхнулъ и на лбу его выступилъ обильный потъ.
‘Тутъ! Тутъ! И этотъ мерзавецъ тутъ!’ воскликнулъ онъ мысленно, сжалъ кулаки, стиснулъ зубы и быстро зашагалъ впередъ.

XXXIII.

Леонтій, Мухоморъ и его пріятельница Матрешка еще долго просидли въ трактир въ субботу вечеромъ посл разсчета, такъ что прозвали даже ужинъ въ застольной. Пили много, хотя пили только одно пиво. Ставилъ пиво Леонтій, ставилъ Мухоморъ и даже сама Матрешка потребовала пару бутылокъ ‘на заладку’, какъ она выражалась. Леонтій все время приставалъ къ Матрешк и упрашивалъ, чтобы она уговорила Дуньку проститься съ нимъ ‘какъ слдуетъ’.
— Вдь ужъ въ послдній разъ, вдь ужъ это на послдяхъ, а тамъ уду въ деревню, такъ, можетъ быть, и вовкъ не придется съ ней увидться, говорилъ Леонтій и прибавлялъ:— Похлопочи, Maтреша, за подаркомъ теб я не постою. Хорошій платокъ въ понедльникъ преподнесу. Хотлъ отвезти невстк въ подарокъ — ну, теб онъ будетъ.
— Насчетъ подарка оставь. Что я за сводница такая!.. Ежели что сдлаю, то такъ, даромъ, за милую душу сдлаю, отвчала Матрешка.
— Да ужъ сдлаетъ, сдлаетъ, сказалъ за нее Мухоморъ.— Не сметъ она не сдлать, коли мой приказъ есть. Слышишь, Матрешка: мой приказъ!
И онъ стукнулъ кулакомъ по столу.
— А вотъ будешь много командовать, такъ нарочно не сдлаю.
— А выволочку?.. Хочешь выволочку?
— Ну, ну, ну… Руки не распространяй. Не крпостная я теб досталась.
— Нтъ. Мухоморъ, ужъ ты оставь, остановилъ Мухомора Леонтій.— Зачмъ насильничать? Я честь честью прошу у Матрешеньки и даже земно кланяюсь.
Леонтій всталъ и поклонился въ поясъ, тронувъ рукой до пола.
— За милую душу сдлаю, а съ подкупомъ или изъ-за побой — ничего не сдлаю. Только ужъ ты, пожалуйста, обжигал меня не выдавай.
— Гробъ… могила!.. стукнулъ себя въ грудь Леонтій и спросилъ:— Такъ когда-же, Матрешенька?
Матрешка сообразила и дала отвтъ:
— Завтра утречкомъ я пойду съ ней за грибами въ Вавиловскій лсъ. Приходи туда. А на задахъ около завода теб съ ней встртиться будетъ не ладно. Мало-ли тамъ всякаго заводскаго народа шляется. Теперь ужъ вс знаютъ, что обжигало ее обзаконить хочетъ. Увидятъ — и разскажутъ ему.
— Такъ какъ-же я васъ въ лсу-то встрчу? Вдь лсъ-отъ великъ.
— А я буду псни пть и голосъ о себ подавать, а ты захвати гармонію и нтъ-нтъ, да и поиграй на гармоніи. Найдешь насъ, сыщемся. Поищи, какъ хлба ищутъ, — и найдешь.
На заводъ они пришли уже поздно и были изрядно пьяны. Матрешка шла обнявшись съ Мухоморомъ и голосила псню, Леонтій подыгрывалъ на гармоніи. Когда Матрешка вошла въ казарму, тамъ уже вс спали. Спала и Дунька. Матрешкина койка приходилась рядомъ съ Дунькиной. Добравшись до своей койки, Матрешка залзла на нее, растянулась и стала было будить Дуньку, чтобы начать съ ней разговоръ о Леонтіи, но какъ ни расталкивала она Дуньку, Дунька только мычала и отмахивалась, а просыпаться не просыпалась. Матрешка не добилась толку и заснула.
Утромъ въ воскресенье въ казарм зашумли ране обыкновеннаго. Рабочіе, получившіе съ вечера разсчетъ и сбиравшіеся узжать съ завода, проснулись совсмъ спозаранку и потащили изъ казармы мшки и свой скарбъ. Сдлалось шумно, раздавались крики, ругань и остальнымъ рабочимъ спать было тоже невозможно. Проснулись и встали и Дунька съ Матрешкой.
— Ужасти, двушка, какъ сегодня у меня башка трещитъ, жаловалась Матрешка Дуньк.— Вчера Леонтій повелъ Мухомора и меня угощать на прощанье, и просто уйму пива въ трактир выпили. Я ужъ такъ жалла, такъ жалла, что тебя съ нами не было.
— Да ты въ ум? Пойду я теперь въ трактиръ съ Леонтіемъ! Отъ человка только что откупилась и вдругъ угощаться съ нимъ пойду! отвчала Дунька.
— Откупилась оттого, чтобы онъ оставилъ тебя и ухалъ. Онъ и узжаетъ, завтра узжаетъ, а проститься-то съ нимъ все-таки слдуетъ. Въ трактир-то и простилась-бы. Вдь не врагъ онъ теб былъ, а другъ милый, такъ надо расходиться честь-честью, длала подходъ Матрешка — Онъ вонъ вчера только о теб и разговаривалъ въ трактир. ‘Ни въ жизнь-бы, говоритъ, я ее не оставилъ’. Тебя, то-есть. ‘Я, говоритъ, и самъ-бы ее обзаконилъ, да невозможно мн ее къ себ въ деревню везти, потому, говоритъ, старики мои подомъ ее съдятъ, потому что она чужая, а не изъ нашей деревни’. Говоритъ, а у самого слезы.
— Ну, что онъ вретъ. Кабы любилъ и жаллъ до слезъ, то могъ-бы, женившись на мн, и не везти меня въ деревню. Похали бы въ Питеръ да и пробились-бы тамъ зиму на поденной работ, а на весну опять сюда на заводъ. Вретъ онъ, сказала Дунька.
— Ей-ей, плакалъ. Такъ вотъ слезы и лились.
— Съ пьяныхъ глазъ.
— Что у трезваго на ум, то у пьянаго на язык, такъ и слезы. Трезвый-то постыдился-бы, не заплакалъ, а тутъ такъ и заливался. И что, говоритъ, мн горько, такъ это то, что я долженъ ухать, не попрощавшись съ ней… и сочтеть она, говоритъ, меня за свинью безчувственную’
Дуныка вспыхнула и отвчала:
— Да и сочла уже.
— А вотъ на поврку-то онъ выходитъ не свинья, а самый чувствительный человкъ. ‘Пуще, говоритъ, всего у меня сердце болитъ, что этотъ обжигало черезъ свой нравъ вкъ ея загубитъ’. Это твой, то есть. Вотъ что онъ говоритъ. Нтъ, онъ страсть какъ о теб убивается. Мн что Леонтій? Мн онъ ни кумъ, ни братъ, ни сватъ, теб онъ ближе, потому цлое лто душа въ душу вы жили и миловались, а я все-таки скажу: очень чувствительный человкъ и большая у него скоропалительность къ теб.
— Было да прошло, отвчала отрывисто Дунька.
— Ну, не скажи, лукаво улыбнулась Матрешка.— Кабы все прошло, то не улещивалъ-бы онъ меня всякими словами улещливыми, не умолялъ-бы всми святыми, чтобы уговорила тебя выдти къ нему въ лсъ проститься. ‘Я, говоритъ только-бы ей поклонился земно, сказалъ-бы, чтобы она не поминала меня лихомъ, — съ меня и довольно. Тогда-бы я и ухалъ съ чистымъ сердцемъ’.
— Многаго хочетъ.
— Я все-таки общала замолвить теб о немъ словечко — и вотъ говорю, продолжала Матрешка.
— Напрасно трудишься.
— Мое дло сторона, но вдь человка-то жалко. Ты подумай хорошенько — ну, чего такого онъ теб дурнаго сдлалъ? Цлое лто душа въ душу съ тоббой жилъ, по пятамъ у тебя ходилъ, а ты и попрощаться съ нимъ не хочешь. Глба Кирилыча боишься? Такъ вдь можно всегда такъ устроить, что онъ даже и не догадается. Наша сестра на этотъ счетъ хитра. Подумай.
Дунька молчала и потупилась.
— ‘Свиньи, говоритъ, даже такъ не расходятся., какъ мы расходимся’, не унималась Матрешка. ‘Свиньи — и т на прощанье лизнутъ другъ друга, а вдь мы, говоритъ, люди’. Мой совтъ попрощаться теб съ нимъ честь-честью. Ну, подумай — кто узнаетъ, ежели я буду молчокъ? Никто не узнаетъ. Потшь стараго-то дружка.
Дунька все еще молчала и перебирала на себ кончикъ платка. Матрешка помедлила и спросила:
— Обрадовать Леонтія-то, что-ли? Сказать ему, что придешь къ нему проститься?
— Ахъ, что ты мн говоришь, что ты мн говоришь, Матрешка! воскликнула Дунька, смущаясь, улыбнулась и закрыла руками глаза.
— Да ровно ничего. Ну, что такое значитъ проститься съ старымъ воздахторомъ? Ровно ничего. А ужъ какъ онъ просилъ-то! Простишься что-ли?
— Дай подумать. Не могу я такъ.
Дунька волновалась.
— Да чего тутъ думать-то! Ршай, да и длу конецъ. Ты все про Глба, про обжигалу думаешь. Не узнаетъ твой Глбъ. Пойдемъ-ка сегодня утромъ, напившись чаю, за грибами въ Вавиловскій лсъ, и Леонтій туда придетъ. Мы такъ съ нимъ вчера и уговорились. Пойдемъ за грибами-то?
— Охъ, Матрешка, Матрешка! вздохнула Дунька.
— Да ршай ужъ… Чего тутъ!.. Онъ пойдетъ въ лсъ самъ по себ, мы тоже пойдемъ сами по себ… Ну, встртились… Эка важность! Въ лсу съ кмъ угодно можно встртиться. Всякій народъ по лсу шляется. Кто ему запретитъ по лсу ходить?.. А встртишься, да потомъ не захочешь съ нимъ прощаться, такъ вдь можешь и не прощаться, даже и не разговаривать… Передумала, да и все тутъ… Пойдемъ въ лсъ за грибами-то.
Дунька зардлась, закрылась рукавомъ, отвернулась отъ Матрешки и прошептала:
— Ну, пойдемъ.
Напившись на крылечк чаю, Дунька и Матрешка одлись по праздничному, захватили кузовки и отправились въ лсъ.

XXXIV.

А Глбъ Кириловичъ все ускорялъ и ускорялъ свои шаги, идя по лсу. Время отъ времени онъ даже бжалъ, бжалъ безъ всякаго направленія, сворачивая то вправо, то влво, весь запыхавшіяся, весь въ поту. Онъ искалъ Дуньку съ Матрешкой, искалъ Леонтія, но ихъ не было и слда. Наконецъ онъ опомнился, разсудилъ, что поспшностью ничего не возьмешь, пошелъ тише и сталъ прислушиваться — не подастъ-ли кто изъ нихъ голосъ. Нсколько разъ ему казалось, что онъ слышитъ звуки гармоніи. Онъ вздрагивалъ, останавливался, прятался за дерево или кустъ, присдалъ, даже ложился на землю, но звуки исчезали. Онъ вставалъ и брелъ дале. Солнце уже стояло довольно высоко. Онъ. взглянулъ на свои карманные часы. Былъ десятый часъ утра. Вышелъ онъ въ восемь часовъ, стало быть, пробродилъ два часа.
‘Гд-же он? Гд? Гд-же Дуня и Матреша? Неужто бабы надули меня, что Дуня и Матреша пошли за грибами’! вопіялъ онъ мысленно ‘Да и Леонтія-то не видать и не слыхать. Вдь мальчишки сказали, что онъ съ гармоніей по лсу бродитъ. Вдь ежели онъ захватилъ съ собой гармонію, то затмъ, чтобы играть. Отчего-же гармоніи не слышно? Гармонія можетъ быть слышна издалека. Неужто наши мальчишки подсмялись надо мной’?
Вскор, однако, Глбъ Кириловичъ услышалъ говоръ. Говоръ раздавался изъ маленькаго овражка. Глбъ Кириловичъ притаилъ дыханіе и тихонько, еле переступая, подкрался къ оврагу. На этотъ разъ онъ не обманулся. Можно уже было различить женскіе голоса. Глбъ Кириловичъ узналъ даже голосъ Дуньки, заговорилъ и мужской голосъ.
‘Они, они. Она и онъ’… какъ электрическая искра, мелькнула мысль въ голов Глба Кириловича. Онъ весь какъ-то съежился, наклонился, опустился на колни и поползъ по направленію голосовъ. Вотъ онъ и у обрыва овражка. Здсь онъ явственно различилъ и голосъ Матрешки. Слышно было, что разговаривали трое, но фигуръ было не видать, — мшала кудрявая березка, росшая на скат въ овражк, мшали кусты лозняка. Онъ поползъ по краю обрыва въ сторону, огибая березку и кусты лозняка и отыскивая лучшее мсто для наблюденія. Такое мсто нашлось. Проползя съ десятокъ саженъ, онъ, какъ на ладони, увидалъ Дуньку, Матрешку и Леонтія. Дунька сидла на кочк, обхвативъ свои колни руками. Она была въ своемъ свтло-синемъ плать и съ красной ленточкой на голов. Матрешка помщалась около, стоя, общипывая втку красной рябины, и пихала себ ягоды въ ротъ. Кузовки съ грибами были около. Шагахъ въ пятнадцати отъ Дуньки и Матрешки, прислонясь къ деревцу, стоялъ Леонтій. Онъ былъ въ красной кумачевой рубах и жилетк. Глбъ Кириловичъ напрягъ весь свой слухъ и не поднимался съ земли. Дунька и Леонтій говорили тихо и всего разговора ихъ слышно не было. Доносились только отдльныя слова. Матрешка-же наоборотъ кричала и каждая ея фраза была слышна отъ слова до слова. Дунька не глядла на Леонтія, а сидла, вперивъ взоръ себ въ колни. Леонтій-же, держа подъ мышкой гармонію, не сводилъ глазъ съ Дуньки.
— Кланяйся-же земно и проси учтивымъ манеромъ! раздался голосъ Матрешки.
Леонтій низко-пренизко поклонился. Дунька не поднимала глазъ.
— Подойти-то можно? спрашивалъ онъ.
Дунька что-то отвчала, но что именно, Глбъ Кириловичъ не разслышалъ. До него донеслось одно только слово ‘законъ’.
— Да вдь законъ-то ты примешь потомъ, а пока ты еще вольный казакъ, снова послышалась рчь Матрешки.— И чего ты, не понимаю я, артачишься! Вдь ужъ затмъ и въ лсъ за грибами пошла, чтобъ съ нимъ проститься и на послдяхъ помиловаться, а теперь артачишься.
Глбъ Кириловичъ напрягъ весь свой слухъ и услышалъ изъ устъ Дуньки слова:
— Ну, прощай, коли такъ…
— Да кто-же такъ-то прощается! Ты подзови его, говорила Матрешка.
Дунька подняла руку и замотала ею.
— Мръ, нтъ! Не надо! раздался ея возгласъ.— Не подходи.
— Иди, Леонтій! Подходи! Что она, въ самомъ дл, дуру изъ себя строитъ!
Леонтій двинулся по направленію къ Дуньк. Дунька вскочила съ травы, отбжала нсколько шаговъ и остановилась за небольшимъ кустомъ лозняка. Леонтій приблизился къ лозняку — Дунька, отскочила къ берез.
— Подходи, подходи, не бойся. Или забылъ, что наша сестра лукава? Нашу сестру надо силкомъ брать! кричала ему Матрешка.
— Матрешка! Я закричу! взвизгнула Дунька.
— Ну, и кричи, сколько хочешь. Здсь въ лсу никто, кром насъ, не услышитъ, отвчала Матрешка.
Дунька стояла по одну сторону березы. Леонтій помщался шагахъ въ пяти по другую сторону.
— Желаю честь-честью… Можно? спросилъ онъ.
— Прощай! Прощай! Я уже сказала… явственно, хоть и тихо донеслись слова Дуньки.
— Такъ не прощаются. Не хотлъ-бы быть нахальникомъ, да ужъ любовь моя къ теб больно велика.
Леонтій махнулъ рукой, бросилъ на землю гармонію и ринулся къ Дуньк. Та взвизгнула и побжала. Онъ за ней.
— Вотъ такъ-то лучше, ободряла его Матрешка.— А то вдругъ ни съ того, ни съ сего сдлался слюняемъ и нюней на манеръ нашего обжигалы. Словно забылъ, какъ нужно съ нашей сестрой орудовать.
Черезъ минуту Дунька и Леонтій скрылись въ кустахъ.
Глбъ Кириловичъ все это видлъ. Въ первую минуту онъ хотлъ вскрикнуть, но голосъ его замеръ. Онъ хотлъ подняться на ноги, но ноги не дйствовали. Въ глазахъ у него потемнло, закружились какіе-то круги. Онъ упалъ лицомъ на руки и горько заплакалъ. Когда онъ поднялъ голову, въ овраг не было уже и Матрешки. Стояли только два кузовка съ грибами, да подальше отъ нихъ валялась гармонія. Придерживаясь за стволъ деревца, онъ поднялся на ноги и, шатаясь какъ пьяный, поплелся по обрыву овражка, направляясь домой.
‘Зачмъ скандалить? Зачмъ кричать? Вдь все равно никакого толку не выдетъ. Пущай ихъ тамъ… Пущай… Теперь ужъ мн все равно’, бормоталъ онъ самъ съ собой.
На другой сторон обрыва онъ услыхалъ голосъ Дуньки, долетвшій до него изъ оврага изъ-за кустовъ лозняка. Она говорила:
— Милый ты мой! Не любила я его никогда, да и теперь не люблю, а просто меня наши заводскія бабы съ толку сбили. Да только пообщайся ты мн на зиму въ Питер остаться и обзаконить меня, такъ я и пальтомъ евоннымъ, что онъ мн купилъ, и сапогами, и подушками — всмъ, всмъ пренебрегу. Никакихъ мн его тряпокъ и плошекъ не надо, только-бы ты былъ со мной.
Что отвчалъ Леонтій, Глбъ Кириловичъ не слыхалъ. Онъ опрометью бросился отъ овражка и побжалъ въ глубь лса.

XXXV.

Домой Глбъ Кириловичъ вернулся полный отчаянія. На немъ, какъ говорится, лица не было. Взоръ его блуждалъ. Когда онъ явился на заводскій дворъ, то два встртившіеся ему рабочіе даже посторонились отъ него и долго смотрли въ слдъ. Глбъ Кириловичъ прямо прошелъ къ себ въ каморку, тяжело опустился на койку, сбросилъ съ себя фуражку на полъ и схватился за голову.
— Кончено… Все кончено… Всему конецъ… Аминь… прошепталъ онъ.— Дунечка, Дунечка! За что ты со мной такую шутку сыграла!
Придя немного въ себя, онъ тотчасъ-же послалъ кухарку прикащика за водкой.
— Гостей, что-ли, къ себ ждешь? спросила та, зная его за непьющаго человка.
Глбъ Кириловичъ не отвтилъ ни слова и отвернулся.
— А закуски теб ншто не надо?
— Не надо мн, ничего не надо! раздраженно крикнулъ онъ.
Ночью онъ спалъ всего часъ или два, спалъ на камерахъ, спалъ пьянымъ сномъ, но теперь его нисколько не клонилъ сонъ, хотя былъ уже полдень, — до того было велико его нервное потрясеніе.
Явилась водка. Глбъ Кириловичъ залпомъ хватилъ чайный стаканъ и закашлялся. На стол лежали баранки, онъ взялъ одну и попробовалъ закусывать, пожевалъ, но тотчасъ-же выплюнулъ — апетита не было никакого и даже самая да ему была противна. Вино, однако, ударило ему въ голову, подъ сердце стала подкатывать какая-то пріятная теплота. Онъ вынулъ изъ кармана дв фотографическія карточки, на которыхъ онъ былъ снятъ вмст съ Дунькой, поставилъ ихъ передъ собой на столъ, прислоня къ стн, и долго на нихъ смотрлъ.
— А какъ я мечталъ-то, думая, что найду съ тобой свое счастіе! тихо произносилъ онъ, качая головой.— О своемъ угл мечталъ, какъ голубь, тащилъ по соломенк, приготовляя гнздышко для голубки, а эта голубка вдругъ — ‘никогда я его не любила, да и теперь не люблю’, припомнилъ онъ слова Дуньки, сказанныя про него Леонтію въ овраг, и вся кровь прилила ему въ голову.— Прочь! прошиплъ онъ, сбросилъ карточки на полъ и большими шагами сталъ ходить по каморк, метаясь, какъ разъяренный тигръ въ клтк.
Минутъ черезъ пять онъ пришелъ въ себя, бросилъ взглядъ на валявшіяся на полу карточки, поднялъ ихъ и опять поставилъ передъ собой.
— А вдь какъ хороша-то, какъ хороша-то! шепталъ онъ, покачивая головой и смотря на портретъ.— Какъ уметъ душу разбередить, какъ уметъ приласкать и подластиться! Дунечка, Дунечка! Какъ я любилъ-то тебя, да и посейчасъ люблю! А ты что со мной сдлала? Что со мной натворила? Вдь ты изъ меня сердце вырвала, живое сердце… Вдь я теперь не живу, вдь я теперь умеръ, умеръ… Да и ты жить не будешь. Не мн, такъ и не другому…
Онъ махнулъ рукой, опять схватилъ карточки со стола, разорвалъ ихъ въ мелкіе клочки и бросилъ на полъ.
Сдлавъ это, онъ налилъ второй стаканъ водкой и хотлъ его выпить, но водка не пошла въ горло и полилась черезъ носъ. Такъ очень часто бываетъ съ непривыкшими къ вину. Онъ поставилъ недопитый стаканъ на столъ и долго кашлялъ. Слезы лились у него изъ глазъ градомъ. Откашлявшись, онъ бросилъ взглядъ въ уголъ. Въ углу стояли горшки и плошки, купленные имъ для будущаго хозяйства.
‘На что мн теперь все это? Для чего? Теперь ужъ все кончено, все пропало’! подумалъ онъ. Въ голов его опять промелькнула фраза Дуньки — ‘никогда я его не любила, да и теперь не люблю’, и онъ принялся бить горшки и плошки. Вилъ онъ ихъ съ какимъ-то остервененіемъ, поднимая и ударяя объ полъ.
Шумъ и трескъ былъ услышанъ за стной въ комнатахъ прикащика. Прикащица постучала въ стну и крикнула:
— Глбъ Кирилычъ! Что это тамъ у васъ?
Онъ опомнился и отвтилъ:
— Горшки… горшки…
— Упали что-ли? Да что вы не спите-то сегодня? Всю ночь были на камерахъ, и нтъ на васъ угомону.
Глбъ Кириловичъ не отвчалъ. Онъ гнулъ ножъ, купленный у бродячаго туляка-разнощика тоже для будущаго хозяйства, стараясь его сломать о подоконникъ, но прикащица стучалась уже въ дверь, запертую на крючокъ, и спрашивала, можно-ли войти.
— Я переодваюсь, переодваюсь… Рубаху переодваю, отвчалъ Глбъ Кириловичъ, бросивъ на полъ ножъ.
— Слышите… Съ чего вы это пьете-то? Или съ невстой что-нибудь не поладили? приставала прикащица.— Наплюйте-ка вы на нее, пока время есть. Нестоющая она двчонка.
— Какъ нестоющая? Должно быть, стоющая, коли я изъ-за нея готовъ жизнь отдать, глухо отвчалъ Глбъ Кириловичъ, горько усмхнулся. поднялъ съ пола ножъ и спряталъ его въ боковой карманъ пиджака, пробормотавъ:
— Авось, пригодится.
Ему ужасно хотлось допить стаканъ водки, чтобы окончательно опьянть, но водка не пилась. Лишь только онъ подносилъ стаканъ ко рту, какъ его ударяло въ дрожь и поднималась рвота. Однако, онъ зажалъ носъ и кой-какъ сдлалъ изъ стакана большой глотокъ.
Опять подступила теплота къ сердцу. Въ организм произошла реакція. Нервы на время слегка успокоились. Онъ прилегъ на койку и пробовалъ заснуть, но не могъ. Передъ нимъ мелькалъ образъ Дуньки. Въ голову какъ молотомъ ударяла фраза — ‘я и раньше его не любила, да и теперь не люблю’. Фраза эта смнялась другой фразой, которую онъ слышалъ отъ нкоторыхъ заводскихъ про Дуньку: ‘повадился кувшинъ по воду ходить, тутъ ему и голову сломить’.
‘Сломить… сломить… Не любила, да и не люблю… Сломить… Не люблю’.. слышались ему отдльныя слова. Они слышались изъ стны, изъ-подъ койки, изъ стоящаго у койки сундука съ положенными на немъ новыми подушками въ красныхъ кумачевыхъ наволочкахъ, которыя онъ еще такъ недавно купилъ для свадебной постели Дуньки.
— Сломить, сломить, повторилъ онъ вслухъ, бросая взоръ на эти подушки.
При вид подушекъ, что-то страшное шевельнулось у него въ груди. Онъ вскочилъ съ койки, выхватилъ изъ кармана ножъ и принялся имъ колоть эти подушки, разрзывая наволочки. Мелкое перо вылетало изъ дыръ и носилось по каморк. Поролъ онъ наволочки съ какимъ-то остервененіемъ. Каморка наполнилась пухомъ.
Вдругъ онъ услыхалъ голосъ Дуньки и замеръ. Она стояла подъ окномъ, барабанила въ стекло и говорила:
— Полно вамъ дрыхнуть-то!.. Вставайте да пойдемте на зады грибы жарить. Я грибовъ набрала въ лсу. Съ пивомъ отлично…
Глбъ Кириловичъ прислушался, вдумался въ сказанныя слова и въ голов его все помутилось. Не выпуская ножа изъ руки, онъ вскочилъ съ сундука, бросился къ двери, быстро отстегнулъ крючокъ, пробжалъ черезъ кухню прикащика, выскочилъ на дворъ и подбжалъ къ Дуньк.
— Грибы жарить?.. Съ пивомъ отлично?!. закричалъ онъ умоизступленно, схватывая Дуньку за горло, и, прежде чмъ она успла опомниться, сталъ ей наносить ножомъ удары.
— Помогите! Помогите! кричала Дунька, обливаясь кровью и падая.
Глбъ Кириловичъ бросилъ ножъ и пустился бжать. Онъ бжалъ на зады завода.
Будто какая-то неестественная сила подгоняла его. Онъ перепрыгивалъ кочки, канавки, прорытыя для просушки почвы, перескакивалъ черезъ доски, положенныя для вывоза по намъ въ тачкахъ на мельницу глины. Онъ мчался въ олешникъ. Добравшись до олешника, онъ остановился, выбралъ деревцо побольше, снялъ съ себя опояску, которую носилъ поверхъ рубахи, привязалъ одинъ конецъ ея къ суку дерева, изъ другаго конца сдлалъ петлю, всунулъ въ нее голову и повсился.
Въ хроник происшествій въ одной изъ газетъ стояло слдующее:
‘Недавно въ 40 верстахъ отъ Петербурга на кирпичномъ завод купца Поеремина разыгралась кровавая драма, стоившая жизни двумъ молодымъ существамъ. Мщанинъ Глбъ Кириловъ Четыркинъ, 23 лтъ, среди благо дня, около заводскихъ строеній, закололъ большимъ хлбнымъ ножомъ крестьянскую двицу Авдотью Силантьеву, 19 лтъ, нанеся ей нсколько смертельныхъ ранъ въ грудь и шею. Пока на крикъ несчастной Авдотьи Силантьевой подосплъ народъ, убійца усплъ убжать въ небольшой лсъ, находящійся около завода, и тамъ, спустя часъ, найденъ повсившимся на дерев. Петлей послужилъ его-же собственный поясъ. Тло самоубійцы найдено въ полусидячемъ положеніи. Убійство и самоубійство произошли, какъ полагаютъ вслдствіе ревности. Какъ Авдотья Силантьева, такъ и Глбъ Четыркинъ работали на завод, полюбили другъ друга и даже хотли въ недалекомъ будущемъ внчаться. Производится слдствіе’.
Лейкин Николай Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Просветитель, Лейкин Николай Александрович, Год: 1905
  2. Купец пришел!, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
  3. Под южными небесами, Лейкин Николай Александрович, Год: 1899
  4. В гостях у турок, Лейкин Николай Александрович, Год: 1897
  5. В родном углу, Лейкин Николай Александрович, Год: 1905
  6. Вне рутины, Лейкин Николай Александрович, Год: 1902
  7. Где апельсины зреют, Лейкин Николай Александрович, Год: 1893
  8. Кусок хлеба, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
Электронная библиотека