Ксения Годунова, Сизова Александра Константиновна, Год: 1898

Детская
Время на прочтение: 99 минут(ы)
Скачать в PDF

Александра Константиновна Сизова.
Ксения Годунова

Часть первая

I

1603 году бабье лето в Москве стояло сухое, теплое. Дома утопали в зелени садов, паутина летала в воздухе и обещала хороший сентябрь. По случаю ясной погоды много любопытных толпилось в Кремле, на площадке перед дворцом и у постельного крыльца. Утро давно началось, было девять часов, когда туда же пришел пожилой боярин в высокой шапке и дорогом кафтане. До самого крыльца его провожали слуги. Знаком руки он велел им остаться и ждать его, а сам взошел на верхний рундук. Входил он неторопливо, важно, на верхней площадке остановился, постоял, а потом решительно вступил в сени. Тут в небольшой комнате в три окна было уже много народу. Увидев входившего боярина Богдана Бельского, ожидавшие посторонились, отвесили ему низкий поклон, но он едва посмотрел на них. Недовольные не поскупились своими замечаниями:
— Ишь, куражится-топорщится! Он и взаправду думает, что сам Сатана ему не брат!
— Глянь-ка, до него с земли и шестом не достанешь! Ишь, вздулся, как тесто на опаре!
— Не те нонче времена, погуляли Бельские, да и будет! Не в чести они у царя Бориса Федоровича.
— Фу-ты ну-ты боки вздуты! — сказал один и, подпершись руками, прошел козырем.
В сенях засмеялись.
Боярин не слышал обидных замечаний. Он прошел дальше и неторопливо снял верхнее платье, долго расчесывая и оправляя свою длинную черную бороду и густые непокорные волосы. Затем он медленно прошел через следующую комнату в три окна и вышел в другую, где сидело уже несколько бояр в ожидании выхода царя. Увидел здесь Богдан Бельский Федора Ивановича Мстиславского, который приветливо улыбнулся ему и тотчас же добродушно заговорил:
— Что, боярин, позамешкался? Понедужилось аль больно притомился с дальней дороги?
— Утомился, сильно утомился, больно гнал в Москву, торопился, думал: веселую свадебку сыграешь без приятеля. Я-то тут, да вот, кажись, опять ничего не слыхать о твоей женитьбе?
— Правда твоя, боярин, правда! Опять дело не сладилось, зато теперь уж батюшка-царь сам обещал сосватать мне невесту, вот я и жду.
— Эх, доброта ты доброта! — как бы про себя заметил Бельский.
Мстиславский был действительно человек замечательно добрый, которого трудно было вывести из себя. По смерти царя Федора Ивановича он, старейший из бояр, был единственным, не желавшим престола. Он был очень богат, от природы ленив, а благодаря своему высокому положению жил холостяком. Царь Борис Федорович боялся, что его потомки могут быть соперниками его собственным во владении престолом и поэтому каждый его выбор невесты то по тем, то по другим соображениям не одобрял, находя разные неудобства, а Федор Иванович добродушно покорялся.
— Брал бы ты себе за образец Василия Ивановича Шуйского, покорился бы отказу и не утруждал царя больше просьбами, — сказал ему Бельский.
Шуйский не чета был Мстиславскому, он тотчас понял намек и лукаво-добродушно заметил:
— Батюшка-царь, яко добрый отец, о нас же, его недостойных холопях, печется. Наш черед настанет, вот отпразднуем царевнину свадьбу, тогда попируем и на наших, боярских.
Бельский был не в духе и, посмотрев на него сердито, сказал:
— Вот что разумно, так разумно, боярин, неспроста ты это слово молвил. Да только вот что ты запамятовал: больно пригожа княжна Буйносова, в девках не засидится, царевниной свадьбы ждать не будет. Надо поспешать, а то и близок локоть, да не укусишь: живо станет под венец с другим.
Шуйский, услышав это, сильно заморгал всегда слезившимися красными глазами и, отвернувшись от Бельского, тихо стал говорить с Семеном Годуновым. Неприятны ему были слова, сказанные о княжне. Только для виду помирился он с запрещением ему жениться, а очень тяжело ему было отказаться от красавицы Буйносовой-Ростовской. Знал он ее давно, мечтал жениться на ней, сильно любил ее. Да и времени терять не хотелось ему, ведь немолод он.
В этот разговор вмешался князь Шестунов, безвредный болтун, любивший поесть, выпить, но не способный ни на какой подвох. Услышав о свадьбах и пирах, он не понял ядовитого замечания Бельского и, по привычке, быстро заговорил:
— Давно пора вам жениться. За невестами дело не станет: добра этого непочатой угол. Вот тогда авось расщедрился бы боярин Шуйский! После его угощения у нас в головах бы трещало, в ушах бы шумело! Застоялось вино старое, заморское в его погребах — давно пора осушить бочки…
Все эти бояре ожидали выхода царя Бориса Федоровича Годунова, пригласившего их ‘посидеть о государевом деле’. Кроме старых бояр были еще вновь возвышенные и находившиеся в близком родстве к царю два Годунова, конюший Дмитрий Иванович да дворецкий Степан Васильевич. Был еще заведующий Аптекарским приказом Семен Никитич Годунов. Важную роль играл и Дмитрий Иванович Шуйский, он приходился свояком царю. Вошли они позже других и приняли милостиво низкие поклоны старых бояр, по своему высокому положению они заняли места ближе к царскому креслу. На скамьях, покрытых рудо-желтым сукном, перед столом, тоже покрытым, разместились все бояре.
Появление двух рынд указало и на скорое прибытие царя.

II

В то время как бояре сидели в комнате и ожидали выхода царя, Борис Федорович был на женской половине и наедине беседовал с женой и детьми. Годунову было в то время пятьдесят лет. Голос у него был льстивый, мягкий, глаза, обыкновенно внушавшие страх, здесь, в семье, смотрели ласково.
И любил он семью как лучшую часть самого себя.
Как только ушли провожавшие его, он ласково поздоровался с женой и особенно нежно расцеловал свою красавицу дочь.
— Аксюша, дитя мое, скоро исполнится наша заветная дума, — сказал он, целуя дочь. — Дожили мы до того, что и нам дает Бог участие и мы увидим нашу дорогую голубку под венцом.
Жена его Марья Григорьевна радостно спросила:
— А разве жених уже близко?
— Да, — сказал царь, — сегодня приехали посланные и привезли известие, что и сам королевич торопится — просит везти его скорее.
Царевна знала, что взоры всех обращены на нее, и скромно опустила глаза. Сердце ее сильно билось. Она привыкла уже к мысли, что жених приедет скоро, а тут примешивалось еще и сильное любопытство, каков-то этот человек. Ведь он один последнее время занимал не только ее, но и все их семейство, только и разговора было, что про него.
Тринадцатилетний Федор обратился к отцу с просьбой сказать, что ему еще пишут о королевиче.
— Вот что пишет мне Михаил Глебович Салтыков: ‘В новолетие королевич сказал: я знаю, вы в сей день празднуете Новый год, все желают многолетия государю, и я также усердно молюсь: да здравствует он! Потом спросил вина и стоя пил царские чаши’.
— Батюшка, скорей бы он приезжал, верно, он добрый, хороший, и я полюблю его, — быстро сказал Федор.
Марья Григорьевна, любуясь Ксенией, сказала, вздохнув:
— Чем-то Господь взыщет, вознесет нашу голубку? Сросшиеся брови ведь у нее, сулят они ей счастье.
Мать и отец с восторгом смотрели на дочь и думали: как не полюбить такую красавицу разумницу?
Она была роста среднего, полна, стройна, очень бела, ее густые длинные волосы локонами лежали по плечам, лицо свежее, румяное, союзные брови придавали ему строгое выражение, глаза большие, черные, блестящие, замечательно красивые.
С добрый час оставалась вся семья вместе, и, видя Бориса, окруженного детьми, невольно думалось, как мог бы он быть счастлив, если бы не честолюбие. Сильно не хотелось царю оставлять терем, но, вспомнив, что бояре ждут, он ушел. Как только удалился он от жены и детей, взгляд его переменился, лицо приняло обычное грозное и суровое выражение. Мысли его теперь были заняты уже не счастьем любимого детища, а тем, как неприятно будет его врагам, как досадно будет Бельскому, Шуйскому его родство с сильным государем.
Ксения и Федор думали о королевиче Иоанне без всякой примеси отцовского честолюбия и наедине припоминали подробности письма. Ксении приятно было восхищение брата удалью и ловкостью королевича.
Царевну занимала мысль: так ли он красив, как смел и храбр?
Ей шел двадцать первый год. Все ее подруги были уже замужем, и воспитание готовило ее к тому же, выбор был один — замужество или монастырь.
Подруги рассказывали ей о счастье то одной, то другой, а Ксении благодаря своему высокому положению приходилось долго ждать своей очереди, для нее не было жениха-ровни — и вот наконец-то и она невеста.
К царице по уходе царя собрались постельницы, богомолицы, и все углубились в рассматривание рукоделья. Дело это было трудное: лежали целые вороха белья, по нескольку десятков было впялено одних стеганых одеял.
— Жених скоро прибудет, — шепотом передавалось в мастерской.
Узнав о скором прибытии жениха, весело заторопились, закопошились швеи, зашумел весь этот людской муравейник.

III

Борис, поддерживаемый под руки двумя окольничими, важно и медленно вошел в комнату, где сидели бояре. Те быстро вскочили и низко поклонились ему, касаясь рукой до земли.
Дьяк Щелкалов поместился позади царского места и ждал приказаний. Годунов обвел присутствующих взглядом, и едва заметная улыбка раздвинула углы его губ, но, остановившись на Богдане Бельском, глаза его заблистали злым огнем. Бояре заметили недовольство царя и низко опустили головы. Борис тотчас же овладел собой и велел Щелкалову докладывать. В то время когда велся разговор об очередных делах, Борис все думал о приезде дорогого гостя и вскоре, не дав еще дьяку кончить, заговорил:
— Верные мои бояре! Ведомо нам учинилось, что светлейший королевич, брат могучего славного государя датского, скоро прибудет в Москву. Бог не до конца еще на нас прогневался и посылает нам великую радость. Собрались мы здесь, чтобы обсудить, как принять его, дабы не унизить и не посрамить земли Русской перед иноземцами.
— Повели только, государь, и мы, твои рабы, готовы исполнить все! Не только достатки, но и животы наши в твоей да Божьей власти, — подобострастно заметил Шуйский.
— А уж я не пожалею ни мошны, ни труда, на славу выряжу своих челядинцев! У меня богатых нарядов не занимать стать, не ударю лицом в грязь, — добродушно сказал Мстиславский.
— Не в этом только дело, — вздохнув, продолжал царь Борис, — надо нам обдумать, как бы закрыть прорехи поважнее. Не заметили бы иноземцы нищеты, голода, посланного нам свыше за наши тяжкие грехи и беззакония… Прочти, Щелкалов, отписку воеводы Буйносова-Ростовского.
Тот стал читать:
— ‘Ямские охотники от хлебной дороговизны охудали, лошади у них попадали, московской дороги всех ямов охотники от дороговизны, падежа и большой гоньбы хотели бежать, но Михайло Глебович Салтыков их уговорил перетерпеть, новгородские ямские охотники также хотели бежать, и воеводы, видя их великую нужду, дали им по рублю на человека, чтобы не разбежались’.
Призадумались бояре. До сих пор бессильны были все меры, употребляемые в борьбе со страшным злом. От голода люди мерли во множестве, а развившиеся болезни уносили и состоятельных людей. Все молчали, и Борис грустно задумался, а потом сказал:
— Передайте всем моим царским словом, что кто покажется на улице не нарядным, будет взыскан моим гневом. Служилым людям пусть отпустят одежды из моей казны. Прием и встреча должны быть подобающими его званию и нашему могуществу. Нищим отпущу по деньге, а вы говорите народу, что царь о нем думает и промышляет, где достать хлеба. Ведомо мне, что в Северской земле урожай, пусть потерпят немного, пока оттуда хлеб доставят сюда.
Потолковав еще, царь скоро отпустил бояр. Видел он, что в душе большинство бояр не сочувствуют его радости, что не одобряют они его любви ко всему иноземному, порицают за то, что окружил он себя немцами, приблизил к себе иностранцев докторов. Но царь Борис Федорович был силен на престоле, и это его мало беспокоило. Так и теперь бояре с видом полной покорности и преданности низко поклонились ему, и все отправились одной дорогой до выхода из Кремля.
Мстиславский и Бельский пошли к хлебосольному Шестунову обедать. Там ждал их приятель Богдана Бельского, Акинфий Зиновьев. Когда они пришли, из сеней уже доносился запах съестного: вкусно пахли разные кулебяки и жаркое. Стол был уже накрыт скатертью, и на нем стояли блюда, покрытые крышками. Перед обедом прочитана была заздравная молитва за царя. Обычай этот был введен только Борисом, но тем не менее за его исполнением строго наблюдали. Шестунов как хозяин прочел:
— Дай, Боже, царю Борису, единому, подсолнечному, христианскому царю и его царице и их чадам на многие лета здравия, дабы они были недругам страшны.
— Аминь, — сказали все присутствующее, молча принялись за еду и, только утолив голод, стали беседовать.
Первым начал Богдан Бельский:
— Да, Акинфий, видно, и взаправду, кто кого смог, тот того и с ног. Осилил нас Борис и добирается, как бы совсем погубить. Видно, мы ему поперек горла стали.
— Полно, Богдан, — сказал Зиновьев, — не место тут: то и дело мерзавцы снуют да подслушивают.
— Ишь, тоже доброта! Деньги нищим раздает, не ведает, знать, Борис, что не та милостыня, что мечут по улицам, — добра та милостыня, что дана десною рукою, а шуйца не ведала бы.
— Полно, Богдан, удержи ты свой язык, — говорил Зиновьев.
Но Бельский не унимался:
— Зачем вернул он меня с Низу назад? Там я жил — не тужил. Борис был царь в Москве, а я царь в Борисове. Был я тароват, много мошны порастряс, уж и честили меня и любили!..
В конце обеда двое слуг принесли ведерную братину вина, и пока ковшиком наливали себе гости, один из них внимательно прислушивался и не проронил ни одного слова из сказанного Бельским.
Никто из бояр не придал никакого значения этой речи, многие уже отяжелели после сытного обеда и думали только о том, как бы малость соснуть.
Чтобы гости не утруждали себя разговором, радушный хозяин свистелкой позвал домашнего бахаря и слепцов домрачеев. Первый убаюкивающе-однообразно стал рассказывать житие Алексея, человека Божия, а потом слепцы затянули свои бесконечные песни под аккомпанемент домры. Бояре сладко и долго спали после сытного обеда.

IV

Утро 19 сентября было ясное, безветренное. Солнце, заливая золотистым светом сады, играло на блестящих от не высохшей еще росы крышах. Москва имела праздничный вид. Огнем горели, отражая яркие лучи солнца, купола московских церквей, а колокола торжественно переливались густыми волнами звуков.
Осенний воздух был прозрачен, и отдаленные предметы ясно вырисовывались. Хорошо можно было рассмотреть дорогу, по которой ожидали приезда дорогого гостя. Улицы имели совсем праздничный вид, на них заметно было с самого раннего утра необыкновенное оживление, приставы верхом скакали взад и вперед, приказывая подметать, свозить мусор, прибирать и перекладывать приготовленный для построек лес, строго следя за тем, чтобы нищие не показывались и особенно чтобы не носили покойников. В тот год была страшная смертность, и в иной день хоронили до пятисот человек и более. Народ, одетый по-праздничному, стекался со всех сторон на встречу датскому королевичу Иоанну.
По сторонам улиц стояло стрелецкого и солдатского строя войско и теснились любопытные. Стрельцы были в цветных служилых платьях, знамена красиво развевались.
На кровле одной из лавок верхнего овощного ряда стоял капитан солдатского строя с ясачным знаменем. Он должен был подать сигнал, и тогда следовало звонить ‘в валовые’ [во все колокола].
Весь путь от Лобного места к Спасским воротам огражден был надолбами, которые для красы обиты были красным сукном. Дорога королевича шла через Новгород, Валдай, Торжок и Старицу. 18 сентября он ночевал в Тушине, а 19-го подъезжал к Москве. Главная встреча ему была приготовлена на красивой и ровной поляне в семи верстах от города. Там с утра уже находилось несколько тысяч верховых, очень нарядно одетых, бояр и служилых людей, в длинных кафтанах из золотой и серебряной парчи, на лошадях, богато убранных в серебряную и позолоченную сбрую. Собрались не только русские, но и татары, немцы, поляки, находившиеся на службе. Как только заметили подъезжавшего королевича, внимание всех встречавших было обращено на него и на его свиту.
Светлейший королевич был очень красив и статен. Его открытое, прямое лицо добродушно и приветливо смотрело на собравшихся. Вид у него был добрый и свежий, незаметно было никакой усталости от дальнего пути. Позади него ехали Михаил Глебович Салтыков и дьяк Афанасий Власьев.
Увидев встречавших, Иоанн был тронут и ласково сказал Салтыкову:
— Я еще молод, впервые приезжаю к вам в Москву и обычаев ваших не знаю, но я готов учиться, а вы мне только укажите…
Музыка, игравшая до сих пор, смолкла, и к королевичу подошли окольничий Семен Годунов, князь Шестунов и князь Черкасский, а все окружающие на его поклон ответили низким наклонением головы, что выражало высший почет.
После приветствия, сказанного Семеном Годуновым, королевичу приведена была от царя прекрасная серая в яблоках лошадь. Иоанн с видом знатока любовался красивым конем, трепал его по холке и рассматривал его убранство. Седло на нем было серебряное, позолоченное, попона — из кованой золотой парчи, нашейник тоже из золоченого серебра, на нем были два повода. Конь щеголял роскошным убранством — даже на ногах у него надето было нечто вроде браслетов из чистого золота с драгоценными каменьями. Все приехавшие гости получили от царя в подарок по коню.
Через час тронулись опять в путь. Торжественно, при звоне в большой колокол, поезд двигался к Китай-городу, где королевичу был отведен довольно обширный дом. Обстановка была приготовлена хотя и непривычная для датчан, но роскошная.
Не успел королевич оправиться после дороги и встречи, как ему доложили, что царь изволит жаловать светлейшего королевича блюдами со своего стола. К обеду королевичу царь прислал сто кушаний на блюдах из чистого и яркого золота, очень больших и тяжелых. На всяком кушанье было еще такое же блюдо для покрышки. Присланы были также и разные напитки: пиво, мед, вина и водки в золотых и позолоченных кубках и жбанах.
На другой день царь пригласил королевича к себе в гости. Посланным за ним явился дьяк Афанасий Власьев, богато одетый, с большой толпой русских дворян.
Иоанн тщательно оделся и в сопровождении своей свиты отправился за посланными, которые ехали в большом порядке впереди. Несколько тысяч хорошо одетых и вооруженных стрельцов стояли по обеим сторонам улиц.
На крыльце дворца королевича встретили князья Трубецкие и Черкасские, на лестнице — Василий Иоаннович Шуйский и князь Голицын, а в сенях на рундуке — Мстиславский и Шереметев.
В главной золотой палате королевича встретили царь с сыном. Они были в длинных бархатных кармазинного цвета кафтанах и с головы до ног осыпаны драгоценными каменьями. Иоанн подошел к Борису Федоровичу с почтением и понравился всем открытым, ласковым взглядом, приветливостью без подобострастия. Царь принял его очень ласково, а Федор, думая о сестре, любовался статной фигурой жениха.
Королевич заговорил приятным голосом:
— Великий государь царь Борис Федорович! Брат мой, светлейший король датский, объявляет тебе свое христианское и братское, верное и дружеское приятельство, мир и любовь и желает от Всемогущего Бога всегда быть в добром здоровье.
По обычаю, за царя отвечал дьяк Щелкалов:
— Всем Бог украсил нашего великого государя, надо всеми людьми вознес. Велики Его благодеяния, ниспосылаемые нам! Челом бьем, хвалу воссылаем Всемогущему Творцу, что видим тебя в добром здравии! В лице твоем благодарим и светлейшего государя, короля датского, за его приятельство к нам.
После приветствия последовал парадный обед. Царь с сыном и гостем пошли к столу в Грановитую палату, прекрасно расписанную и убранную. Кресло Бориса Федоровича было золотое с позолоченными ступенями, вокруг стола был постлан тканый с золотом ковер. С потолка залы спускался превосходной работы венец с золотыми часами. Посредине возвышался большой четырехугольный столб, на котором сверху донизу понаставлено было множество золотых и серебряных кубков, больших чаш, скляниц и бокалов. Москвичи посудой, видимо, щеголяли, так как и в передней зале было множество золотых и серебряных чаш и блюд, на некоторых изображены были звери. Столовая палата была украшена превосходной лампадой, изображавшей Аполлона, литого, с золотыми крыльями. Другая лампада была так же роскошна и имела вид льва, державшего в лапах змею, а к ней привешено множество прекрасных канделябров, сплетенных наподобие корзин.
Царю с сыном и королевичем был приготовлен отдельный стол. Русские князья и бояре разместились за другим столом, а люди, приехавшие с королевичем, — за третьим, каждый по своему званию. Были и еще столы для низших русских бояр, немцев, поляков и татар, каждый народ особо, и никто не говорил с иностранцами под страхом лишения царской милости.
Угощение было роскошное, всего в изобилии, всех блюд и не перечтешь. Из мясных были тут и жареные тетерева, обложенные лимоном, и заячья голова с мелко искрошенным мясом под нею, баранина в борще и баранина жареная, курица и с красной сладкой подливкой, и с белой кислой, всевозможные пироги: с бараниной, со свиным салом, с яйцами, капустой, творогом, пироги медовые с начинкой из бараньей внутренности. Были целые блюда жареных лебедей, без которых никогда не обходился царский пир. Стольники то и дело разносили кушанья по столам и провозглашали:
— Великий государь царь и великий князь Борис Федорович, всея Руси самодержец, и сын его, царевич Федор, жалуют вас блюдом со своего стола!
Не было недостатка и в винах. Были тут разных сортов вина рейнские, вина церковные, водки. Было пиво поддельное, малиновое, мартовское, был мед сыченый, красный, белый, ягодный, яблочный, вишневый, смородинный, можжевеловый, малиновый, черемуховый, мед с гвоздикой. Был мед хмельной, старый, по десяткам лет выдерживали его в погребах. Вкусны были и браги, квасы яблочные, медвяные, паточные, овсяные, ячные, воды брусничные, гонобобелевые, малиновые.
Долго тянулся обед. Не было слышно ни разговора, ни шума. Королевич скучал и только думал о том, когда же все это наконец кончится. Невесело было и молодому Федору, хотя он и привык так долго сидеть за едой. Но теперь ему хотелось поговорить с Иоанном, с которым он часто переглядывался.
Только Борису обед не казался долгим. Он был занят тем, как бы проделать все по обычаю и не уронить своего величия если и не перед будущим зятем, то перед другими иноземцами.
В конце обеда стали подавать заедки: виноград, арбузные и дынные полосы, яблоки свежие, яблоки в патоке, в сыте, в квасе, дули свежие, дули в сыте, сливы и вишни соленые, груши, смоквы, финики, рожки, орехи грецкие.
Когда этот очень длинный обед кончился, царь и Федор сняли с себя по золотой цепи превосходной работы, богато украшенной драгоценными каменьями, и надели их на шею Иоанну. Борис подарил ему еще много серебряной посуды, дорогой одежды, золотой парчи, несколько сороков дорогих соболей, куниц, рысей, черных лисиц и разных других вещей.

V

Когда жених возвращался в отведенный ему дом, а слуги несли за ним подарки, его невеста, Ксения, пробиралась темными переходами обратно на свою половину. Она торопилась, и за нею еле поспевала ее мать с мамушками. У дверей ее уже ждал Федор и шепнул ей:
— Как ты нашла суженого? Небось такого красавца-удальца и во сне не снилось?
Ксения ничего не ответила, а только, сильно покраснев, обняла брата.
— Правда, сестра, как ему не понравиться? Краше и удалее он всех! Хочу и я быть на него похожим, хочу быть таким же смелым…
— Чего только душа желала, братец, того Бог и дал…
— А как вскочил он на коня-то! Мне даже жутко стало. Не успели ему подставить скамейки, никто еще и у стремени не стал, а он уже взлетел, и конь под ним взвился.
— Заметил ты, братец, какая на нем была шапочка? Батюшкин дар — скарлату червчату с рысьим окладом. Уж и пригож же он!
Долго брат с сестрой говорили о королевиче и не могли им нахвалиться, а Ксения не только уже полюбила жениха, но гордилась им и была счастлива.
Прошло много таких дней, ничего не омрачало ее радости, в семье ее стали баловать еще более. Мать с отцом, исполняя ее капризы, прибавляли:
— Не надолго ведь она нам досталась. Пусть всегда добром вспоминает родительский кров…
С тех пор как приехал жених и Ксения стала невестой, переменилось все и в светлице и в мастерской: помещение девушек приняло праздничный вид, точно и солнце ярче светило, даже и осенняя сумрачная погода казалась светлее и яснее, радостное настроение царского семейства передалось и всем окружающим. Чаще прежнего прибегал сюда царевич Федор, многозначительно, шепотом передавал сестре:
— Сестрица, я от него, твоего суженого. Он здоров и весел, просил кланяться тебе да спросить, не выйдешь ли сегодня в темные переходы.
По шептанию брата с сестрой сенные девушки догадывались, о ком шла речь, и сочувственно помогали, радуясь счастью своей царевны.
— Аксюша, голубонька, коли ты слышала бы, каково он занятно рассказывает! Он-то не то, что мы, люди темные, много повидал-таки на свете.
— Братец, родненький, попомни обо мне, расскажи-ка мне уж!
— Ладно, ладно, а вот он допытывает все меня о наших распорядках, больно до всего доходчив. Сестрица, королевич сказывает тебе спасибо за твои подарки. Приглянулась ему постель и не налюбуется он на твою мастерскую работу.
— А расскажи, братец, что он делает день-деньской?
— Больно прилежит к книгам — батюшка послал ему азбучник да Апокалипсис.
— Часто гляжу я, Федя, на его рисованный лик [портрет] — куда же он сам-то супротив его пригожее да краше.
— Вот то же, Аксюша, и он про твой лик сказывает… Заболтался я с тобой, как бы не опоздать к выходу, батюшка прогневается, да и тебе пора…
По уходе брата царевна торопилась в темные переходы, чтобы оттуда следить за королевичем. Иоанн уже знал от Федора, что она тут, близко, и видит его, и сам глазами отыскивал ее, и много говорили эти молчаливые взгляды.
Хорошее время они переживали! Оба были веселы, любимы, молоды, здоровы и с нетерпением ждали свадьбы.
Но не всегда одни только веселые разговоры велись между братом и сестрой. Часто в их мир врывалась внешняя жизнь и на время затуманивала их счастье.
— Сестрица, сестрица, ведомо ли тебе, знамо ли, что твоя сенная девушка Феклуша…
— Говори скорее, братец! Я сегодня еще допытывала, чего Феклуша несколько дней не приходит, особливо в такое горячее страдное время…
— Да она померла, а тебе не велено сказывать… Тоже твоя верховая боярыня Рукавишникова…
— Ох, господи, моей доброй Настасьи не стало!
— Да, сестрица, вокруг мрут, куда ни поглядишь! Вот тоже мой любимый ключарь…
Тут мамушка догадывалась по опечаленным лицам, что ведутся разговоры нежеланные, и тотчас старалась развлечь:
— Чтой-то вы, девоньки, приумолкли? Знать, величать заленились аль песни все спеты?
И, побуждаемые мамушкой, девушки сначала неохотно затягивали величание, но потом сами увлекались и весело раздавалось:
Сокол летит из улицы,
Соколинка из проулочка,
Слеталися, целовалися,
Сизым крыльям обнималися…
Не всегда так легко удавалось развлечь царевну. Раз мамушка и сенная боярыня были очень рассержены поступком Марфуши, одной из любимиц царевны.
Неожиданно для всех вбежала она в мастерскую и заголосила:
— Не стало моего ясного сокола, умер мой ненаглядный, закрылися его ласковые глазыньки, подкосилися резвые ноженьки!..
Все были озадачены, окружили плачущую девушку, а мамушка стала сердито ее прогонять:
— Ступай, ступай, непутевая! Аль забыла, в чьи хоромы залетела? Аль не ведаешь, что строго заказано от больных ходить сюда?
— Оставь Марфушу, мамушка, пускай поведает свое горе, — говорила сквозь слезы Ксения.
— Ох, царевна, осталась я сиротинушка горькая… Как мне не тужить!.. Брат умер, и вся моя семья лежит!.. Горемычные мы, злосчастные! Знать, Бог отстанет — и никто не встанет!
— Перестанешь ли? Полно хныкать!.. Ступай, тебе говорят, ступай! Царица даст тебе ужо на сиротство, — говорила сенная боярыня.
— Бог вам простит, что меня гоните… Слышно вам, как мы песни поем, а не слышно, как воем…
Мамушка ласками да уговорами увела-таки горько плачущую девушку, но и по уходе ее в мастерской долго не могли успокоиться. И многие подумали: ‘Сохрани Бог, не к добру это! Пронеси, Господи, беду и напасть от царевны…’
Защемило сердце и у царицы от этого происшествия. И целый вечер нельзя было заставить по-прежнему петь девушек. Но на другой день опять принялись за песни. Вначале звучали они грустно, но потом весело раздавалось:
Недолго веночку на стопочке висети,
Недолго царевне во девушках сидети.
Не так легкомысленно относился ко всему окружающему царь Борис.
Тяжелые минуты переживал он. Он уже не мог больше себя обманывать, думая, что народ благоденствует под его управлением. Голод не прекращался и все становился сильнее, целые селения пустели, вымирали. Приставы постоянно заняты были погребением мертвых, разбои увеличивались. Борис скрывал все эти беды от семьи и еще более страдал, чувствуя себя одиноким. Никому из бояр он не доверял. Только и было у него утешение — предполагаемая свадьба дочери.
— Дожить бы до счастья, — говорил он часто жене, — породниться бы нам с королем датским, друг бы он был надежный.
— Уж и сам-то королевич больно люб нам, — говорила на это царица Марья Григорьевна. — Уж на что выше счастье: согласен он взять удел. Близко от нас будет Аксюша, недалеко Тверь-то. Надо нам съездить на богомолье к Троице, а там и отпировать свадьбу. Нечего долго-то откладывать…

VI

Насколько веселы были сборы и поездка на богомолье царя и его семейства, настолько печально и неожиданно было скорое возвращение оттуда.
Тот, кто пять недель назад приехал таким бодрым, веселым, здоровым, теперь лежал при последнем издыхании. Не на счастье отпустили его родители, не жену готовила ему Москва, а могилу. Как и месяц назад, вся семья сидела вместе и ждала вестей. Догадывались, что не дождутся ничего хорошего, а все еще надеялись.
— Должно, больно плох королевич, — говорила старуха няня, — видно, не встать ему больше на резвы ноженьки.
— Да, вот беда! — заметила старушка богомолка. — Не жива уж та душа, что по лекарям пошла.
— Говори, говори, нянюшка! Аль узнала, услыхала что? — спросила царица Марья Григорьевна.
— Сам батюшка царь, слышь, посетил его. А уж не след православному царю навещать нехристя-немца…
— Полно, няня, ты опять за ту же песню, — с грустью сказала царевна.
— Знаю, знаю, касатка, что ты изволишь прогневаться на меня, старуху, ну да что делать! Не я одна так думаю, а спокон веку у нас так велось.
— Расскажи-ка лучше, кто был с батюшкой и как он нашел моего суженого?
— Впереди-то батюшки царя несли позолоченный крест, обвитый белым покрывалом, а за крестом шел сам святейший с золотым крестом и таково усердно кропил святою водой и кадил от самого крыльца и до комнаты больного… Да никак и сам батюшка-царь жалует сюда!
Опять, как и месяц назад, вошел царь Борис на женскую половину, но нерадостен был его приход. Он сильно осунулся и постарел за эти дни и теперь еле двигался, поддерживаемый под руки двумя окольничими Годуновыми. Взглянув на него, семья поняла, с какими вестями пришел он.
— Аксюша, любимая дочь моя! Твое счастье и мое утешение погибло!.. Юноша несчастный оставил мать, родных, отечество и приехал к нам, чтобы умереть безвременно!
Услышав это, Ксения так и грохнулась к ногам отца. Произошла суматоха, стали приводить ее в чувство, лили на голову воду, подносили нюхать жженые перья. Придя в себя, она рыдала, металась и рвала на себе одежду.
— Господи Боже, за что Ты нам посылаешь такие испытания? — в отчаянии вопила Марья Григорьевна.
— Тяжки грехи наши! — говорил Борис. — Бог не внемлет нашей молитве… Уж каких обетов я не давал: хотел освободить четыре тысячи узников, предпринять путешествие к Троице пешком — все напрасно, Иоанн не выжил…
— Не ропщите, не грешите, голубчики, — заливаясь сама слезами, говорила старуха богомолка. — Не старый умирает, а поспелый, ведь молодых-то Господь берет по выбору.
Федор сидел бледный, тупо смотря в одну точку…
— Голубчик мой, — ласкала его мамушка, — на что ты стал похож, как извелся-то ты! Тяжко и тебе за сестру. И впрямь, не тот болен, кто лежит, а кто над болью сидит.
— Люди мрут — нам дорогу трут! — завизжала одна из юродивых, которых много осталось Борису в наследство от Федора Иоанновича.
Все вздрогнули и стали креститься.
— Передний заднему мост на погост. Царь и народ — все в землю пойдет! — выла юродивая.
— Перестань, блаженненькая, — сказал царь, — и так горько…
Лихо не лежит тихо: либо катится, либо валится, либо по плечам рассыпается, как гласит народная пословица. Так случилось и с царем Борисом. На другой день после похорон королевича сидел он у себя в комнате с боярами Годуновыми, Шуйскими, Голицыными и другими. Был он страшно расстроен, да и немудрено: плохие вести дошли до него. Умный Борис дельно рассуждал, пока дело не касалось его личных интересов, а теперь он потерял всякое самообладание.
— Итак, вы говорите, что пленные казаки объявили, что скоро придут в Москву с законным царем Дмитрием Ивановичем? С каким таким царем? Покойники не встают, а этот отрок Дмитрий четырнадцать лет уже покоится в земле.
— Успокойся, батюшка царь, негоже слушать сказки зломысленных людей! Вот и князь Василий Иванович то же скажет, — сказал Федор Иванович Мстиславский, в то время как в комнату вошел Шуйский, сухой, черствый человек. Лицо его, с длинным горбатым носом, с бегающими глазами, изображало сильное беспокойство.
— С худыми вестями, батюшка царь, к тебе пришел! Слышно, в Литве появился Самозванец.
При этих словах царь Борис еще более сгорбился и беспомощно опустил руки. В эту минуту он был очень жалок.
— Говори, за кого выдает себя этот обманщик? — спросил он, но сам боялся услышать опять страшное имя.
— Да негоже говорит он! Выдает себя за Дмитрия, сына Ивана Васильевича…
Едва только выговорил это Шуйский, как Борис вскочил как ужаленный и неистово закричал:
— Вот, наконец, оно, вот что вышло! Я знаю, это дело изменников и предателей, князей и бояр дело…
Кончить фразы он не смог, у него сделались спазмы в горле, и, побагровев, он бессильно опустился в кресло.
Бояре перепугались, бросились за придворным доктором и, когда пришел лейб-медик Габриель, передали заботы о царе ему. Позвали к нему на помощь еще двух докторов иноземцев. Решили лечить государя метанием руды кровопусканием, что и было исполнено. Как только Борис пришел в себя, он слабым голосом подозвал Габриеля и сказал:
— Предателю моему, самодельному царю Богдану Бельскому, приказываю тебе, Габриель, по волосикам выщипать бороду и отправить на жительство со всей семьей в Сибирь. Не забыл я его похвальбы, что он царь в Борисове.
Никто из бояр не сказал ни слова в защиту товарища-собрата. Только преданный Борису дьяк Тимофей Осипов пробормотал:
— Так ему и надо, больно уж голову задрал, а Бог гордым противится.
Бояре разошлись, сконфуженные, огорченные. Каждый подумал про себя, как бы и до него не дошла беда.
Спаси, Господи, помилуй!

VII

Была темная ночь. Все небо заволокли тучи, и улицы были совсем пусты. Только изредка проходили приставы да слышался шум, крик и пьяные песни в Стрелецкой слободе. Боярин Петр Федорович Басманов, молодой, очень красивый всадник, быстро ехал по направленно к Китай-городу — он спешил из гостей домой. В голове его шумело от выпитого вина и громких разговоров. Несмотря на это, две мысли выступали ясно и ярко: думал он о появлении Самозванца и о предстоящем отъезде в Новгород-Северский на воеводство. В нескольких шагах от себя он заметил дым, а вскоре за тем изнутри дома вырвались наружу огненные языки. Басманов тотчас же сообразил, что это пожар. Раздавшийся набат и подтвердил это.
Ветер сильно раздувал пламя, и когда Петр Федорович подъехал, небольшой деревянный дом уже пылал. Он застал обитателей на улице, полуодетых, слышал их раздирающие душу крики, видел их бесполезную суету. Не успел Басманов сойти с лошади и что-нибудь сообразить, как к нему подбежала молоденькая девушка лет пятнадцати и сказала:
— Добрый боярин, помоги! Наверху осталась больная старуха, ведь она погибнет, задохнется от дыма. Я пробовала пробраться туда, лестница пока еще не занялась, а снести безногую старуху не могу!
Басманов бросился наверх. Вскоре он показался на крыльце, неся худенькую, сгорбленную старушку, к которой бросилась девушка.
— Бабушка, милая, слава богу, ты спасена! Теперь надо перенести ее в дом, — обратилась она к Басманову, — а пока помоги мне ее укутать.
Пока требовали от Басманова подвига, самолюбие его не оскорблялось, но когда девушка обратилась к нему с просьбой незначительных услуг, он возмутился и уже готов был грубо ответить ей, но при взгляде на ее красоту не только не возразил ей, но подчинился. Ее большие темно-серые глаза смотрели на него так ласково. Теперь молодой человек, сам не отдавая отчета, повиновался девушке и смотрел на нее, ожидая распоряжений. Больная тупо улыбалась и глядела на них, не совсем еще понимая, где она и что с ней.
— Куда же нести старушку, укажи только? — спросил Басманов.
Они оба стали помогать ей накинуть на себя телогрею. Занятые этим делом, они хотя и не смотрели друг на друга, но чувствовали взаимную близость.
‘Будет заниматься глупостями, — думал Басманов, — еще кто увидит, на смех поднимет’. Но стоило девушке посмотреть на него, и он опять стал послушным.
— Боярин, ты поддержи бабушку, а я накину на нее шубейку. Больно холодно, ветер до костей пробирает, а она, бедная, давно сидела все на вышке.
— Да ты-то сама дрожишь! Надень мою ферязь да и пойдем скорее в дом, я отнесу старушку.
Нести было недалеко, да и дорога им показалась слишком короткой. Они дружески разговаривали.
— Не снимай ферязи, кутайся плотнее, запахнись, а мне в одном кафтане удобнее нести.
— Какой ты добрый, хороший! Скажи, как твое имя? Я буду каждое утро и вечер молиться за тебя Богу.
Искренняя похвала простой девушки заставила покраснеть гордого боярина.
— Помолись за Петра. А тебя как звать?
— Липой, а живем мы вот здесь, рядом с большим домом.
— Как это ты попала на пожар?
— Собрались мы с сестрой спать ложиться, уж повечеряли, Богу помолились, стали раздеваться. Я глянула в окно — кругом тучи нависли, того и жди дождь ночью пойдет, а у нас белье на дворе развешано. Разбудила я девку Палашку да и побежала снять. Зачали мы собирать, да как глянула я на дом бабушки Офросиньи, ахнула и, не вспомнясь, бросилась туда.
— Ох, касатка ты моя желанная, болезная, коли бы не ты, сгореть бы мне, старухе, умереть без покаяния!
— Это, бабушка, ведь не я, а все он, Петр. Как по отчеству величать?
— Федорович, Липа.
— Вот мы и дома, вон на крыльце и батюшка и сестрица! Сюда, сюда!
Старик поспешил навстречу и бросился помогать боярину, укоризненно покачивая Липе головой:
— Что ты это, девонька, на себя напялила?
— И взаправду, Петр Федорович, а я все в твоей одеже! Возьми, спасибо тебе большое за все.
— Дай тебе Господь всего хорошего, пошли тебе Боже милостей за доброту твою! — говорила сквозь слезы старуха, целуя руки своего спасителя.
Басманов ушел, напутствуемый благословениями всей семьи. Уходя, он несколько раз обертывался, пока мог видеть Липу. Девушка быстро вошла в дом, нацедила кружку пива и бегом догнала боярина, который сильно обрадовался, увидев ее опять.
— На, испей, Петр свет Федорович, да не погневайся, что раньше не вспомнила.
Басманов взял чару, но не торопился пить, а девушка терпеливо ждала.
— Спасибо, Липа, спасибо! Какая ты славная, добрая! Буду помнить я тебя.
— А я и ввек не забуду твоего благодеяния.
И она опять скрылась в темноте. На душе у Басманова стало так светло, легко. Ему хотелось и плакать, и петь, и молиться. Он пошел опять к пожарищу и оставался там до зари, помогая растаскивать горелые бревна и удивляя всех своим усердием.
— Глянь-ка, — говорили в толпе, — никак это сам боярин Басманов так важно работает?
Работая, Басманов думал о Липе и на другой же день узнал все подробности о ней и ее семье.
По его просьбе дочь стрелецкого сотника Алексеева была принята сенной девушкой в Верхние царицыны мастерские палаты.

VIII

Лучом солнца явилась Липа в царские светлицы, с ней ворвалась жизнь и радость к затворницам, которых горе царевны искусственно держало в печали. Никто не осмеливался не только громко смеяться, но и возвысить голос. Кругом раздавались притворно плаксивые ноты. Для царевны это было еще тяжелее, но ничто не отвлекало ее от горя. Лучшим лекарством служат необходимые, обязательные заботы о других, но у нее их не было, и ее даже не допускали ни до чего. В такое-то время и поступила в терем дочь Алексеева. Появление здоровой, веселой, энергичной девушки среди печальных лиц произвело хорошее влияние. Ее приятный молодой голосок один только звучал громко и казался музыкой. Приходила она по утрам, и с ней уличная жизнь, жизнь Москвы, врывалась в светлицу. Мало-помалу она втягивала в свои интересы Ксению, и Липа сделалась для нее необходимой. Скоро лица, дорогие ей, стали знакомы и всем в тереме: так, бабушка Офросинья была и для них бабушкой, уже и для нее шились телогреи, обшивались благодаря Липе бедные погорельцы.
По рассказам девушки, вся ее семья стала знакома Ксении. Липа рассказала о смерти своей матери, чем вызвала слезы царевны. В свою очередь и Ксения говорила ей о потере жениха, и обе девушки плакали. Сперва другие мастерицы обрадовались ее приходу, как живой души, но потом явилась зависть, которая, однако, уступила перед добротой Липы. Любовь и ласку к себе девушка употребляла на пользу другим. Только заметит она, что у кого-нибудь горе, тотчас же спешит утешить или выручить.
Всякое поощрение себе в виде дорогого подарка она отклоняла, умея убедить, что ей лично этого не надо, а приятнее будет, если одарят такую-то, более нуждающуюся. И царица Марья Григорьевна, и царь Борис Федорович полюбили девушку и не мешали ее дружбе с Ксенией.
— Хорошая, добрая девушка, руки и сердце у нее золотые, — говаривали они. — Подыскать бы ей жениха хорошего.
А жених уже был, и искать было недалеко. Петр Федорович сильно любил девушку, и она любила его.
В доме Алексеевых стал он своим человеком. Необходим он был и старику отцу, и девочке-сестре. Никого не удивляла эта близость, его считали Липиным женихом. Ничего, что неровня, царь посватает! Одно горе, что не время теперь свадьбу-то играть, надо ехать на воеводство, оберегать православную Русь и постоять за нее. Все говорили о враге. Как ни запрещали говорить о Самозванце, сколько ни мучили людей, ни ссылали — ничего не помогало.
За несколько дней до отъезда Басманов сидел в гостях у сотника и слышал, как два стрельца, вбежав к своему начальнику, рассказывали ему:
— У нас в полку нездорово — худое дело попритчилось! — Молодой парень, сказав это, пугливо осмотрелся, а потом широко осенил себя крестным знамением и, тряхнув головой, продолжал: — Стояли мы нынче в Кремле на стороже, наше место свято… Стемнело уж. Вдруг ровно свет какой промчался, мы как глянем — так ажно страшно вспомнить, наше место свято…
— Говори, чего испужались-то? — спросил старик сотник.
— Да как глянули — видим, да так ясно, чудную колымагу, наше место свято!.. Висит она в воздухе, а запряжена шестью лошадьми на вынос. Возница-то одет не по-нашему, а вот как поляки. Как хлопнет он бичом по кремлевской стене — Мать Пресвятая Богородица! — да как крикнет зычно, мы все со страху разбежались. Господи, спаси нас, будь не к ночи помянуто!
Алексеев сам дрожал от страха, но успокоил, как мог, стрельцов и отпустил их по домам, а потом, тщательно осмотревшись, тихо сказал Басманову:
— Больно неладно у нас, видно! Бог знамения посылает, чтобы мы покаялись. Вот хоть бы и звезда хвостатая — тоже не к добру. Видно, кровь царевича достигла до неба. Младенческая, знать, душа отмщения просит.

IX

Мрачен, угрюм и недоступен стал царь Борис. По целым дням сидел он один в своем дворце, совсем не показываясь народу. Не скоро уразумели просители, что времена изменились, и по целым дням напрасно толпились у постельного крыльца со своими челобитными, пока наконец не являлись царские слуги и не разгоняли их немилосердно палками. Много безнаказанных насильственных деяний совершили тогда начальные люди в Московском государстве, зная, что до царя не дойдут жалобы утесненных. Глух стал царь, и никакие жалобы не достигали его ушей. Онемели от страха приближенные, и никто не смел заступиться за множество родовитых бояр, сосланных и заключенных по приказанию подозрительного царя. Не упоминались при дворе больше имена Бельских, Романовых, Зиновьевых, Шестуновых, Черкасских. Весть о Самозванце и его успехах отняла всякое самообладание у умного царя Бориса: он не только не старался успокоить недовольство бояр, а как бы еще нарочно возбуждал его.
Царь не устыдился даже наградить Воинко, слугу боярина князя Шестунова, за ложный донос на господина, и клеветнику сказали на площади всенародно государево милостивое слово, дали вольность, чин и поместье. Знали бояре, за какую службу царь наградил так щедро Воинко, — и возмутились. Обратились некоторые из них, Голицыны, Сицкие, Репнины, к патриарху Иову, и старик Сицкий со слезами, выступив вперед, стал говорить:
— Отец святой, зачем ты молчишь, видя, что творят с нами? Заступись хоть ты, будь милостив!
Иов боялся утратить свое значение, и хотя и сознавал справедливость просьбы и совесть его уязвлялась этими речами как стрелами, но у него не хватало смелости противоречить царю.
— Видя семена лукавствия, сеемые в винограде Христовом, делатель изнемог, — говорил в утешение патриарх Иов, — и нам остается только, к Господу Богу единому взирая, ниву ту недобрую обливать слезами.
Через несколько дней после этого разговора сослан был и Сицкий — на него донес слуга его, что он сказал Репнину: ‘Жаль Богдана Бельского, умный был человек, досуж был к посольским и ко всяким делам’.
И этого достаточно было, чтобы сослать его.
Всякий новый слух об успехах Самозванца вел за собой новые строгости: граница тщательно оберегалась, и никого не пропускали через нее, даже и с ‘проезжей памятью’. А в Москве жить было невыносимо! Грабили и убивали по ночам. Стоило в темноте сойти со двора, как сейчас же из-за угла свистнет кто-нибудь кистенем в голову! Каждое утро привозили к Земскому приказу много убитых и обобранных ночью на улицах. Царь не занимался внутренними делами совсем: слухи из Северской земли сильно тревожили его. Как только вступил Лжедмитрий в область Московского государства, ему покорился город Моравск, а за ним и Чернигов. У русских при его появлении точно не было рук для сечи. Многочисленное войско под предводительством Федора Ивановича Мстиславского было разбито под Новгород-Северском, только город защищался и устоял благодаря храбрости и верности Петра Федоровича Басманова. Все эти вести быстро распространились в Москве и, несмотря на то что патриарх Иов и Василий Иванович Шуйский усердно уговаривали народ не верить ни слухам, ни подметным грамотам, ничто не помогало, и часто раздавались такие речи: ‘Знамо, говорят они это поневоле, боясь царя Бориса, а потому это только и остается утверждать! А то, знамо, надо царство оставить и о животе своем промышлять’.
А из полков вести все печальнее и печальнее, и понял царь, что вся его сила теперь в войске. И вот, несмотря на то что оно было разбито, царь слал ему благодарственные грамоты и отправил туда своих докторов лечить предводителя Мстиславского, раненого в битве под Новгород-Северском. Посыпались милости и на Басманова, царь отозвал его с воеводства к себе в Москву, чтобы примерно наградить.
Престольный град заликовал в ожидании въезда храброго Петра Федоровича, а сам герой счастлив был вернуться домой хоть на время — сильно влекло его желание видеть Липу Алексееву.
По приезде он выслушал намек царя Бориса Федоровича, что нет предела его царским ласкам, что хочет он приблизить его к себе и даже породниться.
Рука Ксении обыкновенно ставилась как высшая царская награда. Мстиславскому еще раньше сулили в невесты царскую дочь за его военные заслуги.
Басманов был доволен вниманием и почестями, рассчитывая, что теперь самое удобное время просить царя разрешить ему жениться на Липе. Он был щедро награжден, получил боярство, богатое поместье, много денег и подарков.
Но далеко не все дружелюбно отнеслись к новому любимцу. Многие считали, что награды превысили его заслуги, и во многих это быстрое возвышение возбудило зависть. Семен Годунов особенно негодовал на него и с умыслом омрачил его счастье. После приема во дворце, оставшись с ним наедине, он стал расспрашивать его о Самозванце и ехидно ввернул:
— Да, по всему видно, что это истинный царевич!
Слова эти врезались в память Петра Федоровича и заставляли его часто раздумывать о них.
Пожалел впоследствии о том, что сказал их, и Семен Годунов, да было уже поздно, сказанного нельзя было вернуть.

Х

В Стрелецкой слободе в Москве стоял небольшой деревянный дом самой обыкновенной постройки: белая горница на глухом подклете, между ними сени о трех жильях, под ними погреб. За домом был довольно большой огород, а на нем баня с сенями и конюшня с навесом. Все это было огорожено забором с красивыми воротами. Слюдяные окна освещались восковыми свечами, и сквозь них такой уютной, гостеприимной казалась горница! Такой же она оставалась и при входе в нее. Все говорило в ней о довольстве обитателей, в ней раздавались веселый говор, смех.
В переднем углу за дубовым столом сидела вся семья сотника Алексеева. На самом почетном месте, в красном углу под образами, сидел Петр Федорович Басманов, рядом с ним старик отец, а напротив — две дочери, Липа и Куля. Перед гостем стояла стопа старого меда, на столе были всевозможные заедки. Липа внимательно следила, не понадобится ли еще чего отцу или гостю, и тотчас же доставала из поставца, отдергивая суконную занавесу. На столе стояли два шандала с восковыми свечами.
Дочери Алексеева, как девушки незнатные и небогатые, воспитание получили для тогдашнего времени не совсем обыкновенное и пользовались большой свободой. В доме отца по смерти матери они распоряжались всем и заведовали хозяйством.
— Ну, доченьки, не посрамите старика, угостите порядком и с честью примите боярина! Спасибо ему, не погнушался нашим хлебом-солью. Да, слышь, к нам жалуют сегодня и его сродственники. Челом бьем тебе, боярин, на твоей ласке!
— Кажись, кто подъехал? Нам с сестрой в светлицу пора.
— Разумница моя, Липа! Знамо, негоже молодым девкам тут оставаться.
Петр Федорович шепнул Липе:
— Ты точно молодой месяц — покажешься, осветишь да и опять спрячешься.
— Спрячусь, да тут близко, словечка не пророню из твоего рассказа, — ответила она ему так же тихо.
Хозяин вышел с поклонами навстречу гостям, а девушки из любопытства позамешкались и поглядели на сводного брата Петра Федоровича, Ивана Голицына, да приятеля его, молодого красавца Михаила Васильевича Скопина-Шуйского.
— Челом бью вам, гости дорогие, бояре славные! Садитесь за скатерти бранные, за напитки пьяные. Садитесь под святые, наливайте, починайте ендову!
— Спасибо, спасибо, хозяин, на угощении, — сказал Голицын, усаживаясь и наливая меда. — Чаша что море Соловецкое, пьют из нее про здоровье молодецкое.
— Как не выпить сегодня? Надо выпить, недаром мы собрались сюда чествовать храброго молодца Петра Федоровича. Порасскажи-ка нам, как ты отличился, как храбро бился с неприятелем! Меня так даже завидки на тебя берут, — сказал Скопин.
— Поведай нам, что я спрошу тебя, боярин, — спросил сотник. — Каков из себя супостат наш, злодей проклятый, Гришка Отрепьев? Небось неуклюж, неловок? Где ж ему супротив настоящих воинов?
При этих словах сотника в воображении Петра Федоровича ожила фигура Самозванца, смело, ловко и красиво скачущая на буром аргамаке, и пришли на память слова Семена Годунова.
Под влиянием этих мыслей он ответил:
— Нет, не чернецом он смотрит, повадка не та, а уж как смел-то, страха не знает, хоть бы всем так сражаться впору за правое дело…
— Так враг-то, должно, сильный, и война жестокая, как и быть следует? — недоумевающе спросил сотник.
— На что тяжелее воевать со своими братьями крещеными! Будь настороже, хоронись измены. Уж хоть бы сброд, голодные холопья перебегали, а то, стыдно сказать, свой же брат, дворяне, — ответил Басманов.
— Как это только Господь терпит? Как огонь не сойдет с неба, не попалит сих окаянных? — сказал, вздохнув, Скопин-Шуйский.
— Ты ведь видал, брат Петр, Гришку Отрепьева. Что же, обманщик-то напоминает хоть чем-нибудь этого расстригу? — спросил Голицын.
— Ну нет!
Слова Семена Годунова опять пришли ему на память, и Басманов задумался.
— Да, загадочно, — сказал Голицын, — многого тут не уразумеешь. Темна вода во облацех…
Разговор оборвался. Каждый молчал, занятый своими мыслями.
Алексеев, чтобы развеселить гостей, принес еще браги.
— Стоит град пуст, а около града куст, из града идет старец, несет в руках ставец, в ставце-то взварец, а во взварце-то сладость!
Шутка удалась, гости развеселились и стали пить.
Сидя в светлице, Липа с Кулей не проронили ни слова. Как только гости стали расходиться, Петр Федорович позамешкался в ожидании хозяина, который пошел проводить гостей до ворот, а Липа успела выйти поговорить с Басмановым.
— Липа, свет мой, уж как же ты мне люба, радость ты моя! Промолви хоть словечко, люб я тебе?
Счастливая девушка молчала, но Петр Федорович понял это красноречивое молчание. От сильного волнения не могла она говорить: то бледнела, то краснела.
— Промолви же словечко, лебедь моя белая: люб я тебе? Будешь моею?
Петр Федорович и сам не ожидал, что так скоро объяснится в любви. За час еще он думал, что так далек от этого, а теперь все его мысли сосредоточились на том, чтобы девушка согласилась. Ему искренне казалось, что без этого согласия он не в состоянии будет дальше жить. Но тут вернулся сотник, и они разошлись. Отец заметил их замешательство, но не сказал ничего.
Липа была с Басмановым одно мгновение, а счастья, казалось, хватило бы на всю жизнь. Сияющая, блаженная, радостная явилась она к сестре. Какой счастливый для нее день! До этой минуты она только подозревала, что любима, а теперь она уже убеждена в этом. Как это случилось, и сама она не могла сказать, да и вообще сказать могла мало — чувства ее нельзя было выразить словами.
— Липа, милая, что он говорил тебе? — спросила сестра.
— Куля, я так счастлива, так счастлива! Давай говорить, спать ведь нам не хочется!
Обе девушки уселись рядом. Липа приготовилась рассказывать. Она хотела быть откровенной, но не могла, в первый раз испытывая странное чувство: другу, сестре, она не в силах была передать слов Петра Федоровича. Ей казалось, что, поделившись, она уменьшит свое счастье. Никто не оценит так, как ей хочется, его слов и, пожалуй, еще засмеется.
— Куля, — заговорила она, — завтра поговорим, а теперь мне что-то спать захотелось, глаза слипаются.
Но глаза ее блестели, она все смотрела куда-то вдаль и кому-то улыбалась.
Куля обиделась. Нижняя губа ее стала слегка подергиваться, а на глаза готовы были навернуться слезы. Она чувствовала, что между чувством любви к ней сестры стало что-то другое, более сильное, могущественное чувство. Но она боялась заговорить, стараясь скрыть досаду. Липа заметила это, подошла к сестре, обняла ее и стала ласкать. Ей та же мысль пришла в голову, что вот любит она сестру, а о нем и говорить с ней не может, и так полна она любовью к Петру Федоровичу, что Куля стала от нее как-то дальше.
— Кулюша, милуня, полно, не разрывай ты моего сердца! Тебя ведь я любить никогда не перестану, ты мне всегда будешь дорога!
Успокоенные взаимными ласками, они улеглись спать, но долго не могли заснуть.
— Липа, а какие глаза-то у него острые, а брови соболиные! Молодец, как есть молодец!
— Кто, Петр Федорович-то? Да никто супротив его не может…
— Да нет, совсем же не он, а Михаил Васильевич. Всю-то ночку буду о нем думать, его сокольи очи вспоминать.
Липа ничего не ответила, и разговор на этом и прекратился.
Каждая из сестер занята была своими мыслями.

XI

13 апреля 1605 года, во вторую неделю после Пасхи, был ясный, солнечный весенний день. Приятная теплота чувствовалась в воздухе, и, даже несмотря на непролазную грязь, хорошо было на московских улицах: ручьи текли с шумом, появилось множество птиц, которые особенно радостно пели, пригреваемые весенним солнцем. Люди тоже были настроены по-праздничному, всем легче дышалось сегодня. Не остался равнодушным к этому празднику природы и сам царь. Смягчился его дух, а вместе с хозяином оживился и дворец.
Давно уже не был так многолюден праздничный царский стол, как сегодня. Собралось много гостей. Были Мстиславский, Шуйские, Годуновы, Басманов и Голицыны. Во время обеда царь был весел, милостиво разговаривал, расспрашивал Басманова и оживился, слушая его рассказы из недавней осады Новгорода-Северского.
По окончании обеда бояре еще оставались в столовой золотой палате, а царю Борису вздумалось отправиться на вышку в сопровождении сына Федора и Семена Годунова — ему сильно захотелось повидать свою семью.
Приход его наверх удивил женскую половину. Давно уже был он мрачен и не навещал ее в такое непривычное время, но, заметив его веселое настроение, все обрадовались. В голове у Марьи Григорьевны и Ксении мелькнула мысль, что получены благоприятные вести.
— Пойдем в мастерские светлицы, там небось солнце еще веселее светит!
И царь с семьей вошел в рабочую светлицу. Увидев Липу Алексееву, он ласково потрепал ее по щеке.
Приход свой он объяснил жене и дочери желанием посмотреть с вышки на Москву, освещенную ярким весенним солнцем. Здесь он расположился как бы надолго, покойно уселся, но вдруг встал, заторопился и, позвав сына и окольничего, сказал:
— Пойду вниз в опочивальню. Видно, отяжелел я после сытного обеда.
С этими словами он стал спускаться с лестницы. Ноги плохо его слушались.
— Батюшка, обопрись сильнее на меня, тебе неможется, ты шатаешься.
— Ох, сильно мне неможется! Потри мне руку и ногу, словно их собаки жуют, худо мне, больно худо… Скорей вниз! Пошли за лекарями.
Испуганные Федор и Семен Годунов едва успели свести его вниз, как у него из ушей, носа и рта хлынула кровь. Царь Борис сильно испугался, бояре растерялись, поднялась суета по всей столовой палате.
Каждый предлагал свое средство, чтобы унять кровь. Толпясь вокруг царя, они толкали друг друга. Стольники побежали за оставшимися в Москве докторами. А кровь все не унималась, царь Борис слабел от потери ее и уже готов был лишиться сознания. Собрав последние силы, он едва слышно изменившимся голосом проговорил:
— Смерть моя подходит, уже близко… зовите патриарха… постриг… схиму… торопитесь…
За креслом, на котором лежал умирающий Борис, беззвучно рыдал его сын, а вскоре тут же раздались стоны и плач царицы с царевной. Кто позвал их, сами ли они догадались, слыша беготню и суматоху, что он сильно заболел, никто доподлинно не знал. Царь услышал голоса плачущих, и на лице его изобразилось сильное страдание. Он хотел что-то сказать, может быть, успокоить их, но язык не слушался. В мыслях больного ясно представился образ сильного врага — Самозванца, и беспокойство за участь горячо любимых детей вырвало стон из его груди.
На зов бояр быстро собралось сюда в палату духовенство, и начался постриг. Патриарх Иов, видя бесчувственного царя, торопился с обрядом и едва успели облечь его в монашеское платье, как началась агония.
Царя Бориса, или вновь постриженного схимника Боголепа, не стало.
Как громом поражены были все присутствующие. Развязка наступила так быстро, так неожиданно… Не успело еще зайти то солнце, которым любовался сегодня царь, как не стало и его самого. Удручающее впечатление произвело это на всех, особенно в виду смутного положения дел. Видно, Бог покарал, видно, и взаправду настоящий, прирожденный, царевич в Северской земле. Все приближенные потеряли головы, и никто не решился даже объявить народу о кончине царя, а шестнадцатилетнему Федору было не до того, чтобы этим распорядиться.
Толпа народу, видя необычайную суету в Кремле, собралась у постельного крыльца и осаждала бояр. Но хотя новость была у всех на языке, каждому страшно было объявить ее во всеуслышание.
Только на другой день патриарх Иов решился сказать народу о смерти царя Бориса. Он тут же поторопился прибавить, что престол завещан покойным царем Федору, и стал немедленно приводить к присяге. Народ московский спокойно присягнул Федору и целовал крест на том, чтобы служить верно государыне царице и великой княгине Марье Григорьевне и ее детям, государю царю Федору Борисовичу и государыне царевне Ксении Борисовне.
Возвратившись с похорон и покончив тяжелый обед в поминальной палате, осиротелая семья Годуновых осталась одна. При пире, при беседе — много друзей, а при горе, при кручине — нет никого.
Молодой царь Федор тотчас же заметил в окружающих перемену: не то уж было их обращение с царской семьей. Понял теперь юный Годунов, что после смерти царя-отца они совсем одиноки, мало людей, искренне им преданных, и если бы судьба их не была так тесно связана с ними, и эти немногие покинули бы их.
Первыми советниками у нового царя были патриарх Иов, а затем Семен Годунов, вскоре к ним присоединился и Андрей Телятевский, бежавши из Северской земли. Василий Шуйский держал себя странно: он, по-видимому, был искренне предан Федору Борисовичу, а между тем избегал давать прямые советы и с притворным смирением уступал другим места близких к царю советников.
Но время было горячее, нельзя было предаваться печали, надо было действовать.
Одна надежда у Годуновых была на Басманова, и все, даже личные враги его, соглашались с тем, что именно его следует облечь полномочиями и немедленно отправить к войску. Боялись, чтобы весть о внезапной кончине царя не дошла раньше стороной к полкам и не смутила их, поэтому в ночь на 14 апреля к войску должен был выехать Петр Федорович. Вместе с ним отправлялся и новгородский митрополит Исидор, чтобы привести начальников и все войско к присяге новому царю, причем велено строго наблюдать, чтобы не было ни единого человека, который бы на верность Годуновым креста не целовал.
Вечером того же дня, 14 апреля, быстро ехал Петр Федорович Басманов по хорошо знакомой ему дороге к Стрелецкой слободе. Ему хотелось увидеть поскорее Алексеевых. Он торопился рассказать, какое высокое получил он назначение и какое важное поручение на него возложено. Ему даже казалось, что во всех встречных он замечал к себе особенное почтение, и думал, что все в глубине души завидуют ему.
‘Как сотник-то обрадуется! — думал он. — Ведь немалая честь стать тестем славного воеводы. А что будет еще, как я въеду в Москву победителем? Царь Федор не будет знать, чем и наградить меня… милости так и посыплются’.
Но вдруг ему вспомнилось, как таким же точно вечером провожал он брата своего Ивана в поход против Хлопко, а возвращение было совсем не похоже на то, о котором мечтал он. Правда, был и колокольный звон, шумел и народ, да только не видал и не слыхал всего этого лежавший в гробу брат. Живо припомнил он все это, и стало ему грустно.
С заплаканными глазами встретила его Липа и, стараясь казаться спокойной, по обыкновению, приветливо улыбнулась ему. Басманов забыл о своем высоком назначении, помня теперь только о разлуке. Так дороги показались ему уютный домик и приветливая семья!
— Ненаглядный ты мой, желанный, коли бы Бог привел увидать тебя опять живым, — сказала вся в слезах Липа.
Басманов вздрогнул — одна и та же мысль занимала их обоих.
— Надо и о смерти помышлять. Ведь враг-то страшный… а коли еще и правда за него, коли он в самом деле прирожденный царевич? — невольно сорвалось с языка Петра Федоровича.
— Господи Боже! А я об этом-то и не помыслила. Как же это ты будешь биться супротив него, коли он и доподлинно царевич Дмитрий Иванович?
Басманов спохватился, не проговорился ли он:
— Это я так, зря сболтнул, а ты и не думай об этом. Знамо, народ толкует разно, всякому слуху верить нельзя, больно уж смутила шаткие умы приключившаяся царю Борису быстрая кончина…
— Ох, желанный ты мой, а коли он прирожденный царевич, что же тогда будет с молодым царем, с Ксенией?..
— Полно об этом говорить, не больно много остается нам побыть вместе, поцелуй-ка меня на прощание, моя красавица!
Липа обняла и крепко поцеловала жениха. Минута была торжественная — этот поцелуй еще ближе связал их.
— Вот тебе мой первый поцелуй! Не думала, не гадала я, что, может, это и последний, что так скоро ты опять покинешь меня… — Слезы градом катились по ее щекам.
— Коли жив буду, пришлю тебе весточку, а коли помру…
— Не говори этого, — с ужасом воскликнула Липа, — не разрывай моего сердца! Надень на себя эту ладанку с чудотворными мощами и верь, что она тебя сохранит целым и невредимым. День и ночь буду молиться за тебя, отпрошусь у царевны и пойду на богомолье.
— Прощай, батюшка Петр Федорович, прости, родимый, береги ты там только себя, батюшка, попомни и о нас, горемычных, не будь уже больно отважен! — с низкими поклонами напутствовал старик отец отъезжающего.
По обычаю, вся семья присела, а потом стали усердно молиться Богу, осеняя себя широкими крестами. Положив пред образами много земных поклонов, стали прощаться.
— Простите, не поминайте лихом, бог весть, увидимся ли! — сказал Петр Федорович и, расцеловав всех, взглянул еще раз на Липу и быстро вышел на крыльцо.
Поправляя седло, он и не заметил, что на дворе уже рассвело, что в слободе проснулись и много любопытных собралось у дома.
Между тем Липа, оставшись одна точно в столбняке, вдруг опомнилась и, вспомнив, что было, выбежала на крыльцо и бросилась к нему на шею. Она забыла, что она на улице, что все видели ее прощание. Петр Федорович, крепко прижав ее к груди, бережно передал ее вышедшему на крыльцо отцу, быстро вскочил в седло и, ни разу не оглянувшись больше, помчался вперед.

XII

Прошло недели две со времени отъезда Петра Федоровича. Обывательская жизнь в Москве шла по-старому. Прислушиваясь к разговорам, можно было заметить, что все чаще и смелее говорили о царевиче Дмитрии Ивановиче, и многие высказывали убеждение в том, что он сядет на свой прародительский престол, ‘как только лист на дереве развернется’. Но, несмотря на все эти толки, жизнь для многих текла по-старому. По-прежнему жили и в Стрелецкой слободе, так же аккуратно посещала Липа царские мастерские. Но сама она сильно изменилась — большое было у нее горе, и в тереме ей было невыносимо тяжело.
Определенных слухов с места войны не было, а те, что доходили стороной, отнимали всякую надежду на хорошее будущее. Семья Алексеевых чутко прислушивалась ко всякой вести с Северской земли, а Липа, припоминая прощание с женихом, уже предчувствовала то, что вскоре и услышала. Она одна не удивилась, когда вокруг стали говорить о переходе к врагу Басманова, о его измене. Она знала, что ее милый не может быть вероломным предателем и что, верно, уважительные причины принудили его к такому поступку. Теперь враги Басманова подняли голову и везде кричали, что они всегда этого ожидали. А что же другое и мог сделать прямой потомок подлого отца? Пришлось Липе пережить много горьких минут — и ее не щадили. Большинство, напротив, завидуя и прежде ее счастью, теперь с еще большим злорадством оскорбляли ее. Девушка была одинока и беззащитна в своем горе, даже родной отец не только не жалел ее, а корил и бранил, что она все-то помнит об изменнике. Старик забыл, что было время, когда и он сам не был властен над своим сердцем и оно не слушалось рассудка. Одна только Куля понимала сестру, и та отдыхала только в беседе с нею. Ни у той ни у другой не было и в мыслях осуждать Петра Федоровича. Знать, так надо было, успокаивали они свою совесть. Молодой Скопин-Шуйский, выслушивая их речи, снисходительно молчал, не одобряя и не осуждая приятеля. Зато как же и благодарны были ему девушки, как полюбили его, который один скрашивал их теперешнюю жизнь!
Положение Липы наверху в мастерских с каждым днем становилось нестерпимее, и только благодаря сильной привязанности к ней Ксении не постигла ее опала и ссылка. Царица Марья Григорьевна срывала на ней свой гнев и с окружающими ее старицами наслаждалась мучениями беззащитной девушки. Они при ней поносили всячески Басманова, суля ему всевозможные казни за его клятвопреступление. Липа страдала и молчала.
Так проходил день за днем. С наступлением сумерек, по окончании работы, она вырывалась из терема и, измученная нравственно, еле передвигая ноги, тащилась домой. На крыльце ждала уже ее прихода Куля и торопилась ей передать, что узнавала за день.
— Сестрица, словно боярин Коптырев таково быстро промчался.
— Один или кто с ним приехал? Весточки никакой не получила?
— Батюшка спросил, чего это они вернулись, супостат, что ли, разбит аль вышло замирение. Ничего не ответили, только один с усмешкой говорит: ‘Больно хитер, ступай, мол, туда сам, там много узнаешь’.
Дождалась наконец Липа и весточки, полегчало у нее на сердце…
Неделю спустя после вешнего Николы обе сестры отправились в храм Божий ко всенощной и таково-то усердно молились, что запоздали выйти из церкви. Народу почти уже никого не осталось. При выходе они заметили двух пожилых странников в плохом дорожном платье.
— Страннички, старички Божии, издалека ли куда пробираетесь? — спросила Липа прохожих.
— Издалека мы сами, девонька, издалека, а пробираемся к дому сотника Алексеева, — нехотя ответил один из них.
— К дому моего батюшки! — вскрикнула Липа.
Старички удивленно посмотрели на девушку и по ее невольному восклицанию догадались, что она-то и есть именно та, кого они ищут.
Один из них шепнул ей:
— Весточка от суженого! Здоров и низко велел кланяться своей зазнобушке, приказал скоро ждать его назад сюда.
Уж и не знала она, какими только ласковыми словами отблагодарить незнакомцев. Девушки зазвали их к себе в дом. Никого из соседей не удивило, когда они с длинными посохами, в одежде, которую обыкновенно надевали пешеходы-богомольцы, вошли под кров сотника Алексеева. Прием странных людей был тогда делом очень обыкновенным, поэтому ничего не сказал и хозяин, когда дочери ввели к нему двух незнакомцев.
На другой день Липа, веселая, отправилась, по обыкновению, в мастерскую светлицу и была очень довольна, что в этот день царица Марья Григорьевна оставалась внизу с царем Федором. В ее отсутствие и другие старухи стихли и не допекали девушку, а ей сегодня особенно было бы тяжело, если бы стали бранить ее жениха. Когда стемнело и Липа собиралась уже идти домой, царевна послала ее на половину царя отыскать ключника, велеть нацедить ему хорошего кваса и передать ему гнев царевны за тот, который давеча принесла ей сенная девушка.
Во всем здании было уже довольно темно. Отыскивая ключника, Липа попала в дальние переходы. Вдруг в одном из них услышала она нечеловеческий крик, а за ним тотчас же началась какая-то глухая возня, и она узнала голос Семена Годунова:
— Так им и надо, бесовым детям, еще грамоты смеют привозить от антихриста!
Липа, сама не сознавая, что делает, но смутно поняв, что творится что-то недоброе, остановилась и слушала.
Она распознала голос вчерашнего странника, но так как он был слаб, то она не могла разобрать, что он говорит. В приотворенную немного дверь она увидала, как Семен Годунов с каким-то рослым широкоплечим мужчиной подскочили к нему и, повалив, стали наносить ему удары в голову и лицо. Шестнадцатилетний Федор был возмущен этой сценой — он попытался было остановить неистовства Годунова, но мать его со злыми глазами хриплым голосом кричала:
— Собаке собачья и смерть! Изверги, злодеи, клятвопреступники! Вот того же дождется и главный зачинщик Петька Басманов!
Тут Липа, сама не помня, что делает, рванула дверь и вбежала к ним. Все смутились и так были поражены, что даже не сразу узнали ее, но царица Марья Григорьевна скоро пришла в себя и стала бить девушку, сопровождая удары страшной бранью. В уме Семена Годунова сейчас же мелькнула мысль.
— С этой надо тоже покончить, зажать ей рот! — шепнул он царице.
Но тут произошло то, чего никто никак не ожидал. Один из связанных, покорно ожидавший своей участи, видя отважность девушки, сделал неимоверное усилие, высвободил стянутые кушаком руки и бросился на выручку Липе, а товарищ его тоже приободрился, и началась свалка. Этим воспользовалась избитая, полумертвая девушка и бросилась вон из дворца. Она даже не могла кричать о помощи, испуг отнял у нее голос, и она только шевелила помертвелыми губами… Без оглядки бежала она домой. Встречные с ужасом смотрели на нее и, не узнавая девушку, крестились.
Она добежала до дому и тут упала замертво.
— Сестрица, голубонька, что с тобой?! Батюшка, батюшка, скорее! — кричала перепуганная Куля.
Насилу-то удалось общими усилиями привести Липу в чувство, но к жизни она не вернулась. Промаялась бедняжка несколько часов, оглашая воздух страшными словами, бессвязно рассказывая о чем-то ужасном, потом понемногу успокоилась — и совсем замолкла.
Девушки не стало.
За чертой города на кладбище прибавился небольшой холмик с белым деревянным крестом, а в сердце отца открылась смертельная, незаживающая рана.
— Да будет Твоя святая воля, — говорил старик. — Ты дал, Ты и взял! — И покорно нес свое горе до могилы.
Поддерживаемая и ободряемая примером отца, в вере и молитве почерпала себе утешение и Куля.
— Не ропщи на Бога, крест по силе налагается! — повторял ей часто старик.
Есть в смерти и примиряющая сторона: остающиеся в живых теснее сплачиваются между собой. Чувства, скрываемые раньше по разным причинам, выступают наружу под влиянием сочувствия и сожаления к горю другого.
Так, утешая Кулю, Михаил Васильевич Шуйский договорился до того, что неожиданно объяснился ей в любви. Это послужило большим утешением Куле. Оба знали, что им предстоит жестокая борьба и мало надежды одержать победу. Род Шуйских славился гордостью и честолюбием, и едва ли когда-нибудь эта семья согласится принять в свою среду дочь простого сотника.

XIII

10 июня 1605 года на площади в Кремле перед дворцом и собором толпился народ. Десять дней назад наступил конец царствования Годуновых, и молодого царя Федора с матерью и сестрой заключили в дом Бориса Федоровича и стерегли крепко-накрепко.
Слышала семья Годуновых из своего заточения шум и крик, долетали до них угрозы, и крепче жались они друг к другу. Никого у них больше не осталось на свете из близких. Десять дней провели они в смертельном страхе.
— Матушка, — сказал Федор, — никак патриарха повезли?
— Ох, господи, до чего мы дожили! Так и есть, его! На простой тележке святителя везут! Да он, голубчик, во власянице! Не попомнили, что десять лет был первосвятителем. Его не пощадили, так уж нас и подавно не пожалеют!
Иногда Марья Григорьевна утешала себя и детей тем, что Дмитрий не погубит их, явит на них свое милосердие. Сегодня им было особенно жутко — толпа была возбуждена, и до них часто долетали крики: ‘Смерть извергам! Смерть злодеям!’ Каждый из заключенных выражал страх по-своему: Федор храбрился и успокаивал сестру, Марью Григорьевну поддерживала любовь к детям. Она привыкла с детства к ужасам и теперь смотрела героиней.
Одна Ксения не думала о борьбе. Она казалась уже убитой всеми стрясшимися над ними бедствиями и еле держалась она на ногах, едва осознавая опасность.
Долго Ксения лежала без чувств, а когда стала приходить в себя, в комнате было почти темно. Не сразу вспомнила она, что такое с нею было: сознание возвращалось медленно.
Прислушиваясь, она заметила, что в комнате кто-то есть.
— Матушка родимая, это ты со мною? А где же братец?
— Ксения, дитятко мое злополучное, горемычное! Насилу-то ты опомнилась!
Царевна слышала знакомый ласковый голос и старалась припомнить, кто это говорит с ней. Но память изменила ей, и она не узнала своей старой знакомой. К ней пришла монахиня Онисифора, приближенная к ее тетке Ирине. Часто бывала старуха у царевны и ласкала Ксению, а когда тетка ее постриглась, обе монахини жили вместе и были неразлучны.
Матушка Онисифора зажгла ночничок и затеплила лампадку. Девушка приподнялась, но, угнетенная горем, не обрадовалась, увидев ласковое лицо. Монахиня грустно смотрела на нее.
— Касаточка сизокрылая, уйдем отсюда скорей от беды! Как бы опять изверги пьяные не пришли.
— А где же матушка, брат?
— Ох, не вспоминай! Отлетели их ангельские души, прияли они мученическую кончину. Всемогущий Господь вознес их из юдоли плача к Себе!
Ксения выслушала это, плохо понимая и по-прежнему оставаясь безучастной.
— Пойдем же отсюда, моя горемычная сиротка! Пойдем, дитятко, к нам в обитель, простись в последний раз с этой комнатой, помолись перед иконами.
Царевна стояла и не шевелилась — она готова была опять лишиться чувств.
— Пойдем же скорей, прикрой платье рясой да укутайся черным платком! Торопись, а то не дожить бы до беды. Что, как вспомнят о тебе да хватятся?
Ксения не двигалась. Тогда старушка перестала ее уговаривать, а сама накинула на нее рясу и закутала платком. Пришлось-таки ей повозиться с непокорными волосами девушки, пряди которых выбивались наружу. Кое-как одев, она взяла ее за руку, и та покорно пошла за ней, не сознавая, зачем и куда ее ведут.
— Вот наша обитель. Слава Всемогущему Создателю, добрались благополучно, уж не чаяла я, что и доберемся-то. Много страдалиц нашли себе здесь утешение!
Подойдя к двери кельи, монахиня прочитала Иисусову молитву и, когда послушница отперла, произнося ‘аминь’, вошла и стала усердно класть поклоны перед образами. Молилась она за упокой близких ей людей, а слезы так и лились из ее глаз. Молитва ее была покорная, детская, в ней не было ропота на Создателя, Отца Небесного.
— Плачь, Аксюточка, плачь, болезная! Аль по такому горю и плач неймет? Ох, нет того хуже, тяжелее, как человек от горя каменеет! Словно сам не свой, одеревенеет весь. Матерь Пресвятая Богородица, смягчи Ты ее сердце, пошли ей слезы!
Настала ночь. Тишина в обители была невозмутимая. В келье матери Онисифоры было покойно. Старушка не ложилась спать всю ночь, читая псалтырь по убиенным новопреставленным Марии и Феодоре, а Ксения с открытыми глазами лежала на постели.
Много прошло таких ночей, а она все оставалась такой же, ко всему безучастной. Она ощущала страшную томящую боль во всем теле и жаждала смерти как успокоения. Но молодость взяла свое. Мир понемногу проник в измученную душу, и слезы полились у нее из глаз. Долго плакала Ксения — откуда только и брались теперь эти слезы? — а старушка не утешала, только ласково глядела на девушку.
Успокоившись, царевна осталась жить в этом мирном убежище, счастливая тем, что, казалось, все забыли об ее существовании.

Часть вторая

I

Был жаркий июльский день. В воздухе было душно, и солнце пекло невыносимо, но к полудню собрались грозовые тучи, почувствовался дождь, ветер закрутил облака пыли. Несмотря на близость непогоды, множество экипажей быстро двигалось по направлению к Самбору. Слыша раскаты грома, фурманы погоняли лошадей. Кареты, несмотря на покрывавшую их дорожную пыль, поражали роскошью, удобством и красотой, а убранство слуг указывало на богатство и знатность едущих. По сторонам и впереди карет, запряженных цугом, красиво скакали гайдуки, казаки, а замыкали поезд хлопцы, пахолки и пахолята. С многочисленной свитой и со всеми удобствами совершал свои переезды ясновельможный князь Константин Вишневецкий. Теперешняя поездка отличалась особенной роскошью: в ней принимал участие и брат его князь Адам Вишневецкий, и многие паны соседи.
Лучшая карета, запряженная шестью отличными лошадьми, уступлена была бывшему слуге, а теперь царевичу Дмитрию. На роскошных золототканых подушках сидел царевич. Быстро неслись лошади, и мягко покачивали его рессоры. Думал он о странных превратностях своей судьбы: на днях еще слуга, а теперь — желанный гость, московский царевич. Припомнилось ему детство.
Родителей своих он не знал и ничего не слышал о них, как только помнил себя, его всегда окружали чужие люди. Находясь в услужении у князя Черкасского, он подслушал такие слова: ‘Мальчишке-то, что у нас служит, и невдомек, на кого он с обличья смахивает. Ведь приметы-то его схожи с теми, какие были у царевича Дмитрия’. Всю ночь не спал после этого ребенок, напрасно пытался он понять смысл этих слов, стараясь забыть их, больше о них не думать, но это ему не удавалось. С этого времени он чутко стал прислушиваться ко всему, что творилось вокруг, и особенно интересоваться судьбой младенца Дмитрия. Слышал он, что часто бранили царя Бориса и говорили: ‘Явится настоящей царевич, отомстит за нас’. Помнил он еще, как ласкали его дьяки Щелкаловы, как часто заставляли учиться и будто мимоходом замечали: ему ведь не как другим, больше нужно.
Следующий случай решил его судьбу.
Раз пришла к ним в дом бедная больная женщина. Она называла себя Ждановой-Тучковой, много рассказывала о своем царственном питомце и, заливаясь слезами, говорила о том, как ее ударили обухом по голове и как она потом ничего не помнила. ‘Увезли меня из Углича, — рассказывала она, — и опомниться не дали, даже проститься с моим ненаглядным не позволили. Как теперь вижу его, как живой стоит он передо мной, — приговаривала она, вглядываясь внимательно в Дмитрия. — Что это? Уж не сон ли? — повторяла она. — Так и есть, это он! — вдруг вскричала она. — Обличье такое же, да и бородавка у него была на носу такая же. Недаром чуяло мое сердце, что он жив и отмстит злодею убийце’.
Мальчик очень полюбил эту женщину, целые часы выслушивал ее рассказы, и при его пылком воображении он часто рассказанные события передавал другим, как на самом деле им пережитые. Все чаще и чаще приглашали его под страшной тайной бояре, заставляя передавать подробности, и своими замечаниями убеждали его в том, что мамка не ошиблась и что он действительно царевич.
Теперь он уже твердо верит в это, а также и в то, что Сам Бог, так чудесно его сохранивший, поможет ему занять место, по праву принадлежащее ему.
В карете, где сидели Адам Вишневецкий с князем Корецким, шел разговор о Дмитрии.
— Послушай, князь Адам, неужто ты веришь этой сказке о московском царевиче? — сказал красавец Корецкий, большой щеголь и дамский кавалер.
— И да и нет. Да нам-то что за дело? В случае удачи мы только выигрываем, а жаль не рискнуть, — спокойно заметил князь Вишневецкий.
— Нам осталось пути на добрых полчаса… Не поленись, князь Адам, посвятить меня в эту тайну, расскажи-ка, как добыли вы такое сокровище, как разыскали такой бесценный клад?
Корецкий говорил это зло и насмешливо, но Вишневецкому приятно было передать подробности. Он не заметил иронии и с увлечением стал рассказывать:
— Ты знаешь, какое множество слуг в моем распоряжении и как только немногих я знаю в лицо, а на этого я обратил внимание. Люблю я охоту и всегда отличаю удалых молодцов. Так вот раз в отъезжем поле заметил я, как лихо скакал один из слуг, не останавливаясь ни перед каким препятствием. Погнался он впереди всех за волком, местности-то он не знал, а там громадный овраг. Гляжу и думаю: пропадет молодец ни за что! И точно, на всем скаку упал он с лошадью в пропасть. Маршалок да крайчий распорядились поднять его и доложили мне, что еще дышит.
— Как, он свалился в ту яму, что в твоем лесу? Да ведь она очень глубокая! Ну, чудом же он спасся! — удивленно заметил Корецкий.
— Слушай дальше. Пришел он в себя, стал слабым голосом звать маршалка, чтобы тот добыл ему для исповеди православного попа. На исповеди он ему и открылся: ‘Святой, — говорит, — отец, похорони меня с честью, как погребают царских детей’. Поп удивился. ‘Пока я жив, не говори об этот никому, так, видно, Богу угодно. После моей смерти возьми у меня из-под постели бумагу, прочитаешь, узнаешь, кто я таков, но и тогда знай только сам, а другим не рассказывай’.
— Похоже на правду… или уж он очень хитер. Что же, от тебя-то, верно, поп не утаил? Рассказывай, рассказывай, любопытная история!
— Я, конечно, тотчас же отправился с попом к нему и застал царевича в забытьи. Отыскали мы под постелью свиток и узнали из него, что перед нами сын царя Ивана Васильевича Грозного, Дмитрий, которого считали убитым в царствование его брата Федора Ивановича. Вот и все.
Почти всю дорогу и во всех экипажах говорили о том же. Все слуги, как и господа, толковали о царевиче.
Скоро показался город Самбор. На крутом берегу Днестра возвышался деревянный с башнями дворец. Показались уже над воротами красивые легкие башенки, крытые жестью, а одна из них даже с золотой маковкой. Много было за воротами деревянных построек, где помещались службы и помещения для гостей, то и дело приезжавших и съезжавших со двора управителя королевских поместий, сандомирского воеводы Юрия Мнишека. За строениями был большой тенистый сад, а за садом шли гумна и пивоварни. На самом видном месте, посреди двора, возвышался костел, а возле него дом, где жил с семьей знатный пан Мнишек, львовский староста.
Большой деревянный дом был роскошно убран и снаружи и внутри. Наверху очень высокой, в два уступа, гонтовой крыши с множеством слуховых окон была средняя вышка с золоченой маковкой, а по углам вышки поменьше. Выстроен он был в два жилья на глубоком подвале. С наружного фасада дома было много входов с крыльцами под навесами. Особенно выдавался главный вход, под фронтоном, на колонках украшенный пуком перьев, гербом владельца. Здесь и стали останавливаться экипажи.
Пройдя главное крыльцо, все гости вошли в огромные сени со множеством прислуги. Почетные гости прошли прямо в столовую, где встретил их маршалок и провел анфиладой через три нарядно убранные залы. Дмитрий привык видеть роскошную обстановку польских магнатов, но эта особенно поразила и его. Потолки были раззолочены, разрисованы узорами, резные створки дверей блистали позолотой, на дверях и на окнах с разноцветными стеклами и лепными карнизами развешаны были золототканые занавесы с широкой бахромой. Стены, столы, скамьи и даже полы были устланы ковровыми тканями с затейливыми изображениями охоты, сражений, любовных сцен, мифических и исторических событий.
На стенах висели картины, а во второй зале — портреты королей и предков хозяина в золоченых рамках. Здесь были портреты Сигизмунда-Августа, Варвары Радзивилл. У стены стояли лавки с откосами, а посредине — кресла на золоченых ножках с вычурными ручками. В этой комнате гостей встретил Юрий, заранее предупрежденный о приезде царевича и едва скрывавший свою радость. Около него толпилось много панов.
Хозяин был пожилым человеком лет за пятьдесят, невысокого роста, с короткой шеей, полный, с высоким лбом, с небольшой круглой бородой, выдававшимся вперед подбородком, с голубыми плутоватыми глазами и сладкими манерами. Наружность его указывала на то, что он не был человеком даровитым. Своим положением он был обязан богатству, связям и интригам.
Как сам хозяин, так и все его многочисленные родичи и гости с любопытством смотрели на Дмитрия Иоанновича и остались очень довольны непринужденностью его манер и тем достоинством, с каким он относился к их приветствиям.
Царевич был молодым человеком лет двадцати, худощавым, небольшого роста, с русыми волосами. Лицо у него было круглое, некрасивое, смуглое, большой приплюснутый нос с бородавкой сбоку. Но голубые красивые глаза поражали задумчивостью, голос его был приятен, говорил он складно и с воодушевлением.
После обмена приветствиями гости разместились по приготовленным для них комнатам, богато убранным и снабженным для удобства в стенах вышками и шкафами, с полками и дверцами для хранения всякого рода домашних вещей. Там могли приезжие расположиться с полным комфортом, отдохнуть и переодеться к обеду.

II

В два часа пополудни раздался звук колокола между палаццо и официной. Гости со всех комнат и помещений стали собираться в столовую. Давно уже не был так полон дом Мнишека. Отворились гостеприимные ворота замка, и гости со всех сторон поспешили в Самбор, многих влекло туда любопытство взглянуть на московского царевича.
Все отличалось необыкновенной торжественностью. Пол столовой был устлан пахучими травами, а в воздухе носились облака благовонных курений. В одном углу, за перилами, блистала пирамида серебряной и золотой посуды, а в противоположном, также за перилами, помещался оркестр музыкантов, с преобладанием духовых инструментов. Маршалок встал у дверей столовой, впуская гостей по реестру. Четыре служителя подходили к гостям по очереди: один держал таз, другой из серебряного сосуда лил на руки гостю благовонную воду, третий и четвертый подавали утереть руки вышитым полотенцем.
Гости уселись за стол, поставленный в виде буквы Т, покрытый тремя скатертями, одна сверху другой, и уставленный множеством серебряных и позолоченных кубков, чарок и серебряных судков с филигранными корзинами для плодов вверху. В числе гостей были и дамы, которые садились попеременно с мужчинами, что очень оживляло беседу. Кое-где рядом с роскошными дамскими туалетами виднелись и черные рясы иезуитов, ксендзов. Дмитрия посадили на самом почетном месте, а рядом с ним — дочь хозяина, красавицу Марину, любезности которой не было конца. То и дело ее красивая полуоткрытая рука подливала ему вина, а глаза смотрели на него весело и насмешливо, что очень нравилось Дмитрию и приводило его в прекрасное настроение. Первый раз в жизни царевич находился в такой обстановке. Все опьяняло его: и настоящее сказочное величие, и почет, которым он пользовался в кругу гостей, и то исключительное внимание, какое оказывала ему Марина.
Обед был необыкновенно многолюден. Кроме почетных гостей были и такие, о размещении которых совсем не заботились: их сажали в конце стола и давали одни оловянные ложки, без ножей и вилок.
Вся эта ватага сегодня особенно осознавала свою силу: она знала, что понадобится Юрию, что без ее участия не обойтись хозяину и что только она может помочь ему поддержать претендента на московский престол.
Мнишек задал пир на славу. Хоть и плохи были его денежные дела, но теперь скупиться было нельзя: он все вернет с лихвой с Московии, дорого продаст свою услугу царевичу Дмитрию.
Музыканты играли во все продолжение обеда. Подстолий, крайчий, подгаший распоряжались слугами, множество последних в цветном платье бегали взад и вперед, ставя на стол и снимая со стола кушанья, которых было четыре перемены, а на каждую перемену ставилось разом на стол блюд пятьдесят. Чего только не было! И чижи, и воробьи, и коноплянки, и жаворонки, и чечетки, и кукушки, козьи хвосты, медвежьи лапы и баран с позолоченными рогами, фаршированный шафраном.
Обед был чрезвычайно оживлен и весел. Из кубков вычурной работы, привезенных из Генуи и Нюрнберга, пили старое венгерское, и чем больше пили, тем больше было раздолья красноречию.
Героем праздника был Дмитрий. Марина с восторгом слушала его рассказы, не замечая укоризненных взглядов князя Корецкого. Целью ее было овладеть вниманием царевича, и она не скупилась на ласковые слова, на приветливые улыбки. Отец был доволен искусством дочери и, видимо, одобрял ее поведение.
— Да, странная судьба бывает у людей, — говорил Дмитрий. — Думал ли злодей Борис, выслушивая донесение о моем убийстве, что я не только спасусь, но еще и буду ему угрожать? Я глубоко верю в правоту моего дела и отдаю его и даже самого себя под ваше покровительство. Верьте, не из пустого честолюбия добиваюсь я престола, а для того, чтобы восторжествовала правда и чтобы бедная страна моя освободилась от безбожного злодея и тирана.
Внимательно слушали царевича шляхтичи, увлекаемые его убежденною речью, и клялись верно служить ему до конца.
— Мы знаем из истории, — продолжал довольный поддержкой и одобрением царевич, — что цари и властители бывали в таком же затруднительном положения, как и я теперь, а потом достигали могущества и становились сильными и славными. Таковы были Кир и Ромул, сначала бедные пастухи, а потом они царские рода основали и заложили величие государства.
Ловко и красиво говорил он, поляки любили и ценили это.
— Не может быть, чтобы это не был истинный царевич! — говорили те, которые прежде еще сомневались.
— Правда, в Москве ведь народ грубый, неученый, а этот знает и древности, и риторику! Он должен быть царским сыном, — подтверждали другие.
В конце обеда слуги сняли верхние скатерти и принесли цукры, которые встречены были шумным одобрением: они изображали искусно сделанных двуглавых орлов, Московский Кремль с позолоченными куполами церквей и даже подобие царевича на троне в Мономаховой шапке.
Все были чрезвычайно веселы. Только князь Корецкий с нетерпением ожидал конца обеда, сидел хмурый, недовольный, кусая со злости усы. Он понял, на что метит Мнишек: царевича прочат в женихи Марине.
Гости еще сидели за столом и толковали, прихлебывая из кубков венгерское, как музыка уже заиграла полонез.
Дамы, вставшие из-за стола раньше, успели переодеться и теперь входили попарно в роскошных бальных платьях с самыми затейливыми филигранными кружевами, с открытыми шеями, с золотыми цепями, с голыми руками, с дорогими браслетами, со множеством дорогих перстней на пальцах. Марина была очень хороша. Она была в белом алтабасовом платье, унизанном жемчугом и драгоценными каменьями, на голове у нее была шапочка, на которой бриллианты переливались бесчисленными огнями, по распущенным черным волосам скатывались нитки жемчуга.
Дмитрий и Корецкий не спускали с нее глаз, и оба любовались ее стройным станом и быстрыми, изящными движениями.
Мужчины при виде вошедших нарядных пани крутили усы, побрякивали корабелями и, подходя к дамам, молодецки поправляли на головах расшитые золотом магерки, а потом попарно расходились по разным покоям дома. Дмитрий предложил руку ожидавшей этого Марине, а рассерженный Корецкий, выждав удобную минуту, шепнул ей:
— Неужели и вы, как другие, гоняетесь за мишурой? Опомнитесь, Марина! Давно ли вы признались, что любите меня и дали слово быть моей?
Красавица прищурила глаза и, закусив тонкую нижнюю губу, сказала:
— Извините, князь, но я не совсем понимаю, о чем вам угодно говорить со мной.
И, тотчас же отойдя от него, она возобновила оживленный разговор с подошедшим к ней царевичем.
За полонезом продолжались речи, начатые за столом, но здесь было более простора кокетству. Начались шумные, оживленные танцы: безумный чардаш с быстрыми телодвижениями, с целой историей любви, сплясали тут и бешеную мазурку, полную мужской удали, отваги, торжества, чарующей женской красоты и грации. Танцы сопровождались пением хора, криками, постукиваньем, хлопаньем в ладоши, ударами металлических подков до появления искр.
Наконец все устали, лица разгорелись, глаза блестели, и для отдыха стали смотреть на пляску казака с казачкой под звуки меланхолической украинской песни, которую пел шляхтич с бандурой. Он смешил всех гостей, передразнивая запорожцев.
Не смеялся один князь Корецкий. Он стоял мрачно в углу, не спуская глаз с Дмитрия и Марины. Он видел, что они тоже не обращали внимания на окружающих и, занятые разговором вдвоем, не слушали пения шляхтича. Далеко по Самбору разносился шум, звуки музыки и виднелся дворец, весь ярко горевший огнями, а в открытые окна слышны были взрывы веселого смеха.
— Эх, горе! — говорили, вздыхая, подвластные Мнишеку мещане. — Нам придется отдуваться за веселье панов! Мы и так разорены вконец, а маршалок опять велит собирать стации на продовольствие. Паны с жиру бесятся, а с нас то и дело упоминки да поборы требуют.

III

Веселый вернулся Юрий из Кракова и, войдя к дочери, в восторге повторял слова, сказанные королем:
— ‘Боже тебя сохрани в добром здоровье, московский князь Дмитрий!’ Вот что сказал, Марина, славный король о нашем дорогом госте. Слышишь? Назвал его московским князем Дмитрием. Он не только признал его, но и взял под свое особое покровительство, назначил ему сорок тысяч злотых в год.
Так говорил довольный Мнишек своей дочери по возвращении из Кракова. И этот счастливый случай заставил опять пировать в Самборе.
Дмитрию нравилась такая жизнь: одно веселье сменялось другим, за пирами следовала охота. Признанный самим королем, царевич был наверху блаженства. Он предавался веселью со всем пылом юности, не заботясь о собирании войска. Теперь прежняя цель, достижение престола, точно отдалилась от него. Он беззаботно носился по полям на резвом коне, а рядом с ним скакала красавица Марина. Много молодых пани и паненок показывали свою удаль наравне с мужчинами, и нигде дочь Мнишека не была так очаровательна, как носясь на коне в полумужском костюме с развевающимися по ветру кудрями из-под берета с перьями.
Тонкая кокетка была панна Марина! Она завлекала сразу обоих, и Дмитрия, и князя Корецкого. То она была ласкова, нежна с князем, и тот начинал уже надеяться, что вот-вот вернется старое, то опять по целым дням только и занята была что Дмитрием, не обращая никакого внимания на гнев князя и едва отвечая на его вопросы. Такое поведение не могло миролюбиво влиять на обоих соперников, и они взаимно ненавидели друг друга.
Юрий Мнишек, видя легкомыслие царевича, сам старался продвинуть его дело вперед и ничего не жалел, чтобы завербовать ему побольше союзников. Занятый этим, он предоставлял дочери обделывать свои сердечные дела самой, вполне в ней уверенный и зная, что она не допустит своему сердцу увлечь ее помимо рассудка. Сама наружность Марины указывала на это свойство характера: она была небольшого роста, с черными волосами, с красивыми чертами лица, но в ее немного поджатых губах и узком подбородке виднелась какая-то сухость, а глаза блестели умом и силой, а не страстью.
Дмитрий же был по натуре совсем другим человеком. Он был очень впечатлителен, пылок и не способен рассчитывать. Страстное желание достигнуть ближайшей цели овладевало безраздельно всем его существом. Чтобы заслужить любовь Марины, он готов был пожертвовать всем. Мнишек радовался, что достиг так легко своей цели, но боялся, что занятый ухаживанием царевич откажется от главной цели — охладеет в стремлении к достижению престола, расстроит в этом все его соображения и планы. Следующий случай утвердил Мнишека в этом мнении.
Однажды царевич по легкомыслию забыл у себя на столе письмо к нему Марины.
Корецкий воспользовался этой оплошностью и, прочитав нежное послание, удостоверился в вероломстве красавицы. Взбешенный не столько против нее, сколько против счастливого соперника, он не сдержал себя и, воспользовавшись тем, что Дмитрий при нем сказал Марине: ‘Скоро, скоро я достигну престола! Я ведь точно знаю, что многие московские бояре ожидают только меня, и стоит мне вступить в мои владения, как меня тотчас же признают законным государем!’ — дерзко вскричал:
— Полно врать! Уши вянут слушать твои сказки! Рассказывал бы ты их бабам…
Дмитрий страшно вспылил и бросился на князя:
— Ты поплатишься жизнью за это оскорбление!
— Потише, не лезь с кулаками! Видно, не успел еще научиться вежливости! Я готов дать тебе удовлетворение. Когда и где ты хочешь?
— Хорошо, мы деремся завтра не на жизнь, а на смерть!
— Согласен драться с тобой завтра в восемь часов утра в роще.
Марина попробовала было уговорить князя, но тот презрительно взглянул на нее и гордо вышел.
Юрий Мнишек также всячески старался замять историю, но ничего не помогло. Дуэль состоялась. Дмитрий отделался легкой царапиной, а князю досталось сильно. Противник проколол ему насквозь руку, и его увезли домой еле живого. Поляки-гости одобряли пылкость и смелость царевича, только Марина, видимо, сердилась на него. В этот вечер она не вышла, по обыкновению, к гостям, сильно тревожась о здоровье князя, и даже втихомолку о нем поплакала.

IV

Юрий Мнишек не бездействовал и сильно двинул дело царевича вперед. Составилось рыцарское ‘коло’, которое провозгласило его гетманом, а под его начальством изъявили желание служить три полковника: Адам Жулицкий, Станислав Гоголинский и Адам Дворжицкий. Все они сильно рассчитывали на то, что к ним присоединятся еще и днепровские казаки. Теперь оставалось только энергично действовать самому Дмитрию — назначить скорее день и двинуть полки. Но влюбленный царевич об этом мало думал. Тогда Мнишек решил понудить его поторопиться, денежные средства магната уже истощались, да видно было, что и царь Борис не дремал: недавно в Самборе казнены были подосланные им убийцы.
Как-то раз Дмитрий пришел к Юрию, по-видимому, с важным делом.
‘Насилу-то! — подумал обрадованный Мнишек. — Он все же не так легкомыслен…’
— Ясновельможный пан, — начал Дмитрий, — пришел я поговорить с вами об очень важном деле…
— Хорошо, хорошо, давно бы пора подумать о вашей судьбе.
— Я думаю о ней, но она вполне зависит от вас. Вся моя жизнь, мое счастье, моя судьба — все в ваших руках!
— Я делаю для вас все, что могу, а уж закончить надо вам самим, и только вам.
— Ну так сделайте для меня все — согласитесь на мой брак с вашей прелестной дочерью.
Юрий уже давно ожидал этого, но принял вид человека удивленного и сказал:
— Вы хотите жениться на Марине? Я так поражен этим, что сейчас не могу вам ничего ответить. Дайте подумать…
— Не откладывайте, пожалуйста, согласитесь скорее отпраздновать свадьбу. Это придаст мне силы, и я низвергну Бориса. Подумайте только о том, что вас ожидает впереди, — ведь вы станете тестем могучего монарха, а дочь ваша — русской царицей!
Мнишек сообразил, что ему торопиться невыгодно, и придумал благовидную отговорку:
— Я попрошу вас повременить, и делаю это только для того, чтобы еще лучше доказать мое к вам расположение. На брак ваш с Мариной я согласен и только прошу вас отложить вашу свадьбу до того времени, когда труп Годунова послужит вам ступенью на трон. Верю, что вы и в славе не забудете того, что предлагаете теперь.
Дмитрий горячо возразил:
— О, конечно! Как вы можете в этом сомневаться? Но я не понимаю, что мешает вам выдать за меня вашу дочь теперь же…
— Хоть это и против моих выгод, но я вас прошу поступить так: отложите свадьбу. Это мой отеческий и дружеский совет. Ведь вы были у короля?
— Ну да. Зачем вы спрашиваете? Вы сами были, видели, как Сигизмунд был со мной ласков и обещал меня поддержать.
— А знаете ли, что у него на уме? Он надеется выдать за вас свою сестру, поэтому-то он и поддерживает вас.
— Вы слишком подозрительны, об этом я и не думал, — сказал Дмитрий.
— И поверьте, что с женитьбой вы не только потеряете расположение короля, но и другие паны воеводы будут завидовать нашему родству. Многие рассчитывают на вас и перестанут вам помогать, как только узнают, что вы женитесь на моей дочери. А вам нужно увеличивать число своих союзников.
— Неужели же ничего не значит правота моего дела?..
— Я лучше вас самих знаю ваш путь. Я иду с вами, жертвую всем, что имею, ради возвращения вам отеческого престола. А вы дайте мне слово не брать себе другой жены, кроме Марины, и короновать ее царицей Московского царства.
Влюбленный царевич согласился на все.
Расчет Юрия был верен: теперь Дмитрий, поощряемый любовью к Марине, стал действовать энергично. Полетели грамоты от царевича и к Борису, и к воеводам, и к дьякам, и к служилым гостям, и даже к торговым черным людям.
Вечер накануне выступления в путь Дмитрий проводил с невестой.
— Панна Марина! — говорил он. — Странная судьба моя привела меня к тебе! Ты засветилась для меня путеводной звездой, и, как заблудший в темном лесу скиталец, обрадовался я ей. Ты будешь вести меня и далее. Дай же мне на счастье твою руку.
Марина, выслушав эту цветистую речь, кокетливо исполнила его желание.
— Ты просишь мою руку? Вот она! Только знай, что женская рука слаба для твоего дела. Тебе нужны сильные руки, владеющие оружием, а мои могут складываться только для молитвы да вот, как теперь, чтобы обнять тебя.
— Да разве это не сила? Да за право целовать такие ручки чего не сделаешь? Ты и сама не понимаешь, какую кипучую отвагу вливаешь ты в меня! Поцелуй твой делает меня героем. Я готов биться до последней капли крови, и только для того, чтобы надеть на твою голову царскую корону.
— Моим мужем ты сделаешься только тогда, когда будешь признан царем московским.
— Марина! Неужели я только этому обязан твоей любовью? О! Тогда я еще страстнее буду добиваться того, что принадлежит мне по праву,
— Да, только вместе с престолом беру я тебя, — полушутя-полусерьезно сказала Марина, подставляя для горячих поцелуев только щеку.
Дмитрий не замечал ни ее тона, ни холодности поцелуев. Он смотрел на нее как на существо, стоящее неизмеримо выше его. Ему, охваченному страстью, трудно было бороться с рассчитанной холодностью польки.
— Клянусь, дорогая Марина, что твой образ будет одушевлять меня в битвах, а женитьба на тебе будет лучшей наградой за все подвиги.
— Давно уже пора тебе встать во главе войска. Победив врагов, ты заставишь меня полюбить тебя еще сильнее!
И она быстро обняла его и поцеловала.
— О, скоро ли мы опять увидимся? Скоро ли я, как счастливый жених, встречу тебя в Москве? Мы выступаем завтра!
Всю ночь оставались они вдвоем, много планов строили на будущее, но еще больше было поцелуев и клятв. Дмитрий сильно любил Марину, а она только позволяла ему любить себя. С удивительным расчетом провела она этот последний вечер с женихом, не теряя ни на минуту самообладания и с ловкостью укротительницы диких зверей подчиняя его себе.
Утром выступили польские роты, до трех тысяч человек. Их оружие и латы, вычищенные с особенным старанием, блистали на солнце. Воины держали копья остриями вверх, между ними ехали играющие трубачи и барабанщики. У костела они остановились и после напутствия духовенства двинулись в путь.
Марина, уже объявленная невестой, крепко поцеловала жениха.
Дворжицкий, выезжая из ворот Самбора рядом с Гоголинским, заметил ему:
— Претендент-то повел дело ловко! Сватовство к пани Мнишек убедит многих в том, что он истинный царевич, и завербует новых союзников.
— Да, — сказал Гоголинский, — никто не подумает, чтобы такой умный и гордый воевода, как сандомирский, мог не знать, кто таков человек, за которого он выдает свою дочь.
— А мне жаль Корецкого, — продолжал Дворжицкий, — ловко-таки провела его Марина! Недаром они тянули с помолвкой. Совсем сгубили человека — ведь так болеет, что, пожалуй, и не выживет.

V

За Москвой-рекой, против кремлевских стен, шла дорога на Серпухов. Между домами гостей и посадских, их садами и огородами возвышалась церковь Святого Георгия, а рядом с ней колокольня. 20 июня 1605 года она с самого раннего утра кишела народом. С нее далеко была видна дорога к Коломенскому. Желание видеть невиданное чудо — въезд не просто царя, а Божьим промыслом спасенного — было так велико, что не ужасала даже опасность свалиться с колокольни.
По бокам улицы и у самой колокольни толпилось также много народу. Позже других с трудом добрались до церкви две молодые девушки, в шелковых темных телогреях, подвязанные белыми шелковыми с разводами платками, полузакрывавшими их лица от солнца.
— Попытаем, авось сжалятся и дадут нам местечко, — говорила одна другой. — Главное — не робей!
Толпа ждала с самого раннего утра и, не занятая пока ничем, жадно ловила малейшее развлечение. Увидели стоявшие на колокольне усиленные потуги девушек. Их белые платки и скромные костюмы привлекли внимание, и поселяне, купцы, а особенно торговцы потеснились и протащили их. Женщин было среди них мало, и, по чувству сильного готовые оказывать им покровительство, они поставили их на самое удобное место. Вблизи стоявшая девушка, вглядевшись в одну из них, шепнула:
— Царевна, да никак это ты?
Ксения тоже узнала Кулю и, наклонившись к ней, тоже шепотом сказала:
— Не губи меня, Куля! Не выдержала я: как ни уговаривала матушка, убежала-таки поглядеть на злодея моего лютого. Не гадала я увидеть кого знакомого, да вот и нашла прямо на тебя.
— Участь-то наша с тобой горькая! Тебе, бедной сиротинушке, тяжко, да и мне невесело. Я-то увижу Петра свет Федоровича, да не увидит его моя сестрица-покойница.
Шепот девушек обратил на них внимание окружающих. Инок, собравший вокруг себя слушателей, приостановился, рассказывая что-то, но потом опять заговорил. Это был седой монах, худенький, тщедушный, словоохотливый, видимо гордившийся своей начитанностью.
— Ничто же бо покровенно есть, еже не откроется, и тайно, еже не уразумеется. Ан беззаконие-то к Богу вопияло, и злодеи взысканы гневом Божиим.
— Ну, про царя Бориса тоже грех это сказать, отче! Если бы терн завистной злобы не помрачил цвет его добродетели, мог бы и древним царям уподобиться.
С благодарностью взглянула на говорившего девушка. Слезы заблестели на ее чудных глазах. Ксения узнала преданного Борису дьяка Тимофея Осипова.
— Царевна, — прошептал тот, — вот где бог привел встретиться, нового царя вместе ожидаем.
Стоявший рядом торговец, расслышав только последние слова, заметил:
— Скоро ли дождемся нашего голубчика, красна солнышка? Хоть бы скорее увидать его ясные очи!
— Перст Божий явно указует, что Провидение сохранило его для великого дела, призвание его велико, — продолжал мерно и книжно монах.
— Девоньки, поглядите-ка, у вас глазки-то молодые, не видать ли по дороге чего? — обратился старик крестьянин.
— Больно скоро, старик, захотел, скоро-то огонь горит да вода бежит!
На эту шутку торговца послышался смех.
— Гляньте-ка, никак пыль по дороге из Коломенского? Так и есть! Заволокло даже все, а вот и в колокола ударили!
Загудел колокол и на той колокольне, где они стояли.
Прошло с добрый час напряженного ожидания. Наконец показались польские роты. Впереди них шли музыканты. За ними следовали стрельцы по два в ряд пешком, чинно и важно, потом ехали царские кареты. Яркие краски блистали на покровах, закрывавших дверцы, в каждую карету запряжено было по шести лошадей. За каретами ехали верхом дворяне, дети боярские в своих праздничных кафтанах. Их воротники, вышитые золотом и усаженные жемчужинами, сверкали на солнце. Позади них гремели литавры и бубны. Потом следовал длинный ряд русских служилых. За ними несли хоругви, шло духовенство в сверкающих золотом ризах, каждый с образами и Евангелиями. За духовенством несли иконы московских чудотворцев, богато разукрашенные золотом и жемчугом. За образами ехал назначенный царем первопрестольник Русской церкви. Перед ним несли святительский посох.
— Вон за святителем-то и наш батюшка царь едет! — говорил старик, вдруг будто помолодевший и приосанившийся. — Кричите громче: да здравствует наш законный царь Дмитрий Иванович!
И колокольня вся задрожала от криков.
— Как пышно одет-то он, наш голубчик, наше красное солнышко! Ожерелье-то, ожерелье какое! Так огнем и горит!
— Окружен-то наш царь-батюшка боярами да окольничими, ровно большое дерево малыми отпрысками! — слышались в толпе слова песни.
За царем следовала пестрая толпа казаков. За ними ехали поляки, татары, и, наконец, бежало бесчисленное множество народу. На улицах, в окнах, по крышам домов, даже на куполах церквей пестрели толпы посадских и пришедших из волостей крестьян. Пришли не только из соседних, но и из далеких посадов на великий, неслыханный праздник.
Все встречали своего царя законного, погибшего и обретенного. Всем казалось, что после долгих лет обмана, невзгод и насилия наступили наконец ясные дни надежд и благополучия.
— Вот он! — кричала толпа. — Наш батюшка кормилец! Бог его чудесно спас и привел к нам! Сколько бед и напастей перетерпел, голубчик! Ах ты, праведное солнышко наше! Взошло ты, ясное, над землей Русской, царь наш, государь Дмитрий Иванович!
Поравнялся поезд и с колокольней, откуда глядели царевна и Куля. Услышал Дмитрий особенно громкие крики оттуда и вдруг заговорил.
Народ стих, и ясно слышались слова царя:
— Боже, сохрани мой верный народ в добром здравии! Молись Богу за меня, мой народ любезный, верный!
С нижнего яруса колокольни, против которой остановился царь, послышались рыдания.
Дмитрий и ехавшие с ним бояре увидели двух горько плакавших девушек. Обеих узнал Басманов, а царевну припомнил и Рубец-Мосальский. Петр Федорович понял, о ком были слезы Кули, и сам был растроган, а Дмитрий заметно залюбовался красотой незнакомой девушки. Никогда еще Ксения не была так хороша, как теперь! Простой белый платочек не скрывал густых волнистых волос, из-под него виднелись пылающие щеки, глаза сквозь слезы смотрели выразительно. Сколько ненависти в них было к этому человеку! Царь смотрел на нее, и в его взгляде ясно выражалось восхищение девушкой. Встретившись с ее глазами, жадно устремленными на него, он приветливо ей улыбнулся и ласково поклонился. Петр Федорович не заметил этого, он грустно смотрел на плачущую Кулю.
— Теперь в Архангельский собор поклониться праху родителя! — громко и повелительно сказал царь, и поезд двинулся.
Уезжая, он обернулся к Ксении, и опять она увидала его ласковое лицо и красивые блестящие глаза.
Все были заняты тем, что делалось на земле, и никто не обратил внимания на то, что творилось на небе. Вдруг поднялся сильный вихрь, пыль закружилась, облака ее взвились и застлали все как туманом. Много шапок слетело с голов бояр и стрельцов. Раздался сильный удар грома. Все вздрогнули, стали креститься.
— Господи, спаси нас и помилуй, — шептали страшно напуганные неожиданным небесным явлением бояре и стрельцы.
— О-хо-хо, — вздыхал инок, — не к добру это! Беды сулят нам небеса!
Когда прошли минуты замешательства, Тимофей Осипов обратился к иноку:
— А заметил ли ты, отче, как наш православный царь осенял себя крестным знамением?
— Не по обычаю! Он с плеча ошуего клал на плечо одесное, да и не истовое знамение, не широким крестом осенялся, а так… помахал рукой…
— А к иконам-то как прикладывался? — продолжал дьяк.
— Неподобно, что и говорить. Ох, как бы не проник через него соблазн к православным!
— А рядом-то с ним кто ехал, черный-то да такой страшный, прости господи? — спросил говоривших старик.
— А то язовит (иезуит), дьявол подложен, а бесом опушен, — поспешил ответить дьяк Осипов.
— Наш православный батюшка царь, да рядом с таким бритым! Господи, спаси и помилуй! — говорили многие в толпе, осеняя себя крестом, как бы заранее отгоняя соблазн.
Поезд медленно подвигался к Архангельскому собору, где Дмитрий в присутствии множества бояр плакал над прахом своего родителя. Слезы его были настолько искренни, что многие были тронуты его сыновней почтительностью и преданностью и уже больше не сомневались в том, что он именно и есть законный сын царя Иоанна Грозного.
После грозы, пронесшейся вихрем над Москвой, воздух освежился и наступила тихая лунная ночь. В Вознесенском монастыре все покоилось мирным сном. Коротка ночь для стариц, еле начнет светать, а колокол уж зовет их к заутрене.
В келье монахини Онисифоры была тишина. Она сама спала спокойно, но не спала ее молодая сожительница. Вернувшись со встречи царя Дмитрия, она была сильно взволнована и, как только заснула старушка, тихонько встала и подошла к киоту. Долго смотрела Ксения на образа, освещенные лампадами… Встала она помолиться, ей так нужна была помощь, так хотелось прибегнуть к Богу, и она опустилась на колени, но мысли ее были далеко. Она принудила себя читать молитву, повторяя псалом. ‘Помилуй мя, Боже, помилуй мя, Боже!’ — твердила девушка, и какой-то внутренний голос, который она не могла заглушить, отвечал в ней: ‘Не только помилую, но и полюблю’.
‘Господи, что такое со мной! Грех-то, грех какой!’
Луна осветила ее. Ксения вздрогнула, точно припомнила что-то. Да, многое пришло ей на память. Посмотрела она в слюдяное окно, и припомнилась ей уже ясно такая же точно лунная ночь два года назад. Так же точно не могла она и тогда заснуть. Боязнь за жизнь дорогого человека не давала ей покоя. Горячо молилась в то время девушка, она верила, что Бог сотворит чудо и не умрет королевич. Тяжелое время она пережила, не услышана была ее молитва. Тогда она могла молиться, а сегодня не может. Положив несколько земных поклонов, она села в кресло и стала смотреть в окно. Смотрела Ксения на луну, на облака, едва-едва ползущие по небу, и скоро мысли ее стали путаться. Ей стало казаться, что земля тихо-тихо колышется под ее ногами и что сама она стала легка, как перышко, а впереди медленно-медленно двигается процессия. У нее раздавался шум в ушах. ‘Что это? Колокольный звон или крик толпы? Вон кто-то скачет, только очень далеко… вот он подъезжает ближе… Да это всадник, но как он страшно велик!.. Ведь это Иоанн, мой суженый! Так он жив? А я-то убивалась! Кого же это зарывали тогда в землю?..’
Мысли у нее путались, и она не могла ничего припомнить.
Но вот вспомнила: ‘Это Дмитрий… Который? Тот, что скачет, или тот, что в гробу?’ Она чувствовала, как мучительно хочется ей разобраться с мыслями. Но чем более она думала, тем более путались, и образы сливались. ‘Дмитрий или Иоанн? Чей это въезд, того или другого? Кого это встречают?’
Она вздрогнула, проснулась от дремоты и не сразу опомнилась. Что с ней и где же это она? Ей что-то холодно, неловко в кресле. Она кинулась на постель, укрылась и заснула крепким сном.
Вскоре проснулась мать Онисифора и, зажегши свечу, стала собираться к заутрене. Она тихо двигалась по келье, шепча молитву, и вдруг явственно услышала бред Ксении:
— Дмитрий, жених мой, насилу-то ты приехал! А злые языки говорили, что ты умер!
— Господи! Господи! Что это такое она болтает? Вот искушение-то с молодежью. Перекрещу-ка ее. Дмитрий! Вот сказала-то словечко! Матерь Пресвятая Богородица, вразуми Ты ее! Девичьи-то думы как изменчивы! — И старушка перекрестила сонную девушку. — Опять что-то бормочет! Разбудить ее, что ли? Аксюша, Аксюша, девонька, проснись, касатка, лукавый тебя смущает!
Девушка вздрогнула и вскочила:
— Кто кличет? Куда? Где же он?
— Проснись, опомнись, это я. К заутрене ударили.
— Так это ты, матушка? — спросила недовольно Ксения и сейчас же опять легла и заснула.
Старушка попробовала было еще разбудить ее, но тщетно и, захватив четки, поторопилась в церковь.

VI

В келье монахини Онисифоры кончалась скудная трапеза. Во время еды старушка и ее сожительница хранили молчание. Ксения была грустна и рассеянна, она страдала и, желая отделаться от неотвязных образов, предложила:
— Матушка, благослови мне почитать тебе псалтырь. Ведь я не дочитала вчера кафизмы.
— Почитай, почитай, спаси тебя Господь!
С полчаса читала Ксения, вдруг голос ее задрожал, горло сдавили спазмы, и она заплакала. Припомнилась ей вся ее безотрадная жизнь. Принялась она за чтение в надежде, что Божественные глаголы успокоят, но тяжелые мысли охватили ее еще пуще. Выплакавшись, она уже не могла читать.
— Матушка, благослови меня пойти к Куле, вспомним мы старое, поплачем вместе, авось легче будет.
— Ступай, ступай, теперь всем не до тебя, а я дочту сама правила.
Дорогой Ксения услышала позади себя лошадиный топот. ‘Неужто царь? — вдруг почему-то взбрело ей на мысль, — Говорят, он часто скачет один’.
Это и в самом деле был он.
Дмитрий ехал очень шибко и скоро догнал ее, но, поравнявшись с ней, придержал коня и посмотрел на нее внимательно. Он припомнил, где видел ее, и приветливо ей улыбнулся. А она невольно залюбовалась им: конь и всадник были удивительно красивы. Лицо Дмитрия пылало от быстрой езды, а мечтательные синие глаза блестели удалью и отвагой. На нем не было ни богатого ожерелья, ни драгоценных цепей, а один простой голубой кафтан ловко облегал его стройную, статную фигуру. На белом коне не было ни богатой попоны, ни цепей, ни разных блях, по русскому обычаю. Все его украшение состояло из мелких золотых гвоздиков и голубых шелковых кистей на сбруе.
Поравнявшись с Ксенией, царь сильной рукой хотел сдержать резвого скакуна. Но тут завязалась борьба: ноздри у коня раздулись, зубы оскалились, по всей тонкой коже его выступила точно сетка от налившихся кровью жилок, стройные ноги замелькали быстро, не касаясь почти вовсе земли, и пена падала с удил, которые благородное животное грызло от нетерпения ринуться еще быстрее вперед. Ксения невольно залюбовалась царем и, к своей досаде, радовалась вместе с ним одержанной над конем победе. Было мгновение, когда лошадь взвилась на дыбы и быстро понеслась, и она уже зло подумала: ‘Хоть бы шею сломал!’ Но не успела она опомниться, как уже царь, укротив коня, остановился перед нею и приветливо смотрел на нее. Ксения не понимала, что такое сотворилось с ней от этого взгляда. Она боялась выдать свое волнение, но щеки ее пылали, а сердце сильно билось. Поклонившись царю, она почти бегом добралась до слободы и, запыхавшись, вошла на крыльцо к Куле.
Она застала ее одну, сидящей на завалинке, из открытого окна доносилось монотонное чтение Священного Писания старика отца.
— Царевна, здравствуй! Вот уж и не чаяла, что придешь. Что с тобой? Отчего это ты так запыхалась?
— Не прилажусь я, Куля, к моей доле горькой, больно тяжело мне одинокой. Необычно и по улицам-то ходить без провожатых, да еще пешей.
— Это точно. А вот нынешний батюшка царь так совсем не то: ходит аль ездит, все один, без всякого сумнения.
— Встретила его сейчас, скачет как угорелый! И не подобает так-то царю. Думала, шею сломит.
— Негоже ты говоришь, Бог хранит царя. Вон Шуйский задумал крамолу, а милосердию-то царя и предела нет — простил ведь злодея. Была я там на площади, сама слышала, как красно да складно сказывал об этом Петр Федорович.
— Что ни говори Басманов, а только обманщик он, бесстыдный, беглый монах! Да только Бог не попустит, уж откроется обман! Приедет старица Марфа — поведает народу всю правду, рассеет тьму.
— Ну, вряд ли! Недолго нам ждать ее прибытия, уж две недели как поехал за ней царский мечник, Михаил свет Васильевич.
Во время этого разговора послышался стук копыт, и обе девушки оглянулись в ожидании всадника: Куля с благоговением, а Ксения опять с непонятным для нее чувством. Ей казалось, что она ненавидела Дмитрия, что и было естественно в ее положении, она и старалась показать эту ненависть, но внутри ее было совсем другое чувство, которое и сердило ее и заставляло раздражаться, но не похоже оно было на озлобление. Так и теперь при воспоминания о его приветливом взгляде сердце ее сильно забилось, и ей очень захотелось увидать его еще.
В это время с завалинкой, где сидели девушки, поравнялся Дмитрий и, заметив Ксению, опять остановил лошадь. Девушки быстро встали и поклонились: Ксения с чувством собственного достоинства наклонила свою красивую головку, а Куля добродушно отвесила низкий поклон. Царь знал домик Алексеева — ему указал его любимец Басманов, и теперь он направился именно сюда, чтобы освежить себя братиной холодного пива.
— Здравствуй, Куля, поднеси мне испить, — сказал он, ловко спрыгнув с седла.
К усталому коню тотчас же подскочил старик сотник и стал его проваживать, а дочь поторопилась исполнить приказание царя.
Дмитрий остался с Ксенией вдвоем. Он посмотрел на нее и почувствовал, против обыкновения, неловкость — девушка смотрела насмешливо, и глаза у нее как-то блестели. Ее манера держать себя и гордое выражение лица не шли к ее простому, бедному костюму. Царь подошел было, чтобы так же, как и Кулю, взять девушку за подбородок и потрепать ее по щеке, но, увидев ее оскорбленное и испуганное лицо, не сделал этого.
— Ты здесь по соседству живешь? Чья ты будешь? Кто твой отец? — спросил Ксению царь.
— Не здесь я живу, государь, я круглая сирота, никого у меня нет на свете, — ответила грустно девушка,
— Ну, не печалься, жениха мы тебе найдем! Сосватаем такого, что любо-дорого.
— На этом спасибо, государь, да только поздно. Прожить бы мне только как-нибудь да умереть спокойно. Шесть досок да холстинки платок — вот что мне нужно.
Слова эти не ладились с полной жизни, красивой девушкой, звучали грустно. Но вылились они от сердца, в голосе у нее было много искренности, и слезы дрожали в глазах. Тут подошла с ковшиком браги Куля, и царь, выпив, потрепал ее по щеке:
— Дзенкуе, Куля, дзенкуе, як хороша брага!
С этими словами царь опять вскочил в седло и, обернувшись, крикнул Ксении:
— Прощай, спесивая красавица! Жениха мы тебе сыщем, бери только царя в сваты!
Вихрем мчался Дмитрий, звонко стучал копытами конь, разбудил он многих от обычного послеобеденного сна. Высовывались из окон заспанные лица обывателей и, зевая да крестя рот, говорили:
— Ох, господи, да никак это наш батюшка царь! Вот покою не ведает.
Молодые любовались им и с завистью приговаривали:
— А и конь же под ним, как лютый зверь! А он сам на коне, как ясен сокол!
Но было много и таких, которые осуждали царя, укоризненно покачивая головой:
— И какой такой это обычай после обеда не спать? Спокон веку цари наши отдыхали, а этот не то, видно, все по-иноземному.
Проводив царя, собралась идти домой и Ксения. Сегодня ей особенно грустно было возвращаться домой, какое-то тяжелое предчувствие грызло сердце.
Весело возвратился царь со своей послеобеденной прогулки, с удовольствием думая о встрече с Ксенией, и, увидев своего любимца, обратился к нему с вопросом:
— Везет мне, Басманов! Опять встретил ту же красавицу! Помнишь, которая была вместе с Кулей во время въезда? Кто это такая, эта чаровница?
— Лучше не спрашивай, государь!..
— А почему? Ведь я вызвался быть ее сватом. Должен же я знать, кто она.
— Оставь ее, государь, больно горемычна она…
— Ну, плач — женское дело.
— Позабудь ее, государь, и не выведывай, кто она.
— Не буду, не буду, — сказал весело царь. — Так и быть, уж отложу сватовство, теперь мне и не до того. Увидать бы поскорее родимую матушку, а красавиц пока в сторону. Ладно, Басманов?
— Ладно, государь. На днях уже изволит прибыть старица Марфа.
— Наконец-то я увижу мою бедную страдалицу-мать. Ты мне поможешь успокоить ее, а я окружу ее заботами и попечениями и тогда буду вполне счастлив.
И такая искренняя, непритворная радость светилась в его задумчивых глазах, что Басманов, глядя на него, все более и более убеждался в том, что Дмитрий не обманщик.

VII

В пустынной глуши, далекой от всякого жилья, стоял бедный женский Судинский монастырь. Прямо к стенам его примыкали густые непроходимые леса, а уютные келейки утопали в зелени садов. Тихо в обители, только звон колокола одинокого деревянного храма разносится по окрестности, да еще в стенах монастыря слышится призывное било, возвещавшее монахиням время трапезы. В одной из келий живет вот уже четырнадцать лет последняя жена Иоанна Грозного, старица Марфа, из семьи Нагих. Не сама она избрала это место для тихого пристанища, насильно постригли ее здесь и заключили. Много ей приходилось страдать от строгих монастырских уставов, и часто взывала она к своему гонителю, царю Борису, о смягчении участи, об увеличении отпуска для нее съестных припасов. Скудное содержание отпускалось ей, часто жаловалась она и на то, что одежонка у нее совсем обносилась. Но эти жалобы не обижали никого и были очень натуральны. Если бы в Москве проведали о той поблажке, которую ссыльные видели от монастырского начальства и от сожительниц, то могли бы еще ухудшить и уменьшить отпуск припасов.
Теперь этой обители, давно отрезанной от всего живого, пришлось силой обстоятельств играть важную роль и принимать горячее участие во всем, что происходило в Москве. Ее смиренные старицы были совсем сбиты с толку и не понимали, что такое у них делается: творились у них поминовения по убиенном отроке Димитрии, они утешали его несчастную, убитую горем мать, они так часто слушали рассказы о том, как совершено было злодейское убийство, — и вдруг до них доходят слухи, что будто бы убитый царевич Дмитрий жив! То и дело летели грамотки к царице и от нее. Многие доброхоты теперь как бы вспомнили скромную обитель и стали делать в нее богатые вклады. 15 мая, в день, который обыкновенно проходил в поминовении отрока царевича Димитрия, бывало, раздавались в трапезе поминальные пироги, а теперь вместо этого у всех на языке одно: царевич жив. Все это перевернуло обычное течение жизни стариц. Многие из них убедились, что плоть их греховна и сильна, что за мирскими хлопотами они не исполняли своих правил, не клали установленного числа поклонов, не перебирали по-старому четок, — а все оттого, что что-то диковинное, чудесное творилось теперь у них. Вот уже два месяца они совсем потеряли голову. Доходили до них, правда, и раньше разные чудесные слухи. Приносили их частые тогда богомольцы, но настолько невероятны были эти вести, что боялись им и верить.
Год назад, в самую-то распутицу, поздно вечером, подъехала к монастырским воротам крытая колымага. Перепугал звонок привратницу, разбудил всех монахинь, и тотчас же отвели царского посланного к матери-игуменье, а потом и саму матушку повели под руки две старицы в келью царицы Марфы, а наутро увезли ее в Москву. Через две недели та же колымага опять остановилась у ворот, и вышла из нее старица Марфа, а привезший ее боярин отдал грамоту игуменье со строгим наказом стеречь царицу пуще прежнего и никого до нее не допускать, а в противном случае и сама игуменья подвергнется строгому взысканию. Кроме того, велено было уменьшить ей и без того скудную дачу съестных припасов и жалованья.
Но недолго длилось это — внезапная смерть Бориса опять все переменила в монастыре. Теперь с самого утра ежедневно одна новость сменяла другую: то доходила весть, что один город за другим покоряются царевичу Дмитрию, потом стали получаться царицею Марфой грамотки от сына, просьбы его о том, чтобы и в обители молились за благополучное окончание его дела.
Старицы сильно интересовались его успехами. В келье монахини Марфы теперь по целым дням толпились сестры о Христе, монахини, и множество богомольцев и богомолок. В самом дальнем углу монастырской улицы стояла деревянная келья царицы, соединенная с храмом настланными досками на случай непогоды и грязи, позади нее был разбит большой плодовый сад. Все помещение ее состояло из двух отделений и светелки наверху. Комнаты были очень светлые. Всюду было заметно желание скрасить суровую монастырскую обстановку. Первая комната была собственно молельня, а рядом маленькая спальня, в другом отделении помещались послушницы и трапезовала инокиня Марфа. В переднем углу молельни было много икон, благословений, в дорогих золотых и серебряных ризах, украшенных драгоценными каменьями, лампадки перед ними теплились денно и нощно, посреди стоял небольшой аналой в парчовой накидке, а перед ним серебряный подсвечник с большой ручной свечой и со множеством маленьких тонких. На аналое лежали книги в толстых кожаных переплетах, сильно закапанные воском. Пол был устлан хорошим персидским ковром, в келье пахло смесью благовонных курений, кипариса и деревянного масла. Здесь редко сиживала инокиня Марфа. Как только выставлялась первая рама и начинало веять весенним теплом, она уже переходила наверх в большую светлицу и там любила сидеть, иногда целые часы проводя в переборке вещей, напоминавших ей прежнюю жизнь. В сундуках хранились уцелевшие сарафаны, парчовые, алтабасные, аксамитные. Несмотря на свои сорок лет, она любовалась ими, а лет десять назад иногда даже и наряжалась в них, тщательно затворяя двери, и хотя терзалась потом, считая себя великой грешницей, но не могла устоять против соблазна поглядеться в зеркальце, которое она тщательно прятала и берегла. Она утешала себя тем, что этот грех ей не зачтется, так как виновником всего был царь Борис. Он не только умертвил ее любимого сына, ее надежду в будущем, но и против воли постриг ее и заточил здесь в монастыре.
Высказывать этих мыслей она никому не могла, разве только, каясь в грехах, на духу священнику. Она никому не могла высказаться и поэтому вознаграждала себя, давая волю самым несбыточным мечтам. В этих мечтах первое место занимало то положение, какое она имела бы при жизни своего сына, царевича Дмитрия. Так иногда, машинально перебирая четки, она в воображении видела себя уже царицей. Опять в памяти оживал тот почет, которым она так недолго пользовалась при своем муже, царе Иоанне Грозном.
И вдруг распространился по обители невероятный слух, что сын ее жив.
Она менее всех могла поверить этому, но ей так хотелось, чтобы это была правда, что она сильно обрадовалась. В ней явилось чувство благодарности к этому неизвестному, который является мстителем за ее сына, и она невольно напустила на себя таинственность и двусмысленными замечаниями еще более укрепляла веру в эти слухи. Последнее свидание с царем Борисом убедило ее, что Самозванец силен и что он не на шутку грозит ее врагу, и она вернулась из Москвы радостная, довольная. Все заметили, что она ждет каких-то важных перемен. Все это вместе подготовило то, что в обители не сомневались в подлинности Дмитрия.
Сегодня праздничный день, и на завалинке кельи царицы Марфы особенно многолюдно. Там собралось все монастырское начальство: игуменья, казначея, благочинная, здесь же сидит и монастырский священник, и все внимательно слушают рассказ матушки Марфы о том, как привезли ее в Москву и ночью доставили во дворец к царю Борису.
— Вот вхожу это я и вижу — сидит Борис. Насилу-то я его признала: постарел он да и с лица невеселый, грустный. Как глянет на меня, да как крикнет: ‘Говори: жив ли сын твой?’ Я не струсила, собралась с духом да и крикнула: ‘Жив!’ Тут жена его Марья кинулась на меня, как кошка, да свечой-то хотела мне глаза выжечь. Спасибо, Борис не попустил злодейства, уж и поблагодарила же я Бога, что выбралась подобру-поздорову из дворца.
— Помяни нас, старица Марфа, когда будешь в чести да в славе! Да не оскудеют милости твои и на нас, смиренных, — сказала благочинная.
Разговор прервала молодая клирошанка. Она прибежала запыхавшись и, сделав уставной поклон матушке-игуменье, не переводя духу, заговорила:
— Благослови доложить тебе матушка, что тебя желает видеть царский посланный.
Старушка игуменья так заторопилась, что даже не соблюла обычной важности, не захватила с собой посоха, и пошла так быстро, что клирошанки еле поспевали нести за ней длинный шлейф мантии. Монахиня Марфа знала, что дело касается ее, но, стараясь казаться спокойной, осталась ждать. Ее скоро позвали в келью к игуменье. Войдя туда, где дожидался посланный от Дмитрия, она была поражена, увидев молодого человека лет двадцати, замечательно красивого. Она еще более удивилась, когда узнала, что ему дано такое важное поручение сопровождать ее до Москвы, покоить и заботиться о ней в пути. Но Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, несмотря на свою молодость, заставил ее примириться с ним благодаря ловкости, уму и тому достоинству, с каким он держал себя. От него она узнала, что новый государь пожаловал его в чин царского мечника.
По приказанию царицы Марфы отъезд назначен был на другой же день, после напутственного молебна.
В день отъезда все, кто только в силах был еще двигаться, проводили царицу Марфу с большим почетом и даже с колокольным звоном. Благим напутствиям и пожеланиям не было конца. Все: игуменья и сестры, просили не забыть их своими милостями, и ей, бывшей ссыльной, оказывались теперь царские почести. Взгрустнулось ей, и со слезами простилась она с монахинями. Жаль ей было покинуть свою убогую келью, где провела она целых четырнадцать лет и пролила столько слез по своему сыну. Глубоко вздохнула она, когда тронулась роскошная колымага, и несколько раз перекрестилась, пока не скрылись из глаз монастырские стены. Но по мере того, как она удалялась от Судинского монастыря, мысли ее наполнялись благодарностью к человеку, который так любовно позаботился освободить ее.
Скопин-Шуйский со многими боярами сопровождал ее колымагу верхом. Она была очень довольна вниманием и распорядительностью посланных. Как не похожа была ее теперешняя праздничная поездка на ту, которую ей пришлось сделать год назад!

VIII

Царица Марфа совершала свой путь медленно и торжественно, не утомляя себя длинными переездами и иногда по пути останавливаясь отдохнуть дня на два. В местах стоянки ей приготовляли парадный прием. В первое время своего путешествия инокиня Марфа была как бы во сне, ей надо было продлить время — приготовить себя к тому, что ее ожидало. Чувствовала она, что приходится ей покончить с прошедшим, отказаться от покойного сына и признать своим совершенно чужого для нее человека. Ну а как он сам еще непрочен? Не благоразумнее ли тогда не особенно торопиться? И она останавливалась и ждала. Но потом настроение ее мыслей менялось. Ей хотелось скорее видеть названного царя, и чем более она думала, тем сильнее являлось в ней желание увидать его, найти в нем хотя какое-нибудь сходство с покойным сыном и установить с ним известные, определенные отношения.
После трех недель пути она подъезжала к Троице. Там ожидала ее присланная царем роскошная карета, и тут же она получила известие, что сам царь выедет к ней навстречу в Тайнинское. По пути она видела много народу, слышала радостные возгласы: ‘Да здравствует мать нашего великого государя Дмитрия Ивановича!’
И вот наконец в Тайнинском Михаил Васильевич почтительно доложил ей:
— Благоверная княгиня, великий государь жалует к тебе навстречу!
Как она ни готовилась к этому, а слова эти все-таки застали ее врасплох. Она смутилась и едва успела прийти в себя, как быстро катившаяся карета остановилась. Не успела Марфа руками, дрожащими от волнения, отдернуть роскошную занавеску, как ловкие руки царя распахнули дверцы и он бросился к ней в объятия. Ко всякой встрече готовилась инокиня, представляла она себе Дмитрия, с почтением целующего у нее руку или величаво отдающего ей поклон, но эти истинно сыновние объятия, эти искренние слезы растрогали ее, спутали все заранее приготовленные ею приветствия, и ничего не осталось ей более, как соединить свои слезы с его слезами и на сердечные объятия ответить такими же.
— Матушка, родимая! Насилу-то я увидел тебя! — слышались сквозь рыдания слова царя.
— Сын мой, сын мой! — говорила растроганная царица.
Остановка была довольно продолжительна. С четверть часа оставались они в объятиях друг друга на глазах у множества народу, сошедшегося отовсюду поглядеть на мать царя.
— Матушка, ты устала от длинного пути, сядь, отдохни, а я пойду возле тебя, — говорил счастливый царь, нежно усадив мать и сам идя у дверцы кареты, поехавшей шагом.
Опомнившись от встречи и объятий, Марфа стала внимательно осматривать Дмитрия. Осмотром она, видимо, осталась довольна. Она любовалась, глядя на него, и гордилась им. ‘Таким, вероятно, был бы и мой сын’, — думала она.
Царь, пройдя несколько шагов, сказал:
— Матушка, прости пока, я мчусь в Кремль, чтобы достойно встретить тебя в твоем доме!
С этими словами он ловко вскочил на своего серого аргамака и помчался вперед.
В Вознесенском монастыре все уже было приготовлено к истинно царской, пышной встрече царицы Марфы. Духовенство, игуменья и все мантийные монахини стояли на крыльце. Послушницы, клирошанки толпились тут же. Среди них стояла и Ксения в темной одежде, покрытая черным платком. Вскоре заметили впереди всех скачущего царя. Он опередил немного свою свиту и, быстро подъехав, спрыгнул с коня и подошел к игуменье.
— Все ли у вас готово, чтобы удобно жилось моей матери? — спросил он, весь радостный, сияющий.
— Все, все, всемилостивейшие государь! Мы, смиренные рабы твои, приложили все старание, дабы достойно принять твою родительницу, — поторопилась ответить игуменья.
— Что только ни потребуется для матушки, берите из моей казны.
Говоря это, царь оглядел собравшихся и заметил в толпе Ксению.
— Здравствуй, красавица. Почему ты тут и в таком мрачном наряде?
Девушка на этот раз не удивилась его обращению к ней. Она сама искала его взгляда, внимание его льстило ей, и она огорчилась бы, если бы он ее не заметил. Старушка Онисифора струсила за участь царевны и, боясь, чтобы царь не узнал, кто такая она, поторопилась ответить за нее:
— Батюшка ты наш, государь милостивый, это бедная, безродная сирота, и живет она по твоей милости в обители у нас.
— Так вот какие сокровища скрываете вы под спудом за вашими стенами! — сказал царь. — Но ты не бойся, — обратился он весело к Ксении, — мы найдем Змея Горыныча, который и отсюда похитит красную девицу.
Между тем подъехала карета царицы, и Дмитрий, опередив всех, отворил сам дверцы и, сжав Марфу в своих объятиях, почти вынес ее на руках. Видя их вместе, никто уже не сомневался в том, что царь есть истинный сын царицы Марфы. Ксения была поражена его сыновней преданностью и ее родительской к нему лаской.
— Господи, господи! — шепнула она матушке Онисифоре. — Видно, он и взаправду истинный царевич.
И Ксению помимо ее воли охватило радостное чувство, точно тяжесть свалилась у нее с плеч. Она повеселела. Старушка с недоумением только головой качала, глядя, как возбужденная девушка болтала весь вечер без умолку, даже пела, а то вдруг бросалась обнимать и целовать ее. Затем царевна, никому о том не сказав, пошла к келье царицы Марфы и дождалась, когда оттуда вышел царь. Дмитрий заметил ее и обрадовался:
— Помни, красавица, не горюй, найдем Змея Горыныча и похитим тебя. Басманов, узнай мне непременно, кто такая эта девушка!
Тот не ответил ничего, а только обменялся с Ксенией многозначительным взглядом. Глаза царевны умоляли не выдавать ее.
На этот раз Дмитрий не настаивал, а тотчас перешел на другой предмет. Он был сильно возбужден и сказал Басманову:
— Созови бояр, завтра мы на радостях зададим пир. Да не забудь Заблоцкого, он лихой малый, да еще Неборского. Чтобы музыка была, песельники. Гуляй, душа, без кунтуша!
— Государь, почто завтра? Негоже, соблазн будет в народе! Завтра всенощная, канун Ильина дня, большого праздника.
— Полно, Петр, и ты поешь за другими? Да разве благочестие только в том, чтобы праздники почитать да посты соблюдать? Греха в том нет, что мы пируем. Словом, мы завтра кутим!
— Дозволь тебе, государь, заметить: ведь с волками жить, так по-волчьи и выть.
— Да я никого не принуждаю и никого не стесняю: вольному воля, спасенному рай! Хочет — молится, хочет — идет к нам, двери отворены, милости просим. Другие, глядя на нас, пообвыкнут: не помутясь ведь и море не установится.
— Твоя воля, государь, только ты царь, а на высоком месте сидеть, надо пространны очи иметь.
— Дело ты говоришь, мой дорогой друг, да не могу я притворяться-то! В могиле наспишься, а теперь простор велик в Москве, гуляй где хошь. Не стерпит душа, на простор пойдет.
Басманов не сказал царю больше ничего, видя, что ему очень захотелось попировать. Сильно любил Петр Федорович царя и совсем подчинился ему как натуре более сильной и богаче одаренной. Против своего желания он часто склонялся на его шаткие доводы только из боязни противоречием причинить ему огорчение. Царь так искренне раскаивался в своих проступках, что совершенно подкупал Басманова.
Часто задавались пиры, то и дело гремела во дворце музыка, и Петр Федорович втянулся в такую жизнь, все меньше и меньше задумываясь о том, что-то скажут об этом старые бояре.

IX

Царь Дмитрий перешел на жительство во вновь выстроенные для него хоромы неподалеку от Житного двора. Лицевой фасад хором был обращен к Москве-реке. Рядом с готовым уже дворцом строился другой — для будущей царицы. Необширен был новый дом царя, но поражал роскошью и отделкой. Были и диковины: так, у самого входа стояло затейливое медное изваяние цербера с тремя головами, челюсти которых то раскрывались, то закрывались и при движении издавали звук. Дальше входили в большие сени, уставленные всевозможнейшей затейливой серебряной посудой с разными изображениями зверей, птиц, мифических богов.
Было всего только четыре большие комнаты, передняя была обита голубой персидской материей, а на окнах и дверях висели златотканые занавеси, скамейки по стенам и кресла были обиты черной тканью с золотыми узорами. Далее следовали три большие комнаты, обитые золотыми тканями с хитрыми узорами. Внутри дверные замки и гвоздики были позолочены, потолки превосходной резной работы раскрашены, печки зеленые, изразцовые, с серебряными решетками.
Было уже поздно. Дворец горел огнями. Сени и переходы были ярко освещены узорочными красивыми фонарями из слюды.
Пир в царских хоромах был в полном разгаре. Шум, хохот, музыка, пение раздавались из передней комнаты, несмотря на то что было уже далеко за полночь. Много было выпито вина, отяжелели боярские головы, развязались от хмеля языки. Неузнаваемы были здесь бояре: куда делась их сановитость, важность, в угоду царю старались подражать любимцам его, полякам.
Сам Дмитрий был в польском платье. Он был не в духе сегодня, чувствовал усталость, и напускная веселость его быстро сменилась грустью.
— Непривычны мы забавляться как подобает! Эх, то ли дело в Польше! Ну-ка, музыканты, сыграйте польский!
И духовые инструменты стройно заиграли. Полились плавные нежные звуки, и царь, склонив голову на руки и закрыв глаза, предался воспоминаниям. Звуки лились и приводили ему на память его прошедшее. Припомнилось ему, как в Самборе под такт музыки выходили к ним нарядные дамы и среди них его красавица невеста, Марина. Вот кабы распахнулась дверь и вдруг вошла бы она, словно солнце, осветила и согрела бы его, а теперь!.. Он обвел присутствующих глазами, увидал их раскрасневшиеся пьяные лица, осоловелые глаза, и ему стало гадко.
— Веселье! Веселье! Як это заправское веселие! Не любо мне такое! Плохо веселит душу вино, только головы кружит да дурманит оно. Як чудно в Польше!
Старым боярам не понравилась похвала иноземцам, и старик Черкасский шепнул Голицыну:
— Чужие дураки загляденье каки, а наши дураки вона каки.
— Музыканты, перестаньте, будет! Дзенкуе, — сказал раздражительно царь, — без красавиц ни музыка, ни вино не веселят!
— Осуши, всемилостивейший государь, стопу доброго старого вина, и полегчает на сердце, — сказал добродушно Мстиславский.
— Нет, баста! Больше пить не буду!
— Государь, вот ты сказываешь… да, ты сказываешь, будто у нас плохо, нет на наших пирах красавиц. За чем же дело стало? Прикажи только, и будут тебе красные девицы. Супротив каких хошь иноземок постоят, — сказал сильно охмелевший Рубец-Мосальский.
— И то, государь, повели, — поддержал обрадованный этим предложением Заблоцкий. — Зазору ведь в том нет, что мы попляшем с красавицами, а то невесело так пировать!
— Наши русские девушки необычны к тому да и мало сведущи в речах. Сидят они все в теремах.
— Повели, батюшка государь, сказываю! Повели — с усердием доставлю, да еще какую! Такую ягодку, что любо-дорого. Сказываю: с усердием заслужу, — все приставал Рубец-Мосальский.
Дмитрий сидел по-прежнему задумавшись и молчал. Рубец-Мосальский и не стал дожидаться ответа, а, довольный своею находчивостью, нетвердыми шагами поплелся к дверям. Несколько почтенных бояр пробурчали себе под нос:
— Не любо, негоже!
По уходе Мосальского опять затянули песельники, а Неборский, желая развеселить царя, стал представлять запорожцев, но настоящего веселья все-таки не было. Царь казался утомленным и оставался равнодушным к желанно развлечь его. Бояре, видя это, стали один за другим откланиваться низко царю, и наконец все разошлись. Остался один Басманов. Некрасиво было теперь в роскошной палате: стояли пустые чаши, вино было разлито и по скатерти, и по полу, восковые свечи нагорели и желтым светом плохо соперничали с осенней занимавшейся зарей. Царь подошел к растворенному окну и жадно вдыхал свежий ветерок. Перед окном еле-еле текла Москва-река, тихо было в городе. Ударили к заутрене, и звук колокола так и манил, так и звал к себе. Дмитрий слушал, и ему становилось еще грустнее. Царь часто ощущал в себе это чувство. Боясь поддаться ему, он старался быть как можно более веселым, и это ему часто удавалось, но других он еще мог обмануть. Самому же ему еще тяжелее становилось после такого притворства. Один Басманов знал и понимал его настроение. Он также платился за кажущееся веселье безотчетной грустью. Тяжелые вспоминания о Липе топил он в вине, а память о ней заглушал погоней за чувственными наслаждениями.
Царь долго стоял у окна. Моросил мелкий осенний дождик, и его частые капли стучали по подоконнику. Дмитрий обернулся только на стук отворившейся двери и на громкий голос вошедшего Рубца-Мосальского.
— Вот и мы! — торжественно провозгласил Рубец. — А вот и обещанная пташка!
Недовольно повернулся от окна царь — раздражительно подействовал на него этот пьяный голос, неприятно нарушивший тишину. Недовольство царя еще усилилось при виде прижавшейся в углу женской фигуры. С необыкновенным самодовольством стоял за ней приятель Мосальского, Молчанов. Он грубо держал девушку за плечи и толкал ее вперед.
— Слышь, ты, подходи, государь тебя требует. Ишь, какое упрямое отродье!
— Мосальский, что тебе? Кого ты привел? Откуда эта девушка? — сердито спросил царь.
— Сказываю: для милости твоей приберег красавицу! Сказываю: она хоть и отродье злодея, изверга, проклятого Годунова…
Дмитрий вскочил уже вне себя от гнева и, подбежав с кулаками к Мосальскому, закричал:
— Так-то ты! Кланялся ему, когда он был жив, пресмыкался перед ним, а теперь, когда мертв, хулишь!
Мосальский протрезвился и, зная вспыльчивый нрав царя, быстро исчез, уводя за собой Молчанова.
Ксения осталась одна. С царем в палате был только Басманов. Он подошел к ходившему в волнении Дмитрию и шепотом сказал:
— Государь, ты меня часто спрашивал, кто эта девушка. Теперь я скажу тебе. Это Ксения, дочь Бориса Годунова, которой бояре, лепоты ее ради, жизнь пощадили…
А девушка все это время стояла в темном углу, закрыв лицо руками. По спине ее рассыпались в беспорядке роскошные волнистые пряди волос. Не было слышно ни стона, ни рыданий, но вся она вздрагивала как бы от сильного холода. Чувствовала она не только жгучую боль, но и бессильную злобу за поругание.
Минуты, переживаемые ею теперь, были тяжелее тех, когда она в смертельном страхе боялась за свою жизнь. Появление в келье двух ненавистных ей людей, Мосальского и Молчанова, растравили в ней все старые раны. Ей, выросшей и воспитанной по-царски, невыносимы были издевки и ругань пьяных.
Она опять ненавидела царя. Но слова, сказанные им в защиту любимого отца, подкупили ее. Она так благодарна была ему, что он остановил грубую брань против него. Теперь в ее душу прокралась надежда на милосердие и к ней.
Она отняла руки от лица и умоляюще посмотрела на царя.
— Ба, да это старая знакомая! — весело сказал царь.
— Государь, это и есть Ксения Годунова, — поспешил сказать Басманов.
— Так вот оно что, — задумчиво протянул Дмитрий.
Царевна почувствовала облегчение. Так, значит, она здесь помимо царской воли. Опять это дело ее врагов, их желание подслужиться к царю. Эти соображения помогли Ксении овладеть собой, и она стояла теперь уже гордо и с чувством собственного достоинства.
— Дураки! — сказал царь про угодливых бояр. — Ведать им надлежало бы, что победить женщину не мужество. Так вот кто ты, красавица? Расскажи-ка мне о себе, не надо ли тебе чего? Все сделаю, чтобы облегчить твою участь.
— Государь, позволь мне вернуться в монастырь. Негоже мне быть тут.
Дмитрий посмотрел на девушку, и ему стало стыдно за подлый поступок бояр. Он почувствовал потребность оправдаться:
— Садись, царевна, и выслушай меня. Верь, от меня ты не увидишь обиды и вернешься в свой монастырь, как только пожелаешь. Моя колымага и довезет тебя. Басманов, распорядись об этом!
Ксения уже давно не видела такого обращения. Она с признательностью посмотрела на царя. От этой ласки все тяжелое, пережитое ею, ожило в ее памяти, и как она ни крепилась, но не выдержала и горько заплакала. Сквозь рыдания слышались слова: ‘Бедная, я, бедная, горемычная сиротинушка!’
Судьба Дмитрия по своему одиночеству сходна была с царевниной теперешней, кроме того, он считал самого себя причиной ее горя и несчастья. Оставаясь с нею наедине теперь, он и высказал ей это:
— Великое горе причинил я тебе, царевна, простить мне ты не можешь, но выслушать и судить ты в состоянии. Правда сама себя очистит и суда не боится. Вспомни, что вынес я благодаря Борису. Тебе тяжело теперь твое сиротство, а каково же было оно мне, семилетнему мальчику, оторванному от матери и постоянно дрожавшему от страха за свою жизнь?
Ксения с упреком остановила его. В ее лице выразилось страдание.
— Государь…
Дмитрий поторопился ее успокоить:
— Ведаю, что ты не ответчица за грехи отца. Слушай, если бы семья твоя согласилась признать меня, я охранил бы их и никогда не посягнул бы на их жизнь. Обиды они от меня не видели бы никогда. Умерщвлены они противно моей воле и даже без моего ведома. Тебя привели теперь сюда тоже без моего приказа. Ты вольна сейчас же уйти отсюда, не промолвив мне ни слова, и я гневаться не буду.
— Твоим словам мне любо верить, любо думать, что ты не причинен в гибели моих кровных…
— Спасибо, Ксенюша, спасибо! Добрая ты, хорошая, — сказал ласково царь и по польскому обычаю несколько раз поцеловал руки девушки.
Ксения сидела точно околдованная и не понимала, что такое с ней творится. Она встрепенулась от поцелуев, но рук не отняла. Она примирилась с царем, что было и нетрудно. Сколько раз в мечтах она говорила за него все это! Сегодняшнее же объяснение, эти поцелуи сблизили его с ней. Ей так хотелось ласки, любви, а по понятиям своим, любить и мечтать она могла только о человеке, равном ей по общественному положению. Дмитрий и был таким. Дружеская беседа их продолжалась довольно долго. Был уже совсем день, когда царь, в польской мегерке, даже без верхнего платья, проводил девушку.
У входа царевну испугало изображение цербера. Оно показалось ей порождением дьявола и ада. Подобные видела она в лицевой отцовской псалтыри. Испуг этот заставил царя проводить ее уже до самого монастыря, и при прощании она уже начала было соглашаться на увещание его занять опять помещение во дворце.
— Ведь и по роду твоему тебе надлежит жить в палатах, а не в убогой келье, — доказывал ей государь.
Царевна только молча поклонилась.

Х

Царевна Ксения после долгих колебаний сдалась на усиленные просьбы Дмитрия и переехала во дворец. Поместилась она во вновь отделанных для нее комнатах терема. И вот опять очутилась она в почти прежней, привычной для нее обстановке. Сняла мрачный костюм и оделась в богатую ферязь, а голову украсила драгоценным убором. На шее ее опять по-старому заиграли огнями дорогие мониста. Красота ее еще стала поразительнее, да уже и как же она о ней теперь и заботилась! Часто, очень часто заглядывалась она на себя в зеркальце и особенно подолгу тогда, когда ждала прихода к себе государя.
Редкий день проходил без того, чтобы он не наведался к ней, не узнал, не нужно ли ей чего. Нужна же ей была теперь только его ласка да внимание, а во всем остальном не было у нее недостатка. Для услуг ее отряжены были сенные девушки и верховые боярыни, который в угоду царю из сил выбивались, чтобы понравиться и ей. Целые дни проводит у нее Куля, и обе девушки не могли нахвалиться царем. Только приход старушки матушки Онисифоры омрачал настоящую жизнь царевны.
— Негоже, девонька, так пещись о суете мирской. Помысли, грех-то ты какой на душу берешь, на том-то свете что будет? Мука вечная, в огне будешь тлеть, в аду кромешном. Да и честь-то невелика! Ты, родная племянница благоверной царицы Ирины, — наложница самозваного царя.
Ксения сама нелегко мирилась со своей теперешней судьбой. Все то, что говорила старушка, она и сама часто передумывала. Но слыша это от Онисифоры, она сильно огорчалась и принималась плакать. При виде ее горьких слез гнев старушки проходил, и ей становилось так жаль Ксению, что она уже и сама принималась успокаивать и утешать ее.
— Матушка, недолго поживу я так, — говорила Ксения, — впереди меня ждет черная ряса, я добровольно дала обет постричься, как только прибудет его невеста…
— А скоро еретичка-то приедет? В пути уже, что ль?
— Не спрашиваю я его о ней, больно тяжело, а сам он часто говорит, жалуется, что она все мешкает да все подарки и деньги от него требует. Чует мое сердце, недолго мне так-то жить, и за то спасибо. Час в добре пробудешь, много горя забудешь.
— Ох, гляжу я на тебя, знать, нечистый тебя попутал. В разум не возьму я, больно люб он тебе, что ли?
— Уж так-то люб, так-то люб, что, кажись, и жизни бы за него не пожалела. Ране стыда боялась, а теперь незазорно ни перед кем, всему миру православному сказала бы, как он люб мне!
Во время этого разговора к крыльцу подкатили пестро убранные сани с златоткаными коврами, подбитыми бобром, со множеством бубенчиков. В них сидели царь и несколько нарядных бояр. Слышны были их веселые голоса, оживленный смех. Возвращались они с охоты с громадным убитым медведем. Дмитрий ловко выскочил из саней и быстро пошел в терем к Ксении.
— Ксенюша, кохана, а я к тебе прямо с охоты! Ну уж и жаркий же бой был сегодня, едва жив ушел! Отдохнуть приехал у тебя.
Старушка поторопилась уйти. Царевна, вся раскрасневшись от радости, с восторгом смотрела на царя и, заметив его измятый, порванный кафтан, сказала:
— Господи! Видно, опять по-давешному, больно ты, государь, смел!
Говоря это, она, видимо, не желала видеть его другим, именно таким любила она его, несмотря на все причиняемые ей беспокойства и мучения.
— Знаешь ли, за что меня корил сегодня Басманов? — начал царь. — Собрались мы на потеху, выпустили мохнатого приятеля и ждем его с рогатинами, а он круто повернул назад, и пришлось принимать его молодому неопытному охотнику. Он и промахнись, космач и подмял его под себя! Вижу — смерть ему неминучая. Жаль стало детину, кинулся я сам на медведя. Оставил он молодца да как зарычит и лапы занес на меня!.. Я не струсил, не век же голове сидеть на плечах! Пырнул его ножом… Да так угораздил, что он выпустил меня и повалился… Уж и чудовище же было! Привезли с собой!
Слушая рассказ, Ксении и теперь страшно было, точно опасность еще не миновала… Но как она любовалась им, как восхищалась его удалью!
— А Петр ну ворчать на меня: не дело, говорит, царю забывать себя, стоит ли, говорит, жизнь какого-нибудь охотника царской жизни! Ксения, а ты так же мыслишь?
— Нет, государь, мне тебя жалко, тебя, моего возлюбленного, а не царя!
— Умница ты моя, разумница, любишь ты меня! Ты не то что Марина! Та ведь любит не меня, а сильного царя…
— Государь…
— Скажи, Ксения, если бы ты была на месте Марины, ведь не томила бы ты меня, не заставляла бы так долго ждать твоего приезда?
Царевне тяжелы были подобные разговоры, а Дмитрию они нравились. Он часто сравнивал Ксению Годунову с Мариной Мнишек, и ему было приятно убеждаться в сильной любви к нему царевны. Но, несмотря на ее несомненное превосходство перед полькой, он мечтал все-таки больше о гордой Марине. Вот почему особенно тяжелы были Ксении такие разговоры…
— Видно, государь, опять весточку от Мнишек получил? Не скоро еще прибудет панна Марина?
— Не слыхать что-то о скором приезде. Поживем мы еще с тобой — я счастлив, люблю тебя, як Бога кохам, а ты меня утешаешь, голубишь! — говорил Дмитрий, целуя девушку.
— Всю бы жизнь ласкала тебя, сокол мой, да не суждено мне это, горемычной. Пройдут, скоро пройдут мои красные денечки, а там…
— Что там? Что такое там? Останешься ты здесь, во дворце. Всем будет место, не пущу тебя от себя!
— Нет-нет, государь, и не перечь ты мне! Крепко думаю я о том, чтобы постричься в монастырь. Всю жизнь буду замаливать свой страшный грех, черная ряса да клобук сокроют меня от сраму людского. Исчезнет с лица земли память о злополучной Ксении, а будет влачить свою тяжелую жизнь смиренная инокиня.
— И никогда не вспомнишь меня? Не вспомнишь нашей любви, нашего счастья?
— День и ночь буду молить Создателя, чтобы изгладилась и память о тебе. Наложу на себя тяжелые послушания, авось Бог сжалится и пошлет забвение.
— Вот ты как… А я еще называю тебя доброй. Размечу тоску мою по тебе по чисту полю, заглушу, вырву из сердца в битве с татарами. Ты одна миришь меня с такой жизнью, не по нутру мне тут сидеть, а там, на востоке и юге, страна моя томится от нехристей. Стрельцы мои, того и гляди, обленятся. Вот примусь скоро за потешный бой! Эх, кабы не ты, радость, давно был бы я на ратном поле!
Царевна любовалась им, ей нравилась в нем жажда деятельности, и она прощала за его искренность многое.
Стук в дверь прервал разговор. Они удивленно переглянулись, не понимая, что бы это значило. Но дверь отворилась, и перед ними, вся в слезах, предстала Куля.
— Батюшка государь, защити! Мочи нет от буйства поляков! Еле убегла от пьяного злодея! Стрельцы, спасибо, не попустили, не дали в обиду, а поляки заступились за своего, выскочили с оружием, бой завязался!
Дмитрий гордо встал.
— Опять бесчинства! Шабаш! Не попущу! Виновные будут наказаны! Пощады пусть не ждут!
И он вышел разгневанный.
Куля, оставшись с Ксенией, сказала:
— Житья нет от этих поляков! Что-то еще будет, как понаедет их тьма-тьмущая с этими Мнишками. И так уж ворчат у нас. Всем бы хорош батюшка царь, да одним худ: от немецких вин в глазах у него темно, а от польской музыки в ушах залегло!
С каждым днем Ксения становилась все грустнее и грустнее. Она чувствовала, что наступает конец ее кратковременного счастья. Слышно стало, что панна уже на пути, а там стали готовить ей встречу и на Москве. Замечал Дмитрий печаль девушки и был особенно нежен к ней. Несмотря на то что Мнишек настоятельно требовал удаления ее в монастырь, царь все еще оставлял ее во дворце. Пока разлука была еще довольно отдаленна, она храбрилась, считая ее менее тяжелой, и часто говорила о своем твердом решении идти в монастырь, но когда приблизилась страшная минута, она с ужасом увидала ее и захотела отсрочить.
Юрий Мнишек был уже близ Москвы, и царь понял, что дальше откладывать расставание нельзя. Он пришел к ней в последний раз с решимостью проститься навсегда. Грустно было и ему. Бескорыстная любовь девушки заставила и его привязаться к ней, но клятва Мнишкам дана, и он не волен ничего изменить.
— Ксенюша, дорогая моя, тяжело мне…
— Конец мой наступил. Пришел, видно, проститься?
Царь медлил с ответом.
Ксения видела его расстроенным, на его глазах блестели слезы. А она забыла о себе, думая только о том, как бы облегчить ему расставание. Она употребила нечеловеческие усилия и овладела собой.
— Прощай, государь, будь счастлив! Пора и мне! Господь призывает меня исполнить монашеский обет.
Дмитрий был поражен поведением царевны. Он готовился к слезам, а в такой спокойной он не узнавал ее. Царь подошел к ней, хотел ее по-прежнему обнять, поцеловать, взял ее руки в свои…
Девушка холодно отстранила его. Она чувствовала, что если допустит ласки, то не выдержит своего решения.
— Прости, государь! — сказала она, не глядя на него. — Дозволь мне удалиться в монастырь сегодня же. В каком назначишь мне постричься и поселиться?
— Так-то ты со мной прощаешься, Ксенюша?
— Государь, так лучше и тебе и мне. Государь, дозволь мне послать сенную девушку за матушкой Онисифорой.
Несколько минут они помолчали. Ксения выжидала, чтобы он ушел, а он все надеялся, что она простится с ним ласковее. Но, посмотрев на нее, он почувствовал, что надежда его напрасна, что перед ним уже не прежняя любящая девушка, а суровая, непреклонная в своем решении женщина, и он медленно повернулся, чтобы уйти.
Царевна видела все это, и ей стоило неимоверных усилий не вернуть его. Она слышала, как затворилась за ним дверь, слышала, что он постоял еще у двери, а потом его шаги раздались дальше, и никогда, кажется, не бывали они так громки. Вот он уже на крыльце…
Сил у нее больше не было, она вскрикнула и упала замертво.

XI

3 мая 1606 года въезжала в Москву невеста Дмитрия, Марина Мнишек. Встреча ей была приготовлена пышная. Жених очень старался о том, чтобы показать ей ее будущее местопребывание с самой лучшей стороны. Шатры, в которых она останавливалась, были устроены так, что казались замком. Они обведены были полотняной стеной, а натянутое на длинных шестах полотно изображало башни, расставленные по стене.
К этим-то шатрам, где отдыхала по пути Марина, подъехала великолепная карета. Окружали ее бояре и думные дворяне в роскошных нарядах, с Мстиславским во главе как самым важным чином Боярской думы. Приехавшие вошли в шатер, удивив Марину земным поклоном.
— Его цесарское величество, всемилостивейший государь Дмитрий Иванович, — возвестил Мстиславский, — шлет тебе навстречу меня, своего холопа! Дозволь проводить тебя до кареты.
Марина, любезно поблагодарив старика, села в экипаж, запряженный десятью лошадьми, все серой масти в черных яблоках. На козлах не было кучера, но каждую лошадь вел под уздцы особый конюх, и все в одинаковых одеждах. Карета снаружи была окрашена красной краской с серебряными накладками, колеса были позолочены, а внутри она вся была обита красным бархатом. В ней на подушках, по краям унизанных жемчугом, в белом атласном платье, вся осыпанная каменьями и жемчугом, сидела Марина вдвоем со старостихою Сохачевской, которая сидела против нее.
Панна Мнишек была довольна встречей. Ей нравились поклоны до земли старых бояр и воздаваемые ей царские почести. Она смеялась, глядя на толпу русских, бежавшую за ехавшим впереди арапом, одетым по-польски. Смеясь, зажала она себе уши, услыхав приветствовавшую ее русскую музыку. На мосту стояло человек сто барабанщиков и трубачей и изо всех сил били в литавры и бубны.
— Панна староста, не разберешь, что это, собачий лай или кошачье мяуканье? — говорила Марина.
Подле самой кареты шли шестеро лакеев в зеленых кабатах и штанах и красных внакидку плащах, а поодаль шли алебардщики и стрельцы. За каретой, где сидела Марина, ехала другая, ее собственная, в которой она прибыла из Польши. Ее везли восемь лошадей белой масти. Карета была снаружи обита малиновым бархатом, а внутри — красным златоглавым, в ней были четыре стула с подушками для сидения. Возницы были одеты в жупаны и ферязи красного атласа, сбруя на лошадях была красного бархата. Карета была пуста.
Много любопытных собралось смотреть на диво, но у большинства возбуждала эта встреча не восторг, а недовольство. В задних рядах толпы было немало таких, которые, глядя на приезжих, перешептывались. Это преданные агенты Шуйского сговаривались, как им действовать.
— А видел нашего боярина? Поглядеть на него, так уж так-то предан царю, хоть в ушко вдень! — шепнул один другому.
— Вот уж подлинно, бойся пуще всего смирной собаки, — ответил товарищ. — А ловко-таки боярин дело подстроил! Глянь-ка, сколько здесь наших снуют! Вон один что-то таково красно бает, а зеваки и уши развесили.
Шуйский не простил царю своей прежней опалы и на этот раз хитро и осторожно готовил ему верную гибель.
Марина смущала непривычных русских уже тем, что с любопытством высовывалась из окна и, противно обычаю, ехала на виду у всех без опущенных занавесок.
— Глянь-ка, иноземка-т, не как наши православные царицы! Высовывается из кареты и глядит на нас без всякого зазору.
В этом слышалось немало ропота.
— Эк их нечистый сколько гонит к нам! — говорили недовольные русские при виде множества поляков, понаехавших с невестой.
— Видно, правду бают, что царь отдаст нехристям свою землю по Смоленск.
Приверженцы Шуйского ловко сновали в толпе и своими замечаниями усиливали недовольство:
— Мало нам обид от буянов, что с царем пришли, так вот на подмогу им еще окаянных принесло!
Марина продолжала высовываться из экипажа, с любопытством смотря на те места, по которым проезжала. Когда она въехала на Лобное место, вся площадь пестрела разнообразными восточными нарядами. Тут были и персы, и грузины, и арабы, и турки, и татары, которых всегда было можно найти в торговой Москве. По мысли царя, их нарочно расставили так для того, чтобы они увеличивали разнообразие. Вдоль Кремля, от Фроловских до Никольских ворот, играли музыканты, а песельники пели хором польскую песню ‘Во всякое время в счастье и в несчастье’.
— Какие стройные, красивые звуки нашей родной песни, не то что у здешних варваров! — заметила Марина.
— Видно, ты, дорогая Марина, послана самим Небом просветить эту дикую страну, — прибавила старостиха.
— Даже сам святейший Папа шлет мне привет и благословение. Он надеется, что я приведу моих будущих подданных к истинной вере, — гордо сказала полька.
— И ты это сделаешь! Царь страстно влюблен в тебя и будет, конечно, твоим покорным рабом. Да и то сказать, с твоим умом и красотой чего ты только не достигнешь?!
Они подъехали к Вознесенскому монастырю, и тут экипаж остановился. Марину проводили в приготовленное для нее помещение. Там ее радушно встретила ее будущая свекровь, инокиня Марфа. Она, по обычаю, стояла с иконой и хлебом-солью, и гордая панна должна была положить перед ней три земных поклона. После этого они ласково расцеловались, обе стараясь показать больше, чем чувствовали: инокиня Марфа не любила поляков и не сочувствовала этому браку, а Марина, равнодушная к Дмитрию, была такой же и к его матери.
Оставшись одна в приготовленном для нее помещении, Марина презрительно осмотрела скромную обстановку и, спокойно обдумав свое положение, стала ждать прихода царя.
Влюбленный Дмитрий скоро подъехал к крыльцу.
Пока он шел, Марина сообразила свое обращение с ним и сказала своей приятельнице, княгине Коширской:
— Я должна встретить его ласково, а то отсутствие охлаждает любовь, а тут еще слухи о новой возлюбленной… Посмотри, к лицу ли я одета?
— Да, Марина, ты и сегодня так же хороша, как и всегда, и что мудреного, что не только Дмитрий, но и другие сохнут по тебе. Подумай, что ты делаешь с Осмальским? Ведь мальчуган от любви к тебе совсем рехнулся!
— Так пажу и следует, по должности полагается. Преданность его от этого будет еще надежнее! — И Марина самодовольно засмеялась.
Тут быстро вошел к Марине царь. Он был очень обрадован и взволнован и, подойдя к панне, обнял ее и крепко поцеловал. Та не только не воспротивилась, но и сама искусно изобразила радость при свидании с женихом.
— Прости, Марина, что не могу отплатить тебе как следует за ваше гостеприимство в Самборе. Тебе придется мириться с твоей монастырской обстановкой еще несколько дней.
— Надеюсь, ты не будешь меня оставлять в ней подолгу одну. Ну а с тобой мне и здесь будет хорошо! — вкрадчиво сказала Марина.
— С каким наслаждением поместил бы я тебя близ меня в твоем дворце, но что же делать? Народ мой думает, что ты знакомишься с нашими обрядами под руководством моей матери. Помни, дорогая Марина, что от тебя потребуются жертвы. Ты причастишься по православному обряду из рук патриарха, будешь соблюдать пост и после венца спрячешь под головной убор свои чудные волосы.
Панна поняла, что теперь спорить невозможно, и, вздохнув, сказала:
— Для тебя и на это согласна.
Дмитрий был человек, который ценил все, что для него делали, и не любил ни у кого оставаться в долгу.
— Приказывай все, что хочешь. Скучно тебе — зови музыкантов, хоть и тесно, а учинишь и тут пляс. Надо золота — казна моя богата. А я весь к твоим услугам! Жаль только, что не всегда могу располагать своим временем. Много дел у царя, вот и сейчас назначен у меня прием польских послов, и я должен на время оставить тебя. Но, отпустив их, я опять у твоих ног, моя красавица! Сегодня вечером надеюсь увидеть у тебя всех моих добрых старых знакомых. Поцелуй меня, моя Марина, моя невеста… — сказал счастливый Дмитрий и, поцеловав ее, поторопился к приему послов.
Оставшись одна, Мнишек сказала:
— Однако разлука не охладила его пылкой любви. Но жених мой упрямее, чем я думала… Пани Стефания, достань алтабасовое белое платье и приготовь к вечеру. Сегодня я потребую музыкантов и позову к себе всех наших.
И желание ее было исполнено влюбленным Дмитрием. В тихой обители, к великому соблазну всех ее мирных обитателей, в самом деле раздались непривычные веселые звуки музыки, песни заглушали звон колоколов православного храма.
Большую помощь нашел себе Шуйский в Марине: она своим поведением создавала много недовольных, и число его сообщников прибывало. Теперь уже повсюду чуть не открыто слышалось озлобление против гостей.
— Царь все норовит угодить полякам, бояр из домов выселил, а поместил в них буянов, даже священнослужителей не уважил, — говорили одни.
— Дурные замыслы у этих буянов и пьяниц, — говорил своим приверженцам Шуйский, — бают, что на свадьбу приехали, а небось мы видели, сколько с собой оружия привезли. Где видано, чтобы так на свадьбу ездили!
Тимофей Осипов смело и открыто обличал поляков, поражая всех бесстрастием и убеждением в правоте своего дела.
— Антихристу служить тяжелее смерти, сыра земля застонет! — говорил он громко.

XII

Наступил четверг 8 мая — день, назначенный для коронации Марины, а потом для брачного венчания. С утра уже стали съезжаться в Кремль начальные люди в щегольских позолоченных нарядах. У кремлевских входов занял место караул с ружьями в руках — стрельцы в малиновых кафтанах. Народ толпами валил в Кремль.
В роскошно убранной палате дворца, в помещении, занимаемом теперь Мариной, одевалась к торжеству невеста. Около суетились и помогали ей две важные боярыни. Одна из них, молодая жена Федора Ивановича Мстиславского, несла свадебный чин тысяцкой, а другая боярыня была Екатерина, жена Дмитрия Шуйского. Много толпилось здесь свах и важных боярынь. Были и приехавшие с Мариной польки, но так как государь желал, чтобы при венчании соблюден был вполне русский обряд, то они оставались только свидетельницами и с любопытством наблюдали за всей церемонией.
Марина, к великому недовольству окружавших ее боярынь, вела с ними иногда разговор по-польски.
— Поглядите-ка, пристало ли ко мне это платье? — сказала Марина по-русски, надевая роскошное бархатное вишневое платье с длинными узкими рукавами.
— О да, ясновельможная пани, только тяжело в нем! Уж больно жемчуга да дорогих каменьев много, — сказала одна из боярынь.
— Зато как разукрашено-то, как унизано и какого-то цвета здесь не видать, — заметила другая.
Марина показала и надетые на ногах сафьяновые сапожки, унизанные жемчугом. Стали убирать ей голову. Она обратилась к панне Гербуртовой:
— Надень-ка на меня повязку и убери волосы так, как убирают к венцу на моей родине. В последний ведь это раз!
— Добже, добже, ясновельможная пани, — сказала та, довольная, что и для нее нашлось дело.
— Как пригожа-то ты, цесаревна! А повязка-то, повязка! — говорила княгиня Мстиславская, любуясь драгоценными каменьями на головном уборе.
— Вот уж истинно царский подарок! Больно дорог он: слышно, семьдесят тысяч злотых! — заметила одна из полек.
— Вестимо, наш батюшка-царь богат, казны-то его и не перечтешь! — сказала княгиня Мстиславская.
Марине приятно было восхищение богатством и роскошью, и она не утерпела, чтобы не сказать:
— Пани Гербуртова, дай-ка мне вчерашний подарок жениха.
Ей подали красивую шкатулку, полную золотых.
Шуйская ехидно заметила:
— Сколько тут золота! Много, больно много!
Во время этого разговора невесту закрыли фатой и торжественно повели в столовую избу. Марина была спокойна. Для нее это был шаг, давно обдуманный и решенный, и ее сердце только радостно билось от того, что сегодня наконец станет она царицей. Эта мысль заставляла ее радоваться, а о женихе она мало и думала.
Юрий Мнишек в ожидании прихода дочери в сильном волнении ходил по столовой палате. Он был расстроен. К нему подошел Василий Иванович Шуйский, и он не утерпел, чтобы не сказать:
— Боюсь, боярин тысяцкий, быть беде! Слышал ли ты, что конь, царский подарок, на которого все дивовались, не довез меня даже до крыльца, а вдруг пал со всех четырех ног и издох?
— Не подобают мрачные мысли при таком торжестве. Никто как Бог, — ласково заметил боярин, но не успокоил Мнишка, тем более что другие покачивали головой и крестились.
— Не к добру, это уж не к добру, быть беде! — слышалось в толпе.
В эту минуту вошла в палату невеста, а вслед за ней и жених, окруженный боярами и свадебными чинами. Марина осмотрела его роскошный наряд. Он был в порфире, густо унизанной жемчугом и драгоценными каменьями по малиновому бархату. На голове у него был царский венец. За ним Скопин-Шуйский нес скипетр и державу.
Для людей, близко знавших царя, не укрылось его грустное настроение. Он только что вернулся из Вознесенского монастыря, где встретил у знакомой ему кельи Ксении священника со Святыми Дарами. Басманов сказал, что он идет причащать умирающую. Ничего больше не спросил царь, но сердце его сжалось. Он догадался, что нелегко рассталась с ним несчастная девушка.
Под этим впечатлением вошел он теперь. Но вид Марины, вся торжественная обстановка развлекли его. Он быстро подошел к своему месту, на котором, по обычаю, сидела девочка, дочь Нагого, и, ловко подняв ее, поставил на ноги, а сам занял место подле невесты.
— Марина, прелесть моя, — шепнул он ей, и его восторженный взгляд, устремленный на нее, заставил ее опустить глаза.
Начался обряд, и жених с невестой вполне подчинились тысяцкому Василию Ивановичу Шуйскому. Он проделывал все по обычаю. Переводил их из столовой палаты в Грановитую, то удалял поляков, то опять впускал, только один Юрий Мнишек присутствовал все время при обрядах.
Наконец царь обратился к конюшему, брату царицы Марфы:
— Боярин Михайло, подай крест, корону и шапку Мономаха!
И тот подал.
Царь с благоговением перецеловал каждый знак, передавая их целовать царице, затем передал все протопопу, который возложил знаки на серебряное блюдо, покрытое расшитой золотом пеленой, поднял над головой и понес в церковь.
Ударили в колокол, и пошел торжественный звон по всей Москве.
Царя сопровождало в церковь множество бояр, окольничих и вообще думных людей. Все были в роскошных златотканых кафтанах, в высоких шапках. За ними следовали поляки. Впускали в церковь только знатнейших лиц, а из поляков только послов и родственников Марины. Остальные ждали выхода у Успенского собора.
Обряд был очень продолжителен, так как раньше происходило коронование Марины, а потом уже брачное венчание. Присутствовавшие в церкви поляки роптали на продолжительность службы и просили себе для сидения лавок. Дмитрий послал Афанасия Власьева сказать им:
— Всемилостивейший государь изволил заметить вам, ясновельможные паны, что в наших православных храмах сидеть не подобает.
Бояре глаз не спускали с поляков и, видя, что они и после этого замечания садились или облокачивались на иконы, говорили друг другу:
— Вот нахалы-то. В нашем-то православном храме и как зазнаются!
Видя все это, радовался хитрый Шуйский и еще более подзадоривал недовольных:
— Гляньте-ка! На наши чудотворные иконы нехристи облокачиваются! Да и сама-то православная царица к иконам и мощам прикладывается без всякого уважения. Лезет целовать прямо в уста.
Долго длилась служба, и все сильно устали. Устали и те, кто у дверей храма и по пути так долго ожидал новобрачных.
Когда по окончании обряда царь с царицей выходили из храма, князь Мстиславский осыпал из мисы у дверей новобрачных золотыми монетами. Позади государя двое дьяков бросали их в народ.
Дмитрий увидел стоявших знатных панов и между ними пажа Марины, Осмальского. Желая показать им внимание, он велел бросить им горсть червонцев, но паны не ловили их на лету. К молодому пажу случайно упали на шапку два червонца. Марина заметила, как он покраснел и, сняв шапку, стряхнул червонцы на землю. И этот поступок опять вызвал в толпе бояр недовольные замечания:
— Ишь, недотыки! Брезгуют царской милостью!
Выйдя из церкви, сам царь сказал послам и боярам:
— Сегодня мы не можем пригласить вас на пир, мы очень устали, а уж завтра пожалуйте к нашему столу.
Был уже вечер, когда новобрачных привели опять в столовую палату. По обычаю, они должны были присутствовать при угощении, но во время третьего блюда дружко обернул жареную курицу скатертью и провозгласил:
— Пора молодых вести в опочивальню!
Государь уже подал Марине руку, чтобы помочь ей встать, и вдруг вскрикнул:
— Из моего перстня утерян камень, а я им очень дорожу! Сыщите мне его сейчас же!
Все пришло в замешательство.
— О Иезус! Еще дурная примета! — не утерпел Мнишек.
Присутствующие кинулись искать, а молодых проводил в приготовленную для них комнату тысяцкий и сандомирский воевода.
Как ни искали, а камня не нашли.
Потеряв в поисках много времени, все стали расходиться, толкуя о свадьбе и зловещих приметах.
Осталась только иноземная стража да на карауле человек сто стрельцов. Царский мечник должен был всю ночь ездить вокруг дворца с обнаженным мечом — таков был свадебный обычай. Дворец скоро затих. Огни были погашены, остались только ночники по переходам. Прошло более двух часов. Была глубокая ночь.
Проснулся царь и долго не мог опять уснуть. Мысли одна другой тревожнее лезли к нему в голову. Припомнилась ему неприятность и с драгоценным камнем.
‘Странно, как это он мог выпасть? Ведь перстень ношу я давно, еще Ксения, бывало, любовалась игрой рубина. Ксения, бедная, жива ли она? А как посмотрел на меня старик священник! Господи!’
Он гнал от себя эти черные мысли, стараясь думать о чем-нибудь другом, хотел уснуть, но им овладело какое-то беспокойство.
Марина крепко спала. Он осмотрел комнату, плохо освещенную ночником, вглядывался в неясные предметы и вдруг вздрогнул, заметив в углу какого-то старика. Удивило это царя, и он стал пристально всматриваться, стараясь узнать, кто бы это был. Старик стоял и не двигался. Но как только царь вскочил, видение исчезло.
‘Что такое со мной? Откуда взялся этот призрак?’
И чем более раздумывал он, тем более убеждался, что это не живое существо. При этой мысли он почувствовал страх. Вдруг он снова увидал ту же фигуру, уже выходившую из угла. Она медленно и почти не касаясь пола плыла к нему. Дмитрий чувствовал каждый удар своего сердца, и чем ближе подходило видение, тем сильнее оно билось. Он хотел было заговорить, вскрикнуть, но не мог. А старик уже возле него. Царь почувствовал, что от старика идет к нему какая-то холодная струя, и холодом повеяло от его слов, когда тот заговорил:
— Ты государь добрый, но за несправедливость и беззаконие слуг твоих царство твое отымется от тебя!
И видение, проговорив это, исчезло.
Дмитрий выбежал из комнаты и спросил у стражи:
— Проходил тут кто-нибудь?
— Нет, государь, никто не входил и не выходил из дворца.
— Я видел сам, я слышал ясно…
Стража недоверчиво переглянулась, подумав: ‘Видно, государю с похмелья почудилось’.
Дмитрий не успокоился. Увидев свет в комнате, занимаемой его секретарем, он бросился туда.
Потом Бучинский описывал отцу свое пребывание в России.
Он изумился неожиданному приходу царя.
— Ян, ты еще не ложился? Ты никого не видел? Шагов не слышал?
— Нет, государь, везде было тихо…
— Знаешь ли, ко мне приходило привидение! Что бы это значило? Уж не мою ли смерть предвещало оно?
— Что же ты видел, государь?
— Нет, — вскричал Дмитрий, — не боюсь я старика! Моя судьба иная: гадатель мне сказал, что я буду царствовать тридцать четыре года!
— Конечно, государь, Бог продлит твою жизнь…
— Да, во мне жизни много! Я чувствую, что гадатель сказал правду. Впереди у меня еще тридцать четыре года благополучного царствования!
И, успокоенный этим, легкомысленный царь вернулся в свою комнату и крепко уснул.

XIII

В Вознесенском монастыре в келье монахини Онисифоры горела лампада, едва освещая постель, на которой лежала Ксения. Она была очень бледна и только что стала оправляться от жестокой болезни. И на этот раз, против всякого ожидания, смерть пощадила ее. Несмотря на свое несчастное положение, она, как всякий выздоравливающий, радовалась возвращению к жизни. Само горе сделалось для нее менее чувствительно, да и в ослабевшей памяти оно еще ожило не вполне. Вчера к ней забежала Куля, которая часто проведывала ее, и, найдя больную заметно оправившейся, заболталась и, запоздав, осталась ночевать. Много было у нее чего порассказать! Горе сдружило девушек, а память о Липе помогла этому еще более. Куля пришла поделиться своим счастьем. Родные ее жениха неожиданно согласились на их брак, и скоро она отпразднует свою свадьбу. Царь обещал справить ей богатое приданое и отпустить из своей казны денег. Теперь ее дорогой жених поехал исполнять поручение дядей, а там как вернется, так и поженятся. Он уехал на другой день после царского венчания, обещая через неделю быть непременно назад.
Рассказывая об этом, Куля от избытка счастья не замечала, что расстраивает своим рассказом Ксению.
И вот теперь, когда все давно спали в кельях, царевна одна не спала, плакала, раздумывая о пережитом счастье и горьком настоящем.
Вдруг она явственно услыхала звон полошного колокола (набата).
— Куля, а Куля! Слышишь, никак набат?
Но девушка не сразу проснулась, а в набат забило уже несколько колоколов. Звон сотни церквей зловеще раздавался в ночном воздухе.
— Матушка! Куля! Проснитесь, должно быть, пожар! — И девушка зажгла свечу.
Проснулись и мать Онисифора, и Куля.
— Господи, уж не у нас ли горит? — вскричала Куля и спросонок заметалась из угла в угол.
— Девоньки, одевайтесь! Слышите: кричат! Видно, пожар-то близко! Спаси, помилуй, Господи! Должно, сразу в разных местах занялось. Москва-то куда гореть горазда! — бормотала Онисифора.
— Матушка, бегут, кричат что-то, а огня-то не видать. Куля, выйдем-ка поглядим!
Страх придал силы царевне, и обе девушки выскочили на улицу. Куля, не видя возле себя Ксении, которую от нее оттер народ, стала ее звать и вдруг вдали увидела своего жениха.
— Михаил ты мой Васильевич!
Он услышал ее голос, но найти ее в темноте еще не мог. В ту же минуту на Кулю напало несколько человек и, зажав ей рот, потащили ее в сторону.
— Волоки, волоки, насилу нашли ее! Коли бы не исполнили наказ боярина, то-то досталось бы нам!
Куля рвалась изо всех сил, кричала, звала Михаила Васильевича. Он слышал ее крики, бежал за ней, но встречные оттесняли его, отталкивая в другую сторону, и он потерял Кулю из виду.
Царевна слишком понадеялась на свои силы: в поисках за Кулей совсем измучилась. Холодный пот выступил у нее на лбу, в ушах шумело, горло сжималось, губы запеклись, и, кое-как добравшись до своей кельи, она упала там без чувств.
Когда Ксения пришла в себя, она приподнялась на локте и осмотрелась.
Над ней рогожный верх кибитки, а под ней перинка и подушки. На дворе летние светлые сумерки. Взглянула из занавески и с жадностью полной грудью вдохнула в себя свежий воздух.
Рядом с ней дремлет матушка Онисифора. Кругом нет признаков Москвы, по сторонам кибитки тянется лес. Кукушка жалобно прокуковала, а вот защелкал и соловей.
Возница лениво помахивает кнутом. Лошади все в мыле, пар стоит над ними. Видно, пришлось им поработать, устало еле передвигают ноги.
Царевна старалась припомнить что-то. Она зашевелилась и сказала вслух:
— Где я? Куда еду?
На ее голос возница лениво обернулся. Сидевшая рядом с ним здоровая баба ловко соскочила с козел и пошла рядом с ехавшей кибиткой. Лошади еле двигались.
Сидевшая рядом монахиня встрепенулась и радостно перекрестилась.
— Ты со мной, сердечная, в кибитке, а подъезжаем мы к селу. Тогда отдохнем, только бы Бог привел добраться. Намаялась я с тобой. Битых пять часов ты ровно неживая была.
— Погоди, погоди, матушка, что-то припоминаю. Мы с Кулей бежали… да-да, помню. Вот только куда и зачем, никак не припомню.
— Теперь, дитятко, время тебе исполнить твое желание. Монашеская ряса ждет тебя в обители, куда мы едем. Там ты помолишься за упокой…
— Договаривай, договаривай! Его нет в живых? Дмитрий умер! — И царевна заметалась.
— Да, воистину: егда бо рекут мир и утверждение, тогда внезапу нападет на них всегубительство.
Ксения замерла. Она ушла в воспоминания своей безрадостной жизни.

Эпилог

Протекло со дня смерти названного царя Дмитрия шестнадцать лет. Много смуты видела Россия в царствование Василия Ивановича Шуйского и в тяжелые годы междуцарствия. Не исполнилась надежда бояр, что со смертью Дмитрия и с сожжением его трупа память о нем изгладится навсегда и имя его забудется. Не помогли меры, принятые против могущих быть чар злого чернокнижника, и имя его семь лет тревожило спокойствие страны.
Наконец настало мирное царствование Михаила Федоровича Романова.
В 1622 году 30 августа во Владимирском Новодевичьем монастыре отпевали в бозе почившую инокиню Ольгу. Народу в церкви было множество. Похороны были богатые, торжественные. Но распоряжались ими чужие люди. Никого родных не было видно в живых у покойной. Умерла она еще женщиной нестарой, всего сорока лет, но уже шестнадцать лет назад приняла большой постриг и жила в этой обители. На вопрос богомольцев, кто такая была она в миру, монахини отвечали:
— Царской крови была она. Ксения, дочь царя Бориса Годунова.
— Упокой ее, Господи! Страдалицей была она в этой жизни. Вся-то жизнь ее — слезы, — говорила благочинная, распоряжавшаяся похоронами.
— А где же схоронят ее, голубушку? — продолжали расспрашивать любопытные.
— Государь повелел исполнить ее волю, перевезти тело ее в Троицкую лавру, — отвечала благочинная.
— Чудная она была! Казны никогда не просила у государя, а только всего и просьбы было, чтобы похоронили ее рядом с родителями, — вмешалась в разговор молодая еще монахиня.
Тут стали подходить к усопшей с последним целованием. Обряд этот здесь совершался чинно, молча, не было слышно плача, точно каждому страшно было опять разбудить ее к несчастной жизни.
Вернувшись в последний раз от Троицы, инокиня Ольга совсем умерла для мира — так поразило ее случившееся с нею несчастье. Казаки осаждали монастырь, и она испытала все бедствия осады. Они напали на нее, избили, надругались над своей жертвой, и едва удалось ей живой убежать от них и в растерзанном платье искать себе убежища. Припоминая все это, провожавшие ее бренные останки говорили:
— Мир праху твоему, несчастная страдалица!
Много народу провожало гроб ее до Троицкой лавры. И монастырское духовенство встретило ее, и положили тело ее рядом с родителями, у входа в Успенский собор. Там до сих пор уцелела на камне следующая надпись:

‘Лета 7130 августа в 30 день
преставися благоверная царевна инокиня
Ольга Борисовна’.

—————————————————-

Первое издание: Ксения Годунова. Ист. роман А. Сизовой/ В 2 ч. — Москва: тип. т-ва И. Д. Сытина, 1898. — 160 с., 17 см/
Сизова Александра Константиновна
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Волжское предание, Сизова Александра Константиновна, Год: 1890
  2. Наталья Нарышкина, Сизова Александра Константиновна, Год: 1898
  3. Соломония Сабурова, Сизова Александра Константиновна, Год: 1893
  4. Князь Вячко. 1206-1224, Сизова Александра Константиновна, Год: 1900
  5. Роб Рой, Скотт Вальтер, Год: 1817
  6. Монастырь, Скотт Вальтер, Год: 1820
  7. Гай Маннеринг, или Астролог, Скотт Вальтер, Год: 1815
  8. Ганзейцы, Геккер Оскар, Год: 1888
Электронная библиотека