ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ
Н. А. ЛЕЙКИНА.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА В. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.
КРИТИКА.
(разсказъ).
I.
II.
III.
——
Критика, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Въ одинъ прекрасный день, въ то самое время, когда Пантелей Егорычъ Лукошкинъ сидлъ въ своей лавк и пропускалъ въ себя пятый стаканъ чаю, молодецъ подалъ ему запечатанный конвертъ.
— Отъ Ивана Герасимовича,— молодецъ ихній принесъ, проговорилъ онъ и отошелъ въ сторону.
Лукошкинъ распечаталъ конвертъ. Въ конверт была записка и нумеръ журнала съ карикатурами. Въ записк стояло слдующее:
‘Милый и любезный другъ Пантелей Егорычъ, наше вамъ! Поздравляю! Вотъ и тебя процыганили, а то заважничалъ больно,— носъ задралъ и рукой не достанешь. Посмотри картинки въ этихъ вдомостяхъ, такъ увидишь, какую на тебя критику напустили. Твой портретъ, какъ есть съ сынишкой твоимъ, на поруганіе выставленъ. Авось теперь спси-то поменьше будетъ. Отпороться трудно, на картинк и номеръ твоей лавки выставленъ. Земляки теб кланяются и спрашиваютъ, много ли за рисованіе портрета заплатилъ. Товаромъ далъ, али деньгами’!’
Лукошкинъ прочиталъ записку и покраснлъ, заглянулъ въ журналъ и его ударило въ потъ. Въ журнал онъ былъ изображенъ, самъ своею личною особою, и таскалъ своего сына Гаврилу за волосы. Таска производилась въ дверяхъ лавки. Внизу была подпись: ‘вотъ какъ отцы-купцы своихъ дтей торговать учатъ’. Обстоятельство это жестоко оскорбило Лукошкина. Долго смотрлъ онъ на карикатуру и разъ десять прочиталъ подпись. Безсильная злоба душила его, языкъ шепталъ ругательства, хотлось мстить, сорвать на комъ-нибудь сердце, а сорвать было не на комъ. Онъ скомкалъ записку и нумеръ журнала и запихалъ ихъ въ боковой карманъ своего сюртука. Старшій прикащикъ, стоявшій недалеко отъ хозяина, осмлился было спросить хозяина о содержаніи записки, но хозяинъ такъ закричалъ на него, что тотъ даже попятился. Лукошкинъ не допилъ даже и стакана чаю, въ волненіи ходилъ по лавк, пыхтлъ и то и дло запахивалъ и распахивалъ шубу. Черезъ полчаса онъ придрался изъ-за чего-то къ молодцамъ, переругалъ ихъ всхъ, отправился въ трактиръ и запилъ.
Въ тотъ же день, около пяти часовъ, въ квартир Лукошкина раздался такой сильный звонокъ, что перепугалъ всхъ домашнихъ. Семнадцатилтняя дочь Пантелея Егорыча Катенька, занимавшаяся въ это время разыгрываніемъ въ зал на фортепіано какой-то польки, вскочила изъ-за фортепіано и побжала въ спальную къ маменьк. Спавшая въ это время маменька, какъ говорится, горохомъ скатилась съ пуховой перины, и въ какомъ-то испуг стояла у кровати, протирала себ глаза и крестилась. Черезъ нсколько времени въ зал послышался стукъ каблуковъ и въ спальню вошелъ Гаврило.
— Ганя, что это ты такъ рано? Неужто ужь заперлись? Охъ, Господи, ужь не случилось ли чего? съ испугомъ спросила его мать.
— Несчастіе-съ… сейчасъ скажу-съ… Здравствуйте! запыхавшись, отвчалъ Гаврило и поцловался съ матерью.
— Ой Господи! Не мучь ты меня, говори скоре, застонала она, схватилась за грудь и опустилась въ близъ стоящее кресло.
— Тятенька запили. Ушли въ трактиръ и запили…
— Ну, такъ я и знала, чуяло мое сердце!
— Батюшки, опять! вскрикнула стоявшая въ дверяхъ горничная. Видите, Анна Степановна, сонъ-то въ руку, проговорила она хозяйк.
— Въ руку, въ руку… Нагишомъ себя видть, это всегда или къ болзни, или къ чему нибудь эдакому.
Гаврила ходилъ изъ угла въ уголъ по комнат и мялъ въ рукахъ фуражку.
— И вдь давно съ нимъ этого не случалось, говорила горничная.
— Съ самаго Покрова не случалось. Какъ сейчасъ помню, отпилъ онъ тогда, сходилъ въ обдн и пересталъ. Пришолъ домой, стали мы обдать. Поставила я передъ нимъ на столъ водку, а онъ и говоритъ мн: убери, говоритъ, не буду больше пить. Третій мсяцъ вотъ къ концу подходилъ… и вдругъ… Съ чего же это онъ, Ганюшка? Люди его подвели, что ли?
— Сами-съ. Въ вдомостяхъ на нихъ критику напустили, а они озлились и запили.
— Ну такъ что жь, вдь ему за это ничего не будетъ?
— Чему же быть, кром посрамленія передъ своими.
— Да какую критику-то? я все въ толкъ взять не могу.
— Извстно, какую критику, въ вдомостяхъ портретъ ихъ пропечатали. Стоятъ это они посреди лавки и меня за волосы таскаютъ. Я самъ тутъ, маменька, страдаю, за что же я-то напраслину терплю? Когда же меня тятенька въ лавк за волосы таскали? Спросите молодцовъ, они скажутъ. Вдь уже этого дла не скроешь. Дома случалось, а въ лавк, какъ передъ Истиннымъ, этого не было. Ругать ругали, такъ вдь ужь тятенька всхъ ругаютъ, вы ихъ знаете…
— Ахъ они безбожники! Да кто же это смлъ-то?
— Мало ли въ город-то есть охальниковъ. Теперь мн въ люди стыдно показаться. Сосди ужь вс эту критику видали. Давеча я задами прошелъ, такъ и то покою не даютъ. Кто ни встртитъ,— снимаетъ шапку да поздравляетъ.
— Съ чмъ поздравляютъ-то?
— Извстно съ чмъ,— съ безобразіемъ. Вдь они рады. Я сегодня такъ и не обдалъ. Хотлъ къ саешнику пость идти, а тамъ цлая орда народу стоитъ и эти вдомости разсматриваютъ.
— Такъ пошь здсь: я теб дамъ сейчасъ.
— Не могу я сть. Какая тутъ да! мн и кусокъ-то въ горло нейдетъ, проговорилъ Гаврила и еще шибче началъ ходить по комнат. Нсколько времени длилось молчаніе. Анна Степановна вздыхала и слдила глазами за сыномъ. Горничная по прежнему стояла въ дверяхъ и потирала рукой дверной косякъ.
— Да приткнись ты, что такъ маешься!— Сядь на стулъ, да и разскажи, въ чемъ дло, проговорила Анна Степановна, обращаясь къ. сыну.
Гаврила остановился передъ матерью.
— Да что разсказывать-то! тутъ и разсказывать нечего. Одно, такъ бы это дло и потухло, да Иванъ Герасимовичъ вывелъ.
— Какой такой? Что я не припомню такого?
— Да такой плюгавый. Онъ еще у насъ въ ваши имянины былъ, игралъ въ горку, завздорилъ и денегъ не отдалъ. Диво бы — человкъ былъ, а такъ, прощалыга. Онъ на тятеньку ужь давно зубы точитъ, за то что тятенька ему вексель не отсрочили. Вотъ онъ и пакоститъ теперь! Взялъ, да и прислалъ имъ въ лавку вдомости и записку. Въ записк смется надъ ними. Прочитали они, разсердились страсти какъ, переругали всхъ молодцовъ, меня обругали, ушли въ трактиръ и запили. Мы думали сначала, что они такъ ушли. Ждемъ часъ, ждемъ другой,— нейдетъ. Покупатели городскіе пришли, ихъ спрашиваютъ, мы и послали за ними въ трактиръ мальчишку. Тотъ приходитъ и разсказываетъ, что они сильно выпивши. Я испугался, послалъ Вавилу,— тятенька и его обругали и вонъ выгнали. Пошелъ я, и меня тоже самое… Ужь теперь дло плохо: они связались съ этимъ стряпчимъ, съ Епифаномъ Спиридоновичемъ. Это ужь не на одинъ день, тотъ пропойца извстный.
Гаврила отчаянно махнулъ рукой и снова заходилъ по комнат.
— Ахъ, грхъ какой, вотъ бда-то! всплеснула руками Анна Степановна.— Денегъ нтъ ли у него, не обобрали бы его…
— Денегъ при нихъ, надо статься, рублей триста есть. Только ужь насчетъ этого не безпокойтесь, ихъ не оберутъ. Не такой человкъ тятенька. Разв что сами дадутъ. Одно, кавардака бы какого они не сдлали, не побили бы кого.
— Что же намъ теперь длать-то, Гаврюшенька?
— Что длать,— хать надо. Велите лошадь закладывать, поду попытаюсь, нельзя ли ихъ домой привезти. Пусть ужь лучше дома пьютъ. Съ Епифаномъ Спиридонычемъ-то только не сообразишь. Надо и его пригласить домой.
— Да ужь приглашай и его. Только бы ужь они дома-то пили, да въ народ не безобразничали… Марья, вели Степану закладывать лошадь въ крытую линейку, обратилась Анна Степановна въ горничной.
Черезъ нсколько времени на грязное крыльцо, выходящее на дворъ, выбжала горничная Марья и изъ всхъ силъ кричала кучера: ‘Степанъ! а Степанъ! Степанъ!’ раздавалось по двору.
— Ау! Ну вы, балуй! Черти! послышалось въ конюшн и въ дверяхъ показался: кучеръ въ накинутомъ на одно плечо тулуп.
— Что стряслось? Чего орешь? Горимъ, чтоль?
— А теб бы только дрыхнуть. Оглохъ, что ли? Иззябла совсмъ, кричавши.
— Небось, не замерзнешь.
— Молчи, безстыжіе твои глаза! хозяйка велла запрягать лошадь въ крытую линейку. Запрягай!
— Ахъ! чтобъ ее… проговорилъ кучеръ, почесывая подъ тулупомъ спину.— Куда это ее несетъ!
— Гаврилу Пантелеича повезешь. За самимъ подетъ. Самъ запилъ.
— Ну, съ жиру, значитъ! Давно грозы не было! Ахъ ты жизнь ты распроклятая! проговорилъ онъ и ползъ въ карманъ за ключами отъ сарая.— Черти вы и съ хозяиномъ-то вс, вотъ что!
По двору изъ погреба шла сосдская кухарка. Въ рукахъ у ней былъ фонарь и чашка съ солеными огурцами.
— Степанида, это ты? окликнула ее Марья.
— Я.
— А у насъ бда, двушка, самъ запилъ!
— Ой, батюшки! Сама-то, поди, испугалась? начала кухарка, остановилась и поставила фонарь на землю.
— Страсти Божіи какъ! Лица нтъ! Сынъ пріхалъ сказать, а она спала. Ну, извстно, со сна…
— И долго онъ у васъ эдакъ чертитъ?
— Прошлый разъ полторы недли пилъ, а повзапрошлый и вс три.
— Знаю, знаю… Вотъ у меня мужъ покойникъ, такъ тоже… ахъ, какъ пилъ! Съ себя, бывало, все спуститъ. Изъ дожу таскать началъ. Полечить бы вамъ его. Вотъ лтось я у серебренника жила, такъ мастеровой у него одинъ пилъ. Вылетали. Солдатъ вылечилъ. Къ водк что-то примшивалъ. И потомъ это его тошнить, тошнить начало, и бросилъ. Ты скажи хозяйк, что жъ, вдь это дло такое.
— Ладно, скажу. Прощай, двушка! Иззябла совсмъ, проговорила горничная и побжала по лстниц.
Гаврила хоть и говорилъ, что ему въ горло кусокъ не пойдетъ, однако сидлъ въ столовой и въ лучшую лъ пирогъ съ сигомъ и вязигой.
— Этотъ Иванъ Герасимовичъ — вотъ какой человкъ. Такихъ въ свт мало, разсказывалъ онъ матери.— Разъ приходитъ онъ къ тятеньк въ лавку и говоритъ имъ. ‘Мн, говоритъ, изъ Нижняго въ подарокъ балыка прислали, да много таково, хочешь, я теб, говоритъ, пришлю’. А тятенька ему и говоритъ: ‘спасибо, присылай’. Прислалъ на другой день. Въ дощечкахъ уложенъ и въ бумагу таково хорошо увязанъ. Хотли тятенька этого балыка попробовать, развязали, глядь, а тамъ большая ледяная сосулька. Иванъ Герасимовичъ оторвалъ отъ крыши и прислалъ въ насмшку. Тятенька такъ разсвирпли, что чуть не побили его. Да и стоило бы!
— Ахъ онъ мерзавецъ! Ахъ онъ песъ! негодовала Анна Степановна.
Гаврила полъ и отправился за отцомъ.
Ночью, часу въ четвертомъ, во дворъ дома, гд жилъ Лукошкинъ, въхала двумстная карета и крытая линейка. Въ линейк сидлъ Гаврила, въ карет помщались Пантелей Егорычъ и Епифанъ Спиридонычъ. Экипажи остановились у подъзда. Гаврила выскочилъ изъ линейки, подбжалъ къ карет и отворилъ дверцы. Изъ кареты вылзъ Епифанъ Спиридонычъ. Онъ покачивался.
— Ну что? спросилъ его Гиврила.
— Спитъ, пьянымъ голосомъ отвчалъ Епифанъ Спиридонычъ.
— Такъ какъ же быть-то? Перенести его, что-ли? Я пожалуй молодцовъ кликну.
— Нельзя, разсердится и обратно удетъ, надо обманомъ.
На крыльцо выбжала горничная со свчою.
Епифанъ Спиридонычъ заглянулъ въ карету и началъ толкать Лукошкина.
— Пантелей Егорычъ! Проснись! Вставай! Пріхали!
— Пріхали? Куда? Не хочу! говоритъ Лукошкинъ сквозь сонъ.
— Какъ не хочу? Вдь самъ же ты къ цыганкамъ веллъ хать. Ну, выходи, чортъ!
— Къ цыганкамъ? Идетъ! Выводи меня! закричалъ очнувшійся Лукошкинъ.
Епифанъ Спиридонычъ хотлъ было его выводить, но покачнулся самъ и чуть не упалъ. Его удержалъ Гаврила.
— Позвольте, гд ужъ вамъ, вы сами мыслете пишете. Я введу его. Подсобляй! крикнулъ онъ кучеру, и взялъ отца подъ руку.
— Шапку, шапку потерялъ… мычалъ Лукошкинъ.
— Вотъ она въ карет-съ, проговорилъ кучеръ и отдалъ шапку горничной.
— Подсобляй же, Степанъ! повторилъ Гаврила кучеру еще разъ.
— Да боязно-съ, отвчалъ кучеръ, переминаясь съ ноги на ногу.— Вишь, какъ они руками машутъ, того и гляди, что фонарь подъ глазъ подставятъ. Нравъ — удивленье, все наровять въ ухо. Давеча мн ужъ и то попало.
— Ну ничего, берись смле!
Кучеръ подошелъ и изловчился взять хозяина подъ руку. Сначала Лукошкинъ упирался идти, но потомъ смирился и пошелъ на лстницу. Процессія тянулась слдующимъ порядкомъ. Впереди шла горничная со свчою и шапкою въ рукахъ, потомъ Лукошкинъ, ведомый сыномъ и кучеромъ, сзади, придерживаясь за перилы, брелъ Епифанъ Сниридонычъ и наконецъ извощикъ: онъ несъ дв бутылки хересу и закуску, завязанную въ салфетк.
— Сокрушу! Ребра и чресла! Обидли! У! ревлъ Лукошкинъ, но между тмъ взбирался по лстниц.
У дверей ихъ встртилъ проснувшійся старшій молодецъ и свтилъ имъ. Онъ былъ въ халат, босикомъ и съ всклоченными волосами.
— Господи! Пантелей Егорычъ, что вы это? проговорилъ онъ.
— Ну, ну, ну! мычалъ въ отвтъ хозяинъ, но уже тише.
Лукошкина ввели въ гостиную и посадили на диванъ. Епифанъ Спиридонычъ помстился съ нимъ рядомъ. Подали свчи. Замтилъ или не замтилъ Лукошкинъ, что онъ пріхалъ домой, но смирился и замолчалъ. Крикнулъ: ‘водки!’ Гаврила поставилъ передъ нимъ два стакана и бутылку хересу. Лукошкинъ налилъ, отхлебнулъ полстакана, началъ икать и заснулъ.
— Епифанъ Спиридонычъ, ужь вы останьтесь у насъ сегодня ночевать, мы вамъ здсь постелемъ, упрашивалъ Гаврила.
— Ладно, ладно! бормоталъ Епифанъ Спиридонычъ.
Въ гостиную вошла, до сего времени скрывавшаяся, Анна Степановна, взглянула на лежащаго на диван мужа, всплеснула руками и заплакала.
— Епифанъ Спиридонычъ, голубчикъ, ужъ ты останься у насъ, обратилась она въ стряпчему.— Попей съ нимъ и завтра. Я къ утру все приготовлю, закусочку, водочки. Ужь больно ты съ нимъ орудовать-то можешь. Я тебя за это красненькой поблагодарю. Главное, изъ дому-то его не пускай. Ну, что за радость въ народ безобразничать! Пейте здсь.
Вмсто отвта, Енифанъ Спиридонычъ взялъ ея руку и хлопнулъ по ней своей рукой.
Съ Пантелея Егорыча стащили сюртувъ, сняли сапоги, и подложили подъ голову дв подушки. На полу въ углу постлали постель для Епифана Спиридоныча и заперли двери въ гостиную. Черезъ десять минутъ изъ гостиной послышался храпъ на два голоса, а Гаврила сидлъ въ спальной и разговаривалъ съ матерью.
— Ну, маменька, ужъ и смучился же я съ ними, ей Богу, говорилъ онъ матери.— Пріхалъ я въ трактиръ, такъ тятенька еще тамъ были. Вхожу въ комнату отдльную, тятенька надваютъ шубу и сбираются на Крестовскій хать. Я ихъ просить, чтобъ домой хали,— не соглашаются. Послали служителя за каретой, вышли, сли въ нее и похали. Я на нашей лошади за ними. На половин дороги думалъ — не образумятся ли они, веллъ карет остановиться и подошелъ въ окну. Тятенька, говорю, подемте домой, лучше доха пить будете… Епифанъ Спиридонычъ тоже началъ просить. Тятенька высунулись изъ кареты, сбили съ меня шапку и схватили за вихоръ. Я вывернулся. Срамъ! Народъ проходитъ, а они кричатъ извощику. ‘Пошолъ! Дуй въ хвостъ и въ гриву!’ Захали въ погребокъ, вина купили, потомъ закуску взяли. По дорог зазжали на Петровскій, и потомъ на Крестовскій пріхали. Хорошо еще, что хоть народу знакомаго не было, а то вдь они кричатъ, безобразничаютъ, ко всхъ придираются. Арфисткамъ десять рублей дали, сами подъ музыку плясать начали. Я ихъ останавливать началъ,— они еще хуже. Лакеевъ всхъ перепоили, взяли графинъ водки и пошли на подъздъ, извощиковъ и кучеровъ угощать. Цлуются съ ними. Только обманомъ и домой привезли! Я далъ пять рублей Епифану Спиридонычу и упросилъ его, чтобы онъ уговорилъ тятеньку домой хать. Епифанъ Спиридоничъ уговорилъ тятеньку въ какимъ-то знакомымъ цыганкамъ хать, да и повезъ его домой. Только его одного и слушаются.
Во все время этого разсказа Анна Степановна всхлипывала, охала и говорила:
— О Господи! Мать пресвятая! за грхи наши! На недлю теперь, а нтъ, такъ и на дв пошло.
Часовъ въ пять улегся Гаврила и усталый, измученный, заснулъ крпкимъ сномъ.
На другой день поутру Лукошкинъ и Епифанъ Спиридонычъ еще спали, а ужь въ гостиной былъ накрытъ красной салфеткой столъ и на стол стоялъ подносъ, на которомъ помщались: графинъ водки, бутылка хересу, рюмки и закуска — соленье. Гаврила съ молодцами ушелъ въ лавку. Въ дом вс ходили на цыпочкахъ, только бы не разбудить хозяина. Епифанъ Спиридонычъ проснулся первый и вышелъ изъ гостиной.
— Ну что? спросила его Анна Степановна.
Она уже ждала его выхода.
— Ничего, спитъ, отвчалъ онъ, и спросилъ квасу.
— Сейчасъ велю графинъ подать. Только ужь ступай туда, сиди ты тамъ…
Черезъ нсколько времени проснулся и Лукошкинъ. Слъ на диванъ, почесался и безсмысленно началъ смотрть на Епифана Спиридоныча.
— Ну что, трещитъ башка-то? съ добрымъ утромъ! Экъ мы съ тобой-то! проговорилъ Епифанъ Спиридонычъ.
Лукошкинъ что-то промычалъ и продолжалъ сидть.
— Выпей-ка, дло-то лучше будетъ!
— Квасу дай! проговорилъ наконецъ Лукошкинъ.
Епифанъ Спиридонычъ подалъ ему квасу. Онъ выпилъ два стакана залпомъ.
— Выпей водки-то, Пантелей Егорычъ, ей Богу хорошо. Ужъ теперь дло по боку. Какіе мы съ тобой работники? Похмляться надо. Не бжать же изъ дому.
— Давай!
Пріятели выпили.
— Халатъ и туфли! крикнулъ Лукошкинъ.
— Сейчасъ! послышалось за дверью и черезъ нсколько времени Анна Степановна внесла въ гостиную халатъ и туфли.
— Здравствуй, Пантелей Егорычъ. Что это ты, Господь съ тобой…
— Меня оскорбили, поругали, уничтожили. Пить буду, докол врагъ мой не сыщется… растягивая слова и слезливо говорилъ Лукошкинъ.
— Пей, Пантелей Егорычъ, пей, Христосъ съ тобой! поддакивала ему жена.
— Ветчины подай да огурцовъ. Но могу я эту дрянь сть.
Онъ указалъ на закуску.
— Какая ветчина, вдь нынче середа, постный день.
— Да, я забылъ. Епифаша, сыщи ты мн моего врага, задушу!..
— Умыться бы теб, Пантелей Егорычъ…
— П — шла! Иди! Вонъ! напиралъ онъ на жену.
Епифанъ Спиридонычъ замахалъ ей рукой, чтобъ она удалилась. Анна Степановна робко вышла изъ гостиной.
И началось пьянство въ дом Лукошкина. Лукошкинъ и Епифанъ Спиридонычъ даже и не выходили изъ гостиной, разв на пять минутъ. Епифанъ Спиридонычъ игралъ съ нимъ въ шашки и разсказывалъ судебные случаи изъ своей практики. Онъ служилъ прежде при полиціи, почему-то не ужился, былъ отставленъ отъ должности и занялся частными длами. Писалъ купцамъ разныя прошенія, хлопоталъ по опечнымъ дламъ, взыскивалъ съ должниковъ деньги или упрятывалъ ихъ, какъ онъ выражался, на казенную квартиру. Лукошкинъ слушалъ его и посл какой нибудь мошеннической выходки какого нибудь лица судорожно запахивалъ халатъ и восклицалъ:
— Вотъ бестія, вотъ воръ, собака! Чтожь ты-то, Епифашка, смотрлъ, вдь ты свинья посл этого! Подлецъ!
— Ну вотъ ужъ и свинья, и подлецъ! оскорблялся Епифанъ Спиридонычъ.
— Ну, въ обиду вломился! Важное кушанье! Выпьемъ!
Посл чего обида у Епифана Спиридоныча проходила, пріятели подходили къ столу, совершали процессъ опрокидыванія рюмки водки въ горло и закусывали какимъ нибудь микроскопическимъ кусочкомъ селедки или икры.
Во время игры въ шашки, ежели Лукошкинъ проигрывалъ, то сбивалъ шашки, вскакивалъ съ мста и ругалъ Епифана Спиридоныча. Епифанъ Спиридонычъ оскорблялся, какъ водится, и ругалъ Лукошкина.
— Скотъ ты безчувственный, вотъ что!.. Не чувствуешь ты всхъ длъ моихъ… Я здсь для тебя сижу, пью, дло свое опускаю, а ты меня ругаешь!
Лукошкинъ опомнивался, сознавалъ свой поступокъ и цловалъ Епифана Спиридоныча. Слдовало восклицаніе ‘выпьемъ’ и звонъ рюмокъ.
Такъ пили они уже пять дней. Начинали съ утра и кончали тогда, когда вечеромъ засыпали. Кто на какомъ мст лежалъ или сидлъ, на томъ и засыпалъ. Закуска и водка уже не убирались со стола. Графинъ уносился для того, чтобы снова налить его водкой. Анна Степановна пробовала было просить мужа, чтобы тотъ бросилъ пить, но тотъ на отрзъ отказалъ.
— Покуда врагъ мой не найдется, все пить буду. Умру, сдохну, околю, но пить буду.
— Опомнись, Пантелей Егорычъ, что ты говоришь? Вдь не ровенъ часъ, на грхъ мастера нтъ, замчала ему Анна Степановна, но Лукошкинъ, молча, указывалъ ей на дверь и она удалялась, зная заране, что ежели этого не сдлаетъ, то поднимется буря.
Пробовала она также, по совту сосдней кухарки, позвать солдата, который лечилъ отъ запою. Солдата сыскали, привели, онъ былъ введенъ къ Лукошкину въ гостиную, поговорилъ съ нимъ, выпилъ съ графинъ водки и повздорилъ. Лукошкинъ обругалъ его, выгналъ вонъ и чуть не побилъ. Солдатъ ушелъ пьяный, содралъ съ Анны Степановны два рубля за визитъ, общался придти еще, и не пришелъ. На всхъ домашнихъ напало какое-то уныніе, какъ будто въ дом былъ покойникъ или безнадежно больной, смерти котораго ждали ежедневно. А Лукошкинъ все пилъ да пилъ.
Однажды вечеромъ, часу въ осьмомъ, въ седьмой день своего пьянства Лукошкинъ спалъ въ гостиной на диван. Спалъ онъ, какъ и вс пьянствующіе, чутко. Епифана Спиридонича не было. Онъ отлучился куда-то и съ божбою уврилъ своего пьянаго собрата, что воротится ночевать. Изъ залы въ гостиную, скрипнула дверь и чья-то голова заглянула въ комнату.
— Кто тутъ? вскрикнулъ проснувшійся Лукошкинъ и слъ на диванъ.
— Ничего-съ, не извольте пугаться. Пантелей Егорычъ, это я-съ. По длу-съ, проговорилъ голосъ.
— А! Это ты, Вавило?
Въ комнату вошелъ старшій прикащикъ Лукошкина. Онъ погладилъ бороду, провелъ рукой по Волосамъ, проговорилъ ‘желаю здравствовать’ и въ почтительной поз остановился передъ столомъ.
— Ну что, какъ тамъ у насъ по лавк? Тутъ, кажись, сроки векселей вышли. Платили? спросилъ Лукошкинъ.
Онъ первый разъ во время своего запоя спросилъ о длахъ.
— Ничего-съ, все обстоитъ благополучно. По векселямъ Гаврилы Пантелеича уплатили, также и долговъ получили довольно. Торгуемъ такъ себ, ни шибко и ни валко. Я, собственно, Пантелей Егорычъ, не о томъ-съ.
— Ну?
— На счетъ критики, которая на васъ въ вдомостяхъ напечатана.
— Ну? еще оживленне нукнулъ Лукошкинъ.
— Сомнніе меня беретъ, думаю, не изъ нашихъ ли кто понапакостилъ.
— Врешь?!
— Вдь это конечно, дло такое, одна догадка, а все таки Панкратка, парнишка нашъ, этимъ рисованіемъ-то занимается. Ужь не онъ ли, грхомъ?
— Ахъ онъ шельмецъ, ахъ онъ скотина! да я его!.. зарычалъ Лукошкинъ и вскочилъ съ мста.— Почти пять лтъ поилъ, кормилъ, торговать обучалъ, о Пасх десять рублей жалованья хотлъ дать, а онъ вдругъ кляузы!.. Гд онъ? Давай его сюда!
— Повремените маленько. Вдругъ нельзя, унималъ его прикащикъ:— обыскъ нужно сдлать, сундукъ его осмотрть. Ежели найдемъ какое рисованіе, такъ значитъ онъ, потому — больше не кому. Позвольте, перво-на-перво услать его куда нибудь надо. Повремените немного, я сейчасъ.
Прикащикъ ушелъ услать Панкратку. Лукошкинъ остался одинъ. Къ это время пришелъ Епифанъ Спиридонычъ.
— Епифаша, вдь мошенника-то нашли, встртилъ его Лукошкинъ.— Повришь-ли — свой человкъ. Пригрлъ я его, анафему, а онъ змя…
— Да кто, кто?
— Мой же собственный парнишка, Павкратка. Знаешь, большенькій такой: Семнадцать лтъ каналь. Только пять лтъ у меня въ наук живетъ, а ужь я ему, каналь, жалованье о Пасх положить хотлъ. Вотъ они люди-то, вотъ христіане-то! вопіялъ Лукошкинъ.— Епифаша, выпьемъ!
— Выпить-то мы выпьемъ, только ты не врь этому. Статочное ли дло, чтобъ мальчишк это въ голову пришло.
— Что! и ты противъ меня, и ты! Нтъ, братъ, не заговоришь зубы! Вотъ теперь только осмотръ въ сундук сдлаю, и ужь ежели что найду, такъ задамъ я ему!
— Да теб только сердце сорвать нужно. Что-жь, сорви!
— И сорву, не послушаю тебя.
Въ гостиную опять вошелъ Вавило.,
— Пожалуйте-съ, услалъ… проговорилъ онъ и повелъ Лукошкина въ молодцовую.
Епифанъ Спиридоничъ только махнулъ рукой, остался въ гостиной и подошелъ къ столу съ закуской.
При вход хозяина въ молодцовую, молодцы повскакали съ мстъ и поклонились ему.
— Вишь у него рожа-то какъ разбухла, что твоя тыква, съострилъ одинъ молодецъ и толкнулъ другаго подъ бокъ. Тотъ фыркнулъ и зажалъ рукой носъ. Вавило злобно оглянулся.
— Наверхъ пожалуете, на антресоли, или внизъ стащить прикажете?
— Не нужно…
— Посвтите вы, черти! крикнулъ Вавило молодцамъ.
Одинъ изъ молодцовъ схватилъ свчку и пошелъ впередъ по лстниц. Вавило поддерживалъ хозяина подъ руку.
На антресоляхъ сажени въ дв длины и въ сажень ширины помщались дв кровати, составленныя вмст. На кроватяхъ былъ положенъ войлокъ, изъ-подъ котораго торчало какое-то тряпье, на войлок лежали дв засаленныя подушки. Изъ-подъ кровати выглядывали сапоги, грязное блье и сапожныя колодки. Это было ложе трехъ мальчиковъ, служащихъ и Лукошкина. На стн были прилплены товарные ярлыки мало-мальски претендующіе на картинки, и извстная лубочная картина ‘разговоръ большаго носа съ морозомъ’. Обои были мстами оборваны, и изъ оборванныхъ мстъ и изъ-за прилпленныхъ картинъ выглядывали клопы. Стна въ нкоторыхъ мстахъ была обожжена свчкой и затерта срымъ мыломъ. Въ углу висла кой-какая одежда, нагольный тулупъ, распространяющій вонь, стоялъ сундукъ и лежали два пестрядинные мшка, чмъ-то наполненные. Воздухъ былъ удушливый и жаркій.
— Вотъ это евонный сундукъ и есть, замтилъ Вавило, когда они забрались на антресоли, и открылъ сундукъ.
Внутри на крышк были также налплены товарные ярлыки и конфектныя картины, Богъ всть откуда пріобртенныя. Въ сундук было нсколько блья, нсколько паръ бабокъ, стеариновый огарокъ, полуразбитая чайная чашка съ десяткомъ кусковъ сэкономленнаго сахару и двугривенный. Внизу, на дн сундука помщалась тетрадка бумаги, карандашъ, карманный псенникъ и какая-то книжка безъ начала и безъ конца.
— Стой! крикнулъ Лукошкинъ.— Давай сюда! Смотри!
— Видите, какое баловство. На что мальчишк карандашъ и бумага? поджигалъ Вавило.
Стали разсматривать бумагу. Въ тетрадк дйствительно находились лоскутки, на которыхъ были нарисованы: кошка, лошадь, домъ, птухъ, мужчина съ тросточкой, но хоть чьего нибудь портрета не оказалось. Все это было нарисовано безъ всякаго правила, безъ всякой тушовки. Лукошкинъ, какъ увидалъ эти рисунки, такъ и закричалъ:
— Онъ, онъ! Ахъ онъ бестія, ахъ онъ мерзавецъ! И лоскутки бумаги разорвались въ мелкіе кусочки. Ругаясь, сошелъ онъ внизъ, пнулъ ногой попавшійся на дорог стулъ и вышелъ въ кухню, въ кухн кухарка, злившаяся за что-то на Панкратку, обратилась къ хозяину:
— Вы это насчетъ Панкраткина писанья? А вы сходите-ка на чердакъ, такъ вс стны, вс балки углемъ исписаны. Просто мальчишку на чердакъ послать нельзя. И ругатель же онъ…
— Идемъ! Идемъ на чердакъ! крикнулъ Лукощкинъ, но прикащикъ удержалъ его.
— Чего же, Пантелей Егорычъ, вамъ по лстницамъ ходить, теперь ночь. Еще поскользнетесь, чего оборони Боже. Вдь улики и такъ есть.
Лукошкинъ не пошелъ на чердакъ, а направился въ гостиную.
— Какъ только Панкратка придетъ, сейчасъ прислать его ко мн въ гостиную, сказалъ онъ Вавил.
Въ гостиной Епифанъ Спиридонычъ началъ уговаривать Лукошкина успокоиться, но тотъ и слушать не хотлъ. Пробовалъ было и сынъ заступиться за мальчика, но отецъ прогналъ его.
Другой мальчикъ, слыша и видя всю эту кутерьму, захотлъ предупредить Панкратку, сбжалъ на крыльцо и сталъ его дожидаться.
— Ну, Панкратка, бда! проговорилъ онъ, когда тотъ воротился.— Хозяинъ у тебя сундукъ обыскивалъ. Вавило накляузничалъ, что, будто, ты съ хозяина портретъ списалъ и въ вдомости послалъ.
Панкратка остолбенлъ.
— Бда теб будетъ! хозяинъ такъ сердитъ, что и въ жизнь такъ не былъ…
— Чтожь длать-то? разв бжать куда? въ раздумья говорилъ Панкратка.
— Бги, не бги, а ужь бды не миновать…
— Да я не приду совсмъ…
— Гд жь ты будешь жрать-то? Все твое рисованье изъ сундука вытащилъ и изорвалъ.
Панкратка уже по опыту зналъ, что такое гнвъ хозяина, онъ ничего на это не отвтилъ, а опрометью бросился съ крыльца и выбжалъ за ворота. Съ часъ бродилъ онъ по улиц, останавливался у освщенныхъ оконъ магазиновъ и соображалъ, что длать. Бжать — но куда? Сыщутъ и тогда еще вдвое достанется. Онъ ршился идти домой. Пришелъ на дворъ, но еще не вдругъ вошелъ въ квартиру, а заслъ въ дровяной чуланъ и съ полчаса просидлъ тамъ.
Между тмъ Лукошкинъ то и дло спрашивалъ — не пришелъ ли Панкратка. Наконецъ Вавило ввелъ въ гостиную Панкратку. Какъ увидалъ Лукошкинъ мальчика, такъ и бросился на него.
— Ага! знаетъ кошка, чье мясо съла! заревлъ онъ и схватилъ его за волосы.— Я т дамъ рисованьемъ заниматься, я т дамъ хозяйскіе патреты писать! приговаривалъ онъ и таскалъ его за волосы.
Напрасно Панкратка клялся, божился, Лукошкинъ все таскалъ его за волосы. Большихъ трудовъ стоило Епифану Спиридонычу освободить изъ хозяйскихъ рукъ мальчика. Расходившійся Лукошкинъ чуть не побилъ и его самого.
— Гд мн, хозяинъ, этимъ дломъ заниматься… землю съмъ… образъ со стны сниму!.. клялся стоящій на колняхъ Панкратка.
А между тмъ уставшій хозяинъ сидлъ въ кресл, называлъ его скотомъ безчувственнымъ, воромъ, змей, и сорилъ хлбомъ-солью. Припомнились тутъ и куски сахару, и двугривенный, найденные въ сундук.
— Вонъ изъ дому моего! Чтобъ и духу твоего здсь не было! Сейчасъ же вонъ, а то въ шею велю вытолкать!— закончилъ онъ.
Зарыдалъ Панкратка пуще прежняго, поднялся съ колнъ и вышелъ изъ гостиной. Въ кухн ему встртилась Анна Степановна.
— Не плачь, Панкратка, не плачь, голубчикъ, полно! утшала она его.— Поди къ кучеру въ конюшню, ночуй у него, а завтра мы уговоримъ Пантелея Егорыча, можетъ, онъ тебя и оставитъ. Дай ему, отрезвиться…
Панкратка такъ и сдлалъ. Собралъ свои пожитки и ушелъ ночевать къ кучеру.
Прошло два дня. Панкратка жилъ съ кучеромъ въ конюшн и украдкой приходилъ въ кухню, гд Анна Степановна и кормила его. Поступить на другое мсто было ему трудно, даже, пока все это не забылось,— немыслимо, потому что хозяинъ, къ которому бы онъ попросился на мсто, сдлаетъ объ немъ опросъ у Лукошкина, а Лукошкинъ наврное опозоритъ его. Думалъ, думалъ онъ и ршилъ хать въ деревню къ роднымъ. Молодцы сложились и дали ему три рубля, Анна Степановна купила ему валенки, дала тоже три рубля и снабдила състнымъ на дорогу. Съ этими средствами Панкратка и отправился въ деревню.
А между тмъ Лукошкинъ по немногу переставалъ пить, наконецъ, въ одну изъ субботъ, сходить въ баню, вымылся, выпарился и бросилъ пить совсмъ.
— А гд Панкратка теперь? спросилъ онъ разъ у жены, ложась спать.
— Въ деревню ухалъ.
— Выписать бы его. Парнишка-то онъ для торговли былъ подходящій. Гд деревня-то? Адресъ его знаютъ?
— А вотъ надо у молодцовъ спросить…
Но и молодцы не знали адреса Панкратки.
Спустя мсяца два посл запоя Пантелея Егоровича, Гаврила, видя разъ, что отецъ былъ въ веселомъ расположеніи духа и плъ почему-то пасхальные ирмосы, заговорилъ съ нимъ.
— А знаете, тятенька, кто на насъ критику-то напустилъ?— Иванъ Герасимовичъ. Вдь вы еще, когда съ нимъ въ дружб были, подарили ему свою фотографическую карточку. Попросилъ онъ у меня мою, и я ему съ дуру-то дай. Онъ взялъ, написалъ номеръ лавки, попросилъ, чтобъ изобразили, что вы меня за волосы таскаете, да и послалъ въ вдомости. Мн Семенъ Семенычъ сказывалъ, а Иванъ Герасимовичъ, бывши въ трактир, въ пьяномъ вид, Семену Семенычу проговорился.
— Ну молчи, Гаврило, дло прошлое, отвчалъ отецъ.
Тмъ дло и кончилось.