Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
КОРОБКИНЪ.
I.
II.
III.
IV.
V.
Коробкин, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1885
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Лидочка, единственная, дочь Павла Иваныча Коробкина, умирала…
Старичокъ-докторъ, разстроенный и жалкій, взялся за шляпу и неловко совалъ свою сухую красную руку Павлу Иванычу, который смотрлъ на него широко-раскрытыми, обезумвшими глазами.
— Я долженъ предупредить васъ…— смущенно бормоталъ докторъ, перебирая замшевыя перчатки.— Тяжелая обязанность врача, но… есть случаи… наука безсильна…
— Докторъ, голубчикъ, не уходите!— крикнулъ Коробкинъ не своимъ голосомъ и какъ-то по-дтски уцпился за докторскую руку.— Неужели никакой надежды?..
Докторъ растерянно развелъ своими большими руками и, не простившись, торопливо вышелъ изъ комнаты, а Павелъ Иванычъ упалъ въ кресло и, закрывъ лицо руками, зарыдалъ. Полное, безцвтное лицо исказилось судорогами, а сквозь блые пальцы полились горькія слезы человка, терявшаго все.
— Зачмъ онъ ушелъ?..— повторялъ вслухъ Павелъ Иванычъ, вскакивая съ кресла и опять падая въ него.
— Ахъ, да! нтъ никакой надежды… Лидочка умираетъ!.. Лидочка, Лидочка, Лидочка!..
Въ дверяхъ мелькали встревоженныя, любопытныя лица прислуги, мимо Коробкина неслышными шагами нсколько разъ прошла сидлка въ бломъ фартук, потомъ показался молодой священникъ, на ходу торопливо развертывавшій зеленую епитрахиль, затмъ наступила страшная тишина, нарушаемая только сдержаннымъ шопотомъ, доносившимся изъ комнаты умиравшей.
‘Это отходную Лидочк читаютъ…’ — мелькнуло въ голов Коробкина, и онъ въ ужас закрылъ свои напухшіе отъ слезъ глаза.
— Павелъ Иванычъ… Гд Павелъ Иванычъ?..— послышался шопотъ сидлки, и женская рука повела Коробкина въ ту комнату, гд погасала молодая жизнь, точно колебавшееся пламя потухающей свчи.
Небольшая мягкая женская рука ввела Коробкина въ полутемную комнату, едва освщенную розовой ночной лампочкой, и онъ припалъ своей сдвшей головой къ маленькой прозрачной дтской рук, уже терявшей теплоту живого человческаго тла… Вотъ и это дорогое худенькое лицо, съ ввалившимися, потухающими глазами, и коротко острижешше блокурые волосы, и тонкая дтская шейка, и запекшійся ротъ.
— Лидочка!.. Лидочка!..— всхлипывалъ Коробкинъ, цлуя холодвшій блый лобъ.
Тутъ же, у изголовья умиравшей, тихо плакала жена Коровкина и все повторяла захлебывавшимся голосомъ:
— Господи, да за что же это… а?.. Вдь одна у насъ Лидочка… одна!..
Сидлка осторожно поддерживала ее за локоть и наставительно замтила:
— Авдотья Егоровна, успокойтесь… Это даже очень гршно, если человкъ впадаетъ въ отчаяніе… И Лидочк это нехорошо будетъ…
— Отошла, моя голубушка… анделочекъ мой!..— заголосила громко старуха-нянька, когда агонія кончилась и Лидочка перестала дышать.
Комната наполнилась стонами и отчаянными воплями собравшихся женщинъ, Авдотья Егоровна, какъ пластъ, упала на грудь мертвой Лидочк, и ее никакъ не могли оттащить. Этотъ отчаянный плачъ женщинъ заставилъ Коробкина очнуться: онъ нсколько мгновеній посмотрлъ на жену, на спущенныя зеленыя шерстяныя занавсочки, на ночной столикъ съ лкарствами, на все еще горвшую розовую лампочку, на косой лучъ солнца, врывавшійся золотой полоской между занавсками, пощупалъ свою голову, еще разъ обвелъ всю комнату глазами и, не торопясь, ушелъ къ себ въ кабинета.
— Господи, за что?..— повторилъ онъ про себя вопросъ жены, хватая себя за волосы.— Нтъ, она не умерла… она не могла умереть! У другихъ много дтей, а у насъ всего одна Лидочка… Одна, одна, одна!.. За что?
Страшная злоба закипла въ груди Коробкина, и онъ рванулъ себя за волосы. Вс и все были виноваты, начиная съ того предательски-теплаго весенняго дня, когда Лидочка по дтской неосторожности простудила горло, и кончая этимъ докторомъ съ его проклятой наукой… Какая тамъ наука?.. Вздоръ и галиматья,— только добрыхъ людей напрасно морочатъ эти ученые дураки… Просто, нужно было позвать самую простую старушонку, знахарку, которая вспрыскиваетъ водой съ уголька, и, можетъ-быть, Лидочка была бы теперь жива…
‘Если бы Лидочка тогда одлась тепле, напримръ, надла бы на шею шарфъ…— думалъ Коробкинъ вслухъ, шагая изъ угла въ уголъ.— Это ужъ Дуня виновата, не умла смотрть за дочерью… да. Ростили, берегли, леляли, надышаться не могли — и всего какой-нибудь одинъ часъ, какой-нибудь глупый шарфъ… О, нтъ, это невозможно!.. Это слишкомъ глупо… все глупо… все!..’
Ужасно было именно то, что все случилось крайне глупо: Лидочка простудилась, у Лидочки заболло горло, докторъ посмотрлъ и успокоилъ, что пустяки,— самъ Павелъ Иванычъ тоже какъ-то равнодушно отнесся къ этой болзни, хотя обыкновенно дрожалъ надъ каждой царапиной у Лидочки. И Авдотья Егоровна не безпокоилась, потому что была занята какой-то работой въ парникахъ — вотъ теб и парники, и шарфикъ, и докторъ, и собственная глупость… все къ чорту, все пошло прахомъ!.. Въ конц концовъ Коробкинъ додумался до того, что если кто-нибудь виноватъ въ смерти несчастной двочки, то это не кто другой, какъ именно онъ, Коробкинъ. Да, кругомъ виноватъ: нужно было, во-первыхъ, самому смотрть за двочкой, во-вторыхъ, не слдовало довряться доктору, наконецъ… что же такое, наконецъ, позвольте?
— Господи, за что же… за что?!.— со стономъ повторялъ Коробкинъ и опять началъ передумывать все сначала, взваливая вину то на другихъ, то на себя, выбитая изъ колеи мысль десятки разъ, какъ муравей съ непосильной ношей, взбиралась на какую-то высоту и каждый разъ летла внизъ, чтобы опять начать мучительный подъемъ…
Лидочку похоронили.
Вернувшись домой, Павелъ Иванычъ почувствовалъ страшную пустоту, сгоряча онъ хорошенько еще не взвсилъ своего несчастья и теперь, на досуг, могъ вполн углубиться въ самого себя.
Прежде всего Павелъ Иванычъ замтилъ, что онъ точно раздлился надвое: какъ будто онъ, Павелъ Иванычъ, и какъ будто не онъ…
Это открытіе сильно смутило Коробкина, такъ что онъ внимательно принялся разсматривать себя въ зеркало. На него смотрло осунувшееся, полное водянистой полнотой лицо съ добрыми срыми глазами, подстриженная бородка, просвчивавшая лысина, серьезно сложенныя губы, извстная порядочность въ выраженіи физіономіи, свойственная заслуженнымъ чиновникамъ, говорили объ устоявшемся человк. Недаромъ Павелъ Иванычъ называлъ себя ‘среднимъ провинціальнымъ человкомъ’. Теперь ему было подъ пятьдесятъ. Когда-то онъ кончилъ курсъ въ университет, а потомъ поступилъ на службу. Завиральныхъ идей Коробкинъ не проповдывалъ, сдлаться знаменитымъ человкомъ — не мечталъ, и потянулъ чиновничью лямку, какъ ее тянутъ на Руси по всмъ узднымъ захолустьямъ. Отъ университетскаго въ Коробкин осталось только то, что онъ съ какимъ-то благоговніемъ относился ко всякой ‘учености’ и любилъ повторять знакомымъ чиновникамъ:
— Да-съ, есть великіе умы, есть наука… Это — святое дло, господа! Только не всякому оно дается: много званыхъ да мало избранныхъ. Да-съ!.. А духъ-то все-таки остается, ежели и просто въ передней у науки-то постоишь, особенный такой духъ: маленькій человкъ, а чувствуешь про себя, какіе настоящіе-то люди должны быть.
Нужно замтить, что Павелъ Иванычъ отличался настоящей, не напускной скромностью и былъ о себ, дйствительно, невысокаго мннія. Конечно, онъ былъ въ университет, но вдь не обязательно всякому студенту быть непремнно какимъ-нибудь Гумбольдтомъ, Гуго Гроціемъ, Менделевымъ, Сченовымъ,— однимъ словомъ, этакимъ ученымъ чортомъ-дьяволомъ… Я — маленькій человкъ и буду длать свое маленькое дло, а большіе люди пусть длаютъ большія дла, потому что имъ много дано…
Служилъ-служилъ Коробкинъ по разнымъ палатамъ и канцеляріямъ и къ описываемому моменту дослужился до виднаго мстечка въ административной лстниц. Тридцати пяти лтъ онъ женился, по расчету, на дочери своего начальника (любовь — это опять не для маленькихъ людишекъ, такъ, по крайней мр, думалъ Павелъ Иванычъ) и зажилъ припваючи. Въ результат этого тугого чиновничьяго счастья явился новенькій полукаменный домикъ, выходившій пятью окнами на Студеную улицу, всякое хозяйственное обзаведеніе, своя лошадь, общее уваженіе въ Сосногорск и дочь Лидочка, которая уже училась въ женской гимназіи. Все шло отлично, какъ по-писаному, и вдругъ — Павелъ Иванычъ точно оступился въ яму и совсмъ позабылъ, о чемъ думалъ, когда шелъ по дорог… Точно это былъ не онъ, Коробкинъ, а какой-то другой человкъ и, нужно признаться, человкъ довольно странный.
Авдотья Егоровна страшно тосковала о Лидочк и постоянно плакала, Коробкинъ старался ее утшать, какъ умлъ, и произносилъ цлыя рчи на тему о ‘необходимости терпть и покориться’ и дошелъ до того, что указалъ на примръ чиновника Севастьянова, у котораго въ одну недлю отъ скарлатины умерло четверо дтей. Потомъ — еще вопросъ, нынче съ дтьми трудныя времена… Вонъ, у протопопа Головина тоже была дочь, похала на курсы, а теперь Богъ знаетъ гд… Однимъ словомъ, желая утшить жену, Коробкинъ зарапортовался до того, что наконецъ самому сдлалось совстно, и онъ съ какимъ-то страхомъ почувствовалъ, что это говоритъ не онъ, Коробкинъ, а кто-то другой, что онъ никогда и не любилъ жены по-настоящему да и жалетъ ее больше по привычк и потому, что она мать Лидочки…
‘Нтъ, это совсмъ не то… да, не то’,— повторялъ про себя Коробкинъ и сконфуженно уходилъ къ себ въ кабинетъ.
Вообще Павелъ Иванычъ видимо началъ ‘задумываться’, какъ говоритъ въ провинціи, и первая обратила на это вниманіе Авдотья Егоровна. Она перестала плакать открыто и старалась чмъ-нибудь вывести мужа изъ его странной задумчивости. Но эта политика дала какъ разъ обратный результатъ: Павелъ Иванычъ быстро раскусилъ все и какъ-то странно такъ улыбнулся.
— Павелъ Иванычъ, голубчикъ, перестань запираться-то…— умоляла Авдотья Егоровна со слезами на глазахъ.— Вонъ какой ты сталъ: лица нтъ… Ну, погоревали, поплакали — не воротишь!
Павелъ Иванычъ выслушалъ жену, потеръ себ лобъ рукой и задумчиво отвтилъ:
— Нтъ, Дуня, это не то…
Авдотья Егоровна замтила, что мужъ какъ-то быстро и съ любопытствомъ оглянулъ ее всю, какъ смотрятъ на незнакомыхъ женщинъ, и даже смутилась. Ей теперь было сорокъ съ хвостикомъ, но для своимъ лтъ она порядочно сохранилась, хотя фигуру и лицо портила брюзглая полнота засидвшейся въ четырехъ стнахъ женщины, красавицей Авдотья Егоровна никогда не была, но была свжей, здоровой двушкой, и Павелъ Иванычъ по-своему любилъ ее. Зачмъ же онъ теперь такъ нехорошо посмотрлъ на нее?
Но Коробкинъ и не думалъ обижать жену — напротивъ, онъ ее жаллъ, хотя, занятый своими мыслями, какъ-то забывалъ о ней. А въ самомъ дл: зачмъ онъ женился на Авдоть Егоровн? Признаться сказать, когда она была еще двушкой, ему больше всего нравился у нея бюстъ, а затмъ рядъ отрицательныхъ достоинствъ: не зла, не глупа, не лнива и т. д. Затмъ, Дуня была изъ хорошаго чиновнаго семейства, что имло свое значеніе въ служебныхъ длахъ, такъ какъ извстныя связи — очень и очень не лишняя вещь даже и въ такой глуши, какъ Сосногорскъ. Потомъ у нихъ родилась Лидочка и принесла съ собой то, чмъ большинство замняетъ истинное чувство.
— Лидочка…— шепталъ Коробкинъ, и какъ ни путались его мысли въ голов, въ конц концовъ он приходили неизбжно къ одной роковой точк, и въ голов Коробкина съ мучительной болью вставалъ образъ мертвой Лидочки.
Сначала смерть Лидочки казалась результатомъ глупаго сцпленія самыхъ глупыхъ случайностей, притомъ случайностей вншняго характера. Именно эта нелпость и подавляла Павла Иваныча, длая жизнь какой-то игрушкой въ рукахъ слпого случая. Стоило ли жить при такихъ условіяхъ, когда счастье цлой жизни разлетается дымомъ отъ ничтожнаго дуновенія? Конечно, нтъ! Что осталось отъ Лидочки?.. Нсколько фотографій, рядъ тяжелыхъ воспоминаній — и только, а давно ли она наполняла вотъ эти самыя комнаты своей веселой болтовней и дтскимъ смхомъ, шалостями и всмъ тмъ, что вноситъ съ собой начинающаяся жизнь!
Коробкинъ любилъ подолгу смотрть на фотографію дочери, снятую уже съ мертвой: полудтское личико дышало такимъ необыкновеннымъ спокойствіемъ и трогательной серьезностью, что отецъ не могъ отъ него оторваться. Эта двочка унесла съ собой и радость, и смхъ, и веселье, и надежды… Разъ, когда Павелъ Иванычъ съ щемящей грустью разсматривалъ фотографію Лидочки, его точно что кольнуло въ самое сердце — и онъ даже отскочилъ отъ портрета…
— Господи, что это такое?..— въ ужас шепталъ онъ, чувствуя, какъ на лбу выступаютъ у него капли холоднаго пота.— А, такъ вотъ въ чемъ дло!.. Да, теперь я понялъ, все понялъ!.. Дуракъ, дуракъ… А я все объяснялъ случайностью?!.
Коробкинъ дико захохоталъ и упалъ на кушетку, лицомъ въ подушку. Теперь для него сдлалось все ясно, но эта ясность именно и ослпила его, какъ слпитъ человка простой дневной свтъ, если онъ долго сидлъ въ темнот. Именно, онъ до настоящей минуты былъ слпъ, нравственно слпъ и тшился разными фантомами, а теперь точно какая завса спала съ глазъ — и все кругомъ сдлалось такъ ясно, такъ понятно… Передъ глазами Коробкина живьемъ встала неумолимая желзная послдовательность той внутренней сути, которая связываетъ факты, и онъ въ первый разъ почувствовалъ непреодолимую потребность бжать изъ своего собственнаго дома, нажитаго многолтнимъ трудомъ, бжать отъ того мщанскаго счастья, которое ослпило его, бжать, очертя голову, чтобы одуматься, прійти въ себя, сообразить что-то, наконецъ, чтобы просто побыть съ глазу на глазъ съ самимъ собою. Къ немъ вплотную сцпились т два человка, которыхъ онъ замтилъ посл смерти Лидочки.
— Вотъ оно когда пришло… вотъ когда откликнулось!— хрипло повторялъ Павелъ Ивановичъ, хватаясь за голову.— Нтъ, видно, отъ себя, братъ, не уйдешь… стой, братъ!..
Павелъ Ивановичъ теперь дйствительно походилъ на сумасшедшаго: притворивъ плотно дверь кабинета, онъ вытащилъ изъ письменнаго стола спрятанную между бумагами отцвтшую порыжлую фотографію молоденькой двушки въ соломенной шляп — и поставилъ ее рядомъ съ портретомъ Лидочки. Онъ заходилъ сбоку, отступалъ назадъ, разсматривалъ фотографію вблизи и все что-то бормоталъ про себя.
— Конечно, теперь сходства нтъ, но она мертвая поразительно походила на Лидочку… Да, да… Такъ же волосы были зачесаны, такой же чистый лобъ, такъ же губы сложены, и легкая морщинка въ углу глаза… Что это? Возмездіе?… Наказаніе?.. Упрекъ?.. Казнь!?.
Вотъ что припоминалъ Коробкинъ.
Лтъ тридцать тому назадъ,— какъ это давно и, вмст, какъ это недавно все было!— онъ, кончая курсъ красногорской гимназіи, имлъ урокъ у купца Зимина. Выбившись изъ подрядчиковъ, Зиминъ жилъ очень туго, на купеческую руку. Коробкинъ, по рекомендаціи директора, попалъ къ Зимину репетиторомъ, за столъ и квартиру онъ долженъ былъ перетащить въ третій классъ маленькаго купеческаго сынка, подававшаго вс надежды сдлаться большимъ купеческимъ соврасомъ. Гимназисту была отведена гнилая каморка въ нижнемъ этаж, а обдалъ онъ вмст съ семьей Зимина. Къ зиминскомъ дом господствовала какая-то особенная, тугая атмосфера — точно все здсь было сколочено гвоздями, даже мысли. Старикъ Зиминъ былъ самодуромъ чистйшей воды и держалъ всхъ въ ежовыхъ рукавицахъ, начиная съ жены, забитой и запуганной женщины, не смвшей дохнуть въ присутствіи мужа.
Кром сына, у Зимина была еще дочь Капочка, двушка лтъ шестнадцати. Это была очень бойкая и веселая особа, она гд-то поучилась и могла гоззорить по-образованному. Коробкинъ какъ теперь видлъ ее: небольшого роста, тоненькая, живая, съ русой головкой и парой бойкихъ, веселыхъ глазъ, она служила олицетвореніемъ молодой, нетронутой силы, и можно было только удивляться, какъ могла родиться такая оригинальная двушка въ зиминскомъ дом, гд господствовалъ вчный страхъ, спеціально-купеческая, сытая скука и обманъ всхъ противъ всхъ, какъ это и бываетъ въ семьяхъ самодуровъ. Особенно хорошо Капочка смялась: откинетъ свою русую головку, полузакроетъ глаза и зальется такимъ смхомъ, что даже и самъ Зиминъ улыбнется и сердито замтитъ:
— Экъ тебя разобрало, Капитолина… будетъ зубы-то мыть…
Капочка быстро сошлась съ застнчивымъ гимназистомъ, который за столомъ не зналъ, куда двать руки и ноги.
— Гимназистъ, вы мн очень нравитесь,— заявила откровенно Капочка на третій же день ихъ знакомства.— Я такъ рада, что у насъ будетъ хоть одинъ живой человкъ въ дом… Послушайте, у васъ есть сестра?
— Нтъ…
— Ну, такъ зовите меня просто Капочкой… Конечно, не при тятеньк… Боже васъ сохрани… Я буду вашей сестрой.
Капочка весело засмялась и даже ударила смутившагося гимназиста своей бленькой ручкой но плечу. Знакомство завязалось быстро, какъ уметъ знакомиться счастливая и беззаботная юность. Капочка даже прибгала въ каморку къ гимназисту, перебирала его книги и тетрадки, устраивала фантастическій порядокъ, прятала цвты подъ подушкой, вспрыскивала духами гимназическую амуницію и даже собственноручно повсила милому гимназисту занавски. Вообще, она дурачилась съ нимъ, какъ сумасшедшая, а при отц длалась такой неприступной и строгой, точно монахиня. Впрочемъ, Капочка не всегда дурачилась. На нее нападали полосы какого-то тяжелаго раздумья, и она плакала,— плакала дешевыми двичьими слезами, не стсняясь присутствіемъ гимназиста.
— О чемъ вы плачете, Капочка?— спрашивалъ иногда Коробкинъ.
— Ты не поймешь, миленькій гимназистикъ…— смялась сквозь слезы Капочка.— Скучно мн, вотъ и плачу. Ну, узналъ?.. Ахъ, гимназистикъ, гимназистикъ, ничего-то ты еще не понимаешь!..
— Нтъ, я все понимаю, Капочка… Я совсмъ большой. Да…
Разъ посл такого откровеннаго разговора Капочка долго и внимательно смотрла Коробкину прямо въ глаза и съ серьезнымъ лицомъ проговорила:
— Вотъ ты говоришь, что ты совсмъ большой… да?..
— Конечно, большой.
— Ну, если большой, такъ возьми меня замужъ… Я буду хорошей женой… А! Что? Испугался!.. То-то вотъ и есть!
— Мн еще нужно учиться, Капочка…
— Да, да… Я знаю, я пошутила. Куда теб, миленькій гимназистикъ, съ такой верченой двчонкой… Ты — вонъ какой скромненькій, аккуратный, прилежный. Кончишь гимназію, поступишь въ университетъ… Я теб, какъ цыганка, разскажу всю судьбу. Выучишься, будешь чиновникомъ, женишься на богатой… да?.. Все это такъ и должно быть, голубчикъ… Такіе скромненькіе хорошо живутъ, а нашему брату — не сносить головы!
— Потерпите, Капочка, можетъ-быть, все устроится и у васъ…
— У меня!?.. Да чего мн ждать-то?.. Состаришься, попадешь въ Христовы невсты — спасибо, голубчикъ… Старухой-то жить не стоитъ, а молодой не даютъ. Какая у насъ жизнь… а? Какъ мыши въ щели живемъ… Охъ, тошнехонько, гимназистикъ мой миленькій, а дваться некуда! Вотъ будутъ отдавать замужъ за немилаго,— а я утоплюсь… Я этой воды до смерти боюсь, такъ и тянетъ… Ей-Богу!..
Чмъ веселе была Капочка, тмъ ближе къ слезамъ,— она плакала съ улыбкой на губахъ, и Коробкину было до смерти жаль этой странной двушки… Но что онъ могъ сдлать для нея?.. Одно время онъ началъ-было сильно увлекаться ею и потихонько слдилъ за ней глазами, но Капочка поймала его и оборвала со своей обычной откровенностью:
— А ты не смотри на меня такими глазами… нехорошо. Я — твоя сестра… Смотри, уши надеру!..
У Коробкина было много занятій, и онъ за книгами забывалъ зту ласковую, какъ русалка, двушку. Ея неожиданныя посщенія приводили его въ самое праздничное настроеніе, и, сидя въ класс, Коробкину долго мерещилась улыбавшаяся русая головка, и онъ даже чувствовалъ, какъ его волосы перебираетъ тонкая блая рука Капочки…
Наступила весна, распустились деревья, везд топорщилась зеленвшая травка. По небу весело гуляли стада блогрудыхъ облаковъ, въ каморк у Коробкина сдлалось особенно непривтливо, но онъ упорно высиживалъ порціи своихъ экзаменовъ. Особенно весенніе вечера наводили на Коробкина страшную, тоску, и онъ по цлымъ часамъ прислушивался къ весеннимъ звукамъ, тянувшимъ въ его подземелье съ улицы.
Вотъ въ такіе-то вечера особенно тяжело доставалось Коробкину, и онъ по цлымъ часамъ, съ закрытыми глазами, мечталъ о Капочк, пока не сдлалъ открытія, что онъ ее очень любитъ,— такъ любитъ, какъ еще не любилъ ни одинъ человкъ въ мір ни одной двушки… Это открытіе даже испугало Павла Иваныча, и онъ нсколько дней ходилъ въ какомъ-то сладкомъ чаду, пьяный своимъ тайнымъ счастьемъ. Да, онъ любилъ Капочку, какъ любятъ только въ первый разъ — съ благоговйнымъ трепетомъ, робко, со всей обстановкой въ первый разъ проснувшагося чувства. Съ Капочкой онъ теперь держался какъ-то особенно далеко, видимо избгалъ неожиданныхъ встрчъ съ ней и даже запирался въ своей каморк на крючокъ,— точно боялся непріятельскаго вторженія: онъ былъ слишкомъ счастливъ и, какъ воръ, похитившій какое-то необыкновенное сокровище, боялся дневного свта.
Встрчаясь съ Капочкой, Коробкинъ страшно роблъ и старался не смотрть на нее,— это заячье малодушіе потомъ создавало милліонъ нравственныхъ терзаній, и великодушный человкъ даже плакалъ со злости, уткнувшись головой въ подушку. Коробкинъ удивительно скоро переходилъ отъ самыхъ высокихъ мыслей къ полному самоуничиженію и раскаянію, Коробкинъ идеальный и Коробкинъ въ дйствительности слишкомъ расходились между собой, образуя какую-то мучительную пустоту. Ясно и отчетливо было только одно, именно — то первое и молодое чувство къ Капочк, которое длало Коробкина и счастливымъ и несчастнымъ.
Была одна роковая встрча, которая перевернула въ душ семнадцатилтняго гимназиста все. Это было какъ разъ посл экзаменовъ, когда Коробкинъ собрался узжать на каникулы домой. Капочка затащила застнчиваго гимназиста кататься на лодк. Какъ теперь видлъ онъ эту тонкую изящную двушку, кокетливо прикрывавшуюся большимъ шелковымъ платкомъ — шляпокъ Капочка терпть не могла. Они катались въ лодк вдвоемъ, и Капочка все время наблюдала своего кавалера какими-то особенно грустными глазами.
— Вы скоро удете, миленькій гимназистикъ, а я тутъ останусь одна…
— Осенью я вернусь.
— Ахъ, не то…
Капочка даже разсердилась безъ всякой видимой причины, что иногда съ ней случалось, а потомъ проговорила съ своей дтской наивностью:
— Смотрю я на васъ, гимназистикъ, и жалю васъ… Да, жалю. Вдь вамъ семнадцать лтъ, а вы еще ничего не понимаете. Вы жизни боитесь… Эхъ, да что тутъ говорить! Все равно ничего не выйдетъ. Мн и себя жалъ, потому что я вся хорошая, а должна пропасть ни за грошъ.
Коробкинъ испугался этой откровенности и сильно смутился. Капочка поймала его настроеніе и засмялась, зло и нехорошо засмялась, а потомъ вдругъ бросилась къ нему на шею и принялась цловать
— Это я съ тобой прощаюсь… Навкъ прощаюсь, миленькій! Полюбила я тебя не къ добру… Ну, значитъ, не судьба. Я знаю, что и ты меня любишь, любишь и не женишься, потому что боишься бдности, боишься того, какъ мы будемъ жить. Вдь ты аккуратный, паинька, и все у тебя разсчитано впередъ… Ну, скажи правду, не солги, боишься?
— Да, боюсь…— отвтилъ Коробкинъ, у котораго въ голов быстро промелькнула нарисованная Капочкой невеселая картина.— Вотъ кончу сначала гимназію, потомъ университетъ, тогда…
— Э, вздоръ!— ршила Капочка, тряхнувъ ухарски своей головкой.— Это еще Андроны дутъ… Да. А только ты меня потомъ вспомянешь… посл. Все будетъ, а милъ-сердечнаго друга не будетъ.
Эта сцена стоила Коробкину цлой безсонной ночи, когда онъ мучился ршеніемъ рокового вопроса. Къ утру для него сдлалось совершенно яснымъ, что отъ счастья съ Капочкой приходилось отказаться,— впереди его ждало совсмъ другое, и онъ не могъ поступиться этимъ другимъ. Что же длать, приходилось жертвовать своимъ личнымъ счастьемъ. Это послднее ему казалось даже героизмомъ.
Вернувшись въ Сосногорскъ осенью, Коробкинъ опять поселился въ подвал зиминскаго дома: нужно было какъ-нибудь дотягивать гимназію, а другихъ уроковъ не имлось въ виду. Молодой человкъ, умудренный тяжелымъ опытомъ, зарылся въ книги съ головой и больше ничего не хотлъ знать. Капочку онъ опять встрчалъ за обдомъ, но это была совсмъ другая двушка — блдная, худая, съ какимъ-то убитымъ выраженіемъ лица.
Такъ прошла осень.
— Миленькій гимназистикъ, я выхожу замужъ…— объявила Капочка посл Святокъ.
Она такъ давно не разговаривала съ Коробкинымъ и теперь такъ странно улыбалась.
Разговоръ происходилъ опять въ каморк Коробкина, куда Капочка завернула какъ-то вечеркомъ въ сумерки. Она была одта въ простенькое ситцевое платье, которое такъ шло къ ея гладко зачесаннымъ волосамъ и вообще ко всей граціозной фигурк. Въ сердц Коробкина шевельнулось старое забытое чувство.
— Чиновникъ есть, Теряевъ, ну, такъ меня за него и отдаютъ,— продолжала Капочка, точно она говорила сама съ собой.— Пьяница онъ, говорятъ… Ну, да намъ выбирать не изъ чего: одинъ конецъ.
Капочка тихо заплакала. Коробкинъ не выдержалъ и началъ ее утшать избитыми общими фразами, вычитанными изъ какой-то очень хорошей книжки: никогда не слдуетъ предаваться отчаянію, потому что изъ самаго дурного положенія есть непремнно выходъ, все зависитъ отъ самого человка — какъ онъ захочетъ, такъ и будетъ, прежде всего необходимо работать, особенно женщин, потому что только трудъ даетъ самостоятельность, и т. д. Капочка слушала эту дешевую мудрость, опустивъ свою головку, а когда проповдникъ кончилъ, она неожиданно обняла своими тонкими руками и горячо поцловала.
— Ничего ты не понимаешь, голубчикъ…— шептала Капочка, улыбаясь сквозь слезы.— Я пришла къ теб проститься, гимназистикъ… Миленькій, тяжело мн. Я вдь сама понимаю, что я глупенькая, но и глупенькимъ людямъ тяжело бываетъ… ахъ, какъ тяжело, какъ тяжело!.. Теперь вотъ я къ теб пришла,— знаешь, зачмъ? Себя я боюсь, миленькій: страшно мн одной оставаться… Вотъ теперь ты этого самаго не поймешь, а посл когда-нибудь…
Капочка торопливо расцловала гимназиста въ волосы, въ лицо, въ шею и упорхнула, какъ мотылекъ. Коробкинъ остался въ какомъ-то ошеломленномъ состояніи, чувствуя, что Капочка не досказала чего-то, потому что считала его все-таки мальчикомъ. Бросить гимназію къ чорту и жениться на Капочк… А университетъ, а общественное положеніе, а обезпеченное будущее? Потерять все это для одной Капочки, погрузиться вмст съ ней во вс случайности жизни недоучки-гимназиста, тянуть лямку гд-нибудь въ канцеляріи на шести рубляхъ жалованья, итти въ подручные къ самодуру-купцу… А съ другой стороны — смотрть, какъ на глазахъ будетъ гибнуть живой человкъ, когда его можно спасти… Какой-то чиновникъ Теряевъ выискался!…
Гимназистъ чувствовалъ, что начинаетъ сходить съ ума отъ всхъ этихъ противоположныхъ мыслей и чувствъ…
Капочкина свадьба была совершившимся фактомъ. Коробкинъ сдлался невольнымъ свидтелемъ этого печальнаго торжества, благодаря шумному говору, топоту пьяныхъ ногъ, нескладнымъ пснямъ и визгливымъ звукамъ музыки, доносившимся къ нему черезъ полъ.
Чиновникъ Теряевъ даже въ качеств жениха не могъ удержаться отъ роковой первой рюмочки и поэтому все время находился въ пріятномъ полузабыть.
У Коробкина невольно сжалось и заныло его молодое сердце, когда онъ увидлъ въ первый разъ Капочкинаго суженаго. Это былъ вихлястый субъектъ лтъ подъ тридцать, съ испитымъ и сморщеннымъ лицомъ, на которомъ слезилась пара срыхъ мутныхъ глазъ, всего хуже у этого выжатаго, какъ тряпка, человка было то, что онъ корчилъ изъ себя важную особу и постоянно крутилъ черные щетинистые усики.
‘Убить этого мерзавца…’ — съ затаенной злобой подумалъ Коробкинъ и только теперь понялъ, какъ онъ сильно любилъ Капочку. Онъ уже видлъ ее блдной, страдающей женщиной, съ убитымъ, опущеннымъ взглядомъ,— и страшная, смертельная тоска охватила его сердце…
— Слава Теб, истинному Христу…— вслухъ думала старая зиминская нянька Матрена, заглядывая въ каморку гимназиста.— Ты что же наверхъ-то не идешь? Ну, оршковъ бы погрызъ, али съ барышнями поигралъ… а?..
— Не хочется, Митревна…
— Какой ты, право, несообразный, паренекъ. Молодое дло, молодо-зелено, погулять велно… Охъ-хо-хо!.. Женишокъ-то нашъ не изъ мудрененькихъ, ну, да ужъ дло такое подошло — его счастье. Не видать бы ему нашей Капочки ни въ жисть, ежели бы не жисть-то наша темная.
А музыка пилила польки, кадрили, вальсы, десятки ногъ грузно шаркали надъ самой головой Коробкина, и каждая капля этого пьянаго веселья падала на его душу тяжелымъ камнемъ, вызывая слезы на глазахъ. Гибла молодая жизнь, а тутъ веселились десятки пьяныхъ негодяевъ… Коробкину длалось страшно за разыгрывавшуюся надъ его головой драму, и онъ не могъ освободиться отъ знакомаго дорогого образа: Капочка стояла предъ его глазами, какъ живая, и съ печальной улыбкой смотрла на него. ‘Ты еще мальчикъ…’ — шептали поблвшія губы Капочки.
Черезъ дв недли своего медоваго мсяца Капочка превратилась въ блдную, испуганную женщину, бродившую по дому, какъ тнь. Она вся точно застыла.
Черезъ полгода пьяный Теряевъ уже билъ жену.
Весь этотъ семейный адъ отдавался въ душ гимназиста Коробкина, который не разъ плакалъ безсильными слезами. Иногда онъ желалъ, чтобы чиновникъ Теряевъ лучше билъ его, гимназиста Коробкина, а не несчастную Капочку, и даже началъ чувствовать, что во всей этой исторіи виноватъ не кто другой, какъ все онъ же, т.-е. гимназистъ Коробкинъ.
Разъ онъ нечаянно встртился съ Теряевымъ на дорог и остановилъ его, не понимая хорошенько самъ, что длаетъ.
— Мн необходимо переговорить съ вами…— пробормоталъ мальчикъ, красня съ ушами.
— Что вамъ у-угодно, млст-вый гсдарь?— нахально спросилъ Теряевъ, пьяный вчерашнимъ похмельемъ.
— Я… я долженъ васъ предупредить… предупредить… однимъ словомъ, мы будемъ стрляться.
— Позвольте… что такое: стрляться?.. Извините, молодой человкъ, я, кажется, ослышался… А позвольте, съ кмъ имю честь разговаривать?.
— Кто — все равно для васъ… Если вы не хотите стрляться, какъ стрляются порядочные люди, я назову васъ публично подлецомъ… побью палкой прямо но морд!..
— Милый мальчикъ, за подобныя глупости вамъ слдуетъ нарвать уши…
Чиновникъ Теряевъ засмялся самодовольной пьяной улыбкой, а ‘милый мальчикъ’ готовъ былъ провалиться отъ стыда: врагъ попалъ въ самое больное мсто и одной фразой точно придавилъ его.
Они стояли одинъ противъ другого, а Коробкинъ не находилъ больше словъ.
— Вы гд живете-то?— спросилъ Теряевъ.
— Въ дом Зимина…— машинально отвтилъ Коробкинъ.
— Ага… понимаю!..
Эта глупая мальчишеская выходка всей своей тяжестью обрушилась на Капочку. Теряевъ обрадовался неожиданной находк и не давалъ жен прохода, попрекая гимназистомъ. Капочка выносила насмшки, побои, ругательства — и молчала, какъ окаменвшая.
Наступила глубокая осень. На поляхъ лежалъ уже снгъ, не осталось больше ни одной зеленой травки, мутная вода холодно чернла въ мертвыхъ берегахъ, и только одинъ осенній втеръ, какъ воротившійся домой хозяинъ, властно и шумно гулялъ кругомъ. Сосногорскъ совсмъ утонулъ въ грязи. На улицахъ тащились крестьянскія телги, брели чиновники на службу, съ крикомъ перелетали мокрыя галки съ одной крыши на другую… Осеннія ночи точно проглатывали городъ, и жалкіе фонари не могли бороться съ сгущавшейся около нихъ тяжелой и сырой мглой, провинціальный городъ засыпалъ рано, и только кое-гд радужными пятнами выдлялись освщенныя окна,— это теплились семейные очаги, гд, около одной лампы, по вечерамъ собиралась вся семья, или грязные кабаки, служившіе послднимъ пристанищемъ разному оборванному, жалкому люду.
Въ такую отчаянную погоду вс жмутся по своимъ угламъ, и незримо творится безконечная ткань человческой жизни съ ея радостями, напастями, весельемъ и слезами…
Сидитъ въ своей нор и гимназистъ Коробкинъ, сидитъ безъ конца надъ своими книжками и тетрадками и время отъ времени чутко прислушивается,— что длается ‘тамъ’, наверху… Товарищей у него нтъ, да ему и не до товарищей: онъ слишкомъ привыкъ къ своему одиночеству и старается не думать о томъ, что ему скоро придется ухать изъ Сосногорска.
Гимназистъ Коробкинъ уже мечтаетъ о своемъ тепломъ угл и знаетъ самъ, что потихоньку да полегоньку вылзетъ въ люди. Одна Капочка является темнымъ пятномъ на этой прямой дорог… Въ глазахъ Коробкина Капочка все еще двочка, и онъ не можетъ видть въ ней чиновницу Теряеву.
По вечерамъ Коробкинъ долго засиживался у своего письменнаго стола и не замчалъ, какъ летло время. Разъ онъ засидлся особенно долго и совсмъ не слыхалъ, какъ отворилась дверь въ его каморку, какъ неслышными шагами вошла Капочка и горячо обняла его.
— Пришла проститься, миленькій гимназистикъ…— ласково прошептала она, продолжая обнимать смутившагося Коробкина.— Я не буду теб мшать… уйду…
Капочка посидла въ каморк гимназиста всего нсколько минутъ, тревожно оглядла ея бдную обстановку, сунула какую-то ленточку въ книги и проговорила съ грустной улыбкой:
— Хорошо у тебя здсь, милый гимназистикъ… А знаешь, о чемъ я думаю?
— О чемъ, Капочка?
— Я вотъ о чемъ: изъ миленькаго гимназистика вырастетъ большой чиновникъ, у чиновника будетъ свой домъ, жена, дти… Какъ-нибудь, вотъ такъ же вечеромъ, соберутся вс за однимъ столомъ чай пить… ну, чиновникъ и вспомнитъ о глупой Капочк, которая когда-то бгала къ нему въ каморку… Да?.. Капочка была не злая…
Капочка поболтала, посмялась и убжала, оставивъ на стол свою фотографію.
Коробкинъ понялъ значеніе этого неожиданнаго визита только утромъ на другой день, когда Капочку нашли въ рк утонувшей…
И утонула-то Капочка не какъ другіе: рчонка была мелкая, и Капочка долго брела по ней по поясъ въ вод, пока попала въ настоящій омутъ…
Она лежала на стол такая тихая и спокойная, съ восковымъ лицомъ и строго сложенными губами. Гимназистъ Коробкинъ долго плакалъ въ своей каморк надъ безвременно погибшей молодой жизнью, пока эта рана не затянулась житейской тиной, пескомъ и камешками.
Смерть Лидочки напомнила Коробкину всю эту дтскую исторію съ трагической развязкой, и, благодаря сходству фотографій, онъ увидлъ таинственную связь между ними: одну онъ имлъ возможность спасти — и не спасъ, другую спасалъ всми возможными средствами — и не могъ спасти…
‘Стоило тогда жениться на Капочк, и все было бы другое…— разсуждалъ вслухъ Коробкинъ съ самимъ собой.— Нтъ, хотлъ сытой, обезпеченной жизни, хотлъ сдлать карьеру, а живой человкъ гибъ на глазахъ — это ничего! А оно вотъ и сказалось’.
Передъ разстроеннымъ мозгомъ Коробкина съ поразительной ясностью встала ужасная картина его жизни, ужасная своей пустотой и безцвтностью… Ему теперь опротивлъ вдругъ собственный домъ и наполнявшее его до краевъ трудовое довольство,— тогда мальчишкой онъ испугался бдности, а теперь его давило это чиновничье богатство. Куда? Къ чему?.. Вся жизнь развертывалась передъ нимъ, какъ безконечная лента изъ маленькихъ глупостей, тщеславія, эгоизма и какой-то удручающей лжи. Ложь, ложь и ложь,— ложь безъ конца… Единственнымъ свтлымъ пятномъ въ этомъ мрак являлось мимолетное, чувство къ Капочк, которую онъ любилъ, но и это лучшее молодое чувство было растоптано собственными ногами въ угоду этому же чиновничьему счастью, пропитанному скукой и какимъ-то больничнымъ запахомъ.
Авдотья Егоровна, съ своей стороны, давно замтила происходившую въ муж перемну и пробовала по-своему разогнать его тоску, но все было напрасно. Коробкинъ или отмалчивался, или улыбался такой странной улыбкой и постоянно бормоталъ:
— Нтъ, это не то… все не то, Дуня.
— Да что ‘не то-то’, Павелъ Иванычъ?
— Ахъ, ты не поймешь…
Бдная женщина совсмъ начинала терять голову отъ новой напасти и со страхомъ прислушивалась къ тому, какъ Павелъ Иванычъ шагаетъ въ своемъ кабинет изъ угла въ уголъ. На службу онъ ходилъ исправно, какъ всегда, но какъ придетъ домой — и пошелъ шагать по кабинету, точно онъ что потерялъ, и все что-то бормочетъ про себя.
Павелъ Иванычъ видлъ безпокойство жены и по-своему жаллъ ее, но объяснить ей все не ршался — и не пойметъ его, да и какъ-то было совстно: Коробкинъ чувствовалъ себя виноватымъ передъ ней. Вдь онъ никогда не любилъ ее, а женился на ней изъ-за самыхъ подлыхъ побужденій, и, какъ ни рылся въ своей памяти,— ничего не могъ подыскать въ свое оправданіе. Конечно, онъ привыкъ къ ней, уважалъ ее, но вдь это все не то… Не было главнаго,— именно того, что освящаетъ жизнь, наполняетъ ее, вноситъ въ каждый шагъ глубокое и всепроникающее счастье, въ этомъ — тайна жизни, и каждый обманъ жестоко наказывается.
Откуда эти бдныя дти, жалкія тломъ и душой, на которыхъ съ перваго дня рожденія ложится печать какого-то проклятія?..
Отчего истинныя дти любви при самой неблагопріятной обстановк цвтутъ, какъ здоровое растеніе?
Да, природа безжалостна и разоблачаетъ всякую ложь, какъ физическую, такъ и душевную…
Идея возмездія засла въ голову Павла Иваныча, какъ желзный гвоздь, и не давала ему покоя…
Мысль разрасталась.
Выяснивъ свое собственное положеніе, Коровкинъ понялъ всхъ другихъ людей и еще больше ужаснулся за все то, что творится кругомъ него. Онъ хорошенько не могъ и самъ дать себ отчета, какъ въ его голов укладывалось все это, но мысль работала и работала, какъ заведенная машина, и неудержимо влекла его впередъ, отъ одного вывода къ другому. Въ конц концовъ Коробкину сдлалось страшно за другихъ, за ихъ жизнь, за вчный самообманъ, за общую слпоту…
Разъ, проснувшись ночью и раздумавшись на эту безконечную тему, Коробкинъ зарыдалъ,— такъ ему сдлалось жаль себя, жены, всхъ другихъ…
— Что съ тобою, Павелъ Иванычъ?— спрашивала проснувшаяся Авдотья Егоровна. Эти дтскія слезы рзнули ее прямо но сердцу.— Господи, да что же это такое!.. Павелъ Иванычъ, голубчикъ, что это съ тобой?..
Она зажгла лампу и принялась утшать мужа, который продолжалъ плакать и не стыдился собственныхъ слезъ.
Наконецъ онъ успокоился, умылся и чистосердечно разсказалъ жен все, что онъ передумалъ и перечувствовалъ за все это время, какъ умерла Лидочка. Нсколько разъ во время разсказа онъ пытливо вглядывался въ лицо жены и со страхомъ начиналъ сознавать, что она его не понимаетъ, т.-е. что онъ, Коробкинъ, не можетъ и не уметъ передать ей всего того, что самъ такъ хорошо передумалъ и перечувствовалъ…
— Ты меня не понимаешь, Дуня?— спросилъ онъ нершительно…
— Не все, голубчикъ… Я вдь простая женщина и, пожалуй, всего-то не пойму… учености разныя.
Павелъ Иванычъ чувствовалъ, что жена говоритъ не то, что думаетъ: она его признаніе приняла, какъ бредъ сумасшедшаго, и только изъ сожалнія къ его душевному состоянію не противорчила ему. Онъ печально опустилъ голову и нсколько времени молчалъ.
— При чемъ тутъ эта Капочка?— спрашивала Авдотья Егоровна, пытливо глядя въ лицо мужу.— А ужъ Лидочку ты, пожалуйста, не запутывай сюда: это ужъ совсмъ нехорошо…
— Да, да… Я и самъ такъ же сначала думалъ… Но вдь ты только вникни, Дуня, во все то, какъ оно шло… Не оттого же Лидочка наша умерла, что не надла шарфа?.. Такъ?.. Въ жизни есть глубокій внутренній смыслъ, который открывается только избраннымъ, а обыкновенные люди, такіе, какъ мы съ тобой,— все объясняютъ разными шарфиками… Вотъ я и додумался… Ты вдь меня тоже не любила, когда выходила за меня замужъ, какъ и я, ну, а это несправедливо… Мы думаемъ обмануть природу, а она вотъ и сказалась… Такъ и везд. Отчего вс эти больные съ дтства, идіоты, сумасшедшіе, пьяницы, воры, разбойники, развратники? Это природа мститъ людямъ… да…
— Ну, это твое дло, а только я тебя любила, Павелъ Иванычъ,— обиженно заявила Авдотья Егоровна и даже заплакала.— Ты только напрасно меня обижаешь… какую-то Капочку придумалъ… Кто теб мшалъ жениться на ней? Ну, и женился бы, и наплодилъ бы нищихъ, да и маялся съ ними…
Авдотью Егоровну прорвало, и она высказала мужу цлый рядъ горькихъ истинъ. Павелъ Иванычъ слушалъ ее молча и только чуть-чуть хмурился: его откровенность только отдалила отъ него жену.
Вечеромъ того же дня въ дом Коробкина появился знакомый уже намъ старичокъ-докторъ, лчившій Лидочку. Онъ долго и внимательно разсуждалъ съ Павломъ Иванычемъ, вызывая его на откровенность. Коробкинъ понялъ, зачмъ пришелъ этотъ добрый старичокъ и зачмъ такъ внимательно онъ смотритъ на него, это какъ-то кольнуло Павла Иваныча, и онъ откровенно разсказалъ старичку вс свои сомннія.
— Да, да… такъ,— соглашался докторъ, наклоняя голову на одинъ бокъ.
— Вы меня понимаете, докторъ?— радовался Коробкинъ.
— Кажется, начинаю понимать… да, да…
Доктора позвала Авдотья Егоровна, чтобы освидтельствовать тронувшагося мужа, и съ нетерпніемъ ожидала конца этой затянувшейся бесды.
Она поймала уходившаго доктора уже въ передней и нмымъ взглядомъ спросила, какъ онъ нашелъ мужа,
— Плохо…— прошепталъ старичокъ, разставляя руки. Одностороннее тихое помшательство… самый опасный видъ душевныхъ болзней.
1885.