КОРНЕТЪ ОТЛЕТАЕВЪ
КОРНЕТЪ ОТЛЕТАЕВЪ
ПОВСТЬ.
Посвящается М. H. Капустину.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
VII.
VII.
VIII.
Корнет Отлетаев, Кугушев Григорий Васильевич, Год: 1856
Время на прочтение: 87 минут(ы)
Окончивъ въ город дла, я вспомнилъ объ Отлетаев и ршился наконецъ воспользоваться его приглашеніемъ, чтобъ поближе познакомиться съ этою оригинальною личностью. Въ город узналъ я о блажномъ корнет еще нсколько интересныхъ подробностей, особенно благодаря исправнику, большому говоруну и разкащику, у котораго былъ неистощимый запасъ мстныхъ анекдотовъ и біографій. Старожилъ узда, онъ зналъ всхъ и все, а потому, когда рчь коснулась
Отлетаева, неудивительно, что потокъ разказовъ полился какъ рка, прорвавшая плотину. Ужъ я былъ и не радъ, что коснулся такого плодотворнаго вопроса, и насилу могъ уйдти отъ повствователя.
Изъ всхъ этихъ разказовъ и изъ собственныхъ недавнихъ наблюденій составилось у меня довольно полное представленіе о человк, къ которому я отправился въ гости по ухабистой проселочной дорог. Василій Сергевичъ, давшій въ послдствіи жизнь Сергю Васильевичу, нашему герою, былъ человкъ уже весьма толстый, когда узналъ его исправникъ. Какъ протекло его дтство, что за люди были его родители, покрыто, какъ говорится, мракомъ неизвстности. Что они были дворяне, и дворяне весьма богатые, остается фактомъ, не требующимъ доказательствъ. Василій Сергевичъ служилъ смолоду къ гвардіи, по вышелъ рано въ отставку по требованію старичковъ, которымъ черезъ два-три года закрылъ глаза остался одинъ одинехонекъ въ огромномъ опуствшемъ дом.
Въ лиц сосдки, Лизы Меркулиной, дочери весьма богатаго помщика, обремененнаго, впрочемъ, огромною семьей, обрлъ онъ надежду на счастье, женился и изъ барчонка сталъ вполн бариномъ. Лиза была не дурна собой, съ лицомъ весьма выразительнымъ и съ тою степенью воспитанія, которая какъ разъ подходила подъ уровень понятій ея супруга. Они, казалось, была счастливы. Василій Сергевичъ былъ уступчивъ, и терпливо переносилъ капризы вспыльчивой Лизы, подарившей его, посл двухголоваго супружества, дочерью, а въ послдствіи сыномъ Сережей, нашимъ героемъ, котораго рожденіе было праздновано съ неимоврною помпой, поразившею всхъ сосдей и занявшею умы не только всего узда, но даже и дале:
Сережа со дня рожденія былъ кумиромъ своихъ родителей. Сами не зная почему, гордились они сыномъ въ то время, когда онъ былъ еще такъ малъ, что не могъ своими совершенствами внушать подобное чувство. Безчисленное множество нянекъ, крпостныхъ я наемныхъ, суетилось вокругъ Сережа, предупреждая малйшія его желанія, изъ боязни раздразнить мальчика, въ капризахъ котораго родители всегда обвиняли прислугу. Такъ росъ Сережа до десяти лтъ. Тутъ только начали его сажать за азбуку, надляя предварительно конфетами. ‘Не заучите его!’ говорили родители Сережа нанятому къ нему педагогу,— ‘ему вдь не ученымъ быть.’ Сережа былъ мальчикъ очень живой и понятливый, но выучивалъ обыкновенно только то, что ему нравилось, иногда же просто-на-просто не хотлъ ничмъ заниматься. Педагогъ приходилъ въ отчаяніе, Сережа настаивалъ, возникала ссора, въ которую вступалась родители, преимущественно отецъ, говорившій въ такихъ случаяхъ:
— Дайте ему отдохнуть. Что это съ нимъ точно съ равнымъ себ поступаете! Дайте срокъ, онъ перещеголяетъ васъ ученыхъ.
Сережа торжествовалъ. Нсколько дтей сосднихъ мелкопомстныхъ дворянъ жили въ дом Отлетаевыхъ, какъ бы изъ милости и для воспитанія, а собственно для Сережиной забавы. Привыкши повелвать, мальчикъ обращался съ ними боле нежели безцеремонно. Худшія игрушки доставалось имъ, въ играхъ воинственныхъ роли побжденныхъ всегда выпадали на ихъ долю, не считая тхъ пинковъ и потасовокъ, не входившихъ въ условія игры, которыми онъ произвольно награждалъ своихъ товарищей.
— Хорошенько ихъ, мелкотравчатыхъ, хорошенько! вотъ такъ! лихо, Сережа! молодецъ! кричалъ Василій Сергичь съ балкона, и хохоталъ во все горло.
Можно себ представить теперь, что терпли прикомандированные къ особ Сережи дворовые мальчишки. Впрочемъ если онъ и больно таскалъ ихъ, то конечно не отъ злости, а такъ, по навыку. За то надобно отдать справедливость мальчику: ни одинъ нищій не уходилъ отъ него безъ щедраго подаянія. Сережа, будучи двнадцати лтъ, имлъ уже свой штатъ людей, своихъ лошадей, свои экипажи, даже свои карманныя, значительныя деньги, которымъ, разумется, не зналъ цны и тратилъ ихъ безъ пользы и дла. Дворня обирали мальчика: всякая лесть стоила денегъ, всякое наушничанье приносило барскую милость. Лукавыя горничныя выманивали у Сережи мелочь на пряники и орхи, а между тмъ то и дло твердили ему, что ужъ лучше его и на свт-то нтъ, что ужъ такого молодца, какъ Сергй. Васильевичъ, только въ сказкахъ встртить можно, и многое другое. Слдствіемъ этого было то, что Сережа, будучи четырнадцати лтъ, былъ уже страстно и чуть ли не преступно влюбленъ въ молоденькую швею, только-что кончившую курсъ наукъ въ московскомъ модномъ магазин и вернувшуюся въ деревню. Такъ развивался Сережа, приводя въ отчаяніе сначала Нмку Шарлоту Карловну, потомъ француза Mr. Cornichon, за нимъ Русскаго учителя и даже холоднйшую изъ Англичанокъ, какую-то миссъ, приставленную къ кроткой и тихой Тан. Ей бдной тоже доставалось отъ Сережи въ минуты запальчивости, во не проходило секунды, какъ ужъ онъ страстно обнималъ сестру, которую очень любилъ.
Такъ проходило время въ дом Отлетаевыхъ, когда въ одно утро, камердинеръ Василья Сергевича, удивляясь, что баринъ долго не просыпается, ршился войдти въ его комнату и нашелъ его недвижимымъ и холоднымъ. Василій Сергевичъ умеръ ударомъ на тридцать седьмомъ году своего возраста. Прошелъ годъ траура, и неутшная вдова ршилась снова принимать сосдей и снова показаться въ мстномъ свт, гд давно уже, еще при жизни Васильи Сергевича, показался нкто господинъ Треухинъ, пріхавшій изъ Петербурга погостить къ матери, весьма умной и образованной старух, принадлежавшей нсколько лтъ тому назадъ къ самому высокому кругу и поселившейся подъ старость въ весьма, впрочемъ, небольшомъ своемъ имніи. Треухинъ, молодой, красивый, ловкій, быстро овладлъ всеобщимъ вниманіемъ, сталъ душою общества и побдителемъ неопытныхъ и опытныхъ сердецъ. Онъ обратилъ взиманіе на молодую Отлетаеву еще при жизни мужа, хотя она по воспитанію нисколько не могла оправдать такого съ его стороны предпочтенія передъ другими дамами и двицами тхъ странъ, во Лаза сватала его ухаживаніе за излишнюю любезность, сознавая, впрочемъ, въ душ все превосходство Треухина надъ ея супругомъ, какъ въ физическомъ, такъ и въ моральномъ отношеніяхъ.
По смерти мужа, Треухинъ удвоилъ свое къ ней вниманіе и постепенно учащая свои посщенія, сталъ наконецъ ежедневнымъ ей гостемъ, о чемъ, конечно, не преминули забарабанить любители скандалзныхъ исторій, которыя доходили до слуха Лизаветы Ивановны. Она обдумала свое положеніе, и вникнувъ глубже въ сердце, дйствительно ваяла въ пень привлекательный образъ молодаго Треухина. Испугавшись итого открытія, она вспомнила, что ей тридцать два года, что она старе предмета своей страсти, и невольныя сомннія на счетъ чистоты намреній Треухина запала въ ея робкую душу. Треухинъ же, въ свою очередь, сознавая вполн, что истинное счастіе такого человка, какъ онъ, которому недостаетъ только состоянія, заключается именно въ томъ, чего у него нтъ, очень естественно разсчитывалъ на состояніе вдовушки и ту седьмую часть, которая по закону слдовала ей изъ имнія покойнаго мужа. Онъ любилъ вдовушку не восторженною любовью безбородаго юноши, а весьма разсудительно и здраво. Хорошо имть прекрасную жену, но вдвое лучше имть при такой жен и прекрасное состояніе. Сообразя это, но не обращая вниманія на лта Лизаветы Ивановны и видя только зрлую, полную и румяную красоту ея, Треухинъ счелъ нужнымъ, при первомъ необходимомъ между имъ и ею объясненія, разыграть роль безкорыстно преданнаго любовника и окончательно увлечь доврчивое сердце въ свои искусно разставленныя сти. Между тмъ дти, осиротвшія посл добраго папаши, перенесли всю силу обожанія на мать, занятую одною любовью, люди же, нянюшки, мамушки, мосье Корнишонъ, самая миссъ, и вся челядь, понимая отношенія вдовы къ Треухину, ненашла нужнымъ скрывать отъ дтей намренія послдняго — замнять имъ покойнаго папашу, и ненависть было первое чувство, которое Треухинъ въ нихъ встртилъ. Но объясненіе послдовало, увлеченная Лизавета Ивановна отдала красавцу Треухину свою руку и давно побжденное сердце, не спросясь разумется дтей, и только посл скромной свадьбы, сыгранной весьма романически, поутру въ своей же церкви, гд невста была въ бломъ утреннемъ капот, съ свжею розою въ волосахъ, а женихъ въ легкомъ лтнемъ сюртук,— представила его дтямъ, какъ отца и покровителя. Очень понятно, каково было дтямъ это грустное обстоятельство, слдствіемъ котораго возникла затаенная вражда между ними и вотчимомъ. Вотчимъ, впрочемъ, оказался человкомъ честнымъ, но разсчетливымъ, съ твердымъ и настойчивымъ характеромъ. Лизавета Ивановна боготворила своего втораго мужа и была счастлива новою семьею, прибывавшею съ каждымъ годомъ. Между тмъ Таня, оставленная единственно на попеченія гувернантки, выросла, стала двицей прехорошенькою, но не развитою и недоученою, что впрочемъ не помшало ей выйдти за долговязаго офицера полка, квартировавшаго въ узд, и вскор ухать съ нимъ куда-то. Сережа, въ свою очередь, достигнувъ на свобод семнадцати лтъ и не ставя ни въ грошъ мосье Корнишона, также недоученый и совершенно неразвитый, пылкій, взбалмошный и бшеный, длалъ на каждомъ шагу такія непріятности вотчиму, котораго ненавидлъ, что тотъ, занятый разсчетами и приведеніемъ въ порядокъ своего имнія, опуствшаго со смертью матери, ршился, съ согласія жены, записать его въ одинъ изъ кавалерійскихъ полковъ россійской армія, и тмъ избавиться отъ непріятныхъ сценъ, длаемыхъ ему избалованнымъ мальчишкой. Понятно, что дворня не любила Треухнпа и, наушничая на него Сереж, только подливала масла въ огонь’. Наконецъ Сережа ухалъ, и спокойствіе водворилось. Треухинъ съ лтами сталъ взыскательне, характеръ его сталъ жеще, и у бдной Лизаветы Ивановны всегда навертывалась слеза при воспоминаніи о слабой доброт перваго мужа, она съ грустью помышляла о любви Тани, выданной безвременно и странно, съ грустію мечтала о пылкомъ X отчаянномъ Сереж, безпрестанно бомбардировавшемъ вотчима письмами о высылк денегъ и уплат долговъ. Лизавета Ивановна грустила и цловала новую семью свою — пятерыхъ хорошенькихъ малютокъ. Такъ прошло время до совершеннолтія Сережи, которому Треухинъ честно и врно сдавъ имніе, нисколько не разоренное, перевезъ жену въ свою деревню, гд и поселился. Сережа надлъ эполеты, спрыснулъ ихъ весьма лихо и, поносивъ не долго, вышелъ въ отставку также порывисто и безотчетно, какъ длалъ все въ своей жизни. Вскор умерла и мать его, давъ жизнь шестому малютк. Треухинъ остался вдовъ, молодъ еще, съ шестью дтьми, но съ сознаніемъ своихъ тысячи незаложенныхъ душъ и съ надеждою нажить еще столько же, въ чемъ онъ и успваетъ. Понятно, что Сережи, потерявъ послднее существо, которое изъ любви къ нему могло словомъ и дломъ останавливать въ немъ буйные порывы, увлекаемый ежеминутно, на каждомъ шагу длалъ необыкновенныя глупости. Деньги не имли въ глазахъ его ровно никакой цны, но онъ сознавалъ ихъ необходимость на удовлетвореніе своихъ желаній, и потому приказывалъ грабившему его управителю обращать все въ деньги, не заботясь о запасахъ и объ улучшеніе имнія. Тысячи летли на пустяки. Напримръ, пріхать въ магазинъ за склянкою духовъ и накупить ихъ на пять сотъ рублей было у него дломъ весьма обыкновеннымъ. Купить лошадь за неслыханную цну, для того только, чтобъ отбить ее у богатаго какого нибудь туза, считалъ онъ тоже забавною шуткой.
Въ Москв, Отлетаевъ имлъ порядочное знакомство, и на одномъ бал встртилъ теперешнюю жену свою, Надежду Васильевну, переименованную имъ посл въ Нину. Мудрено ли, что молодой, стройный, красивый Отлетаевъ, особенно при желаніи понравиться, увлекъ молоденькое, неопытное сердце хорошенькой пансіонерки, впервые вывезенной въ свтъ? Доха всю ночь не спалъ Отлетаевъ, и на другое утро переломалъ нсколько стульевъ, разбилъ два зеркала, и все это только потому, что хотлъ видть Нину и не могъ, не зная гд она живетъ, на какой улиц и въ чьемъ дом: а то бы онъ сталъ то и дло здить взадъ и впередъ по этой улиц и около этого дома,— Что онъ въ послдствіи и длалъ, и что, какъ ясный признакъ любви, очень нравилось молодой двушк. Наконецъ, посл нсколькихъ кадрилей, вальсовъ и мазурокъ на многихъ балахъ, корнетъ не вытерплъ, и пока другія пары длали фигуру мазурки, онъ въ самыхъ пламенныхъ выраженіяхъ описалъ Нин свою мучительную страсть, и просто-на-оросто просилъ у ней самой ея руки. Двочка, довольная и счастливая, вспыхнула, какъ т розы, которыя дрожали, за длинныхъ стебелькахъ, въ густыхъ блокурыхъ ея локонахъ, и быстро вставъ съ мста, робко, но весело отвчала:
— Погодите немножко, пойду скажу маменьк.
Двушка побжала къ матери, а Отлетаевъ, восхищенный такимъ наивнымъ отвтомъ, чуть-чуть не расцловалъ даму сосдней по мазурк пары. Матушка конечно дала свое согласіе, и молодыхъ людей помолвили. Влюбленный Отлетаевъ, разумется, не справлялся о количеств приданаго своей невсты, но когда онъ узналъ отъ матери, что она не можетъ ничего дать за дочерью, кром тряпокъ, ему пришла блажь ослпить и мать и дочь великолпіемъ, слдствіемъ чего была первая продажа лса, и свадьба съ подарками обошлась ему около ста тысячъ. Хорошо еще, что лсу было такъ много, что одинъ столичный пріятель Отлетаева, случившійся въ Сережин и увидавшій необозримое зеленое пространство, воскликнулъ:
— Que de bois manger!
Однакожъ, но смотря на это восклицаніе, лсъ значительно, почти совершенно убылъ со дня свадьбы корнета и до времени моего разказа, то-есть ровно въ десять лтъ, которыя я прейду молчаніемъ, чтобы заняться Отлетаевымъ такимъ, какимъ уже видлъ его читатель.
Еще версты за три до села Сережина, стоявшаго на вершин горы, показалась, на зеленомъ грунт густаго лса, громадная барская усадьба, пестрвшая издали множествомъ разноцвтныхъ крышъ, угловыхъ раскрашенныхъ бесдокъ и блествшая на солнц своею близной. Вс строенія были каменныя, и между ними особенно виднлась большая старинной архитектуры церковь, съ отнесенною по-одаль превысокою колокольнею: все вмст издали походило боле на крошечный городокъ, чмъ на обыкновенную усадьбу. Господскій домъ состоялъ собственно изъ трехъ домовъ, раздленныхъ между собою садами я стоявшихъ, благодаря мстности, каждый выше другаго. Третій изъ этихъ доновъ, построенный въ вид башни, стоялъ на самой вершин горы, высоко надъ другими, и былъ, вроятно, замчателенъ видами, надъ которыми господствовалъ. Все это гнздо, утопавшее въ густой зелени садовъ, виднлось мн то въ правое, то въ лвое окно кареты, смотря по тому, какими изгибами шла узкая проселочная дорога. Наконецъ предметы, выроставшіе по мр моего къ нимъ приближенія, приняли свои настоящіе размры, когда карета моя въхала на мощеный дворъ перваго, самаго большаго дома и остановилась у террассы, служившей подъздомъ, отъ котораго широкая аллея, идущая въ гору, вела ко второму дому, почти изчезавшему въ зелени. Домъ, къ которому я подъхалъ, былъ большой двухъэтажный, главный его корпусъ соединялся съ каждой стороны длинными галлереями съ флигелями, отчего строеніе принимало огромные размры. Изумленные лакеи, въ прекрасныхъ ливреяхъ, выбжали ко мн на встрчу и казалось, не знали, что имъ длать. По ихъ смущенію мн показалось, что хозяина нтъ дома, и дйствительно, онъ былъ въ другомъ дом, гд никто не жилъ кром его, и который назывался монплезиромъ. Лакей, объявившій мн объ этомъ, просилъ меня пожаловать на верхъ, куда, войди во широкой паркетной лстниц, тщательно натертой и снабженной ковромъ, очутился я въ зал, и остановился, пока другой лакей бгомъ отправился до лощить барану о моемъ прізд. Мертвая тишина царствовала въ этой половин дома. Отъ нечего длать деталь осматривать комнаты. Зала была въ два свта, съ круглыми, верхними окнами, со стнами, окрашенными свтло-шоколаднаго цвта краской. Группы играющихъ наядъ занимали простнки, т же наяды играли и по всему потолку. Вся мебель залы была старинная съ инкрустаціей, и обитая голубымъ нсколько полинявшимъ штофомъ. Густыя драпировки, стариннаго фасона, на золотыхъ стрлахъ, обшитыя тяжелою бахромой, закрывали нижнія окна. Я пошелъ дальше. Гостиная была тоже велика, тоже въ два свта, съ балкономъ, стны здсь были разрисованы, по блднозеленому поло, разноцвтными китайскими аттрибутами, старинная золоченая мебель, разставленная симметрически, была обита китайскою матеріей, шитою шелками. Та же матерія драпировала окна. Худенькая, длинная, на тошсихъ ножкахъ, старинная рояль, розоваго дерева, скромно стояла у стнки. Столы и подстольники огромныхъ зеркалъ, занимавшихъ простнки, были мраморные на золоченыхъ ножкахъ. Третья комната, обитая желтымъ штофомъ, была готическая, съ рзною мебелью, надленною узкими и высокими спинками. Ею кончался домъ, она выходила въ корридоръ, куда вела одна изъ дверей валы. Я пошелъ назадъ, хозяинъ все еще но показывался, и я усплъ, осмотрть столовую, съ аттрибутами охоты, картинами, изображавшими крупны дичи, плодовъ, овощей и прочаго, съ стариннымъ серебромъ, коллекціей чучелъ и лпными украшеніями. Комнаты были мрачны: на всемъ лежалъ отпечатокъ времени и давешнихъ барскихъ затй. По разказамъ я ожидалъ большаго. Къ столовой, выходившей на дворъ, примыкала и верхняя галлерея, соединявшая домъ съ флигелемъ. Галлерея эта освщалась сверху и вмщала на стнахъ своихъ по два рада фамильныхъ портретовъ. Три поколнія родственниковъ, кто въ пудр, кто въ уродливомъ костюм первой французской имперія, кто въ гигантскомъ ток, или съ огромными хохлами тридцатыхъ годовъ, кто въ современномъ, хотя и устарвшемъ костюм, привтливо смотрли изъ золоченыхъ рамъ своихъ и, казалось, въ веселой компаніи припоминали свое проведшее. Это собственно не картины были, а дешевое малеванье мстнаго живописца. Я не пошелъ дале въ виднвшуюся на конц галлереи билліардную, и предпочелъ вернуться въ залу, заслыша на лстниц знакомый голосъ Отлетаева.
— Ослы! кричалъ онъ на людей — сто разъ вамъ повторялъ:
Проситъ, принять, сказать что дома!..
— Извините! обратился онъ ко мн.— Mille pardons. Эти дураки опростоволосились, увидавъ незнакомое и прекрасное лице ваше, что и не съ ними одними случается, а Богъ знаетъ для чего, заставала васъ взойдти на лстницу, блуждать по этимъ неуклюжимъ сараямъ, которые посвящены воспоминаніямъ и торжественнымъ обдамъ въ два моего тезоименитства, а не просили внизъ, гд давнопредупрежденная Нина приняла бы васъ въ мое отсутствіе, въ боле современныхъ комнатахъ. Извините, извините…
— Помилуйте, сказалъ я,— минуты моего ожиданія протекли незамтно, среда этой старинной обстановка…. я любовался…. а теперь здороваюсь.
— Ахъ, въ само’ дл, здравствуйте! вскрикнулъ Отлетаевъ.
— Здравствуйте! молвилъ я.
— Какъ ваше здоровье? комически спросилъ онъ,— слава Богу? Слава Богу лучше всего. Не хотите ли закусить съ дороги и съ прескверной, надо замтить, дороги. До обда далеко. Пойдемте пока сюда, въ кабинетъ….
Мы вошли въ корридоръ, изъ котораго дверь налво вела въ надворный кабинетъ, оклеенный дубомъ подъ лакъ, съ рзнымъ карнизомъ, уставленный такою же мебелью, обитою бархатомъ. Кабинетъ былъ лучше прочихъ комнатъ.
— Сядемте! куда хотите? спрашивалъ хозяинъ, указывая на диванъ и кресла.— Не взыщите за безпорядокъ…. Не хотите ли сигару?… Или…. я и забылъ…. завтракать вы хотите? Въ такомъ случа скажите, чего хотите?
— Что дадите! сказалъ я.
— Все есть! замтилъ хозяинъ,— кром птичьяго молока, разумется, да какихъ нибудь глупостей въ род страусовыхъ мозговъ, соловьиныхъ языковъ и прочей дряни. Все есть! Чего хотите, то и принесутъ.
— Право, я не знаю, сказалъ я, озадаченный.— Ну, хоть котлету.
— А съ чмъ? Я совтую вамъ спросить котлету съ свжими шамнийьонами въ папильотк.
— Прекрасно, пустъ такъ и будетъ.
— Слышалъ? спросилъ хозяинъ лакея,— а мн спроси телячью ножку, съ каперцами и оливками.
— Слушаю-съ! сказалъ лакей и, обратясь ко мн прибавилъ:— вино какое кушать изволите?
— То есть, быстро замтить хозяинъ,— какого вы захотите теперь именно отвдать, какимъ
Залить горячій жиръ котлетъ?
— Лафиту, что-ли, вымолвилъ я, крайне удивленный.
— Слышишь? спрашивалъ опять корнетъ лакея.— А мн чего бы глотнуть? шато д’икему разв? Выпью! кончалъ онъ утвердительно.
Лакей поклонился и вышелъ.
— Гд вы были, спросилъ я,— когда я пріхалъ? въ саду?
— Почти въ саду, вонъ въ томъ домик, это mon-plaisir: я тамъ живу почти. Да нельзя же: тамъ считки, репетиціи, другая жизнь, дятельность, все кипитъ…. весело.
— Что же это вы репетируете? у васъ своя музыка?
— Три: духовная, роговая и инструментальная, хоръ пвчихъ, труппа драматическая, балетъ,— однимъ словомъ все, что только можно себ представить. Не говорилъ ли я вамъ, что и все люблю? Да дайте срокъ, день великъ, все это я вамъ покажу…. у меня составлена и программа ныншняго двя, то есть вообще того дня, въ который бы вы ни пріхали ко мн: вотъ отчего и изумленіе моихъ дураковъ въ минуту вашего прізда.
— Вы очень любезны.
— А вы вдвое. Мн пріятно показать кои зати, со всею любезностью, а вамъ надо смотрть, скучать не показывая виду, смяться въ дуоги надъ чудакомъ Отлетаевымъ и длать серіозный видъ — все это вдвое любезне. Да впрочемъ, и то сказать:
Пускай зовутъ меня вандаломъ,
Я это имя заслужилъ….
И хотя, конечно, не вполн какъ Репетиловъ, а все-таки:
Обманывалъ жену, танцовщицу держалъ,
да, держалъ Парашку. Она и теперь въ трупп. Удивительное было творенье, то есть просто:
То вдругъ прыжокъ, то вдругъ летятъ.
Вотъ вы все увидите. Дрянь стала, а впрочемъ, она вамъ въ качуч и станъ совьетъ и разовьетъ, и быстрой ножкой ножку бьетъ, и все, что только можно себ представить… А удивительная эта комедія: ‘Горе отъ ума’ Пробовалъ ставить, нтъ, дураки не поймаютъ, не умютъ читать стиховъ, не выдаютъ, разбойники, красотъ, рубятъ себ сплеча…. снялъ съ репертуара.
— Что вы теперь ставите? спросилъ я.
— Видите ли, скоро именины Нины…. ахъ, рима!… примемъ къ свднію! Такъ я готовлю ей сюрпризъ и ставлю піесу съ превращеніями, пресмшную, подъ заглавіемъ: ‘Вотъ такъ пилюля! что въ ротъ, то спасибо’. Надо вамъ замтить, что докторъ на дняхъ прописалъ жен пилюли, до того непріятныя, что она съ трудомъ можетъ проглотитъ ихъ: слдовательно одно заглавіе піесы должно уже разсмшить Ниночку.
— Ну, а машины?
— Выписалъ.
— Откуда?
— Изъ Москвы. Знаете ли, во что мн обойдется этотъ вечеръ?
— Не дешево, я полагаю.
— Тысячъ въ шесть.
— Неужели серебромъ? спросилъ я.
— Gomme vous le dites fort lgament. У меня есть знакомый, который къ длу и не къ длу все отпускаетъ эту уродливую ‘разу. Не короче ли было бы просто сказать oui?
— Я думаю. Ужь это не Великодольскій-ли?
— А вы его знаете? Предводитель вдь, вы имъ не шутите. О Господи! Ты все зришь и все Ты терпишь!
— Я у него былъ въ город. Хотлъ быть сюда.
— Ну что жъ, милости просимъ! у насъ про вс готовь обдъ
Для званыхъ и незваныхъ.
А вотъ завтракать-то что не даютъ, это удивительно. Избаловался мой Michel, который давно ли былъ просто Мишка!
Не усплъ этого выговорить Отлетаевъ, какъ три лакея вошли въ комнату. Одинъ взялъ по небольшому круглому, столику въ каждую руку и поставилъ ихъ, одинъ противъ моего кресла, а другой къ дивану, на которомъ сидлъ хозяинъ. Прочіе два лакея поставили каждый по серебряному подносу на приготовленные столики и вс трое вышли. Передо мной на серебряномъ поднос стоялъ приборъ, крошечное блюдо съ горячей котлетой въ папильотк, бутылка лафиту и замороженная бутылка шампанскаго. Все серебряное, кром тарелки: она была настоящаго китайскаго фарфора. Хозяину подали точно также его порцію, только вмсто лафита стояла передъ нимъ бутылка д’икема.
Мы принялись за наши порціи.
— Эй! крикнулъ хозяинъ.
Лакей вошелъ.— Барыня завтракала?— Кушали-съ.— И дти?— Кушали-съ.— И вс кушали?— Вс-съ.— А кто есть ихъ чужихъ внизу?— Антонъ Иванычъ Трезвонинъ-съ.— Пріхалъ?— Князь Евгеній Васильичъ.— И онъ тутъ?…— Иванъ Иванычъ Огородъ-съ.— А?— Василій Васильевичъ Великодольскій.— Ужъ здсь?— Да еще Николай Петровичъ Хвостиковъ.— А, рдкій гость. Еще кто?— Агафонъ Аннсимычъ-съ.— Ну этотъ не всчетъ. Что же? Вс завтракали?— Вс-съ.
— Люблю, чтобъ у меня кушали, и много кушали, и хорошо кушали. А шампанское подавали? обратился онъ опять къ лакею.
— Подавали-съ.
— Пили?
— Мало съ.
— У меня, обратился корнетъ ко мн,— все есть, въ одномъ только недостатокъ….
— Въ чемъ же это?…
— Въ вод. Да еще въ квас. Ни воды, ни квасу у меня не подаютъ, а не угодно ли шампанскаго…. та же вода.
— Ужасная система, замтилъ я,— можно истомиться отъ жажды.
— Впрочемъ, продолжалъ онъ,— тайно отъ меня, когда я не вяжу, можно пить и воду…. Вели-ка ты — обратился корнетъ къ лакею — если снесли со стола шампанское, отдать его въ монплезир музыкантамъ, актерамъ и актрисамъ, а Саш скажи, чтобъ не пила: ей вредно, я ей пришлю фруктовъ и пирожнаго отъ обда. Ступай.
Лакей поклонился и вышелъ.
— Извините, сказалъ Отлетаевъ,— что я при васъ вхожу въ эти подробности, но у меня каждый день таки исторія.
Я попробовалъ лафитъ: вино было отличное. Мы позавтракали и принялись курить.
— Эй! крикнулъ хозяинъ,— убирая!
Вошедшій лакей взялъ подносъ хозяина и вышелъ, но другой, стоявшій въ корридор, вошелъ, и взявъ мой подносъ, проходилъ уже отъ хозяина, чтобы тоже уйдти.
— Постой-ка! крикнулъ Отлетаевъ лакею:— поди-ка сюда.
Лакей съ подносомъ подошелъ къ барину, который взявъ тарелку и, сбросивъ съ нея бумажку, служившую папильоткою съденной мною котлеты, громко крикнулъ: Это что такое? и поднося тарелку къ самому носу лакея, продолжалъ: — что это такое? А? Давно ли говорено: чуть изъянъ, чуть царапина, не подавать? Давно ли говорено? А? это что? Эту тарелку я давно замтилъ, давно не веллъ подавать, а вы все свое: срамить меня хотите!
И съ этимъ словомъ Отлетаевъ сильно хватилъ тарелку объ полъ: рдкая дорогая вещь разпалась на три неровные куска. Затмъ онъ слъ, а лакей, поставя на минуту подносъ, спокойно поднялъ черепки и съ тмъ и съ другимъ вышелъ. Настало молчаніе.
— Вы не разсердитесь, спросилъ я хозяина,— если я сдлаю вамъ одинъ нескромный вопросъ?
— За кого жъ вы меня принимаете?
— Бить такую дорогую посуду доставляетъ вамъ удовольствіе?
— Нтъ, но мн досадно, какъ смли они подать вамъ тарелку съ царапиной.
— Которой я даже и не замтилъ.
— Да я-то видлъ,— я далеко вижу. Точно у меня нтъ тарелокъ въ дом! Терпть не могу безпорядка! Люблю, чтобъ все было хорошо и ново: вдь только то и хорошо, что ново. Мы сами хороши только пока молоды, а ужъ тарелки и подавно. Не годится — такъ ну ее къ чорту! Она свое отжила, теперь ее не подадутъ больше: вотъ для чего я ее разбилъ, а не для того, чтобъ пустить пыль въ глаза. Кого и чмъ удивишь нынче? Я жизнь не понимаю иначе какъ такою, какою я ее веду. Мн это пріятно, я и длаю. Безразсудно, можетъ быть, глупо, сознаюсь, но но могу, привыкъ. Мн все ни почемъ, увряю васъ.
— Конечно, сказалъ я,— если средства позволяютъ, отчего же.
— Средства? спросилъ онъ,— какія средства? Откуда? Все заложено. Лтомъ доходовъ нтъ. Одинъ только кредитъ и вывозить. Да вотъ какъ, я вамъ скажу: мсяцъ тому назадъ продалъ лсу на двадцать тысячъ серебромъ. Много денегъ?
— Много, отвчалъ я.
— Туда, сюда, машины, жалованье артисткамъ, то, с, въ городъ, въ лавки позаплатилъ, чтобъ кредитъ-то былъ. Ну, хорошо кажется, а какъ вы думаете, сколько у меня теперь въ наличности осталось денегъ?…
Онъ пріумолкъ, какъ бы ожидая отъ меня отвта.
— Неужели только тысяча рублей?
— Два двугривенныхъ, продолжалъ онъ, и вышвырнулъ ихъ изъ жилетнаго кармана на столъ.— Теперь вы врите, что я не пускаю пыль въ глаза? Я мотъ, страшный, презрнный мотъ, низкій, отвратительный мотъ, потому что у меня есть жена ангелъ, которую я люблю по своему, дти, которыхъ я боготворю тоже по своему, несчастныя дти, которыхъ я могу пустить по-міру, и пущу когда нибудь, даже скоро, дти, которыя въ нищет проклянутъ пагубное мотовство отца…. Я гнусный, подлый мотъ, но не фанфаронъ, не двуличный человкъ, я весь тутъ, на-лицо…. вотъ что такое корнетъ Отлетаевъ!
Онъ задумался и долго мы сидли молча.
— Э! да что тутъ думать! вскрикнулъ онъ весело.— Разв вы за тмъ ко мн пріхали, чтобъ видть, какъ иногда и на ною особу находитъ грусть? За чмъ унывать, когда самъ виноватъ, или когда дьяволъ-теща въ дом, которая то и дло говоритъ мн, что я калифъ на часъ…. Она, старая вдьма, помнить эту оперу, знаетъ, что мои дти нищіе, что я погубилъ Нину, а Нин выдаетъ вс мои шалости, минутныя заблужденія, легкія привязанности…. она ссорить насъ, эта старая амфибія! Надо забыться, надо развлечься, надо доказать ей, старой, что она вретъ, когда пророчитъ мн суму…. а она только въ этомъ и не вретъ…. вотъ и льется шампанское и гремитъ музыка, а тамъ, что у меня иногда на душ, до этого ей, старой куриц, нтъ дла. Пойдемте внизъ, я вамъ покажу ея каріозную фигуру. Внизу цлое общество! Пойдемте…. пойдемте!… Только не удивляйтесь, что я съ вами такъ откровененъ, я не могу иначе. Пойдемте.
Онъ весело схватилъ меня за руку и, напвая арію изъ Донъ-Жуана, повлекъ меня за собой внизъ но лстниц.
Низъ состоялъ изъ такихъ же трехъ комнатъ: залы, съ блыми мраморными колоннами, за которыми вдоль стнъ тянулись лавки, обитыя пунцовымъ бархатомъ, и величаво красовалась рояль Вирта, изъ гостиной, съ двумя окнами и балконною дверью, выходившею на жировую террассу, которая двумя отлогими лстницами, въ вид pente douce, примыкала къ желтымъ дорожкамъ великолпнаго цвтника, и наконецъ изъ будуара, обитаго блымъ штофомъ, полнаго всевозможной роскошной мебели, цвтовъ, деревьевъ, картинъ, всего, однимъ словомъ, что только можетъ присниться молодой избалованной женщин. Занавски будуара были кружевныя, покрытыя другими изъ голубаго муара, которымъ была обита и вся мебель. Когда мы сошли съ хозяиномъ въ этотъ пріютъ современной роскоши, все общество находилось на террасс, уставленной со всхъ сторонъ померанцевыми деревьями въ цвту и сквозною чугунною, бронзированною мебелью, покрытою коврами и шитыми подушками. Нина, высокая, стройная, граціозная, но весьма блдная женщина, лтъ двадцати-шести, съ густыми блокурыми локонами, взбитыми la neige, въ роскошномъ неглиже, обшитомъ кружевами, сидла на диван, небрежно играя шелковистою шерстью крошечнаго кингъ-чарльса, лежавшаго на ея колняхъ, и меланхолически смотря куда-то вдаль. Прямо противъ нея, прислонясь къ одной изъ колоннъ, поддерживавшихъ балконъ втораго этажа, стоялъ въ живописной поз до нельзя разрисоваиный Трезвонинъ. У другой колонны, ближе къ Нин, стоялъ молодой человкъ лтъ осьмнадцати, блый и розовый, съ густыми, вьющимися по плечамъ темными волосами, съ едва пробивающимся пушкомъ сверхъ розовой губки, похожій боле на переодтую женщину, чмъ на мущину. Юноша, одтый безукоризненно, держался весьма приличію, большіе синіе глаза его поминутно взглядывали на граціозный образъ задумчивой Нины, не обращавшей на него никакого вниманія. Великодольскій, также важно, какъ и всегда, сидлъ на стул и объяснялъ что-то облеченному въ сренькое трико Огороду, который сидлъ съ нимъ рядомъ, хлопалъ глазами и отмахивался, длинною вткой фуксія въ цвту, отъ мухъ осаждавшихъ его сильно напомаженные сденькіе, коротко остриженные волоски. Какой-то худенькій господинъ, съ маленькимми усиками, съ сладкою улыбкой, одтый въ весьма узкое и короткое платье, но прилично, объяснялъ что-то пожилой съ сдыми буклями, подъ кружевнымъ чепцомъ, дам, какъ я догадывался, матери Нины. На дорожкахъ вдали виднлись бгавшія дти и плавно выступавшія женщины, вроятно гувернантки. Какой-то старичокъ, весь въ желтой нанк, сидлъ уединенно на скамь подъ кустомъ акаціи и, казалось, о чемъ-то думалъ. Такъ было сгруппировало все общество, когда мы шумно и весело вступали съ хозяиномъ на террассу. Представляя меня жен своей, онъ прибавилъ:
— Похожъ-ли на то описаніе, которое я теб объ немъ сдлалъ?
— Сережа только и бредилъ вами, сказала мн Нина, пріятнымъ, но слабымъ голоскомъ, премило улыбаясь,— и и очень рада, что вы доставили вамъ удовольствіе видть васъ у себя.
Я поклонился, чтобъ не скакать какой нибудь пошлой фразы.
— А вотъ и Аграфена Матвевна! сказалъ мн корнетъ, повертывая меня къ пожилой женщин въ чепц.— Не правда ли, что очень врны вс т эпитеты, которыми я украшалъ почтенное имя Аграфены Матвевны?
Закусивъ губы, я поклонился. Нина вспыхнула.
— Еслибъ вы знали, Аграфена Матвеева, какими красками описывалъ я ему, продолжалъ онъ, указывая на меня,— всю вашу любезность, кротость и смиреніе, ангельскій вашъ характеръ, нжное ко мн вниманіе, однимъ словомъ, вс ваши добродтели, которыя вы скрываете часто подъ личиной гнва, вотъ какъ въ эту минуту. Но это гнвъ притворный…. рвется кружево-то…. рвется!
Аграфена Матвевна, блдная отъ злости, строго посмотрла на дочь, но кисло улыбнувшись мн, прошипла:
— Сереженька у насъ большой балагуръ… вы его извините…. надо мною все потшается… конечно я стара…. смшна стала… не могу по модному….
— Сергй Васильевичъ превеселаго характера, сказалъ я.
— Да, говорила старуха,— все шутитъ! кажется злость какую нибудь скажетъ, анъ это шутка выходить.
— Ну, будетъ вамъ любезничать-то, замтилъ мн корнетъ,— какъ разъ влюбитесь и увезете Аграфену Матвевну…. пропалъ я тогда.
— Кто про кого, отозвалась старуха,— а мы все про своихъ, и опять взглянула на дочь, которая то блднла, то краснла и посылала умоляющіе взгляды то матери, то мужу.
— Этого франтика вы знаете? спросилъ меня Отлетаевъ, указывая на юношу, только-что поднявшаго розу, которую измявъ уронила Нина.
Не имю удовольствія.
— Молодо, зелено, неопытно, продолжалъ корнетъ.
— Князь Евгеній Чернорижскій! весь вспыхнувъ, тоненькимъ голоскомъ, но съ чувствомъ оскорбленнаго самолюбія, сказалъ юноша.
— И только! замтилъ неумолимый хозяинъ.
Юноша вспыхнулъ снова, и замтилъ: — Будущее впереди….
— Разумется не сзади, смясь отозвался корнетъ.
— Корнетомъ-то быть и я могу, кончилъ князекъ.
— Вотъ люблю! быстро сказалъ Отлетаевъ,— люблю за то, что оборвалъ — и, поцловавъ его въ лобъ, обратился къ тещ: — Аграфена Матвеева!…
— Ну, опять за меня, прошипла она.
— Обрывайте меня почаще, я васъ еще сильне любить буду! сказалъ корнетъ ы, снова обратясь къ князю, спросилъ:
— Ты на меня не сердишься?
— За что же? Не въ первый разъ! отвчалъ юноша.
— И не въ послдній.
— Ну вотъ видите!
— Молчи, дай срокъ! лучшій персикъ твой, конфеты тоже, варенье….
— Видите, вы опять начинаете, замтилъ князь.
— Согласись, что ты дитя. Я за то тебя я преслдую, что ты корчишь большаго. Ну скажи, что ты дитя.
— Нтъ, сказалъ князь, взглянувъ на Нину,— не дитя.
— Ну, право, ты дитя, настаивалъ корнетъ.
— Да?
— Нтъ.
— Ну такъ берегись, война.
— Пускай будетъ война.
— Какъ бы не просить пардону.
— У васъ? спросилъ князь. Никогда!
Я между тмъ отошелъ къ Великодольскому, который отпустилъ мн какую-то баснословную, страшную фразу на созданномъ имъ язык. Огородъ крикнулъ мн: Припоминаю!
Но я спшилъ добавить:
— Какъ восемь мсяцевъ тому назадъ мы встртились съ вами у Антона Ивановича? Мн очень пріятно, какъ ваше здоровье?
— Ничего! пробасилъ Огородъ, и пока я пожималъ руку Трезвонина, прибавилъ:
— Припоминаю!
— Что знали моихъ родителей?…
— Зналъ.
— Что были у нихъ въ дом?…— Былъ….— Что батюшку покойнаго встрчали въ клуб….— Встрчалъ….— А потомъ съ тхъ поръ я не видали?— Нтъ!— Онъ скончался въ Петербургъ, продолжалъ я.— Жаль!— Какъ у васъ урожай?— Плохъ.— Это не хорошо.— Нтъ!
— Браво! крикнулъ Отлетаевъ, обращаясь ко мн:— вы геній! вы, открыла способъ разговаривать съ Иваномъ Ивановичемъ.
— Хорошъ! басилъ Огородъ, и положивъ мощную руку на плечо мое, прибавилъ:— люблю.
Въ это время Трезвонинъ, взявъ меня подъ руку и отводя всторону, спросилъ.
— Ну, что Нина?
— Прелесть, отвчалъ я.
— А замчаете вы какъ она блдна? Но еслибъ вы знали… часъ тому назадъ я пріхалъ съ Великодольскимъ…. этого было довольно…. но какъ тяжело!…
— Да, жарко, отвтилъ я.
— Какое раздолье для посторонняго наблюдателя, но страшно, увряю васъ, быть не простымъ зрителемъ, а….
Трезвонинъ опустилъ глаза и манерился, а я отошелъ было въ сторону.
— Что вы это шепчетесь? спросилъ корнетъ?— Не новая ли побда? разказъ о любви? О счастливецъ!
— Нтъ-съ, сказалъ Трезвонинъ, опуская глаза,— мы говорили, такъ, о пустякахъ.
— А посмотрите, продолжалъ хозяинъ, адресуясь ко мн,— какая странная игра природы! сличите князя и Трезвонина: та же близна, свжесть, тотъ же румянецъ…. это удивительно…. Который теб годъ? обратился онъ къ князю.
— Въ сентябр будетъ девятнадцать, сказалъ юноша, вытягива^ какъ можно выше воротнички рубашки.
— А вамъ, Антонъ Ивановичъ, сколько бишь, я что-то забылъ….
— Мн? пищалъ онъ, потупляя глаза,— пусть это ршатъ дамы….
— Нина! который годъ Трезвонину?
— Не знаю! нехотя и лниво отвчала Нина.
— Аграфена Матвевна? спросилъ хозяинъ.
— Ахъ, батюшка, проговорила она,— что я воспріемницей его была, что ли? Почемъ мн звать?
— Чужихъ имній мн ль не знать! продолжалъ онъ. Что — до меня, то я не могу надивиться свжести Трезвонина.
— Это…. съ весною, пищалъ онъ, потупляя глаза.
— Ты просто вторая Ninon de Lanclos, только въ мужскомъ плать.
— Кто это такая?… спросилъ Трезвонинъ.
— Неужто ты не знаешь? Вс знаютъ эту женщину….
— Ахъ позвольте! вспомнилъ! пищалъ Трезвонинъ.— Это было въ Москв…. Французенка?…. брюнетка?..
— Мы вс покатились со смху….
— Припоминаю! забасилъ Огородъ….
— И ты Нинону?… сквозь слезы спросилъ Отлетаевъ, и снова дружный взрывъ общаго хохота раздался на террасс и слился со стукомъ ножей, вилокъ и тарелокъ, которыми гремли накрывавшіе въ зал на столъ люди.
Мало по малу хохотъ стихъ, и среди общаго молчанія раздавался тонкій голосъ молодаго человка съ усиками, обращавшагося къ Аграфен Матвевн.
— Нтъ-съ, говорилъ онъ,— напрасно вы приписываете мн небывалыя добродтели. Что за важность, что я хорошо служилъ, былъ адъютантомъ, да бросилъ службу? за то я теперь занимаюсь устройствомъ своего имнія. Вдь это не жертва, мн вдь это пріятно — живу себ покойно, въ деревн, на рукахъ у меня братишки, забочусь объ ихъ будущности, да покою старушку матъ, да съ чистая совстью гляжу на свтъ Божій.
Молодой человкъ задумался было на минуту, но потомъ вставъ, повернулся на коблукахъ и сказалъ:— А впрочемъ какъ вамъ будетъ угодно!
Я удивился такому неожиданному переходу.
— Ахъ, я и забылъ, сказалъ мн Отлетаевъ: позвольте мн познакомить васъ съ Николаемъ Петровичемъ Хвостиктиковынъ.
— Который часъ? спросила Нина.
— Скоро четыре, сказалъ князь.
Нина лниво встала, поцловала собачку и взявъ ее на руки пошла къ двери:
— Ты здорова? спросилъ ее мужъ….
— Д… да…, отвчала она съ гримасой.
— Отчетомъ блдна?…
— Н.. не знаю….
Корнетъ обнялъ ее, поцловалъ въ лобъ и пропустилъ въ дверь гостиной, пройдя которую Нина скрылась въ будуаръ. Князь и Трезвонамъ проводили ее глазами.
— Василій Васильевичъ! не ссть я намъ въ пикетъ пока до обда? спросила старуха Великодольскаго, который изъявилъ на это ‘все согласіе.’ — Столикъ бы, Сереженька, зашипла она.
— Давно бы такъ, только не здсь, а въ гостиной….
— Оно и лучше!… замтила старуха.
— О, смиреніе!… шопотомъ произнесъ Отлетаевъ, и крикнулъ:— фонъ! Агафонъ!…
— Задумчивый желтенькій старичокъ поднялъ голову.
— Бги! крикнулъ ему корнетъ,— вели подать столъ и карты.
— Ладно! сказалъ старикъ,— а то, карты старыя, или то новый?
— Старыя, сказала старуха,— мы вдь по копечк?
Великодольскій презрительно улыбнулся и слегка пожавъ плечами, сдлалъ такой жесть, которымъ хотлъ сказать: ‘ршаюсь и по копйк!’
— Ладно-то… произнесъ старикъ и ушелъ въ залу, а Аграфена Матвеева съ Великодольскимъ поплелась въ гостиную.
Между тмъ Трезвонинъ, взявъ князька подъ руку, пустился съ ныть въ припрыжку въ садъ. Хвостиковъ, погрузившійся было въ задумчивость, вдругъ произнесъ, не вдомо къ кому обращаясь: — А впрочемъ какъ вамъ будетъ угодно! перевернулся и отправился тоже въ садъ.
— Скажите мн, ради Бога, обратился я къ хозяину.— что это у него за странности?
— Да такъ-себ. Нтъ нтъ, да и отпуститъ какое-нибудь изреченіе. Это такъ у него шутка, въ род остроты, что ли!.. Думаетъ я онъ о чемъ Про себя, да вдругъ вслухъ и отвтитъ, право не знаю. А дльный человкъ, очень не глупый малый, хозяинъ хорошій. Только выпить любить.
Тутъ вбжали на террассу дв двочки, одна лтъ семи, другая еще меньше, въ сопровожденіи двухъ спутницъ, рябой, толстой Нмки, и худенькой, вертляой и кокетливой Француженки. Дти бросились къ отцу. Онъ заставилъ ихъ приссть мн и потомъ посадилъ обихъ къ себ на колни. Двочки ласкались къ нему и цловали его щеки и руки.
— Eh bien! обратился онъ къ Француженк,— comment a va-t-il?
— Mais fort bien, отвчала она, вертясь и отарашваась.
— Ce que je sais…. началъ было корнетъ…
— Voyons….
— C’est qne vous etes jolie….
— Ah! bah!
— Et ce qne je sens…. продолжалъ онъ.
— Ce qne vous sentez…. повторила она.
— Je ne le dirai pas! кончилъ корнетъ и, взявъ ее за руку, заплъ:
Ce que j’pronve en te voyant!
Француженка вырвала руку и, указывая глазами на меня и потомъ на Аграфену Матвееву, все видвшую въ открытое окно, погрозила ему пальцемъ, что не скрылось отъ входившей въ эту минуту на террассу Нины, измнявшей прежній туалетъ на другой, боле нарядный. Голубое барежевое платье съ затканными воланами: ловко сидло на ея стройномъ стан, и почти изчезало подъ обильными складками большой черной кружевной косынки, черное же кружево, накинутое на свтлые локоны, прикрывало два роскошные букета разноцвтныхъ гвоздикъ, граціозно воткнутыхъ въ ея огромную косу.
— Мила, сказалъ корнетъ, увидавъ жену.— Не правда ли мила? обратился онъ ко мн,— Уметъ одться. Тьма вкуса! Да ужъ ига одно доказываетъ, что вкусъ есть, если меня выбрала въ мужья.. Правда, Нина?
— Д… да! отвчала она нехотя.
— Вы куда нибудь дете? спросилъ я.
— Я? переспросила она,— нтъ….
— Извините, продолжалъ я,— судя по изящному туалету вашему я полагалъ, что….
— Я одлась къ обду….
— Назначенье женщины — нравиться, замтилъ хозяинъ.
— Но не рядиться, прибавила Нина.
— Нарядъ выдаетъ еще больше красоту женщины, продолжалъ онъ,— она должна гордиться этимъ даромъ неба…. Нравиться, обязанность женщины.
— Слушаться, вотъ обязанность жены, замтила Нина:— ты этаго хочешь, и я исполняю твое желаніе: мняю туалетъ четыре раза въ день.
— И прекрасно! Эти наряды такъ идутъ въ теб….
— Ведите ли, обратилась она ко мн,— прежде онъ любилъ Яшу въ нарядахъ, а теперь…. теперь онъ любить наряды на Нин: жать почему и почти только и длаю, что одваюсь.
— Вы несправедливы къ Сергю Васильевичу, замтилъ и.