КОРНЕТЪ ОТЛЕТАЕВЪ
КОРНЕТЪ ОТЛЕТАЕВЪ
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ И ПОСЛДНЯЯ.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ И ПОСЛДНЯЯ.
XI.
XI.
Корнет Отлетаев, Кугушев Григорий Васильевич, Год: 1856
Время на прочтение: 53 минут(ы)
По прибытіи въ Подкосихино, первымъ моимъ дломъ было заняться помщеніемъ для еши. Съ этою цлью веллъ я очистить одинъ изъ флигелей дома, снабдить его кое-какою мебелью, устлалъ полы коврами, углы и окна заставилъ всякими растеніями и цвтами, и такимъ образомъ устроилъ, на скорую руку, свтлый, чистый и покойный пріютъ. Въ этомъ временномъ гнздышк, еша, какъ больная, помятая въ когтяхъ коршуна птичка, спасенная случайно, должна была расправить крылышки, чтобъ снова улетть за дальнія моря. Когда вс приготовленія къ пріему еши были сдланы, я позвалъ къ себ Арину, женщину пожилую съ весьма умнымъ лицомъ, бывшую когда-то горничной и вышедшую по любви замужъ за кучера. Арина вошла и поклонилась.
— Знаешь ты, спросилъ я ее,— село Сережино?
— Какъ не знать, сударь! отвчала она,— у меня еще тамъ роденька есть: кумы Анисьи дочь, если знать изволите, Агаьи, такая дородная, Богъ съ ней, двка, еще маленечко раскосовата, такъ вотъ эта-то, Агаья, кумы-то моей дочь, тамъ отдата за сына коровницы Аксиньи, еще у ней и дочки есть: актерскую, что ли, прости Господи грха, должность править, а брата-то ея звать Антономъ, вотъ что кумы-то моей Анисьи дочку Агаью за себя а его-то мать, Антонова-то, Аксинья, мн сестра троюродная приходится по матушк по покойной, Ален, что еще при вашемъ ддушк, царствіе ему небесное, въ большомъ почет была, такъ вотъ оно, сударь, родство-то, выходитъ, какое, слдственно какъ мн Сережина не звать….
— Ну, ступай же ты туда. Большой-то домъ минуй, понимаешь?
— Понимаю, сударь.
— Какъ минуешь большой-то домъ, придетъ другой домъ наймше…. и его минуй…. слышишь?
— Слышу, сударь: оба дома минуй….
— Минуешь оба дома, началъ я,— придетъ третій, такой высокій да узкій….
— Тычкомъ, молвила Арина,— я вдь его знаю: видла, какъ бывало пойдешь провдать Агаью, кумы-то моей Анисьи дочь, вотъ что….
— Знаю, знаю, перебилъ я ее,— вотъ придетъ домъ, что, какъ, ты говоришь, тычкомъ… Тамъ живетъ барышня….
— Барышни, повторила Арина.
— Звать ее едосья Анисимовна….
— едосья Анисимовна, продолжала повторять Арина.
— У ней въ услуженіи старуха….
— У ней старуха, вторила Арина.
— А какъ ее зовутъ, не знаю….
— Какъ зовутъ, не знаете? спросила Арина.
— Скажи ты этой старух: я, молъ, за барышней. Слышишь?
— Слышу, сударь.
— А барышня ужъ тамъ знаетъ.
— Знаетъ, повторила Арина.
— Возьми ты ея вещи, уложи, все какъ слдуетъ, да съ барышней и прізжай сюда.
— Сюда? молвила Арина.
— Да, отвчалъ я.— Подешь ты въ карет….
— Въ карет, повторила Арина.
— А мужъ твой кучеромъ….
— Что жъ? ему можно завсегда предпочесть меня…. Я за него шла-то не отъ сохи, а изъ господскаго, сударь, дома. Съ бабушки вашей покойной. Дай Богъ ей царствіе небесное, тоже въ каретахъ зжала, не хуже другихъ прочихъ. Тоже была не изъ послдя ихъ. Бывало, отъ лакейства одного отбою нтъ, не то что отъ господъ. Да вотъ по глупости своей всми презрла, пошла за навозную кучу, прости Господи грха! такъ какъ же ему меня не предпочесть?
— Ну, хорошо, пусть онъ тебя предпочитаетъ, только ты сдлай что и говорю.
— Будьте безъ. сужденія, отвчала Арина,— въ акурат представлю вашей милости.
— Только смотри тамъ не болтай много, не хорошо, барыня пожалуй узнаетъ.
— Сережинская-то? спросила Арина.— Отъ этой разв что утаишь? Ей Парашка, что въ плясуньяхъ, прости Господи грха, вс ре зонты представляетъ.
— Ты почемъ знаешь? спросилъ я.
— Кому же и знать, сударь, если не намъ? На то у насъ тамъ сродственники. Дворни тоже у нихъ большая, тоже промежъ себя разговоры имютъ: такъ какъ же намъ не знать.
— Ты пожалуй знай, да только не болтай. Знаешь пословицу: шь пирогъ съ грибами, а языкъ держи за зубами?
— Оно такъ, сударь, сказала Арина,— да вдь и то сказать: хлбъ-соль шь, а правду ржь.
— И то правда, замтилъ я.— Ну, ступай же въ Сережино, я на тебя надюсь.
— Ужъ будьте, сударь, безъ сумлепія, сказала Арина и съ поклономъ вышла.
Но я былъ въ сомнніи. Я боялся молвы, и хотя мн приходили въ голову фразы въ род слдующихъ: ‘пусть говорятъ, что хотятъ, мн какое дло’?… или, ‘стану я дорожить мнніемъ людей, которыхъ я не знаю, да и знать не хочу’, однако, все же я боялся молвы, по крайней мр не могло быть мн пріятно, что я сдлаюсь на время баснею узда, но длать было нечего, и я махнулъ рукой.
Въ назначенный день пріхала еша, опоздавъ нсколькими часами по причин грязи. Надо было видть, съ какою радостью бгала она по дому, осматривая вс комнаты, пересаживаясь съ мста на мсто, смясь и плача какъ ребенокъ. То ходила она очень серіозно по зал, то вдругъ принималась бгать и кружиться, какъ бы пробуя силы и желая убдиться, дйствительно ли ей возвращена свобода. Однакожъ я съ грустію замчалъ, что посл каждаго излишняго движенія, или долгой рчи, она съ трудомъ переводила дыханіе, и даже принуждена бывала ссть, и затмъ слдовалъ сухой, отрывистый кашель. Въ эти минуты лицо ея принимало страдальческое выраженіе и смуглыя ручки скрещались на груди. Неужели, думалъ я, предчувствіямъ бдной еши, суждено сбыться? Мн не хотлось убждаться въ дйствительности этой болзни, такъ безпощадной для юныхъ организмовъ, и чуть лишь еша снова нсколько оживлялась, я уже успокоивался.
Когда еша пріхала, я сидлъ на террасс, не смотря на дождливое время. Она весело вспорхнула ко мн, и посл многихъ задушевныхъ словъ признательности, пожелала обжать садъ, примыкавшій къ дому.
— Пожалуй, сказалъ я,— только сыро, наднь калоши.
— Скажите, какія нжности! отвчала еша,— я безъ нихъ обойдусь.
— Намочишь ножки.
— Заодно ужъ, сказала она, и пошла было съ лстницы.
— Какъ заодно? разв он у тебя мокры?
— Да, съ утра!
— Какъ съ утра? вскрикнулъ я.
— Видите ли, я трусиха, боюсь очень на горахъ, да на мостахъ, грязно, карета раскатывается — просто ужасъ! Я вышла на мосту, а онъ мягкій такой, и попала въ лужу. Какъ же я смялась….
— Ножки то такъ мокрыя и остались?
— Такъ и остались. Что жъ было длать-то?
— Поди же, перемни обувь, вели натереть ноги виномъ….
— Зачмъ баловаться! сказала смясь еша.
— Можешь простудиться.
— Ну что жъ, простужусь, заболю, умру….
— Полно вздоръ говорить, тономъ ментора промолвилъ я.
— Кому по мн плакать? на что я нужна? туда мн и дорога!
— Ну полно же. Озябли ножки-то?
— Нтъ. Да стоитъ ли толковать? Если и озябли — согрются.
И съ этимъ словомъ еша пустилась стрлою посаду. Однакожъ къ вечеру она казалась утомленною. Я показалъ ей новое ея мстопребываніе, отъ котораго она сначала пришла въ неописанный восторгъ, а потомъ снова впала въ какую-то апатію, два яркія пятна горли на ея щекахъ.
— Что съ тобою? спросилъ я.
— Ничего, отвчала она, стараясь улыбнуться.
— Здорова ли ты?
— Какъ всегда, сказала она.
Я взялъ ее за руку. Рука пылала какъ въ огн.
— Какъ горяча у тебя рука, замтилъ я.
— Всегда такъ къ вечеру.
Я внимательне посмотрлъ на ея руку, окраины ладони была ярко розовыя.
‘Скверно’, подумалъ я, и сказалъ:— не жаръ ли это?
— Какой жаръ! сказала она,— мн холодно, только руки горячи.
— Видишь, началъ я,— ты простудилась, намочила ноги. Напейся горячаго…. надо возбудить испарину.
— Ахъ, ужъ она мн и то надола каждое утро!… А потомъ такая вдругъ слабость, продолжала еша,— а тамъ кашель….
— Все простуда.
— Нтъ, сказала она: — кашлянешь, больно… иногда, смотришь, кровь….
— Неужели кровь? вскрикнулъ я.
— Да, только рдко…. я вдь знаю, что у меня чахотка.
— Вдь вотъ придумаетъ человкъ….
— У меня и матушка умерла въ чахотк, и братъ старшій тоже: отчего же и мн не быть въ чахотк, да еще отъ этакой жизни?
Притворно посмявшись и по возможности успокоивъ ешу, я пожелалъ ей доброй ночи и отдалъ ее съ рукъ на руки Арин. На другой день еша чувствовала себя нехорошо, кашель былъ чаще и сильне, но она не обратила на это вниманія, весело прибжала ко мн, парадная я живая, болтала и смялась, но опять къ вечеру почувствовала себя хуже. Обдали мы вдвоемъ, и я замтилъ, что аппетитъ у ней былъ прекрасный, надъ чмъ она сама очень трумила. Я приписалъ это вліянію свжаго воздуха, моціону и прогулкамъ. Такъ прошла недля, другая, еша все бодрилась, хотя минутами сильно страдала. Слдя за нею постоянно, я молча замчалъ перемну, она худла не по днямъ, а по часамъ, не блдны, а какъ-то прозрачны были ея щеки, зловщія пятна разгорались ярче и ярче, чудные глаза ея блистали изъ глубокихъ своихъ впадинъ, но какимъ-то неровнымъ огнемъ, какъ пламя догорвшей свчки, то ярко вспыхивая, то тускня. Часто иль приходило въ голову послать за докторомъ, тмъ боле, что молодой, недавно пріхавшій въ нашъ уздный городъ докторъ Адамъ Адамычъ пользовался уже порядочною репутаціею, во какъ сказать объ этомъ еш? Это затрудняло меня. Чтобы не пугать больной, я придумалъ представить ей доктора, какъ частнаго человка, какъ гостя, пріхавшаго навстять меня. И дйствительно, я послалъ за докторомъ, встртилъ его на крыльц и сообщилъ ему мою мысль. Молодой докторъ, оказавшійся весьма милымъ, образованнымъ и умнымъ нмцемъ, согласился за мое предложеніе, и я представилъ его еш какъ знакомаго, что ее очень смутило, тмъ боле, что она не была предувдомлена о его прізд и не успла уйдти во флигель, куда обыкновенно убгала, чуть только кто-нибудь подъзжалъ къ дому. Посл минутнаго смущенія, еша оправилась, разговоръ сдлался общимъ, и все пошло очень хорошо, докторъ уморительно говорилъ по-русски, что очень смшило больную, и онъ могъ наблюдать надъ нею. Долго слдилъ докторъ за ешей, и наконецъ очень ловко обиняками выпыталъ у ней все что знать желалъ, вставляя между каждыхъ двухъ вопросовъ какой-нибудь анекдотъ или искаженную русскую ‘разу. еша, не подозрвая обмана, высказывала все, что безвременно подкашивало ея существованіе.
Докторъ совтовалъ ей сидть въ коровник, пять кобылье молоко і многое другое, но такимъ ломанымъ языкомъ, что еша не переставала смяться.
Къ вечеру ей по обыкновенію стало хуже. Когда мы остались одни, а спросилъ доктора:
— Ну что?
— У ней чахотка, отвчалъ онъ хладнокровно.
— Неужели въ самомъ дл?
— Это врно.
— Но она можетъ прожить еще долго…
— Н…н.. н… а! издалъ докторъ.
— Неужели въ вашей наукъ нтъ такого средства, которое бы могло остановить развитіе болзни.
— Нтъ, отвчалъ онъ.— Можно поддерживать силы больной: вотъ и все! особенно въ чахоткахъ простудныхъ.
— А разв у ней простудная чахотка?
— Разумется.
— Теперь я припоминаю, сказать я,— дв недли тому назадъ она промочила ногу.
— Ну вотъ видите, отвчалъ онъ,— это усилило только болзнь. Она давно простудилась и давно больна…. А если она еще простудится, тогда капутъ.
— А если ее беречь, поить молокомъ, она можетъ жить?
— Н..н.. н.. а!… опять тотъ же звукъ испустилъ докторъ, и мы разстались.
Я просилъ его хоть въ недлю разъ извщать больную. Между тмъ до меня доходили слухи, что по примру катящагося комка снгу и принимающаго огромные размры, повсть о пребываніи у меня еши переходила изъ устъ въ уста съ разными прибавленіями, не лишенными ядовитой желчи подъ личиной сердобольнаго сожалнія. Злые языки терзали меня и ешу на части, надляя насъ разными эпитетами и придумывая объ насъ разныя небылицы. Одни говорили, что я увезъ какую-то двушку, дочь бднаго дворянина, что общалъ на ней жениться и не исполнилъ этого, что отецъ отъ этого сошелъ съ ума, а она сдлалась больна, и что даже докторъ здитъ. Другіе утверждали, что еша — замужняя женщина, бросившая мужа и дтей, и промнявшая спокойную семейную жизнь на поэтическое затворничество. Тамъ утверждали, что она просто цыганка московскаго табора, въ другомъ мст говорили за достоврное, что еша — Француженка знатной фамиліи. Вс впрочемъ прибавляли, что мы влюбились другъ въ друга въ Сережин, что я увезъ ее оттуда, вслдствіе чего у меня произошелъ разрывъ съ корнетомъ Отлетаевымъ. Одна только Марья Ивановна Взморьева, пожилая вдова сосдка, мать пересплыхъ разрумяненыхъ двъ, съ приличнымъ негодованіемъ увряла всхъ, что и, человкъ свтскій и богатый, ршился тайно отъ семьи моей, обвнчаться съ какою-то авантюристкой, вмсто того чтобъ искать руки какой-нибудь благородной двицы. Трезвонинъ же, пискунъ Трезвонинъ, уврялъ всхъ и каждаго, что ему тяжело видть моральное паденіе людей. Вс эти толки доходили не только до меня, но и до еши, и я замчалъ, что ей было больно чувствовать себя причиною обвиненій, падавшихъ на мою беззащитную голову. Такъ прошелъ мсяцъ. Докторъ здилъ каждую недлю. еша на моихъ глазахъ пила козье молоко и, казалось мн, стала нсколько бодре, но Нмецъ не переставалъ сомнительно отзываться о состояніи ея здоровья, и на вс мои вопросы отвчалъ многозвучнымъ: Н. н. н… а!…
Однажды, когда докторъ только-что ухалъ, а мы сидли съ ешей въ гостиной, потому что вечера становились для нея слишкомъ холодны, она меня спросила:
— Что это, я не пойму: взаправду Адамъ Адамычъ докторъ, или только штуки строитъ?
— А что?
— Такъ, мн бы хотлось знать. Только вы правду скажите…
Я былъ въ затрудненіи, что ей отвчать, однако разсудивъ, что рано или поздно нужно же будетъ сказать ей истину, отвчалъ:
— Онъ, точно, докторъ, еша.
— Зачмъ же вы меня обманывали? спросила она.
— Видишь ли: теперь теб гораздо лучше, а когда я счелъ нужнымъ послать за докторомъ, ты была нездорова, я не хотлъ тебя тревожить, и вышло все къ лучшему. Онъ далъ теб совтъ, посмотрлъ на тебя….
— Зачмъ же онъ теперь-то здитъ, если мн лучше….
— Для тебя же….
— Разв я такъ больна? спросила она….
— Нтъ, конечно….
— Неужто умирать надо? Неужто у втирать, когда и только И жить-то начала какъ сюда перехала. Неужто скоро?…
— Э, еша! съ чего ты придумываешь такія вещи, право?
— Вы мн лучше скажите….
— Что же я теб скажу? жизнь ваша въ вол Бога….
— Оно такъ, но вдь докторъ знаетъ. Онъ вамъ не говорилъ?
— Можетъ ли онъ сказать? и стану ли я спрашивать?
— Спросите. Я бы хотла знать.
— еша, ты только себя разстроиваешь…. Если намъ не открыта минута смерти, стало быть не надо и допытываться, на что?…
— На то, сказала еша,— чтобы ухать отсюда, скорй ухать въ Москву, тамъ покрайности у меня тятенька — похоронить. А здсь-то умирать — вамъ хлопотъ надлаешь. Отпустите меня въ Москву.
— Если докторъ позволитъ, мы подемъ вмст.
— И здсь хорошо, здсь очень хорошо! говорила еша,— а надо хать. Вамъ можетъ надо здсь быть, по хозяйству? Я бы съ Ариной могла ухать. И то сказать, можетъ-быть вамъ разсчетъ составитъ меня отправить-то? Я бы я здсь умерла, пожалуй, все равно, еще лучше, да надо покаяться, повиниться тятеньк. Онъ меня благословитъ передъ смертью-то. Покрайности я, умирая, увижу родное лице… А то, что я? чужая для всхъ!… всмъ больная-то въ тягость, васъ тоже по рукамъ, по ногамъ связала. Ишь что по сосдству-то мелютъ! А кабы знали да вдали, не то бы сказали! Да впрочемъ вотъ удемъ, и забудутъ. А тамъ я выздоровлю…. вдь не умирать же въ самомъ дл съ этихъ поръ…. Иногда, вдь, что не придетъ на умъ, а какъ поразмыслишь, даже смшно: извстное дло, я больна, да не такъ же, чтобы вотъ возьми да въ гробъ клади. Поживемъ еще! Да?
— Ну, конечно! черезъ силу молвилъ я.
— Что жъ такое, что чахотка? Вонъ у меня бабушка, тятенькина мать, до сихъ поръ въ чахотк-то живетъ. Вотъ живетъ же. А вдь ея годы не съ моими сравнять. Ей вдь, люди говорятъ, за восьмой десятокъ перевалило. Ну, а мн до нея далеко еще!
ешя рзко засмялась, но этотъ смхъ больно отозвался въ моемъ сердц. Мн стало тяжело и невыносимо грустно. Когда черезъ недлю пріхалъ докторъ, и я сообщилъ ему необходимость хать, онъ отвчалъ, что путешествіе нисколько не вредно, если только оно не слишкомъ быстро, или не сопряжено съ возможностью простуды. еша съ радостью узнала о докторскомъ позволеніи, и мы условились хать въ Москву въ послднихъ числахъ августа, тмъ боле, что уборка хлбовъ приходила къ концу, и я зналъ примрно, чего можно было ожидать отъ тогдашняго урожая и на что надяться. Я желалъ самъ, еще больше еши, ухать, не столько боясь осени, которой не терплю, сколько отвтственности за слабое созданье, брошенное случаемъ на мое попеченіе. Впрочемъ я съ удовольствіемъ замчалъ, что т послднія капли, которыя прописалъ ей докторъ на дорогу, производили сильное дйствіе, видимо поддерживали ослабвшія силы еши и пробуждали въ ней засыпавшую энергію. Желаніе ли скоре увидать Москву, ея родину, или суматоха, слышавшаяся въ дом, какъ неизбжное слдствіе всякаго отъзда, возбуждала бодрость еши, только она суетилась, бгала изъ дому во флигель и обратно, укладывала свои вещи, дарила многія изъ нихъ Арин и другимъ приближеннымъ къ ней дворовымъ женщинамъ, и безъ умолку забавляла меня своею простодушною болтовней. Я молча радовался этой перемн, и грустное сомнніе смнялось уже надеждой. Однакожъ я не былъ покоенъ вполн: я съ ужасомъ помышлялъ о предстоящихъ встрчахъ еши съ отцомъ и графинею и боялся за послдствія, зная, какъ пагубны могутъ быть моральныя потрясенія для ея слабой и щедушной организаціи. Наканун нашего отъзда, назначеннаго на другое утро, еша вошла въ мою комнату съ листомъ чистой бумаги, который положила передо мною.
— Какая я дура, сказала она,— что не училась и вотъ писать-то я не умю. А то, я бы написала на стн во флигел: здсь я была счастлива.
Меня тронули эти простыя, задушевныя слова.
— Впрочемъ, продолжала она,— я попробую. Послушайте, завтра мы удемъ. И мн ужъ больше не бывать въ Подкосихин…. чмъ же я могу благодарить васъ? Какую память оставлю? Вотъ я придумала: напишите мн, пожалуста, только покрупне, мое имя на этомъ лист.
— Изволь, сказалъ я,— написать твое имя?…. изволь….
— Просто напишите только: еша, и больше ничего….
Я ваялъ карандашъ.
— Только крупне пишите.
Я написалъ ея имя очень крупными буквами.
— Написали? вотъ миленькій! Ну дайте мн этотъ листъ.
Я исполнилъ ея желаніе.
— И карандашикъ-то одолжите….
Она взяла карандашъ, придвинулась къ столу и начала очень медленно срисовывать на томъ же лист свое имя, написанное мною. Сначала дло не ладилось. Одна буква была выше другой, третья ложилась косо, четвертая криво.
— Ишь какъ дурно! замчала еша.— Не хорошо вдь? спрашивала она меня посл нсколькихъ не удавшихся попытокъ.— Вотъ теперь никакъ лучше! разсуждала она, продолжая копировать четыре завтныя буквы.
Наконецъ, исписавъ весь листъ, еша набила руку и могла четко и ровно вывести свое имя.
— Порядочно? спросила она меня.
— Очень хорошо, отвчалъ я, и еша казалась весьма довольною.
Мы вышли въ столовую, гд напившись чаю, я предложилъ еш успокоиться и раньше лечь для того, чтобъ раньше встать, а когда она ушла, я занялся съ бурмистровъ, которому долго читалъ отеческія наставленія. Наконецъ, отдавъ послднія приказанія, я снова вошелъ въ кабинетъ, служившій также и спальнею. Когда я легъ на диванъ, замнявшій мн постель, я прочелъ на стн крупно, четко и рзко написанное имя еши. Простившись со мною, она должно-быть другимъ ходомъ прошла въ мою комнату и оставила въ ней свое имя, какъ вчное, неизгладимое воспоминаніе, какъ скромную, деликатную и нмую признательность за то, что я для нея сдлалъ и что въ самомъ-то длъ было исполненіемъ самой простой обязанности каждаго порядочнаго человка помочь ближнему. Правда, этотъ ближній была двушка, и двушка хорошенькая, но я все-таки не чувствовалъ къ ней ничего похожаго на любовь, потому ли, что разность воспитанія слишкомъ была мн ощутительна, потому ли, но другому ли, только я не любилъ ея, хотя сильно сочувствовалъ ея положенію.
Когда мы на другое утро сли въ карету, окруженную провожавшею насъ дворней. еша залилась горькими слезами.
— Отчего это мн такъ грустно? сказала она, — точно и на смерть ду!
Карета тронулась. еша зарыдала.
— Прощай Подкосихнио! прощай навкъ! прощай мое счастье! повторяла она сквозь душившія ее слезы.
Я старался всячески успокоить ее, но она не слушала, никакихъ увщаній и продолжала горько плакать. Долго плакала она, наконецъ новые предметы, смнявшіе другъ друга, стали занимать ея вниманіе.
— Эхо чья деревня? спрашивала она.— Ахъ какой, большой домъ! А все не то, что въ Подкосихин! Это чье имніе?— продолжала она спрашивать, пока однообразная качка экипажа не утомила, слабаго ея тла и она не заснула. Мы хали тише обыкновеннаго, останавливаясь на ночлегъ, нарочно для того чтобы не вовсе истощить умученную грудь еши, но благодаря прекрасной дорог и яснымъ днямъ, на четвертыя сутки пріхали въ Москву.
Въхавъ въ заставу, я взялъ извощика, и отправился въ гостинницу, предварительно приказавъ Кузьм проводить ешу въ одинъ изъ тхъ огромныхъ домовъ, гд каждый, этажъ раздленный на нумера, содержится какою-нибудь мадамой, отдающею меблированную комнату, разгороженную на три неровныя части, отъ двадцати до пятидесяти рублей серебромъ въ мсяцъ, со столомъ. Еще на послдней станціи отдалъ я еш ея деньги, которыя были у меня на сохраненіи. На другой день но утру, я отправился въ домъ тетушки, гд узналъ отъ швейцара, что она на дач, и съ этою встью явился въ нумеръ нши, которая встртила меня очень весело. Мн казалось, ей лучше.
— Ну, какъ твое здоровье? спросилъ я.
— Страя псня! отвчала она.— Стоитъ ли говорить? все тоже потому же. Видно, весь вкъ придется маяться.
— Хорошо ли теб здсь?
— Ничего.
— Какъ ночь провела?
— Кашляла.
— Это нехорошо. И точно теб здсь покойно? продолжалъ я спрашивать.
— Право ничего. Особенно на время….
— Ну еша, началъ я: — я узналъ, тетушка на дач.
— Скажите! всегда бывало въ это время и передемъ, какъ передемъ.
— Надо намъ къ ней създить…. продолжалъ я,
— Надо-то, надо…. только страшно.
— Ну, что длать! сегодня вечеромъ я за тобой заду….
— Такъ скоро? спросила она.
— Чмъ скоре, тмъ лучше, замтилъ я.— У ней теб будетъ покойне.
— А какъ въ избу сошлетъ?
— Можетъ ли быть?
— Кто ее знаетъ, каковъ часъ. Какъ мы прідемъ, и она въ тотъ день или наканун проиграла, ну, непремнно сошлете въ избу…
— Успокойся, еша, я ее уговорю, умаслю,
— Ишь вы какіе ловкіе! сказала еша:— она и на васъ-то зла, она и васъ-то, пожалуй, протурить, чего добраго.
— Все равно, попробуемъ. Если протуритъ, такъ по крайней мр будемъ знать, что протурила….
— Знаете, что? начала еша: — създите вы прежде одни, тамъ мы и увидимъ, что она скажетъ.
— Это только терять время. Я ужъ себ составилъ планъ, только слушайся, хорошо будетъ.
— Я — пожалуй, если вы хотите. Мн вдь все равно, поздно ли, рано ли, бды не миновать… а все какъ-то страшно. Не лучше я, знаете что….
— Что?
— Это я только такъ, къ примру…. вы не сердитесь.
— Да говори, что такое?
— Не лучше я намъ, то есть мн-то, помимо граини, да прямо къ тятеньк, бухъ ему въ нога, да и сказать ему: такъ и такъ, виновата я, окаянная, инда изчахла, вся я тутъ, длай со мной что хочешь!
— Что жъ изъ этого будетъ?
— А будетъ, что я останусь здсь и буду себ жить сама и себ. Деньги же у меня есть.
— А когда выйдутъ? спросилъ я.
— У меня много денегъ! А брилліянты-то вы забыли? Продадимъ и закутимъ.
— Ну хорошо, а когда и эти деньга выйдутъ, настаивалъ я,— тогда что?
— Тогда? переспросила еша: — тогда продамъ платья. На что мн эти шелки-то? я къ нимъ не привыкла. Вещи кой-какія есть, шубу, все съ себя поспущу и длу конецъ. За то поживу покойно, въ свое удовольствіе, щей горшокъ, да самъ большой. А тамъ, глядишь, и смерть подойдетъ. Тогда, милости просимъ. Теперь-то еще рано бы, ну а тогда….
еша махнула рукой.
— Ты бредишь, еша, началъ я:— долженъ же я объяснить тетушк все какъ было! И когда она у меня спросить о теб, когда она узнаетъ, что ты въ Москв, когда услышитъ, что Анисимъ былъ у тебя, или ты у него, что я ей скажу на это, чмъ я оправдаю этотъ поступокъ? И наконецъ тетушка, и такъ уже предубжденная противъ тебя, ожидающая, можетъ-быть, одного твоего раскаянія, чтобъ забытъ все прошлое, не должна ли она видть въ этомъ поступк одну черную неблагодарность съ твоей стороны? А главное не забудь, что твой отецъ у ней… Придетъ я ей въ голову, что ты готова пожертвовать всею будущностью, готова лучше прожить послдніе гроши, продать послдній тряпки, умереть даже, чмъ показаться на глаза женщин, на которую теб взглянуть и совстно, и стыдно. Эту благородную черту могу понять я, погону что я знаю коротко твой характеръ, но не. тетушка, которая никогда не задавала себ этой задачи. Она пойметъ иначе этотъ поступокъ, и ты сама посл будешь раскаиваться.
— Правда, правда, твердила еша:— ваша правда!…
— Впрочемъ, длай какъ знаешь. Мое дло было сказать. Ты вольна располагать собою….
— Поду] сказала еша ршительно: — только видитъ Богъ, страшно!…
Холодный потъ смочилъ корни черныхъ волосъ ея, трепетъ пробжалъ по всхъ членамъ.
— Сегодня въ восемь часовъ я за тобой заду, сказалъ я.
— Ну, была не была! молвила она:— зазжайте!…
— Жди же меня!
— Еще бы! только вотъ что! я не знаю, какъ мн быть? у меня пть ни одного кисейнаго платья, все шелковыя, да такія богатыя! Какъ я въ этакомъ наряд покажусь графин-то? Ну, какъ платье-то мое вдругъ, да не въ примръ лучше ей будетъ? Пропала тогда моя головушка! Что она подумаетъ?
— Однься проще, какъ можно проще. Выбери платье потемне, безъ отдлки, чтобъ не бросалось въ глаза….
— А шляпку-то надвать….
— Ну, ужь право я не знаю….
— Или просто платочкомъ накрыться?
— Ужь это какъ ты сама разсудишь.
— Ахъ ты Господи! Вотъ кажется лучше сквозь землю провалиться, чмъ туда хать….
— Будь смле, сказалъ я.
— И что я ей скажу? и какъ я на нее взгляну? я и понять не могу…. О сю пору лихорадка треплетъ!
— Авось все пойдетъ какъ по маслу….
— Вы ужь за меня, миленькій вы мой, заступитесь въ ту пору-то, да хорошенько заступитесь….
— Все сдлаю, что только могу, отвчалъ я, идя къ двери,— о свиданія!
— Ахъ какъ страшно, какъ страшно! твердила еша, провожая меня до двери: — вы не можете представить.
Я вышелъ въ корридоръ. На довольно большомъ пространств отъ ешиной двери до лстницы встртился мн высокій, стройный, черный господинъ въ венгерк, съ усами, который все ходилъ взадъ и впередъ мимо отворенныхъ въ нумера дверей, ища, вроятно, встрчи съ знакомымъ уже личикомъ какой-нибудь горничной, или даже самой госпожи. Фигура знакомая, подумалъ я, одинъ изъ безчисленныхъ искателей приключеній. Дальше съ шумомъ, громомъ и топотомъ юркнула мимо меня удалая двица, съ густо накрахмаленными юбками, высоко взбитыми висками и папироской во рту. Удалая двица нагло окинула меня взглядомъ, и дунувъ на кончикъ самодльной папироски, осыпала себя разлетвшимися далеко вокругъ нея искрами. Въ нсколькихъ шагахъ отъ нея, робко держась стнки и робко куря папироску, слдовалъ безбородый и вроятно влюбленный юноша, съ ярко запылавшимъ, при встрч со мною, румянцемъ на дтскихъ, атласныхъ щечкахъ. На лстниц встртилъ я другія неизбжныя въ этой публичной, нумерной жизни лица, лакея въ засаленномъ сюртук, единственнаго слугу на все количество постояльцевъ, и разбитную горничную какой-нибудь не мене разбитной барынька, стоявшихъ на одной изъ площадокъ, облокотись на чугунный перила, свся внизъ головы и по своему любезничая. Дале тяжелою поступью, гремя подковными сапожищами, и грубымъ голосомъ ворча что-то себ подъ носъ, совершалъ не въ первый можетъ-быть уже разъ, свое безплодное восхожденіе съ перваго на четвертый этажъ, счетомъ двсти слишкомъ ступеней, обманутый въ своихъ ожиданіяхъ, злосчастный извощикъ, напрасно отыскивающій свшаго безъ торгу и пропавшаго безъ всти сдока…
Побывавъ кой-гд съ визитами, пообдавъ и отдохнувъ дама, а снова пріхалъ въ нумера. Когда я вошелъ въ комнату еши, она давно уже ждала меня я была совсмъ одта. Ни ней было сренькое индйскаго кашемира платье съ небольшимъ воротникомъ въ род кардиналки. Переднее полотнище, талія, отвороты рукавовъ и вся пелерина были вышиты шелкомъ подъ цвтъ платья, недорогаго по матеріи, но купленнаго цною золота за превосходное шитье. Розовая лента на ше и сренькая же прозрачная волосяная шляпка на розовомъ подбо, украшенная только одною большою розою, довершала простой, но изящный туалетъ еши. Она надвала блдно-розовыя перчатки, держа въ одной рук простой батистовый платокъ съ набивною розовою же каемкою. Слабая, блдная, изнуренная болзнью, еша все еще была хороша въ этомъ наряд, и будь я на мст тетушки, и бы все простилъ хорошенькой двочк.
— Я готова, сказала еша,— платья проще не нашла, только вотъ шитье-то это…
— Авось съ рукъ сойдетъ! Подемъ!
— Ахъ, боюсь!…
— Смлымъ Богъ владетъ….
— Ну! что будетъ, то будетъ!… демъ! сказала ршительно еша, и накинувъ ея плечи бурнусъ, пошла къ двери.
Мы вышли въ корридоръ. еша заперла дверь своего нумера я положила ключъ въ карманъ. Мы отправились. Встрчавшіяся намъ лица оглядывали насъ съ ногъ до головы и весьма подозрительно улыбались. Въ дверяхъ швейцаръ съ чмъ-то поздравилъ меня. еша, свъ въ карету, насилу могла перевести духъ, оттого что, не смотря на вс мои замчанія, черезъ всю лстницу пропрыгала съ ступеньки на ступеньку.
— Вотъ видишь, сказалъ я ей,— что ты съ собою длаешь! какъ хорошо не слушаться….
— Это я не оттого…. я сама знаю, что длаю…. мн такъ страшно…. сердце точно тисками схватило…. а въ груди-то что, лучше не говорить.
И дйствительно во всю дорогу еша была въ какомъ-то раздраженномъ нервическомъ состояніи: то прижималась она плотно въ уголъ кареты, какъ бы желая согрться, то распахивала бурнусъ и высовывала голову въ окно, чтобы какъ будто освжать пылавшія щеки. Отрывистыя фразы, часто лишенныя всякаго почти смысла, пересыпала она не натуральнымъ, нервическимъ смхомъ, который смнила нсколькими слезинками, и на оборотъ.
— Куда онъ такъ спшитъ, этотъ кучеръ? говорила она:— еще успемъ пріхать. Велите ему хать тише.
Когда же онъ сдерживалъ нсколько лошадей, чтобы дать вздохнуть измученной пар, еша замчала, что мы демъ слишкомъ тихо, и ужъ ей казалось, что чмъ скоре настанетъ минута тяжелаго свиданія, тмъ лучше. Я съ своей стороны высказалъ вс фразы, употребляемыя въ подобныхъ случаяхъ, и все-таки, какъ всегда бываетъ, нисколько не успокоилъ взволнованной двушки.
— Никакъ ужь это Паркъ? спросила она, когда вы, прохавъ гостиницу Яра, свернуло съ шоссе направо.— Близко!…
Я остановилъ карету въ нсколькихъ саженяхъ отъ тетушкиной дачи и сказалъ еш:
— Ну, посиди пока въ карет, а я схожу къ тетушк.
— А какъ же я-то? спросила она.
— Я все узнаю, какъ и что, отвчалъ я,— и если все кончится благополучно, я кликну кучера.
— Да давъ же я одна-то войду?
— Я тебя высажу около террассы…. тамъ увидимъ какъ сдлать, посиди только.
— Вы поскоре, кричала мн вслдъ еша.
Я разсчелъ, что гораздо лучше застать тетушку врасплохъ, и потоку не пошелъ въ ворота на парадное крыльцо, гд лакеи, увидавъ меня, предупредила бы тетушку о коемъ прізд, и она придумала бы предлогъ, чтобъ отказать мн, а направился прямо къ калитк, выходившей на шоссе. Я думалъ взойдти такимъ образокъ на террассу, и безъ доклада, какъ снгъ наголову, неожиданно предстать въ гостиной предъ изумленныя очи графини. Я нарочно оставилъ ешу въ карет, чтобъ, въ случа отказа, избавить ее отъ убійственнаго неудовольствія лично снести его, какъ и многія другія униженія, которыхъ весьма естественно было ожидать при различіи въ положенія этихъ двухъ женщинъ. Я отворилъ калитку и не безъ робости взошелъ на знакомую террассу. Гостиная я зала были ярко освщены, но ни въ той, ни въ другой комнат не было никого. Въ кабинет тетушка царствовалъ непроходимый мракъ. Тишина въ дом была удивительная. Я вошелъ въ залу очень тихо, чтобы не разбудить лакеевъ, по всей вроятности дремавшихъ въ передней, и думалъ, куда бы могла дваться тетушка и почему ея нтъ въ гоетмной. Мысль, что она ухала куда-нибудь на вечеръ, мелькнула-было въ ум моемъ, но освщеніе комнатъ ясно доказывало присутствіе хозяйка. Прошло нсколько минутъ тревожнаго ожиданія, ничто не нарушало тишины, я сидлъ молча и неподвижно, вдругъ изъ кабинета показалась тетушка въ сромъ муаровомъ плать, въ богатой блой мантиль съ кружевами и такомъ же чепц, украшенномъ пунцовыми маками. Тетушка была великолпна, и я заключилъ, что она вроятно детъ на вечеръ, и могъ бы безъ ошибки сказать къ кону. Тетушка подошла къ зеркалу поправить въ послдній разъ свои букли, и увидла въ немъ мою приближающуюся фигуру. Слабый крикъ изумленія вырвался изъ ея груди, она быстро оглянулась и навела лорнетъ въ ною сторону….
— Кто тамъ? спросила она, какъ будто не довряя ни глазамъ, ни стеклахъ лорнета.
— Это я, ma tante, отвчалъ я разшаркиваясь.
— Извините, начала она,— я не имю удовольствія знать васъ и удивляюсь безпечности моихъ людей.
— Что вы имете удовольствіе знать женя, это неоспоримая истина, сказалъ я:— что же касается до вашихъ людей, они нисколько не виноваты: я вошелъ черезъ террассу.
— C’est bravement, pour ne pas dire autrement, violer la consigne, сказала тетушка, пожиная плечани.
— Утопающій хватается за соломенку. Я долженъ былъ употребить хитрость, чтобы имть возможность объясниться съ вами. Иначе вы бы не приняли мели.
— Конечно нтъ, посл того, что вы сдлали….
— Пока а ничмъ, кром чести, не могъ уврить васъ въ моей невинности, я сносилъ съ смиреніемъ мое изгнаніе, во когда, вооруженный доказательствами, я не боюсь боле никакихъ обвиненій, и желаю объясниться съ вами и тмъ самымъ доказать, какъ дорожу вашимъ расположеніемъ.
Эта орава очень понравилась тетушк, но она съужла скрыть улыбку удовольствія и сказала:
— Однакожь поступки ваши сильно противорчатъ словамъ…
— Напротивъ, быстро перебилъ я ее,— этотъ годъ изгнанія я употребилъ на то, чтобы отыскать ешу.
— И что же?
— Я нашелъ ее.
— ешу? быстро спросила тетушка,— вы нашли ешу?… гд же она? что же она?… Впрочемъ,— продолжала она, мгновенно измняя тонъ,— поздравляю васъ съ находкой. Какое мн до нея дло? что можетъ быть общаго между мною и этой….
Тетушка не договорила и приняла строгое и даже презрительное выраженіе, но я пересталъ Отчаиваться, вспоминая, что первый порывъ былъ въ пользу еши. Тетушка продолжала стоять, ей было очень тяжело, но что она выдерживала для того только, чтобы не посадятъ женя. Я показывалъ видъ, что не замчаю этого маневра.
— Да, началъ я,— еша найдена. Но еслибъ вы только видли ее….
— Пожалуста не надйтесь….
— Вотъ какъ это было, началъ я снова.— Но это цлая исторія, вы устанете слушать ее стоя, сядемте, или сядьте вы, а а буду стоя разказывать, пока вы не сжалитесь….
— Какіе пустяки, сказала тетушка и вроятно бы покраснла, если бы не была и безъ того румяна:— сядемъ и послушаемъ, надо быть снисходительной до-нельзя.
Мы сли, и я вкратц разказалъ какимъ образомъ нашлась еша. Въ подтвержденіе моихъ словъ я показалъ ей письма Отлетаева.
— Отлетаевъ? какая водевильная фамилія, замчала тетушка:— судя по вашему разказу, онъ человкъ не нашего круга. Провинціялъ! Я удивляюсь, какъ она, воспитанная въ моемъ дом, могла находить что-нибудь привлекательное въ такомъ человк. Да что, пустая двчонка!…
— Теперь вы сами видите, до какой степени вы были ко мн несправедливы, когда, основываясь на однихъ подозрніяхъ, обвиняли меня въ похищенія еши. Теперь я оправдался, теперь все должно быть кончено. Иначе свтъ, непосвященный еще въ возникшія, между нами отношенія, можетъ ихъ узнать или угадать, и тогда наши два имени, тсно связанныя, будутъ переходить изъ устъ въ уста, про насъ сочинятъ цлую исторію, съ разными прикрасами, что конечно будетъ весьма непріятно. Этой исторія придадутъ характеръ скандалезности: скандалезная исторія въ вашемъ дом! неминуемо тнь отъ нея ляжетъ и на ваши добродтели, не говоря уже о моихъ добродтеляхъ. Меня конечно, оправдаютъ, а васъ обвинятъ. Злые языки долго не умолкнутъ, и это будетъ просто невыносимо. Слдовательно, вамъ необходимо, для свта до крайней мр необходимо, подать мн руку примиренія, тмъ боле, что я такъ блистательно оправдался…. Не правда ли?
Тетушка, не совсмъ убжденная въ моей правот, подала однако дв руку и сказала: