Софья Пушкарева, Гегидзе Борис Михайлович, Год: 1901

Время на прочтение: 175 минут(ы)

СОФЬЯ ПУШКАРЕВА.
Повcть.

Warum willst du dich von uns Allen
Und unsrer Meinung entfernen,
Ich schreibe nicht euch zu gefallen,
Ihr sollt was lernen.
Goethe.

I.

Каждый смотритъ на міръ со своей точки зрнія и то, что кажется одному обыкновеннымъ и скучнымъ, для другого часто является прелестнымъ.
Для четырнадцатилтней Сони Любимовой все было прекрасно на дтскомъ рождественскомъ вечер, куда она пріхала въ первый разъ въ своей жизни. Красота этого дня, начавшаяся еще рано утромъ, когда она стала завивать себ волосы въ клочки газетъ и примрять платье, все время усиливалась и усиливалась, и когда Соня пріхала въ клубъ, она попала точно въ особое сказочное царство.
Раздвшись въ уборной, приколовъ бантики и расправивъ волосы, съ веромъ въ тонкихъ рукахъ, одтыхъ въ блыя перчатки, Соня съ мамой вышли въ аванъ-залъ. Было какъ разъ во время — самый разгаръ танцевъ. Аванъ-залъ былъ полонъ народу, взрослыми и въ особенности дтьми. Отовсюду слышался говоръ, смхъ, и все это походило на жужжаніе улья. Пройдя въ главный залъ и скользя неувренно по блестяще-гладкому полу маленькими ножками, обутыми въ темныя съ помпонами туфли, и стараясь не разъединиться съ мамой, она остановилась около толпы не танцующихъ, полукругомъ плотно облегавшей залъ. Два кадета, увидавъ ее, потснились и посмотрли на нее сверху, когда она проходила. Она вышла впередъ, въ кругъ, гд танцовали, и остановилась.
Вся огромная зала была залита свтомъ, исходившимъ изъ переливавшихся огнями люстръ, прившенныхъ къ потолку. Было такъ свтло, что она даже на мигъ зажмурилась. Сотни мальчиковъ и двочекъ, начиная съ самыхъ маленькихъ въ разноцвтныхъ рубашечкахъ, панталончикахъ, голубыхъ и розовыхъ платьицахъ, гимназистовъ въ синихъ съ серебреными галунами мундирчикахъ, кадетовъ съ красными шитыми золотомъ воротниками и кончая взрослыми барышнями и офицерами съ звенвшими шпорами, все это танцовало, кружилось, сіяло и смялось. Маленькіе неуклюже перебирали ножками, стараясь не сбиться съ такта, съ серьезными лицами, старшіе скользили легко, плавно, точно плыли. И все это вертлось, и все это неслось куда-то, и все было счастливо и прелестно.
‘Какъ прекрасно, какъ хорошо здсь’ — была первая невыраженная словами мысль Сони.— ‘Нужно также мн, какъ вс эти мальчики и двочки, вертться, сіять и быть счастливой’. Она подумала это и улыбнулась мам, точно говоря: ну а когда-же мн начинать?
Высокая полная дама, стоявшая вблизи, обернулась и, увидавъ Анну Семеновну, подошла къ нимъ.
— И вы здсь,— сказала она, здороваясъ съ Анной Семеновной.— Вывезли дочку.
— Да, въ первый разъ,— сказала Анна Семеновна.— А вы тоже съ дочкой?
— Нтъ, съ сыномъ. Стою и любуюсь, какъ онъ танцуетъ,— сказала, смясь, полная дама.— Нтъ, право, онъ очень хорошо танцуетъ. Такой кавалеръ. Вы его не знаете? Вотъ онъ, вотъ здсь, посмотрите.
Одна пара, двочка въ нжно-сиреневомъ плать и красивый пятнадцатилтній мальчикъ — гимназистъ, проплыли скоро-скоро около нихъ. Двочка, опустивъ глаза, смотрла на свои быстро мелькавшія ножки и прижималась къ кавалеру. Гимназистъ смялся и говорилъ ей что-то.
— Сережа,— громко окликнула полная дама, когда они были близко отъ нея.
— Ахъ, мама,— сказалъ гимназистъ, увидавъ мать и, улыбнувшись счастливой дтской улыбкой, исчезъ уже въ толп. Полная дама провожала его глазами.
— А вы что-же стоите? — сказала она Анн Семеновн.
— Кавалера нтъ.— Надо съ кмъ-нибудь познакомиться,— отвтила Анна Семеновна.
— Вотъ что! Пустяки какіе… Вотъ, позвольте, сейчасъ Сережа подойдетъ ко мн. Тогда будетъ кавалеръ для Сони. Хочешь, Соня?
Соня улыбнулась ей. Она тоже смотрла на промелькнувшую пару и проводила ее глазами.
‘Какъ хорошо-бы танцовать съ нимъ, какъ эта двочка въ сиреневомъ плать’,— подумала она. Она была совсмъ какъ очарованная. Она такъ перенеслась въ этотъ сказочный міръ, глядя на танцующихъ, что совсмъ забыла о себ, и очнулась только, когда ее громко кто-то позвалъ.
— Соня, Соня… Вотъ теб кавалеръ,— услышала она и обернулась. И, обернувшись, она не поврила тому, что увидла: тотъ прекрасный гимназистъ, что сейчасъ промелькнулъ передъ ней и съ которымъ она пожелала танцовать, стоялъ передъ ней и, улыбаясь, смотрлъ на нее темными счастливыми глазами.
— Это мой сынъ, Сережа, танцуйте съ нимъ,— сказала полная дама, улыбаясь.
— Здравствуйте,— проговорилъ гимназистъ, на скоро пожимая ея тонкую руку.— Позвольте васъ просить на вальсъ.
И не спрашивая ея согласія, онъ наклонился къ Сон, увренно и осторожно обнялъ ее, а другой рукой коснулся ея нжныхъ дрожащихъ пальцевъ. И сейчасъ-же Соня, сама не сознавая, что надо длать, невольно, подъ звуки музыки, стала выдлывать па. Все закружилось и поплыло мимо нихъ. Но Соня не смотрла ни на кого, а опустивъ глаза, невольно прижималась къ кавалеру.
— Какъ хорошо,— сказалъ ей гимназистъ, когда они прошли одинъ туръ и длали другой.— Не правда-ли?
— Да,— прошептала Соня.
— Вы часто бываете здсь?
— Нтъ, я въ первый разъ.
— О, такъ вамъ должно быть весело,— сказалъ онъ, поворачивая къ ней раскраснвшееся веселое лицо.— А я такъ очень часто… Вы здшней гимназіи?
— Да.
— Я васъ никогда не видалъ… И я здшней… Это хорошо.
— Да, merci,— сказала Соня. Они остановились. Голова у нея кружилась и всевертлось — ‘Что со мной? Гд я’? — думала она, идя подъ руку съ гимназистомъ къ Анн Семеновн и смотря на быстро мелькавшія передъ ней пары…
Кончился вальсъ. Наступилъ перерывъ, въ продолженіе котораго вс гуляли подъ руку и разговаривали… Часть вышла въ гостиныя. Шумъ и разговоры усилились. Сыграли первую ритурнель кадрили. Вс забгали, засуетились, перевязывали стулья по двое блыми платками. Многіе сли на мста.
Соня сидла въ гостиной и была въ отчаяніи.
Ее никто не пригласилъ на кадриль. Вс ея подруги были уже приглашены и ходили, разговаривая, подъ руку со своими кавалерами. Но ея никто не зналъ. Вс ходили, суетились, заботились о себ и не обращали. на нее вниманія… Сначала еще была надежда. Но время шло и надежды танцовать кадриль длалось меньше… Когда сыграли ритурнель, Соня поняла, что все пропало, и сидла убитая. Когда кто-нибудь проходилъ, Соня съ тайной надеждой смотрла на него. ‘Возьмите меня. Я такъ хорошо одта, я хорошо танцую и я такая хорошенькая. Вамъ будетъ интересно со мной. Возьмите’,— говорилъ этотъ взглядъ… Но всякій, посмотрвши на нее, только проходилъ мимо.
‘Вс счастливы и вс танцуютъ, а я нтъ. Боже мой, отчего это на меня такое несчастіе?! Чмъ хуже я другихъ, Зины, Кати… Боже мой, ты вдь все можешь, сдлай такъ, чтобы я танцовала’,— думала Соня. Ей было больно и стыдно. Ей казалось, что вс знаютъ, что ее не пригласали, и вс потому смотрятъ на нее и смются. Ей было теперь все равно и неинтересно: и свтъ, и музыка, и танцы, и веселіе всхъ. ‘Ну, теперь все кончено. И зачмъ я пріхала сюда! И зачмъ вс радуются, когда такъ скучно’,— думала она. Около нея пробжали подъ руку офицеръ съ барышней, улыбаясь.
Прошелъ высокій толстый кадетъ, высоко и браво неся впереди себя стулъ. Онъ взглянулъ на Соню и, какъ показалось ей, презрительно улыбнулся.— ‘Какой ты гадкій. Какъ я тебя не люблю’,— подумала Соня. Она, готова была заплакать. Заиграли вторую ритурнель. Все кончено — сейчасъ начнутъ кадриль..’. Соня встала и пошла въ уборную. Ей хотлось убжать отъ всхъ, скрыться, чтобы никто не видлъ ея позора.
— Позвольте васъ просить… Вы не танцуете? — раздался знакомый голосъ сзади нея.
Шибко, шибко забилось сердце… Радость охватила ее, Она обернулась: Сережа Истоминъ, съ которымъ она танцовала вальсъ, стоялъ около и смотрлъ, ожидая ея отвта.
— Да, танцую… конечно… идемъ,— сказала Соня, сама не сознавая, что она говоритъ. Она знала только то, что ея несчастье кончилось, что она будетъ танцовать, какъ вс. Все сразу измнилось для нея. Все сдлалось мило и прекрасно. Она подала ему руку и они пошли въ залъ.
‘Какъ я рада, какъ мн весело, какъ все прелестно’,— думала она, входя въ залъ подъ руку съ такимъ красивымъ, славнымъ кавалеромъ.
Кадриль началась.
Везд, во всемъ, бываетъ своя высшая точка. Для Сони этимъ зенитомъ счастья на этомъ радостномъ вечер была кадриль. Начиная съ того времени, когда вс въ первой фигур, взявшись за руки, плавно побяжали впередъ, и кончая тми разнообразными фигурами, какія были въ конц шестой, когда вс, раскраснвшіеся, счастливые, точно носились по всему залу — все это было прелестно, счастливо, свтло. Сережа смялся, шутилъ и смшилъ Соню. Визави ихъ былъ тотъ самый толстый кадетъ, который, какъ показалось Сон, смялся надъ ней. Теперь онъ сразу сдлался милымъ для Сони. Въ пятой фигур, ‘вояже’, они вчетверомъ, взявшись за руки, сильне всхъ скользили по паркету, налетали на другихъ, толкали ихъ и хохотали.
Толстый кадетъ топалъ ногами на всю залу и смшилъ Соню. Вся зала была усыпана танцующими дтьми въ разноцвтныхъ бальныхъ платьицахъ и мундирчикахъ. Ярко сіяли и переливались люстры. Какъ золото, горли вычищенныя трубы музыкантовъ. Громко и радостно играла музыка. Везд былъ говоръ, оживленіе, радостныя лица. Все было молодо, счастливо и прекрасно. Везд былъ свтъ. Но лучше и красиве всхъ для Сони былъ ея кавалеръ. Соня все время смялась и разговаривала съ нимъ, смотря на него радостными, влюбленными глазами. Зерно нжнаго чувства, незамтно для нея, было посяно въ ней и все разросталось.

II.

Соня Любимова — Софья Николаевна, какъ ее звали впослдствіи — была дочь статскаго совтника Николая Яковлевича Любимова и его жены Анны Семеновны. Николай Яковлевичъ окончилъ гимназію въ 40-хъ годахъ, но не попалъ въ университетъ и, не имя никакихъ средствъ, поступилъ на службу мелкимъ чиновникомъ. Онъ былъ однимъ изъ тхъ людей, которые, не имя никакихъ блестящихъ качествъ, однимъ трудомъ и долгою службой добиваются довольно видныхъ должностей съ окладомъ въ 2—3 тысячи рублей. Николай Яковлевичъ, благодаря родственнымъ отношеніямъ съ губернатеромъ, получилъ эту должность довольно скоро, до 40 лтъ. Онъ зналъ, что эта должность была для него предльною и, такъ какъ она была достаточно почетна и матеріально обезпечена, онъ и не сталъ желать чего нибудь большого и жилъ, какъ живутъ чиновники его круга, пріятно, прилично и, главное, такъ, что вс его сослуживцы уважали его.
Когда Николаю Яковлевичу было 32 года, онъ женился. Сдлалъ онъ этотъ важный шагъ въ жизни не потому, чтобы влюбился въ Анну Семеновну — кром далекаго дтства, онъ ни въ кого не влюблялся — и не потому, чтобы хотлъ имть себ друга въ жизни. Николай Яковлевичъ женился по тому простому разсчету, что нельзя жить всю жизнь безъ жены, холостякомъ, и что рано или поздно вс женятся. Выборъ его былъ вполн удаченъ. Анна Семеновна Зврева происходила изъ дворянскаго рода, ей было тогда 18 лтъ, и она была, какъ разъ то, что нужно: не особенно умна и не глупа, не богата, но и не бдна. Лицо ея нравилось Николаю Яковлевичу… И Николай Яковлевичъ женился на ней.
Дальнйшая супружеская ихъ жизнь была опять таки какъ разъ то, что нужно. Николай Яковлевичъ и въ молодые годы не волновался ‘высокими мечтами’ и тому подобными ‘юнощескими глупостями’, а когда женился, сталъ жить вполн оолидно, разумно, хорошо. Большихъ радостей и непріятностей не было, за то были радости небольшія, но врныя. День ихъ опредлялся чаемъ, завтракомъ, обдомъ, гуляньемъ и сномъ, а цлая жизнь опредлялась полученіемъ ордена, постами, праздниками, поздками на дачу. И живя такимъ образомъ, они знали, что устроили свою жизнь хорошо и ‘какъ слдуетъ’.
Были у нихъ дти: два мальчика и одна двочка. Мальчики умерли еще младенцами, а двочка осталась жива и была названа Соней.
Дтство Сони протекло очень обыкновенно, какъ и вообще вся ея жизнь. Это время дтства казалось Сон, когда она была ребенкомъ, мало счастливымъ и худшимъ, чмъ остальная ея будущая жизнь, которою живутъ взрослые и о которой она тогда очень мечтала. Въ сущности же, это было такое же дтство и отрочество, какъ дтство и отрочество тысячъ другихъ женщинъ, безцвтное и тепличное… И, не смотря на это, оно было въ дйствительности самое лучшее и счастливое время ея жизни.
Самое раннее ея дтство было, какъ и у всхъ почти дтей: няня, прогулки съ ней въ общественный садикъ, игры съ другими дтьми, приходившими туда же, песочныя котлеты и домики, серсо и мячъ. Были чистыя минуты, когда она молилась о завтрашней погод и о здоровь папы и мамы, няни и бабушки, были свтлыя радости, когда была хорошая погода и еще когда бывала имянинницей. Были горести такія же чистыя, какъ и радости, когда пропадалъ мячикъ, умирала кошечка или ее наказывали, оставляя безъ третьяго блюда. Главное же, было хорошо потому, что въ это время не было эгоизма, отравлявшаго всю послдующую жизнь. Это было время, когда весь міръ былъ обращенъ къ Сон одною свтлою стороной и казался ей безграничнымъ счастьемъ, когда она любила всхъ, потому что не умла еще не любить. Слезы и радости эти рдко повторялись въ жизни и даже потомъ были совершенно забыты.
Когда Соня стала подростать, Анна Семеновна занялась ея воспитаніемъ. На воспитаніе это, какъ всегда бываетъ, вліяли привычки и взгляды того круга взрослыхъ людей среди которыхъ жили ея родители. То, что казалось этому кругу хорошимъ, то тщательно развивалось. То же, что окружающимъ казалось дурнымъ, даже если оно и не казалось такимъ Николаю Яковлевичу и Анн Семеновн, тщательно уничтожалось, какъ что-то дйствительно гадкое. Николай Яковлевичъ и Анна Семеновна, какъ и многіе люди, давно разучились думать и длать по-своему. И чмъ мене они считали что-нибудь разумнымъ и понятнымъ, тмъ боле они настаивали на выполненіи этого.
Главной заботой Анны Семеновны было то, чтобы двочка была весела, здорова и красива, чтобы у нея красиво лежали волосы и были перевязаны красивой ленточкой. Главной радостью было то, что двочка была хорошенькой, веселила ее и вс ею восхищались. Главною мыслью было то, чтобы ея Соня была какъ можно счастливе въ жизни, даже если это счастье основывалось на несчастьи другихъ. И путь для этого въ дтств для Сони при ихъ средствахъ былъ такой: учиться въ гимназіи, быть здоровой, веселой и, главное, хорошенькой свтской барышней, не утруждая себя никакими мыслями изъ тхъ, которыя называются серьезными, думать, что все въ мір прекрасно и что нужно жить весело и быть такою же барышней, какъ вс ея подруги и какъ приличествуетъ двочк хорошаго дома. Взгляды Николая Яковлевича были такіе же. Такіе же были и у всхъ ихъ знакомыхъ.
Восьми лтъ ее стали учить. Мысль о томъ, чтобы умть читать, какъ взрослые, восхищала ее раньше. Но когда Соню принялись учить русской и французской грамматик, классамъ и разрядамъ чиселъ, она впервые почувствовала отвращеніе къ чтенію, которое сохранила на всю жизнь. Къ десяти годамъ она поступила въ Маріинскую гимназію, каждый день аккуратно учила уроки и аккуратно забывала то, что учила, до экзаменовъ. Къ экзаменамъ это все подзубривалось, выравнивалось, выкладывалось передъ учителями, сидвшими за зеленымъ столомъ, и потомъ забывалось и оставляло одно лишь смутное воспоминаніе. Цль ученія была простая, легкая и разумная: впитать въ себя, какъ губка, то, чему учатъ въ гимназіи, получить, однимъ словомъ, дипломъ и образованіе, потому что вс благородныя барышни длаютъ это. Надо преодолть все и узнать, что такое вра, надежда христіанскія, благодать искупляющая и предваряющая, церковь, какъ невидимое общество святыхъ, Фридрихъ Барбаросса, крестовые походы, удльная система и Ричардъ Львиное сердце, ученіе о трехъ перпендикулярахъ, двугранные углы и равенство призмъ, котелъ Папэна и электричество и многое другое, что написано въ учебникахъ,— чтобы умть поговорить въ обществ кое-о-чемъ и… затмъ ужъ нечего знать. Ученіе кончено — какъ хорошо! А затмъ уже можно выходить замужъ.
И въ этомъ взгляд на сущность женскаго ученія сходились и Соня, и ея подруги, и Анна Семеновна съ Николаемъ Яковлевичемъ, и вс другіе родители, и т, кто такъ или иначе думалъ о воспитаніи двочекъ, и гимназическое начальство — и потому взглядъ этотъ былъ твердъ, вренъ и неоспоримъ.
Самая гимназическая жизнь Сони была также очень обыкновенна: маленькіе романы, ухаживаніе за учителями, разговоры о секретахъ и танцы въ свободное время въ гимназіи. Дома: кром ученія уроковъ, занятія музыкой, вышиванія, прогулки съ мамой по городу — безъ мамы ее не отпускали, что считалось неприличнымъ — и сонъ, укрпляющій десятичасовой сонъ. Иногда приходили къ ней подруги, устраивали игры, танцы, иногда она уходила въ гости. И такъ текла ея жизнь, спокойная, женская, пріятная.
Соня была очень хорошенькая и это было, по мннію Анны Семеновны и всхъ знакомыхъ, большимъ счастіемъ. По мннію же Сони,— это было и счастіемъ, и несчастіемъ. Несчастіемъ это казалось ей въ ея дтств, когда она сама не придавала значенія своему лицу, но когда Анна Семеновна и Николай Яковлевичъ придавали ему большое значеніе. Не хотли сдлать вполн хорошенькой и пріучали ко всему ‘нарядному и изящному’: къ красивымъ, но неудобнымъ платьямъ, къ придающимъ таліи граціозность корсетамъ. И это ей не нравилось въ дтств. Но время шло и мало-по-малу она стала привыкать къ этому, и ея платье и бездлушки, которыя казались ей прежде такими ненужными, стали ее интересовать. Въ нихъ открылась для Сони новая невдомая ей прелесть. И чмъ боле она выростала, тмъ боле тайныхъ и новыхъ прелестей открывали ея платья и красота лица. Прежде ей было неловко, когда знакомые Анны Семеновны и Николая Яковлевича говорили ей, что она хорошенькая. Ей хотлось тогда убжать отъ нихъ и спрятаться куда-нибудь. Теперь ей это стало пріятно и льстило ей. Ей стали нравиться поклоненіе, успхъ на вечерахъ и зависть этому успху ея подругъ. Она стала долго просиживать передъ зеркаломъ и замчать, что ей къ лицу. Чмъ дальше, тмъ ясне она стала сознавать силу своей красоти и больше любить все то, что было связано съ красотой.
Въ этомъ возраст отрочества и юности было одно дйствительно хорошее. И это было — первая любовь.
Соня была тогда въ IV класс. Это было то время, когда она приготовлялась душой и тломъ сдлаться двушкой, но еще не была ею — время особой, только этому времени свойственной прелести полу-ребенка. Переходъ къ той Сон, которой она сдлалась потомъ, назрвалъ, но не совершался, и потому все, что въ ней было хорошаго, инстинктивно вырывалось наружу. Это была пора, когда она боле всего сопротивлялась взглядамъ родителей и, стараясь не думать о своемъ лиц, невольно стала отгадывать его красоту. Она была тогда особенно эксцентрична. То ей хотлось быть мальчикомъ и бгать, какъ они, то она, сама не зная отчего, стыдилась ихъ.
Какъ уже мы видли, она познакомилась со своей первой любовью — Сережей Истоминымъ на Рождеств въ клуб. Они условились видаться и, насколько было возможно для Сони, видались, Были у нихъ прогулки, катанія на конькахъ вмст, объятія и даже поцлуи. И все это было отлично отъ того, что окружало Соню, и было невинно и исполнено той свтлой и нжной прелестью, которая только бываетъ у невинныхъ, влюбленныхъ первою любовью дтей. Окончилось все это просто: Сережа перешелъ въ другую гимназію, и они разстались надолго… навсегда.
Воспоминаніе объ этой любви долго жило въ душ Сони. Около того же времени въ ней постепенно совершился поворотъ отъ прежней Сони къ новой, свтской и изящной барышн. Она сама не знала, когда и какъ это произошло. Но когда это произошло, она длалась новой съ каждымъ годомъ все боле и боле. Смена, которыя такъ долго и тщательно сяли окружавшіе ее,— принялись и стали быстро рости.
Она, наконецъ, усвоила себ тотъ взглядъ, что она создана для веселой богатой жизни и что главное для женщины — красота.— На мужчинъ она стала смотрть, какъ на особыя существа, совсмъ отличныя отъ женщинъ, какъ на ‘кавалеровъ’. Съ ними нужно было совсмъ иначе держаться и единственно возможное отношеніе молодой двушки къ мужчин было отношеніе легкой игры, ухаживанія, флирта. Было неприлично выходить къ молодому мужчин иначе, какъ нарядно одтой и въ корсет. Было дурно одной вечеромъ гулять съ мужчиной. И для того, чтобы говорить съ ними, были особые предметы разговора, особый способъ и особый, неизъяснимый и непонятный для того, кто его не знаетъ, языкъ. Это называлось правилами приличія и знаніемъ общественности, и всему этому скоро Соня научилась.
Было еще въ послднемъ класс гимназіи одно увлеченіе у Сони и это была ея послдняя чистая любовь. Это — любовь къ Катеньк Бекманъ, ея подруг по классу. Катя была славная, двушка подростокъ со свтлыми порывами и мечтами. Не смотря на то, что он во многомъ были полныя противоположности, а можетъ быть именно потому, он очень сошлись. Катенька не то, чтобы ясно знала, въ чемъ было благо, и вслдствіе этого знанія стремилась къ нему, но она всмъ существомъ своимъ какъ бы чувствовала его значеніе и въ томъ была особенная прелесть. Везд, гд она появлялась, она распространяла атмосферу счастья, смха, невинности. Этотъ прелестный подростокъ таилъ въ себ безконечныя возможности духовной жизни.
Соня съ первой встрчи почувствовала къ Кат особое, непонятное ей влеченіе. Видть Катю, сидть около нея, брать ее за руки и разговаривать было для Сони высшимъ счастьемъ. Скоро он сошлись втроемъ: Катя, Соня и еще одна гимназистка, Вра Троицкая. Въ класс ихъ звали неразлучными.
Вра Троицкая была миловидная брюнетка, дочь помщика, веселая, свтская барышня. Она совмщала въ себ и часть тхъ качествъ, какія были въ Сон, любовь къ свтской жизни и элегантность, и стремленіе къ добру и веселость, какія были у Кати, и потому сошлась съ обими.
Это время дружбы было свтлымъ лучомъ въ послднихъ гимназическихъ годахъ Сони. Сколько было счастливыхъ минутъ и часовъ, которые он проводили вмст, сколько безконечныхъ разговоровъ, сколько сладкихъ мечтаній о будущемъ. Все было свтло, ярко и счастливо.
Семнадцати лтъ Соня кончила гимназію, побывала въ послдній разъ на акт, выслушала рчи начальника и начальницы, обмнялась карточками съ учителями, съ подругами и расплакалась, прощаясь съ Катей и Врой, которыя узжали въ другіе города. Он общали переписываться и никогда не забывать другъ друга…
То, что для Сони составляло въ продолженіе многихъ отроческихъ лтъ столь сильное желаніе, въ чемъ она видла цль всего ученія и достиженіе чего казалось ей такимъ огромнымъ счастьемъ — кончить гимназію и стать взрослой, то, наконецъ, случилось.

Ш.

Еще въ послднихъ классахъ гимназіи, а тмъ боле по окончаніи ея, главной мечтой и заботой Сони было выйти замужъ за того, кто ей понравится. Къ этому главному условію Соня присоединяла остальное, мене важное, хотя и очень пріятное: хорошее состояніе и хорошую карьеру у мужа. Для Анны Семеновны и Николая Яковлевича, какъ людей, знающихъ жизнь, главная забота была въ томъ, чтобы Соня сдлала хорошую партію.
Въ тотъ годъ, когда Соня кончила гимназію, дла Любимовыхъ съ матеріальной стороны были особенно плохи. Они уже прожили небольшое приданое Анны Семеновны, и имъ приходилось длать долги, чтобы поддержать ту приличную и комфортабельную жизнь, къ которой они привыкли. По этой причин и еще потому, что наступило самое важное время, когда Сонечку нужно было выдавать замужъ, они стали длать долги, чтобы казаться боле состоятельными, чмъ были. Для этого служили вызды съ дорого стоющими нарядами, для этого хорошая квартира, для этого пріемные дни, на которые звалась молодежь и которые обходились въ 20—30 рублей.
На вечерахъ этихъ всмъ было скучно: хозяевамъ и гостямъ. И тмъ, и другимъ все это давно надоло. Но, не смотря на это, вс устраивали вечера и собирались другъ къ другу, потому что такъ было принято. Называлась это jours fixes.
У Любимовыхъ бывало человкъ 10—15. Нсколько пожилыхъ людей, товарищей Николая Яковлевича, которые все время играли въ винтъ, дв-три пожилыхъ дамы, которыя сидли весь вечеръ съ хозяйкой, разговаривали и скучали. Молодежь играла въ игры: индюшку, мннія, разговаривала, танцовала и вообще проводила время такъ, какъ проводятъ время на всхъ вечерахъ такого рода, Потомъ подавали ужинъ, вино и вс расходились.
Изъ всей этой мужской молодежи въ первый же годъ выдлились не то, чтобы женихи, но такіе молодые люди, которые могли сдлать предложеніе Сон, ухаживали за ней,— однимъ словомъ, по мннію Анны Семеновны и Николая Яковлевича, могли быть смло названы кандидатами въ женихи Сон. Ихъ было трое… почти трое.
Одинъ изъ нихъ былъ путеецъ, Путиловъ, красивый мужчина съ большими блокурыми усами. Оцъ строилъ мостъ недалеко отъ города и потому, что онъ былъ инженеръ,— получилъ выгодное назначенье, сорилъ деньгами и вс маменьки ухаживали за нимъ. Анна Семеновна считала его самымъ лучшимъ, пріятнымъ и желанныхъ женихомъ для Сони.
Вторымъ былъ Быковъ, Иванъ едоровичъ — Jean, какъ его звали — секретарь вновь открытаго въ город суда, милый, воспитанный Быковъ, сынъ едора Ильича, богатаго узднаго предводителя. Этотъ Быковъ, помимо своихъ другихъ достоинствъ, имлъ одно очень важное: онъ былъ ‘незамнимъ въ обществ’. Нужно ли было устроить интересную игру, развеселить барышень, придать оживленіе разговору,— Быковъбылъ мастеръ на вс руки, и его обожали вс дамы. Впрочемъ, онъ не ухаживалъ за Соней и ничмъ не выдлялъ ее отъ другихъ барышень — это была его черта: ухаживалъ одинаково за всми… но для Анны Семеновны и Николая Яковлевича онъ все-таки былъ кандидатомъ въ женихи для Сони, хоть-бы потому, что былъ женихомъ вообще. Третій кандидатъ былъ Овчининъ, офицеръ. Это былъ собственно кандидатъ не серьезный. Онъ, правда, могъ сдлать предложеніе и хотлъ сдлать — онъ былъ влюбленъ въ Соню,— но не удовлетворялъ условіямъ обезпеченности. Онъ былъ, такъ сказать, кандидатомъ въ запас, на случай, если не…
Вс эти три жениха, а въ особенности Путиловъ и Быковъ, были въ особенномъ почет у Николая Яковлевича и Анны Семеновны, выражавшемся въ хорошемъ вин за ужиномъ, милой, почти родственной любезности и частымъ приглашеніи ‘бывать за просто’. Оба, зная это, длали видъ, что ничего не замчаютъ. И это обстоятельство показывало, по общему мннію, ихъ высокую порядочность и воспитаніе.
Среди этихъ пріемовъ, да вечеровъ въ клуб, да театральныхъ представленій, какъ дорога среди шоссейныхъ столбовъ, текла жизнь Сони. Теперь, когда она кончила гимназію, ей совсмъ некуда было двать время. Она вставала въ 9 часовъ, пила чай, одвалась и такъ время проходило до полудня. Въ 12 она завтракала, отправлялась по лавкамъ и, если ничего не нужно было купить, она просто смотрла новую матерію, полученную изъ столицы. Придя домой, она иногда читала романы, чтобы убить время. Въ эти часы къ нимъ приходили знакомые запросто или съ визитомъ, а если никого не было, Соня вышивала или работала съ машиной.
Такъ шло время. Наступалъ обдъ. Посл обда, часовъ въ 6, она опять шла гулять съ Анной Семеновной. Вечеромъ же, если никого у нихъ не бывало и сами они не отправлялись куда-нибудь, было скучно. Тогда Соня играла на рояли и старалась какъ можно раньше лечь спать. Такъ проходили дни, недли, мсяцы. Такъ прошелъ годъ.

IV.

Среди этого однообразнаго сраго фона перваго года посл гимназіи, какъ лучъ свта среди тьмы, только одно было ярко и сильно — чувство радости отъ физической красоты и все то, что было связано съ нею. Какъ лтній цвтокъ, Соня съ каждымъ мсяцемъ становилась все лучше и лучше. Надежда успха и блистанія среди мужчинъ, лелянная еще въ гимназіи, начинала сбываться. На вечерахъ, куда она вызжала, лколо нея всегда была толпа кавалеровъ. Мужчины ухаживали за ней, говорили комплименты и цловали ей руки. Она была рада этому и горда успхомъ. Ей нравилось, когда она, немного поднявъ голову, шурша платьемъ, декольте, съ голыми прекрасными руками вступала въ залъ, помахивая веромъ, и проходила среди почтительно уступавшихъ ей дорогу и провожавшихъ ее взглядами мужчинъ. Она замчала ихъ и ей была непріятна ихъ циничность и въ то же время пріятно, что любуются ею. Она — еще такъ недавно двочка-гимназистка, на которую никто не обращалъ вниманія, она теперь знала, что вс эти взрослые люди, пожелай только она, сейчасъ подойдутъ, будутъ говорить ей комплименты и радоваться тому, что она съ ними пройдется. Она, какъ пчелка на солнц, грлась въ этомъ успх.
‘Какъ хорошо, что я такъ прелестна,— думала она иногда сама съ собою.— Какъ важно для женщины быть красивой. Неправда то, что Вра мн говорила, будто красота не главное, а есть какія-то высшія цли въ жизни. Вотъ она главная моя цль. Я ее чувствую, я ее знаю. Сіять своей красотой, наслаждаться, быть окруженной мужчинами и потомъ быть любимой, да… любимой, и любить его — вотъ счастіе! Всегда, во всю мою жизнь я буду ставить выше всего красоту. И я буду счастлива всегда. Какъ хорошо, что я красива, какъ хорошо’…
Приходили мужчины, садились около нея, любовались ею и своими словами и отношеніемъ подтверждали, что она права. Она говорила съ ними, смялась, кокетничала и наслаждалась.

V.

Но ни это счастье успха, ни поклоненіе мужчинъ, ни вся безпечная свтская жизнь не могли затмить двухъ тяжелыхъ сторонъ двической жизни Сони. Это — отсутствіе свободы и денегъ.
Первое въ особенности быле тяжело. Какъ всякому живому существу, ей хотлось зависть только отъ себя самой, подчиняться только своимъ взглядамъ и самой распоряжаться своимъ временемъ. Но этого-то у нея, какъ и у всхъ ея подругъ, не было. Сколько бы она ни выростала, какой бы ни становилась развитой и опытной, все равно она не могла прибавить себ самостоятельности ни на одну іоту, и была подъ вчнымъ контролемъ у родителей. Они, всегда только они одни говорили: сдлай то-то и то-то,— то прилично и можно молоденькой двушк, а этого нельзя. И всегда оказывалось нельзя то, что было пріятно и съ точки зрнія Сони разумно, и всегда было можно то, что тяжело. Изъ за попытокъ къ этой свобод были столкновенія, были слезы. Но ни ссоры, ни слезы эти, ничто не могло измнить дла. Она похожа была на блку въ клтк, которая можетъ бжать все только въ одномъ направленіи. Кузенъ Петя, студентъ, разсказывалъ ей часто о своихъ шалостяхъ съ товарищами, и всегда Сон было завидно и досадно слушать его.— ‘Пет все возможно, и онъ свободенъ, хотя онъ моложе меня, а мн нельзя’.— Она чувствовала себя во власти родителей, какъ зврекъ въ стк.
Другая темная сторона этого года жизни Сони было отсутствіе своихъ денегъ и полная зависимость въ этомъ отношеніи отъ родителей. Нужно ли было купить, новую шляпу, или выбрать матерію на платье, или похать на извозчик, за всмъ этимъ приходилось обращаться къ папа. Николай Яковлевичъ, хотя никогда не отказывалъ ей въ деньгахъ, но, видимо, былъ недоволенъ. Онъ старался скрыть, но Соня чувствовала это и это было ей непріятно. Сегодня, завтра все обращаться, все просить, и такъ всегда и вчно, чувствовать себя какъ бы ребенкомъ, не имющимъ ничего своего, въ восемнадцать лтъ, съ стремленіемъ къ самостоятельности — все это мучило Соню и часто заставляло ее думать о томъ какъ, наконецъ, измнить все это.
И на вопросъ, все чаще и сильне требовавшій разршенія, на жгучій вопросъ, какъ сдлать, чтобы быть свободной и имть свои деньги — былъ одинъ только отвтъ: выйти замужъ.
Соня раньше, какъ многія двушки, имла о замужеств свое особое представленіе. Ей казалось, что жизнь замужнихъ женщинъ исполнена какой-то особой, необъяснимой, ей только свойственной прелести и она слогка мечтала о ней и хотла выйти замужъ, навеселившись вдоволь сначала. Теперь же, когда она поняла, что только въ замужеств она можетъ найти деньги и свободу и что все веселье двичей жизни есть только одинъ обманъ, она больше, чмъ когда нибудь, захотла быть замужней. Нужно было какъ можно скоре выйти замужъ и нельзя было ждать, когда представится тотъ, кого полюбишь. И она нечувствительно для себя отбросила свое первое требованіе: выйти за любимаго человка. Ища богатаго мужа, она стала смотрть на всхъ мужчинъ, съ кмъ встрчалась, только съ этой точки зрнія. И вс подруги, и родныя, и знакомыя, желавшія ей добра, одобряли этотъ ея взглядъ.

VI.

Въ клуб былъ семейный вечеръ. Собралось много народу и было очень оживленно. Оркестръ игралъ кадриль. Дирижеръ-артиллеристъ, высокій блондинъ, окончивъ шестую фигуру, весь потный и красный, съ измученнымъ лицомъ, обмахиваясь платкомъ, бгалъ по зал, звеня шпорами, и кричалъ танцующимъ окончательно охрипшимъ голосомъ, по-французски, эволюціи новой, имъ придуманной фигуры. Но отъ того ли, что его не было слышно или вс устали и никто не обращалъ вниманія на его слова, никто не слушался и вышелъ безпорядокъ. Одни должны были поднять руки и во время не подняли, другіе не сдлали должное chane и зашли не туда, куда нужно было. Все смшалось, спуталось и вс, наконецъ, остановились, смясь этому безпорядку и отчаянію дирижера.
Соня танцовала съ дирижеромъ. Ей было весело. Она чувствовала, что она сегодня хороша и была довольна этимъ и тмъ, что она танцуетъ съ дирижеромъ у всхъ на виду, и радовалась своему обычному успху и блистанію красоты. Когда кончилась кадриль и она вышла изъ уборной, гд, взглянувъ на зеркало и полюбовавшись собой, она слегка напудряла лицо, она пошла отыскивать Анну Семеновну и нашла ее въ столовой за чайнымъ столомъ. Анна Семеновна сидла не одна. Около нея были съ правой стороны толстый отставной военный генералъ, давнишній знакомый, и слва какой-то незнакомый Сон мужчина, среднихъ лтъ, въ пенснэ, съ сухимъ выраженіемъ лица.
— Ну, что, натанцовалась? — сказала ей Анна Семеновна, когда она подошла.— Устала? Хочешь чаю? Садись. Да, вдь ты не знакома,— прибавила она, видя, что господинъ всталъ,— Николай Александровичъ Пушкаревъ. Новый гость въ нашемъ город…
Соня сла около Пушкарева и стала обмахиваться веромъ. ‘
— Устала,— сказала она, улыбаясь матери.
— Да?— проговорила Анна Семеновна, не смотря на нее и слушая внимательно генерала. Соня стала снимать перчатку съ лвой руки и оглядывала проходящихъ. Снявъ перчатки и положивъ свои полныя прелестныя руки на столъ, она стала медленно прихлебывать чай. Анна Семеновна, воспользовавшись тмъ, что генералъ остановилъ на минуту свою рчь, обернулась къ ней и, взглянувъ на нее любящимъ взглядомъ, сказала:
— Гд же ты своего кавалера оставила?
— Онъ занятъ, бдный, дирижерствомъ. Совсмъ измучился,— сказала Соня, улыбаясь.
— Ну ничего. Тебя Николай Александровичъ не откажется завять,— сказала Анна Семеновна тмъ тономъ, который былъ понятенъ только Сон и говорилъ ей: ну, вотъ теб новый кавалеръ.
Николай Александровичъ сдлалъ утвердительное движеніе, которое должно было показать, что онъ всмъ сердцемъ принимаетъ это предложеніе. Но, не смотря на это, онъ продолжалъ молчать. Когда это молчаніе стало длиться слишкомъ долго, такъ что сдлалось неловко, Соня, удивляясь въ душ этому странному невжливому молчанію, сама завязала тотъ легкій салонный разговоръ, вести который ей было такъ легко и привычно.
— Вы недавно въ нашемъ город? — спросила она, не поворачиваясь къ нему, но глядя разсянно вдаль.
Три дня только.
— И долго думаете пробыть?
— Право, не знаю. Это будетъ зависть отъ многихъ обстоятельствъ,— произнесъ онъ, не подымая глазъ и смотря на ея полную руку, игравшую ножомъ.— Какъ мн понравится.
— Если такъ,— сказала Соня, чуть улыбаясь и чувствуя, что она по своей привычк начинаетъ оживляться разговоромъ,— то вы, вроятно, скоро удете. Веселья вы здсь не найдете.— Она стала смотрть на лицо Николая Александровича. Она такъ углубилась въ это разсматриваніе, что не слыхала его отвтовъ и, чтобы не дать замтить это, улыбнулась этому отвту неопредленной улыбкой.
Они замолчали. И снова молчаніе сдлалось настолько долгимъ, что оба почувствовали его неприличіе и старались найти предметъ разговора.
— Отчего вы не танцуете? — спросила первая Соня, переведя на слова первую попавшуюся ей мысль.
— Я не умю, т. е. не умю хорошо, а плохо танцовать, по моему, не стоитъ.
— Вотъ пустяки! Кто здсь хорошо танцуетъ? Вс какъ-нибудь.
— Я совсмъ не умю,— сказалъ Николай Александровичъ.
Они замолчали. Соня взяла виноградъ и, ощипывая ягоды длинными красивыми пальцами, сидла такъ, какъ будто она была очень занята своимъ дломъ.
— Я васъ оставляю. Пойду посмотрть съ генераломъ, какъ танцуютъ,— сказала Анна Семеновна.
Это ‘васъ’ ни для кого не было замтно и не могло быть замтно, но для Сони оно было исполнено особаго опредленнаго смысла. И Соня, смотря на Анну Семеновну, улыбнулась этому смыслу.
Анна Семеновна и генералъ ушли. И сейчасъ же Соня почувствовала, что надо было скоре приводить въ исполненіе это ‘васъ’.
— Вы любите танцы? — спросилъ вдругъ самъ Николай Александровичъ. Этотъ вопросъ былъ такъ неожиданъ, что Соня смутилась. Она думала о томъ, что вотъ теперь ей снова приходится смотрть на этого молодого человка, какъ на многихъ другихъ раньше, какъ на возможнаго жениха. И въ этомъ смысл было это ‘васъ’. И глядя на него, она испытывала сложное чувство непріятности и какойто удовлетворенной радости въ одно и то же время.
— Да, очень,— сказала она, отвчая на вопросъ Николая Александровича.
— Счастливицы вы, женщины, въ этомъ отношеніи,— сказалъ оживленно Николай Александровичъ:— мы, мужчины, обыкновенно лишены этого удовольствія.
— Кто же вамъ мшаетъ?
— Какъ вамъ сказать, мы отвыкли отъ этого. Я говорю про штатскихъ. Посмотрите,— большинство не танцуетъ, военные…
— Военные лучше васъ,— перебила Соня. И улыбнувшись ему и блестя глазами, добавила:— по крайней мр въ танцахъ.
— Въ танцахъ — пожалуй, вы правы. Это ихъ единственно неотъемлемыя достоинства.
— Вы не любите военныхъ?
— А вы?
— Я? — сказала Соня, смотря на него широко-раскрытыми блестящими глазами, какъ будто удивляясь, какъ можно спрашивать объ этомъ. — Я? да, я люблю ихъ.— Она засмялась. Нтъ, вы не можете понять, какой смшной вопросъ вы мн задали! — сказала она сквозь смхъ. — Разв можно ихъ не любить?
— Если бы я былъ женщиной, то я бы тоже предпочиталъ ихъ штатскимъ. Мы хороши — простите за откровенность — какъ мужья, но не какъ кавалеры.
— Нтъ, это неправда. Я шучу. Я заступлюсь за васъ, если вы не умете сами за себя заступиться, я лично,— она подняла глаза и остановила взоръ на Никола Александрович,— стала бы охотне танцовать со штатскими, чмъ съ военными.
Она полуобернулась къ нему, чтобы взять ножикъ, и красота ея плечъ поразила Николая Александровича. Онъ смотрлъ и любовался ихъ близной, ихъ округленностью, ласкавшею глазъ, изяществомъ линіи поворота шеи и тмъ мстомъ, гд идетъ между плечъ продольный манящій разрзъ — смотрлъ на все это влюбленными въ это тло глазами и не хотлъ, и не могъ оторваться, точно красота ихъ заворожила его.
— Да… разв такъ,— медленно, какъ будто что-то припоминая, произнесъ онъ, когда Соня обернулась и нарушилось очарованіе.— Но во всякомъ случа вы предпочли бы танцовать съ военнымъ, чмъ разговаривать со штатскимъ?
— Смотря съ кмъ,— сказала она, взглянувъ прямо на него и дразня его этими словами. Она вдругъ встала. Грудь ея колыхалась, и ея обнаженность жгла его.— ‘Да очень, очень красива’,— мысленно сказалъ онъ себ.
— Идемте ходить,— предложила она. И они пошли въ залъ. Зеркало отразило ихъ вмст, его сухую высокую фигуру во фрак и ея стройное, въ бальномъ плать, молодое, мистами обнаженное тло и ея прелестную съ взбитыми по мод волосами голову. Глаза ихъ встртились въ зеркал и глаза Николая Александровича сказали то, чего не могли сказать губы.
— Вы говорите: смотря съ кмъ. Ну… а если бы со мной?.. Признайтесь, вы бы предпочли танцовать съ кмъ-нибудь, чмъ ходить со мной,— засмялся непріятно и натянуто Николай Александровичъ.
— Я васъ такъ мало знаю,— отвтила уклончиво Соня.
— И потому предпочли бы танцовать,— докончилъ онъ полу-шутя, полу-серьезно.
— Вы хотите, чтобы я вамъ доказала, что нтъ.
— Я увренъ, что вы не докажете,— сказалъ онъ, чувствуя, что ему ужасно хочется другого.
— Ну, хорошо. Давайте пари,— сказала она, улыбкой показывая, что она исполняетъ его желаніе.
— О чемъ?
— О чемъ хотите… Впрочемъ, нтъ. Если вы проиграете, вы должны въ наказаніе сидть со мной цлый вечеръ,— сказала она, думая про себя, что какъ ни непріятно, но все же нужно длать это важное и понятное для нея дло. ‘Выйти замужъ — свобода, счастье… влюбить его и выйти’,— проносилось въ ея голов.
— Дайте вашу руку,— сказала она. — Пойдемъ.
Они пошли и оживленно разговаривали, пробиралсь въ гостиную среди другихъ паръ. Около нихъ ходили, смялись, шумли, и везд было шуршаніе платьевъ, блескъ туалетовъ и обнаженныхъ тлъ, тихія слова, улыбавшіяся лица и везд яркій, ржущій глаза свтъ.

VII.

Былъ третій часъ ночи. Музыканты играли безконечную кадриль-монстръ.
По четыремъ стнамъ зала сидли длинными рядами танцующіе: фраки, мундиры смнялись женскими бальными платьями. Но не смотря на этотъ поздній часъ, вншнее, кажущееся веселіе. не уменьшалось, и съ еще болыинмъ стараніемъ скользили танцующія пары, еще боле покраснли лица и обмахивались верами и платками отъ жары. Было очень душно, и какая-то тонкая пыль носилась въ воздух.
Въ одной изъ гостиныхъ, мягко освщенныхъ цвтными фонарями, сидли на мягкихъ креслахъ съ кривыми ножками Соня и Николай Алексайдровичъ и разговаривали о томъ, о чёмъ часто говорятъ мужчина и женщина — о любви. Въ гостиной было уютно и тихо и вс звуки бала, долетавшіе сюда, таяли здсь. Изрдка проходили пары — и на минуту нарушали ихъ уединеніе.
— Любовь — это такая серьезная вещь для насъ, женщинъ, и такая ничтожная для мужчинъ,— говорила Соня, смотря внизъ на свои маленькія ножки въ блыхъ туфелькахъ, положенныя одна на другую.
— Но почему же только для васъ? Разв мы не любимъ? Нтъ, мн скоре кажется наоборотъ. Это мы, мужчины, способны искренно любить. Я не знаю, лучше ли это, или хуже, но это такъ.
— Нтъ, не говорите этого. Вы не правы. Когда женщина любитъ, она вся отдается любимому человку, она о немъ только думаетъ, а мужчина… а мужчина… Я, право, не знаю, какъ мужчина… — сказала Соня, засмявшись. И когда она засмялась, съ ней засмялось все: и носъ, и губы, и, главное, большіе, прекрасные, наивно-смотрвшіе на него глаза.
— Мужчина не отдается женщин. Онъ беретъ ее и даетъ ей себя, свою силу, власть,— сказалъ Николай Александровичъ, пораженный красотой ея смха.
— Власть, какую власть?
— Власть души, ума.
— Ума? — переспросила машинально и удивленно, какъ бы не довряя значенію его словъ, Соня. Ей вспомнился при этихъ словахъ кузенъ Петя, и она сейчасъ перевела, по привычк не думать, эту мысль на слова:— Вотъ интересно, какую это власть ума передастъ своей жен мой двоюродный братъ Костя,— сказала она, улыбаясь и какъ бы сдерживаясь, чтобы не разсмяться.
— Вы думаете, я пойманъ? Это исключенія.
— Они такъ часты.
— Вы находите?
— Не знаю.
— Какъ не знаете?
— Такъ, не знаю… Однако уже вальсъ играютъ,— сказала Соня разсянно, прислушиваясь къ звукамъ музыки.
— Вы хотите танцовать?
Соня улыбнулась.
— Нтъ, вдь я ваша плнница. Нтъ, не хочу…— и когда она это сказала, сейчасъ же подумала о томъ, какъ скучно сидть съ этимъ человкомъ и какъ пріятно было бы потанцовать немного. Но она всми силами старалась показать, что ей весело и интересно говорить съ Николаемъ Александровичемъ. Она такъ привыкла къ этому постоянному обману, что, какъ хорошій актеръ, иногда позволяла себ шалость, отступленія отъ строгости роли, потому что сознавала въ себ власть, когда нужно, снова возвратиться къ игр. И теперь она, сдлавъ эту шалость, не слушала его.
— Если вы находите этотъ плнъ для васъ стснительнымъ, то вы можете прекратить его,— проговорилъ, красня, Николай Александровичъ.
— Не хочу. Мн съ вами вовсе не скучно.
— Но и не весело.
— Посмотрите, какая хорошенькая!… — сказала Соня, не отвчая ему и указывая веромъ на одну барышню, шедшую по залу.— Не правда ли?
Она подняла при этомъ плечи и повела шеей, какъ будто придерживая спустившееся съ плечъ платье. Она обернулась нсколько въ профиль и опять, какъ раньше, маленькія горвшія уши и нжный контуръ ея шеи поразили Николая Александровича неожиданной прелестью. Ему вдругъ страшно захотлось приложить губы къ атласу этихъ плечъ, и онъ ничего не слышалъ, смотрлъ и не понималъ.
— Вы не слушаете,— сказала Соня, поворачиваясь къ нему.
Декольте ея было низко, и онъ видлъ разрзъ ея груди, видлъ, какъ она колыхалась при дыханіи и словно нарочно дразнила его… И ему захотлось, какъ животному, обладать этой красотою, цловать ее, наслаждаться.
— Нтъ, да, такъ… — сказалъ онъ, самъ не понимая, что говоритъ.
— ‘Я понимаю тебя: ты любуешься мною. Ну любуйся и знай, что все это можетъ быть твоимъ’,— говорила она, ея взглядъ, улыбка.
— Послушайте, такъ вы все-таки находите, что одни вы, мужчины, способны искренно любить? — сказала Соня, окончивъ свою шалость и теперь снова возвращаясь къ своей роли.
— Вы не можете судить правильно о женской любви… Вы… простите, я буду говорить прямо — вы, конечно, никого еще не любили, и это понятно, вы такъ молоды,— сказалъ Николай Александровичъ, одушевляясь разговоромъ.
— Я?..— произнесла Соня, останавливая на немъ свои глаза и будто удивляясь его вопросу,— зачмъ вамъ это знать?
— Простите, но это не простое любопытство. Это… Впрочемъ, не отвчайте, если не хотите. Я такъ спросилъ, невольно…
— Почемъ вы знаете, быть можетъ, я была влюблена. Этого не говорятъ. Вотъ вы бы не сказали, если бы я у васъ спросила объ этомъ.
— Нтъ, отчего же, я бы сказалъ. Что тутъ такого?
— Ну скажите…
— Вы хотите этого?
— Ну да, хочу… Ну, я жду… Что-жъ вы?..
— До сихъ поръ… нтъ.
— До… сихъ… поръ,— медленно повторила Соня.— Ну а теперь?… — Соня смло взглянула на него.
— ‘Теперь ты мн нравишься’ — такъ явственно сказали его глаза, что она не стала настаивать на отвт и замолчала. Они сидли другъ противъ друга, смотрли и не находили больше словъ. То, что нужно было сказать,— уже сказано, то, что нужно было длать, принадлежало будущему. Оба они чувствовали, что, не смотря на незначительность разговора, между ними установилась какъ-то особая неизъяснимая связь. И оба не понимали, какъ и когда это случилось.

IX.

Въ сосдней комнат послышался смхъ и отдльныя громкія слова. Зашуршала и отдернулась портьера, и Анна Семеновна съ другой дамой вошла въ гостиную. Дама эта была извстная всему городу Nadine Безбдова, одна изъ самыхъ богатыхъ и самыхъ неудачныхъ въ поискахъ за женихами старыхъ двъ.
Nadine Безбдова принадлежала къ тому разряду взрослыхъ двицъ, которыя, обладая отъ природы недурной наружностью и хорошимъ приданымъ, тмъ не мене не нравятся мужчинамъ и никакъ не могутъ выйти замужъ. Она стала вызжать съ 17-ти лтъ, чтобы сдлать партію, и не пропускала ни одного вечера, ни одного развлеченія. Все, самое модное, красивое изъ новостей женскаго туалета, прежде всего было на Nadine. Но, не смотря на все это, Nadine, вызжавшая уже 12 лтъ и сильно подурнвшая, все такъ же безуспшно стремилась къ своей цли и не только не примирилась со своей судьбой, но теперь на каждаго мужчину смотрла лишь, какъ на возможнаго жениха.
Увидавъ Соню и Николая Александровича вмст, она улыбнулась, по привычк думая, что ея улыбка такъже красива, какъ и раньше, и пошла къ нимъ.
— Ахъ, Соня, вы здсь. Я васъ ищу, а вотъ вы куда забрались… — говорила она, показывая желтые зубы,— очень рада.. Вы прізжій? — сказала она, когда ей представили Николая Александровича.
— Да, я недавно здсь…— отвтилъ Пушкаревъ.
— И надюсь, не будете скучать. Мы…— она взглянула на Соню,— мы сумемъ развеселить васъ. Это наша обязанность. Ну, разсказывайте намъ, какъ вамъ понравился нашъ городъ?— проговорила она, садясь и, очевидно, готовясь веселить Николая Александровича.
— Я слишкомъ мало знакомъ съ нимъ,— сказалъ Николай Александровичъ. И слово за слово они завязали разговоръ.
Анна Семеновна взглянула на Пушкарева и на Соню. Соня тоже посмотрла на нее. Ихъ взоры встртились и сказали другъ другу то, чего не могли вымолвить губы.
— Ну что, теб весело? — спросила громко Анна Семеновна.— ‘Ужъ не скучаешь ли ты съ нимъ и не хочешь ли танцовать? Какъ знаешь, но это будетъ очень глупо’,— говорили ея глаза.
— Да, очень,— отвтила Соня и взглядъ ея тоже сказалъ: ‘Мн скучно, но я знаю, для чего это нужно. И я исполню это’.
Анна Семеновна обратилась къ Nadine:
— Пойдемте, Надежда Осиповна. Мн еще вамъ нужно кое-что сказать. Мы не докончили разговора.
— Нтъ, подождите. Мы докончимъ это потомъ. У насъ начался такой интересный разговоръ съ Николаемъ Александровичемъ,— сказала Nadine. Она боялась, что ей не дадутъ поговорить съ этимъ новымъ мужчиной, быть можетъ, впослдствіи ея женихомъ.
— Мы сейчасъ придемъ, Надежда Осиповна. Тогда вы наговоритесь. Теперь только на минутку,— сказала, стараясь быть спокойной, Анна Семеновна.
Nadine не обернулась къ ней, и въ ея взгляд было столько ршимости ни за что не выпустить на этотъ разъ кавалера, что Анна Семеновна поняла, что ей не удастся долго оставить Николая Александровича съ Соней наедин. Она вздохнула и сла.
— Такъ вы, значитъ, утверждаете, что счастье въ жизни создается нами,— говорила Nadine, теперь все забывъ, кром разговора съ Пушкаревымъ.— Нтъ, я никогда не соглашусь съ этимъ. По моему, счастье зависитъ отъ случая.
Анна Семеновна и Соня сидли и смотрли другъ на друга молча. Nadine весело болтала. Николай Александровичъ отвчалъ нехотя и смотрлъ на Соню. Когда это стало продолжаться слишкомъ долго, Анна Семеновна еще разъ вздохнула и съ видомъ готовности на все встала и подошла къ Nadine.
— Такъ пойдемте, Надежда Осиповна. Вы мн не отдали еще мои вещицы, а я сейчасъ узжаю,— произнесла она такимъ ршительнымъ тономъ, что Nadine поняла, въ свою очередь, что разговору приходитъ конецъ.
— Сейчасъ, два слова,— обернулась она къ Анн Семеновн, хватаясь какъ утопающій за соломенку. Но въ это время Николай Александровичъ всталъ, подошелъ къ Сон и заговорилъ съ нею.
Анна Семеновна посмотрла на Nadine.— ‘Вы видите, онъ самъ къ ней идетъ’,— говорилъ ея взглядъ. Nadine подошла къ Николаю Александровичу и подала ему руку.
— До свиданія, надюсь еще увидаться. Я съ большимъ удовольствіемъ съ вами бесдовала,— сказала она, все улыбаясь.
Когда он ушли, Соня посмотрла имъ вслдъ и вдругъ ей сдлалось непріятно и отъ обращенія съ Nadine, и отъ того, что она завлекаетъ Николая Александровича, не любя его, и что она унижаетъ себя этимъ. Она вспомнила другой вечеръ, когда она вызжала въ первый разъ, гд все было такъ хорошо и свтло — она вспомнила все это и вздохнула.
— О чемъ вы? — спросилъ Николай Александровичъ.
— О чемъ?… такъ ничего… о прошломъ.
— Что жъ, оно было разв такъ интересно? — спросилъ насмшливо Николай Александровичъ.
— Очень.
— И вы бы желали возвратить его?
‘Поздно, поздно теперь раскаиваться,— подумала Соня, отвчая себ на какой-то вопросъ.— Нужно не думать, но длать то, о чемъ думала давно’.— Ахъ, вы спрашиваете…— сказала она, спохватившись.— Да, конечно, желала бы, впрочемъ… не знаю.
— Но вы не сказали, нравится ли вамъ кто-нибудь теперь? — спросилъ Николай Александровичъ, вопросительно взглянувъ на нее и потомъ опуская свой взоръ на полъ.
Соня ничего не отвтила Она чувствовала такую непріязнь и легкое отвращеніе къ тому, съ кмъ она принудила себя говорить нсколько часовъ, такъ ей захотлось кончить эти разговоры и, главное, такъ было стыдно за себя, что она не могла себя принуждать больше и встала.
— Вы куда? — спросилъ Николай Александровичъ.
— На минутку въ уборную,— сказала она, уходя.
— Такъ вамъ никто не нравится? — повторилъ настойчиво Николай Александровичъ, вставая.
Она опять ничего ему не сказала и даже не обернулась. Шурша шелковой юбкой, она быстро шла по гостиной. Николаю Александровичу были видны ея покатыя, красивыя плечи, сильно обнаженныя сзади, и прядь тонкихъ волосъ, поднятыхъ надъ шеей къ прическ. И эти волосы, и плечи, и мускулистая, словно выточенная, шея раздражающе дйствовали на него. Онъ смотрлъ, какъ она шла, здоровая, изящная, красивая и какъ она исчезла въ уборной.
‘Конечно…’ — сказалъ онъ мысленно себ, отвчая на какой-то возникшій въ его ум вопросъ. Онъ посмотрлъ на себя въ зеркало и, нахмурившись, отвернулся и сталъ ходить взадъ и впередъ.
Теперь — кто ей теперь нравится, какъ бы я желалъ это знать. Какъ бы я хотлъ быть имъ,— подумалъ онъ. Онъ прошелся нсколько разъ.— Какъ она молода и прекрасна. Неужели это то? — подумалъ онъ, ощущая въ себ новое неуяснимое чувство какого-то счастья, жизни, сумасшествія.— Быть не можетъ.— Онъ сказалъ это себ, но въ глубин души почувствовалъ, что это уже совершилось, и ему оно было пріятно и страшно. И онъ не сталъ больше объ этомъ думать, а слъ въ кресло и сталъ припоминать ее, ея слова, движенія, радуясь чему-то пріятному, что было уже въ нихъ, и тому, что это пріятное и прекрасное сейчасъ снова, лишь она войдетъ, начнется. Онъ облокотился на столъ рукой и шепталъ про себя: ‘какъ хорошо, хорошо’!..

X.

Войдя въ уборную, Соня подошла къ зеркалу, посмотрла на себя спереди, полуобернулась, поправила ленточку и улыбнулась себ. Идти назадъ къ Николаю Александровичу она не хотла. Посл долгаго разговора съ нимъ, который она вела безъ всякаго удовольствія, она испытывала радость освобожденія отъ узъ, связывавшихъ ее. Она прошлась нсколько разъ по уборной, подошла къ двери, которая выходила въ аванъ-залъ, и стала смотрть на проходящихъ. Хорошенькій, очень молодой, только что выпущенный изъ училища офицеръ, знакомый Сон, вошелъ въ столовую, блестя золочеными украшеніями новаго сюртука. Увидвъ Соню, онъ улыбнулся и, звеня шпорами и скользя въ тактъ доносившимся звукамъ вальса, подбжалъ къ ней.
— Пойдемте танцовать, Софья Николаевна,— издали закричалъ онъ ей веселымъ молодымъ голосомъ, сжимая ей крпко руку, когда подошелъ ближе.
Соня покачала головой.
— Что, вы не хотите?.. Почему?
— Такъ, не хочется.
— Да не можетъ быть! Вотъ удивительно, чтобы молоденькая барышня не хотла танцовать. И вдобавокъ такая хорошенькая,— сказалъ онъ просто и прямо, глядя на нее добрыми смющимися глазами, увренный въ томъ, что нельзя сердиться на его комплименты.— Вотъ ни за что не поврю, идемте, право, а?..
Если бы кто-нибудь изъ мужчинъ сказалъ Сон то, что сказалъ этотъ офицеръ, то Соня бы разсердилась. Но съ этимъ молоденькимъ веселымъ офицеромъ у Сояи съ перваго же дня знакомства установились такія простыя отношенія, что Соня не могла себ представить, какъ бы она стала сердиться на него, до того онъ былъ простой, добренькій офицеръ. И не только съ Соней — со всми барышнями онъ былъ въ такихъ простыхъ, дружественныхъ отношеніяхъ, такъ что его даже не считали мужчиной, а просто кавалеромъ для танцевъ.
— Какой вы странный!.. Мн не хочется,— сказала Соня, невольно улыбаясь ему.
— Вотъ, улыбаетесь. Наврно шутите, ха, ха! Не поврю, ни за что не поврю, хотя убейте. Un tour вальса. Хорошо? Вашу руку,— говорилъ онъ, засыпая Соню вопросами.
— Я, право, не знаю…— сказала Соня, сдаваясь. Ей очень хотлось потанцовать, но вмст съ тмъ было неловко заставлять Николая Александровича такъ долго ожидать себя. Эти чувства боролись въ ней. И первое естественное чувство длать то, что хочется, какъ всегда, побдило.— ‘Что изъ того, что я разъ пройдусь. Вдь не пьяница же я, въ самомъ дл’,— подумала она и, подавъ руку офицеру, пошла въ залъ.
Сдлавъ два тура, съ закружившеюся немного отъ танца головой, она снова вошла въ уборную. Въ уборной передъ зеркаломъ стояла подруга Сони по гимназіи, Лиза Куломзина, недурненькая брюнетка, уже вышедшая замужъ и скоро узжавшая въ другой городъ.
— Что, танцовала? — сказала Лиза, не оборачиваясь и видя Соню въ зеркал.
— Да, немного… прелесть,— проговорила Соня, испытывая волнующее пріятное ощущеніе нги и головокруженія, которое она всегда испытывала во время танцевъ.
— Я тоже танцовала. Жара какая. Мужъ тащитъ домой, а я не хочу.
— Останься.
— Да… а ты?
— Елизавета Алексевна… Софья Николаевна. Мы за вами!..— раздались голоса.
Въ двери уборной стояли два офицера: одинъ — тотъ, съ которымъ Соня только что танцовала, другой — постарше. Они смотрли на уборную, не отваживаясь туда войти, но вмст съ тмъ показывая своимъ видомъ, что, если понадобится, они войдутъ туда и сдлаютъ это неприличіе съ такой милой шаловливостью, что на нихъ нельзя будетъ сердиться.
— Что это, господа. Какъ не стыдно, точно дти. Дамы одваются, а они входятъ,— притворно сердито сказала Лиза.
— Pardon, Елизавета Алексевна, но уже сейчасъ кончаютъ вальсъ. Насилу упросилъ дирижера продолжить на пять минутъ только для васъ.
— А то опоздаемъ…— смясь, замтилъ офицеръ постарше.
— Ну разв поэтому только,— сказала Лиза, выходя.— А ты, Соня, пойдешь?
— Не знаю,— колебалась Соня.
— Идемъ, что ты!..— сказала Лиза.
— Идемте, Софья Николаевна, а то я безъ васъ не уйду. Стану на колнии не уйду,— сказалъ молоденькій офицеръ.
— Ну хорошо,— согласилась Соня, ршивъ, что можно еще поталцовать и что она затмъ примется за исполненіе скучной обязанности. Она положила руку въ изогнутую кольцомъ руку кавалера и пошла въ залъ, испытывая съ новой силой прелесть освобожденія хотя на минуту отъ непріятныхъ узъ.
— Pardon, pardon,— закричалъ ея кавалеръ, расталкивая толпу, стоявшую у входа, беря Соню за талію и раскачиваясь, длая первыя па вальса. Въ глазахъ Сони закружились предметы и лица съ увеличивающеюся быстротой, и все это окунулось въ волны благо ржущаго глаза свта.

XI.

На слдующій день, въ воскресенье, Николай Александровичъ сдлалъ Любимовымъ визитъ. Его хорошо приняли, оставили пить кофе и просили бывать запросто. Онъ сталъ бывать не слишкомъ часто, но и не рдко, а именно столько, сколько слдовало, чтобы не дать повода говорить о себ въ город и чтобы получить удовольствіе. Пробывши въ город три недли и установивши съ Соней дружественныя, какъ онъ говорилъ, отношенія, а на самомъ дл влюбившись въ нее, Николай Александровичъ ухалъ. Передъ отъздомъ наканун, онъ былъ у Любимовыхъ и сказалъ Сон, что снова прідетъ и надется ее видть.
Хотя между ними ничего не было произнесено, тмъ не мене Соня ясно понимала, что значило это ухаживаніе. И по характеру этого ухаживанія, и по тмъ разговорамъ, какіе они вели, а главное,— по тому особинному оттнку, который былъ во всхъ этихъ разговорахъ и отношеніяхъ, она женскимъ чутьемъ своимъ знала, что Николай Александровичъ влюбленъ въ нее и сдлаетъ ей предложеніе. Она знала, что теперь, когда онъ ухалъ, ей нужно было обдумать, выйдетъ ли она за него замужъ или нтъ, чтобы потомъ, когда онъ сдлаетъ ей предложеніе, прямо сказать ему объ этомъ, и что вопросъ этотъ такъ важенъ, что важне его ничего не было въ ея жизни. Но, не смотря на всю необходимость ршенія, сколько она ни думала объ этомъ, она ни къ чему не пришла и не могла отвтить ни такъ, ни иначе на тотъ вопросъ, который она задавала теперь себ.
Соня не только не была влюблена въ Николая Александровича, но даже не любила его. Онъ былъ ей безразличенъ и даже потому, что ухаживалъ за ней и былъ влюбленъ, былъ ей скоре непріятенъ. Соня много разъ представляла себ его лицо съ срыми небольшими глазами, его носикъ и улыбку восхищенія передъ ней, его худую фигуру… представляла живо, какъ она должна будетъ цловать это лицо и, что еще боле было противно, какъ она должна будетъ принадлежать ему, и въ эти минуты она чувствовала, что не можетъ выйти за него замужъ.
Но приходили иныя минуты, когда она забывала это на время, и мысль ея начинала вращаться въ томъ, что можетъ дать ей замужество. Никогда, какъ теперь, не рисовались предъ нею такъ ясно и заманчиво вс т хорошія стороны брачной жизни, о которыхъ она думала прежде. Отказаться отъ этихъ мечтаній теперь, когда она могла такъ скоро пріобрсти свободу и деньги и вмст съ тмъ радости легкой и пріятной жизни,— отказаться теперь отъ всего этого — казалось ей слишкомъ труднымъ. Никогда еще въ теченіе двухъ лтъ этой надовшей ей двической жизни, съ одними и тми же интересами, вечерами, знакомыми, съ одной и той же пустотой и скукой, она не испытывала такого желанія обновить жизнь и пріобрсти то, что составляло прелесть положенія богатой замужней дамы. И тогда-то, въ такія минуты отступали назадъ, какъ утренніе туманы предъ солнцемъ, значеніе любви въ брак, некрасивое лицо и фигура Николая Александровича и отвращеніе къ нимъ.
Лиза Куломзина, пріхавшая прощаться съ Соней передъ своимъ отъздомъ въ другой городъ, поздравляла ее.
— Представь себ, что тебя въ город вс уже повнчали съ Пушкаревымъ! — говорила она, весело щебеча какъ птичка въ гостиной Любимовыхъ. — Что жъ, я очень рада, если такъ это будетъ. Ты знаешь, онъ изъ нашего города, Пушкаревъ. Я его хорошо знаю. Онъ такой завидный женихъ: у нега фабрика eu положеніе на служб прекрасное. Ты выйдешь за него. прідешь къ намъ и будемъ вмст жить. Вотъ прелесть! Я очень рада.
Выдавать замужъ и женить было страстью Лизы, и она отдавалась этой страсти всецло.
— Нтъ, Лиза. Что ты!.. Я и не думаю вовсе выходить за него замужъ. Онъ мн не такъ нравится,— сказала Соня, красня и чувствуя, что она кривитъ душой, говоря это не такъ.
— Ахъ, какая ты глупая, Соня! — разсердилась Лиза.— Не говори мн, пожалуйста, про эти институтскія нжности. Я говорю теб, что Пушкаревъ иметъ состояніе и хорошую карьеру. Онъ пойдетъ далеко. Ты будешь съ нимъ счастлива. Ни-ни, не возражай,— сказала она, приставляя къ губамъ Сони свою руку.— Неужели ты выйдешь замужъ за какого-нибудь голыша? Fi donc! я съ тобой тогда не знакома,— засмялась она,— Нтъ, право, брось эти глупости о любви и выходи замужъ…— самое лучшее!
Соня вздохнула. Она сама такъ часто повторяла себ вс эти доводы въ пользу брака и они самой ей казались столь значительными. Но когда Лиза кончила, Соня вспомнила, какъ тяжело выходить за нелюбимаго человка.
— Ахъ, Лиза, Лиза! Какъ тяжело выходить замужъ, не любя,— сказала она и опять вздохнула.
— Вотъ вздоръ,— проговорила ршительно Лиза.— Никогда не поврю этой глупости. Это только въ романахъ пишутъ: любовь, любовь, а въ жизни все иначе длается. Посмотри на меня. Разв я любила Дмитрія, когда выходила за него? и разв я несчастлива? Нтъ, не говори мн эти глупости. Будешь любить потомъ. А теперь мой хорошій совтъ — выходи,— сказала она, вставая, чтобы ухать.
Соня знала, что эти слова были убжденіемъ не одной только Лизы. Это было убжденіе всхъ, начиная съ ея родителей и кончая подругами и знакомыми. Соня видла, .какъ внимательно относились къ Николаю Александровичу Анна Семеновна и Николай Яковлевичъ, и знала значеніе этой внимательности, знала, что они желали этого брака и боялись, что Соня откажется отъ него. Они желали этого не только потому, чтобы пристроить дочь и что ей пора была выходить замужъ, но потому, что это было счастье,— выйти замужъ за самостоятельнаго, да еще съ карьерой человка. Если же имъ и приходила въ голову мысль, что Соня не любитъ Николая Александровича и нехорошо выходить замужъ не любя, то они старались не думать объ этомъ. Какъ не хорошо, когда въ этомъ для Сони было счастье, когда такъ много выходило замужъ не любя и были счастливы, когда стерпится — слюбится… Какъ не хорошо?
Все кажется сильнымъ лишь тогда, когда переживаешь, а то, что пережито, кажется незначительнымъ.
Такъ Николаю Яковлевичу въ молодые годы казалось нехорошимъ и труднымъ жениться на той, кого онъ не любилъ. Теперь же, когда онъ состарился и не могъ испытать этого чувства, это обстоятельство казалось ему такимъ ничтожнымъ. Онъ думалъ, что если бы онъ былъ Соней, то онъ, не колеблясь, вышелъ бы замужъ за Пушкарева. И онъ считалъ, что и она должна думать и длать то же.

XII.

Въ феврал на масляниц Николай Александровичъ пріхалъ снова. Въ первый же вечеръ — это было у Никитиныхъ — лишь только онъ увидлъ Соню онъ улучилъ время и сказалъ ей, что хочетъ о чемъ-то съ ней поговорить.
Съ замираніемъ сердца, ни о чемъ не думая, Соня пошла за нимъ. Они пришли въ залъ. Никого не было. Соня сла на кресло. Николай Александровичъ слъ подл нея. Такъ они просидли молча нкоторое время. Николай Александровичъ волновался, краснл, смотрлъ на Соню, и въ этомъ взгляд была просьба помочь ему. Но Соня молчала и ожидала со страхомъ того, что онъ скажетъ.
— Софья Николаевна,— прервалъ онъ, наконецъ, молчаніе страннымъ дрожащимъ голосомъ.— Вы, быть можетъ, догадываетесь, что я хочу у васъ просить.
Онъ поднялъ на нее глаза, какъ бы ожидая, не скажетъли она что-нибудь ему. Но Соня по прежнему молчала. Онъ вздохнулъ и сказалъ:
— Я люблю васъ. Я хочу быть вашимъ мужемъ. Согласны ли вы быть моей женой? — поправился онъ, беря ее за руку. Рука его дрожала.
Соня молчала и, пока онъ говорилъ, смотрла внизъ на цвты ковра. Но, когда онъ взялъ ея руку, она вздрогнула, подняла и остановила на немъ свои прекрасные темные глаза. Взоръ ихъ выражалъ растерянность и смущеніе. Она покраснла — ‘Боже, Боже мой, что я скажу ему?’ — думала она.
Увидавъ растерянный и испуганный взглядъ ея глазъ, всю ея смущенность и замшательство, Николай Александровичъ самъ еще больше смутился. Онъ подумалъ, что это смущеніе потому, что ей неловко сказать ‘нтъ’, что все пропало, и что вотъ сейчасъ онъ услышитъ отказъ. И онъ сжался, ожидая этого удара. Такъ они просидли нкоторое время. Но удара не было, и Николай Александровичъ поднялъ глаза и посмотрлъ на Соню. Она все сидла въ томъ же положеніи, противъ него, смущенная и еще больше прелестная въ этомъ смущеніи. И какъ человкъ, который знаетъ, что ударъ неизбженъ, все же стремится хотя на время отдалить его, такъ Николай Александровичъ, хотя и зналъ что все потеряно, невольно сказалъ:
— Я не прошу у васъ сейчасъ отвта! Подумайте. Я приду къ вамъ завтра утромъ, и тогда вы мн отвтите. Не говорите мн теперь ничего, но позвольте мн надяться.
Онъ всталъ, попрощался съ ней, и не смотря на просьбы хозяевъ, сейчасъ же ухалъ.
‘Выйти или нтъ? Да или нтъ?’ — думала Соня весь вечеръ.
Ночью, оставшись одна въ своей комнат, Соня ршила окончательно обдумать это. Она раздлась и въ одной нижней юбк долго сидла передъ зеркаломъ съ двумя зажженными свчами по об стороны. Но она не смотрла въ зеркало. Она думала о немъ.
‘Что я могу, что я должна ему сказать?’ — думала она. Теперь, въ особенности теперь, ей почему-то вдругъ сдлалось жалко знакомаго ей круга, гд она жила столько лтъ, всхъ прежнихъ привычекъ и даже вещей ихъ дома. Все было мило и дорого. Прежде ей все это надоло и было противно, и она считала, что счастье въ будущемъ. Теперь же вдругъ все сдлалось прекрасно, а того невдомаго хорошаго, что казалось ей въ будущемъ и что манило ее туда, теперь вдругъ не стало. Не было таинственности и прелести новаго, чуть отгадываемаго міра, но было очень опредленное и непріятное: Николай Александровичъ со всей своей некрасивой фигурой и жизнь съ этимъ человкомъ, непріятнымъ ей.
‘Я не люблю, да, я не люблю его’,— думала она, стараясь мысленно представить его себ какъ можно явственне и узнать, насколько онъ ей непріятенъ. И чмъ боле рельефно она представляла его со всей некрасивостью его фигуры и лица, со взглядомъ восхищенія передъ ней, тмъ взглядомъ, который боле всего въ немъ былъ противенъ ей, тмъ сильне она чувствовала, что онъ ей непріятенъ, и что она не можетъ любить его и жить съ нимъ. Она теперь такъ живо почувствовала это, что чуть не вздрогнула.
‘Нтъ, нтъ — сказала она. — Остаться такъ годъ, два, хоть три. Все лучше, чмъ это’.— И когда она это сказала, она почувствовала, какъ это ужасно и невозможно.— ‘Три года такой однообразной жизни,— шепталъ ей кто-то.— Опять вчная нужда въ деньгахъ, опять исканіе жениховъ и отсутствіе свободы. И главное, опять такая же знакомая гадость и скука. Три года? Нтъ, не надо, не хочу.— Такъ какъ же? — прошептала она.— Неужели бросить это и выйти? Выйти…— Она просидла такъ нсколько секундъ. Ей показалось, что кгго-то говорилъ ей. Она стала прислушиваться. ‘Да, выйти’ — услышала она.— ‘Кто это сказалъ?’ невольно спросила она себя. ‘Ахъ да, это я сама себ сказала’,— отвтила она себ и улыбнулась этому. Она облокотилась рукой о столъ и задумалась. Воображеніе представляло ей будущее: наряды, богатство, счастье и еще что-то неопредленное, розовое, прекрасное. Она такъ ясно почувствовала все это у себя, что ей казалось, что она не Соня Любимова, но что она вышла замужъ, что она г-жа Пушкарева. Воображеніе рисовало ей жизнь веселой и заманчивой. Главное же хорошо было то, что не было Николая Александровича.. Онъ куда-то исчезъ и былъ забытъ и не тревожилъ Соню, а безъ него было все хорошо.
‘Ну, конечно,— машинально сказала она, отвчая на какой-то возникшій передъ ней вопросъ.— Ну да, бросить эту жизнь. Выйти замужъ и быть счастливой. Да, да, быть счастливой!’ — И вдругъ мысли ея перенеслись въ ту далекую пору, когда она была маленькой двочкой, гимназисткой. Она вспомнила свои игры, няню, любовь Истомина, Катю. Она невольно сравнила съ той свою теперешнюю жизнь. И эта жизнь показалась ей невыносимой.
‘Ну, конечно’,— повторила она еще разъ. Она встала, задула свчи и легла въ постель, но скоро не могла заснуть. Опять возникъ передъ ней рой воспоминаній. Она думала о дтств, о томъ бал, гд она познакомилась съ Истоминымъ, о счастьи подруги Лизы, о Никола Александрович. Наконецъ, все это перепуталось, провалилось куда-то, и она заснула.
Утромъ, на слдующій день, она сидла въ своей комнат, когда пришла горничная и сказала, что барыня проситъ ее выйти въ залъ.— ‘Это онъ’,— подумала Соня, и невольно сердце ея забилось и ей сдлалось страшно. Проходя по столовой, она встртилась съ матерью.
— Соня, мой другъ, это онъ пришелъ… Онъ проситъ твоей руки,— сказала Анна Семеновна и, прижавъ платокъ къ глазамъ, заплакала.
Соня остановилась. Когда Анна Семеновна поплакала немного, она отняла платокъ отъ лица, отерла глаза и сказала:
— Иди, иди скорй! Все зависитъ отъ тебя.
И въ томъ взгляд, которымъ она посмотрла на Соню, было такъ много женской безпомощности и вмст съ тмъ желанія, чтобы это свершилось, и сознаніе того, что она ничего не можетъ сказать объ этомъ Сон, и страхъ, что ‘этого’ не будетъ. Взглядъ этотъ былъ жалокъ и непріятенъ Сон, и онъ просилъ ее о томъ, что она давно уже ршила.
Она отворила дверь и вошла въ залъ. Николай Александровичъ сидлъ на диван, свсивъ голову. Когда она вошла, онъ поднялъ голову и, увидавъ ее, быстро всталъ. Онъ былъ блденъ и смущенъ. И онъ былъ жалокъ теперь Сон.
Онъ хотлъ что-то сказать, но Соня подошла и первая подала ему руку. Онъ посмотрлъ на нее и, прочтя въ ея глазахъ то, чему онъ въ глубин души врилъ и не врилъ и чего онъ такъ сильно желалъ, поцловалъ ея руку и пробормоталъ что-то врод того, что онъ посвятитъ ея счастью свою жизнь.
Они стояли другъ противъ друга и молчали. Николай Яковлевичъ вошелъ въ залъ на цыпочкахъ и, увидавъ счастливое лицо Николая Александровича, понялъ, что то, что случилось, случилось хорошо. Онъ подошелъ къ Николаю Александровичу, обнялъ его и всхлипнулъ.
Потомъ было все такъ, какъ всегда бываетъ. Были заботы о приданомъ, хожденія по магазинамъ за покупками, поздравленія знакомыхъ и поздравленія подругъ, завидовавшихъ ей въ глубин души. Все было хорошо и прилично, какъ у всхъ порядочныхъ людей. Даже свадьба была по новому: вечера не устраивали. Это было старо. Посл бракосочетанія въ гимназической церкви — это была аристократическая церковь, и на ней особенно настаивала Анна Семевовна — былъ обдъ для шаферовъ, родственниковъ и лучшихъ знакомыхъ. Посл обда и шампанскаго молодые со всми ухали на вокзалъ, а оттуда по желзной дорог въ N, гд служилъ Николай Александровичъ.

XIII.

Первое время, по прізд въ N, для Софьи Николаевны настала новая жизнь. Новой она была потому, что та физическая брачная жизнь, которую Софья Николаевна себ представляла полной какой-то сладкой таинственности, состоящей изъ поцлуевъ, объятій и еще чего-то, что бываетъ между мужчиной и женщиной и что казалось ей стыднымъ, не вполн понятнымъ, но, вмст съ тмъ, плотски-прелестнымъ и именно потому, что это было стыдно по отношенію къ мужчин,— эта жизнь не только не оказалась прекрасной, но была ужасна для нея въ первое время и во весь такъ называемый медовый мсяцъ.
Уже въ поцлу мужа при внчаніи, въ тхъ взорахъ, какими онъ смотрлъ на нее, въ неуловимомъ тон словъ и вообще въ томъ нжно-почтительномъ отношеніи покорности и лелянія, съ какимъ онъ обращался теперь съ нею, Софья Николаевна чувствовала, что Николай Александровичъ любуется ею, какъ прелестной вещью, которую онъ, наконецъ, купилъ, которая составляетъ его собственность и которою онъ будетъ поэтому наслаждаться. И это новое, что было въ его отношеніяхъ, пугало ее потому, что — она знала — это было только начало того, что еще будетъ и что казалось ей теперь очень непріятнымъ. И она, гд только было возможно, старалась отдалить это, если не навсегда — она знала, что это невозможно — то хоть на время.
Началось это съ общей спальни. Софья Николаевна, увидавъ, что ихъ кровати стоятъ въ одной комнат, что сегодня же вечеромъ она должна будетъ раздваться при немъ, лежать раздтой въ двухъ шагахъ отъ посторонняго и взрослаго мужчины, котораго она не любитъ, и что тогда уже это неизбжно будетъ, почувствовала тотъ стыдъ, который присущъ всмъ неиспорченнымъ женщинамъ — почуствовала страхъ и отвращеніе. Она заявила, что ни за что не будетъ спать вмст, и какъ Николай Александровичъ ее ни упрашивалъ, ни удивлялся — онъ не понималъ ея — и даже сердился, хотя выражалъ это въ боле нжныхъ ласкахъ, онъ принужденъ былъ уступить, и они стали спать отдльно.
И тогда-то началась у нихъ скрытая упорная борьба. Николай Александровичъ намеками, словами, отношеніями — просилъ ее согласиться на это, Софья Николаевна боролась и отказывалась. На вс его доводы, что вдь это естественно, что она должна согласиться, если его любитъ, что все равно это въ конц концовъ неизбжно и что она потомъ привыкнетъ, на его тяжелый для нея, какъ женщины, вопросъ, неужели она не хочетъ имть дтей,— на все это Софья Николаевна отвчала однимъ и тмъ же: не надо… потомъ… лучше посл.. Ей даже казалось, что было бы лучше всего, если бы ихъ отношенія были чистыя, хорошія, если бы они прожили всю жизнь, какъ братъ и сестра, и что она тогда больше бы любила мужа.
Но время шло… Николай Александровичъ желалъ этого все настойчиве… Ея сопротивленіе таяло… Она чувствовала, что это приближается и вотъ-вотъ случится невольно не сегодня завтра. Она чувствовала себя слабе его и знала, что скоро сдастся. И вся эта мучительная борьба кончилась тмъ, чмъ кончается всегда, кончилась на второмъ мсяц. И долго посл этого Софья Николаевна не могла забыть то ощущеніе гадости и омерзнія, которое она чувствовала тогда къ мужу.
Когда они увидались утромъ на слдующій день, онъ поцловалъ почтительно ея руку, былъ еще боле, чмъ всегда, сдержанъ и, казалось, готовъ исполнить ея малйшее желаніе. Но все его отношеніе, все существо говорило: ‘а все-таки я побдилъ… и я очень радъ этому… и какъ ты ни старайся, а это и снова будетъ…’ Софь Николаевн стало и грустно и жаль себя и обидно за то, что она отдалась ему вчера. Она чувствовала себя, гадкой, униженной и, уйдя въ другую комнату, чтобы онъ не замтилъ, она не могла сдержаться и заплакала…
Когда это случилось во второй разъ и еще… и еще… все это стало легче… Борьба сдлалась глуше… прекратилась. И черезъ нсколько мсяцевъ то, что въ начал возбуждало отвращеніе, сдлалось обыкновеннымъ и привычнымъ.

XIV.

Другая причина новизны теперешней жизни Софьи Николаевны была, какъ казалось ей, свобода въ дйствіяхъ и деньгахъ. Тамъ, въ семь, за каждою копйкою нужно было идги къ матери или отцу и выпрашивать ихъ, чуть не унижаясь. Здсь мужъ давалъ ей ежемсячно на ея расходы 100 рублей. Онъ называлъ это ‘pour boire’. Тогда, въ особенности въ послднее время, было скучно и нечмъ было убить время, теперь же она удивлялась:— въ заботахъ по хозяйству, съ выздами, пріемами, вечерами — какъ мало у нея времени, чтобы все сдлать. Тогда ей было скучно, и она читала иногда романы, теперь же скучать было некогда, и она уже ничего не читала.
Она вставала въ 10—11 часовъ, такъ какъ по большей части не засыпала до трехъ, пока не засыпалъ Николай Александровичъ — кровати ихъ находилось рядомъ. Отъ 11 до часу она одвалась и принимала счетъ отъ кухарки. Потомъ, посл завтрака, здила кататься или по магазинамъ. Въ 5 былъ обдъ, затмъ кофе. Такъ время шло до семи. Вечеромъ она или здила съ мужемъ къ кому-нибудь изъ знакомыхъ, или къ нимъ приходили повинтить товарищи прокурора и Николая Александровича. У нихъ установились даже дни, когда вс товарищи съ семьями шли куда-нибудь. Это не были jours fixes, большіе пріемные дни, это было иное: небольшіе вечера въ своемъ кругу. Такъ какъ товарищей прокурора было 5 женатыхъ, то вс почти вечера собирались у кого-нибудь, пли, играли, разговаривали,— однимъ словомъ, длали то, что всегда длаютъ на такихъ вечерахъ, и проводили время очень мило.
Въ общемъ же, въ эти первые мсяцы супружеской жизни, было не то, чтобы очень весело, но и не дурно. Не было той скуки и апатіи отъ ничегонедланія, которая была у нея по вечерамъ у родителей. Теперь все почти время было занято, а если иногда и нечего было длать, то все же было не такъ скучно, какъ раньше. Если ни къ кому не здили и никто къ нимъ не прізжалъ, можно было поиграть на роял, не хотлось играть, можно было заняться вышиваніемъ или разсматриваніемъ модъ. Главное же, было то хорошо, что во всемъ этомъ было сознаніе, что главное дло ея жизни, ея цль, какъ вообще цль всхъ двушекъ — выйти замужъ, исполнена и исполнена хорошо. И съ этимъ пріятнымъ сознаніемъ, которое никогда не покидало Софью Николаевну, можно было вызжать на балы, когда хотлось, безъ мыслей о томъ, какъ-бы найти гд-нибудь жениха, и разговаривать съ мужчиной просто, естественно, смотря на мужчину, какъ на кавалера, а не какъ на возможнаго жениха. Это было въ особенности пріятно Софь Николаевн, и это чувствовали молодые люди. Теперь даже она имла большій успхъ, чмъ раньше, и этотъ успхъ льстилъ ей. Но, какъ порядочная женщина, она не выходила ихъ границъ приличія, ничего себ не позволяя, такъ что никто не могъ сказать что-нибудь дурное про нее. Въ своемъ кругу ее обожали. Судейскія дамы не любили ея, но это было оттого, что судъ былъ во вражд съ прокуратурой, и эта вражда переходила на жизнь.
Такъ она и жила этотъ первый годъ. Если жизнь и не была такъ хороша, какъ она мечтала, то, во всякомъ случа, была лучше прежней жизни, текла сравнительно легко, не было непріятностей, такъ что Софья Николаевна стала думать, что и дальше будетъ такъ. Но къ концу этого года стало случаться нчто нехорошее, неприличное, нарушавшее легкость и комильфотность ихъ жизни. И виной этому былъ Николай Александровичъ.

XV.

Первое время своей женитьбы Николай Александровичъ былъ счастливъ, или, по крайней мр, такъ казалось ему. Проживъ до тридцатилтняго возраста и предаваясь всецло служб, Николай Александровичъ, влюбившись въ Софью Николаевну и ршивши жениться на ней, думалъ, что онъ сдлаетъ хорошее дло. Помимо того, что онъ сталъ бы обладать красивой женой, т. е. тмъ молодымъ красивымъ тломъ, въ которое онъ былъ влюбленъ и жить безъ котораго ему, какъ и всякому влюбленному, казалось невозможнымъ,— фактъ женитьбы для него былъ хорошъ самъ по себ. Николай Александровичъ думалъ, что та спокойная, ровная жизнь чиновника, къ которой онъ такъ привыкъ, не только не нарушится этой женитьбой, но даже пріобртетъ нкоторую добавочную пріятность. Хорошо было жить одному въ прекрасной квартир, съ лакеемъ, съ хорошимъ столомъ, съ содержанкой, со всми привычками состоятельнаго человка, которыя онъ усвоилъ, пріятно было сидть утромъ въ халат за столомъ и, куря сигару, просматривать дла. Все это было пріятно, пріятно это сознаніе, что все, что составляетъ удобство и комфортъ жизни, можетъ быть пріобртено имъ. Но было лучше, чтобы ко всему этому была хозяйка молодая, красивая, именно красивая, былъ тутъ какой-то особенный всъ и тонъ, который свойственъ только женатому человку,— и Николай Александровичъ высоко ставилъ этотъ тонъ.
То, чего Николай Александровичъ ожидалъ отъ женитьбы, отъ жены, то, дйствительно, въ первое время случилось. Софья Николаевна цринесла съ собою необъяснимое, но, тмъ не мене, важное значеніе супружеской жизни, хозяйства, солидности и положительности. И Николай Александровичъ видлъ и чувствовалъ всю эту незамтную, но, тмъ не мене, существенную перемну, которая поставила его еще выше во мнніи другихъ людей и была чмъ-то въ род награды, ордена, и былъ счастливъ.
Николай Александровичъ въ старшихъ классахъ гимназіи былъ либераломъ и сторонникомъ женской эмансипаціи. Сдлавшись товарищемъ прокурора, онъ сталъ держаться того мннія, что все это, какъ не касающееся направленія длъ въ такомъ-то порядк и значенія сенатскаго разъясненія, не должно имть никакого отношенія къ нему. Онъ не былъ противъ эмансипаціи, но и не за нее. Онъ относился къ ней безразлично. Но, какъ умный человкъ, Николай Александровичъ видлъ неразвитость двушекъ его круга, осуждалъ ее и очень часто смялся надъ нею. Онъ видлъ, какъ многіе его товарищи влюблялись и женились на неразвитыхъ и глупыхъ двушкахъ и какъ много было несчастья для нихъ изъ-за этихъ браковъ. И онъ считалъ, что онъ лично, Николай Александровичъ Пушкаревъ, какъ бы тамъ ни поступали другіе, не можетъ сдлать такой глупости. Онъ слишкомъ ясно понималъ женщинъ, чтобы впасть въ эту ошибку, и это сознаніе пониманія женщины возвышало его въ собственныхъ глазахъ. Если онъ и полюбитъ, то только такую женщину, которую будетъ цнить за ея умъ и уважать.
Когда онъ влюбился въ Софью Николаевну, онъ, по правд говоря, совсмъ забылъ объ этихъ своихъ мысляхъ. Въ томъ важномъ дл, которое одно занимало его: какъ можно скорй и во что бы то ни стало жениться на Софь Николаевн,— эти мысли, какъ и вообще вс мысли, были оставлены. Умна или глупа его невста, найдетъ-ли онъ въ ней сочувствіе своимъ взглядамъ на жизнь,— Николай Александровичъ никогда не задавалъ себ этого вопроса, и онъ казался ему лишнимъ. Когда тутъ разбирать, кто она, какое сходство во взглядахъ, когда одно только нужно: скорй жениться и не выпустить какъ-нибудь изъ своихъ рукъ обладаніе этой красотой, когда всякій другой каждую минуту могъ сдлать ей предложеніе и отбить ее у Николая Александровича. И его влюбленнымъ физическимъ и духовнымъ очамъ она казалась какъ разъ такою, какъ нужно, и именно такою потому, что она была хороша и онъ былъ влюбленъ въ эти глаза, въ походку, талію и не могъ жить безъ нихъ. Онъ чувствовалъ, что она сокровище, и въ глубин души ему казалось, что онъ не достоинъ ея и что вотъ-вотъ ускользнетъ отъ него это сокровище. Какъ тутъ думать о чемъ-нибудь, кром того, чтобы женится и быть безгранично счастливымъ? И Николай Александровичъ женился.
Сначала все было хорошо. Николай Александровичъ былъ съ ней милъ и нженъ. На вечерахъ ему было пріятно пройтись подъ руку съ хорошенькой женой и видть восхищеніе передъ ней въ глазахъ мужчинъ и зависть къ нему, обладателю такой жены. Пріятно было поговорить съ ней во время обда о городскихъ новостяхъ и чувствовать цлый день присутствіе около себя хорошенькой женщины, одна близость которой доставляла ему, какъ и всякому влюбленному, неизъяснимую отраду. А ночью ждали его супружескія наслажденія. Все было хорошо. И Николай Александровичъ сталъ думать, что онъ сдлалъ хорошо, что женился.
Но время шло, а съ нимъ обладаніе женой, а съ обладаніемъ привычка и не то, чтобы разочарованіе въ ея тл — она была попрежнему прелестна,— но просто все это сдлалось для него обыкновеннымъ, лишеннымъ всякой пріятности и новизны.
Прелесть ея для него стала таять, какъ весенній ледъ на солнц, что-то холодное, ужасное, нмое вторгалось въ его душу. Съ нимъ произошло то, что происходитъ со многими: онъ мало-по-малу переставалъ быть въ нее влюбленнымъ. Прежде чуть не божество, она стала длаться самымъ обыкновеннымъ существомъ. Она сама, когда бывала полураздта, широкобедрая, съ большимъ тазомъ — все это было мучительно для его влюбленности. И не только утромъ, но и во весь день выступали передъ нимъ эти подробности, на которыя онъ закрывалъ глаза, когда былъ влюбленъ раньше: черные ободки на ногтяхъ, желтые до чистки зубы и еще многое и многое.
Прежде она была божество, а все это было человчно, противорчило ей, убивало влюбленность. И это было ужасно. Видя ее теперь на балахъ, въ наряд, прелестною, какою онъ зналъ ее въ тотъ памятный вечеръ, когда влюбился въ нее, Николай Александровичъ не могъ себя обманывать, какъ обманывалъ раньше, и не знать, что все это не то, что она на самомъ дл хуже и что влюбиться въ нее было, въ сущности, нельзя. И онъ глубоко страдалъ, переживая это разочарованіе въ тлесной влюбленности къ жен.
Мишура влюбленности осыпалась, и открывалось то, что есть. Физически это было еще ничего: молодое, красивое тло, хотя его и не любилъ теперь Николай Александровичъ и пресытился имъ. Въ духовномъ же отношеніи то, что открылось, когда отпала влюбленность, сквозь призму которой смотрлъ на жену Николай Александровичъ, ужаснула его. Прежде, хотя она и не казалась ему особенно умною, но самая ограниченность ея была мила и пикантна. Теперь же она была то, что есть, т. е. ужасна.
Николай Александровичъ понялъ теперь, что Софья Никалаевна ничуть не умне и не развите тхъ двушекъ его круга, на которыхъ женились его товарищи и надъ которыми онъ самъ смялся, что она такая же, какъ и вс. Точно человкъ, у котораго сняли съ глазъ бльмо, долго мшавшее ему видть свтъ, Николай Александровичъ прозрлъ и увидалъ настоящій свтъ, т. е. чмъ была на самомъ дл Софья Николаевна. И онъ удивлялся тому, что онъ этого раньше не замчалъ. Теперь въ каждомъ ея слов, замчаніи, во всемъ, что она длала, Николай Александровичъ ясно видлъ, какъ она неразвита, и онъ не зналъ, когда сталъ впервые видть это, такъ это случилось постепенно. Но когда онъ прозрлъ, онъ уже не могъ закрывать себ глаза, было наоборотъ,— видлъ все ясне и ясне.
Николай Александровичъ попробовалъ читать ей книги, но изъ этого ничего не вышло: едва скрывая скуку, она для него только слушала то, что онъ читалъ, и онъ видлъ это по ея словамъ, взглядамъ… Тогда онъ пересталъ читать. Онъ понялъ, что ошибся, женившись на ней, и его испугала мысль, что ему предстоитъ прожить съ женой не годъ, не два, а всю жизнь. Но какъ всегда это бываетъ, онъ не обвинилъ себя за то, что женился на незнакомой ему двушк, а перенесъ обвиненіе на нее. Онъ счелъ ее одну во всемъ — въ чемъ, онъ хорошоне зналъ — виноватой, себя же считалъ обманутымъ человкомъ. И хотя это сознаніе возвысило его самого въ собственныхъ глазахъ, но уменьшить ужасъ его положенія оно не могло. Онъ перемнился къ жен незамтно, невольно, и чмъ дальше, тмъ сильне была эта отчужденность.

XVI.

Перемна эта сейчасъ же выразилась во вн, въ супружескихъ ссорахъ. Ссоры эти начинались изъ-за пустяковъ. Приходилъ Николай Александровичъ изъ суда усталый, раздраженный и эту раздраженность переносилъ на обдъ и на жену, которая была виновата въ этомъ. То супъ безъ навару, то телятина пережарилась. Николай Александровичъ былъ вообще гастрономъ, а тутъ еще, посл неудачи въ суд, испорченный супъ казался ему личнымъ оскорбленіемъ, невниманіемъ къ нему, который платитъ за все деньги. И тутъ же онъ припоминалъ, какъ до женитьбы онъ хорошо обдалъ въ клуб. Или Николай Александровичъ приходилъ веселый и разсказывалъ, какъ онъ сегодня провелъ адвоката Плеве. Онъ долженъ былъ проиграть дло, такъ какъ шансовъ для обвиненія не было, но онъ сдлалъ ловкій ходъ и обжаловалъ ршеніе, а въ сенат наврно кассируютъ. Софья Николаевна молчала все время, но когда онъ кончилъ, она почему-то сказала, что онъ не выиграетъ и сенатъ не кассируетъ. Николай Александровичъ сталъ спорить съ женой, которая, какъ это часто бываетъ съ женами судейскихъ, знала процессъ. Но Софья Николаевна, хотя и не изучала въ университет право и законы, вдругъ привела такое врное подтвержденіе своей мысли, что Николай Александровичъ удивился, какъ это онъ самъ, опытный юристъ, упустилъ это изъ виду. Онъ разсердился, сказалъ жен, что она вчно ему пророчитъ дурное и что она желаетъ ему дурного. Это было слишкомъ обидно. Софья Николаевна отвтила тоже несдержанно.
Слово за слово, они наговорили другъ другу дерзостей. Николай Александровичъ бросилъ салфетку и ушелъ изъ-за стола. Потомъ они помирились, потомъ опять поссорились. Поводы были самые разнообразные и пустичные, но причина была одна и та же. Николай Александровичъ чувствовалъ, что онъ не правъ, но не могъ не ссориться съ женой, потому что ссоры были выраженіемъ его внутренняго отношенія къ ней, он, какъ стрлки компаса, показывали отклоненіе отъ настоящаго пути. И такъ шли дни, недли.
Если бы не эти ссоры, Софья Николаевна была не то, чтобы счастлива, но спокойна и довольна въ этотъ второй годъ супружеской жизни. Но Николай Александровичъ портилъ все, и Софья Николаевна не понимала, почему онъ длаетъ это. Она поспшила отдлить отъ мужа свой особый міръ, куда онъ не могъ проникнуть и которымъ она могла импонировать ему. Міръ этотъ состоялъ въ веселой свтской жизни и поддерживаніи свтскихъ отношеній. Софья Николаевна нашла въ немъ отдыхъ и успокоеніе отъ непріятностей въ семейной жизни. Чмъ больше проходило времени, тмъ больше она отдляла себя отъ мужа. И она считала, что этимъ она наиболе разумно устроила свою жизнь.
Николай Александровичъ видлъ это счастье Софьи Николаевны и, сопоставляя его со своимъ несчастіемъ, еще боле сердился. Но чмъ больше онъ сердился, чмъ чаще были ссоры съ этой стороны, тмъ мене он дйствовали на Софью Николаевну и тмъ боле она уходила къ себ, въ свой особый пріятный ей міръ.
Такъ шло время, и прошелъ еще годъ, и въ этотъ годъ случилось, наконецъ, то, что Николай Александровичъ разлюбилъ совершенно Софью Николаевну. Это случилось не сразу, а незамтно, постепенно, но когда это случилось, Николай Александровичъ вдругъ невольно почувствовалъ освобожденіе отъ тяжелаго чувства разочарованія въ жен, почувствовалъ, что какъ будто бы онъ снова счастливъ… И чмъ больше шло времени, тмъ ему длалось все спокойне, легче, счастливе. Секретъ этого счастья былъ легокъ и простъ.
Не было влюбленности въ тло, не было и муки разочарованія въ его воображаемой исключительной красот. Теперь Николай Александровичъ зналъ, что жена его красивая женщина, но не что-нибудь особенное, а точно такъ же хороша, какъ и вс другія красивыя женщины. Онъ теперь не чувствовалъ вовсе того непонятнаго восторга, который ощущалъ въ себ раньше, когда она бывала около него, ни скуки, когда ея не было. Не было того сладко-таинственнаго чувства, когда при одномъ взгляд на нее открывался ему волшебный міръ безконечныхъ желаній и стыдливо-трепетныхъ ощущеній. Не было того переполняющаго душу счастья, когда она принадлежала ему, того нжнаго поэтически-плотского чувства, когда онъ любилъ ее. Настоящее чувство было простое, одно плотское, и потому оно было безъ всякихъ страданій. И самыя интимности ея женской жизни и т стороны ея человческой жизни, которыя своей грязью мучили его недавно, теперь не. были ему непріятны. Онъ пересталъ быть влюбленнымъ и пересталъ страдать отъ всего того, отъ чего обыкновенно страдаютъ влюбленные.
И не только въ этомъ отношеніи онъ сдлался счастливъ, но, главное — онъ пересталъ мучиться неразвитостью жены. Теперь ему было все равно, какая она. Она была такая, какъ и вс,— онъ зналъ это и не хотлъ, чтобы она была другая. Умна она или глупа, начитана или нтъ — какое ему до этого дло? Она не была такъ глупа, чтобы конфузить его, даже было-бы неудобно — почему, онъ хорошо не зналъ, но невольно чувствовалъ это,— если бы она была слишкомъ умна. Онъ зналъ, что ихъ міръ отгороженъ одинъ отъ другого, и какъ онъ — хорошій товарищъ прокурора, такъ и она — хорошая, исполняющая свое назначеніе для него и для общества, свтская дама: каждый исполнялъ свое дло въ своемъ мір. Николай Александровичъ разъ навсегда положилъ, что она, какъ и вс и какъ нужно. И на этомъ ршеніи успокоился, потому что думать иначе было слишкомъ тяжело. Онъ сдлался счастливъ.
Средство къ этому вытекло само собою. Присматриваясь къ своимъ знакомымъ, Николай Александровичъ видлъ, что вс они были счастливы съ женами: и предсдатель, и прокуроръ, и члены… Жены же всхъ были никакъ не лучше Софьи Николаевны. Прежде Николай Александровичъ удивлялся этому и недоумвалъ, почему у него одного нтъ счастья. Когда же онъ приглядлся ближе, онъ увидалъ, что многіе ничуть не счастливе его, а у тхъ, кто былъ счастливе, онъ скоро нашелъ секретъ: предъявлять къ духовной сторон своихъ женъ малыя требованія. Когда онъ пересталъ быть въ нее влюбленнымъ, ему было легко примнить это къ своей личной супружеской жизни, и тогда получилсся неожиданный, но пріятный результатъ.
Николай Александровичъ понялъ и почувствовалъ, когда пересталъ быть влюбленнымъ въ жену, что любовь къ женщин пустая и даже лишняя вещь и что она такъ же не иметъ никакого отношенія къ порядку направленія длъ, какъ и эмансипація женщинъ. Теперь ему казалось смшнымъ и даже немного стыднымъ, что онъ, такой опытный юристъ, товарищъ прокурора, могъ влюбиться, т. е. заняться такимъ несерьезнымъ дломъ. Это было дло гимназистовъ и институтокъ, но для него, Николая Александровича, коллежскаго совтника, съ орденомъ, съ мундиромъ — это было какъ-то смшно.
Важно и нужно было одно: имть сношенія съ женой, имть красивую хозяйку дома. Софья Николаевна удовлетворяла этому, и потому все было хорошо. Самъ онъ отдался служб всецло и нашелъ въ ней счастье и покой жизни.
Кончилось все это тмъ, что онъ и самъ поврилъ, что ихъ отношенія съ женой самыя нормальныя супружескія отношенія. И когда онъ поврилъ этому, жить съ Софьей Николаевной ему сдлалось пріятно и легко.

XVII.

На третьемъ году супружества случилось одно важное, давно ожидаемое и вмст неожиданное обстоятельство: Софья Николаевна забеременла. Это открытіе, когда она впервые почувствовала біеніе маленькой зарождающейся жизни и тяготу, которую ей причиняло утробное существо, было ей пріятно и непріятно въ одно время. Пріятно было потому, что тутъ-то впервые посл многихъ лтъ она почувствовала что-то хорошее въ этом факт существованія въ ней маленькаго человка и испытала невольную неизбжную любовь и состраданіе къ нему. Она было рада и удивлена тмъ, что это она, именно она, даетъ жизнь своему сыну — она врила, что это будетъ сынъ, что онъ будетъ такой маленькій, безпомощный, потомъ бутетъ ребенкомъ, который бгаетъ, говоритъ, и потомъ еще взрослымъ мужчиною съ усами, съ бородой. И теперь она чувствовала нжность и страхъ за его утробную жизнь: она боялась, какъ бы ему тамъ не было плохо, какъ бы онъ не потерплъ тамъ внутри ея боль. Лежа иногда на длинномъ кресл съ полузакрытыми глазами, она прислушивалась, какъ сосала, шевелилась, тяготла въ ней эта новая жизнь. Таинство ношенія совершалось въ ней, и она благоговла передъ его святостью и величіемъ.
То было одно чувство — чувство матери. Другое же было чувство свтской женщины, привыкшей къ красивымъ платьямъ, корсетамъ, вечерамъ, веселью, ухаживанію. И хотя это второе чувство было слабе материнскаго, оно все же было настолько сильно, что заставляло Софью Николаевну много разъ жалть о своемъ положеніи. Оно заставляло ее, несмотря на первые мсяцы бременности, также вызжать на вечера къ знакомымъ и также неосторожно предаваться веселью. Время шло, увеличивалась бременность, и, вмст съ увеличеніемъ материнскаго чувства къ будущему ребенку, выплывалъ все боле и боле страхъ передъ тми ужасными физическими болями, о которыхъ она знала со словъ другихъ, и страхъ передъ возможностью смерти. Она такъ часто читала и слыхала о смерти во время родовъ, что не могла никакъ отогнать отъ себя эту мысль. Время шло, и падала красота. Она чуть не съ каждымъ днемъ становилась дурне, желте, и главное — этотъ все увеличивающійся безобразный животъ, а съ нимъ вынужденный отказъ отъ веселой жизни и кавалеровъ и ухаживанія мужчинъ. Все это было ей непріятно. И чмъ дальше, тмъ все боле расли и чаще смнялись эти два чувства. То была любовь и нжность къ близкому рожденію ребенка, то боязнь паденія красоты, то страхъ смерти.
Въ томъ же году Николай Александровичъ получилъ перемщеніе въ уздъ, куда они и перехали. Въ уздномъ город не было никого, кром старика судьи, прежняго корнета, а нын предводителя дворянства, получившаго эту должность потому, что онъ проигралъ все свое состояніе, и теперь пившаго съ горя, слдователя, больного, обремененнаго большимъ семействомъ человка, чиновъ полиціи, доктора, который нигд не бывалъ, да еще выгнанныхъ кадетовъ — двухъ акцизныхъ. Все это было не подъ стать Пушкаревымъ, и они остались одни.
Тутъ-то впервые посл выхода замужъ Софья Николаевна почувствовала себя одикокой и покинутой, находясь въ полномъ уединеніи посл шумной городской жизни. Мужъ все время занимался длами и интересовался всмъ, кром нея. Такъ было у нихъ положено: ихъ міры были строго разграничены. Онъ не мшалъ ей, а она ему. А, кром него, не было ни одного человка, который бы подходилъ къ ней, понималъ бы ее и составилъ ей общество. Она начала заваливать себя шитьемъ для будущаго ребенка. Но рубашечки, пеленки и другія нужныя и ненужныя вещи и заботы по хозяйству не поглощали ее, было много свободнаго времени, а съ нимъ пришла скука. Такъ прошла недля, мсяцъ и нсколько мсяцевъ. Когда же стало слишкомъ тяжело, она почувствовала, что такъ жить нельзя, что надо какъ-нибудь устроить иначе.
Былъ 8-й мсяцъ беременности, ухать было нельзя, и никого около нея не было. Оставался одинъ мужъ. Тогда-то Софья Николаевна почувствовала, что ихъ отношенія съ мужемъ,— когда ихъ міры, его служебный, а ея свтскій, разграничены и когда они сходились только въ постели — что эти отношенія не нормальны…. Ей хотлось, чтоби мужъ былъ около нея, чтобы онъ не оставлялъ ее одну, хоть бы говорилъ ей что-нибудь или читалъ ей. Но Николай Александровичъ строго опредлилъ свое отношеніе къ жен и врилъ въ правильность своего опредленія. И теперь онъ прочно держался его. Если онъ не былъ занятъ, то игралъ въ клуб, а если былъ дома, то читалъ у себя въ кабинет. Сидть же съ женой ему было скучно, а говорить съ ней не о чемъ — все было давно переговорено. Софья Николаевна стала ревновать его къ уединенію, к служб, къ слдователю, ко всмъ людямъ, у которыхъ онъ бывалъ, къ женщинамъ. Она стала сердиться, когда онъ узжалъ, и высказывала ему это. Николай Александровичъ былъ очень удивленъ этимъ, но не перемнилъ своего отношенія. Тогда она стала сама ссориться и браниться съ нимъ. Ихъ спокойная комильфотная жизнь, установившаяся было такъ хорошо, опять стала нарушаться.
Хуже всего было то, что Софья Николаевна сама установила эти отношенія. Теперь она раскаивалась въ этомъ. Ей хотлось, чтобы мужъ былъ инымъ, чтобы онъ пожаллъ ее въ ея положеніи, просто пожаллъ, какъ маленькаго ребенка, чтобы онъ взялъ ее за руку и сидлъ бы съ ней по часамъ на диван, въ столовой, въ полумрак октябрскаго вечера. Она стала искать случая не пускать Николая Александровича изъ дому. Какъ прежде Николай Александровичъ искалъ ссоръ съ нею, а она была спокойна и весела, такъ теперь, напротивъ, она начинала ссоры, а онъ былъ счастливъ и доволенъ ихъ отношеніями.

XVIII.

Въ ноябр выпалъ снгъ. Стало еще боле темно по вечерамъ и скучно. Однажды вечеромъ, когда, по обыкновенію, Николай Александровичъ собрался уйти въ клубъ, Софья Николаевна потребовала, чтобы онъ остался. Николай Александровичъ заявилъ, что у него дла. Тогда Софья Николаевна такъ разсердилась — она знала, что онъ лжетъ и что никакихъ длъ у него нтъ — что стала ругать его неприличными словами,— что могла услышатъ прислуга. Николай Александровичъ ужаснулся и разсердился и въ гнв наговорилъ ей много лишняго и даже назвалъ ее дурой. Потомъ, спохватившись, быстро ушелъ.
Софья Николаевна, оставшись одна, долго не могла успокоиться отъ обиды. Она почувствовала себя одинокой, покинутой всми, въ особенности тмъ, кто долженъ былъ заботиться о ней и для котораго, какъ ей казалось, она столь многимъ пожертвовала. Она сла на диванъ въ своей комнат, припоминая вс слова, сказанныя ей мужемъ, точно воспоминаніе о нихъ доставляло ей наслажденіе. Ревность поднялась въ ней, холодная, злая, неумолимая къ нимъ, къ тмъ женщинамъ, къ которымъ онъ похалъ. Софья Николаевна знала это наврное.
‘Да, он дороже ему, дороже, чмъ я, его жена. Холодный, злой человкъ. Зачмъ онъ мучаетъ меня? Зачмъ онъ женился тогда на мн? Онъ не любитъ меня, онъ ненавидитъ меня. Это ясно. Да, да, я знаю это наврно. Ахъ, зачмъ я такъ несчастна?’ — подумала она. Слезы полились изъ ея глазъ. Плакала она о томъ, что мужъ сказалъ ей обидныя слова, что ее никто не любитъ, что она одинока и что ей жаль себя.
— Ахъ, зачмъ я вышла за него замужъ,— сказала она себ,— я ошиблась въ немъ. Другой велъ бы себя иначе. Онъ бы любилъ меня.
Она сла поглубже на диванъ и задумалась. Она думала о томъ, что она могла быть счастлива и что другой, кто-то невдомый, который бы долженъ быть ея мужемъ, сильный и прекрасный, любилъ бы ее. Какъ вс женщины, Софья Николаевна иногда до замужества мечтала объ идеал, мощномъ, прекрасномъ мужчин и, какъ многія женщины, когда ей пришлось выйти замужъ,— не то, чтобы забыла, но замуровала это въ своей душ. И теперь это вспоминаніе всплыло и мучило ее.
Она долго плакала. Духовное существо ея раздлилось на двое. Одно было страдающее, несчастное, которое требовало утшенія, другое было гордое, которое само утшало первое и ршило не подчиняться Николаю Александровичу.
Софья Николаевна ршила дождаться возвращенія мужа и высказать ему все и не подчиняться ему, а самой подчинить его и отомстить ему за его слова. Она велла зажечь въ будуар висячій фонарь, зеленоватый свтъ котораго она очень любила. Свтъ этотъ наводилъ на нее особое мечтательное настроеніе и переносилъ ее въ иную область, полную грезъ. Сидя на диван, облокотившись, съ глазами, еще невысохшими отъ слезъ, она сама не сознавала, о чемъ думаетъ. Она грезила ни о чемъ и обо всемъ вмст. И все было такъ волшебно, хорошо. Она забыла, что она Софья Пушкарева и что она одинокая, несчастная женщина. Мечты ея ушли далеко.
Рзкій звонокъ вывелъ ее изъ этого созерцательнаго настроенія. Она вздрогнула и сначала не поняла, откуда это, а когда поняла, почувствовала радость, что онъ пришелъ, и вмст — злобу къ нему. Николай Александровичъ прошелъ около ея будуара и, взглянувъ на нее холоднымъ, удивленнимъ, насмшливымъ, какъ ей показалось, взоромъ, прошелъ къ себ въ кабинетъ. И при этомъ взгляд, въ которомъ Софья Николаевна прочла столько равнодушія къ себ, она не могла боле сдержать чувство ненависти къ нему, охватившее ее. Она вскочила съ дивана и пошла за нимъ въ кабинетъ.
Онъ ходилъ взадъ и впередъ большими шагами… Когда она вошла, онъ остановился и, засунувъ руки въ карманы, молча сталъ смотрть на нее. Такъ они стояли нсколько минутъ другъ противъ друга и молчали.
— Что теб нужно? — сказалъ онъ, наконецъ. И взглядъ, которымъ онъ смотрлъ на нее, говорилъ: ‘Я знаю, зачмъ ты пришла, но я тебя не боюсь’.
Она ничего не могла сказать ему, какъ ни хотла этого. Вс т обидныя слова, которыя она приготовила, были забыты. Она старалась ихъ припомнить и молчала, и смотрла на него негодующимъ отъ внутренняго чувства взглядомъ.
— Если ты ничего не хочешь сказать, то я долженъ теб заявить, что я сейчасъ раздваюсь. Уйди отсюда,— сказалъ онъ, смотря на нее. И опять этотъ взглядъ показался Софь Николаевн насмшливо презрительнымъ.
— Что я хочу теб сказать? — повторила она, и при этихъ словахъ боль оскорбленія поднялась въ ней волной, и вс обидныя слова припомнились ей сразу.— Я хочу сказать, что ты злой, отвратительный человкъ. Да, ты эгоистъ! Ты бросаешь меня одну въ такомъ положеніи и узжаешь къ нимъ, къ своимъ содержанкамъ, къ этимъ тварямъ. Да, да, я знаю это. Не смй отпираться…— закричала она, увидя, что онъ пожалъ плечами.— Вы вс такіе, мужчины! Я отлично знаю. Теб нтъ дла, что я беременна, что я боюсь одна. Ты гадкій, гадкій, отвратительный. Теб бы только мучить меня…— Лицо ея покрылось пятнами и было очень некрасиво въ эту минуту. Она вся дрожала. Она не ожидала сама такого приступа злобы въ себ. Но, ощутивъ его, она отдалась ему съ наслажденіемъ.
Николай Длександровичъ молчалъ, согнувъ свою сутуловатую спину и смотря внизъ. И видъ этой согнутой головы и фигуры выражалъ покорность и какъ бы говорилъ: ‘ну бей, бей, если хочешь, а я все-таки смюсь надъ тобой’.
— Ты съ ума сошла, наконецъ!..— сказалъ онъ, подымая голову при ея послднихъ словахъ.— У меня были дла. Не знаю, зачмъ теб нулжно, чтобы я сидлъ около тебя. Нянюшекъ мало,— что-ли? ну, такъ найми еще!
— Ничего мн не нужно! Ступай къ нимъ. Отправляйся скорй!..— сказала быстро Софья Николаевна…— Но зачмъ ты женился на мн? — прошептала она тихо.— Да, зачмъ женился? Если бы я знала тогда, что ты будешь такой, никогда, никогда не вышла бы за тебя! Я была бы гораздо счастливе съ другимъ, онъ бы любилъ меня…— сказала она, вспоминая свое прежнее мечтательное настроеніе и грезы.
— Ты говоришь, Богъ знаетъ, что. Это не я, а ты меня мучаешь. Какъ ты смешь меня ревновать? Какъ ты смешь оскорблять меня такимъ образомъ?..— вдругъ закричалъ онъ на нее такъ, что Софья Николаевна испугалась звука его голоса и отступила. Николай Александровичъ прошелся два раза по кабинету и остановился, смотря въ окно.
— Это я напрасно на теб женился,— сказалъ онъ медленно, какъ бы вдумываясь въ смыслъ своихъ словъ.— Я одно, одно прошу тебя: оставь меня, пожалуйста, въ поко. Я не мшаю теб, и ты мн не мшай.
— Ахъ, какъ я тебя ненавижу,— прошептала Софья Николаевна, сама не сознавая своихъ словъ, не будучи въ состояніи сдержать злобы къ нему. Ей хотлось ударить его, уколоть чмъ-нибудь. И, когда эти слова вырвались у нея, злоба поднялась къ нему, виновнику ея несчастій, она вдругъ почуствовала, что что-то маленькое, живое шевелится внутри ея. И это маленькое было отъ него: оно было онъ и она. Софья Николаевна вдругъ ощутила въ своей душ знакомое чувство любви и нжности къ нему, къ его безпомощности и къ своей собственной женской слабости. Ей сдлалось безконечно жаль себя и страшно, что она можетъ, причинить ему страданіе и что она, быть можетъ, скоро умретъ. Она сла на постель и заплакала.
Николай Александровичъ обернулся, когда она заплакала, и сталъ смотрть на нее. Она сидла прямо, съ большимъ безобразнымъ животомъ и, закрывъ лицо блымъ платкомъ, который она придерживала худыми нжными пальцами, тихо всхлипывала. При вид ея плачущей, при вид ея женской безпомощности и страданія, Николай Александровичъ забылъ свою злобу къ ней и испыталъ сердечное умиленіе. Ему было теперь только безконечно жаль ее. Онъ.подошелъ къ ней, слъ около нея на постель и непривычно-нжно обнялъ ее своей неловкой мужской рукой.
— Соня, какія глупости! Какъ теб не стыдно длать это? Ну, о чемъ плакать? Перестань, пожалуйста! — сказалъ онъ, не будучи въ состояніи ничего боле сказать и боясь такъ же расплакаться, какъ она.
— Оставь меня,— говорила она дрожащими губами, не отрывая платка отъ глазъ.— Я знаю,— ты хочешь быть одинъ. Я скоро, скоро всхъ васъ избавлю отъ себя. Я знаю, я скоро умру…— И когда она сказала это, ей стало еще больше жаль себя, и она заплакала, какъ дитя.
— Соня,— повторилъ Николай Александровичъ. Онъ хотлъ сказать что-нибудь еще боле нжное, но ничего не сказалъ и, какъ ни старался, ничего, кром состраданія, не испытывалъ къ ней.
Черезъ часъ они помирились и весь слдующій день были спокойны. Но потомъ опять поссорились и опять помирились. И хотя Николай Александровичъ никуда теперь не ходилъ,— отношенія между ними были такія же холодныя и натянутыя, какъ и раньше. Оба они чувствовали, что, не смотря на нить, связывавшую ихъ въ готовомъ родиться существ, они, какъ два острова въ безграничномъ мор, отдлены другъ отъ друга безконечнымъ пространствомъ отчужденности.

XIX.

Въ конц декабря наступилъ опять давно ожидаемый, какъ всегда, и неожиданный и страшный день. Утромъ Софья Николаевна почувствовала боли, послали за акушеркой и докторомъ. Николай Александровичъ встревожился, не отходилъ отъ нея, удивляясь, отчего акушерка не детъ, бралъ ее за руки и просилъ успокоиться. Ему, какъ мужчин, этотъ будущій и таинственный актъ, эти никому не нужныя боли казались еще боле непонятными и ужасными, чмъ самой Софь Николаевн, которая вдругъ стала спокойна, точно она примирилась и поняла своимъ женскимъ существомъ величіе и святость этого таинства.
Когда пріхалъ докторъ, акушерка и начались роды, Николай Александровичъ ушелъ къ себ въ кабинетъ, заперся и, волнуясь и мучаясь при каждомъ крик, слышалъ, не смотря на запертыя двери, всю гамму все росшихъ и росшихъ воплей, криковъ, сдлавшихся прямо животными. И онъ не узнавалъ въ нихъ Софьи Николаевны. Ему казалось, что около него кого-то мучаютъ живого, терзаютъ, и это живое кричитъ, и онъ ничего не можетъ сдлать, какъ только слышать все это. Онъ не думалъ, любитъ-ли онъ или нтъ этого человка. Ему было только невыразимо жаль его, и потому онъ страдалъ.
Роды были трудные и, что хуже всего, затянулись. Пришелъ вечеръ, наступала ночь, а роды все еще не кончились и все не было извстно, когда же наступитъ конецъ всмъ этимъ страданіямъ. Николай Александровичъ теперь все это только слушалъ и ничего не понималъ. Въ три часа пришелъ докторъ, въ одной сорочк, хмурый и чмъ-то недовольный, и объявилъ Николаю Александровичу, что онъ долженъ предупредить, что Софья Николаевна можетъ умереть. Молча Николай Александровичъ выслушалъ это и пошелъ въ снальню…
Въ спальн, освщенной свчами и пахнувшей медикаментами, Софья Николаевна лежала на постели, прикрытая одяломъ и склонивъ голову на подушки. Когда Николай Александровичъ вошелъ, она подняла голову и посмотрла на него. Лицо ея было прелестно попрежнему, даже еще лучше, чмъ всегда, но какой-то особенной животной прелестью. Оно было блдно. Ротъ ея былъ полуоткрытъ. Курчавые волосы растрепались по плечамъ и подушк. Чудесные глаза ея, теперь налитые слезами, со страхомъ и недоумніемъ остановились на немъ, смотрли на него, какъ бы ища въ немъ помощи и облегченія. ‘Зачмъ ты?.. зачмъ все это… страданіе, боли… Избавь меня. Неужели это невозможно’ — сказали ему эти глаза. Николай Александровичъ, взглянувъ на нихъ, прочелъ въ нихъ все то, что Софья Николаевна хотла и не могла сказать, и вдругъ ему стало ясно, удивительно ясно, что вдь сейчасъ она умретъ. Ему стало и страшно, и жалко ее, и стыдно, что вдь это онъ виновникъ всего и что это она изъ-за него страдаетъ и должна умереть. Онъ заплакалъ. Его увели изъ комнаты.
Съ этой минуты для него все стало безразлично, тупо и нудно. Онъ ушелъ въ сосдній флигель, легъ на диванъ, ни о чемъ не думая, но чувствуя одну тупую тяжесть, лежалъ такъ безъ движенія. Бжали минуты и часы. Подъ утро пришелъ докторъ, опять какъ будто чмъ-то недовольный и въ той же блой, ужасной рубашк, и объявилъ ему, что роды хорошо кончились, и поздравилъ его. Николай Александровичъ сначала не поврилъ… А когда поврилъ, ему сразу стало странно легко. Слезы полились у него изъ глазъ, но не отъ ужаса, а отъ благодарности къ кому-то за радость, что все кончилось хорошо.
Съ этого времени онъ все время просиживалъ около Софьи Николаевны. Не то, чтобы любовь возвратились къ нему, но ему было ее жалко, какъ страдающаго человка, и онъ былъ безконечно радъ, что она жива. Когда же она стала поправляться и не страдала, жалости къ ней стало меньше, и радость начала таять. Въ выздоравливаемомъ человк опять мелькнула прежняя Софья Николаевна, нелюбимая, неуступавшая ему, міръ которой былъ отдленъ отъ его міра. И чмъ дальше шло выздоравленіе, тмъ сильне чувствовалось возвращеніе къ старому и тмъ боле Софья Николаевна сама опять отстранялась отъ него. Когда она выздоровла совсмъ, то, что мелькнуло на время, погасло, пропало въ мор ихъ обыкновенныхъ отношеній, и супружская жизнь ихъ потекла попрежнему, какъ будто ничего и не было.

XX.

Сначала Софья Николаевна попробовала сама кормить ребенка. Но вскор заболла, и у нея пропало молоко. Она наняла кормилицу и, отправивъ двочку къ Анн Семеновн, ухала къ двоюродной сестр, чтобы поправиться посл родовъ и болзни. Она не разсчитывала долго пробыть въ С., гд жила ея сестра. Она хотла только поправиться физически и не быть совершенно одной, какъ это было съ мужемъ.
Но случилось такъ, что, вмсто однообразной жизни маленькаго городка, которую Софья Николаевна думала найти въ С., тамъ оказалось очень весело. Сестра ея была замужемъ за подполковникомъ Резенцевымъ — артиллеристомъ. Вся артиллерія, шесть батарей, стояла въ это время тамъ же. Оказалось большое общество,— были все милыя батарейныя дамы, съ которыми Софья Николаевна по прізд скоро познакомилась и сошлась. Много было офицеровъ, преимущественно молодыхъ. Вс они бывали у Резенцевыхъ и, какъ молодые военные люди, ухаживали за Софьей Николаевной.
Какъ многія женщины, Софья Николаевна смотрла на мужчинъ съ двухъ точекъ зрнія. Съ первой — мужчины разсматривались какъ женихи, со второй — какъ кавалеры въ обществ. Съ первой точки зрнія — самую высокую ступень занимали инженеры, адвокаты, люди съ деньгами или положеніемъ,— самую низкую — офицеры. Но, какъ кавалеры, военные, въ особенности артиллеристы и кавалеристы, занимали одно изъ самыхъ высшихъ мстъ. Никто не могъ такъ много танцовать, быть такимъ услужливымъ, предупредительнымъ съ дамами и такъ занимать ихъ тми разговорами, которые не утомляютъ и вчно нравятся женщинамъ. У Софьи Николаевны теперь осталась лишь вторая точка зрнія, и она рада была этому знакомству съ артиллерійской молодежью.
Среди этихъ поклонниковъ, которыхъ у Софъи Николаевны сразу стало очень много, особенной настойчивостью въ ухаживаніи и другими блестящими качествами кавалера выдлялся поручикъ Анцевъ, Илья Григорьевичъ, Ильюша, какъ его звали въ бригад. Анцевъ былъ очень милый, красивый офицеръ, отлично воспитанный, элегантный и большой баловень женщинъ.
Софь Николаевн нравился Анцевъ, и ей было пріятно это ухаживаніе. Но, какъ не глупая, порядочная женщина, она держала его въ извстныхъ предлахъ, то кокетничая съ нимъ, когда онъ отодвигался отъ этихъ предловъ, то держась холодно, когда онъ слишкомъ ухаяживалъ.
Были въ С — к танцовальыые вечера, которые устраивалъ бригадный генералъ, бывали также пикники съ закусками и винами, были катанія на лодкахъ и прогулки при лунномъ свт. Все было хорошо и пріятно, и Софья Николаевна, припоминая скуку недавней жизни съ мужемъ и теперешнее веселье и удовольствіе, старалась всми силами погрузиться въ настоящее…

XX.

У командира 4-ой батареи въ его большомъ, почти загородномъ дом былъ вечеръ. Изъ открытой настежъ двери, выходившей на большую веранду, обсаженную дикимъ виноградомъ, и изъ оконъ, выходившихъ въ садъ, лился широкой струей свтъ. Нсколько солдатъ, потихоньку притаившихся около оконъ и прильнувшихъ лицами къ запотвшимъ стекламъ, смотрли, какъ веселятся господа. Въ садъ доносился мягкій успокоительный звукъ музыки и таялъ въ воздух. Было тепло, тихо, и темная польская ночь составляла величавый контрастъ тому веселью и шуму, которые царили въ дом.
Софья Николаевна и Герсъ, жена дивизіонера, молодая хорошенькая дама, вышли на веранду, обмахиваясь верами.
— Ахъ, какъ темно,— сказала Герсъ, попадая изъ свтлой залы и въ эту темноту и ничего не видя отъ этой рзкой перемны.— Не упадите, Софья Никонаевна.
— Нтъ, ничего, я, кажется, нашла дорогу,— сказала Софья Николаевна, спустившись съ веранды и ступая по мягкому песку дорожки.
— Какая ночь прелестная… Сейчасъ будутъ зажигать ракеты и бенгальскій огонь. Я совсмъ не могу танцовать этого вальса. У меня голова кружится.
— А я ничего. Посмотрите, вотъ звзда упала и какъ красиво. Вы не знаете, гд Большая Медвдица? Всегда ищу и никакъ не могу найти. Удивительно.
Два офицера выбжали изъ дома и съ разбга прыгнули на песокъ, звеня шпорами.
— Ахъ это вы! — сказалъ Анцевъ, чуть не натыкаясь на Софью Николаевну, — а мы-то васъ искали. Идемте, пожалуйста. И Елена Осиповна здсь? Губинъ, гд вы? Елена Осиповна здсь. Идите сюда.
— Елена Осиповна, танцовать! — сказалъ подошедшій молоденькій Губинъ, ухаживавшій за Герсъ.
— Я не хочу,
— Ну, вотъ еще. Идемте. Одинъ туръ.
Онъ схватилъ Герсъ за руку съ дерзкой, но милой шаловливостью и увлекъ ее на веранду. Они исчезли за дверью.
— А мы не пойдемъ, неправда-ли, Софъя Николаевна?— оказалъ Анцевъ, нагибаясь къ ней.
— Да, конечно,— отвтила она, смотря на него влюбленными глазами.
Софья Николаевна и Анцевъ въ конц этихъ двухъ мсяцевъ были уже влюблены другъ въ друга. Софья Николаевна сама не знала, когда и какъ случилось то, что, играя съ нимъ въ любовь и позволяя ему ухаживать за собой и кокетничая съ нимъ, она почувствовала, что увлечена сама. Она пока еще не признавалась себ въ этомъ и не говорила ему, но она несомннно знала это, и теперь уже не она одна, но они оба играли роль. Она видалась съ нимъ почти каждый день и всегда по долгу, говорила. Въ послднее время Анцевъ сталъ говорить ей о своей любви, а она, радуясь внутренно его словамъ, слегка смялась предъ нимъ надъ ихъ серьезностью.
— Пойдемте гулять по саду,— сказалъ онъ.
— Нтъ, я хочу остаться здсь.— Она взошла на веранду и, облокотившись о перегородку, стала смотрть въ темное пространство сада.
— Какъ темно здсь,— сказалъ онъ, всходя за ней на веранду и становясь очень близко.
— Да, я люблю темноту.
— Я знаю это. И это очень плохо. Я люблю свтъ. Я люблю…— Онъ остановился и ничего не сказалъ, но только посмотрлъ на нее.
— Вы говорите все глупости. Оставьте,— сказала она, пряжимая свое лицо обими руками и все не отрываясь взглядомъ отъ темноты сада.
— Да вотъ оно… опять начинается,— сказала она себ, не оборачиваясь къ нему, чтобы не выдать волненія, которое она всегда испытывала, когда онъ говорилъ ей про любовь.
— Вы не любите, это я знаю. Но я не могу. Я не могу этого не говорить. Простите меня, если вамъ это непріятно.
— Мн нечего вамъ прощать. Но я не хочу, слышите: не хочу, чтобы вы такъ говорили. Я запретила вамъ это.
— Я не могу. Я слушаюсь своего сердца.
— А меня вы не хотите слушать?.. ну хорошо! — сказала она, поворачиваясь къ нему. И при неясномъ свт, который былъ на веранд, онъ увидлъ то лицо, которое поражало его всякій разъ особенностью своей красоты. Теперь въ немъ виднлась нжность, и эта нжность ласкала его.
— Я на все, на все готовъ для васъ! — отвтилъ онъ.
— Такъ не говорите мн о вашихъ кажущихся чувствахъ! Вы вдь знаете, я не люблю этого.
— Я говорю не о кажущихся чувствахъ, но о томъ, что есть. Что-жъ, если не хотите, этого скоро не будетъ. Я уду отсюда…— сказалъ онъ, помолчавъ и перемняя разговоръ.— Тогда никто не будетъ вамъ надодать…— Грусть въ его голос удивила ее.
— Я не говорю, что вы надодаете мн. Я скажу вамъ прямо: я люблю съ вами говорить. Но отчего вы говорите то, чего я не хочу?
— Но отчего вы не хотите? — сказалъ онъ тихо, наклоняясь къ ней.
— Отчего? — повторила Софья Николаевна, и ея большіе темные прелестные глаза посмотрли на него. — Почему вы знаете… быть можетъ, я потому вамъ запрещаю, что придаю такъ легко слишкомъ большое значеніе тмъ словамъ, которыя вы произносите на втеръ…
Она посмотрла на него и улыбнулась ‘Да, да, я люблю тебя. Разв ты не понимаешь этого’ — говорилъ ея взглядъ такъ ясно, что онъ не могъ не врить тому, что прочелъ.
— Я говорю это не на втеръ… Вы знаете, что это правда…
Она подняла къ небу свои глаза.
— Посмотрите, не это ли Медвдица, да? — спросила она, какъ бы не обращая вниманія на его слова. И она опять это сдлала потому, что почувствовала себя такой счастливой отъ его словъ и влюбленной въ него, что не хотла, чтобы онъ это замтилъ.
— Я говорю правду,— повторилъ онъ настойчиво, чувствуя, что приближается къ желанной цли.
— Ну такъ что-жъ, что правду!..— сказала она, смясь и не сводя глазъ съ неба.— Не нужно говорить всякую правду. Я никогда не сказала бы въ этомъ отношеніи правды.
Она сказала это такъ просто, что онъ даже не понялъ, какой шагъ къ сближенію она сдлала этими словами, и спросилъ:
— Отчего?
— Оттого, что для насъ, женщинъ, эти слова имютъ всегда боле серьезный смыслъ, чмъ для васъ…
— Я готовъ отдать за это все, что вамъ угодно.
— Ничего мн не нужно.— Она помолчала немного, точно о чемъ-то думая.— Если хотите, будемъ друзьями и… не узжайте…— прошептала она.— Вы берете отпускъ. Мн Зина говорила.
— Да, беру. И вы знаете, почему?
— Ничего я не знаю. Вотъ видите: я хочу, чтобы вы остались. Разв вамъ этого мало?
— Если бы вы хотли, вы поступали бы иначе.
— Но что вы хотите, чтобы я сдлала? — сказала она. И звукъ ея голоса былъ нжно-грустенъ. Она посмотрла на него и вздохнула.
— Вы знаете это.
— Ничего не знаю и не думаю объ этомъ.
— Знаете, но не хотите признаться.
— Если не хочу, значитъ, такъ лучше,— сказала она, сама не замчая того, какое огромное значеніе имли эти слова и что они были еще шагомъ къ сближенію. Она повернулась полуоборотомъ къ нему и стала смотрть въ окно, гд кружились танцующія пары.
— По моему мннію, всякая опредленность лучше того положенія, въ какомъ я нахожусь! — сказалъ онъ. Она засмялась, провожая глазами уплывавшіе пары.
— А если отвтъ будетъ дурной для васъ? — она подняла на него счастливые смющіеся глаза.— Тогда что?
— Быть не можетъ,— неожиданно для себя сказалъ онъ,— но, все равно, говорите!
— Вы хотите? Только смотрите, не раскаивайтесь… а?
— Говорите,— сказалъ онъ рзко.
— Что вы сердитесь? Ничего я вамъ не скажу. Я ничего не знаю. Что вы — мой духовникъ, что-ли, что такъ исповдуете меня? — сказала она все такъ же смотря на него дразнящими и влюбленными глазами. Пойдемте лучше въ залу.
— Никуда я не пойду.
— Ну, такъ оставайтесь! — сказала Софья Николаевна и пошла къ дверямъ. Ей очень хотлось остаться, и т слова, которыя онъ говорилъ, были такъ пріятны, что она долго бы ихъ слушала. Но духъ противорчія и кокетства побдилъ это желаніе. ‘Не показывать виду, но подчинить его себ’, подумала она.
Онъ смотрлъ, какъ она уходила, и хотлъ остановить ее. Но онъ ничего не сказалъ, а только глядлъ, какъ она шла.— ‘Обернется или нтъ? Если да, то она будетъ моей’ — подумалъ онъ. Она прошла въ дверь, не оборачиваясь. Но въ темнот ему вдругъ показалось. что она, прежде чмъ скрыться, обернулась на мигъ и улыбнулась ему. ‘Неужели это правда?’ — подумалъ онъ. Радость охватила все его существо. Онъ прошелся нсколько разъ по веранд.
До сихъ поръ онъ еще ни разу ни любилъ. То же, что онъ называлъ любовью, были увлеченія женщинами, которыя завлекали его однимъ и тмъ же, т. е. лицомъ и тломъ. Разъ выработавъ, онъ ко всмъ имъ примнялъ одинаковый способъ ухаживанія, который считалъ безошибочнымъ: сначала онъ говорилъ имъ о своей любви, потомъ слдовали прогулки, объятья и поцлуи. И почти вс женщины, которыми онъ увлекался, давали ему то, что онъ желалъ. Teперь же, увлекшись Софьей Николаевной и говоря ей, что онъ ее любитъ, онъ зналъ, что она ему нравилась сильнй всхъ другихъ увлеченій лишь потому, что не поддавалась, и что чувство его къ ней было такое же, какъ и къ другимъ женщинамъ, до нея нравившимся ему.
Закуривъ папиросу, которая всегда приводила въ порядокъ его мысли, онъ облокотился на перила и сталъ думать о томъ,— идти или не идти ему въ залу. Идти было пріятно, но не пойти — значило выдержать характеръ и показать ей, какъ онъ владетъ собой… Колеблясь между этими двумя ршеніями, онъ курилъ и смотрлъ въ лежавшую передъ нимъ темноту сада.

——

Софья Николаевна, войдя въ залу и протанцовавъ два тура, сла на стулъ и стала ждать его прихода. Она была въ этомъ уврена. Но онъ не приходилъ. Она протанцовала еще… Когда же онъ и посл этого не появился въ зал, она не могла сдержать желанія пойти къ нему. Нсколько времени она боролась съ нимъ въ душ, но потомъ встала и пошла. ‘Все равно, это ничего не значитъ’ — подумала она, приводя, какъ вс, на помощь поступкамъ свои мысли.
— Ну, что-жъ вы все стоите? Идемте танцовать,— сказала она, подходя къ нему на веранд.
Онъ обернулся на ея слова и, увидавъ ее, почувствовалъ радость, но сдержалъ ее и сухо отвтилъ:
— Я не хочу.
— Что это вы такой скучный? Что вамъ нужно, наконецъ? — сказала она, не сердясь за его тонъ, но радуясь, что въ немъ выражается любовь къ ней.
— Да или нтъ? — сказалъ онъ ршительно, наклоняясь къ ней. Онъ увидалъ, что она сдается, и ршилъ кончить все скорй. Лицо ея было близко отъ него, и на немъ были стыдъ, любовь и смущеніе. Она невольно придвинулась къ нему и слабо, по дтски улыбнулась.
Шумъ и разговоры, раздавшіеся недалеко, заставили ихъ отодвинуться другъ отъ друга. На веранду вылилась волна мужчинъ и женщинъ и разсыпалась по всему пространству. Стало тсно. Нсколько человкъ сошло на дорожку. Вс разговаривали, шутили, смялись. Зала, виднвшаяся сквозь окно, опустла.
— Ракеты? — спросила Софья Николаевна у подошеддшхъ къ ней Герсъ и Губина.
— Да, сейчасъ начинается.
— Идемте, идемте, messieurs et mesdames! — раздался громкій голосъ. Высокій офицеръ въ сопровожденіи нсколькихъ солдатъ, неся пачку какихъ-то трубочекъ, прошелъ впередъ. Вс хлынули за нимъ въ садъ.
— Что за прелесть ночь!..— Какъ темно!..— Ршительно ничего не вижу…— Не оступитесь, Марья Николаевна!..— Сюда, сюда, господа, здсь дорожка.— Алеша, гд ты? — раздавалось тамъ и сямъ. Волна людей лилась по дорожк, расползаясь по сторонамъ. Софья Николаевна шла подъ руку съ Анцевымъ среди другихъ.
— ‘Да, или нтъ? — повторила она мысленно, испытывая радость идти подъ руку съ тмъ, кого она любила,— Ну, конечно, да! Какъ я люблю его и онъ ничего не понимаетъ. Но не надо, ни за что не надо показывать ему. Такъ лучше’.
Она шла, стараясь идти съ нимъ въ ногу. Въ той темнот, которая ихъ окружала, кром ближайшихъ паръ, ничего не было видно. Только чувствовалось по долетавшимъ словамъ, подавленному смху и заглушаемому пескомъ дорожекъ, легкому топоту — присутствіе многихъ паръ.

XXI.

Офицеръ, шедшій впереди съ пучкомъ ракетъ, пройдя весь садъ, вышелъ на поляну, образовавшуюся посл вырубки молодого березняка, и остановился съ двумя солдатами, которые несли за нимъ большіе колья. Онъ сталъ ихъ вбивать и занялся устройствомъ фейерверка. Гости, шедшіе за нимъ толпой, расположились въ небольшомъ отдаленіи отъ него, группами. Нкоторые сли на сломанныя деревья и пни, другіе, разостлавъ шинели на мокрую росистую траву, сли, поджавъ ноги, остальные стояли тамъ и сямъ.
Везд былъ слышенъ говоръ. Иногда раздавались отдльныя громко сказанныя слова или вырывался у кого-нибудь смхъ, разносился и таялъ въ ночной тишин. Кое-гд вспыхивала спичка и, освщая на нсколько секундъ близь стоящія лица, гасла, и тогда темнота длалась еще гуще. Небо было ясное, звздное. На восток бл лазеленовато-лимоннымъ цвтомъ непотухающая заря. Везд было темно и тепло, такъ бываетъ въ хорошія теплыя іюньскія ночи.
Софья Николаевна стояла подъ руку съ Анцевымъ въ своей групп, гд, кром Губина и Герсъ, было еще нсколько офицеровъ. Она не разговаривала. Она то смотрла въ темную даль, гд ничего не было видно, то блуждала глазами по небу, по млечному звздному пути, то по отдльнымъ блымъ пятнамъ-кителямъ офицеровъ. Она не слушала того, что ей говорилъ Иволгинъ, стоявшій около нея, но все думала о томъ, о чемъ въ послднее время она стала такъ часто думать — о немъ, объ ихъ взаимной любви. Она не размышляла о томъ, что будетъ, но перебирала въ памяти все то отрадное, что уже было. И казалось, что въ будущемъ будетъ все такъ же прекрасно, какъ было въ прошломъ. Да и какъ не быть прекрасному, когда онъ тутъ, такъ близко, и онъ такой красивый, и онъ только что такъ ясно сказалъ, что ее любитъ. ‘Да или нтъ, да или нтъ?..’ — прошептала мысленно она нсколько разъ и подумала, какъ онъ можетъ еще сомнваться и спрашивать, когда въ ней все такъ ясно и все существо ея говоритъ ‘да’. Эти мысли она по-женски перевела въ планъ будущихъ дйствій. Этотъ планъ былъ таковъ: кокетничать, слегка мучить и не показывать, что любишь.
Перейдя съ Анцевымъ поближе къ офицеру, она стала смотрть, какъ офицеръ въ это время установилъ сбитые накрестъ колья и, прикрпивъ къ нимъ нсколько ракетъ въ вид расходящихся лучей, отойдя въ сторону и полюбовавшись своей работой, обернулся къ собравшимся и закричалъ, что онъ сейчасъ начинаетъ. Т, кто лежали и сидли, вскочили. Мужчины подавали дамамъ руки и поднимали ихъ съ травы. Поднялся шумъ, смхъ и говоръ. Вс пододвинулись ближе и жались, боясь, что ракета попадетъ въ нихъ. Около кольевъ образовалась толпа.
Офицеръ чиркнулъ спичкой и, поднявъ ее къ своему лщу, спотыкаясь о кочки, пошелъ къ кольямъ. Вытявувъ руки и стараясь, чтобы спичка не потухла, онъ сталъ поджигать ракету. Но спичка потухла, и наступила совершенная темнота. Солдаты почтительно и весело засмялись неудач. Спичка вспыхнула снова, рука, приложившая ее къ ракет, быстро отдернулась, и офицеръ прыгнулъ въ сторону.
— Ну, теперь, кажется, пойдетъ,— сказалъ онъ.
— Не будетъ ничего изъ эфтого,— усомнился солдатъ.
— Поди, Сидоровъ, помоги,— пошутилъ другой.
— Ловокъ. Подступись самъ. Кусается,— захохоталъ первый.
— Comme c’est longtemps!..— сказала генеральша француженк-гувернантк.
— Non, madame, cel va bientt finir,— отвтила та.
Яркій красноватый свтъ озарилъ всхъ. Снопъ искръ вырвался откуда-то и разлетлся по воздуху. Въ одномъ конц раздался крикъ, и нкоторые попятились. Ракеты, скрпленныя въ одномъ конц вмст, закружились, какъ колесо, и изъ всхъ отверстій ихъ стали сыпаться золотыя длннныя искры и таять въ воздух. Быстрота движенія огненнаго колеса все увеличивалась, и искры стали сыпаться еще сильнй и гуще и шипли, и свистли въ воздух. Толпа, сперва отодвинувшаяся, теперь снова приблизилась и окружила плотнымъ кольцомъ фейерверкъ. Лица всхъ были освщены желтовато-краснымъ свтомъ. Раздавались шутки, отдльныя слова:— Comme c’est beau. Comme c’est joli,— слышалось съ одной стороны. Ишь жаритъ, ровно паровозъ, претъ-то претъ-то какъ, братцы, чудеса право — раздавалось съ другой.
Колесо стало вертться медленне, и искры тише сыпались на траву. Офицеръ, который устраивалъ фейерверкъ, выскочилъ изъ толпы и, пробжавъ пространство, гд вертлось колесо, весь осыпанный искрами, исчезъ дальше въ темнот. Въ тотъ же мигъ откуда-то справа рванулся вверхъ, къ небу, цлый огненный фонтанъ. Вс бросились, слегка толкая другъ друга, къ нему и окружили его такимъ же плотнымъ кольцомъ, какое было у колеса. Фонтанъ доходилъ до сажени и потомъ вдругъ обрывался и падалъ внизъ въ вид длинныхъ красныхъ нитей, которыя пропадали, не достигнувъ земли. Еще два другихъ фонтана вырвались въ другомъ и третьемъ мст и освтили окрестность красноватымъ свтомъ. Вс разбрелись по группамъ, стояли и любовались картиной. Когда и фонтаны стали гаснуть, вылетли голубыя, зеленыя и красныя китайскія свчи. Он стрляли, проскользали далеко вверхъ и тамъ разсыпались на серебряныя звздочки, которыя медленно таяли, опускаясь къ земл. Иногда кидалась вверхъ, какъ огненная стрла, ракета, и, поднявшись высоко-высоко до самаго зенита и оставляя по себ свтлую полосу, разрывалась тамъ на верху, и отъ нея ползли по небу длинныя золотыя зми.
Потомъ стали зажигать бенгальскій огонь. При его фантастическомъ свт вся окрестность: и люди, и деревья принимали могильный волшебный оттнокъ. Кто-то пустилъ шутиху, и она, пыжась и шипя въ трав, заставила дамъ и мужчинъ со смхомъ бжать отъ нея. Когда высыпали въ разведенный костеръ красный порошокъ, все озарилось сильнымъ, ненатуральнымъ краснымъ свтомъ: лица, блые кители офицеровъ, стволы березъ и даже небо — все было красно и волшебно-красиво.
Когда вс пришли назадъ въ освщенный уютный домъ и началисъ снова танцы, Софья Николаевна не стала танцовать, а поднялась наверхъ, въ дамскую уборную и сла на диванъ. Снизу до нея доносился топотъ и звонъ шпоръ — танцовали мазурку. Софь Николаевн хотлось побыть одной, чтобы никто, даже онъ, ея не видалъ. Она облокотилась о спинку дивана и задумалась: всю дорогу обратно посл окончанія фейерверка Анцевъ ничего ей не говорилъ, но такъ жалъ ей руку и такъ нжно смотрлъ на нее, что она, хотя ничего не сказала ему, чувствовала, что такъ нельзя, что нужно какъ-нибудь перемнить ихъ отношенія.
— Неужели поссориться съ нимъ, разойтись? — спрашивала она себя — изъ-за чего?..— Онъ ничего мн не сдлалъ. Что онъ любитъ меня?.. Ну такъ, чтоъ-жъ? Разв я могу ему запретить выражать свою любовь?.. Онъ хочетъ ухать. Правду ли онъ говоритъ? Какъ ужасно, если это такъ. Какъ скучно будетъ безъ него. Разстаться и не видть, разстаться и не видть,— повторяла она, стараясь представить, какъ это будетъ тяжело.— Нтъ, ни за что. Какъ я его люблю, какъ я его люблю. Лучше все, чмъ расходиться. Все?.. что все? Неужели гулять, цловаться и то… то? Нтъ, не хочу.— Она облокотилась на руку и стала задумчиво смотрть въ окно, какъ бы вслушиваясь въ тотъ внутренній процессъ, который совершался въ ея душ.— А, впрочемъ, что изъ того… если я его люблю,— невольно полу-призналась она себ.— Какъ это было бы хорошо: быть его, цловать его милое лицо, ласкать… Нтъ, нтъ не стоитъ. Я люблю его и буду всегда любить. Но ‘то’ не нужно. Не надо думать.
Она встала, подошла къ зеркалу. И красота собственнаго лица поразила ее неожиданно новымъ выраженіемъ. Черные бархатные глаза смотрли серьезно и смялись въ одно время. Она повернула слегка голову и улыбнулась себ.
— Да, я красива,— была первая, невыраженная словами, мысль, пришедшая ей въ голову.— Разв можно не любить такую красавицу? Разв можно тобой не увлекаться? — сказала она себ.
‘Да, какое счастье, что я такъ хороша и что я люблю и любима’ — думала она, спускаясь внизъ по лстниц и ощущая знакомое чувство веселости и жара, сопровождавшее ее всегда на балу.
‘Главное — не думать. Вотъ, кажется, онъ. Пройти мимо спокойно и не обратить никакого вниманія. А тамъ будетъ видно…’

XXII.

Прошла ночь. Наступилъ день. Утромъ выпалъ дождь и освжилъ воздухъ. Софья Николаевна встала поздно, а такъ какъ вс ушли, она пошла въ садъ и, свъ на качалку, стала читать книгу. Было не жарко. Посл дождя все было точно вымыто. Поднимались послдождевыя испаренія. Лучи солнца, прорываясь сквозь переплетенную чащу втвей оршника, образовывавшихъ что-то въ род бесдки, переносили эту бесдку на песокъ въ вид яркихъ свтлыхъ четырехугольниковъ и круговъ. Порой, когда проносился втеръ и березы, стоявшія возл, шелестли ровнымъ шумомъ, а листья оршника летли во вс стороны, солнечныя фигуры струились на песк и разнообразились.
Софья Николаевна не читала, хотя и смотрла въ книгу. Раскрывъ ее на 48-й страниц и смотря на лиловато-черный фонъ буквъ, она думала о томъ, о чемъ она такъ часто думала съ одинаковой охотой. Она вспоминала вчерашній вечеръ и его, и вс т слова, которыя онъ сказалъ ей, и радовалась тому, что они были любовныя, и перебирала ихъ нсколько разъ про себя, чтобы только повторить ихъ. И куда она мысленно ни обращалась, везд былъ онъ съ милымъ лицомъ, съ черными глазами, нжно смотрящими на нее, одинъ онъ, котораго она любила.
Звонъ шпоръ, раздавшійся невдалек, по ту сторону чащи деревьевъ, заставилъ ее вздрогнуть и поднять голову. И сейчасъ же, отчасти по звуку мрныхъ увренныхъ шаговъ — звукъ этотъ она такъ хорошо знала — и, главное, по тому неизъяснимому инстинкту, который присущъ влюбленнымъ, она почувствовала, что это онъ. Радость охватила ее, она, не отрывая глазъ отъ книги, чтобы скрыть краску, залившую ея лицо, чувствовала, что онъ теперь свернулъ за уголъ и идетъ къ ней.
— Доброе утро,— услышала она и, когда подняла голову, увидала того, чье присутствіе она уже знала. Онъ былъ въ кител, въ высокихъ сапогахъ, съ хлыстикомъ въ рук.
— Вы читали. Я вамъ помшалъ? — сказалъ онъ, пожимая ей руку и садясь на лавку около качалки.
— Нтъ, я такъ… Я мечтала,— сказала она, засмявшись и закрывая книгу.
— Мечтали? о чемъ? о комъ? — спросилъ Анцевъ, чувствуя, что разговоръ попадаетъ какъ разъ на ту тему, которую онъ желалъ и на которую всегда могъ говорить сколько угодно.
— Почему же ‘о комъ’?.. врне — ‘о чемъ’… Нтъ, впрочемъ, ‘о комъ’. О вчерашнемъ вечер мечтала,— сказала она, подымая на него свои бархатные глаза и какъ бы спрашивая, доволенъ ли онъ ея отвтомъ.
— Что-жъ вы мечтали?
— Странно, неужели я вамъ должна разсказывать все то, о чемъ я думаю. Кто вамъ далъ такое право?
— Никто, кром моихъ отношеній къ вамъ.
— А, вы опять за старое! — сказала она.— Слышите, я вамъ запрещаю, положительно запрещаю говорить когда-нибудь объ этомъ. Если я еще разъ отъ васъ это услышу, то я разсержусь на васъ, и мы съ вами разойдемся.— Губы ея говорили то, чего она не хотла, но глаза говорили то, что она желала. Ихъ влюбленный смющійся взглядъ очаровывалъ его и шепталъ ему: ‘ну да, да, я люблю тебя’.
— Вы разсердитесь и мы разойдемся?..— переспросилъ онъ — Да, мы скоро разойдемся и безъ того.— Онъ помолчалъ немного, словно ожидая, не возразитъ-ли она ему не это.— Вы знаете,— сказалъ онъ вдругъ рзко:— я исполнилъ ваше желаніе. Я узжаю. Вдь я къ вамъ съ прощальнымъ визитомъ.
Его глаза испытующе посмотрли на Софью Николаевну. Но чувство лжи, охватившее ее, было такъ велико, что она скрыла страхъ, поднявшійся въ ней при этомъ извстіи, и придала своему лицу равнодушное выраженіе.
— Что-жъ, узжайте! Счастливаго пути,— сказалъ голосъ лжи.
— Я знаю, что вы этого желаете, а потому и взялъ отпускъ.
— Я ничего не желаю. Мн все равно.
— Потому-то я и узжаю,— сказалъ онъ, вставъ быстро съ лавки и отходя немного:— потому то и узжаю, что вамъ все равно.
— А а…— только и могла сказать она.
Они замолчали и, пока это молчаніе длилось нсколько минутъ, Анцевъ сбивалъ хлыстомъ листья оршника. Софья Николаевна не смотрла на него и качалась.
— ‘Оставить или нтъ? Любить или нтъ’? спрашивала она себя — ‘Нтъ, нтъ… да’.
— Я никогда не желала, чтобы вы узжали, Илья Григорьевичъ. Я всегда вамъ говорила, что мн весело съ вами. Я и теперь готова васъ оставить. Впрочемъ, нтъ, узжайте, если хотите. Быть можетъ, такъ лучше… — Лицо ея приняло грустное выраженіе, и глаза смотрли безучастно.
— Отъ васъ зависитъ, что лучше: остаться или нтъ.
— Нтъ… вы въ самомъ дл узжаете?..— сказала она вдругъ, откладывая книгу на скамейку и вопросительно взглянувъ на него:— Не шутите?
— Даю вамъ слово,— сказалъ онъ, ни минуту не задумываясь. Онъ такъ увлекся въ этотъ моментъ, что былъ вполн искрененъ. Но когда онъ сказалъ, онъ понялъ, что никогда не исполнитъ и не можетъ исполнить этого.
Лицо Софьи Николаевны сдлалось унылымъ. Она разсянно смотрла вокругъ себя. Все сразу опустилось въ ней. И эта свжая веселая природа, и яркій свтъ солнца, и голубое небо сразу потемнли для нея. Она готова была заплакать и машинально качалась.
— Что-жъ, узжайте! — сказала она, наконецъ.— Быть можетъ, такъ будетъ лучше.— Она опять взяла книгу, разсянно перевернула нсколько страницъ и задумчиво посмотрла въ сторону.— Только одно я хотла бы вамъ сказать: мн жаль, что вы узжаете. Я не хочу, чтобы вы, узжая, питали ко мн непріязненное чувство, именно вы. Я не виновата ни въ чемъ. Я къ вамъ очень хорошо отношусь… Да, можетъ быть… слишкомъ хорошо…— прошептала она.— Впрочемъ, все равно, узжайте. Какъ вамъ угодно.
— Такъ до свиданья…— сказалъ онъ, не прощаясь съ ней сейчасъ, но относя это слово къ предполагаемому будущему.
Софья Николаевна, какъ бы не слыша его словъ, откинулась на спинку качалки. Лицо ея было задумчиво и грустно. Прелестные глаза ея смотрли вдаль и не видли.
— Знаете что, дайте мн вашу карточку на память,— сказала она слегка дрожащимъ голосомъ.
— Зачмъ она вамъ? Для васъ вдь она ничего не значитъ.
— Если я говорю, значитъ хочу имть. Какъ вы ничего не понимаете…— прошептала она. И звукъ ея голоса, и глаза, смотрвшіе на него, не оставляли больше сомнній.
‘Неужели?’ — спросилъ онъ себя, и радость вдругъ охватила его волной. Онъ прошелся нсколько разъ, чтобъ скрыть свое волненіе.
— А какъ бы это могло быть прекрасно, если бы вы иначе ко мн относились…— сказалъ онъ вдругъ, снова усаживаясь такъ близко отъ нея, что головы ихъ были почти рядомъ.
— Ничего не могло быть и не будетъ прекрасно….. Но… какъ вы ничего не понимаете!.. — тихо сказала она, откидываясь назадъ. Она опять покачалось нсколько разъ и потомъ остановилась. Что-то боролась въ ней, и лицо ея выразило эту борьбу: что-то нмое, жалкое, просящее было въ немъ,— не то страхъ, не то сожалніе и нершительность, не то нжность и любовь къ нему.
— Слушайте, я скажу вамъ все. Но тогда прощайте. Вы сейчасъ уходите.
Она протянула ему маленькую руку и вся покраснла.
Онъ нсколько времени сидлъ, ничего не понимая, но чувствуя, что сейчасъ совершится что-то радостное. Наконецъ, онъ всталъ, машинально пожалъ ей руку и остановился, не выпуская ея руки и смотря прямо на нее.
— Такъ вы не понимаете ничего? Ну, такъ знайте, что я люблю васъ,— сказала она быстро. И когда она это сказала, тутъ только почувствовала, какое огромное и страшное значеніе имютъ эти слова. Она, какъ человкъ на краю пропасти, бросилась въ нее и, только оторвавшись отъ земли, почувствовала ужасъ паденія. До этого, не смотря на то, что она его любила, и на то, что онъ говорилъ ей, онъ былъ все же чуждъ ей. Въ этотъ же мигъ въ душ ея совершился переломъ. Все прошлое пропало, а въ настоящемъ она была связана навсегда съ этимъ человкомъ. Она не была женой другого, она была любовницей того, кого любила. Эта близость и связь съ нимъ пугали ее своей неизвстностью. Ей стало жаль того, что она сказала, и радостно, что все неизвстное, наконецъ, кончено. Вмст съ тмъ, ей казалось, что она полюбила его гораздо больше. Она почувствовала себя такой беззащитной и слабой, что, по-женски, закрывъ лицо руками, заплакала.
Онъ стоялъ и смотрлъ на нее. Смотрлъ и не понималъ величія того, что совершалось передъ нимъ, и что въ этотъ мигъ эта женщина отдавалась ему. Онъ видлъ, что исполнилось то, чего онъ желалъ. Ему было пріятно это и неподятно, отчего она плачетъ. Онъ не зналъ, ни что ему длать, ни что сказать. Она все плакала, закрывъ лицо руками и вздрагивая плечами. Онъ подошелъ и взялъ ее за руку.
— Ахъ, оставьте!..— прошептала она, не отрывая рукъ, страннымъ, злымъ, дрожащимъ голосомъ:— Уйдите… потомъ.
— Такъ когда же? — сказалъ онъ, все думая о себ.
— Сегодня вечеромъ… приходи…— сказала она, переходя на ты.— А теперь уйди… скоре!
Онъ недоумвающе посмотрлъ на нее. Онъ совсмъ растерялся и ничего не понималъ. То, что совершилось предъ нимъ, было слишкомъ велико и недоступно его пониманію.
Онъ повернулся и медленно пошелъ, ни разу не посмотрвъ на нее. Когда она услышала, что онъ отошелъ, она отняла платокъ отъ заплаканныхъ глазъ и нжнымъ взоромъ смотрла на того, кого такъ любила.
— Все равно… какъ я люблю его!.. Что будетъ, то будетъ… Не надо думать… Такъ сегодня вечеромъ… какое счастье!

XXII.

Когда, наконецъ, было удовлетворено то, что они называли любовью, и когда посл этого акта любви Софья Николаевна, придя домой, вошла въ свою комнату и, заперевъ ее, сла на стулъ у окна, она долго сидла такъ и смотрла открытыми широко глазами на темную зіявшую пропасть ночи. Она смотрла, но не думала объ этомъ, а все перебирала въ своей памяти недавнія подробности и все спрашивала себя и не могла дать себ отчета, какъ случился съ ней весь этотъ ужасъ. И чмъ боле она припоминала все, начиная съ того времени, когда она вошла къ нему и кончая тмъ, какъ онъ отпускалъ ее, стоя на крыльц, куря папиросу, въ послдній разъ обнялъ ее, всю дрожавшую, и поцловалъ,— чмъ боле она вспоминала вс нжности и тайны любви, которыя она недавно пережила, тмъ страшне становилось ей, и тмъ сильне она чувствовала ужасъ и гадость происшедшаго.
Она не винила себя въ томъ, что это было безнравственно и что она погибшая женщина, измнившая мужу и ребенку,— она совсмъ не думала объ этомъ и не чувствовала себя ни предъ кмъ виноватой. Ее ужасала только та пропасть, которая открылась между тмъ, о чемъ она мечтала, и тмъ, что было на самомъ дл. Не только не было плотского сладкаго чувства любви, нги и очарованія отъ объятій любимаго человка и поэтически-трепетнаго чувства желанія, которое манило ее къ этому, но былъ одинъ ужасъ и физическое омерзніе передъ той грязью, которая открылась ей, и это было еще хуже, чмъ тогда, въ первую ночь съ Николаемъ Александровичемъ. Ей было жалко и больно, что онъ и она осквернили эту любовь, eй казалось, что посл этого ей будетъ совстно и стыдно смотрть на него. Она хотла отогнать и забыть скоре всю эту грязь, а вмсто того ясне ее припоминала. И она сидла такъ на стул около окна и, подперевъ лицо руками, смотрла и не могла оторваться отъ грозной темноты, висвшей передъ ней.
Было душно. Въ разстилавшейся передъ ней давящей черной мгл не видно было ни зги, только слышалось дыханіе жизни, подавленной предстоящимъ потрясеніемъ природы, Собиралась гроза. Одна сторона неба была еще совершенно чиста и выливалась синимъ звздистымъ покровомъ. На другой же сторон собиралось что-то еще боле черное, чмъ сама ночь, грозное и нмое. Это сходились тучи и кое-гд вспыхивали фосфорически-зеленоватымъ свтомъ молніи. Эти вспышки были такъ часты, что иногда сливались въ одинъ блестящій взрывъ свта. Но грома не было слышно. Только чуть-чуть доносилось урчаніе и опять все затихало. Эта нмая тишина и это величавое спокойствіе природы еще боле усиливали напряженіе передъ грозой. Все замерло и затихло. Далеко внизу гд-то тихо плескался ручей.
‘Ахъ, зачмъ все это случилось, и какъ оно произошло неожиданно! Какъ я мечтала обо всемъ этомъ и боялась этого. И хотла… и боязнь эта была пріятна. И какъ отвратительно и гадко было это. Илья… Да, я люблю, люблю его’,— сказала она себ, стараясь припомнить лицо, въ которое была влюблена, съ знакомымъ ей выраженіемъ ласки и нги. Но лицо это не являлось въ ея воображеніи и смнялось чмъ-то другимъ, гадкимъ… ‘Зачмъ было стремиться къ этому? Разв нельзя было иначе? Мы были бы друзьями. Мы бы любили другъ друга. Нтъ, теперь кончено! Я принадлежу ему. Я люблю его. Я его, я его…’ — шептала она, стараясь найти въ томъ хоть какую-нибудь прелесть… ‘Но какъ нехорошъ онъ былъ въ тотъ моментъ, когда утшалъ меня. Онъ думалъ, что я плачу изъ-за раскаянія, что мн стыдно предъ Николаемъ… Да… стыдно ли мн?’ Она задумалась. ‘Нтъ, нисколько. Я предъ нимъ невиновата. Это гадко, быть можетъ, очень гадко, но что же мн длать, если я не чувствую никакой вины предъ нимъ. Николай не любитъ меня… Если бы мы иначе жили и онъ понималъ бы меня,— быть можетъ, этого бы не было… Нтъ, нтъ, я ничего не жалю. Я люблю его одного, моего милаго, славнаго… Но какъ все гадко и… тяжко’.
Она думала все это и говорила это себ и все смотрла въ садъ усталыми блуждающими глазами. Еще боле тихо и страшно стало въ природ. Тучи обложили темной массой полнеба, но молніи теперь прекратились и было совсмъ черно. Гд-то рзко кричала незнакомая птица. Пронесся легкій свжій втерокъ-буревстникъ, и зашумли слегка деревья, заструились листья. Окно рванулось туда и сюда и остановилось. Птица смолкла.
‘Когда мы съ нимъ познакомились, это было такъ отдаленно, а теперь… Когда это случилось? Вотъ никогда бы не подумала, что полюблю его и будетъ это. Ни при первой встрч, ни въ послдующее время я объ этомъ не думала. Когда же это было ршено?.. Неужели на томъ балу? Нтъ, не тогда… Это всегда, всегда приготовлялось въ моей душ и тогда, когда я выходила за Nicolas, и въ первую ночь нашу, и во всю послдующую жизнь. Если бы я его любила, разв бы это случилось? Онъ одинъ виновенъ, онъ привелъ меня къ этому.. Но чего мн жаль и чего такъ страшно и душно?… Ахъ!’
Молнія разрзала пополамъ весь небесный сводъ, и горизонтъ озарился на мгновеніе зеленовато-лиловымъ необыкновеннымъ свтомъ. Въ это мгновеніе явялись и застыли и деревья, и далекое поле, и рядъ избъ вдали, и лсъ на горизонт, и забытая въ саду качалка. Упоительно страшенъ былъ этотъ мигъ подавляющаго безмолвія, и все, что открылось, было дивно прекрасно. Вдругъ сразу все пропало, тьма залила все, и ахнулъ громъ.
Софья Николаевна сидла очарованная и оглушенная. Только тогда, когда первый ударъ прошелъ и дальнйшіе боле тихіе, хотя все еще грозные раскаты, тяжело громыхали въ неб, она вскочила, невольно, по привычк, перекрестилась и потянулась къ окну, стараясь затворить его. Но ворвавшійся откуда-то втеръ со страшной силой ударилъ въ окно, вырвалъ его изъ рукъ Софьи Николаевны и такъ сильно хватилъ его о подоконникъ, что зазвенли стекла. Софья Николаевна снова схватила его и что было силы потянула къ себ, борясь съ втромъ. Въ этотъ моментъ опять сверкнула молнія и опять озарилась вся окрестность, и ударило. Окно рванулось. Софья Николаевна держала его всми силами, ничего не сознавая. Она вся дрожала. Въ это время гд-то залопотало, точно удары бича сыпались на землю. Первыя крупныя капли дождя упали ей на руку и на лобъ, а за ними другія, всё чаще и чаще. Софья Николаевна закрыла окно и задвинула щеколду. Дождь пошелъ сильне и сливался въ одинъ неясный водяной шумъ. Онъ билъ со всего размаху въ стекла. Когда сверкала молнія, онъ казался лиловой висящей сткой. Громъ сталъ урчать меньше. Но втеръ вылъ въ труб, и этотъ вой былъ страшенъ Софь Николаевн.
‘Чему эта примта? Я помню, что, когда случалось что-нибудь хорошее, няня говорила: быть дождю. Неужели это къ счастью? Но, Боже, какъ дико и страшно’.
А гроза все бушевала и бушевала.

——

Съ этого времени и началась ихъ любовь. И чмъ дальше шло, тмъ мене было угрызеній совсти и тяжести неизвстно передъ чмъ. Но, вмст съ тмъ, было мене прелести въ ихъ любви и меньше очарованія. Потомъ все сдлалось привычнымъ и обыкновеннымъ. Не она одна, а много женщинъ то же длали, и вс он осуждали за это другихъ и не осуждали только себя. Чужая вина, какъ сучокъ въ глазу, была видна всмъ, свое же бревно он не то, чтобы не могли видть, но не хотли видть и даже считали, что это не бревно, а что-то другое.
Шли дни и недли, но сближеніе между Анцевымъ и Софьей Николаевной не увеличивалось больше, чмъ въ первый разъ. И, не смотря на то, что Софья Николаевна, узжая къ себ, сильно плакала, разставаясь съ нимъ, оба они понимали, что въ томъ положеніи, въ какомъ они находились, отъздъ Софьи Николаевны будетъ самымъ лучшимъ концомъ. Софья Николаевна знала и то, что эта любовь была совсмъ не то, о чемъ она мечтала, и что, хотя онъ ей и нравился теперь, она его скоро забудетъ. И это дйствительно случилось.

XXIV.

Николай Александровичъ не скучалъ по отъзд Софьи Николаевны и безъ нея наслаждался теперь полнымъ счастьемъ, какимъ можетъ наслаждаться обезпеченный и пользующійся разумно жизнью человкъ. Не говоря уже о томъ, что теперь онъ не испытывалъ никакихъ непріятностей дома и могъ всецло отдаться столь любимой имъ служб,— Николай Александровичъ только теперь вкусилъ сладость разумной и пріятной любви.
Николай Александровичъ зналъ ее еще до своей женитьбы. Она служила гувернанткой у Давыдовыхъ, гд онъ часто бывалъ. М-lle Madelaine была блокурая подвижная двушка, очень бойкая и очень охотно разговаривавшая съ мужчинами. Онъ слышалъ потомъ, что она ухала отъ нихъ съ какимъ-то офицеромъ. Онъ ея не видалъ три года. Теперь Николай Александровичъ встртилъ ее на улиц губернскаго города. Она узнала его, первая подошла къ нему. Они разговорились. Оказалось, что она бросила офицера и хотла открыть здсь модный шляпочный магазинъ. Когда они подошли къ тому дому, гд она жила, она такъ просила Николая Александровича зайти хоть на минуту къ ней, что Николай Александровичъ сдался. Онъ думалъ просидть у нея полчаса, но остался до 11. Онъ нашелъ ее очень милой и интересной. Потомъ онъ заходилъ къ ней еще нсколько разъ. Черезъ мсяцъ онъ уговорилъ ее не открывать магазина. Онъ нанялъ ей небольшую, но мило отдланную квартиру и прізжалъ къ ней изъ узда три раза въ недлю: зды было 3 часа по желзной дорог. Сдлавъ такъ, онъ былъ доволенъ, что, наконецъ, устроилъ себ нормальную жизнь.
Нельзя было сказать, что Николай Александровичъ не интересовался вопросомъ, хорошо-ли онъ поступилъ. Онъ задалъ и обсудилъ его съ двухъ точекъ зрнія: 1) личной и 2) семейной. И со всхъ этихъ точекъ оказалось, что онъ поступаетъ не то, чтобы хорошо, а скоре недурно. Съ личной, было недурно потому, что связь съ m-lle Madelaine являлась перемной въ способ наслажденія сравнительно съ утратившей прелесть новизны связью съ женой и она открыла ему новыя пріятныя стороны физической любви. Съ семейной, не было дурно потому, что онъ не приносилъ этимъ семь никакого зла. Николай Александровичъ считалъ, что гадко вносить что-нибудь въ семейный очагъ, и онъ никогда не позволилъ бы себ ухаживать за своей гувернанткой. Но длать это вн семьи, такъ, чтобы жена не знала и не нарушались приличія общественности,— это не было вовсе дурно. Николай Александровичъ строго разграничилъ эти два міра и не позволялъ себ смшивать ихъ.
Онъ хотлъ было еще разсмотрть это съ религіозной точки зрнія, но потомъ оставилъ это дло. Онъ нашелъ, что религія тутъ не при чемъ. Николай Александровичъ разсматривалъ религію съ двухъ сторонъ: во-первыхъ, она была его внутренняя вра. Въ этомъ отношеніи онъ считалъ, что вруетъ-ли онъ въ того Бога, ученіе котораго преподаютъ въ гимназіяхъ священники, или не вруетъ — это его личное дло и никто не сметъ въ это вмшиваться. Но, съ другой стороны, религія христіанская была государственная религія. И онъ, какъ чиновникъ и товарищъ прокурора, обязанъ исполнять ея правила, имющія общественное значеніе: говть, причащаться, ходить по табельнымъ днямъ и большимъ праздникамъ въ церковь въ мундир — въ маленькіе праздники это было лишнее — напоминать подчиненнымъ въ рчахъ объ ихъ отвтственности предъ Богомъ,— однимъ словомъ, длать все то, что требуется отъ чиновника-христіанина. Вопросъ же объ его связи съ m-lle Madelaine былъ дломъ не товарища прокурора, а его, Николая Александровича, и потому оно было не подсудно государственно-религіознымъ требованіямъ. Разсудивъ такъ, Николай Александровичъ прекратилъ это разсмотрніе.
Но одинъ разъ, лежа на своей кровати уже посл того, какъ онъ вступилъ въ связь съ m-lle Madelaine, онъ сталъ думать о своемъ поведеніи съ религіозно-нравственной точки зрнія. Николай Александровичъ любилъ иногда позволить себ такія умственныя вольности, пофилософствовать. Но онъ никогда не проводилъ этого философствованія въ жизнь. Это отдленіе мыслей отъ длъ было у него выработано еще съ университета.
На этотъ разъ, философствуя съ папироской въ зубахъ, лежа на мягкой кровати въ хорошей комнат, Николай Александровичъ нашелъ, что и эти размышленія подтверждаютъ правильность его поступка. Это была слабость въ род куренія, но никакъ не дурной поступокъ. А у кого нтъ слабостей? — Вс мы гршны. Многіе его товарищи, судья и другіе знакомые, какую жизнь они ведутъ? Онъ сталъ перечислять себ тхъ, кого онъ зналъ людьми, любящими пожить: Павловъ, Таубе… да много. ‘Да, да вс такъ’ — сказалъ онъ. Вспомнилъ онъ еще о томъ, что гд-то тамъ въ катехизис въ гимназіи училъ: будьте совершенны, какъ совершененъ Отецъ Вашъ Небесный, и что есть 7-я заповдь, всегда вызывавшая нескромныя шутки у учениковъ, запрещавшая это… Но вдь вс это тамъ находится… въ книг… для народа… для дтей. ‘Нельзя же въ самомъ дл учить дтей этому’. Но изъ взрослыхъ кто-же понимаетъ заповди буквально? Вотъ напримръ: ‘люби враговъ, какъ самого себя’. ‘И ударившему тебя въ правую щеку, подставь лвую’… Все это идеалы… А до тхъ поръ нужно жить, какъ вс живутъ. Да, все это пустяки.
Такъ думалось ему.
И эти два мсяца Николай Александровичъ пріятно и много работалъ, такъ что заслужилъ благоволеніе начальства. Все это было очень хорошо и, главное, вполн прилично.

XXV.

Въ конц сентября Софья Николаевна пріхала въ мужу. Она нашла все попрежнему, только Николай Александровичъ нсколько измнился, какъ будто помолодлъ и въ обращеніи съ нею сдлался боле нженъ и спокоенъ. Онъ былъ занятъ перездомъ въ губернскій городъ, куда ихъ снова перевели въ начал сентября.
Въ губернскомъ город было то же самое, что и раньше. Скоро начался зимній сезонъ. Пошли клубные, семейные вечера, была опера, были концерты прізжихъ знаменитостей. Софья Николаевна чувствовала себя свжей и бодрой, и съ наслажденіемъ отдалась этой веселой свтской жизни. Лто имло на нее благотворное вліяніе: она еще похорошла. Она стала теперь съ особеннымъ удовольствіемъ заботиться о туалетахъ и перемнила свою прежнюю портниху Клару Петровну на madame Antiette, которая шила жен предводителя и предсдателя.
Софья Николаевна всегда къ чему-нибудь пристращалась и, если чмъ занималась, то занималась съ любовью. ‘Я не могу длать зря, какъ другіе’ — говорила она, ‘если я что-нибудь длаю, то стараюсь, чтобы это вышло хорошо’. И Софья Николаевна длала хорошо свое дло.
Она вся погрузилась въ заботы о фасонахъ платьевъ, кофтъ, корсажей. Она выписывала для этого изъ заграницы два французскихъ модныхъ журнала ‘Aux lgants’ и ‘Les modes nouvelles’. Прежде она скучала во время беременности,— некуда было двать день,— теперь она весь день была занята и все-таки какъ будто не успвала сдлать все то, что нужно. Она вставала въ 10 часовъ и посл чая до завтрака читала два часа что-нибудь изъ новйшей беллетристики, потому что это убивало время и интересно было слдить за развитіемъ любовнаго сюжета. Посл завтрака почти каждый день нужно было създить къ портних, чтобы посмотрть, какъ шьется платье, и узнать, какимъ фасономъ будетъ сшито платье другихъ,— не будетъ ли этотъ фасонъ боле модный, потому что было бы обидно, если бы у другихъ платье оказалось лучше, чмъ у нея.
У madame Annette было очень весело. Туда собиралось къ двумъ часамъ все лучшее дамское общество. Это былъ маленькій клубъ, ‘нашъ женскій клубъ’. Здсь бывала и Лиза Катурина, хорошенькая брюнетка, недавно вышедшая замужъ и теперь учившаяся находить удовольствіе въ нарядахъ, и Лиза Куломзина, подруга Софьи Николаевны еще по гимназіи, имвшая уже двухъ любовниковъ, но очень милая и любимая всми. Здсь бывала и баронесса Эгефельдъ, очень добрая и очень глупая женщина и, вмст съ тмъ, большая сплетница, и жена предсдателя Рукавьева, умная 45 лтняя, но очень любившая наряды женщина. Было много и другихъ двушекъ и, въ особенности, дамъ все самаголучшаго городского общества. Здсь говорили обо всемъ и обо всхъ, всхъ любили въ глаза и бранили въ отсутствіи. Здсь узнавались вс новости, и он отсюда расходились по всему городу. Все было очень мило и весело, и вс были дружны между собой. Немного это было дорого,— на костюмы у Софьи Николаевны уходило до ста рублей въ мсяцъ, но съ этимъ можно было мириться.
Отсюда Софья Николаевна зазжала къ мужу въ судъ и брала его съ собой. Теперь они съ мужемъ окончательно помирились и даже сдлались друзьями. Софья Николаевна нашла, что мужъ совсмъ не тяжелый, а, напротивъ, пріятный человкъ, только нсколько сухой и дловитый. Ей теперь было странно всноминать, какъ у нихъ раньше могли быть ссоры.
Произошла эта окончательная перемна оттого, что Софья Николаевна снова сдлалась такой, какой она была въ первое время замужества, и, напротивъ, перестала быть такой, какъ во время беременности, когда она хотла, чтобы мужъ любилъ ее и они были бы вмст. Въ настоящее время это было не нужно и даже излишне. Она поняла, что была во время беременности больна и потому предъявляла къ мужу такія странныя требованія, и что теперь, когда она выздоровла, ихъ нужно оставить. Теперь ей былъ нуженъ умный человкъ, совтникъ, положеніе,— какъ разъ то, чего она въ первое время замужества требовала отъ мужа, съ той только разницей, что Николай Александровичъ тогда чего-то искалъ большаго въ ней, и потому были ссоры, а теперь и онъ понялъ разумность ея взглядовъ. И ихъ міры, еще недавно разграниченные, снова сошлись.
Теперешнее окончательное, основанное на опыт, выстраданное отношеніе Николая Александровича къ жен и семейной жизни было слдующее: жена была предметъ удовольствія и дополненія къ наслажденіямъ жизни, потому что она дйствительно внесла извстную солидность и положительность въ холостую жизнь Николая Александровича, заботилась о хозяйств и была живымъ человкомъ въ дом, съ которымъ можно было поговорить и посовтоваться, принять или не принять новое назначеніе по служб. Въ остальномъ же, въ смысл стсненія холостой свободы, лишнихъ расходовъ и т. д., она была неизбжное зло, крестъ, который нужно было спокойно, съ достоинствомъ нести, помня, что это общая участь, и, гд возможно, сгладить другими пріятными сторонами жизни. Вопросъ же о развитіи ея ума и образованіи былъ исчерпанъ и ршенъ въ отрицательномъ смысл.
Такъ и текла ихъ жизнь, словно жерновъ на мельниц, который, отбрасывая вонъ шелуху — непріятности, оставляетъ лишь зерно — наслажденія.
Софья Николаевна, иногда вспоминая время своей беременности, весь ужасъ его и боли физическія и, кром того, не желая имть боле одного ребенка, ршила, что больше этого никогда не будетъ.

XXV.

Такъ они прожили четыре года. Софь Николаевн пошелъ 27-й годъ. Въ этотъ годъ Николай Александровичъ получилъ важное перемщеніе по служб. Онъ былъ назначенъ прокуроромъ въ одинъ изъ сверо-западныхъ городовъ.
Въ новомъ город жизнь, хотя по существу и осталась той же веселой и пріятной жизнью, но но формамъ нсколько измнилась. Теперь Софъя Николаевна сдлалась важной дамой, женой одного изъ самыхъ значительныхъ въ город лицъ. Сообразно съ этимъ и нужно было устроить свою жизнь.
Пушкаревы пріхали осенью и наняли большую квартиру въ 6 комнатъ. Куплена была новая богатая мебель, и, когда вс эти зеркала, гардины, мягкія кресла, ковры и картины были разставлены и помщены на свои мста, все оказалось очень мило.
Кругъ знакомыхъ, которыхъ завели Пушкаревы, состоялъ изъ самыхъ важныхъ чиновниковъ губерніи. Составивъ себ этотъ кругъ, Софья Николаевна стала держаться вдали отъ общества тхъ среднихъ чиновныхъ лицъ, съ которыми она поддерживала отношенія раньше, когда Николай Александровичъ былъ товарищемъ прокурора. Она нсколько видоизмнила свое времяпрепровожденіе и свои привычки. Теперь нельзя было вести такую свободную, безшабашную жизнь, какъ прежде. Нужно было жить такъ, какъ жили дамы ея круга: жена вице-губернатора и предсдателя. И Софья Николаевна стала такъ жить.
Главной заботой того кружка, въ которомъ теперь вращалась Софья Николаевна, было попечительство надъ пріютомъ для бдныхъ и благотворительность. Длать добро было главное занятіе, монополія самыхъ важныхъ въ губерніи дамъ. Длать добро — значитъ устраивать вечера въ благородномъ собраніи съ благотворительной цлью, съ буфетомъ и шампанскимъ по увеличеннымъ цнамъ и танцовать на этихъ вечерахъ, засдать въ комитет попечительства о бдныхъ, обходя пріюты, пробовать супъ, который готовятъ пріюткамъ, и жертвовать по 25 рублей на елку для бдныхъ дтей. Софья Николаевна прежде, женой товарища прокурора, вообще индифферентно относилась къ благотворительности. Теперь же, заразившись духомъ окружающей ее среды, она горяча принялась за нее и нашла въ ней новую, пріятную для себя и полезную для общества дятельность. Николай Александровичъ одобрялъ это, и они оба, и вс ихъ знакомые были согласны, что въ томъ положеніи, какое она занимала въ обществ, это было самое подходящее для нея дло.
Въ начал декабря было частное совщаніе у Софьи Николаевны. Собрались вице-губернаторша и жена предсдателя — ‘дамскій тріумвиратъ’, какъ назвалъ ихъ шутя Николай Александровичъ. Посл недолгаго совщанія было ршено устроить, во 1-хъ, лотерею-аллегри, поручивъ полицмейстеру предложить купцамъ пожертвовать что-нибудь для этой цли и откомандировавъ Петра Дмитрича въ Москву для дополнительной закупки вещей по дешевымъ цнамъ. Но 2-хъ, устроить на масляной благотворительный балъ съ продажей винъ и фруктъ и, наконецъ, основать домъ трудолюбія согласно плану, предначертанному еще тогда, когда прозжалъ черезъ городъ извстный баронъ NN, объхавшіи всю Россію и везд устраивавшій дома трудолюбія. Но на томъ, кого назначить директоромъ дома, Петра Дмитрича или Дмитрія Петровича,— дамы разошлись и въ виду этого проектъ объ устройств дома ршили отложить на неопредленное время.
Все было устроено и вполн удалось. Софья Николаевна въ роскошномъ бломъ плать, декольте, продавала билеты. Около нея собралась цлая толпа ея поклонниковъ, изъ которыхъ каждый былъ обязанъ, по мр силъ, принести дань. Кто купилъ больше, съ тмъ Софья Николаевна больше разговаривала и улыбалась. Она обладала особеннымъ искусствомъ продавать, и у нея покупали билеты не только т, кто хотлъ, но и т, кто не думалъ ничего купить, а пришелъ только посмотрть аллегри. Она смялась, слегка кокетничала и незамтно подъ шумокъ всовывала билеты своему собесднику. Это былъ прямо ‘грабежъ на большой дорог’, какъ выразился предсдатель, и эта острота, оцненная всми, ходила по зал. Николай Александровичъ, во фрак съ блой грудью, стоялъ около жены, радуясь ея успху. Къ часу Софья Николаевна продала все, что у нея было, а посл продажи распорядители и пришедшая молодежь устроили танцы и провели время до поздней ночи.
Слдующій благотворительный вечеръ, данный въ зал благороднаго собранія, былъ еще удачне. Народу было столько, что вначал тсно было стоять. Софья Николаевна съ двумя молодыми, хорошенькими дамами продавала шампанское въ прелестномъ кіоск изъ пальмъ, украшенномъ флагами. Прізжіе кавалеристы не отходили отъ нея и пили одинъ за другимъ бокалы за ея здоровье. Директоръ вновь построенной въ город большой фабрики, оставляя вторую двадцати-пяти-рублевку,— сказалъ, что это будетъ лучшій вечеръ въ его жизни. Тихо плыли звуки вальса, молодежь танцовала. Софья Николаевна, смотря на танцующихъ, въ нарочно выписанномъ изъ Петербурга плать, сидла къ кіоск, прелестная, милая, веселая. И когда она пошла танцовать, по общему мннію,— она была царицей бала.
Такъ прошелъ годъ, другой. Въ это время основанъ былъ домъ трудолюбія, скончался предводитель дворянства, дано было много вечеровъ съ благотворительными и неблаготворительными цлями, нкоторые женились и нкоторые развелись. Жизнь города и жизнь Софьи Николаевны текли такъ же однообразно весело, какъ и раньше: гости, вечера, наряды, скука отъ ничего недланія, чтеніе романовъ, чай, обдъ и сонъ, и опять вечера и всякія развлеченія, и опять скука. Все разнообразне и разнообразне формы жизни и за этими перемнами все одно и то же: стараніе какъ-нибудь интересне и скоре убить время и дотянуть отъ вечера до утра. И такъ незамтно шли эти дни, что она часто удивлялась, какъ много ихъ уже прошло. И хотя для Софьи Николаевны носить ярмо этой жизни было привычно, все же она чувствовала потребность не то, чтобы избавиться отъ него — она объ этомъ не думала и не могла думать, потому что носить ярмо ей казалось естественнымъ дломъ — но замнить его, хоть опять тяжелымъ, но новымъ ярмомъ. Бдные и благотворительность стали надодать ей. И это новое или, лучше сказать, старое въ новомъ одяніи явилось.
Весною старый губернаторъ, одиннадцать лтъ управлявшій губерніей и въ конц проворовавшійся такъ, что стало невозможнымъ держать его на служб, былъ уволенъ въ отставку по болзни, согласно прошенію. Назначенъ былъ новый губернаторъ, петербуржецъ, аристократъ. Сначала онъ понравился всмъ,— но когда пріхала его жена, то все перемнилось.
Вице-губернаторша и губернаторша поссорились изъ-за того, кому быть попечительницей дома трудолюбія: вице-губорнаторша имла на это право давности. Она такъ много положила хлопотъ на него, такъ привыкла смотрть на домъ, какъ на свой, что ей было тяжело уйти оттуда. Ссора съ женъ перешла на мужей и, вспыхнувъ легкимъ пламенемъ, она разгоралась все сильне и сильне и обратилась въ пожаръ. Вице-губернаторъ, какъ человкъ ловкій, образовалъ себ партію изъ предводителя и предсдателя суда. Николай Александровичъ долго стоялъ въ сторон отъ этой борьбы, не служа ни нашимъ, ни вашимъ, но стараясь заставить об стороны служить себ. Но когда, наконецъ, онъ былъ принужденъ пристать къ какой-нибудь изъ двухъ партій, онъ взвсилъ силу той и другой и перешелъ къ вице-губернатору. Они ршили выжить губернатора изъ губерніи, тогда какъ губернаторъ ршилъ выжить ихъ. Такъ, стараясь причинять врагамъ всевозможныя каверзы, но наружно относясь вполн вжливо и деликатно, об партіи боролись цлый годъ.
На новый годъ губернаторъ похалъ въ столицу и тамъ наклеветалъ вышестоящему начальству на Николая Александровича и предсдателя такъ, что положеніе ихъ сдлалось неловко и шатко. Тогда предводитель, обладавшій большими связями, лично похалъ въ Петербургъ и тамъ не только смылъ со своей партіи клевету, но, въ свою очередь, такъ нагадилъ губернатору, что назначена была сенаторская ревизія. Черезъ полгода губернаторъ былъ переведенъ, и Николай Александровичъ и его партія торжествовали.
Софья Николаевна, какъ и вс дамы ихъ партіи, была всецло поглощена этой борьбой. И если она не принимала въ этой борьб прямого участія, то все же, когда назначенъ былъ ревизовать губернію сенаторъ Теановичъ, большой эстетикъ и поклонникъ женищнъ, ухаживавшій за Софьей Николаевной, a propos, между дломъ, и соединявшій этимъ пріятное съ полезнымъ,— все же ея участіе было далеко не послднимъ и не безполезнымъ и оказало партіи большія услуги.

XXVI.

Въ этотъ годъ борьбы съ губернаторомъ, въ ея послднее время, Софья Николаевна встртилась съ самыми дорогими своими подругами по гимназіи. Встрчи эти были неожиданны и недолговременны, и об он оставили въ ней какое-то грустное и неудовлетворенное впечатлніе.
Первая встрча была съ Врой Троицкой, въ клуб. Не смотря на протекшіе годы и на перемну, происшедшую въ наружности Вры, Софья Николаевна сразу ее узнала и такъ обрадовалась ей, что не могла сначала ничего говорить и только держала ее за руку и смотрла на подругу, какъ бы не вря тому, дйствительно ли это была ея Вра. Он просидли весь вечеръ вмст и, вспоминая прежнюю, теперь уже далекую, гимназическую жизнь, вс ихъ шалости, надежды, увлеченія, он переживали все это и имъ обимъ казалось, что он не взрослыя, что он дти и что он не въ клуб, а въ гимназіи разсказываютъ свои секреты другъ другу, какъ бывало въ давнишнее милое время. И чмъ больше он говорили и вызывали въ своей памяти прошлыя воспоминанія, тмъ боле отпадало въ Вр то, чего Софья Николаевна не знала въ ней, и что образовалось посл гимиазіи, и тмъ ясне выплывала въ этой худой дам прежняя милая, умная и развитая Вра, которую Софья Николаевна такъ любила, и дружба съ которой и съ Катенькой Векманъ была однимъ изъ лучшихъ воспоминаній ея жизни.
— Ты замужемъ? — спросила Софья Николаевна такъ, между прочимъ, нисколько не сомнваясь въ томъ, что состоятельная, хорошенькая и умная Вра не могла не составить себ партіи.
— Нтъ… не вышла,— сказала Вра Андреевна и въ томъ тон, которымъ она это сказала, и главное, въ ея взгляд, обращенномъ на Софью Николаевну, было что-то до того грустное, конфузящееся и просящее о чемъ-то, что Софья Николаевна смутилась и, понявъ, что она задла то, чего не должно было касаться, задала посторонній незначительный вопросъ, чтобы перевести разговоръ на другую тему.
Но Вра не слушала ее. Смотря куда-то вдаль срыми прекраспыми, теперь грустными, глазами и точно прислушиваясь къ внутреннему ходу своихъ мыслей, она думала о чемъ-то. Софья Николаевна повторила свой вопросъ. Вра встрепенулась точно отъ забытья.
— Ахъ, ты объ этомъ… да… нтъ, оставимъ это… Лучшо поговоримъ откровенно… Я теб разскажу о себ, о томъ, что ты раньше спрашивала — отчего я не вышла замужъ? Да это очень просто,— она сказала это какъ будто говорила о какой-то пріятной и интересной для себя вещи,— очень просто… Только сядь ко мн поближе… какъ въ гимназіи, знаешь… Ну, я теб разсказываю… Слушай! — и взявъ Софью Николаевну за руку, она стала какъ будто неохотно, а потомъ все боле и боле оживляясь, разсказывать ей о своей веселой жизни, отношеніяхъ къ мужчинамъ, и о томъ, какъ случилось — что она не вышла замужъ.
— Да вотъ, такъ-то я и осталась старой двой,— сказала она, заканчивая разсказъ и улыбаясь, но такой жалобной улыбкой, что ее можно было принять за знакъ сожалнія къ себ и покорность передъ судьбою.
— Да, вотъ такъ, все это нечаянно и вышло…— Она вздохнула и лицо ея снова стало грустно.
‘Бдная, бдная’,— подумала Софья Николаевна. Она хотла ее спросить: ‘это теб тяжело’? Но вмсто этого сказала:
— Ну, а какъ ты живешь теперь?
— Да какъ! — Вра махнула рукой, какъ-бы выражая этимъ, что не стоитъ и разсказывать,— какъ живу? монотонно и скучно: деревня, отецъ и срые дни… вотъ и все… да еще книги — утшеніе для старой двы…— И она разсказывала о своей жизни въ деревн.
— Да, какъ подумаешь, какъ все началось, какъ смотрла на жизнь раньше и какъ кончилось все… Ты не возражай! Я знаю, что для меня жизнь кончена,— сказала она поспшно.— Какъ вспомнишь все это — станетъ тоскливо. Отчего все такъ сложилось… такъ безсмысленно, странно… и нтъ выхода.. А что нужно было раньше длать — неизвстно. Ужасне всего, когда несчастію нтъ объясненія.
— Ты напрасно не вышла замужъ, когда теб длали предложеніе въ послдній разъ,— сказала, помолчавъ, Софья Николаевна.
— Ахъ, я ничего не знаю… Мн кажется все равно,— быстро отвтила Вра.— Бросимъ это, поговоримъ о теб,— и она стала спрашивать Софью Николаевну объ ея жизни. Подруги долго еще сидли и болтали.
— Ну, прощай,— сказала Вра, когда они разставались въ конц вечера.— Да, прощай, а не до свиданія. Сегодня же ду къ отцу… доживать жизнь…— она опять болзненно и грустно улыбнулась.— Будь счастлива! Увидимся-ли еще разъ!
Софь Николаевн было тяжело и обидно за Вру. Ночью, оставшись одна, она думала о судьб Вры, о томъ, почему она несчастна, и не могла объяснить себ почему…

XXVII.

А Вра Андреевна, кончивъ гимназію, сейчасъ же ухала въ отцу (матери ея уже не было на свт) въ деревню, гд собрались ея родные и нкоторые изъ окружавшихъ ихъ знакомыхъ. Это первое лто въ деревн было однимъ изъ лучшихъ періодовъ ея жизни. Веселье, ухаживаніе, пикники, прогулки, танцы смняли другъ друга, образуя какую-то непрерывную цпь удовольствій. Но это было не все. Она находила время для чтенія, познакомилась въ это время съ Дарвиномъ и пришла въ восхищеніе отъ Платона, которымъ она занималась вмст съ однимъ студентомъ-филологомъ. Жизнь ей казалась огромнымъ свтлымъ царствомъ, гд для нея устроено одно изъ самыхъ лучшихъ мстъ. Будущее было подернуто розовымъ сіяніемъ и открывало передъ ней безконечныя перспективы. Вс люди любили ее, вс они были превосходны и со всми ними Вра сошлась. Но въ особенности она сблизилась въ это лто со своей старшей замужней сестрой Еленой.
Елена Андреевна была то, что обыкновенно называется ‘умницей и чистою душою’. И какъ въ ней самой все было прекрасно, такъ же прекрасно ей улыбнулась судьба. У нея былъ прекрасный умный мужъ, за котораго она вышла по любви и съ которымъ жила душа въ душу. У нея были прекрасные друзья, вс любившіе ее. У нея были прелестныя дти. Она не была подавлена ни нуждой, ни средою, была развита, начитана и интересовалась кром семьи общественными вопросами, наукой и литературой… Жизнь ея была то, что называется ‘тихимъ семейнымъ счастьемъ’.
Но, не смотря на вс эти данныя для счастливой жизни, Елена все же не была счастлива. Мужъ, семья, свтская жизнь и чтеніе занимали только часть ея души, другая же часть не находила себ удовлетворенія. Елен иногда казалось, что мужъ ея слишкомъ узокъ и однообразенъ… Ей было скучно, что она живетъ одними и тми же интересами, однимъ и тмъ же времяпрепровожденіемъ, и что она, какъ жила, такъ и проживетъ еще годъ, два, десять лтъ, всю жизнь. Ей хотлосъ чего-то иного… какой нибудь дятельности… бороться, любить, жертвовать. Ей хотлось больше жизни. Отсюда и получалось неудовлетвореніе семейнымъ тихимъ счастьемъ и тми формами жизни, которыми довольствовались окружающіе ее люди.
Сестра Вра знала о томъ, что Елена несчастлива, и, хотя ей было жаль сестры, она думала, что для нея лично жизнь сложится лучше, и она-то будетъ счастлива. Она врила, что жизнь полна какого-то невдомаго смысла, который нужно найти и примнить къ своей личной жизни. Такъ она и жила въ это лто.
Зимой нарочно для нея отецъ, никуда не показывавшійся, перехалъ въ городъ, и здсь было продолженіе той же веселой и свтлой жизни. Въ первый же годъ Вр Андреевн представились дв хорошія партіи. Но она была слишкомъ счастлива дома, слишкомъ врила въ глубокій смыслъ жизни, чтобы запереть себя въ узкія рамки супружества… И, сославшись на свою молодость, она отказала имъ.
Въ такомъ весельи, каждый годъ уменьшавшемся, она прожила нсколько лтъ и не замтила, какъ они прошли. Вс ея подруги уже вышли замужъ. Ей самой пошелъ 24 годъ. Она удивилась, почему она тоже не вышла, и съ этой поры отношеніе ея къ мужчинамъ нсколько измннлось. Два сезона она прожила въ Кисловодск и Крыму и на одно лто здила за границу. Остальное время она жила въ город, а лтомъ въ дереве.
Ей представилась еще одна партія, но она опять отказала. Она была слишкомъ умна и развита — она слишкомъ много читала и думала, чтобы выйти за этого жениха. И, продолжая вызжать, въ заботахъ по хозяйству, въ заботахъ по тмъ дламъ, которыя какъ будто и не видны, но отнимаютъ много времени, она и не замтила, какъ прошло еще два года — ей стало 30 лтъ.
Тогда она поняла, что проиграла, не выйдя замужъ въ первый разъ, что ея веселью и счастью приходитъ крнецъ, что никакого особаго значенія въ жизни не было и что она стоитъ на порог того страшнаго періода, который называется старымъ двствомъ. Она испугалась и стала стремиться выйти замужъ.
Съ тхъ поръ розы стали скоро блекнуть, ея миловидность таяла медленно, но врно. Каждый годъ приносилъ разочарованіе въ возможности новой жизни и приближалъ ее къ роковому періоду. Такъ, однообразно и скучно, съ кое-какими еще остатками веселья, безъ кавалеровъ, съ ужасными головными болями, разстройствомъ нервовъ, безсонницей по цлымъ ночамъ, безпричинными слезами, со всми муками умиравшаго отъ двства и кричавшаго о своей погибели тла,— она проводила со старикомъ отцомъ въ деревн безцльные дни.
Она часто думала о себ. Сколько счастья сулила ей жизнь и что вмсто этого дала ей, и отчего случилось это, когда не было у нея никакихъ несчастій, и все шло хорошо и правильно. И, какъ ни старалась, она не могла ничего понять. Позади былъ рядъ тоскливо проведенныхъ годовъ — о раннемъ весельи она забыла — впереди еще боле скучная, тяжелая, срая вереница.
И на вопросъ, который она иногда задавала себ, какой же смыслъ былъ въ ея жизни (а она знала, что смыслъ долженъ быть), слдовалъ единственный неумолимый отвтъ: ‘Въ моей личной жизнй смысла ни для меня, ни для кого не было и не будетъ’.

XXVIII.

Вторая встрча была съ еще боле милымъ для Софьи Николаевны существомъ, самой любимой ея подругой юности, Катенькой Бекманъ. И, какъ при встрч съ Врой, Софья Николаевна, не смотря на нкоторую перемну въ наружности подруги, сейчасъ же узнала знакомыя черты, такъ теперь, наоборотъ, узнавъ, что эта толстая, некрасивая женщина была ея милая, прелестная Катя, она долго не могла врить этому и не понимала, какъ Катя могла такъ страшно измниться. Въ ея воображеніи Катя осталась воздушнымъ подросткомъ, съ двственной невысокой грудью, тоненькая, какъ змйка, а та теперешняя Катя была полногрудая, широкобедрая, уже немолодая дама.
Подруги встртились у знакомыхъ и бросились другъ къ другу въ объятія. Он плакали, цловали другъ друга, смотрли одна на другую, какъ будто не могли насмотрться и опять начинали плакать. Он были какъ сумасшедшія. Когда прошелъ первый порывъ радости, он сли на диванъ рядышкомъ и взяли другъ друга за руки, какъ прежде, въ гимназическое время. Сначала имъ было трудно говорить. То, что он могли и хотли сказать, было слишкомъ велико, чтобъ сказать сразу. Все было одинаково интересно и о всемъ хотлось поскорй узнать. Слова ихъ перебгали съ одного предмета на другой, лишь коснувшись его, а имъ казалось посл часового разговора, будто он совсмъ еще и не говорили. Софья Николаевна испытывала чувство какого-то обмана, будто ей подсунули иную, чуждую ей, женщину, вмсто прежней Кати. Ей иногда казалось, по отдльнымъ словамъ знакомаго голоса, по манерамъ, по сохранившимся все еще прекраснымъ глазамъ, что вотъ-вотъ предстанетъ предъ ней ея дорогая, прежняя Катя… но это только казалось на мигъ, скоро проходило, и снова съ ней сидла незнакомая толстая дама. Он обмнивались отрывочными фразами и все смотрли одна на другую и не врили, что это он. Об были слишкомъ взволнованы.
— Знаешь что, приходи ко мн завтра, Звенигородская, домъ Иванова. Я бы сама къ теб пришла, да у меня дти. Не на кого ихъ оставить однихъ… Тогда поговоримъ по душ. Прідешь? — спросила Екатерина Владиміровна.
— Конечно,— отвтила Софья Николаевна,— въ часъ.
— Хорошо. Такъ я буду ждать,— сказала Екатерина Владиміровна, вставая и цлуясь съ подругой.— Я сегодня такъ взволнована!.. Не буду ночь спать, вроятно.
— Ты это или не ты? — спросила себя Софья Николаевна, смотря на нее и все еще не вря тому, что случилось и что эта дама была Катя. Эй было отчего-то грустно и чего-то жалко… Но чего, она сама не знала.

XXIX.

На другой, день, въ часъ, Софья Николаевна, проискавъ около получасу улицу, гд жила Екатерина Владиміровна, подъхала въ щегольскомъ съ желтыми колесами экипаж, запряженномъ парой срыхъ съ куцыми хвостами лошадей, къ небольшому одноэтажному деревянному дому.
— Дома барыня? — спросила она отворившаго ей деньщика въ черныхъ штанахъ и красной рубашк.
— Такъ точно. Пожалуйте.
Первое ощущеніе, какое испытала Софья Николаевна, входя черезъ небольшой темный коридоръ въ маленькую переднюю и затмъ въ небольшую, уставленную дешевой мягкой мебелью, гостиную,— было ощущеніе крика и брани. Женскій голосъ бранилъ кого-то… Слышались отдльныя фразы:
— Экая дрянь, въ самомъ дл!.. Ничего не уметъ сдлать. Теб сказано хорошаго масла купи, а ты что принесъ? Вонъ выкинуть, больше некуда…— говорилъ женскій голосъ.
— Да я, барыня, думалъ…
— Молчи, пожалуйста, хоть не оправдывайся. Не выводи меня изъ терпнія. Вотъ, погоди, скажу барину, онъ теб задастъ,— сказалъ первый голосъ боле спокойно.— Кто это?.. А… такъ бы и сказалъ, а то бормочетъ — ничего не разберешь.
Дверь въ гостиную отворилась, и Екатерина Владиміровна вошла, улыбалсь, но еще не успокоившись отъ недавняго гнва. Она была въ какомъ-то желтоватымъ съ блыми цвтами капот, въ туфляхъ, по домашнему. При дневномъ свт, неодтая, она показалась Софь Николаевн еще боле некрасивою, чмъ вчера. Толстая грудь обвисла, большой животъ выдавался впередъ, лицо было опухшее, кожа поблекла.
— Прости, что я такъ выхожу къ теб,— сказала Екатерина Владиміровна, обтирая руки о полотенце и здороваясь съ Софьей Николаевной. Варенье капало у нея съ пальцевъ и пачкало полотенце,— я варенье перекладывала въ другую банку. Да вотъ своего дурака бранила.
— Ахъ, такъ это ты его? — сказала Софья Николаевна, снимая перчатки, садясь и испытывая легкое отвращеніе къ тому, что Катя могла такъ ругаться.
— Нтъ, представь себ, что онъ, дуракъ, сдлалъ! Посылаю его купить масла, а онъ принесъ какую-то дрянь, да еще вдобавокъ разбилъ на дорог колпакъ для лампы… Все портятъ, все бьютъ. Ахъ, если бы ты знала, сколько они мн вещей перебили!..— сказала она, схватившись за голову.— Не знаю, что съ ними длать. Мужъ ихъ билъ,— не помогаетъ. Надо будетъ другихъ искать, да и вс такіе же. У меня они чуть не каждый мсяцъ мняются.
— Да вдь у всхъ прислута такая. У меня тоже горничная на нсколько рублей бьетъ ежемсячно. Что съ ними длать…— сказала Софья Николаевна.
— Сравнила горничную съ нашими архаровцами. Женщина всегда ловче все сдлаеть и приберетъ, и подастъ. А вдь нашихъ прямо неприлично къ столу выпустить: чмъ-то отъ нихъ вчно воняетъ. Я бы съ такимъ удовольствіемъ взяла горничную, если бы средства позволяли,— сказала Екатерина Владиміровна, садясь на диванъ близь подруги.
— Какъ далеко вы живете. Я еле нашла дорогу…— сказала Софья Николаевна.
— Что длать — нынче квартиры такъ дороги стали. Просто невозможно дерутъ хозяева… Угадай, сколько я плачу за нее.
— У тебя сколько комнатъ?
— Пять, и вс меньше этой, вотъ дтская разв будетъ такая. И представь себ — 300 рублей безъ дровъ! Сперва было и безъ воды, а теперь хозяинъ воду провелъ, такъ и за то слава Богу. Дорого вдь… Правда? А попробуй-ка перехать на другую,— не найдешь дешевле нигд. Вотъ у насъ одинъ офицеръ вздумалъ перемнить квартиру. На лто ухалъ на дачу, а вещи сдалъ въ артиллерійскій складъ. Осенью пріхалъ, бгалъ-бгалъ, нтъ квартиры, хоть на двор оставайся. Представь себ, нанялъ ту же самую, только за боле дорогую плату… А вы сколько платите за свою?
— Теперь 700, а когда пріхали,— 600.
— Да, ты можешь платить такія деньги,— не то съ горечью, не то завидуя, не то съ какимъ-то упрекомъ себ сказала Екатерина Владиміровна.— А для насъ и эта дорога. Не знаю, что будемъ длать, когда цны еще подымутся. Ты знаешь, сколько мужъ получаетъ?
— Нтъ.
— Сто рублей въ мсяцъ, да еще съ вычетами, да съ долгами. Вотъ и живи, какъ хочешь. Тутъ такъ надо разсчитывать, чтобы ни одной копйки лишней не уходило. Считай на квартиру 25, на столъ 30, меньше никакъ нельзя. 40 рублей какихъ-нибудь остается на все остальное: на одежду, на обувь, мало-ли на что еще выйдетъ. Такъ и приноравливаешься, чтобы до двадцатаго дотянуть,— сказала Екатерина Владиміровна. Она взволновалась. Видимо она попала на свою больную тему…
— Д-да… — промолвила Софья Николаевна неопредленно.
— Мы еще ничего, но есть у насъ офицеры, получающіе 50 рублей, да еще женаты, да съ дтьми!.. Какъ тутъ жить?.. И ихъ жены такія молодыя, совсмъ неопытныя хозяйки. Я все-таки уже понаучилась, знаю, какъ и гд можно съэкономить. Ни одной копйки лишней не истрачу. Приходится, конечно, длать хорошія платья… вдь такъ, въ копот, въ гости не подешь,— сказала она, засмявшись.— А съ этими гостями возня… Денегъ ни у кого нтъ, вс въ долгахъ, а лзутъ куда-то, закатываютъ вечера! Приходится по невол бывать, а платьевъ нтъ… Ты по чемъ это покупала? — сказала она, щупая платье Софьи Николаевны и разглядывая его.
— По рублю тридцати, у Іордана.
— Я такъ и знала. Хорошая матерія. Я изъ такихъ не шью себ. Для себя я покупаю дешевле… А вотъ за это,— сказала она, показывая на капотъ,— по 30 коп. заплатила. Совсмъ простое, однако дома ходить можно… Только зачмъ ты сдлала здсь банты? Ихъ нужно бы сюда пересадить, а тутъ кружевомъ отдлать… кремовымъ… Это къ черному бы пошло.
— А разв такъ теб не нравится? Это по мод.
— Да?..— Я перестала уже за модой слдить. Совсмъ собой не занимаюсь. Ты счастливица — можешь тратить на себя, сколько угодно. Сколько у тебя выходитъ въ мсяцъ на платья?
— Около ста,— сказала съ легкой гордостью Софья Николаевна. Какъ ни ничтожно было это сознаніе, все же оно доставляло ей удовольствіе.
— Вотъ видишь — все наше жалованье!.. Вотъ когда намъ прибавятъ, тогда сдлаю себ платье въ 50 рублей. А пока приходится сжиматься. Я беру теперь все у евреевъ, въ маленькихъ лавкахъ. Скоре что-нибудь выторгуешь. А у Iopдана ни за что не уступятъ. Вотъ угадай, сколько я заплатила за это? — сказалк Екатерина Владиміровна, вставая и принося Софь Николаевн кусокъ матеріи темнаго цвта.
— Семьдесятъ,— сказала Софья Николаевна, пощупавъ. Екатерина Владиміровна засмялась.
— Я такъ и знала. Это вс платятъ, а я покупаю… вотъ тутъ есть у меня лавочка,— за 48. На всемъ уступка. Намедни я бархатные штаны своему Кол сдлала. Ты бы наврно заплатила у Іордана 80, а я за 65 взяла. Тутъ въ лавочк все дешевле.
— Да разв ты много этимъ выторгуешь? — копйки!..
— Да копйки на одномъ, а если брать все въ разсчетъ, то и получатся рубли. На обд, напримръ, какъ много можно съэкономить при умніи. Ты почемъ, напримръ, платишь за яйца?
— Не помню, кажется 20.
— Не можетъ быть!.. По двадцати я сама плачу, на базар меньше не отдаютъ, какъ 25. Я каждый день не хожу, дти мшаютъ. Но раза два въ недлю бываю, чтобы деньщикъ не обманывалъ насчетъ цны. А то они рады себ въ карманъ положить. Такъ вотъ, возьми, на десятк яицъ я пять копекъ получаю, а на сотн это выйдетъ полтиникъ. Тамъ рубль, тутъ рубль, смотришь — деньги. Такъ вотъ только и экономлю и держу хозяйство.
Она замолчала. Он об молчали, сидя другъ противъ друга. Такъ длилось нкоторое время.
— Ты не видала еще моей квартиры? Пойдемъ, я теб покажу ее,— сказала Екатерина Владиміровна, вставая. Софья Николаевна пошла за ней.
— У насъ тутъ пять комнатъ Ничего себ комнаты, только маленькія. Вотъ это столовая, довольно большая, только темная, и кухня здсь-же,— говорила Екатерина Владиміровна, идя впередъ и отворяя дверь въ кухню. Два денщика, сидвшіе на скамейк и игравшіе въ карты, вскочили при вид ея.
— Вы что здсь длаете? Въ карты врно играете — вотъ это мило. Кушанье на плит, а поваръ въ карты играетъ. Вотъ погоди, я скажу барину,— погрозила она, выходя изъ кухни и затворяя дверь.— Вотъ здсь дтская.— Она отворила дверь, выходившую въ столовую, и вошла. Софья Николаевна прошла за ней.
Въ дтской, уставленной тсно тремя небольшими кроватками и одной люлькой, на грязномъ полу, залитомъ мыльной водой и забросанномъ орховой шелухой, тамъ и сямъ валялись какія-то разноцвтныя тряпки. Посреди дтской схоялъ картонный срый конь съ отломанной ногой и барабанъ съ пробитымъ дномъ. Два мальчика,— одинъ постарше и почище, другой, пятилтній, совсмъ грязный, съ неутертымъ носомъ,— сидли въ луж на полу и тащили за ноги коня другъ къ другу. Старшая двочка лтъ десяти, худенькая, съ голубыми глазами и льняными волосами, стояла около люльки и, увидавъ Софью Николаевну, подошла къ ней и сдлала реверансъ. Другая двочка, въ грязномъ плать, сидла на скамейк и болтала ногами.
— Вотъ мое потомство,— сказала Екатерина Владиміровна, улыбаясь,— Боже мой, уже грязные!.. Только что надли чистое и уже испачкались. А кто это лужу пролилъ? Зина, пойди позови денщика,— говорила она, взявъ меньшую двочку и передавая ее Софь Николаевн.
— Это Катя, меньшая,— назвала она двочку. Софья Николаевна, преодолвая легкое чувство брезгливости къ этой грязной двочк, взяла ее и посадила къ себ на колни. Двочка стала брыкать ножками и старалась ускользнуть. Увидя, что это безполезно, она заплакала и стала пускать слюни. Софья Николаевна поспшно сняла ее съ колнъ и, посадивъ на табуретку, подошла къ люльк. Открывъ кисею, она увидала маленькое, красное, некрасивое спящее существо. Что это? — Неужели этотъ гадкій красный кусокъ мяса — дитя моей прежней Кати? — подумала она… Ее снова охватило чувство отвращенія, и она задернула занавску. Сзади нея раздался громкій крикъ. Софья Николаевна обернулась. Большой мальчикъ, поваливъ меньшаго, взлзъ на него и, пуская ему въ лицо слезы и слюни, билъ его кулакомъ по голов. Младшій вцпился ему въ волосы. Оба барахтались и кричали.
— Что это, вы съ ума сошли!..— закричала Екатерина Владимировна, кидаясь къ нимъ и разнимая ихъ. Она схватила старшаго за руку и подняла его.— Что ты къ нему постоянно лзешь, гадкій мальчишка! Убирайся вонъ отсюда! — сказала она, отворяя дверь и выталкивая старшаго въ столовую. Мальчикъ упирался ногами въ полъ и не хотлъ идти.— А ты не лзь къ нему, птухъ! Всегда первый лзешь. Видишь, онъ сильне… Иди въ уголъ! — говорила она, беря младшаго за руку и ставя его въ уголъ. Мальчикъ плакалъ навзрыдъ и закрывалъ себ глаза руками. Грязныя слезы текли по его щекамъ.— Силъ моихъ нтъ съ ними. Только одинъ отецъ страшенъ,— обратилась она къ Софь Николаевн, сильно дыша и выходя въ залъ.— Такіе озорники растутъ! Шумятъ, кричатъ, что-нибудь разольютъ, всегда въ грязи. Боже мой, Боже мой, что дальше будетъ, ужъ и не знаю!..— сказала она, выходя и садясь въ кресло.
‘Такъ вотъ она семейная жизнь! Такъ вотъ, что называется счастьемъ имть дтей’. И для того, для этой грязи, шума, дракъ, такъ страдать, рожая ихъ, и терять красоту. Нтъ, какъ хорошо, что у меня ничего этого нтъ. Какъ хорошо, что у меня одна только Лиля…’ — думала Софья Николаевна, идя вслдъ за своей подругой и чувствуя, что она со своими дтьми стала ей еще боле чужда.

XXX.

— Разскажи мн, Катя, какъ ты вышла замужъ? — сказала Софья Николаевна, садясь ближе къ подруг.— Мн такимъ это кажется страннымъ… твое замужество. Я никакъ не могла тебя представить иначе, какъ вчной двочкой — гимназисткой, молоденькой и стройной. Разскажи мн, какъ это случилось?
Екатерина Владиміровна посмотрла на нее и вздохнула.
— Что жъ теб разсказывать!.. Я вышла замужъ, какъ и вс выходятъ и какъ ты, вроятно, вышла. Два года я жила у папы и мамы. Сначала было довольно весело: я вызжала и много танцовала. Потомъ это стало прідаться. Въ то время встртился со мной Алексй. Онъ былъ самый красивый и интересный изъ всхъ. Вс, кто меня окружалъ, ухаживали за мной и скоро подчинялись, влюбляясь,— сказала она, оживляясь отъ этихъ воспоминаній и испытывая, какъ всякая женщина, пріятное чувство тщеславія, что и въ нее влюблялись.— Вс ухаживали, одинъ только Алексй не обращалъ на меня никакого вниманія и видимо предпочиталъ другихъ. Это меня начало злить. Я хотла его, какъ и другихъ, подчинить своей власти, стала кокетничать съ нимъ… и не замтила, какъ влюбилась. А потомъ… потомъ было такъ, какъ всегда бываетъ. Все объяснилось, онъ сдлалъ мн предложеніе… и я вышла. И теперь, вотъ, живу, какъ видишь…— сказала она задумчиво, какъ будто что-то припоминая изъ прошлаго, далекаго прошлаго.— Такъ-то, Соня! — прибавила она, и лицо ея приняло выраженіе покорной грусти и какого-то недоумнія.
— Да… вотъ оно какъ… Ну, и что-жъ, ты счастлива съ мужемъ? — спросила Софья Николаевна.
— Счастлива? — Ахъ, право, не знаю. Кто изъ насъ можетъ сказать, что онъ счастливъ, не правда-ли?.. Все бываетъ. Онъ очень хорошій человкъ, мой мужъ…— сказала она, точно оправдываясь передъ кмъ-то за мужа.— Но, знаешь…— она наклонилась къ Софь Николаевн и понизила голосъ:— У всхъ бываютъ свои непріятности. Теперь я къ этому привыкла, а прежде, бывало, он на меня дйствовали сильно… Да, да, ко всему привыкаешь…
Она подняла свои прекрасные глаза и посмотрла на Софью Николаевну. И въ этомъ грустномъ взгляд, и въ блеск голубыхъ глазъ, и въ манер держаться вдругъ выглянула изъ этой толстой женщины гимназистка — Катя. Какъ это иногда бываетъ, въ душ Екатерины Владиміровны, при вид подруги юности и при воспоминаніи о прошлой счастливой жизни, незамтно совершился переломъ. Все прошедшее, случившееся посл гимназіи, было отодвинуто. А на мст этого разрушенія явилась прежняя, такъ не подходившая къ ихъ теперешнимъ разговорамъ и чувствамъ, подростокъ-Катя. И это, совершившись постепенно и не надолго, было незамтно ей самой…
— Какъ ты живешь теперь? Что длаешь? — спросила Софья Николаевна.
— Право, не могу сказать, какъ я провожу время. Дни бгутъ незамтно, и только потомъ замчаешь, какъ много ихъ прошло. Одни дти отнимаютъ такъ много времени!.. Надо ихъ одть, умыть, покормить, потомъ смотрть, чтобы съ ними чего-нибудь не случилось, потомъ пойти погулять…
— Это тяжело, врно — столько съ ними возиться!..— сказала Софья Николаевна.
— Нтъ, нисколько. Я привыкла. Я люблю это. Я люблю дтей, люблю возиться съ ними, шить имъ что-нибудь, работать для нихъ. Чувствуешь тогда, что жизнь твоя чмъ-то наполнена. Вотъ мы, матери, жалуемся на нихъ, что для нихъ нужно много длать… А между тмъ, отними у каждой, у меня, напримръ, дтей,— я бы, право, умерла со скуки… Чмъ бы наполнила я жизнь?
Она встала, обдернула чехолъ у кресла и сла по-удобне, поближе къ Софь Николаевн. Въ сосдней комнат что-то загремло и потомъ затихло.
— Да, и потомъ, вотъ что еще много отнимаетъ времени — это хозяйство. Я сама все время на кухн. Одного денщика оставить нельзя, а то онъ все перепортитъ, надо ему все показать, научить. Потомъ посл обда я гуляю всегда съ дтьми. Вечеромъ тоже что-нибудь длаю, занятіе всегда найдется. Вотъ мужчины говорятъ, что намъ нечего длать. Нтъ, намъ именно, я нахожу, мало времени въ суткахъ, чтобы успть все сдлать. Когда ложишься спать, то всегда вспоминаешь, что что-нибудь забыла исполнить нужное. Теперь вотъ Зина будетъ въ гимназіи экзаменъ держать, а на будущій годъ Леня въ корпусъ. Я сама ихъ готовлю,— это тоже времени отнимаетъ не мало.
Софья Николаевна смотрла на нее, входила въ интимный, непонятный ни для кого, міръ ихъ былыхъ гимназическихъ интересовъ, видла въ той женщин прежнюю Катю и чувствовала, что и она сама тоже перемняется. Ей казалось, что она не Софья Пушкарева, замужняя свтская дама, но что она Соня Любимова, что он сидятъ съ Катей въ класс и бесдуютъ о своихъ гимназическихъ интересахъ. Ей казалось, что у нея былыя чувства, мысли, былыя желанія.
— Что-жъ, ты играешь что-нибудь? — сказала гимназистка Соня, показывая на рояль…— Не забыла?.. помнишь нашу любимую пьесу въ четыре руки.
— Нтъ, не играю. Это мн въ приданое дали, потому онъ здсь и стоитъ. Разв вотъ Зина будетъ заниматься. Самой мн совсмъ некогда. Я все перезабыла. Я думаю, уже и руки не пойдутъ. Лтъ восемь ужъ не играла…— сказала Екатерина Владиміровна, подходя къ роялю и беря одной рукой нсколько аккордовъ.— Нтъ, не могу…
— А книги ты попрежнему любишь читать? Помнишь, какъ намъ приносили книги гимназисты и Вра читала ихъ намъ, а мы сидли и слушали. Бывало, такъ до полночи просидимъ. Помнишь это? — продолжала гимназистка Соня, блестя отъ возбужденія темными, прекрасными глазами.
Екатерина Владиміровна покачала головой.
— Нтъ, и это я бросила. Некогда, некогда!.. Гд же тутъ читать и заниматься чмъ-нибудь, когда и другого по важне не успваешь сдлать. Я скоро посл гимназіи, еще у папы, бросила всякое чтеніе. Тогда я танцовала, веселилась и мн было не до того, да и никого не было, съ кмъ можно было поговорить. А потомъ я отвыкла и забыла все. Я и газетъ теперь не читаю… совсмъ некогда.
— Катя, помнишь наши мечтанія, наши мысли устроить жизнь…— продолжала семнадцатилтняя двочка Соня, совсмъ увлекшись разговоромъ и перенесясь вся въ міръ прошлыхъ таинственныхъ воспоминаній. И передъ ней сидла ея подруга Катя, точно также вошедшая въ міръ прежнихъ ощущеній и молодая, какъ она.
— Когда выходишь замужъ, мой другъ,— сказала Катя медленно, какъ бы вдумываясь въ смыслъ сказанныхъ словъ,— нужно забыть и бросить всякія гимназическія мечтанія. Если будешь одна и ни съ кмъ не связана, если отъ тебя не зависитъ судьба дорогихъ теб людей, то можешь поступать, какъ хочешь. Потому-то мы и мечтаемъ только двушками, еще не связанными ни съ кмъ. Когда выйдешь замужъ, все перемнится, пропадетъ…— Она подняла глаза, какъ бы обдумывая, сказать или нтъ то, что она хотла сказать. Лицо ея выразило на мгновеніе эту борьбу. Потомъ, какъ бы ршившись, она взяла за руку Софью Николаевну и сла ближе.
— Знаешь, Соня, я скажу теб, одной теб, откровенно мое мнніе: не стоитъ выходить замужъ. Да, да ни выходить замужъ, ни имть дтей…— оказала она, схвативъ руку Софьи Николаевны и говоря это подруг Сон:— Разъ вышла,— все пропало! Мы думаемъ, что супружеская жизнь — жизнь съ любимымъ человкомъ будетъ какимъ-то безконечнымъ счастьемъ… Но это все вздоръ!.. Да, вздоръ, вздоръ!..— сказала она рзко, какъ будто Софья Николаевна хотла ей возразить.— Подумай только, и ты поймешь, что я говорю правду… Мужъ, любимый мужъ…— сказала она не то насмшливо, не то съ горечью — да, онъ хорошъ, пока мы въ него влюблены. А вдь это проходитъ скоро и, когда пройдетъ, то окажется, что ты вышла за человка, котораго любишь вовсе не больше, чмъ другихъ. Мы, влюбленныя двочки — и я такой была, когда выходила,— мы думаемъ, что, выходя замужъ, избираемъ себ самаго лучшаго изъ всхъ мужчинъ, а, когда выйдемъ, только тогда поймемъ, что онъ не только не самый лучшій, но самый худшій изъ всхъ, что мы обмануты. Неправда ли, и ты испытала такое чувство, да?
— Я не любила мужа и не знаю этого,— хотла сказать Софья Николаевна, но удержалась и ничего не сказала.
— Вотъ еще говорятъ, что дти — великая радость, счастье. И я сама теб это недавно говорила. Но это счастье только тогда, когда ничего нтъ больше въ жизни, когда сама принижена… Дти — плодъ любви, любви!..— она зло засмялась,— да, физической любви… А сама она, эта любовь, такая гадость!.. Послушай, Соня… Я одной теб скажу все откровенно. Я никому бы объ этомъ, кром тебя, не сказала, да и теб не всегда скажу. Но сегодня я разговорилась, сегодня я прежняя Катя. Я все про себя думала и терпла, но сегодня на меня что-то небывалое нашло. Я одной теб скажу…— прошептала она, наклоняясь ближе къ Софь Николаевн, какъ бы боясь, что она не услышитъ:— какая гадость бракъ. Медовый мсяцъ!.. за него-то я Алекся стала меньше любить. Вдь мы вс, невинныя двочки, какой и я была, мы вс не желаемъ этого, боимся этой грубой стороны нашего чувства. Вдь мы любимъ въ мужчинахъ ихъ душу, волю, мужество… Зачмъ же портить, зачмъ же ломать это чувство гадостью?.. Какъ мужчины не понимаютъ, что мы изъ-за этого ихъ меньше любимъ… Мы хотимъ быть только друзьями… А они… все это ложь одна, что бракъ нчто духовное. Они любятъ себя только, а не насъ… Знаешь ихъ доводы: ‘Если любишь, то согласишься’… Ну,— сказала она рзко и грустно въ одно время,— и я согласилась… Ахъ, какъ непріятно вспоминать объ этомъ… гадость, гадость…
Она встала, прошлась по комнат. Лицо ея горло, она была взволнована. Потомъ снова сла. Софья Николаевна была подавлена и молчала.
— Ну-съ, а потомъ…— одинъ ребенокъ, другой, третій… и такъ каждый годъ!… У меня было семь человкъ за девять лтъ замужества, двое умерло. Когда постели находятся въ одной комнат рядомъ,— прибавила она зло, какъ бы издваясь надъ собой,— трудно, чтобы этого не было. Ну и потому, у насъ бывалъ каждый годъ ребенокъ… А у тебя какъ… вы спите отдльно? — спросила она, быстро оглядывая подругу.
— Нтъ, вмст… какъ и у тебя,— сказала, почему-то конфузясь, Софья Николаевна.
— Ну да, у всхъ вмст, у кого только я ни была. Теперь мн все равно, но если бы я снова выходила замужъ, никогда бы этого не сдлала… Это животность какая-то, Соня…— сказала она страннымъ дрожащимъ голосомъ.— Вдь если любимъ, т. е. уважаемъ человка, то не хотимъ видть въ немъ животное. Только одни супруги не стыдятся другъ друга. Ну, да бросимъ это… Теб, быть можетъ, надола моя болтовня. Извини, я не знаю, съ чего это я разошлась…— сказала Екатерина Владиміровна, взглянувъ на подругу страннымъ, злымъ, обиженнымъ взглядомъ.
— Нтъ, пожалуйста, я очень рада, т. е. не рада… но какъ теб выразить… Меня это очень волнуетъ. Говори, говори! — сказала Соня.
— Я одно только хотла сказать, что если выйти замужъ и имть дтей, то нужно бросить всякія мечтанія о томъ, чтобы длать добро людямъ и проводить въ жизнь свои убжденія, какъ мы ршили въ гимназіи съ Врой. Нужно думать, какъ бы самой и дтямъ прожить поудобне. Будутъ дти, а съ ними расходы, и они все ростутъ. Приходится биться все время, чтобы какъ-нибудь прожить прилично. И не я одна… мужъ… бдный, онъ бьется, какъ рыба, чтобы что-нибудь получить лишнее. На себя онъ ничего не тратитъ. Онъ прекрасный семьянинъ. Его и узнать нельзя: гд блестящій танцоръ и офицеръ?.. Ты видла сегодня драку. Это бываетъ ежедневно. Всегда грязь, крикъ, шумъ, руготня съ прислугой, вчная борьба изъ-за копйки, отсутствіе покоя… И такъ и сегодня, и завтра, и всегда. Какіе тутъ идеалы… чтеніе… развитіе… Нтъ, я такъ думаю…— сказала она странно дрожащимъ голосомъ:— если удастся всхъ этихъ ребятъ поставить на ноги и сдлать изъ нихъ людей, такъ и того для насъ совершенно достаточно. Что можемъ сдлать мы, вдвоемъ съ мужемъ, слабые, небогатые люди… что можемъ сдлать мы особенно теперь, когда такъ трудно становится жить…
Она заплакала. Лицо ея сдлалось широкимъ, некрасивымъ, совсмъ обрюзглымъ. Руки и плечи дрожали. Такъ она проплакала съ минуту, потомъ встала, вышла, выпила воды и вернулась. Софья Николаевна чувствовала себя подавленной, разбитой. Она ничего не могла сказать, но хотла одного: не слышать этого больше, уйти, забыться.
— Я не потому плачу, что мн жаль себя. Я еще счастливе другихъ. Вс, ршительно вс замужнія недовольны своей жизнью и жалуются и бьются. А красота…— вдругъ сказала она, снова оживляясь при этомъ,— знаешь ли, какъ она портится отъ дтей? Посмотри-ка..— Она взяла альбомъ, вынула оттуда карточку и показала Софь Николаевн. Софья Николаевна посмотрла на карточку прелестной, двственной Кати, смотрла на теперешнюю Екатерину Владиміровну, сравнила ихъ и, чуть не заплакавъ отъ какого-то тягостнаго недоумнія и безконечной жалости, поскоре положила ее въ альбомъ обратно.
— Что, похожа? — улыбнулась жалкой и натянутой улыбкой Екатерина Владиміровна.— Я умерла для себя лично. Я уже не женщина. А чего это стоило… Эхъ, лучше не вспоминать!..— сказала она, махнувъ рукою.— Теперь мн все равно. Авось, хоть дтямъ будетъ лучше…
Об молчали и не смотрли другъ на друга. Каждая думала о себ, о своей жизни, и имъ было тяжко оставаться наедин другъ съ другомъ. Въ сосднюю комнату вошелъ деньщикъ и загремлъ посудой.
— Ты что это, накрываешь, Андрей? Рано кажется,— спросила Екатерина Владиміровна.— Я пойду на минутку по хозяйству,— обратилась она подруг, какъ бы извиняясь передъ ней, встала и вышла.
— Вотъ, вотъ она — семейная жизнь, семейное счастье,— опять подумала Софья Николаевна.— Какъ я рада, что это не со мной, какъ я рада!

XXXI.

Раздался звонокъ. Изъ столовой пробжалъ поспшно въ переднюю деньщикъ въ красной рубашк. Въ передней послышался звонъ шпоръ и мелкіе шаги. Кто-то раздвался. Мелькнуло офицерское пальто… ‘Мужъ’ — подумала Софья Николаевна. Въ гостиную вошелъ высокій съ темной бородою офицеръ и, увидавъ незнакомую даму, на минуту остановился въ нершимости, потомъ, вдругъ что-то вспомнивъ, пошелъ прямо къ Софь Николаевн.
— Мн жена говорила вчера о вашей встрч,— сказалъ онъ, пожимая руку Софьи Николаевны.— Она такъ была рада этому.
— Да, такая неожиданность и вмст такая радость. Вдь мы съ Катей такъ дружны были въ гимназіи!.. И главное, жили въ одномъ город и не знали этого…— сказала Софья Николаевна, осматривая бглымъ взглядомъ мужа своей Кати. Лицо его было довольно красиво и не лишено доброты. Но этотъ человкъ почему-то,— быть можетъ потому, что онъ былъ мужемъ Кати,— былъ ей какъ-то непріятенъ.
— Вашъ супругъ прокуроромъ?..
— Да, уже давно.
— А, и ты Алексй вернулся! — сказала Екатерина Владимировна, входя и улыбаясь мужу. На лиц ея не было замтно слдовъ слезъ и недавняго возбужденія. Она была такая же спокойная, довольная, какъ и раньше. Во взгляд, которымъ она окинула мужа, выражалось взаимное пониманіе и сознаніе общихъ интересовъ. ‘Это мужъ мой’ — говорилъ этотъ взглядъ.
— Это моя Соня, о которой я теб говорила вчера,— сказала она, обращаясь къ мужу и окидывая взглядомъ Софью Николаевну.
— Да, я очень радъ…— отвтилъ онъ.
— Между нами такая разница по наружности, а на дл мы однихъ лтъ!..— проговорила Екатерина Владиміровна и въ ея глазахъ промелькнуло что-то натянутое, непріятное…— Ну, какъ же на служб? — обратилась она къ мужу.
— Ничего особеннаго. Генералъ почему-то пріхалъ въ казармы, распушилъ Лопухина, а меня пощадилъ,— сказалъ онъ.
— Вотъ какъ! Что-жъ это ему вздумалось?.. Ну что-жъ ты узналъ о мст?
— Да какъ же, вакансія открывается, только врядъ ли меня назначатъ.
— Мы это говоримъ про службу. Можетъ быть, теб это не интересно?..— спросила Екатерина Владиміровна, обращаясь къ Софь Николаевн.— Дло въ томъ, что Алексй долженъ получить батарею, и насъ интересуетъ, куда онъ будетъ назначенъ. Да,— обратилась она къ мужу,— сегодня получила записку отъ Григорьевыхъ: просятъ тебя на винтъ.
— Ну ихъ, я не пойду! Надоло. У меня еще работы много осталось,
— Ты знаешь, вчера я узнала новость и совсмъ забыла теб передать: Темлевъ женится… знаешь на комъ?.. на Аверьяновой.
— Да?.. что-жъ, молодецъ… много беретъ, врно?
— Что ты!.. но вдь рожа какая у нея… Надо же имть хоть чуточку вкуса…— сказала Екатерина Владніировна. Въ сосднихъ комнатахъ раздался дтскій крикъ.— ‘Опять начали’ — замтила она, уходя.
Софья Николаевна и Тихоцкій — мужъ Кати,— когда она ушла, не находили, что говорить. Софь Николаевн было почему-то неловко и непріятно. Екатерина Владиміровна вошла снова.
— Ну, что тамъ? — спросилъ Тихоцкій.
— Да ничего… Боря наступилъ на палецъ Вас, и они опять подрались… Какое теперь повтріе стало на браки,— сказала она, улыбаясь и обращаясь къ мужу:— сколько уже переженилось: Шубинъ, Берскій, Герне… и все въ одинъ годъ!
— Да, я теб совсмъ забылъ передать: Бановцевъ… помнишь, что прізжалъ къ намъ въ Москву… такой представительный генералъ… товарищъ папаши…
— Ну? — оживилась Екатерина Владиміровна.
— Назначенъ помощникомъ командующаго войсками въ Вильн…
— Что ты? — воскликнула радостно Екатерина Владиміровна.— Какое счастье! Что-жъ ты…— она не докончила вопросъ и посмотрла на мужа.
— Ну, конечно, надо създить къ нему… Онъ такъ хорошо къ намъ относится… Можетъ быть, и удастся что-нибудь устроить…
— Позжай, позжай! — настаивала она радостно.— Нельзя упускать такого случая,— прибавила она, обращаясь къ Софь Николаевн.
Лицо ея оживилось. Разговоръ коснулся того, что ее особенно интересовало. Заговорили о служб, повышеніяхъ, кто получилъ какое мсто и что можно получить, если перевестись въ Вильно. Потомъ перешли на знакомыхъ, разсказывали сплетни, кто на комъ женился, кто иметъ любовника, у кого случились непріятности и почему. Всхъ разобрали по косточкамъ. Отъ сплетенъ разговоръ перешелъ къ хозяйству, дороговизн жизни, цнамъ квартиръ. И во всемъ этомъ, во всхъ разговорахъ сквозило одно желаніе и одинъ интересъ: какъ бы устроиться въ жизни повыгодне хотя бы насчетъ другихъ.
Софья Николаевна слушала все это, разговаривала, смотрла на Екатерину Владиміровну и удивлялась. Она не узнавала той Кати, которая часъ тому назадъ говорила съ ней совсмъ иначе и совсмъ о другомъ. Настоящая Катя была прежняя разжирвшая офицерская дама, жена ограниченнаго мужа и самка, ничмъ не интересующаяся, кром городскихъ новостей, службы мужа, кухни и дтей. И это было видно по тому непосредственному оживленію, которое было у Екатерины Владиміровны во время такихъ разговоровъ.
Они продолжали говорить. Теперь разговоръ перешелъ на то, какимъ образомъ удобне всего добиться высшихъ должностей. Екатерина Владиміровна разсказывала подруг, про одного ихъ знакомаго, который ухитрился, ничего не длая, получать 12 тысячъ, и восхищалась этимъ. Софья Николаевна слушала ее и понимала. Но другая часть ея самой ужасалась. Другая Софья Николаевна понимала, что теперешняя Екатерина Владиміровна и была настоящая Катя. А прежняя Катя мелькнула только на мигъ, подъ вліяніемъ необыкновенныхъ обстоятельствъ — встрчи съ лучшей подругой и воспоминаній о гимназической жизни — и что она больше не вернется. Софья Николаевна чувствовала, что эта Катя чужда ей и что она не только не будетъ дружить съ ней, но будетъ стараться избгать ее. И она понимала это не умомъ, но чувствомъ, невольно. И потому, не оставшись обдать, не смотря ни на какія просьбы, поскоре простилась и ухала. Она готова была заплакать отъ тягостнаго чувства, похожаго не то на грусть, не то на какое-то недоумніе.

XXXII.

Судьба Екатерины Владиміровны Тихоцкой, превратившейся въ 12 лтъ изъ прелестной двушки съ богатыми возможностями къ духовной разумной жизни, общавшей дать много счастья людямъ, съ которыми ей предстояло встртится въ жизни,— въ тупую самку, живущую ничтожными семейно-хозяйственными интересами и физическимъ воспитаніемъ дтей, судьба эта была самая обыденная, всегда повторяющаяся судьба тысячъ русскихъ женщинъ. И все это произошло очень просто.
Выйдя изъ гимназіи въ семью отца, она, какъ Вра и многія другія ея подруги, сразу попала въ блестящій провинціальный свтъ — свтъ танцевъ, костюмовъ, выздовъ, ухаживанья офицеровъ, пустоты ничего-недланія. Отецъ ея, подполковникъ Бекманъ, былъ обыкновенный пожилой человкъ, вся жизнь котораго въ молодости прошла въ весель, забавахъ и кутежахъ, а въ зрлые годы въ приличномъ, обезпеченномъ 2 1/2 тысячами рублей, военномъ ничего-недланіи. Съ наружной стороны это былъ веселый человкъ, хорошій семьянинъ и любящій отецъ, съ внутренней же — погибшій для духовной жизни, добрый и ограниченный тунеядецъ. Мать Кати была, какъ многія матери, доброе, срое и безсознательно живущее существо.
Въ эту жизнь и попала Катя, и этой жизнью ей предстояло прожить еще много лтъ. И выйти изъ этого міра было некуда, потому что въ томъ город и въ то время другого міра — не по форм, а по существу — не было. Катя же, попавъ въ этой міръ, не была возмущена имъ потому, что эту жизнь вели самые дорогіе для нея люди,— отецъ и мать и вс окружавшіе ее, потому, что сама она была такъ духовно-прекрасна, что считала и окружавшее ее прекраснымъ, а главное потому, что понять ужасъ этой жизни было слишкомъ трудно: для этого нужно было много думать и видть иную жизнь. И она поврила въ ея справедливость сердцемъ и стала жить, какъ вс.
Когда же она такъ прожила нсколько лтъ, случилось то, что и должно было случиться. Природный умъ, не получая развитія, сталъ гибнуть и началъ интересоваться тмъ, на что наталкивала жизнь, онъ сталъ не свтомъ, озаряющимъ жизнь и указывающимъ ея смыслъ, а оправданіемъ уже существующей жизни и смысломъ жизни практической. Прекрасныя возможности къ духовной жизни такъ и остались только возможностями, потому что имъ не на чемъ было осуществиться. Нравственныя качества, при дурномъ направленіи жизни, стали безнравственными, выродились во вншнія формы религіи и стали направляться къ тому, что было дурно, и отворачиваться отъ того, что хорошо,— поддерживать существующую жизнь и бояться иной, лучшей жизни.
И не нашлось ни одного человка, который указалъ бы ей на ужасъ ея положенія и вывелъ ее изъ него. Напротивъ, тотъ веселый, вншне-прекрасный и внутренно-убогій міръ, который ее окружалъ — міръ офицеровъ, бальной молодежи въ аксельбантахъ, мундирахъ и при шпорахъ, этотъ міръ только и говорилъ съ ней о пошлостяхъ, о любви, о значеніи цвтовъ и преимуществ одного танца передъ другимъ. То же говорили и т, которыми она увлекалась и которымъ потому наиболе врила. Для нихъ она была только хорошенькая двочка, съ которою можно пріятно провести время и поухаживать. И эти-то пустые и блестящіе тунеядцы окончательно погубили ее.
Когда же, черезъ три года такой жизни, въ нее влюбился красивый молодой штабсъ-капитанъ Тихоцкій, которымъ она сама сильно увлеклась, и когда онъ сдлалъ ей предложеніе, Катя уже такъ была принижена этой жизнью, что Тихоцкій казался ей самымъ лучшимъ, совершенно подходящимъ къ ея мечтамъ мужчиной. Жизнь двическая не сулила ей ничего новаго, жизнь супружеская была жизнью съ тмъ, кого она полюбила, т. е. съ самымъ лучшимъ на свт мужчиною. Отецъ и мать совтовали ей выйти. И она вышла.
Съ тхъ поръ и началась та жизнь, которая привела ее къ теперешней Екатерин Владиміровн. Небогатая, иногда и прямо бдная офицерская жизнь съ запятіями хозяйствомъ, кухней, дтьми вызвала превращеніе поэтической, тонко-духовной Кати въ умственно отупвшую и хозяйстенно-домовитую женшину. Дти же погубили ея красоту.
Такъ она и жила теперь, какъ почти вс живутъ, и хотя тяготилась этой жизнью, но врила, какъ многіе вруютъ, что если жизнь ненормальна и несчастлива, то только потому, что не хватаетъ еще ста рублей въ мсяцъ. Прежняя Катя погибла, и прелестный цвтокъ оказался пустоцвтомъ. Никто не зналъ объ этой смерти. Только одна Софья Николаевна не разумомъ, а чувствомъ понимала это, потому что здсь было безобразіе, а тамъ прелесть. И потому-то она, узжая отъ Екатерины Владиміровны, готова была заплакать о томъ, что прежняя Катя умерла.

XXXIII.

Въ этотъ годъ снгъ выпалъ довольно рано и сейчасъ же закрпился морозомъ. Настала чудесная зима: морозная, снжная, ясная. И опять, какъ и всегда зимой, началось веселье: вечера, танцы, театръ. Софья Николаевна чувствовала себя такъ хорошо, какъ никогда. Съ того времени, когда она увидла Вру и Катеньку и узнала несчастіе ихъ жизни, она поняла, что, выйдя замужъ за состоятельнаго человка и отказавшись имть дтей, а потому сохранивши красоту, она избрала себ лучшую участь. Она была молода,— ей было 29 лтъ,— свжа и прекрасна и испытывала то желаніе пожить, которое бываетъ часто у женщинъ, стоящихъ на порог тхъ лтъ, переходъ черезъ которыя такъ страшенъ и которыя называются ‘тридцатыми’. Она чувствовала потребность пользоваться своей красотой, потребность въ чемъ-нибудь сильномъ, яркомъ — потребность отдаться, любить и быть любимой.
Въ январ шла очередная сессія. Слушалось интересное дло о томъ, какъ жена убила любовницу мужа. Но не въ этомъ былъ главный интересъ, а въ томъ, что подсудимую взялся защищать извстный столичный адвокатъ Паливинъ, который случайно жилъ въ это время въ N, у своего дяди и заинтересовался этимъ дломъ. Софья Николаевна, какъ и многія дамы, ходила въ судъ, слушала рчи прокурора и адвоката, восхищалась, какъ вс, адвокатомъ и, какъ очень немногія, познакомилась съ нимъ. Они проговорили другъ съ другомъ около часу, и разговоръ, начавшись съ процесса, перешелъ потомъ на другіе, боле интересные предметы. Софья Николаевна знала, что она слегка кокетничаетъ съ нимъ, но не сдерживалась, а, наоборотъ, отдавалась этому чувству. Она хотла заинтересовать этого человка, нравиться ему. Было ли это простое кокетство женщины или желаніе чего-то большаго, надежда на то, чего мы въ тайн хотимъ и въ чемъ не признаемся даже себ — она сама не знала. Ей это было пріятно и она длала это. Паливинъ оказался очень интереснымъ собесдникомъ, и Софья Николаевна давно не говорила ни съ кмъ съ такимъ удовольствіемъ. Она приглашала его бывать у нихъ, и Паливинъ сказалъ, что завтра будетъ у нихъ съ визитомъ и надется бывать не разъ, если дла позволятъ ему остаться въ город.
— Боже мой,— сказала Софья Николаевна, закутываясь въ шубу, которую подалъ ей швейцаръ.— Неужели вы не господинъ своихъ длъ?
— Да, но…— отвтилъ онъ.
— Никакихъ ‘но’! Если вы не хотите,— ваша воля… Если же вы пожелаете бывать у насъ, то вы сдлаете такъ, что это будетъ. Прощайте… нтъ, до свиданія!.. Надюсь скоро васъ видть,— сказала она, блестя своими чудными глазами и улыбаясь ему такъ, что эта улыбка значила и многое, и ничего въ одно и то же время.
Паливинъ поклонился.
— Сдавайтесь и не перечьте никогда женщин!..— прибавилъ шутя Николай Александровичъ и, пожавъ ему руку, вышелъ за женой.

XXXIV.

Паливинъ скоро пріхалъ къ Пушкаревымъ съ визитомъ и сталъ часто бывать у нихъ. Николай Александровичъ былъ этому очень радъ. Не говоря уже о томъ, что ему льстили посщенія извстнаго адвоката, онъ не находилъ въ этомъ ничего дурного, во-первыхъ, потому, что не допускалъ, чтобы Софья Николаевна могла позволить себ что-нибудь ‘предосудительное’, во-вторыхъ, свтъ не видлъ ничего дурного въ ухаживаніи за замужней женщиной, и, наконецъ, онъ самъ не замчалъ этого ухаживанія, и ему казалось, что Паливинъ сколько для Софьи Николаевны, столько и для него и, пожалуй, даже больше для него бываетъ у нихъ.
Хотя Николай Александровичъ самъ не такъ давно имлъ любовницу, но онъ, какъ вс мужья, считалъ, что его жена не можетъ измнить ему… Онъ зналъ, разумется, многихъ замужнихъ женщинъ, измнявшихъ мужьямъ, даже изъ ихъ теперешнихъ знакомыхъ,— Картазову, Шторхъ. Но это было совсмъ иное. То была Картазова, жена пожилого полковника, полная, молодящаяся дама. То была Шторхъ, жена глупаго члена. Но вдь Софья Николаевна совсмъ иное: вдь она жена его, Николая Александровича!.. И Картазовой, и Шторхъ можно измнять мужьямъ, но для нея, Софьи Николаевны, это немыслимо, не допустимо.
Паливинъ сначала и не думалъ о возможности какихъ-либо близкихъ отношеній съ Софьей Николаевной. Но почему же не поухаживать за женщиной, если она хороша и позволяетъ за собой ухаживать? И онъ сталъ ухаживать за ней, какъ это онъ длалъ со всякой хорошенькой женщиной, не позволяя себ ничего лишняго и вмст съ тмъ доставляя себ удовольствіе. Прошелъ мсяцъ, а онъ не только не ухалъ, но и не зналъ, когда удетъ. Онъ совсмъ не думалъ объ этомъ. Онъ думалъ только о томъ, чтобы добиться отъ Софьи Николаевны того, о чемъ онъ теперь мечталъ и что составляло для него невозможное, но желаемое счастье. Незамтно для себя онъ влюбился въ Софью Николаевну и понялъ это лишь тогда, когда ему нужно было узжать по неотложнымъ дламъ въ столицу, и когда онъ не похалъ. Онъ сопровождалъ ее всюду, на вечера, на катокъ и все время сидлъ около нея, не обращая вниманія на то, что могутъ подумать. Сначала онъ думалъ, что достаточно ему будетъ объясниться въ любви Софь Николаевн, и все опредлится. Если она любитъ его, тогда счастье. Если нтъ, онъ удетъ. Но когда онъ объяснился, онъ не только ничего не разъяснилъ, но все такъ спуталъ, что теперь уже ршительно ничего не могъ понять. Сегодня она мила, улыбается ему, кокетничаетъ и все время говоритъ съ нимъ, и онъ увренъ, что она его любитъ. Но завтра она съ нимъ холодна, улыбается другому, а на него — никакого вниманія, какъ будто вчера ничего не было. Какъ это понять? И онъ, какъ въ стяхъ, все боле и боле путался въ этихъ противорчіяхъ и все боле влюблялся. Вс знали, что онъ влюбленъ, знали даже то, чего не было. Не зналъ одинъ только Николай Александровичъ.
Софья Николаевна не была влюблена въ Паливина, но онъ ей нравился. Его ухаживаніе льстило ей и было пріятно. Она знала, чего добивается Паливинъ, и колебалась — исполнить или не исполнить то, чего они оба желали. Тайный голосъ говорилъ ей: ‘живи пока можно. Смотри, какъ скоро уходятъ годы. Бери отъ жизни все, что можешь взять. А остальное пустяки. Не думай’. И подъ шопотъ этого голоса она незамтно для себя ршила, что это будетъ. Она знала, что Николай Александровичъ никогда объ этомъ не узнаетъ, и желаніе любить, отдаться и быть любимой опять охватило ее. Какъ гимнастъ съ трудомъ одолваетъ первое препятствіе и легко прыгаетъ черезъ второе, такъ и Софья Николаевна, отдавшись разъ одному любовнику, легка могла отдаться другому. Но, какъ женщина, она не могла сразу согласиться на это и мучила Паливина, обращая въ шутку его слова о любви и говоря ему о прелести дружбы, зная, что эти слова ложь.
Всякій разъ, когда Паливинъ говорилъ ей о своей любви, она говорила, что не вритъ въ нее. А чудесные глаза ея говорили иное и сулили ему счастье. И Паливинъ еще боле мучился этимъ разладомъ между словами и выраженіемъ глазъ и еще боле путался и не зналъ, что длать.

XXXV.

Была свтлая, лунная и морозная ночь. На неизмримомъ сро-синемъ неб высыпали частымъ, серебристымъ бисеромъ звзды и тихо трепетали и щурились, какъ ангельскіе глазки. Снгъ хрустлъ и переливался, какъ сахаръ, милліонами серебряныхъ брызговъ. Въ воздух чувствовалась какая-то особенная упругость. Везд былъ яркій, не меланхоличный, какъ лтомъ, но величественный, точно кованное серебро, блый свтъ. И въ эту ночь Софья Николаевна хала на извозчик изъ гостиницы, гд сбылось, наконецъ, столь сильное желаніе Паливина, что такъ мучило его, и исполненіе чего казалось ему невыразимымъ счастьемъ.
Софья Николаевна куталась въ ротонду. Испытывая смшанное чувство гадливости и вмст съ тмъ легкости физической и чувство непонятной радости, она смотрла на звзды млечнаго пути, на небо, на окружавшіе улицу дома, облитые луннымъ свтомъ. Все было торжественно, спокойно и величаво. И это величіе природы являлось нмымъ контрастомъ людямъ, въ эту ночь, какъ и всегда отдававшимся своимъ бднымъ желаніямъ и ничтожнымъ, ограниченнымъ средствамъ для ихъ удовлетворенія.
‘Какъ тихо, свято и величаво’ — думала Софья Николаевна. ‘И какъ странно въ эту чудную ночь то, что случилось. И какъ удивительно то, что оно вообще было. Думала ли я когда-нибудь, что это случится со мной?… Какъ мало намъ извстна наша будущая жизнь и какъ часто бываетъ то и тогда, что совсмъ не предполагаешь. Да, никто не знаетъ себя, своихъ желаній, поступковъ,— да, никто’!..
Она посмотрла на свтлое, звздистое небо и вспомнила, какъ она въ дтств любила смотрть на него. И сейчасъ же она почувствовала себя на мгновеніе перенесенной въ дтство.
‘Въ такую же точно ночь я узжала изъ клуба, гд по знакомилась съ Сережей,— подумала она. Но какъ далеко и какъ отлично все это кажется отъ теперешняго’. Она задумалась. ‘Да, вотъ въ дтств… разв я знала, что со мной будетъ, что я выйду замужъ за Nicolas, полюблю Анцева и случится то, что случилось теперь. Какимъ бы дурнымъ и считала это въ дтств’,— сказала она себ и улыбнулась этой разниц взглядовъ.— ‘А теперь ничего, даже пріятно, только жалко чего-то. Да, какъ все скоро мняется’.
Втеръ пахнулъ на нее. Она покрпче укуталась въ ротонду и почувствовала ощущеніе бодрости, теплоты, счастья.— ‘Хорошо’ — подумала она. ‘Какъ пріятна жизнь, и какъ я счастлива’. Она задумалась — ‘Понятно, счастлива’ — сказала она себ и вспомнила Паливина, то, какъ онъ цловалъ ей руки и благодарилъ за дарованное счастье.
Извозчикъ выхалъ на большую площадь передъ соборомъ, ослпительно блвшимъ теперь отъ луннаго свта. Отъ домовъ падали черныя тни. Было ужасно тихо. Только иногда барабанили трещотки ночнызъ сторожей.
‘Какъ странно, что Николай считаетъ, будто я ему врна. Что онъ теперь длаетъ? Читаетъ и не подозрваетъ ничего. Какъ онъ, какъ мужья глупы въ этомъ отношеніи!.. Вс знаютъ, а онъ ничего не знаетъ. Вс знаютъ… Ну, такъ что-жъ? Вс то же длаютъ. И прежде, и здсь, Картазова, Шторхъ, Лиза… вс, вс… не я одна. Такъ свтъ построенъ… Какъ я его долго мучила,— подумала она про Поливина.— Бдный!.. За то теперь онъ счастливъ. Что онъ обо мн думаетъ?.. Впрочемъ, все равно’.
Она покрпче закуталась. Сани скрипли. И все мигали звздочки-глазки, и все стлался по земл крпкій воздухъ, и все ходилъ серебрянымъ туманомъ лунный свтъ, и все попрежнему, въ контрастъ человческому горю и счастью, природа была величава и нма, точно смялась надъ ними.

XXXVI.

Прокуроръ Николай Александровичъ прослужилъ девять лтъ и былъ переведенъ въ столицу товарищемъ прокурора палаты.
Въ столиц, вслдствіе дороговизны жизни, пришлось нсколько сократить расходы, но, хотя они были уменьшены, денегъ въ общемъ выходило не только не меньше прежняго, но даже больше, такъ что въ годъ легко проживалось семь тысячъ. Этотъ годъ въ столиц былъ особенно тяжелъ для Пушкаревыхъ въ денежномъ отношеніи. Фабрика, однимъ изъ пайщиковъ которой былъ Николай Александровичъ, должна была остановиться вслдствіе рабочихъ безпорядковъ. Рабочіе жаловались на чрезмрный трудъ и малую плату и хотли стачкой добиться ея повышенія. И хотя они были усмирены посланной ротой солдатъ, разсажены по тюрьмамъ и поставлены въ еще худшее положеніе, чмъ раньше, все же эта остановка работъ отняла у Николая Александровича нсколько тысячъ, такъ что денегъ на столичную жизнь не хватало. Но жить, не имя семи тысячъ въ годъ, такъ, какъ они привыкли и какъ требовало положеніе Николая Александровича, здсь, въ столиц, вслдствіе дороговизны было нельзя. Нужно было сдлать долги. Николай Александровичъ, какъ это ему ни было непріятно, сдлалъ ихъ.
Софь Николаевн было 34 года. Это было опасное время, на рубеж старости, когда одинъ годъ могъ сдлать ее неузнаваемой. Она была все еще хороша, но появилась чуть замтная блеклость кожи, образовались складочки около губъ — вс эти враги женщины, которые незамтны при появленіи, но, что ни день, длаются грозне. Но все это было ничтожно и еще не пугало, нужно было только слегка попудрить лицо и умыться туалетной водой — и все проходило. Она пользовалась въ своемъ судейскомъ кругу репутаціей belle femme и нравилась многимъ, и многіе за нею ухаживали.
Пушкаревы наняли квартиру на Литейномъ, уставили ее старинными вещами, которыя такъ легко купить въ Петербург, и зажили милымъ семейнымъ кругомъ. У нихъ не бывало такъ много народу, какъ въ провинціи,— жить такъ широко здсь было нельзя — но только свои судейскіе, избранное общество. И интересы были тоже свои, судейскіе. Говорили преимущественно о томъ, кто назначенъ на мсто того-то, что сказалъ министръ при открытіи новаго суда, кто будетъ защищать Иванову, кто обвинять. Николая Александровича очень любили въ палат, какъ хорошаго товарища, и къ Пушкаревымъ охотно приходили поиграть въ винтъ и поболтать. Дамы разговаривали съ дамами о своихъ дамскихъ длахъ, мужчины усаживались за зеленый столъ и щелкали картами. Пріятно было чувствовать себя въ уютной квартир, за интересной игрой, съ тонко-воспитанными людьми въ блыхъ манжетахъ и чистомъ бль, между тмъ, какъ на двор — петербургская слякоть и непогода. Потомъ ужинали и уходили, и все это было удобно, пріятно и хорошо.
Были развлеченія и боле общаго характера, такія, какими можно пользоваться только въ столиц: напр., поздки въ Михайловскій или къ Неметти смотрть прізжую знаменитость. Это, т. е. знаменитость, въ чудномъ театр, при огромномъ оркестр и съ прекраснымъ ансамблемъ, нельзя было видть въ провинціи, и потому надо было пользоваться этимъ здсь. А итальянская опера, а литературные вечера, а передвижныя выставки…
А дома — швейцаръ, покрытая ковромъ лстница, утромъ свжія газеты, вс удобства столичной жизни. И Пушкаревы наслаждались, исчерпывая это удовольствіе вполн. Весной здили кататься на острова, смотрли заходъ солнца со Стрлки или отправлялись въ Павловскъ послушать музыку. Лтомъ жили въ Лсномъ и пользовались удобствами настоящей хорошей дачи.
Но не смотря на все это, времени, свободнаго времени, когда нечего было длать, оставалось много, и Софья Николаевна употребила его на воспитаніе дочери. Лил было въ это время 12 лтъ. Она была миловидная двочка, очень напоминавшая Софью Николаевну въ дтств. Она училась въ Екатерининской гимназіи вмст съ дочерью генерала З. и княжной Каразиной. Софья Николаевна любила ее и смотрла за ней. Она часто брала ее кататься на Невскій и интересовалась ея ученіемъ. Но теперь она ршила обратить на дочь особенное вниманіе. Лиля была въ томъ возраст, когда правильное воспитаніе, по мннію Софьи Николаевны, было ей въ особенности нужно. И все время, когда они жили въ столиц, было посвящено тому, чтобы незамтно, день за днемъ, вложить въ нее правильные взгляды и сдлать изъ нея барышню, хорошо воспитанную и вполн свтскую.
Воспитаніе всякой двочки хорошаго круга, по мннію Софьи Николаевны, требовало трехъ вещей: первое состояло въ томъ, чтобы двочка не знала и не могла никакъ узнать т тайны природы, которыя вс родители скрываютъ отъ дтей и которыя дти окольнымъ путемъ узнаютъ отъ подругъ или кухарокъ. Хотя Софья Николаевна не могла отвтить на вопросъ, что же дурного въ знаніи того, что есть, она, какъ и многіе люди, чмъ мене понимала смыслъ чего нибудь, тмъ боле была уврена въ томъ, что это надо длать. Софья Николаевна помнила, какъ ее научили этому нкоторыя подруги въ гимназіи съ таинственными улыбками и двусмысленными словами, помнила ощущеніе гадливости, наполнившее ея душу, когда она узнала такое страшное про папу и маму, и когда разрушились ея мечты объ аистахъ, приносящихъ дтей. Софья Николаевна не хотла быть старшей подругой своей дочери и дать ей знаніе тогда, когда это было нужно по ея лтамъ и въ такой форм, чтобы это знаніе не оскорбило дочь и чтобы Лиля смотрла на это, какъ на самую обыкновенную вещь, которой нечего стыдиться и которую нужно принимать такъ, какъ она есть… Она не хотла этого и вмст не хотла, чтобы дочь узнала это отъ кухарокъ, какъ нчто сальное и грязное. И потому она стала стремиться, чтобы Лиля ничего не знала. Софья Николаевна считала, что нужно выйти замужъ, и что замужество всему научитъ.
Изъ этого главнаго требованія вытекали два другихъ: чтобы избгнуть знанія пошлости, нужно вращаться въ обществ приличныхъ и благовоспитанныхъ дтей, которыя сами ничего не знали и не могли ничему научить, однимъ словомъ — въ обществ дтей, принадлежащихъ къ ихъ кругу. И, наконецъ, третье требованіе, котораго Софья Николаевна сама хорошо не сознавала, но которое, незамтно для себя старалась привить дочери, состояло въ томъ чтобы смотрть на мальчиковъ, какъ на какія-то особыя, совершенно чуждыя имъ, двочкамъ, существа. Они не были т же люди, какъ Катя и Люба, они были другіе, совсмъ другіе. Ихъ нужно было стыдиться, и то, что было прилично по отношенію къ двочкамъ, по отношенію къ нимъ было совсмъ не прилично. Они должны были быть кавалерами и ухаживать за барышнями, но на нихъ нельзя было смотрть такъ, какъ на подругъ.
И вндряя въ дочь незамтно и постепенно эти взгляды и уча, главное, тому, что самое важное на свт ея, Лилино, счастье — это говорилось прямо какъ истина, непосредственно данная, которую нечего доказывать и которой руководствовались вс люди — Софья Николаевна думала, что она желаетъ дочери добра, что она ее правильно учитъ, и что изъ этого смени выростутъ добрые плоды, которые составятъ счастье дочери и сдлаютъ ея жизнь истинно человческой, и она никогда не сомнвалась, что это такъ. И въ томъ не сомнвалась не только она, но и милліоны людей…

XXXVII.

Въ столиц Николай Александровичъ прослужилъ не долго: всего два года, и былъ назначенъ предсдателемъ окружнаго суда въ одну изъ центральныхъ русскихъ губерній. Это было мсто въ служебномъ отношеніи предльное для него. Онъ зналъ это и прочно устроился въ новомъ город. Нанялъ хорошую квартиру, обзавелся новыми знакомыми и сталъ жить, чтобы съ удовольствіемъ прожить остатокъ жизни такъ, какъ жилъ всегда, спокойно, пріятно и прилично и, не ожидая уже чиновъ, ждалъ лишь ордена къ новому году.
Для Софьи Николаевны въ это время по форм многое перемнилось,— исчезли прежніе интересы, появились новые… Но по существу было то же: спокойная, обезпеченная жизнь для себя. Да и какъ быть иному, когда иного и не нужно, когда прекрасно и такъ, какъ они жили. И она жила такъ. Меньше, правда, было развлеченій, больше свободнаго времени и скуки. Не все это было старое, налаженное, въ опредленныхъ рамкахъ, выработанныхъ издавна… За тмъ, за другимъ, за третьимъ, за дой, гуляніемъ, посщеніемъ гостей и не замчалось, какъ проходило время и приходила пора ложиться спать. Чего-жъ больше — какъ хорошо! Если бы такъ можно было прожить и завтра. Скучно — можно почитать или лучше пригласить знакомыхъ на партію въ винтъ — Софья Николаевна пристрастилась къ этой игр и довольно тонко играла. И такъ проходили и уходили мсяцы и годы, и уходила жизнь… Прожито много, въ будущемъ длинной лентой тянулась та же дорога жизни и конца ей не видать. А идти по этой дорог было такъ спокойно — ни буря, ни втеръ не вздымаютъ непріятной пыли.. Только нужно не раздумывать много, не сомнваться въ томъ, то ли взято направленіе, и неся свою кладь, не помогать нести ее другому. Что изъ того, что садилось солнце — солнце жизни, и меньше стало свту и легли темныя тни, и что скоро оно совсмъ скроется навки… Нужно не думать объ этомъ: думать тяжело и безполезно, а такъ, какъ и вс, мало-по-малу подвигаться, куда ведетъ дорога, все дальше, дальше и дальше…

XXXVIII.

Съ вншней стороны было хорошо, но внутренняя жизнь была ужасна. То, что для Софьи Николаевны было главнымъ условіемъ счастья, что одно давало смыслъ и значеніе жизни и утрата чего казалась невозможной, была красота, и красота эта теперь пропадала
Когда и какъ случилось это паденіе, когда пришелъ этотъ грозный моментъ, Софья Николаевна сама не знала, потому, что такого страшнаго момента вообще не было. Она всегда была хороша: и сегодня, и завтра, и годъ, и два. И не смотря на это, красота пропадала. Время такъ было велико, а паденіе такъ незамтно… Но въ томъ-то и заключался ужасъ, что неизвстно когда это началось и какъ оно шло, а между тмъ разрушилось все. Точно въ ней поселился какой-то невидимый врагъ, который неустанно длалъ свое дло и незамтно убивалъ. Когда она была прокуроршей, она была все время красива. Но въ послдніе годы появились признаки паденія: вялость кожи, морщинки и опухлость глазъ. Все это было, однако, такъ ничтожно, что Софья Николаевна не обращала на это никакого вниманія. Такъ и въ столиц: та же прелесть, глаза хороши и фигура, но кожа еще больше поблекла и еще больше выбжало морщинокъ, и талія слегка пополнла. Но въ общемъ все это только слегка и совсмъ не пугало. Страшно было бы, если бы сразу. Но все шло, шло изо дня въ день, растягивалось, длалось привычнымъ, и страхъ проходилъ и наступало примиреніе съ едва замтнымъ измненіемъ. И то же тогда, когда Николай Александровичъ получилъ предсдательство. Въ первый годъ она все еще была красива. Но внутренній врагъ, сидвшій въ ней, продолжалъ работу, и все боле выступали морщины, и талія полнла, а волосы на вискахъ стали не то, что-бъ сдые, а какіе-то срые. Прошелъ годъ и другой, и третій, и все шла таинственная работа, и очевидне были ея результаты: красота подтачивалась. Красота была, правильность линій въ лиц оставалась нетронутой. Но она все полнла, у нея сталъ выступать другой подбородокъ, волосы кое-гд сдли, кожа совсмъ поблекла, глаза стали угасать и уже не сіяли. Красота еще была, и ея не было уже въ одно и то же время, и это-то было ужасно. Точно два знака — плюсъ и минусъ — вели въ ней борьбу. Плюсъ оставался, но минусъ длался больше и плюсъ пропадалъ. Лицо хорошо, но нтъ свжести, молодости, которая выливалась во асякомъ движеніи, въ улыбк, въ смх, въ блеск глазъ. Нтъ больше внутреннихъ силъ и нтъ внутренняго жара, а то, что оставалось безъ него, казалось совсмъ инымъ. И такъ шло время и чмъ дальше, тмъ равномрно все хуже и хуже…
‘Красота пропадала!’ Это легко сказать, а какъ много это значитъ. Лицо было прекрасное, молодое, полное нги и огня, точно народившееся солнце. Глаза красивы, темны и смются, и очаровываютъ всхъ. Зубы блы и улыбка играетъ, и дивно бломраморное тло, и прелестны полныя руки. И хочется все смотрть и смотрть на эту прелесть и оторваться нельзя и ее впиваешь въ себя, и нельзя упиться, и теряешь разумъ и боготворишь тло — пасть бы на колни и цловать ее и только смотрть!.. А потомъ — красота пропадаетъ, и все это проходитъ и прелести нтъ. Проходитъ,— какъ это глубоко ужасно! Проходитъ — теряютъ блескъ глаза и тускнютъ и не очаровываютъ никого. Нтъ въ нихъ огня, жизни, нтъ счастья, и въ душ не родится имъ отклика. Проходитъ — блые зубы крошатся и выпадаютъ, и гніютъ… Прежде была яркая прелесть, а теперь — что? Нжная кожа не ласкаетъ взора, набгаютъ и рябятъ ее морщины и теперь отвернешься отъ того, что боготворилось недавно. Проходитъ — фигура полнетъ, теряетъ стройность, и безобразіе готово. Таліи нтъ, грудь обвисаетъ, плечи не манятъ ничьего взора, черты лица дурнютъ. Красота проходитъ — и умираетъ женщина, умираеть ея женская прелесть и сила. И прожить такъ нужно не одинъ годъ, а десять, двадцать… некрасивой, состарившейся, безъ поклонниковъ, безъ любви, безъ счастья…— ужасно!

XXXIX.

Софья Николаевна всегда, во всю свою жизнь, врила, что то, что случается съ другими, не можетъ случиться съ ней. Она видла, какъ многія женщины были хороши, какъ он дурнли потомъ изъ году въ годъ и становились стары. Она видла, какъ Катя изъ прелестной двочки въ двнадцать лтъ превратилась въ толстую некрасивую самку, и она плакала надъ этой гибелью. Она знала, что это естественно и что красота не можетъ быть вчной, она даже не жалла тхъ женщинъ, съ которыми это случалось. Для другихъ, для женщинъ всего міра, даже для Кати, какъ это ни было непріятно, все это было естественно и возможно. Но для нея, Софьи Николаевны Пушкаревой, съ ея умомъ и душой, съ ея мыслями, чувствами и желаніями — для нея это было совсмъ другое. Другія женщины были вообще другія, постороннія, существующія только по отношенію къ ней, вообще люди. Но она вдь была совсмъ отличное отъ всхъ людей существо, она была ‘я’ съ ‘моими’ радостями, ‘моимъ’ горемъ, и ясно, что то, что примнимо къ нимъ, постороннимъ, совсмъ не можетъ относиться къ ней. Иначе — къ чему отреченіе отъ дтей, къ чему было выходить замужъ, не любя, за состоятельнаго Николая Александровича, къ чему вызжать на балы, увлекать мужчинъ и длать все то, что она длала въ жизни?.. Разсужденіе ея было самое простое.
Она видла, какъ Катя и другія женщины дурнли, и, должна была, казалось, сказать себ: красота Кати пропала и красота другихъ женщинъ тоже пропадаетъ, пропадетъ и моя красота. А если такъ, если красота исчезнетъ въ конц концовъ, то нельзя такъ жить, какъ я живу, нельзя выше всего ставить ее и приносить ей жертвы, а надо искать чего-нибудь другого, высшаго, безсмертнаго, и ему служить. Но она говорила какъ разъ наоборотъ: Катя подурнла и другія женщинъ дурнютъ. Какъ это ужасно. Значитъ мн нужно стараться, чтобъ у меня всегда была красота, и для этого нужно не думать, что она можетъ пропасть, а врить, что она всегда остается, и тогда будетъ все спокойно, и можно будетъ жить такъ, какъ я всегда жила. Такъ она думала и такъ она врила и жила, а вотъ теперь оказалось иное. Вся жизнь прошла такъ, а въ конц жизни явилось уничтоженіе того, чмъ держалась жизнь. Такъ какъ же отъ этого не страдать?

XL.

Но не одно то было ужасно, что пропадала красота. Съ этимъ, какъ оно ни непріятно, еще можно было помириться. Гораздо хуже было то, что съ красотою проходило время любви, не той любви, скучной и срой, которая по евангельски служитъ другому и утшаетъ страждующихъ, а той, которая даетъ прелесть и очарованіе жизни, любви сладко-жгучей, съ таинственными свиданіями, со страстными объятіями, со всею прелестью взаимнаго обладанія, совсмъ тмъ упоительнымъ, плотски-прекраснымъ, что несетъ съ собою физическая любовь. И это время влюбленности и ухаживанія мужчинъ проходило, потому что любовь была не что иное, какъ очарованіе лицомъ и боготвореніе тла. И когда исчезла красота, безвозвратно исчезла и нга любви, и теперь не осталось ничего, никакого очарованія…
По опыту всей своей жизни, всхъ своихъ прожитыхъ лтъ, Софья Николаевна знала, какъ много значитъ въ жизни любовь мужчинъ и ухаживаніе кавалеровъ и какія это доставляетъ наслажденія. Она узнала всю ея волнующую прелесть еще въ юности — вс эти флирты, эти мало-значительные, но интересные разговоры, этотъ потокъ улыбокъ, пожатіе рукъ, кокетство глазъ и сладко-таинственные намеки. Лучшее время жизни было время любви: свиданія съ Анцевымъ, ночныя посщенія извстнаго адвоката. И дальше то же. Одно только скрашивало время, одно только давало смыслъ и прелесть, одно только занимало такъ много незанятыхъ дней, одно только волновало, заставляло биться сердце и работать умъ и среди мертвеннаго однообразія жизни истинно жить, одно,— любовь! Все заключалось въ мужчинахъ, кавалерахъ. Кавалеры, кавалеры везд. На вечерахъ, на балахъ въ клуб, въ театр, въ тсномъ семейномъ кругу — везд они,— веселые, милые, ухаживающіе со сладкими комплиментами, съ блестящими глазами, съ изящными поклонами, съ неоскудвающимъ запасомъ любезныхъ рчей. У другихъ часто никого нтъ, другія страдаютъ, а она окружена, у нея толпа, она веселится. Она не знала, чмъ безъ любви, безъ мужчинъ она наполнила бы рядъ утомительныхъ скучныхъ дней своего существованія. Она привыкла любовь ставить выше всего въ жизни. Она жила его — жила!.. А теперь — что же теперь?..

XLI.

Какъ пропадала ея красота и разрушалось ея дивное тло, какъ изъ интересной женщины она, какъ и вс другія, стала обращаться въ пожилую, когда-то прелестную, а теперь некрасивую даму, какъ произошелъ весь этотъ страшный процессъ разрушенія — это видли вс. То же, что она испытывала при этомъ, какъ страдала, мучилась и боролась, это знала только она одна. Изо дня въ день, изъ мсяца въ мсяца, шли срые скучные годы и во все это время она томилась не яркимъ, но тупымъ, растянутымъ, холоднымъ отчаяніемъ предъ ужасомъ наступающей женской смерти.
Она не сдавалась въ начал, но, замтивъ грозные признаки паденія, увеличивающуюся блеклость кожи и порчу чудеснаго бюста, она тмъ тщательне стала скрывать все это и бороться всми женскими средствами, косметиками, водами, пудрою, ваннами, красивыми платьями, всмъ тмъ, что могли выдумать люди и гигіена, противъ медленно неумолимаго врага. Бороться — къ чему? Она была безполезна, эта борьба, постепенно приходилось складывать оружіе и сдаваться. Что сдлать противъ времени, когда фатально врно разрушеніе тла, идущее шагъ за шагомъ, не покоряясь ничему, разрушеніе холодное, врное, неумолимое? Его, какъ быстрый потокъ, можно остановить на мигъ, съ тмъ, чтобы его прорвало еще больше. Доктора? что они могутъ сдлать противъ неумолимаго теченія времени. Каждый зналъ, что лкарства безсильны, прописывалъ безвредныя вещи и узжалъ, получивъ деньги, и въ результат ничего — никакого улучшенія!.. И куда она ни бросалась, къ лченію, къ вншнимъ украшеніямъ, къ поздкамъ на воды,— все это не улучшало ничего, было напрасно, безсмысленно, безцльно…
И во все время холодный ужасъ, что она, настоящая Софья Николаевна умираетъ, ужасъ не одновременный, но растянутый на цлые годы, плачъ о томъ, что ее больше не будутъ любить, что приходится проститься съ этимъ чуднымъ временемъ упоительно-трепетныхъ чувствъ, съ этими нжными разговорами, пожатіями милой ручки… Прощай любовь!.. Жизнь идетъ, и съ ней проходитъ красота, любовь и счастье, а куда, зачмъ — нтъ отвта. И не только любви, но нтъ и простого ухаживанія, флирта, вниманія къ ней, какъ къ хорошенькой женщин. Прежде, бывало, она прідетъ въ гости и, если скучно, мигомъ развеселитъ мужчинъ, около нея толпа, и вс рады ея прізду. Теперь не то. Къ ней не подходитъ молодежь, съ нею не спшатъ заговорить… Другія, моложе, свже, чмъ она, привлекаютъ мужское вниманіе. А она сидитъ весь вечеръ съ пожилыми дамами, слушаетъ ихъ разговоры о квартирахъ, о городскихъ сплетняхъ… А тамъ, въ зал, танцы, веселье, смхъ.
И все это,— эти страданія, эти тяжелыя мысли, вс эти грустные и больные аккорды въ гамм ея жизненныхъ ощущеній и томительные годы разрушенія красоты — все это было одно долгое мученіе. То были тоска и ужасъ неизвстно зачмъ и за что.

XLII.

Не мене страшна была и скука, которая явилась, когда пропала красота и исчезли вс радости, горести, заботы, которыя были нераздльны съ ней. Он исчезли и неизвстно, чмъ теперь заполнить день съ утомительно-длинными часами. Нечего длать: больше спать, больше сть и читать, больше гулять, и все-таки времени оставалось много. И нельзя убить эту скуку, можно только скрасить ее, занимаясь больше хозяйствомъ, вышиваніемъ, вязаньемъ или чмъ-нибудь другимъ. Виды жизненной дороги стали хуже, сре. Солнце клонится совсмъ близко къ закату и блескъ его не яркій, какъ прежде, а тихій, меланхоличный. Что впереди, страшно подумать и лучше не задаваться этимъ. Лучше поддержать жизнь такъ, какъ она есть, принимать гостей, вести хозяйство, посщать другихъ, стараться какъ-нибудь только заполнить время, жить, какъ она всегда жила, и привыкать къ новому положенію, примиряясь съ тмъ, что прошло невозвратно, и отыскивая пріятное въ настоящемъ. Какъ бы то ни было, а приходилось доживать жизнь,— жить и скучать…

XLIII.

Николай Александровичъ за все время своего предсдательства не то, чтобы былъ вполн счастливъ, но не испытывамъ никакихъ несчастій. Онъ не только ихъ не испытывалъ, онъ и не могъ испытывать. Онъ устранилъ то, что считалъ самой большой причиной всего непріятнаго въ жизни — заботу о другихъ. Если кто-нибудь возбуждалъ его сожалніе и приводилъ его въ умиленное состояніе — въ этомъ состояніи онъ могъ все сдлать для другого — онъ старался побороть это настроеніе и сдеряшвался. Онъ привыкъ это длать давно въ суд и перенесъ эту способность въ жизнь, считая ее большимъ достоийствомъ своего характера.
Жизнь Николая Александровича вообще была ясная, спокойная и опредленная. Утромъ, за чаемъ — ‘Губернскія Вдомости’, затмъ судъ — судъ Николай Александровичъ особенно любилъ. Онъ любилъ сойтись въ своей комнат съ членами перваго отдленія, фонъ-Гольце и Рыбаковымъ, слушать отъ нихъ городскія и политическія новости и подвергать ихъ оцнк. Любилъ выслушивать ихъ мннія по поводу подсудности или неподсудности дла, или примненіи къ нему такой-то, а не такой статьи, и самому съ легкой улыбкой опытнаго юриста, превосходящаго знаніемъ другихъ, разршить это дло. Николай Александровичъ любилъ также провести своего протеже въ кандидаты на должностъ слдователя или поговорить о суд съ завдующимъ зданіемъ. Посл обда Николай Александровичъ всегда спалъ часовъ до восьми. Вечеромъ, если оставалось время отъ занятій или когда онъ не былъ въ гостяхъ и къ нимъ никто не приходилъ,— онъ читалъ книги по антропологіи (въ послднее врени онъ увлекся Тейлоромъ), которой онъ очень интересовался. Николай Александровичъ привыкъ къ чтенію и высоко цнилъ въ себ начитанность, тмъ боле, что его товарищи — судьи очень мало читали.
Отношенія къ Софь Николаевн были такія же, что и прежде. Это были два уважающихъ другъ друга человка, которые надли на себя уваженіе къ другому, чтобы скрыть отчужденность. Николай Александровичъ обращался съ женой, какъ спокойный, сознающій свое достоинство человкъ, съ легким оттнкомъ покровительства и уваженія къ ней, какъ къ своей жен. Они часто разговаривали, какъ приходится двумъ людямъ, которые живутъ въ одной квартир и уже прожили вмст двадцать лтъ, и интересы которыхъ совпадаютъ. Но внутренній міръ обоихъ былъ строго разграниченъ. Вообще же жизнь Николая Александровича была ясная и пріятная жизнь.
Дочь Лиля воспитывалась въ Петербург, въ гимназіи, и на праздники прізжала къ родителямъ. Николай Александровичъ въ душ гордился дочерью, хотя старался этого не показывать. Онъ гордился тмъ, что она хороша собой и хорошо учится, что на нее уже теперь обращаютъ вниманіе молодые люди, а въ будущемъ, когда она кончитъ гимназію, на нее еще больше будутъ обращать вниманіе… и онъ зналъ что она наврное сдлаетъ себ хорошую партію.
Такъ текла его жизнь.

XLIV.

Николай Александровичъ во всю свою жизнь не отличался крпкимъ здоровьемъ, но и никогда не боллъ серьезно.
Однажды, воротившись изъ сессіи, онъ почувствовалъ боль въ желудк и слегъ раньше въ постель, принявъ слабительное и думая, что все пройдетъ. Однако ночью съ нимъ сдлался припадокъ, его стало рвать. Послали за докторомъ, который всегда лчилъ ихъ. Докторъ пріхалъ, осмотрлъ больного и прописалъ лкарство. Онъ затруднился опредлить сразу болзнь, пріхалъ на другой день, снова осмотрлъ и нашелъ заворотъ кишекъ.
Отъ этого заворота онъ и сталъ лчить Николая Александровича. Но время шло. Николаю Александровичу было не хуже и не лучше. Позвали другого доктора. Тотъ осмотрлъ, выслушалъ, постукалъ и опредлилъ болзнь иначе: воспаленіе почекъ. Въ конц концовъ, они столковались на чемъ-то среднемъ между кишками и почками и стали вмст лчить его.
Прошло нкоторое время, и Николаю Александровичу стало лучше. Онъ сталъ поправляться. Къ весн онъ совсмъ выздоровлъ и сталъ ходить въ судъ. На лто они наняли дачу у помщика, въ деревн. Николай Александровичъ сталъ пользоваться чистымъ воздухомъ, много гулялъ, кунался, пилъ молоко и минеральныя воды. Онъ долженъ былъ, по мннію доктора, выздоровть и пріхать неузнаваемымъ. Но этого не случилось, хотя онъ исполнялъ тщательно вс совты доктора и героически мучилъ себя молокомъ, которое онъ не любилъ, и дачей, гд ему было очень скучно. Если онъ и поправился, то очень немного, чувствовалъ онъ себя все-таки нехорошо, жаловался на общее недомоганіе и все надялся, что это пройдетъ. Осенью они пріхали въ городъ, и Николай Александровичъ сталъ снова ходить въ судъ и за знакомой, привычной, любимой дятельностью ему показалось, что ему и дйствительно лучше.
Такъ прошелъ октябрь. Но въ ноябр стало опять хуже. Николай Александровичъ почувствоваль окончательно, что онъ не долчился и что онъ такъ не можетъ работать. Нельзя было сказать опредленно, что болло, какъ будто въ сердц кололо, было больно и тамъ, гд раньше, и еще гд-то, въ другомъ мст. Николай Александровичъ снова пригласилъ врача. Тотъ далъ ему какія-то капли, онъ сталъ принимать ихъ, но сдлалось хуже. Докторъ былъ добросовстный человкъ и на заявленіе Николая Александровича, что лкарство не помогаетъ, сказалъ, что онъ и самъ не надялся, что оно поможетъ, что болзнь какая-то сложная, и что онъ не Богъ, а лучше създить въ Москву къ знаменитости.
— Тамъ вамъ все быстро починятъ. Тамъ и приборы для этого есть, и знаніе лучше нашего. Позжайте, мой совтъ. Прідете молодцомъ!… — сказалъ докторъ, улыбаясь, точно было хорошо, что онъ не можетъ вылчить, и, получивъ три рубля, ухалъ.
Николай Александровичъ передалъ слова доктора Софь Николаевн. Она сказала, что и давно нужно было это сдлать, и что, если бы Николай Александровичъ сразу похалъ въ Москву, какъ она совтовала, то теперь ничего бы не было. Но время не ушло и лучше поздно, чмъ никогда. Николай Александровичъ взялъ отпускъ и ухалъ.
Въ столиц онъ прибгъ къ совтамъ знакомыхъ, чтобы опредлить, къ какому изъ профессоровъ обратиться, чтобы сразу вылчить болзнь. — Одни хвалили А и ругали Б и указывали, что Б заморилъ вотъ такого-то, а А длаетъ чудеса, другіе хвалили Б и ругали А и говорили, что Б молодъ, а А уже устарлъ…
Посл всхъ этихъ колебаній, Николай Александровичъ ршилъ хать къ А, потому что А бралъ больше денегъ за визитъ, и, значитъ, была вроятность, что онъ лучше.
У знаменитости было больше великолпія и важности, чмъ у провинціальныхъ врачей. Николай Александровичъ вмст съ другими постителями дожидался своей очереди въ большой пріемной, богато уставленной мягкой мебелью, зеркалами и цвтами и украшенной тарелками на стнахъ и картинами. Больныхъ было десять. Изъ нихъ боле всего бросились въ глаза Николаю Александровичу четверо: толстый съ краснымъ лицомъ и сдыми волосами, но на видъ очень здоровый купецъ, въ длинномъ черномъ кафтан и высокихъ сапогахъ, молодой человкъ въ сюртук, худой и блдный, полная дама съ большой грудью и добрымъ выраженіемъ лица, и хорошенькая, типа Гётевской Гретхенъ, чахоточная двушка. Двушка видимо волновалась, ожидая очереди, краснла и теребила платокъ. Ее пригласили въ кабинетъ, и она, оправляя платье и волнуясь, скрылась за дверью. Остальные, кром молодого человка, совсмъ не казались больными, но скоре людьми, собравшимися послушать интересную лекцію и только скучавшими въ ожиданіи, когда она начнется.
— Чмъ изволите болть? — спросилъ, подсаживаясь къ Николаю Александровичу, купецъ, которому видимо было скучно и хотлось поговорить.
— Да такъ, въ сердц что-то…— отвтилъ Николай Александровичъ, и они разговорились. Купецъ сказалъ, что у него болитъ печень и что онъ отъ скуки не можетъ жить на свт. Николай Александровичъ разсказалъ свое, и купецъ внимательно слушалъ, одобрительно кивая головой на его слова. Онъ сказалъ, что самъ не вритъ въ докторовъ, и что все будетъ, какъ Богъ пошлетъ. Николай Александровичъ хотлъ отвтить что-то въ род того, что на Бога надйся, а самъ не плошай, какъ вдругъ дверь кабинета отворилась и оттуда вышла, вся въ слезахъ, хорошенькая двушка. Она изпуганно, по-дтски, какъ преслдуемый зврекъ, посмотрла на всхъ и, путаясь въ юбк, прошла по пріемной. Вс смотрли на нее съ удивленіемъ. Николай Александровичъ почувствовалъ ощущеніе жалости и страха. И съ этого времени онъ отвернулся, сталъ смотрть въ окно и не сказалъ ни слова, пока его не позвали въ кабинетъ.
Въ кабинет, такомъ же большомъ и богатомъ, какъ пріемная, съ какими-то медицинскими приборами и банками на стол, знаменитость,— плшивый, полный человкъ, сталъ задавать Николаю Александровичу вопросы, а молодой человкъ записывалъ его отвты въ книгу. Разспросивши и осмотрвши, обстукавъ и ощупавъ его, знаменитый врачъ, со свойственной ученымъ докторамъ грубой откровенностью, объявилъ, что у Николая Александровича не одна, а нсколько болзней сразу, что положеніе серьезно и лучше лечь въ больницу. Когда Николай Александровичъ спросилъ, нельзя ли не ложиться въ больницу, врачъ отвтилъ, что его дло только сказать, но что можно лчиться и дома и онъ напишетъ все, что нужно, провинціальному врачу. Онъ написалъ письмо, прописалъ лкарство и сказалъ, что, если Николай Александровичъ будетъ добросовстно лчиться, то можетъ поправиться. При этомъ знаменитость всталъ и направился къ шкафу, какъ будто чего-то ища. Николай Александровичъ понялъ, положилъ деньги на тарелку и вышелъ.
Проходя по пріемной и скользя по гладкому полу, Николай Александровичъ вдругъ вспомнилъ, что вдь онъ забылъ спросить, насколько опасно его положеніе. ‘Ну все равно,— подумалъ онъ. — Буду лчиться, какъ сказано, а тамъ посомотримъ. Теперь все будетъ хорошо. Это не наши коновалы’. Въ пріемной было еще больше народу. Толстый купецъ, когда Николай Александровичъ проходилъ около него, посмотрлъ и, какъ показалось Николаю Александровичу, подмигнулъ ему, какъ бы говоря: ‘Что, братъ, отдлался. А мн то каково!’
Николай Александровичъ вышелъ радостный, далъ полтинникъ швейцару и такъ и похалъ домой съ сознаніемъ, что теперь все будетъ хорошо и что нужно только исполнять сказанное профессоромъ. ‘А на лто поду на воды, въ Ессентуки или за границу, и поправлюсь окончательно’ — подумалъ онъ. Всю дорогу мысль о томъ, что онъ скоро будетъ здоровъ, не оставляла его, и онъ разсчитывалъ, во сколько обойдется ему лченіе за границей.

XLV.

Сначала было хорошо. Николай Александровичъ показалъ доктору письмо знамеиитости и сталъ лчиться тми лкарствами и сообразно тому діагнозу, который былъ установленъ. Діагнозъ оказался врнымъ, и Николай Александровичъ уже почувствовалъ облегченіе, сталъ ходить въ судъ и заниматься, какъ вдругъ, въ одну ночь, опять произошло то, старое, возобновилась болзнь и стало плохо. Доктеръ растерялся и совсмъ забывъ, что онъ самъ говорилъ раньше, обвинилъ знаменитость. Воспользовавшись этимъ случаемъ, онъ сказалъ язвительно, что вотъ, въ прошломъ году какъ-никакъ, онъ все-таки вылчилъ Николая Александровича, а жкарства знаменитости привели вотъ къ чему. ‘Да ужъ эти наши знаменитости!… Только слушай, живо отправятъ на тотъ свтъ’ — сказалъ онъ раздражительно и, отмнивъ лкарства знаменитости, сталъ лчить своими. Онъ лчилъ ими недолго, и когда лучше не стало, бросилъ свои и принялся снова за прежнія, и опять не стало лучше. Николай Александровичъ сталъ жаловаться на почки. Позвали другого доктора, составленъ былъ консиліумъ, опредлена болзнь и лкарства и начали лчить еще на новый ладъ.
Съ этихъ поръ такъ все и пошло. И сколько ни лчили, нб болзнь не угадали и не вылчили. И какія ни давали лкарства, болзнь шла своимъ, независимымъ отъ всего этого лченія, ходомъ, и больному длалось все хуже. Не то, чтобы было больно — боли не было, но сердце расширилось, и былъ блокъ въ большемъ количеств, и была еще какая-то особая болзнь, которую докторъ охарактеризовалъ латинскими названіями.
Вншнее теченіе болзни было таково: Николай Александровичъ сначала вставалъ, двигался и разговаривалъ, потомъ какъ-то сталъ слабть и не могъ ходить, а только лежалъ въ постели. Онъ сталъ меньше разговаривать, большей частью былъ недвижимъ, смотрлъ впередъ въ одну точку по цлымъ часамъ полузакрытыми усталыми глазами. О чемъ онъ думалъ, что онъ чувствовалъ и думалъ ли онъ вообще что-нибудь, никто не зналъ. Доктора, наконецъ, напали на истинную болзнь и нашли, что у него болзнь почекъ и склерозъ сердца. Болзнь эта прогрессивно ухудшалась, но такъ постепенно, что этого нельзя было замтить тмъ, кто былъ постоянно около больного. Онъ такъ ослабъ, что его обкладывали подушками, и жалко было смотрть на его худыя руки и лицо. Сначала еще надялись, что онъ выживетъ, но, когда прошло такимъ образомъ нсколько мсяцевъ и было все хуже, перестали надяться, знали, что онъ умираетъ и что весь вопросъ только въ томъ, когда это будетъ. Вс знакомые Николая Александровича знали, что онъ тяжело боленъ, что надежды нтъ, и пользовались этимъ сообразно своимъ интересамъ. Очищалось мсто въ суд, и это было для всхъ важно. Товарищъ предсдателя Голубевъ похалъ уже въ Петербургъ заручиться на случай смерти Николая Александровича общаніемъ его мста. Сначала его посщали, но видъ его наводилъ на всхъ такое унылое настроеніе, напоминая, что вдь съ каждымъ изъ нихъ тоже можетъ случиться и что вс они умрутъ, и онъ самъ такъ неохотно разговаривалъ, что перестали бывать. Нкоторые, недовольные имъ, въ душ были рады, что онъ умираетъ, другимъ было жаль, что вообще умираетъ человкъ. Людей же, искренно огорченныхъ, не было. И не было въ этомъ ничего удивительнаго, гготому что у Николая Александровича были хорошіе знакомые, съ которыми было пріятно поговорить и поиграть въ винтъ, но такихъ, которые бы его истинно любили и которыхъ бы онъ любилъ до забвенія своего ‘я’ — такихъ людей не было. Николай Александровичъ хотя и жилъ въ обществ, жилъ въ сущности одинъ. То единеніе и братство людей, о которомъ Николай Александровичъ зналъ изъ евангелія и разсуждалъ въ гимназіи, казалось ему во всю остальную жизнь безсмысленной мечтой и соціалистической утопіей, или, по крайней мр, какимъ-то отдаленнымъ, не касающимся его и непримнимымъ къ теперешней жизни, теоретическимъ идеаломъ. Изъ близкихъ же родныхъ оставалась въ живыхъ только сестра, бывшая замужемъ за гвардейцемъ Дубасовымъ, которая вела еще боле роскошную жизнь, чмъ онъ самъ, и съ которой у него были холодно-родственныя отношенія, да племянникъ, съ нимъ Николай Александровичъ порвалъ всякія отношенія, потому что тотъ попался въ политическомъ преступленіи и запятналъ этимъ свое имя. Оставалась одна Софья Николаевна, которая находилась около него, жаля его и уаживая за нимъ.

XLVI.

Софья Николаевна во всю свою жизнь жила отдльнымъ внутреннимъ міромъ отъ мужа. Хотя въ послдніе годы они сошлись, но этотъ союзъ былъ вншнимъ, основаннымъ на сознаніи общихъ интересовъ и совмстной жизни. Софья Николаевна иногда даже желала,— хотя она боялась въ этомъ себ признаться,— чтобы Николай Александровичъ умеръ. Теперь же, когда Николай Александровичъ дйствительно умиралъ, и въ этомъ для нея не было уже никакого сомннія, въ душ ея совершился неожиданный переломъ. Почему онъ явился и почему именно теперь,— она не знала, но она вдругъ ощутила въ себ совсмъ иное отношеніе къ мужу. Она открыла въ себ такой живой источникъ сожалнія и любви къ нему,— не влюбленности, но именно настоящей человческой любви,— которой она въ себ никогда не предполагала, и этотъ умиравшій человкъ, всю жизнь бывшій для нея мужемъ только физически, теперь сдлался мужемъ въ настоящемъ духовномъ смысл. Она ухаживала за нимъ съ героическимъ самоотверженіемъ, никому не позволяя заботиться о немъ, сама готовила ему кушанья, предписанныя докторомъ, перемняла блье, подкладывала подушки и не спала по цлымъ ночамъ. Софья Николаевна никогда въ жизни не отрекалась отъ своего ‘я’ въ пользу другихъ, и ей всегда казалось самымъ пріятнымъ заботиться о себ и самымъ тяжелымъ длать что-нибудь для другихъ во вредъ себ. Теперь же она неожиданно открыла, что ничего не можетъ быть радостне любви къ другому и служенія ему, и она отдалась этому впервые открывшемуся для нея альтруистическому чувству и испытала какое-то умиленіе въ этомъ дланіи добра другому человку, мужу. Жалко его, его страданія, и нужно уменьшить ихъ, забывши себя. И она теперь поступала такъ.
И самыя отношенія ихъ со времени болзни Николая Александровича вдругъ стали совсмъ иныя. Прежде они были чуть не враги, теперь сдлались больше, чмъ друзья. Николай Александровичъ видимо замчалъ, что что-то особенное, небывалое происхолитъ въ Софь Николаевн, и чувствовалъ ея безкорыстное служеніе ему. Онъ позволялъ ухаживать за собой только Софь Николаевн и радовался когда она входила къ нему. Онъ сталъ по-прежнему, какъ въ первый годъ женитьбы, называть ее милой, Соней и съ любовью смотрлъ на нее. Онъ любилъ, когда она сидла около него и держала его за руку, и всегда звалъ ее къ себ, точно отъ ея сочувствія его страданія длались меньше. Въ начал болзни, когда онъ еще разговаривалъ, онъ сталъ часто говорить съ Софьей Николаевной, разсказалъ ей о себ многое такое, чего не говорилъ никогда, разсказалъ ей о своей жизни, о своемъ отношеніи къ ней въ первое время женитьбы, о своей связи съ Madelaine и просилъ простить его. И часто они плакали вмст, вспоминая прошлое. Посл двадцати лтъ разъединеннаго супружества, они вдругъ обрли другъ друга и подъ вліяніемъ самаго страшнаго акта въ жизни — смерти, совершилось чудо: они снова дружески сошлись. Софья Николаевна давно не чувствовала себя, не смотря на близкую смерть мужа, такъ хорошо, покойно, какъ теперь. Она часто молилась, чтобы онъ выздоровлъ. И, глядя на его блдное, исхудавшее лицо и впавшую грудь, неровно дышавшую ночью, она вспоминала, что это тотъ самый человкъ, который былъ такой бодрый и живой двадцать лтъ тому назадъ, когда она увидала его впервые на балу, тотъ человкъ, который ходилъ, жилъ около нея, судилъ… И вотъ теперь онъ умираетъ и уходитъ съ каждымъ днемъ.
Куда?
Болзнь шла, и все было хуже и хуже. И онъ, какъ свча, таялъ на глазахъ всхъ и лежалъ недвижимый по цлымъ днямъ, теперь ужъ не разговаривая ни съ кмъ, блдный и худой. Его кормили, какъ малаго ребенка, и перемняли ему блье. И онъ, дйствительно, казался ребенкомъ и точно куда-то уходилъ отсюда. И вс спрашивали съ ужасомъ и недоумніемъ, когда же кончится этотъ страшный актъ?..

XLVII.

Тло Николая Александровича умирало. Но болзнь, разрушавшая тлесную оболочку, не могла разрушить духовнаго человка. И этотъ духовный человкъ жилъ во все время болзни отдльно отъ плотскаго, чего съ Николаемъ Александровичемъ давно уже не было. Во все время въ его душ шла таинственная работа, создавая одно и уничтожая другое. И эта духовная работа была его вторая и настоящая жизнь.
Въ первое время, когда Николай Александровичъ думалъ, что онъ можетъ выздоровть, что это только вопросъ времени,— и когда онъ принужденъ былъ цлые дни лежать въ постели, ему было мучительно скучно. Онъ привыкъ работать, т. е. писать, разговаривать съ себ подобными и заниматься своимъ судейскимъ дломъ. Но когда болзнь ухудшилась и вс стали рже посщать его, а въ конц концовъ совсмъ перестали бывать, Николай Александровичъ очутился одинъ и почувствовалъ мучительную скуку. Тогда-то, лежа неподвижно цлые дни и смотря на потолокъ и стны, онъ сталъ припоминать свою прожитую жизнь, думать о ней и вызывать въ своей памяти вс лучшія событія этой жизни.
И странное дло: перебирая свою жизнь отъ гимназическихъ лтъ до предсдательства, свои радости, мысли и поступки, онъ, куда ни обращался, нигд не находилъ того, на чемъ бы могъ остановиться съ удовольствіемъ. Скучные, сдавленные суровой рамкой, безконечные годы въ гимназіи съ одной мечтою — поскорй вырваться изъ нея, университетъ, энциклопедія, сюртукъ съ голубымъ воротникомъ и золочеными пуговицами, поздки въ Альказаръ и въ Крестовскій весной — все это сливалось въ одно ощущеніе путаницы, скуки, дурноты… И дальше: жизнь кандидатская, кутежи и канцелярія, тяжелое слдовательство съ безконечными длами въ уединенномъ городк, бракъ, муки разочарованія, отчужденность, прокуратура и жизнь въ столиц и, наконецъ, какъ внецъ всего, предсдательство, приближающаяся старость… И ничего яркаго, сильнаго, живого!.. Жизнь ушла и въ общемъ не было жизни…
Во всей своей жизни Николая Александровичъ нигд не видлъ сильнаго счастья. Все — гимназія, университетъ и дальыйшіе годы, за исключеніемъ отдльныхъ проблесковъ, мелькавшихъ точно молніи,— все было такъ ничтожно и сро, что при одномъ воспоминаніи Николаю Александровичу длалось тоскливо. И сколько онъ ни старался припомнить что-нибудь яркое и отрадное,— ничего не оказывалось…
Болзнь все шла обычнымъ ходомъ, и ему длалось все хуже и хуже. У него образовались пролежни, причинявшіе ему мученія. Все тло его страдало то тамъ, то здсь. Онъ совсмъ ослабъ, не могъ сидть, и голова его свшивалась, точно ее давила какая-нибудь тяжесть. И эта боль физическая и ощущеніе скуки и тоскливости прожитой жизни слились въ одно. Жизнь была боль и, чмъ дальше, тмъ сильне. Онъ желалъ отдлаться отъ этого, онъ усталъ страдать, онъ хотлъ чего-то иного,— освобожденія, счастья… А въ это время подошло то, чего боялись больше всего доктора: онъ сталъ умственно слабть, плохо соображать и какъ-то забываться. И тутъ-то, неизвстно, какъ и когда, всплыло въ немъ смутное сознаніе, что такъ дальше нельзя,— что нельзя жить, испытывая эту духовную и физическую боль… Необходимо что-то иное. Сначала оно было ничтожно. Но время шло, и стремленіе къ этому иному возрастало. Онъ не хотлъ выздоровть, потому что зналъ, что отъ этого не уменьшится страданіе, что ему предстоитъ еще боле скучная и пошлая жизнь старющаго человка, и болзнь и съ нею сознаніе страданія. Онъ такъ привыкъ во время болзни къ страданію, что для него болзнь, т. е. жизнь и страданіе стали одно, а онъ хотлъ уничтоженія муки. И вотъ, Богъ знаетъ когда, мелькнула у него даже не мысль, а скоре чувство, что нужно прекратить это, уйти отсюда. Ему казалось, что, если онъ захочетъ, онъ можетъ самъ прекратить свою боль, только нужно знать, куда уйти. Онъ задалъ себ этотъ вопросъ, и отвтъ пришелъ черезъ нсколько времени сначала неопредленный, какъ сознаніе необходимости освобожденія отъ жизни, потомъ все боле ясный и упрямый. Онъ не только не испугался, но обрадовался, какъ будто, наконецъ, нашелъ то, чего давно искалъ и что одно давало успокоеніе. На вопросъ ‘куда уйти’ — былъ ясный отвтъ: ‘туда… на тотъ свтъ къ Богу’.

XLVIII.

Николай Александровичъ всегда врилъ въ дтств и въ послдущей жизни въ существованіе добраго, великаго Бога, Того, который посылаетъ намъ мячикъ, если мы его потеряли и просимъ возвратить. Онъ врилъ не только въ Бога, но и въ безсмертіе души и иную, загробную жизнь. Въ дтств у него были обо всемъ этомъ опредленныя понятія рая и ада, но потомъ въ дальнйшей жизни дтскія мннія пропали, а остались какія-то неопредленныя безформенныя, но все же остались. Зачмъ тутъ Богъ и безсмертіе, когда есть жалованіе, знакомые, судъ и такъ опредлено все въ жизни и такъ хорошо жить здсь? Такъ онъ и жилъ. Но теперь, когда онъ умиралъ и вся жизнь разстилалась передъ его умственнымъ взоромъ, какъ срая скучная лента, онъ почувствовалъ необходимость иной жизни и пожелалъ Бога. Онъ вспомнилъ о немъ, поврилъ въ него и сталъ стремиться къ нему, потому что въ немъ одномъ было счастье и истняный свтъ ‘Уйти бы отъ этой жизни и жить иной свтлой и безсмертной жизнью. Какъ хорошо бы это — туда’. И, лежа въ постели, недвижимый, онъ не то, чтобы думалъ объ этомъ ра — это было настолько неопредленно, что нельзя было думать о немъ — но желалъ его и грезилъ о немъ.
Это случилось на второмъ мсяц болзни, какъ разъ въ то время, когда домашній докторъ предложилъ ему отвести его въ клинику, въ Москву. Николай Александровичъ сначала не понялъ, чего хочетъ отъ него докторъ, а когда понялъ, что докторъ хочетъ заставить его снова жить этой срой жизнью, которую Николай Александровичъ отвергъ, то испугался и отказался. Взоръ его укорялъ доктора, зачмъ онъ тянетъ его отъ блага — смерти — въ прежнюю жизнь… И этотъ взглядъ смутилъ доктора.
Вскор посл этого Николай Александровичъ еще ослаблъ физически и, какъ говорили доктора, духовно. На самомъ же дл духовная сторона его существа измнялась, и это измненіе выражалось во вн въ ухудшающейся болзни почекъ и сердца. Онъ такъ желалъ перейти въ иную жизнь, что незамтно для самого себя, безболзненно сталъ уходить въ иной міръ — міръ, гд не было сознанія и горя, а только свтло и легко.

XLIX.

Это было на десятой недл. Когда онъ сталъ нравственно переходить къ иному міру, къ Богу, счастью, любви, доктора потеряли всякую надежду на его выздоровленіе и объявили Софь Николаевн, что онъ умретъ. Болзнь стала быстро ухудшаться. Онъ совсмъ ослабъ, сталъ какъ дитя и мало говорилъ съ окружающими. Онъ желалъ избавленія отъ жизни и уходилъ отъ нея съ каждымъ днемъ все боле и боле. Онъ сталъ забываться и это ему было пріятно и главное легко. Ему казалось, что у него нтъ тла, когда онъ приходилъ въ себя, то удивлялся, что онъ все еще здсь, а не тамъ. Вс люди, вс вещи, вс интересы этихъ людей казались ему такими ничтожными сравнительно съ новымъ, обртеннымъ имъ міромъ… И онъ совсмъ ушелъ отъ нихъ. Для Софьи Николаевны, для докторовъ жизнъ его тянулась еще три недли, и это было послдняя борьба тла со смертью. Но для него все съ этой жизнью было покончено и настоящій Николай Александровичъ былъ уже не здсь.
Только разъ — это было 10 февраля — онъ точно проснулся отъ глубокаго сна. Онъ проснулся, попросилъ сть, и почувствовалъ, что хочетъ жить и что будетъ жить. О прошломъ онъ не то чтобы забылъ, но ему казалось, что его и не было. ‘Какъ хорошо жить. И какъ хорошо, что я буду здоровъ. И опять будутъ: судъ, засданія, товарищи, жизнь’. Онъ сказалъ это доктору. Но для доктора это состояніе было началомъ конца. 11 хотя онъ сказалъ больному: ‘скоро молодцомъ будете’, уходя, заявилъ Софь Николаевн, что больной не проживетъ двухъ дней, и хорошо бы его причастить.
Софья Николаевна вошла въ комнату. Николай Александровичъ сидлъ на постели, обложенный подушками, худой, но веселый. Онъ пилъ бульонъ, который ему вливалъ въ ротъ ложкой лакей. Больной допилъ. Ему отерли ротъ. Онъ легъ на подушки и молчалъ.
— Какъ хорошо, Соня,— сказалъ онъ вдругъ.— Скоро выздоровю.— Сказавъ это, онъ замолчалъ и улыбнулся ей. Эта улыбка была такъ болзненна и жалка, что Софья Николаевна не могла удержаться, вышла изъ комнаты и заилакала.

L.

Онъ умеръ въ ночь на 11 февраля.
Вечеромъ, въ 9 часовъ онъ заснулъ. Ему показалось во сн, что кто-то схватилъ его за ноги и потащилъ вверхъ куда-то очень далеко. Онъ летлъ такъ все выше, ничего не соображая, зачмъ и куда. Вдругъ остановился, ощутилъ боль и проснулся отъ этой боли. И когда онъ проснулся, то сначала не могъ ничего понять, а потомъ почувствовалъ, что какіе-то люди ходятъ и суетятся около него. Съ усиліемъ открывъ глаза, Николай Александровичъ увидалъ домашняго доктора и еще какого-то другого незнакомаго военнаго. Одинъ изъ нихъ нагнулся, посмотрлъ на него и, взявъ его за руку, открылъ часы и сталъ щупать пульсъ. Другой что-то громко говорилъ кому-то, что именно — Николай Александровичъ не могъ разобрать. ‘ Докторъ, зачмъ докторъ? — подумалъ онъ.— Что я, гд я’? Онъ хотлъ подняться, но не могъ и только слабо зашевелился, и снова сдлалось больно. Вдругъ что-то водянистое, горячее капнуло на его руку. Онъ посмотрлъ и увидалъ Софью Николаевну. Она стояла на колняхъ около его постели, полуодтая, съ нечесаными волосами, со страшно испуганнымъ и заплаканнымъ лицомъ. Онъ услыхалъ ея рыданія, но не понялъ, зачмъ она плачетъ. Онъ закрылъ глаза и хотлъ снова забыться, заснуть. Какъ вдругъ съ нимъ произошло что-то необыкновенеое. Сердце стало рвать въ ту и другую сторону до боли — оно не билось, оно прямо колотилось. Дыханіе сдлалось прерывисто и часто-часто. Ему казалось, что кто-то другой, противъ его воли, длаетъ все это съ нимъ, а онъ только подчиняется: хочетъ не подчиниться, не дышать, и не можетъ. И въ это время онъ понялъ, что что-то необычайно-важное — важне чего никогда и не было — совершается съ нимъ, что онъ словно игрушка въ рукахъ другого, который отнимаетъ у него дыханіе и жизнь. И тогда ему открылось, по особенному ощущенію, что вотъ-вотъ сейчасъ навки уйдетъ все, и онъ погрузится туда, въ безсознательное, но вдь это-то и есть желанное, смерть!..
Но онъ не только не испугался смерти, но, понявъ, что эта она приходитъ, обрадовался ей. ‘Смерть… освобожденіе’ — почувствовалъ онъ, И сразу въ его душ сдлалось удивительно легко и хорошо. Боли не было. Было счастье.
Вмст съ этимъ сознаніемъ легкости, онъ почувствовалъ, что снова теряетъ вообще сознаніе. Опять кто-то схватилъ его за ноги и потащилъ впередъ, а голова его погружалась и не помнила ничего. Это было нсколько секундъ и онъ, сдлавъ усиліе, проснулся.
Опять онъ увидалъ всхъ троихъ: жену и двухъ докторовъ. Жена уже не стояла на колняхъ. Она сидла на стул и, закрывъ лицо платкомъ, вздрагивала плечами, всхлипывала по-дтски и почти мычала: ‘о-о’. Свча, которая стояла на столик около него, заставила его зажмуриться.
‘Какъ, я еще не умеръ? — подумалъ онъ удивленно, не переводя эту мысль на слова.— Чего она плачетъ? — подумалъ онъ про жену.— Ахъ да, это обо мн. Да, она не знаетъ, какъ это легко. Какъ я ее люблю… Только скорй бы… туда’.
И въ третій разъ онъ началъ терять сознаніе. Ему казалось, что подъ него просунули доску и потомъ быстро выдернули, а онъ погружается внизъ. Онъ стихъ. Сердца не было слышно, онъ только медленно и все тише, и тише дышалъ.— Уходитъ,— подумала Софья Николаевна и стала быстро креститься. Онъ трепеталъ тломъ, погружаясь въ невдомое и непостижимое, наконецъ, вздохнулъ въ послдній разъ, открылъ ротъ и такъ и остался недвижимъ.
Онъ умеръ.
Въ этотъ мигъ лицо его вдругъ перемнилось. Точно свтъ, который всегда таился въ немъ, но во время жизни былъ скрьггъ и невидимъ, теперь, когда онъ ушелъ, хлынулъ откуда-то, разлился но всмъ его чертамъ и придалъ имъ глубокое, неземное выраженіе. Лицо Николая Александровича сдлалось торжественно, одухотворенно и свято. Примиреніе съ высшимъ, покой отъ страдальческой жизни и тихая радость безжеланія свтилась на немъ, и докторамъ, и Софь Николаевн, которые взглянули на него въ этотъ мигъ, лицо это ясно сказало: какъ хорошо, что все это, наконецъ, кончилось. И они, прочтя это выраженіе, на мигъ пожалли, что это самое не случилось съ ними.

LI.

Посл смерти мужа Софья Николаевна осталась одна. Человкъ, чье присутствіе она чувствовала около себя всю жизнь, который ходилъ, говорилъ, работалъ, къ которому она привыкла и котораго во время умиранія даже полюбила, человкъ этотъ ушелъ, и безъ него стало какое-то опустніе, тоска. Софья Николаевна ходила теперь по большимъ безжизненнымъ комнатамъ, безъ цли, не зная, что ей длать, за что приняться. Она испытывала чувство человка на станціи, когда не подаютъ лошадей и приходится ждать и скучать. Она чувствовала себя какой-то опустившейся, отрзанной отъ всего и отдаленной отъ людей. Въ первое время ей самой никого не хотлось видть, и она не принимала прізжавшихъ къ ней съ соболзнованіями, но потомъ, когда она успокоилась и хотла развлечься, она увидла, что ее оставили одну. Предсдательница Пушкарева была интересна для всхъ. Софья Николаевна Пушкарева, немолодая, небогатая дама — все состояніе было оставлено Лил,— сама по себ, со всми своими качествами не нужна была никому, и у ней перестали бывать. Съ ней случилось то, что случается очень часто съ вдовами знатныхъ лицъ: ее забыли. Это совершилось не грубо, не сразу, но постепенно, вжливо, деликатно, со свтскими манерами и съ соблюденіемъ приличій, но все же совершилось. Сначала она недоумвала и сердилась на неблагодарность, совсмъ позабывъ, что и она такъ-же поступала съ другими. Потомъ, понявъ, что это неизбжно, махнула на все рукою и стала ждать изъ Петербурга Лилю, съ пріздомъ которой, онатзнала, если будетъ желаніе, снова можно завести новыхъ знакомыхъ.
Лиля пріхала въ іюн, кончивъ гимназію, и снова внесла въ домъ Пушкаревыхъ то веселье, которое у нихъ было раньше, когда Софья Николаевна была молода. Когда кончился годъ — срокъ траура,— они снова стали вызжать на вечера и принимать у себя новыхъ знакомыхъ. Взрослыхъ мужчинъ и дамъ, правда, было мало, но они и не были нужны, за то было много молодежи, составлявшей отборную, лучшую часть общества, дававшей самыхъ видныхъ и подходящихъ жениховъ.
У Пушкаревыхъ не было jour-fixes’овъ, это теперь устарло. Но очень часто у нихъ собирались неожиданно, экспромптомъ гости, затвали какую-нибудь поздку или прямо оставались у нихъ, играли и танцовали. Всегда было мило, и вс веселились. Лиля отдалась этому веселью всецло и имла у мужчинъ большой успхъ. Она пока не думала совсмъ о выход замужъ, но хотла провести какъ можно интересне время двичества. Ей уже сдлали нсколько предложеній, была даже одна хорошая партія, но она всмъ отказала.
Лицомъ и внутренними качествами дуыій Лиля очень походила на Софью Николаевну въ молодости. Она была такая же хорошенькая, изящная, кокетливая и умла такъ же легко и интересно поддержать въ гостинной неумолкаемый свтскій разговоръ. Она принадлежала къ разряду тхъ женщинъ, которыя всегда нравятся мужчинамъ и которыхъ французы метко называютъ trs distingues. Міросозерцаніе ея было очень простое, переданное старшими, и такое же свтское какъ и она сама. Состояло оно изъ смси самыхъ наивныхъ представленій съ практической мудростью, что нужно жить для себя и такъ, какъ вс живутъ. Она была птичкой, которая весело чиликаетъ на втк жизни. И ей хотлось жить весело съ тмъ, чтобы въ надлежащее время воспользоваться своей наружностью, сдлать себ партію и выйти замужъ.
Софья Николаевна радовалась, что снова началась та жизнь, къ которой она такъ привыкла. Она была рада, что птъ той скуки, того невдомаго и страшнаго, что она испытывала во время болзни и особенно посл смерти Николая Александровича. Самая смерть его не казалась теперь Софь Николаевн таинственнымъ напоминаніемъ объ ея смерти и какимъ-то предостереженіемъ. Смерть была теперь простымъ непріятнымъ инцидентомъ, прошедшимъ и потому не грознымъ и ничмъ не отличающимся отъ другихъ непріятностей. Жалко было Николая Александровича, похоронили, поплакали, грусть улеглась и осталось воспоминаніе… А теперь нужно жить, какъ жилось столько лтъ.
И такъ, по-прежнему потянулся хороводъ тхъ же радостей и страданій. Настоящая ихъ жизнь была очень похожа на двическую жизнь самой Софьи Николаевны, съ той разницей, что теперь, благодаря новымъ условіямъ, Лиля пользовалась большей свободой и деньгами. Начало было то же, конецъ двичества Лили общалъ не отличаться отъ брака самой Софьи Николаевны.
Лил было двадцать два года, и когда они исполнились, незамтные среди туалетовъ, и веселья, она поняла, что теперь нужно оставить куклы и длать настоящее двическое дло, т. е. выйти замужъ. Сказать, что она продавала себя и искала богатаго человка,— было бы несправедливо. Она выбрала себ того, кто ей больше всхъ нравился и кто имлъ самую лучшую служебную карьеру. Онъ долженъ былъ быть влюбленъ въ нее, исполнять ея желанія и, не будучи слишкомъ умнымъ, не быть также и дуракомъ. Хвостовъ, Андрей Петровичъ, удовлетворялъ всмъ этимъ требованіямъ, и онъ дйствительно нравился ей, какъ мужчина, больше другихъ. Онъ сдлалъ ей предложеніе въ октябр, объявивъ, что не видитъ возможности быть счастливымъ безъ нея и что одному ея благу посвятитъ всю свою жизнь. Нельзя сказать, чтобы онъ и раньше врилъ, что поступитъ такъ, но, сдлавъ предложеніе, дйствительно поврилъ, что онъ не лжетъ и будетъ служить ей всю жизнь. И, дожидаясь отвта, онъ трепеталъ, боясь, что отъ него ускользнетъ этотъ рай, и жизнь его потеряетъ отъ этого весь смыслъ и значеніе. Но смыслъ не ушелъ, и онъ достигъ рая. Лиля посовтовалась съ Софьей Николаевной и получила отъ нея одобреніе. Софья Николаевна, правда, желала дочери лучшей партіи и раньше мечтала совсмъ не о такомъ жених. Но… Лил было 22 года, и Богъ знаетъ, что могло быть потомъ, да и Андрей Петровичъ былъ все-таки партіей не дурной. Въ январ состоялась свадьба, и, молодые ухали въ свадебное путешествіе на Кавказъ, чтобы насладиться мсяцемъ любви среди южной природы, а затмъ уже остаться въ Б. — мст новаго назначенія Хвостова.

LII.

Посл свадьбы Лиля и ея отъзда Софья Николаевна осталась совершенно одна. Правда, знакомые посщали ее теперь часто, но вс эти знакомства не заполняли внутренней стороны ея души. Когда она была молода, было чмъ интересоваться: красота, кавалеры, потомъ женихи, потомъ благотворительность и красота, потомъ… все еще любовь и кавалеры. Потомъ все это прогало, осталась одна Лиля, и ея міръ сдлался личнымъ міромъ Софьи Николаевны. Когда-же и Лиля ушла,— съ ней исчезли послдніе интересы. Теперь ужъ не было никого и ничего, чмъ она могла бы жить. И вотъ, находясь среди большаго города и имя массу знакомыхъ, Софья Николаевна жила теперь одна, безъ всякихъ интересовъ, потому что личная жизнь ея была кончена, а жизнь другихъ, кром Лили, совсмъ не интересовала ее. Но жить одной было тяжело и скучно. И Софья Николаевна стала скучать.
Правда, вначал еще было какъ-будто дло, которое нужно было исполнить: разобрать старинныя вещи, накопившіяся за много лтъ жизни на этой крартир, и ршить, что продать, а что оставить и взять при перезд съ собой. Софья Николаевна перемняла квартиру. Она стала искать подходящее помщеніе, небольшое, но приличное, осматривать дома и разговаривать съ факторами. Потомъ, когда квартира была найдена и нанята, нужно было смотрть за ремонтомъ, за тмъ, какими обоями оклеить столовую, а какими гостиную. Перездъ и разстановка всхъ этихъ вещей, зеркалъ, рояля, мягкой мебели, картинъ и цвтовъ — все это требовало времени. Когда все было сдлано и приведено въ порядокъ, нужно было еще распредлить, какія вещи пойдутъ въ приданое Лил, и выслать ихъ. При этомъ многочисленные знакомые помогали ей, интересовались тмъ, какъ Лиля живетъ, и передавали, что говорятъ въ город объ этомъ брак. За всми этими разговорами, занятіями и длами, пока еще не было скуки.
Когда все это прекратилось, улеглось и началась боле спокойная жизнь, наступило лто. Софья Николаевна чувствовала себя не совсмъ здоровой и, по совту докторовъ, отправилась въ Крымъ. Она прожила все лто въ Ялт, купалась въ мор и не замтила, какъ прошло время. Наступила осень. Софья Николаевна вернулась въ городъ, въ свою квартиру, убранную и установленную такъ, что больше нечего было убирать. Вс дла съ Лилей были покончены, и оставалось только — тихо и спокойно жить одной.
Такъ она и стала жить: вставала, ла, читала, гуляла и ложилась спать. Это было хорошо день, два, недлю… Но прошелъ мсяцъ, а она по-прежнему гуляла, ла, ложилась спать и больше ничего. Тогда стало нсколько скучно. Но это казалось пустяками: маленькая скука и только. Не вкъ же будетъ продолжаться такъ: настанетъ новое, подойдутъ перемны, явится какое-нибудь интересное дло, какъ оно являло съ нею жизнь.
И опять она вставала, гуляла и ла, и такъ прошелъ еще мсяцъ, другой и еще, и еще. И не только не явилось никакого дла, но главное — не предвидлось и впереди. Прошли еще нсколько мсяцевъ и было все то же, и она стала скучать сильне. И чмъ дальше шло это однообразіе, тмъ мене оставалось надежды, что вотъ-вотъ явится чудо, спасеніе и захватитъ, и заинтересуетъ ее, и тогда будетъ все хорошо. Чмъ дальше, тмъ, наоборотъ, становилось хуже и скучне. Прошелъ годъ, и стало скучно и гадко совсмъ.
Что же было длать?— Житъ весело. Но какъ именно?— Жить, какъ раньше?.. Но вдь жить такъ нельзя, потому что нтъ красоты, кавалеровъ и самого прошлаго нтъ… Жить какъ-нибудь иначе?.. Но какъ иначе,ткогда въ иномъ не было веселья. Все, что только возможно испытать для женщины, она испытала. Въ сложномъ аккорд ея жизненныхъ ошущеній сочетались всевозможные упоительные звуки, начиная съ самыхъ нжныхъ порываній любви къ своему ребенку и кончая жгучимъ трепетомъ плотской страсти, какъ это было съ Анцевымъ въ незабвенные дни ея первей настоящей и сильной любви. И теперь все это было извдано, пережито, отлетло… а взамнъ осталось одно унылое однообразіе безконечно тянущихся срыхъ дней… Длать было нечего, а хотлось дла… Оставалось жить такъ, чтобы поддерживать жизнь и подвигаться все дальше и дальше — неизвстно куда и зачмъ?..

LIII.

Главное несчастье теперешней жлзни Софьи Николаевны, кром скуки, было отсутствіе любви къ ней со стороны другихъ людей. Оттого ли, что она старлась, когда особенно хочется любви, или оттого, что въ уединеніи эта потребность боле всего ощущалась, Софья Николаевна хотла, чтобы около нея былъ хоть одинъ человкъ, который сочувствовалъ бы ей, понималъ и жаллъ бы ее. Тогда легче было бы переносить это состояніе. Софь Николаевн нужны была любовь преданная, горячая, такая, какую она испытывала со стороны другихъ въ дтств. А потому она невольно мыслію часто переносилась къ дтству.
Иногда, сидя въ театр, въ лож, со знакомыми и глядя на сцену, какъ играютъ актеры, какъ горятъ лампы рядомъ, какіе разнообразные костюмы у сидящихъ въ партер,— она адругъ задумывалась. Вспоминала она о томъ, какъ ей нужно будетъ посл театра возвратиться въ свою пустынную квартиру, одной, и сейчасъ же приходили ей противоположныя мысли о дтств, какъ он дтьми сидли, подруги-гимназистки, въ одной лож и какъ было тогда всмъ весело, какъ он смотрли не на сцену, но на гимназистовъ въ партер. Точно она слышала ихъ слова, смхъ звонкихъ голосовъ, дорогой голосъ Катеньки, вспоминала ея лицо, ихъ прогулки съ гимназистами въ фойэ, любовь… И вдругъ она пробуждалась… Артистка кончила монологъ и занавсъ опустился. Вс встали… Пропало очарованіе… Нтъ дтства, счастья, любви!..
Одинъ разъ въ особенности Софья Николаевна сильно почувствовала потребность любви со стороны окружающихъ. Это было во время болзни. Она заболла не опасно, но продолжительно. Болзнь была прилипчива, и никто, кром доктора, не посщалъ ее. Когда она выздоравливала и лежала, все еще слабая, въ кровати, она вспомнила, какъ она болла въ дтств корью. Вспомнилась ей большая дтская комната, свтлая и чистая. Солнце ярко сіяетъ сквозь окно, и большіе солнечные круги — зайчики играютъ ослпительно на полу. Въ углу знакомая этажерка. Около нея стоитъ комодъ и памятный нянинъ сундукъ съ картинками, приклеенными къ оборотной сторон крышки, и на полу лежащая шерсть,— ‘медвдка’ какъ ее называли. Сама она лежитъ слабая въ постели, но съ отраднымъ чувствомъ выздоровленія, какое бываетъ посл долгой болзни. Но вотъ, приходитъ папа и мама, папа на видъ строгій, но въ сущности добрый, и мама, милая мамочка, которую Соня ни капли не боится, но только любитъ. Мама приноситъ сирени. Цвты раскладываютъ около нея и обвиваютъ ими прутья желзной кровати. Все сирень, и упоительный ея запахъ наполняетъ всю комнату. Соня смотритъ, какъ нжныя руки мамы бгаютъ по кровати и нацпляютъ цвты. ‘Мама, дай мн понюхать’ — вспоминаетъ она теперь одну фразу. И живо представляется ей запахъ сирени, чудный, сладкій и свжій. Тутъ же стоитъ братъ Вася, умершій посл, и улыбается такъ хорошо. Мама не боигся болзни, цлуетъ ее, и она обнимаетъ маму худенькими руками и чувствуетъ, какъ безгранично любитъ ее и всхъ людей, и вс люди любятъ ее. И такъ хорошо на душ у Сони, что она не можетъ выдержать и плачетъ счастливыми слезами, и улыбается своему счастью. Мама тоже плачетъ отъ волненія, а папа морщится и уходитъ. И такъ живо воспоминаніе всей этой картины, что слезы, невольныя слезы умиленія — и теперь навертываются Софь Николаевн на глаза. Но Вотъ, слышенъ звонокъ, затмъ вопросъ: ‘какъ барыня?’ и шуршаніе чьей-то юбки. Дверь отворяется, входитъ Корянина, веселая, бодрая, улыбающаяся. Очарованіе нарушено. Грезы исчезаютъ. Софья Николаевна съ ужасомъ смотритъ на нее… Приходится благодарить за посщеніе, поддерживать свтскій разговоръ.
Софья Николаевна смотритъ на Корянину и знаетъ, что она пришла изъ приличія, а не изъ любви къ ней. ‘Пришла, когда уже нтъ опасности заразиться’ — мелькаетъ въ ея ум. Ей становится противно. Но вотъ, новый звонокъ и опять: ‘какъ барыня?’ Это Машутина. И опять тотъ же разговоръ, то же отсутствіе любви къ ней… Вяло, скучно, однообразно.

LIV.

Въ эти первые три года Софья Николаевна была въ гостяхъ у Лили два раза.
Первый разъ это было на пятый мсяцъ Лилинаго замужества, какъ разъ въ то время, когда Софья Николаевна, вернувшись изъ Крыма и найдя все устроеннымъ, впервые стала скучать. Жизнь Лили съ мужемъ имла въ это время тотъ общій тонъ, повидимому, счастливаго супружества, какой очень часто бываетъ у молодоженовъ. Ихъ отношенія, къ другимъ какъ будто говорили: что ни говорите, пусть это естественно и необходимо, а все-таки намъ неловко передъ вами.
Въ этотъ первый годъ своего супружества Хвостовы не вызжали никуда и вели замкнутую жизнь, они жили исключительно своимъ домашнимъ міромъ и такимъ же домашнимъ эгоизмомъ и нанимали небольшую особнякъ-квартиру въ пять комнатъ.
Они очень, повидимому, обрадовались Софь Николаевн и старались окружить ее всевозможными услугами. Первое время по прізд Софья Николаевна чувствовала себя хорошо, и ей казалось, что она и въ самомомъ дл сдлала удовольствіе молодымъ, что пріхала. Но черезъ нкоторое время она постепенно убдилась, что ея пріздъ не только не доставляетъ имъ особеннаго удовольствія, но даже нсколько стсняетъ ихъ. Разумется, они не показывали этого, напротивъ за всевозможными услугами они старались это скрыть, но именно въ этомъ принужденномъ, а потому и неловкомъ стараніи Софья Николаевна все ясне и ясне замчала, что она лишняя въ ихъ маленькомъ уголк любви. Ей было неловко, когда она присутствовала при сценахъ ихъ нжности и при ихъ маленькихъ ссорахъ, которыя почти неизбжеы въ первое время супружества. Она поняла, что пріхала не во время, ршила исправить свою ошибку и, какъ Лиля ни упрашивала ее, увряя, что она ихъ ничуть не стсняетъ,— Софья Николаевна, видя въ этомъ лишь необходимую ложь, собралась и ухала.
Другой разъ Софья Николаевна побывала у нихъ уже на третьемъ году супружества Лили, при совершенно иныхъ условіяхъ. Какъ въ первый ея пріздъ у Хвостовыхъ было тихо и во всемъ царилъ домашній эгоизмъ, такъ теперь у нихъ было бойко и оживленно. Наслажденіе любовью было исчерпано, надоло и было замнено наслажденіями общественности. Теперешняя жизнь Лили очень походила на жизнь самой Софьи Николаевны въ первое время посл выхода замужъ. Т же вызды, пріемы у себя, т же удовольствія и печали. Эта жизнь была привычна Софь Николаевн, и она думала, что будетъ рада ей. Она помогала Лил въ хозяйств, принимала ея гостей, посщала лавки, и теперь было видно, что Лиля дйствительно была очень рада ей.
Такъ она прожила цлый мсяцъ, и въ конц этого мсяца она стала опять стремиться домой. Съ ней случилась удивительная вещь: въ первый разъ Софья Николаевна стремилась къ дочери, чтобы бжать отъ скуки дома и найти у неи знакомую, а потому пріятную жизнь, теперь, напротивъ, найдя эту жизнь, она не нашла въ ней прежняго удовольствія. Здсь, у Лили все — и вечера и гости, все было скучно, свое же сдлалось дорого и манило ее къ себ. Лиля не хотла слышать объ ея отъзд, и Софья Николаевна принуждена была ей общать, что скоро передетъ къ ней совсмъ, только распродастъ вещи. Но, когда она пріхала домой и когда началась прежняя жизнь, то ощущеніе одиночества, которое она почувствовала у Лили и отъ котораго она бжала сюда, не только не исчезло, но усилилось и все росло и росло… И оно то въ особеннности отравило послдніе дни Софьи Николаевны у себя дома.

LV.

Одиночество это было ужасно. Въ своемъ дом и за его стнами, въ большомъ город, полномъ десятками тысячъ живыхъ движущихся людей, не всемъ мір съ одного конца до другого не было ни одного человка, который бы былъ ей дйствительно близокъ, который бы любилъ ее, жилъ ея думами и чувствами, плакалъ, когда она страдала, смялся, когда ей было весело. Но вс люди, начиная съ тхъ, кто бывалъ у нея и былъ знакомъ съ нею, и кончая остальными, неизвстными, были отдлены отъ нея непроницаемой стной отчужденія.
И чмъ боле, по понятіямъ свта, близки были къ ней эти люди и чмъ чаще они бывали другъ у друга и больше вншнимъ образомъ другъ за другомъ ухаживали, тмъ огромне была эта духовная пропасть. Софья Николаевна знала, какъ знали и вс, что вся эта игра человческихъ отношеній есть одинъ только хитрый обманъ, поддлка подъ истинную дружбу и что вс знаютъ это, но нарочно лгутъ и не признаются въ этомъ. Она сама прожила такъ всю жизнь и теперь оказалась одинока. Вс ея мечты, вс думы, вс чувства не интересны никому и, не затрагивая никого, всплываютъ и умираютъ. У всхъ людей есть свое особенное дло, свое особенное ‘я’, а она никому не интересна. Хоть плачь, хоть умирай — никто не придетъ и не поможетъ. И неужели это такъ должно быть? А если нтъ, то почему это случилось? И на этотъ вопросъ, какъ и на много другихъ, не было отвта.
А между тмъ это сознаніе одиночества длалось все боле острымъ и стало возростать… И бжать отъ этого состоянія было невозможно, какъ невозможно бжать отъ собственной тни. Часто, лежа въ темной комнат на постели по цлымъ часамъ и не слыша ничего вокругъ себя, кром своего дыханія, она чувствовала такую тупую боль въ душ, что тихо плакала горячими и горькими слезами. Она плакала о томъ, что она несчастна, что никто ей не сострадаетъ и что, если есть человкъ, который дйствительно любитъ и жалетъ ее, то этотъ единственный человкъ — она сама.
И тутъ-то незамтно всплыло въ ней сознаніе, что вдь и эта жизнь, какъ она ни несчастна, есть все-таки жизнь — а между тмъ ея самосознаніе можетъ окончиться въ одну минуту, и она можетъ умереть, какъ и вс, какъ недавно Николай Александровичъ, умереть такъ глупо, безсмысленно и скоро. И она силилась отогнать отъ себя эти мысли и думать о другомъ, и сейчасъ же мысль ея, по противуположности, переходила къ боле счастливымъ временамъ ея жизни, къ молодости и въ особенности къ любви, и эти воспоминанія наиболе скрашивали тягости теперешней ея жизни.
Когда такъ прошло нсколько мсяцевъ и она увидла, что тоска и скука не проходятъ,— она ршила, что такъ дальше не можетъ продолжаться и написала Лил, что она скоро передетъ къ ней навсегда, согласно своему слову. Она стала распродавать вещи, торговаться и была занята днемъ, и все было хорошо. Но когда она оставалась одна, вечеромъ, въ пустынной квартир, снова ее охватывало прежнее состояніе и поднималась тоска, тупая, холодная, неумолимая.

LVI.

Въ ноябр, за мсяцъ до того времени, когда Софья Николаевна ршила хать къ Лил, она получила два письма. Одно было отъ дочери. Лиля писала, что скоро она сама прідетъ къ Софь Николаевн и увезетъ ее съ собой. Другое письмо было отъ ея двоюродной племянницы Нины Грониной, которую Софья Николаевна давно ужъ не видала и которая писала, что задетъ къ ней на день, проздомъ въ Петербургъ. И черезъ два дня уже Софья Николаевна, радуясь прізду живого человка, съ кмъ можно будетъ поговорить, встртила вечеромъ у себя дома пріхавшую съ позда Нину и посл первыхъ поцлуевъ засыпала ее разспросами. И, смотря на нее, она дивилась.
Софья Николаевна знала Нину тоненькимъ полу-ребенкомъ, гимназисткой и вмсто этого нашла въ ней теперь прелестно развившуюся молодую женщину, очень стройную и изящную, съ лицомъ, которое нельзя было назвать красивымъ, но, что еще лучше, удивительно привлекательнымъ.
— Ну, садись пожалуйста и разсказывай по порядку — сказала Софья Николаевна, смотря на Нину и говоря эти слова, чтобы какъ-нибудь начать разговоръ.
Начавшись съ пустяковъ, какъ всегда это бываетъ, разговоръ перешелъ на другія темы, и он не замтили, какъ настала полночь. Софья Николаевна вмсто того, чтобы слушать Нину, стала говорить о себ, о томъ, что ее мучило въ послднее время и чмъ она чувствовала потребность подлиться съ кмъ нибудь. Она такъ увлеклась, что разсказала ей свою прошлую жизнь и свое теперешнее несчастье, свое одиночество и тоску и, разсказавши, она удивилась этому, но не раскаивалась. Нина съ такимъ искреннимъ вниманіемъ слушала ее, такъ понимала ея ощущенія и такъ ее жалла, что Софья Николаевна почувствовала, что это было не притворно и что Нина дйствительно интересуется ею и желаетъ ей счастья. Нина была изъ тхъ рдкихъ натуръ, съ которыми нельзя не быть откровеннымъ и которыя невольно по женскому чутью, умютъ найти ключъ къ сердцу, какъ будто он знакомы намъ всю жизнь — такъ она была искренна и проста. Она умла не только сочувствовать, но, главное — выражать это чувство непосредственно и правдиво.
— Да, такъ-то вотъ я и живу, мой другъ,— сказала Софья Николаевна, взявъ въ свои руки руку Нины.— Ну а ты, что-жъ не разскажешь о себ ничего?
Нина сначала не хотла говорить, но потомъ, начавъ, оживилась и разсказала о своей курсовой жизни и о времени посл курсовъ. Она такъ увлеклась, войдя въ міръ знакомыхъ воспоминаній, что разсказала Софь Николаевн о своихъ взглядахъ и надеждахъ на будущее. Софья Николаевна слушала ее и, когда разговоръ зашелъ о взглядахъ, стала спорить, не соглашалась съ ними, потомъ бросила и въ конц вечера только сидла молча и съ интересомъ слушала ее.
Софья Николаевна всю свою жизнь жила исключительно своимъ міромъ и имла очень смутное представленіе о томъ, что теперь разсказывала ей Нина. Живя въ своемъ кругу и видя вокругъ себя такъ же живущихъ, какъ и она, она, хотя и знала, что есть какая-то другая жизнь, но думала, что вс стремятся жить такъ, какъ она, и ея жизнь самая счастливая. Теперь же, слушая Нину, она узнала, что Нинина жизнь была совсмъ иная, чмъ ея, что у нея были иныя мысли, желанія, интересы и, что наиболе было странно, Нина совсмъ не стремилась къ ея жизни, но считала лучшею свою. И этотъ ея міръ, о которомъ говорила Нина, былъ для Софьи Николаевны невдомой страною, и она слушала съ большимъ интересомъ, хотя въ глубин души считала Нину неправой.
И эти три дня, которые Нина провела у нея, для Софьи Николаевны были лучшими днями послдняго времени ея жизни. Она не замтила, какъ они прошли, и была довольна и почти счастлива. И въ это время она такъ полюбила Нину, что привязалась къ ней больше, чмъ къ Лил и упросила ее взять триста рублей на ученье. Прощаясь съ Ниной, она посл долгихъ лтъ жизни въ первый разъ заплакала искренними слезами благодарности къ ней и любви. Ей казалось, что она теперь не одна и что есть человкъ, который тоже ее любитъ, понимаетъ и сострадаетъ ей, желая ей счастья. И въ первый разъ посл долгихъ лтъ, она почувствовала, что тяжесть, давившая ее, какъ будто проходитъ, и сердце ея умилялось и ей стало легко и нсколько свтло.

LVII.

Нина Гронина принадлежала къ числу тхъ натуръ, которыя никогда не закрываютъ своего сердца на добро, но, отдавшись неудержимому, вложенному въ нихъ женскому стремленію жить чувствомъ, расточаютъ на всхъ, съ кмъ имъ приходится встрчаться, вс свтлыя качества своей души и потому всегда бываютъ любимы всми. У ней было рдкое качество: она никогда не отдляла своихъ убжденій отъ дла, но, наоборотъ, всегда длала то, къ чему ее влекло и что она считала разумнымъ и хорошимъ. Она ничмъ никогда не удовлетворялась, переходила сразу отъ одного къ другому, и потому жизнь ея была полна самыхъ разнообразныхъ стремленій.
Такъ, и въ гимназіи, и на курсахъ, куда она пошла, чтобы быть самостоятельной, она, кром занятія своимъ развитіемъ, — что она длала всю жизнь — отдавалась также и наслажденіямъ жизни. Она любила наряды, вызжала на вечера, любила ухаживанье мужчинъ, увлекалась и влюбляла другихъ въ себя, занималась цлые дни рисованьемъ и, какъ она сама говорила, какъ древняя эллинка, создала себ культъ красоты и любви. Она, какъ пчелка, высасывала изъ жизни сладкіе соки. Но ничто не могло удовлетворить ее. И среди этой жизни духовный голосъ, который всегда жилъ въ ней, но только раньше былъ нмъ, вдругъ поднялся и зазвучалъ громко, указывая ей на иную жизнь и иное благо.
И она не могла противиться его зову, бросила эту жизнь и, кончивъ курсы, пошла въ деревенскую школу. Здсь она всецло, какъ всегда это она длала, отдалась своему длу, учила и помогала крестьянамъ тми деньгами, которыя ей присылали изъ дому. Тутъ она влюбилась, но, когда оказалось, что тотъ, кого она любила, любилъ другую, она подавила свое чувство. Потомъ случилось, что онъ полюбилъ ее, и она, не обращая вниманія на мнніе другихъ объ ужас ея поступка, всецло отдалась ему, и это время любви было однимъ изъ свтлыхъ временъ ея жизни. Когда онъ былъ арестованъ и сосланъ въ Сибирь, она послдовала за нимъ. Въ это время умеръ любимый ею человкъ, а на родин умеръ отецъ, оставившій ей нсколько тысячъ. Она вернулась домой и здсь примкнула къ кружку частныхъ лицъ, устраивавшихъ даровыя столоныя, на что отдала свои деньги. Здсь она заболла тифомъ и, безъ надежды на выздоровленіе, была отвезена въ больницу.
Но она не умерла. Молодость взяла свое. Выздороввъ, она получила, благодаря знакомству, мсто въ частномъ обществ. Событія послдняго времени наложили на нее отпечатокъ. И тутъ, неожиданно, какъ всегда это съ ней бывало, и неизвстно почему — съ ней опять проиэошла перемна. Ей снова захотлось ‘эллинской жизни’, любви. Въ нее влюблялись и ей представлялись хорошія партіи. Но она все-таки отказала всмъ: въ душ она продолжала любить одного, хотя въ воспоминаніи.
Такъ она веселилась года два. И опять неожиданно, среди радостей жизни, поднялъ голову духовный человкъ и громко потребовалъ измненія жизни. Она не стала противиться голосу сердца, и эта жизнь съ кавалерами, вечерами и нгой мужской любви опять показалась ей ничтожной предъ величіемъ иного міра и служенія нному благу. Она ршила, что поступитъ во вновь открывавшійся въ Петербург медицинскій институтъ.
Она стала изучать латинскій языкъ и копить деньги, но никакъ не могла скопить, потому что не могла отказывать тмъ, кто у нея просилъ. Тогда она ршила, что такъ она пожалуй никогда не соберетъ денегъ, да что денегъ ей и не нужно. Она надялась на свою энергію и на авось. И теперь по дорог она вспомнила о Софь Николаевн и захала къ ней.
Міросозерцаніе ея было очень неопредленно и приближалось скорй къ пантеизму. Она врила, что ничто въ природ не умираетъ, что вселенная представляетъ собою одно цлое, Бога, и что сущность его состоитъ въ любви. Назначеніе человка она видла въ гармоническомъ развитіи личности въ смысл умственно-эстетическомъ, но посл смерти родныхъ, въ особенности его, и своей тяжкой болзни, воззрнія ея сдлались строже, и она прибавила еще требованіе — этическое. Впрочемъ она не считала хорошимъ, когда что нибудь длалось изъ сухого долга, но предпочитала естественное влеченіе сердца къ добру. Изъ своей жизни она вынесла убжденіе, что жизнь едва ли есть счастье и что нельзя жить безъ вры въ какой-то высшій міровой смыслъ. Сама она ничмъ не была довольна, вчно рвалась куда-то, точно искала потерянный рай. Впрочемъ, несмотря на свое развитіе, она не любила вдаваться въ метафизическія тонкости, предпочитала слдовать влеченію сердца и изливать на окружающихъ вс сокровища своей женской любви, повривъ разъ навсегда, что въ этомъ есть какой-то смыслъ.

LVIII.

Нина ухала, и Софья Николаевна по-прежнему осталась одна. Занавсъ поднялся и на мигъ блеснулъ свтъ, но, когда онъ упалъ, не стало свта. И опять настало то-же, что и раньше, т. е. нужно было вставать, длать все то, что она длала въ продолженіи четырнадцати часовъ дня безъ цли и интереса, и такъ и ложиться спать съ сознаніемъ, что и завтра, и посл завтра будетъ то-же. И попрежнему вокругъ нея было одиночество… Нина ухала, и пропала иллюзія, что она не одна.
Нина ухала, но осталось то, что было воспоминаніемъ о ней. Осталось что-то хорошее, свтлое, не похожее на то, чмъ она теперь жила. И, странное дло: о чемъ она ни думала въ послднее время, ея мысль, какъ волна морскимъ втромъ, всегда прибивалась къ одному — къ Нин. Ото всхъ самыхъ дальнихъ и не имющихъ никакого отношенія вещей она невольно и незамтно переходила къ Нин, и въ ней, какъ въ фокус свтовые лучи, сосредоточились вс мысли Софьи Николаевны.
Думала ли она иногда о своемъ теперешнемъ несчастьи, которое началось съ того времени, какъ умеръ Николай Александровичъ… и не тогда, а еще раньше, когда она теряла красоту и перестала быть любимой… и даже еще раньше, когда перехала посл памятной любви съ Паливинымъ въ Петербургъ, и еще… ‘нтъ, не надо думать объ этомъ… тяжело’… Вспоминала она обо всемъ этомъ несчастіи, когда-то начавшемся и такъ и увеличивающемся съ быстротой возрастающей прогрессіи до теперешняго времени,— и она невольно мыслью переносилась къ иному, къ счастью, къ молодости, къ Нин. Она вспомнила разсказы Нины о своей жизни. Она подставляла себя вмсто нея и думала, что-бы она сдлала въ такомъ-то и такомъ-то случа.
Переносилась ли она воспоминаніемъ къ тому, какъ она была молода, счастлива и прекрасна и вс ухаживали за ней, и влюблялись въ нее, и какъ хорошо было то блаженное время,— сейчасъ же мысль ея, по своимъ особеннымъ путямъ, переходила къ другой молодости, другому счастью. И она думала о томъ, какъ хорошо быть Ниной. У Нины было то же самое, что у нея: мужчины, успхи любви, и это счастье ей было понятно. Но вотъ, приходили къ чему то курсы, голодъ, Сибирь… Къ чему это, какое это иметъ отношеніе къ счастью? Когда Нина разсказывала, все это казалось понятнымъ, но теперь, когда ея не было, представлялся вопросъ: какое тутъ можетъ быть счастье? Непонятно, что то не то…
И не только у Нины, но у всхъ окружавшихъ, у кухарки, дворника,— у всхъ, кром нея, было свое дло и свое счастье. Кухарка цлый день возилась въ кухн и была довольна. Дворникъ былъ вчно занятъ и, казалось, выдумывалъ себ нарочно работу. Вс были довольны и счастливы, кром нея. И опять представлялся вопросъ: зачмъ, почему?
Въ понедльникъ она получила отъ Лили телеграмму: ‘вторникъ, прізжаю’. Весь этотъ день Софья Николаевна чувствовала себя особенно плохо. Все было готово къ отъзду, но именно оттого, что было готово и близокъ былъ день освобожденія отъ этой жизни, жить такъ было еще боле тяжело. Вс ушли: кухарка отпросилась къ знакомымъ, дворникъ ушелъ внизъ. Вечеромъ въ особенности сдлалось тяжко. Что-то душило, давило ее: скука, тоска!..
‘Все пустяки, все нервы. Позвать доктора’ — сказала Софья Николаевна, стараясь не поддаваться ощущенію, побдить его. Она сошла внизъ, послала дворника за докторомъ и вернулась назадъ. ‘Да, успокоиться, и принять лекарство’ — сказала она себ, достала капли, которыя ей были прописаны, налила въ рюмку и приняла. Ей показалось, что ей стало лучше. ‘Теперь заснуть, забыть все это и не думать’.
Она пошла въ спальню и легла.
Такъ она пролежала нсколько минутъ, всми силами стараясь заснуть, и не засыпала. Было тихо и темно. И вдругъ неожиданно на нее нашла такая тупая душевная боль, непонятная, злая, холодная, что она не могла удержаться и тихо заплакала. Въ послднее время у нея такъ разстроились нервы, что она плакала отъ всякихъ пустяковъ. Ей было жаль самое себя, своего одиночества, жаль, что Нина ухала, и никто ее не любитъ. И вдругъ всплылъ въ ея сознаніи единый, неумолимый, требующій разршенія вопросъ: за что?
За что она была такъ несчастна? За что была скука? За что было счастье у Нины, и вс другіе довольны? За что прошла ея молодость, красота и счастье? За что ее оставили одну страдать въ этой одинокой квартир и никто не придетъ къ ней и не утшитъ? За что все это случилось? За что, за что?..

LIX.

Прозвенлъ звонокъ. ‘Докторъ’ — подумала Софья Николаевна. Она встала и пошла отворять. И точно, докторъ молодой, въ очкахъ, съ серьезнымъ лицомъ. Онъ вошелъ и внесъ за собою струю морознаго, холоднаго воздуха.
— Ну, что, какъ, опять что-нибудь разстроилось? — сказалъ докторъ, здороваясь съ Софьей Николаевной и отирая платкомъ заиндввшіе усы…
— Да, что-то нездоровится…
— Что такое, опять нервы?..— ‘Вотъ возись съ этими бабами’ — подумалъ онъ.— Ну, позвольте…— онъ вынулъ часы и сталъ смотрть пульсъ. — Принимаете капли?.. — спросилъ онъ такимъ тономъ, что нельзя было понять, спрашиваетъ ли онъ или просто говоритъ.
Софья Николаевна молчала. ‘Ахъ, да какъ же’ — сказала она, сообразивъ, что это вопросъ.
— По два раза?
— По два.
— Гмъ…— Лицо доктора сдлалось строго, точно сейчасъ должно было произойти самое важное въ его распознаваніи болзни.— Голова болитъ?
— Да немного, главное, какъ-то тяжело.
— И руки у васъ холодныя,— сказалъ онъ, взглянувъ на часы и выпуская руку Софьи Николаевны.— Такъ, такъ. Значитъ, я вамъ сейчасъ пропишу лекарство, и вы принимайте его три раза, по тринадцати капель.
Онъ подошелъ къ письменному столу, отрзалъ четвертушку бумаги и сталъ писать.— Ну, какъ пріздъ Елизаветы Николаевны?..— спросилъ онъ, не отрываясь отъ дла.
— Завтра прідетъ. Телеграмму получила.
— И скоро дете?
— Да, сейчасъ-же.
— Ну, такъ вотъ…— сказалъ докторъ, окончивъ писать и нодавая Софь Николаевн рецептъ.— Сейчасъ пошлите въ аптеку, сдлайте, какъ я сказалъ, три по тринадцати. Позволите закурить? — сказалъ онъ, отодвигая стулъ отъ стола, съ такимъ видомъ, что теперь его докторское дло сдлано, и имъ, уже какъ частнымъ людямъ, можно будетъ завести разговоръ.
— Какой сегодня случай въ собор былъ,— сказалъ онъ, вынимая папироску изъ портсигара и привычно-ловкимъ движеніемъ стукая ее, чтобы высыпался табакъ.— Удивительное дло! — и онъ сталъ разсказывать Софь Николаевн, какъ въ собор на молебн корпусный и губернаторъ подвигались все впередъ и зашли наконецъ на амвонъ, чтобы не стоять ниже одинъ другого. Софья Николаевна слушала и натянуто, для приличія улыбнулась.
— Ну, а какъ вечеръ вчера? — сказала она, чтобы какъ-нибудь продолжить разговоръ и заставить доктора посидть подоле съ ней. Докторъ,— она знала — былъ на вечер и, увлекшись разсказомъ, просидитъ дольше. И они начали говорить о вечер. Докторъ разсказалъ о томъ, что вчера было много народу, и много хорошенькихъ дамъ, и много хорошихъ туалетовъ. Докторъ принадлежалъ къ разряду тхъ молодыхъ людей, которые въ тридцать лтъ не танцуютъ, чтобы не потерять свое достоинство, но любятъ сидть въ углу и смотрть за всми, и всхъ критиковать, и любятъ о себ говорить въ томъ смысл, что мы молъ уже старики и ужъ куда намъ за молодежью гнаться!.. Ну, а вотъ прежде я мы…
— Ну что, m-lle Зинбергъ попрежнему блистала? — сказала Софья Николаевна, видя, что разговоръ доктора истощается и давая ему новую неистощимую тему. И опять заговорили о m-lle Зинбергъ, ея красот, успхахъ ея умужчинъ, вообще о мужской красот и вообще объ успх у мужчинъ. Докторъ удивлялся, что m-lle Зинбергъ не выходитъ еще замужъ, говоря, что, если-бы онъ былъ на мст этихъ молодыхъ людей, то онъ бы не задумался.
— Ну, что жъ, сдлайте предложеніе,— сказала шутя Софья Николаевна.
— Далъ зарокъ не жениться! — сказалъ, тоже шутя, докторъ и разсказалъ, что, еслибы было общество страхованія отъ брака, то онъ застраховалъ бы себя въ сто тысячъ.
Наконецъ разговоръ исчерпался и произошло легкое молчаніе. Докторъ воспользовался имъ, потушилъ папиросу, всталъ и, объявивъ, что ему нужно еще къ одному больному, сталъ прощаться.
— Такъ не забудьте: три по тринадцати,— сказалъ онъ, надвая въ передней шубу.
— Да! — вспомнила Софья Николаевна,— дайте мн, докторъ, какое-нибудь средство для сна.
— Средство?.. Нтъ, не стоитъ, вс они вредны, эти средства. А лучше не думайте ни о чемъ и постарайтесь заснуть. Или, лучше всего, начните читать въ постели ‘Лурдъ’ Золя. Живо заснете,— сказалъ докторъ, радуясь своей острот. Онъ не любилъ Золя и не упускалъ случая посмяться надъ нимъ.— Ну, до свиданія!
— Такъ завтра придете? — сказала Софья Николаевна, отворяя дверь.
— Непремнно, въ двнадцать. До свиданія.
— До свиданія!
Дверь захлопнулась, по лстниц послышались шаги, и стало опять тихо.

LX.

Затворивъ за докторомъ дверь, Софья Николаевна вошла въ свою комнату и легла на постель. Она была такъ утомлена, что едва легла, какъ заснула. Ей казалось, что кровать ея переворачиваютъ и что она летитъ внизъ, а на нее кровать. И, силясь во сн не упасть, она сдлала неловкое движеніе и проснулась. Открывъ глаза, она увидла свчу, которую она забыла потушить, вспомнила, что она еще не посылала въ аптеку, встала и прошлась по комнатамъ, но потомъ раздумала и ршила не посылать. Ей такъ сдлалось хорошо и легко, какъ она себя давно не чувствовала. Сонъ точно освжилъ ее. Она снова легла на кровать и, заложивъ руки за голову, стала прислушиваться къ тмъ таинственнымъ процессамъ, которые, она чувствовала, происходили въ ней. Ей казалось, что у нея взяли тло, такъ ей было легко, и оставили одну способность думать. Мысли, легкія, назойливыя, скакали въ ея мозгу. И она незамтно, по невдомымъ психическимъ путямъ, перенеслась къ мыслямъ о событіяхъ прошлой жизни. Настоящія мысли составляли продолженіе приходившихъ къ ней раньше до прихода доктора, но теперь то, что тогда было трудно ршить, казалось ей такимъ простымъ и легкимъ. Она вспомнила свой вопросъ: ‘за что?’, и теперь сейчасъ же на него явился ясный, простой отвтъ и она стала думать о немъ.
‘Да, это потому случилось,— сказала она себ, въ одинъ мигъ очень многое пробгая въ мысли и все отчетливо уясняя себ,— потому, что меня оставили одну. Если бы около меня былъ хоть кто-нибудь, кто любилъ бы меня, хоть Лиля, никогда бы ничего не было, какъ этого никогда не было раньше. Но теперь, слава Богу,— она вздохнула радостно, вспомнивъ, что завтра Лиля прізжаетъ,— теперь все кончено. Переду къ Лил, буду помогать ей, няньчить Лелю и Костю (внуковъ), и опять начнется спокойная жизнь. Кончено ужасное время’. Она вздохнула и, какъ путникъ, прошедшій трудную дорогу, стала смотрть со спокойнаго мста на пройденный путь. И теперь, когда все несчастіе прошло, она пробгала послдніе годы своей жизни, дивилась ужасу того, что она перенесла. Прошедшая жизнь была одна сплошная вереница безконечно-срыхъ однообразныхъ дней.
‘Да, какъ тяжелы были годы моей жизни! — сказала она себ:— съ тхъ поръ, когда я пріхала изъ Крыма… и даже раньше, когда Лиля вышла замужъ… и еще раньше, когда умеръ Николай Александровичъ, и еще’… И, погружаясь въ вереницу прошедшаго, она стала переходить отъ одного событія къ другому, все въ отдаленную даль, и вспоминая, когда начался этотъ рядъ ужасныхъ годовъ ея жизни.

LXI.

Все это началось съ замужествомъ Лили. Безъ нея сразу сдлалось вяло и скучно. И тогда потянулись одни за другами короткіе и все-же безконечные дни со своими безчисленными часами, изъ которыхъ ни въ одинъ нечего была длать. Съ того времени началось это ужасающее одиночество, и она стала задыхаться въ этой жизни.
‘Да, все это началось тогда,— сказала она себ, встала и, поправивъ нагорвшую свчку, опять легла.— А до замужества Лили, съ тхъ поръ, какъ умеръ Николай’… И она не докончила своей мысли, и опять поняла, что ея настоящее несчастье собственно началось раньше, со смертью Николая Александровича и даже еще раньше съ его болзни и умиранья, и еще’… И, идя все дальше и дальше отъ одного къ другому, она съ тхъ поръ, какъ стала терять красоту, не находила нигд счастья. Безъ красоты не было настоящей жизни, веселія, любви.
‘И точно, съ тхъ поръ, какъ пропала моя красота,— сказала она себ,— точно, что съ тхъ поръ и началось это несчастіе. А до тхъ поръ все было прекрасно. Тогда я любила и ухаживали за мной — какъ хорошо!..’ И она стала перебирать вс эти лучшія, счастливыя минуты жизни, гд была молодость и красота. ‘Съ столицы не было уже счастья, а вотъ раньше съ Поливинымъ’… Она задумалась и стала вспоминать это любовное время.— Нтъ, это еще не то. Съ нимъ не было настоящаго счастья. Я его никогда не любила. Все кокетство одно, тщеславіе,— сказала она.— и, странное дло, вдругъ разрушилось, какъ домикъ изъ картъ, все это счастье съ адвокатомъ. И она не жалла объ этомъ. Впереди улыбалась настоящая радость, наслажденія первой таинственной любви, объятія, поцлуи… Анцевъ!..
И, вспомнивъ его лицо, ихъ свиданія по ночамъ, первые сладкіе порывы нарождавшейся любви, трепетъ волнующихся надеждъ и въ особенности блаженную ночь объясненія, вспомнивъ все это, она и теперь задрожала и поняла, что это и была настоящая жизнь. Она перенеслась къ этимъ воспоминаніямъ и стала перебирать вс мельчайшія подробности этой первой прелестной любви.
Вдругъ ей сдлалось гадко. Это было оттого, что, припомнная всю ихъ любовь, она вспомнила то, что свершилось тогда, въ ужасную, памятную грозовую ночь, когда она отдалась ему. Она живо представила себ все это,— и чувство страшнаго разочарованія въ немъ и во всей ихъ любви, и то раскаяніе, которое ее охватило передъ грозой… Она вспомнила тотъ мигъ, когда онъ медленно приподнялся съ подушки и слъ на кровати молча, мрачный. Дло любви было сдлано, и имъ обоимъ было противно, какъ будто чистое, хорошее, что было въ ея любви къ нему, было невозвратно погублено съ этого времени. Она плакала, а онъ цловалъ ея руки, хотя она видла, что ему это противно, и говорилъ безсмысленныя слова: ‘успокойся… ничего’. Она вспомнила теперь всю эту картину. ‘Какъ онъ цловалъ меня,— подумала она.— И какъ онъ былъ жалокъ мн и какъ это все пошло случилось! Неужели это счастье? Нтъ, нтъ… какая гадость’.
А потомъ разочарованіе въ немъ, во всей ихъ любви, невозможность сойтись поближе и сознаніе, что въ этой любви что-то есть ‘не то’, и ея радость отъзда, и какъ она его скоро забыла. А раньше, до этого, до этой любви еще хуже, сре. Тутъ хотя было какое-то чувство, тамъ же ровно не было ничего — все мелко и однообразно. Жизнь посл свадьбы, туалеты и вызды, скука и ссоры съ Николаемъ Александровичемъ, и непониманіе другъ друга, и потомъ отдленіе двухъ міровъ, и опять блескъ и наряды, не дававшіе въ сущности никакого веселья, а только старавшіеся прикрыть отсутствіе счастья. И внутри скука и пустота… И годъ, и два, и десять, и все одно — одно и то же! Потомъ, до этого еще раньше — замужество съ нелюбимымъ человкомъ, и жизнь двическая до замужества, безъ свободы, съ тысячью стсненій. И вс эти вызды и jours fixes съ Иваномъ Федоровичемъ и Путиловыми и другими предполагаемыми женихами, и медленное убиваніе тянущагося дня, и пустота этой жизни, и желаніе выйти замужъ, и ничего свтлаго, непо средственнаго, никакой жизни. И такъ все, что называлось двичествомъ, отъ самой гимназіи…
‘Такъ вотъ она, моя жизнь’ — сказала себ Софья Николаевна, пробжавъ мысленно всю эту вереницу однообразныхъ мсяцевъ и годовъ и опять находя одно и то же, одну и ту же бдность ощущеній и духа. ‘Нтъ, не надо вспоминать объ этомъ. Все пустяки, все вздоръ’, сказала она, стараясь словами прогнать эти мысли и какъ-нибудь только забыть это. ‘Заснуть, не знать’ — повторила она и, упершись головой въ стнку постели, хотла этой болью подавить въ себ движеніе назойливыхъ мыслей… И опять, какъ раньше, падала съ постели, забываясь…

LXII.

Заснуть она не могла. И какъ она ни старалась забыться и гнала отъ себя вс мысли, он все приходили, еще боле ясныя и отчетливыя, чмъ раньше. И странное дло, то, къ чему она пришла, не только не пугало ее теперь, но казалось, что она и не могла объ этомъ иначе думать. Отвернувшись отъ стны, она снова, какъ раньше, заложила руки за голову и стала думать обо всемъ этомъ, но теперь уже не такъ, какъ прежде, отъискивая везд счастье, а наоборотъ подъ угломъ несчастья. И, какъ прежде все, что она считала счастьемъ, оказывалось инымъ, такъ теперь среди сраго фона ея жизни кое-гд стали показываться побги того, что дйствительно было сильно и свтло въ ея жизни и что могло назваться счастьемъ. Всего этого было немного, незамтно, но все же было. Это было въ ея дтств, въ дружб съ Врой и Катенькой и тогдашнихъ мечтаніяхъ и надеждахъ, въ первое время любви къ ребенку, было кое въ чемъ изъ любви къ Анцеву и въ чемъ-то похожемъ на Нину и ея жизнь. И везд это было разбросано и иногда прорывалось, но сейчасъ же меркло и подавлялось ею самой съ другими, во всемъ, что нсколько отличалось отъ той жизни, которой жила она и все окружавшее ее. Свтло было во всемъ духовномъ, а изъ физическаго въ томъ, что было непосредственно и сильно… Все же остальное было срость и скука. ‘Такъ вотъ въ чемъ было оно! Такъ вотъ она, моя жизнь’ — повторила она снова. И вдругъ она сразу поняла, что вдь это она самау что это ея жизнь погибла, что у ней не было счастья и что старость и смерть впереди предстоитъ именно ей. И теперь только она поняла глубину той пропасти, надъ которой она стояла. Она почувствовала себя такой разбитой, несчастной, что слезы градомъ хлынули по ея лицу. Она никогда такъ не плакала раньше. Всю себя, все свое несчастье она изливала въ слезахъ. И тутъ на нее нашла такая усталость, разбитость, что она скоро такъ и заснула, въ слезахъ.

LXIII.

Когда она проснулась на слдующій день, Лиля была уже у нея. Увидавъ ее, Софья Николаевна почувствовала такую радость, какой давно не испытывала. Въ комнат было живительно и свтло. ‘Какъ хорошо, какъ счастливо все’ — было первое ощущеніе Софьи Николаевны. ‘Какъ хорошо жить на свт, когда свтитъ это яркое солнце и въ душ отрадно, и Лиля здсь’ — подумала она. И тутъ вдругъ вспомнила о вчерашнемъ, объ ужасномъ вечер, о своемъ отчаяніи я о томъ, къ чему она пришла вчера. И, странное дло, какъ вчера все это казалось ей врнымъ и пугало ее, такъ теперь, при этомъ ощущеніи счастья, все принимало иной и противуположный отгнокъ. Въ настоящее время было ясно, что то, о чемъ она думала вчера, былъ одинъ обманъ, грхъ мысли, отъ котораго нужно освободиться и скоре забыть. Прошлое было глупость, настоящее ощущенье счастья одно врно. ‘Все это вздоръ, пустяки. Не думать объ этомъ. Вотъ до чего доводитъ уединенье. Какъ я рада теперь, какъ я рада!.. Все забыть и жить просто, счастливо, какъ всегда’ — думала она, лежа въ постели.
Пришла Лиля, он поздоровались, поцловались, и начался разговоръ о прошедшихъ событіяхъ жизни, о томъ настоящемъ, что было интересно для нихъ, о цнахъ на квартиры, нарядахъ. Лиля разсказала, какъ она проводила время, о прежнихъ знакомыхъ, что одни умерли, другіе живы, и о томъ, какіе на будущее у нея планы. Софья Николаевна слушала ее и входила снова въ міръ знакомыхъ ей интересовъ и желаній той жизни, какой она всегда жила. Она совтовала Лил, спорила, соглашалась, и он вмст смялись, и все было хорошо. Посл завтрака он похали въ лавки. Лиля покупала себ на платье. Въ магазинахъ он выбирали матеріи, игрушки для дтей, и такъ прошло до обда. И все боле и боле Софья Николаевна входила въ эту привычную и понятную ей жизнь, съ этими заботами и длами. Чувство радости и обновленія не уменьшалось, но все росло и опять она вспомнила о вчерашнемъ и удивилась ему, и почувствовала, что теперь не то.
Въ пять часовъ пріхалъ докторъ и подивился, какъ она хорошо выглядла. Онъ сказалъ, что, если такъ будетъ дальше, то дня черезъ три она будетъ здорова совсмъ. Онъ былъ сегодня очень милъ, ухаживалъ за Лилей, забавлялъ дамъ, и вс смялись. Софья Николаевна давно не проводила такъ хорошо вечера, какъ сегодня. И, ложась спать и вспоминая опять о прошедшемъ, она чувствовала себя еще боле удаленной отъ него, чмъ утромъ. Она не понимала ни себя, ни своихъ мыслей. Она стыдилась этого и хотла забыть. Все прошлое было далеко и чуждо. Въ настоящемъ нужно было одно: жить, какъ всегда, и дальше…

LXIV.

Съ тхъ поръ прошло два года.
У Кронскихъ собрались гости. Были дв пожилыя дамы, военный генералъ съ дочерью, членъ суда, полный съ окладистой бородой и добрыми глазами, и молодой человкъ въ pince-nez, готовящійся къ профессур, похожій на нмца. Елена Павловна, хозяйка, молодая дама не вступала въ разговоръ, который вели вс, сидя на креслахъ въ гостинной, освщенной мягкимъ красноватымъ свтомъ. Разговоръ шелъ о послднихъ политическихъ событіяхъ, и вс удивлялись, почему державы не поступили такъ, какъ они думали, а иначе. Елена Павловна ходила то въ столовую, посмотрть, скоро ли будетъ чай и поданы ли лимоны, то возвращалась и садилась, поддерживая разговоръ тамъ, гд онъ изсякалъ. И потому въ ея гостиной стоялъ все время легкій разговорный шумъ, показывавшій, что гостямъ весело и все хорошо. И она была этимъ довольна.
— Нтъ, позвольте, ваше превосходительство. Вы стоите на совсмъ неправильной точк зрнія,— сказалъ, повышая голосъ, ученый молодой человкъ, подсаживаясь ближе къ генералу и почему-то длая удареніе на слов: ваше превосходительство. Разговоръ шелъ о вчномъ мир. Молодой человкъ былъ сторонникъ прогресса и доказывалъ, что вчный миръ не утопія, но дло не далекаго будущаго. Генералъ, съ видомъ человка, котораго не проведешь, по военному смялся надъ этимъ. Молодой человкъ разгорячился.
— Да, если вы, генералъ, будете примнять къ будущему мрило прошлаго,— сказалъ онъ, оправляя пенсне и строго глядя на собесдника,— если вы будете это длать, то конечно вы будете правы. Но — онъ ядовито усмхнулся, очевидно подставляя генералу какую-то западню, въ которой тотъ долженъ былъ запутаться,— но не будете ли вы, ваше превосходительство, похожи на одного изъ судей, оспаривавшихъ Галилея?..— Онъ улыбнулся своей острот.— Все, движется, измняется, все прогрессируетъ — докончилъ онъ съ побдоноснымъ видомъ, глядя на генерала.
— Прогрессируютъ средства убивать, а человческая натура все та же. Прогрессируетъ умъ, а не нравственность,— сказалъ генералъ, строго взглянувъ на увлекающагося молодаго человка. Генералъ кое-что читалъ и кое-что слыхалъ отъ тхъ, что читали, и любилъ показатъ, что, если на то пошло, то и онъ можетъ пустить въ глаза философскую пыль.
— Да, это мнніе Бокля,— сказалъ молодой человкъ съ такимъ видомъ, что онъ знаетъ всевозможныя мннія и готовъ каждое уложить въ особый ящикъ съ именемъ какого-нибудь философа.— Но не нужно быть одностороннимъ. Возьмите Летурно, Лекки, и вы освтите предметъ съ другой точки зрнія. Однако оставимъ нравственность. Самый прогрессъ знанія, изобртеніе орудій убійства сдлаютъ невозможной войну. Война побиваетъ здсь самое себя…— сказалъ онъ, употребляя противъ генерала очевидно одну изъ самыхъ тяжелыхъ баттарей.
Елена Павловна подошла къ нимъ и сла на минутку, смотря, не нужно ли и здсь поддержать разговоръ.
— Тамъ, гд два человка сошлись, люди не перестанутъ пороть другъ другу животы. Такъ есть, было и будетъ — сказалъ упрямо генералъ, очевидно не давая никакимъ иллюзіямъ мста въ своихъ мнніяхъ и держась военныхъ взглядовъ:— ‘Homo homini lupus’.— И онъ засмялся довольнымъ тяжелымъ смхомъ.
Елена Павловна пришла въ ужасъ.
— Что вы говорите, генералъ? — сказала она.— Убивать, лишать жизни отцовъ, длать сиротами дтей — вы будете защищать это? Нтъ, что ни говорите вы, мужчины, но я никогда не перестану говорить, что война это гадость и что она исчезнетъ. Не правда ли, Зина? — обратилась она къ молодой двушк и приглашая ее этимъ принять участіе въ разговор.
Въ другомъ конц говорили совсмъ объ иномъ. Одна изъ дамъ жаловалась на то, какъ дороги становятся квартиры.
— Я плачу четыреста пятьдесять за пять комнатъ. Пять лтъ тому назадъ я за эти же комнаты платила триста — сказала она.— Если такъ пойдетъ дале,— не хватитъ никакого жалованья.
— Все становится дороже,— сказалъ членъ суда.
— Остается одно: строитъ самимъ дома! — сказалъ, улыбаясь, самъ хозяинъ, полный, небольшаго роста мужчина, съ бородкой a la Napolon III.
— Нтъ, вы шутите. Вамъ хорошо шутитъ, когда у васъ есть имніе!..— жаловалась пожилая дама.— А попробуйте прожить на три тысячи въ годъ съ дтьми… Тогда вы увидите.
— Боже мой, да если бы я былъ министръ, я бы вашему супругу не три тысячи, ни одной-бы не далъ! — сказалъ шутя хозяинъ. — Помилуйте: ничего не длаетъ, сть, спитъ. Не служба, а удовольствіе.
— Нтъ, вы несносный человкъ! — сказала дама и начала разсказывать о томъ, какъ хорошо нынче быть инженеромъ и какъ дурно судейскимъ.
— Что это онъ не идетъ? Я не понимаю! — сказала Елена Павловна. Она ждала доктора, который долженъ былъ быть пятымъ въ винт.— Пойдемте, Зина, въ столовую, посмотримъ, который часъ. Если девять, то не будемъ его уже ждать…
— Онъ вамъ общалъ притти? — сказала Зина, которая была влюблена въ доктора и ждала его съ радостью и боязнью,— съ тми чувствами, которыя бываютъ у всякой въ первый разъ влюбленной двочки. Елена Павловна знала про эту любовь и покровительствовала ей.
— Придетъ. Онъ не посметъ не придти, втреный молодой человкъ! — сказала Елена Павловна улыбаясь и проходя съ Зиной въ столовую.
— Это я втреный? — сказалъ красивый молодой докторъ, входя неслышно въ столовую.
— Ахъ, какъ вы меня испутали,— сказала Елена Павловна вздрогнувъ и оборачиваясь къ нему.— Вы подкрались, какъ чародй.
— Простите, я запоздалъ,— сказалъ докторъ, здороваясь съ ней.
— Да, вы виноваты и не только у меня должны проситъ прощенія,— сказала Елена Павловна, взглянувъ съ улыбкой на Зину. Зина покраснла.
— Готовъ извиниться тысячу разъ. Но, право, я не очень виноватъ. Меня задержали при переход на тотъ свтъ,— сказалъ онъ, улыбаясь, точно это было очень весело.— Вы знаете, какая новость?
— Что? — сказала Елена Павловна — говорите скорй, я всегда боюсь всякихъ новостей!..
— Пушкареву знаете, Софью Николаевну? Она сегодня умерла.
Елена Павловна слегка поблднла.
— Что вы говорите? Не можетъ быть! — сказала она.
— Я только что съ Елагинымъ констатировалъ смерть — сказалъ докторъ, отбросивши теперь всякую веселость и сдлавшись серьезнымъ.— Я потому и опоздалъ, что зазжалъ переодваться.
— Боже мой!.. Какъ это неожиданно, какъ это странно!.. Пушкарева!.. Я видалъ ее три дня тому. Я тогда еще съ ней раскланялась. Кто могъ подумать? Господи, Господи…— Елена Павловна перекрертилась.
— Миша,— сказала она, входя въ гостинную и обращаясь къ мужу:— Ты знаешь, какое извстіе принесъ сейчасъ Александръ Иванычъ: Софья Николаевна Пушкарева умерла.
Въ гостинной на мигъ водворилось молчаніе.
— Не можетъ быть! — сказалъ генералъ — я ее видлъ вчера совсмъ здоровой.
— Какъ не можетъ быть, когда я самъ констатировалъ смерть. Я сейчасъ только оттуда! — сказалъ докторъ, входя и здороваясь со всми.
— Да, какъ же это?..— сказала пожилая дама.
— Разрывъ сердца, моментальная смерть…— объявилъ докторъ, садясь въ кресло.
Вс вздохнули. На мигъ водворилось молчаніе — то молчаніе, которое всегда бываетъ при извстіи о смерти знакомаго. Кром того, что было жаль Софью Николаевну,— самая неожиданность поразила всхъ. Человкъ, котораго знали, который жилъ, разговаривалъ,— вдругъ ушелъ навсегда. И на мигъ каждому пришла мысль, что вдь и онъ сейчасъ можетъ умереть такъ же неожиданно, безсмысленно, отъ этого разрыва сердца. И всякій, подумавъ это, испугался и поспшилъ замнить эту мысль другими, здоровыми.
— Н-да, очень жаль!..— сказалъ членъ, выражая этими словами общую мысль.— Но скажите поподробне, какъ же это произошло? — обратился онъ къ доктору. Докторъ сталъ разсказывать, какъ онъ спалъ посл обда, какъ его разбудили и какъ онъ пріхалъ къ Хвостовымъ, и какъ онъ нашелъ Софью Николаевну. Вс слушали его со смшаннымъ чувствомъ страха и любопытства.
— Надо завтра похать на панихиду…— сказалъ членъ суда.
— А что ни говорите, хорошо умереть такъ, сразу, безъ болзней. Бацъ и умеръ! — сказалъ генералъ.
— Нтъ, что вы говорите! По моему страшно такъ неожиданно… Живешь въ предположеніи, что еще долго проживешь, и вдругъ сразу смерть!..— сказала пожилая дама.— Вдь если это знать, то пожалуй-бы не стала такъ жить.
— А сколько лтъ было покойниц? — спросилъ членъ.
— Лтъ сорокъ… нтъ, за пятьдесятъ…— сказала Елена Павловна.
— Ну, такъ она пожила. Этакъ и умереть можно,— сказалъ либеральный молодой человкъ, который всегда высказывалъ прямо то, что другіе только думали.
— И хорошо пожила! — сказалъ генералъ.— Я помню ее, когда еще былъ въ Минск. Она была царицей всхъ баловъ и кавалеровъ и веселилась во всю.
— И хороша была?
— Красавица.
— А знаете, конечно жаль, если кто-нибудь умираетъ. Но все-таки покойница, повидимому, взяла отъ жизни все,— сказалъ членъ.— Не всмъ такъ весело удается прожить. Не всмъ такое счастье.
— Боже мой!.. Красавица, состояніе, ухаживаніе мужчинъ, успхи — если бы все это у меня было, то я бы считалъ себя счастливйшимъ человкомъ,— улыбнулся генералъ.
— Странно! Почему это одному человку такое счастье, а другому только горе въ жизни? — сказала пожилая дама. Ей никто не отвтилъ. Наступило молчаніе — знакъ, что событіе потеряло прелесть новизны и пора замнить эти разговоры о смерти чмъ-нибудь инымъ, бодрымъ. Елена Павловна нашлась.
— Пожалуйте, господа, чай пить,— пригласила она.— Иванъ Яковлевичъ, Марія Ивановна, пожалуйте.— Вс поднялись и пошли съ чувствомъ какого-то удовлетворенія, напоминавшаго ощущеніе избгнутой опасности, въ которую попалъ другой. И опять молодой человкъ выразилъ то, что только ощущали другіе.
— Оставимъ мертвымъ хоронить мертвыхъ, а живымъ нужно жить…— сказалъ онъ.
— Жить и давать жизнь другимъ,— пошутилъ генералъ.
— А все-таки вы не правы по поводу мира,— сказалъ молодой человкъ, и они опять начали спорить, идя въ столовую вслдъ за другими.
Докторъ подошелъ къ Зин, которая осталась одна въ гостиной, и, увидавъ, что вс уший, взялъ ее нжно за руку. Она смотрла на него счастливыми, влюбленными глазами, и ея невысокая двичья грудь нервно дышала.
— Отчего ты не была у Кремневыхъ вчера? Я тебя ждалъ,— сказалъ онъ тихо.
Милое лицо залила краска волненія. Но прелестные глаза были счастливы и сіяли.
— Неужели ты думаешь, что я не хотла тебя видть? Ты смешь такъ думать? Разв ты не видишь, какъ я…— прибавила она и не кончила — Если не была, значитъ было нельзя. Потомъ объясню. Приходи завтра на набережную въ восемь…— сказала она тихо, и ея влюбленные глаза опять сверкнули выраженіемъ ласковости и нги, и въ голос ея прозвучала какая-то особая дрожащая нота волненія.
‘Какъ хорошо, счастливо, прелестно жить, любить и быть такъ любимой’ — говорили эти глаза и звукъ голоса, и вспорхнувшая на ея губы радостная улыбка.

Борисъ Гегидзе.

КОНЕЦЪ.

‘Русское Богатство’, NoNo 2—5, 1901

Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека