Н. А. ЛЕЙКИНЪ
НЕУНЫВАЮЩІЕ РОССІЯНЕ
РАЗСКАЗЫ И КАРТИНКИ СЪ НАТУРЫ
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія д-ра М. А. Хана, Поварской пер., д. No 2
1879
КОНОВАЛЪ
(разсказъ).
Коновал, Лейкин Николай Александрович, Год: 1879
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Перенесемтесь, читатель, въ Ямскую, въ этотъ патріархальный уголокъ Петербурга, орошаемый замчательной по своей двухъ-саженной ширин рчкой Лиговкой. Петербуржцы знаютъ этотъ уголокъ, для провинціаловъ-же скажемъ, что онъ преимущественно населенъ извощиками, фабричными, мастеровыми, мелкимъ купечествомъ и деревенскимъ людомъ, пришедшимъ въ Петербургъ на заработки. Поденщики, поденщицы, безмстные лакеи, кухарки и горничныя всегда здсь находятъ себ уголъ за рубль или полтора рубля въ мсяцъ. По своему вншнему виду и нравамъ уголокъ этотъ удивительно какъ походитъ на провинціальный городокъ. Для полноты сходства недостаетъ только острога, этого неизбжнаго, наводящаго уныніе, зданія каждаго узднаго города, и чиновничества. Чиновный людъ часто хоть и гнздится въ самыхъ отдаленныхъ кварталахъ Петербурга, но въ Ямской, мене отдаленной отъ центра города, почему-то не живетъ. И такъ къ длу.
Въ одинъ прекрасный вечеръ на постоялый дворъ, содержимый въ одной изъ улицъ Ямской теткой Галчихой, пришелъ постоялецъ и потребовалъ ночлега. Постоялецъ этотъ только-что пріхалъ въ Питеръ по желзной дорог и отличался довольно страннымъ видомъ. Онъ былъ не высокаго роста, корявъ и черепъ изъ лица, кривъ на лвый глазъ, имлъ щипаную бородку, глядящую куда-то въ сторону и какъ-то странно вывернутую кверху ноздрю. На видъ ему было лтъ подъ сорокъ. Такихъ людей, обыкновенно, называютъ плюгавыми. Не взирая, однако, на свою плюгавость, постоялецъ держалъ себя важно, говорилъ съ разстановкой, поминутно подбоченивался, и потребовавъ на ужинъ щей, гордо косился своимъ единственнымъ глазомъ, то на хозяйку, суетившуюся около печи, то на сидвшаго съ нимъ за однимъ столомь и вшаго кашу мужика, то на разувавшагося на лавк отставнаго солдата. Похлебавъ щей, постоялецъ началъ разбираться въ принесенныхъ имъ съ собой мшкахъ. Изъ одного онъ вынулъ лошадиный черепъ и синій кафтанъ, изъ другаго — большой козлиный рогъ и банку съ змей въ спирт. При вид этихъ предметовъ, сидвшій у стола мужикъ, покосившись, отодвинулся, хозяйка перекрестилась, а солдатъ кашлянулъ, и проговоривъ ‘ишь ты какія штуки!’, подошелъ къ постояльцу.
— Къ чему-же, таперича, вамъ эти шкилеты будутъ?— спросилъ онъ и робко ткнулъ пальцемъ въ лошадиный черепъ.
— Снадобья… все на потребу, отъ лихихъ болзней,— отвтилъ постоялецъ, бережно осмотрлъ передъ сальнымъ огаркомъ свое имущество, и поставивъ его подъ собой подъ лавку, началъ укладываться спать на разостланномъ тулуп.
Солдатъ въ недоумніи стоялъ передъ нимъ и ковырялъ у себя въ носу.
— Такъ, такъ… на потребу… Разныя болзни есть. Что-же вы теперь будете? Лкаря, что ли?— спросилъ онъ.
— Коновалы и лкаря. Всякую болзнь лчить можемъ и всякую болзнь нагнать, ежели — все въ нашей власти… важно проговорилъ постоялецъ, и растянувшись на лавк, отвернулся къ стн.
Солдатъ многозначительно взглянулъ на хозяйку и кивнулъ на коновала: ‘вотъ дескать какая птица!’ Хозяйка видимо опшила. ‘Богъ его знаетъ, какой онъ такой человкъ!’ подумалось ей:— ‘еще болзнь какую ни-на-есть напуститъ’. Въ голов ея мелькнуло, что коновала надо задобрить.
— Что-же такъ-то легъ? Семъ-ка, я молочка подамъ. Похлебаешь… продолжала она.
Коновалъ отказался.
— Кафтанъ-то изъ подъ лавки подъ себя возьми. Здсь, вдь, постоялый дворъ. Ночь-то велика. Народу всякаго понабраться можетъ. Не ровенъ часъ…
— Не бойсь. Цлъ будетъ. Я слово заговорное знаю. Пусть-ко кто польстится, такъ изъ избы цлъ не выдетъ,— самоувренно и не оборачиваясь, отвчалъ коновалъ.
Отъ словъ этихъ хозяйка еще боле опшила. У нея даже задрожали ноги. Кой-какъ знаками она начала вызывать солдата и мужика на дворъ. На двор составился совтъ.
— Ахъ грхи, грхи! Вотъ не было печали, такъ принесъ Господь лихаго человка,— говорила она.— Какъ тутъ быть?
— Да чему-жъ быть-то? Свдущій человкъ. Такіе люди бываютъ, сказалъ солдатъ.
Мужикъ молчалъ, вздыхалъ и чесалъ животъ.
— Всякую, говоритъ, болзнь напустить въ нашей вчасти, продолжала хозяйка,— не испортилъ-бы онъ меня!.. Голубчики, ужъ вы не оставляйте меня. Ложитесь со мной за перегородку, упрашивала она мужика и солдата.
— Будь покойна, не оставимъ,— утшалъ солдатъ.— Чего-жъ бояться! Вдь ему никто худаго слова не сказалъ.
Мужикъ на отрзъ отказался спать въ изб.
— Нтъ, ужъ ты тамъ какъ хочешь, Андреяновна, а я подъ навсъ… потому христіанской душ въ одной изб съ падалью ночевать не приходится. Вишь, тамъ у него змй? Нешто это возможно?— сказалъ онъ, и дйствительно, не взирая на холодную осеннюю ночь, спалъ подъ навсомъ.
Хозяйка хоть и легла спать у себя за перегородкой, хоть и положила недалеко отъ себя солдата, но всю ночь не могла сомкнуть глазъ и творила молитву. Разъ десять въ теченіи ночи окликала она и ощупывала солдата и по утру поднялась чуть только забрежился свтъ. Коновала уже не было въ изб. Изъ подъ лавки выглядывалъ лошадинный черепъ. Она вышла на дворъ. На опрокинутой кверху дномъ койк отъ телги сидлъ коновалъ и покуривалъ трубку.
— Хозяюшк почтеніе! Желаю здравствовать!— сказалъ онъ. Это ваша коровка-то вело ночь мычала? Надо статься — хвораетъ. Дай-ко я посмотрю, что съ ней?
Услыша ласковый привтъ, хозяйка пріободрилась.
— Да вотъ и сама не знаю, что съ ней попритчилось. Вторую ночь мычитъ, отвчала она и повела коновала въ хлвъ. Только ты, голубчикъ, не попорть ее. Мы люди бдные… добавила она, кланяясь.
— Зачмъ за ваши ласки портись? Мы ее вылчимъ, потому, таперича, мы это дло туго знаемъ. Мы у помщика, у генерала Залихваньева шесть годовъ надъ всми скотными и и конными дворами главнымъ коноваломъ состояли. Коровы были всякія: и тирольки, и лимонскія. А что до лошадей, такъ были такія, что и цны не было,— говорилъ коновалъ, слдуя за хозяйкой въ хлвъ.
Прійдя въ хлвъ, онъ осмотрлъ корову, пощупалъ у нея носъ, хвостъ, уши и задумался. Хозяйка слдила за нимъ взоромъ.
— Червь у нея въ живот. Нутро топитъ, сказалъ онъ наконецъ.— Кровь-бы ей изъ ноги кинуть, да коровенка-то молодая. Ну, да мы и такъ справимъ, добавилъ онъ — засучилъ рукава, пошепталъ что-то коров въ ухо, три раза плюнулъ, и вырвавъ у нея изъ хвоста нсколько шерстинокъ, подалъ хозяйк.
— Заверни въ бумажку, да сожги ужо, какъ печь топить будешь. Червь самъ выдетъ. Да вотъ еще что: какъ кормъ задавать будешь, такъ присаливай хорошенько.
— Все исполнимъ. Много теб благодарны, батюшка! Какъ величать-то?
— Данилой Кузьминымъ.
— Ужъ я тебя ублаготворю, Данило Кузьминъ. Дай только печь истопить. Пообдаешь у меня.
— Ладно. Только за одно ублажи вотъ чмъ еще. Нтъ-ли у васъ тутъ фатерки по близости? Такъ гореньки крохотной. Потому мы тутъ остановиться думаемъ.
— Это что, это пустое дло, это можно. Вотъ тутъ рядомъ рубля за два съ полтиной горенку отдадутъ.
— Ну, такъ и длу конецъ! Сватай! А мы тебя завсегда въ почет держать будемъ.
Часа черезъ два рано-пробуждающаяся улица, въ которой остановился коновалъ, благодаря языку хозяйки и ея боязливыхъ знакомыхъ, почти уже вся знала о появленіи знаменитаго коновала и лкаря, выгнавшаго изъ больной коровы червя. Нашлись люди, которые разсказывали, что они сами видли этого червя.
— Большущій-пребольшущій и весь въ шерсти, разсказывала въ трактир какая-то прачка-поденщица, пришедшая въ трактиръ сваритъ кофій. Вышелъ онъ изъ нея и поползъ и поползъ…
— Съ крыльями? спрашивалъ прачку кто-то изъ присутствовавшихъ.
— Не запримтила, голубчики. Грха на душу не возьму, не запримтила, отвчала она, и приложа руку къ щек, прибавила: Господи, какая нечисть на бломъ свт бываетъ!
— Вотъ-бы этому червю въ нашего хозяина войти. Авось меньше-бъ надъ женою командовалъ. Вчера такихъ синяковъ понаставилъ, что живаго мста не найдешь. На силу отняли,— сказалъ мастеровой, прибжавшій растопить клей, и захохоталъ.
— А ты что зубы скалишь? Нешто въ человк такой нечисти не бываетъ? замтилъ кухонный мужикъ. Еще хуже. У насъ въ деревн у роднаго моего дяди змя въ утроб сидла. На смерть пилъ. Потому она этого самаго винища требовала. А какъ выгнали изъ него,— и пить пересталъ.
— Спаси Господи и помилуй всякаго человка!— закончила прачка и выбжала изъ трактира.
Часамъ къ двумъ дня, коновалъ, угощенный хозяйкой постоялаго двора обдомъ, водкой, ночлегомъ и снабженный двугривеннымъ денегъ, уже перебрался къ себ на квартиру, которую нанялъ за два рубля въ мсяцъ, хотя квартира эта, то есть комната, и ходила прежде по три рубля. Домохозяйка, вдова ямщичка Поругаева, до того запугалась свирпымъ видомъ и славою о всемогуществ коновала, что отдала ее не торгуясь, за то что онъ ей предложилъ.
Коновалъ поселился въ маленькомъ, ветхомъ домишк съ поросшею травою крышею и съ покачнувшимися, вчно мокрыми воротами, полотна которыхъ были испещрены мстными живописцами и публицистами изображеніями животныхъ и надписями въ род: строго воспрещается… и т. п. На двор дома въ развалившейся изб жили извощики, подъ навсомъ помщались ихъ лошади, экипажи. Въ лицевомъ флигел, гд находилась и коморка коновала, кром его и домохозяйки, жила прачка-поденщица — молодая, красивая баба, вдова солдата, ходившая поломойничать и ‘стирать въ люди’, какая-то старуха, жившая щедротами доброхотныхъ дателей и воспоминавшая о давно прошедшихъ счастливыхъ дняхъ, проведенныхъ его въ экономкахъ у статскаго генерала Разструбина, и ярославецъ съ женой, торговавшіе въ шалаш, устроенномъ въ забор: сбитнемъ, квасомъ, пряниками, мыломъ, ржавыми гвоздями и кнутами. Прійдя та квартиру, коновалъ тотчасъ-же началъ устраиваться, вслдствіе чего въ углу появилось ложе, сколоченное изъ досокъ и четырехъ полньевъ, на подоконник разложились и разставились пузырьки съ ‘зельями’, какъ онъ ихъ называлъ, банка съ змей, козлиный рогъ, лошадиный черепъ и бумажки съ толченымъ кирпичемъ, купоросомъ и пр. На стн развсились пучки сушеныхъ травъ, шкуры, содранныя съ угрей, и галочьи крылья.
Появленіе коновала въ дом вдовы ямщички Поругаевой произвело сильную перемну въ дйствіяхъ обитателей дома Голосистая, поющая псни прачка Василиса, стиравшая въ сняхъ блье, умолкла, старуха-жиличка, генеральская экс-экономка, вчно переругивавшаяся съ квартирной хозяйкой изъ за кофейника и ‘переварокъ’,— смирилась и только злобно кивала, головой, торговцева жена, которой нужно было рубить на ужинъ капусту, удалилась для воспроизведенія этого процесса на дворъ, подъ навсъ, сама-же хозяйка, обладавшая звонкимъ голосомъ, говорила шопотомъ, когда же коновалъ, размстя свое имущество, задумалъ почить отъ длъ, и разостлавъ тулупъ, улегся на свое ложе, она разъ десять выбгала на крыльцо, чтобы кинуть щепкой то въ раскудавшуюся курицу, то въ горланившаго птуха. Однимъ словомъ, на всхъ обитателей дома напала какая-то робость. Робость эта перешла въ невольный страхъ, когда коновалъ, поспавъ съ часъ, вышелъ на улицу погулять, а хозяйка и жильцы вошли въ его коморку и начали разсматривать его имущество, разложенное на подоконник и висвшее на стн.
При вид такихъ, въ сущности обыкновенныхъ предметовъ, какъ черепъ, змя и галочьи крылья, но въ глазахъ обозрвающихъ пріобртшихъ таинственное значеніе, вс такъ и ахнули. Началось всплескиванье руками, отплевыванье, осненіе крестнымъ знаменіемъ и было ршено, чтобы съ жильцомъ обращаться какъ можно ласкове и предупредительне, дабы не навлечь на себя его гнва, а съ нимъ вмст и его послдствій — въ вид порчи, икоты и тому подобныхъ болзней. Осмотрвъ имущество, вс тотчасъ-же бросились подлиться своимъ впечатлніемъ съ сосдями. Сосди пожелали убдиться лично, вслдствіе чего, на улиц, около окна коновала, образовалась преизрядная толпа мущинъ и женщинъ. Все это тснилось и старалось заглянуть въ окно. Со всхъ сторонъ слышались предположенія, что змя, находящаяся въ банк по ночамъ будетъ вылетать въ трубу. Какой-то мастеровой съ ремешкомъ на голов ршилъ не спать всю ночь, и во что-бы то ни стало, подкараулить змю.
Народъ долго-бы еще толпился у окна, ежели-бы изъ-за угла не показался самъ коновалъ.
— Батюшки! Вонъ онъ и самъ идетъ!— крикнула находившаяся въ числ зрителей торговцева жена и опрометью бросилась къ мужниной лавченк.
Толпа, какъ-бы застигнутая на мст преступленія, оробла и медленно начала расходиться, косясь на приближавшагося коновала.
Коновалъ шелъ важно, закинувъ руки за спину. Завидя народъ у своего окна, онъ еще выше задралъ голову.
‘Ага, разсматриваютъ. Ну, погодите-же, не такую я вамъ еще штуку на показъ выставлю, а почудне. Дай только мн летучую мышь найти’, проговорилъ онъ про себя и вошелъ на дворъ.
Начинало смеркаться. Въ кухн хозяйка пила чай.
— Чай да сахаръ! сказалъ входя коновалъ.
— Милости просимъ. Выкушайте, предложила она.
— Что-жъ, побаловаться всегда можно, отвчалъ онъ и слъ.
Разговоръ не начинался. Коновалъ пилъ чай, громко прихлебывая съ блюдечка. Посл второй чашки, хозяйка, наконецъ, обратилась къ нему съ вопросомъ:
— Что-жъ, вы это, таперича, будете лкарствомъ заниматься?
— Да, лчить будемъ, потому мы коновалы и этому длу съ измалтства обучены.
— Ужъ вы будьте надежны… У насъ завсегда покой будетъ.
— Это точно. На счетъ спокою первое дло, потому я иногда въ забыть… особливо, когда какое ни-на-есть мудреное снадобье требуется,— сказалъ коновалъ и началъ разсказывать, что онъ у генерала Залихваньева шесть годовъ главнымъ коноваломъ состоялъ, что лчилъ не только одинъ скотъ, но изъ всхъ окрестныхъ деревень къ нему мужики приходили. Что онъ одного купца даже посл особорованія на ноги поднялъ, исцлилъ въ своей деревн старостиху, которая была испорчена и цлый мсяцъ хрюкала по свинячьи, и даже пользовалъ самого исправника, страдавшаго ломотой въ ‘коренной косточк’. Во время разсказа въ комнату вошла прачка Василиса, старуха генеральская экс-экономка, и торговцева жена и сли поодаль. Замтивъ слушателей, коновалъ воодушевился еще боле и повдалъ, что ученые доктора ничего не знаютъ, что они только морятъ людей, что есть, правда, одинъ ученый докторъ Пироговъ, который всякую болзнь лчить можетъ, но и тотъ пріобрлъ свою ученость не въ книжкахъ, а его научилъ одинъ умершій ‘солдатикъ’ въ Севастопол, такъ какъ солдатику этому въ ‘отраженіи’ бомбой все нутро вывернуло. Во время разсказа слушательницы сидли молча и только изрдка вздыхали и покачивали головами. Въ заключеніе коновалъ прочелъ цлую лекцію по части анатоміи и патологіи человческаго тла, изъ которой слушательницы узнали, что человческое мясо виситъ на костяхъ, пришитое жилами, что внутри у человка ‘требуха’, сердце и печенка, которая ‘съ сильныхъ сердцовъ’ можетъ лопаться, что вся требуха опутана жилами, въ которыхъ течетъ кровь, что въ крови часто накопляется всякая ‘дрянь’, вслдствіе чего человкъ бываетъ боленъ и нужно ‘бросать’ кровь, что кровь эта выходитъ печонками и чтобъ остановить эту кровь, нужно непремнно ‘заговорное слово’ знать.
Выпивъ съ полдюжины чашекъ чаю, коновалъ обернулъ кверху дномъ чашку, положилъ на донышко огрызокъ сахару и, раскланявшись съ хозяйкой и ея жиличками, ушелъ къ себ въ коморку.
Изъ паспорта, отданнаго коноваломъ хозяйк, было узнано, что онъ бывшій дворовый человкъ. Такое столь не высокое званіе и довольно ласковая бесда за чаемъ всхъ немного поуспокоили. Въ комнат хозяйки, однако, еще долго шептались о немъ и ночь была проведена не совсмъ спокойно. Правда, сама хозяйка спала крпко, но благодаря чайной чашк водки, выпитой передъ сномъ, экс-экономк-же грезилось, что ее кто-то хватилъ за пятки, а торговцева жена по-утру всмъ и каждому разсказывала, что ее всю ночь кто-то душилъ и на своемъ лиц она даже чувствовала прикосновеніе какой-то шерсти.
На утри коновалъ проснулся рано-было воскресенье. Надвъ на себя кафтанъ и опоясавшись ременнымъ поясомъ, на которомъ висли эмблемы его ремесла — въ вид сумки, ланцетовъ съ доброе долото и различныхъ шилъ, онъ вышелъ на дворъ. На двор извощики мыли лошадей и экипажи. Завидя коновала, они поснимали шапки. Появленіе его на ихъ двор было уже передано имъ, съ мельчайшими подробностями ихъ артельной ‘маткой’, то есть стряпухой. Коновалъ приблизился къ нимъ, пощурилъ на лошадей свой единственный глазъ, и выбравъ лошадку покрасиве, подошелъ къ ней, съ видомъ знатока, ударилъ ее ладонью подъ пахъ и спросилъ ‘по чемъ дана?’.
— Да не купленная, изъ доморостковъ, отвчалъ извощикъ.
— Лошаденка жиденькая… процдилъ коновалъ и началъ смотрть ей въ зубы.
— Жидка-то жидка, лошаденка не видная, да за то хоть рысь есть, вмшался другой извощикъ. А вонъ я лто-съ у хозяина жилъ и у меня была лошадь: изъ себя король, а рысь — курица обгонитъ и къ кнуту не почтительна. Хоть ты ее заржь! Ты ее кнутомъ, а она хвостомъ…
— Ну, коли лошадь молодая и въ сил, такъ значитъ порченная. Тутъ рысь нагнать можно. Заговоръ есть. У насъ такихъ лошадей можетъ тыща въ передл перебывало, похвастался коновалъ.
— Казали тогда коновалу, да безъ пути… Это, говоритъ, лошадь двухъ-жильная, ее подъ ломъ надо.
— Двухъ-жильная! Много знаетъ твой коновалъ! Двухъ-жильныхъ лошадей можетъ на всю Расею штукъ шесть… За двухъ-жильную лошадь, на царскую конюшню ежели,— сейчасъ десять тысячевъ дадутъ. Мели, знай!
— Что-жъ лаешься! Коновалъ тогда брехалъ.
— Вы скрыпинскіе, почтенный, будете?— спросилъ коновала третій извощикъ.
— Нтъ, мы изъ другаго мста. Ужъ скрыпинскихъ-то коноваловъ теперь, братъ, слава отошла и ничего они не составляютъ. Вся цна-то имъ грошъ.
— Въ слав были.
— Были да сплыли. Дай-ко ему лошадь отъ отпою заговорить — не съуметъ, сказалъ коновалъ. Ужъ вы, ребята, коли что на счетъ лошадей, такъ я вотъ тутъ съ вами живу, закончилъ онъ и началъ уходить.
— Будь покоенъ… Не обойдемъ… Наслышаны… Зачмъ въ чужіе люди лзть?— послышалось ему въ слдъ.
Коновалъ отправился въ трактиръ. Ему пришлось проходить мимо шалаша торговца, который жилъ съ нимъ вмст на квартир. Шалашъ былъ уже отворенъ. Торговецъ, рыжебородый, дородный ярославецъ, расправлялъ молоткомъ на куск желза старое гвоздье. Около него торчала его жена, грудастая баба, въ длинномъ синемъ суконномъ шуга и въ красномъ ситцевомъ платк на голов. Торговецъ и его жена поклонились коновалу. Тотъ отвтилъ на поклонъ и сказалъ: ‘Богъ помочь’.
— Милости просимъ на перепуть. Не погнушайтесь,— пригласилъ торговецъ. Жена молчала и только кланялась.
Коновалъ вошелъ и слъ на лавку.
— Сбитеньку не желаете-ли?
— Благодарствуемъ, потому въ трактиръ идемъ и тамъ чайкомъ побалуемся.
— Это точно, чаекъ много пользительне. Яблочка не желаете-ли?
Коновалъ взялъ яблочко, и спрятавъ въ карманъ, началъ обозрвать лавченку. Минутъ черезъ пять торговецъ, страдавшій какимъ-то недугомъ въ ног, показывалъ уже коновалу разутую ногу. Коновалъ щурился и тыкалъ въ ногу пальцемъ. Баба стояла поодаль и отирала кончикомъ головнаго платка носъ.
— Надо статься, это у него съ перепугу, говорила она: — потому пужливъ онъ очень. Лтосъ тутъ у насъ пожаръ былъ, а онъ въ бан парился. Такъ испужался, что нагишомъ выскочилъ. Съ тхъ поръ и началось.
— Нтъ, тутъ особь статья. Тутъ волосяникъ сидитъ. Червь такой есть. Врно въ рчк, гд лошадей моютъ, купались, сказалъ коновалъ.
— Это точно… тутъ какъ-то объ Ильин дн на Волково кладбище ходилъ — такъ баловался.
— Ну, вотъ онъ и влзъ. Его заморить нужно, а то онъ можетъ подъ сердце подойти. Ужо толкнись ко мн,— я мази дамъ, заключилъ коновалъ, попрощался, въ вид дани снялъ со стны связку баранокъ, запихалъ ее въ карманъ и пошелъ въ трактиръ.
Пришедши въ трактиръ, коновалъ потребовалъ чаю. Половой поставилъ передъ нимъ приборъ. Коновалъ началъ уже полоскать стаканъ, какъ вдругъ къ нему подбжалъ буфетчикъ и схватилъ со стола приборъ.
— Извините, заговорилъ онъ:— не того чаю дали. Мы васъ не знали, а этотъ чай, извстно, для простаго народу… Пожалуйте къ буфету на купеческій столъ. Другаго засыпалъ.
Такого рода почётъ пріятно пощекоталъ нервы коновала. Онъ отправился на купеческій столъ. Оказалось, что извощикъ живущій, на одномъ двор съ коноваломъ, прійдя также въ трактиръ и увидавъ этого свдущаго мужа, тотчасъ указалъ на него буфетчику и сообщилъ о его искуств и премудрости. Буфетчикъ, еще вчера слышавшій о знаменитомъ выгнаніи изъ Галчихиной коровы червя и имя нужду въ коновал, счелъ за нужное почтить его ‘купеческимъ столомъ’ и ‘особеннымъ’ чаемъ. Результатомъ всего этого было то, что когда коновалъ влилъ въ себя два чайника кипятку, буфетчикъ подслъ къ нему и сталъ жаловаться на какое-то щемленіе подъ сердцемъ и ‘свербленіе’ въ затылк.
— Кровь пустить надо, сказалъ коновалъ: потому это значитъ, что она наружу просится.
— Да ужъ и то по весн, почитай, десять банокъ на спину накинулъ.
— Жильную пустить нужно. Та кровь ничего не составляетъ. Ее хоть ведро выпусти — все безъ пользы. Въ нашемъ мст вотъ тоже одинъ купецъ былъ боленъ, такъ тотъ каждый мсяцъ себ банки накидывалъ, по полуштофу крови выпускалъ и ничего не помогло, такъ и померъ.
На прощаньи буфетчикъ поднесъ коновалу стаканчикъ ‘съ бальзанчикомъ’, ничего не взялъ за чай, сказавъ, что ‘даже и перваго вола въ гурт не бьютъ’ и просилъ ‘жаловать напредки’.
Вечеромъ коновала звали помочь какой-то купчих — трудной родильниц. Коновалъ взялся помочь, послалъ родильниц угриную кожу, веллъ ей опоясаться, надлалъ топоромъ на воротахъ дома, гд жила родильница, нсколько зарубокъ, потребовалъ ея волосъ, и въ присутствіи мужа, зарылъ ихъ на двор подъ камнемъ, за что и получилъ два рубля.
‘Ну, дло кажется на ладъ идетъ’, подумалъ онъ, ложась спать и радостно потирая руки,— ‘тутъ жить можно! ‘ и окутавшись тулупомъ, началъ засыпать.
Слава коновала Данилы Кузьмича росла съ каждымъ днемъ и скоро распространилась по всей Ямской. Вс знали его по имени и вс ему кланялись. Лчилъ онъ и лошадей и людей отъ всхъ болзней. Не было такого недуга, передъ которымъ бы онъ останавливался. Правда, лкарства его были не многочисленны, но за то, по увренію больныхъ, отличались ‘пользительностію’, Такъ ‘отъ живота’ — настойкой на трилистник и тысячелистник, отъ лихорадки заговаривалъ и давалъ пить дубовую кору, раны прижигалъ купоросомъ, отъ ломоты лчилъ мазями, и предписывалъ ими мазаться непремнно въ бан, для того, чтобъ ‘всякая дрянь’ потомъ выходила. Мази эти онъ составлялъ самъ и примшивалъ къ нимъ все что попадется на глаза, или придетъ въ голову: деготь, толченый кирпичъ, уголь, ладанъ, сулему, бадягу, лошадиный навозъ и пр. Всякое лкарство давалось, обыкновенно, съ какими-нибудь таинственными наставленіями въ род: пить по три зари сряду, предварительно продвъ посуду сквозь колесо отъ телги, или передъ натираніемъ, подержать себя за большой палецъ на лвой ног и помянуть Фрола и Лавра, и т. п. Вообще въ наставленіяхъ его о лченіи фигурировали очень часто фразы: ‘кровь попорчена, много дряни накопилось, кинуть надо’, и ‘возьми, купи полштофъ водки, настой ее (тутъ произносилось названіе травы) и пей всякій день по стаканчику, какъ только солнце сядетъ’. Послднее наставленіе удивительно какъ приходилось по сердцу всмъ хворавшимъ обитателямъ Ямской и они исполняли его съ буквальною точностію. Отъ зубной боли коновалъ давалъ жевать какія-то бумажки, наставивъ на нихъ таинственныя каракули. Онъ былъ плохо грамотенъ, съ трудомъ ‘разбиралъ по печатному’, писать вовсе не зналъ и могъ только ставить ‘цихвирь’. Обстоятельство это онъ, впрочемъ, тщательно скрывалъ, потому что имлъ у себя на квартир огромную книгу въ кожанномъ переплет — какой-то нмецкій словарь — которую онъ впрочемъ называлъ ‘лкарской книгой’ и въ разговор часто вставлялъ, ‘а вотъ мы въ книжку посмотримъ, что тамъ прописано’. Книга эта, впрочемъ, никогда не раскрывалась, она была завязана крестъ на крестъ веревкою, концы которой, были припечатаны тремя печатями и лежала на окн. Коновалъ зналъ, что слава его происходитъ, главнымъ образомъ, отъ таинственныхъ предметовъ, которыми онъ себя окружилъ, и потому старался какъ можно больше ‘напустить’ этой таинственности. Замтивъ, что лошадиный черепъ, змя и галочьи крылья, разложенныя на окн, производили эфектъ и говоръ, онъ каждый день началъ притаскивать къ себ на квартиру что-нибудь особенное, такъ, на окн, среди уже вышепоименованныхъ предметовъ, появились заячьи ноги, собачій хвостъ, летучая мышь, распяленная на доск, и какой-то большой камень, весь испещренный краснымъ карандашомъ.
Коновалъ жилъ на квартир тихо и смирно. Правда, по временамъ напивался пьянъ, но не буянилъ, и по увренію хозяйки, ‘безобразіевъ не длалъ’. Разъ только ночью, потребовалъ онъ у нея водки и когда она, за неимніемъ ея, отказалась дать, то началъ колотить по столу и заплъ ей на зло ‘со святыми упокой’, но вскор повалился поперегъ своего ложа и захраплъ. На свои онъ пилъ рдко. Онъ пользовался такою популярностію и такимъ почетомъ, что ему только стоило показаться въ трактир или кабак, какъ сейчасъ находились люди, желавшіе его угостить. Хозяйка, питавшая къ нему при перезд его къ ней на квартиру какой-то непреодолимый страхъ, мало по малу привыкла къ нему, перестала трепетать въ его присутствіи, но все-таки, по прежнему, была предупредительна въ его малйшихъ желаніяхъ. Но всхъ больше боялась его и въ тоже время имла къ нему какую-то симпатію — прачка Василиса. Безъ приказанія и просьбы съ его стороны, она стирала ему блье, мыла два раза въ недлю полъ и окно въ его комнат, прибирала его добро, всякій разъ, когда пила сама, старалась ему предложить кофею, и разъ, замтивъ даже, что у него всего на все одно полотенцо, запихала ему подъ подушку свое собственное. И все это длала она безвозмездно, не слыша даже слова ‘спасибо’. Коновалъ-же, наоборотъ, за вс ея услуги платилъ ей косымъ взглядомъ, грубостію и надменностію. Заваритъ-ли она щелокъ и начнетъ стирать блье, онъ сейчасъ-же является и говоритъ: ‘Опять навоняла! Вотъ-бы тебя самою этимъ щелокомъ ошпарить’, вмшается-ли она въ разговоръ, коновалъ сейчасъ обрываетъ ее фразою: ‘ужъ молчи, сиди толчеей, коли гирей пришибло’. Слово ‘дура’ и изрченіе, ‘что у бабы волосъ дологъ, а умъ коротокъ’, слышала она на дню по нскольку разъ. Нелюбезность его къ ней дошла до того, что разъ онъ заподозрилъ ее даже въ краж обмылка, который принесъ съ собой изъ бани. А между тмъ, такую нелюбезность трудно было объяснить, такъ какъ Василиса кром услужливости была красивая молодая баба, лтъ двадцати восьми. Она имла удивительно доброе сердце, не сердилась на грубости и брань коновала и продолжала ему услуживать. Достаточно коновалу было прилечь на постель, и, ежели это Василиса замчала, тотчасъ начинала ходить на цыпочкахъ и какимъ-то шопотомъ съ присвистомъ сообщала хозяйк и жиличкамъ, что ‘Данило Кузьмичъ опочивать легли’. Выйдетъ-ли онъ поутру изъ своей коморки умыться передъ рукомойникомъ, она тотчасъ же бросается къ рукомойнику и подливаетъ туда свжей воды. Ни отвта на поклонъ, ни ласковаго слова Василиса до сихъ поръ еще’ не получала отъ коновала.
Однажды коновала позвали къ какой-то вдов купчих. Коновалъ отправился. Купчиха приняла его, когда же онъ спросилъ, какая у нея болзнь и что ей надо? она долго не ршалась сказать, раза два убгала въ другую комнату и наконецъ, закрывъ лице платкомъ, объявила, что ей нужно приворотнаго зелья. Оказалось, что вдова по уши втюрилась въ какого-то молодаго прикащика изъ Гостинаго двора, но тотъ, не взирая на ея палительные взоры и, какъ кузнечный мхъ, сильные вздохи, не обращалъ на нее никакого вниманія. Выслушавъ чего отъ него требовали, коновалъ не смутился, пощипалъ свою бородку, высморкался, спряталъ платокъ и, подбоченившись, сказалъ:
— Вамъ приворотнаго зелья? Можно. Такого дадимъ, что въ мсяцъ въ щепу изсушитъ.
— Ахъ зачмъ вы? Онъ такой хорошій. Когда-же вы мн этого зелья принесете?— спросила она.
— Посл завтра готово будетъ и доставимъ. Только зелье это не дешево будетъ, потому тутъ, окромя собачей и кошачей крови, волчій зубъ требуется. Меньше пяти рублевъ нельзя.
Вдова согласилась съ радостью, тотчасъ-же дала пять рублей, велла поскоре приносить зелье, и угостила коновала до отвалу. Коновалъ пробылъ у вдовы до вечера и напился у нея, какъ говорится, ‘до елико можаху’, такъ что, по ея приказанію, былъ посаженъ кухаркой и дворникомъ на извощика и отправленъ домой. По дорог онъ раза два свалился съ дрожекъ и весь вывалялся въ грязи.
Хозяйка и жиличка сидли въ кухн, перекидывались словами и уже сбирались спать, какъ вдругъ со двора раздался стукъ въ двери и крикъ: ‘эй вы, чертовы матери! Отворяйте’! Дверь отворили. На порог стоялъ еле-державшійся на ногахъ коновалъ. Женщины такъ и всплеснули руками. Василиса бросилась было поддержать его, но онъ крикнулъ: ‘брысь’, пихнулъ ее въ грудь, и цпляясь за углы и мебель, отправился къ себ въ коморку, гд, разбросавъ свою одежду, повалился на кровать и заснулъ.
На утро коновалъ проснулся съ страшною головною болью. Потянувшись и открывъ свой единственный глазъ, онъ увидлъ Василису. Она ходила по его коморк и подбирала разбросанные имъ съ вечера тулупъ, кафтанъ, шапку и жилетку. Изъ предосторожности, чтобы не разбудить его, она даже сняла башмаки и была босикомъ.
— Ты что здсь шаришь?— крикнулъ онъ на нее.
Она вздрогнула и уронила жилетку, которую держала въ рукахъ.
— Будьте покойны, Данило Кузьмичъ, все цло будетъ, проговорила она, немного оправившись.— Я вотъ только приберу.
— Знаемъ мы это: цло-то будетъ. Вонь прошлый разъ обмылокъ пропалъ.
— Данило Кузьмичъ, врьте Богу, вотъ образъ сниму,— не брала я вашего обмылка!
— Заговаривай зубы-то! Знаемъ мы…
Послдовало молчаніе. Коновалъ глядлъ на Василису. Въ комнату заглянула кошка. Василиса пихнула, ее ногой.
— Ахъ, Господи! Какъ вы извалялись! Отрасти Божія! прервала наконецъ она молчаніе, разсматривая полу кафтана.— Ужо замыть надо.
— Не твое, дло! Я извалялся, а не ты!— огрызнулся коновалъ.
— Я не въ обиду, вамъ, Данило Кузьмичъ, а такъ только къ слову… Данило Кузьминъ, у васъ голова-то, поди, смерть трещитъ, хотите я вамъ уксусу привяжу? предложила она.
Коновалъ подумалъ.
— Ну давай… только живо!
— Живымъ манеромъ! Долго-ли тутъ…
Василиса бросилась изъ комнаты и черезъ минуту уже воротилась и подвязывала коновалу голову полотенцемъ, обмоченнымъ въ уксус. Кром уксусу она принесла съ собой и осьмушку водки. Повязавъ коновалу голову, она налила изъ осьмушки стаканчикъ, и подавая ему, сказала:
— Выкушайте, Данило Кузьмичъ. Оно съ похмлья-то освжаетъ. Сейчасъ оттянетъ.
— Ужъ обшарила карманы-то тамъ… Тоже народецъ! Не догляди только… процдилъ коновалъ, однако взялся за стаканчикъ.
— На свои, Данило Кузьмичъ, видитъ Богъ на свои кровныя купила.
— Знаемъ мы эти свои-то… Тамъ у меня пять рублевъ было?
— Вотъ они. Какъ были въ жилетк въ карман, такъ и остались. Золото разсыпте и то не польщусь.
Коновалъ покосился на Василису, выпилъ стаканчикъ и закашлялся. Василиса пихала ему уже въ руки кусокъ булки.
— Закусите вотъ скорй булочкой. Трудно оно посл вчерашняго-то проходитъ. Булочка чистая, давеча только къ чаю брала, добавила она.
— Чистая! Поди ужъ опакостила.— Потому это ваше самое любезное дло, сказалъ коновалъ, но взялъ кусокъ булки, понюхалъ его и началъ жевать.
— Огурца-бы вамъ солененькаго… Огурцомъ-то оно лучше, да я-то, дура, забыла.
— Извстно дура. А то кто-же?
Василиса замолчала и продолжала убирать комнату. Коновалъ сидлъ на постели и смотрлъ какъ мелькали ея голые, полные локти, какъ изгибался станъ. Отъ выпитаго вина въ голов его сдлалось легче. ‘А вдь баба-то важнецъ! Вишь сдобья-то сколько!’ подумалось ему и онъ осклабился. ‘И работящая какая! Такъ шаромъ и катается’.
— Василиса, хочешь я въ тебя эту змю впущу?— сказалъ онъ наконецъ, указывая на подоконникъ, прищурилъ глазъ и улыбнулся.
Замтивъ улыбку, Василиса пріободрилась. Это была первая улыбка въ разговор съ ней, со дня его переселенія на квартиру.
— Зачмъ-же, Данило Кузьмичъ, этакую нечесть въ меня впускать? отвчала она.— Мы знаемъ, вы люди умные, все можете, только зачмъ-же?
— Знамо дло, все могу. Захочу, такъ и изсушить могу. Вотъ какъ эта угриная шкура будешь.
— Я, Данило Кузьмичъ, къ вамъ всей душой, а вы все этакое сулите… Вчера пришли хмльные, я васъ поддержать хотла, а вы сейчасъ въ грудь… Еще и по сейчасъ больно…
— Такъ теб и надо… Ништо, не суйся!— и коновалъ снова улыбнулся — Садись, что словно верстовой столбъ стоишь!— прибавилъ онъ.
Василиса такъ и зардлась отъ радости.
— Ничего, постоимъ, сказала она и сла на стулъ.
— Ты вдова?
— Вотъ ужъ третій годъ вдовою. Мужъ былъ солдатъ, да на работахъ убило. Стну валили, стной-то его и придавило. Не знаю, гд и похороненъ.
— Дти были?
— Нтъ, дтей не было. Да и слава Богу, а то куда-бы я съ ними теперь.
— Вишь локти-то какъ у тебя исцарапаны, замтилъ коновалъ.— Поди, все полюбовники обхватали?
— Нтъ, Данило Кузьмичъ. Что вы это?.. Видитъ Богъ, нтъ… Я съ полюбовниками не вожусь. Потому ужъ ежели сойтиться съ человкомъ, такъ не на одинъ день, не на мсяцъ. Я себя соблюдаю, отвчала Василиса, потупилась и начала теребить руками передникъ.
— Ну вотъ, толкуй тутъ!— сказалъ онъ, замолчалъ и началъ ее разсматривать. Она была баба блая, полная, румяная — то что называется кровь съ молокомъ. До сего времени коновалъ совсмъ не обращалъ на нее вниманія, но теперь она ему поправилась. Кром лица, ему нравились въ ней и ея безотвтность, тихій и кроткій характеръ. Онъ всталъ съ постели, прошелся нсколько разъ по комнат, выпилъ еще стаканчикъ водки, подошелъ къ Василис, ткнулъ ее подъ мышку и спросилъ:
— Щекотки боишься?
— Какъ-же нашей сестр не бояться? Вдь щекотно, отвчала она, вся съежилась и захихикала.
— Ну, ну, сиди смирно. Вишь жиру то нагуляла, словно коломенская купчиха!— сказалъ онъ, хлопнувъ ее по спин, и слъ съ ней рядомъ.
Она немного отодвинулась. Сердце у нея такъ и стучало, лице горло.
— Что рыло-то воротишь? Аль не любъ?
— Зачмъ воротить, мы завсегда къ вамъ съ почтеніемъ, потому вы умные, прошептала Василиса.
Коновалъ обнялъ ее.
Весь этотъ день Василиса пробыла у коновала, два раза бгала за водкой, два раза ставила самоваръ и пила съ нимъ чай
Василиса переселилась къ коновалу, но переселеніе это совершилось не вдругъ. Сначала въ его комнат на стн появилось ея новое платье, на томъ основаніи, что у нея въ комнат чугунка дымитъ, потомъ былъ поставленъ сундукъ, такъ какъ онъ почему-то мшалъ гладить блье и наконецъ появилась кровать съ подушками въ ситцевыхъ наволочкахъ и въ углу былъ повшенъ образъ съ стеклянной лампадкой. Положеніе ея въ отношеніи коновала, однако, нисколько не измнилось къ лучшему, а даже ухудшилось. Проблески ласки проявились только на одинъ день, и онъ по прежнему сталъ обращаться съ ней грубо и сурово и даже отымалъ у нея себ зарабатываемыя ею деньги. Когда-же она не давала, то онъ и бивалъ ее. Василиса втихомолку плакала.
Коновалу она, впрочемъ, очень нравилась, и онъ часто хвастался ею. За глаза онъ ее звалъ ‘своей беззаконницей’.
— Посмотри-ка: какова у меня беззаконница-то! просто кровь съ молокомъ,— говаривалъ онъ кому нибудь въ трактир.
Прозваніе ‘беззаконница’, данное ей коноваломъ, такъ и осталось за ней на всегда. Весь околодокъ звалъ ее этимъ именемъ, но только за глаза, въ глаза-же звалъ Василисой Тимофевной и, по коновалу, оказывалъ даже нкоторыя почести. Одному только дивились вс: какъ такая красивая, молодая баба связалась съ такимъ плюгавымъ и ледащимъ мужиченкомъ, какъ коновалъ.
— Вдь ни красы, ни радости въ немъ. Такъ — слюной перешибить. Просто мразь… говорили мущины, женщины-же ршили, что онъ безпримнно приворожилъ ее какимъ-нибудь зельемъ.
Между тмъ какъ сосди переколачивали о Василис и ея сожител, Василиса жила надеждами, что коновалъ измнится въ обращеніи съ ней къ лучшему. Къ лучшему, однако, онъ не измнялся, а длался все хуже и хуже. Она уже начинала каяться.
‘Вотъ не было печали! Все жила и горя не знала, такъ попуталъ бсъ связаться съ человкомъ’ — думала она часто, но бросить коновала все еще не могла. Она любила его.
Коновалъ между тмъ длался все драчливе и буйне. Дло всегда происходило изъ-за денегъ и очень рдко изъ ревности. Какъ только онъ напивался пьянъ, сейчасъ начиналъ подозрвать ее въ утайк заработанныхъ ею пятаковъ и гривенниковъ и вымогалъ ихъ побоями. Сначала побои эти производились валенымъ сапогомъ, потомъ кулаками и наконецъ въ дло была пущена даже лошадиная челюсть. Синяки уже не сходили съ тла Василисы, такъ какъ коновалъ, по причин увеличивающейся практики и неизбжнаго съ ней угощенія, очень часто напивался пьянъ, а слдовательно и билъ ее. Она уже не плакала больше втихомолку, а всякій разъ посл перваго удара бжала на дворъ и ревла тамъ среди собравшихся на ея плачь сосдокъ.
— Батюшки, убилъ! Совсмъ убилъ! Утюгомъ горячимъ пустилъ!— кричала она обыкновенно.
— Дура! Да что ты съ нимъ на муку себ маешься! Уйди! Вдь не перевнчаны… говорили женщины.
— Уйду, безпримнно сегодня-же уйду отъ него кровопійцы! Голубушки, вдь все думала, что остепенится да обзаконитъ!
— Да, обзаконитъ онъ тебя какъ нибудь пудовой гирей въ темя… вставлялъ свою рчь какой нибудь мастеровой.
— Ну, и обзаконитъ, а все бить будетъ, разсуждали женщины.— Тогда ужъ не убжишь — по этапу приведутъ
— Да вдь то мужъ, голубушки, шамкала, пригорюнясь, какая-то старуха.
— Чтожъ, баушка, мужнинъ-то кулакъ слаще, что-ли?— отчеканивалъ мастеровой.— Что мужъ семь шкуръ спуститъ, что другой кто — сласть-то одна.
— Уйду, уйду! вопила Василиса и точно уходила къ кому нибудь изъ сосдокъ, но только для того, чтобъ переждать гнвъ своего сожителя и, спустя часъ, снова уже сидла въ его комнат.
На коновала, впрочемъ, нападали и ласковыя минуты. Минуты эти были, обыкновенно, на другой день посл пьянства и учиненныхъ имъ побоевъ, и заключались въ томъ, что онъ приносилъ яблоко или пряникъ, взятые имъ въ дань съ какого нибудь торговца въ силу своей лкарской мудрости и всемогущества, и подавая ихъ Василис, говорилъ:
— На вотъ гостинчика. Пошь.
— Не надо мн вашего гостинчика. Лучше-бы вы поменьше надо мной командывали.
— На-же, дура! шь, коли даютъ.
Василиса брала и ла, улыбаясь сквозь слезы.
Коновалъ ходилъ очень часто въ трактиръ. Трактиръ быль для него тоже что для купца биржа. Отсюда его приглашали, обыкновенно, на практику. Здсь онъ узнавалъ о недугахъ лицъ своего околодка. Однажды онъ пришелъ въ трактиръ и замтилъ сидящаго за чаемъ кучера купца Толстопятова. У Толстопятова были хорошія лошади, но коновала ни разу не призывали ихъ лчить. Онъ уже давно точилъ на нихъ зубы, потому что отъ богатаго купца можно-бы было поживиться хорошо. Кучеръ былъ на-весел. Коновалъ подслъ къ нему. Слово за слово-разговорились. Оказалось, что кучеръ былъ недоволенъ хозяиномъ, такъ какъ получалъ всего семь рублей въ мсяцъ жалованья и жилъ только потому, ‘что у купцовъ хлбно и зды мало’.
— Да, жаденъ у васъ хозяинъ. Вотъ и я копйки отъ него не видалъ, сказалъ коновалъ. Купца Толоконникова вонъ лчилъ отъ запою, подмшивалъ ему въ вино мыло и лошадиную пну и хорошо поживился, а отъ вашего — синя пороха не видалъ. Что-жъ, на овс что-ли выгадываешь?— спросилъ онъ.
— Какое выгадываешь! Везд самъ входитъ. Какъ слободенъ, такъ изъ конюшни не выживешь.
— А хочешь, я тебя научу нажить копйку?
— Зачмъ не хотть? Научи.
Коновалъ наклонился къ кучеру.
— Запусти жеребу-то шипъ подъ копыто. Пусть его маленько похромаетъ, сказалъ онъ, сдерживая голосъ. А потомъ на меня и укажешь. Я вылчу, а деньги, что удастся содрать, пополамъ… Что-жъ, въ самомъ дл, онъ словно собака на сн. Нужно и отъ него пощетиться. Ходитъ, что-ли?
— Это что! Это можно!— согласился кучеръ.
Результатомъ соглашенія была потребованная съ обихъ сторонъ водка, вслдствіе чего коновалъ напился пьянъ и, придя домой, сильно избилъ свою беззаконницу и завалился спать.
Поутру, проспавшись, онъ отправился опохмляться, а также узнать, запустилъ-ли кучеръ жеребцу шипъ. Василиса осталась одна. Поглядвъ на себя въ осколокъ зеркала, она увидала, что весь лвый глазъ былъ у нея въ синяк. Поплакавъ еще разъ и ршивъ бросить коновала, ежели побои повторятся, она принялась за работу и сла у окна шить. Шила она не долго и вдругъ услыхала, что кто-то спрашиваетъ въ кухн Данилу Кузьмича.
— Дома нтъ! По лкарскому длу ушелъ, а можетъ въ трактир торчитъ, отвчала хозяйка.
— А сожительница ихъ дома?— допытывался голосъ.
— Та дома. Ступай вонъ туда.
Въ комнату вошелъ не большаго роста мущина среднихъ лтъ. Онъ былъ съ бритымъ подбородкомъ, въ усахъ, въ пальто, и въ брюкахъ, запиханныхъ въ сапоги. Въ рукахъ онъ мялъ фуражку.
— Намъ-бы Данилу Кузьмича. Мы насчетъ болзни, такъ какъ мы жестянщики и оловомъ себ ногу облили, проговорилъ онъ тихо и робко.
Василиса прикрыла платкомъ подбитый глазъ.
— Онъ скоро придетъ, зайдите ужо посл обда или подождите теперь, сказала она.
— Лучше ужъ подождать. Конечно, хоть мы и не дальніе, вотъ тутъ сейчасъ въ улиц, а все лучше… Пожалуйте это вамъ-съ… кофейку… сказалъ онъ, вынувъ изъ кармана полуфунтовой тюрюкъ съ кофеемъ и подавая Василис.
— Зачмъ это? Не надо, сказала она.
— Помилуйте, это ничего не стоитъ… Гд-жъ вамъ взятъ-то? Мы тоже о вашихъ страданіяхъ наслышаны.
Василиса взяла кофей и попросила пришедшаго ссть. Онъ слъ, побарабанилъ себя пальцами по колнамъ и сказалъ:
— Буйны они очень, ну да это они отъ того, что все въ забыть, своимъ вдомствомъ заняты и къ тому-же малодушество къ этому самому вину питаютъ.
— Вонъ какъ разукрасилъ, сказала она.
— Ай-ай-ай! процдилъ сквозь зубы жестянщикъ и прибавилъ: избави Господи, кто пьетъ. Кажется, хуже и болзни нтъ. Я по себ знаю, потому не приведи Богъ какъ пилъ. И все изъ-за жены. Только не я ее билъ, а она меня. Врите-ли, приведетъ въ домъ полюбовниковъ и заставитъ ихъ, чтобъ они меня били. И оттого я и малодушествовалъ къ этому самому вину до того, что разъ жизни себя лишить хотлъ. Вотъ оно питье-то до чего доводитъ! На всю жизнь отмтка осталась. Жестянщикъ привскочилъ на стул, подошелъ къ Василис и показалъ ей свое ухо, отъ котораго осталась всего только четвертая часть.
— Отчего-жъ это у васъ? Зашибли? Спросила она.
— Никакъ нтъ-съ, совсмъ въ контру. Городовые оторвали, въ чувство приводивши, отвчалъ онъ.
Коновалъ все не приходилъ. Жестянщикъ ждалъ его. Онъ оказался до нельзя разговорчивымъ и когда говорилъ, то у него даже брызгали слюни изъ рта. Черезъ четверть часа Василиса узнала, что жена его была дочь извощика, содержателя каретъ, но ‘только крпко набаловавшись съ господами офицерами. такъ какъ т у нихъ на посто стояли’, что женили его обманомъ и подпоивъ, что теперь жена его хотя и жива, но ухала въ другой городъ и живетъ съ тми же ‘господами офицерами’.
Также повдалъ онъ ей, что во время пьянства были ему всевозможныя виднія. То видлъ онъ самъ себя висящимъ въ петл удавившимся, то видлъ бсовъ, которые водили его по помойнымъ ямамъ и отхожимъ мстамъ и старались утопить, то вдругъ икона запрещала ему, какъ ‘окаянному, смердячему гршнику’ молиться себ и разъ даже плюнула на него.
— Не человкъ я былъ въ т поры, а просто червь какой-то, гадъ ползучій, продолжалъ онъ. И ршилъ я покончить съ собой — удавиться, потому что ужъ коли иконы меня къ себ не принимали, такъ чтожъ-я былъ посл этого? Снялъ съ себя крестъ и ползъ въ сундукъ, чтобъ взять полотенца и разрзать ихъ, такъ какъ веревки у меня не было. Открылъ я крышку и ужъ запустилъ руку, глядь на нутро-то… А на нутр-то у меня картина была, прилплена: генералъ князь Кутузовъ детъ на кон и саблей машетъ. Взглянулъ на него — ну просто живой. Глазами на меня моргаетъ, саблей машетъ и шепчетъ: Анъ не удавиться теб, Кузя! Анъ не удавиться!..
— Ахъ, страсти какія!— всплеснула руками Василиса.
— Позвольте-съ, перебилъ ее жестянщикъ.
— Не удавиться, говоритъ Кузя. Саблей это машетъ, да какъ звизданетъ ей самой меня въ темя! Тутъ я всхъ семи чувствъ лишился, упалъ за мертво и очнулся въ больниц. Полтора мсяца вылежалъ и съ тхъ поръ пить бросилъ. Вотъ ужъ третій годъ не пью.
Жестянщикъ замолчалъ. Василиса покачивала головой.
— Какъ васъ звать-то? спросила она.
— Кузьма Семенычъ.
— Натерплись-же вы, Кузьма… Кузьма Семенычъ.
— Истощалъ-съ, утробы даже лишился. Вс кишки и печенки изъ меня вышли. А васъ какъ величать?
Василиса сказала.
Вскор пришелъ коновалъ. Осмотрвъ ногу, онъ веллъ жестянщику приходить каждый день, такъ какъ на ног была рана и ее нужно было примачивать сулемой и присыпать купоросомъ. Къ тому же это было и выгодно, потому что жестянщикъ, еще передъ показываніемъ ноги отвалилъ за визитъ полтину. Василис онъ очень понравился за его простоту и разговорчивость. По уход его, она подумала: ‘вотъ кабы Данило-то Кузьмичь такой былъ. Рай красный съ нимъ жизнь-то была-бы’.
Жестянщикъ являлся почти каждый день. Коновалу онъ давалъ по полтин, а Василис всегда что нибудь съдобное: то фунтъ сахару, то булокъ, то ягодъ. Василиса привыкла къ нему и, въ тотъ день, когда онъ не приходилъ, даже скучала. Она любила слушать его разговоры о жить святыхъ, о чудотворныхъ иконахъ. Жестянщикъ былъ грамотный и много читалъ ‘божественныхъ книжекъ’.
Однажды, вечеромъ. Василиса сидла у открытаго окна и плакала. Ее опять побилъ коновалъ, и побивъ, отправился въ трактиръ. По улиц шелъ жестянщикъ. Завидя плачущую Василису онъ остановился у окна, поклонился и спросилъ:
— Что, Василиса Тимофевна, опять врно аспидъ-то васъ теребилъ?
— Опять. Страсти Божія какъ! отвчала она. И изъ-за чего началось? Говоритъ, что я у него сальный огарокъ стянула.
— Ахъ, Господи! Что же съ нимъ жизнь волочить. Надо-же перепону сдлать. Уходите это него, вдь вы не перевнчаны.
— Уйду, уйду, безпремнно уйду! твердила Василиса свою всегдашнюю фразу.— Обносилась я вся съ нимъ. Что ни заработаю — все отыметъ.
— А коли уходить будете, такъ перебирайтесь ко мн. У меня для васъ завсегда почтеніе и уголъ найдется. Стряпать будете и ни копйки я съ васъ не возьму, а еще самъ презентики длать буду. Что съ нимъ, съ извергомъ-то жить.
— Да ужъ и то правда. Благодарствуйте, Кузьма Семенычъ. Врите-ли, вся въ синякахъ: какъ синякъ сойдетъ, смотришь, ужъ другой наскочилъ.
— Жалости вы подобны… Врите-ли, сердце у меня надорвалось, на васъ глядючи, проговорилъ онъ, потупился, ползъ въ задній карманъ пальто, вынулъ оттуда дв винныя ягоды, и подавая ей, сказалъ:— покушайте-ка съ пріятствомъ.
Василиса взяла, а жестянщикъ завидя приближающагося коновала, снялъ шапку и пошелъ своей дорогой.
По уход жестянщика, Василиса окончательно ршила уйти отъ коновала, о чемъ и объявила ему тотчасъ-же по его приход.
— Ну, Данило Кузьмичь, вотъ теб мой сказъ: какъ только ты меня теперь пальцемъ тронешь, сейчасъ я отъ тебя уйду, сказала она ему: — потому что ужъ синяки мн надоли.
— Не бойсь, не уйдешь, отвчалъ коновалъ, ухмыляясь.
— Нтъ, уйду! Какъ только побьешь — сейчасъ уйду.
Случай битья не заставилъ себя долго ждать. Не прошло и недли, какъ коновалъ пришелъ опять пьяне вина, и бросился было бить Василису, но та вырвалась отъ него, спряталась у сосда, и выждавъ пока коновалъ повалился на свое ложе и заснулъ крпкимъ непробуднымъ сномъ — такимъ сномъ, что у него въ это время, по увренію хозяйки, можно было горохъ на брюх молотить, и то не услышитъ — она пришла въ его комнату, вытащила оттуда вс свои не многочисленные пожитки и на легковомъ извощик переселилась къ жестянщику. Когда коновалъ на утро, проснулся, его ‘беззаконницы’ уже не было въ дом, а о происшествіи этомъ говорила чуть не вся Ямская.
Проснувшись, коновалъ не увидалъ ни платья Василисы, обыкновенно висящаго на стн, ни сундука, ни образа, а отъ кровати остался одинъ только деревянный, некрашенный остовъ. Коновалъ, какъ-бы облитый водой, тотчасъ вскочилъ съ постели и бросился въ кухню къ хозяйк.
— Гд Василиса? спросилъ онъ ее.
— Ухала на другую квартиру, отвчала хозяйка, дрожа всмъ тломъ. Только, Данило Кузьмичь, врьте, что я тутъ ни причемъ. Я даже еще уговаривала ее, дуру.
— Знаемъ мы, какъ ты уговаривала-то!
Коновалъ злобно сверкнулъ глазомъ, схватилъ картузъ и бросился въ трактиръ.
— Слышалъ про беззаконницу? спросилъ онъ у стоявшаго на углу городоваго.
— Слышалъ. Что-жъ, самъ виноватъ. Зачмъ душу изъ нея вышибалъ? Тоже вдь человкъ.
— Да какъ изъ нея, изъ шельмы, не вышибать-то было? Милый ты человкъ…
Коновалъ хлопнулъ себя по бедрамъ и отправился своей дорогой. Въ трактир буфетчику былъ предложенъ тотъ же вопросъ, что и городовому. Оказалось, что и буфетчикъ слышалъ.
— Плюньте вы на нее, Данило Кузьмичь, баба вниманія не стоящая, сказалъ онъ коновалу. Конечно, вы надъ ней тиранствовали, только, надо статься, за дло.
— Какъ-же не за дло, коли она меня, паскуда, каждый день обкрадывала. Гд она теперь?
— Извстно гд: у жестянщика
Коновала такъ и кольнуло въ сердце.
— Нтъ, я ее такъ не оставлю, я ее испорчу, окаянную.
Безпремнно изведу, проговорилъ онъ.
— Да и слдуетъ, поддакнулъ буфетчикъ.
Выпивъ два стакана водки, онъ отправился домой.
Когда онъ шелъ по улиц, ему казалось, что вс встрчные надъ нимъ подсмиваются. Всмъ и каждому онъ разсказывалъ о намреніи своемъ напустить на Василису порчу. Пришедши домой, коновалъ слъ на свое одинокое ложе и задумался. На его рябой и темной щек блестла слеза. Онъ уже привыкъ къ Василис, проживъ съ ней годъ. Онъ уже любилъ ее. Весь этотъ день онъ не выходилъ изъ дома и ждалъ Василису. Ему все думалось, что она одумается и придетъ. Но Василиса не приходила ни въ этотъ день, ни въ слдующій.
— Нтъ, я ее такъ не оставлю. Я на нее напущу порчу,— говорилъ онъ хозяйк.— Пусть ее какъ щепка изсохнетъ, и началъ подкарауливать Василису у дома жестянщика, чтобъ сообщить ей о своемъ намреніи лично, запугать ее и тмъ заставить воротиться къ нему обратно.