Н. А. ЛЕЙКИНЪ
НЕУНЫВАЮЩІЕ РОССІЯНЕ
РАЗСКАЗЫ И КАРТИНКИ СЪ НАТУРЫ
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія д-ра М. А. Хана, Поварской пер., д. No 2
1879
Въ пріемной благодтеля.
Въ пріемной благодтеля.
В приемной благодетеля, Лейкин Николай Александрович, Год: 1879
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Пріемная именитаго и богатаго купца, ‘вышедшаго въ генералы’. Кром ясеневыхъ скамеекъ, мебели никакой. На стнахъ, надъ скамейками, литографированныя и раскрашенныя картины, изображающія фортуну на колес и церемонію перенесенія мощей Тихона Задонскаго, а также два портрета масляными красками: ‘самаго’ и ‘самой’, снятые въ молодости. Самъ — въ сибирк, съ медалью на ше и со счетами въ рукахъ, и сама въ ковровомъ платк, въ косынк на голов, повязанной по купечески и въ длинныхъ брилліантовыхъ серьгахъ. Въ рукахъ у самой носовой платокъ, свернутый въ трубочку. На скамейкахъ сидятъ разныя ‘салопницы’, оборванцы съ одутлыми лицами, отставной военный въ засаленномъ мундир съ краснымъ воротникомъ и съ фуражкой съ кокардой въ рукахъ. Женщины все больше старухи, но есть одна и среднихъ лтъ съ бдно-одтыми мальчикомъ и двочкой, которымъ она нашептываетъ разныя наставленія. Изъ мущинъ есть убогіе: съ подвязаннымъ глазомъ, съ рукой въ тряпиц и на перевязи. Одинъ даже на костыл. Все это просители, ожидающіе выхода благодтеля. Нкоторые держатъ въ рукахъ свидтельства о бдности. Тихо. Въ комнат идетъ шепотъ. Соскучившіеся сидятъ, встаютъ и любуются на громадную икону Николая чудотворца, стараго письма, въ массивномъ серебрянномъ оклад, висящую въ углу, или разсматриваютъ портреты. По пріемной шмыгаютъ артельщики въ длиннополыхъ сюртукахъ и проникаютъ въ дверь съ надписью ‘контора’, откуда раздается звяканье на счетахъ. Изъ передней выглядываетъ ‘ундеръ’, съ нашивками на рукав, приставленный къ вшалк. Утро.
— Скоро сами-то выдутъ?— останавливаетъ артельщика старушка въ полинявшемъ капот.
— Имйте терпніе… Когда-нибудь да выдутъ. Вдь вы не деньги принесли, а за карманной выгрузкой пришли, ну, значитъ, и подождите,— отрзываетъ артельщикъ. А теб чего? Опять прилзъ?— обращается онъ къ блдному и изнуренному парню въ армяк и на костыл. Вдь теб было отпущено пять цлковыхъ, ну, и нечего шляться. Иди, по добру, по здорову.
— По добру, по здорову!— стонетъ тотъ. Вдь я на вашихъ-же работахъ ногу повредилъ. Самъ знаешь, работать не могу, въ больницу опять не берутъ. Чмъ тутъ жить? Пять-то рублей онъ мн еще въ прошломъ мсяц далъ. Какой я теперь слесарь въ своемъ калчеств?
— За калчество теб и дано. Не вкъ-же тебя содержать. Иди съ Богомъ, не продайся!
— Позволь подождать, землякъ. Можетъ онъ хоть двугривенничекъ… Ей-ей на хлбъ. Самъ видишь, какой, я… упрашиваетъ парень на костыл.
— Эхъ, народъ тоже! Думаешь, что у него только и дловъ, что ты! У насъ, можетъ, цлыя сотни народа на нашихъ работахъ поврежденіе себ получили, такъ неушто ему всхъ и одлять? Ну, сиди!
Артельщикъ машетъ рукой и хочетъ юркнуть въ контору, но ему заграждаетъ путь отставной военный.
— Скоро ихъ превосходительство, Кузьма Іонычъ, выдутъ?— спрашиваетъ онъ.
— Подождать надо. Сейчасъ только въ столовую въ халат вышли и чаемъ заправляются.
— Въ одинадцатомъ-то часу? Экъ его! оттого и жиренъ.
— Пустите, что-жъ вы мн дорогу загородили? Стоите, словно застава какая!— отстраняетъ его артельщикъ.
Военный грозитъ ему пальцемъ.
— Осторожне, любезный! Я съ вашимъ братомъ не люблю фамильярности!
— Намъ ее и не нужно. Ваше при васъ и останется, а только пустите, у насъ тоже дла, мы лодырнечествомъ не занимаемся,— горячится уже артельщикъ и проскользаетъ въ дверь конторы
— Скотина!— сквозь зубы произноситъ ему вслдъ военный.
Въ комнат слышенъ громкій вздохъ. Какая-то женщина съ подвязанной щекой умильно смотритъ на висящій на стн портретъ купца и въ полъ-голоса говоритъ своей сосдк:
— Этотъ портретъ съ ‘нихъ’ очень давно снятъ, когда еще ‘они’ въ люди вышедши не были, а простымъ десятникомъ состояли. То есть, Господи, какъ это человкъ!.. Выло время лаптемъ щи хлбалъ, жена сама ему лапшу на солонин стряпала, а теперь иначе, какъ на серебрянной тарелк, и не стъ. Дача у него, матушка, такъ уму помраченье, словно рай земной, и какъ онъ только передъ обдомъ водку пить начнетъ — сейчасъ въ пушку палятъ. Органъ у него въ гостиной и такой романецъ играетъ, что славься, славься, Кузьма Іонычъ! Нарочно сочинители и сочинили. Страсть богатъ! Три милліона, сказываютъ.
— Экъ сморозила! Десять!— поправляетъ ее одутлая физіономія съ зачесомъ на голов, въ черномъ сюртук безъ признаковъ блья и съ засаленной голубой ленточкой въ петлиц. Станетъ онъ тремя милліонами мараться.
— Далеко за пятьнадцать будетъ,— вмшивается въ разговоръ военный. У него, у шельмы, одни заводы три милліона стоятъ. И чего только на нихъ не длаютъ: и керосинъ, и человчью шерсть перебиваютъ, собольи мха ткутъ, шкуры длаютъ, а обрзки въ бумагу превращаютъ.
— Да, поди-жъ ты!— прибавляетъ женщина съ подвязанной скулой. Генералъ вотъ и при эдакомъ богатств, а супруга, не взирая на свое богатство, по старой памяти, по фунту подсолнуховъ и кедровымъ орховъ въ день грызетъ.
— Что-жъ, не полуимперіалы-же ей грызть?
— Зачмъ полуимперіалы, а только можно-бы было конфектами забавляться, а то такъ шеколадъ… Да ежели она и четыре ананаса въ день…
— Богатые-то люди хуже. стъ, стъ стерлядь живую, вдругъ трески захочется. Кто въ какомъ званіи рожденъ. Вонъ этотъ жидъ у Казанскаго моста, тоже милліонеръ, по цлковому простому просителю даетъ, чиновному — зеленую, а вдругъ, ни съ того, ни съ сего, вмсто фрикасе, чеснокъ жевать начнетъ.
Изъ конторы выходитъ другой артельщикъ.
— Скоро ‘самъ’-то? пристаютъ къ нему.
— Потерпите маленько. Даве я былъ на верху, такъ камердинъ сказывалъ, что сапоги натянули, снисходительно отвчаетъ артельщикъ и идетъ въ прихожую.
— Вотъ тоже насчетъ сапоговъ,— замчаетъ чиновникъ. При сынишк у него французъ гувернеръ, двочку англичанка на трехъ языкахъ воспитываетъ, а самъ нтъ, нтъ, да изъ нмецкаго-то платья да въ сибирку съ дутыми сапогами и однется.
— Онъ и псельникомъ одвался, чтобъ Молчанову подражать, замчаетъ мущина въ пальто и съ невозможно красными руками. Что это, матушка, какъ отъ васъ перегаромъ несетъ,— перемняетъ онъ разговоръ, обращаясь къ женщин съ громаднымъ ридикюлемъ въ рукахъ. Вы бы зали чмъ-нибудь.
— Да я только за пять копекъ, конфузливо отвчаетъ та.
— Все таки, нехорошо. Понюхаетъ, услышитъ запахъ и выгонитъ. Вотъ вамъ жаренныя кофеинки, зашьте скорй. Ужо за нихъ поподчуете. Я этотъ матерьялъ завсегда при себ ношу.
Женщина съ ридикюлемъ начинаетъ жевать. Къ ней подходитъ старуха съ обвязанной тряпкой головой.
— Платокъ у васъ носовой есть? спрашиваетъ она.
— Есть.
— Ну, такъ подвяжите скорй щеку. Во первыхъ, полъ рта можно закрыть, а во-вторыхъ, подвязаннымъ онъ иногда и по два цлковыхъ даетъ. Да внятно не разговаривайте.
— Благодарю васъ, отвчаетъ женщина, подвязываясь. Вы, должно быть, часто ходите, скажите: любитъ онъ слезныя прошенія?— спрашиваетъ она совтчицу. У меня такое письмо есть, гд сказано: ‘будучи обремененная на краю гроба семью младенцами и разбитымъ параличемъ мужемъ, лежащимъ на одр смерти’… Отлично расписано.
— Не надо, не надо! Разсердится, не любитъ писемъ читать, потому безъ очковъ-то онъ не очень, а въ очкахъ еще того хуже. Ежели заплакать можете — заплачьте.
Появляется опять артельщикъ.
— Скоро?— снова спрашиваютъ его.
— Сертукъ одли и повару обдъ заказываютъ,— отвчаетъ тотъ. Вы тоже не очень расчитывайте. У насъ и такъ бываетъ: доложитъ ему комардинъ или старшій артельщикъ, а онъ сейчасъ: ‘гони всхъ въ шею’!
— Ужъ и въ шею! Посмотрлъ-бы я, кто мн въ шею далъ! сверкаетъ глазами отставной военный.
— А знаете, это бываетъ иногда очень выгодно,— замчаетъ пальто съ красными руками. Пришелъ я къ жиду въ Троицкій переулокъ. Тоже по цлковому даетъ. Сказалъ нсколько поперечныхъ словъ швейцару, тотъ меня и мазни, да такъ что до крови. Стой! думаю. Разковырялъ себ носъ, да въ этакомъ окровавленномъ вид и предсталъ передъ ‘нимъ’ у подъзда. ‘Такъ, молъ, и такъ, вотъ какую непріятность вашъ челядинецъ мн сдлалъ’. Что-же вы думаете? Десять цлковыхъ далъ.
— Такъ-то, это такъ, а все таки… протягиваетъ пальто. Господа, сложимтесь по гривеннику и дадимте артельщику хоть цлковый, онъ объ насъ, какъ слдуетъ, доложитъ, предлагаетъ онъ компаніи. Мы это въ другихъ мстахъ длывали.
— Ну, вотъ! Стоитъ хамовъ баловать!— возражаетъ отставной военный. На десять-то копекъ я въ лучшую согрюсь.
— Позвольте, господа, останавливаетъ чиновникъ. Я натуру ихъ купеческаго превосходительства отлично знаю. Прежде всего, намъ слдуетъ вотъ этого рабочаго удалить, что на костыл. Я ужъ бывалъ тутъ и видлъ. ‘Самъ’ смерть не любитъ, ежели къ нему рабочіе лзутъ, ежели которые на его работахъ поврежденіе себ получили. Сунется первый и всю обдню испортитъ, и намъ, вмсто рубля, полтина. Дадимте ему отступнаго.
За дверью въ контор послышались шаги. Изъ конторы выскочилъ артельщикъ.
— ‘Самъ’ идетъ!— крикнулъ онъ, и распахнувъ двери, остановился у косяка.
Просители начали оправляться, кашляли, сморкались, женщина съ дтьми дала мальчишк и двченк по подзатыльнику.
Вс встали. Вскор на порог появилась жирная фигура ‘самого’. На сей разъ онъ былъ въ длиннополомъ сюртук, въ глянцевыхъ сапогахъ ‘бутылками’, въ бломъ галстук и съ орденами на ше. На тучномъ чрев его колыхалась массивная цпь изъ золотыхъ желзнодорожныхъ жетоновъ. Выйдя на середину комнаты, онъ уперъ руки въ бока.
— А! нищая братія все! За подаяніемъ пришли?.. А мы, подижь-ти, какая неудача! сами семерыхъ сбирать послали.
Сказалъ и улыбнулся во всю ширину лица.
— Ну, подходите по очереди! добавилъ онъ. Можетъ и наскребемъ по карманамъ десятокъ рублей. Что съ вами длать!
Просители ринулись къ нему.