КОМЕТА 1832 ГОДА
КОМЕТА 1832 ГОДА
Отрывок из неизданного романа, основанный на астрономических наблюдениях
КОНЕЦ.
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Комета 1832 года, Гурьянов Иван Гаврилович, Год: 1832
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Комета Белы: Сборник. — Б. м.: Salamandra P.V.V., 2016. — (Polaris: Путешествия, приключения, фантастика. Вып. CXLVII).
— ‘Итак, Мать моя, Надежда Антипьевна, ей ей так! последние веки настали!
— ‘Ох, Сватьюшка, Анисья Мироновна, согрешили мы бедные, да и как нас не наказывать Богу. Ведь посмотри-ка, что делается на белом свете! Ужасть вспомнить.’
— ‘И конечно, Мать моя, весь свет пошел вверх дном. Куда ни посмотришь, везде курицу яицы учат, где не послушаешь, везде суды — да пересуды, ну — где уж тут ждать добраго.’
‘И правда, Сватьюшка, правда. Вот, недалеко сказать, моя родная племяненка давно ли вышла замуж, а ужь на меня и не смотрит. Я, как бы поучить ее жить постепеннее, по нашему, а она свое твердит: ездит по балам, по театрам, да и только.’
‘Ну ужь, Мать моя, что ныне за балы их, прости Господи согрешение, одно скоморничество! Бывало в старые годы, помнишь, как мы с тобою были еще молоды, съедемся на вечеринку или на имянины, так все барыни и барышни сидит чинно, смирно, с мужчинами-то и не говорять, а ужь если когда и потчует хозяйка, так уйдем в другую комнату или в уголок, чтобы не видали люди, да там и… а нынче так уж совсем стыда не стало в людях. Так как же нас Богу-то миловать!’
‘Правда, Сватьюшка, правда! Да это еще и туда и сюда, а посмотрит-ка ныне, что делается с молодежью. Вот, не в суд будь сказано, наша общая знакомая, Матрена Евлампьевна Силиха, слышала ли ты, Анисья Мироновна, что с нею случилось?’
— ‘Слышала, Матушка, слышала вчера у обедни от соседки, да и по делам ей, Матушка. Ну, к чему пристало так воспитывать дочку? Французов, да Немцов набрала полон двор, а все дискать Евгешины учители, каждую неделю два танцовальных вечера, да и Бог весть что? молодежи тьма тмущая, так как можно усмотреть за девкой. Вот и вышло уже по пословице: учили, учили, да на свою шею и выучили.’
‘Ну ужь не я мать, а то бы я дала ей знать себя. — Да с кем, слышно, бежала она, Надежда Антипьевна?’
‘Бог весть, Матушка! Одни говорят — с каким-то Офицером, а другие — с учителем ея, Французом.’
‘Ну так вот, Мать моя, как же нас Богу миловать. Ох, не знаю, что и делать, как грехи замолить.’
‘Да не ужь-то, в самом деле, Надежда Антипьевна, скоро света-преставление будет?’
‘И! да как же неправда. Ведь все говорят, что в нынешнем году непременно явится какая-то комета с предлинным, сажени в полторы, хвостом. Хвост же этот заденет за наш белый свет, да и опрокинет его вверх дном.’
‘Господи, прости наше согрешение! Да это беда неминуемая! Нет! я ни за что не останусь в городе, поеду с моим Панкратьем Силычем в нашу деревню и весь этот год проведу там, не поеду и в Москву на зиму.’
‘Что ты, Мать моя, да если комета заденет за нашу землю, так не устоять и твоей деревнишке.’
‘Все ужь, Матушка Надежда Антипьевна, там не так опасно, как здесь в городе, здесь каменьями задавит. А от кого вы это слышали?’
‘Как от кого? Да все говорят об этом, куда ни поедешь, как в набат бьют о комете, она должна скоро явиться. Княжна Пелагея Никитишна ужь получила из Москвы и письма об ея явлении.’
‘Как ужь и Письма получены об этом? Да разве, Матушка Надежда Антипьевна, комета-то прежде придет в Москву, а потом ужь к нам?’
‘Ну ужь этого, Матушка Анисья Мироновна, не могу тебе сказать, а знаю только, что Княжна Пелагея Никитишна всю дворню свою распустила ужь на волю.’
‘Как! всю дворню свою на волю?’
‘Да, Матушка, и сама в монастырь хочет идти.’
‘Ахти, Надежда Антипьевна! да что же это будет! Уж не съездить ли мне поскорее в Москву, да не взять ли там из Воспитательнаго Дома моего капитала? Неровен случай, матушка Москва-то провалится, а нас, можешь быть, Бог и помилует.’
‘И конечно, Мать моя, да не ужто сожитель твой, Панкратий Силыч, ничего не говорил тебе об этом?’
‘И! Надежда Антипьевна, не ужто вы не знаете моего антика? Он, правда, и говорил мне об этом, и сам потрушивает до того, что не пускает к себе уже и с приносами, и хотел было сказаться больным и не ходить в суд. Да вы знаете нашего Фармазона соседа? Муж любит этого морскова чучелу, Бог весть, за что, и слушает его больше меня.’
‘Ну ужь, Матушка Анисья Мироновна, признаться тебе, и у меня не лежит к нему сердце. Он какой-то дикарь, слова путного со мною не скажет, начнешь с ним об чем-нибудь говорить, так всегда отвечает так коротко, что не к чему и привязаться, а заговори при нем про какия-нибудь новости, так куда, Матушка, так и замечет словами: у него все пустяки, все наши выдумки, все наши сплетни, а сам как заврет, так все молчи. Не верит ни чертям, ни дьяволам, смеется над мертвецами, а нашего Алешу дурачка, говорит, надобно батогами высечь. Право, Матушка, страшно и быть с ним вместе. Часто ходит он и к моему муженьку, да нет! у меня его не собьет он с своим фармазонством, я не ты, Матушка, на своем поставлю.’
‘И! Матушка Надежда Антипьевна, что и говорить об нем. С ним и наш Сидор Пафнутьич не сговорит, а ужь, на что, кажется голова, 7-мь лет служит в Губернском Правлении Секретарем, да вот ужь здесь 9-ть лет Стряпчим.’
‘Знаю, Мать моя, он мне кум.’
‘Ахти! а я и забыла, что вы с ним крестили у нашего канцеляриста Буянова. Ну ужь, Мать моя, вот ужь прямо человек, как заговорить, так слушай.’
Так разговаривала Надежда Антипьевна, супруга Судьи Уезднаго Суда Петра Панфиловича Крохобралова, в гостиной своего маленькаго домика, купленнаго мужем ея с аукциона — как водится — за дешевую цену, с подругою своей молодости, Анисьею Мироновною, супругою Исправника Панкратия Силыча Столбнякова, приехавшею к ней на вечер в гости. — По обыкновению, их разговор начался о погоде, потом о городских новостях, и наконец коснулся важнаго предмета — Кометы, о явлении которой говорено было уже во всех концах небольшаго уезднаго городка.
Разговор Крохобралихи и Столбнячихи прерван был приходом мужчины в поношенном, темнокоришневом сюртуке. Голова сего гостя, несколько уже лет лишенная волос на передней части своей, могла бы быть прекрасным образцем для Гогарда, если бы судьба привела ему жить в его время, фиолетовый нос его, раздувшийся от излишняго употребления горячих напитков торчал между двух больших серых глаз и опухлых синебагровых щек, толстые большие губы плотно закрывали длинные его зубы, нередко выказывавшиеся при улыбке. Это был Сидор Пафнутъич Вестовщиков, Уездный Стряпчий.
Барыни-приятельницы обрадовались приходу гостя, который был им на руку, который знал все, что делается, не только в их маленьком городке, но даже и в Губернии, который выписывал газеты и не уступал в словоохотливости лучшим и деятельнейшим болтуньям обеих столиц наших. Вестовщиков, не смотря на свои пятьдесят лет, старался, будучи в обществе при дамах, казаться самым вежливым кавалером, старался даже любезничать, за что барыни, барышни и самыя старушки любили его до безумия, а мужчины, если и не любили его, то по крайней мере не ненавидели, потому что не смели питать к нему сего чувства, страшась своих сожительниц, которыя в таком случае не преминули бы дорого заплатить за обиду своего любимца.
‘Ах! как кстати, Сидор Пафнутьич! ‘ — вскричала Надежда Антипьевна, вставши с огромных, дубовых своих кресел.
Вестовщиков едва только перевалился за порог, как шаркнул два раза ногою и тоненьким голоском своим начал было приветствие, но шарканье его и незнакомый голос разбудили стараго мопса и двух Болонских собачек, дотоле покойно спавших на канапе.
С лаем и визгом бросились они под ноги приятному гостю и, если бы почтенная хозяйка, Надежда Антипьевна, не закричала на них, то верно вцепились бы оне в длинныя полы сюртука Сидора Пафнутьича, а может быть досталось бы и самым икрам его, прикрытым шелковыми чулками, в половину выказывавшихся из за верхушки сапогов, с желтыми отворотами.
Хозяйка закричала, — лай унялся, Мопс, поджав хвост, вспрыгнул снова на канапе. Мими и Фиделька убежали под кресла своей строгой хозяйки и — благословенная тишина водворилась в гостиной.
‘Помилуйте, Надежда Антипьевна, ваши Фавориты чуть-чуть было не съели меня’ — сказал Вестовщиков, подходя к руке хозяйки и ея приятельницы. — ‘Божусь Богом, я так испугался, как бы меня вели в Уголовную для допроса.’
‘Прошу, Сидор Пафнутьич, садиться и извинить меня. Что делать, Батюшка, всякой человек имеет свои слабости, и я также. Я люблю собаченок моих право лучше всей нашей дворни. Извините.’
‘Ничего, Сударыня — подхватил Вестовщиков — ничего, я, признаюсь вам, собак не боюсь, а сказал это так к слову.’
‘Откуда, Батюшка?’ — спросила Анисья Мироновна.
‘Да вместе с Петром Панфиловичем и вашим супругом заходили из Суда к Городничему, потолковали у него о новых новостях, поспорили и, по приглашению сожителя вашего, Надежда Антипьевна, шли сюда обедать, а поелику предметом нашего разговора была комета, то разумеется, было, по нынешнему модному маловерию, не без спору. Господа, не утверждаясь ни на словах моих, ни даже на ясных доводах, которые я, благодаря моей памяти, так хорошо упомню, зашли пригласить нашего разумника, Петра Петровича Якорева. Ну, конечно, Сударыня, я не могу переспорить этого ученаго моряка, который — как говорят — на кораблях и на тот свет ездил, однакожь… однакожь о том, что я, по силе разумения моего, знаю, и о чем гласит глас народа, я готов спорить со всяким. Пусть себе Петр Петрович знает звездосчетство, а я ему не уступлю.’
‘И конечно, Батюшка — подхватила Надежда Антипьевна — что вам уступать. Вы сами человек умной. ‘
‘Покорно благодарю, Сударыня, за честь!’ — отвечал с ужимкою Сидор Пафнутьич.
‘Да разве, Батюшка, еще что получено о Комете?’ спросила хозяйка.
‘Ничего-с, так-с… право ничего с!’ — говорил Вестовщиков с таинственным видом.
Барыня тотчас заметила, что тут что-нибудь кроется, и с нетерпением убедительно просила словоохотливаго Стряпчаго разсказать им, что еще слышно о Комете.
‘Вот видите, Сударыня, до сих пор, не смотря на глас народный, Комета, имеющая явиться в нынешнем году, еще не очень страшна была, потому что не знали ей ни меры, ни весу. — Я — как вы знаете — пустаго болтать не люблю, и ничему, кроме печатнаго, не верю, тотчас написал в Губернию к благотворителю моему, бывшему Прокурору: он человек умный. Еще при блаженной памяти покойной Императрице Екатерине кончил он курс Риторики в Московской Семинарии, вышел в статскую и дослужился до Прокурорства, и так, Сударыня, я просил его, чтоб он благоволил меня уведомить, скоро ли будет преставление света, и кто заденет за кого, земля ли наша за хвост Кометы, или Комета за наш белый свет?
‘Ну, чтож, Батюшка Сидор Пафнутьич, и вы верно получили ответ?’ — спросила скоро Анисья Мироновна. ‘Скажи, Родной, что писал тебе твой благодетель? Ужь верно что-нибудь страшное?’
Чтожь, Сударыня — отвечал Вестовщиков — утаить грех, а больно страшно: пришло время подумать и о душе.
‘Да разве Батюшка Сидор Пафнутьич’ — прервала побледнев Надежда Антипьевна — ‘Прокурор ваш знает будущее?’
‘И конечно, Сударыня. Он прислал мне верную выписку из печатной книги, там точно и точно означено, что Комета ударится об нашу землю, а, может быть, и затопит ее в море.’
‘Ах, Господи! вскричала Надежда Антипьевна — да не ужели ужь не льзя найти никакого средства спастись? Разве не льзя как-нибудь ухитриться, чтобы или землю отодвинуть дальше, или ужь эту Комету оттолкнуть в сторону. Ведь это, кажется, можно. Народ ныне мудреной, и по воздуху в шарах летает, так как бы этого не придумать, а не то бы выписать какого-нибудь иноземца-фокусника, да заплатить ему что надобно, ужь я бы и с моей стороны дала что-нибудь. Ну, другой даст и больше меня, так и много бы можно было набрать для него денег.’
‘То-то, Матушка Надежда Антипьевна, — возразил Вестовщиков — благотворитель мой пишет, что наверное будет собран совет, в котором будут придумывать, чтобы легче было землю ли отвести прочь, или ужь Комету оттолкнуть от земли.’
‘А велика ли, Батюшка, будет эта Комета?’ спросила Анисья Мироновна.
‘Мне не пишут точно, как велика она, а намекают, что она больше всей вселенной.’
‘Откуда же она поднимется? Ужь не из Китая ли?’
‘Нет-с, Сударыня, из-за моря…’
В сию минуту дверь отворилась, и почтенный Судья, Петр Панфилович, в сопровождении Исправника и Петра Петровича Якорева, уволеннаго за ранами, морской службы Лейтенанта, вошли в комнату.
Вестовщиков прикусил язык и встал с своего места. Барыни косо посмотрели на моряка.
После первых обыкновенных приветствий, гостеприимный хозяин приказал накрывать на стол и подавать между тем водку. Престарелый лакей, с небритою бородою, в изорванном синем сюртуке и в сапогах с заплатами, принес водку и уставил стол закусками разнаго рода. Гости и хозяин долго не чикались, тотчас выпили по рюмке, закусили, потом по другой, и начали следующий разговор.
‘Не правду ли я говорил тебе, брат, Сидор Пафнутъич, что ты все вздор городишь?’ — сказал Исправник с улыбкою, обратясь к Вестовщикову.
‘Как не правду? Помилуйте, Панкракратий Силыч, да ведь вот мне что пишут из Губернии.’
‘Верю, что пишут, да не верю, что написано. Сядемте-ка, Петр Петрович, да разрешите, прошу вас, наше недоумение. Сидор Пафнутьич сбил нас с толку с его Кометой.’
‘Как же могу я разрешить ваше сомнение, и приятель ваш и я имеем равное право объявлять наше мнение! — отвечал моряк.’
‘Оно так, Батюшка Петр Петрович — да вот что: покойный мой родитель сам служил на море и — помню — говаривал, что кто служивал в морской службе, тот должен непременно знать Астрологию.’
‘Может быть Астрономию? — Он прав в этом.’
‘Да! ну да ведь Астрология или Астрономия — это все равно, все звездочетство.’
‘Как — подхватил Вестовщиков — да разве можно сочесть все звезды? Это дело невозможное!’
‘Ваша правда — отвечал моряк — всех звезд счесть не льзя, но как оне все разделены на созвездия, то есть: на разнообразные группы, то и можно знать число, по крайней мере, главных из них.’
‘Главных, Отец мой! А эти что с хвостами-то?’
‘Это Кометы.’
‘Как же, Петр Петрович,— спросил Вестовщиков, — так не ужели полагаете вы, что в сем 1832 году Комета не опрокинет нашего белаго света?’
‘Точно нет!’
‘Хе! хе! хе!’ возразил Вестовщиков. Прошу покорнейше прислушать, Господа.’
Тут вынул он из кармана присланную ему выписку из Губернскаго города.
‘Прошу прислушать, Господа. Вот что ко мне пишут, и это все слово в слово с печатнаго.’ — Начинает читать.
‘Уверившись в несбыточности происшествий, которых страшились при появлении комет, начали думать, чтобы из многочисленнаго их сонмища, носящагося по всем направлениям в планетной системе, какая-нибудь не налетела вдруг на землю и ее не разрушила. Ученые не совершенно свободны от наших опасений. Нютон старался предупредить их, доказывая, что Орбиты всех до него известных комет так расположены, что невозможно быть встречи, от которой могли бы произойти такия ужасныя последствия. Лаланд, соглашаясь на справедливость сего положения, разсмотрел поверхностно вопрос, не могут ли от пертурбаций измениться углы и наклонения так, чтобы комета при своем возвращении встретилась на пути с землею. Он принял то за возможное, и от одного объявления о его сочинении, в коем он означал те из наблюдаемых комет, которыя могут наиболее приближиться к земле, в 1773 году величайший ужас объял Париж и оттуда распространился на всю Францию. И так справедливо, что все несчастия, соединяющияся с невежеством и слабостию человека, готовы мгновенно возникнуть, как только потухнет светильник наук!’
‘Сей страх, кажется, извинителен, когда воображение на минуту останавливается на следствиях, могущих произойти от такой ужасной встречи. Изменение оси и вращательнаго движения, перемещение морей, устремившихся к новому Экватору, погибель большей части людей и животных, потонувших при сем всемирном наводнении, или истребленных от сильнаго удара, сообщеннаго земному шару, уничтожение целых поколений народов, ниспровержение памятников человеческой образованности, — вот несчастия, которыя должны произойти от удара кометы, если ея масса будет значительна в сравнении земной. Здесь обнаруживается, от чего Океан покрывал некогда высокия горы, на которых оставил неизгладимые следы своего пребывания, открывается, каким образом животныя и растения южныя могли существовать в северных климатах, где находят их остатки и напечатления, наконец объясняется новость мира нравственнаго, котораго верные памятники не восходят далее пяти тысяч лет. Род человеческий, приведенный к малому числу людей, в самом жалком состоянии, принужденных заботиться долгое время только о своем сохранении, должен был оставить в совершенном забытии науки и искусства {Syst. du monde — См. Моск. Вестн. 1797 года, ч. IV, стр. 172 и далее.}…
— ‘Знаю, знаю — возразил Петр Петрович — это нелепое мнение Лаланда было невинною причиною общаго ужаса, объявшаго народ в 1773 году, но следует заметить в свидетельство благаго влияния наук на общества, что кометы, разделявшия прежде с затмениями право ужасать людей, возбуждают только в них любопытство и внимательность с того времени, как предоставили Астрономам заниматься их историею и их описанием.’
‘Во времена невежества не представлялась мысль, что Природа повинуется законам непреклонным. Тогда причинам конечным и случаю приписывали явления, стройно текущия, а на те, которыя казались противными естественному порядку, смотрели как на знаки небеснаго гнева, но сии мнимые ужасы мало по малу разсеялись при возстающих успехах просвещения. С затмениями свыклись с тех пор, как увидели, с какою верностию их предугадывают, и также начинают смотреть без удивления на кометы, с того времени, как Астрономы открывают их такое множество, и как успели до того, что весьма скоро предсказывают их наружность и путь, по которому будут идти в видимой части неба, не проходит почти года без открытий новых, но оне, большею частию, так не замечательны, что не привлекают общаго, значительнаго внимания.’
‘И этому верю, Батюшка Петр Петрович. Да от чего же все говорят одно и то же. А ведь люди не скажут пустаго, прервал Сидор Пафнутьич.‘
‘А вот — послушайте: ‘Комета которая должна явиться в 1832 году, совершенно вычислена во Франции одним из первых Астрономов, по имени Дюмуазо. Она, в сем году, в самом ближайшем разстоянии от земли будет находиться от нее более, нежели на 16 миллионов миль, если бы она и в тысячу раз ближе подошла, то опасаться было бы нечего. В 1770 одна комета отстояла не более как на 750,000 миль (почти в 7-мь раз ближе луны), Лаланд же полагает в 5,000 миль разстояние, на котором комета может произвести чувствительныя перемены на земле.
Нютон, говоря о следствиях встречи кометы с землею, сказал, что Провидение так все расположило, что невозможно им оттолкнуться.
Лаланд не соглашается на это мнение. Правда, не было известно ни одной орбиты, которая встречалась бы с землею, но планетныя тяготения могут однако чувствительно изменять орбиты. Притом пути комет были совсем почти неизвестны, не должно ли же почесть дерзким предложежение, что ни одна из орбит, еще не определенных, не встречается с орбитой земною, и что из числа известных никогда столько не изменится, чтобы наконец пересекла земную? Все сии замечания Лаланда были очень справедливы, время подтвердило их, ибо орбита нашей кометы, 6-ти лет и 3/4, так близко идет к земной, что малая пертурбация может заставить их пересечься. Но чтобы случился важный переворот, недостаточно того, чтобы встретились орбиты, надобно еще, чтоб оба тела в одно время сошлись в точку пересечения, и весьма вероятно, что этого не будет. Ужас, наведенный мнимым предсказанием, всюду распространился, так что начальник Полиции потребовал, чтобы дали ему прочесть Разсуждение, которое будучи представлено Лаландом для публичнаго разсмотрения Академии, по недостатку времени не было прочтено в сие заседание и, не нашедши ничего, чтобы могло причинить такия опасения, велел его немедленно напечатать. Те же, или подобныя сему, опасения возобновлялись в разныя другая времена, но гораздо слабее, и всегда приписывали честь этого Лаланду, который и не говорил о том ни слова. Теперь кометы не составляют такого общаго предмета для ужаса. По мере того, как народ просвещается, менее опасными становятся всякаго рода предубеждения. Соединения планет, наводящия прежде гораздо больший еще ужас, — затмения, так долго разделявшия с кометами право устрашать народы мира, найдены неспособными производить те действия, которыя им приписывались. Из всех сих ужасов, остается для комет только возможность встретиться с землею, так мало правдоподобная, что никакой благоразумный человек не может на сей счет быть не покоен. Сверх сего, относительно комет, не льзя оставить без замечания еще и того, что новые выводы об их устроении весьма изменяют понятия, которыя обыкновенно составляли последствия удара их об землю. Действительно, сии светила, плотность коих полагали прежде в несколько тысяч раз более земной, составлены вообще из веществ столь легких, что можно видеть сквозь них звезды первой и второй величины {Звезды разделяются на 9-ть величин.}. Быстрота движения комет есть также обстоятельство, могущее успокоить нас на счет несчастий, которыя бы могли причинить оне, ибо из нея следует, что время, в продолжение котораго комета может на нас действовать, весьма коротко, и не может простираться, как доказал Дионисий Дюсежур, более двух или трех часов {Разсуждение сие заимствовано из статьи о комете 1832 года, помещенной в Моск. Вестн. 1828 года, ч. 10, стр, 98 и далее.}!’
Петр Петрович Якорев кончил, Вестовщиков и бледнел и краснел, не имея в голове своей никакой мысли к возражению.
‘Что скажешь, Сидор Пафнутьич?’ спросил с усмешкою Исправник.
‘Ничего-с, ей ничего-с!’ отвечал Вестовщиков. — ‘Я Астрологии не учился, и с Петром Петровичем сговорить не могу’.
‘Ну, Матушка Анисья Мироновна, вот ты всегда меня бранишь, что я не верю Сидору Пафнугьичу. Как же теперь ты прикажешь верить?’ сказал, захохотав, Исправник.
У Анисьи Мироновны вспыхнули щеки. ‘Что не говорите, батюшка Панкратий Силыч, а я все таки скажу свою, что комета точно заденет белой свет наш хвостом своим и опрокинет вверх дном, или закинет за море.’
‘Помилуйте, Сударыня — возразил моряк — да хвост кометы состоит не из плотнаго тела, а из одних паров, освещаемых солнцем, сквозь которые можно видеть звезды.’
‘Говорите что хотите,— сказала с сердцем, поправляя свой чепчик, Надежда Антипьевна, — а я никогда звезд не видала.’
‘Это потому, что вы не смотрели!’ сказал моряк.
‘Как, Батюшка, не смотрела, неужто я дура или слепая. Да, вот, недавно, ехавши с вечеринки от Городничаго, я видела звезды, и вашим словам не поверю, потому что еслиб это была неправда, то Княжна Пелагея Никитишна не отпустила бы всей своей дворни на волю, а ужь если она отпустила, так наверно света преставленье скоро будет.’
‘Для чего же, и вы, Сударыня, не отпустите своей дворни?’ спросил с улыбкою моряк.
‘Я, Батюшка, успею и тогда отпустить, как земля будешь валиться, а то мы люди бедные, как отпущу, а на грех земля-то не обвалится, так кто же у меня служить будет?’
Судья, заметя, что разговор становится жарче, и что красныя щеки его сожительницы покрылись от злости белыми пятнами, переменил разговор, приглася снова пить водку и начав похваливать прекрасные огурцы с чесноком, соленые его Надеждою Антипьевною.
Вскоре вошел лакей и доложил Господам, что кушанье подано на стол.
Все поднялись с мест своих и пошли в залу, где за сытным Русским столом и за полными рюмками наливки забыли они и Комету и необдуманный ужас.
Впервые как отдельное изд.: Комета 1832 года: Отрывок из неизданного романа, основанного на астрономических наблюдениях Иваном Гурьяновым. М., в тип. Лазаревых Института Восточных Языков, 1832. Переиздается впервые.
Иван Гаврилович Гурьянов (1791 _ не ранее 1854) — литератор, переводчик. Родился в семье капитана Оренбургского гарнизона, с 4-х лет воспитывался отчимом, колл. асессором Г. Гурьяновым, служившим в Оренбурге, Уфе, Казани. В 1807 поступил на военную службу, неоднократно отличался в сражениях во время войны 1812 г., за полгода дослужился до штабс-капитана и после ранения в ногу стал инвалидом. В 1814 после потери значительной суммы рекрутских денег провел 14 месяцев в тюрьме, обязался покрыть потерю за счет продажи имения и дома в Казани. В связи с пожаром в Казани и гибелью дома продажа имения затянулась, комиссия военного суда, усомнившись в намерениях Гурьянова и существовании имения, приговорила его к смертной казни. Однако во время прохождения приговора по инстанциям Гурьянов успел продать имение и покрыть недостачу, затем (в 1818 г.) он был разжалован с лишением дворянства, чинов и ордена, переведен рядовым в Тульский пех. полк. В 1821 г. был произведен в унтер-офицеры. В 1824-5 — домашний учитель у своего дивизионного командира бар. Розена. Начал публиковаться в 1826 г., в том же году вышел в отставку. Сочинял учебные пособия, игры для детей, путеводители, патриотические книжки, составлял компиляции, песенники, исторические работы, переводил с франц. и нем. С начала 1830-х гг. писал также романы и повести, подражая Ф. Булгарину: ‘Илья Пройдохин. Открытая тайна некоторых, или Горе от ума и Горе без Ума’ (1831), ‘Марина Мнишех, княжна Сандомирская’ (1831), ‘Новый Выжигин на Макарьевской ярмарке’ (1831) и т.д. В числе прочего обработал лубочный пересказ ‘Приключений барона Мюнхгаузена’ Р. Распе, выполненный Н. Осиповым, выпустив его под загл. ‘Не любо — не слушай, лгать не мешай, или Чудная и любопытная жизнь Пустомелева, помещика Хвастуновской округи, села Вралихи, лежащего при реке Лживке’ (1833). Сочинения и переводы Гурьянова были в осн. рассчитаны на мелких чиновников, купцов, мещан, провинциальное дворянство, некоторые выходили анонимно. В 1840-х гг. Гурьянов жил в Ельне, где давал уроки, в 1846 г. ему было разрешено поступить на гражданскую службу.
Как и следующая ниже ‘Галлеева комета’ Погодина, текст был навеян заранее вычисленным появлением кометы Биэлы (Biela) в 1832 г. Расчет орбиты кометы показал, что она пересекается с орбитой Земли, это вызвало всевозможые страхи и толки о конце света — несмотря на опровержения астрономов и тот факт, что Земля должна была оказаться в точке ‘встречи’ на месяц позже кометы. В 1846 г. было установлено, что комета распалась на две или большее количество частей, после 1852 г. комета Биэлы не наблюдалась. Предполагается, что ее фрагменты выпадали на Землю с 1872 г. в виде метеорного дождя, известного как Андромениды (Биэлиды) и позднее исчезнувшего.