КОМАНДИРОВКА.
КОМАНДИРОВКА.
Очеркъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Вл. Короленко.
‘Русское Богатство’, No 9, 1905
Командировка, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1880
Время на прочтение: 16 минут(ы)
— Скоро ли станція, ямщикъ?
— Не скоро еще — до мятели врядъ ли дохать… Вишь, закуржавло какъ, сиверко идетъ.
Да, видно, до мятели не дохать. Къ вечеру становится все холодне. Слышно, какъ снгъ подъ полозьями поскрипываетъ, зимній втеръ,— сиверко,— гудитъ въ темномъ бору, втви елей протягиваются къ узкой лсной дорог и угрюмо качаются въ опускающемся сумрак ранняго вечера.
Холодно и неудобно. Кибитка узка, подъ бока давитъ, да еще некстати тутъ шашки да револьверы провожатыхъ болтаются. Колокольчикъ выводитъ какую-то длинную, однообразную псню, въ тонъ запвающей мятели.
Къ счастію,— вотъ и одинокій огонекъ станціи на опушк гудящаго бора.
Мои провожатые, бряцая цлымъ арсеналомъ вооруженія, стряхиваютъ снгъ въ жарко натопленной, темной, закопченой неб. Бдно и непривтно. Хозяйка укрпляетъ въ свтильн дымящую лучину.
— Нтъ ли чего пость у тебя, хозяйка?
— Ничего нтъ-то у насъ…
— А рыбы? Рка тутъ у васъ недалече?
— Была рыба, да выдра всю позобала.
— Ну, картошки…
— Померзла картошка-то у насъ нон…
Длать нечего,— хлба дала хозяйка, самоваръ, къ удивленію, нашелся, и то слава Богу! Погрлись чайкомъ, хлбца поли, луковицъ принесла хозяйка въ лукошк. А вьюга на двор разыгрывалась, мелкимъ снгомъ въ окна сыпало, и по временамъ даже свтъ лучины вздрагивалъ и колебался.— ‘Нельзя вамъ хать-то будетъ,— ночуйте!’
— Что-жъ,— ночуемъ. Вамъ вдь, господинъ, торопиться-то некуда тоже. Видите,— тутъ сторона-то какая, ну, а тамъ еще хуже,— врьте слову!— говоритъ одинъ изъ провожатыхъ.
Въ изб все смолкло. Даже хозяйка сложила свою прясницу съ пряжей и улеглась, переставъ свтить лучину. Водворился мракъ и молчаніе, нарушаемое только порывистыми ударами налетавшаго втра.
Я не спалъ. Въ голов, подъ шумъ бури, поднимались и летли одна за другой тяжелыя мысли.
— Не спится, видно, господинъ,— произноситъ тотъ же провожатый,— ‘старшой’,— человкъ довольно симпатичный, съ пріятнымъ, даже какъ будто интеллигентнымъ лицомъ, расторопный, знающій свое дло и, поэтому, не педантъ. Въ пути онъ не прибгаетъ къ ненужнымъ стсненіямъ и формальностямъ.
— Да, не спится.
Нкоторое время проходитъ въ молчаніи, но я слышу, что и мой сосдъ не спитъ, чуется, что и ему не до сна, что и въ его голов бродятъ какія-то мысли. Другой провожатый,— молодой ‘подручный’, спитъ сномъ здороваго, но крпко утомленнаго человка. Временами онъ что-то невнятно бормочетъ.
— Удивляюсь я вамъ,— слышится опять ровный, грудной голосъ унтера:— народъ молодой, люди благородные, образованные, можно сказать,— а какъ свою жизнь проводите…
— Какъ?
— Эхъ, господинъ! Неужто мы не можемъ понимать!.. Довольно понимаемъ, что вы не въ эдакой, можетъ, жизни были и не къ этому съ измалтства-то привыкли…
— Ну, это вы пустое говорите: дло не въ томъ, къ чему съ измалтства привыкали,— было время и отвыкнуть…
— Нзужто весело вамъ?— произноситъ онъ тономъ сомннія.
— Не весело, что и говорить… А вамъ весело?..
Молчаніе. Гавриловъ (будемъ такъ звать моего собесдника), повидимому, о чемъ-то думаетъ.
— Нтъ, господинъ, что я вамъ скажу… Врьте слову: иной разъ бываетъ, просто, кажется, на свтъ не глядлъ бы… Съ чего ужъ это такъ бываетъ,— не знаю, только иной разъ такъ подступитъ, такъ подступитъ,— ножъ особый, да и только.
— Служба, что ли, тяжелая?…
— Служба службой… Конечно, не прогулка, да и начальство, надо сказать, строгое, а только все же не съ этого… не отъ службы.
— Такъ отчего же?
— Кто знаетъ!..
Опять молчаніе.
…— Еще теперь обтерплся немного,— привыкъ… Ну, и начальство не оставляетъ,— въ унтеръ-офицеры произведенъ, штрафовъ никакихъ не бывало, да и домой скоро,— въ отставку…
— Такъ что же?
…— А вотъ я вамъ, господинъ, разскажу — случай какой со мной былъ…
Поступилъ я на службу въ 1874 году, въ эскадронъ, прямо изъ сдаточныхъ. Служилъ хорошо, можно сказать — съ полнымъ усердіемъ, все больше по нарядамъ: въ парадъ куда, къ театру,— сами знаете. Грамот хорошо былъ обученъ, ну, и начальство не оставляло. Маіоръ у насъ землякъ мн былъ и, какъ видя мое стараніе,— призываетъ разъ меня къ себ и говоритъ: ‘Я тебя, Гавриловъ, въ унтеръ-офицеры представлю,— ты въ командировкахъ бывалъ ли’?— Никакъ нтъ, говорю, ваше высокоблагородіе.— ‘Ну, говоритъ, въ слдующій разъ назначу тебя въ подручные,— присмотришься, дло не хитрое’.— Слушаю, говорю, ваше высокоблагородіе, радъ стараться.
А въ командировкахъ я точно-что не бывалъ ни разу,— вотъ съ вашимъ братомъ, значитъ. Оно хоть, скажемъ, дло-то не хитрое, а все же, знаете, инструкціи надо усвоить, да и расторопность нужна. Ну, хорошо…
Черезъ недлю этакъ мста, зоветъ меня дневальный къ начальнику и унтеръ-офицера одного вызываетъ. Пришли. ‘Вамъ, говоритъ, въ командировку хать. Вотъ теб — говоритъ унтеръ-офицеру — подручный. Онъ еще не бывалъ. Смотрите, не звать, справьтесь, говоритъ, ребята, молодцами,— барышню вамъ везти изъ замка. Вотъ вамъ инструкція, завтра деньги получай, и съ Богомъ’!..
Ивановъ, унтеръ-офицеръ, въ старшихъ со мной халъ, а я въ подручныхъ, вотъ какъ у меня теперь другой-то жандармъ. Старшему сумка казенная дается, деньги онъ на руки получаетъ, бумаги тоже, онъ расписывается, счеты эти ведетъ, ну, а рядовой въ помощь ему дается: послать куда, за вещами присмотрть, то, другое…
Ну, хорошо. Утромъ, чуть свтъ еще,— отъ начальника вышли,— гляжу: Ивановъ мой ужъ выпить гд-то усплъ. А человкъ онъ былъ,— надо прямо говорить — не подходящій,— разжалованъ теперь. На глазахъ у начальства — какъ слдуетъ быть унтеръ-офицеру, и даже такъ, что на другихъ кляузы наводилъ, выслуживался. А чуть съ глазъ долой, сейчасъ и завертится, и первымъ дломъ выпить любилъ.
Пришли мы въ замокъ, какъ слдуетъ, бумагу вручили,— ждемъ, стоимъ. Любопытно мн, какую барышню везти-то придется, а везти назначено намъ по маршруту далеко. По самой этой дорог хали, только въ городъ она назначена была, не въ волость. Вотъ, мн и любопытно въ первый-то разъ,— жду, стою.
Только прождали мы этакъ съ часъ мста, пока ея вещи собирали,— а и вещей-то съ ней узелокъ маленькій,— юбка тамъ, ну, то, другое,— сами знаете. Книжки тоже были, а больше ничего съ ней не было, небогатыхъ видно, родителей, думаю. Только выводятъ ее,— смотрю, молодая еще, какъ есть ребенкомъ мн показалась. Волосы русые, въ одну косу собраны, на щекахъ румянецъ у нея въ ту пору такъ и горлъ, а потомъ увидлъ я — блдная она совсмъ, блая во всю дорогу была. Такъ мн ее жалко стало, то есть такъ жалко,— просто, ну!..
Стала она пальто надвать, калоши… Вещи намъ ея показали,— правило, значитъ: по инструкціи мы вещи смотрть обязаны. ‘Деньги, спрашиваемъ, съ вами какія будутъ?’ Рубль двадцать копекъ денегъ оказалось,— старшей къ себ взялъ.— ‘Васъ, барышня, говоритъ ей, я обыскать долженъ’.
Какъ она тутъ вспыхнетъ. Глаза это у нея загорлись, румянецъ еще гуще выступилъ. Губы тонкія, сердитыя… Какъ посмотрла на насъ,— врите, я и подступиться не посмлъ. Ну, а старшой, извстно, выпивши былъ — лзетъ къ ней прямо. ‘Я, говоритъ, обязанъ, у меня, говоритъ, инструкція!..’
Какъ крикнетъ она тутъ, даже Ивановъ — и тотъ попятился. Гляжу на нее: лицо поблднло, ни кровинки, а глаза ровно вотъ почернли, и злая, презлая… Ногой топаетъ, говорить шибко,— только я, признаться, хорошо и не слушалъ, что она говорила… Смотритель тоже испугался, воды ей принесъ въ стакан.— ‘Успокойтесь, проситъ ее, пожалуйста, говорить, сами себя пожалйте!’ А она и на него тутъ напала.— ‘Варвары, говоритъ, вы, холопы!’ — Ну, и много еще дерзкихъ словъ ему выражала. Какъ хотите,— супротивъ начальства это вдь нехорошо…
Такъ мы ея и не обыскивали. Увелъ ее смотритель въ другую комнату, да съ надзирательницей тотчасъ же и вышли они,— ничего, говоритъ, при нихъ нтъ.— А она на него глядитъ и, точно вотъ, смется въ лицо ему, и глаза злые все. А Ивановъ,— извстно, пьяному море по колна,— смотритъ да все свое бормочетъ:— ‘Не по закону,— у меня, говоритъ, инструкція!..’ Только смотритель вниманія не взялъ.
Похали. По городу прозжали,— все она въ окна кареты глядитъ, точно прощается, либо знакомыхъ увидть хочетъ. А Ивановъ взялъ, да занавски-то опустилъ,— окна и закрылъ. Забилась она въ уголъ, прижалась и глядитъ на насъ. А я, признаться сказать, не утерплъ-таки: взялъ это одну занавску, будто самъ поглядть хочу, открылъ такъ, чтобы ей видно было… Только она и не посмотрла въ окно, и все такая сердитая,— въ уголку сидитъ, губы закусила… Въ кровь, такъ я себ думалъ, искусаетъ.
Похали по желзной дорог. Погода ясная этотъ день стояла,— осенью дло это было, въ сентябр мсяц. Солнце-то свтить, да втеръ свжій, осенній, а она въ вагон окно отворитъ, сама высунется на втеръ, такъ и сидитъ. По инструкціи-то оно не полагается, знаете, окна открывать, да Ивановъ мой, какъ въ вагонъ ввалился, такъ и захраплъ, а я не смлъ ей сказать. Потомъ осмлился, подошелъ это къ ней и говорю:— Барышня, говорю, закройте окно.— Молчитъ, и вниманія не взяла, будто не ей я говорю, а сама-то, я знаю, слышитъ. Постоялъ я тутъ, постоялъ, а потомъ опять говорю: — Простудитесь, барышня, холодно вдь.— Обернула она ко мн лицо-то свое и точно, вотъ, удивилась чему. Поглядла да и говоритъ, тихо таково: — Оставьте!— говоритъ,— и опять въ окно высунулась, а я махнулъ рукой и отошелъ въ сторону.
Стала она спокойне. Закроетъ окно, въ пальтишко закутается вся, грется, видно. Втеръ, говорю, свжій былъ, студено! А потомъ опять къ окну сядетъ и опять на втру вся,— посл тюрьмы-то, видно, не наглядится. Повеселла даже, глядитъ себ и даже улыбаться стала, и такъ на нее хорошо въ т поры смотрть было,— врите совсти: если бы начальство отдало, такъ бы, кажется, сейчасъ ее женой къ себ взялъ, вмсто ссылки…
Отъ *** города на тройк хать пришлось. Ивановъ-то у меня пьянъ-пьянешенекъ, проспится и опять заливаетъ. Вышелъ изъ вагона, шатается. Ну, думаю, плохо, какъ бы денегъ казенныхъ не растерялъ. Ввалился въ почтовую телгу, легъ и захраплъ тотчасъ. Сла она рядомъ,— неловко. Посмотрла на него, ну, точно вотъ на гадину на какую. Подобралась такъ, чтобы не тронуть его какъ-нибудь,— вся въ уголку и прижалась, а я-то ужъ на облучк услся. Какъ похали,— втеръ холодный,— я и попродрогъ, и ей, гляжу, холодно. Закашляла крпко и платокъ къ губамъ поднесла, а на платк, гляжу, кровь. Такъ меня будто кто въ сердце кольнулъ булавкой.— Эхъ, говорю, барышня, такъ можно! Больны вы, а въ такую дорогу похали,— осень, холодно!.. Нешто, говорю, можно этакъ!
Вскинула она на меня глазами, посмотрла, и точно опять внутри у нея закипать стало.
— Что вы, говоритъ, глупы, что ли? Не понимаете, что я не по своей вол ду. Хорошъ,— говоритъ:— самъ везетъ, да туда же еще съ сожалньями суется!
— Вы бы, говорю, начальству заявили,— въ больницу хоть слегли бы, чмъ въ этакой холодъ хать. Дорога-то вдь не близкая!
— А куда?— спрашиваетъ.
А намъ, знаете, строго запрещено объяснять преступникамъ, куда ихъ везти приказано. Видитъ она, что я позамялся, и отвернулась.— Не надо,— говоритъ,— это я такъ… Не говорите, да ужъ и сами не лзьте!
Не утерплъ я.— Вотъ, говорю, куда вамъ хать. Не близко!— Сжала она губы свои, брови сдвинула, да ничего и не сказала. Покачалъ я головой:— Вотъ, то-то, говорю, барышня. Молоды вы, не знаете еще, что это значитъ!— Крпко мн досадно было, а она опять посмотрла, посмотрла на меня и говоритъ:— Напрасно, говоритъ, вы такъ думаете. Знаю я хорошо, что это значитъ, а въ больницу все-таки не слегла. Спасибо! Лучше ужъ, коли помирать, такъ на вол, у своихъ. А то, можетъ, еще и поправлюсь, такъ опять же на вол, а не въ больниц вашей тюремной. Вы думаете,— говоритъ,— отъ втру я, что ли, заболла, отъ простуды, какъ бы не такъ!..— ‘Тамъ у васъ, спрашиваю, сродственники, что ли, находятся?’ — Это я потому, какъ она мн выразила, что у своихъ поправляться хочетъ.— Нтъ, говоритъ, у меня тамъ ни родни, ни знакомыхъ. Городъ-то мн чужой, да, врно, такіе же, какъ и я, ссыльные есть, товарищи.— Подивился я,— какъ это она чужихъ людей своими называетъ: неужто, думаю, кто ее безъ денегъ тамъ поить-кормить станетъ, да еще незнакомую? Только не сталъ ее разспрашивать, потому вижу: брови она поднимаетъ, недовольна, зачмъ я разспрашиваю.
Только къ вечеру гляжу: тучи надвинулись, втеръ подулъ холодный,— а тамъ и дождь пошелъ. Грязь и прежде была не высохши, а тутъ до того грязно стало,— просто, кисель на дорог, да и только. Спину-то мн какъ есть грязью всю забрызгало, да и ей порядочно попадать стало. Однимъ словомъ сказать, что погода, на ея несчастіе, пошла самая скверная: дождикомъ прямо въ лицо счетъ, оно хоть, положимъ, кибитка-то крытая, и рогожей я ее закрылъ, да куда тутъ! Течетъ всюду, продрогла, гляжу: вся дрожитъ и глаза закрыла. По лицу капли дождевыя потекли, а щеки блдныя, и не движется она, точно въ безчувствія. Испугался я даже. Вижу: дло-то выходитъ неподходящее, плохое дло…
Въ Ярославль городъ самымъ вечеромъ пріхали. Разбудилъ я Иванова, на станцію вышли,— веллъ я самоваръ согрть. А изъ городу изъ этого пароходы ходятъ, только по инструкціи намъ на пароходахъ возить строго воспрещается. Оно хоть нашему брату выгодне,— экономію загнать можно, да боязно. На пристани, знаете, полицейскіе стоятъ, а то и нашъ же братъ, жандармъ мстный, кляузу подвести завсегда можетъ. Вотъ, барышня-то и говоритъ намъ: — Я, говоритъ, дале на почтовыхъ не поду,— какъ знаете, говоритъ, пароходомъ везите.— А Ивановъ еле глаза продралъ съ похмелья, сердитый. ‘Вамъ объ этомъ, говоритъ, разсуждать не полагается. Куда повезутъ, туда и подете!’ Ничего она ему не сказала, а мн говоритъ:— Слышали, говоритъ, что я сказала: не ду.— Отозвалъ я тутъ Иванова въ сторону. ‘Надо, говорю, на пароход везти. Вамъ же лучше: экономія останется’. Онъ на это пошелъ, только труситъ. ‘Здсь, говоритъ, полковникъ, такъ какъ бы чего не вышло. Ступай, говоритъ, спросись,— мн, говоритъ, нездоровится что-то’. А полковникъ неподалеку жилъ. ‘Пойдемъ, говорю, вмст и барышню съ собой возьмемъ’. Боялся я: Ивановъ то, думаю, спать завалится спьяну, такъ какъ бы чего не вышло. Чего добраго — уйдетъ она, или надъ собой что сдлаетъ,— въ отвтъ попадешь. Ну, пошли мы къ полковнику. Вышелъ онъ къ намъ. ‘Что надо?’ — спрашиваетъ. Вотъ она ему и объясняетъ, да тоже и съ нимъ неладно говоритъ. Ей бы попроситъ хорошенько: такъ и такъ, молъ, сдлайте милость,— а она тутъ по своему заговорила. ‘По какому праву?’ — говоритъ, ну, и прочее, все, знаете, дерзкія слова выражаетъ. Выслушалъ онъ ее и ничего,— смирно таково отвчаетъ: ‘Не могу-съ, говоритъ, ничего я тутъ не могу. По закону-съ… нельзя!’ Гляжу, барышня то моя опять раскраснлась вся, глаза точно вотъ угли.— Законъ!— говоритъ, и засмялась по своему, сердито да громко.— ‘Такъ-точно,— полковникъ ей:— законъ-съ!’ Признаться, я тутъ позабылся немного, да и говорю: ‘Точно-что, вашескородіе, законъ, да он, ваше высокоблагородіе, больны’. Посмотрлъ онъ на меня строго.— ‘Какъ твоя фамилія?* спрашиваетъ.— ‘А вамъ, барышня,— говоритъ,— если больны вы, въ больницу тюремную не угодно ли-съ?’ Отвернулась она и пошла вонъ, слова не сказала. Мы за ней. Не захотла въ больницу, да и то надо сказать: ужъ если на мст не осталась, а тутъ безъ денегъ, да на чужой сторон, точно чтоне приходится. Ну, длать нечего. Ивановъ на меня же накинулся:— ‘Что, молъ, теперь будетъ? Непремнно изъ-за тебя, дурака, оба въ отвт будемъ’. Веллъ лошадей запрягать и ночь переждать не согласился, такъ къ ночи и вызжать пришлось. Подошли мы къ ней: ‘пожалуйте, говоримъ, барышня,— лошади поданы’. А она на диванъ прилегла,— только согрваться стала. Вспрыгнула она на ноги, встала передъ нами,— выпрямилась вся,— прямо на насъ -смотритъ,— даже, скажу вамъ, страшно мн на нее глядть стало.— Прокляты вы, говоритъ!— и опять по своему что-то заговорила, непонятно. Ровно бы и по-русски говоритъ, да ничего понять невозможно. Только сердито очень да жалко говорила: — Ну, говоритъ, теперь ваша воля, вы меня замучить можете,— что хотите, длаете. ду!— А самоваръ-то все на стол стоитъ, она еще и не пила. Мы съ Ивановымъ свой чай заварили, и ей я налилъ. Хлбъ съ нами блый былъ, я тоже ей отрзалъ.— ‘Выкушайте, говорю, на дорогу-то. Ничего, хоть согретесь немного’. Она калоши надвала,— бросила надвать, повернулась ко мн, смотрла, смотрла, потомъ плечами повела и говоритъ: — Что это за человкъ такой! Совсмъ вы, кажется, сушасшедшій. Стану я, говоритъ, вашъ чай пить!— Поврите ли, до чего мн обидно стало. И по сейчасъ, такъ и то сердце бьется. Вотъ вы не брезгаете же съ нами хлбъ-соль сть. Рубанова господина везли, тотъ тоже не брезгалъ. А она побрезгала. Велла потомъ на другомъ стол себ самоваръ особо согрть и ужъ извстно: за чай, за сахаръ втрое заплатила. Чудная!..
Разсказчикъ смолкъ, и на нкоторое время въ изб водворилась тишина, нарушаемая только ровнымъ дыханіемъ младшаго жандарма.
— Вы не спите?— спросилъ у меня Гавриловъ.
— Нтъ, продолжайте, пожалуйста, я слушаю.
— Много я отъ нея,— продолжалъ разсказчикъ, помолчавъ,— много муки тогда принялъ. Дорогой-то, знаете, ночью, все дождикъ, погода злая… Лсомъ подешь, лсъ стономъ стонетъ. Ея-то мн и не видно, потому ночь темная, ненастная, эти не видать, а поврите,— такъ она у меня передъ глазами стоитъ, то есть даже до того, что вотъ точно днемъ ее вижу: и глаза ея, и лицо сердитое, блдное, и какъ она иззябла вся, а сама все глядитъ куда-то, точно все мысли свои про себя въ голов ворочаетъ. Какъ со станціи похали, сгалъ я ее тулупомъ одвать.— ‘Надньте, говорю, тулупъ-то,— все, знаете, тепле.’ Кинула тулупъ съ себя.— Вашъ, говоритъ, тулупъ,— вы и надвайте.— Тулупъ точно, что мой былъ, да догадался я и говорю ей: ‘Не мой, говорю, по закону, говорю, полагается’. Ну, одлась..
Только и тулупъ не помогъ: какъ разсвло,— глянулъ я на нее, а на ней лица нтъ. Какъ со станція опять похали, приказала она Иванову на облучокъ ссть. Поворчалъ онъ, да не посмлъ ослушаться, тмъ боле,— хмель-то у него прошелъ немного. Я съ ней рядомъ слъ.
Трои сутки мы хали и нигд не ночевали. Первое дло: по инструкціи сказано — не останавливаться на ночлегъ, а ‘въ случа сильной усталости’ — не иначе, какъ въ городахъ, гд есть караулы. Ну, а тутъ, сами знаете, какіе города! Да и сама-то все торопитъ,— скоре ей все хотлось на мсто.
Пріхали-таки на мсто, точно гора у меня съ плечъ долой, какъ городъ завидли. И надо вамъ сказать: въ конц она, почитай что, на рукахъ у меня и дохала. Вижу — лежитъ въ повозк безъ чувствъ, тряхнетъ на ухаб телгу, такъ она головой о переплетъ и ударится. Поднялъ я ее на руку на правую, такъ и везъ, все легче. Сначала оттолкнула было меня: — прочь!— говоритъ,— не прикасайтесь!— А потомъ ничего. Можетъ, оттого, что въ безпамятств была… Глаза-то закрыты, вки совсмъ потемнли, и лицо лучше стало не такое сердитое. И даже такъ было, что засмется сквозь сонъ и просвтлетъ будто. Врно ей, бдной, хорошее во сн грезилось. Какъ къ городу подъзжать стали, очнулась, поднялась… Погода-то прошла, солнце выглянуло — вотъ и она повеселла.
… Изъ губерніи-то ее дале отправили, въ город въ губернскомъ не оставили, и намъ же дальше везти привелось,— тамошніе жандармы въ разъздахъ были. Крпко измучилась она, да все же веселая узжала. Какъ узжать намъ,— гляжу, въ полицію народу набирается: барышни молодыя да господа, студенты, видно, изъ ссыльныхъ… И вс, точно знакомые, съ ней говорятъ, за руку здороваются, разспрашиваютъ. Денегъ ей сколько-то принесли, платокъ на дорогу. Проводили…
хала веселая, только кашляла часто и на насъ не смотрла даже, точно насъ и не было.
Пріхали въ уздный городъ, гд жить назначено, сдали ее подъ росписку. Сейчасъ она фамилію какую-то называетъ.— Здсь, говоритъ, такой то?— Здсь, отвчаютъ. Исправникъ пріхалъ.— ‘Гд, говорить, жить станете?’ — Не знаю, говоритъ, а пока къ Рязанову пойду.— Покачалъ онъ головой, а она собралась и ушла. Съ нами и не попрощалась…
— Что-жъ, такъ вы ее больше и не видли?
— Видалъ, да лучше бы ужъ не видать было…
…И скоро даже я опять ее увидлъ. Какъ пріхали мы изъ командировки,— сейчасъ насъ опять нарядили и опять въ ту же сторону. Студента одного возили. Веселый такой, псни хорошо плъ и выпить былъ не дуракъ. Его еще дальше послали. Вотъ похали мы черезъ городъ тотъ самый, гд ее оставили, и стало мн любопытно про житье-то ея узнать. Тутъ, спрашиваю, барышня-то наша?— Тутъ, говорятъ, только чудная она какая-то: какъ пріхала, такъ прямо къ ссыльному пошла, и никто ее посл не видалъ,— у него и живетъ. Кто говоритъ: больна, а то баютъ: въ род она у него за любовницу живетъ. Извстно, народъ болтаетъ,— не видали! А я-то знаю, какъ она живетъ-то съ нимъ. Вспомнилось мн, что она говорила: ‘Помереть у своихъ хочется’. И такъ мн любопытно стало, и не то что любопытно, а попросту сказать, такъ меня и потянуло. Схожу, думаю, повидаю…
Пошелъ,— добрые люди дорогу показали, а жила она въ конц города. Домикъ маленькій, дверца низенькая. Вошелъ я къ ссыльному-то къ этому, гляжу: чисто у него, комната свтлая, въ углу кровать стоитъ и занавской уголъ отгороженъ. А рядомъ мастерская у него махонькая,— тамъ на скамейк другая постель положена.
Какъ вошелъ я,— она-то на постел сидла, шалью обернута и ноги подъ себя подобрала,— шьетъ что-то. А ссыльный рядомъ на скамейк сидитъ, въ книжк ей что-то вычитываетъ. Шьетъ она, а сама слушаетъ. Стукнулъ я дверью, она какъ увидала, приподнялась, за руку его схватила, да такъ и замерла. Глаза большіе стали, темные, да страшные… ну, все, какъ и прежде бывало, только еще блдне сама мн показалась. За руку-то его крпко стиснула,— онъ испугался, къ ней кинулся.— ‘Что, говоритъ, съ вами? Успокойтесь!’ А самъ меня не видитъ. Потомъ отпустила она руку-то его,— съ постели встать хочетъ.— Прощайте, говоритъ ему:— видно, имъ для меня и смерти хорошей жалко. Прощайте!— Тутъ и онъ обернулся, меня увидалъ,— какъ вскочитъ на ноги. Думалъ я — тутъ онъ меня и убьетъ,— право!
Они, знаете, подумали, что опять ее брать пріхали. Только видитъ онъ,— стою я ни живъ, ни мертвъ, самъ испугался, да и одинъ. Повернулся къ ней, за руку взялъ, засмялся.— ‘Да успокойтесь, вы, говоритъ.— А вамъ, спрашиваетъ меня,— что здсь понадобилось?..’
Очень мн совстно стало, что испугалъ я ее… Сказалъ, что повидать пришелъ, да и она меня узнала. Вижу я,— сердится все, какъ и прежде. Ну, вотъ сердится, да и только,— такъ и закипаетъ, кажется, ужъ я всей душой радъ былъ услужить, а она какъ глянетъ, точно ты ей змей лютой кажешься.
Разобралъ онъ, въ чемъ дло, засмялся къ ней. Не все я понять-то могъ,— вы вдь, господа, чудно промежъ себя говорите. Онъ-то спокойно говоритъ, тихо, а она сердито да дерзко. Ссыльный-то ей, ‘вы, говоритъ, разберите: вдь человкъ къ вамъ пришелъ, а не жандармъ…’ А она ему: ‘а зачмъ онъ служитъ?’
‘Господи!— думаю:— неужто я и не человкъ для нея? Нешто по своей вол я ей худое что сдлалъ!’ Такъ мн горько стало.— ‘Извините, говорю, что испугалъ васъ!’ — Это, говоритъ, ничего, что испугали. Не въ томъ дло.
Неловко мн стало.— ‘Прощайте!’ говорю. Она ничего не сказала, а онъ повернулся, руку мн подалъ, спросилъ, далеко ли демъ.— ‘Подете назадъ,— заходите, говоритъ, пожалуй!’ А она смотритъ на насъ, да усмхается по-своему.— Не понимаю,— говоритъ. А онъ ей: ‘Поймете, говоритъ, когда-нибудь, сердце у васъ незлое’.
Когда назадъ мы хали, призываетъ исправникъ старшого и говоритъ: ‘Вамъ тутъ оставаться впередъ до распоряженія, телеграмму получилъ. Бумагъ вамъ ждать по почт’. Остались мы.
Вотъ я опять къ нимъ пошелъ: дай, думаю, зайду, хоть у хозяевъ про нее спрошу. Зашелъ. Говоритъ хозяинъ домовый: ‘Плохо, говоритъ, какъ бы не померла. Боюсь, въ отвтъ не попасть бы,— потому, собственно, что попа звать не хотятъ’. Только стоимъ мы, разговариваемъ, а въ это самое время ссыльный вышелъ. Увидлъ меня, поздоровался, да и говоритъ:— ‘Опять пришелъ? Что-жъ, войди, пожалуй’. Я и вошелъ тихонько, а ссыльный за мной вошелъ. Поглядла она, да и спрашиваетъ:— Опять этотъ странный человкъ!.. Вы, что ли, его позвали?— ‘Нтъ, говоритъ, не звалъ я,— самъ пришелъ’. Я не утерплъ и говорю ей: ‘Что, говорю, барышня,— за что вы сердце противъ меня имете, точно я врагъ вамъ какой?’ — Врагъ, говоритъ,— а вы разв не знаете? Конечно, врагъ!— Голосъ у нея слабый сталъ, тихій, на щекахъ румянецъ такъ и горитъ, и столь лицо у нея пріятное,— кажется, не наглядлся бы. Вижу: не жилица она на свт,— сталъ прощенія просить,— какъ бы, думаю, безъ прощенія не померла.— ‘Простите меня, говорю,— коли вамъ зло какое сдлалъ’. Опять, гляжу, закипаетъ:— Простить! Вотъ еще! Никогда не прощу, и не думайте… Нико-гда!
Разсказчикъ опять смолкъ и задумался. Потомъ продолжалъ тише и, какъ будто, сосредоточенне:
— Опять у нихъ промежду себя разговоръ пошелъ. Вы, вотъ, человкъ образованный, по ихнему понимать должны, такъ я вамъ скажу, какія слова упомнилъ. Слова-то запали, и посейчасъ помню, а смыслу не знаю. Онъ говоритъ: ‘Поймите, не прощеніе важно,— человка признайте. Простить другое дло,— онъ самъ бы, говоритъ, можетъ, не простилъ бы!’ А потомъ совсмъ ужъ чудно заговорили, другъ на друга смотрятъ безъ сердца, а по словамъ-то будто ругаются. Онъ ей: ‘вы, говоритъ, сектантка!’ — А вы,— она ему,— холодный, равнодушный человкъ!— Какъ она это слово сказала, онъ даже вскочилъ.— ‘Равнодушный!— говоритъ,— ну, сами знаете, что неправду сказали!’ — Пожалуй,— она говоритъ, и засмялась ему,— а вы-то разв правду?— ‘А я, говоритъ,— правду’! Задумалась она, руку ему протянула, онъ руку-то взялъ, а она въ лицо ему посмотрла, да и говоритъ:— Да, вы, пожалуй, и правы!— А я стою, какъ дуракъ, смотрю, а у самого такъ и сосетъ что-то у сердца, такъ и подступаетъ. Потомъ обернулась она ко мн, посмотрла и на меня безъ гнва и руку подала.— Вотъ, говоритъ, что я вамъ скажу: никогда я васъ не прощу, слышите! Враги мы. Ну, а руку вамъ даю,— желаю вамъ когда-нибудь человкомъ стать… Устала я!— говорить. Я и ушелъ…
…Померла она скоро. Какъ хоронили, я и не видалъ,— у исправника былъ. Только на другой день ссыльнаго этого встртилъ, подошелъ къ нему,— гляжу: на немъ лица нтъ…
Росту былъ онъ высокаго, съ лица сурьезный, да ране привтливо смотрлъ, а тутъ звремъ на меня, какъ есть, глянулъ. Подалъ было руку, а потомъ вдругъ руку мою бросилъ и самъ отвернулся.— ‘Не могу, говоритъ, я тебя видть теперь. Уйди, братецъ, Бога ради уйди!.. Потомъ, коли еще въ город останешься, заходи, пожалуй!’ — Опустилъ голову, да и пошелъ, а я на фатеру пришелъ, и такъ меня засосало,— просто, два дня пищи не принималъ. Тоска!
На третій день исправникъ призвалъ насъ и говоритъ: ‘Можете, говоритъ, теперь отправляться, пришла бумага, да поздно’. Видно, опять намъ ее везти пришлось бы, да ужъ Богъ ее пожаллъ: самъ убралъ.
… Только что еще со мной посл случилось,— не конецъ вдь еще. Назадъ дучи, пріхали мы на станцію одну. Входимъ въ комнату, а тамъ на стол самоваръ стоитъ, закуска всякая, и старушка какая-то сидитъ, хозяйку чаемъ угощаетъ. Чистенькая старушка, маленькая, да веселая такая и говорливая. Все хозяйк про свои дла разсказываетъ. ‘Вотъ, говоритъ, собрала я пожитки, домъ-то, по наслдству который достался,— продала и похала къ моей голубк. То-то обрадуется! Ужъ и побранитъ, разсердится, знаю, что разсердится,— а все же рада будете… Писала мн, не велла прізжать. Чтобы даже ни въ какомъ случа не смла я къ ней хать. Ну, да ничего это!’ Такъ тутъ меня ровно кто подъ лвый бокъ толкнулъ. Вышелъ я въ кухню. ‘Что за старушка?’ — спрашиваю у двки-прислуги.— А это, говоритъ, самой той барышни, что вы тотъ разъ везли,— матушка родная будетъ.— Врите, тутъ меня шатнуло даже. Видитъ двка, какъ я въ лиц разстроился,— спрашиваетъ:— Что, говоритъ, служивый, съ тобой?— ‘Тише, говорю,— барышня-то померла’.— Тутъ двка эта,— и двка-то, надо сказать, гулящая была, съ прозжающими баловала,— а тутъ какъ всплеснетъ руками, да какъ заплачетъ, и изъ избы вонъ. Взялъ и я шапку, да и самъ вышелъ,— слышалъ только, какъ старуха въ зал съ хозяйкой все болтаютъ, и такъ мн этой старухи страшно стало, такъ страшно, что и выразить невозможно. Побрелъ я прямо по дорог,— посл ужъ Ивановъ меня догналъ съ телгой, я и слъ.
…Вотъ какое дло!.. А исправникъ донесъ, видно, начальству, что я къ ссыльнымъ ходилъ, да и полковникъ ***скій тоже донесъ, какъ я за нее заступался,— одно къ одному и подошло. Не хотлъ меня начальникъ и въ унтеръ-офицеры представлять. ‘Какой ты, говоритъ, унтеръ-офицеръ,— баба ты! Въ карцеръ бы тебя, дурака!’ Только я въ это время въ равнодушіи находился и даже нисколько не жаллъ ничего!
И все я эту барышню сердитую забыть не могъ, да и теперь то же самое: такъ и стоитъ, бываетъ, передъ глазами.
Что бы это значило?! Кто бы мн объяснилъ! Да вы, господинъ, не спите?
Я не спалъ… Глубокій мракъ закинутой въ лсу избушки томилъ мою душу, и скорбный образъ погибшей двушки вставалъ въ ней подъ глухія рыданія бури…
1880 г.
Вышній Волочокъ.