Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ.
СВЯТОЧНЫЕ РАЗСКАЗЫ.
КАВКАЗСКІЕ ЛЕГЕНДЫ.
ДЕСЯТЬ ЛТЪ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ Н. . МЕРТЦА.
1904.
Кименисъ.
Кименисъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Кименис, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1885
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Я отыскалъ заране отмченную мною страницу ‘кассаціонныхъ ршеній’, прочелъ ее и затмъ поспшно, записалъ,
‘…Что-же касается примненія 366 статьи того-же устава, то вышеозначеннымъ ршеніемъ гражданскаго кассаціоннаго департамента разъяснено, что опредленіе размра вознагражденія за вредъ принадлежитъ безусловно усмотрнію суда. А посему’…
Но тутъ я вдругъ обратилъ вниманіе на двукратное повтореніе ‘что’ въ одной и той-же фраз…
‘Нтъ, такъ не хорошо, надо измнить!’
Я положилъ перо, всталъ съ кресла и нсколько разъ прошелся по комнат. Свчи, прикрытыя абажуромъ, ярко озаряли сукно стола, книги и бумагу — все-же остальное уходило въ полумракъ. Каминъ почти совсмъ погасъ. Все было тихо кругомъ, съ улицы не доносилось никакого звука, въ дом вс спали. Я чувствовалъ себя нсколько утомленнымъ, я уже боле трехъ часовъ работалъ надъ этимъ ‘отношеніемъ’, которое непремнно долженъ былъ приготовить къ слдующему утру и даже доставить начальству.
Я снова слъ за письменный столъ, исправилъ смутившую меня фразу… ‘А посему’…
Я хотлъ продолжать: ‘казалось-бы вполн основательнымъ’, но мою руку внезапно какъ-то передернуло и рядомъ съ ‘посему’, вмсто ‘казалось-бы вполн основательнымъ’ вышло, да вдобавокъ еще вовсе не моимъ почеркомъ: ‘я здсь, я здсь, я здсь!’
Я закрылъ глаза, снова открылъ ихъ и убдился, что мн не померещилось. А между тмъ мою руку съ перомъ такъ и ломало, такъ и притягивало къ бумаг. И вотъ перо, помимо моей воли, опять пишетъ: ‘я здсь и хочу говорить съ тобою’.
— Кто-же? Кто?— невольно, почти безсознательно спросилъ я.
‘Кименисъ’ — вывело мое перо на ‘отношеніи’.
‘Что за вздоръ! Откуда? Что за дикое слово?’ — не знаю, подумалъ или громко проговорилъ я.
Перо быстро писало:
‘Кименисъ — это мое имя, оно значитъ ‘красота’. Я здсь потому, что желаю теб добра и люблю тебя. Не мучь меня недовріемъ. Теперь я часто буду съ тобою’.
Я бросилъ перо и отошелъ отъ стола.
Конечно, я уже имлъ понятіе объ этой ‘духовской’, по выраженію одной почтенной дамы, корреспонденціи. Но никогда я подобной безсмыслицей не занимался, такъ какъ она, прежде всего, меня ничуть не интересовала.
Откуда-же все это могло взяться и главное въ то время, какъ я всецло былъ поглощенъ моей работой, моимъ ‘отношеніемъ’?
Но я не сталъ останавливаться на этомъ вопрос. Я чувствовалъ себя ршительно утомленнымъ. Я взялъ свчи, отправился въ спальню, раздлся и заснулъ очень скоро.
Проснулся я довольно рано и, только присвъ къ письменному столу за работу, вспомнилъ о вчерашнемъ моемъ приключеніи, вспомнилъ не безъ досады, такъ какъ писаніемъ Кименисъ листъ былъ совсмъ испорченъ и пришлось его переписывать. Часа черезъ полтора мое ‘отношеніе’ было готово, я свезъ его куда слдовало и сдалъ по принадлежности.
Вернувшись домой, я почувствовалъ себя здоровымъ. На двор стояла сильная оттепель, какой-то паръ носился по улицамъ, поднимаясь это всего: отъ домовъ, изъ мостовой, отъ лошадей, даже отъ людей. Схватить въ такую погоду простуду было не трудно.
Какъ-бы то ни было — меня всего ломало, я чувствовалъ то жаръ, то ознобъ, голова тяжелла и, наконецъ, стало побаливать горло. Все это меня сердило ужъ даже потому, что я въ этотъ вечеръ общалъ непремнно быть въ италіанской опер, и мн хотлось сдержать общаніе.
Мрачный и раздраженый я прислъ къ столу, раскрылъ первую попавшуюся книгу. Но читать не хотлось — я ее бросилъ. Вдругъ моя лвая рука стала непроизвольно двигаться, то опускалась, то поднималась…
Неужели опять вчерашнее? Мн стало любопытно — какъ это я буду писать лвой рукою. Я взялъ листъ бумаги, карандашъ. Рука моя быстро заходила по бумаг. Я закрылъ глаза. Наконецъ карандашъ остановился, приподнялся вмст съ рукою и громко поставилъ точку.
Я взглянулъ на бумагу — ничего нельзя разобрать, но я тотчасъ-же догадался, что это писано ‘наоборотъ’ и что слдуетъ глядть на свтъ. Я такъ и сдлалъ. Твердымъ, красивымъ, ‘вчерашнимъ’ почеркомъ было написано:
‘Твое недовріе и пренебреженіе меня оскорбляютъ. Ты меня не хочешь знать, но я здсь и не могу уйти отъ тебя. Врь, что я желаю теб добра. Ты боленъ, но я тебя сейчасъ вылчу морскимъ воздухомъ. Кименисъ’.
Не усплъ я прочесть это, какъ почувствовалъ тихое дуновеніе.
‘Однако, что-же со мною?— тревожно подумалъ я.— Неужели такъ разстроены нервы? И откуда у меня вдругъ такое больное воображеніе?’
Между тмъ дуновеніе усиливалось. Свжій, электризующій, живительный, хорошо знакомый мн морской воздухъ, какъ въ тихій весенній день, на палуб парохода, обдувалъ мн лицо, и я невольно впивалъ его въ себя… Вотъ я позабылъ дйствительность, мн чудилось южное море, тихій, однообразный плескъ волнъ, сверкающая голубая даль. Я глубоко дышалъ всей грудью…
Мало-по-малу дуновеніе прекратилось. Я совсмъ очнулся. Моего нездоровья, лихорадки, тяжести головы — какъ не бывало. Пріятная теплота разливалась по всмъ членамъ, чувствовалась бодрость и свжесть.
Лвую руку опять потянуло къ столу и черезъ нсколько секундъ, все такъ-же на свтъ, я читалъ:
‘Видишь — ты здоровъ. Но я сдлаю больше, сегодня вечеромъ я спасу теб жизнь, можетъ быть, тогда ты мн довришься’.
‘Однако, это ужъ совсмъ сумасшествіе… нельзя же поддаваться!’ подумалъ я, скомкалъ бумагу и бросилъ ее въ каминъ.
По стнамъ, въ рамахъ картинъ, то тамъ, то здсь, стали раздаваться тихіе странные звуки, какихъ прежде я никогда не слыхалъ, по крайней мр у себя въ дом: будто что-то щелкало или лопалось… впрочемъ, врне, это похоже было на разряженіе электричества…
Въ передней послышался звонокъ. Я вышелъ навстрчу захавшему ко мн пріятелю… Чувствовалъ я себя отлично.
Посл обда я собрался въ театръ и приказалъ моему человку подать мн большую шубу. Онъ изумленно взглянулъ на меня. Эта большая шуба, тяжелая, дорожная, енотовая, служила мн только въ зимнихъ путешествіяхъ, да еще изрдка по вечерамъ, когда было не мене двадцати градусовъ морозу. Въ эту зиму мн ни разу не пришлось надть ее.
— Что изволили приказать?— переспросилъ меня человкъ.
— Большую шубу.
— Помилуйте, сударь, да сегодня такая теплынь, и въ маленькой-то жарко будетъ… я такъ полагалъ, что вы пальто наднете…
— Давай большую шубу!
Онъ пожалъ плечомъ, досталъ мои еноты и подалъ.
Я закутался, вышелъ, слъ на дрожки и похалъ.
На Большой Морской, какъ и всегда въ этотъ часъ, было много движенія. Въ наплывавшемъ туман экипажи мчались, перегоняя другъ друга, по направленію къ Поцлуеву мосту, къ театрамъ. Я уже дохалъ до Почтамтскаго переулка, какъ вдругъ какой-то полоумный извозчикъ, изо всхъ силъ хлестнувъ свою лошаденку, устремился наперерзъ черезъ улицу. Затмъ, во мгновеніе ока, произошло слдующее: мой кучеръ сердито крикнулъ и осадилъ лошадь, я разслышалъ у самой моей головы лошадиный храпъ, что-то меня ударило въ спину, толкнуло впередъ, потомъ я покачнулся въ правую сторону и очутился какъ мшокъ, въ своей огромной шуб, на грязныхъ торцахъ.
Мн удалось встать на ноги. Нахавшая на меня карета помчалась дальше. Кучера кричали и бранились. Мигомъ вокругъ меня собралась толпа… кто-то подавалъ мн мою шляпу… кто-то говорилъ:
‘И, вдь, счастье еще, что лошадь срая, вонъ та, испугалась… видли какъ шарахнулась… а то, вдь, гд-жъ бы ее удержать… на мст-бы раздавила барина… либо искалчила!.. Ишь, вдь, ты!.. Вс подъ Богомъ ходимъ…’
Я надлъ грязную шляпу, вскочилъ на дрожки…
— Что, сударь, не расшиблись?— спрашивалъ кучеръ.— Въ полицію-бы этого желтоглазаго… а то что-жъ… какъ-же это такъ можно?
— Ничего… не разшибся… пошелъ скоре!
Наконецъ я совсмъ очнулся.
‘Однако, вдь, это меня дышломъ ударило!— размышлялъ я.— Отъ этого толчка я упалъ, не могъ удержаться… значитъ толченъ былъ довольно силенъ… Можетъ, это я только въ первую минуту не чувствую боли’…
Я ощупалъ себ спину — нигд не болитъ, но шуба моя отъ одного рукава до другого была разорвана, прорванъ драпъ, прорванъ толстйшій слой ваты вплоть до самаго мха…
Въ театральныхъ коридорахъ моя продранная спина съ торчащей ватой и грязь, меня покрывавшая, возбудили всеобщее вниманіе. Капельдинеръ сочувственно отнесся къ моему положенію, вычистилъ, насколько возможно, шляпу и общалъ хорошенько зашпилить булавками спину, такъ чтобъ ‘при выход сошло безъ особой замтки со стороны публики’.
Вечеръ провелъ я пріятно. Давали ‘Мефистофеля’. Мазини и Мари Дюранъ пли прелестно. Даже чмъ-то таинственнымъ, жуткимъ, неземнымъ порою вяло со сцены. Но я все-же не думалъ о Кименисъ.
Когда я вернулся домой, мой человкъ такъ и ахнулъ, увидя разорванную шубу, а узнавъ о моемъ приключеніи, онъ даже перекрестился.
— Вотъ ужъ истинно — Господь помиловалъ!— сказалъ онъ.— Не будь на васъ этой шубы — можетъ, вы и живымъ и то не вернулись-бы, сударь… ишь, вдь, какъ прорзало! Ровно ножомъ!.. вата-то насквозь… а мхъ выдержалъ…
Онъ разглядывалъ разрзъ и качалъ головою…
— Эхъ, просто подумать страшно — ну, будь на васъ пальто, такъ, вдь, до самой кости-бы дошло, да и кость, пожалуй, повредило-бы… А и опять-то, какъ вы падали — въ шуб мягко вонъ, вдь, она какая широкая да длинная… а безъ нея долго-ли ноги переломать было… И диво тоже, какъ это вамъ въ такую теплынь шубу надть вздумалось — видно это ужъ такое, такъ сказать, предчувствіе…
Онъ совсмъ смутился и задумался.
Смутился и я, и только теперь все ясно себ представилъ. Конечно, онъ правъ, конечно, я шуб обязанъ спасеніемъ. Но почему-же, несмотря на его доводы и очевидную нелпость такъ кутаться чуть не въ десять градусовъ тепла, я надлъ ее? Не знаю — я положительно не отдавалъ себ тогда отчета въ моемъ желаніи. Просто почему-то, безсознательно, чувствовалъ, что такъ непремнно было надо, что иначе никакъ было нельзя.
‘Сегодня вечеромъ я спасу теб жизнь!’ — мелькнуло у меня въ голов, и я невольно вздрогнулъ.
Я веллъ подать себ чаю и сидлъ у письменнаго стола, ожидая, что, вотъ-вотъ сейчасъ станетъ ломать и притягивать къ карандашу мою руку. Я даже ужъ и желалъ этого. Но рука оставалась спокойной…
Прошло нсколько минутъ. Въ дальнемъ углу, у бюро, какъ будто зашуршало что-то. Я оглянулся — все стихло. Потомъ въ зеркал надъ каминомъ раздался трескъ, онъ тотчасъ-же перешелъ въ картину — будто кто-то по ней щелкнулъ. И опять тихо…
Но что это? Высоко, подъ самымъ потолкомъ, прозвучалъ едва слышно какъ-бы стеклянный колокольчикъ… еще и еще… уже совсмъ явственно… вотъ онъ звенитъ у моего уха… Во мн это или вн меня?— кто-же разберетъ, но я слышу…
Вотъ на меня пахнуло воздухомъ, теплымъ, ласкающимъ, какъ отъ движенія вера… Медленный, нжный, беззвучный поцлуй я почувствовалъ на щек моей… Да, поцлуй! И въ тоже время, опять-таки не знаю — во мн или вн меня, тихо-тихо и ясно сказалось: ‘Кименисъ!’
Мн стало страшно. До сихъ поръ это удивительное ‘писаніе’, даже ‘морской воздухъ’ меня, конечно, поражали, но я все-же не вдумывался во все это. Исторія съ шубой не могла не смутить меня и я ждалъ опять, быть можетъ, съ гораздо большимъ нетерпніемъ и интересомъ чмъ мн казалось, строчекъ за подписью ‘Кименисъ’. Но дло въ томъ, что сама эта Кименисъ, это нчто, такъ нежданно и упорно преслдовавшее меня цлыя сутки — мн совсмъ не ‘представлялась’, казалась чмъ-то отвлеченнымъ…
А тутъ вдругъ посл этого незримаго поцлуя, я трепетно почувствовалъ, всмъ существомъ своимъ, что Кименисъ — есть, что она существуетъ, что она здсь, возл меня… Однимъ словомъ, я поврилъ въ Кименисъ и зналъ, что теперь ужъ ничто не можетъ меня разуврить.
Отъ этого мн и стало такъ жутко. Я поспшилъ въ спальню и по счастью, какъ и вчера, заснулъ только что раздлся, заснулъ сразу и крпко, будто подъ вліяніемъ усыпляющаго лекарства.
На слдующій день мн принесли изъ магазина заказанные мною бумагу и конверты. Я развернулъ ихъ у окна, машинально взялъ пачку конвертовъ и взглянулъ. На верхнемъ конверт я тотчасъ-же замтилъ какіе-то выпуклые знаки, какіе обыкновенно бываютъ, если на оборотной сторон бумаги написано крпко карандашомъ и написано на чемъ-нибудь мягкомъ.
Мн показалось, что я разобралъ букву К. Я вынулъ конвертъ изъ пачки, раскрылъ его, взглянулъ внутрь. Въ самой глубин его знакомымъ почеркомъ было написано: ‘Я крпну. Кименисъ’.
Такъ написать — прямо, крпко и красиво было крайне трудно въ конверт уже заклеенномъ. Наконецъ я зналъ наврное, что никто не могъ этого сдлать, даже останавливаться на подобной мысли и искать объясненія было-бы съ моей стороны нелпостью.
Я и не искалъ — вдь, я уже врилъ въ нее, въ эту Кименисъ! Она ‘крпнетъ’! Но я ослабвалъ. Я не былъ боленъ, у меня ничего не болло, только все во мн и кругомъ меня измнилось. Будто густой туманъ охватилъ меня, и я ужъ не различалъ ничего, чмъ былъ полонъ не дале какъ два дня тому назадъ.
Проходили часы. Я сидлъ запершись въ кабинет, безъ дла, безъ мыслей, въ томительномъ ожиданіи. Къ обду я вышелъ въ столовую, лъ и пилъ, но когда обдъ былъ оконченъ — я не помнилъ, что такое лъ и что пилъ. Я вернулся въ кабинетъ и опять ждалъ, лежа на широкомъ турецкомъ диван.
Совсмъ уже стемнло, но я не зажигалъ свчей. Впрочемъ, каминъ ярко пылалъ и озарялъ большую, высокую комнату неровнымъ, трепетнымъ свтомъ. Изъ полумрака то и дло выступали — то причудливый рисунокъ тяжелыхъ драпировокъ и темныхъ обой, то уголъ картины, то какая-нибудь вазочка или статуэтка. И вс эти знакомые предметы казались мн какими-то странными, въ нихъ явилось что-то особенное, чего я никогда не замчалъ до сихъ поръ.
Глаза мои закрылись, но я не спалъ — я слышалъ ясно трескъ дровъ въ камин, мрный ходъ маятника… Свжее дуновеніе пахнуло мн въ лицо, и вмст съ нимъ я почувствовалъ сильный запахъ фіалокъ.
Я открылъ глаза. Въ двухъ шагахъ отъ меня, въ пространств, озаряемомъ пламенемъ камина, тихо, тихо клубилось и понемногу сгущалось какъ-бы голубоватое облачко.
Я не шевельнулся. У меня захватило дыханіе, потомъ сердце стало усиленно, даже больно биться. Я глядлъ, не спуская глазъ, на облачко, а оно не исчезало, оно все сгущалось, и вотъ изъ него стало образовываться подобіе неясной человческой фигуры…
Я все глядлъ, схватясь рукой за сердце. Мн было и страшно и больно, и невыносимо тоскливо, и въ то-же время, еслибъ эта неясная фигура сейчасъ безслдно исчезла, я, кажется, дошелъ-бы до отчаянья…
И вдругъ я почувствовалъ устремленный на меня взглядъ. Я не видлъ никакихъ глазъ, ихъ не было, но что-то неизъяснимое, мучительное и притягивающее глядло мн прямо въ глаза, наполняя меня всего и палящимъ огнемъ, и ледянымъ холодомъ…
Мигъ, мигъ еще — и я вижу эти глаза, глубокіе, темные, вотъ изъ голубоватой, облачной дымки все яснетъ и яснетъ прозрачный, лучезарный обликъ…
Я не могъ выдержать больше, я безумно рванулся впередъ, и мои дрожащія руки охватили ‘ничто’ и безшумно опустились…
Все исчезло…
Прошелъ еще день. Я пробовалъ придти въ себя, очнуться, вырваться изъ этого тумана, вернуться къ дйствительности. Я отправился въ мсто моего служенія, вернулся домой съ новой работой и вечеромъ сидлъ, наводя справки въ одномъ изъ безчисленныхъ томовъ ‘Полнаго Собранія Законовъ’.
‘Вздоръ, вздоръ!— говорилъ я себ.— Я не поддамся этому безумію!.. Указъ Сената… No 16181… врно-ли это? Нумеръ… нумеръ… шестнадцать тысячъ…’
Но цифры путались… буквы прыгали… я читалъ цлые столбцы — и не понималъ ровно ничего, ни одного слова!..
Огромный томъ, бывшій у меня въ рукахъ, вдругъ самъ собою захлопнулся и съ шумомъ упалъ на полъ. Я вздрогнулъ, вскочилъ, обернулся — и увидлъ за моимъ кресломъ ее. Но теперь это уже не было неясное, прозрачное, облачное очертаніе, не дымъ, не туманъ, не призракъ. Передо мной стояла живая, дивно-прекрасная женщина, глядла на меня вчерашнимъ взглядомъ и улыбалась…
Черные блестящіе волосы, перевитые жемчужными нитями, обрамляли ея лицо, падали на плечи и волнисто спускались до самыхъ колнъ. Ея грудь была полуоткрыта, одной рукой, совсмъ обнаженной чудной рукой, она держалась за высокую спинку моего кресла, другая рука едва бллась между прядей волосъ. Ея костюмъ, что-то въ род туники, состоялъ изъ двухъ цвтовъ — благо и блдно-голубого, и незнакомая мн, мягкая, бархатистая и тонкая матерія ниспадала до полу и въ то же время, будто влажная, явственно обрисовывала ея стройныя формы.
Да, это была женщина, а между тмъ ее нельзя было сравнить даже съ самой прелестной женщиной въ полномъ расцвт красоты и юности, такъ она была свжа, безупречна, лучезарна. Это было воплощеніе грёзы художника въ самую восторженную минуту творческаго безумія…
И я глядлъ на нее жадно, мучительно, весь уйдя въ это созерцаніе, совсмъ въ немъ уничтожаясь.
Она взяла меня за руку, и ея прикосновеніе пронизало меня всего какъ электрическимъ токомъ. Я хотлъ крикнуть — и не могъ, и не знаю самъ, какъ очутился рядомъ съ нею, на диван.
Ея теплая рука сжимала мою руку, она склонилась ко мн такъ, что я чувствовалъ ея дыханіе. Отъ нея, при малйшемъ ея движеніи, вяло запахомъ фіалокъ, и этотъ сладкій, сильный запахъ каждый разъ ударялъ мн въ голову и совсмъ меня туманилъ.
Она заговорила и, конечно, только у нея могъ быть этотъ невыразимый шопотъ, отдававшійся мукой, тоскою, восторгомъ и ужасомъ прямо мн въ сердце…
— Неужели ты меня боишься?— шептала она и улыбалась, заглядывая мн въ глаза и все ближе, ближе ко мн склоняясь.
— Да кто-же ты?— собравъ послднія силы, простоналъ я.
— Кто?.. Я могла-бы теб сказать, что я духъ, давно покинувшій землю… могла-бы разсказать цлую исторію… Но я не буду тебя обманывать… Я не знаю, кто я… я никогда не жила такъ, какъ ты живешь… и я хочу жить!..
Въ этихъ послднихъ словахъ прозвучала страсть, мученье, слезы.
— Откуда-же ты? И зачмъ ты здсь? Чего теб отъ меня надо.
— Откуда я? Отовсюду… А здсь я давно… давно, только не могла сказаться… я здсь потому, что я твоя… ты самъ меня создалъ, самъ вызвалъ… и я люблю тебя… и я хочу жить… дай мн жизни, жизни!
Глаза ея то загорались, то меркли. Она охватила меня руками, прижалась ко мн и впилась въ мои губы долгимъ поцлуемъ.
Мн казалось, что кровь холодетъ въ моихъ жилахъ, что я умираю. Я вырвался изъ ея объятій. Она глядла на меня съ торжествующей улыбкой. Румянецъ такъ и рдлъ на щекахъ ея, а грудь высоко поднималась.
Она потянулась ко мн опять, но я оттолкнулъ ее. Она показалась мн вдругъ такой ужасной, я почувствовалъ къ ней такую ненависть, я готовь былъ задушить ее, уничтожить… но я не могъ уже шевельнуться съ мста отъ внезапно охватившей меня слабости.
Она тихо засмялась, шепнула: ‘до завтра!’, бросила въ меня что-то и исчезла.
Долго, долго я не могъ тронуться съ мста, съ трудомъ переводя дыханіе, весь покрытый холоднымъ потомъ.
На моихъ колняхъ лежалъ душистый букетъ свжихъ фіалокъ.
Я взялъ его, потомъ шатаясь, едва передвигая ноги подошелъ къ столу. Я глядлъ на эти, будто сейчасъ сорванныя, душистыя, темно-лиловыя фіалки… и вдругъ он растаяли, испарились въ рук моей…
Почти всю ночь я не могъ заснуть, дрожалъ отъ лихорадки, томился въ жару,— а забудусь немного — душатъ отвратительные, безформенные кошмары, и я вскакиваю съ больно бьющимся сердцемъ, съ ощущеніемъ, будто мн дышать нечмъ, будто я задыхаюсь…
Только подъ утро я успокоился. Проснулся я поздно, совсмъ разбитый, съ тяжелой головою…
Но мысли мои прояснились, и хотя оставалась во мн невольная, неизбжная вра въ дйствительное существованіе Кименисъ, но я вышелъ изъ-подъ обаянія этого невдомаго существа. Я уже не только не ждалъ ея съ прежнимъ трепетомъ, мукой и восторгомъ, но я ршился не допускать ее, бороться съ нею и побдить ее во что-бы то ни стало.
Я говорилъ себ:
‘Не можетъ-же этого бытъ, чтобъ нчто такое явилось и завладло человкомъ помимо его воли получило надъ нимъ власть и у него не было-бы никакого средства зашиты! Не можетъ быть! Ея власть надо мною — моя слабость… Стоитъ не поддаваться очарованію, оставаться хладнокровнымъ и твердымъ — и она исчезнетъ какъ паръ, будто никогда ее и не бывало!’
Эти разсужденія меня успокоили, вернули мн увренность въ себ. Нсколько разъ въ теченіе дня начинало ломить, дергать и тянуть мою руку, даже до сильной боли, но я все-же ни разу не взялъ карандаша и нашелъ въ себ силу приняться за работу, углубиться въ нее.
Вечеръ я провелъ въ обществ. Мн замчали, что у меня совсмъ больной, утомленный видъ. Я, дйствительно, чувствовалъ себя очень дурно, но крпился. Вернувшись домой въ первомъ часу, я не зашелъ въ кабинетъ, прошелъ прямо въ спальню, раздлся и легъ.
Я собирался тушить свчу, какъ увидлъ передъ собою Кименисъ. Но она была уже не такою какъ вчера, не живою, ея образъ сливался съ окружавшей ее дымкой. Она глядла на меня грустнымъ и умоляющимъ взглядомъ.
Я собралъ всю силу воли, взглянулъ на этотъ призракъ спокойно и произнесъ: ‘прочь!’
Не то вздохъ, не то тихій стонъ пронесся по спальн и — замеръ. Призракъ исчезъ мгновенно. Я затушилъ свчу, закрылъ глаза и скоро заснулъ.
Но во сн я увидлъ снова ее, ясно, отчетливо, какъ на яву. Она стояла передо мною и говорила съ горящими глазами, съ искаженнымъ отъ злобы лицомъ:
‘А! Ты меня не хочешь… ты меня гонишь… ты не даешь мн жить!.. Ну, такъ вотъ!’
Она отстранилась, и я увидлъ за нею огромнаго, ужаснаго орангъ-утанга. Онъ кинулся на меня и сталъ щекотать. Я вырывался, но онъ не пускалъ меня… я задыхался… погибалъ въ страшныхъ невыносимыхъ мукахъ…
Съ громкимъ крикомъ проснулся я и вскочилъ съ кровати. Дрожащими руками я зажегъ свчу. Ни Кименисъ, ни орангъ-утанга не было, но къ ужасу моему я чувствовалъ, что меня продолжаютъ щекотать. Я метался по комнат, обливаясь холоднымъ потомъ, изнемогая, доходя до отчаянія, до мысли о самоубійств. А незримыя лапы щекотали меня, и эти муки продолжались цлый часъ, больше…
Наконецъ я почувствовалъ, что ужъ не могу, что совсмъ изнемогаю, меня такъ и тянуло къ туалетному столу, къ футляру съ бритвами.
Но потомъ во мн внезапно поднялось такое бшенство, такая жажда жизни, что ужасъ, отчаяніе, страхъ — исчезли, и вмст съ ними исчезло ощущеніе невыносимаго щекотанья. Совсмъ обезсиленный упалъ я на кровать, мало-по-малу пришелъ въ себя, но заснуть въ эту ночь не могъ…
Съ тхъ поръ все прекратилось. Кименисъ оставила меня въ поко… ничто не напоминаетъ о ея существованіи.
Но я разбитъ, во мн нтъ живого мста, меня одолваетъ страшная слабость, непонятныя боли. Задаются недли, мсяцы, когда мн кажется, что я умираю. Мн жизнь въ тягость… да и разв жизнь,— это вчное, безнадежное томленіе? Я навсегда отравленъ…
‘Невропатія!’ говорятъ доктора — и пожимаютъ плечами.
1885 г.