Л. Туган.
Карлик короля
Л. Туган.
Карлик короля
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/text_1900_karlik_korolya-1.jpg)
* * *
![[]](https://electronic-library.ru/wp-content/uploads/2023/05/karlik-4.jpg)
‘>
* * *
* * *
Карлик короля, Туган-Барановская Лидия Карловна, Год: 1900
Время на прочтение: 17 минут(ы)
— Отец, посмотри, что делается на улице! — позвала Агда, вбежав в маленькую лабораторию своего отца.
Старик, к которому относились слова молодой девушки, углубленный в чтение большой пергаментной книги, медленно поднял свою седую как лунь голову и рассеянно посмотрел на дочь через круглые очки.
— Что ты сказала, дитя мое?
— Я зову тебя поглядеть на улицу, отец. Герольды скачут по всему городу, собирают народ и именем польского короля приказывают рижанам без сопротивления открывать двери своих жилищ польским воинам, чтобы они могли свободно входить в них. Но Бертольд говорит, что тебя, как ученого, это распоряжение не касается, и он не хочет открывать аптеки, зная как ты дорожишь порядком в ней и опасаясь бесчинств со стороны солдат.
— Скажи ему, что это напрасно. Теперь мы во власти врагов и двери не защитят нас от их насилия, если они пожелают опустошить аптеку.
— Но, в таком случае и все твои труды, отец, напрасны! Ты почти всю ночь работал с помощью одного Бертольда и вот опять за делом, — указала она на очаг, где над синеватым пламенем дымился небольшой чугунный сосуд, и на ряд банок, склянок и разных аппаратов, окружавших старика среди полок с книгами.
— Наши труды более чем когда-либо нужны нашим несчастным согражданам, дитя мое. Почти нет дома в городе, где не было бы больных тифозной лихорадкой, лазареты все переполнены. А много ли у нас аптек в городе?.. Будем работать до последней возможности. Скажи Бертольду, чтобы он бросил аптеку на произвол судьбы и поспешил ко мне в лабораторию. Дело не терпит!
— Хорошо, отец, — грустно проговорила девушка и, выйдя за дверь, побежала вниз по лестнице.
А старик, подперев седую голову рукой, глубоко задумался.
В его мыслях, как в яркой панораме, проносилась история его родного города. Он вспоминал о том, как почти 4 века тому назад [1200 года], для поддержания в Ливонии заложенного начала распространения христианства, Бременским Архиепископством был командирован каноник Альберт [В последствии первый епископ в Риге], который, набрав в Готланде 500 человек, направился крестовым походом к Балтийским берегам, и на Двине появились 23 парусных корабля, как, несмотря на стойкое сопротивление ливов, Альберту удалось построить для обеспечения торговли укрепления, которые и послужили зачатком вольного города Риги, как вокруг города построена была высокая каменная стена и заложена в нем первая церковь Св. Марии, как года два спустя, Альберт основал для защиты страны, а также с целью распространения христианства Ливонский Орден или орден Братьев Меченосцев, белые мантии которых носили в виде эмблемы ордена изображения красного цвета креста и меча, как вскоре после того орден вступил в борьбу с рижским епископством, которому отказывался повиноваться, как в ‘Ливонской войне’ Москва наносит ордену жестокий удар, а быстрые и успешные действия московских войск лишают его важнейших городов, как Дерпта, Нарвы, Феллина, Везенберга и других, и как, наконец, польский король Стефан Баторий, воспользовавшись беспомощностью ордена, двинул в Ливонию свое могучее войско и, утвердившись в стране по договору в Вильне, занял теперь и город Ригу — сердце Балтийского края… (1582 г.).
Безотрадно было заключение исторических воспоминаний старого фармацевта, Дорна.
Город переполнялся вражескими войсками. Горожанам, за исключением проповедников, ученых и ратсгеров с их слугами, повелевалось впускать польских воинов в свои жилища, в которых они распоряжались как у себя дома.
На узких улицах города царил невообразимый хаос.
В городские ворота тянулись войска, обозы, слышались команда, крики, перебранка, лязг оружия, заглушавшийся ржанием лошадей и скрипом колес.
Как орел в когтях льва, замер вольный город во власти наводнившего его врага, и в домах царили уныние, страх и отчаяние. Да и как было не унывать и не отчаиваться рижанину в последние часы независимости своего родного города, которому с тех пор и до наших дней не пришлось больше пользоваться самостоятельностью!
Въезд короля Стефана в город последовал из замка к ‘Песочным Воротам’, где его встретили бургомистр и ратсгеры. Проезжая по улицам при громкой пальбе с бойниц и стен башен, король, молча обводил глазами главнейшие строения и церкви, которые ему попадались по пути.
Среди города были построены триумфальные ворота, на которых расположился кантор с инструментами и хором мальчиков, изображавших ангелов. В то время, как король, с своей блестящей свитой въезжал в ворота, ангелы трижды спустили на его голову корону, провозглашая: ‘Salve Stephanus rex Poloniae!’ т. е. ‘Да здравствует Стефан, король польский!’
Придержав коня и молча выслушав это приветствие, король двинулся на городскую площадь, где был воздвигнут замок, весь оправленный фейерверком.
Пестрой толпой собрались на площади народ в праздничных платьях и воины. Последние разукрасили свои оружия и алебарды огнями.
При появлении короля, фантастический замок разом осветился, с треском заискрились по нему разноцветные огни, и он сгорел на его глазах.
В низеньком, полутемном от закрытых на улицу дверей, помещении аптеки, с небольшим, в мелких квадратах окошком, было мрачнее обыкновенного.
Сурово глядели с полок большие бутыли и банки, с кабалистическими знаками, a стенные деревянные часы с изображением над циферблатом смерти, в виде скелета с косой, угрюмо отбивали удары своим крупным, изображавшим человеческий череп маятником. Зловеще глядел из-под бревенчатого потолка набитый филин своими желтыми, кошачьими глазами, словно не замечая висевшей перед ним ящерицы…
Приотворив дверь, Агда неслышно вошла в аптеку.
Перед окном, скрестив руки на груди, стоял стройный молодой человек, угрюмо следивший за движением на улице.
На его энергичном лице с сдвинутыми бровями и тесно сжатыми губами, можно было прочесть гордость, негодование и злобу.
— Бертольд! — тихо позвала Агда, положив руку на плечо молодого человека. — Отец зовет тебя. Он велит бросить аптеку на произвол судьбы…
— Он велит, говоришь ты? — круто обернулся он к ней. — Я всегда во всем повиновался твоему отцу, но на этот раз я готов ослушаться его. Я не открою дверей добровольно! Пусть силой ее открывают эти мерзавцы, если их на то станет! По крайней мере, я могу выкинуть одного, другого из нашего дома!
— Умоляю тебя, не делай этого, ведь они убьют тебя! — вскричала Агда, ломая руки.
Он молча посмотрел на молодую девушку и лицо его вдруг приняло мягкое выражение.
— Бедная моя Агда! — взял он ее руки. — А как еще недавно, когда отец твой разрешил нам обручиться, мы мечтали о близком нашем счастии! Как радовались мы в тот день, сколько планов строили на будущее! Кто знает теперь, осуществятся ли наши мечты!..
Закрыв лицо руками, Агда склонила голову на его плечо, а он тихо гладил ее белокурую голову, с которой на ее грудь спадала тяжелая коса.
Агда и Бертольд росли детьми вместе, как брат и сестра, хотя Бертольд был лишь приемным сыном фармацевта Дорна.
Последний принял его в свой дом круглым сиротой, как сына своего друга и, будучи тогда уже вдовцом, сам вырастил и воспитал обоих детей, не делая между ними никакой разницы.
В душе он с самого начала мечтал об их браке в будущем и, когда молодые люди признались ему в своей взаимной любви, он с радостью благословил их.
— Иди скорей к отцу, он тебя ждет! — напомнила Агда, подняв на жениха мокрые от слез глаза.
Очнувшись от задумчивости, Бертольд поспешно вышел за дверь, а Агда стала у окна и, прислонив голову к косяку стала рассеянно смотреть перед собой.
— Панна Агда! Панна Агда! — просунулась в дверь старая Мальвина, вынянчившая Агду и Бертольда и служившая теперь экономкой в доме Дорна. Она была литовская полька и, хотя говорила по-немецки, но предпочитала с детьми говорить на родном языке, на котором они и выучились свободно объясняться.
— Что тебе, Мальвина?
— Я сейчас узнала, что король объезжает весь город и скоро будет в нашем квартале. Если хотите посмотреть на него, я вас провожу.
— Нет, спасибо, Мальвина. Я не люблю толпы. Да и смотреть не хочу на торжество врага нашего города!
— Ну, как хотите. A мне не терпится взглянуть хоть краем глаза на короля, который, говорят, как солнце сияет: золотом и драгоценными каменьями. Погляжу и вам расскажу!
И она скрылась за дверью.
Погруженная в свои невеселые мысли, Агда стала смотреть в окно, перед которым тянулись войска, то пешие, то конные. Между ними попадались частные люди, возы, фуры, вторые медленно уносились словно течением по одному направлению.
Улица напоминала бурно стремящуюся к устью реки… А вот большая, покачивающаяся на высоких, круглых рессорах колымага, запряженная 3-мя парами лошадей…
В ее открытые дверца можно разглядеть, на роскошной бархатной подушке, крошечную беленькую собачку.
В колымаге какая-то возня… Кто-то высовывается и что-то кричит… Вокруг экипажа хлопочут гайдуки… Но ряды гусаров заслоняют дальнейшее от взора Агды, а колымага, вытесняемая общим движением, продолжает двигаться вперед.
Вдруг Агда схватилась за голову и вскрикнула…
На мостовой, под ногами лошадей, барахталось какое-то маленькое существо в изящной разноцветной одежде.
Кавалеристы сдерживали своих фыркавших и поднимавшихся на дыбы коней, но натиском движения сзади принуждены были перескакивать через неожиданное препятствие.
‘Ребенок попал под лошадей!’ мелькнула мысль у Агды и, не помня себя от ужаса, она поспешно открыла выходную дверь и бросилась на улицу в ряды конницы.
— Стойте! Ребенка задавите! — крикнула она по-польски, подняв руки.
— Посторонись!
— Уйди панночка, если не хочешь быть сама раздавлена! — кричали ей гусары.
Но Агда уже успела схватить из-под поднявшейся на дыбы лошади неизвестное, маленькое существо и спешила с ним выбраться на безопасное место.
При виде ее ноши, люди расступались и скоро она очутилась в глухом переулке, где и опустила ее на каменную скамейку у ворот.
Но, поставив воображаемого ребенка на ножки, Агда отскочила от него с криком ужаса.
Перед нею стоял, с аршин величиной, взрослый мужчина…
На нем был роскошный голубой костюм польского двора, с широкими, подбитыми желтым атласом, рукавами и изящный золотой пояс, из-за которого торчал в дорогой оправе кнутик.
— Чего ты испугалась, панна? Или ты уже сожалеешь о своем добром деле? — пискнул маленький человечек, приосанясь и поглаживая свои длинные усы крошечной ручкой, на которой сверкал на перстне алмаз. — Позволь тебе представиться: я карлик короля Стефана Батория, меня зовут паном Паулусом. Эти слепые черти — указал он в сторону улицы — чуть было меня не задавили. Ты спасла жизнь лучшей игрушке короля Стефана, считая после его мерзкой собачонки… Да, впрочем, ты как рижанка по-польски не понимаешь, а я по-немецки не говорю.
— Я тебя понимаю, пан Паулус и говорю по-польски, — отвечала Агда, оправившись от испуга и удивления.
— Ты говоришь по-польски, панна? Да уж не полька ли ты? — обрадовался карлик.
— Нет, пан, я рижанка, но моя нянька литовка и я от нее научилась этому языку.
— Не бойся же меня, прекрасная панна, и подойди, чтобы я мог поблагодарить тебя за оказанную мне помощь, которую я никогда не забуду. С самого детства не чувствовал я себя столь обласканным, как в твоих объятиях, пока ты меня бережно переносила сюда.
— Разве я могу бояться тебя, такой крошки? — улыбнулась Агда, тронутая его жалобной речью. И она села возле него на скамейке, продолжая с удивлением его рассматривать.
— А между тем этой ‘крошки’ боится весь польский двор, панна! — с достоинством выпрямился карлик, отставив вперед ножку и покручивая ус.
— Неужели твой маленький язычок так опасен?
— Опаснее чем у змеи, панна.
— Ты меня пугаешь, маленький пан Паулус! Но я надеюсь, что пан пользуется своим влиянием на короля больше для добрых дел, чем для дурных?
— Ты судишь меня по своему доброму сердечку, панна!.. Но открой мне твое имя и имя твоего отца, чтобы я мог всегда тебя найти. Я вижу, что там уже хватились моего исчезновения и с рабским страхом разыскивают меня по всем щелям города, — указал он в сторону улицы, откуда скакал всадник.
Едва Агда успела назвать себя, как к ним подскакал гонец.
— Какими судьбами ты здесь, пан Паулус? — радостно воскликнули гонец. — Пан Кибицкий, предполагая, что тебя похитили из колымаги, разослали гонцов по всем направлениям.
— Я так и знал! — бросили ему карлики через плечо. Потерял игрушку короля и трепещет как раб. Скажи ему, что никто не посмел бы похитить пана Паулуса, что он сами ушел из колымаги поискать лучшего общества, и был бы раздавлен кавалерией, которая наскакала на него, если бы не самоотверженность вельможной панны, которая его спасла.
— Я обязан сейчас же доставить тебя пану Кибицкому, пан Паулус, — объявили гонец.
— Привези сначала мою шляпу, которая осталась на улице и без которой я никуда не поеду! — кинул ему карлики своими надменными тоненькими голоском.
— От вашей шляпы едва ли что-нибудь осталось вся конница проехалась по ней! — покривили губами гонец, вскинув глазами на хорошенькую панну.
— Марш за шляпой! — топнули ножкой взбешенный карлики и выхваченный ими из-за пояска кнутик свистнул в воздухе и обвился вокруг ноги непокорного.
Вскочив на лошадь и скрывая обиду под небрежно веселыми видом, гонец поскакали обратно.
— Пан Паулус жестоко третирует слуг своего короля, — заметила удивленная Агда.
— А панна Агда думает, что они не третируют пана Паулуса? Если бы не язычок его, поверь, что его давно сравняли бы с собачонкой короля!
— Бедняжка пан Паулус! — пожалела его Агда. — Я понимаю, как тебе должно быть обидно быть такой крошкой!
И взяв его ручку, она стала ее гладить в своих.
— Но расскажи мне, каким образом ты мог затеряться и попасть под лошадей, будучи постоянно под присмотром придворных?
— Очень просто. Мне наскучило сидеть целыми часами в колымаге, вместе с противной собачонкой, огрызающеюся на меня при малейшем моем движении, за что, впрочем, я охотно щелкаю ее кнутом, — а также в компании дразнящего меня на ряду с собачонкой паном Кибицким, которому мы оба поручены королем. Воспользовавшись минутой, когда пан задремал, я отворил дверцу кареты и выскочил на улицу, чтобы пробраться до первой лошади, на которой велел бы себя отвезти к королю. Мой план прекрасно удался бы, если бы не эти слепые олухи гусары, которые сразу сшибли меня с ног.
— Но кому я теперь передам тебя, мой маленький пан Паулус? — спросила Агда. — Мне давно пора домой, отец будет беспокоиться, когда узнает о моем отсутствии.
— A мне вовсе не хотелось бы так скоро расстаться с панной Агдой, как ей со мною! — воскликнул карлик. — Впрочем не беспокойся, сейчас другой гонец появится за мной и избавит тебя от заботы обо мне. — Потеря игрушки короля Стефана — дело не шуточное, а находка ее может быть и выгодной!..
Он был прав. В узком, глухом переулке снова раздался топот скачущей лошади и перед ними предстал стройный гусар.
— Здравствуй, пан ‘Муха’! Сейчас гонец доложил пану Кибицкому, что ты здесь. Он велит немедленно доставить тебя к нему. Вот твоя шляпа, предъявленная пану, как знак твоей пропажи! — сказал он ловко соскочив с лошади и, с изящным поклоном девушке, он подал карлику его маленькую голубую с плюмажем шляпу. — Надень ее и садись на моего коня, авось он выдержит тебя!
— Если он тебя, нахала, выдерживает, выдержит и меня! — огрызнулся карлик.
— До свидания, панна Агда! — поклонился он девушке чисто придворным поклоном, держа шляпу на отлете и, подхваченный рукой гусара сразу очутился на седле.
— Пан Паулус никогда не забудет того, что ты сделала для него, панна. Не забывай же и ты его и помни, что он всегда готов быть тебе полезным, — продолжал карлик уже с лошади все еще держа шляпу в руке.
— Я полагаю, что панночка предпочтет- кавалера побольше ростом, — лукаво заметил гусар, бросив нежный взгляд на стройную девушку.
Едва успел он произнести эти слова, как кнутик пана Паулуса щелкнул его по уху. Гусар побагровел и казалось, готов был задушить карлика как крысу в руках, но, опомнившись, вскочил за ним в седло и пустил лошадь в карьер.
Агда побежала домой.
На улице народу было уже меньше, и она скоро добралась до своих дверей.
Вбежав в настежь открытые двери аптеки, Агда вскрикнула и побледнела.
Среди полного беспорядка и сваленных по углам вещей, были расставлены походные постели, на которых лежали и курили трубки какие-то незнакомцы…
Не помня себя от ужаса, она бросилась на улицу и, обогнув дом, подбежала к воротам, но тут стоял часовой…
Тогда она свернула в соседнюю улицу, в надежде встретить кого-нибудь, кто мог бы ей сообщить, где ее отец и Бертольд.
И вдруг она увидала сидевшую на камне у забора и рыдавшую, закрыв руками и положив в колени лицо, Мальвину…
Обрадованная при виде своей питомицы целой и невредимой, старуха бросилась ее обнимать, и сквозь рыдания рассказала ей о разразившемся в их доме несчастии.
Вот что узнала Агда из ее сбивчивой речи:
В оставленную ею, Агдой, открытую дверь аптеки вошли польские офицеры и, осмотревшись в комнатах, велели солдатам приготовить для них помещение.
Услышав внизу шум и сбежав с лестницы, Бертольд стал требовать, чтобы незнакомцы немедленно покинули жилье его приемного отца, который пользовался правами ученого, а когда они наотрез отказались, объявив, что ‘отныне в Риге поляки повсюду дома’, он со словами: ‘негодяи, как смели вы переступить порог этого дома!’ бросился на них с поднятым мечем, но был скоро схвачен и обезоружен.
Появившийся внизу вслед за Бертольдом старик Дорн был тоже арестован и оба были отправлены под конвоем в крепость.
— Когда я узнала от польского солдатика, который оказался моим земляком, о всем что случилось у нас в доме, — говорила Мальвина, — а также о том, как пан Дорн и пан Бертольд тревожились за вас, не зная, куда вы исчезли, я едва устояла на ногах, от охватившего меня ужаса. Опомнившись, я хотела бежать вас искать, но эти злодеи не пустили меня, требуя, чтобы я им служила, когда же я стала их упрекать за то, что они хозяйничают в чужом доме, как в своем, они насмеялись надо мной, а один солдат хотел меня заставить варить для них пищу. Но я так хватила его по спине коромыслом, что у него разом прошла вся охота. Не успел он очухаться, как я выбежала за двери. Иду вас разыскивая, и вдруг одна женщина мне говорит: ‘Барышню твою на улице под лошадьми видали, едва-ли она выбралась живою! ‘не мало народу задавили эти собаки!’ Напугала она меня, аж ноги подкосились. Я села и давай плакать. ‘Уж не от поляков ли бедняжка спасалась?’ — думаю. Плачу и кляну себя, зачем из дома вышла, соблазнившись поглядеть на короля. Но видно Пресвятая Дева меня услышала!..
Вся бледная, не трогаясь с места слушала Агда болтовню старой экономки.
— Бедный отец! Несчастный Бертольд! — проговорила она вдруг, схватившись за голову.
— И я — я во всем виновата! Зачем я оставила дверь открытой!.. Идем, идем скорей Мальвина!.. Проводи меня! — схватила она ее за руку. — Я брошусь перед королем, и сама изложу ему свою жалобу на его воинов, которые не имели права врываться в жилье моего отца и лишать его свободы … Я вымолю у него помилование и Бертольду!..
— Пресвятая Мария!.. Она теряет рассудок! — воскликнула Мальвина, всплеснув руками.
— Неужели вы думаете, панна Агда, что я вас отпущу к этим разбойникам? — вскричала она в испуге.
— Лучше проводи меня Мальвина, или я уйду одна…
И, не смотря на мольбу и причитания старой женщины, Агда побежала от нее.
Перепуганная Мальвина бросилась за нею
Перед широким крыльцом замка стояла густая толпа, дожидавшаяся прибытия короля.
Благодаря энергичными движениям плечей и локтей Мальвины, прокладывавшей в толпе дорогу своей питомице, они скоро очутились перед самыми подъездом замка.
Рядом с ними оказалась знакомая женщина, от которой они узнали, что короля ждут на площади с минуты на минуту. Когда же женщина узнала о причине, которая привела ее соседок к замку, она вся прониклась состраданием к молодой девушке и, обнадеживая ее на успех в ее деле, рассказала, как король, объезжая город, по всему своему пути милостиво выслушивает все прошения и жалобы горожан, которые тут же разрешает с великодушием и справедливостью. достойными монарха, письменные же прошения кладет в шляпу, а когда их набирается много — за пазуху…
Поощряемая любопытством Мальвины и других слушателей, женщина сообщила, что познакомилась случайно с одними служителем при королевском обозе, хорошо говорящими по-немецки, который много рассказал ей про польского короля.
— Ну, и чудеса же я узнала от него, дети мои! — начала она свое повествование.
И она рассказала, что король во всех своих походах возит с собой презлющего и капризного карлика и, ‘как говорят —‘чародея’, — шепотом добавила она, — ‘который при малейшем неудовольствии стегает кнутиком придворных’. И никто не осмеливается ему прекословить, так как король очень его любит, как забаву свою и исполняет все его прихоти. Никогда не расстается король и с своей крошечной собачонкой которую возят за ним вместе с карликом.
— Рассказывал он мне тоже как обедает король, — продолжала она среди общих восклицаний, довольная эффектом своих новостей. И она сообщила, что за обедом король сидит один за длинными столом, уставленным самыми различными яствами. Ему подносят лишь те блюда, на которые он указывает. А перед тем, как подать блюдо королю, стольник отведывает его сам, чтобы его величество могло быть уверено, что в кушанье нет отравы. После обеда, опираясь на плечи сопровождающих его сановников, король возвращается в свои покои. — Ну не хитро ли это придумано с отведыванием блюда, дети мои?.. Но это все еще ничего в сравнении с тем, что я вам еще расскажу!
Во время обеда, рядом с королевским столом накрывается маленький столик для карлика, которому подают обед особенно на игрушечных блюдах. Когда-же карлику какое-нибудь блюдо не понравится, он опрокидывает его на пол или швыряет им в того, который ему подает.
— Ну, и нахал же этот дрянной карлик! Даром что с палец ростом, — отозвался кто-то среди слушателей.
— Я бы ему уши надрал! — заметил один толстый рижанин в чулках и башмаках.
— Известно следовало бы! А король только потешается, — согласилась рассказчица. — А как вам понравится вот еще что? — все более оживлялась женщина. — Случается, что за парадным обедом король пускает на стол свою собачонку, которая, бегая между приборами гостей, лакает то из одной, то из другой тарелки, и никто не решается ее отогнать, опасаясь неудовольствия короля.
— Ну, уж это настоящее свинство! — воскликнул рижанин. — Я бы, наверно, не выдержал и шею свернул бы этой подлой твари!..
Но вот на Замковой улице послышался лошадиный топот.
— Король!.. Король едет! — послышалось со всех сторон.
Толпа заколыхалась и рванулась вперед…
На снежно-белых конях, с сверкающими в солнце металлическими крыльями, пронесся отряд гусаров, a вслед за ними, при восторженных криках в толпе ‘ура!’, появился и король Стефан, со своей блестящей свитой.
Он был крепкого телосложения, с мужественною наружностью и сидел на коне как изваянный.
На нем был изящный черный кафтан, подбитый соболем, а на его польском головном уборе искрились роскошные алмазы.
Слегка горячившийся под ним и раздувавший ноздри вороной конь, казалось едва касался земли своими тонкими грациозно изгибавшимися ногами. Он был покрыт бархатным чепраком, расшитым золотом и драгоценными каменьями.
Перед одним из свитских на седле сидел карлик короля.
Бросившиеся с крыльца придворные помогли королю сойти с лошади.
Но едва король ступил на землю, как к его ногам упала, простиравшая к нему руки, молодая девушка.
— Государь! Отдай мне моего отца и его приемного сына, с которыми я росла, как с братом. Не допусти насилия, которое учинили над старым ученым твои люди, арестовав его только за то, что его ученик отстаивал его права!
— Что это значит? — сдвинулись густые брови на лице короля, и он вопросительно оглянулся на своих приближенных.
— Ты можешь верить словам этой девушки, король Стефан! — послышался тоненький голосок у его ног. — Это та самая девушка, которая сегодня спасла жизнь твоему Паулусу и о которой я тебе рассказывал, когда мы ехали сюда.
— И тебе, грозному рыцарю, не стыдно быть обязанным своим спасением белым ручкам этой молодой девушки? — пошутил король, глядя себе в ноги на карлика.
— Напротив, великий государь! Я горжусь преимуществом, которым даже ты, при всем своем могуществе не мог бы воспользоваться!
— Не дурно сказано от мышиного мозжечка! — усмехнулся король.
— Встань, дитя мое, — обратился он к девушке. — Меньшее, что я могу для тебя сделать за твой самоотверженный поступок — это немедленно рассмотреть твое дело. Встань и расскажи мне подробно о случившемся в доме твоего отца.
— Благодарю тебя, государь!..
Агда поднялась и, откинув за спину свою золотистую косу, вся бледная, с лихорадочно горевшими, темно-синими глазами, стала рассказывать королю о своем горе.
Ея простая правдивая речь и задушевный голос, ее белокурая, с. нежным цветом лица, головка и стройный, девственный стан, плотно охваченный длинным белым суконным платьем, подобранным с боку голубым, вышитым бисером кармашком, все в ней невольно привлекало всеобщую симпатию и сочувствие.
По мере того, как она рассказывала, брови короля опять сдвигались.
— Расследовать немедленно, кто осмелился нарушить мой приказ и доложить мне все дело! — грозно вскричал он, обернувшись к стоявшему вблизи от него полковнику.
— Воля вашего величества будет в точности исполнена, — проговорил полковник с глубоким поклоном, и он удалился быстрыми шагами.
— Ступай домой и успокойся, дитя мое! — обратился опять король к Агде. — Если отец твой, и его приемный сын невиновны, они сегодня же будут освобождены.
И король, в сопровождении своей свиты стал подниматься по лестнице.
Агда видала, как на ходу он приподнял одной рукой карлика за ворот и посадил его на плечо одного из своей свиты, откуда карлик послал молодой девушке поклон, высоко подняв над головой шляпу…
Когда Агда с Мальвиной вернулись домой, они нашли свое жилье освобожденным от польских воинов и все предметы на своих прежних местах.
Приводя комнаты в порядок и затапливая камин в кабинете своего барина, Мальвина не переставала негодовать на ‘бесстыжих собак-поляков’, которые ‘после того что они натворили в доме пана аптекаря, даже отшибли у нее охоту говорить по-польски’…
А Агда, поджидая возвращения отца и Бертольда, перебегала от окна к дверям, или выбегала за ворота, прислушиваясь к малейшему шуму.
Уже совсем стемнело, когда на дворе щелкнула калитка.
Легче птицы выпорхнула Агда на двор.
— Отец! — вскрикнула она, бросившись ему на шею. Но вдруг затихла и побледнела.
— Разве Бертольд не вернулся с тобой, отец?
— Нет, дитя! Король отказался его помиловать за то, что он поднял оружие на его офицеров. Но не отчаивайся, дитя мое. Понадеемся на милость Божью и великодушие короля, которое я испытал еще сегодня.
И он рассказал, как милостиво поступил с ним король.
— Когда после мучительных и тревожных часов, проведенных в душной каземате, я предстал перед королем и его блестящей свитой, — рассказывал старик, усаженный Агдой в кресле перед пылающим пламенем в камине, — я почувствовал такое головокружение, что не мог произнести ни слова из приготовленной мною в защиту меня и моего бедного Бертольда латышской речи. Заметив мое смущение, король шепнул что-то одному из своих приближенных, который вдруг объявил мне, что королю сейчас не угодно меня выслушать и что его величество откладывает аудиенцию на вечер. А. вечером уже оправившись от дурноты, я мог без запинки изложить королю свое дело.
— Бедный отец! — могла только произнести Агда и, затаив сердечную боль, она опустилась на ковер и положила голову на колени отца.
Вбежавшая в комнату Мальвина со слезами радости бросилась целовать руки своего старого барина, но, узнав, что Бертольд не освобожден, она вдруг всхлипнула и заголосила. Агда с трудом увела ее в кухню.
— Не плачь, Мальвина, — успокаивала она ее, — я знаю существо которое нам поможет. Проводи меня только еще раз к замку, когда отец будет спать и ничего ему не говори, чтобы его не обеспокоить.
На этот раз Мальвина уже не сопротивлялась намерению своей питомицы, убедившись в ее успехе, и когда после ужина, разбитый от душевного потрясения и усталости, старик Дорн решился лечь в постель, Агда накинула на себя черную накидку и кружевной шарф на голову, а Мальвина покрылась большим платком и обе женщины неслышно вышли из дома.
На узких, неправильно извивающихся улицах было темно и только изредка попадались прикрепленные на углах домов фонари, в которых тускло горело масло, за то большинство улиц было обязано своим слабым освещением только случайному свету в окнах, а много ли было такого света, можно судить уже потому, что в рижских домах, под острыми черепичными крышами, окна, дававшие на улицу были редки и так же случайны на глухих, каменных стенах, как и их освещение в ночную пору.
По улицами на каждом шагу встречались биваки или патрули, шаги которых гулко раздавались по мостовой, как под сводами широкого коридора.
За то достаточно свету и шума выливалось на улицу через широкие, настежь открытый двери винного погреба Шульца.
Тут, в просторном, с низкими бревенчатыми потолком, помещении, вдоль стен и вокруг колонии которого стояли дубовые, украшенные резьбой бочки, с причудливыми медными кранами, за длинными, уставленными кружками и бокалами, столами лилась шумная и веселая польская речь и сверкали роскошные польские наряды.
Толстый Шульц в белом фартуке поверх коротких бурых панталон, в белых чулках и в башмаках, весь обливаясь потом и прихрамывая от усталости, едва поспевал услуживать прихотливыми и требовательными гостями.
Незаметно скользнув вдоль темных стен, Агда, в сопровождении с трудом поспевавшей за нею ее немолодой спутницы, почти уже бегом добралась до замка.
На площади, как и на улицах были темно. Только у ворот и у подъезда замка светились фонари, в слабом освещении которых поблескивало оружие прогуливавшихся часовых.
Узнав на скамейке у ворот старого бургомистерского вахмистра, служившего при замке, Агда бросилась к нему.
— Какое счастье, что я тебя встретила здесь, Йохан! — радостно воскликнула она. — Ты можешь мне помочь в очень серьезном деле.
— Помочь вам, фрейлин Агда, да еще в серьезном деле, я всегда готов! — поднялся с скамейки старик. — Я и семейство мое слишком обязаны господину фармацевту и вам за ваши доброту и заботу о нас, когда все мы болели тифозной лихорадкой, чтобы отказаться от случая быть вам полезным. Но что, скажите, привело вас сюда в такой поздний час? И как вы решились выйти на улицу в такую ночь, когда эти варвары поляки пьянствуют по кабакам, празднуя свою победу?
— У нас в доме большое несчастье, Йохан. Ворвавшиеся в наше жилье поляки арестовали отца и Бертольда. Вернув свободу отцу, король отказался помиловать Бертольда за то что он поднял на его воинов оружие.
— Господи Иисусе! — с непритворным участием взмолился старик, всплеснув руками. — Но чем могу я вам служить в таком деле?
— А вот чем, мой милый Йохан! Устрой так, чтобы карлик короля меня принял. Он знает меня, тебе стоит только меня назвать…
— И вы не боитесь этого злого чародея, фрейлин Агда! — со страхом посмотрел на нее Йохан.
— Он совсем не такой, как говорят о нем, и я уверена, что он исполнит мою просьбу и умолит короля помиловать Бертольда.
— Если так, будьте уверены, что я постараюсь устроить дело, хотя и нелегко будет, пожалуй, проникнуть в покои, отведенные приближенным короля. Подождите меня здесь, я сейчас узнаю у людей…
— Вот возьми эт