Ив. Франко.
Ив. Франко.
ВЪ ПОТ ЛИЦА.
ВЪ ПОТ ЛИЦА.
ОЧЕРКИ ИЗЪ ЖИЗНИ РАБОЧАГО ЛЮДА.
ПЕРЕВОДЪ
О. Рувимовой и Р. Ольгина.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе М. Д. Орховъ.
Карандашъ.
Карандашъ.
Карандаш, Франко Иван Яковлевич, Год: 1879
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Прошу никоимъ образомъ не думать, что я сказку разсказываю или что заглавіе этой повсти какая-нибудь метафора. Нтъ, дло, дйствительно, идетъ о карандаш и даже не о цломъ, а о кусочк, длиною, приблизительно, дюйма въ три. Впрочемъ, если кто скажетъ, что три съ половиною, такъ я тоже не пойду съ нимъ къ войту судиться. Но знаю хорошо, что четырехъ дюймовъ не было. Я могъ бы это, какъ говорятъ юристы, ‘показать подъ присягой’, или, какъ говорятъ наши ясенычане, ‘забожиться и заклясться на чемъ свтъ стоитъ’. Трехъ съ половиною дюймовъ длиною, не больше, былъ герои этой повсти. Хотя ужъ много лтъ прошло съ тхъ поръ, какъ мы съ нимъ видались, т. е. съ тхъ поръ, какъ я его видлъ, ибо разв могъ онъ своимъ заостреннымъ носикомъ меня видть? Да къ тому же онъ цлыхъ полтора дня лежалъ въ моемъ школьномъ мшк, подъ книжками, въ кромшной темнот!— Такъ вотъ, говорю я, прошло ужъ много лтъ — чтобы не солгать, этому будетъ не меньше пятнадцати (достаточно, чтобы забыть какого-угодно врнаго друга) — а я не забылъ о немъ, о трехъ съ половиною дюймовомъ куск карандаша, вдланномъ въ темно-красное дерево, шестигранномъ, лакированномъ, съ серебряной выбитой над? писью ‘Mittel’ на тупомъ конц, съ другого конца онъ былъ заостренъ не особенно остро, не особенно тупо — какъ разъ настолько, сколько нужно для сельскаго школьника.
Въ такомъ вид лежалъ онъ однажды въ зимнее утро въ снгу, на двор ясеницкой школы, какъ разъ возл тропинки, которую утромъ протоптали школьники. Это было чудное, ясное утро. Морозъ щипалъ какъ бшеный, въ воздух летали мелкіе снжные хлопья, совершенно прозрачные, замтные только по брилліантовому блеску, когда въ Нихъ преломлялся солнечный лучъ. Карандашъ не застрялъ въ мерзломъ искристомъ снгу, а лежалъ на поверхности. Его желтый лакъ блестлъ на солнц, а серебряныя буквы ‘Mittel’ виднлись издали. Вроятно, какой-нибудь школьникъ, спша въ школу, потерялъ его. Онъ такъ и лежалъ, вытянувъ свой черный, заостренный носикъ къ стнамъ школы, словно силился указать каждому прохожему, что тамъ его настоящее мсто, словно просилъ своимъ серебрянымъ взоромъ, чтобы его вынули изъ этой хотя и прекрасной, но слишкомъ холодной постели, и отнесли туда, въ школу, откуда далеко по селу разносились голоса мальчиковъ, ожидающихъ господина учителя. Скажите же теперь по совсти сами, что бы вы сдлали, если бы вамъ случилось увидть такой Mittel и, вдобавокъ, въ подобномъ не совсмъ для его ‘чина’ соотвтствующемъ положеніи? Думаю, что девяносто процентовъ изъ васъ, не подозрвая въ немъ героя не только повсти, но даже газетной замтки или ничтожнаго объявленія, подняли бы его и просто спрятали въ карманъ. Остальные десять процентовъ, наврно, даже не нагнулись, бы къ нему.
Я, признаться, принадлежалъ къ этимъ девяносто, т. е., не подозрвая ничего дурного въ карандаш, наклонился къ нему и, не имя кармана, вложилего въ школьный мшокъ, въ которомъ лежали мои книжки. Но что здсь было совсмъ необыкновенно,.такъ это то, что я очень обрадовался своей находк. Я былъ бдный крестьянскій мальчикъ и никогда еще на своемъ вку не имлъ карандаша, я всегда долженъ былъ писать этимъ проклятымъ гусинымъ перомъ, которое такъ страшно капало, брызгало и прыскало подъ натискомъ моей руки. А теперь вдругъ — нашелъ карандашъ! Да еще какой красивый! Правда, я видлъ его только мелькомъ, когда еще онъ лежалъ въ снгу, ибо потомъ, схвативъ его рукою, я быстро швырнулъ его въ мшокъ, словно боясь, чтобы солнце, которое такъ ясно свтило, не выкрало его изъ моей руки. Во время всей эіой операціи было любопытно еще то, что мн и въ голову не пришло, чтобы его могъ потерять какой-нибудь школьникъ — слышите — въ голову не пришло. Гд тамъ! Какой здсь у насъ школьникъ теряетъ карандаши! Вроятно, какой-нибудь баринъ пріхалъ къ учителю и какимъ-нибудь удивительнымъ образомъ потерялъ этотъ карандашъ. А, можетъ, его потерялъ еврей-барышникъ, которому учитель въ прошломъ году продалъ корову, можетъ быть, этотъ карандашъ лежалъ здсь съ прошлаго года и никто его, бднаго, не видалъ. А, можетъ, онъ ночью упалъ съ неба вмст со снгомъ. Говорила же бабуня, что лягушки не разъ падали съ неба,— почему-же и карандаши не могутъ падать? Такъ размышлялъ я, идя черезъ дворъ въ школу. Что-жъ, разв шестилтнему мальчику нельзя такъ размышлять? А впрочемъ — нтъ! Мн очень понравился этотъ карандашъ. Я держалъ руку въ мшк, карандашъ былъ въ моей рук, — я ворочалъ его гранями во вс стороны, старался узнать его толщину, возстановить передъ глазами его видъ,— однимъ словомъ, моя фантазія, словно мотылекъ вокругъ цвтка, безостановочно вертлась и носилась вокругъ карандаша. Она насильно гнала всякую мысль о томъ, что карандашъ могъ принадлежать другому школьнику и что, значитъ, мн придется возвратить его собственнику.
Въ класс было уже полно школьниковъ. Нкоторые сидли на скамьяхъ и зубрили заданный урокъ, время отъ времени боязливо оглядываясь на двери,— не идетъ-ли учитель. Другіе, посмле, расхаживали по классу, толкались между скамьями, рисовали мломъ на доск разныхъ чудищъ, и быстро стирали ихъ потомъ мокрой тряпкой, служившей вмсто губки. О карандаш никто не спрашивалъ. Это меня очень обрадовало, и я быстрехонько, словно крадучись, шмыгнулъ на вторую скамью и слъ на свое обычное мсто. Вынимая нужную для слдующаго урока книжку, я услышалъ шорохъ, произведенный карандашомъ, и весь задрожалъ — не знаю, отъ радости или отъ чувства какой-то безсознательной тревоги.
Вотъ и учитель пришелъ, начался урокъ. Ничего! Вотъ урокъ кончился, учитель вышелъ, крикъ и шумъ поднялся по прежнему,— о карандаш никто ни слова. Я сижу, оглядываюсь кругомъ и дрожу, словно воръ надъ краденымъ добромъ, боясь, что вотъ-вотъ придетъ кто-нибудь и потребуетъ отъ меня карандашъ.
Но никто его не требуетъ. Школьники расхаживаютъ, учатъ, шалятъ и толкутся по прежнему. Подходитъ ко мн мой пріятель Степанъ Лесковъ.
— О, ты, видно, сегодня ариметики не знаешь! говоритъ онъ,— достанется-же теб по шкур! А если учитель прикажетъ мн бить, такъ смотри!
Что за насмшникъ этотъ Степанъ! Онъ знаетъ, что ариметика — моя слабая сторона, и всегда любитъ подразнить меня. Но я хорошо знаю, что онъ шутитъ, впрочемъ, теперь я не боюсь учителя, потому что выучилъ ариметику (писать числа до 100). О, еще и какъ выучилъ! А кто вчера цлый день писалъ пальцемъ на оконныхъ стеклахъ, покрытыхъ густою росой.
— Ну, ну, не очень ты безпокойся о моей ариметик, отвтилъ я Степану.— Смотри только, чтобы самому не досталось по шкур!
Удивительное дло, ей-Богу, удивительное! Я хотлъ тоже отвтить Степану шуткой, съ улыбкой, ласково, — а отвтилъ какъ-то зло, сердито, такимъ мрачнымъ голосомъ, что даже самому стало скверно! Я почувствовалъ, какъ все лицо мое налилось кровью. Степанъ съ минуту стоялъ предо мною и, не говоря ничего, смотрлъ на меня удивленнымъ взглядомъ, а потомъ отошелъ, видимо, опечаленный тмъ, что обидлъ меня своей шуткой. Онъ такъ меня любилъ, этотъ мягкій, тихій, услужливый и добрый мальчуганъ! Зачмъ я такъ сердито отвтилъ ему? Зачмъ опечалилъ его? Онъ, вдь, шутилъ со мною, и у меня не было никакого основанія сердиться на него!
Такія мысли вертлись у меня въ голов, когда Степанъ ушелъ и молча слъ на свою скамью. Это былъ небольшой, русый мальчикъ, восьми лтъ. Отецъ его, бдный крестьянинъ, былъ сосдомъ моего дяди, у котораго я жилъ, поэтому и мы, мальчики, дружили между собой. Отецъ Степана, говорятъ, раньше былъ богатъ, но большой пожаръ и всякія другія несчастья раззорили его. Онъ былъ высокій, сильный мужчина, съ мрачнымъ, всегда опущеннымъ къ земл лицомъ и грубымъ, рзкимъ голосомъ. Я какъ-то невольно боялся его и считалъ жестокимъ человкомъ. Зато маленькій Степанъ былъ весь въ мать, тихую, кроткую женщину, съ красивымъ еще, добродушнымъ лицомъ и ясными сроватыми глазами. Поэтому-то, часто стоя за заборомъ на пастбищ, подстерегалъ я, когда старый Лесковъ уйдетъ изъ хаты, чтобы хоть на минуту забжать къ Степану, поиграть съ нимъ. Правда, мы, какъ дти, не разъ и ссорились, но никогда эта ссора не продолжалась долго. Я, всегда готовый къ ссор, а то и къ драк, обыкновенно былъ первый готовъ и къ перемирію — а Степанъ, всегда ровный, улыбался такъ мило, словно хотлъ сказать:
— А, видишь, я давно зналъ, что ты безъ меня не выдержишь!
Но теперь, почему я теперь разсердился на Степана? Да нтъ, я чувствовалъ хорошо, что совсмъ даже не разсердился на него! Наоборотъ, его жалобный, печальный взглядъ причинялъ мн какую-то боль, точно сверлилъ мою дтскую грудь. Самъ не знаю, отчего мн стало вдругъ стыдно и я забылъ о карандаш. Лишь тогда, когда впечатлнія ослабли и прошли, когда я опять увидлъ передъ собою мшокъ, въ которомъ мои нервы словно издали чувствовали прикосновеніе карандаша, моя фантазія снова возвратилась къ этому предмету — и черезъ минуту я забылъ о Степан и его печальномъ взгляд.
Снова вошелъ учитель, начался урокъ и незамтно прошелъ, о карандаш никто ни слова.
Третьимъ урокомъ была ариметика. Эта высокая и страшная наука велась слдующимъ образомъ: учитель вызывалъ ученика къ доск, приказывалъ ему писать на ней цифры мломъ, а вс остальные мальчики должны были эти-же цифры писать въ своихъ тетрадяхъ. Учитель расхаживалъ возл скамеекъ, заглядывая то тутъ, то тамъ въ тетради, наблюдая — вс-ли пишутъ и такъ-ли, какъ слдуетъ.
Передъ урокомъ ариметики услышалъ я на послдней скамь, на которой сидлъ Степанъ, какой-то шумъ, какіе-то тревожные отрывочные вопросы и отвты, но за общимъ шумомъ не могъ разобрать, въ чемъ дло. Все-таки у меня въ груди что-то екнуло, сдлалось какъ-то неспокойно. Я подумалъ: по буду теперь вынимать карандаша, буду писать, какъ всегда, перомъ, хоть оно и опротивло мн.
Вотъ и учитель вошелъ. Отдышавшись немного за столомъ, онъ всталъ и вызвалъ меня къ доск. Я вышелъ испуганный, дрожащій, потому что вообще писаніе цифръ или буквъ было для меня не легкимъ дломъ: всякіе знаки изъ-подъ моихъ рукъ выходили кривыми, крючковатыми, разползшимися, такъ что, обыкновенно, походили на старый заборъ, въ которомъ каждый колъ торчитъ въ другую сторону, а поперечныя хворостины никакъ не могутъ встртиться съ кольями. Но что было длать: учитель вызвалъ — нужно итти. Я сталъ возл доски и взялъ въ правую руку тряпку, а въ лвую млъ.
— Тридцать пять! крикнулъ учитель и посмотрлъ на меня.— Ахъ, ты, болванъ, а ты какъ млъ держишь? Лвой будешь писать, а?
Я перемстилъ въ своихъ рукахъ несчастныя орудія премудрости, потомъ, насколько могъ, поднялъ правую вверхъ и едва досталъ до половины доски. Задача, написать на доск число 35, была очень трудная, ибо приходилось писать самыя ‘мудреныя’ цифры. Вчера, упражняясь въ писаніи цифръ пальцемъ на стеклахъ, я долго думалъ, какъ-бы написать эту проклятую тройку, чтобы она вышла кругленькой и съ зубчикомъ. Спросить не у кого было — вотъ я и ршилъ писать ее, начиная съ середины, отъ зубчика, потянуть отсюда раньше всего верхнюю, а потомъ нижнюю закорючку. Такъ я научился писать дома, такъ принялся и теперь марать на доск. А тутъ, какъ на грхъ, рука дрожитъ, сила, которой и такъ было не много, гд-то словно застыла, и какъ я ни мучаюсь, прижимая млъ къ доск, проклятые штрихи все выходятъ такіе тощіе и топкіе, что ихъ едва видно. Съ грхомъ пополамъ я намалевалъ тройку.
— А что, уже?— кричитъ учитель и оборачивается ко мн.
— Еще… еще нтъ,— отвчаю я, и, обливаясь холоднымъ потомъ, берусь писать 5, разумется, опять по собственному методу, начиная съ середины.
— Что, что, что? вскрикнулъ учитель и подбжалъ поближе ко мн,— какъ ты пишешь, какъ?
Я молчалъ. Дрожащая рука дотягивала штрихъ на доск. Пятерка походила скоре на нежели на круглообразное, съ гребешкомъ 5.
— Ахъ ты, поросячье отродье! (обычный титулъ, какимъ учитель именовалъ учениковъ),— ты не знаешь, какъ пишется пять?
И, не ожидая отвта на свой вопросъ, учитель одною рукой схватилъ со столика широкую линейку,’а другою мою руку, изъ которой вылетлъ млъ,— и громкое ‘ляскъ!’ раздалось по классу. Ладонь моя налилась кровью и стала какъ-будто толще, по кож — словно мурашки забгали. Сызмала твердо переносящій боль, я не заплакалъ, а только поморщился.
— Такъ ты не знаешь, какъ пять писать? Не видалъ, какъ я писалъ? А посмотри-ка, какъ пишется пять — видишь — и панъ учитель схватилъ млъ и съ размаху написалъ громадную пятерку раньше на доск, а потомъ (можетъ и не такую правильную и ясную) на моемъ лиц.
— Пиши дальше,— крикнулъ онъ — сорокъ восемь!
Я взялъ млъ и началъ писать. Учитель смотрлъ еще съ минуту. Четверка удовлетворила его и онъ опять заходилъ между скамьями.
— Почему не пишете? прикрикнулъ онъ злобно на мальчиковъ, которые на половину съ улыбкой, на половину съ испугомъ смотрли на то, что длалось у доски. Отъ крика учителя вс головы склонились книзу, такъ отъ втра клонятся тяжелые колосья созрвшей ржи.
— А ты, ‘староста’, какъ три написалъ? спрашиваетъ учитель одного.
Вмсто отвта, вмсто объясненія, ляскъ линейкой по рук.
— А это что сверху надъ пятеркой? спрашиваетъ онъ другого.
— Капнуло съ пера.
Снова ляскъ линейкой по рук.
— А ты, сватъ, чего не пишешь? обращается онъ къ третьему.
— Я… я… господинъ учитель…— слышенъ сквозь слезы голосъ Степана Лескова.
— Что? кричитъ учитель.
— Я гд-то карандашъ потерялъ.
Въ эту минуту, неизвстно почему, изъ моей руки выпалъ млъ. Говорю еще разъ: неизвстно почему, ибо я былъ увренъ, что карандашъ, спокойно лежащій теперь въ моемъ мшк, не при
надлежалъ Степану. Никоимъ образомъ! И все-же при его словахъ я такъ испугался, рука моя такъ задрожала, что млъ, словно слизень, выскользнулъ изъ моихъ рукъ. Счастье мое, что заданная цифра была уже написана, теперь я не сумлъ-бы ее написать.
— Такъ — крикнулъ учитель,— потерялъ! Постой-ка ты, я тебя научу!
Чему собственно хотлъ учитель научить Степана, Господь вдаетъ. Мы, школьники, знали лишь, что учитель два дня тому назадъ поссорился съ отцомъ Степана и, видимо, искалъ лишь случая, чтобъ за отца отомстить сыну, а, кром того, мы видли, что сегодня учитель немного пьянъ и что, значитъ, безъ боя не обойдется.
— Маршъ на середину! крикнулъ онъ на Степана.
Бдный мальчикъ, видно, зналъ, что его ожидаетъ, и не очень быстро шевелился, учитель схватилъ его за длинные, блокурые волосы и выволокъ на середину комнаты.
— Стой здсь! А ты — сказалъ онъ оборачиваясь ко мн — написалъ уже?
— Написалъ.
— Садись. А ты или къ доск!
Съ этими словами учитель толкнулъ Степана. Я облегченно вздохнулъ, во-первыхъ, потому, что самъ сидлъ на безопасномъ мст, а во-вторыхъ, оттого, что думалъ, что разъ учитель послалъ Степана къ доск, то авось ему за карандашъ ужъ не достанется — я зналъ, что Степанъ писать уметъ. Однако, я чего-то боялся, слыша, какъ сердито диктовалъ учитель Степану числа и какъ онъ злился, видя, что Степанъ пишетъ хорошо. Мн было тяжело,— что-то шептало внутри, что если Степану достанется за карандашъ, то и я въ этомъ буду виновенъ. Какимъ образомъ въ моей голов сплетались такія удивительныя мысли, не знаю, но врно только то, что я дрожалъ, какъ листъ.
Степанъ все пишетъ да пишетъ цифры, исписалъ уже всю доску, время отъ времени учитель смотритъ на него, чтобы поймать на чемъ-нибудь, но не тутъ-то было.
— Довольно!— кричитъ онъ, а теперь ложись!
— Да за что же, господинъ учитель,— отзывается Степанъ.
— Что?.. за что?.. Ты еще спрашиваешь?.. Сейчасъ ложись!.. Что-то сдавило мн горло, когда я услышалъ эти слова. Учитель ищетъ розгу на послдней скамь, а бдный Степанъ, блдный, дрожащій, стоитъ у доски и мнетъ тряпку въ рукахъ.
— Да за что же вы, господинъ учитель, хотите меня бить?— спросилъ еще разъ Степанъ сквозь слезы, видя приближающагося учителя съ розгою въ рук.
— Ложись!— крикнулъ тотъ, и не ожидая боле, схватилъ Степана за волоса, перевернулъ его на стулъ и началъ, что есть силы хлестать розгою. Степанъ закричалъ отъ боли, но крикъ, повидимому, только еще больше раздражалъ опьянвшаго учителя.
— Чтобы зналъ въ другой разъ, какъ карандаши терять!— кричалъ онъ отрывистымъ, задыхающимся голосомъ, и розга засвистала еще сильне, обвивая тло бднаго Степана.
Что длалось со мною въ эту длинную, страшно тяжелую минуту! Первой мыслью, сразу мелькнувшей у меня въ голов, было — встать и сказать, что я всему виной, что карандашъ Степана у меня, что я нашелъ его и не отдалъ. Но страхъ передъ свистящей розгой насильно приковалъ меня къ мсту, связалъ мой языкъ, сдавилъ горло, какъ желзными клещами. Крикъ Степана отдавался въ моей груди, холодный потъ обливалъ меня всего, я ясно чувствовалъ боль, острую боль отъ розги, чувствовалъ ее во всемъ тл и такъ живо, что вс мои мускулы, помимо моей воли, сокращались и дрожали, а въ горл что-то громко, на весь классъ всхлипнуло. Но вс были охвачены такимъ смертельнымъ страхомъ, что, несмотря на гробовую тишину, никто въ класс не слыхалъ моего всхлипыванья.
А учитель все еще не переставалъ бить! Бдный Степанъ ужъ охрипъ, лицо его посимло отъ напряженія, пальцы судорожно впились учителю въ колни, ноги болтались въ воздух, но розга не переставала свистть, и каждый ея свистъ, каждый ударъ по толстой полотняной рубашк Степана потрясалъ и сжималъ тридцать дтскихъ сердецъ въ класс, выдавливалъ новый крикъ боли и отчаянія изъ груди Степана. Я ужъ не помню — охъ, и вспоминать не хочу!— что со мною длалось въ эти страшныя минуты, какія ощущенія проходили по моему тлу, какая боль пронизывала мои суставы, какія мысли вертлись въ голов. Да нтъ,— никакихъ мыслей и не было! Я сидлъ холодный, застывшій! И теперь еще, когда я, спустя шестнадцать лтъ, вспоминаю эту минуту, мн кажется, что она, словно ударъ камнемъ по темени, на долгое время оглушила меня, и что будь такихъ минутъ въ моемъ дтств много, изъ меня вышелъ-бы такой-же остолопъ, какихъ мы сотнями видимъ въ каждомъ изъ низшихъ училищъ нашего края, нервы которыхъ сызмала притупились страшными, отвратительными сценами, а голову съ шести лтъ забила учительская дисциплина.
Наконецъ, свистъ розги стихъ. Учитель выпустилъ Степана, а тотъ безсильный, измученный, бездыханный, покатился на полъ. Учитель, красный какъ буракъ, бросилъ розгу и слъ на стулъ, съ котораго только что скатился Степанъ. Съ минуту онъ отдыхалъ, не говоря ни слова. Въ класс было тихо, мертво, мрачно. Слышно было лишь, какъ судорожно всхлипывая, хриплъ бдный мальчикъ.
— Не встанешь ты?— прошепталъ учитель, толкая его ногой въ бокъ.
Спустя минуту Степанъ едва-едва поднялся на ноги и сталъ, держась рукою за скамью.
— Маршъ на мсто! И знай, какъ въ другой разъ карандаши терять!
Степанъ пошелъ на свое мсто. Въ класс снова стало тихо. Учитель, видимо, отрезвился немного и почувствовалъ, что плохо сдлалъ, такъ избивши мальчика. Онъ зналъ, что Лескова затрагивать не совсмъ удобно. Мысль объ этомъ еще боле раздражала его — онъ вскочилъ и сталъ молча, тяжело дыша, бгать по классу.
— А, мерзавцы, разбойники!— крикнулъ онъ на ходу, не извстно къ намъ-ли, дтямъ, или къ отсутствующимъ ясенычанамъ.
Снова учитель бгаетъ по классу, снова запыхается и ворчитъ что-то подъ носъ, а лотомъ обращается къ намъ и кричитъ:
— Домой!
Но и это, обыкновенно очень чудодйственное, слово, общающее намъ хоть въ день освобожденіе отъ тяжести школьной премудрости, было теперь обращено, точно къ глухимъ. Тревога и неувренность оглушили всхъ школьниковъ и отняли у нихъ способность чувствовать. Нуженъ былъ другой, боле громкій окрикъ учителя, чтобы вс встали на молитву.
Когда посл молитвы школьники тронулись со скамей и начали выходить изъ класса, то длали это безъ обычнаго въ этихъ случаяхъ шума и толкотни, вс шли потихоньку, боязливо оглядываясь на учителя, который стоялъ у столика, пока не вышли вс мальчики. Каждый чувствовалъ себя, какъ будто, придавленнымъ. Степанъ шелъ всхлипывая, а когда онъ, ужъ возл дверей, взглянулъ на учителя, тотъ погрозилъ ему кулакомъ. Я шелъ почти послднимъ, едва передвигая ноги. Я такъ страшно боялся и стыдился чего-то, что былъ-бы радъ въ эту минуту провалиться сквозь землю. Не знаю, можетъ быть только убійца посл совершеннаго преступленія чувствуетъ такую-же тяжесть на сердц, какую чувствовалъ я тогда. На Степана въ ту минуту я не взглянулъ-бы ни за какія деньги. Я такъ живо представлялъ себ его боль,— нтъ, я страдалъ не меньше его,— а тутъ еще этотъ проклятый внутренній голосъ, который все шепталъ мн, что онъ страдалъ изъ-за меня, что карандашъ принадлежитъ ему. Да, теперь ужъ что-то ясно говорило, что это я его карандашъ нашелъ! И было-бы, кажется, въ этомъ случа всего естественне — подойти къ нему и отдать потерянное. Кажись, такъ просто! Такъ нтъ! Мн, окончательно прибитому страхомъ, жалостью и стыдомъ, было тогда совершенно невозможно это сдлать. И не то, чтобъ теперь я желалъ спрятать этотъ карандашъ для себя,— гд тамъ! Онъ тяжелымъ камнемъ лежалъ въ моемъ мшк, жегъ мою руку,— я теперь ни за что не дотронулся-бы къ нему, не взглянулъ-бы на него! Какъ-бы я обрадовался, если-бы кто-нибудь силою вырвалъ у меня мшокъ и вытряхнулъ изъ него все содержимое, чтобы карандашъ выпалъ, а Степанъ потомъ могъ его поднять. Но такъ по случилось — да и не до того было школьникамъ.
Какъ только мы вышли изъ класса и учительскаго двора, вс обступили все еще всхлипывающаго Степана и стали его разспрашивать, какъ и гд онъ потерялъ карандашъ, какой это былъ карандашъ, кое-кто громко ропталъ на учителя, другіе жалли Степана и говорили, чтобы онъ непремнно пожаловался отцу.
— Разв я-а знаю, гд я по-о-терялъ, всхлипывалъ Степанъ.— А что мн теперь та-а-туня скажутъ! Только позавчера мн купили въ город, а я-а потерялъ. Ой-ой-ой!— заплакалъ бдный мальчикъ, который боялся отца не мене учителя.
— Да не плачь, глупый, не бойся, утшали мальчики, хоть, врно, ни одинъ изъ нихъ не хотлъ-бы быть въ шкур Степана.
— Да-а, не пла-ачь! отвтилъ мрачно Степанъ.— Да они меня убьютъ за карандашъ! Шесть крейцеровъ, говорятъ, заплатили за него въ город… А если, говорятъ, потеряешь, то шкура не твоя, слышишь!.. Ой, ой, ой!..— Я не могъ слышать этого разговора. Каждое слово Степана кололо. меня, словно колючками. Я скорй побжалъ домой, весь дрожа, блдный и задыхающійся.
— О, ты ужъ, врно, гд-нибудь дрался съ мальчиками,— крикнула при моемъ появленіи тетка,— что задыхаешься, какъ собака гончая! Ахъ ты, мерзкій, негодный мальчишка!
Тетка была еще двушкой, двадцати съ чмъ-то лтъ отъ роду. Она была очень добра, чего нельзя было сказать о ея язык, который никогда не любилъ.’даромъ хлбъ сть’ и которому никогда не недоставало запаса словъ.
Я повсилъ мшокъ съ книжками на крючокъ и, не говоря ни слова, слъ сть. Довши, взялъ я книжку, но не для того, чтобы выучить заданный на завтра урокъ, — не до ученья мн было!— Я сидлъ надъ книжкой, какъ пень, и въ сотый разъ перечитывалъ все одни и т же слова, не понимая того, что читалъ. Я силился, не думать о Степан, объ учител, о старомъ Лесков, но ихъ лица все время стояли, предо мной, обдавали меня холодомъ, грызли и безпокоили, какъ грызутъ и безпокоятъ гршника вспоминанія о старыхъ грхахъ. Я такъ хотлъ, чтобы скорй наступилъ вечеръ, но вечеръ, точно кмъ-то заколдованный, не приходилъ. Я боялся взглянуть на мшокъ съ карандашомъ, словно это былъ не мшокъ, а страшная нора, и не карандашъ, а гадина.’
Какъ я измучился, пока наступилъ вечеръ, я разсказывать по буду. Какіе страшные сны мн снились ночью, какъ я кричалъ, убгалъ, прятался, какъ за мною бгали и летали ящерицы съ острыми мордочками и съ громадною надписью ‘Mittel’ на хребт, какъ меня царапалъ терновникъ, покрытый желтой блестящей корой и шестигранными втвями, заостренными на конц, — пусть и это потонетъ въ кладез забвенія. Довольно того, что, вставъ утромъ, я чувствовалъ себя разбитымъ, измученнымъ, а тетка вдобавокъ наговорила обо мн, что я всю ночь метался и визжалъ, не давая ей спать.
Утромъ, раньше, чмъ я отправился въ школу, приходитъ дядя изъ села и, сбросивъ толстыя суконныя рукавицы, начинаетъ разсказывать деревенскія новости.
— А за что это вчера учитель Степана Лескова билъ?— спрашиваетъ у меня дядя. Этотъ вопросъ такъ испугалъ меня, словно-бы меня кто кипяткомъ обдалъ.
— Да… да… да… говоритъ… что по… по… по…
— Что ты, говорить не умешь, что-ли?— крикнула сбоку тетка.— Ну, такъ что тамъ случилось со Степаномъ?— спросила она дядю..
— Да вчера учитель его такъ избилъ за какой-то карандашъ, что тотъ еле живымъ домой дотащился.
— За какой карандашъ?
— Да вотъ, купилъ ему отецъ въ понедльникъ карандашъ, а онъ его вчера потерялъ. Учитель пьяный, и ну мальчика бить, будто онъ въ этомъ виноватъ. Понимаете, насилу бдный мальчикъ домой приплелся. А тутъ еще старый медвдь взбсился, да тоже давай ребенка бить! За волосы, подъ ноги да пинками!.. Господи! старуха въ плачъ, подняла крикъ, мальчишка въ обморокъ, едва водой отходили, теперь, говорятъ, лежитъ, двигаться не можетъ! Какъ можно такъ ребенка наказывать!..
Дядя еще не кончилъ, какъ я громко расплакался и прервалъ его рчь.
— Что съ тобой?— спросилъ удивленный дяди.
— Спятилъ ты, что-ли?— крикнула тетка.
— Я… я… я…— пролепеталъ я плача, но всхлипыванья не дали мн окончить рчь.
— Ну что, что, скажи! промолвилъ дядя ласково.
— Я… нашелъ… Степановъ карандашъ!
— Нашелъ?.. Гд?.. Когда?..
— Вчера, передъ урокомъ на снгу, — сказалъ я уже смле.
— Ну, а почему-жъ ты не отдалъ Степану?
— Я не зналъ, что это его, а онъ не спрашивалъ.
— А посл, посл урока?
— Я… я боялся.
— Боялся? Да какого-жъ чорта ты боялся?— спросила тетка, но я ничего не отвтилъ на этотъ вопросъ.
— Ну, а гд же этотъ карандашъ?
— Въ мшк.
Дядя заглянулъ въ мшокъ и вынулъ несчастный карандашъ. Я не смлъ взглянуть на него.
— Ну глядите, люди добрые,— за такую ерунду такъ избить мальчика! Пропади вы оба пропадомъ!
Дядя сплюнулъ и вышелъ, взявъ карандашъ съ собою. Меня тетка вытолкала въ школу. Я по дорог еще всхлипывалъ, и слезы текли по лицу, помимо моей воли, но на душ стало много легче.
Въ этотъ день и во всю слдующую недлю Степанъ не приходилъ въ школу,— онъ лежалъ больной.
Неожиданно на слдующей недл почему-то заболлъ и учитель, дядя догадывался, что, врно, его старый Лесковъ хорошенько ‘проучилъ’. Было-ли это такъ или нтъ, я не знаю наврное,— довольно того, что Степана я посл этого не видалъ цлыхъ дв недли. Ахъ, какъ боялся я тогда съ нимъ встртиться! Какъ часто я видалъ въ тревожныхъ снахъ его доброе, тихое лицо, еще синее отъ побоевъ, болзненное и исхудавшее,— какимъ тяжелымъ укоромъ глядли на меня его срые, добродушные глаза! Но когда я увидалъ его, когда услышалъ его голосъ, то вс муки, все безпокойство прошедшихъ дней словно ожили вдругъ въ моей душ,— но только на одну минуту. Степанъ былъ теперь уже здоровъ и веселъ: но-прежнему, заговорилъ ко мн добродушно, словно ничего и не было межъ нами, о карандаш ни слова. Не зналъ онъ, что-ли, о томъ, что его карандашъ былъ, у меня и что я былъ причиной его нитки? Не знаю, но никогда потомъ между нами не было разговора о карандаш.
Львовъ. 1879.