КАМЧАДАЛКА
Сочиненіе
И. Калашникова.
ЧАСТЬ I.
Второе изданіе.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1842.
ОГЛАВЛЕНІЕ.
ПЕРВОЙ ЧАСТИ.
ОТЪ СОЧИНИТЕЛЯ.
I.
НОВЫЙ МЕТАФИЗИКЪ.
II.
ИСТИННЫЙ ПАСТЫРЬ.
III.
БУРЯ.
IV.
КАМЧАДАЛЬСКАЯ СВАДЬБА.
Камчадалка, Калашников Иван Тимофеевич, Год: 1833
Время на прочтение: 215 минут(ы)
I. Новый метафизикъ
II. Истинный пастырь
III. Буря
IV. Камчадальская свадьба
V. Мичманъ
VI. Покаяніе
VII. Самоубійство
VIII. Цыганка
Благосклонный пріемъ публикою перваго моего романа: Дочь Купца Жолобова, и особенно лестные отзывы о немъ лучшихъ нашихъ и даже иностранныхъ литераторовъ, дали мн смлость издать еще романъ, въ томъ же род и дух написанный. Романъ сей не по происшествію, но по мстности своей есть нкоторыхъ образомъ продолженіе перваго: здсь и тамъ дйствіе происходитъ въ Сибири, и такимъ образомъ оба сіи романа знакомятъ читателя съ сибирскою природою и туземными обитателями. Въ обоихъ я старался сохранить и оттнки сибирскаго нарчія, но какъ въ прежнимъ большая часть словъ сибирскихъ, употребленныхъ въ ныншнемъ, уже объяснена: то я и не считалъ нужнымъ длать таковымъ словамъ вторичнаго объясненія. Слова же и изрченія вновь употребленныя, напечатаны курсивомъ.
Описываемое мною съ настоящемъ роман происшествіе, имющее сценою своею Камчатку, я отнесъ къ концу прошедшаго столтія, когда управленіе Камчатки было еще устроено на общемъ Учрежденіи о Губерніяхъ, и когда большая часть Камчадаловъ еще сохраняла вполн свою вру и обычаи. Посл же того положеніе ихъ весьма измнилось, и съ худомъ и въ хорошемъ отношеніяхъ, какъ то: первое: они претерпли ужасную повальную болзнь, истребившую, въ начал минувшаго царствованія, большую частъ народонаселенія Камчатки, такъ что въ острожкахъ имвшихъ душъ сто и боле, осталось посл оной не боле пятнадцати, а инд и мене, второе: приняли вс христіанскую вру, а съ нею вмст и многіе русскіе обычаи и третіе: получили удобнйшее и сообразнйшее, какъ съ нравами ихъ, такъ и вообще съ мстнымъ положеніемъ Камчатки управленіе, и въ быту своемъ во многомъ улучшились, особенно со времени пребыванія въ Камчатк Петра Ивановича Рикорда, оставившаго по себ память начальника умнаго, безкорыстнаго и проникнутаго живымъ рвеніемъ ко благу ввренной ему страны.
Камчатка! Вотъ слово, которое и въ самой Сибири, т. е., по мннію многихъ, въ царств вчной зимы, составляетъ предметъ страха и удивленія! Какова же должна быть сія страна? Но ничего не бывало! И Камчатка, какъ никакая другая страна въ мір, иметъ свои невыгоды, правда, но и свои выгоды, свои бури и свое ведро, свои снга и свои цвты. Преимущественно внутреннія земли пользуются климатомъ весьма умреннымъ и даже, можно сказать безъ увеличенія, благораствореннымъ, берега хотя мене плодородны, но также нельзя назвать, особливо восточный, совершенно неудобными къ народонаселенію, только одна южная часть, называемая Лопаткою, отличается суровостію климата и безплодностію почвы: это есть обширная, съ юга на сверъ боле ста верстъ простирающаяся, безплодная пустыня, въ самой южной оконечности необитаемая и покрытая тундрою, дале же къ сверу загроможденная сопками {Сопка, остроконечная гора.}, придающими ей видъ, особенно со стороны моря, самый дикій и печальный.
Посреди сего необъятнаго кладбища природы, въ окрестностяхъ рки Озерной, по юго-западному берегу моря, въ первыхъ числахъ ноября, тянулось нсколько санокъ, по-камчадальски: шежхедовъ, запряженныхъ собаками. Въ каждомъ шежхед было по цлому цугу, или, по-тамошнему: по нарт {Въ Охотск и въ другихъ сверныхъ мстахъ нартами называются самыя сани.} собакъ, т. е. по пяти, изъ коихъ четыре были заложены попарно, а пятая — впереди. Шежхедъ есть самыя легкія санки, состоящія почти изъ однихъ полозковъ и четырехъ довольно высокихъ копыльевъ съ укрпленною на нихъ ремнями тонкою ршеткою, на которой помщается сдокъ. Двумъ сдокамъ на одномъ шежхед хать нельзя, а потому и въ описываемомъ нами караван путешественники сидли каждый на особомъ. Въ одномъ изъ нихъ сидлъ старикъ съ большею сдой бородою, но еще свжимъ лицемъ, въ чертахъ котораго была замтна особенная доброта и кроткая важность, спутница лтъ и опытности. Подл него двигалась длинная, нескладная фигура, которой ноги едва умщались на полозкахъ {На шежхедахъ сидятъ обыкновенно, спустивъ ноги на правую сторону.}, руки преважно было сложены на груди, а маленькая, со вздернутымъ носомъ, одноглазая головка значительно обозрвала вокругъ себя, показывая видъ глубокаго вниманія и размышленія. Впереди сихъ путешественниковъ хала двушка, повидмому, лтъ шестнадцати, собою прекрасная, смотрвшая съ величайшею беззаботливостію на окружавшіе ее предметы, и то приближавшаяся къ каравану, то вдругъ пускавшая собакъ рысью и далеко узжавшая отъ своихъ сопутниковъ. Вс трое были одты по-камчадальски, съ тою только разницею, что старикъ и двушка имли на себ платье наряднйшее, нежели ихъ товарищъ, различія же между мужскимъ и женскимъ платьемъ не было ни какого. На двухъ первыхъ были оленьи парки, т. е. похожія на рубашку, съ узкими рукавами и съ кулемъ назади, для покрытія головы вмсто шапки, вывороченныя вверхъ шерстью шубы, у которыхъ воротъ и подолъ были обшиты щеголеватымъ, по-камчадальской мод, подзоромъ, и опушены бобромъ, на длинномъ же товарищ ихъ была надта, подобная парк, только меньшей длины, съ широкими рукавами, куклянка, сшитая частію изъ звриныхъ, а частію изъ птичьихъ кожъ, съ такомъ же кулемъ, какъ у парки, и, сверхъ того, съ длиннымъ хвостомъ. На ногахъ у старика и двушки были торбасы, т. е. сапоги съ красными изъ тюленьей кожи головами и съ замшевыми голенищами, также украшенными преузорочными подзорами, а на сопутник ихъ камасы, или сапоги, изъ оленьей кожи вверхъ шерстью. Само собою разумется, что такой же нарядъ имли на себ человка четыре Камчадалъ, сидвшихъ въ остальныхъ шежхедахъ.
Караванъ тянулся по гор. День былъ довольно теплый, въ отношеніи ко времени, но сумрачный. Срыя облака висли грядами по небу, далеко, далеко простираясь на юго-западъ по безпредльному горизонту, и, наконецъ, сливаясь съ водами океана, посреди котораго, на самомъ краю небосклона, возвышался выходящій изъ безднъ уединенный Алаидъ, вчно курящійся, какъ неугасимый жертвенникъ Бога Вселенныя {Алаидъ, огнедышущая совка, стоящая посреди моря, въ разстояніи верстъ 50-ти отъ берега.}. На сверо-восток, среди синвшихся хребтовъ, также курились многія горы, межъ которыхъ владычествовала сопка Опальная, не уступающая высотою Тенерифскому Пику. Вообще же горы были покрыты снгомъ, по которому, при подошв ихъ разстилался въ падяхъ густой туманъ, какъ вчный трауръ сей печальной страны. Вокругъ, на великое пространство, не было видно ни одного деревца, на которомъ взоръ, утомленный скучнымъ единообразіемъ, могъ бы отдохнуть, какъ при встрч со своимъ знакомцемъ, не было ни одного существа живаго, какъ въ области смерти. Кругомъ все молчало! И только глухой, протяжный, подобный самому отдаленному, но великому грому, вчный стонъ сулоевъ {Сулои — валы, ходящіе во время прилива и отлива. Между первымъ Курильскимъ островомъ и Лопаткою сулои бываютъ такъ велики, что въ самую тихую погоду имютъ отъ 20 до 30 саж. высоты.}, нарушалъ безмолвіе пустыни: да еще доносились изрдка по втру дикой ревъ сивучей и пронзительные крики чаекъ, кружившихся вдалек надъ моремъ.
— Смотри-ка Камакъ! — сказалъ одинъ изъ Камчадаловъ своему товарищу. — Вдь эти чайки ужъ врно завидли кита дохлаго…. Да куда ты смотришь? Вонъ направо-то, къ Алаиду.
‘Вижу, вижу теперь! — отвчалъ Камакъ.— Да что толку! — прибавилъ онъ съ непритворнымъ огорченіемъ. — Вдь намъ, братъ, и косточкой поживиться не удастся!’
— А можетъ статься, и никто не поживится кром Гамуловъ {Гамулы — Духи.}! Вдь они братъ, не по нашему ловить-та умютъ!
‘Неужто?’
— Знать, ты не говаривалъ со стариками?.. Какъ-же! Вдь, Гамулы только и дла длаютъ въ Опальной сопк, что китовъ варятъ да дятъ, а ловятъ ихъ по ночамъ.
‘Вишь ты! А что, въ Алаид есть они?’
— Въ Алаид-та? Этого не знаю: вдь, эта гора не на своемъ мст.
‘Что ты говоришь?’
— Да точно такъ! Вишь, она прежде стояла на томъ мст, гд теперь озеро, изъ котораго течетъ Игдыгъ {Рка Озерная, вытекающая изъ Курильскаго озера.}…
‘Врешь?’
— Да такъ! Вишь, она была всхъ тутъ выше: такъ прочія горы и стали на нее вс сердиться, да бранить ее….. Ну, слышь, житья ей не было! Вотъ она, терпла, терпла, наплевала на нихъ, да и ушла на море…
‘Экое чудо, парень!’
— Да ужъ чудо не чудо, а такъ точно! Видишь ли: вонъ одна гора, какъ будто чмъ сдавлена, какъ будто кто ступилъ?
‘Вонъ эта-то, что направо?’
— Да, да!
‘Вижу. Такъ что же?’
— А то, что когда Алаидъ сталъ подимнаться съ мста, такъ оперся на эту гору, да и сломилъ съ нея верхушку…
‘Вишь ты! А кабы, братъ, онъ и вс горы-та посломалъ бы, то-то бы хорошо! Закатывай бы на собакахъ да и только, а ужъ упасть не бойся!’
— А по мн: такъ лучше, кабы вс он въ море перебрались, да нтъ, братъ, и изъ нихъ не всякая въ воду-то идетъ…
‘Неужто?’
— Да точно! Вонъ гора Шевеличъ (знаешь, что недалеко отъ Нижне-Камчатска?) стояла прежде на томъ мст, гд теперь Кроноцкое озеро. Тутъ, слышь, ей житья не стало отъ еврашекъ: принуждена была перейдти на ныншнее мсто, а въ море не пошла!
‘Не пошла? Вишь ты! А, вдь, баютъ старики, что вс эти горы понадлалъ Кухта {Богъ камчадальской.}….’
— Встимо, что онъ, тюлень проклятый!… Вонъ, смотри-ка въ эту сторону-то!
‘Въ эту?’
— Да! Видишь, блется-та? Вдь это его баты {Въ девяти верстахъ отъ рки Озерной есть бловатый утесъ, который иметъ видъ челноковъ, поставленныхъ перпендикулярно.}.
‘Э!’
— Да такъ! Онъ вдь въ здшнихъ мстахъ жилъ.
‘А откуда же онъ прикочевалъ сюда?’
— Откуда! Вдь онъ прежде жилъ на неб.
‘Что ты врешь?’
— Право! Вишь ихъ было три брата: одинъ жилъ на неб, другой на мор, а третій въ аду….
‘Что же они тамъ длали?’
— Ничего! Жили, какъ тоіоны {Тоіонъ — начальникъ.}.
‘Вишь ты!’
— А посл Кутха съ сестрой своей, Хутлыжичею съ неба-та сошли….
‘Знать, надоло?’
— Кто ихъ знаетъ! Да и землю-та съ собой стащили. Сперва Кутха жилъ не далеко отъ рчки Улкалъ-Вай... ну знаешь, что течетъ… если хать по берегу отъ устья рки Камчатки въ Корякскую землю, по-русски: на сверъ?
‘Какъ не знать! Вдь на этой рчк моего отца медвдь дралъ, и съ тхъ поръ еще все дразнили его дранкою….’
— Такъ долго ли, коротко ли тутъ жилъ Кутха, никто не знаетъ, только, подъ конецъ, разсорился со своей женой, схватилъ ее за волосы да и давай таскать….
‘Дло!’
— Такъ ее, слышь, отстряпалъ, что на томъ мст, гд онъ билъ ее, сдлалась ложбина и потекла рчка….
‘Вишь, братъ, онъ сердитый!’
— Да знать, что такъ! Вскор посл этой драки онъ и переселился въ здшнія мста, да и промышлялъ рыбу, разъзжая по морю вонъ въ этихъ батахъ….
‘А что? И рыбы много ловилъ?’
— Говорятъ, что де видимо не видимо!
‘Эка, братъ!’
— А потомъ вдругъ, наскучило что-ли, бросилъ баты, да и пошелъ на лыжахъ куда глаза глядятъ: вотъ тогда-то горы-то и понадлались!
‘Неужто? Да какъ же это?’
— А вишь, говорятъ, что онъ ужъ де больно крпко шлёпалъ ногами, такъ что всю землю исперепортилъ, она де гнулась подъ нимъ, какъ тонкой лёдъ, да такъ и осталась: вотъ и стали горы!…. Чтобъ ноги-та у него отсохли!
‘Ужъ подлинно: чтобъ отсохли! Экой сивуча! Да что онъ, мухомора что-ли обълся {Мухоморъ — грибъ, употребляемый вмсто вина, сухой и настоянный на вод.}?’
— Кто его знаетъ! Вишь, окаянный, расходился! На добро, такъ нтъ его, а спакостить, такъ его дло! Чтобъ ему…
‘Слышите ли, отецъ Петръ — сказалъ длинный путешественникъ своему пожилому товарищу — какъ Камчадалы честятъ своего Кутху за та, что надлалъ горы?’
— Да! — отвчалъ старикъ. — Они повторяютъ это при каждомъ спуск и подъем съ горы, потому-что хуже и глупе своего Кутхи ни кого не почитаютъ. Что длать? Сколько я ни старался, въ теченіе цлыхъ сорока лтъ, проповдывать здсь имя Христово, все почти понапрасну: знать, не угодно еще это Его святой вол! Кажется, еще весьма долго не узнаютъ эти бдные слпцы своего Создателя!
‘Да вдь, если сказать правду — подхватилъ дьячекъ,— такъ и мы еще не совсмъ знаемъ: откуда и какъ все это произошло. ‘
— Тутъ и знать нечего — возразилъ протопопъ, — это свыше нашего понятія! Довольно для насъ, что сказано: Рече — и быша, повел — и создашася.
‘Такъ, отецъ святый! Конечно, Писаніе говоритъ, но если пораздумать порядкомъ… Ахъ, я этою матеріею занимался весьма много!.. Съ-тхъ-поръ, какъ я вступилъ въ классъ философіи, это была моя любимая мысль. Я изучалъ древнихъ со всмъ прилежаніемъ, и, не хвастаючи сказать, свтъ ихъ не втун сіялъ для моего умственнаго ока….’
— Жаль, братъ — прервалъ протопопъ, стараясь скрыть свое неудовольствіе подъ видомъ шутки — что ты смотрлъ однимъ окомъ, лучше было бы, когда бы ты могъ глядть, какъ говорится, во вс глаза….
‘Смйтесь, святый отецъ — продолжалъ дьячекъ, — но я вамъ доложу чистосердечно, что, открывая какую-нибудь важную истину, я, бывало, прихожу въ восторгъ, и скачу по бурс, словно, помшанный… ‘
— Я и не сомнваюсь въ этомъ — говорилъ протопопъ, въ томъ же тон.
‘Вс важнйшія мннія и толки — продолжалъ дьячекъ — были мною выучены, соображены и взвшены на всахъ разума. О! какая истина заключается въ ученіи философовъ! Напримръ: по сказанію знаменитаго Трога Помпея, иные изъ восточныхъ мудрецовъ приписывали происхожденіе міра огню, а другіе — вод, Анаксименъ же утверждалъ, что все произошло изъ воздуха, напротивъ, Демокритъ доказывалъ, что вселенная составилась изъ атомовъ, т. е. маленькихъ кусочковъ, сцпившихся между собою посредствомъ крючковъ, а Гераклитъ училъ, что земля есть густой огонь, а вода есть земля, растопленная въ огн, наконецъ…’
— Ужели есть конецъ этому вздору? — невольно воскликнулъ протопопъ.
‘Вы властны называть это, какъ хотите, но я увряю васъ, что среди всхъ этихъ, повидимому, разнообразныхъ мнній, я нашелъ одно неложное, и готовъ утверждать его предъ лицемъ всей вселенной….’
— Господи помилуй! Что это за пустой человкъ! — тихо говорилъ протопопъ, вздыхая.
‘Готовъ утверждать его! — повторилъ дьячекъ съ величайшимъ жаромъ, длая самыя глупыя жесты. — Оно состоитъ въ слдующемъ: поелику каждое дйствіе или произведеніе должно имть свою довольную причину, principium rationis sufficientis, а міръ есть произведеніе: ergo….’
Но онъ не усплъ окончить своего силлогизма. Во время его разглагольствованія караванъ начиналъ спускаться съ горы. Протопопъ и прочіе спутники его, исключая философа, притянули ближе къ шежхедамъ передовыхъ собакъ, дабы они задерживали нарту, философъ же, со всею пламенностію ученаго мужа вознесясь духомъ гор, не чувствовалъ, что тло его спускается подъ гору, и не принялъ предосторожности. Между тмъ двушка, хавшая впереди каравана, желая подшутить надъ ораторомъ, бросила кусокъ юколы {Юкола — сушеная рыба.}. Нарта мудреца кинулась опрометью за кускомъ, такъ что онъ не усплъ воткнуть оштола {Оштолъ — заостренная палка, которую втыкаютъ въ снгъ, когда хотятъ остановить собакъ.}, и при первомъ сильномъ толчк быстро вылетлъ изъ саней, которыя, опрокинувшись, покрыли его и тащили съ собою. Напрасно кричалъ онъ охриплымъ голосомъ: Ээ! Ээ! {Крикъ, останавливающій собакъ.} собаки не останавливались, и продолжали бжать. Наконецъ голосъ его умолкалъ, а послднія слова его, слышимыя издали, были: Valete omnes! (Прощайте вс!)
Подобно многимъ, великимъ поборникамъ истины, отъ Эмпедокла до изобртателя пршенныхъ крыльевъ {Крестьянинъ, изобртшій крылья для летанія по воздуху, въ начал царствованія Петра Великаго, и наказанный за неудачу.}, описанный въ предъидущей глав знаменитый мужъ также пострадалъ бы, вроятно, за пламенную любовь свою къ ней, если бы, по счастію его, двушка, увидвъ непріятныя послдствія своей шутки, не успла броситься къ нему на встрчу и удержать собакъ въ то самое мгновеніе, когда он были уже за нсколько шаговъ отъ пропасти, ибо гора, подходя одною стороною къ морю, окончивалась утесомъ, котораго огромныя гранитныя глыбы, оторванныя, вроятно, землетрясеніемъ, лежали грядами на узкомъ берегу, служа убжищемъ для стаи сивучей, отдыхавшихъ на нихъ стадами. Вскор подъхали туда и остальные путешественники. Камчадалы подняли санки, вытащили оттуда обезпамятвшаго отъ страха дьячка, и принялись его обметать.
‘Ну, братъ Степанычъ! — сказалъ подошедшій къ нему протопопъ — быть бы теб сегодня во чрев сивуча…. (Экая бездна ихъ подъ горою!)…. Хорошо, что подоспла Маша!’
Дьячекъ, собираясь съ духомъ, не могъ выговорить ни слова. Губы его дрожали, и на лиц были еще яркія черты малодушнаго испуга, которому обыкновенно предаются люди, ставящіе себя въ спокойномъ положеніи несравненно выше прочихъ смертныхъ.
‘Вотъ то-то же, Степанычъ! — продолжалъ протопопъ, смотря на него съ видомъ невольнаго презрнія и жалости. — Теперь ты дрожишь, какъ листъ, а давича такъ выше облаковъ занесся! Видишь ли, какъ Богъ-то скоро наказываетъ вашего брата-вольнодумца? Ты не усплъ еще разболтаться, а ужъ щелчокъ теб и готовъ!… Ступайте вс впередъ, а мы со Степанычемъ спустимся пшкомъ.’
Въ сіе время двушка, не дожидаясь приказа, была уже на своемъ шежхед, и продолжала спускаться, а вслдъ за нею потянулись и Камчадалы, закричавъ собакамъ: ха, ха! {Крикъ понудительной.}, кахъ, кахъ! {Крикъ при по ворот направо.}.
‘Не понимаю — говорилъ протопопъ, продолжая свое наставленіе — какъ можно быть такъ слпу! Шутка ли, сколько теб ужъ досталось за твое глупое высокоуміе! Долженъ былъ ты пріхать назадъ сюда, этакую даль! Ну, если бы живъ былъ твой покойный родитель, отецъ Степанъ, что бы было? Вдь сказать страшно! Ты бы уморилъ его этимъ! Пять лтъ цлыхъ потерялъ ты втун: давнымъ-бы-давно теб слдовало быть священникомъ! Да и теперь, хоть и кончится срокъ твоего искуса, что я напишу о теб преосвященному? Срамъ да и только! Я думалъ: слава Богу, онъ исправился, а ты!…. экое чудо, Господи!…. Нтъ, брать, не таковъ былъ твой отецъ! Я съ нимъ двадцать лтъ прожилъ въ Паратунк {Острожекъ, недалеко отъ Петропавловска. Тамъ прежде была церковь.}, человкъ былъ честный, благомыслящій, подлинно: христіанская душа! И кабы я не далъ ему слова: песчись о теб, давно бы я, братъ, пустилъ тебя на волю Божью, коли самъ о себ не радешь, такъ не на кого пнять! Правильно сказано: языкъ нашъ — врагъ нашъ. И Писаніе говоритъ: ‘скверныхъ же тщеславій отметайся: наипаче бо преспютъ въ нечестіе…’
Въ продолженіе сего монолога Камчадалы, съхавъ съ горы, закричали вс въ голосъ: Духстехтичъ! Духстехтичъ! и пустили собакъ, обгоняя другъ друга, къ складенному изъ камней столбу. Подъхавъ къ оному, каждый изъ Камчадаловъ бросилъ къ подножію его по горстк порсы {Сушеная, толченая рыба.}, и съ крикомъ: хугъ, хугъ {Налво.}! пустился обратно.
‘Вонъ, посмотри — говорилъ протопопъ, указывая на жертвоприносителей,— что длаютъ Камчадалы! Они приносятъ жертву богу, не Кутх, но богу невдомому, по ихъ: Духстехтичу. Скажи же ты мн: чмъ твои Греки и Римляне, которыми ты бредишь, чмъ эти всемірные учители были умне глупыхъ Камчадаловъ? Не то же ли самое толкуютъ и Камчадалы, что проповдывали толь прославляемые Аиняне? Тотъ-же Юпитеръ, тотъ-же Нептунъ, тотъ же Плутонъ, тотъ же Невдомый Богъ…’
— Но вдь я, святый отецъ — сказалъ почтительно дьячекъ, начинавшій оправляться — говорилъ только о мнніи философовъ….
‘Глупый ты, глупый! Да что значатъ эти философы? Слпцы, которые другъ друга толкаютъ съ дороги, врали, которые стараются объяснить то, чего сами не понимаютъ! Если, напримръ, разсмотрть хорошенько хотя то, что ты разсказывалъ, такъ что выйдетъ? Чепуха! Одинъ утверждаетъ, что все вышло изъ воды, другой изъ огня. Кому прикажешь врить? И чмъ это достоврне того, что земля стащена съ неба Кутхою? Такъ-то, братъ, заблуждается человкъ, когда, забывъ Бога, пойдетъ своею дорогою! Въ Писаніи сказано коротко, но такъ сказано, что никто въ свт уже не скажетъ лучше: ‘Вся тмъ быта, и безъ него ничто же бысть, еже бысть.’
При семъ текст, отъ глубокой полноты чувствъ, слезы показались на глазахъ старца. Помолчавъ нсколько, онъ продолжалъ:
‘Оставь, братъ Степанычъ, пожалуйста оставь свое дурачество: въ мудрованіи толку нтъ! Разумъ кичитъ и увлекаетъ насъ въ погибель. Безъ вры человкъ бродитъ во тм, кто бы онъ ни былъ: греческій ли мудрецъ, или камчатской шаманъ. Одинъ только есть свтъ — свтъ вры, иже во тм свтится и тма его не объятъ.
Много подобнаго говорилъ протопопъ въ наставленіе своего неврующаго. Рчь его была исполнена силы и помазанія, которое есть плодъ недолговременнаго ученія, но единственно христіанской любви и живой увренности въ истинахъ религіи. Священникъ сей былъ тотъ знаменитый Верещагинъ, который умлъ стяжать уваженіе у самыхъ Англичанъ, извстныхъ своею скупостію на похвалы для иностранцевъ, а о которомъ съ величайшимъ уваженіемъ отзывается сопутникъ славнаго Кука, капитанъ Кингъ, начальствовавшій надъ кораблями: Резолюція и Дисковери по смерти капитана Клерка. Не столько образованный, сколько одаренный здравымъ умомъ, притомъ одушевленный всегда одинаковымъ, самымъ пламеннымъ усердіемъ къ своему длу, онъ, въ теченіе многолтняго пребыванія своего въ Камчатк, первый насадилъ тамъ смена христіанства, и, пріобртя всеобщую любовь Камчадалъ, оставилъ по себ память ревностнйшаго пастыря и добродтельнйшаго человка. Имя постоянное пребываніе сперва въ Паратунк, а потомъ въ Петропавловск, онъ почти ежегодно объзжалъ всю свою обширную паству, и нердко проводилъ цлые мсяцы, странствуя съ величайшимъ самоотверженіемъ по пустыннымъ курильскимъ островамъ и переплывая море на утлыхъ байдарахъ {Байдара — лодка.}. Таковы были въ первыя времена и таковы бы должны быть всегда проповдники Іисуса!
Сопутникъ Верещагина, дьячекъ, по прозванію: Шайдуровъ, былъ, какъ и выше можно видть изъ словъ протопопа, сынъ паратунскаго священника, учился въ иркутской семинаріи, и высланъ оттуда обратно за глупое вольномысліе, съ тмъ, чтобы прожить нсколько лтъ въ Камчатк, подъ надзоромъ протопопа, въ чаяніи исправленія. Впрочемъ, надобно сказать правду, Шайдуровъ на самомъ дл не былъ настоящимъ, обдуманнымъ вольнодумцемъ: ибо не имлъ никакого постояннаго мннія. Начитавшись разныхъ философскихъ толковъ, онъ самъ сбился совершенно съ толку, и не могъ мы на чемъ остановиться: понятія въ голов его — какъ и обыкновенно случается съ вольнодумцами — перепутались, и въ этой сумятиц, вовсе погасившей свтъ ума, даннаго ему отъ природы, онъ сталъ, въ полномъ смысл сего слова, ученый дуракъ. Чрезвычайное высокомріе, слдствіе высокаго о себ мннія, и удивительное легкомысліе, признакъ глупости и источникъ нершительности и перемнчивости чувствъ, были его отличительными чертами: это были, можно сказать, два полюса, около которыхъ обращались вс его дйствія, и которые то отвергали, то притягивали къ себ и самыя истины религіи, такъ что Шайдуровъ былъ по временамъ и христіанинъ, и безбожникъ, и человкъ честный, и ршительный бездльникъ. И потому-то, когда протопопъ окончилъ выше сказанное наставленіе, Шайдуровъ, на сей разъ смиренный страхомъ смерти, почти согласился съ нимъ, и отвчалъ со всею искренностію:
‘Ахъ, отецъ Петръ! я самъ чувствую, колико я согршаю, но что мн длать? Я самъ не воленъ въ себ, я самъ смотрю на себя, какъ на лице постороннее, дивлюсь поступкамъ своимъ, и не имю силъ управлять ими!’
— Такъ, всякой человкъ то же сказать можетъ — говорилъ протопопъ, — всякой чувствуетъ внутреннюю борьбу добра со зломъ, но въ томъ-то и дло, братъ, что надо превозмогать себя.
‘Стану, стану стараться, святый отецъ, и даю вамъ честное слово исправиться.’
— Ахъ, Степанычъ! кабы ты въ самомъ дл взялся за умъ, весьма бы, братъ, ты порадовалъ меня!
‘Одно останавливаетъ меня, отецъ Петръ!’ — сказалъ дьячекъ съ нкоторою запинкою.
— Что такое?
‘Не вижу ни какой цли, для чего бы мн хлопотать о себ. Что я? Не то же ли, что и этотъ столбъ? (Дьячекъ указалъ на жертвенникъ). Онъ и я, стоимъ одниодинехоньки посреди пустыни! Некому раздлить со мною ни радости, ни печали! На другихъ посмотришь… Deus immortalis! Вс цвтутъ, аки кринъ сельный, а я?’
— Да кто же теб, братъ, мшаетъ не быть одинокимъ? Вдь отецъ Григоріи Большерцкой совсмъ былъ готовъ отдать за тебя свою дочь, да самъ же ты спятился, только сраму надлалъ! А отца Прокопья Нижне-Камчатскаго кто одурачилъ? Чай, извстно теб!
‘Ахъ, отче! если бы вы знали мои чувства, такъ не судили бы меня столь строго. Съ того самого дня, какъ я началъ учить Марью Алексевну…’
— Я ужъ теб нсколько разъ говорилъ: не поминай мн объ этомъ! Я теб правду скажу: покамстъ не увижу, что ты во всемъ исправился, до-тхъ-поръ лучше отдамъ внучку за послдняго Камчадала, нежели за тебя. Да и можно ли врить твоимъ чувствамъ посл того, какъ ты оклеймилъ вс приходы? Нтъ, братъ, не затвай этого! Разв хочешь и меня такъ же осрамить, какъ ихъ?
‘Возможно ли это, отче? — возразилъ дьячекъ съ величайшимъ жаромъ. — Вотъ уже седьмой мсяцъ, какъ чувства мои остаются одинаково пламенны и постоянны. Притомъ любовь моя де есть обыкновенная, общая, amor cousuetus, нтъ! она подобна чистйшему огню, похищенному Прометеемъ, она есть та невинная, ангельская страсть, какую проповдывалъ безсмертный Платонъ, и образъ Марьи Алексевны носится предо мною непрестанно во сн и въяв, какъ непостижимый духъ Сократа, сей духъ, о которомъ до сего времени не ршила философія, и который, если сообразить точнйшимъ образомъ….’
— Опять запоролъ дичь! — говорилъ про себя протопопъ. — Нтъ, его не исправить! Справедливо сказано: горбатаго можетъ исправить только одна могила!…
Между-тмъ, пока вошедшій, какъ говорится, въ пассію Шайдуровъ высказываетъ свою платоническую любовь, мы поспшимъ объяснить: кто такова была Марья Алексевна, имвшая счастіе понравиться сему выспреннему мудрецу. Это была та самая двушка, которая, какъ вроятно читатель уже догадался, сопутствовала протопопу. Она была его внучка, дочь одного чиновника, оставшаяся отъ отца и матери сиротою, и воспитывавшаяся въ дом начальника Камчатки, подъ смотрніемъ его супруги, женщины весьма умной и образованной. Маша, какъ обыкновенно называлъ ее ддъ, была двушка также одаренная отъ природы отличными способностями души и прекрасными наклонностями сердца. Возростая въ ндрахъ природы, вдали отъ такъ называемаго свта, и потому не знавшая его пороковъ, но познакомившаяся съ одними добродтелями въ бесдахъ со своею покровительницею, Марія была невинна и простодушна, какъ младенецъ, о соединяла въ себ просвщенныя понятія Европейки съ полудикими искусствами Камчадаловъ: она здила ловко на собакахъ, мастерски плавала въ байдарахъ и проч. Самая физіономія ея была смсь русскаго съ камчадальскимъ, ибо, по отцовской линіи, она происходила отъ Камчадаловъ, а по материнской — отъ русскихъ. Ддъ ея, протопопъ, кром дочери, покойной матери сей двушки, не имлъ мы кого дтей, и потому внучка составляла все его утшеніе и отраду въ старости, внучка, со своей стороны, также любила его со всею горячностію дтскаго сердца. Сія горячая любовь и заставила ее слдовать за ддушкою въ семъ путешествіи, ибо она никакъ не могла положиться ни на чей присмотръ, и ни за что не согласилась отпустить его одного, не смотря на убжденія ни самого дда, ни своей покровительницы, жены начальника, отъ которой она не задолго передъ поперешла въ домъ протопопа. Начальница, любя ее иекренно и горячо, какъ родную дочь, не перестала объ ней заботиться и по переход ея и къ ддушк, и уговорила сего послдняго пригласить дьячка дать ей нсколько уроковъ въ Исторіи. Начало лекцій было мсяцевъ за пять до путешествія, въ которомъ, до прізда на Лопатку, прошло не мене двухъ, ибо протопопъ, чувствуя уже приближеніе дряхлой старости, ршился въ послдній разъ постить всю свою паству, и былъ на Парамушир и другихъ алеутскихъ островахъ. Симъ объясняется начало дьячковой рчи, въ которой онъ доказывалъ, по всмъ правиламъ Логики и Риторики, что онъ уже седьмой мсяцъ любитъ Марію самою платоническою любовію, какъ Петрарко, и что по всмъ возможнымъ родамъ силлогизмовъ, рогатыхъ и комолыхъ, непремнно слдуетъ выдать ее за него.
‘Да ужъ что ты не ври, Степанычъ! — отвчалъ протопопъ, садясь въ шежхедъ — а я слова своего измнить не могу: ты исправься, а я подумаю.’
— Исправься! — думалъ дьячекъ — т. е. сиди у моря, да жди погоды! Нтъ, мое правило не таково: res dum calet urgenda est (куй желзо пока горячо). Мы знаемъ, какъ это уладить: дай только добраться до Петропавловска, а тогда veni, vidi, vici (пришелъ, увидлъ, побдилъ)! Страсть моя — дйствовать ршительно!
Размышленія дьячка продолжались бы, вроятно, до самаго ночлега: ибо протопопъ, не любившій терять словъ безъ надобности, халъ молча, внучка его чувствовала отъ философа нашего почти отвращеніе, и всегда старалась избгать его бесды, а что касается до Камчадаловъ, то самъ мудрецъ рдко снисходилъ до того, чтобы осчастливливать ихъ своимъ поученіемъ, исключая самой великой крайности, т. е. когда ему ршительно некому было, кром ихъ, возвщать своихъ возвышенныхъ идей. Такимъ образомъ сей мыслитель первой величины погрузился, такъ сказать, до ушей во глубину самого себя, какъ вдругъ былъ выведенъ изъ задумчивости однимъ, повидимому маловажнымъ, происшествіемъ, но имвшимъ великое вліяніе на его судьбу, какъ увидимъ въ слдующей глав.
‘Эй, аангичъ {Аангичъ — дьячекъ, называемый симъ именемъ по находимому Камчадалами сходству съ уткою аангичемъ, которая поетъ поутру и повечеру.} — вскричалъ товарищъ Камака, Лемшинга — смотри не озноби рукъ!’
— Ахъ, въ самомъ дд, батюшки! — воскликнулъ испугавшійся дьячекъ, взглянувъ на руки — куда это я двалъ свои рукавицы?
‘Эхъ, Степанычъ, Степанычъ! — говорилъ протопопъ, покачивая головою — ужъ не льзя лучше, какъ къ теб, приложить этой поговорки: подъ лсомъ видишь, а подъ носомъ не видишь! Гораздо бы лучше было, кабы ты около себя-то побольше наблюдалъ, а не за облака лзъ! Вдь, знать, ты обронилъ рукавицы давеча, какъ упалъ. Какъ же ты подешь теперь? Недолго и безъ рукъ пріхать! Эхъ, братъ, братъ!’
— Что же мн длать теперь, отецъ Петръ?… Ахъ, руки такъ и пощипываетъ.
‘Да что длать? Надо вернуться, да поискать на томъ мст, гд ты тащился подъ шежхедомъ.
— Такъ вотъ я сейчасъ…
‘Куда теб найти! Ты и куклянку-ту тамъ потеряешь! Вишь ты — Господь съ тобой! — какой рохля!… Эй, Лемшинга! ступай, братъ, поскоре, а мы пообождемъ здсь!’
— Създить-то я съзжу — отвчалъ Лемшинга, — только вотъ что…
‘Что такое?’
— Не было бы худа! Смотри-ка, бачка, какъ разыгрались манаты! {Манаты — родъ тюленей, но огромной величины: бываютъ иногда длинной до 4 саж., а всомъ до 200 пудъ. Вс вообще морскіе зври игрою своею предвщаютъ бурю.} Экіе дьяволы! Такъ другъ черезъ друга и перепрыгиваютъ!… Не ударила бы буря!
‘Ну, перестань пустяки сбирать, не трать понапрасну времени, позжай. Если и въ самомъ дл будетъ буря, то, можетъ быть, успемъ еще прежде нея добраться къ мсту, а если и не успемъ, такъ остановимся вонъ у этого пригорка. Богъ милостивъ!’
— Не спорю, бачка! Поду, дай только поправить побжникъ {Ремень, къ которому привязываются собаки, вмсто дышла.}…. Ну, други! Ха, ха!
Собаки помчались по снгу, и Камчадалъ, постукивая оштоломъ по полозьямъ, то съ правой, то съ лвой стороны, смотря потому, въ которую сторону нужно было направить собакъ, изрдка прибавлялъ къ тому и словесное приказаніе: ‘кахъ, кахъ! хугъ, хугъ!’
Прошло съ часъ времени. Погода въ самомъ дл начала измняться. Облака побжали весьма быстро съ юга на сверъ, выдвигаясь одно изъ-за другаго, и распушиваясь хлопьями. Море опустло: уже рзвившіяся на немъ чуды скрылись во глубинахъ его, самыя птицы, борясь съ втромъ, бушевавшимъ уже въ верхнихъ слояхъ атмосеры, спшили стадами подъ защиту утесовъ, и только сдые валы, грозные сыны страха и разрушенія, воздымаемые отдаленною бурею, съ безумною яростію устремились на вчный свой бой съ прибрежными скалами. Наконецъ снгъ, полетвшій съ вершинъ ближнихъ горъ, возвстилъ пришествіе урагана, понесшагося съ страшнымъ свистомъ и воемъ, мшавшимися съ шумомъ волнъ. Во мгновеніе ока все слилось вмст: и небо, и земля, и море. Снжные вихри крутились по равнин, и готовы были увлечь съ собою несчастныхъ странниковъ, или погребсти ихъ подъ сугробами снга.
‘Вотъ, бачка! — сказалъ Камакъ протопопу — Лемшинга правду говорилъ: не ударила бы буря! Такъ и есть!’
— Теперь ужъ длать нечего! — отвчалъ протопопъ. — Не отставайте другъ отъ друга! Экая пурга, Господи Боже мой! Вс глаза заслпила! Зги не видно!… Машенька! ты рядомъ позжай со мною!… Вдь, кажется, Камакъ, въ этой сторон пригорокъ, у котораго мы хотли остановиться?
‘Да, бачка!’
Чтобы не сбиться съ дороги и не захать въ какой-нибудь оврагъ или пропасть, путешественники остановились подъ защитою пригорка. Они поставили нарты, одну подл другой, и потомъ вынувъ руки изъ рукавовъ, и просто завернувшись въ шубы, чтобы было просторне, вс легли въ снгъ, другъ подл друга: ибо хотя и длаютъ иногда путешественники, въ случа буря, шалаши, но здсь этого сдлать было нельзя, по недостатку лса. Едва успли они расположиться на сей, подлинно зимней квартир, какъ совершенно занесло ихъ снгомъ, и поверхъ онаго не было ни малйшей примты ни собакъ, ни людей. Между-тмъ наступила ночь. Картину ея трудно вообразить, не только описать живо и подробно. Вс ужасы негостепріимной страны сей были собраны для устрашенія вашихъ путешественниковъ. При мутной, но непроницаемой темнот ночи, при дикомъ во втра, разсыпавшаго облака снга, при кипніи и рев океана, потрясавшаго основаніе скалъ, посреди обширной и дикой пустыни, они были заживо погребены въ снжныхъ могилахъ, гд могли остаться и завсегда: ибо нердко прозжіе, обмокнувъ въ нихъ, замерзаютъ. Представивъ все сіе, какой житель благословенныхъ странъ не содрогнется отъ ужаса? Но такова чудесная природа человческая! Привыкшіе къ явленіямъ подобнымъ, наши путешественники вовсе не находили положеніе свое ни слишкомъ неудобнымъ, ни опаснымъ. Имя маленькое въ снгу отверстіе, протаявшее отъ теплоты дыханія, они лежали весьма спокойно, и только по временамъ поворачивались съ боку на бокъ, но съ величайшею осторожностію, чтобы не разсыпать снжнаго свода, надъ ними образовавшагося.
‘Встань-ка, Камакъ!’ — сказалъ наконецъ протопопъ, толкая лежавшаго подл него Камчадала, который спалъ сномъ самымъ крпкимъ и сладкимъ: ибо и вообще Камчадалы спятъ въ снгу весьма спокойно.
— Аа! Что? — отвчалъ Камчадалъ, просыпаясь и позвая.
‘Встань, да посмотри: кажется, буря утихла, не детъ ли Лемшинга, да покорми собакъ!’
— Да, бачка! — говорилъ поднявшійся изъ-подъ снга Камакъ — втеръ затихъ, и мстами проглядываютъ звзды: вонъ кранхлъ, вонъ ижичъ! {Медвдица и плеяды.}… А вотъ выглянулъ и мсяцъ!… А это что? Онъ, точно онъ! Ахъ, бачка, какое счастье! Я слдъ Пилучея увидлъ. Вишь, такъ весь снгъ и испестрилъ полозьями!
‘Что это онъ такое видитъ?’ спросила протопопа его внучка, также вставая изъ-подъ сугроба.
— Да это т струйки,— отвчалъ ея ддъ — которыя остаются на снгу посл вихрей. Камчадалы думаютъ, что это слды шежхедовъ, въ которыхъ Богъ грома, втровъ и проч., Пилучей, разъзжаетъ на куропаткахъ. Увидть эти слды почитается у нихъ за знакъ величайшаго счастія.
Говоря сіе, протопопъ, въ сопровожденіи внучки, взошелъ на холмъ, который втромъ почти совершенно былъ обнаженъ отъ снга. Видъ, представившійся его глазамъ, былъ пустынный и дикой, но великолпный. Полная, блдная луна, пробгавшая по облакамъ, то выказывалась изъ-за нихъ, то опять скрывалась, бросая по мстамъ тни на блвшія степь и горы и на синее море. Въ промежутки просвта, серебряный лучъ ея какъ бы спадалъ съ неба, подобно безконечному столбу, и мгновенно распростирался по безпредльной зыби волнъ, разсыпаясь въ то же время блестящими перлами въ огромныхъ фонтанахъ, выбрасываемъ въ отдаленности китами. Воздухъ былъ холодный, но самый чистый и ясный, такъ что казалось, какъ бы все неизмримое пространство, окидываемое взоромъ, было совершенно пусто. Предметы удивительно длились и приближались. Долго смотрлъ старикъ на небо, на землю и на море. Вдругъ океанъ покрылся свтящеюся матеріею, и хладный огонь, поднимаясь и низвергаясь съ валами, уподоблялъ море великой горящей степи, взволновавшейся отъ ударовъ землетрясенія. ‘Ахъ, какой чудный и прекрасный видъ! — сказала двушка. — Я никогда подобнаго не видала.’
— Да, душа моя! чудны дла Божія! — отвчалъ ддъ ея, возведя глаза съ умиленіемъ на небо. — Небеса повдаютъ славу Его, твореніе же руку Его возвщаетъ твердь!
‘А отъ чего же, ддушка, этотъ свтъ?’
— Богъ всть, моя милая! Спрашивалъ я у одного Англичанина (ты еще была маленькая, какъ они прізжали въ Петропавловскъ): такъ онъ мн разсказывалъ, что будто это все свтлые червячки, а другой изъ ихъ же говорилъ: будто это та же сила, что производитъ молнію…
‘Но посмотрите, ддушка! Что это такое? Вонъ тамъ, видите? По правую-то сторону китовъ…. Вонъ далеко, какъ будто огонёкъ загорлся… Кажется, это ужъ не отъ моря?’
— Да! Это въ самомъ дл что-то странно!
‘И, кажется, палятъ, ддушка?’
Выстрлы время отъ времени становились чаще и явственне.
— Да! — отвчалъ старикъ. — Это точно пальба! Боже мой! Врно какой-нибудь корабль погибаетъ!
‘Посмотрите, ддушка, какъ увеличивается огонекъ!… О Господи! Ужъ не пожаръ ли на корабл?’
— Да! Да! Это, врно, пожаръ! Слушай, какъ зачастили выстрлы!… Эй, Камакъ! кажется, гд-то въ этихъ мстахъ жилъ Курилецъ Арукчи, который бжалъ съ Японцами?
‘Да, бачка! Вонъ недалеко отсюда, на рчк Аачганъ.’
— Такъ поищите-ка тамъ, не найдется ли какой байдары, да проворне!… Ахъ, Боже мой, какъ огонь увеличился!..ю. Смотри-ка, Машенька (у тебя глазки-та получше моихъ): кажегся, огонь бгаетъ по снастямъ и загораются паруса?
‘Да, ддушка, весь корабль обнимается огнемъ. Господи! Что будетъ съ бдными пассажирами! Такъ бы я бросилась къ нимъ на помощь!’
— Что длать? — воскликнулъ дьячекъ, пожимая плечами. — Ignis absumit omnia (огонь все истребляетъ)!
‘Ахъ, любезный ддушка! — сказала двушка, горя нетерпніемъ и не обращая вниманія на глупое восклицаніе дьячка — Камчадаловъ мы не дождемся: они не любятъ торопиться, когда дло идетъ о спасеніи другихъ, позвольте мн: я поскоре побгу сама.’
— И я съ вами! — провозгласилъ дьячекъ, желавшій выказать при семъ случа свою приверженность и проворство.
‘Побудь лучше со мной — сказалъ протопопъ, — ты только ихъ задержишь. И то вотъ заставилъ насъ ночевать на дорог со своими рукавицами: вдь мы, врно, успли бы дохать той порой до Конпакова становища. Впрочемъ все къ лучшему: можетъ быть, Господь поможетъ намъ кого-нибудь спасти теперь, а кабы ухали отсюда, такъ о не увидли бы этого несчастья.’
Дьячекъ не сказалъ ни слова, но лице его подернулось заревомъ, подобнымъ тому, какимъ были покрыты облака, носившіяся надъ пожаромъ. Корабль ближе и ближе несло теченіемъ прилива къ берегу. Уже были слышны вопли, раздиравшіе сердце, то погибавшихъ въ пламени, то бросавшихся въ море несчастныхъ пассажировъ. Положеніе ихъ было неизъяснимо-ужасно: дв стихіи, равно гибельныя, наперерывъ пожирали ихъ со всею лютостію. Помощи не было, и не льзя было ожидать ее: ибо предъ ними стояла земля столь же недружелюбная, какъ и море. Еще нсколько минутъ слышались на корабл крики и смятеніе, еще отчаянные пассажиры нсколько времени мелькали позади пламени, стремившагося изъ люковъ — и вдругъ раздался общій пронзительный вопль, невыразимый ни какими словами человческими. Потомъ все остановилось и смолкло. Еще мгновеніе — и пламя, совершенно одолвшее свою жертву, какъ бы въ бшеномъ торжеств, ринулось вверхъ страшнымъ волканомъ, и въ стремленіи своемъ увлекло все, ему встртившееся: обломки корабля и человческіе трупы мелькали въ огненномъ столп взрыва. Оглушающій грохотъ раздался по водной равнин, и повторился въ прибрежныхъ утесахъ: это былъ ненавистный сигналъ смерти, посл котораго наступила убійственная тишина, и уже не было видно ни корабля, ни людей, и только черная туча дыма, медленно поднимавшаяся къ облакамъ, означала мсто пожара.
— Ахъ, Боже мой! — вскричала двушка, возвратившаяся въ сіе время съ байдарою — врно, вс погибли!
‘Нтъ, мачка! — сказалъ одинъ изъ Камчадаловъ — кажись, что-то чернется въ валахъ…. Вонъ, вонъ…. какъ будто человкъ взмахиваетъ руками…’
— Нтъ, быть не можетъ!
‘Право, мачка! Смотри-ка, смотри!… Опять унырнулъ!… Вишь, валы-то больно велики!… А вотъ и опять показался… Чу! кричитъ…’
— Ахъ, въ самомъ дл это человкъ! О Боже мой! Онъ погибнетъ!
‘Чтожъ вы стоите, ребята! — сказалъ протопопъ. — Уже ли не подадите ему никакой помощи?’
— Нтъ, бачка! — отвчали Камчадалы вс въ одинъ голосъ — мы ни за что не пойдемъ! Коли тонетъ, такъ пусть тонетъ, а мы на свою душу грха не примемъ: не потащивъ его изъ воды!
‘О глупые и несмысленные? — воскликнулъ протопопъ — вы считаете то за грхъ, что есть величайшая добродтель! Но васъ не убдишь, а время дорого! Подайте весло: я поду самъ.’
— Нтъ, любезный ддушка! я не пущу васъ! — вскричала его внучка. — Позвольте лучше мн хать. Вы знаете: я не боюсь валовъ, и умю здить по морю…
‘Знаю, но теперь время прилива, смотри, какъ сулои увеличиваются съ минуты на минуту.’
— Но разв я буду спокойне, если вы подете?
‘Обо мн безпокоиться нечего: я зжалъ по морю поболе твоего, къ тому же я старъ и отжилъ свой вкъ, а теб еще жить надобно, Подай мн весло!’
— Хорошо, сейчасъ, ддушка!
Между тмъ она мгновенно вскочила въ байдару, и отпехнулась отъ берега.
‘Что ты это длаешь? — вскричалъ протопопъ, вн себя отъ страха: — Воротись! Ты погибнешь!’
— Благословите меня, ддушка, и молитесь за меня!
Старикъ не говорилъ ни слова, и вперивъ на свою внучку неподвижные взоры, трепеталъ при всякой волн, стремившейся на нее, какъ бы каждая изъ нихъ заливала его сердце. Байдара, въ которой хала двушка, была не что иное, какъ маленькій челнокъ, по-камчадальски: тахту, выдолбленный изъ тополя, съ прибитыми по краямъ досками. Валы бросали его какъ щепку, и онъ то скрывался въ пропастяхъ безпрестанно разверзавшихся подъ нимъ, то взлеталъ стрлою на стремнины возстававшихъ предъ нимъ хребтовъ. Малйшая неосторожность и ошибка плавательницы могли бы погубить ее, но она, сохраняя величайшее присутствіе духа смло разскала весломъ волны и мужественно стремилась къ своей цли. Наконецъ она была уже недалеко отъ погибающаго. Вниманіе старика увеличилось, ибо это была минута самая опасная: утопающій могъ, въ отчаяніи, схватиться неосторожно за край байдары и опрокинуть ее своею тяжестію. Между-тмъ героиня наша увидла, что на встрчу къ ней плыли два человка, изъ коихъ одинъ держался за доску, а другой, плывя безъ всякой помощи, почти выбивался уже изъ силъ, и поминутно погружался въ воду. ‘Ваше благородіе! — вскричалъ первый изъ нихъ — давно говорю вамъ: держитесь за мою доску: вы потонете!’ Офицеръ, по-видимому долго нехотвшій воспользоваться симъ удивительнымъ самопожертвованіемъ, наконецъ, начиная въ самомъ дл тонуть, въ безпамятств ухватился за доску, а матросъ, за нее державшійся, въ то же время опустилъ ее, сказавши: ‘держитесь крпче, да если потону я, такъ не забудьте моей жены и дтей въ Петропавловск.’ Посл сего онъ усильно началъ бороться съ волнами, но намокшее ли платье его, и отъ сего сдлавшееся слишкомъ тяжелымъ, тянуло его книзу, или уже члены его окостенли отъ холода, только усилія его были напрасны: онъ скрылся въ волнахъ, прежде нежели избавительница могла подать ему помощь. Равнымъ образомъ и спасенный имъ офицеръ находился въ самомъ крайнемъ положеніи: волны непрестанно заливали его, и если бы прошло еще нсколько минутъ, въ теченіе которыхъ онъ остался бы въ семъ положеніи: то отважный подвигь самоотверженія нашей Камчадалки былъ бы напрасенъ. Но и спасеніе его требовало отъ избавительницы величайшаго проворства и ловкости: ибо съ одной стороны волны непрестанно относили челнокъ отъ утопающаго, а съ другой и приближеніе къ нему, какъ мы замтили уже, могло быть сопряжено съ ршительною погибелью обоихъ. Несмотря однако жъ на сіе, воспитанная на берегахъ моря, и съ дтства знакомая со всми его причудами, она безстрашно подъхала къ погибавшему, подала ему весло, и вскричавъ: ‘лови за байдару и садись проворне’ — сама ловко откачнулась на противную сторону, дабы сохранить равновсіе. Въ это мгновеніе челнокъ ринулся по скату волны, и совершенно скрылся изъ глазъ наблюдавшаго за нимъ старика. ‘Боже Всемогущій! она погибла!’ — вскричалъ онъ, схлопнувъ руками.
— Нтъ, бачка! Вонъ выплываетъ! — возразилъ Камакъ. — Смотри-ка: сидятъ двое.
‘Точно двое, бачка! — подхватилъ Лемшинга. — Экая проворная!’
— Только что за охота — говорилъ тихонько Камакъ своему товарищу — принимать ей на себя грхъ?
‘Да разв ты не слыхалъ, что давеча говорилъ попъ? Вишь, по-ихнему это хорошо!
— Хорошо топить себя, чтобы спасти другаго! Хо, хо, хо! Только глупъ народъ эти Русскіе!
Между-тмъ двушка достигла берега, и была уже въ объятіяхъ дда, плакавшаго отъ радости и умиленія.
Недалеко отъ устья рчки Опалы, служащей на сверо-запад границею Лопатки, стоялъ нкогда Камчатской острожекъ Кууюхченъ, заключавшій въ себ боле десяти юртъ.
Въ одинъ день, вскор посл описаннаго нами въ предъидущей глав происшествія, жители сего острожка весело спшили толпами въ юрту своего тоіона, гд приготовлялся пиръ, по случаю свадьбы дочери его брата, Тенявы.
Юрта тоіона отличалась предъ прочими своею величиною, но совершенно сходствовала съ другими своимъ устройствомъ. Она была ничто иное, какъ выкопанная въ земл, аршина на два глубиною, четвероугольная обширная яма, покрытая остроконечною земляною крышею, съ отверстіемъ вверху, оночемъ, служившимъ вмсто трубы, и окна и дверей. Подл стнъ, увшанныхъ, въ замнъ шпалеръ, чирелами, т. е. сплетенными изъ травы рогожами, находились нары, служившія вмсто скамей и кроватей. Посреди юрты былъ построенъ очагъ, а въ одномъ углу оной была складена посуда, и надъ нею стоялъ на полк деревянный столбикъ съ обдланною, на подобіе человческой головы, верхушкою: это былъ идолъ, Ажушакъ, отгонявшій, по мннію Камчадаловъ, отъ юрты лсныхъ духовъ, и за сію услугу обмазанный вареною сараною.
Въ юрт находились и Камчадалы и Русскіе. Первыхъ весьма легко было отличить по ихъ азіятской физіономіи: по узкимъ глазамъ, сплюснутому носу и пребольшому рту. Общество Русскихъ составляли: пріхавшій сюда, съ недлю назадъ, протопопъ Верещагинъ, дьячекъ и еще два лица, намъ неизвстныя. Одинъ изъ нихъ былъ человкъ лтъ сорока, средняго роста, съ рябымъ лицемъ, съ плутовскою миною и съ прелукавыми небольшими глазами. Онъ не былъ купецъ, однако жъ, повидимому, пользовался правомъ торговли, что показывала стоявшая предъ нимъ фляга съ водкою, для продажи которой, какъ самъ онъ разсказывалъ сидвшему подл него дьячку, онъ и пріхалъ въ Кууюхченъ, заслышавъ въ дорог о предстоящей свадьб.
Недалеко отъ него сидлъ женихъ, молодой парень, дюжій собою, но съ подбитыми глазами и растрепанными волосами. Онъ тяжело дышалъ и по кровавому поту, капавшему съ его лица, видно было, что онъ только не задолго предъ тмъ совершилъ какой-то тягостный подвигъ. Невста, взрослая и здоровая двка, сидла въ другомъ углу юрты, опутанная мережами и ремнями, и окруженная мегерами, также показывавшими признаки большой усталости, однако жъ сидвшими съ веселымъ лицемъ, и насмшливо поглядывавшими на жениха.
— Ну что жъ, братъ Гатальча! — сказалъ отецъ невсты, Тенява — принимайся: лови, да и дло и съ концемъ! Ужъ не докуда же теб жить у меня: и такъ ужъ скоро годъ исполнится, какъ ты пришелъ изъ Конпакова!
‘Дай отдохнуть, бачка! Вишь, какъ больно дерутся, старыя! Все лице исковеркали!’
— Ну, посл свадьбы заживетъ! Ступай, или не то, братъ, убирайся домой, коли не въ мочь пришло!
‘Сейчасъ, бачка, сейчасъ!’
Женихъ собрался, наконецъ, съ силами, и бросился опрометью къ невст, стараясь разорвать напутанныя на ней мережи, но старухи, ее окружавшія, вс съ величайшимъ крикомъ и бшенствомъ кинулись на него, и, оттаскивая отъ невсты, вцпились, кто во что усплъ, иная въ волосы, иная въ лице: это было сущее скопище демоновъ, вскинувшихся на злополучнаго гршника. Остервенніе, съ какимъ они терзали и увчили несчастнаго жениха, наводило даже ужасъ на окружающихъ. Казалось, что они разорвутъ его на части, или, по крайней мр, своротить на сторону его бдную башку. Долго продолжалась сія комическая война, но, наконецъ, женихъ усплъ разогнать утомившихся старухъ, и разорвать мережи. ‘Ай-да, Гатальча! Ай-да, молодецъ!’ вскричали въ одинъ голосъ вс Камчадалы.
— Ну хорошо, хорошо! — говорилъ Тенява побдителю. — Поди же, другъ, готовь поскоре обдъ. Вдь, словно, на твое счастье Митгъ {Морской Богъ, воображаемый въ вид огромной рыбы.} выбросилъ намъ кита, такъ давно хочется отвдать свжинки.
‘Неужели молодой у Камчадаловъ долженъ всегда стряпать?’ — спросилъ дьячекъ сидвшаго подл него продавца водки, по званію: Фельдшера, а по прозванію: Шангина.
— Да, всегда! — отвчалъ Фельдшеръ. — Впрочемъ, что же за диво, когда у Камчадаловъ и все мужики готовятъ ду!
‘И, кажется, женихъ долженъ всегда работать у тестя?’
— Да, по нскольку лтъ иной работаетъ, да еще и ни съ чемъ уйдетъ!
‘Отъ чего же?’
— Да отъ того! Кабы всякой женихъ-та былъ такой же молодецъ, хоть, примрно сказать, какъ вотъ этотъ, или какъ ты, Климъ Степанычъ!…
При семъ слов мина самодовольствія явилась на лиц дьячка, и онъ тщательно поправилъ воротникъ у долгополаго своего сюртука, надтаго по случаю пира.
— Ну полно льстить! — сказалъ онъ съ притворною скромностію.
‘Что мн льстить!… — говорилъ съ усмшкою Фельдшеръ. — А то вдь иной рохля по нскольку разъ принимается иногда ловить, да напослдокъ, такъ, безъ всякаго успха, и домой удетъ, только побои въ барыш получить. Да еще что! Случалось, что иной и умретъ, какъ этакія вдьмы вышвырнутъ добраго молодца изъ балагана {Балаганъ — лтняя юрта, которая строится на высокихъ столбахъ.}.’
— Странный обычай! Чудный обычай! — повторялъ дьячекъ. — Однако жъ что касается до работы: то и древніе то же длали, напримръ: Іаковъ. Не знаю, былъ ли подобный обычай у другихъ народовъ, но помнится, что Тацитъ, говоря о нравахъ древнихъ Германцевъ, начинаетъ такъ….
‘А не лучше ли такъ начать?’ — перебилъ Фельдшеръ, принимаясь за кусокъ китоваго жира, на который Камчадалы уже устремились съ величайшимъ аппетитомъ.
Въ продолженіе стола, если можно назвать такимъ образомъ обдъ, происходившій на помост посреди юрты, Камчадалы не забывали, посл каждаго куска, пить настойку мухомора, и постепенно приходили въ нкоторой родъ бшенаго восторга. Судорожное сотрясеніе членовъ было первымъ дйствіемъ мухомора, потомъ веселыя или мрачныя представленія наполнили воображеніе пившихъ, и, смотря по тому, иные изъ нихъ сидли въ какомъ-то страшномъ отчаяніи, бросая вокругъ себя мутные и дикіе взоры, и произнося по временамъ, при внезапномъ трепетаніи всего тла, невнятные, безпокойные крики, напротивъ другіе пли веселыя, безпутныя псни, и плясали, не помня сами себя. Сохранившіе боле прочихъ разсудка наблюдали и боле правильности въ пляск, которая также переходила изъ одного рода въ другой, по мр увеличенія веселости. Наконецъ, полупьяный Тенява, въ избытк радости во случаю свадьбы, вымнявшій за нсколько самыхъ лучшихъ соболей нсколько небольшихъ чарокъ водки у вышеупомянутаго продавца, пошелъ плясать съ одною изъ женщинъ самый граціозный камчадальской танецъ, въ которомъ, длая одинъ предъ другимъ страстныя тлодвиженія и ужимки, съ нжнйшимъ выраженіемъ, повторяли: Тенява — бахіея, бахія! а дама его: хаца, хаца, хацина! — Вс Камчадалы были въ восхищеніи отъ сей пляски, обнаруживая сіе невольными тлодвиженіями и частыми порывами на авант-сцену, и вс они, сытые и упоенные до-нельзя, плавали въ наслажденіи полномъ и неописанномъ.
Въ сіе время продавецъ водки, видя, что Камчадалы слишкомъ заняты были своими играми, и почти позабыли о немъ, вдругъ началъ укупоривать стоявшую подл него флягу и длать видъ, что хочетъ идти изъ юрты. Тенява первый примтилъ сіе, и, бросивъ пляску, схватилъ флягу обими руками, и усильно убждалъ купца еще продать ему нсколько чарокъ.
‘Ну, еще хоть одну чарочку, другъ! Пожалуй-ста дай!’
— Нтъ, нтъ, нельзя! Меня просилъ тоіонъ Ганала непремнно къ нему захать, а отъ него еще надобно прохать къ тоіону Акету, а оттуда….
‘Ну, вотъ теб, другъ, еще два соболя: дай одну чарочку.’
— Экой неотвязной! Нечего длать! Такъ и быть: пей!
‘Еще одну!’
— Нтъ, нтъ, мы за что въ свт! Теперь у меня водки наберется и съ осмину, а если не останется, то Ганала, братъ, будетъ сердиться на меня. Прощай, прощай!
‘Пожалуй-ста, другъ! Вотъ теб четыре соболя.’.’
Такимъ образомъ чмъ больше продавецъ старался притворно дорожиться водкою, тмъ боле Камчадалъ наддавывалъ ему соболей. Между-тмъ продавецъ присоединялъ еще къ притворству и другой обманъ: фляга, въ которой была водка, раздлялась на дв половины: въ одной изъ нихъ была налита водка цльная, а въ другой разведенная водою. Покамстъ Камчадалъ могъ еще различать вкусъ, продавецъ наливалъ ему изъ перваго отдленія, а потомъ уже цдилъ изъ послдняго.
‘Ахъ, братъ, Тарея! — сказалъ протопопъ сидвшему подл него тоіону, довольно пожилому, хотя и крпкому еще старику — какъ это ты терпишь, что брата при твоихъ глазахъ обираютъ?’
— Какъ терпишь! — повторялъ съ примтною досадою тоіонъ. — Что-жъ мн длать? И вижу, бачка, да молчу! Шангинъ любимецъ начальника: онъ длитъ все пополамъ съ нимъ, такъ смю ли я осердить его?
‘Да что тутъ не смть?’
— Какъ это говорите вы, отецъ Петръ — возразилъ также сидвшій съ намъ старикъ небольшаго роста, съ плшивою головою, быстрыми, исполненными огня глазами и вообще съ умною физіономіею: это былъ нкто Зуда, переводившій для извстнаго волынскаго сочиненія Махіавеля, и по паденіи его сосланный въ Камчатку. — Какъ это вы говорите: что не смть? Разв вы не знаете Антона Григорьевича? Да трони-ка Тарея Шангина, такъ онъ задеретъ его до-смерти!
‘Къ несчастію, это почти правда!’ — сказалъ протопопъ, вздохнувши.
— Разумется, что правда! Злой начальникъ — продолжалъ Зуда — здсь все сдлать можетъ, да и суда не скоро найдешь. Ужъ подлинно сказать: здсь до Бога высоко, до Царя далеко.’
‘До Бога — возразилъ протопопъ — мы всегда не далеко! Помощь Его всегда готова!’
— Такъ, отецъ Петръ! Да отъ Царя-то далеко, а потому то начальники здсь весьма скоро и забываются. Власть вдали отъ Престола удивительно какъ соблазнительна! Чай, помните вы, какъ покойный охотской начальникъ Кохъ, говаривалъ: на неб Богъ, а на земл Кохъ?
‘Какъ не знать! Я лично былъ знакомъ съ Кохомъ. Впрочемъ, онъ былъ человкъ весьма добрый.’
— Вотъ видите: онъ былъ и добрый человкъ, а какъ захалъ въ Охотскъ, такъ ужъ выше себя ни кого не ставилъ! А, кажется, велика ли была птица? Всего коллежскій ассессоръ!
‘А разв не бывало здсь — возразилъ протопопъ — и истинно добрыхъ начальниковъ, напримръ: хоть покойникъ Ниловъ?’
— Безспорно, отецъ Петръ, бывали, но все худыхъ какъ-то больше навертывалось. Сначала, правда, всякой старается показаться хорошимъ, а тутъ и начнетъ кутить не въ свою голову: чмъ дальше, тмъ хуже, покамстъ не дойдетъ до намстника, да не спехнуть раба Божьяго съ мста.
‘Что же длать, Абрамъ Васильевичъ? Наша обязанность все-таки повиноваться. ‘Повинитеся — сказано — убо всякому начальству Господа ради: аще Царю, яко преобладающу, аще ли Княземъ, аки отъ него посланнымъ, въ отмщеніе убо злодямъ, въ похвалу же благотворцемъ.’
— Вотъ-то и есть, отецъ Петръ! Царь, конечно, посылаетъ всякаго начальника съ этимъ благимъ намреніемъ, да они-то, къ несчастію, длаютъ на оборотъ, и какъ задутъ въ этакую глушь, какъ, напримръ, здшняя благословенная землица, такъ ужъ и несутъ себя выше Ивана Великаго, ужъ никто не смй и подумать поступить противъ ихъ воли! Слышали вы, что случилось, мсяца съ два назадъ, съ засдателемъ Хапиловымъ?
‘Что такое?’
— А то, что Хапиловъ подалъ по одному длу мнніе, несогласное съ волей Антона Григорьевича, такъ тотъ и приказалъ посадить его въ бочку, да спустить на воду.
‘Отъ него все станется!’ — говорилъ протопопъ, пожимая плечами.
— Теперь разсудите: если съ чиновниками такъ поступаютъ, то гд же бдный человкъ, какой-нибудь Камчадалъ, найдетъ защиту?
‘А знаешь, Абрамъ Васильевичъ, пословицу: страшенъ судъ, да милостивъ Богъ? Я на него надюсь!’
— Это хорошо, отецъ Петръ, но я кстати напомню вамъ другую пословицу: на Бога надйся, а самъ не плошай. Почему бы вамъ не поговорить съ Антономъ Григорьевичемъ?
‘Было говорено не разъ, Абрамъ Васильевичъ, и стороною, и прямо: все попусту! Тутъ какъ въ притч сятеля, слова падаютъ въ терніе, и взыде терніе, и подави э, и плода не даде!’
— А когда такъ — говорилъ Зуда, понизивъ голосъ — я бы на вашемъ мст описалъ бы все начальству, кому же поврятъ, если не вамъ?’
— Абрамъ Васильевичъ!— сказалъ протопопъ также тихимъ голосомъ — я давно знакомъ съ тобою, такъ могу сказать теб откровенно: я уже обо всемъ этомъ писалъ къ преосвященному, и хотя напередъ знаю, что мн тутъ приведется много вытерпть: меня могутъ очернить, оклеветать, взвести на меня то, что мн и на умъ не вспадало, но я сказалъ себ: да будетъ во всемъ воля Господня! Я не наемникъ, а пастырь своего стада, и Господь видитъ, что я готовъ положить душу свою за овцы.’
— Прекрасное чувство! — воскликнулъ Зуда съ жаромъ. — Благородное, истинно христіанское чувство! Ахъ, отецъ Петръ! я васъ уважалъ всегда, но теперь буду уважать еще во сто кратъ боле! Вы истинный благодтель Камчатки!’
‘Но я увренъ, Абрамъ Васильевичъ — отвчалъ протопопъ — что если мн и не удастся открыть истину, то все-таки, рано или поздно, она откроется. Зло таиться вчно не можетъ. Дойдетъ всть до Государыни: тогда и нашъ праздникъ наступитъ!’
— Но тогда намъ врядъ ли уже увидть это время! — замтилъ Зуда. — Впрочемъ я о себ и не думаю, грустно только на другихъ смотрть. Вотъ скоро тридцать пять лтъ исполнится, какъ я живу въ Кууюхчен, и мн весьма замтно, какъ народъ годъ-отъ-году все бднетъ да бднетъ.
‘Да, правду сказать — подхватилъ тоіонъ — ужъ и не въ мочь приходитъ! Вдь, легко ли? Каждый годъ собираютъ съ насъ для начальника по десяти соболей съ души, сверхъ царскаго ясака, да еще, если понесетъ куда-нибудь его нелегкая, такъ всхъ собакъ для него собьютъ да переморятъ, такъ что у инаго Камчадала ни одной собаки не останется посл его прозда, а безъ собакъ нашему брату, бачка, какъ жить? Ни выйти, ни выступить не куда! Сиди, склавши руки, да умирай съ голоду! Въ конецъ разоряютъ, бачка, да и только!’
Ахъ, братъ Тарея! на начальниковъ жаловаться вы мастера, а не видите, что ваша гибель отъ невоздержности, да отъ пьянства: это братъ, губитъ вашихъ родовичей больше, чмъ всякіе поборы! Тамъ вы отдадите въ годъ десять соболей, а тутъ потеряете за разъ двадцать. Смотри-ка на брата! Ахъ, Господи, какъ грянулся! Вдь Шангинъ хоть до смерти радъ запоить!…
‘Что жъ длать, бачка? Я те сказалъ, что не смю.’
— Боже мой! — говорилъ протопопъ съ жаромъ неудовольствія, обращаясь къ Зуд — какъ бываютъ люди безчестны! Даже поврить трудно!
‘Эй, Шангинъ!’
Фельдшеръ, хотя во все время разговора протопопа съ Зудою и тоіономъ откидывалъ ухо, дабы узнать содержаніе онаго, но когда протопопъ позвалъ его, притворился будто не слышитъ.