КАКЪ МЕНЯ УЧИЛИ ЖИВОПИСИ ВЪ ПАРИЖ.
КАКЪ МЕНЯ УЧИЛИ ЖИВОПИСИ ВЪ ПАРИЖ.
Разсказъ автора: ‘Beata’.
Съ англійскаго.
I.
II.
III.
Как меня учили живописи в Париже, Английская_литература, Год: 1885
Время на прочтение: 30 минут(ы)
— Густавъ,— сказалъ мн разъ вечеромъ дядя,— ты день-ото-дня становишься несносне. Когда ты поймешь, что млъ лежитъ тутъ затмъ, чтобы писать цифры, а не рисовать каррикатуры, что лавка, гд продаютъ полотна, не мастерская живописца, а прилавокъ не мольбертъ?
— Дядя, — отвчалъ я:— я больше не въ силахъ выносить этого!
Дядя поглядлъ на меня черезъ очки и погладилъ свой гладкій подбородокъ. Мы сидли въ комнат рядомъ съ лавкой, которая уже была заперта, сосиски, поданныя намъ на ужинъ, уже были съдены, но запахъ ихъ все еще стоялъ въ воздух. Запахъ сосисокъ былъ одной изъ тхъ вещей, которыя портили мн жизнь, такъ же какъ и несносная близна тюковъ съ полотнами, окружавшихъ насъ со всхъ сторонъ и загромождавшихъ полки, доходившія до самаго потолка,— тюковъ, помченныхъ таинственными буквами въ род H. B., H. B. В. или H. B. С., и т. д. Я былъ поэтъ въ душ, а мой дядя — воплощенная проза.
— Густавъ,— продолжалъ дядя,— Einbildung!
Этой простой формулой, означающей воображеніе или фантазію, ему до сихъ поръ удавалось убивать во мн поэтическіе порывы или по крайней мр ихъ вншнія проявленія. Но сегодня чаша переполнилась, я долженъ былъ отмрить пятьдесятъ ярдовъ полотна молодой чет, вступающей въ брачную жизнь, и не знаю ужъ: счастливое ли лицо жениха или нытье въ моихъ рукахъ развили во мн духъ непокорности.
— Густавъ,— настаивалъ дядя, откинувшись на спинку стула, сложивъ руки на живот и вертя большими пальцами, одинъ вокругъ другого,— чего ты не можешь больше выносить? Полотна или отсутствія kleine Base?
Разумется, вторая причина была настоящая, а потому я безъ запинки отвчалъ:
— Полотна,— но при этомъ покраснлъ до самаго корня своихъ желтыхъ волосъ.
— Einbildung! Густавъ, Einbildung!— повторялъ дядя, все быстре и быстре вертя пальцами. Она наврное вернется. Я не думаю, чтобы съ двушкой приключилась какая бда, хоть она и забрала себ въ голову скрываться отъ насъ. Конечно, тяжело двушк остаться на попеченіи мачихи, которая… ну, будемъ говорить правду,— бьетъ ее, но она могла бы придти и посовтоваться со мной, вмсто того, чтобы навострить такимъ образомъ лыжи, ни съ кмъ не простясь.
— Но вдь я же сказалъ, что мн надоло полотно,— сердито замтилъ я.
— Ахъ, да, полотно! гмъ!— конечно… полотно… Einbildung!
— Дядя!— взмолился я,— отпустите меня въ Парижъ!
— Чтобы разъискивать двоюродную сестричку? Ну да вдь мы не знаемъ наврное, тамъ ли она.
— Нтъ, вовсе не затмъ, чтобы кого-нибудь разъискивать, но чтобы сдлаться живописцемъ.
— По моему, для цивилизаціи нужны только т живописцы, которые рисуютъ вывски,— отвтилъ дядя.— Но чмъ видть, какъ мой прилавокъ ежедневно пачкается, а мой млъ ломается на куски, такъ что я не могу почти держать его въ рукахъ, ужъ лучше я отпущу тебя въ Парижъ.
Итакъ, къ моему невыразимому восторгу вопросъ былъ ршенъ. Вс необходимыя справки наведены и вс приготовленія сдланы. Я купилъ французскій словарь и учебникъ Оллендорфа и принялся подновлять свой запасъ французскихъ фразъ, которыхъ къ счастію я много зналъ, такъ какъ дядя съ давнихъ поръ готовилъ изъ меня комми-вояжера своей полотняной фирмы.
Новая пара платья, признанная лучшими городскими авторитегами достойной Парижа, заказана была для меня, нсколько ярдовъ полотна, съ завтной полки, помченнаго буквами H. B. В., было отмрено для моего спеціальнаго употребленія и превращено въ рубашки. Съ сильно бьющимся сердцемъ поглядлся я въ зеркало, когда вс приготовленія были окончены.
Когда приказчикъ изъ полотняной лавки выкажетъ поползновенія къ занятію поэзіей и искусствомъ, то онъ обязанъ по крайней мр владть правильнымъ носомъ и парой жгучихъ черныхъ или нжныхъ голубыхъ глазъ.
У меня же глаза были безцвтные, а носъ совсмъ неопредленной формы. Я былъ высокаго роста, широкоплечій малый, и, думаю, такъ же бы легко положилъ быка на мст ударомъ кулака, какъ и большинство двадцати-двухлтнихъ молодыхъ людей. Но истина обязываетъ меня сказать, что ни высокій ростъ, ни сильное сложеніе не придавали мн никакой особенной красоты или граціи. Я имлъ несчастную привычку краснть отъ всякихъ пустяковъ и никогда не зналъ, куда двать руки.
Тмъ не мене, однако, я глядлся на этотъ разъ въ зеркало не безъ скромнаго самодовольства и съ пріятной врой въ силу пословицы, гласящей, что людей по платью встрчаютъ.
Утромъ въ день моего отъзда дядя сказалъ мн рчь, которую, какъ я замтилъ, онъ сочинилъ и записалъ заране въ промежутки между приходомъ и уходомъ покупателей. Читатель, быть можетъ, уже раньше того слыхалъ повствованія объ опасностяхъ, гнздящихся въ столицахъ, о безумной доврчивости юности и о приманкахъ соблазнителей, а потому я не стану утруждать его рчью дяди. Слушая ее, я прослезился.
— Густавъ,— заключилъ дядя,— ты дешь въ Парижъ, снабженный рекомендаціями къ двумъ самымъ блестящимъ геніямъ Парижа. Другъ мой Пинсельманъ, благодаря счастливой случайности, можетъ похвалиться честью знакомства съ ними и согласенъ отрекомендовать тебя имъ. Мн говорили, что эти два несравненныхъ художника, которые неразлучны, какъ братья, представляютъ по истин трогательное зрлище безкорыстной дружбы. Они все ршительно длятъ между собой, даже вдохновеніе. Бери ихъ себ въ примръ, поступай какъ они, и ты можешь со временемъ стать славой и гордостью своего родного города.
Посл того, дядя взялъ меня за плечи, и нсколько секундъ глядлъ мн прямо въ глаза, затмъ симметрически поцловалъ меня въ об щеки, поморгалъ глазами, точно ему было больно глядть на свтъ и ушелъ въ лавку, захлопнувъ за собой дверь и бормоча сквозь зубы:— Einbildung! Einbildung! Einbildung!
По дорог на станцію желзной дороги я не много похныкалъ. Я былъ въ кроткомъ и плаксивомъ расположеніи духа, чувствовалъ почти нжность къ полотняной торговл и почти готовъ былъ прижать къ сердцу тюкъ полотна.
Когда поздъ помчалъ меня, эти ощущенія испарились. Нескончаемыя полки съ ихъ H. В. и H. В. В. исчезли изъ моей памяти и ихъ мсто заняло иное видніе: личико двушки съ голубыми главами и двумя льняными косами. Увижу ли я ихъ снова когда въ дйствительности?
Читатель имлъ уже не разъ случай замтить, что я былъ по уши влюбленъ въ двоюродную сестрицу, но что касается ея самой, то она объ этомъ и не подозрвала. Я находился въ томъ первомъ и мучительномъ період любви, который въ просторчіи именуется ‘телячьими нжностями’. Любовь этого періода бываетъ или очень экспансивна или же, напротивъ того, очень скрытна, моя любовь была послдняго рода. Я цлыя ночи напролетъ лежалъ безъ сна и придумывалъ разныя комбинаціи: какъ я встрчу ее на другой день ‘случайно’ и что изъ того произойдетъ. Но когда мои комбинаціи готовы были осуществиться на дл, я прятался за уголъ или же по какому-то для меня самого непонятному побужденію, завидя сестричку, уходилъ, насвистывая, въ противуположную сторону.
Однажды она выразила желаніе пость раковъ. Это не было поэтическое желаніе, но оно вдохновило меня. Вн себя, я убжалъ изъ лавки и принялся ловить раковъ въ маленькой рчк, протекавшей за городомъ.
Моя ловля оказалась удачной, какъ и всякая вообще запрещенная ловля. Я поймалъ пять великолпныхъ раковъ. Правда, что моей правой рук очень больно досталось отъ раковыхъ клешней, что рукавъ моего сюртука весь замокъ, а дядя выдралъ меня за уши, когда я вернулся, но вс эти обстоятельства нисколько меня не смутили. И только когда пришелъ моментъ поднести раковъ сестриц, прежняя дикая застнчивость снова овладла мной. Она должна была прійти посл полудня, и испугавшись, какъ бы она не подумала, что я для нея такъ старался, я сълъ двухъ раковъ самъ, а остальныхъ выбросилъ за окно. Когда она увидла раковыя скорлупки у меня на тарелк и попеняла мн за то, что я ей не оставилъ раковъ, я назвалъ ее жадной двчонкой, а когда она ушла, я заперся въ своей комнат и цлый часъ обсуждалъ, что мн теперь длать: выброситься въ окно или повситься на крючк, вбитомъ по средин моего потолка. Къ счастью крючекъ, очевидно, не вынесъ бы тяжести моего тла, а нсколько ящиковъ съ полотнами, только-что привезенныхъ и поставленныхъ на двор подъ моимъ окномъ, заставили меня отказаться отъ второй мысли. Я могъ не до смерти убиться, упавъ на нихъ, а остаться калкой на всю жизнь мн не хотлось.
Вскор посл исторіи съ моими раками блокурая Гильда и сбжала изъ дому. Она не проронила ни словечка о своихъ намреніяхъ ни мн, ни дяд, не жаловалась на дурное обращеніе мачихи, только щеки ея поблднли за послднее время, а глаза стали серьезне, и въ одно прекрасное утро мы узнали, что она сбжала. Прошло нсколько дней прежде нежели она подала о себ всточку, но затмъ пришло отъ нея нсколько строкъ на имя дяди, въ которыхъ она извщала его, что находится въ безопасности и торжественно клялась, что при первой же попытк разъискать ее — лишить себя жизни. Почтовый штемпель на письм былъ изъ пограничнаго нмецкаго городка, одной изъ станцій на пути въ Парижъ, и на основаніи этого обстоятельства, а также припоминая разныя ея прежнія слова, я ршилъ, что если ее можно найти, то слдуетъ искать въ Париж.
Всю дорогу я составлялъ планы на счетъ будущаго. Эти планы были просты: стать знаменитымъ живописцемъ, разъискать двоюродную сестрицу и, привезя ее домой, повергнуть къ ея ногамъ свое сердце и нажитое богатство. Планъ этотъ казался очень простъ за прилавкомъ дядюшки и все еще не представлялся особенно сложнымъ, когда я халъ въ вагон. Но когда я очутился въ вихр экипажей и пшеходовъ, который называется Парижемъ, мои идеи стали не такъ отчетливы, и все, что я сознавалъ въ эту минуту — это, какъ бы мн остаться цлымъ и невредимымъ и не быть сметеннымъ потовомъ жизни, къ которому меня не приготовила самая смлая фантазія.
На другое утро посл моего прізда я настолько пришелъ въ себя, чтобы освдомиться о квартир моихъ будущихъ учителей, двухъ блестящихъ геніевъ, которые должны были освтить мой путь къ искусству. Не скажу, сколько разъ мн пришлось повторить мой вопросъ, прежде нежели я достигъ мста своего назначенія, но, какъ бы то ни было, я достигъ его наконецъ.
Кварталъ, гд проживали геніи-пріятели, былъ отдаленный. Пройдя съ полдесятка улицъ, съ очень дурнымъ запахомъ, я увидлъ на одной, гд пахло всего хуже, названіе, обозначенное на рекомендательномъ письм, которое я крпко зажалъ въ рук. Ничего не зная о привычкахъ геніевъ, кром того, что они эксцентричны, я не нашелъ страннымъ, что такіе замчательные художники живутъ въ такомъ квартал. Когда я подошелъ къ дому No 53, цли моего назначенія, сердце мое сильно забилось, я съ благоговніемъ ступалъ по расколотымъ кирпичамъ, которыми вымощенъ былъ дворъ, и даже къ огрызкамъ моркови, покрывавшимъ его, относился съ почтеніемъ.
Первое лицо, встрченное мной, была прачка, которая, однако, своей персоной отнюдь не доказывала большого знакомства съ мыломъ или водой. У этой особы я спросилъ дрожащимъ голосомъ, гд живутъ живописцы, гг. Ланитъ и Фуршонъ.
— Plus haut!— былъ отвть, и она ткнула вверхъ брускомъ мыла.
Посл этого я поднялся по нсколькимъ поворотамъ лстницы, стучалъ въ нсколько дверей, испугалъ крысъ, кормившихся обрзками овощей, которыми, казалось, домъ осыпанъ былъ сверху и до низу, подобно тому, какъ процессію осыпаютъ цвтами, и постоянно слышалъ слова:— Plus haut!
Наконецъ, казалось, что выше и идти некуда. Правда, была еще лстница надъ моей головой, но она, очевидно, вела на чердакъ, а я не могъ предположить, чтобы мои учителя тамъ жили. Но, что кто-то тамъ жилъ, было очевидно, такъ какъ запахъ лука доносился съ этихъ высотъ и чей-то звучный голосъ напвалъ псенку, нсколько двусмысленнаго, какъ мн показалось, содержанія. Я готовился въ отчаяніи уже спуститься съ лстницы, какъ вдругъ псенка оборвалась среди какого-то шипящаго и свистящаго шума и кто-то сказалъ:
— Погляди-ка на луковицы, Жеромъ, он вс на полу.
Это вывело меня изъ нершительности. Жеромомъ звали одного изъ моихъ учителей. Я сталъ подниматься вверхъ, дивясь страннымъ фантазіямъ геніевъ.
Только-что я поднялся на площадку, какъ открытая дверь съ шумомъ захлопнулась. Другой не было на площадк, а потому я робко подошелъ и постучался. Голосъ спросилъ меня сквозь замочную скважину: что мн нужно? и я, заикаясь, объяснилъ причину своего прихода. За дверью произошло какое-то совщаніе шопотомъ, затмъ она раскрылась на одинъ вершокъ, въ отверстіе просунулись два пальца и голосъ потребовалъ письма.
Нсколько секундъ прошло посл того, какъ я просунулъ тоненькій пакетъ. Сначала за дверью воцарилось гробовое молчаніе, прерываемое только шелестомъ бумаги, затмъ опять шопотъ, торопливые шаги, и еще какіе-то любопытные и непонятные звуки. Шипящій шумъ, слышавшійся до того непрерывно, постепенно прекратился, точно причину его перевели подальше, затмъ что-то разъ или два стукнуло о полъ, вызвавъ смхъ. Затмъ театральнымъ шопотомъ донеслось до меня:
— Еще дв остались подъ прессомъ, Жеромъ.
Посл чего послышалось передвиженіе чего-то тяжелаго по полу.
Кто-то сказалъ:
— Чмъ мн прикрыть это?
Другой отвтилъ:
— Египетскммъ плащомъ.
Шелестъ шелка, еще шопотъ, небольшая пауза и, наконецъ, дверь отворилась и очень пріятный голосъ произнесъ:
— On vous prie d’entrer.
Первая вещь, поразившая меня, когда я послдовалъ за этимъ приглашеніемъ, былъ сильный запахъ скипидарнаго лаку, который совершенно вытснилъ запахъ лука. Впослдствіи я пришелъ къ заключенію, что бутылка съ лакомъ была нарочно разбита, чтобы совершить полную перемну въ атмосфер комнаты.
— Пожалуйста, садитесь,— сказалъ человкъ, отворившій дверь, указывая рукой, съ спокойствіемъ императора и граціей греческаго бога, на плетеное кресло, драпированное чмъ-то, что я принялбыло за кашне, но что впослдствіи научился почитать подъ титуломъ ‘сирійскаго шарфа’.
— Прошу васъ садитесь, sur ce fauteuil, ou sur le canap, какъ вамъ лучше нравится.
Я поглядлъ на canap, но замтивъ, что одна изъ его ножекъ сломана, а сиднье залито краской, еще не успвшей просохнуть, и что, кром того, половина его уже занята большимъ, осклабленнымъ скелетомъ, я скромно предпочелъ кресло.
— Я вижу изъ этого письма, — началъ молодой французъ, онъ казался не старе меня, и я сразу опредлилъ его въ геніи No 2,— что вы желаете учиться у меня и у моего друга, но я не могу дать вамъ ршительнаго отвта безъ его согласія. Я погляжу, свободенъ ли онъ въ настоящую минуту, avec votre permission, и съ легкимъ наклоненіемъ головы, котораго бы мн не перенятъ и посл долгихъ мсяцевъ упражненія, онъ пошелъ къ двери въ сосднюю комнату и скрылся въ нее.
Изумленный, но очарованный, я остался на своемъ fauteuil. Нахальство моего хозяина ошеломило меня, но его улыбка меня плнила. Воспользовавшись случаемъ, я оглядлся кругомъ. Комната была слабо освщена не по вин окошка, которое господствовало надо всми сосдними крышами, но потому, что лоскутъ полинявшей зеленой толковой матеріи приколотъ былъ къ рам у нижнихъ стеколъ. Покатый потолокъ возвщалъ мн, что я нахожусь на чердак, что касается всего остального, то впечатлнія мои были весьма неопредленны. Около стны стоялъ мольбертъ, другой — посредин комнаты и на немъ какая-то картина, прикрытая грязной салфеткой. Я замтилъ также, что въ комнат было очень много различныхъ драпировокъ, расположенныхъ на неожиданныхъ и невроятныхъ мстахъ и имвшихъ странную форму, которую имъ могли сообщить только предметы, прикрываемые ими. Посреди комнаты стоялъ деревянный маннекенъ, драпированный отъ самаго подбородка до кончика пальцевъ на ногахъ кускомъ желтаго дама, съ красной бахрамой по краямъ. Изъ этого я заключилъ, что одинъ изъ геніевъ работаетъ надъ сюжетомъ изъ Библіи.
Въ тотъ самый моментъ, какъ я ршилъ это, дверь снова отворилась, и мой знакомый вошелъ въ сопровожденіи другого человка, который держалъ открытымъ въ своей рук мое письмо.
Геній No 1 былъ старшій изъ двухъ, но всего лишь годами тремя-четырьмя. Ему могло быть лтъ двадцать-семь, двадцать-восемь. Его волосы были темне, а лицо изборождено морщинами и складками, которыя, какъ я инстинктивно почувствовалъ, проведены были не годами, но чмъ-то инымъ.
— Monsieur Bertrand Laniche, Monsieur Gustave Leegold, — сказалъ младшій художникъ съ однимъ изъ своихъ неподражаемыхъ жестовъ, и черезъ минуту а снова очутился на плетеномъ кресл, напротивъ двухъ французовъ, тщетно стараясь показать, что мои руки нисколько меня не стсняютъ. Развязность, съ какою мои новые учителя распоряжались своими, хотя, повидимому, он ничмъ не были заняты, представлялась мн и завидной, и таинственной. Оба были въ бархатныхъ пиджакахъ, съ которыхъ мстами сошелъ ворсъ, и мой опытный глазъ сразу открылъ, что полотно ихъ рубашекъ не было помчено буквами H. В. В., врядъ ли даже буквами H. В., но не смотря на все это, несмотря на мое новое съ иголочки платье, не смотря даже на изящный портсигаръ въ моемъ карман, я чувствовалъ себя нулемъ въ сравненіи съ ними.
— Monsieur Легольдъ желаетъ оказать намъ честь, поступивъ къ намъ въ ученики,— сказалъ Бертранъ Ланишъ густымъ и внушительнымъ голосомъ, на что его младшій пріятель, Жеромъ Фуршонъ, отвчалъ своимъ тоненькимъ, какъ флейта, голоскомъ и съ очаровательной улыбкой:
— Онъ привезъ такія хорошія рекомендаціи, Бертранъ, можетъ быть, ты перемнишь свое ршеніе и найдешь возможнымъ принять его.
Я съ досадой услышалъ, что пріемъ меня въ ученики состоитъ еще подъ сомнніемъ, и покраснвъ до слезъ, пробормоталъ что-то о моей преданности искусству.
— L’art, — сказалъ Ланишъ, откашливаясь, — l’art c’est une matresse jalouse. Готовы ли вы посвятить себя его служенію? Готовы ли вы трудиться, а не забавляться только avec les joujoux qu’elle nous jette?
Метафора эта показалась мн непонятной, но внушительный голосъ и серьезный взглядъ Лапиша произвели на меня боле сильное впечатлніе, чмъ вс метафоры въ мір. Я объяснилъ, что ничего лучшаго не желаю какъ серьезно трудиться подъ руководствомъ серьезнаго учителя.
Гг. Ланишъ и Фуршонъ колебались и отговаривались еще немного, намекая на недосугъ, на множество занятій, пока наконецъ душа моя не ушла въ пятки. Но наконецъ Ланишъ какъ будто сообразилъ что-то и, повернувшись къ Жерому, сказалъ:
— А что, еслибы мы отказали маркизу, чтобы очистить мсто для г. Легольда?
— Это было бы несправедливо относительно маркиза, — серьезно возразилъ Жеромъ:— онъ такъ аккуратенъ въ своихъ занятіяхъ.
— И въ платеж денегъ,— добавилъ Ланишъ.
— Врно,— подтвердилъ Жеромъ,— хотя это второстепенное дло.
Быть можетъ, случайно глаза обоихъ пріятелей остановились на мн какъ разъ въ эту минуту, но что-то подсказало мн завритъ ихъ:
— Я буду такъ же аккуратенъ какъ и маркизъ и въ занятіяхъ, и въ платежахъ, такъ какъ дядя очень щедро надлилъ меня деньгами.
Очаровательная улыбка снова появилась на лиц Жерома, и даже глаза серьезнаго Лапиша какъ бы оживились. Черезъ нсколько минуть ршено было пожертвовать для меня маркизомъ.
— Мы начнемъ завтра,— объявилъ Ланишъ:— я выберу для васъ нкоторыя изъ нашихъ моделей. Какъ ты думаешь, Жеромъ, начнемъ мы наши уроки съ г. Легольдомъ съ античныхъ произведеній или же съ образцовъ французской школы?
— Надо хорошенько обсудить этотъ вопросъ,— отвчалъ Жеромъ, пристально глядя на меня, какъ будто стараясь прочитать на моемъ лиц, къ чему я боле способенъ.
— Я надюсь, что лстница не утомляетъ васъ?— спросилъ Ланишъ любезно обращаясь ко мн:— мы дорожимъ этимъ помщеніемъ оттого, что оно такое свтлое. Мы здсь чувствуемъ себя выше толпы, г. Легольдъ.
Я съ восторгомъ согласился.
— Еще одно маленькое условіе, — сказалъ Ланишъ, когда я всталъ, чтобы уйти, и разсматривая свои красиво обточенные ногти:— простая формальность, но у насъ въ обыча получать съ учениковъ плату впередъ.
— За мсяцъ,— вмшался Жеромъ.
— За три мсяца, — поправилъ Ланишъ, строго взглядывая на своего пріятеля.— Мы беремъ по три франка въ день, включая сюда пользованіе моделями, исключая, разумется, той порчи, какой они могутъ подвергнуться въ вашихъ рукахъ. Это составитъ девяносто франковъ въ мсяцъ и двсти семьдесять франковъ за три мсяца.
— Двсти семьдесять франковъ!— повторилъ я съ ужасомъ.
— Вы удивлены,— спросилъ Ланишъ,— вы, конечно, не ожидали такой дешевизны. Но que voulez-vous? времена для искусства тяжелыя.
Я все еще не могъ придти въ себя, но вспомнилъ о маркиз, принесенномъ мн въ жертву, и вынулъ кошелекъ. Когда я закрылъ его, то одно изъ его отдленій опустло, и единственнымъ утшеніемъ мн служила мысль, что путь къ искусству расчищенъ для меня на три мсяца. Кром того, хотя сумма и устрашила меня, но три франка за урокъ, длившійся цлый день, въ сущности было немного.
Итакъ, спотыкаясь о различные предметы, попадавшіеся мн подъ ноги, и два раза чуть не опрокинувъ маннекенъ, загромождавшій мн дорогу и равновсіе котораго Жеромъ всякій разъ очень добродушно возстановлялъ, я раскланялся, наконецъ, съ моими учителями и благополучно добрался до двери.
Быть можетъ, то было Einbildung, но когда я затворялъ за собою дверь, мн показалось, что мои учителя безмолвно бросились другъ другу въ объятія и обнимали одинъ другого въ припадк какою-то непонятнаго для меня волненія.
Пунктуальный, какъ нмецъ, я постучался въ дверь чердака на слдующее утро. Я провелъ безпокойную ночь, лихорадочное возбужденіе не давало мн уснуть, я горлъ нетерпніемъ поскорй сдлать первый шагъ на пути къ искусству.
Посл кратковременной паузы, дверь отворилась, Ланишъ въ довольно безцеремонномъ nglig вжливо встртилъ меня. Зеленый шелковый лоскутъ былъ снять съ окна, но другія разнообразныя и неописанныя драпировки оставались въ томъ же вид, какъ и вчера. Маннекенъ стоялъ закутанный въ своихъ желтыхъ лохмотьяхъ. На углу одного изъ столовъ, расчищеннаго, очевидно, съ нкоторымъ трудомъ, стояла алебастровая модель ноги, которой недоставало одного пальца.
— Notre premier modè,le, — объяснилъ Ланишъ, нисколько не смущаясь отсутствіемъ одного пальца, и вытащивъ листъ бумаги изъ-подъ груды портфелей, онъ принялся бгать по комнат, разъискивая кусокъ угля, и началъ съ быстротой, отъ которой у меня рябило въ глазахъ, рисовать означенную ногу. Нсколькими штрихами онъ воспроизвелъ ея общій видъ, а я глядлъ, онмвъ отъ благоговнія, я съ каждымъ штрихомъ все боле и боле мирился съ потерей двухсотъ семидесяти франковъ.
Что касается недостающаго пальца, то Ланишъ уврялъ, что это ничего не значить, что, въ сущности, принимая во вниманіе, что на этомъ недостатк можетъ разыграться воображеніе, его слдуетъ считать скоре преимуществомъ, чмъ недостаткомъ. Оказывалось, что маркизъ отломилъ палецъ у ноги. Посл того несравненный художникъ показалъ мн какъ держать уголь, сказалъ латинскія названія нсколькихъ костей, принадлежащихъ къ строенію человческой ноги, что произвело на меня сильное впечатлніе и что онъ называлъ посвященіемъ меня въ анатомію, объявилъ, что усматриваетъ признаки таланта въ первыхъ дрожащихъ штрихахъ, проведенныхъ мною по бумаг, и затмъ удалился въ сосднюю комнату, гд я ясно услышалъ, какъ онъ опять улегся въ постель.
Часа два спустя появился Жеромъ, который, очевидно, съ трудомъ продралъ глаза. Поздоровавшись со мной нсколько вялымъ тономъ, онъ подошелъ и, заглянувъ черезъ мое плечо, замтилъ, что на моемъ рисунк пальцы точно отморожены, стеръ два злополучныхъ пальца, но не нарисовалъ вмсто нихъ другихъ. Посл этого, онъ какъ будто позабылъ о моемъ существованіи и занялся переборкой портфелей, изъ которыхъ высыпалъ рисунки, бранился, и опять складывалъ ихъ въ портфель.
Въ общемъ я не былъ недоволенъ первымъ днемъ, проведеннымъ въ мастерской. Я выучился двумъ латинскимъ словамъ и узналъ, что то, что я называлъ до сихъ поръ щиколодкой, называется… но, увы! я давно уже позабылъ свою латынь и намять не подсказываетъ мн даже и того, какъ по-латыни мизинецъ.
Правда, что къ вечеру отъ моего рисунка оставалось только два пальца, но что за дло, что бумага моя была бдна штрихами, когда мой умъ обогатился новыми свденіями. Я чувствовалъ, что на слдующій день совсмъ иначе примусь за свою ногу.
Когда я пришелъ на другой день, то дверь на чердакъ была заперта, и прошло съ полчаса прежде, нежели отвтили на мой скромный стукъ. Наконецъ, дверь отворилъ, вроятно, Жеромъ, который, однако, немедленно посл того, какъ повернулъ ключъ въ замк, отретировался въ спальную, прокричалъ мн, что мн ничего иного не требуется, какъ продолжать этюдъ ноги, le pied d’Hercule, называлъ онъ ее, но я сомнваюсь, чтобы Геркулесъ имлъ съ нею что-либо общее.
— Vous trouverez tout,— объявилъ онъ и скрылся.
Я дйствительно нашелъ все, вдь не даромъ же въ Библіи сказано: ищите и обрящете. Спустя полчаса, проведенныхъ въ поискахъ, я разъискалъ ногу Геркулеса, служившую подпоркой сломанному мольберту, который безъ нея повалился на бокъ, но, увы! рисунокъ мой исчезъ безслдно. Однако, я настолько уже набрался смлости, что самъ взялъ бумагу и уголь, какъ только усплъ найти ихъ, и съ ослинымъ терпніемъ моей расы принялся за изображеніе четырехъ съ половиной пальцевъ, составлявшихъ въ настоящее время цль моихъ стремленій.
Этотъ день печально протекъ для меня. Я испыталъ нсколько разочарованій, благодаря своему любопытству, такъ какъ въ продолженіе долгихъ часовъ отсутствія моихъ учителей, я безразсудно приподнималъ драпировки, казавшіяся мн такими таинственными. Подъ одной изъ нихъ, изъ краснаго бархата, я открылъ цлую груду пустыхъ бутылокъ и одну полную, на всхъ красовалось слово ‘коньякъ’, въ другомъ углу, подъ обрывками кружевъ, я нашелъ рулетку и нсколько колодъ грязныхъ картъ. Но всего чувствительне былъ ударъ для моей поэтической натуры, когда почтительно снявъ ‘египетскій плащъ’ съ маннекена, котораго я до сихъ поръ принималъ за библейскаго патріарха, я увидлъ, что онъ долженъ былъ изображать танцовщицу, готовившуюся произвести антрша.
Это открытіе такъ повліяло на меня, что мой рисунокъ сильно пострадалъ.
Ланишъ не показывался во весь этотъ день, Жеромъ заглядывалъ по временамъ въ комнату и въ неопредленныхъ выраженіяхъ поощрялъ меня.
На третій день и многіе дни затмъ, дверь оставалась незапертой для моего удобства и удобства моихъ учителей. Полдня обыкновенно я проводилъ въ уединеніи. Мастерская и все, что въ ней находилось, было предоставлено въ мое полное распоряженіе, я могъ набить карманы рисунками или подбить рукава эскизами, и ничто, кром честности, не мшало мн унести маннекенъ или удрать со скелетомъ. Непостижимыя драпировки, носившія звучныя имена ‘сирійскаго шарфа’, ‘индійскаго покрывала’, ‘турецкаго кафтана’, не располагались больше такимъ живописнымъ манеромъ, бутылки стояли на виду и даже балетная фигурантка, отбросивъ всякую скрытность, готовилась на моихъ глазахъ произвести антрша, о маркиз, оказавшемъ такую неоцненную услугу моимъ учителямъ, уже больше не упоминалось въ разговор, куплеты распвались при мн, лукъ жарился у меня подъ носомъ и меня даже имъ угощали.
Посл перваго разочарованія, я быстро измнилъ идеальныя представленія, которыя составилъ-было себ о своихъ учителяхъ. О! наивный, наивный дядюшка Легольдъ! при всей своей опытности такъ же мало понимающій людей и свтъ, какъ деревянныя полки его лавки! Ну что, еслибы я послушался его совта и послдовалъ примру своихъ учителей? Быть можетъ, я и прославилъ бы свой родной городъ, но врядъ ли въ лестномъ смысл этого слова. И совсмъ тмъ его описаніе не было вполн ложно, привязанность двухъ художниковъ другъ къ другу была непритворная, они дйствительно по-братски длили все между собой, даже мои сигары, если я какъ-нибудь неосторожно оставлялъ портсигаръ на стол.
Дни проходили довольно однообразно: Около полудня или немного позже появлялись мои учителя одинъ за другимъ съ опухшими глазами и испитыми лицами и первымъ ихъ дломъ было потребовать un siphon. Затмъ, если Ланишъ былъ въ особенно трудолюбивомъ настроеніи, онъ проводилъ часа два за очинкой трехъ или четырехъ кусковъ мла, а Жеромъ гонялся за крысами со щеткой въ рукахъ. Да! какъ бы не забыть сказать, что нога Геркулеса претерпла безвременный конецъ, будучи послана въ догонку крыс, появившейся среди благо дня.
Но это были исключительные случаи. Обыкновенно оба художника сидли по угламъ въ какомъ-то угрюмомъ оцпенніи, безусловно равнодушные ко всему окружающему и, повидимому, полусонные. Иногда кто-нибудь изъ нихъ вскакивалъ, и схвативъ млъ или уголь, карандашъ или кисть, словомъ, что попадется подъ руку, набрасывалъ эскизы различныхъ сюжетовъ, которые, выражаясь мягко, принадлежали къ безпардонному разряду искусства. Затмъ, захвативъ эскизы подъ мышку, они исчезали на весь остатокъ дня и появлялись случайно уже безъ нихъ, но съ окорокомъ ветчины и бутылкой водки на ужинъ. Не знаю, заслуживалъ ли кто изъ нихъ прозвища ‘геній’, но что у этихъ двухъ безпутныхъ гулякъ было больше таланта, чмъ у полудюжины обыкновенныхъ людей — это несомннно.
Посл первыхъ дней они перестали обращать на меня вниманіе. Если я находилъ самъ млъ или уголь — мое счастье, если нтъ — tant pis. Они разговаривали черезъ мою голову, въ то время, какъ я боролся, какъ умлъ, съ геркулесовскими пальцами или съ рукой Аполлона, къ которой перешелъ съ теченіемъ времени. Что касается характера и сюжетовъ этихъ разговоровъ, то они просто ошеломляли меня. Я былъ крайне неопытенъ, а потому неудивительно, если у меня волоса становились дыбомъ, когда я слушалъ разсказы объ ихъ похожденіяхъ, которыми они оживляли свои трудовые часы.
По нкоторымъ отрывкамъ ихъ бесдъ я узналъ, что каждый изъ нихъ послалъ картину въ Salon, и такъ какъ приближался роковой день, когда обнародываются названія принятыхъ картинъ, то обоихъ трясла лихорадка. При малйшемъ шум въ дом или шагахъ на лстниц, Жеромъ бросался вонъ изъ комнаты, съ шумомъ раскрывалъ дверь и возвращался разочарованный.
Наконецъ, въ одно утро, когда я работалъ по обыкновенію въ одиночеств и больше думалъ о голубыхъ глазахъ и льняныхъ косахъ, чмъ о гипсовыхъ пальцахъ, такъ какъ не стану отрицать, что моя артистическая жажда начинала проходить — я былъ выведенъ изъ задумчивости Жеромомъ, вторгнувшимся въ комнату съ лстницы (онъ, кажется, пропадалъ всю ночь) и вопившимъ изо всей мочи:
— Принята! Принята, Бертранъ, принята!
Ланишъ появился на шумъ и спросилъ:
— Твоя или моя?
— Моя!— взвизгнулъ Жеромъ бросаясь въ объятія друга, и въ продолженіе нсколькихъ секундъ они кружились по комнат, такъ что я боялся, что они въ конц-концовъ свалятся съ ногъ. Въ манерахъ Ланиша не проглядывало и тни зависти къ успху младшаго сотоварища. Принятіе его картины считалось одинаковымъ благополучіемъ для обоихъ, и сознаюсь, что это наблюденіе нсколько смягчило горечь потери моихъ двухсотъ семидесяти франковъ, которые, — я уже сознавалъ это теперь — я бросилъ за окно.
Посл этого, безумно было ожидать отвта на вопросъ о сгиб въ пальцахъ, оба художника слишкомъ ликовали, чтобы даже понять, чего я отъ нихъ хочу. Въ отвть на мои вопросы они прижали меня къ сердцу и ушли, взявшись подъ руку, напвая веселыя псенки и въ продолженіе цлыхъ трехъ дней не показывались въ мастерской.
Когда они снова появились, ихъ голоса охрипли, а руки дрожали, но проспавшись, художникъ, которому повезло, почувствовалъ реакцію въ душ. Онъ досталъ газету, гд критиковались выставленныя картины, между прочимъ, и его собственная. Хотя она и допущена была на выставку, но строго порицалась и не столько за выполненіе, которое было названо ‘талантливымъ’, сколько за сюжетъ, признанный ‘безнравственнымъ’, посл чего слдовала тирада объ извращеніи общественной нравственности и художественнаго вкуса. Я такъ и не узналъ хорошенько, въ чемъ состоялъ сюжетъ принятой картины Жерома и отвергнутыхъ двухъ Ланиша, но слышалъ съ тхъ поръ отзывы о Жером какъ о ‘Je moins frivole des deux’.
Прочитавъ эту статью, Жеромъ тихо просидлъ цлый часъ, мечтательно кусая ногти и проводя рукой по курчавымъ волосамъ. Наконецъ, повернувшись на стул, онъ обратился къ Ланишу, который занимался выдергиваніемъ ниточекъ изъ остатка бахромы на ‘египетскомъ плащ’.
— Ecoute, Bertrand, мн пришла идея въ голову.
— Eh bien!— промычалъ тотъ.
— Я докажу, что этотъ молодецъ вретъ, называя мое вдохновеніе безнравственнымъ, я нарисую самую нравственную картину, то-есть сравнительно нравственную, какую только можно себ представить. Угадай мой сюжетъ.
— Mon petit chat, дитя, играющее съ котенкомъ?— саркастически вопросилъ Ланишъ.
Но Жеромъ не былъ расположенъ шутить и, не дожидаясь дальнйшихъ догадокъ, объявилъ, что избранный имъ сюжетъ: Фаустъ и Гретхенъ.
— Помнится мн, что на этотъ сюжетъ уже кое-кто писалъ раньше тебя,— замтилъ Ланишь, саркастически настроенный сегодня утромъ.
— Но не такъ, какъ я напишу,— объяснялъ Жеромъ, вскакивая въ волненіи со стула.— Затасканный сюжетъ, говоришь ты? Вздоръ, я это отрицаю или, скоре, вполн согласенъ, но именно потому, что онъ затасканъ, оригинальность моего таланта выступитъ еще ярче. Я представлю этотъ сюжетъ совсмъ въ новомъ свт, какой никому еще до меня въ голову не приходилъ. Я намренъ сдлать Мефистофеля возбуждающимъ состраданіе и сосредоточить на немъ весь интересъ. Гретхенъ будетъ помщена въ картин только за тмъ, чтобы своей пошлой красотой рельефне выставить его сатанинскую прелесть, понимаешь меня, Бертранъ?
— Не совсмъ,— отвчалъ Ланишъ, звая.— Но гд ты достанешь пошлую Гретхенъ и сатанинскаго Мефистофеля? Вдь модели не растутъ на деревьяхъ. А какъ же съ Фаустомъ? Будетъ онъ допущенъ въ дло?
— Онъ останется на заднемъ план,— заявилъ Жеромъ, расхаживая взадъ и впередъ подъ наплывомъ вдохновенія.— Я придамъ ему выжидательную и настороженную позу, въ род, какъ бы пантеры, знаешь. Это будетъ совсмъ ново, никто еще этого не выдумалъ. Затмъ я помщу на картин алтарь и много цвтовъ, груды цвтовъ, чтобы изобразить свжесть и невинность, знаешь.
— И прялку?— догадывался Ланишъ,— и тысячъ на двсти франковъ или около того брилліантовъ?
— Нтъ, прялка затаскана. Я лучше бы хотлъ посадить Гретхенъ за швейную машину системы Гоу, да боюсь, что это покажется черезъ-чуръ эксцентрическимъ. Я лучше дамъ ей въ руки какой-нибудь инструментъ, цитру, напримръ.
— Я никогда не слыхалъ, чтобы она играла на цитр,— усумнился Ланишъ.
— Тмъ лучше, тмъ оригинальне, и кром того, вдь ты также не слыхалъ, что она на немъ не играла, не правда ли?
Ланишъ согласился и съ этимъ замчаніемъ.
— Что касается задняго плана,— продолжалъ Жеромъ,— то этотъ вопросъ надо еще обсудить. Я самъ еще не знаю, что выбрать: грозовое небо или легкое солнечное затмніе. Затмніе будетъ боле необыкновенно, но у насъ нтъ больше черной краски, и грозовыя тучи обойдутся, конечно, дешевле, такъ какъ на нихъ пойдетъ все индиго, оставшееся отъ моей послдней гаремной картины.
Ланишъ откинулъ назадъ голову и расхохотался.
— Теб слдовало бы открыть курсъ лекцій о домашней экономіи,— сказалъ онъ.— Я берусь расклеивать объявленія.
— Смйся, сколько хочешь,— отвчалъ Жеромъ,— мн твои насмшки все-равно, что горохъ объ стну. Я теперь точно переродился, съ тхъ поръ какъ Мефистофель и Гретхенъ завладли моимъ умомъ, я серьезно отношусь къ задачамъ жизни. И теперь я пойду доставать себ моделей. Я уже имю въ виду Гретхенъ и надюсь, что, вернувшись, найду тебя остепенившимся. Кстати, нтъ ли у тебя мелочи? Если я не покажу имъ серебра, они не поврятъ, что я говорю серьезно.
— У меня нтъ, но у г. Легольда есть,— отвчалъ Ланишъ съ великолпнымъ хладнокровіемъ,— и я не сомнваюсь, что онъ соблаговолить ссудить насъ деньгами.
— Боюсь, что у меня не найдется…— нервно произнесъ я.
— Pardon, monsieur,— перебилъ Ланишъ, котораго нельзя было смутить.— Я не совсмъ точно выразился, но вы, вроятно, обратили вниманіе на тотъ фактъ, что мы еще не предъявляли вамъ счета за употребляемый вами матеріалъ. Это оплошность съ моей стороны, но двадцати франковъ будетъ достаточно, чтобы покрыть этотъ расходъ. Резинка включается въ этотъ счетъ.
Мн было не по силамъ бороться съ monsieur Ланишемъ, и двадцать франковъ перешли изъ моего кармана въ карманъ Жерома, и тотъ, схвативъ шляпу, которая, сказать мимоходомъ, принадлежала мн, убжалъ разъискивать свои модели.
Меня можно счесть черезъ-чуръ наивнымъ, но мн иногда казалось, что Жеромъ могъ бы еще исправиться. Правда, что онъ носилъ въ себ зародыши всхъ пороковъ, но все же въ натур его было еще столько подвижности и впечатлительности, что не вся надежда была утрачена. Въ Ланиш же, наоборотъ, порокъ черезъ-чуръ укоренился, чтобы его можно было искоренить. Они шли по одному пути или, врне, сказать, по двумъ параллельнымъ путямъ, но жизнь, которую Жеромъ велъ съ псней на губахъ и со смхомъ въ глазахъ, велась Ланишемъ гораздо серьезне, такъ сказать, дловите. Погоня за развлеченіями была для него боле серьезнымъ дломъ, а порокъ — боле привлекательной вещью, чмъ для Жерома.
Два дня спустя посл этого разговора, придя въ мастерскую, я нашелъ къ моему великому удивленію дверь ея раскрытой настежь, а въ мастерской ни души. Внутренняя дверь тоже была отворена и въ нее виднлись два матраца на полу и разныя принадлежности туалета, но учителей моихъ и слдъ простылъ. Немного встревоженный, я спросилъ у прачки, жившей подъ нами: не знаетъ ли она чего и она отвчала мн, что наканун, вечеромъ, пришло письмо къ живописцамъ, содержаніе котораго ихъ, повидимому, очень обрадовало и что они немедленно ушли изъ дому, de trè,s bonne humeur, и съ тхъ поръ не возвращались.
Съ уныніемъ вернулся я въ опуствшую мастерскую и принялся за работу. Собрать необходимый для этого матеріалъ оказалось сегодня еще трудне обыкновеннаго. Все въ мастерской было вверхъ дномъ.
Былъ душный іюньскій день и въ воздух пахло грозой. Проработавъ съ часъ, я почувствовалъ, какъ потъ заструился у меня по лбу. Я открылъ окно, снялъ сюртукъ и высунулся изъ окна, чтобы подышать свжимъ воздухомъ. Я уже не былъ тмъ неутомимымъ труженикомъ, который мсяцъ тому назадъ выступилъ на путь къ искусству. Рвеніе мое значительно охладло, я открылъ, что поэзія на этомъ пути сильно разведена прозой, и хотя я малому научился въ мастерской гг. Фуршона и Ланиша, но одно я узналъ несомннно, а именно: что страсть рисовать карикатуры на прилавк еще не доказываетъ, что вы Рафаэль въ зародыш, и что хотя я могу смло разсчитывать на то, что научусь рисовать вывски къ вящшему удовольствію моего дядюшки, но что высшія сферы искусства останутся, по всей вроятности, навки для меня недоступными.
Милый прилавокъ! Не въ первый разъ я ловилъ себя на чувствительныхъ думахъ о полотняныхъ тюкахъ и о томъ, когда-то я снова увижу знакомые очки и услышу привычное слово: Einbildung!
Конечно, я былъ воленъ въ любой день повернуться спиной къ мастерской и вернуться въ домъ дяди и не одна только мысль о невозвратно затраченныхъ двухъ стахъ-семидесяти франкахъ удерживала меня подъ ферулой несравненныхъ художниковъ. Моя настоящая цль, та самая, которая привлекла меня въ Парижъ, хотя я въ этомъ и не сознавался, еще не была достигнута. Тщетно слонялся я все свое свободное время по улицамъ Парижа, тщетно устремлялся въ погоню за каждой льняной косой, я не находилъ своей сестрички и уже боялся: не умерла ли она.
Сегодня, глядя изъ окна на крыши и считая дымовыя трубы и воробьевъ, прыгавшихъ по крышамъ, я почувствовалъ нчто въ род паники, при мысли, что весьма возможно и даже очень вроятно, что я никогда не найду ее, или же найду лтъ черезъ двадцать или тридцать, когда мои волосы — а, быть можетъ, и ея также — посдютъ и пордютъ, а сердце ея — а, быть можетъ, и мое также — состарется и охладится.
Работа моя плохо подвигалась сегодня. Въ полдень Жеромъ влетлъ въ мастерскую.
— Bon jour!— вскричалъ онъ.— Слышали вы новость? Моя академическая картина продана… за пятьсотъ франковъ! Не надо ли вамъ денегъ? Я могу дать вамъ взаймы (однако, не далъ). Я подлился съ Ланишемъ, само собой разумется, онъ только-что проигралъ все до послдней копйки въ рулетку и насъ выгнали изъ кофейни Филигранъ, но онъ сейчасъ же возьметъ реваншъ.
Жеромъ, говоря это, собиралъ карты съ полу.
— Cher ami,— сказалъ онъ, поднимаясь съ полу и съ одной изъ своихъ очаровательныхъ улыбокъ, противъ которыхъ я никакъ не могъ устоять.— Я вижу, что вы сидите безъ сюртука, мой въ несчастью залитъ краснымъ виномъ, не можете ли вы одолжить мн вашъ сюртукъ часа на два, — и прежде нежели я усплъ отвтить да или нтъ, Жеромъ уже облекся въ мой сюртукъ.
— У васъ все есть, что нужно, надюсь?— освдомился онъ, очевидно, не безъ угрызенія, совсти, прежде чмъ выдти за дверь.— Que cherchez-vous l?
— Я ищу млъ,— вяло отвчалъ я.
— Cherchez seulement,— произнесъ Жеромъ тономъ веселаго поощренія и захлопнулъ за собою дверь.
Посл этого я ожидалъ, что проведу день въ безусловномъ уединеніи, но къ моему удивленію вскор затмъ кто-то постучался въ дверь.
— Vous tes monsieur Fourchon?— мрачно спросилъ незнакомый голосъ, когда я отворилъ дверь.
Я сказалъ, что я не Фуршонъ.
— Кто же вы въ такомъ случа? и гд же онъ? И съ чего эти господа назначаютъ часы, а сами пропадаютъ?
Незнакомецъ, протиснувшійся въ дверь, былъ съ ногъ до головы закутанъ въ длишпій темный плащъ.
— Вы желаете переговорить съ художникомъ?— спросилъ я.— Если я могу исполнить ваше порученіе…
Вмсто отвта онъ театральнымъ жестомъ отбросилъ свой плащъ и предсталъ передъ моими изумленными взорами въ костюм изъ пунцоваго атласа съ золотыми кружевами.
— Je suis Faust,— возвстилъонъ, садясь на ближайшій стулъ.
Я совсмъ позабылъ про предполагаемую картину Жерома, какъ и онъ самъ, по всей вроятности, хотя и провелъ весь вчерашній день, отмривая холстъ, растирая краски, и какъ я теперь припомнилъ, окончательно пригласилъ модели. Въ отчаяніи я спрашивалъ себя, что я буду длать съ Фаустомъ. Отослать его прочь было рискованно: Жеромъ, промотавъ послдніе сто франковъ, могъ неожиданно вернуться въ мастерскую, и такимъ образомъ мн оставалось только разсыпаться въ уклончивыхъ извиненіяхъ и намекахъ на многочисленныя занятія художника.
Положеніе мое было незавидное, но оно стало еще хуже. Фаустъ не пробылъ и пяти минутъ въ комнат, какъ послышался новый стукъ въ дверь и вошелъ Мефистофель, такой худой и голодный на видъ, что идея Жерома о возбужденіи къ нему жалости показалась мн весьма осуществимой при взгляд на этого Мефистофеля. Мефистофелю была знакома наша мастерская, онъ сиживалъ здсь въ качеств модели раньше, разъ какъ итальянскій разбойникъ, въ другой, какъ турецкій паша (подозрваю, что онъ бралъ очень дешево за свой трудъ), но Фаустъ, который, очевидно, считалъ себя гораздо боле важной персоной, нежели этотъ злополучный демонъ, съ неудовольствіемъ морщился и даже намекнулъ, что только изъ любви къ искусству соглашается играть роль модели.
Я не зналъ, какой именно моментъ изъ поэмы выбранъ Жеромомъ, и потому не могъ сообразить, сколько еще понадобится дйствующихъ лицъ. Но я былъ ко всему готовъ: къ появленію крестьянъ, солдатъ, бюргеровъ, студентовъ и духовъ — небесныхъ или адскихъ безразлично — и даже не удивился бы цлой толп, составленной изъ всхъ этихъ различныхъ элементовъ. Уставившись на дверь, я сидлъ и внутренно молилъ небо о скорйшемъ возвращеніи хоть одного изъ моихъ учителей. Занимать модели было не легко, они не хотли разговаривать другъ съ другомъ, Фаустъ свысока глядлъ на Мефистофеля, а Мефистофель презрительно озирался на Фауста.
Мн сдается, что несчастный былъ такъ близокъ къ голодной смерти, какъ только можетъ человкъ, еще стоящій на ногахъ. Не разъ я ловилъ его голодный взглядъ, устремленный на крошки хлба, которымъ я вытиралъ свой рисунокъ.
Мои опасенія насчетъ толпы оказались неосновательными. Въ слдующіе полчаса прибыла только Марта, въ шелковой юбк и бархатномъ спенсер. Эта, сравнительно молодая женщина, будучи особой полной, совсмъ задохлась, поднимаясь на лстницу, и должна была сначала отдышаться, прежде нежели начать ругать неаккуратность и, какъ она выражалась, ‘le manque de tact’ живописцевъ. Она къ тому же очень тревожилась объ участи своихъ двухъ малолтнихъ дтей, которыхъ, сколько я могъ понять изъ ея словъ, она заперла въ пустомъ шкафу на своей квартир.
Мало-по-малу, по мр того, какъ время шло, даже Мефистофель начиналъ терять терпніе. Три разъяренныя модели сидли вокругъ меня и осыпали бранью мою, ни въ чемъ неповинную голову.
— Я служилъ моделью для первйшихъ живописцевъ въ Париж,— негодовалъ Фаустъ,— но такое обращеніе для меня ново. Мн время дорого, въ пять часовъ у меня назначено свиданіе съ г. Пастелло, я общалъ ему свою руку какъ модель для его портрета Карла I,— и Фаустъ съ нжностью поглядлъ на свою выхоленную блую руку.
— А не общали ли вы вашъ мизинецъ или ваше красивое ухо кому-нибудь другому?— освдомилась Марта иронически, радуясь случаю излить досаду хотя бы и на товарища въ бд.
Фаустъ только поглядлъ на нее презрительно.
— Разумется, мы стребуемъ съ нихъ плату какъ за сеансъ, — замтилъ онъ.
— Разумется, — вторилъ Мефистофель, но боле безнадежнымъ тономъ, онъ, вроятно, вспоминалъ о прошлой неаккуратности художниковъ въ платежахъ.
— Что до меня касается, — объявила Марта, обрывая кружева на своемъ спенсер,— если который-нибудь изъ моихъ pauvres chris сломаетъ себ шею тмъ временемъ, то я…
— Буду преслдовать судомъ Фуршона,— подсказалъ Фаустъ.
— Подамъ двойной счетъ,— поправила Марта.
Усилія мои успокоить ихъ оказывались тщетными, убжденія потерпть не дйствовали. По прошествіи часа Фаустъ вскочилъ, какъ бшеный, яростно завернулся въ свой длинный плащъ и объявилъ, что не можетъ доле лишать г. Пастелло руки, которая долженствовала осчастливить Карла I. Марта собиралась послдовать его примру.
— Благодарствуйте за пріятное времяпрепровожденіе, monsieur l’artiste,— иронизировала она.— Я надюсь, что вамъ не помшаетъ спать кровь моихъ невинныхъ малютокъ, которая прольется изъ-за васъ. Tiens, кто-то еще идетъ, я слышу шаги на лстниц, неужели monsieur Фуршонъ надлъ туфли, что ступаетъ такъ неслышно.
— Это новая жертва,— сказалъ Фаустъ съ горькимъ смхомъ.— Я и забылъ, что картина не полна.
— Это какая-то двушка, — объявила Марта, досадливо пожимая плечами.— Идите-ка лучше домой, бдное дитя! Если вы пришли на сеансъ къ m-r Фуршону, то останетесь въ дурахъ и больше ничего.
— Неужели я опоздала?— спросилъ тихій голосъ изъ-подъ платка, который вновь прибывшая не снимала съ головы.
Хотя бы я прожилъ до ста лтъ, мн никогда не позабыть электрическаго дйствія, произведеннаго этими немногими словами на мою душу. Милліонъ смутныхъ ощущеній вызванъ былъ къ жизни звуками этого голоса. Не говоря ни слова, не думая ни о чемъ, я растолкалъ Фауста и Марту, заслонявшихъ мн путь, и какъ грубіянъ сорвалъ платокъ, который блая ручка удерживала подъ подбородкомъ.
Платокъ свалился на полъ къ ея ногамъ, обутымъ въ открытые башмаки и блоснжные чулки. Она стояла передо мной въ нжно-голубомъ плать съ золотистыми косами, распущенными по плечамъ, розовыя губки раскрылись въ удивленіи, голубые глаза тоже, боле красивой Гретхенъ не могъ бы вообразить себ художникъ. Но для меня она была не Гретхенъ, для меня она была Гильда, потерянная мной и счастливо найденная двоюродная сестрица.
Первымъ моимъ движеніемъ вслдъ за тмъ было, на глазахъ у Фауста, Мефистофеля и Марты, упасть на колни и, схвативъ об ея руки въ свои, закричать на родномъ язык:
— Kleine Base, kleine Base! подемъ co мной домой, подемъ со мной домой!
Для трехъ зрителей, которые не понимали ни одного слова изъ того, что я говорилъ, я могъ показаться сумасшедшимъ.
Марта оглядывалась кругомъ, ища воды, чтобы облить мн голову. По счастію тутъ былъ только лакъ и она не ршилась пустить его въ дло. Шесть паръ глазъ, устремленныхъ на меня, нисколько меня не смущали. Неожиданность побдила окончательно во мн застнчивость. Мн не приходило даже въ голову, что эта демонстрація должна была такъ же удивить Гильду, какъ и остальную компанію. Я столько разъ мысленно сообщалъ ей мою тайну, что мн казалось, что она должна была ее знать.
Но мой жаркій порывъ встртилъ жестокій отпоръ. Kleine Base была гораздо хладнокровне меня. Посл перваго минутнаго удивленія, она, повидимому, вполн овладла собой и граціозно отступивъ назадъ, присла мн, въ то время какъ я стоялъ на колняхъ на полу, и отвчала:
— Отправляйтесь домой одинъ, mein Vetter, отправляйтесь домой одинъ. Если вы пріхали въ Парижъ за мной, то даромъ потратили время и деньги.
— Гильда, — вскричалъ я, поднимаясь съ полу, такъ какъ теперь, когда Гильда отвчала, передъ моими распростертыми объятіями стоялъ одинъ только маннекенъ,— Гильда, позволь мн объясниться съ тобой. Я забылъ, что ты ничего не знаешь,— и я хотлъ схватить ее за руки, но Гильда отступила за маннекенъ, и ея голубые глаза мрачно и съ угрозой глядли на меня черезъ его деревянное плечо.
Но въ это время остальные вполн освоились съ положеніемъ вещей. Французы инстинктивно сочувствуютъ подобнымъ положеніямъ и хотя нашъ разговоръ происходилъ по-нмецки, но наша пантомима была, должно быть, общепонятна.
— Voyons,— сказалъ Фаустъ, дурное расположеніе духа котораго разсялось:— это начинаетъ меня интересовать, я доволенъ. что остался.
— Но я сомнваюсь, чтобы намъ долго пришлось здсь еще оставаться, — отвчала Марта, въ которой боролись любопытство съ симпатіей.— Они поссорились, c’est clair, и я не думаю, чтобы они помирились, пока здсь такъ много народа.
— Напротивъ того, — возразилъ Фаустъ, — nous aiderons. Браво, mon ami, такъ именно надо съ ними дйствовать. Если двушки бгаютъ, то только затмъ, чтобы ихъ ловили. Я помогу вамъ, если хотите, столовъ тутъ не такъ ужъ много, чтобы за ними можно было спрятаться.
— Уходите, уходите вс скоре!— закричалъ я, яростно топая ногами, потому что ихъ присутствіе и добродушныя шутки вдругъ стали мн нестерпимы.— Эта двушка моя двоюродная сестра, она сама вамъ это скажетъ.
Поврили они мн или нтъ, я этого не знаю. Но ушли, не безъ прощальныхъ восклицаній со стороны Фауста, котораго, однако, Марта, очевидно принадлежавшая къ пород свахъ, увлекла изъ комнаты. Мефистофель поплелся вслдъ за ними. Kleine Base и я остались вдвоемъ въ мастерской.
Она стояла въ углу, точно разкапризничавшееся дитя, надувъ губы и топая ногой о полъ. Посл первой своей фразы она не промолвила больше ни слова и даже какъ будто не замчала, что вс ушли.
— Kleine Base!— смиренно промолвилъ я.
— Grosser Vetter?— отвчала она недоврчиво.
— Я былъ дуракомъ всю свою жизнь.
— Если вы ничего нове этого мн не скажете,— вздернула она свой очаровательный носикъ,— то мн можно идти.
— Нтъ, не уходите, потому что я пойду за вами. Вы не можете отъ меня спрятаться теперь, когда я васъ нашелъ.
— Вы читали мое письмо къ дяд?
— Да.
— И помните мою угрозу на тотъ случай, если меня станутъ разъискивать.
— Боже мой,— вскричалъ я въ тревог,— я не разъискивалъ васъ, то-есть не то, чтобы разъискивалъ по настоящему. Я не затмъ пріхалъ въ Парижъ.
— А зачмъ вы пріхали въ Парижъ?— холодно спросила она.
— Чтобы сдлаться живописцемъ. Но мн надоло искусство, я и въ немъ оказался такимъ же дуракомъ, какъ и во всемъ остальномъ. Я самъ все сгубилъ.
— Вашу карьеру живописца?— спросила она, поднимая брови.
— Нтъ, мое счастіе, Гильда. Я былъ сначала слишкомъ робокъ, а теперь сталъ черезъ-чуръ смлъ. Я никогда не добьюсь успха.
— Возьмите другого учителя,— замтила Гильда съ кроткой, но ледяной улыбкой.
Все это время она стояла въ самомъ дальнемъ углу мастерской и разсматривала свои башмаки, точно они интересовали ее больше всего на свт.
— Провались мои учителя!— сердито закричалъ я,— или нтъ, дай имъ Богъ здоровья, такъ какъ они свели насъ посл такой долгой и мучительной разлуки, для меня, по крайней мр. Но я долженъ, не могу вамъ не сказать, что сердце мое принадлежитъ вамъ одной, что съ тхъ поръ, какъ я васъ потерялъ, для меня міръ Божій не красенъ, солнце не гретъ и цвты не благоухаютъ. Что я… ну, словомъ, что я былъ дуракъ… О, Kleine Base, подемъ со мной домой. Неужели ты не подешь? Неужели ты такъ счастлива въ этомъ большомъ Париж, что можешь обойтись безъ тхъ, кто тебя любить?
Гильда ниже наклонила голову, точно затмъ, чтобы получше разглядть свои башмаки, на лиц ея происходила какая-то борьба, но прежде нежели я усплъ себя спросить, въ чемъ дло, она закрыла лицо своимъ кисейнымъ передникомъ и залилась горькими слезами.
Я смутно помню то, что затмъ послдовало, знаю только, что это было что-то хорошее, я помню, что мы вдругъ очутились рядомъ и я поцловалъ мокрую щечку, а затмъ мы услись на canap, не обращая никакого вниманія на осклабляющійся скелетъ, и не помнили, какъ долго просидли такимъ образомъ.
Столько надо было спросить и разсказать, столько разъяснить, что стало смеркаться, а мы этого и не замчали.
— Bschen, Bschen,— укорялъ я ее,— ты могла бы обратиться къ дяд, вмсто того, чтобы бжать на чужую сторону и оставить меня умирать съ тоски и страха. Отчего теб не пришло въ голову обратиться за покровительствомъ къ дяд?
— Я часто объ этомъ думала,— отвчала она, теребя свой хорошенькій передникъ,— но вдь ты знаешь, что ты мшалъ.
— Я? Боже мой, да я былъ бы твой рабъ, я бы защитилъ тебя, я бы умеръ за тебя.
— А самъ былъ грубъ со мной, бжалъ отъ меня, о! Густавъ, какъ это ты не догадался о моей тайн?
— Потому что я дуракъ, а можетъ быть потому, что я былъ занятъ только тмъ, чтобы не выдать свою.
— Должно быть, тоже было и со мной, — сказала Гильда задумчиво,— какіе мы съ тобой умники! какъ мы хорошо таились другъ отъ друга! Такъ хорошо, что могли бы и никогда не угадать, въ чемъ дло… никогда, никогда.
— Поэтому-то ты и не пришла къ дяд?
— Да, я не могла идти къ нему, такъ какъ не желала выдать свою тайну, а потому сочла за лучшее ухать подальше отъ всхъ.
Подальше отъ всхъ! Глупецъ я, глупецъ! Моя нелпая застнчивость такъ же, какъ мачихины побои выгнали ее изъ дому. Но какъ могъ я догадаться, что и она любить меня?
Мы заговорили о дяд и о лавк, и о ракахъ, которыхъ ей не пришлось сть. Я узналъ, что она доставала себ пропитаніе разными вышивками, въ которыхъ была мастерица, и что разъ или два головка ея послужила моделью для живописцевъ такъ какъ въ то время была мода на хорошенькія головки.
— Но я бы этого никогда не сдлала, еслибы не была такъ голодна. Люди въ Париж не то, что у насъ дома, Густавъ.
— А ты уже бывала въ нашей мастерской?— съ испугомъ спросилъ я, вспомнивъ разбитныя рчи и нахальный смхъ Жерома.
— Нтъ, г. Фуршонъ пригласилъ меня на три сеанса. Сегодня долженъ былъ быть первый.
— И будетъ послднимъ. Ты не должна больше знаться съ этими чудовищами. Мы съ тобой покончили со всякими мастерскими и съ Парижемъ, мы вмст удемъ, милая кузина, домой, къ дяд, за прилавокъ, къ тюкамъ съ полотнами. Пойдемъ.
Я вдругъ испугался, что живописцы вернутся. Какой, однако, я дуракъ, что такъ долго оставался въ мастерской.
И дйствительно, только-что мы встали съ дивана, какъ дверь отворилась, и Ланишъ, въ шляп на бекрень, появился на порог.
— Tiens, tiens,— сказалъ онъ,— des tourterelles! Какой пріятный сюрпризъ! Что вы прилетли въ окно! Ахъ, понимаю!— подошелъ онъ ближе,— это Жеромовская ‘пошлая Гретхенъ’, ну, картина не удастся, le pauvre Mephisto провалится рядомъ съ ней, она недостаточно пошла.
При вид его краснаго лица и сверкающихъ главъ, Гильда, задрожавъ, прижалась ко мн.
— Добраго вечера, monsieur Ланишъ,— сказалъ я такъ холодно, какъ только могъ:— моя двоюродная сестра и я уходимъ домой, пожалуйста, пропустите меня.
Я взялъ ее подъ руку и направился къ двери, но Ланишъ, подзадоренный виномъ, не хотлъ такъ легко сдаться.
— Doucement, — сказалъ онъ, преграждая намъ дорогу,— позвольте васъ спросить, кто здсь хозяинъ: я или вы?
— Я вамъ сейчасъ это покажу, если вы меня тотчасъ же не пропустите,— яростно закричалъ я.
— Вотъ еще! вы хотите увести модель, которая должна прославить картину Жерома? Pas si bte!
— Она не модель Жерома,— пытался я оттолкнуть его: — она моя двоюродная сестра и невста.
— Rien que a?— захихикалъ Ланишь:— я не одобряю поспшныхъ помолвокъ, это неблагоразумно. Дайте-ка мн взглянуть на нее? Что она прячетъ свое лицо? Ah a! меня не даромъ зовутъ Бертранъ Ланишъ и я…
Онъ протянулъ руку, точно собираясь взять ее за подбородокъ, но тутъ самообладаніе покинуло меня. Мои руки, на которыя я привыкъ глядть, какъ на безполезные придатки, внезапно оказались весьма нужными орудіями. Я больше не сомнвался въ ихъ назначеніи, я сразу сообразилъ, что он существуютъ для того, чтобы поколотить этого дерзкаго парижанина.
Минутная борьба, а затмъ этотъ совершенный художникъ уже лежалъ на спин на полу, слабо ругаясь, но вполн обезсиленный.
— Скоре, Гильда, скоре, пока не вернулся другой.
— Но ты безъ сюртука,— замтила Гильда, а на двор идетъ дождь.
Я вспомнилъ, что мой сюртукъ былъ взять Жеромомъ, а потому, схвативъ первую попавшуюся драпировку, завернулся въ нее и, взявъ Гильду за руку, поспшно сбжалъ съ нею съ лстницы.
На полдорог намъ попался Жеромъ навстрчу, но къ счастью онъ былъ такъ пьянъ, что не узналъ меня, и мы безпрепятственно продолжали путь.
Когда мы вышли на улицу, уже совсмъ стемнло. Я позвалъ фіакръ и слъ въ него съ кузиной.
Насъ не преслдовали и черезъ сутки мы навки разстались съ Парижемъ и съ искусствомъ, и на колняхъ передъ дядюшкой просили его благословенія.
Я имлъ еще одну только всточку отъ гг. Ланишъ и Фуршонъ: то былъ счетъ на двадцать франковъ, за ‘египетскій плащъ’, который я второпяхъ унесъ вмсто своего сюртука, но я взялъ на себя смлость не заплатить по немъ и меня больше не безпокоили. Я храню ‘египетскій плащъ’ на память о томъ, какъ меня учили живописи въ Париж.
Написалъ ли Жеромъ своего ‘Мефистофеля съ Гретхенъ’ — я не знаю, знаю только одно, что не найти ему Гретхенъ прекрасне той, которую я увезъ изъ Парижа, ея чудная красота и ангельскія качества души… но, впрочемъ, дядя говорить, что и это Einbildung.