Как любят женщины?, Белинский Виссарион Григорьевич, Год: 1839
Время на прочтение: 7 минут(ы)
В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том третий. Статьи и рецензии (1839-1840). Пятидесятилетний дядюшка
М., Издательство Академии Наук СССР, 1953
93. Как любят женщины? Москва. В тип. Лазаревых института восточных языков. 1839. В 12-ю д. л. В 1-й части 192, во II-й — 205, в III-й — 166 стр.1
Поздравляем русскую литературу: наконец, она дождалась для себя своего Бальзака! Неизвестный автор романа ‘Как любят женщины?’ решительно наш, т. е. российский Бальзак! Не верите?.. Постойте: в чем состоит сущность знаменитого и талантливого французского новеллиста?— Он мастерски изображает современное, по преимуществу светское общество и разоблачает перед нами тайну женщины —не так ли?— Если вы не согласитесь, мы не станем и спорить с вами, вам же хуже,— хуже и потому, что вы не понимаете Бальзака, и еще более потому, что мы не станем с вами спорить. Как хотите, а для нас Бальзак — живописец современного светского общества и женщины: это его вечный предмет, его цель, в этом его значение и сущность. Неизвестный автор романа ‘Как любят женщины?’ тоже живописец современного светского общества и женщины. Первое он вам представляет, вторую — анализирует, анатомирует, не оставляет в тени ни малейшего уголка ее сердца, ни малейшего сгиба ее души. А талант, с каким он всё это делает,— о, талантом он несравненно выше Бальзака!.. Что я говорю выше: он решительно убивает, уничтожает бедного Бальзака. Хотите доказательств?— Извольте, вот они. Сперва о первой стороне, т. е. о верном изображении современного светского общества.
Прежде, нежели мы будем показывать и доказывать вам сходство сего неизвестного автора с Бальзаком, мы должны показать его несходство с ним. Герои Бальзака — все французы, герои нашего Бальзака не принадлежат ни к какой нации. Называются они Генрихами, Этьенами, Кларами и некоторые Лизаньками и Катеньками, но имена эти ничего не значат, потому что место действия происходит на воздухе, лица героинь и героев — воздушные, смысл речей их так же неуловим, как воздух, любовь их тоже воздушная. Это оттого, что наш Бальзак — писатель идеальный до того, что для него и облака были бы слишком вещественны, слишком грубы. В этом и состоит его резкое отличие от французского Бальзака, а во всем остальном он похож на него, как две капли воды. Итак, о сходствах. Слушайте:
Генриху хотелось поговорить с Линской хоть об чем-нибудь. Счастливый случай помог ему в этом. Линская сама начала разговор с ним. Она видела, что глаза Генриха, казалось, прилипли к ней (глаза прилипли — какой поэтический образ!), и, бросивши несколько проницательных взглядов, она сказала ему:
— Не чуждайтесь нас, не верьте тем, которые станут уверять, что мы, женщины, кусаемся.
И она показала ему на стул, стоявший подле нее. Генрих сел.
— Вам, верно, было скучно, вы всё сидели одни,— продолжала она.
— Я блаженствовал,— отвечал Генрих.
— О, так вы поэт! — отвечала она.
Разговор с женщиной, и не так счастливо начавшийся, всегда обратится к одному полюсу — к чувствам. Начните разговор ваш хоть с политики мароккского императора, хоть от заморозков Сибири, хоть о физиономии чуваша,— вы везде найдете место уронить несколько слов о сердце,— как будто его мароккское величество страдает от любви, как будто заморозки Сибири греют ваши чувства, как будто чуваш прочитал Платона. Притом какой женщине не приятно видеть, что она ослепила человека сиянием красоты своей — она должна же вывести его из этого мрака.
Разговаривая, Генриху казалось (!!), что Линская обращает на него более этого утонченного женского внимания, нежели на полковника, но объяснять это ему еще было некогда: он был слишком увлечен разговором с нею (!!).
— Женщины доверчивее мужчин — их тайны слишком ясны, чтоб носить это имя.
— Противное вошло в пословицу.
— Но этой скрытности только понять не хотят.
— Но они слишком скрывают ее.
И потом:
— Я слишком много потеряла, что родилась женщиною.
— Но свет много выиграл.
— Стало быть (,) вы согласны, что женщина лицо страдательное — это куклы (женщина куклы!), которых посмотреть любопытно.
— Я согласен, но только перемените название — солнца не называйте игрушкой,— замените любопытство блаженством.
— Это лесть.
— Новая2 истина.
Теперь видите, что я прав? Не забудьте, что Линская — графиня, женщина светская, высшего тона, Генрих, хотя по своей воздушности не принадлежит ни к какой земле, ни к какому человеческому обществу, но его идеальность стоит светскости: не правда ли, что их разговор благоухает ароматом самой утонченной светскости? Да, немного найдете вы таких страниц у прославленного Бальзака, и разговоры его герцогов и герцогинь, контов и контесс далеко уступают разговору нашей графини Линской с воздушным Генрихом. Но еще то ли найдете вы в целом-то романе! Если возьмете на себя труд прочесть его, вы с неизъяснимым удовольствием заметите, что герои и героини его, говоря друг о друге третьему лицу, не называют друг друга по имени, но тонко и деликатно обозначают друг друга личными местоимениями они, их, им, ими, о них, и приписываемые им действия всегда обозначают множественным числом, например: они сказали, они говорят, точь в точь как в ‘Пане Халявском’: ‘Маменька хотели было сомлеть, но только прослезились, потому что батенька на них замахнулись…’3 Равным образом, в оном романе кавалер, обращаясь к даме, всегда прижимает руку к сердцу и грациозно выступает одною ногою вперед, а для большего эффекта и пристукнет ею, и непременно начнет речь свою возгласом ‘Сударыня!’ Согласитесь, что ничего этого решительно нет у Бальзака, потому что французское слово madame не имеет той сладостной выразительности, того нежного колорита, как наше российское сударыня, а сверх того все глаголы во французском светском разговоре согласуются с madame, следственно, стоят в единственном числе. Прелестной, благоухающей частицы с, прилагаемой из вежливости почти к каждому слову, бедный французский язык тоже лишен. Посмотрите, сколько выгод на стороне нашего романиста перед бедным Бальзаком! Оттого-то салон или будуар французского новеллиста и кажется кухнею в сравнении с салоном и будуаром нашего романиста. Но, может быть, вы не согласны с нами, и вам светские разговоры его напоминают лакейскую или девичью, а в его салонах и будуарах попахивает салом, чесноком и луком: в таком случае мы с вами не спорим. И к чему спорить? Очевидно, что вы человек неблаговоспитанный и никогда не бывали в порядочном обществе, т. е. в том, которое так живописно изображает оный неизвестный романист…
Теперь о другой стороне нашего Бальзака — о женщине… Вот тут-то мы в совершенном отчаянии: где взять, слов и образов, чтобы показать вам эту сторону во всем ее блеске? Сперва надо сказать вам, что в оном неподражаемом романе ‘Как любят женщины?’ женщин очень много, чуть ли не с десяток, и каждая из них есть тип своего рода. Графиня Линская — кокетка, которая беспрестанно влюбляется то в того, то в другого и, разумеется, всем изменяет. Баронесса Лизанька — девица идеальная, с бледным лицом, с элегическою речью нараспев, со вздохами и охами. Сестрица ее, баронесса Катенька,— девушка легкая, игривая, остроумная, на манер швей из модных магазинов. Княжна Клара — девица более нежная и чувствительная, нежели великодушная, она очень образована, чем обязана прилежному чтению ‘Зеркала добродетели’ с раскрашенными картинками. О прочих графинях, баронессах, княжнах, княгинях, виконтессах, маркизах и пр. и пр. говорить не буду, их много, всех не перечтешь. Генрих любит баронессу Лизаньку, а баронесса Лизанька любит Генриха, страсть обоих глубока и могуча, потому что оба они — души глубокие, т. е. объясняющиеся ‘высоким слогом’ по риторике Кошанского, вечно вздыхающие, а по надобности ‘слезно плачущие’. Особенным идеальным неистовством отличается Генрих. Однажды оный неистовый Генрих увидел в театре Линскую и, внезапно пришед в новую, великую свирепость, т. е. почувствовав в сердце своем новый ‘любовный пламень’, втесался к ней в ложу и тотчас сказал ей, что он ее ‘обожает’, а она сказала ему, что она его ‘боготворит’. Княжна Лизанька, и сама находясь в театре, видела всю оную обоюдную свирепость любви и в свою очередь от оной свирепствовала, т. е. ревновала, бледнела и дрожала, а княжна Катенька, не догадываясь о сем сестры своей странном свирепстве, отпускала магазинные остроты и шуточки. После этого княжна Лизанька начала увядать и впала в злую чахотку, а Генрих стал мучиться двумя страстями — пламенною любовию к Линской и сознанием своей вины перед Лизанькою, которую любить он всё еще не переставал, хотя Линскую любил и больше. Для глубокой души ничего не значит любить разом и притом отчаянно, насмерть хоть десятерых женщин. Наконец, Линская ему изменяет для какого-то секретаря посольства, Генрих беснуется и с отчаяния хочет жениться на Лизаньке. Для подобных случаев хорошо иметь подставную. Но когда он пришел к Лизаньке, то узнал, что она уже помолвлена, потому что мать ее, женщина с своим взглядом на жизнь, брак почитала самым верным средством от чахотки. На другой день, в который была назначена свадьба, Лизанька скоропостижно ‘смертию окончила жизнь свою’,4 а Генрих, к неизреченной своей радости, сделался истинным злополучным героем романа и занес такую дичь, что автор романа пришел в неописанный восторг от своего неподражаемого таланта живописать глубокие страсти и трагические положения. ‘Он (т. е. Генрих), — говорит автор,— сделался одним из тех существ холодных и гордых, физиономия которых невольно останавливает ваше внимание, говорит вам о какой-то повести (?), страшной и вместе прекрасной’.
Но в этой повести, действительно ‘страшной и вместе прекрасной’, не один Генрих приковывает к себе внимание читателя. Этьен увидал княжну Клару и сказал ей, что он ‘в нее влюблен’, а княжна Клара увидела Этьена и сказала ему, что она ‘им очарована’. Густав увидел Наденьку и сказал ей, что сердце его запылало к ней огнем неугасимым с первого на нее взгляда, а Наденька, увидев Густава, ‘хотели сомлеть’, но только вскрикнули и наградили его за признание пламенным поцелуем. Потом к Наденьке пришла подруга ее Серафима и, увидев у нее Густава, бросилась ему на шею, а он ‘вдруг упал перед нею на колена и таким самым благороднейшим образом’5 сказал ей, что без нее ему жизнь копейка. Потом Серафима вышла замуж за графа Линского и стала графинею. Вообще, герои и героини этого романа — люди решительные и не любят слишком женироваться в своих чувствах и откладывать вдаль, что можно сделать тотчас же. Поэтому я в нашем романисте, кроме бальзаковского элемента, нахожу еще элемент куриный: всякому ‘даже и не бывавшему в семинарии’6 известно, что куриный род самый свободный в своих нежных чувствах и предается им со всею полнотою своей куриной природы, без малейшего вникания или рефлексии, говоря философским языком. И этим отнюдь не хочу сказать, чтобы у героев и героинь оного романа доходило дело до каких-нибудь страшных сближений в курином роде: нет, все они еще так юны, так идеальны, а главное — такие дети, что как будто только играют в любовь, наслышавшись о ней от больших или вместо ‘Зеркала добродетели’ и повестей г. Бульи прочтя ‘Английского милорда’. Поэтому они так воздушно-безличны, что неспособны возвыситься даже и до куриной действительности. По мнению многих, самая грязная, самая пошлая, даже куриная действительность лучше пустой, бесцветной и детской идеальности: я сам согласен с этим, но это нисколько не оподозревает куриной действительности романа, потому что графиня Линская, как бы в вознаграждение за прочих героинь романа, по преимуществу — курица, хотя кудахчет и идеально…
О героях говорить много нечего: Генриха вы уже знаете, Этьен, Густав и прочие так воздушны, что решительно нет никакой возможности уловить ни одной черты их личности. Что касается до секретаря посольства, который отбил у Генриха Линскую,— это просто петух, не индейский, а обыкновенный, европейский, дворной…
1. ‘Отеч. записки’, т. VI, No 10 (ценз. разр. 14/Х), отд. VII, стр. 29—35. Без подписи.
2. В цитируемом тексте: ‘Нагая’.
3. Цитируется роман Квитки-Основьяненко по ‘Отеч. запискам’ (1839, т. IV, No 6, отд. III, стр. 163).
4. Перефразировка слов Хлестакова в передаче Анны Андреевны: ‘…смертью окончу жизнь свою’ (‘Ревизор’, д. V, явл. 7).
5. Неточная цитата из ‘Ревизора’ (д. V, явл. 7).
6. См. примеч. 1011.